Профессор Криминале

6. Будапешт — это два города в одном...

Будапешт — ни в коей мере не один город, а два. Венский Дунай прячется в кульвертах окраин; Будапешт же великая, бурая, широкая, стремительная в восточном своем течении река властно режет пополам, разделяя его на симметричные столицы, сметанные громадными мостами, глядящиеся друг в друга через ленту воды. Сверху вниз, с крутых левобережных высот, древняя Буда смотрит на низменный, построенный в XIX веке Пешт; а пойменный Пешт снизу вверх взирает на башни, крепостные стены, седловые холмы и узкие овраги старинной Буды. Но как только такси притормозило у подъезда гостиницы, где Лавиния утром заказала мне номер по телефону из Вены, я понял, что мне не суждено пожить ни в Буде, ни в Пеште. Гостиница помещалась прямо посреди реки, на острове Маргит, куда ведет зигзагообразный мост; на мирном зеленом острове, на чайной явке влюбленных и бегунов трусцой, играющих детишек и гуляющих взрослых, а в давние, мрачные, только что канувшие времена — разведчиков, контрразведчиков и международных эмиссаров.

Наверно, при австро-венгерской монархии, в разгар belle époque квелые, зажравшиеся аристократы Центральной Европы ехали сюда, в знаменитый «Гранд-отель», и принимали горячие серные ванны, дабы смягчить последствия застарелых своих гастрономических и любовных излишеств и сразу удариться в излишества новые. Францу Шуберту здесь, говорят, полегчало, зато Францу Кафке, пишут, изрядно поплохело. После войны в Венгрии установился иной режим, и в «Гранд-отеле» исцелялись цекисты и шишки, мелкие госслужащие и почтовые экспедиторы, советские туристы и восточно-германские атташе. Именно они тогда напяливали на голову дурацкие резиновые шапочки, именно они плескались в фонтанах, нежились в серных парах, изваливались в грязях. Нынче же «Гранд-отель» не вполне соответствует своему названию, хотя гордый фасад почти не обветшал. На ухабах и виражах современности отель обрел очередное воплощение: целиком перестроился внутри и превратился в гостиницу «Рамада», чья серная вонь и неимоверная грязь услаждают носы и тела пришибленных немецких чинуш и разбитных американских путешественников.

В ловко изукрашенном вестибюле я зарегистрировался, получил ключ, поменял австрийские шиллинги на венгерские форинты. Снулый, медлительный лифт доставил меня к началу длинного коридора: двери, двери, двери, запах серы и хлорки. Мой номер обнаружился в самом конце — настоящая каморка; Лавиния сделала все, чтоб даже в бывшем будапештском «Гранд-отеле» я не больно-то кунался в роскошь. Был там, правда, балкончик с видом на быстрый Дунай, на легендарные крепостные стены правобережья, подернутые пленительной дымкой. За такое благодарить надо, а не жаловаться. Разворошив чемодан, я сел к столу, поднял телефонную трубку и набрал полученный от Герстенбаккера номер Шандора Холло. Мембрана тихонько заныла, автоответчик прошкворчал что-то по-венгерски (самый невнятный язык на планете, не считая африканских щелчковых диалектов), вякнул несколько помпезных тактов из Бартока, финально заныла мембрана.

Я накручивал диск до вечера. Судя по Герстенбаккеровым рассказам, Шандор Холло преподает в университете философию, и я живо воображал, как он сейчас консультирует студентов, читает лекцию, горбится в библиотеке — что там еще полагается преподавателю, если он не профессор Кодичил? И все равно я звонил каждые полчаса, пока над рекою не простерлись ноябрьские сумерки, а на крутом склоне Буды не засияли окна домов и подсветка руин. Только тогда я оторвался от телефона, спустился на первый этаж и завернул в бар. У стойки по обе стороны от меня сидели сплошь мадьярские красотки в мини и кожаных ботфортах выше колен. Сидели, потягивали коктейль и с нескрываемым интересом меня рассматривали. Я спешно допил вино, подошел к дверям ресторана и сказал метрдотелю, что намерен поужинать.

Тот сверился со списком, что лежал перед ним на аналое конторки. «Вы ведь, сэр, кино к нам приехали снимать?» «Н-ну да, кино». Он кивнул-. «Так, сэр, сегодня ужинают: телегруппа Би-би-си — фильм «Эшенден», группа «Гранада ти-ви» — фильм «Мегрэ», Четвертый канал — хроникальный сериал о Европейском сообществе, отличный, по-моему. Вы с кем?» «А ни с кем, — ответил я. — Я тут сам по себе». «Ох, как плохо, как плохо, — проговорила одна из мадьярских красоток, надвигаясь со стороны бара с бокалом кампари с содовой и становясь вплотную. — Сам по себе — нехорошо. Если ты милый и есть двадцать доллар, я ужинать с тобой». «Столик на двоих, сэр?» — спросил метр, и в глазах его блеснуло неподдельное сострадание. «Спасибо, нет. Мне как раз нравится, когда я сам по себе». «Не хочешь? — воскликнула мадьярская красотка. — Совсем нехорошо. Двадцать доллар у всех бывает». «Извините, в другой раз. Мне еще работать вечером». «Ах, работать, — сказала девушка. — Жалко, ладно, завтра, когда у тебя есть много-много доллар. По себе нельзя, неправильно. Я всегда в баре, засеки».

Я лег в постель посреди широкого Дуная и уснул — как дитя, как перст. Проснулся рано, выглянул в окошко. Бегуны в тренировочных уже трусили по дорожкам, купальщики с полотенцами направлялись к серным отрадам. Рыбаки рыбачили, птицы взмывали и порхали, огромные, утлые русские теплоходы скользили мимо острова — к Черному морю, с Черного моря. Я набрал вчерашний номер, и на сей раз мне ответили: «Холло Шандор». «Будьте добры, мне нужна ваша помощь». «Вы ее получите». «Но я даже не объяснил, в чем дело». «Все равно получите», — заверил Холло Шандор. Слегка опешив, я сказал, что я британский телевизионщик, делаю фильм о Басло Криминале и хотел бы проконсультироваться. «Фильм? — переспросил он. — Все кому не лень снимают кино в Будапеште. Тут дешевле. То из нас корчат Париж, то Москву, то Ниццу, то Лондон, то Сидней — это в Австралии. Но из Будапешта никогда не корчат Будапешт. Кино о Будапеште снимают в Праге. Что ж, вы хотите поговорить со мной о вашем фильме?» «Если у вас найдется минутка, — ответил я. — Я так понял, вы человек занятой».

«Для вас — найдется, — сказал Холло. — Встречаемся в двенадцать у памятника Петёфи на Дунайском проспекте. Петёфи, видите ли, наш великий поэт, и вам любой укажет к нему дорогу. Кстати, вы на командировочных?» «Да». «Это хорошо. Посидим в приличной обстановке. Я много таких мест знаю. До встречи у Петёфи». Вестибюль кишел молодыми людьми из разнообразных (и конкурирующих) киногрупп. Они набивали фургоны и трейлеры актерами, массовкой, синхронизаторами, камерами, блондинками и рыжими — эти-то, как я усвоил, в любой киногруппе найдутся непременно. Не за горами день, когда в Будапешт прибудет и наша команда. Проект «Криминале» — всего лишь один из многих. Холло ведь сказал, что в Будапеште снимают все кому не лень.

Я позавтракал, сел на трамвай, сошел в Пеште и быстро понял, что в этом городе очень легко отслеживать, как с времени слазит кожа. Почти все таблички с названиями улиц были перечеркнуты красной краской, а сбоку или повыше написаны новые названия. Площадь Карла Маркса, где я сошел с трамвая, явно утратила имя Карла Маркса. Но некий реликт все-таки уцелел. На площади возвышалось чудесное зданьице Западного вокзала, чье изящество вполне оправдало мои предчувствия. Я прибыл на другой вокзал просто потому, что здешние поезда шли на восток, в пушту и очарованную Трансильванию Скорей всего, именно отсюда герой Брэма Стокера, наивный Джонатан Харкер, пустился в роковое каникулярное странствие по землям Влада-господаря; столетний юбилей этого романа вот-вот предстоит праздновать наряду с иными столетними юбилеями. Увы, Джонатану не привелось увидеть, чем дополнил творенье Гюстава Эйфеля архитектор новейших времен. На стену вокзала налег «Макдональдс», конвейер гамбургеров. Сие практичное мясное кушанье, пожалуй, избавило бы графа Дракулу от множества хлопот.

Налюбовавшись, я зашагал по живописному бульвару кольца Ленина, которое утратило имя Ленина и стало кольцом Терез. Лепка и перила балконов изъязвлены пулями — то ли след войны, то ли мета венгерского возрождения; магазины торгуют плейерами «Сопи», компьютерами «Маннерсман», а также марками, марципанами, слоеными пирожными. В стильном кафе (красное дерево, мрамор), где все, вплоть до содержимого сахарниц, казалось, пребывает неизменным аж с начала века, посиживали влюбленные и бабуси в пышных меховых шапках. Я выпил ядреного кофе, съел мороженое; духу Маркса и Ленина со товарищи вокруг не чуялось. Пора на Дунайский, к памятнику Петёфи — одному из немногих памятников Восточной Европы, не сброшенных с пьедестала.

Шандор Холло оказался не таким, каким я его представлял. Я искал глазами хрупкого, зацикленного философа с какой-нибудь потертой конволюткой и с неотвязной думой на челе. А рядом петлял парень в пижонском белом плаще, и темная его шевелюра пестрела искусственной сединой. Раза три он глянул со значением, словно не прочь был за мной приударить, а затем подошел и протянул руку: «Вы Франц Кей?» «Не совсем. Фрэнсис Джей будет точнее». «Джей, Кей — какая разница? — сказал он. — Вы ж не Кафка. А я Холло Шандор по-нашему, Шандор Холло по-вашему. Разницы опять-таки никакой. Имена ничего не решают. Итак, вы хотите обсудить сюжет вашего фильма» «Я ехал сюда специально, чтоб разыскать вас». «Тут, на улице, по душам не побеседуешь, — сказал он. — Национальное гостеприимство штука живучая. В Буде есть шикарный ресторан, вам понравится. У меня, кстати, импортная машина, мигом докатим». «Ладно, идемте к вашей машине», — согласился я.

«Минуточку, — сказал он. — Прежде чем проститься с несравненным Петёфи — маленький урок венгерского. Видите две горы на том берету? — Конечно, я видел. — А видите на горе Геллерт, слева, монумент с крылатой Победой на вершине? Он символизирует нашу глубокую признательность советским солдатам, которые столь великодушно нас освободили. И сооружен, естественно, теми же советскими солдатами. Зато справа, на горе, где крепость, — высокое белое здание, видите?— Я видел. — Оно символизирует нашу глубокую признательность американцам, которые столь щедро одарили нас упоительной кока-колой. И сооружено, естественно, этими самыми американцами. Отель «Хилтон». Венгры твердо усвоили, что их историческая судьба то и дело сигает с левого холма на правый, с правого на левый. Нынче наша участь — «Хилтон». Ну и чудненько. Койка с мини-баром вольготней, чем танк. Или нет?»

Мрачно кивнув сам себе, Холло направился к машине — глянцевому красному «БМВ» с гоночным орнаментом на капоте и разлапистыми крыльями, нагло перегородившему тротуар. «Суперавтомобиль. Залезайте, прошу. Кстати, можно курить. Тут вам не Запад, тут свободная страна». Я погрузился в недра переднего сиденья, Холло рванул с места, развернулся и помчался по мосту Эржебет, распихивая дребезжащие желтые трамваи и одышливые неуклюжие «трабанты». На правом берегу мост упирался в скверик, в центре которого была установлена заляпанная краской глыба бетона. «Фрагмент Берлинской стены, — ткнул пальцем Холло. — Нам его презентовали за то, что мы открыли границу и отпустили своих немцев на все четыре стороны. Вы должны знать, что великий перелом начался именно тут. Немцы его называют Wende — поворот. Да, кстати, не нужен кусочек на память? Я вам достану первоклассный обломок, настоящий, а то многие приторговывают поддельной стеной. И шлемами русских танкистов». Машина взбиралась по склону, огибая громадную, заново отстроенную крепость. Холло беспечно орудовал переключателем скоростей. Я внимательно посмотрел на него: «Вы вправду преподаете в университете?»

«Если б преподавал, не видать мне этой машины, — засмеялся он. — Знаете, сколько в Венгрии получает преподаватель? Раз в шесть меньше, чем на Западе. Нет, я чаппи». «Что такое чаппи?» «У вас же английский — родной. Чаппи — это резвый молодой бизнесмен». «Ах, яппи!» — сообразил я. «Гляньте, какие у меня красные подтяжки. — И он стал перечислять, чем оснащен салон «БМВ»: — Компакт-плейер, эквалайзер, противоугон, даже файлофакс. Тут по телику показывали ваш фильм «Столица», и мы расчухали что к чему». «Потрясающе», — сказал я. «Как поживает Железная леди? — осведомился он. — Надеюсь, неплохо. Всё ратует за свободный рынок?» «Дня два назад она ушла в отставку. Я только в поезде об этом узнал». «Скинули ее? Да быть того не может». «Одиннадцать лет — долгий срок». «Ерунда, — сказал Холло. — Слушайте, пришлите ее сюда, немедленно. Мы ее обожаем, мы без нее как без рук. У нас в правительстве на двадцать лбов одна извилина». «Боюсь, это нереально». «Еще бы! Национальное достояние, вывозу не подлежит, — сказал Холло. — Ну, приехали».

Гора была исчерчена зелеными улочками, усыпана лавчонками и особнячками. Машина остановилась на полпути между собором Св. Матяша и «Хилтоном»; «Хилтон» выглядел внушительней, чем собор. «Вот он, Рыбацкий бастион, слыхали о нем? — спросил Холло — Главная будапештская достопримечательность». Я вспомнил, что любовался Рыбацким бастионом из гостиничного номера: ажурное кружево зубчатых стен и игрушечных башен. Отсюда открывался картинный вид на остров, на дунайские суда и струи, на Пешт, на Парламент, на электростанцию, на неказистые блочные спальные высотки окраин — и на пригородную равнину, плоско уходящую к линии горизонта. Рядом зазывали покупателей художники и гончары, резчики и вышивальщицы; фольклорный усач в мешковатых белых шароварах наяривал на нескольких дудках сразу. «М-да, — сказал я, — таких панорам в Европе и впрямь раз-два и обчелся».

«Мило, мило, чего уж там. — Холло зажег сигарету. — Оцените нашу изобретательность. Перед вами крупный европейский город, даже два: старый и новый. Но загвоздка в том, что построены наши европейские города вовсе не в Европе. Будапешт — это Буэнос-Айрес на Дунае, сплошная показуха». «В каком смысле показуха?» «Изначально эта застройка почти сплошь проектировалась не для здешних мест. Вон у самой реки прелестный парламент, который, кстати, едва заседает. Архитектору понравилась ваша Палата общин, и он соорудил нам такую же. Цепной мост выстроил шотландец в клетчатой юбке. Француз Эйфель — вокзал. Бульвары парижские, кафе венские, банки английские, «Хилтон» американский. Понятно, почему тут снимают кино: наш город — все города скопом. А эта древняя крепость, Рыбацкий бастион, с которого, кстати, никто и не думал удить рыбу, — просто стилизация начала XX века. Будапешт — как Диснейленд, а каждый венгр в нем — Микки-маус».

«По-моему, город изумительный», — сказал я. «По-моему, тоже, — поддакнул Холло. — Великий город-обманка. Два миллиона населения, и любой, кого ни возьми, — европеец, если не брать в расчет мадьярских националистов. Художники, ученые, актеры, танцоры, киношники, выдающиеся спортсмены, самобытные музыканты. Теперь все они, к сожалению, работают таксистами, но дайте срок. А отъехать от города в пушту — Европа мигом исчезнет. Крестьянские дроги, утиные стада, пастухи в овчине. Ниже по Дунаю — бескрайняя топь; старухи горбят спину у берега, жамкают белье в илистой жиже. Это и есть Венгрия. Два миллиона интеллектуалов, восемь миллионов крестьян, а общее у них только одно. Барацк-палинка, абрикосовый самогон. Давайте-ка выпьем палинки и поговорим о вашем фильме». Он повернулся к панораме спиною. По переулку меж церковью и «Хилтоном» мы вышли на симпатичную маленькую площадь. Холло свернул во двор какого-то магазина. Мы миновали высокую арку ворот, открыли заднюю дверь, подняли гардину и очутились в ресторанчике под названием «Поцелуй».

Из садка при входе обреченно таращились серебряно-черные рыбины съедобных пород. В кабинках за обильно накрытыми столиками сидели немногочисленные, одетые с иголочки клиенты. Холло постучал по стенке садка: «Наш озёрный фогаш, объедение. Но сперва — палинка». Ее принес официант в камзоле с народным орнаментом. «За ваши здоровье и щедрость, — провозгласил Холло, щеголяя красными подтяжками и сорочкой в голубую полоску. — Дай бог, чтоб их не убавилось. Итак, вы снимаете фильм о Криминале Басло. Чем я-то могу быть полезен?» «Честно говоря, я думал, что вы философ». «Был когда-то, — сказал Холло. — Но теперь — нет. Или вы не в курсе, что философия умерла? На Земле не осталось ни одной идеи. Здесь все идеи задушил марксизм-ленинизм, на Западе — деконструкция. Мы объелись реалистическими концепциями, а вы их не успели распробовать. Времена, когда действительность укладывалась в умозрительную схему, прошли. Гегель устарел. «Если мир не соответствует моей теории, тем хуже для мира», так, кажется? Нет, я сделался прагматиком и сменил род занятий».

«Чем же вы занимаетесь?» — спросил я. «Я вам рассказывал про Wende, про великие перемены. Возьмем, к примеру, ГДР — она была весьма академичным государством. Сотни профессоров достигли таких высот теоретической мысли, что преподавание стало им как бы и ни к чему. Они писали установочные трактаты по марксистской эстетике, марксистской политэкономии. И на что сейчас эти профессора годны? Да ни на что. Им надо начинать все сначала, осмысливать реальность заново, как ее осмысливает младенец. Студентам от них мало проку. Это и есть Wende, понятно? А я — Wendehals, изменник, сменщик, меняла». «Ясно, — сказал я. — И что же вы изменяете?» «Самого себя и окружающее. — Холло повертел в пальцах рюмку. — Как бы это попроще? Устраиваю дела». «Какие дела?» «В эпоху перемен впечатление такое, что всем чего-то недостает. Вам требуется комфортабельная квартира в Буде? Кондитерская в Сегеде? Льготная международная линия? Факс австрийского производства? Может, вы хотите стать владельцем трамвайного депо в Чепеле или совладельцем порноателье на озере Балатон? Я это вам устрою. Вы начнете снимать, понадобятся оборудование, транспорт, павильоны, гостиница, содействие властей. Это я тоже устрою».

«Отказываться грех, — поблагодарил я. — Но раньше-то вы философию преподавали?» «Да. В университете имени Лоранда Этвеша. Марксизм и этику соцобщежития». «Значит, вы развернулись на сто восемьдесят градусов». «Ну, не совсем так, — улыбнулся Холло. — Видите ли, Маркс уповал на то, что в будущем материализм станет общепринятым мировоззрением. Но как этого добиться, увы, не придумал. Я в этом смысле продвинулся дальше, чем он». «Басло Криминале тоже преподавал в университете?» — спросил я. «И да, и нет, — ответил Холло. — Читал иногда лекции. Но в основном корифействовал в Академии наук, так что наши его редко лицезрели». «Но вы были с ним близко знакомы?» «Не сказал бы. Тогда никто ни с кем близко не знакомился. Благоразумней было просто раскланиваться». «Вы преподавали в здешнем университете, а потом вдруг — раз! — и уехали в Вену?» «А вы бы не уехали — от всех этих марксизмов и соцобщежитий?» «Неужели уехать было так легко?» «Ну, меня выпустили. Всех, у кого были связи и хоть какие-то зацепки наверху, выпускали».

«А в Вене вы стали аспирантом профессора Кодичила и написали за него биографию Криминале?» Холло поперхнулся второй порцией палинки и посмотрел на меня в упор: «Почему вы об этом спрашиваете? Вы из полиции или как?» «Не бойтесь, я журналист. Собираю информацию о Басло Криминале». «Исключительно для фильма?» «Исключительно. Однако этот человек, к несчастью, темная лошадка. О нем, похоже, ни у кого нет точных данных. Вот я и хочу найти того, кто написал его биографию». Не отводя взгляда, Холло сказал: «Не я, уверяю вас». «То есть Кодичил все-таки сам ее написал?» «Этот старый хрен? Ну вы загнули! Нет, и Кодичил ее не писал». «Выходит, некто третий? — спросил я. — Кто же он? Вы его знаете?» Появился официант с двумя столовыми приборами, но Холло что-то нашептал ему, и тот унес их обратно. «Конечно знаю, — сказал Холло, когда официант отошел на безопасное расстояние. — А вы не догадываетесь?» «Нет». «Этот третий — Криминале Басло собственной персоной».

«Но эта книга — не автобиография. Она ведь крайне нелицеприятна». «Верно, верно. И все-таки ее написал Басло». «Вы хотите убедить меня, что он сам себя в пух и прах раскритиковал?» «А что такого?» — удивился Холло. Окончательно запутавшись, я потянул за другую ниточку: «Ладно, а почему он не мог выпустить ее здесь? Для чего ее надо было издавать на Западе, в Вене?» «Тоже мне Запад, — сказал Холло.— Что Австрия, что Венгрия — Центральная Европа». «Положим. Но почему он не подписался собственным именем? Зачем понадобился Кодичил?» «Я вижу, вы малый нахватанный. Может, читали знаменитую статью такого француза, Ролана Барта, «Смерть автора»?» «Читал, и она мне очень понравилась. Смерть автора позволяет письму обрести существование. Но при чем тут Барт?»

«Знаете, я б сочинил статью посильнее — «Сокрытие автора». — Холло снова закурил. — Статью об авторе, который вот он, здесь, — и одновременно не здесь. О книге, которая есть — и которой нет. О читателе, который является или не является таковым в зависимости от своего местоположения. О тексте, который нечто означает — и не означает ничего. Вы слыхали о Лукаче?» «Выдающийся мыслитель-марксист». «Вы так считаете? — спросил Холло. — Я его называю «маэстро риска». Он был способен предпослать какой-нибудь своей книге вступление в третьем лице, чтоб все поняли: он-де уже не тот Лукач, что написал саму эту книгу, да и тот-то Лукач ее написал по нелепой случайности. Мы тут в совершенстве постигли мастерство риска».

Холло отмахнулся от девочки, торгующей букетами роз, обернутыми в целлофан. «Принимает нас за любовников», — объяснил он. «Так вы говорите, Криминале хотел, чтоб книга вышла в свет, но не хотел, чтоб об этом знали те, кому знать не положено?» «Да нет же. Криминале не хотел, чтоб по выходе книга доставила ему неприятности, но хотел, чтоб она вышла и сыграла ему на руку. Он ее выпустил, но как бы против воли. Зато когда она вышла, он как бы вознегодовал, но негодовать было как бы поздно». «У меня уже голова крутом, — взмолился я. — Давайте сначала: сидя в Будапеште, Криминале сочинил разгромную книгу о самом себе, отдал ее вам, вы отвезли ее в Вену, и Кодичил разрешил поставить свое имя на обложке?» «Не совсем так». «А как тогда, как?» «Дело в том, что биографию вполне конкретного Криминале написал Криминале, но иной, хотя тоже конкретный, в совершенно конкретный исторический момент». «Понимаю», — сказал я, ни черта не понимая.

«А потом рукопись очутилась в Вене — к чему уточнять, какими путями? — продолжал Холло. — Он сам там часто бывал, да и вообще — стрёмные документы и грузы бесперебойно текли через кордон. Даже тиранам это было выгодно в ряде случаев, и они не вмешивались. Конечно, в Вене текст подвергся корректировке. Коли меняются времена, должны меняться и книги. Вот так эта биография и стала биографией иного Криминале». «Правку делали вы?» «Придал некоторым фактам дополнительную актуальность». «А Кодичил на каком этапе возник?» «Ну что Кодичил? Важная персона, якшался с министрами и финансистами — тоже по-своему устраивал дела. Всюду поспевал: в клубы, в ложи. В Вене куча нужных людей. И ему некогда было возиться с правкой». «Однако книгу издали под его именем. Почему?» «По многим причинам. Он приятель Криминале, у них друг перед другом обязательства. А я профессорский аспирант. Ничего удивительного, что я-то и готовил текст к печати». «То есть Кодичил поступил так в знак приязни?» «Вижу, вы Кодичила не раскусили, — засмеялся Холло. — Скорей всего, в знак враждебности». «Враждебности к кому?» «А я почем знаю? — уклончиво ответил Холло. — У него множество врагов. Ага! Вот и она! Отлично!»

Я проследил за его взглядом. Портьера у двери поднялась; на пороге озиралась высокая стройная девушка. Мадьярская красотка — светловолосая, голубоглазая, в меховой шубке поверх синего короткого платья.

Холло помахал ей: она помахала в ответ. «Забыл предупредить, — сказал он. — Я обещал своей подружке, что вы ее накормите. Вы ведь не против?» Девушка сняла шубку и повесила на крючок; очень привлекательная девушка. «Абсолютно не против», — заверил я. Лавируя меж столиков, девушка направлялась к нам. Сперва бросилась на шею Шандору Холло, затем улыбнулась мне и поинтересовалась: «Как она, жизнь?» Холло навис над скатертью: «Познакомься. Мистер Джей. Или Кей, точно не помню». «Фрэнсис», — представился я. «А это Хази Илдико, — сказал он. — Милая, ты опоздала, ты всегда опаздываешь. А чувак тут расспрашивает про Криминале Басло, совсем к стенке припер». «Ух ты, Криминале Басло. Он вам что, нравится?» — спросила Илдико, усевшись. «Да не пойму пока, — ответил я. — Мне о нем слишком мало известно». «И этот туда же», — сказала Илдико. «Он снимает кино и всю дорогу спрашивает, — посетовал Холло. — Нуте-с, пойду закажу пожрать и выпить, что ли?» «Валяй», — одобрила Илдико. «Все самое лучшее, естественно, — сказал Холло. — Наш новый друг, чтоб ты знала, толстосум». «Вы преувеличиваете», — запротестовал я. «А вы с ней пообщайтесь. — Холло потрепал меня по плечу. — Кстати, Илдико работает в издательстве и редактирует книги Криминале».

Илдико забилась в угол бокса и захихикала: «Как вам Шандор? Прощелыга, нет? Ни на грош ему не верьте. Он всегда в пролете, склизкий такой, точно уж». «Редактируете книги Криминале, — повторил я. — Это правда?» «Редактирую этак слегка. Но для нашего хилого издательства Криминале стал крутоват. Он теперь пишет сразу по-немецки или по-английски. И печатается сперва в Штутгарте или в Нью-Йорке». «Но хоть какие-то редактировали?» «Да, раньше, когда он не был такой звездой, мы его издавали, и он по старой памяти позволяет нам переводить свои творенья. Мы его считаем венгром, даже если он никакой не венгр. После того как ввели рынок, мы прогораем. Хорошо еще, язык у нас специфический». «Правильно ли я понял — вы с ним знакомы?» «Слушайте, вы чего, зашкалились на Криминале? Может, поговорим о погоде или о футболе?» «Чем он сейчас занят, не скажете?» «Наверно, великую книгу пишет. Но со мной он этим не делится». «То есть вы недавно виделись?» «Конечно. Полмесяца назад». «Полмесяца? Тут, в Будапеште?» «Да, у него здесь квартира. Если он вас так интересует, что б вам с ним лично не встретиться?» «Это реально?» «По-моему, реально. Он бы и ответил на все ваши вопросы».

Холло привел официанта, и тот начал накрывать стол. «Я заказал первоклассный обед. — Холло неустанно демонстрировал свои красные подтяжки. — Гусиную печенку, а потом фогаш. И лучшее балатонское вино — чего жмотничать?» «Молодец, — похвалила Илдико — Шандор, твой друг ужасно хочет познакомиться с Криминале. Может, пообедаем и съездим к нему на суперавтомобиле?» При этих словах она посмотрела на меня и улыбнулась. Холло передернулся: «Я не в восторге». «Почему?» — спросила Илдико, не сводя с меня глаз. «Ты отлично знаешь почему. Криминале последнее время меня недолюбливает». «Он тебе последнее время не доверяет, — сказала Илдико. — Но коль ты приведешь к нему солидного иностранца...» «Ты за Криминале не расписывайся. Если настаиваешь, я подожду в машине. Мне с ним встречаться не стоит. И потом, его не будет дома, его никогда нет дома». «Чувствуете? — улыбнулась мне Илдико. — Венгерские ученики терпеть не могут учителей. Оттого, что для ученика единственный способ преуспеть — обгадить учителя». «Я его не обгадил, — сказал Холло. — Я только усомнился в том, что он адекватно воспринимает современность». «Это одно и то же. Ладно тебе, все так делают». «Он затаил на меня зуб». «Милый, да он и думать забыл. У великого человека есть о чем поразмыслить помимо убогого Холло Шандора».

«Сучка!» — вскричал Холло. «Свинтус!» — оживилась Илдико. «До чего вкусная рыба», — скромно вставил я. «Закатываешь скандал прямо при госте, — сказал Холло. — Разве я не устроил тебе сегодня жратву?» «Ты клевый мальчик, — Илдико нагнулась и погладила его по щеке. — Только тебе никто не верит ни на грош». «Охолони, потом поговорим, — процедил Холло. — Я знаю одно: дома мы его ни за что не застанем». «Видите, он на самом деле собирается везти вас к Криминале. — Илдико одарила меня сияющей улыбкой. — А вы действительно киношник? Как бы мне хотелось сняться в кино, особенно если действие происходит за границей!» «Я пока что ничего не снял, зато из-за границы не вылезаю», — признался я. «Давайте я вам помогу», — сказала Илдико. «Мы оба вам поможем», — встрял Холло. «Наш пострел везде поспел», — отбрила Илдико. В течение обильного, деликатесного обеда они переругивались не переставая.

Оплачивая счет, я внезапно вспомнил о Лавинии. Но на фоне ее лавинной вест-эндской расточительности сумма, которую я выложил, вряд ли превышала стоимость послеоперных перевалочных трапез моей работодательницы На площади Илдико поотстала от Шандора и сграбастала меня под ручку. «Заводи суперавтомобиль, мы тут подождем». Холло поднял воротник плаща и удалился под сень Св. Матяша. «Знаете, что теперь поделывает этот философ-расфилософ?» — спросила Илдико. «Устраивает дела», — ответил я. «Назначает немецким и американским бизнесменам свиданья в кафе или баре и сулит сверхприбыльные контракты. Потом перебирается в другое кафе или бар, где встречается с госслужащими. Их он прельщает твердой валютой и синекурой в СП. Там подшустрил, тут расстарался.— глядишь, все чего-то выгадали. Держите с ним ухо востро».

«Держу, — заверил я. — Но без него мне никак не обойтись». «Когда-то он искренне верил в светлое будущее венгерского народа, в поступь исторического прогресса. А теперь во что верит? В видик, радиотелефон, в шмотки от кутюр, в суперавтомобиль». «Как он себя называет — вендерер?» «Нет, вендехальс или там ферендерер, профессиональный меновщик, — сказала Илдико. — В Венгрии их полно. Может, благодаря им мы и пострадали меньше, чем прочие. Но мне иногда кажется, что это не везенье, а лажа». «Что он не поделил с Криминале?» «Слишком много вопросов задаете». «Ничего не поделаешь, работа такая. Журналистское расследование». «Да ну к черту, тоже мне тайны мадридского двора, — сказала Илдико. — Дело житейское. Ученик — а Шандор учился у Басло — наезжает на учителя и пытается его спихнуть. Учителю, естественно, хоть бы хны. Особенно если учитель не пентюх, а Криминале далеко не пентюх».

«Согласен. Так на чем же они расплевались?» «В общем, ученик предъявляет учителю обвинение. Тот-де неблагонадежен, не тех принципов и тэ дэ. Начинается разбирательство. Криминале берут в оборот. В таких ситуациях никогда заранее не знаешь, утонешь или нет. Кто на чьей стороне, кто кому готовит подлянку. В итоге одни выигрывают, другие проигрывают. Шандор уверен, что выиграл он, до сих пор уверен. Криминале сам пришел к нему и сказал: хорош вредничать, езжай лучше в Вену, я тебе там забил теплое местечко. Но стоило Шандору вернуться в Будапешт, как он обнаружил, что его уже поперли по сокращению штатов. Неудивительно, что он не жаждет встречаться с Криминале: у них общее прошлое. Грязное прошлое. Но ради меня Шандор в лепешку разобьется. Смотрите, вот он, суперавтомобиль! Я сяду вперед и буду показывать дорогу. Может, он запамятовал. А вы садитесь назад и жмурьтесь: успели небось понять, как лихо он водит?»

Я влез на заднее сиденье, и машина заюлила вниз по улочкам, нырнула в туннель под крепостью, перескочила Дунай по Цепному мосту и ворвалась в Пешт. Впереди собачились Холло и Илдико. Кто они друг другу — любовники? однокашники? компаньоны? Здесь, на их родине, в Венгрии, фигура Криминале, над которой я ломал голову в Лондоне, уже не казалась столь загадочной и расплывчатой. Здесь время было податливо, в нем жили отголоски давней дружбы, давней вражды, а прошлое то и дело приходилось воскрешать, укрощать, перекраивать. Перед нашим уходом из харчевни в Хайлигене Герстенбаккер написал на бумажке слово Vergangenheitsbewältigung, «обуздание прошлого», терминологически точно объясняющее все, что здесь случилось и еще случится. На их родине ученик подсиживал учителя, сшибались лоб в лоб смертоносные наветы, философам по чину полагалось иметь идейных оппонентов и недоброжелателей, мировоззрение с готовностью подчинялось приказу, но сломы и извивы партийно-государственной линии так часто заставали врасплох, что каждому грозили подлость и гибель, те же подлость и гибель, что грозят человеку повсюду за венгерскими рубежами.

В «Поцелуе» Холло упомянул о Лукачевых предисловиях к собственным ранним книгам. И сейчас я припомнил одно из них, сочиненное в годы возрождения, когда Лукач занял пост в новом либеральном кабинете, очень вовремя смылся в отставку, был изгнан в Румынию советскими оккупантами, переждал пик опасности, вернулся к началу выборочной реабилитации членов ВКП и органично встроился в шеренгу помилованных. Если все учитывать, вовсе не странно, что это предисловие — самое егозливое из предисловий Лукача к самому себе. В нем он нападает на догматиков за то, что они не ревизионисты: только с помощью ревизионизма и можно было отыскать в деятельности Сталина положительные моменты. А на ревизионистов нападает за то, что они не догматики: ведь ревизионизм — «главная угроза марксизму на сегодняшний день». Книга же, к которой стряпалось предисловие, утверждала необходимость «критического» реализма, однако реализм социалистический критиковать избегала. Неугомонная мысль философа Лукача мечется взад-вперед, но в конце концов непременно утыкается в тюремную решетку догмы. Эту-то тюрьму он по доброй воле и называл реальностью. И тщился затащить туда, к себе, братьев и сестер по уделу человеческому. То расшатывая старые доктрины, то воздвигая новые, Лукач вошел в историю как великий теоретик, подвижник. Запятнанный, но подвижник. А Криминале чем хуже или лучше? Может, у него в гостях я выясню — чем?

И вот машина остановилась на широком бульваре, застроенном внушительными жилыми домищами конца XIX века, близ площади Героев, где, говорят, высился памятник Сталину, давно демонтированный. Илдико вылезла, мы — за ней: я с облегчением. Холло с неохотой. Внутренний двор был задрапирован выстиранным бельем и наполнен мадьярскими мелодиями, синхронно лившимися из радиоприемников обитателей дома. У решетки подъезда висел список жильцов; некоторые фамилии вписаны от руки или переставлены. Имя Басло Криминале в списке не значилось. Илдико нажала на кнопку звонка; мы стали ждать, и ждали ужасно долго. В бюрократическом государстве имеющему ключ от двери или право отпереть ее с внутренней стороны дарованы мгновенья абсолютной власти; ясно, что всякая дверь практически неприступна, всякий ключ — в самой дальней ухоронке. Но в конце концов плюгавая старушенция в сизой нейлоновой хламиде, из-под коей торчали ржаво-черные штаны, степенно отомкнула засов и недоверчиво приотворила врата. Илдико ей что-то сказала, та ответила, и Холло торжествующе возвестил: «Зря меня не послушали! Нет дома».

Я развернулся кругом, но старуха внезапно подскочила ко мне, вцепилась в предплечье. «Она говорит, подождите, — перевела Илдико. — Вы нарочно приехали из Европы и заслужили право увидеть, как он живет. Немного терпения. Она нас впустит к нему». Консьержка заулыбалась, закивала. «Спасибо, — сказал я. — Вы меня обяжете». Она исчезла в своей каморке и забренчала там связками ключей. Вернулась, сопроводила нас в дряхлую, сетчатую кабину неспешного лифта. Книзу повлеклась клетка пыльной лестницы: грязный бетон площадок, потускневшие от возраста двери квартир. На последнем этаже в незнакомых скважинах повернулись другие ключи, и мы оказались в квартире Басло Криминале — просторной, раздольной, шикарной, с высокими двустворчатыми окнами до пола, из которых, с одной стороны, открывался вид на парк, с другой — на будайские склоны; замкнутый, самодостаточный мирок. Старинная мебель, оригинальная живопись, рояль, чья крышка сплошь уставлена фотографиями в посеребренных рамках: дети, взрослые, девушки, женщины, сам хозяин рядом с тем-то, тем-то, тем-то.

«Криминале и Брехт», — ткнул Холло. «Криминале и Сталин, — указала Илдико. — Криминале и Никсон». «Криминале и Мадонна!» — возопил Холло. «Тут еще его жены. — Илдико отобрала несколько снимков. — Как видите, жен у него было порядочно. — Тощенькая нескладеха: — Первая, Пиа, по-моему, немка, просто прелесть». «Пиа, конечно, давным-давно померла», — дополнил Холло. «А это Гертла. — Илдико показала мне фото суровой шатенки. — Вторая жена, если не ошибаюсь». «Вторая, вторая, — подтвердил Холло. — Она ему здорово пригодилась». «Эту я не знаю». Илдико повертела в руках любительский, нерезкий портрет рослой русоволосой девушки в меховой шапке: улица, холод. «Была ж еще Ирини, забыла, что ль?» — спросил Холло. «Жена?» — уточнил я. «Не то чтоб жена, но и не просто подружка, — сказал Холло. — И она умерла, не везло ему, бедняге». Илдико поднесла к моим глазам широкоформатный снимок крупной, видной дамы: «Смотрите, это Сепульхра, теперешняя супруга, — в молодости». «В ранней, — добавил Холло. — А вон там — она же. Обалдеть, да?»

Он указывал на стену. В прогалах меж массивных шкафов, забитых книгами на французском, русском и немецком, на английском и венгерском языках, висело множество фотографий, и я вдруг припомнил их: то были известные акты работы Криминале. «А другие модели — тоже его жены?» — спросил я. «Ну, я тут не всех знаю, — ответила Илдико. — Может, одетыми узнала бы. Впрочем, вон, видите? — опять Гертла». «А вот Ирини, — сказал Холло. — Прелесть, ja?» «И Сепульхра, вот, и вот, и вот», — частила Илдико. Длинный ряд прекрасных, глянцевых тел, выгнутых, эффектно склоненных. Одни не таясь смотрят в объектив, другие прячут лицо в ладонях, у третьих лиц не видно совсем — только тела. Вкус на женщин у Криминале был простецкий и устойчивый: большинство натурщиц — молодые блондинки. Одна из них даже смахивала на Илдико. «Не слабо, да? — над самым ухом проговорил Холло. — Как видите, Криминале здесь не только размышлениями занимался. Он и до баб охотник».

Старуха потянула меня в смежную комнату. «Кабинет, — объяснила Илдико. — Вы, главное, не думайте, что мы все живем в подобной роскоши. Криминале как видному академику полагается спецобеспечение». Еще шкафы — с книгами по искусству, философии, экономике, математике, естествознанию. Комната чистая и аккуратная, словно монашеская келья. Под стеклом запертой витрины — распахнутые кляссеры. «Коллекция марок, — склонился над ними Холло. — Все венгры филателисты». Один из капитальных шкафов под завязку забит собственной продукцией Криминале, оригиналами и переводами в твердых западных обложках или в хлипких восточно-европейских: биография Гёте, «Бездомье» на двадцати наречьях, труды по теории эстетики и политэкономии, по истории античности и психопатологии современности, брошюры и статьи, переплетенные, подобранные в скоросшиватели, философские бюллетени, американские, британские, немецкие и русские, — он участвовал в них куда активней, чем я до сих пор полагал. Украдкой покосившись на старуху, Холло ткнул в какой-то корешок: «Кодичил. Книга, от которой он отрекся. Но и она тут. Теперь-то вы верите?»

Просторный письменный стол; все прибрано, за исключением пары рукописных листков: ни дать ни взять недоделанная студенческая курсовая. Новый трактат, на полуслове брошенный перед спешным отъездом? Я шагнул к столу, но старушенция погрозила мне пальцем. «Она говорит: смотрите, но не трогайте», — перевела Илдико. «Спросите, куда он направился, где мне его искать?» Илдико вступила в долгие пререкания со старухой. Тем временем Холло отворил очередную дверь и поманил меня за собою. «Будуар», — сказал он. Посреди обширной спальни стояла привольная кровать с деревянными ножками и изголовьем. Стены сплошь увешаны модернистской живописью и эротической графикой; попадались и Криминалевы ню. «Доложу я вам, — сказал Холло, — дураку ясно, живет он шик-блеск. На отшельничий скит не похоже».

Появилась Илдико. «Она ничего не знает. Он уехал по своим делам, надолго. Вам не удастся с ним встретиться. Полюбуйтесь хоть тем, на что он смотрит каждый день. — Парк за окном, склоны Буды, приречный бульвар, бегущий вдаль, к Пешту — В 56-м он наблюдал, как по этой улице поднимаются советские танки. Затем, хорошо это или плохо, настали времена компромиссов. Так называл их Кадар. И он спал и спал на этой кровати, работал и работал за этим столом. Вы не познакомились с ним сегодня. Но считайте, что почти познакомились». «Во всяком случае, я чувствую, что понял его гораздо глубже», — заверил я. «Ну и ладненько, — сказал Холло. — Пошли отсюдова. На мой взгляд, эта дама заслужила от вас подарочек. Деньги, сигареты — что пожелаете». Я протянул ей деньги, но старуха наотрез отказалась. «Ей ничего не надо, — пояснила Илдико. — Она счастлива уже тем, что показала вам обитель величайшего сына своей родины. Она надеется, что вы уйдете отсюда не таким, каким пришли. Что нечто на вас низошло». «Низошло», — подтвердил я.

Суперавтомобиль мигом доюлил по мосту до острова Маргит и затормозил у гостиницы. Я поблагодарил Шандора Холло и заручился его поддержкой на будущее; я обнял Илдико Хази и распрощался с нею. Из номера позвонил в Вену, Лавинии. «Ах, я в ванне грелась, ела миндальный пирог. Ты пропустил опупенную оперу. В зале сидели одни японцы и записывали, записывали с увертюры до финала, чтоб переслушать уже в самолете». «Кавалера ты себе нашла?» «Еще бы! Франца-Йозефа Герстенбаккера. Он, правда, с прибабахом, ну, сам знаешь. А ты как? Ты где?» «Я в Будапеште, — объяснил я. — И, представь, едва не познакомился с профессором Криминале». «Шутишь? — сказала Лавиния — То есть ты наконец-то его прищучил?» «Не вполне. Он только что был здесь, у него здесь квартира, но он опять улепетнул». «Так поймай его, Фрэнсис, — сказала Лавиния. — Поймай и прилипни к жопе, как банный лист». «Я и хотел как банный лист. Но он снова за границей, по своим делам. Консьержка ничего не знает. Ищи его теперь свищи».

«Слушай, кто-то ведь явно знает, где он теперь, — предположила Лавиния. — Мать, любовница, почтальонша. Не упускай его из виду. Лезь во все щели». «Значит, денек-другой у меня есть?» «Естественно. До сих пор ты нам не принес никакой пользы. А этого хрыча Кодичила, похоже, достал как следует. Герстенбаккер уверяет, что Кодичил перетряхнул всю Вену, чтоб тебе не оказывали ни малейшего содействия. Вдобавок отправил телеграмму в Лондон, в нашу контору. Словом, адвокаты Кодичила пытаются наложить вето на весь проект». «А вы?» «Роз послала ответную телеграмму: пошел на хер. Его философские резоны никому из нас не указ. Как ты устроился в Будапеште?» «В Будапеште? — переспросил я. — Отлично. Живописный вид на Дунай». «Вот что? Такой номер должен влететь в копеечку». «В этой гостинице останавливаются все приличные киношники», — заверил я. «Да? — сказала Лавиния. — Значит, твой номер точно влетит в копеечку. Фрэнсис, ничего не ешь, кроме бутербродов. Бюджет у нас не разгуляешься». «Лавиния, прости, я как раз собирался поужинать». «Но, лапа...» Я положил трубку.

В баре я заказал аперитив. Мадьярские красотки пребывали в готовности: щеголяли осанкой, неустанно щебетали и следили за мной. Я подошел к метрдотелю и попросил столик. Он повел пальцем по списку. «Пит Марвик, Дэн и Брэдстрит, Прайс Уотерхорс, Купер Либренд. Или вы из института имени Адама Смита?» Киногруппы сегодня, очевидно, снимали на натуре. «Нет. Я ни с кем. Я сам по себе». «Сам по себе ужинать запрет. Беда. Несчастье. — Вчерашняя красотка надвинулась снова. — Теперь имеешь доллар? Давай доллар, я люблю тебя, как невеста». «Столик на двоих, сэр?» — осведомился метр. «Нет. Собираюсь ужинать один». «Ты что, голубой?» — заинтересовалась мадьярская красотка. «Я философ, — пояснил я. — Мне надо обдумать идею». «Кайф, — сказала девушка, — если я вдруг понадоблюсь, ты знаешь, где меня найти».

И я сел за столик в одиночестве. Ресторан полнился развеселыми лондонцами и нью-йоркцами, всегда готовыми поделиться с восточным ближним прелестями нерегулируемого рынка и международного товарообмена, даже если западный ближний вволю хлебнул кризиса перепроизводства, нащупывает пути к отступлению и не чует, как свою-то страну обустроить. Не успел я заказать гуляш, которого в течение двух дней избегал, как явилась очередная мадьярская красотка в мини. «Милый, тебе не с кем поужинать?» «И очень рад, что не с кем», — огрызнулся я. «Рад? Ты уверен?» Мне улыбалась Илдико Хази во всем великолепье своего синего платья. «Ради бога, извините, — сказал я. — Присаживайтесь». «Ты думал, за меня надо платить, как за тех, других? — Она села напротив. — Не надо». «Конечно не надо, — сказал я. — Поужинаешь со мной?» «Ты так доволен собственным обществом, а я тут вклиниваюсь», — сказала она. «Ничем я не доволен. — Я передал ей меню. — Выбери хоть что-нибудь. Ну прошу тебя».

«Совмещаем обед с плотным ужином, — заявила Илдико Хази, внимательно изучая меню. — Считай, что у нас роман. Знаешь, зачем я к тебе пришла?» «Потому что тебе захотелось увидеть меня снова», — предположил я. «Потому что я знаю, где теперь Криминале, — сказала Илдико. — Чего б такого сожрать? Только не гуляш». Я посмотрел ей в глаза; она ответила улыбкой. «Повтори еще, — сказал я. — Ты знаешь, где теперь Криминале?» «Консьержка рассказала мне, где он, от сих до сих. Однако тебе я этого сразу не сообщила. С нами был Холло Шандор, ему палец в рот не клади». «Но теперь-то скажешь?» «Сперва — ультиматум, — заявила Илдико. — Не примешь ультиматум, не скажу. Лады?» «Что ж это за ультиматум?» «Ты возьмешь меня к нему. Я хочу к нему вместе с тобой, — сказала Илдико. — Мне тоже надо с ним пересечься».

«Тебе? — спросил я. — Какого черта?» «Он должен заключить с нами договор на свою новую книгу, прежде чем продаст ее западному издательству, — разъяснила Илдико. — Я уже говорила, что в условиях свободного рынка мы прогораем. Прежде нас обеспечивало государство, теперь нам полагается перейти в частный сектор. Но ты ведь сам понимаешь, что такое капитализм. Деньги, деньги и снова деньги. Знакомства, связи — пустой звук. И все же, клянусь, если ты мне пообещаешь, я поверю на слово. Купи мне билет, поедем к нему вдвоем. Да? Да или нет?» Светлые волосы, сияющее лицо. Ее предложение, несомненно, заслуживало серьезных раздумий. «Секундочку, — сказал я. — Все зависит от того, далеко ли нам ехать». «Ты богач». «Никакой я не богач. Я тележурналист и в средствах крайне ограничен. Мои продюсеры — настоящие скупердяи». «А я-то рассчитывала откушать копченой форели, — сообщила Илдико официанту, вызывающе посмотрев на меня. — Ты же не скупердяй!»

«Я не скупердяй. Я типичный представитель рыночной экономики. Мои достоинства и недостатки закуплены боссом». «Твои достоинства и недостатки принадлежат не только боссу. Их держит под контролем тайная полиция, например, или страховая компания, или госсектор. Да что ты сейчас-то переживаешь! Нам не так уж и далеко ехать». «Но куда?» «Не в Японию и не в Южную Америку. Доволен? Возьмешь меня с собой?» «Это не в Венгрии?» Илдико помотала головой: нет. «На Западе?» Кивнула. «Далеко отсюда?» «Ладно, колюсь, — сказала Илдико. — Совсем недалеко, в Северной Италии. Чтоб ты знал, меня хотел туда отвезти Холло Шандор. На суперавтомобиле. При его-то связях валюты у нас было бы завались. Или ты не рад, что я выбрала тебя, а не его?» «Рад, конечно, — ответил я. — Ладно, Северная Италия — это еще полбеды. Поехали. После ужина я позвоню в Вену, и нам направят кой-какой финанс».

«Запад! Запад! Он везет меня на Запад! — возликовала Илдико. — Кстати, есть загвоздка. Приглашение. Криминале сейчас на вилле Бароло, озеро Кано. Говорят, это самое уютное место в мире. Для писателя, во всяком случае. Но принадлежит вилла американскому фонду. Хозяйка фонда — крепкий орешек». «А Криминале там с какой радости?» «Н-ну, они проводят международную конференцию на тему «Литература и власть», — сказала Илдико. — Без Криминале там не обойдешься». «И как же мы с тобой туда протыримся?» «Мне они, ясное дело, приглашения не пришлют, — сказала Илдико. — Но ты-то — крутой британский журналист, нет разве? Ты в газете работаешь?» «Работал. Но газета только что закрылась». Илдико заглянула мне в глаза: «А в Бароло об этом кто-нибудь знает?» «Если пораскинуть мозгами, навряд ли». «Золотые слова! — обрадовалась Илдико. — Привенгерься немножко. Притворись, что пишешь о конгрессе большую статью, пошли им телеграмму, понял?» «Ладно, притворюсь, — согласился я. — Но сперва съедим все это».

Илдико заглянула мне в тарелку: «У-уй, гуляш. Ты в курсе, из чего его готовят? Из дунайских утопленников». «Не может того быть». «Я, конечно, вру, но вру только близким приятелям, — сказала Илдико. — Послушай, ехать надо завтра, иначе конгресс откроется без нас. Может, я вечерком сбегаю за билетами на поезд?» «Ну сбегай. Если нас на конгресс пригласят». «У тебя есть доллары? — спросила Илдико. — Лучше всего совать под нос доллары. За доллары я тебя полюблю, осчастливлю». «Доллары имеются, — ответил я. — Но полюби меня попозже». «Так ты серьезно отвезешь меня на Запад? Туда, где все эти магазины?» «Отвезу, отвезу», — сказал я. «Ура!» — закричала Илдико. Так вот и получилось — так всегда получается, — что на следующее утро мы с Илдико Хази оказались в международном экспрессе Будапешт — Милан, на пути к конгрессу в Бароло и, как мы с ней надеялись, на пути к Басло Криминале.