Профессорятник

1. О ВРЕДЕ СОЮЗА НАУКИ И ИСКУССТВА

Одно из понтовых различий Москвы и Ленинграда советских времен состояло в том, что то заведение, где бодрящее сорокаградусное зелье продавалось в розлив, в столице таинственно шифровалось «котлетной», а вот в городе на Неве именовалось более откровенно, можно сказать, даже по-революционному — «рюмочной». (Правда, знатоки утверждают, что были, якобы, исключения, но мы — о тенденции).

Интересная деталь, по нашим наблюдениям, состояла и в том, что социальный статус бывалых завсегдатаев таких заведений, был существенно выше тех, которые имели обыкновение опохмеляться дешевым портвейном в разливных «забегаловках», где собиралась менее обеспеченная, интеллектуально изнуренная публика, а то и просто «гольтепа». Иначе говоря, та самая дешевизна и служила главным объяснением социальной стратификации поклонников Бахуса. (Кстати, постоянным посетителем подобных заведений был драматург Александр Володин, имевший свою любимую рюмочную, надежный источник информации и вдохновения).

Именно в одной из таких рюмочных — вблизи Сенной площади, в переулке Гривцова, в непосредственной близости от знаменитого здания Русского Географического общества — однажды оказалось несколько его действительных (и почетных) членов, докторов и кандидатов наук, но без автора (о чем приходится сожалеть до сих пор), чтобы просто так — без повода, по-приятельски, обсудить итоги состоявшегося Ученого совета. Такие встречи неминуемо заканчивалось остроумной говорильней, грозившей, однако, перейти в полное «ософиение» (как выражался совсем по иному поводу философ Сергей Булгаков).

Надо заметить, что рюмочные вообще не располагали ко всякого рода буйствам и оргиям, хотя бы потому, что в них полностью отсутствовали посадочные места, В этой связи встречи происходили в форме «а-ля-фуршет» (a la Jourchette), отчего более других, по причине своей инвалидности, страдал Юрий Дмитриевич Дмитревский— наш Учитель, «шеф-модератор» любой веселой компании, известный африканист, профессор, заслуженный деятель науки, участник Великой отечественной войны, etc. Для него, «сверхкомпанейского» человека, не было ничего более изнурительного, чем так называемое вращение в обществе, приемы, званые ужины, дресс-коды и всякого рода «ярмарки тщеславия», когда гости ждут метких слов, звонких фраз, чуждого ему блеска. В этом же заведении естественности и демократии было не занимать, хотя, как мы увидим далее, подстерегали и некоторые «опасности».

...Как водится, первый тост с большим удовлетворением и духоподъемным чувством был выпит за славную географическую науку и ее корифеев, второй за прекрасный пол, а далее— как водится, за ...победу «Зенита», ирригацию в Узбекистане, за то, чтобы землю отдать крестьянам, море — матросам, мужиков — бабам, etc. Через какое-то время, изнемогавший от нагрузки на единственную ногу Учитель, уже сидел прямо на урне перед входом в рюмочную и тепло обнимался с новым гостем хмельного заведения, известным в Ленинграде художником — Владимиром Селезневым, произведения которого, кстати, находятся в музеях и частных собраниях во многих странах мира, в том числе — Франции, Германии, Великобритании, США, Японии и т. д.).

И чувства, естественно, нахлынули с новой силой. С началом нового акта творчества, как водится, выпили за настоящее искусство живописи и, знамо дело, его лучших представителей (находившихся визави), затем за нерушимый союз науки и искусства, и это был последний тост, который еще могли припомнить участники сей торжественной сходки. Ну, а потом, увы, наступила полная амнезия.

Что происходило далее — сплошная детективная история, помесь кинематографа ужасов (ужастика) с реалистической драмой.

Глубокой ночью раздался телефонный звонок от Натальи Федоровны Дмитревской — жены профессора с более чем некуда печальной вестью о ...внезапной кончине дорогого Учителя в мастерской художника Селезнева на Васильевском острове. Как-то сразу опустела душа, остался один телесный чехол. Не медля, оделся и, одолжив, сколько было денег у соседа (кстати, секретаря одного из райкомов ВЛКСМ Ленинграда) на текущие расходы и достойное погребение, вызвал такси и, убитый горем, спешно отправился в мастерскую художника. По пути настоящий приступ ярости вызвал разведенный Дворцовый мост, но в то же время, получасовое бдение у его вздыбленных пролетов вернуло охлажденное здравомыслие, заставило по-новому обдумать всю прожитую жизнь и роль дорогого профессора в том, что она так круто перевернулась.

...А вот и знакомый дом художника. Поднявшись на лифте к искомой двухэтажной студии и отворив незапертую дверь, испытал настоящий шок: взору предстал живехонький и весьма бодрый Юрий Дмитриевич, вальяжно распивавший чаи в кругу энергично жестикулировавшего народного живописца, его жены Лиги Антоновны, и самой Натальи Федоровны. Они поведали, что выгрузив потерявшего форму отдискуссировавшего профессора из такси и с трудом дотащив до лифта, они уложили его почивать прямо на коврик в мастерской среди нетленных полотен, а сами отправились испить чаю. Однако спустя некоторое время Лига Антоновна зафиксировала «полное отсутствие пульса и дыхания», что и послужило основанием для экстренного вызова скорой и телефонного звонка мне — вероятно, как первому аспиранту и глубоко преданному ученику.

Но, чудо! Через какое-то время профессор оклемался, а вот дезавуировать поступившую на мой домашний телефон скорбную весть почему-то не стали. А зря, потому что после этого я сам долго не мог «оклематься».

Вот к каким последствиям иногда приводит «рюмочный союз науки и искусства».

...Говорят: научу двигают шизофреники-параноики, а искусство— алкоголики. Вопрос этот в высшей степени дискуссионен, хотя здоровая психика и, скажем, гениальность — две вещи, действительно, трудно совместимые: по-настоящему талантливое произведение — всегда сублимация душевной боли. (Разве Эдисон не пытался разговаривать по телефону с мертвецами, а Эдит Пиаф, имевшая пристрастие к наркотикам и алкоголю, с видимыми только ей гномами, притом прямо на сцене?)

Но вот описанный нами «союз науки и искусства» двигать не может ничего.

Здесь всякие дискуссии бесполезны.

2. КОЕ-ЧТО О БАРОККО

Теперь уже известный читателю профессор Дмитревский имел обыкновение отдыхать в Доме творчества писателей в Комарове. Конечно, он знал толк в литературе, вел дружбу с Федором Абрамовым, тесно общался с Виктором Мануйловым (известным литературоведом, лермонтоведом), да и сам был не чужд изящной словесности (особенно по эпистолярной части). Но был, все-таки, типичным представителем высшей школы, а не писателем. И каким «макаром» он ежегодно умудрялся доставать туда путевку, оставалось тайной о «семи печатях». Впрочем, тогда никто и не зацикливался на этом вопросе.

В начале семидесятых годов (кажется, это был 1973 г.) автор — почтительный и скромный кандидат наук, навестил Учителя в Комарове, застав его на скамье перед входом в здание тепло общавшимся со своим старым знакомым, известным советским литературоведом, фольклористом, переводчиком Александром Антоновичем Морозовым— лауреатом Госпремии, автором трилогии о Ломоносове, переводчиком Гейне, Гофмана, Гриммельсхаузена (немецкий писатель XVII века, автор плутовского романа «Похождения Симплициссимуса» и др.), наконец, оригинальным толкователем проблемы барокко в литературе.

Несколько поодаль, под тенистой липой, в инвалидной коляске сидела перенесшая тяжелый инсульт сама Вера Федоровна Панова — легендарная женщина, автор популярных в советское время романов «Спутники», «Кружилиха», «Времена года» и др., трижды лауреат Сталинской премии и т. д. Что и говорить, нахождение в непосредственной близости от столь именитых людей не могло не сказываться на эмоциональном фоне человека, собиравшего тогда лишь «мелкие камешки» на берегу необъятного океана познания.

Вернемся, однако, к писателю Морозову— именно он будет в центре нашего сюжета. Успевший поработать с самим Луначарским (соратником Ленина), он был заметно старше Учителя, и это обстоятельство невольно сказывалось на манерах общения каждого из них: младший был предельно вежлив и, чего скрывать, с некоторыми элементами заискивания, старший же — назидательно-прямолинейный, с красочным использованием ненормативной лексики, что, не скрою, произвело тогда неизгладимое впечатление. Литературовед, известный писатель, лауреат, работал с самим Луначарским, и вдруг эта «трехэтажная» непечатная лексика! Но главное заключалось в том, что в считанных метрах находилась коляска Пановой, и от мысли, что писательница, будучи немощной, могла слышать ядреные монологи «ломоносов еда», как-то становилось не по себе.

Заметим: в Дмитровском постоянно жила готовность к диалогу, в то время как в Морозов — к вещанию, и это порождало у автора протестное чувство. Помнится, писатель поучал, что по качеству никакого прогресса в искусстве, связанном с философией жизни, нет и быть не может. Когда, мол, жизнь скучна, когда она требует прилежного поведения, тогда искусство просто вырождается и т. д. Такие рассуждения были для нас новы и заставляли усиленно «шевелить извилинами».

Приведем по памяти примерный ход беседы двух безмерно уважаемых мною людей, заменяя нецензурные выражения одного из них шаблоном «фить».

Д.: Антонович, вы говорите, что барокко присущи экзальтация, мистицизм и все такое, но по русской архитектуре барокко этого ведь не скажешь?

М.: Юра, ну ты младенец, фить. Да потому, фить, что барокко в России обладает, фить, национальными особенностями— как ты этого не понимаешь, фить! Это феодальнокатолическое искусство, фить, а у нас православие.

Д.: Мне кажется, что иногда понятие «барокко» неправомерно распространяется на всю художественную культуру XI⁷!! в., в том числе на литературу, разве не так?

М.: Правильно распространяется, фит. Барокко — это и архитектура, фит, и живопись, фит, и мода, фит, и литература, фит. Как ты этого не можешь понять? Ты почитай Триммельсгаузена, фит, Кальдерона, фит, Марино, фит, или хотя бы русских Полоцкого, Прокоповича, фит, и тогда поймешь. Аллегория, иллюзия, сон, фит, — вот что такое барокко в литературе, фит.

Д.: Антонович дорогой, но как, все-таки, правильнее трактовать барокко — это стиль или, все же, эпоха в искусстве?

М.: О, боже мой, фит, это же пареная репа, фит: барокко — это стиль, фит, и одновременно это эпоха, фит.

Я сидел как на угольях. Трудно сказать, стали ли для Пановой достоянием гласности доносившиеся непарламентские выражения, но ухаживавшая за ней женщина неожиданно перекатила коляску в противоположную часть небольшого парка — она-то, наверняка, слышала ядреные монологи Морозова.

Кстати, последняя реплика Александра Антоновича врезалась в память автору особенно прочно. Памятуя наш рассказ, некоторые мои друзья до сих пор, чтобы подчеркнуть сходство или тождественность чего-то, иногда восклицают: «Боже мой, да это же стиль и эпоха, фит — как ты этого не понимаешь, фит».

3. «БАРИ АХО РЖАК» ИЛИ ПРИЯТНОГО АППЕТИТА!

По мнению профессора педагогики Заирбек Клены Сергеевны, едва ли не наиболее узнаваемым лицом Герценовского института во второй половине XX века почитался некий ...дядя Сеня— тщедушный прибуфетный продавец пирожков, метр с кепкой, с явными признаками юродства на лице. Он, якобы, состоял в преступном сговоре с городскими гастроэнтерологами, поставляя тем, как по конвейеру, студентов-язвенников со всех факультетов.

Эта оригинальная мысль была бы более креативной, действуй дядя Сеня в свободном рыночном пространстве, поскольку, кроме головной боли, советские эскулапы в те времена не могли извлечь абсолютно никакой выгоды из студенческих пирожков, многократно обжаривавшихся в неиссякаемой маргариновой среде. (Это теперь продвинутым кулинарам ясно, что коварство маргарина обязано высокому содержанию трансжиров, для переработки которых человеческий организм просто не имеет в своем арсенале необходимых ферментов, а в те времена на таких пирожках выросло не одно поколение советских студентов-язвенников).

В действительности же наиболее узнаваемой фигурой в те, уже далекие годы состоял совсем другой человек. Он был неформатен и не влезал ни в какие рамки, но его популярность среди студенческой братии, можно сказать, зашкаливала. Того же ректора учебного заведения Боборыкина многие студенты знать не знали ни в лицо, ни по имени, директора же студенческого клуба Андроника Асатуровича Ахаяна (или попросту: Андрея Андреича) узнавал практически каждый. Кинозвездой и секс-символом, вроде Делона, он, конечно же, не выглядел, скорее наоборот — ростом и торсом не вышел, одевался небрежно, да и брился-то не каждое утро. И, тем не менее, этот удивительный человек стал известен не одному поколению студентов-герценовцев.

Чем он брал, спросите? Уж, конечно, не тем, что рекомендацию в партию ему давал сам Фадеев, что он еще в середине 20-х годов стал членом Ассоциации пролетарских писателей на Северном Кавказе (кажется в Армавире), что был заслуженным работником культуры РСФСР и т. д. Об этих вещах он никогда не распространялся, равно как и о том, что его зарплата, как директора, составляла где-то 75 целковых в месяц (поскольку штатное расписание института вообще не предполагало подобной должности), и основным добытчиком в семье была жена — Тамара Константиновна Ахаян (Штольц) — доцент, а затем известный профессор-педагог. Скромнейший из скромнейших, он был из тех, кто грезил ...пионерским счастьем и пролетарской дружбой.

А брал Андроник Асатурович студенческим клубом, который был в его времена настоящей «меккой» для студентов, о чем нынешнее поколение герценовцев может только мечтать. Он не занимался показухой, а реально организовывал досуг молодых людей, заботился о духовном их развитии, как бы окормляя студентов, тем более что многие тогда приезжали из глухих деревень (кстати, на третьем этаже главного корпуса в те времена располагалось общежитие факультета народов Севера). Он как бы невольно разделял в душе пафос одной блатной советской песенки тех лет: «много у нас диковин, каждый чувак Бетховен», поскольку всячески вовлекал ребят в многочисленные клубные студии, академический хор и т. д.

Особой популярностью пользовались танцевальные вечера, которые регулярно устраивались в так называемом «голубом зале» — узком и длинном помещении-коридоре (кем-то по недоразумению превращенным сегодня в одноплоскостной конференц-зал — об атмосфере демократии в подобном зале, где люди могут видеть лишь затылки впереди сидящих, можно практически забыть). Кстати, руководителями студий тогда были весьма талантливые артисты ленинградских театров, которым автор, будучи официально оформленным работником клуба (фактически, помощником директора), выдавал ключи от студий и, разумеется, не упускал возможности лишний раз пообщаться.

Однако студии и танцевальные вечера могли «поглотить» далеко не всех студентов. Подлинным «хобби» Андроника Асатуровича стала организация упоительных вечеров встреч со знаменитыми людьми Советского Союза — деятелями искусства, литературы, науки, спорта, армии и флота. В такие дни вместительный колонный зал клуба (с балконом) штурмовали сотни, если не «тыщи» студентов, жаждавшие стать непосредственными участниками общения со знаменитостями. В те времена живое общение ценилось еще и потому, что телевизор для многих студентов был своего рода роскошью. По долгу службы, автору посчастливилось встречать с цветами (а иногда и сопровождать) многих знаменитостей — И. Эренбурга, М. Шагинян, А. Хачатуряна, В. Соловьева-Седого, Н. Черкасова, Е. Лебедева, М. Дудина, Л. Хаустова и др.

Но, не станем далеко уходить от заявленного жанра. Уж если наша задача — концентрировать внимание на юморе и приколах, то вначале опишем обстоятельства, способствовавшие знакомству с Андреем Андреевичем.

А история приключилась, действительно, презабавная. Студенты-географы второго курса, понятное дело, еле-еле сводившие концы с концами и экономившие буквально на всем, включая еду, «зайцами», но весело, с гитарой, возвращались электричкой в Ленинград со своей геостанции «Железо», и, на свою голову, всей оравой угодили под облаву контролеров. Одна примерная барышня, трусиха, опрометчиво предъявившая ревизору свой студенческий билет (ей потом всыпали по полной!), тут же была подвергнута штрафной санкции. У остальных, естественно, ни студенческих билетов, ни денег с собой, якобы, не оказалось. Поэтому им строго повелели назвать свои фамилии, с тем, чтобы занести в реестр, а затем отправить соответствующую «ксиву» по месту учебы.

И вскорости такая «ксива» оказалась на столе ректора, но вот только среди «зайцев» красовались больно уж странные фамилии ...самого ректора, проректора, декана факультета, преподавателей, а также Андрея Андреевича Ахаяна. К сожалению, инициатора этой подставы, благодаря струсившей студентке, быстро вычислили, и на некоторое время ваш покорный слуга снискал лавры антигероя, врага института номер один. Ректор «плевался», его кабинет был похож на пороховой погреб, некоторые профессора кипели от негодования и требовали немедленной расправы с «обнаглевшими зайцами» и их «вожаком», а вот Андроник Асатурович, сам любивший юморить, шутку оценил по достоинству и после состоявшегося знакомства пригласил на работу в студенческий клуб. Вот такая педагогика!

(Кстати, прием с «подставой» начальников стал настолько заразителен, что много лет подряд студенты-географы в электричках неоднократно дублировали его, нагло приписывая себе идею новаторства, вызывая самую настоящую ярость в парткоме учебного заведения, и, по иронии судьбы, автору, заварившему всю эту кашу еще студентом, приходилось отчитываться за «никудышнее состояние идеологической работы на факультете». Обида выходила двойная: украденная авторская идея и отложенные оплеухи за нее).

Дружба (пускай не дружба, но тесная работа в течение пяти лет) с Ахаяном дала нам пищу для многих забавных сюжетов. Один из них, не столь уж и смешной, но в меру пикантный, к которому оказались причастными мы оба, относится к 1969 г. Зачисленный в заочную аспирантуру педагогического института им. А. И. Герцена, автор отправился добывать «хлеб насущный» в Новгород (теперь — Великий) в качестве школьного учителя английского языка (поскольку на факультете из нас готовили учителей географии на английском языке). Работа оказалась не слишком «пыльной» (часов было мало), отчасти, поэтому возникло желание, столь честолюбивое, сколь и дурацкое — пополнить свой бюджет журналистикой.

И вот однажды был «состряпан» пространный опус, довольно ядовито критиковавший городскую сферу обслуживания, в особенности злачные места Новгорода, где любили токовать бандиты, воры, любители древней профессии, местные цыгане-шулера и прочие деклассированные элементы. Но перед тем как передать статью в «Новгородскую правду», одержимый холодным расчетом и практицизмом, я решил обратиться к Андронику Асатуровичу с нескромным предложением, чтобы он согласился на авторство вместо меня. Смысл задуманного трюка был прост до неприличия и заключался в том, что положить статью, как это тогда бывало, под сукно, отказать в публикации острого материала фронтовику, участнику освобождения Новгорода от фашистов, писателю, заслуженному работнику культуры, будет крайне неудобно (могли последовать санкции по партийной линии). Рассчитывал, что в этом случае гонорар будет почти в кармане «Остапа», что и требовалось доказать.

— Хорошо, — ответил Ахаян, — не возражаю. Получим гонорар — пойдем в Кавказский ресторан хаш кушать. Ты когда-нибудь его хоть пробовал? Нет? Ну, какой же ты после этого джигит? Тогда ты и не жил на свете.

Изведать хаша — древнейшего армянского супа, распространенного по всему Закавказью, до того мне, действительно, не приходилось. После узнал, что особая любовь к нему мужчин объясняется тем, что даже мертвецки пьяный человек, съев миску этого супа, становится трезвым и веселым (именно поэтому на третий день армянской свадьбы всех гостей потчуют хашем). Любопытно, что если речь идет о хаше, то даже с утра не то, что можно, нужно выпить водки, потому, что хаш — это не просто суп или пища, это целый ритуал!

Случилось так, что отправив статью в газету, я вынужден был вернуться в Ленинград, поскольку был восстановлен в дневной аспирантуре и поселился с семьей в одном из корпусов на территории самого учебного заведения. А буквально через пару недель после этого, ранним воскресным летним утром, был неожиданно разбужен звонком в дверь. Там стоял Ахаян, в майке (его семья также жила на территории института), с выражением экзистенциальных мук на лице, протягивая мне почтовый конверт.

— На, читай, гусь лапчатый! Ты теперь понимаешь, что ты наделал? Меня вызывают в Новгородский горком партии на обсуждение твоей паршивой статьи. Ты прекрасно знаешь, что после окончания войны я там ни pay не бывал и ни хрена не имею представления о тех местах, которые ты упоминаешь. Ты зачем это сделал? Ну, натворил, ну опозорил— головой надо думать...

— Андрей Андреевич, — пытался отшутиться я, — кто рано встает, тот всех достает. Ну, что вы гоните пургу. Отпишем им, что у вас, например, диарея или простуда, мало ли что может приключиться с заслуженным ветераном войны и труда. Не горюйте— я заварил кашу, я ее расхлебаю. Успокойтесь, ради бога.

Именно все так и было сделано. Мотивированное письмо с подробным описанием ветеранских недугов было отправлено редактору уважаемой газеты, после чего злополучная статья (правда, в несколько укороченном виде) появилась в свет. Вслед за этим, как и планировалось, пришел гонорар, и я был приглашен в ресторан «Кавказский» отведать знаменитого армянского супа.

— Ну как тебе армянский хаш, гусь лапчатый? — спросил умиротворенный Андроник Асатурович. Увидев поднятый к верху мой большой палец, добавил: приятного аппетита, или, как говорят армяне: бари ахоржак!

4. КАК РАЗЫГРАЛИ «ОРТОПЕДА»

В советское время особенно популярен был фельетон — сатирический литературный жанр, высмеивающий порочные явления в общественной жизни. Именно такого рода опус, незатейливый по содержанию, да и написанный не ахти какой талантливой рукой, появился в «Вечернем Ленинграде» где-то в начале семидесятых. Его содержание было банально: фабрику по выпуску ортопедической обуви, располагавшуюся в одной из квартир многоквартирного дома, по ночам охраняла бедная псина, которая от безысходного одиночества то ли лаяла, то ли жалобно выла, нарушая тем самым законное право на покой тружеников города «царей». Ответ же на вопрос, почему фабрика базировалась в жилом доме, довольно прост: в те годы (впрочем, как и во все последующие), у власти имелась куча гораздо более важных, с ее точки зрения, дел, чем забота о гражданах, имевших патологические отклонения в стопе, голени или бедре. Что же касается самой фабрики, то она состояла из трех небольших комнат, в которых несколько сапожников ежедневно колдовали над индивидуальными заказами несчастных клиентов.

В тот памятный день Андроник Асатурович Ахаян, директор студенческого клуба педагогического института им. А. И. Герцена, сидел в своем кабинете на Мойке, 48 с «Вечеркой» в руках, как обычно, плохо выбрит, жующий корочку хлеба и погруженный в читку вышеупомянутого произведения. Лицо его было украшено хитроватой ухмылкой, в глазах бегали чертики.

— Садись, — тихо, со свойственным ему армянским акцентом заговорил он, — слушай внимательно, что говорю. Цатурян, директор этой фабрики, понимаешь— мой закадычный друг, енкер по-армянски, так что ничего, никого не бойся. Мы его просто разыграем по полной программе, понимаешь, так, как он сам любит это делать, гусь лапчатый Хе-хе-хе!

Честно говоря, план, созревший в его голове, был воспринят мною без особого энтузиазма, но что оставалось делать бедному студенту, работавшему фактически «адъютантом» директора клуба — не лишаться же существенной надбавки к стипендии. Ахаяновская стратегия заключалась в следующем: мне было вменено позвонить на фабрику от имени ответственного секретаря редакции «Вечернего Ленинграда» и попросить сообщить о мерах, которые приняты по поводу выступления уважаемой газеты. В зависимости от ответов директора фабрики были заготовлены и некоторые «контрмеры» в отношении «лапчатого гуся».

Попытаемся по памяти воскресить примерное содержание происшедшего тогда забавного телефонного разговора, во время которого автор пытался тщательно артикулировать, избегая фальцетных звуков.

— Алло, это фабрика ортопедической обуви? Вас беспокоит ответственный секретарь «Вечернего Ленинграда». Надеюсь, вы понимаете, какова цель моего звонка? Хотелось бы побеседовать лично с директором, товарищем Цатуряном.

— К сожалению, Цатурян отсутствует сегодня, а у телефона — его секретарь N.

— Очень приятно. В таком случае, может быть, вы проинформируете нашу редакцию о том, какие меры вами приняты по поводу фельетона, опубликованного нашей газетой?

Чувствовалось, что напуганная «вусмерть» девушка была явно не готова к продолжению разговора со столь «высокопоставленным начальством» — откуда ей было знать, что с ней беседует липовый секретарь редакции, какой-то «Хлестаков» со спецпоручением от одного из шутников армянской общины Ленинграда.

— Мне известно, — пролепетала она, — что товарищ Цатурян уже принял решение избавиться от собаки с тем, чтобы она больше не беспокоила жильцов дома, перед которыми он уже извинился. Можно сказать, эта проблема уже решена, ее можно закрыть — так и напишите в своей газете.

— Вы вообще отдаете себе отчет в том, что вы сейчас «бухнули» мне? Что означает одно ваше выражение «избавиться» от бедного животного? Выгнать на все четыре стороны, что ли? Этим самым вы даете нам отличный материал для нового фельетона, после чего новые проблемы товарищу Цатуряну будут обеспечены — так и передайте ему.

В этот момент Ахаяном мне была сунута в руку записка, взглянув в которую я снова обрел живую нить телефонного разговора, продолжив:

— Послушайте меня. Передайте, пожалуйста, своему директору, что я, ответственный секретарь редакции «Вечернего Ленинграда», с удовольствием «пристрою» собачку у себя на даче. Завтра в полдень, в 12.00. с выстрелом петропавловской пушки, пусть привезет животное нам прямо в редакцию на Фонтанке. Я буду ему безмерно благодарен. Договорились?

На следующий день несколько человек стали свидетелями того, как у редакции на набережной Фонтанки заскрипела тормозами белая «Волга» Цатуряна, откуда выволокли бедную дворнягу на «прием» к ответственному секретарю редакции. Увы, «прием» длился недолго, и можно только догадываться каких выражений и от кого конкретно наслушался в свой адрес легковерный директор ленинградской фабрики ортопедической обуви.

К появившемуся Цатуряну с псиной вышел навстречу сияющий Андроник Асатурович со словами: «Один ноль — моя польза», но получил в ответ что-то такое оскорбительное по-армянски, что тут же покрутил пальцем у виска. Тем временем разгневанный «ортопед», в сердцах сильно хлопнув дверцей, уехал вместе с собакой, так не простившись со своим закадычным другом, енкером по-армянски. Как рассказывал потом Ахаян, их примирение происходило уже в ресторане «Кавказский» (увы, без телефонного абонента-провокатора), разумеется, за счет инсценировщика «спектакля».

А разыгравшие директора фабрики ортопедической обуви на набережной Фонтанки тогда надорвали животы, хотя розыгрыш оказался, честно говоря, не очень интеллигентным.

5. «ЛЕНИН» — КОРМИЛЕЦ ХИППИ

Те, кому свезло в жизни общаться с такими творческими личностями как художники, знают, что они, как бы это поделикатнее выразиться, в жизни нередко чудят, бывают неадекватными и реализуют свой бунтарский нрав так, как им хочется. Судите сами: некая американка Кира Айн Барседь создает свои «нетленные» полотна с изображением неведомых планет собственной грудью, нанося краски на свой выдающийся бюст, индийский художник Ани пишет свои картины с помощью языка; калифорнийский живописец Крис Трумэн создал панно из нескольких сот тысяч мертвых муравьев, а вот австралийский художник Тим Татч, так тот вообще создает свои полотна инструментом, который и назвать-то при людях неприлично.

Не исключено, конечно, что каждый из них такой же художник, как из нас архиепископ Кентерберийский, который примас всей Англии. Но ведь были еще Магритт, Ван Гог, Врубель и десятки других, чудивших всю жизнь, веселивших публику и оставшихся при этом великими фигурами — если не гениями, то уж точно признанными талантами. Редко кто не знаком с дикими выходками «короля странностей» — Сальвадора Дали, превратившего свои причуды в свой фирменный бренд. Было это настоящее безумие или всего лишь ловкий расчет — поди ты, узнай теперь. Впрочем, с годами сложилось мнение, что в талантливом художнике сочетались оба эти качества, а, главное, он получал от своих выходок истинное удовольствие.

Никаких Ван Гогов и Врубелей в нашем общежитии № 3 на Мойке 48, где в шестидесятые обитало немало студентов художественно-графического факультета Герценовского института, нам встретить не довелось (хотя кто-то однажды назвал его «инкубатором одаренностей»). Но и эти ребята, в меру уже «окультуренные» Ленинградом, с обостренной психикой, часто удивляли своими поступками и разными эпатажными «штучками». Смотревшие на обыденный окружающий мир особенными глазами, иные из них поражали своей загадочностью, особенно когда на своих этюдниках не просто копировали действительность, а пропускали увиденное через свое сердце, свои мыли и чувства. Это были таинственные акты творчества.

А эпатажных «штучек» было немало. Отдельные юноши, разбудившие в себе ненароком эстетов, активно приобщались к богемной культуре, тем более что расцвет движения хиппи пришелся на конец 1960-х— начало 1970 гг. Конечно, до восточной мистики, и, тем более, до наркотиков (марихуаны, гашиша, ЛСД) дело, слава Богу, не доходило. Старались лишь отращивать длинные волосы, слушали рок-н-ролл (в особенности «7 got you babe» Сони и Ч.ер, кстати, в том числе, благодаря нашему магнитофону «Чайка»), намеренно неряшливо одевались, сами себе разрисовывали майки. Хорошие джинсы достать было практически невозможно. (Да и нынешние олигархи, Михаил Прохоров и Александр Хлопонин, в юности на пару варившие и продававшие джинсы, в то время еще не могли начать свой бизнес).

Один из выпускников, причудливый и эксцентричный — N, с окладистой бородой и пышными бакенбардами (он, кажется, умышленно косил под самого Карла Маркса), каким-то чудом избежав государственного распределения, сумел зацепиться за Ленинград, подрядившись дворником прямо на Невском проспекте, возле касс Аэрофлота. Заполучив полагающееся в таком случае дворницкое жилье (что и требовалось доказать), N был на верху блаженства, в ус не дул и, бывало, паясничал, орудуя метлой с навешенным на плечо этюдником, в котором хранились цветные и пастельные карандаши, краска, кисточка, ластик, точилка и т. д. Конечно, это делалось для понта. Именно в таком виде, да еще в майке с привинченным вузовским ромбиком (дело было в июле), «Маркс» был однажды запечатлен неким иностранным корреспондентом и вскорости появился на обложке .. .американского журнала «Тайм» (!) — едва ли не самого популярного еженедельного издания США.

О, Боже! Это был настоящий гром среди ясного неба (слово «шок» тогда еще не было в моде). Вокруг шептались, в перепуганном парткоме института воцарилась гнетущая атмосфера и явственно запахло «сероводородом», несколько иностранцев пытались у художника с метлой взять интервью, а сам он, витая в эмпиреях, на некоторое время ощутил себя звездой глобального масштаба. Но, увы, счастье длилось совсем недолго. Как и следовало ожидать, эпатажный выпендреж закончился для N весьма плачевно — он был оперативно вычислен кегебистами, взят за шкварник и молниеносно изгнан с «престижной» работы, естественно, с потерей служебных квадратных метров.

А вот это уже был крах всех его столичных надежд. Бомжуя, художник запил, побирался трешками (не одну задолжав автору — Бог ему простит!), а вот дальнейшая его судьба как-то затерялась в суетных буднях. Злые языки выдвигали версию дурдома на Пряжке, куда его, дескать, упекли кегебисты ни за что, ни про что, но грех на душу брать не станем. Остались неизвестными также меры, которые по идее должны были быть приняты в отношении ректора Боборыкина и парткома института за «чудовищный идеологический прокол» в воспитательной работе с вчерашним студентом-художником.

Вращаясь среди этих поклонников Минервы, не переставал удивляться поразительной живучести такого нехорошего качества как зависть к творческим успехам друг друга — рисункам, натюрмортам, гравюрам и т. д. Обзывали по-разному, в основном, конечно, за глаза: «мазней», «пачкотней», «маляром», «ремесленником» и т. д. Конечно, многие профессиональные сферы пропитаны дикой завистью к успехам друг друга — и наука, и спорт и искусство (наш известный «прима-балерун» Николай Цискаридзе однажды заметил: «балерина балерине может пожелать только смерти»), но тут чувствовалась какая-то запредельная зависть. Видимо так устроен мир. (Кстати, и лет этому чувству, наверное, столько, сколько самому человеку. Со слов Плутарха, сам Гай Юлий Цезарь прослезился, читая о деяниях Александра Македонского, создателя гигантской мировой державы. На вопрос о причине слез тот ответил: «Неужели вам кажется недостаточной причиной для печали то, что в моем возрасте Александр уже правил столькими народами, а я до сих пор еще не совершил ничего замечательного»).

Один из студентов— активно «хипповавший» Анатолий, лет тридцати с лишним (нам он казался форменным «перестарком»), самым нахальным образом устроил себе мастерскую прямо в «сушилке» нашего общежития, хотя проживал совсем где-то у «черта на куличках». Конечно, для настоящего художника мастерская — место сакральное, но «сушилка» для этого явно не подходила. «Гроздья» нашего гнева росли с каждым днем, тем более что работал он по ночам, постоянно чем-то громыхая и бессовестно нарушая наш покой. (Возможно, причина таилась в том, что «живописал» он в окружении часто менявшихся «ценительниц» своего таланта, что опять-таки порождало у многих чувство зависти, но уже несколько иного свойства).

5. Ленин — «кормилец» хиппи

Главное же состояло в том, что он был единственным среди нас, у кого никогда не иссякали в карманах деньги, и он позволял себе за свой счет устраивать «пирушки» (случалось, даже в соседнем Кавказском ресторане), чем, в основном, и объяснялось долготерпение студенческой братии.

Источник неиссякаемых денег вскоре обнаружился. Как выяснилось, писал он в кладовке вовсе не своих «натурщиц», а ... вождя мирового пролетариата — Ильича. Это сегодня копировать портреты и шедевры живописи — проще пареной репы. В те же годы, кроме кисти и карандаша, никаких технологий копирования, в сущности, не существовало. При этом техника копирования была проста до неприличия. На имевшуюся у Анатолия «оригинальную репродукцию» он наносил карандашную сетку, затем чертил такую же сетку на выбранной им для копии основе. Вот так клетка за клеткой светлый образ вождя переносился с репродукции на холст.

Но каким же образом Ильич материализовался в деньги?

Дело в том, что не только партийные секретари разных уровней (парткомов, райкомов, горкомов), но и многочисленные руководители местных организаций (вплоть до ЖЭКов) мечтали непременно восседать под роскошным портретом вождя, как бы воплощая справедливость и демократию, возвышаясь в собственных глазах и настраивая на определенную волну всех своих сотрудников и посетителей.

А вот соответствующая индустрия по производству таких «образов» в стране явно хромала, что учуяли и ловко использовали в своих корыстных интересах живописцы типа Анатолия, имевшего широкие кооперационные связи со своими друзьями из «Мухинки» (или «Мухи», ныне Санкт-Петербургской государственной художественно-промышленной академии им. А. Л. Штиглица). Самые ушлые из нас подозревали, что требуемой тогда лицензии на копирование портретов Ильича у него не было, иначе он не прятался бы по ночам в нашей «кладовке».

Вот так вождь мирового пролетариата невольно оказался в роли щедрого «кормильца» не только для Анатолия, но и для его многочисленных хипповавших друзей, с большим удовольствием участвовавших в дружеских застольях на дармовщину, а затем еще и шептавшихся за его спиной, квалифицируя его как самого «примитивного копировщика» и «маляра».

Эти пересуды с худословием напоминали нам всю ту же зависть не только к конкуренту по творческому цеху, но и удачному для тех лет подпольному «цеховику», зарабатывавшего своим собственным трудом. Анатолий уже тогда научился воспринимать спекуляции за своей спиной как известную дискуссию о количестве ангелов, способных уместиться на кончике иглы.

То есть, он просто «чихал» на завистливых неудачников.

6. КАК «БОБИКА» ПОССОРИЛИ С «ЖУЧКОЙ»

Если читателю померещилась жалостливая история о бесхозных изголодавшихся псинах, сцепившихся из-за доставшихся объедков, то он ошибается. Речь пойдет, во-первых, об очень даже респектабельном «Бобике» — Адольфе Васильевиче Вубякине — неординарном студенте-филологе, взыскующем знаний, отмеченным огромным творческим даром, и, во-вторых, о прилежной девушке Ане, студентке филфака — «Жучке». А вот как они докатились до собачьих имен, и как они поссорились — в этом-то и состоит «соль» этой невыдуманной байки. И хотя, в отличие гоголевского Ивана Никифоровича, они не обзывали друг друга «гусаком», разлад вышел — хуже не придумаешь.

Белобрысый и голубоглазый, не атлант, но и не хлюпик, с хорошо выраженными признаками «альфа-самца», Адольф в начале далеких шестидесятых прибыл в Ленинград прямиком из воинской части с твердым намерением занять свое законное место на факультете журналистики Ленинградского университета, чтобы продолжить дальше оттачивать свое перо по части изящной словесности. Законное потому, что, еще будучи солдатом, фактически курировал армейскую газету, причем не только в качестве корреспондента, дизайнера, негласного редактора, но и фоторепортера. И вряд ли тогда среди абитуриентов журфака можно было кого-то поставить с ним рядом по готовности к будущей профессии, по качеству творческого задела, который прилагался к его документам.

Увы, осуществить давнишнюю мечту ярославскому серебряному медалисту было не суждено — произошел, по его мнению, крайне несправедливый и кем-то заранее запрограммированный «облом». В условиях высокого конкурса, когда в списках наличествовала целая орава блатных претендентов, подставлять ногу неугодным на сочинении было не просто, поэтому приемная комиссия, по его мнению, работала в преступной связке с кафедрами иностранных языков, где доказать бедной «абитуре» свои устные компетенции было несравненно труднее.

— Куда уж мне с суконно-кувшинным рылом в калашный ряд, — сокрушался молодой одаренный литератор. — Они, обормоты, берут своих блатных, а мне, лимитчику, еще и общежитие подавай — что ж я этого не понимаю? Форменное безобразие — вот это что, сегрегация в чистом виде — горячился он, пафосно добавляя: — революция, друзья, пошла насмарку, коту под хвост. Ничего, ничего — потерпим и снова выйдем на баррикады, — петушился «неудачник». Не зная, куда деть свою мятущуюся душу, он без конца курил «беломор», продолжая чихвостить университетскую «мафию». Его было искренне жаль.

Доказать попранную тогда справедливость, конечно, было невозможно, но допустить, что она действительно имела место — очень даже легко, особенно с учетом того, что произвол и корыстолюбие в институтских и университетских приемных комиссиях цвели тогда пышным цветом (здесь попутно грех не воздать славу ЕГЭ — в этом едва ли не единственная его ценность). Правдоподобность жалобы Адольфа подтверждает и наш скромный опыт, когда «сбурившись» при поступлении в Литературный институт имени Горького (на факультет критики), автор в отчаянии подал документы на отделение тхайской филологии восточного факультета Ленинградского храма науки, и пролетел как «фанера над Парижем». Особенно не петушился, искренне полагал, что пролетел поделом, если бы не одно, всплывшее позже, деликатное обстоятельство.

Спустя примерно десять лет, подрабатывая на некогда вожделенном восточном факультете уже в качестве кандидата наук (специалиста по Африке), я услышал за чашкой чая от бывшего секретаря приемной комиссии немало удивившую меня историю. Оказывается, на некоторые отделения (включая тхайской филологии), куда зачисляли всего по 2—3 человека в год, существовала, растянувшаяся, на годы, очередь из отпрысков влиятельных семей Ленинграда и Москвы. Так что моя навязчивая идея вклиниться в эту очередь выглядела столь же наивной, сколь и наглой, поскольку папа не был ни крупным (равно как и мелким) партийным работником, ни генералом, ни работником спецслужб etc. Как говорится: обидно, «Вань»!

Но, подобно тому, как не горят рукописи, так и таланты неизбежно пробивают себе дорогу, потому что «песню не задушишь, не убьешь»! Проучившись два года на филологическом факультете Герценовского института, Адольф вскоре был замечен и в качестве студента-заочника переманен корреспондентом в городскую газету г. Выборга «Знамя коммунизма» Василием Ильичем Колотовым — знаковой фигурой тех лет (и, чего скрывать, нашим другом). Очень даже не случайно на первых демократических выборах в 1989 году этот редактор районной газеты из провинции избирается народным депутатом СССР. Именно здесь Адольф Бубякин заявил о себе, как один из самых даровитых региональных журналистов в СССР, публикует целый ряд своих резонансных опусов, пользуясь тем, что Колотов никогда не сдавал своих журналистов, несмотря на то, что нападок на него со стороны партаппарата было хоть отбавляй.

Но мы все-таки не об этом, а о забавном.

...Итак, наши койки с Бубякиным в студенческом общежитии неожиданно оказались рядом, и некоторое время мы вместе постигали суровую правду жизни. Будучи не настолько наивными, чтобы верить в возможность существования единого объяснения для всех сложных явлений, мы много спорили, подчас даже «собачились», но затем неизменно мирились. При этом было одно обстоятельство, которое, как оказалось, сильно отравляло моему соседу жизнь.

Адольф сильно страдал от своего эксцентричного имени, которое он получил в детстве при каких-то странных, загадочных обстоятельствах. Действительно, как в метриках советского малыша во время второй мировой войны (!) вообще могло оказаться имя бесноватого фюрера? В годы, овеянные послевоенными тяготами и лишениями, эта проблема, кажущаяся сегодня ничтожной, отнюдь не казалась пустяковой. Реакция некоторых людей в ответ на его имя проявлялась в очень широком диапазоне — от веселья до неприкрытой агрессии. Было ощущение, что и дома с его именем были связаны если не слезы и истерика, то, по крайней

мере, многолетние препирательства с матерью. В то же время вопросы, касающиеся этого, он неизменно пресекал: «отстань!», цитируя при этом шекспировского героя: «я устал и на сердце тоска».

Видя стесненность и внутреннее бурление друга, кто-то из нас придумал ему новое необычное имя — Боб, которое неожиданно «приклеилось» к нему сходу и надолго. Возможно, сказались звуковые и фонетические ассоциации с фамилией. В России Бобами (раньше Бобынями) иногда величают Борисов, но Борис — древнеславянское имя, в то время как Боб — это уменьшительное имя от Роберт, которое имеет древнегерманские корни (от нем. hrod — «слава», и beraht — «блестящий, яркий»). Вероятно, в учет были приняты массивность телосложения Адольфа, элементы некоей «колобковатости», душевный романтизм, постоянство, пробивные способности, стремление финансово обеспечить свою жизнь и т. д. (Кстати, как потом выяснилось, интерпретация значения букв имени Боб подтвердила обоснованность выбора этого псевдонима).

Новое имя стало настолько привычным, что новые друзья Адольфа и подруги уже не догадывались об его истинном имени, имевшем мало общего с новым. Когда симпатизировавшая ему (а, может быть, и более того) сокурсница по филологическому факультету Аня, оказавшись во время зимних каникул в Ярославле, решила связаться по телефону с Бубякиным, произошел тот самый роковой диалог с его матерью, о котором долго шептались друзья.

— Мне, пожалуйста, Бобика! — именно в такой ужасной транскрипции, по словам самого Адольфа, прозвучала просьба звонившей.

— А ты кто же сама тогда — Жучка, что ли — последовал вопрос недоуменной матери. — Кому ты и зачем вообще звонишь?

— Простите, я, может быть, ошиблась? Это квартира разве не Бубякиных?

— Бубякиных, Бубякиных. Но здесь не живут ни тузики, ни бобики, ни прочие шавки — обращайтесь по другим адресам.

— Извините, но мы с Бобиком друзья — я ничего не понимаю. Он сам просил меня позвонить, когда я буду в Ярославле.

— Послушай, невоспитанная ты детка, — грубо оборвала мать, — не морочь мне голову. До свидания и больше никогда не смей сюда звонить.

На этом сеанс телефонной связи Ани с матерью, доставивший Адольфу впоследствии много личных переживаний, был окончен. Чувствовалось, что пересказанный Адольфом диалог на самом деле был еще резче. Острая на язык мать, вероятно, наговорила сгоряча бедной Ане столько, что всякая надежда на ренессанс в отнюдь не равнодушных отношениях с девушкой после этого стала призрачной. Параллельно произошло серьезное ухудшение отношений и с матерью.

Именно после этого прискорбного для Адольфа телефонного звонка он официально сменил имя в пользу .Александра. С Анной же отношения были испорчены, и, увы, кажется, навсегда.

Печальная история.

7. СОБЛАЗН ФУНТАМИ СТЕРЛИНГОВ

Эта невыдуманная байка повествует о феноменальной во многих отношениях личности — Александре Сергеевиче Донде, работавшем доцентом кафедры экономической географии Герценовского заведения на стыке 60—70-х гг. Быстротечное время почти испарило все сведения о нем — нетипичном диссиденте-одиночке, «добровольном отщепенце» тогдашнего ленинградского интеллигентского салона, а сегодня — безбедном пенсионере, благоденствующем то ли в Лондоне, то ли где-то в Швейцарии.

Пришедшая сегодня на кафедру молодежь уже не ведает о том, что их предшественник — «отпетый антисоветчик» в течение целых пятнадцати лет (с 1984 по 1997 год) не только трудился в Буш-хаусе, имперском здании всемирной службы Би-Би-Си на улице Стрэнд в центре Лондона, но еще и возглавлял отдел тематических передач русской службы под радиопсевдонимом Александр Кловер (кстати, заимствованным из романа Дж. Оруэллла «Скотный двор»). И уж конечно, мало кто отождествляет его с Александром Кустаревым — беллетристом, автором многих опусов (в частности, романа «Разногласия и борьба», впервые опубликованного в 1988 году в тель-авивском журнале (Двадцать два»). А, между тем, это и есть «тот самый Браун».

Жизнь удружила мне сойтись с молодым ассистентом Александром, еще на пятом курсе института. Различие в социальном положении нисколько не мешало нам тесно общаться друг с другом, делиться точками зрения на происходившее в СССР и за «бугром», горячо спорить, тем более, что наши интересы далеко не всегда пересекались в одной точке. После замены моего студенческого статуса на аспирантский, возрастная планка стала еще более условной — мы отказались от отчеств, хотя оставили множественные местоимения.

Будучи «околдованным» его интеллектуальным «багажом», с его подачи я, помнится, впервые заинтересовался Э. Дюркгеймом (одним из основателей социологии) и К. Леви-Строссом (социологом, создателем школы структурализма в этнологии и теории «инцеста»), узнал, чем отличается диглоссия от билингвизма, сигариллы от сигарет, что такое кальян и многое другое. Молодому и в меру честолюбивому автору тогда начинало казаться, что люди как-то «измельчали», что все вокруг, за редким исключением — сплошная пустыня Гоби. А тут рядом — такой гигант мысли, давший столь мощный стимул для самосовершенствования, для уяснения тех очевидных фактов что страна «с удобствами во дворе» не может быть «маяком» для всех, что наша страна не состоит из одних «Марф-посадниц» или «Лидий Яковлевн Гинзбург».

Как отмечено в одной из публикаций, посвященной творчеству Донде, он — типичный представитель «основательно прожидовевшей» русской интеллигенции второй половины XX века, русский по матери, происходившей из семьи священника (выпускнице знаменитой петербургской лютеранской школы Петершуле, дававшей типично немецкое воспитание). Как отмечает фактический биограф Александра, Ю. Колкер, дед по отцу, Давид Донде, занимался писчебумажной торговлей в Поволжье, а затем был управляющим бумажными фабриками князя (графа) Паскевича в Белоруссии. После революции он вернулся к торговле и был несколько лет директором Ленбумтреста. По стопам деда пошел и отец, возглавлявший вначале строительство бумажного комбината в Соликамске, а затем продолживший «бумажное дело» в Коряжме.

(Интересно, что через виленскую бабушку Эмму Пташкину Александр состоит в родстве с известными киевскими фамилиями: ювелирами Маршаками, врачами и юристами Бродами. Той же Пташкиной приходились двоюродными братьями немецкий математик Герман Минковский (1864—1909, учитель Эйнштейна, один из создателей математического аппарата специальной теории относительности) и немецкий врач Оскар Минковский (1858—1931), специалист по диабету, вплотную подошедший к выяснению роли инсулина. Двоюродный дядя писателя, профессор Брод Игнатий, был крупным геологом-нефтяником, проректором и заведующим кафедрой в МГУ т. д.).

Вообще мир тесен. Случилось так, что научным кумиром автора, а затем и оппонентом по кандидатской диссертации стала тетушка Александра (по матери) — Наталья Поспелова, известный политэконом, профессорствовавшая в финансово-экономическом и в технологическом институтах и бывшая деканом экономического факультета ЛГУ им. А. И. Жданова, где впоследствии мне довелось несколько лет подрабатывать. Именно благодаря тесному знакомству Поспеловой с ректором педагогического института Боборыкиным (тоже экономистом), антисоветчик Александр Донде с его «карбонарийским» складом мышления был пристроен на кафедру экономической географии. (Сам же Александр стал нашим соавтором по одной из самых удачных в творческом отношении работ по принципиально новой трактовке процесса индустриализации развивающихся стран, понимавшегося нами как диффузия ведущего уклада из ограниченного сектора экономики на остальное пространство. Именно эта «фишка» составила сердцевину докторской работы автора).

Спорили много. Александр постоянно наступал на больную «мозоль», связанную с членством в партии. По его мнению, оно автоматически вело к конформизму, ибо пресловутый демократический централизм и подчинение меньшинства большинству неотвратимо ведет к торжеству беспринципности. (Нечто подобное позже высказывал А. Сокуров: «Если у человека нет самостоятельного внутреннего начала, независимости, гуманитарной индивидуальности, он становится или волком, или овцой. Уже не человеком»). Отбивался, как мог — приводил в пример его собственного отца и тетку — членов КПСС, доказывал невозможность для беспартийного человека стать профессором общественной кафедры, отстаивал свой «моральный кодекс». Но это не помогало. В ответ слышалось нечто, напоминавшее довлатовское выражение: «едино и неделимо только стадо баранов», только он добавлял к нему еще: «и совкобыдло».

Особенно болезненно переживал Донде судьбу «Пражской весны». Помнится, как во время шумного застолья в ресторане «Балтика» (на углу Сенной площади и ул. Ефимова, там, где сегодня «Макдональдс») он своим сиплым голосом энергично провозглашал тосты за духовных лидеров чехословацкой оппозиции — Отто Шика и Иожефа Смрковского, придерживавшихся, как известно, крамольного мнения о том, что социалистическую экономику трудно примирить со здравым смыслом. Это мнение горячо разделял Донде, любивший повторять афоризм американских экономистов: «плановая экономика — как говорящая лошадь; странно, прежде всего, то, что она существует». Именно тогда у меня впервые в жизни некие интеллигентные люди, представившись, попросили предъявить удостоверение личности, а через полгода вполне конкретное ведомство бесцеремонно отказало в производственной командировке в США.

Юмора в этом, понятное дело, было мало. Поэтому, памятуя о заявленном жанре книги, будем постепенно менять «крен» в сторону Донде-юмориста, проявлявшему себя в таком качестве больше в быту, чем на службе. Ведя занятия со студентами спецгрупп по географии зарубежных стран на французском языке (кстати, он читал в подлинниках немецких, французских и английских философов и публицистов), Донде слыл не только увлекательным и обаятельным «преподом», но и находчивым шутником — другое дело, что его остроты больше касались социологической и политологической сфер: имитационной демократии в СССР, ритуализации выборов в условиях, когда свободное волеизъявление общества, по его мнению, подменялось амебным взаимопожиранием «небожителей» и т. д. Шутки были о Трумене со Сталиным, бантустанах Сискей и Транскей, каких-то суфражистках и т. д. Девичья аудитория с большим трудом воспринимала подобные остроты.

В быту же его остроумие искрилось. Можно вспомнить, как однажды в присутствии своего малолетнего сына Юры, Александр, держа в руках популярную тогда «Литературную газету», процитировал забавную строчку «О людях хороших» из известной рубрики «Рога и копыта»: «Вчера прораб СМУ №27 тов. Зюкин был хорош». Мы дружно рассмеялись.

Уловив нашу реакцию, не по возрасту, пытливый мальчик тут же переспросил отца:

— Папа! А. почему этот дядя-прораб хорош был вчера, а сегодня он что, разве уже не хорош?»

— Понимаешь, сына, этот дядя был не хорош лишь с утра, а вот к обеду стал снова хорош — лукаво улыбнулся отец.

Конечно, мальчик остался в недоумении, но растолковывать настоящую нравственную (скорее безнравственную) подоплеку шутки пятилетнему мальчугану вряд ли стоило.

На ум приходит также эпизод из далекого 1972 г., когда к автору, находившемуся на курсах переподготовки преподавателей в Москве, в общагу на ул. Кибальчича как снег на голову ввалился Донде в сопровождении нашего общего приятеля «остапо-бендеровского покроя» Александра Вельбовца (о которых говорят: «ему, если надо и пингвина найдет в пустыне»). Пара коек в комнате пустовала, и гости, к моей неописуемой радости, соблаговолили остаться на несколько дней, тем самым скрасив скучные будни. Собираясь утром к 8-ми часам на занятия (лекции читали знаменитости: И. М. Маергойз, Ю. Г. Саушкин, М. С. Розин, С. А. Ковалев, Н. В. Алисов и др.), пришлось пойти на несколько рискованный шаг — нахально разбудить хорошо «наугогцавшихся» с вечера гостей с твердым намерением свести их на лекцию, тем более что аудитория находились буквально в нескольких десятках метров от коек. Запомнился при этом не «трехэтажноненормативное» негодование Вельбовца (типа «пошел ты...а театрализованная постреплика сонного Дон-де: «закричали гостгР»

Сохранились и другие юмористические сценки с участием Донде, но вернемся, однако, к главной цели описываемой байки — происхождению соблазна фунтами стерлингов.

Жить в острокислотной среде и бороться с советской госдурью Донде не смог и, в конце концов, вынужден был покинуть СССР — при этом он уезжал из Петрозаводска, где трудился в местном педагогическом институте. Вначале была, кажется, Калифорния, затем — Лондон. После ухода в 1997 году с Би-Би-Си на раннюю пенсию (этот уход поторопили инфаркт и операция на сердце) Александр занимается преимущественно эссеистикой, а сверх того работает научным сотрудником в институте русской истории и по нескольку месяцев в году живет в Москве.

Наш последний контакт относится, кажется, к 1989 г., когда автор совершенно неожиданно оказался в Лондоне в составе группы сотрудников Герценовского института. Естественно, первым делом был набран известный мне номер телефона Александра Сергеевича:

— Алло, это господин Аонде? С вами на проводе .. .КеГеБе, — попытался его разыграть.

Для него наш приезд стал сюрпризом, и распознать знакомый голос он, естественно, не смог. В ответ послышался остроумный, хотя и ненормативный экспромт:

— Вы, голубчики, хотите услышать от меня— «очень приятно», но я вас разочарую — меня ваше КеГеБе больше не ...бе.

Когда инсценировка закончилась, вспомнили «былое и думы», обменялись новостными потоками. Я и до этого знал, что любимым приемом («коньком») Александра «Кловера» были беседы перед микрофоном со специалистами, притом нередко с несколькими сразу. Вел он такие беседы мастерски, умел пригласить в студию интересных, думающих собеседников, а вопросы избирал самые разные: от злободневных политических или экономических доисторических и геополитических.

— Юра, давайте поступим следующим образом, — предложил он свой алгоритм действий, — вначале вы заскочите ко мне в русскую службу Би-Би-Си на улице Стрзнд — мы немножко поговорим о жизни в СССР и горбачевской «перестройке», а затем зайдем в паб, попьем пивка, поболтаем. Не обижайтесь — вы ведь голодранец, а мы вас одарим, как минимум, пятьюстами фунтами. Решайтесь!

Не скрою, было отчего заколебаться — 500 фунтов в 89-м году для советского профессора значили много, даже для уже поработавшего в Афганистане по линии ЮНЕСКО, где жалованье в местной «валюте» (афгани) выдавали, буквально, «мешками». Тогда же почему-то вспомнилось, что именно 500 фунтов получил в наследство дворецкий Бэрримор от покойного сэра Чарльза в знаменитой детективной повести английского писателя Артура Конан Дойля «Собака Баскервилей». Подумалось: а чем же я хуже Бэрримора?

По иронии судьбы, карьера автора в то время заметно «поползла вверх», и не надо было быть провидцем для того, чтобы осознать, что выступление на Би-Би-Си даже в самом безобидном для сохранения имиджа советской державы амплуа означало по возвращению столкнуться с неприятной проблемой поиска нового места работы.

Соблазн был велик, однако аппетит, увы, пришлось умерить.

Можно представить эмоциональное состояние автора, когда через несколько лет, когда существенно ослабли идеологические тиски, в Лондон отправился один из моих весьма уважаемых учителей — профессор Табачникас, попросивший у меня координаты Дон-де. Будучи чрезвычайно «богобоязненным» и осторожным, Бено Израйлевич, тем не менее, не убоялся микрофона Би-Би-Си и, в отличие от меня, вернулся домой с фунтами.

...Хотя, справедливости ради, «погода на дворе» стояла уже совсем другая, и «не надо было быть метеорологом, чтобы понять, откуда дует ветер» — как пели так называемые везерманъг («погодники») в США во времена президента Линдона Джонсона.

8. ВИЗИТ ТУДА, ГДЕ «ВЛАСТИ ТЬМА»

Лишь как-то побывав в таинственном штабе социалистической революции — в Смольном, я с полным правом мог экстраполировать на реальную жизнь слова Гиляровского о том, что «в России две напасти: внизу власть тьмы, вверху тьма власти».

Дело в том, что в начале семидесятых годов, автор, будучи «никем», самонадеянно вознамерился не больше, ни меньше, улучшить жилищные условия моего дорогого Учителя — профессора Дмитревского. После крушения его «семейной лодки» (не нам судить о его причинах) и нескольких лет мучений в обыкновенном аспирантском общежитии № 9 института им. Герцена с панцирным лежаком (сегодня в его комнате — социальный отдел университета) и весьма-весьма отдаленным туалетом, он, наконец, временно обзавелся служебной комнатой в коммунальной квартире прямо на территории финансово-экономического института им. Вознесенского в Ленинграде, куда был приглашен профессором.

Не скрою, меня это сильно задевало: ну как же так — инвалид Великой Отечественной войны (ампутированная нога), авторитетный ученый с мировым именем (один из ведущих африканистов в СССР), автор многих книг и т. д. — живет в стесненных условиях коммуналки без горячей воды и ванной комнаты, без городского телефона и прочих элементарных удобств (правда, с пианино). Нищета, как образ жизни дорогого человека, меня явно не устраивала. Конечно, я не знал, что после состоявшегося развода кооперативная квартира была оставлена его бывшей жене и дочери, а вторично квартиру, как известно, просто так не давали. Но, если бы даже я знал об этом, то вряд ли эта деталь повлияла бы на мою решимость: кооперативное жилье ведь и так уже «вытряхнуло» карман профессора. (Кстати, кооперативная квартира была приобретена на сбережения жены, поскольку сам процесс накопительства ему был чужд).

Понимал, что «лавры одного лишь хотения суть сухие листья, которые никогда не зеленели». Как тогда казалось, в голову пришла, блистательная идея — обратиться с вполне определенной просьбой к известному ученому-востоковеду, хорошо знавшему Учителя (в частности, по совместному участию в конференциях, посвященных проблемам «третьего мира»), заместителю заведующего международным отделом ЦК КПСС и приближенному к самому Суслову — Ростиславу Александровичу Ульяновскому. Как раз ему, человеку демократических убеждений (кстати, около 20 лет проведшему в заключении и ссылке по обвинению в принадлежности к троцкистской организации) со всеми подробностями и были описаны тяготы и лишения бытовой жизни Дмитревского.

После этого наступили томительные дни ожидания. Сам Юрий Дмитриевич догадывался о моих намерениях, но особенно не влезал в детали этой полуподполь-ной деятельности, полагая, что это — все равно пустые хлопоты в «казенном доме». К тому же от своего коллеги (Костантина Шахновича), от которого не скрывал затеянной акции, услышал сильно расстроившую меня «шпильку»: «в жизни, Юра, ведь как бывает: «вначале ищешь справедливость, а потом другую работу. Как бы чего не вышло, дружище».

Телефонный звонок в квартире раздался ровно в 10 утра— звонили из Смольного (ужасно напугав жильцов «патриархальной» коммунальной квартиры), настоятельно предлагая уже через час (!) быть в кабинете инструктора обкома КПСС — некого N. Делать было нечего — быстро собрался, повязал галстук, поехал. Пройдя соответствующую процедуру (сверку «оригинала» с паспортом с выпиской пропуска), оказался в нужном кабинете ответственного товарища. В скромно обставленной комнате (но без обшарпанной мебели и легендарной тумбочки) сидел молодой увалень с аккуратно прилизанной» и, как мне показалось, набриолиненной прической), который сразу же вылил на меня целый ушат словесной патоки о партийном централизме, партийной дисциплине и «временных» трудностях с жильем, которые испытывает наша родная страна. Стало понятно, что ему слишком хорошо известны ответы на вопросы типа «кто я», «что я», так же как и мне стал ясен ответ на вопрос, откуда добыты факты, касающиеся моей скромной особы.

Привожу по памяти «бронебойные», но совершенно пустые вопросы, заданные «провинившемуся» и свои несколько дерзкие ответы на них.

— Вы являетесь членом КПСС?

— Будучи беспартийным, я вряд ли сюда пришел бы, да вы беспартийных, небось, и не приглашаете, а если приглашаете, то вряд ли обсуждаете с ними вопросы партийного централизма.

— /ра, с партийной этикой вы явно не дружите, уважаемый. Скажите, это вы писали письмо в ЦК КПСС тов. Ульяновскому по поводу квартирной проблемы проф. Дмитревского?

— С этикой я дружу, поэтому отвечаю: письмо писал я.

— Д хорошо ли вы, уважаемый, знакомы с уставом КПСС?

— Полагаю, что да.

— Д известно ли вам, что в данном конкретном случае вы обязаны были вначале обратиться в первичную партийную организацию (финансово-экономического института), и лишь затем, в случае неудовлетворительного, с вашей точки зрения, решения поднятого вами вопроса вы могли идти дальше по партийным инстанциям — райком партии, горком, наконец, обком партии, куда вас собственно и пригласили. Вы же грубейшим образом нарушили партийную дисциплину, обратившись фазу в ЦК КПСС, и вам теперь не позавидуешь. Вас, товарищ, ждет довольно серьезное партийное взыскание. Д ваш профессор не заслуживает новой квартиры, и вы, как его радетель, должны были знать об этом, а не обивать пороги партийных инстанций, отвлекая людей от серьезных дел.

«Глупому» и «сирому» автору втолковывали народную мудрость «о сверчке и шестке», топя суть вопроса в казуистических рассуждениях об уровнях партийных компетенций. Намекалось также, что полученное когда-то жилье на острове Голодай он оставил прежней семье, хотя эта квартира была кооперативной и куплена была, как отмечено выше, на средства бывшей жены. Я не сдержался,

— Уважаемый N/ Категорически не могу согласиться с тем, что я обращался в ЦК партии. Я писал письмо проф. Ульяновскому не как работнику ЦК КПСС, а как доброму знакомому и близкому коллеге проф. Дмитревского по научной линии. Л то, что на конверте был указан адрес ЦК КПСС, объясняется тем, то домашний адрес тов. Ульяновского мне просто неизвестен. В этой связи я не виэку нарушения партийной дисциплины со своей стороны, и надеюсь, что сам Ростислав Александрович Ульяновский подтвердит мою, а не вашу правоту.

Потом разбирая по крупицам детали визита в областную цитадель КПСС, не только у меня, но и у Юрия Дмитриевича, сложилось впечатление, что именно последняя, довольно дерзкая фраза сыграла магическую роль: она спасла меня от партийной расправы. Слишком трусливы были партийные чины, особенно если речь шла о причастности к решению проблемы более влиятельных функционеров, обладавших «тьмой власти». Ведь в случае наложения партийного взыскания об этом мог узнать «старый знакомый» Дмитревского, заместитель начальника международного отдела ЦК КПСС, а его реакцию предугадать было трудно.

И подобная догадка подтвердилась: спустя некоторое время моему Учителю, к его нескрываемой радости, принесли так называемую «смотровую» на новую квартиру, что ровным счетом и требовалось доказать. Окрыленный успехом, я наивно думал: можно согнуть стальную балку, а логику согнуть нельзя.

Увы, позже много раз на собственном опыте убеждался, что люди, одержимые холодным расчетом и практицизмом, логику не только сгибали, но и цинично «выбрасывали» на помойку, как отживший свой век ненужный хлам. Для них не важно, что является правдой, важно, что считается правдой.

Ленинградский писатель Даниил Гранин как-то подметил, что есть две системы жизни: система усыпления совести и система угрызения совести. Как бывает важно не попасть в «лапы» первой из них...

9. «ВСЕ МЫ НЕМОЩНЫ, ИБО ЧЕЛОВЕЦЫ СУТЬ»

Это забавное происшествие относится к богомерзким девяностым годам. Беспросветная ноябрьская слякоть, замерзающая ночью, к полудню оттаивающая. В такие дни профессор Дмитревский чувствовал себя особенно скверно. Лишившийся ноги на войне, он мучительно передвигался по склизким тротуарам города на Неве, а хроническая стенокардия, предательски коррелировавшая с непогодой, вынуждала делать частые передышки.

9. «Все мы немощны, ибо человецы суть»

Имея месячный доход более 500 рублей в месяц (который по тем временам казался «заоблачным» для абсолютного большинства населения страны), он позволял себя иногда прокатиться даже в машине с шашечками. Но в тот день денег на «шашечки», увы, не хватало, и, проковыляв с костылем от Банковского мостика к Казанскому собору, заслуженный деятель науки решил передохнуть, опершись ж... о гранитную тумбу парапета на набережной канала Грибоедова.

Надо было видеть его одухотворенное лицо и месяцами нестриженую голову сказочного колдуна (а, может быть, и святого апостола), убеленную сединами, которые развевались на ветру, выдавая в нем, то ли городского сумасшедшего, то ли богемного ветерана. Отдельные прохожие замедляли ход, озирались, с любопытством рассматривая странноватую фигуру.

Наблюдавшаяся сцена вряд ли стала бы предметом наших воспоминаний, если бы не поступок пожилой дамы в старомодной шляпе, которая, обратившись вначале к собору и осенив себя крестным знамением, неожиданно протянула профессору руку, решительно вложив в его ладонь ... рубль, прошептав при этом известные воцерковленным людям афористические слова: «Все мы немощны, ибо человецы суть». Ошарашенный неожиданным подаянием (а рубль в те времена был ого-го — две бутылки пива, плюс буханка хлеба!), Юрий Дмитриевич, раскрыв рот, так и не смог выдавить из себя ни единого слова, и в знак благодарности только кивал ей вслед головой.

Несколько недель он не мог отойти от случившегося.

— «Надо же, ну надо же — в десятый раз автоматически повторял он, — стыдоба-то какая! Я же олигарх, ограбивший бедную женщину! Она, небось, думала, что я стою на паперти и, может быть, отдавала последнее».

— «Да перестаньте же корить себя, — пытался успокоить профессора. — Она же от чистого сердца, а всякое даяние — есть благодать».

Но это не действовало, он все причитал что-то вроде «ах, сиволапый я, головушка моя забубенная...». Складывалось впечатление, что в тот момент он ощущал себя сродни преподобному Серафиму Саровскому, который, встречая в саровском лесу какого-нибудь случайного человека, склонялся лицом до земли и не вставал, пока тот не проходил мимо.

10. РЕСТОРАННАЯ АФЕРА

Эта байка восходит к одной из знатных московских тусовок конца семидесятых годов — очередной научной конференции по проблемам развития стран «третьего мира». Прежде чем рассказать о главном, упомянем о крайне забавном эпизоде, произошедшем перед ее открытием, свидетелями и действующими лицами которого стали автор и Батаняр Саидович Ягья — ныне известный отечественный историк, востоковед, политолог, заслуженный деятель науки и пр. В московском здании Всесоюзного географического общества, где открывалась конференция, нас, еще, можно сказать, юношей, встретил благообразный, невысокого роста энергичный старик с седыми усами и тут же буквально взгромоздил на наши чистые пиджаки увесистый и довольно тяжелый рулон ковровой дорожки, веля в приказном порядке отнести в указанное им место на втором этаже.

Какого рода проклятия слетали с наших губ, истории знать вовсе необязательно, особенно с учетом того, что «нахальным стариком» оказался сам Иван Дмитриевич Папанин, открывавший конференцию с двумя звездами Героя Советского Союза на пиджаке.

...После того, как успешно была исчерпана повестка первого дня работы, «креативное ядро» конференции вознамерилось отобедать в ресторане «Прага». Ну, а на автора, как младшего по возрасту, были возложены все организационные хлопоты. Думалось: а почему бы и не услужить «зубрам» и поднабраться немножко ума?

Однако прибыв в ресторан, все были сильно разочарованы: свободных мест не оказалось, за исключением нескольких, неизвестно для кого зарезервированных столиков. Уронить свой организационный «талант» в глазах ученых-корифеев, естественно, очень не хотелось. В подобной ситуации ничего другого не оставалось, как удариться в хлестаковщину, и использовать непреходящий опыт «турецко-поданного» и его же идеи, касающиеся «отцов русской демократии» и «особ, приближенных к императору». (Заодно припомнился и нетленный опыт профессора Слевича, вызывавшего по телефону такси на имя Смоктуновского или Алисы Фрейндлих в те годы, когда это средство передвижения было в большом дефиците).

Подозвав старшего официанта (как сегодня сказали бы — «старшего менеджера), и, указав конкретно на убеленного сединами Юрия Дмитриевича Дмитревского, автор официально заявил, что здесь имеет честь сегодня быть выдающийся советский биохимик, специалист в области молекулярной биологии академик Энгельгардт, и что о нашем приходе их обязаны были упредить специальным звонком из президиума Академии наук СССР. Если бы меня попросили назвать имя и отчество настоящего академика, возраст или хотя бы место его работы — мог бы получиться большой конфуз, но об этом тогда не думалось. Просто хотелось указать звучное имя академика, но в то же время, менее узнаваемое во избежание всякого рода неприятностей.

И, о чудо: монолог в стиле Остапа Бендера оказался весьма действенным. Нас тут же любезно пригласили пройти к одному из зарезервированных столиков, оперативно приняли и выполнили заказ, пожелав приятного аппетита, и, главное, успокоили тем, что им действительно звонили о нашем визите (!!!). Последнее сообщение было воспринято компанией с огромным энтузиазмом.

Нетрудно догадаться, что первого и главного тоста был удостоен выдающийся академик всех времен и народов «Энгельгардт», хотя не был обойден вниманием и «ресторанный аферист», акции которого заметно выросли в цене. О лучшем хэппенинге я и не мечтал.

Через несколько лет ресторанная компания почти в полном составе (включая автора и отсутствовавшую Талину Васильевну Сдасюк) была представлена к соисканию Государственной премии СССР за разработку нового научного направления, связанного с исследованием географических проблем стран «третьего мира». Увы, данной затее (прошедшей не только четвертьфинал, но и полуфинал, и провалившейся лишь в финале), родившейся тогда в ресторане «Прага», не суждено было закончиться хэппенингом — не помог ни академик «Энгельгардт», ни «ресторанный аферист».

А жаль. Вот так и проходит мимо мирская слава.

11. КРИЛЬ КАК НАУЧНЫЙ ОББЕКТ И «ЗАКУСОН»

Есть два рода талантов: одни тебя подавляют своим блеском и величием, лишают дара речи; другие, напротив, раскрепощают, как бы развязывают язык и воображение, не уменьшают, а увеличивают тебя на свою же величину. Именно таким я узнал несколько десятилетий назад Соломона Слевича. (Правда, как выяснилось позже, познакомились мы с Соломоном Борисовичем еще раньше — в каюте капитана дизель-электрохода «Обь» перед отправлением судна в Антарктиду: он был приглашен как обожаемый учитель, наставник мореходцев обожаемый мореходами преподаватель, наставник и бывалый зимовщик (ученый секретарь 2-ой советской антарктической экспедиции), ну, а автор попал совершенно случайно в качестве родственника помощника капитана, и помогал готовить по торжественному случаю бутерброды с колбасой. (Любопытно, что некоторое время мы жили по близости, в одном районе Ленинграда, и на не совсем удачную нашу реплику, смысл которой сводился к тому, что Соломон Борисович живет сразу «за мной», последовал остроумнейший ответ: «Да, конечно, впереди тебя я жить просто не имею права!»).

Слевич сразу предстал в сущности, наверное, самого демократичного и «свойского» человека из этого окружения, с которым можно было запросто вести разговоры буквально на все темы, включая запретные (помнится, на чей-то вопрос о его хобби, тут же последовал оригинальный ответ: «конечно, женщины!»). Редко кто был столь щедро наделен даром светскости — не какой-то пьяной, «застольно-подстольной», а самой светлой, рассудительной, которая у него никогда не превращалась в нечто общественно-престижное и, тем более, в элемент личной выгоды. И это притом, что круг «богемных» друзей у него был очень широк. На устраивавшихся им «вечеринках» иногда присутствовали весьма известные народные артисты (и артистки), главные режиссеры, что, с одной стороны, свидетельствовало о незаурядных качествах самого хозяина, а с другой — придавало дополнительный шарм подобного рода раутам-тусовкам.

Это были те времена, когда большое уважение еще вызывала не только докторская мантия, но и звание кандидата наук. Соломон Борисович уже тогда был автором нескольких серьезных книжек (посвященных, в частности, Антарктиде), что в процессе общения с ним вызывало неподдельное чувство восхищения этим человеком. Можно сказать, что именно он привил целому поколению ленинградских (и не только!) географов интерес к шестому континенту, поскольку ему, как никому другому, удалось доходчиво и увлекательно рассказать читателю об этой, расположенной «на куличках» земле. (Имеется в виду, прежде всего, его работа «Ледяной материк сегодня и завтра» 1968 г.).

Более глубоко с творчеством Соломона Борисовича пришлось познакомиться в процессе обсуждения его докторской диссертации. Деликатный штрих в этой связи заключался в том, что, будучи еще достаточно «зеленым», автор этих строчек был «назначен» секретарем партийной организации географического факультета, а согласно существовавшему тогда положению, партийный представитель непременно состоял членом диссертационного совета. По заданию таких «зубров» как Дмитревский и Лавров, мне пришлось несколько дней усердно штудировать нетленный труд Слевича и участвовать в предварительном его обсуждении, стремясь при этом еще и не «ударить в грязь лицом». Поскольку слишком комплиментарные рецензии не приветствовались, надо было искать допущенные в работе хотя бы символические «огрехи».

Они были незамедлительно обнаружены в призыве соискателя расширить масштабы вылова ...криля— маленького рачка, в изобилии водящегося в антарктических водах. (Впрочем, согласно энциклопедии, криль — это собирательное название мелких морских планктонных ракообразных в поверхностных слоях воды умеренных и высоких широт океанов обоих полушарий). Очень жалко стало этого самого криля! Острие нашей критики ассоциировалось с угрозой поголовью китообразных, для которых криль служил основным источником протеинов. Честно признаться, наша критика была не беспочвенной. Объемы вылова криля быстро возрастали, в частности, в связи с появлением 200-мильных экономических зон, ограничивавших вылов морепродуктов другими государствами, вызвавшим передислокацию как советских, так и иностранных траулеров в антарктические воды.

Надо сказать, что авторитет Соломона Борисовича в области изучения проблем Антарктики был непререкаем. Многие его публикации по изучению шельфовой зоны Мирового океана, полярных регионов («Ледяной материк сегодня и завтра», «Шельф: освоение, использование», «Антарктика в современном мире, Океан: ресурсы, хозяйство» и др.) не потеряли своей свежести и сегодня.

Вообще у него было хорошее перо. И читатели знают его не только как автора многочисленных работ по географии «крайних северов» и «крайних югов». Много сил и таланта он отдал проблемам политической экономии (в 1947 г. он окончил Ленинградский университет по специальности политэкономия и аспирантуру там же), и, что особенно примечательно, — созданию произведений в области изящного искусства, вплоть до поэзии и сказок. Конечно, он не «опускался» до «погружения в шепот, робкое дыханье и трели соловья», равно как и в атмосферу «разлук, прикосновенья рук, движенья губ» etc — по крайней мере, нам об этом ничего неизвестно. Он писал образно для детей, популярные эссе о рыночной экономике и т. п.

Корифей признавал только одну силу — силу аргумента, научно обоснованного вывода. Помню, к нему на официальный отзыв издательством была направлена, написанная нами в соавторстве (с профессорами Григорьевым и Ягья), книга «Горизонты Ойкумены». Вопреки нашим ожиданиям, покоившимся на многолетней дружбе и совместных «чаепитиях», он дал достаточно «жесткий» отзыв на первоначальный вариант рукописи, давая понять, что склонен работать без фальши, не унижая себя приспособленчеством. Его задача была одна — искать истину, и он ей старался не изменять. Это была позиция настоящего ученого.

...Свой недуг (тяжелый паралич) он переносил стоически. Нестерпимо больно было видеть, как он страдал в последние годы. Знал, что обречен, но это не мешало ему ощущать всю полноту жизни, был чутким и щедрым, каким может быть только счастливый и мужественный человек. Превозмогая боль, он публично отмечал свои дни рождения, приглашал (конечно, с помощью несравненной жены Наташи) многочисленных друзей, и при этом искренне радовался. Чем немощнее становилась его телесная оболочка, тем зримей разгорался в нем свет духовности...

Но, а чем же закончилась история с нашей критикой позиции докторанта по проблема антарктического криля? Помнится, Соломон Борисович лукаво кому-то подмигнул, напомнил о неиссякаемых запасах криля и добавил, что он располагает еще и другими — секретными аргументами, которые он собирается предъявить после обсуждения диссертации. Назревала какая-то интрига.

Обещанные аргументы оказались достаточно оригинальными и были представлены в комнате общежития проф. Дмитревского (он там ютился), где в качестве закуски была выставлена необыкновенной вкусности крилевая паста «Океан». Теперь уже немногие знают, что этот продукт— советское «ноу-хау». Он был разработан в 1966 году научной группой Всесоюзного научно-исследовательского института рыбного хозяйства и океанографии (ВНИРО) на судне «Академик Книпович» и в 1972 г. поступил в продажу. Однако люди опасались покупки морепродуктов из-за незнания вкусовых свойств и способов приготовления. В связи с этим была организована масштабная рекламная кампания по продвижению пасты, основным методом которой стали дегустации.

Такую дегустацию и устроил нам Соломон Борисович, доказавший высочайшую биологическую и пищевую ценность пасты (приготовленной из мяса шейки и содержимого головогруди) и содержащей большое количество витаминов и микроэлементов. Поскольку стол был накрыт по-мужски скупо, криль служил едва ли не единственным «закусоном», который показался тогда просто фантастическим. (Добавим: в 1980-е годы Калининградский рыбоконсервный комбинат стал вырабатывать пасту «Коралл» из пасты «Океан», смешанной с творогом и сливочным маслом).

Нетрудно догадаться, что после этой дегустации наше критическое замечание невольно пришлось смягчить (разумеется, с учетом несметных запасов криля в Антарктике).

12. «Я БУДУ ЖИТЬ ПРИ КОММУНИЗМЕ»

Честно говоря, архиумные рассуждения о подлой сущности интеллигенции (само словечко вошло в моду с легкой руки П. Боборыкина) нами никогда не воспринимались всерьез. Вспоминая фразу Бердяева о том, что «дух интеллигентской массы бездарен до ужаса, лишен всякой творческой и общечеловеческой идеи, банален до тошноты» и то, как припечатал Солженицын интеллигенцию (назвав ее «образованщиной»), невольно задаешься вопросом, а кто же были сами эти великие умы, если исходить из исходных значений лат. intelligentzia — «понимание, сила» и intelligens — «умный, понимающий, знающий, мыслящий, общественный слой людей».

В любом смысле понятия «интеллигенция» ассоциируется с мыслительной деятельностью людей, с критическим способом мышления, со способностью людей усваивать опыт и знания. Отсюда, Бердяев, Ульянов-Ленин, Солженицын — это типичные интеллигенты, а те, которых вождь революции называл г..., к интеллигенции просто отношения не имели. (Они скорее удовлетворяли одной заметке, появившейся в провинциальной газете «Новости дня» еще в 1903 г.: «Судя по пенсне и шляпе, самоубийца принадлежал к интеллигенции»).

Многих, с кем жизнь удружила скрестить пути-дороги, мы склонны относить к «классу» именно мыслителей, эрудитов то есть, интеллигентов в исконном значении этого слова, а не хладнокровных негодяев, пораженных гнилостным ферментом, предававших родину. В этом конкретном случае для нас важно одно их качество, состоящее в том, что они были не чужды иронии, тонкого юмора и даже приколов. Один из таких эрудитов — профессор географии Агафонов Николай Тимофеевич, талантливейший регионалист, раскрыться полностью которому, наверное, не позволили идеологические тиски, лимитировавшие в те годы научный поиск в области размещения социалистического производства и расселения людей по территории страны.

Автор опасается, как бы привычная рука к литературным шаблонам не стерла своеобразие уникальной личности Николая Тимофеевича. Он временами олицетворял собой еще тех, рассеянных, старомодных профессоров царского режима, которые постоянно о чем-то или что-то забывали — то ли калоши, то ли своевременно отобедать, то ли явиться на «трижды оговоренную» заранее встречу. Конечно, дело не доходило до случая, происшедшего, например, с женщиной-фельдшером, впопыхах перепутавшей фонендоскоп с кипятильником, который она нацепила себе на шею и в таком виде приехала на вызов к больному. Но, работая в педагогическом институте им. А. И. Герцена, он путал дни недели, студенческие аудитории, темы лекций, а однажды ухитрился где-то (скорее всего — в закусочной) «посеять» сразу две дипломные студенческие работы, притом буквально накануне их защиты. Трагичность ситуации заключалась в том, что эти скорбные труды печатались на пишущей машинке и, к сожалению, в единственных экземплярах. Аховское положение усугублялось настойчивыми просьбами студенток хотя бы «пробежать глазами» их сочинения перед процедурой защиты.

Выход был найден на ходу, хоть и противозаконный, но в меру оригинальный: девушек сумели убедить в том, что их «нетленные» труды закрыты в несгораемом сейфе, ключ от которого находится в кармане почти «Кощея бессмертного» — сотрудника кафедры, уехавшего далеко в командировку. Как говорится, хвала профессору Агафонову, терявшему, оказывается, не только дипломные работы, но и диссертации накануне их защиты (об этой чудной истории поведал сам пострадавший — профессор Мартынов В. Л.).

Было бы несправедливо акцентировать внимание лишь на рассеянности Николая Тимофеевича — он был участником многих юмористических эпизодов, один из которых припоминается чаще других. Приближалось время, когда было позволено в мягкой форме «чихвостить» коммунистов, когда отдельные критики «заверещали» на такой высокой ноте, которая стала проникать в недоступные людям «ультразвуковые регистры». Пикантность ситуации состояла в том, что профессор Агафонов состоял партгрупоргом, о чем он, судя по всему, накануне отчетно-перевыборного собрания совершенно не догадывался. Назревал опасный прецедент, тем более что на заседании партийной группы присутствовал секретарь партийной организации факультета.

Но, не тут-то было! Партгрупорг начал свой отчетный доклад не только ярко, но и весьма экспрессивно, который постепенно убаюкал присутствовавших. Речь продолжалась уже не менее получаса, кто-то начал зевать, а оратор, все более распаляясь, вошел в настоящий раж (как говорится, «взалкал отец Федор»). Секретарь партийной организации, внимая кивкам голов и жестам коммунистов, вынужден был деликатно напомнить профессору о регламенте, на что Николай Тимофеевич отреагировал несколько нервно:

— Извините, товарищи, но я не помню, чтобы регламент нашего собрания кем-то предлагался, устанавливался или голосовался. Поэтому извольте не перебивать докладчика, а то ведь создается впечатление, что вы просто не желаете слушать о наболевшем.

Отчет находчивого партгрупорга, узнавшего лишь за пять минут до начала собрания о своих функциональных обязанностях по партийной линии, продолжался еще не менее получаса, хотя обычно он занимал не более пяти минут. С учетом поступивших вопросов и пространных ответов на них, собрание затянулось часа на два, что было неслыханно для собрания столь низкого иерархического уровня. Публика готова было разорвать Агафонова на куски. Итоги заседания подвел секретарь партийной организации факультета, которому ничего не оставалось, как дать высочайшую оценку «неутомимой» деятельности партгрупорга, и, чтобы разрядить ситуацию, в шутку предложить «пожизненно» избрать Николая Тимофеевича секретарем партийной группы.

Реакция профессора оказалась столь неожиданной, сколь остроумной. Вначале он поинтересовался об оценке, которую имел секретарь по истории партии, и, получив ожидаемый ответ, резюмировал:

— ^4 вот я бы не поставил вам и «кола». Избрать меня пожизненно вам не удастся по одной причине: как указывал «наш дорогой Никита Сергеевич» (цитировалось название известного фильма — авт.), нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», и я надеюсь дожить до этой счастливой поры. А, как известно, с полной победой коммунизма государство отмирает, да и функции партии отпадают. В результате мои обязанности упразднятся сами собой. Так что ничего у вас не выйдет, уважаемые.

Секретарь был «ущучен» по полной программе, хотя, по большому счету, коммунист Агафонов весьма произвольно интерпретировал как положение классического марксизма об отмирании государства («Анти-Дюринг» Энгельса), так и аналогичные идеи Ульянова-Ленина («Государство и революция»), поскольку судьба партии в марксистско-ленинском учении изложена весьма туманно, и уж, во всяком случае, классики не осмеливались предрекать ее отмирание. Но это уже никого не интересовало — уставшие и проголодавшиеся товарищи жаждали перекура. (Воистину был прав знаменитый авиаконструктор Павел Сухой, утверждавший, что если собрание длится больше 20 минут, оно плохо подготовлено).

А итог открытого заседания под дружный «антипартийный хохот» подвел беспартийный «пофигист», профессор Соколов, усердно набивавший в это время трубку табаком:

— То-то я вижу, все вы торопитесь похоронить родную вашу партию. Ишь, осмелели, вольнодумцы хреновы — вот «капну» завтра в партком, забегаете у меня как зайцы.

P. s.

Разумеется, профессор Агафонов мастерски паясничал, когда изображал себя истым поклонником Хрущева. Трагикомическую историю о том, что происходило с людьми, по-настоящему грезившими «коммунистическим завтра», поведал нам профессор Сухоруков. Некий работяга ситценабивной фабрики, одухотворенный содержанием морального кодекса строителя коммунизма и заверением Хрущева, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», решил обратиться с посланием к тем счастливцам, кому действительно удастся «вкусить плодов коммунизма». Соответствующая капсула (она же пол-литровая бутылка из-под дешевого портвейна) была закопана глубоко в землю возле родного жилища. Но судьба распорядилась таким образом, что мечтатель сам благополучно дожил до обещанной поры и остался «с носом». Ему ничего не оставалось делать, как извлечь зарытую в землю бутылку, сдать ее в пункте приема стеклотары, а затем еще и потребовать «сатисфакции» у секретаря партийной организации ситценабивной фабрики.

Говорят, наивный мечтатель о «светлом будущем» закончил свой бренный путь плачевно — в больнице для скорбных главой, т.е. в самом обыкновенном дурдоме.

Очень жаль пролетария.

13. САГА О БЕДНОМ ПРОФЕССОРСКОМ КРОЛИКЕ

Юмор профессора Агафонова был особенным. Широко улыбающимся и уж тем более хохочущим его видели не часто — он мастерски владел своими эмоциями даже в тех комичных ситуациях, когда, казалось, уже деваться некуда. Разумеется, он не был «законсервированным», закрытым человеком — напротив, высоко ценил чувство юмора, но шутил всегда с серьезным видом.

Вспоминается его переход на работу в институт имени Герцена. Чтобы не «топать» лишних полкилометра от Казанского собора до факультета географии, экстравагантный профессор (с шикарной, седеющей академической бородой) умудрялся заодно со студентами каждый день перелезать через достаточно высокую металлическую ограду со стороны набережной Мойки, сразу попадая в помещение. При этом он не забывал прочесть нотации студентам за подобные «верхолазные трюки». Отбивая, казалось бы, вполне обоснованные атаки, пребывавших в недоумении ребят, Николай Тимофеевич однажды выдал:

— Голубчики! Поймите простую истину: если меня вытурят отсюда, я завтра же пристроюсь в соседнем университете экономики и финансов. Ну а кто вас приютит горемычных, вы подумали об этом? Даже в ПТУ, и то прием уже окончился. Так что извольте ходить в «калитку», а забор оставьте профессуре— иначе доложу Боборыкину (ректору — авт), и не возрадуетесь у меня.

Говорил на полном «серьезе», не улыбнувшись ни разу, и, может быть, зря — чем меньше смеемся, тем меньше вырабатывается, так называемых эндорфинов, «гормонов счастья» — это чистая биохимия. Кто знает, если бы профессор был более склонный к «естественному хохоту», то, может быть, и здоровье его было бы крепче. (А может, следовал известному изречению Г. Честертона: «Смеяться можно над чем угодно, но не когда угодно. Мы шутим по поводу смертного ложа, но не у смертного же ложа»!).

Отношение Николая Тимофеевича к юмору хорошо проявилось в следующей забавной истории.

.. .Близилась круглая дата профессора — 60 лет, которая по всем приметам ожидалась быть помпезной, о чем со всей очевидностью свидетельствовал настрой многочисленных его друзей, бывших сослуживцев, поклонниц (для которых он был гуру и сэнсэй), бывших аспирантов и студентов. Однако время было мерзопакостное, зарплата профессора пробила потолок 40 долларов и катилась дальше вниз, полки магазинов сверкали «голью». В сложившихся условиях пришлось думать не столько о дорогих, сколько оригинальных подарках для Агафонова. И выход был найден — кроме каких-то традиционных презентов, нами (в компании с профессором Соколовым), был преподнесен юбиляру маленький кролик, что-то около месяца отроду — обыкновенный, нормальношерстный, «шкурковый», приобретенный Димой Гдалиным на Кондратьевском рынке.

Дарители руководствовались следующими соображениями. Во-первых, содержался намек на тяготы и лишения смутного времени, когда разговоры о натуральном хозяйстве стали приобретать почти будничный характер. Во-вторых, профессор форсировал строительство собственной «мызы», где-то у черта на куличках (кажется, в Лодейнопольском районе), и ему делался посыл о полезности эволюции Агафонова-теоретика в Агафонова-практика, хотя бы кроликовода (с учетом богатых местных травостоев). Наконец, в, третьих, к этому времени он обрел «внучатое счастье», и предполагалась, что лучшего подарка для маленького внука, чем пушисто-ушастое создание, трудно себе представить.

Ах, кабы мы знали, какую «свинью» мы подсунули профессору!

Откуда нам, невежественным «аграриям» было знать, что крольчонок в городской квартире — «это вам не лобио кушать» (как любил приговаривать грузинский «вор в законе» Джаба Иоселиани). Приобретение такого животного должно быть взвешенным и продуманным, требующим четких ответов на целую кучу вопросов, типа: где оно будет жить — во всей квартире или в клетке? чем будет питаться? если учесть, что основной корм для кролика — сено и комбикорм (плюс геркулес), то нужны ли специальные ясли для сена? что надо делать для того, чтобы от кролика не воняло? кто за кроликом будет ухаживать? что делать, когда кролик подрастет— ведь пустить его на жаркое рука вряд ли поднимется? И т. д. и т. п.

Первая реакция от профессора последовала уже вскоре, после того, как «отшумел» юбилей. Столкнувшись с первоначальными трудностями ухода за пушистым млекопитающим, он как-то в коридоре поймал «за грудки» дарителей и строго приказал:

— Разлюбезные судари, извольте мне представить полную инструкцию об уходе за вашим «динозавром», не то придется вам помогать Лиде (супруге) в уборке квартиры, которая, благодаря вашим стараниям,уже зас... донельзя.

На это профессор Соколов отреагировал достаточно бесцеремонно в том ключе, что мол, как говорил Энди Такер (язык Остапа Бендера и новеллы О. Генри о «благородных жуликах»), «отвяжись, Тимофеич: твой кролик — твои заботы». После того, как со стороны Соколова в следующий раз пошли уже агрессивные цитаты — «вы меня оскорбляете: я человек измученный нарзаном», объектом приставания Тимофеича остался единственный виновник «данайского дара». Начитавшись инструкций по уходу за кроликами, автор посоветовал владельцу прекратить свободное гуляние питомца по квартире, и приобрести пока не поздно просторную клетку, в которой можно будет вместо подстилки использовать опилки или солому, иначе жилище превратится в конюшню с разбросанным повсюду гниющим сеном. Кроме того, желательно приобрести, добавил я, навесную автоматическую керамическую поилку для воды из крана и миску-кормушку для зернового корма.

Между тем, агафоновский ропот становился все более явственным. Особенно он усилился после того, как у кролика проснулся естественный инстинкт— грызть все, что попадало ему на пути: обувь, обои, даже книжки. А однажды профессор обратился с вопросом, после которого трудно было не рассмеяться:

— Уже с неделю безутешно боремся с непрекращающимся поносом твоей твари. Лида все уже испробовала — раствор аптечной ромашки, слабый раствор марганцовки, новый корм — и ни фига. Как думаешь, может вирусная инфекция?

— Думаю, Николай Тимофеевич, надо не философствовать, а тащить к ветеринару — все может случиться: испорченный корм, заплесневевший хлеб, желудочные заболевания, да и мало ли чего.

Но градус недовольства Николая Тимофеевича достиг высшего накала, когда возмужавший и своевременно не кастрированный кролик-самец стал вдруг настойчиво испытывать потребность в подруге крольчихе и, пытаясь найти ей замену, избирал предметом любви профессорские тапочки, игрушки внука, уже не говоря о пакостной привычке метать квартирные углы и мебель.

— Слушай, Никифорыч, твой кролик скоро доведет нас с Лидой Ильиничной до цугундера — пойми, наши силы не беспредельны, они на исходе. Ты все время трендишь нам о терпении, но, как говорится, пока солнце взойдет, роса очи выест. Умоляю по-хорошему, забери свою тварь обратно, иначе привезу тебе дарственное порося или пару крыс — ты хочешь этого?

Короче, «минусов» становилось все больше, хотя оставался единственный «плюс», который покамест перевешивал все — это привязанность к кролику любимого внука.

...По дошедшим до нас непроверенным данным, бедный кролик, в конце концов, был пристроен в живом уголке соседней школы, а далее его следы в кроличьей истории просто затерялись.

14. «МОЖНО, Я ВАМ ДУБЛЕНКУ ПРИВЕЗУ»?

Принято считать, что многих в принципе можно «замерить», но профессор Сутягин был как раз один из тех, которого замерить было трудно — он был неформатен и непредсказуем. В нем слышался как бы «гул» самой истории. Сын революционера, дипломат, разведчик, капитан первого ранга, доктор наук, профессор, друг нескольких космонавтов, он по совокупности своих талантов ярко выделялся в любом окружении. И если бы он избрал иную стезю, скажем, линию Мельпомены — с учетом своих данных, по нашему глубокому убеждению, непременно стал бы народным артистом. Его умение перевоплощаться и пародировать людей часто вызывало неподдельный восторг. По-военному подтянутый, галантный, он талантливо музицировал на рояле, читал наизусть «Евгения Онегина», знал вкус в бальных танцах. Был у Павла Григорьевича еще один талант, о котором не подозревали люди, даже близко знавшие его — он мог с натуры сделать за несколько минут карандашный портрет любого собеседника. И это было непостижимо.

Выходец из семьи активного участника революционных событий на Урале (в г. Копейске есть улица имени отца Павла Григорьевича), он, молодой морской офицер, окончивший перед войной специальные курсы по подготовке дипломатов, был откомандирован в Норвегию, где его и застало начало второй мировой. Когда профессор Соколов, известный своим «ехидством», подначивал начальника, интересуясь тем, как дважды попадавший в «лапы» гестаповцев и дважды вызволявшийся советской разведкой, избежал «лесоповала» или «солнечного Магадана» (что, дескать, подразумевалось само собой даже за один «плен»), Павел Григорьевич деликатно объяснял нашему «пофигисту», что он был дипломатом, а не солдатом, не располагал оружием и боеприпасами, и что он ни разу не нарушил «устав» дипломата, и на него не распространялись жестокие законы военного времени, которые имел в виду Соколов.

По правде говоря, многие недоумевали, зачем Павел Григорьевич «под занавес» своей профессиональной карьеры избрал стезю университетского профессора, так как он откровенно не «дружил» с наукой. Конечно, как талантливый человек, он сумел защитить диссертацию на соискание ученой степени доктора географических наук, но его труд был посвящен исследованию весьма специфической проблемы — проблемы лоций, т. е. раздела судовождения, где изучаются навигационные опасности, средства навигационного оборудования водного пути, пособия для выбора безопасных и навигационных курсов и т. д. Это был, по-видимому, единичный «взмах сутягинской научной мысли», после чего Павел Григорьевич навсегда оставил науку «в покое», что в институте, мягко говоря, не приветствовалось.

Но сама его жизнь — это была книга, притом, скорее — художественное произведение. Его дипломатическая деятельность в годы войны, кругосветные плавания, дружба со знаменитым Туром Хейердалом, впечатления от посещения многочисленных стран были весьма востребованы студентами-географами, у которых он имел едва ли не самый высокий рейтинг (хотя, чего греха таить, достигалось это во многом за счет снижения требовательности и чересчур либерального отношения к «лоботрясам» и «двоечникам»).

В этой байке расскажем о Сутягине-юмористе, о его умении по-дружески «подначить» собеседника, разрядить обстановку.

...Однажды к нему, с тем чтобы подписать командировочное удостоверение в Якутск, заглянул работавший на кафедре, тогда еще молодой доктор исторических наук Ватаняр Саидович Ягья. Беседа, что называется, «клеилась» весело, настроение у обоих было превосходное, и мое внезапное появление не внесло существенных перемен в обстановку, разве что Павел Григорьевич вдруг оживился:

— Понимаешь Юрочка, вот Ватанчик летит «погреться» в Якутию и настолько воспылал благодарностью, что говорит: а можно, Павел Григорьевич, я вам дубленку оттуда привезу? Я говорю ему: да не гоношись, дорогой— зачем тебе лишние хлопоты? А он, понимаешь, настырный, настаивает на своем: привезу и все. Ну, что я могу сделать — остается лишь гордиться такими орлами, верно говорю?

— Так точно, — отреагировал я, глядя на хитровато улыбавшегося Павла Григорьевича и недоумевающего коллегу «якутянина» и, пытаясь придать серьезность явной подначке, добавил: кстати, сделать это Ватаняру Саидовичу будет не так уж трудно, учитывая, что его брат трудится министром здравоохранения Республики (что соответствовало действительности).

Ватаняр Саидович, сохранявший до этого благодушие, начал беспокоиться, что начавшийся разговор может приобрести не совсем желательный оборот и попытался перевести его в другое русло.

— А как вы себе это представляете, — занервничал он. — Надеюсь, вы же не хотите, чтобы моего брата элементарно поперли с работы?

— Что ты, Ватанчик дорогой, боже упаси— вставил Павел Григорьевич. — Зачем же еще министра впутывать в это грязное дело. Как говорил Аркадий Райкин, есть куча других «уважаемых людей»: «директор магазин», «товаровед», «зав. обувной отдел», которые через «заднее кирильцо» и обтяпают все. Только вот зачем это все? Мне ведь ничего не нужно. Я моряк, нам не бывает холодно — бывает свежо!

Шутка начала приобретать совсем уж комичный характер, и, похоже, растерявшийся Ягья стал опасаться, что при подобном характере беседы у него могут возникнуть реальные обязанности по приобретению дубленки — товара повышенного спроса в советское время.

— Да, что вы здесь бузу затеяли. Ничего такого я вовсе не говорил, и никакой дубленки никому не обещал — вспылил он.

На эти слова Павел Григорьевич, с присущим ему артистизмом ответил:

— Вот, Юрочка, как бывает: засмущал ты Ватаняра Саидовича и, в общем, всю кашу нам испортил. Товарищ тут наобещал с «.три короба», а теперь «в кусты». Значит, не доверяет, видимо, тебя опасается, а, может быть, подумал, что теперь надо две дубленки доставать. Да-с, погорячился я малость, подписав командировочку.

Затем, широко улыбнувшись и похлопав по плечу командированного, дружелюбно добавил:

— Ватанчик, извини за «бузу». Надеюсь с вами — людьми вежливыми и умными — шутить все-таки еще можно. А то ведь некоторые воспринимают все всерьез и поднимают «кипим». А без шуток ведь скучно — они помогают снять напряжение, не так ли?

В ответ мы дружно закивали головами.

Подобных историй можно вспомнить десятки.

...Однажды, на одной из конференций, к Павлу Григорьевичу подошли с целью завести знакомство профессор географии из Ярославля Щенев Владимир Андреевич и учитель географии некто Щенников (кажется, Алексей Вячеславович)

— Вы, что же — родственники? — с серьезным видом спросил их Павел Григорьевич.

— Да нет, — ответил Щенев, — у нас фамилии ведь разные: я Щенев, а он — Щенников.

— Ну и что из этого следует — наступал Павел Григорьевич, — корень то у вас один.

— Насчет единого корня, Павел Григорьевич, также нет полной уверенности, — упорствовал Щенев.

— Слушайте, не морочьте мне голову, — возразил Сутягин. — Ваши прекрасные фамилии имеют одно и то же происхождение — от «щенник», что означает «псарь», ухаживающий за щенками и от русского слова «щеня», имеющего значение «щенок», а суффиксы в данном случае — не в учет. Выл русский боярин Данило Щеня — вот, может быть, вы и есть его щенки, извините, потомки. Гордитесь!

Коллеги рассмеялись, поняв, что дальнейшее препирательство с Сутягиным бесполезно. Но, главное, было в том, что тот, затеяв очередную «бузу», в сущности, вышел на верную логическую линию, конечно, не в смысле прямого «родства» Щенева и Щенникова, а в том плане, что этимология фамилий, по-видимому, действительно имеет общий корень.

...Помнится, однажды на Невском проспекте мы с Павлом Григорьевичем оказались в битком набитом троллейбусе. Его объемистый портфель, в котором, как всегда, содержалось «неисчислимое» количество предметов (включая термос, который он исправно возил на работу) существенно затруднял наше продвижение по салону.

— Простите, вам мой портфель не нужен? — несколько раз он повторил тем пассажирам, которые «отжимали» портфель и те, улыбаясь, как по мановению палочки, расступались, пропуская нас дальше. А перед выходом из троллейбуса, на вопрос сзади стоявшей дамы, собираемся ли мы выходить, Павел Григорьевич, сделав артистичную гримасу, ответил ей, что он, дескать, не только сам не выйдет, но и ее принципиально не выпустит, и ей придется ехать до самого кольца. Многим пассажирам, в том числе мне, веселое настроение было обеспечено на полдня.

И еще один яркий случай. Как всегда летом, студенты-географы предпоследнего курса разъезжались на так называемую дальнюю полевую практику — в другую природную зону с тем, чтобы закрепить полученные знания. Поинтересовавшись у автора (руководителя практики) временем отъезда в Таджикистан (на Памир, в Горный Бадахшан), Павел Григорьевич, как бы в шутку, спросил, а не требуется ли нам «почетный караул» и «духовой оркестр», на что получил, естественно, благожелательный ответ. И каково же было наше изумление, когда перед самым отправлением поезда с Московского вокзала на платформе у нашего вагона оказалось четверо курсантов известного училища имени адмирала Макарова с двумя трубами, гитарой и барабаном, «учинившим» нам на дорогу бодрящий русский военный марш «Прощание славянки» («Встань за Веру, Русская земля»). В качестве дирижера, в окружении толпы «музыкальных» зевак, предстал сам профессор.

Как поется в песне, «не забывается такое никогда».

15. КАК «ЧЕРНЫЙ ГАНС» С ЦЫГАНОМ НАГНАЛИ СТРАХУ НА ЛЮФТВАФФЕ

Лирики говорят, жизнь — это трогательная комбинация. Образно — ничего не скажешь, но верно лишь отчасти, поскольку у иных она уж слишком далека от лирики. А бывает, представляет собой зашкаливающее «напряжение тока в сети», а то и балансирование на грани между жизнью и смертью.

Наша очередная история может подключить к читательской аудитории даже военных документалистов, так как покоится на реальных воспоминаниях начальника разведки Северного флота Сутягина (впоследствии профессора географии Герценовского университета) о пленении и допросе известного летчика-аса Люфтваффе Рудольфа Мюллера. Этот гаденыш (конечно, не сопливый шкет, но двадцати двух лет отроду) за неполных два года (с сентября 1041 г.) сумел сбить 94 наших самолета, за что и был удостоен высшей награды фашистской Германии — Рыцарского креста с дубовыми листьями.

Заметим, Мюллер был далеко не лучшим «птенцом Геринга» — ведь были еще Хартман, Баркхорн или Ралль, на счетах которых числятся соответственно 352, 301 и 275 сбитых советских самолетов. Но не признавать, что этот «фашистский стервятник» был большим мастером своего дела — просто глупо, как ошибочно думать, что и советские асы, в частности Покрышкин и Кожедуб (сбившие, соответственно 59 и 62 самолета), были «бледной тенью» немцев.

Ведь важно понимать, что на момент начала войны у нас на балансе оставались неконкурентные модели самолетов, которым было нелегко соперничать даже с самыми простыми немецкими бомбардировщиками. А уж ВВС Северного флота, где куражился Мюллер, вообще были укомплектованы самолетами допотопных образцов (истребителями И-153 «Чайка», И-15бис и И-16), которые по прямой уступали в скорости даже «Юнкерсам» — немецким бомбардировщикам. А поступавшие в первых партиях лендлиза английские истребители «Харрикейн» и американские Р-4ОС «Тома-Томагавкv всегда могли на равных вести воздушные бои с Мессершмиттами.

Молодому читателю не мешает напомнить и тот прискорбный факт, что летные кадры СССР, имевшие за плечами опыт боев в Испании, в зимней войне с Финляндией, на Халхин-Голе, были сильно прорежены репрессиями, а новое пополнение не имело не то что боевого опыта, но даже достаточного летного опыта, плохо знало технику и тактику авиации противника. И это при том, что немцы уже получили опыт применения авиации в небе Польши, Великобритании и Норвегии.

Вернемся, однако, к действующим лицам нашей «саги» и, прежде всего, к Павлу Григорьевичу Сутягину. Окончив перед войной краткосрочные дипломатические курсы, он был назначен в норвежское посольство Советского Союза военно-морским атташе (фактически — резидентом нашей разведки). Но после оккупации Норвегии фашистской Германией, Сутягин был арестован и оказался в фашистском гестапо. Впоследствии был обменен и, возвращаясь кружным путем (через Турцию) домой, был арестован немцами вторично, но судьба улыбнулась ему и на этот раз, после чего и произошло назначение в одну из самых горячих точек воздушно-морского противоборства с противником — на Северный флот.

Все дело в том, что в незамерзающий порт Мурманск шел основной поток так называемых «лендлизовских» грузов. Эти жизненно важные союзные конвои нужно было оборонять от немецкого флота и бомбардировщиков с торпедоносцами, доводить до Мурманска и быстро разгружать — ведь немцы нещадно бомбили и портовые сооружения. «Оборонительная» тактика с «привязкой» к месту, конечно же, сковывала действия нашей истребительной авиации, в то время как летчики Люфтваффе чувствовали себя свободными «охотниками», при этом вражеские бомбардировщики выполняли свою работу обычно в сопровождении истребителей.

Существует несколько версий того, как Мюллер был подбит в небе Заполярья, но вникать в их детали мы не будем. Точно известно одно: 19 апреля 1943 г. Мюллер вылетел в первый и последний раз на новом «Мессершмитте» на боевое задание, которое заключалось в прикрытии группы истребителей-бомбардировщиков, отправленных на бомбардировку аэродрома Ваенга. Согласно наиболее распространенной версии, в завязавшемся воздушном сражении аса сразил младший лейтенант Н. Бокий.

Мы не случайно использовали глагол «подбит», так как мерзавец Мюллер (он же виртуоз) все-таки сумел посадить машину на снег в 8 км восточнее озера Мальярви и попытался на лыжах уйти к своим. (Кстати, вы только представьте себе, что находилось в спинном лацкане его парашюта: маскировочный халат, теплые носки, шоколад, спички и сигареты, а в вещевом мешке — мясные консервы, шоколад, кекс, сигареты, перевязочный пакет. Но и это еще не все: в полет полагались также складные лыжи и палки, ракетница с запасом ракет и пистолет).

Поэтому не удивительно, что когда командир полка капитан П. Сбигнев с техником Соболевским на биплане-самолете По-2 (командование Люфтваффе прозвало этот самолет «русс-фанер») подлетел к месту посадки Мессершмитта, то его кабина оказалась пустой, хотя в ней был обнаружен парашют с табличкой, на которой готическим шрифтом красовалось имя немца— «Мюллер». Но главный «вещдок» в виде глубокого следа лыжни находился рядом с самолетом. Что оставалось делать Сбигневу с техником, ведь «русс-фанере» лыж (как, впрочем, и многого другого) не полагалось? К счастью, на нем была рация, благодаря которой он связался с командным пунктом и смог организовать погоню за шустрым асом, подключив к поискам разведчиков с собакой. О «шустрости» немца говорил хотя бы тот факт, что за ночь немец преодолел более 90 км, прежде чем его настигла погоня. По имеющимся сведениям, завидя советских бойцов, Мюллер благоразумно бросил оружие и принял знакомую позу «хенде-хох» (Hande hoch).

По законам военного времени столь знаменитый вражеский летчик непременно должен был пройти через «жернова» контрразведчиков. Однако все их усилия, предпринятые не без традиционных физических приемов, не увенчались должным успехом — клиент при ответах на некоторые вопросы хранил «нордическое» молчание. Тогда контрразведчики решили передать его армейской разведке — Павлу Григорьевичу, вдруг тому «повезет». Эта акция носила скорее ритуальный характер, поскольку контрразведка (как и Москва, благодаря доносам тех же контрразведчиков!) была хорошо осведомлена о недопустимой мягкотелости Сутягина к пленным гитлеровцам. Такой «имидж», с учетом собственных пребываний в плену, Сутягину ничего хорошего не сулил.

Побывав в руках советских контрразведчиков, немецкий ас, мягко говоря, выглядел не очень презентабельно — выдавала сильно «помятая» физиономия. Сутягину, по его словам, подобные методы допроса военнопленных не доставляли удовольствия, и он прибегнул к военной хитрости (тогда слова «инновация» никто еще не знал). Он лично разыскал на одном из эсминцев настоящего цыгана, служившего мотористом. Это была чрезвычайно колоритная личность. Двухметровому акселерату, с бородой чуть ли не до пояса и с серьгой в ухе, по задумке Павла Григорьевича, срочно сшили красную рубаху на выпуск, чтобы придать ему вид законченного киношного палача.

Но и это еще не все. Подчиненные Сутягина притащили кресло наблюдателя со сбитого Фоккера (этот самолет-разведчик называли у нас 'рамой'. Кресло представляло собой фундаментальную конструкцию — широкие подлокотники, высокий подголовник, бронеспинка. При небольшом напряжении фантазии его вполне можно было принять за электрический стул, с учетом того, что к подлокотникам и подголовнику кресла были присоединены толстые электрические кабели, которые уходили в соседнюю комнату. Кресло установили в центре «пыточной» комнаты, а в дверях, скрестив на груди руки, стоял наряженный в красную рубаху цыган. При этом он занимал столько места, что Мюллеру пришлось бы протискиваться мимо него боком — иначе говоря, не заметить асу «ряженого палача» было невозможно.

И вот, привели Мюллера, усадили в кресло Фоккера, напротив «палача», делавшего при этом, по требованию Павла Григорьевича, зверское лицо. Разглядев электрические кабели, «нордический» клиент заметно побледнел и обмяк. А когда Сутягин рявкнул по-немецки: «Noch niemand lebend aus diesem Раит, nicht Antworten auf meine Fragen» («Еще никто не выходил живым из этой комнаты, не ответив на мои вопросы»), Мюллер «поплыл», что и требовалось доказать.

(Кстати, рявкнуть Сутягин мог не хуже английского короля Ричарда Львиное Сердце (XII в.), от крика которого, как известно, приседали кони. Таким голосом, утверждает мой коллега Доброскок Владимир Алексеевич, можно командовать эсминцем с просвистанного всеми ветрами мостика в любой шторм. Зная об этом даре Павла Григорьевича, университетское руководство всегда просило его открывать традиционную церемонию «первого звонка», которая проводится для первокурсников 1 сентября у главного корпуса. И Павел Григорьевич, под открытым небом, без микрофона всегда вещал так, что его можно было хорошо слышать даже у факультета географии, от которого его отделяло не столько 150 метров, сколько два капитальных здания. Это было поразительно!).

После «рыка» «Ричарда Львиное Сердце», при виде строившего гримасы «палача» в красной рубахе и ужасного «электрического стула», Мюллер, наконец, «развязал язык» и дал исчерпывающие ответы на вопросы Павла Григорьевича. Пленник не только подробно рассказал о подготовке немецких молодых летчиков в учебных подразделениях и частях, о летчиках своего отряда, дав при этом каждому из них краткую характеристику. Главное, что удалось Сутягину, это «вытянуть» из Мюллера сведения о тактике, применяемой их летчиками в Заполярье, об организации ПВО аэродромов, о новом немецком истребителе Мессершмитт-109С-2. Немецкий ас указал на некоторые ошибки, допускаемые советскими летчиками в воздушных боях и на схемах, нарисованных им самим, показал, как избежать их.

После этой фантастической «экзекуции», Сутягин довольно быстро стал известен немцам и даже получил от них прозвище — «верный Ганс» («черный» — это от цвета его военно-морской формы, а Ганс — эквивалент русского Ивана (а не «гуся», как ошибочно полагали некоторые военные хроникеры, путая из-за звуковых и фонетических ассоциаций имя Hans и гуся — Gans). Параллельно были дезавуированы и все доносы на Павла Григорьевича, как слишком либерального и мягкотелого разведчика. Более того, его «акции» заметно возросли, особенно с учетом создания им в Норвегии, с помощью завербованного им Тура Хейердала, разветвленной сети разведчиков, которые, в частности, пристально наблюдали за «немецкими» портами и аэродромами. (Дружбу со знаменитым путешественником Павел Григорьевич сохранил на всю жизнь).

Что же касается пленника Мюллера, то он, по некоторым источникам, был отправлен в лагерь для военнопленных, где в 1944 г. бесславно окончил свой жизненный путь, якобы, при попытке к бегству. («Якобы» потому, что паулюсы, гессы и прочие гитлеровские фигуранты военных преступлений, получившие те или иные тюремные «сроки», лично не убивали советских людей. Ясно, что Мюллер был преступником иного сорта).

16. УРОК «ВЫСШЕЙ» ПЕДАГОГИКИ

Склонность студентов (равно как и школьников старших классов) к прогулам занятий давно воспринимается всеми как данность, принадлежащая к разряду «вечных». Кто из нас со щемящим чувством ностальгии не вспомнит собственные прогулы, начиная с девятого-десятого класса (а то и раньше) и кончая университетскими, связанные с походами в кино, свиданиями, а то и просто — с бессовестным валянием в постели? Природа нашей страны благоприятствует прогулам занятий особенно весной, когда дурманящие запахи пробуждающейся растительности становятся дополнительным соблазном провести время вне классов и университетских аудиторий.

Естественно, прогулы прогулам — рознь. Они не обязательно связаны со скукотой занятий и антипатией к конкретным учителям и университетским преподавателям — если приходила в голову дерзновенная идея «промотать» занятия, то никто этому помешать, в сущности, не мог. Впрочем, нынешним школьникам становится все сложнее сбежать с уроков — на помощь учителям приходят современные технические средства. В некоторых странах практикуется систему SMS-оповещения родителей об отсутствии детей на перекличке; в Великобритании и Ирландии если ребенок систематически прогуливает уроки, то родители могут заплатить солидный штраф до двух с половиной тысяч фунтов стерлингов или даже попасть в тюрьму на срок до трех месяцев. А вот в США, в контроле за посещаемостью, участвует не только Министерство образования, но даже Министерство юстиции, «удумавшее» обязать самых злостных прогульщиков носить на поясе GPS-навигатор.

Можно, конечно, иронизировать над американской идеей цеплять навигаторы прогульщикам, но разве инициатива генсека Юрия Андропова в начале восьмидесятых устраивать облавы в кинотеатрах прямо во время сеансов, когда милиционеры и дружинники искали прогульщиков среди зрителей, является менее идиотской? Если экономика СССР пришла в упадок из-за разгильдяйства, прогулов и пьянства на предприятиях, как считали советские лидеры, то следовало менять саму экономику (как в известном анекдоте об убыточном борделе, где постоянно меняли мебель, вместо того, чтобы сменить представительниц древнейшей профессии).

В этой связи возникает и следующий вопрос: а стоит ли вообще контролировать посещение занятий в университете, считать его обязательным, и не является ли самой настоящей глупостью применять меры наказания за пропуски, снимать в балльно-рейтинговой системе баллы за непосещение? Ведь есть немало одаренных студентов, которые вполне успешно сдадут большинство экзаменов по книжкам? Студент — это не «г.., плавающее на поверхности явлений», как однажды цинично заметил мой коллега-философ, а вполне взрослый человек, который должен понимать, куда он пришел и зачем.

Но, этот вопрос не столь элементарен, как кажется. Во-первых, многие университеты мира своими уставами обязывают студентов посещать все виды учебных занятий, определенных учебным планом, а кафедры, в свою очередь, могут специальными решениями снимать баллы за непосещение занятий, особенно при кредито-рейтинговой системе обучения. А, во-вторых, что не менее важно, вряд ли стоит переоценивать степень самостоятельности студентов: разрешить им увиливать от занятий и сдавать экзамены по книжкам — значит, завтра в аудиториях останутся их единицы. Наконец, в-третьих, учебными планами предусмотрены лабораторные и практические занятия, лишь посетив которые можно получить многие практические навыки.

Как бы там ни было, в СССР посещение занятий считалось «святой» обязанностью студентов, и за этим пристально следили комсомольская и партийная организации, деканаты, а также кафедры. Об одном поучительном «опыте» контроля кафедрой экономической географии за посещением студентами лекций и практических занятий мы попытаемся рассказать. Командовал «педагогической экзекуцией» профессор Сутягин Павел Григорьевич — легендарный советский дипломат и разведчик, дважды плененный немцами и дважды «обмененный» и возвращенный в СССР, друг известного норвежского ученого и путешественника Тура Хейердала, и наконец, допрашивавший самого известного немецкого летчика-аса Мюллера.

На заседание кафедры пригласили несколько «отъявленных» прогульщиков с тем, чтобы оказать на них меры общественного воздействия. Казалось бы, уж кто-кто, а «развязавший язык» самому Мюллеру, Павел Григорьевич найдет эффективные методы влияния на студентов, нарушающих общепринятую дисциплину.

И вот в кабинет заведующего, где шло заседание, приглашается прогульщица Вера Чумакова — студентка четвертого курса.

Сутягин: Проходи, деточка, садись дорогая. Только не волнуйся, пожалуйста: здесь все твои искренние друзья. Расскажи нам, сколько часов тобой пропущено и объясни нам, что же с тобой происходит такое?

Чумакова (волнуясь, заплетающимся языком): Мною пропущено сорок..., нет, двести серок часов из-за невыносимых головных болей — меня они мучают часто, и отсюда все мои пропуски.

Сутягин: Головушка, говоришь, болит? Ах, бедненькое мое дите, это дело запускать ни в коем случае нельзя— поверь мне. Кстати, имей в виду: у меня всегда с собой есть таблетки от головной боли— подходи в любой момент и спрашивай, не стесняясь (жена профессора — врач Ирина Сергеевна надежно снабжала его всякими лекарствами).

Соколов: Павел Григорьевич, не «бедненькое дите», а отпетая бездельница и халявщица, лоботряска. Повесить тебя надо, Чумакова — и все дела. Ишь, ты, головушка у нее болела? По «балде» надо было своевременно дать — тогда бы, может, она чуть-чуть и просветлела у тебя — иди отсюда, чтоб глаза мои тебя не видели.

Сутягин: Олег Васильевич, так нельзя! Как говорится, у каждого святого есть прошлое и каждого грешника есть будущее. Ну, оступилась девочка, с кем не бывает. Давайте дадим ей шанс исправиться. Ступай, Верочка, дорогая, ступай детка. Кто там следующий?

В кабинет приглашается еще одна прогульщица — Татьяна Анцупова.

Сутягин: Расскажи, Ганечка, комиссии, а тебе-то что мешало аккуратно посещать занятия на факультете? Может быть, у тебя тоже возникли какие-то проблемы со здоровьем? Расскажи нам — твоим старшим товарищам.

Соколов (шепотом): Тамбовский волк ей товарищ.

Татьяна: Слава богу, проблем со здоровьем у меня пока нет. Мною пропущено около 200 занятий из-за того, что живу слишком далеко — за Гатчиной, в деревне...

Сутягин: Дй-я-яй, нехорошо пропускать занятия. Может быть, Танечка, у тебя нет денег на дорогу в институт, так ты так и скажи. Отвечай честно — я же тебе всегда дам денег на транспорт, только не стесняйся, дорогая.

Соколов: Павел Григорьевич, лучше мне дайте денег на пол-литра — вот я никогда не стесняюсь. Это такая же ба-клушница и шалопутка — взашей надо гнать с факультета, а не выгораживать.

Сутягин: Подождите, Соколов: всех разгоните, затем вас попрут за ненадобностью. Так, может быть, Танечка, тебе лучше переселиться в общежитие на Новоизмайловский проспект? Хочешь, я похлопочу.

Соколов: При таком посещении, Павел Григорьевич, Анцуповой все равно где жить — в деревне под Гатчиной или на Альфе-Центавре. Толку не будет. Иди вон отсюда, Анцупова, не мельтеши перед глазами.

Педагогическая «трепка» превращалась в веселую говорильню, и последний «аккорд» в ней поставил не какой-нибудь там очередной филонщик-разгильдяй, а VIP-прогульщик — серебряный призер Монреальской олимпиады, толкатель ядра, добродушный двухметровый гигант N. Оправдание известного спортсмена окончательно развеселило присутствующих, превратив заседание в развеселый фарс. А «выдал» он буквально следующее:

— Во-первых (сохранено ударение N), я надеюсь, что завоеванное мною серебро избавит меня от ваших претензий; а, во-вторых, останавливаясь по пути из Милана в О саку в Ае-нинграде, я звонил декану, хотел, как приличный человек, объяснить ему, что к чему, но ведь это не моя вина, что его не бывает на месте.

Соколов: А вот это правда! Туда только партия смотрит.

Выразив искреннее восхищение достижениями, спортсмена слегка пожурили и, войдя в его положение, тепло напутствовали на побитие мирового рекорда, а заодно — и улучшение успеваемости.

Несмотря на неслыханный либерализм комиссии, тот вскорости все-таки оставил родной факультет и перевелся, с его точки зрения, на более престижный факультет журналистики в ЛГУ им. Жданова, который успешно и окончил. Вероятно, никаких проблем с посещаемостью и успеваемостью у него там не возникало, .. .тем более, что тогда еще не было и в помине GPS-навигаторов (лишь они могли заставить злостных прогульщиков посещать занятия в университете). Да и вряд ли милиционеры и дружинники смогли бы справиться с двухметровым гигантом.

Короче говоря, урок «высшей» педагогики на кафедре экономической географии прошел «блестяще».

17. ПСЕВДОРОМАН С УЖАСНЫМ КОНЦОМ

Годы страстного увлечения африканской проблематикой (70-е гг.) само собой диктовали необходимость постоянных поездок автора в институт Африки АН СССР — именно там находилось уникальное собрание научной и справочной литературы по Африке: брошюры, диссертации, периодические издания на русском и иностранных языках по проблемам стран Африки, а также арабского мира. Время было романтическое: разум «алкал» новизны «о солнцах и мирах», и наипаче — о таинственной Африке. То обстоятельство, что автор был единственным в СССР в те годы, кто основательно исследовал кузнечное ремесло (кричную металлургию), металлообработку и машиностроение африканских стран, «распирало грудь», тешило самолюбие, внушало мысль, что ты не просто какой-то там «долбодятел»-учитель, спешащий делать добро, но еще и академический исследователь, имеющий собственную, притом уникальную научную колею.

Сегодня институт Африки располагается на Спиридоновке (у пересечения с Большим Патриаршим переулком), в одном из роскошных армянских дворцов Гавриила Тарасова, происходившего из армянской купеческой династии, основателем которой считался его отец Аслан. (О заказчике напоминает латинская надпись на парадном фасаде «GABRIELUS TARASSOF FECIT ANNO DOMINI», что означает: «Габриэль Тарасов сделал лета Господня»). После революции и до 1937 года особняк занимал Верховный суд России, а в послевоенные годы в доме располагалось посольство Польши. Здесь есть «где разгуляться», а вот в старом здании института (до 1979 г.), где нам пришлось работать и где сегодня располагается посольство Камбоджи — на Староконюшенном переулке, 16, — места было слишком мало.

В те годы институтом Африки руководил член-корр. АН СССР (в ранге посла) В. Г. Солодовников, которого в 1976 г. сменил Ан. А. Громыко — сын известного советского дипломата (подпись которого в отзыве ведущей организации сыграла не последнюю роль в присуждении автору докторской степени). В институте трудилось немало известных специалистов, креативных авторов, рабочие контакты с которыми приносили истинное творческое удовлетворение. Кстати, из-за чудовищной тесноты в старом здании, в течение рабочего дня удавалось видеться и здороваться практически со всеми обитателями здания (включая начальство).

Но чаще всего в институте на глаза попадала все-таки яркая брюнетка, младшая научная сотрудница одного из отделов по имени Ада. Чрезвычайно обходительная и деловая, не без дамского кокетства, она добровольно оказывала содействие как мне, так моему другу проф. Ягья В. С. в оформлении командировочных удостоверений, в установлении рабочих контактов с работниками институтской библиотеки, а также в организации чайных посиделок. Мы, командированные, вели себя, в общем, в меру респектабельно, и, кажется, не проявляли себя в существе «кобелировавших» личностей, хотя, конечно, исправно осыпали даму (кстати, замужнюю) не только благодарностями, но и разного рода комплиментами.

Тем не менее, вскоре, после очередной командировки в институт и вручения даме букета роз (а как еще отблагодарить ее бескорыстие?) все стало остро попахивать какой-то «демонологией». Ада становилась в общении все более раскрепощенной и, казалось, менее рассудительной, чем прежде, стала жестко опекать автора в институте и, самое главное, от скуки «названивать» по телефону в Ленинград, что вовсе не входило в наши планы, поскольку грозило реальным семейным скандалом. Складывавшаяся ситуация требовало положить конец этому «сюрплясу».

И тут произошло то, о чем пришлось впоследствии горько сожалеть. Отправлявшемуся в Москву в институт Африки Ватаняру Саидовичу Ягья, нами в шутку была передана следующая просьба (с тем, чтобы, прежде всего, прекратились непрошенные телефонные звонки): сообщить нашей общей знакомой о том, что автор, раб божий, дескать, «скоропостижно почил в Бозе». До сих пор остается загадкой: то ли коллега не понял нашей шутки, то ли сам решил пошутить, но через некоторое время почтальон доставил в ленинградскую квартиру телеграмму, в которой выражалась «глубокая скорбь по поводу внезапно оборвавшейся жизни талантливого советского африканиста...». Пожалуй, самое ужасное состояло, в том, что телеграмма была подписана руководством института Африки АН СССР (в лице его директора В. Г. Солодовникова).

Это был настоящий кошмар!

Хорошо хоть, что телеграмму принял сам участник «псевдоромана», тот самый «божий раб», который и затеял всю эту бузу. Повезло и в том, что в это время отсутствовали члены семьи. Телеграмма была предана огню, а ее невольный инспиратор — угрызениям собственной совести.

18. ФОРС-МАЖОР НА СУННЕТ-ТОЕ

Скорее всего, многие читатели «слыхом не слыхивали» о том, что такое «уннет-той», однако спешим утешить — это никак не связано с их образовательным цензом и переживать из-за этого явно не стоит. А дело в том, что в исламском мире, в частности у народов Средней Азии, традиционно широко практикуется обрезание мальчиков — уннет, сопровождавшееся большим празднеством — уннет-тоем. Сегодня, после окончания эпохи «безбожия», интерес к этому мусульманскому обряду, символизирующему принадлежность к народу бога, по нашим наблюдениям, заметно возрос.

Впрочем, почему мусульманскому? Обрезание было принято у многих народов, начиная с доисторического периода, когда египтяне практиковали обряд удаления крайней плоти у младенцев мужского пола. В современном мире он распространен как у муулъман, так и евреев, причем делается это из различных соображений — религиозных, медицинских, гигиенических и т. д. Так, у евреев обрезание имеет смысл не только религиозной, но и национальной традиции и совершается как верующими, так и большинством неверующих граждан, стремящихся сохранять эту символическую связь с иудаизмом и еврейской культурой.

Не станем вдаваться в эту достаточно деликатную сферу человеческой культуры, оставив ее тем, кого она интересует больше. Нам, профессору географии Петрову Кириллу Михайловичу (кузену знаменитого композитора Андрея Петрова) и автору, однажды, еще до «перестройки», довелось стать живыми участниками описываемого празднества в предместье Душанбе, не только сохранив на всю жизнь незабываемый колорит этого удивительного мероприятия, но и попав тогда в крайне щекотливую для нас ситуацию. Но об этом несколько позже.

Как выяснилось, речь шла о сыне достаточно зажиточных родителей, и праздник был организован с невиданным для нас размахом. У менее же обеспеченных не всегда находятся средства, чтобы организовать подобный праздник для всего кишлака, поэтому деньги копятся обычно с рождения ребенка, а сама процедура откладывается до тех пор, пока не будет накоплена достаточная сумма. Впрочем, как в узбекских, так и таджикских бедных семьях, состоящих в родстве или дружбе, для того, чтобы ребенок воистину стал на путь Муххамада как можно раньше, обряд иногда проводится в отношении 5—6 мальчиков-ровесников сразу, что приводит к существенной экономии денег при проведении суннет-тоя. (Любопытно, что в отдельных районах Средней Азии перед хирургической операцией для друзей мальчика отдельно устраивается той с обильным угощением — иначе те, мол, не «выдадут мальчика отцу. Что особенно поражает, так это то, что после тоя эти «недоросли» получают от отца мальчика... по барану и новому халату). А ведь не дурно, правда?

Чем же запомнился незабываемый колорит увиденного собственными глазами суннет-тоя?

Посреди широкого, богатого подворья, в тени чинар, тутовников и абрикосовых деревьев были расставлены десятки столов (примерно для двух сотен гостей), накрытых красивыми скатертями и уставленных разнообразными угощениями. Среди приглашенных оказались целых два профессиональных ансамбля, искусно исполнявших национальные танцы и мелодии. Но, едва ли не главный сюрприз ожидал нас, ленинградских профессоров, которых объявили, чуть ли не крупнейшими учеными «всех времен и народов» и для которых был сооружен даже специальный подиум двухметровой высоты, устланный и обитый со всех сторон коврами.

Признаться, автор редко когда испытывал большее смущение, столь острое чувство неловкости от неуместности своего появления на таком необычном для православного человека празднестве, да еще и на таком дурацком возвышении. У «нормального» человека, пусть и получившего недавно диплом доктора наук и аттестат профессора, никакая лесть не могла «сдуть крышу». Кирилл Михайлович же, казалось, вообще ни на чем не зацикливался, многоглаголание гостей воспринимал как ветер в верхушках деревьев, наслаждался искусством ансамблей, пил и закусывал. (Казалось, из его уст исходили знакомые теперь почти каждому слова: «давай, бухти, рассказывай, как космические корабли бороздят просторы... Большого театра»). На мои подчас недоуменные вопросы отвечал лаконично, но исчерпывающе: «Босток — дело тонкое».

Время текло незаметно. Яства, вино, тосты, сменявшие друг друга пасторальные сцены постепенно убаюкали нас обоих. Но, внезапно взгляд Кирилла Михайловича застыл на невесть откуда взявшихся, новых «актерах» с огромными медными подносами в руках, и он как-то обреченно изрек:

— Дорогой Ю. Н., хватайте мешки, вокзал отходит: нам приходит «кер дык». С выдающихся ученых, понимаете, спрос особый. — И, скорее в шутку, добавил: — Спастись предлагаю бегством, но, заметьте, бегством позорным!

Только теперь мне стала понятной истинная цель товарищей с подносами — по возможности компенсировать, а, может быть, и приумножить немалые расходы, потраченные на организацию этого пышного ун-нет-тоя. Между тем, наша дальняя полевая практика со студентами подходила к концу, и неудивительно, что наши финансовые возможности были близки к нолю — поезд «Москва-Душанбе» уходил уже на следующий день. Что же нам оставалось делать?

Щекотливость возникшей ситуации состояла в том, что мы сидели одни на подиуме, обратиться за помощью было практически не к кому, а о такой роскоши как мобильный телефон тогда никто и не мечтал. Но, Аликул Утаганов — наш местный «опекун», доцент местного института, вероятно, уловил следы нашего замешательства, и только с его помощью мы смогли не ударить «в грязь лицом». Достойная лепта (обогащенная Аликулом в долг) от имени «выдающихся ученых современности» была внесена на медный поднос, и тем самым нас оставило беспокоившее чувство дискомфорта.

Это был тот редкий случай, когда два профессора оказались в существе «голодранцев» даже среди студентов, так как нас ожидало четверо суток голодной «вагонной» жизни. «Под руку» вспомнились смешные строки какого-то доморощенного поэта, ехавшего из Москвы до Владивостока: Семь уток в вагоне, / От водки опух, / Мозги все отшибло, / В ушах— тух-тух-тух /. И хотя нас ожидали не семь суток, все равно было не до смеха.

Как можно догадаться, на выручку непутевой профессуре пришли благодарные студенты, с которыми пришлось рассчитываться в Ленинграде.

19. ПО СТОПАМ ВЕЛИКОГО КОМБИНАТОРА

Кто ж не слышал о Васюках, которые Великий Комбинатор обещал сделать Нью-Москвой во время презентации свой знаменитой шахматной «лекции» в «Шахклубе четырех коней» Известны и детали того позорного побега, который для него на пару с «отцом русской демократии» мог закончиться гораздо более плачевно, чем он описан авторами. Так вот нечто слегка похожее приключилось и с автором баек много лет тому в советском Тбилиси.

То были времена, когда в стране царил грандиозный шахматный ажиотаж. В городских дворах, парках и скверах с утра до вечера сражались в шахматы, играли блиц в перерывах, подрастали шахматные вундеркинды, а хорошие игроки были уважаемыми людьми. По центральному телевидению в прямом эфире транслировались гроссмейстерские партии, за которыми внимательно следили миллионы людей, восторгавшихся новыми комбинациями и розыгрышами. Народ гордился тем, что на протяжении, по крайне мере, четверти века настоящими королями мировых шахмат были граждане СССР — Ботвинник, Смыслов, Таль, Петросян, Спасский, Карпов, Гаприндашвили, Чибурданидзе, Каспаров...

А что потом? Потом начались ...прямые трансляции с заседаний Верховного Совета, пошли кооперативы, малиновые пиджаки, ночные клубы, бордели, наркотики и все такое, что называется «свободным» образом жизни. Тут уже стало не до шахмат — появилась манящая индустрия развлечений, которой раньше просто не было. Сегодня просвещенные молодые люди — это большей частью читатели «Афиши», аборигены фейсбука и твиттера.

Но мы, все-таки, не об этом.

Автор, ранее заядлый игрок, давно отошел от шахмат. Пиариться грех, тем более что большого шахматного дарования в себе, к сожалению, не обнаружил, хотя, чего скрывать, очень хотелось попасть в мастера. Этот грустный для себя вывод был сделан еще в Афганистане, когда в чемпионате Кабула неожиданно для себя оказался аутсайдером. До сих пор нельзя без улыбки вспоминать строки из полагавшейся после зарубежной командировки характеристики руководителя контракта В. М. Галушина о том, что автор «принимал активное участие в спортивных состязаниях в Афганистане и завоевывал призы». Тонкий юмор шефа-«проказника» для неосведомленных заключался в том, что за последнее место тогда, действительно, полагался приз, и он был получен (так что тут к фразе не «придерешься»). (Кстати говоря, таким же образом было покончено с поэтическими амбициями, особенно после постижения смысла предупреждения Фредерико Гарсия Лорки о том, что быть поэтом — самая печальная на свете радость, даже смерть не в счет, тем более, что, как сказал наш соотечественник: «не тот поэт, кто рифмы плесть умеет»').

Одно из интересных наших наблюдений состоит в том, что практически все наши учителя и профессора-ровесники были довольно продвинутыми шахматистами: Блехцин — международный мастер (с гроссмейстерским баллом), Лавров, Дмитревский, Кекулин, Аванов (экономист-международник) — играли в силу кандидатов в мастера, Агафонов, Бугаев, Рафиков — сильных перворазрядников, что в гораздо меньшей мере свойственно нынешней профессуре. В свободное от занятий время «гоняли» в блиц, играли со студентами, наиболее сильные устраивали сеансы одновременной игры на нескольких досках. Тут просится «непарламентское» выражение: «тогда ценился интеллект, а шахматы были его мерилом». Сегодня интеллект, конечно, может быть, где-то еще и ценится, но, то самое «мерило» давно ушло в прошлое.

Заядлым и продвинутым шахматистом-перворазрядником слыл и москвич Валерий Алексеевич Пуляркин — один из наиболее мыслящих советских географов, сотрудник института географии академии наук СССР. Поэтому отправляясь оппонентом в Тбилиси на защиту диссертации его подопечной соискательницы, где нам предстояло жить с ним в одном гостиничном номере, автором предусмотрительно были прихвачены с собой шахматы и шахматные часы, с целью предаться любимой игре в блиц в первый же свободный вечер.

Надо сказать, что имидж шахмат в Грузии «зашкаливал», как нигде. В самом Тбилиси трудно было найти двор или сквер, где бы не происходили ежедневные шахматные баталии, окруженные толпой неравнодушных болельщиков, с кавказской нетерпеливостью то и дело норовивших подсказать очередной «гениальный» ход, из-за чего нередко возникали серьезные междоусобицы, грозившие перерасти в настоящие потасовки.

Помнится, ругали Виктора Корчного, обидевшего Эдуарда Гуфельда, в течение ряда лет тренировавшего Майю Чибурданидзе (чемпионку мира в 1978—1991 гг.) и сборную женскую команду республики. Повод был настолько смешным, что достоин разъяснения. Дело произошло в тунисском городе Сус в 1967 г, где проходил 7-й межзональный шахматный турнир. Во время обеда в ресторане только что получивший звание гроссмейстера Гуфельд бросил приветствие шахматистам, сидевшим за соседним столиком: «Привет, коллеги», на что едкий острослов, гроссмейстер Корчной отреагировал неожиданным образом: «Дамянович тебе коллега». Оскорбительный подтекст состоял в том, что именно югославский гроссмейстер Дамянович считался в те годы «слабаком», аутсайдером любых шахматных тусовок. Эта реплика была с обидой воспринята всей шахматной Грузией.

...Поселившись в гостинице, мы с Валерием Алексеевичем «сгоняли» не менее 50 партий, уснув лишь где-то в четвертом часу ночи. Проснувшись же, принялись опять за старое (жажда реванша!), благо защита диссертации в местном университете начиналась после обеда. Появившаяся утром уборщица, извинившись, выразила что-то вроде сочувствия гостям ее чудного города, которые, по ее словам, так бездарно проводили свое свободное время. На это мудрый Пуляркин отреагировал недостаточно «мудро», бросив дорого стоившую нам легкомысленную фразу:

— Да вот понимаете, не так часто приходится встречаться с ленинградским гроссмейстером — стараюсь ценить драгоценное время.

Отдискуссировав на защите диссертации и отведав грузинских блюд и вин на ритуальном банкете, мы довольно поздно вернулись в свою гостиницу. Перед нашими изумленными взорами предстали шесть или семь усатых грузин с большими шахматными досками под мышками с твердым намерением сразиться в шахматы с мифическим гроссмейстером.

Можно представить шоковое состояние новоявленного Бендера. Пока он оценивал ситуацию, обдумывая, как «утешить» азартных шахматистов, слегка опешивший Валерий Алексеевич быстро пришел в себя и, сославшись на усталость и позднее время, посоветовал им перенести встречу на завтрашний день. С таким предложением публика согласилась весьма неохотно, но все-таки вынуждена была ретироваться, что-то бормоча под нос на своем грузинском.

Заваренная улыбающимся спарринг-партнером «каша» меня сильно угнетала. Но, к счастью, самолет новых «Хлестаковых» улетал уже в 8.00 утра, а такси было заказано вообще на 6.00 — иначе дело пахло «керосином». Конечно, в случае чего, вряд ли «отовсюду послышались бы стоны» и вряд ли пришлось бы делать столь любимые Остапом восклицания типа: «а много ли наших в городе?», «а не поможет ли нам заграница?» С другой стороны, налаживавшийся нами «союз меча и орала» с грузинскими друзьями тогда бы, наверное, пострадал.

Откровенно говоря, все это мало смахивает на римейк, связанный с Васюками, но все же...

20. «ЭТА ТЕМНО-ВИШНЕВАЯ ШАЛЬ»

Знатоки рассказывают: Антон Рубинштейн однажды сострил, что посредственные композиторы заимствуют чужую музыку, а талантливые ее просто ... воруют.

Беззастенчивое воровство среди современных композиторов, особенно подвизающихся в сфере поп-музыки, — столь же профессиональное занятие, что и среди карманников, при этом звучащие гневнобетховенские интонации при осуждении этого позорного явления никакого эффекта обычно не достигают. Бывает, тень в этой связи наводят даже на весьма уважаемых композиторов. В свое время страна благоговейно замирала при первых же нотах «Песни о далекой родине» Микаэла Таривердиева, которые многим напомнили первые ноты шлягера «История любви» Фрэнсиса Лэя. И хотя сходство мелодий на этом заканчивалось, Союз композиторов неожиданно получил телеграмму следующего содержания: «Поздравляю с успехом моей музыки в вашем фильме. Ф. Лэй». Таривердиева от очередного инфаркта спас сам Лэй, поведавший о том, что к телеграмме никакого отношения не имел, как и не имел и претензий к мелодии песни о родине. (А ответственность за этот теракт много лет спустя взял на себя великий мистификатор XX века И. Богословский).

Можно также спорить о том, в какой мере песня А. Пахмутовой «Нежность» из фильма «Женщины» напоминает сочинение Бенджамина Бриттена «Сентиментальная сарабанда» (по нашему, не вполне просвещенному мнению, так отдельные аккорды — это еще не плагиат), а вот мелодия написанного Яном Френкелем (на слова К. Ваншенкина) «Вальса расставания» (в народе — «Вальсок») явно принадлежит австрийскому скрипачу и композитору Фрицу Крейслеру. И здесь ничего не попишешь.

Конечно, иногда случаются недоразумения, которые лишь ярче высвечивают талант композитора. Так, все знают очаровательную песню «Ах, Одесса, жемчужина у моря», мелодия которой (как и многие другие: «Да-вай закурим», «Цветочница Анюта», «Ты одессит, Мишка!» и даже «Пароходы — хорошо, самолеты — хорошо, а олени — лучше») принадлежит Модесту (Моте — как его звали друзья) Табачникову. А вот кому принадлежат слова «Жемчужины у моря» — бог весть. Кое-кто приписывал их Аркаше Северному — дескать, если он смог создать такие приблатненные перлы как «В семь сорок», «На Дерибасовской открылася пивная», «Мясоедовская улица моя», «Жора, подержи мой макинтош», то почему он не мог быть автором еще одного шедевра? Правда, при тщательном хронологическом сравнении, выясняется, что к моменту рождения Аркадия песня уже жила, как минимум, три года. Но, Боже мой, кого это в Одессе интересует!

(Кстати, эта деталь как-то напомнила нам об убеждении миллионов советских людей в том, что стихотворение М. Светлова «Гренада», как и одноименная духоподъемная песня, были написаны в честь поддержки СССР республиканского правительства Испании во время гражданской войны 1936—1939 гг. На самом же деле, стихотворение было написано поэтом лет за 10 до этих событий. Бывает!).

Одно из «недоразумений» связано с тщетными поисками некоторыми «энтузиастами» различий между мелодиями двух известных песен: приблатненной «Ах, Одесса — жемчужина у моря» и народной «Дядя Ваня — хороший и пригожий». А различий нет и быть не может в принципе, потому что мелодия Табачникова — одна на две песни, а вербальный дубль умышленно был создан поэтом А. Галлу с одной целью, чтобы песня (благодаря Клавдии Шульженко) стала широко популярной в послевоенные годы: Дядя Ваня — хороший и пригожий, / /Дядя Ваня — всех юношей моложе, //Дядя Ваня — веселый наш толстяк — //Без дяди Вани мы ни на шаг. А то ведь, неровен час: авторы и исполнители «салонной попсы» могли легко попасть в опалу...

Но, вернемся, однако, к нашему «профессорятнику».

Незабываемые мгновения общения с профессором Дмитревским включали и те редкие эпизоды, когда он, с элегантно-шопеновским видом вдруг садился за клавиши и пытался их совместить с клавиатурой своих душевных струн. Звучали патриотические мелодии, классика, известные романсы. Некоторые музыкальные опусы он объявлял своими, и не исключено, что это соответствовало действительности. Однако «дьявол» скрывался в некоторых «деталях».

Так, особой популярностью пользовался его романс на стихи В. В. Силина «.Злые люди песен не поют», первую строфу которой все мы хорошо знали наизусть, и, во время дружеских «чаепитий», как могли, подпевали нашему дорогому пианисту и композитору:

Бели песня сон твой потревожит И нарушит мирный твой уют, — Не сердися, — песня зла не множит, Злые люди песен не поют.

В то же время, некоторых из нас уже тогда начали терзать смутные сомнения относительно оригинальности главных аккордов романса, подозрительно напоминавших мелодию «темно-вишневой шали». Но смелости откровенно сказать об этом Юрию Дмитриевичу не хватало ни у кого, за исключением отважного профессора Литовки. С неизменным бокалом сухого красного вина в руке он откровенно иронизировал по поводу композиторского таланта исполнителя, просил сверить партитуру, и синхронно пытался заглушать следующие слова романса «Злые люди песен не поют»:

хорошо знакомыми строками из «темно-вишневой шали»:

Нельзя сказать, что Юрий Дмитриевич спокойно воспринимал подобные «антипартийные выпады» — он смущался, «пыхтел», краснел, но, главное, ждал защиты от «истинных» ценителей своих музыкальных способностей, а те, увы, позорно молчали и лишь предательски улыбались.

Точку в этой забавной истории поставила профессорская жена Наталья Федоровна, сама недурно музицировавшая и обладавшая тонким музыкальным слухом:

— Слушай, Митрич! Ну, все ценят твои разносторонние таланты — и этот сомнительный «шалевый» романс их нисколько не убавит, ни прибавит. Да плюнь ты на него. Ну, слямзил Симонов у Николая Гумилева «Жди меня», но от этого его слава ведь нисколько не померкла! Успокойся, ради Бога!

После этого, романс «Злые люди песен не поют» исполнялся Дмитревским значительно реже и, уж конечно, — в отсутствии главного «музыкального критика» — профессора Литовки.

21. КОНТИНУУМ ИМЕЕТ МЕСТО

Любой студент, прослушав университетский курс генетики, обязан в любое время суток как «Отче наш» доложить, что основной составляющей каждой хромосомы является ДНК, а гены — это основные составляющие хромосомной ДНК — так просвещал автора в свое время профессор генетики Шварцман Петр Яковлевич. Однако и он, по его рассказу, был однажды шокирован ответом одного студента-географа — в общем-то, не безмозглого балбеса, но этакого юного сноба, который проявил осведомленность, пожалуй, лишь в одном — в том, что генетическая информация каждого человека сохраняется в 23 парах хромосом. Дальше студент, как говорят, поплыл и попытался вовлечь профессора в обсуждение бесплодного, как пустоцвет, вопроса чисто схоластического свойства, как-то: «хромосомы по своей природе дискретны, а гены континуальны».

Шварцман впоследствии рассказывал, что, будучи смертельно усталым после «дачных» работ, он не имел никакого желания устраивать дискуссию со студентом-пустозвоном. Произнеся ничего не значащую фразу: «континуум, пожалуй, имеет место», и, отметив поверхностные знания студента, он зафиксировал в зачетной книжке тройку, отправив того восвояси.

Знал бы Петр Яковлевич, какой сакраментальный смысл эта фраза приобрела на факультете географии. Отличившийся студент не преминул возможностью заняться саморекламой, в том смысле, что он, дескать, «обвел вокруг пальца» профессора, просто «запудрив ему мозги». (Помнится, к подобному приему мы прибегали в средней школе на уроках химии, начиная свои ответы с запомнившегося выражения «исходя из теории электролитической диссоциации...». Учитель прерывал ответ и ставил отличную оценку!). В течение буквально нескольких лет выражение «континуум имеет место» использовалось студентами в качестве эквивалента «да» или «нет», а в спецгруппах, где занятия велись на иностранных языках, иногда приходилось слышать и такой инвариант как «continuum has a place». Особенно часто фраза фигурировала на полевых практиках, в самых что ни есть неожиданных ситуациях (вплоть до наличия или отсутствия пива в пивных ларьках).

Впрочем, эта фраза, можно сказать, была абсолютно «безобидной», она нисколько не раздражала Петра Яковлевича (о ее популярности автор по-дружески поведал ему), и кроме улыбки на его лице не появлялось больше никаких эмоций.

Бывают, однако, гораздо более «эксклюзивные» оговорки и высказывания, подчас доставлявшие их авторам серьезные неприятности, а то и горькие переживания. Помнится, как однажды один из нас — молодых кандидатов наук, приветствуя известного «зубра» географической науки» Эдуарда Вильгельмовича Кнобельсдорфа в замешательстве «ляпнул»: «здравствуйте, Эдуард Кнобельсдорфович!». Непонятно, что после этого оставалось делать — то ли извиняться, то ли не заметить оговорки, то ли просто «повеситься».

А вот другой забавный случай. По университету в 90-х годах гуляла байка о том, как во время разговора на повышенных тонах двух дам-профессоров, одна из них произнесла роковую фразу, звуковые и фонетические ассоциации которой крайне не понравились другой. Замирение, под общий хохот, происходило едва ли не на самом высоком уровне. Что же касается самой фразы, то она на бумаге выглядела абсолютно безобидно: «Вот ты и делай этот дурацкий отчет: у тебя ж опыта больше». Нетрудно видеть, точнее — слышать, какие ужасные «подводные камни» содержались в этом злосчастном выражении.

Однако бывают с губ слетают, по-настоящему, «роковые» оговорки.

...Шло заседание Ученого Совета университета им. Герцена. Случилось так, что оно почти день в день совпало с назначением в 1990 г. Э.Д Днепрова министром образования страны. Смысл выступления одной из женщин (очень известного отечественного педагога, справедливости ради — не члена Совета, а приглашенного «со стороны») заключался в том, что к руководству системой образования, наконец-то, пришел человек реформаторского склада, что она теперь уповает на реальные реформы, которые, дескать, выведут российское образование на качественно новую ступень и определят пути его дальнейшего развития и т. д.

Весь конфуз выступления был связан с непостижимой оговоркой, допущенной оратором в самом начале выступления, когда была произнесена первая же фраза: «Узнав о назначении Э. Д. Днепрова, я испытала чувство сродни оргазму...». Произнеся ее, она закрыла лицо руками и, смутившись, естественно, попыталась как-то загладить свою оговорку: «да что же такое я «сморозила», Боже мой, простите, коллеги — я имела в виду, конечно же, «экстазу». Но, слово, не воробей — вылетит, не поймаешь». (Через несколько лет, за чашкой кофе в Академии образования автор поведал об этой оговорке Днепрову, конечно же, не выдавая имени оконфузившейся дамы. Его реакция подтвердила наличие у него вполне здорового чувства юмора).

Вообще оговорок даже известных людей — не счесть. Впрочем, иногда это даже не оговорки, а результат соответствующего образовательного ценза людей. Тот же Дж. Буш (младший) за время своей политической карьеры, по существу, не обходился без ляпа ни в одном своем выступлении. Австралийцев он называл австрийцами, а в феврале 2002 года во время визита в Японию он перепутал «девальвацию» с «дефляцией», чем вызвал панику на Токийской бирже (так как, выступая перед журналистами, заявил, что будет обсуждать с японским премьер-министром возможность ... девальвации иены).

Самым главным отечественным географическим «капканом» является Красноярский край. Только ленивый не путает его с Краснодарским. Помнится, даже покойный генерал Лебедь во время своей избирательной кампании поведал красноярцам, что намерен стать хорошим губернатором для ...Краснодарского края. Генерала осмеяли все местные газеты, но выборы он все равно выиграл. Что уж говорить тогда о молодом политике от ЛДПР, который выступая по одному из центральных каналов телевидения «бухнул»: «Может быть, кто-то думает, что я мадригал...(ухо контексту он явно хотел блеснуть словом «маргинал») и т. д. и т. п.

В этой связи самый лучший совет всем политикам (думается — не только им!), настоящим и будущим, дал когда-то Папа Римский Иоанн Павел I. На одной из аудиенций он заметил: «Если бы я знал, что стану Папой, я бы лучше учился».

22. КАДРОВИК-НОВАТОР

Существует расхожее мнение, что как только человек приходит во власть — у него сразу вырастают «клыки и грабли» вместо рук, и нередко уже норовит подать не руку, а подставить ногу. Первым делом он забывает своих друзей, начинает заботиться о себе любимом и своих близких, а все прочее становится для него... бахромой. Но мы знаем, что и это правило — не без исключений...

Много лет тому назад во время дружеского «чаепития» Борис Васильевич Лашов, молодой, подающий надежды экономист и географ, шутя, попросил своего младшего друга Олега Петровича Литовку взять в руки обыкновенный клочок бумаги и написать под диктовку расписку следующего содержания: «Я, Литовка Олег Петрович, в случае, если вдруг вырасту в большого начальника, обещаю безо всякой канители принять на работу Лашова Бориса Васильевича в знак нашей неувядшей дружбы». Бумага была состряпана, подпись учинена и исторический документ под дружный хохот друзей исчез во внутреннем кармане «просителя», для того чтобы на долгие годы оказаться преданным забвению. Впрочем, существует мнение, что документ, составленный под воздействием паров высокомолекулярного содержания, был забыт сразу же после очередного тоста...

Как бы ни так! Новую жизнь документ обрел примерно через 40 лет, когда уже пришло, так сказать, время «ехать не на ярмарку, а с ярмарки» и стали актуальными слова поэта А. Некрасова: «Бывали времена и хуже, но не было подлей...». К этому времени действующие лица, мои дорогие друзья, стали солидными людьми: автор расписки стал действительно «большим начальником» — директором одного из знаковых институтов Российской академии наук, а «проситель» — известным профессором-экономистом Петербурга.

И вот однажды, посетив закадычного друга-директора на ул. Серпуховской, Борис Васильевич магически извлек из нагрудного кармана полуистлевшую приснопамятную расписку-челобитную и в знак действительно «незаржавевшей дружбы» (что само по себе достойно восхищения!) попросил зачислить его (разумеется, в шутку) в штат института. Надо заметить, что в это время жалованье доктора наук академического института мало чем отличалось от зарплаты дворника, и оставались в нем лица преимущественно пожилого и старческого возраста, которым деваться было уже просто некуда.

После немой гоголевской сцены и последовавшего гомерического хохота, директор института оставил на пожелтевшей от времени расписке развеселившую в очередной раз присутствующих остроумнейшую надпись: «Зачислить в штат института 70-летнего доктора Лашова Б. В. в целях омоложения нашего славного коллектива».

Эта невыдуманная история чем-то отдаленно напоминает сюжет, связанный с небезызвестным Армандом Хаммером (1898—1990) — американским предпринимателем и деловым магнатом, председателем корпорации Occidental Petroleum, потомком одесского еврея. Обласканный в свое время Лениным, он получил от него мандат, дававший его владельцу практически неограниченные полномочия. Существует забавная притча, что прилетев в конце 70-х в Москву (как всегда, на своем самолете) около двух часов ночи он вознамерился вместо гостиницы сразу посетить мавзолей своего благодетеля Ульянова-Ленина. Встречавшие высокого гостя сотрудники КГБ деликатно объяснили ему, что время слишком позднее для посещения мавзолея, на что большой друг СССР (по другим источникам: гениальный аферист) достал из кармана бумажку следующего содержания: — «Товарища Хаммера пропускать ко мне в любое время дня и ночи. В. И. Ульянов (Ленин)».

Ничего не поделаешь: пришлось будить коменданта Московского Кремля.

23. «ЕВРЕЙ-МОМЕНТ»

Главный фигурант этой забавной истории — блистательная личность — Игорь Яковлевич Блехцин. Помимо университетских регалий (доктор, профессор и проч.), он — международный мастер по шахматам, а это уже эксклюзив. Находясь в зрелом возрасте, он все еще принимает участие в организуемых на западе шахматных турнирах по классу так называемых ((синьоров» (то есть, ветеранов шахмат), возвращаясь оттуда, как правило, не без гешефта. Конечно, призовые в такого рода турнирах не отличаются масштабностью, но для российского профессора и они бывают весьма кстати.

По поводу шахматных успехов Игоря Яковлевича (у которого давно имеется гроссмейстерский балл) наш Учитель Дмитревский остроумно подшучивал: да если бы не прижимистость мастера, он давно бы стал гроссмейстером, так как экономия на питании в странах Евросоюза, мол, негативно сказывается на исходе его шахматных поединков. (В этой связи вспоминается байка о ленинградском гроссмейстере Толуше, о котором поговаривали, что если бы он не злоупотреблял спиртным, то наверняка, стал бы чемпионом мира, на что сам гроссмейстер, якобы, парировал: если бы в мерзкое время не рюмка водки, то он вообще бы никогда не стал даже гроссмейстером).

Впрочем, речь в данном случае — не о Блехцине-шахматисте, а о его незабываемой попытке в семидесятые годы выступить на одной их международных конференций по экологии непременно на английском языке, что считалось в то время «высшим пилотажем». Маленькая загвоздка состояла в том, что молодой кандидат наук не только им не владел, но даже не был как следует знаком с английским алфавитом. Поэтому просьба к друзьям оказалась более чем оригинальной: перевести его страничное выступление русскими буквами в английской транскрипции. Сказано — сделано, и с этой заветной «ксивой» оратор самоуверенно вышел на трибуну экологического симпозиума в Ленинграде, чтобы сразить присутствующих не только новыми идеями в области экологии, но и успехами в лингвистической сфере.

После выступления, Олег Петрович Литовка — общепризнанный лидер «тусовочной компании», который никогда не лез за словом в карман своих мешковатых брюк, давясь от хохота, прокомментировал выступление Игоря Яковлевича весьма своеобразным способом:

— Слушай, Мука (так он предпочитал обращаться к своему другу[1]), из твоего выступления мы четко смогли разобрать лишь одно выражение: «еврей-момент», которое ты употребил целых 3 раза. Любопытно, что бы оно значило?».

Не растерявшийся Игорь Яковлевич на это едкий «наезд» ответил весьма достойно:

— Литовка! Во-первых, не «еврей-момент», а «энвайрэн-мент» («environment»), что означает «окружающая среда»; а, во-вторых, я настоятельно рекомендую Вам[2] изучать английский язык — с ним у вас о-о-очень большие проблемы.

Отличное настроение компании было обеспечено на несколько дней.

24. ИННОВАЦИИ В ЗООПАРКЕ

Современная молодежь, знакомая с десятками, если не с сотнями, марок пива, вовсе не подозревает, что в советское время в розничной продаже их появлялось фактически две-три, притом крайне невысокого качества, с остававшимся в бутылке не очень приятным на вкус осадком, отдававшим непереносимой кислятиной. А вот в ГОСТе их фигурировало значительно больше: светлое Жигулевское, Рижское, Московское, Ленинградское и темное Украинское, Мартовское, Портер, Бархатное и др., а к московской Олимпиаде-80 даже было сварено первое советское баночное пиво «Золотое кольцо», которое большинству советских мужчин, увы, так и не удалось отведать.

Существовавшая в СССР постыдная система так называемых «пивных точек» (ларьков и пивных бочек) являла собой трансформированную (в смысле — ухудшенную) форму дореволюционных питейных подвалов, и как магнитом притягивала огромное количество мужского (а порой — и женского) населения. Пивные точки служили важными центрами «культурного досуга», местом, где можно было отвести душу с друзьями, поговорить за жизнь, о политике и футболе, спустить оставленную с зарплаты заначку. Выражение центры «культурного досуга» берем в кавычки хотя бы потому, что никаких туалетов возле пивных точек не было и в помине, и как следствие этого, ближайшие подворотни в крупных городах, как правило, источали крайне неприятный запах, оставлявшийся любителями пива.

Некоторые из таких любителей, ловко пряча свои движения от посторонних, подливали себе в кружку сорокаградусную, получая при этом тот самый знаменитый «ерш» — в прямом и переносном смысле «сногсшибательный» напиток.

Дивную картину представляла сама процедура покупки продукта. Одни клиенты, глотая слюни, с вожделением ждали, пока освободятся (нередко обглоданные гунявыми ртами) кружки, другие приходили с алюминиевыми бидончиками, третьи — с трехлитровыми стеклянными банками, а иногда приходилось видеть чайники, кувшины и более странные емкости. Ларьки функционировали с вопиющим нарушением санитарно-гигиенических норм. Поскольку кружки после каждого покупателя не мылись, а лишь ополаскивались мутной, многократно использовавшейся водой, некоторые мои друзья в модных тогда кейсах носили с собой свои бокалы, в которые и просили налить освежающий напиток. Закусывали же свежее пивко — чем бог послал: кто воблой, раками, а кто соленым хлебом и всем прочим, что могло попасться под руку.

24. Инновации в зоопарке

«Окультуренная» и продвинутая компания молодых кандидатов и докторов наук во главе с Олегом Петровичем Литовкой часто, особенно в жаркое время года, не могла отказать себе в удовольствии выпить по кружке (а то — и по нескольку) пива, но подолгу торчать у пивных ларьков было в тягость, да и стыдно. Выход был найден профессором Соколовым, проживавшим на Петроградской стороне и сделавшим настоящее географическое, как сказали бы сегодня, инновационное» открытие. Как оказалось, таинственная пивточка располагалась непосредственно на территории зоопарка (неподалеку от обезьянника), а поскольку его посетителями являлись по преимуществу дети и женщины, то никаких «хвостатых» очередей там не наблюдалось.

Первый визит в зоопарк продвинутой компании прошел весьма успешно, без видимых проблем. Однако после естественного «антракта», связанного с посещением рекреационного места в близ расположенной квартире профессора Соколова, выяснилось, что компания вынуждена терпеть незапланированные расходы, связанные с покупкой новых билетов в зоопарк, стоимость которых была эквивалентна аж кружке пива. Новая, фантастическая идея пришла в голову будущему директору института экономики: он, имея солидные габариты, на этот раз пошел впереди, важно заявив билетерше, что он направляется к заместителю директора зоопарка по научной работе, а остальные трое — это его сопровождающие.

Трюк надежно сработал, и компания под дружный хохот направилась к желанному пивному ларьку. Однако именно этот хохот впоследствии обернулся для любителей пива вполне законными санкциями. Явившись через несколько дней в зоопарк, добрые молодцы, повторив прежнюю ложь о своей научной миссии, получили в сопровождение женщину в халате, и им ничего не оставалось делать, как пройти в здание дирекции зоопарка и затаиться там на некоторое время в коридоре. Был выставлен «дозорный» (международный мастер по шахматам), который в замочную скважину зорко отслеживал поведение сопровождавшей их «дамы в халате».

И, о горе! Вероятно, из-за шума в коридоре, совсем некстати, открылась дверь дирекции, и плутоватую компанию с позором вытурили прочь, подозревая ее именно в попытке оставить неприятный запах, оставляемый после неумеренного потребления пива.

Вот какая забавная история приключилась с компанией любителей пива, искавших нетрадиционные способы избежать ужасных очередей. Можно только позавидовать современной молодежи, имеющей всегда возможность культурно посидеть в уютном баре с лучшими друзьями, что соответствует одной из самых древних традиций в мире.

25. «ПЕТР ИЛЬИЧ»

В иные времена, после напряженного трудового дня и совместного скитания по городу, отыскать советским «мушкетерам» подходящий приют для того, чтобы так просто, по-приятельски поболтать за кружкой пива и поупражняться в остроумии, было весьма затруднительно. Лимитирующих факторов было хоть отбавляй: кусачие цены, убогое меню, отсутствие нужных напитков, вывески типа «переучет», «ушла на базу», «мест нет» и т. д. и т. п.) Когда же счастье улыбалось, хорошее настроение обеспечивалось на весь день.

Именно такой день и случился у неразлучной троицы — Олега Петровича, Бориса Васильевича и Игоря Яковлевича. После насыщенных веселым трепом посиделок на Подьяческой улице и скромного обеда, сопровождавшегося менее скромным употреблением напитков высокомолекулярного содержании, троица, наконец, «причалила» к дому Олега Петровича, где и вынуждена была пройти неотложную релаксацию.

Прикорнули на разложенном, но тесноватом диване в следующей диспозиции: слева — «тонкий, звонкий и прозрачный» Игорь Яковлевич, справа — примерно такой же комплекции Борис Васильевич, ну а посередине — весьма упитанный Олег Петрович, как и полагается «боссу». Ранее других оклемавшемуся шахматному мастеру стали вдруг мерещиться художественные образы:

— Слушайте, господа, не кажется ли вам, что мы напоминаем нетленное васнецовское полотно с героями русских былин: я себя вижу Алешей Поповичем, Лашов — Добрыня Никитич, ну а вы, Литовка — вылитый Илья Муромец?

Но подобные, казалось бы, лестные аналогии пришлись не совсем по душе Олегу Петровичу, находившемуся, то ли в состоянии полудремы, то ли уже в нирване. Он лишь сердито проворчал:

— Во-первых, Ицка, мое положение находится в противоречии с диспозицией богатырей, описанной в известном стихотворении:

А, во-вторых, подо мной не конь вороной, а продавленный диван, с некогда кишевшими здесь клопами. Не знаю, какими былинными героями вы с Лашовым себя ощущаете, но я посередине между вами чувствую себя натуральным Петром Илъичом!!!

На последней фразе фаза релаксации для «мушкетеров» окончилась. Хохотали до упаду.

26. «ВАЛЕНКАМИ» ПО ПРОФЕССОРСКОЙ РЕПУТАЦИИ

Кто из нас, успевший пожить при социализме, не помнит глубоко почитавшейся народом развлекательной радиопередачи «В рабочий полдень», когда на всю страну транслировались концерты по заявкам трудящихся. Передавали народно-патриотические песни, любовно-лирические, монологи известных юмористов и т. д. Сегодня можно сколько угодно иронизировать по поводу содержания программ таких концертов, но, по мне, так это было куда приятнее, чем принимать сегодня с утра до вечера бесконечные «грязевые ванны», хоть по радио, хоть по «зомбиящику».

Тогда же ходил забавный анекдот о прицепщике Васе, который многократно повторял один и тот же заказ на полюбившуюся ему песню «Валенки» в исполнении несравненной Руслановой. Но однажды он почему-то изменил своему вкусу и попросил исполнить полонез Агинского. И вот тут-то его ожидал настоящий «облом», потому что ответ редакции был суров и нелицеприятен: «не выпендривайтесь, дорогой Василий, а слушайте, как и прежде, ваши любимые «Валенки».

Не исключено, что именно этот анекдот и надоумил гораздых на розыгрыши друзей профессора Литовки заказать в честь юбилея своего негласного «босса» (притом от его имени!) ту самую мелодию, которая так полюбилась прицепщику Васе. Оно бы еще и ничего, да прозвучали «Валенки» в перерыве научной тусовки в Доме ученых им. М. Горького Академии наук СССР на Дворцовой набережной, где работали десятки научных секций по различным направлениям фундаментальной и прикладной науки, и не исключено, что многие представители ученого бомонда объявленное музыкальное пристрастие Олега Петровича приняли за «чистую монету».

Его ярости не было предела. Так обос...ть его музыкальный вкус в глазах научной общественности (в том числе, перед юными аспирантками и «кандидатшами») до сих пор не решался никто. Конечно, вдохновителей этой наглой затеи вычислит было нетрудно, даже без помощи дедуктивного метода, но вот установить имя конкретного исполнителя (подставного подателя заявки), с тем, чтобы не то, что набить морду, но обучить соответствующему этикету и указать на место — дело было потяжелей.

Увы, авторство заявки так и осталось неразгаданной.

А униженного и расстроенного Петровича вскорости ждала еще большая неприятность. Оказавшись участником очередной научной тусовки в г. Пермь, он со товарищи вознамерился отобедать в местном ресторане, где ненавязчивый советский сервис окончательно вывел его из равновесия. Обслуживание в ресторане живо напоминало сцены из фильма 60-х годов «Дайте жалобную книгу», когда продавщица на просьбу помочь выбрать подарок, отвечала: «Товары на полке, глаза имеете» и не морочьте, мол, голову. Около часа прождавшие заказа, посетители изнемогали от голода (и жажды!). Проходившие мимо официантки не только не удостаивали «голодающих» никаким вниманием, но и дерзко грубили (мол, «у нас не сто рук», «подождете, не помрете», etc.), правда, без использования ненормативной лексики. Создавалось впечатление, что знаменитое выражение: «жри, гадина, что дадено» было припасено на потом.

Томительное ожидание закончилось крайне неприятным образом, после того, как Олег Петрович крайне необдуманно прихватил за фартук, как ему казалось, пошатывавшуюся молодую официантку кариатидного типа с фингалом под глазом и задал ей, честно говоря, вопрос с двусмысленным подтекстом:

— Слушай, красавица! Ну, когда же ты изволишь нас, наконец, обслужить, или тебя уже сегодня обслужили — ходишь дутая и неудовлетворенная!

И тут случилось невероятное. Подобно дикой кошке, девушка вцепилась острыми ногтями в широкое лицо Литовки, царапаясь и изрыгая ужасные проклятия в его адрес. С большим трудом психопатку, оставившую зримые следы ногтей на лице Петровича, удалось отцепить и с помощью подоспевшего милиционера оттащить в сторону. Но научная тусовка для вспыльчивого профессора на этом была окончена, так и не начавшись. Возникла совершенно дурацкая ситуация, требовавшая ясного ответа, как минимум, на два вопроса: как объяснить отсутствовавшим коллегам случившуюся «расцарапанность» лица, и что ответить по приезду домой любимой жене Ларисе?

Но, нет худа без добра — благодаря неуравновешенной официантке, «валеночный» сюрприз радиопередачи «В рабочий полдень» сам собой отошел на задний план. А вот участники научной тусовки оставались не только голодными, но и злыми, правда, до тех пор, пока под общий хохот не пришлось более часа отбиваться в милицейском участке от изобретательной официантки, пытавшейся обвинить компанию, ни больше, ни меньше — в .. .наглом домогательстве.

27. ПАЛЬТО «БэУ»

Этот рассказ незатейлив и прост, как «коровье мычание», но, как увидит, читатель, и он не лишен своей притягательности. Его можно было бы начать словами «купил доху я, на меху...», но, как говорил за дружеским столом народный любимец Леонов своему партнеру по фильму «Осенний марафон» «профессору» Кухинке (по воспоминаниям последнего): «мы же, Билл, с тобой интеллигентные люди. .. [далее неценз.: фить, фить, фить...]

Итак, профессор Разумовский Владимир Михайлович, известный модник и франт, убедившись в том, что его порядком износившееся пальто уже не соответствует фасонам нового времени, всерьез задумался об обновлении своего гардероба. К этому подталкивала и семья, да и некоторые друзья, на что тот в ответ бурчал: «пальто, пальто, не дает «средствов» никто». Но, когда семейный бюджет нежданно обогатился за счет хоздоговорных поступлений, решение приобрести новое пальто было принято незамедлительно.

«Лапсердак» (на сленге друзей) был присмотрен и куплен втихомолку в одном из центральных универмагов, притом по просьбе Разумовского обретенная покупка так и осталась на нем, в то время как старое пальто было аккуратно упаковано, перевязано и взято подмышку, чтобы сразу, безо всяких там «томлений», приятно удивить домочадцев.

Как бы не так! Возвращаясь домой, в трамвае № 14 он неожиданно был перехвачен «шайкой» в составе профессоров Лашова и Соколова, у которых, по их собственным воспоминаниям, «во ртах так пересохло, что языки не то что шуршали, но уже шелушились». Последнее признание, естественно, ничего хорошего для растратившегося обладателя нового изделия советского «швейпрома» не предвещало.

Здесь, в трамвае, как раз и состоялся тот исторический обмен фразами, который всегда становился темой дружеских воспоминаний и стал «изюминой» этой невыдуманной байки. Утаить покупку не представлялось возможным хотя бы потому, что подмышкой красовался объемный пакет, упакованный в белую бумагу (полиэтиленовых мешков тогда еще не было) и перевязанный крученым бумажным шпагатом. Не скрывая своей радости, Разумовский, естественно, известил приятелей о покупке нового пальто.

Как следует не разобравшись в ситуации и посчитав одетое пальто поношенным, проф. Лашов изрек тогда свою знаменитую фразу: «Слушай, Владя! Конечно, пальто на тебе дерьмовое, это водно, но в нем еще можно было перезимовать. А. вот весной сдашь его в утиль и получишь моток, а то и два туалетной бумаги. А то ведь только зря деньги тратишь, а экономика должна быть экономной».

Что и говорить, настроение у обладателя обновки — фатовитого модника, быстро улетучилось, а лицо изнурилось печалью — назвать его новое пальто «дерьмовым», значит наплевать в душу и признать полное отсутствие вкуса, на что еще никто и никогда не решался. Одновременно становились призрачными и надежды друзей на скорую «обмывку» покупки. В воздухе явственно запахло грозой.

Но, как свидетельствует история, сердца участников трамвайной встречи все же «оттаяли», после того как «шайка» созналась в якобы придуманной на ходу инсценировке. На самом же деле, никакой инсценировки не было — был вынужденный ловкий трюк роковым образом «лопухнувшихся» друзей, рассчитывавших на традиционную «обмывку» ценной покупки.

Как бы там ни было, «коньячный НДС» на приобретенное пальто Разумовскому пришлось все же выставить на собственной кухне. А как иначе.

28. ЭХ, ПРОКАЧУ!

Эта байка, как бы, не имеет прямого отношения к одноименному комедийному фильму, снятому в 1997 г. режиссером Прайтоном Ридом (США). Как известно, в центре внимания авторов той картины был необыкновенный автомобиль, наделенный интеллектом и обладавший абсолютной самостоятельностью. Но, некоторые параллели при определенной доле фантазии провести все-таки можно.

...Долгие годы «автомобильная лихорадка», к счастью, обходила стороной моих героев. Довольно раннее обзаведение автомобилем проф. Бугаевым не меняло общей картины, поскольку сам он вообще был дальтоником, и за рулем всегда сидела его законная жена Елена. Грустно закончилась и попытка проф. Чистобаева освоить «лошадиные силы» — едва ли не первый же его въезд в собственный гараж был оценен ремонтниками примерно в 1 тыс. долларов, после чего желание управлять «смертоубийственным снарядом» генератора новых творческих идей, кажется, покинуло навсегда.

А вот шоферская биография Литовки насчитывала изрядное количество лет, и вовсе не по причине его более высокой квалификации по сравнению, например, с тем же Чистобаевым. Дело в том, что свой автомобиль он осмотрительно держал исключительно на даче, в деревне, вдали от городского трафика, чисто в утилитарных целях: отовариться в сельском продмаге, встретить гостей с электрички, выехать за околицу за грибами, а то и подвезти (в качестве «завгава») навозное удобрение к себе на «ранчо», купив его у коренного односельчанина.

Но когда он самонадеянно, все же, как-то предложил В. М. Разумовскому (как раз хлопотавшему о кладбищенских делах, связанных с упокоенными родственниками) подвезти его на погост, тот не полез за словом в карман:

— Литовка! Между прочим, Уголовный кодекс предусматривает суровое наказание не только за совершенные деяния, но и за угрозу их применения. Отвезти меня на кладбище вам не удастся — так и зарубите себе на носу.

Соль этой истории состоит в том, что в условиях нашей «ангельской державы» передвижение по городским улицам на автомобиле иногда действительно напоминает, как кто-то заметил, «уворачивание от пуль», не говоря уже о качестве самих дорог. Ездить по ним творческим работникам интеллектуального фронта не только трудно, но и противопоказано. Им нужен необыкновенный автомобиль, наделенный интеллектом и обладающий абсолютной самостоятельностью, который и был задействован в вышеупомянутом комедийном фильме режиссера П. Рида «Эх, прокачу».

Данный вывод подкрепляется и нашим собственным многолетним шоферским опытом.

29. ВОЖДЕЛЕНИЕ ВЕДЕТ К ГРЕХУ

Кому не знаком в городе на Неве великолепный памятник позднего русского барокко, золотокупольный Никольский морской собор на берегу Крюкова канала, традиционно окормлявший моряков русского флота. Построенный «в воздаяние достойной памяти славных дел флота российского» и во имя Святого Николая Чудотворца — покровителя моряков, он, помимо прочего, оказал заметное влияние на топонимику города, дав свое имя соседним площади, переулку, рынку, мостам и т. д.

Случилось так, что именно с Никольским собором связана одна из самых богомерзских историй, случившихся с моими друзьями в молодости, весьма достойными и образованными людьми, открывать имена которых естественно, нет никакого желания, тем более что эта история — грех «туманной юности», и ее действующие лица — не какие там «христопродавцы», а лица давно и искренне раскаявшиеся в былых прегрешениях.

Окончив филфак ЛГУ им. Жданова, IV., подававший большие надежды в области изящной словесности, к удивлению многих, связал свою трудовую деятельность с Никольским морским собором, каким-то немыслимым образом пристроившись ...заведующим производством в храме. Помимо многочисленных обязанностей в его функции входили также заготовка и отпуск кагора — единственного вина (сладкого, умеренно-крепкого, интенсивно-красного, без примесей), используемого церковью после причащения прихожан. Мало сказать, что это было «круто» — это назначение внезапно, хотя и ожидаемо расширило круг «страждущих» друзей нового служителя церкви, изнывавших от «жажды» и одержимых холодным расчетом и практицизмом. Но об этом позже.

«Божественное вино» кагор в те годы было исключительно советского производства. История православной церкви повествует, что постановлением еще Стоглавого Собора (1551 г.) допускалось употребление в монастырях только фряжского (итальянского) вина, закупавшегося у иностранных купцов, как правило, на крупнейших ярмарках — Моложской, Макарьевской и Новгородской. Позже использовались испанские и молдавские вина, но где-то, начиная с XIX в., предпочтение было отдано французскому кагору, получившему свое название от французского города Каор (Gabors'), в окрестностях которого расположены виноградники со специфическим сортом винограда. Наше вино имело и имеет мало общего с истинным французским кагором, однако отказаться от однажды сделанного выбора церковь так и не смогла.

В те бесшабашные годы качество церковного вина молодых «богохульников» ничуть не волновало. Богохульников потому, что они (по крайней мере, те, которые стали нашими друзьями) прекрасно знали о том, что обряд причащения предполагал, как минимум, три дня поста, исповедание в грехах, чтение дома из молитвослова трех канонов — Спасителю, Божией Матери и Ангелу хранителю и т. д. Ведали и о том, что к Причастию надо было готовиться, помириться со всеми, духовно и молитвенно ожидать радости общения и соединения с Христом.

Впрочем, к причащению коллективные возлияния никакого отношения не имели: это был грех, порожденный вожделением.

Тем временем визиты, подчас не совсем трезвых друзей в божий храм участились, они стали более продолжительными по времени, и, как следствие этого — церковные запасы божественного вина начали стремительно таять. Подобные «посиделки у Парамоши» не могли долго оставаться незамеченными диаконом храма, который и подтвердил для поклонников Бахуса справедливость народной поговорки: «Сколь веревочка не вейся...». Доходную должность «вожделевшего» заведующего производством храма пришлось-таки оставить и, естественно, покаяться.

...Сегодня действующие лица той неприглядной истории с улыбкой вспоминают о глупой, почти мальчишеской дерзости своей. Увы, некоторые уже «почили в бозе».

30. ХОРОШО, ЧТО НАС ТОРМОЗИТ СОЛОМОН!

Этот сюжет вполне можно было бы озаглавить как «Шутки предводителя», имея в виду Олега Петровича Литовку, который, благодаря своей шустрости, острому языку, солидной комплекции и, конечно же, организаторским способностям, стал «душой компании» еще на студенческой скамье. Будучи несколько повзрослее своих друзей и удачливее (в нелегкой конкуренции он завоевал сердце дочери адмирала, раньше в своем окружении стал доктором наук, профессором, а в впоследствии дослужился аж до директора академического института), он отличался искристым юмором, исходившим от него непрерывно, питая окружающих как бы по «цепи».

В отличие от многих, он никогда не раскисал, умел радоваться жизни и редко жаловался на «темные силы», которые «нас злобно гнетут». Петрович никогда не считал себя пупом земли, бывало, подчеркивал, что он достаточно «побит, потерт и пожеван» жизненными обстоятельствами, чтобы не знать о своей цене. Сказать, что в науке он когда-нибудь работал как каторжник, значит погрешить против истины (на самом деле, он был менеджером, типа Лаврентия Павловича, естественно, с несравненно более чистыми руками и помыслами), но вот гулял с размахом, как настоящий соловей-разбойник. (Помнится, одна его фраза: «Выпивающие люди способны на то, что недоступно трезвенниками — это искренность», навела на серьезные размышления).

Много юмористических сценок было связано со студенческой бесшабашной юностью, воспоминания о которых дошли до моего уха. Приведу лишь одну. Однажды слоняясь в поисках приключений по Невскому проспекту, кажется, с В. Р., они «закадрили», как когда-то неинтеллигентно выражались в студенческой среде, двух возрастных «мочалок» и завалились к ним в гости, где то на углу Невского. «Мочалки» оказались весьма развязными и приставучими, с совсем непривлекательным интерьером (им, по воспоминаниям кавалеров, оставалось разве что «пришить хвосты»), они пучили бесстыжие глаза и откровенно требовали «любви», что, в конце концов, вывело из равновесия начинающих донжуанов. По мере того, как была съедена курица и, главное, опорожнена бутылка хереса, голубчики, спотыкаясь и толкая друг друга на крутой и, главное, темной «черной» лестнице, стремглав ретировались прочь. Но им вслед раздалась крайне оскорбительная фраза:

— А. еще мужики называются! Чтобы вашего бууу здесь больше никогда не было!

— VL присно не будет и вовеки веков, а за херес спасибо! — острили наглецы.

Будучи католиком, Олег Петрович с не меньшим энтузиазмом отмечал и православные, и иудейские праздники (пасхи, рождества и т. п.), а также революционные (1 Мая и 7 ноября), не без оснований полагая, что только отпетый контрреволюционер или тайный монархист может отказаться в эти дни от стопки.

Его юмор был тонким, особенным. Он умел разрядить обстановку даже в минуты скорби, даже тогда, когда провожали на погост тех, кто еще вчера был жив. Вспоминается, прощались на кладбище с Ю. П. Селиверстовым (президентом географического общества) и вспомнили о профессоре Слевиче Соломоне Борисовиче— известном полярнике, исследователе Антарктиды, который уже более 10 лет был прикован к постели, разбитый тяжелым параличом. Больной сохранял живой ум, источал оптимизм и с сильно нарушенной артикуляцией пытался даже напомнить гостям известные строки Бориса Чичибабина:

«Пусть наша плоть недужна И безысходна тьма, Нам что-то делать нужно Чтоб не сойти сума».

— Знаете, Ю. Н., — заметил Литовка, — лет нам тоже уже осталось меньше, чем эритроцитов в моче и каждый пук грозит инфарктом. Но, хорошо хоть, что нас тормозит Соломон, молодец мужик.

От неожиданного оборота речи пришлось улыбнуться (особенно мощным был глагол «тормозит»), хотя ситуация была явно не подходящая для этого. С другой стороны, в расширяющейся с каждым годом юдоли скорбей всех на погосте все равно не оплачешь.

Будучи уже тяжело больным, Олег Петрович не расставался с юмором, который, очевидно, помогал ему превозмочь свой недуг. Вспоминая предсмертную реплику еще пребывавшего в сознании генсека К. У. Черненко — «отперделсЛм (так писали некоторые «подпольные» издания), он был верен себе и «юморил» по этому поводу: «так Устинович отперделся же не приходя в сознание, а я ведь, слава Богу, все время был в своем». К сожалению, профессор верил, что бороться с недугом ему помогает вино, что было, увы, не так. Помнится, мы решили позвонить ему прямо с какого-то торжества. Его реакция была трогательной:

— Ах, мерзавцы, да вы никак навеселе? Я просил бы вас в нетрезвом состоянии порядочных людей не беспокоить по телефону. Мне противопоказан даже запах алкоголя, а от вас несет как от винной бочки — провода не обманешь.

В этом монологе весь профессор Литовка.

31. ЧИСТОБАЕВ О КОШАЧЬЕМ ИНТЕЛЛЕКТЕ

Среди ценнейших качеств известного подвижника науки, профессора Чистобаева — необыкновенная лиричность, хотя есть и такие члены ученого сообщества, которым он кажется, напротив, сухим как та логарифмическая линейка (о которой нынешнее молодое поколение уже ни имеет ни малейшего представления). Конечно, это настоящий «антипартийный» перегиб, потому что он, тверд и непоколебим «аки ливанский кедр» в отстаивании принципов, а вот в переживаниях и настроениях очень даже чувствителен, не говоря уже о том, что он неисправимый романтик, склонный даже к поэтическим экзерсисам. Всей своей жизнью он доказывает, что четкость, свойственная науке, нисколько не противоречит миру чувств, что человек он весьма лирический, а временами даже сентиментальный.

(Заодно заметим, что старинный спор «физиков» и «лириков» представляется нам «чудной» идеей, хотя бы потому, что, мы — географы причастны одновременно и к естественным, и общественным отраслям знания. И если бы нобелиат Герман Гессе в своем романе в «Игре в бисер», иронизировавший над наступившей «фельетонной эпохой» — когда у балерины спрашивают о новостях науки, а у ученого спрашивают о балете, — больше интересовался мнением географов, лучше других владеющих тайнами синергетики, тогда бы ему не пришла бы в голову мысль о фельетонной эпохе).

Эта преамбула необходима для того, чтобы поведать читателю об особой привязанности Анатолия Ивановича к ...кошачьему племени. Он, как и многие известные его «пленники» (включая великого Леонардо), исходит из того, что любой, даже самый захудалый кошак — законченный шедевр; что время, проведенное с кошками, никогда не потрачено впустую, и что если бы человека скрестили с кошкой, это улучшило бы человеческую природу и непоправимо испортило кошачью. К лицам, недолюбливающих кошек, он не испытывает хороших чувств и считает, что в следующей жизни они будут ... мышами. Не трудно предположить его отношение и к Виктору Конецкому, знаменитому ленинградскому писателю-маринисту, которого кошки раздражали одним своим олимпийским спокойствием, тем, чего так недоставало чересчур нервному автору прелестных морских рассказов.

...Первая чистобаевская мурка, которую я застал, был ...кот под немного странноватым именем Артист. Он был подобран профессором буквально у какой-то «помойки» — шелудивый, с выдранными клоками шерсти, местами спутавшейся в колтуны, с разодранным в «боевых сражениях» ухом и струпьями на коже, при этом жена Римма буквально «вытащила» его с того света и выходила. Но, боже мой, какой же любовью он был окружен и какими качествами наделялся! Мало того, что он не имел гадких привычек драть диван и кресла, обгрызать цветы на подоконнике, «ходить мимо туалета» или того хуже — «делать в тапки», Артист улавливал многие чаяния хозяев и отвечал им своей кошачьей любовью. Анатолий Иванович мог часами рассказывать о феноменальных способностях кота, и вопрос о том, наделена ли кошка настоящим интеллектом или же кошачий ум определяется лишь комплексом различных рефлексов, для него просто не существовал.

31. Чмстобаев о кошачьем интеллекте

Когда потомственный «собачник», профессор Соколов, трендел о том, что кошка, дескать, не способна устанавливать причинно-следственные связи между явлениями и поэтому глупа как «тыква», тот отвечал: «сам такой!». И нечего, мол, использовать человеческие мерки, поскольку мозг у кошек, как у всех высших животных работает совершенно иначе, чему человека. И был абсолютно прав. Среди ученой братии, изучавшей высшую нервную деятельность и строение головного мозга кошек, немало таких, которые указывают на наличие у мурок незаурядных интеллектуальных способностей.

(Но мы не станем дальше влезать в те сферы, где требуются специфические познания, и комментировать расхожую мысль о том, что кошка и дрессура — не такие уж несовместимые вещи: за пару недель иная пушистая каналья живо «выдрессирует» любого хозяина).

К сожалению, кошачий век не так уж долог. Угасание Артиста Анатолий Иванович переживал очень болезненно, и на реплики друзей, типа: que sera sera (что будет, то будет) обижался, видя в них нечто похожее на черствость. Смерть животного, буквально, выбила его из привычной колеи: лицо посерело, участились типично мужские попытки сгладить печаль. Хорошо запомнились настоящие поминки по любимому кошари-ку, причем они устраивались, как минимум, дважды, и это только те, которые происходили с нашим участием: не исключено, что их было на самом деле больше.

Говорят, время лечит — но не всех и не всегда.

По истечению некоторого времени, по нашему совету, у него в квартире появился новый мурлыка — Арсений, подаренный профессором Файбусовичем. Статный и вальяжный кот, черно-белого окраса, не лишенный нежности, постепенно завоевал симпатию четы Чистобаевых, и о нем уж точно никто и никогда не сказал бы обидные слова из стихотворения: «а переловит всех мышей, глядишь — и выгонят взашей». Однако чувствовалось что светлые воспоминания об Артисте, по-прежнему, гнетут профессора.

— Да, успокойся, наконец, Анатолий Иванович, нельзя же впадать в меланхолию из-за какого-то кота — пытались утешить друзья горемыку. — Вместо подобранного на помойке шелудивого кота, у тебя в квартире теперь обитает породистый «еврейский» кот, настоящий красавец, такой же игривый и нежный. Чего тебе надо еще, «старче»?

И тогда профессор Чистобаев произнес историческую фразу, которой суждено было «облететь» пол Санкт-Петербурга и стать крылатой:

— Да, кот, действительно, красивый, чопорный, но вот по уму существенно уступает тому, кого вы называете «помоечным».

Возможно, кто-то посмеется над этой мыслью, но зря. Среди кошек, как и среди людей, есть и выдающиеся личности, которые умеют самостоятельно открывать двери или выполнять ряд команд. Разумеется, есть мурлыки с низким IQ. (Тесты для определения этого коэффициента были созданы и для кошек, только на вопросы теста отвечает хозяин, оценивая поведение своего питомца в различных ситуациях).

Закончим же этот сюжет одним предположением. У англичан существует несколько странный женоненавистнический символизм кошек, закрепленный в английском эпитете «cattish» — злобная, язвительная, хитрая, коварная— по отношению к женщине. Нам не пришлось обсудить с профессором этот дикий обычай, но если бы довелось, наверняка, он был бы им осужден со всей присущей ему принципиальностью.

32. ПОЧЕМ НЫНЧЕ СВЯТАЯ ВОДА ДЛЯ НАРОДА?

Чего греха таить: профессор Чистобаев — человек не воцерковленнный и, подобно людям известного купца Семипалова, живет не говеючи. Нам неизвестно, «льет ли он на кашу масло постное» и ест ли «в праздник — жирную баранину», но, как истинный православный, божий храм время от времени все-таки посещает, справедливо считая, что тайна церкви — неисчерпаема. Часто вояжируя по стране, преимущественно с научными миссиями, Анатолий Иванович никогда не отказывает себе в удовольствии посетить местные святыни — будто храм или монастырь — они для православного человека всегда особое, святое место, истинное хранилище православной культуры.

Очутившись как-то в Воронеже, одном из пиететных городов Анатолия Ивановича (во многом благодаря местожительству нашего общего друга — профессора Подколзина, интеллигента высших кондиций, многолетнего ректора местного университета), он изъявил желание посетить Свято-Тихоновский Преображенский женский епархиальный монастырь. Когда-то на его месте существовал Задонский Тихоновский мужской монастырь, основанный в XIX в. на месте скита Святого Тихона Задонского, однако «благодаря» усилиям богохульной советской власти, обитель была закрыта с тем, чтобы возродится лишь после кончины союза нерушимого руками монахинь насельниц.

Именно в этих местах, в лесной глуши, на берегу тихой речки Проходни, где было выбрано первоначальное место святителем Тихоном для уединения («скит Тихона Задонского»), и начал развиваться наш сюжет. Дело в том, что здесь старец-отшельник не только предавался молитвам, богомыслию и созданию нетленного труда своей жизни «Сокровище духовное от мира собираемое» — он ископал и своими руками обустроил знаменитый святой источник, манящий к себе сегодня полчища паломников, а то и просто любителей острых ощущений, стремящихся совершить омовение в холодной воде святого источника.

Нам неведомо, какие чувства испытывал профессор Чистобаев, полоскаясь в купели святителя Тихона, но доподлинно известно, что гостеприимные воронежцы снабдили его увесистой емкостью со святой водой из колодца, вмонтированного в деревянную часовню. Впрочем, «святость» этой байки, как оказалось, несколько тускнеет, так как в другой емкости находилась «батарея» бутылок «гурджаани» и «мукузани», переданной воронежским коллегой — соучредителем совместного предприятия по разливу грузинских вин).

С этой ношей друзья, после «теплого» товарищеского ужина, и усадили разомлевшего гостя в поезд, отправлявшийся в славный город Санкт-Петербург.

Кульминация этой байки связана как раз с возвращением вояжера в родной город. Уставший с дороги и шумных застолий, погруженный в размышления о том, как жить и действовать дальше с ощущением бессмысленности происходящего, профессор последним оставил купе с саквояжем в руках, совершенно забыв о воде из святого источника и винах, упрятанных под лежаком.

Утрата обнаружилась сравнительно быстро — уже через каких-то полчаса, но, увы, поезд ушел и в фигуральном смысле, и в физическом, укатив из Московского вокзала в депо Сортировочная, находящееся в нескольких километрах. Что оставалось делать поздно спохватившемуся бедному путнику?

Другой, наверняка бы, последовал перековерканной русской поговорке: «Что имеем, не храним, потерявши — ну и ... с ним», но не таков Анатолий Иванович. Он придерживается совсем других установок и один из тех, кто, лишаясь необходимых в духовном смысле вещей, начинает понимать их истинную цену. С трудом приноравливаясь к движению по шпалам и грубо нарушая железнодорожную дисциплину в самом центре мегалополиса, профессор все-таки отыскал злополучный вагон и решительно потребовал от молодой

проводницы возвратить забытый им жбан со святой водой в недавно оставленном купе.

Вначале его ждало разочарование. Изобразив на лице неподдельное удивление, барышня зажужжала как вувузела на мундиале, и поначалу хотела вообще захлопнуть дверь перед носом Чистобаева, элементарно отрицая сам факт перевоза емкости. Но не тут то было — упоение пришло в бою! Оттеснив проводницу, напористый пассажир, сумел проникнуть в вагон и, там обнаружил не только пустую канистру, но нескольких веселых фигур, нахально «дегустировавших» его «гурджаани» и «мукузани». Это было уже слишком! Когда барышня завела разговор, о том, что железная дорога вовсе не обязана перевозить жидкости неизвестного состава без соответствующей документации: они, дескать, могут оказаться ядами, горючим, кислотой и т. д., находчивый Чи-стобаев перешел в новое наступление. Его осенило:

— А между прочим, уважаемая, ваш начальник — Владимир Якунин не только командует железными дорогами России, он — глава Попечительского совета Фонда св. Андрея Первозванного. Слыхали? В отличие от вас, он, надеюсь, знает цену святой воде, над которой вы сегодня цинично «надругались». А вы ведь надругались! Мне теперь ничего не остается делать, как обратиться в уд с жалобой на железные дороги.

— Минуточку — промямлила «надувшаяся» барышня, — я сейчас.

Через некоторое время перед взором Анатолия Ивановича предстал сам начальник поезда — учтивый и уравновешенный субъект среднего возраста. Извинившись перед гражданином, он посетовал на фатальность случившейся потери и протянул незадачливому пассажиру в знак компенсации целую тысячу рублей. Учитывая тяжкое время и грубость несдержанной проводницы, растратившийся в дороге профессор ловко спрятал ассигнацию в карман и поковылял по шпалам в обратном направлении к Московскому вокзалу

Именно после этого случая друзья долго докучали ему ехидным вопросом:

— Анатолий Аланович, так почем нынче святая вода для народа?

33. НА СОКОЛОВА — КАК НА «СТЕРЛЯДЬ»!

У классика есть меткое выражение, свидетельствующее о том, что на встречу с интересными людьми раньше звали «как на стерлядь», возможно, имея в виду деликатесные качества последней. Был ли профессор кафедры экономической географии Соколов «деликатесом» — это еще большой вопрос, но в качестве остроумной «занозы», обаятельного циника и пересмешника состоял «на балансе» педагогического университета им. Герцена в течение, по крайней мере, четырех десятилетий. Помнивший едва ли не наизусть Ильфа с Петровым, он перемежал свои остроты соответствующими реминисценциями из незабываемых творений, хотя, справедливости ради, в зрелые годы цепкость его памяти заметно ослабла. И первым тревожным сигналом в этой связи стала фраза Остапа «скоро только кошки родятся», в которой глагол со временем приобрел форму «рождаются». Не исключено, что «шило» таилось в его чересчур либеральном отношении к известной поговорке «мужик не кактус, ему пить надо».

Родившись в семье работников «Ленфильма» (папа был ведущим гримером, готовившим, в частности Смоктуновского к исполнению роли Ленина), Олежка сызмальства слыл большим «пижоном», особенно гордившимся тем, что, будучи ребенком, был заснят в нескольких фильмах и якобы «описал» саму Веру Марецкую — любимую миллионами людей советскую актрису театра и кино, народную артистку СССР, Героя Социалистического Труда, лауреата четырех Сталинских премий и пр., сидя во время съемок у нее на коленях. К этому следует добавить, что предметом особой гордости был также тот факт, что проживавший в семье Соколовых дог снимался в фильме «Король Лир».

Учась в Ленинградском университете, будущий профессор не то чтобы «купался как сыр в масле», и «колол орехи большой королевской печатью», но определенными привилегиями все-таки пользовался как талантливый спортсмен-фехтовальщик, участвовавший в международных соревнованиях. Спорт спортом, но незаурядность юноши была замечена на факультете географии, и по окончании учебы он был приглашен в аспирантуру к известному географу — профессору Лаврову — будущему президенту Русского географического общества. (Забавный случай произошел много лет спустя при защите докторской диссертации N, когда едкий на язык Соколов спросил своего учителя: «как вам удалось из такого г... слепить конфету», тот молниеносно парировал: «между прочим, Соколов, я делаю это не первыйраз»).

Как профессор педагогического университета, Олег Васильевич был крут и больше тройки ставил редко. Студенты, как водится, дрожали перед ним как осиновые листья, часто без толку негодовали, а когда одну беременную увезли в роддом прямо с экзамена, появилась шутка, что она «родила от Соколова». Чего греха таить, в общении со студенческой братией он запомнился яркими «непарламентскими» выражениями (к чему мы еще вернемся), что доставляло неприятности не столько ему самому, сколько другим должностным лицам.

Но мы о другом Соколове — о лекторе, об острослове, о тамаде на разного рода «сходках» и дружеских капустниках, о его умении разрядить любую «напряженку» — подчас не вполне пристойными, но смешными репликами. Он знал об этих своих достоинствах и не то чтобы чванился, но при случае ловко обыгрывал их:

— Самый умный человек, которого я когда-либо встречал в своей жизни, зто — профессор Нинхенсон. Он знает решительно все. Но, а если чего-то и не знает, то я, ведь, всегда ему ... подскажу!

И однажды, будучи еще ассистентом, ... на свою голову ему подсказал (кстати, работавший на кафедре профессор Пинхенсон, принимавший участие еще в коллективизации, был известным исследователем Северного морского пути, знал не только почти наизусть труды Ленина, но и сколько накопилось бензопил на балансах леспромхозов Республики Коми; вместе с тем, слыл шутником и «прикольщиком»):

— Вы, Дмитрий Моисеевич выдающийся ученый-марксист, но не лишены, как минимум, трех крупных недостатков.

Дмитрий Моисеевич, доселе полагавший, что лишь он один может делать методологические обобщения в коллективе, и, тем более, фиксировать имеющиеся недостатки своих коллег, от неслыханной дерзости идеологически незрелого юноши едва не подпрыгнул на месте, и как человек необычайно остроумный, отвечал:

— Ах, Соколов, вы восхищаете меня неизгладимым своим самомнением. Уж не хотите ли пришить мне порочную троицу— «власть, деньги и секс на стороне»? Так это больше по вашей части, а я могу представить вам даже соответствующие справки, если хотите.

— Ну что вы, что вы, Дмитрий Моисеевич — у вас не порочная троица, а неприемлемая лично для меня триада: во-первых, вы не курите, во-вторых, не употребляете алкоголя, а, главное, вы так «забубенили» коллективизацию в свое время, что страну родную вскоре оставите совсем без хлеба.

— Вы, Соколов— маргинальный дилетант, пофигист, вам нужны анархия и портвейн, а мы вершили великие дела... О, если бы вы еще и географию с таким усердием учили, как клевещете на коммунистическую партию и советскую власть, демонстрируя тем самым свой «профессиональный кретинизм». Это, по Марку, чтоб знали — добавил он.

Вот какого рода происходили на кафедре диалоги, когда шпаги скрещивали, хотя и разные по возрасту, но достойные друг друга личности, прежде всего, с точки зрения их объема «юмористического потенциала». (Надо думать, Олег Васильевич тогда еще не знал, что знающих абсолютно все людей на свете не бывает — бывают плохо информированные).

Однажды при распределении учебной нагрузки, коллега Доброскок Владимир Алексеевич, шутя, предложил увеличить вдвое нагрузку Соколову, из-за того, что тот имел обыкновение в разговоре (и, соответственно, на лекциях) долго тянуть «э-э-э-э-э». На этот выпад Олег Васильевич отреагировал молниеносно: «Вы, Доброскок, не путайте профессорское ««э-э-э-э-э» с доцентским» (будто копируя известный монолог Этуша из «Кавказской пленницы»: «Ты свою шерсть с гоударственной не путай.»).

Будучи весьма гостеприимным человеком (как и его жена — Ирина Петровна), Соколов мог, ничтоже сумняшеся, вдруг заявить гостям: «мужики, на часах 10 вечера, хватит лохматить бабушку, пора улепетывать по своим хазам, обрыдли, на хрен'.». У любого другого этот номер не прокатил бы, и гости, наверняка бы, навсегда забыли дорогу к этому дому — ему же почти что аплодировали, и это было удивительно. Или еще случай: юной и достаточно миловидной аспирантке Насте Соколов отпустил откровенно оскорбительный «комплимент», указав, что та сегодня больше чем на «бабу-ягу» не тянет. Обиженная «огрызнулась» не только адекватно, но и достаточно язвительно:

— Во-первых, Олег Васильевич, впечатление такое, что вы «хорошо позавтракамши» сегодня, а, во-вторых, сами вы, профессор, чай, давно в зеркало глядели на себя?

— Послушай, Брунгильда! В отличие от некоторых, я не собираюсь никого соблазнять и ни к кому подольщаться, — оживился Соколов, — ты ясе — юная «хыщница», пушишь хвост и постоянно косишь на сердцеедов, поэтому изволь марафет наводить каждый божий день, а не через два дня на третий. И нечего выгускать свои коготки, иначе я тебе их быстро обрежу. Благодарить надо старика — кто тебе еще подскажет, если не я? Иди отсюда, козявка!

После этих слов атмосфера полностью разрядилась.

Все дружно рассмеялись.

34. «ВАША ПАРТИЯ — БОРДЕЛЬ»

В том, что отдельные вузовские преподаватели в СССР не состояли в партии, являвшейся, как известно, «направляющей и вдохновляющей силой» советского народа, ничего оригинального не было. Однако по отношении к такому аполитичному вольнодумцу, как профессор Соколов, анкетная запись «беспартийный» делала его идеологическую платформу как бы несколько даже «приукрашенной». Мало того, что марксизм он рассматривал как человеконенавистническую «теорию зависти», а «ленинизм — как «учение о полезных идиотах, которые торят дорогу идущим вослед бешеным», некоторые данные свидетельствовали о том, что ему каким-то непостижимым образом удалось «увернуться» не только от комсомола, но даже от пионерского галстука.

Здравомыслящих людей в окружении профессора всегда терзали смутные сомнения в правдоподобности подобной байки, хотя бы потому, что такой идеологически незрелый индивидуум, казалось бы, никогда не смог стать студентом престижного Ленинградского университета. Однако у Соколова на этот счет было железное «алиби»: он сумел стать первоклассным фехтовальщиком, и спортивной кафедре университета было абсолютно наплевать на идеологическую зрелость абитуриента — ей надлежало приумножать спортивную славу своего заведения.

Будучи чуждым любой идеологии, он никогда не принимал участия в выборах (мол, «.очередная перепись идиотов»), иронизировал над съездами партии ^сатанинскими сборищами»). С известной долей условности его можно было отнести к категории так называемых пофигистов, которые презирают внешние условности и считают борьбу партий и общественных движений мышиной возней одержимых холодным расчетом и практицизмом людей.

Разумеется, пофигист — пофигисту рознь, и это несмотря на то, что грань между здоровым пофигизмом и откровенным эгоизмом весьма тонкая. Во всяком случае, в эгоизме упрекнуть его было никак нельзя — он был неизменно внимателен к сотрудникам и особенно сотрудницам, не забывал поздравить с днем рождения и прочими знаменательными датами не только преподавателей, но и лаборантов. И уж, конечно, к нему была явно неприменима циничное выражение «пофигистов» — «все, что говорят за моей спиной, слушает только моя задница»...

Вспоминается такой случай. Отправляясь на работу в Афганистан по линии ЮНЕСКО в самые кровопролитные годы (начало 80-х гг.), автор в шутку попросил коллег по-человечески помянуть его в случае, если, не дай Бог, «кокнут шайтаны». Ответная реплика Соколова, до сих пор звенящая в ушах, была столь циничной, сколь и безобидной, поскольку она полностью соответствовала той иронично-непринужденной атмосфере, царившей в те годы на кафедре:

— «Об что» разговор, дорогой коллега! Вы только повод дайте — все «обтяпаем» по первому разряду!

В личном же разговоре Олег Васильевич, упомянув бессмертного Остапа Бендера (мол, «зачем вам деньги — батистовые портянки в Афганистане не нужны, а крем «Марго» все равно уже не найти»), презентовал на дорогу какой-то оберег и вообще посоветовал не «валять дурака» в «дикой стране», где жизнь «не стоит и копейки» (что впоследствии оказалось сущей правдой). Это факт (как и многие другие) говорит о том, что его «пофигизм» не имел ярко выраженной эгоистической окраски.

Случай же, давший название этой байке, произошел где-то в середине 80-х годов. Доцент Зинаида Ивановна Шипунова, только что прошедшая по конкурсу на одну из кафедр, как чрезвычайно пунктуальная и организованная сотрудница, тут же была кооптирована в состав партийного бюро факультета географии. Естественно, что именно такому человеку было «доверено» собирать партийные взносы, и она быстро навела порядок в этом, кстати сказать, сильно запущенном деле. Весь фокус заключался в том, что некоторые коммунисты, якобы по забывчивости, постоянно недоплачивали партийные взносы из своих посторонних заработков (хоздоговорные работы, чтение лекций по линии общества «Знание» и т. д.). С этим «наивом» Зинаида Ивановна быстро покончила.

Однажды столкнувшись на лестнице с вальяжно шествовавшим с трубкой во рту (курить тогда еще позволялось) профессором Соколовым, она опрометчиво задала ему вопрос, о котором впоследствии очень сожалела и который тут же стал достоянием широкой гласности:

— Олег Васильевич, кстати, а как у вас обстоит дело с уплатой партийных взносов за октябрь месяц?

Учитывая общественный профиль кафедры, на которой работал Соколов, она категорически не допускала его беспартийного статуса и, конечно же, не имела ни малейшего представления о его идеологическом «пофигизме». Вытащив трубку изо рта, тот членораздельно произнес свой ставший знаменитым монолог:

— Уважаемая Зинаида Ивановна! Я всегда считал, что ваша партия — бордель, вы даже не знаете своих членов. Честь имею!

Последовала немая сцена, прерванная тем, что в это время навстречу Соколову по лестнице поднимался другой партийный активист N, возвратившийся только что из заграничной командировки и успевший до этого прихвастнуть солидным денежным приработком в университете г. Потсдама.

— Зинаида Ивановна, — окликнул Соколов собирательницу членских взносов, — кстати говоря, вы бы лучше «тряхнули» N, вернувшегося из Потсдама, он здесь бахвалится, что неплохо «прибарахлился». А. вот взносы родной партии из дополнительного дохода, небось, снова «зажилил»?

Какая в этой связи последовала реакция Зинаиды Ивановны, нам точно неизвестно, зато бурное недовольство партийного активиста, облеченное в ненормативную лексику, продолжалось на лестнице еще несколько минут. Последние слова, донесшиеся до нашего уха, принадлежали партийному активисту и напомнили известный стихотворный опус: «В Ленинграде городе, у Пяти Углов // Получил по морде Алик Соколов». (К этому остается добавить, что Олега Соколова близкие именовали Аликом).

35. «ИЗВРАЩЕНЕЦ»

Есть на свете такая «деликатная» добродетель — как благодарность во взаимоотношениях студентов и преподавателей, особенно в преломлении к российской действительности. Будто, следуя «духу» некогда популярного четверостишия: Быстрей померкнет солнца свет // Чем с неба свалится Создатель, // Чем прав окажется студент // И виноват преподаватель, наша профессура чуть ли не поголовно убеждена, что эта добродетель должна исходить исключительно от студента. Так ли это есть на самом деле?

На наш взгляд, та же профессура обязана помнить, прежде всего, о такой добродетели как чувство меры в претензии на благодарность (о чем в университетах западных стран никогда не забывают). Если благодарность студента, являясь категорией нравственной философии, идет от чистого сердца и никак не связана с тем, что можно назвать «выгодным помещением капитала», то ее принимать вовсе не предосудительно, особенно когда речь идет о символических презентах. Да и вообще, российским «наставникам юношества» сегодня не стоит переоценивать своих заслуг. Поясним, что имеется в виду.

Если раньше говорили: вам дали хорошее образование, но это еще не значило, что вы, будучи мало прилежным (или, не дай Бог, балбесом), его получили, то сегодня хорошее образование вообще не гарантируется, будь вы, хоть «семи пядей во лбу». Происходит это потому, что в условиях, когда экономика держится на трубе, лозунг «кадры решают все» обществу элементарно уже не нужен, он, как говорит молодежь, «по барабану». Статус профессора и доцента опущен ниже плинтуса, их корпус стремительно мельчает и деградирует, особенно в провинциальных университетах. Талантливые выпускники все реже грезят наукой, ищут (и, представьте себе, находят!) сферы гораздо более прибыльные, и, конечно, те времена, когда выпускники могли по зову сердца ехать «за туманом и за запахом тайги» (как пелось в одной советской песне) безвозвратно миновали. В итоге получается так, что все чаще за не вполне кондиционное образование студент, особенно обучающийся на платной основе, материально благодарит преподавателя. Не кажется ли такая ситуация несколько странной?

Конечно, наша Отчизна велика и порядки по городам, «улусам» и «ханствам» сильно различаются. В некоторых субъектах Федерации и конкретных вузах дарить подарки преподавателям не принято вовсе, а где-то такая политика поощряется, и даже устанавливаются негласные прейскуранты. Относиться к этому можно по-разному, но загвоздка состоит в том, что в большинстве случаев у студентов просто не остается выбора и приходится соглашаться с теми правилами, которые давно и стойко установились в университете. При этом, одно дело, когда подарки носят гендерный характер (например, женщин-преподавательниц поздравляют с 8 марта, а мужчин с 23 февраля), и совсем иное, когда подарки преподносятся по случаю экзаменационных сессий.

...Однажды во время такой сессии в кабинет заведующего кафедрой как-то незаметно, без стука, бочком проник некий студент странноватого вида, держа в руке зачетную книжку и тонкий длинный предмет прямоугольных очертаний, оказавшийся впоследствии огромной шоколадиной. Тогда-то и произошел незабываемый диалог примерно следующего содержания.

— Не топчитесь, молодой человек, подходите ближе. Чем можем вам служить? Фамилия, курс, группа?

— Извините, простите, ради бога, — залепетал студент, называя себя, — я, грубо выражаясь — «хвостист», интересуюсь тем, как бы мне поскорей получить зачет, у меня на ноу, понимаете, ответственные международные соревнования— при этом он довольно бесцеремонно протягивал зачетную книжку вместе со своим шоколадным «приложением». Честно признаться, с подобными выходками студентов, приходилось встречаться не часто.

— Оригинально, — заметил я, — это что же за новая такая методика сдачи зачета? Понимаете ли вы, голубчик, что в данном случае ваша благодарность — не что иное, как откровенное желание получить зачет на «халяву»? И обратившись за моральной поддержкой к рядом сидевшему профессору Соколову, спросил:

— Олег Васильевич, скажите: мы когда-нибудь с вами давали хоть малейший повод для того, чтобы студенты являлись к нам на зачет или экзамен вот так с «подношениями» в руках?

Оживившийся профессор, честно говоря, испытывавший слабость к напиткам высокомолекулярного состава, напряг уже сдававшее к этому времени зрение и пристально стал всматриваться в предлагавшийся студентом предмет прямоугольной формы. Уяснив, что речь идет об обыкновенной шоколадке, он хмыкнул и изрек фразу, над которой долго и ехидно посмеивались многие коллеги:

— Иди отсюда, извращенец*. Ишь ты, получить поскорей зачет удумал. Скоро только кошки родятся.

Конечно, эта прикольная реплика, абстрагируясь от ее недопустимо оскорбительной формы, имела двойной смысл, поскольку косвенным образом могла свидетельствовать об извращенном представлении профессуры о полезности (и бесполезности) студенческих подаяний.

(Кстати, алкогольные подношения на Руси и окрестных территориях давно приобрели ритуальный характер. Рассказывают, живший в Пярну поэт Давид Самойлов, когда к нему приходили графоманы со своими виршами, шептал на ухо своему приятелю: «К нам пришел хороший человек», что значило — графоман пришел не только с виршами, но и с бутылкой, а если говорил: «К нам пришел очень хороший человек» — надо было понимать, что графоман принес две бутылки коньяка).

Вспоминается и другая история, в которой в неприглядном свете выглядели уже наставники юношества. Она связана с одним из наших аспирантов, который еще в советское время на предложение позвонить по университетскому телефону в родной город маме и жене, неожиданно произнес следующее:

— Извините меня, профессор, боюсь показаться дерзким, но за государственный счет я разговаривать не буду даже с родными.

Признаться, автор был ошарашен этим прямолинейным, но, безусловно, политически и нравственно взвешенным ответом юноши. Профессор Соколов, с которым пришлось поделиться этой удивительной новостью, грубо заметил:

— Откуда вы только берете таких сумасшедших аспирантов? — на что, критически проанализировав свое поведение, пришлось ответить следующим образом:

— А. вам, коллега, не приходит в голову, что сумасшедшими являемся как раз мы с вами, которые привыкли за гоударственный счет безнаказанно трендеть когда угодно и с кем попало?

(В этой связи вспомнилась и такая прикольная история. В мерзкие годы начала 90-х, проводя вечерние занятия в институте экономики и финансов, автор решил пообщаться по служебному телефону с дочерью, находившейся в штате Нью-Джерси. Общение заняло около часа, и надо было видеть после этого разъяренное лицо профессора Успенского, получившего серьезный «втык» от главного бухгалтера учебного заведения. «Кабы знал этого подлеца-телефониста, вмазал бы ему без раздумий» — горячился заведующий кафедрой. «И правильно бы сделали, но, как говорится, не пойман — не вор» — торжествовал автор, еще не отвыкший тогда за государственный счет трендетъ, пускай и с собственным ребенком).

А как обстоит дело с благодарностью во взаимоотношениях студентов и преподавателей, скажем, в американских университетах? Здесь добродетель «благодарность» менее всего связана с корыстью, с коммерческим «духом» процесса обучения. Она ассоциируется, прежде всего, с корпоративной этикой, с сохранением гордости за свою Alma Mater и т. д. Отношения между преподавателями и студентами не лишены доверительности, но в организации личных контактов строятся на строго академической основе. Подарки профессуре если и имеют место, то лишь от выпускников, то есть, уже после завершения процесса обучения. Например, выпускники университета имени Дж. Вашингтона подарили своей Alma Mater красивые уличные часы и нарядные ворота, а в Джорджтаунском университете существует традиция дарить родному вузу красивые цветущие деревья. А во время обучения, по случаю какой-нибудь торжественной даты, можно устроить публичное «разрезание» огромного праздничного торта и испить с преподавателями кока-колы.

Выторговать же для себя послабления на экзамене за счет подарков может закончиться для студента весьма плачевно, а для профессора и вообще жирным крестом на всей его университетской карьере.

36. ВАШ ПАПА — ГИББОН!

Можно сколько угодно трендеть о том, что у нас «болонский процесс», наконец-то, «пошел» (почти по Горбачеву), но остаются реалии, которые подтверждают ранее высказывавшиеся нами мысли, что все это лишь жалкая бахрома на «пропотевшем зипуне» российской системы образования или «пятое колесо» в телеге. Функциональная задача «болони» сегодня одна — всячески тормозить эту телегу, везущую, между прочим, на себе экономику. В результате, в стране не умеют шить штанов, сколачивать табуреток, готовить лекарств, не говоря уже о высоких технологиях. Далеко не все граждане ведают о том, что в безземельной Японии в 90-е годы производилось всемеро больше молочных продуктов и в тринадцать раз больше бумаги, чем в нашей стране... Фантастика, да и только!

Убогие библиотеки с отвратительной планировочной инфраструктурой (включая флагманские университеты), отсутствие у преподавателей не только рабочих офисов, компьютеров, телефонов, но, в ряде случаев, даже рабочих столов, 800-часовая учебная нагрузка профессора (в США — около 250), нищенская заработная плата (не мифическая средняя по ловко придуманной сверху системе, а зарплата конкретного доцента Иванова), бумажная бюрократическая «круговерть», не говоря уже об отсутствии всякой мотивации к учебе у доброй половины студенческой братии — все это не прибавляет оптимизма тем, кто, по настоящему, радеет за оздоровление системы.

Увы, пока не дано, и мы знаем почему... Но, будем руководствоваться мудрым принципом историографа гр. А. К. Толстого: <<Ходить бывает склизко // По камешкам иным. I/O том, что было близко, / / Мм лучше умолчим». Как говаривал вор в законе Ручников (он же артист Евстигнеев): «Здоровей буду».

Но, не об этом сейчас речь. Не только условия деятельности, но и манера поведения, как студентов, так и университетских преподавателей в России и на Западе различаются как день и ночь. Помнится, едва ли не на следующий день моей профессорской карьеры в США, в офис явился двухметровый студент-акселерат (как потом выяснилось, не «балбес», а просто, как у нас говорят, «дубина стоеросовая»), притом «джуниор», то есть, третий и четвертый годы обучения, и, водрузив прямо перед моим носом свои длиннющие ноги на журнальный столик, стал вести душеспасительную беседу. У них это называется: непринужденность, раскованность, демократия — у нас же за подобную «выходку», наверняка, тотчас же «сгноили» бы беднягу.

Главное отличие от российских студентов, во что трудно поверить — полное отсутствие подсказок, учиться должен каждый сам. Конкуренция чуть ли не с «ночного горшка»: сегодня он у меня спишет, а завтра станет моим начальником? Нет, этому не бывать! Это при всем притом, что в университетах процветает студенческое самоуправление, сообща решаются различные житейские проблемы, действуют объединения юношей — «братства» (fraternities) и девушек — «сестричества» (sororities).

На всех формах занятий поощряется дух дискуссии, стремление защитить собственное мнение, даже когда оно кардинально расходится с мнением преподавателя. Один коллега — профессор из Польши, имел неосторожность поставить отсутствовавшему студенту (скорее, из жалости, поскольку тот едва успевал на похороны собственной бабушки) отличную оценку, за что был тут же серьезно наказан, «благодаря» тому же студенту! Последний «накатал телегу» президенту университета на профессора, дескать, унизившего его в глазах остальных студентов и обидевшего до глубины души. Вот так бывает!

Очень интересно: нашелся ли в России хоть один студент, который опротестовал бы отличную оценку, независимо от того, каким образом она получена? В этом есть сомнение.

Процесс учебы строго регламентирован. Темы лекций, даты их проведения известны чуть ли не зав год вперед. Оценки базируются, исходя из участия студентов в аудиторных занятиях (особенно, в дискуссиях), принимаются во внимание результаты так называемых промежуточных тестов и проверочных работ (quizzes) на базе изученного материала, студенческих исследований и лабораторных отчетов. Сама система «демократизирует» и студентов и преподавателей, хотя чувствуется определенная дистанция между ними. Демонстрация нарядов, «пижонство» в одежде считается неприличным — как правило, никаких пиджачных пар с жилетами и галстуками (только в торжественных случаях!), и это так контрастирует с нашей университетской и академической манерой одеваться. Простота в одежде касается и студентов, независимо от их финансового положения, одевающихся недорого, но со «вкусом», желательно с университетской символикой.

Все эти «порядки» — результат многолетних традиций, высокой культуры, востребованности специалистов и, конечно, экономического благополучия, когда в любом университете царят культ познания и культ работы. Если этого нет— имитация образования, «мошенничество» при сдаче зачетов и экзаменов, «бумажная круговерть», невоспитанность студентов и недопустимые «срывы» преподавателей. Кстати о последних.

...Группа студентов сдавала зачет по географии зарубежных стран профессору Соколову, манера поведения которого, как известно, даже близко не соответствовала этикету, принятому в тех же США. Ткнув деревянной указкой в одну из стран Тропической Африки, он попросил студентку 4-го курса идентифицировать эту страну, заодно назвав ее столицу. Но не тут было! Элементарный вопрос, ответ на который способны дать многие десятиклассники, поставил беднягу в крайнее затруднение. Изобразив страдальческую гримасу, вошедшая в ступор девушка с надеждой обводила взглядом своих товарищей.

— Габон! Габон! — слышался отовсюду тихий шепот сочувствующих.

Услышав вожделенное слово, студентка решительно изрекла:

— Гиббон!

Что было дальше — описать трудно. Пришедший в бешенство профессор, и в былые времена плохо контролировавший свое поведение, буквально подпрыгнул на своем стуле. Что-то пробурчав с помощью ненормативной лексики, он грубо обозвал несчастную:

— Папа твой гиббон! Иди прочь отсюда, дура!

Эта неприглядная история, которая в странах западных демократий, наверняка, закончилась бы немедленным увольнением распоясавшегося профессора, имела следующее продолжение.

Явившийся в кабинет заведующего кафедрой на следующий же день весьма интеллигентный с виду отец студентки (как потом выяснилось — доцент одного из университетов) без обиняков заявил:

— Я был цинично обозван вашим профессором обезьяной и знайте: дела этого так не оставлю. По идее я должен набить ему, извините, морду, но, говорят он — мастер спорта и мне, пожалуй, с ним не справиться. Я пойду другим путем: буду настойчиво требовать его увольнения, и если руководство вашего заведения будет этому противиться, в этом требовании дойду до министра образования.

Ситуация накалялась. Попросив отца немного подождать, заведующий кинулся искать профессора Соколова и, к счастью, вскоре обнаружил того в одной из аудиторий. Наспех обрисовав ему тактику поведения, заведующий приказал ему спрятать свою гордыню куда-нибудь поглубже и броситься чуть ли не на колени перед отцом студентки, которого он намедни припечатал словом «гиббон», иначе дела грозят принять, действительно, неважный оборот.

Картина, которая предстала перед его глазами через полчаса в его собственном кабинете, буквально шокировала его. Профессор Соколов, с трубкой во рту, и папа-«гиббон» мирно сидели напротив друг друга, правда, не в обнимку, но в весьма благодушном настроении, улыбаясь и жестикулируя. Но, главное, состояло в том, что между ними на столе стояла .. .раскупоренная и наполовину уже опорожненная бутылка коньяка и два бумажных стаканчика. ... Да, «аршином нас уж точно не измерить»!

Остается добавить, что эта история случилась «под занавес» советской власти, и уж конечно, сегодня, в условиях торжества Болонской системы образования, такое безобразие в нашем учебном заведении немыслимо.

Да, немыслимо!

37. ВСЕПОНИМАЮЩАЯ «ДУРА»

Этот несколько грубоватый сюжет относится к началу далеких 80-х годов, когда рассказчика баек, после защиты докторской диссертации (тогда это было еще довольно редкое событие) стали вдруг «сватать» на разные должности, как в своем родном «колхозе», так и далеко за его пределами. Помнится, моим высокопоставленным другом Евгением Петровичем (работником министерства, с которым судьба свела во время «восточной кампании» в Афганистане) была предложена на выбор должность ректора сразу нескольких провинциальных педагогических институтов (в Бийске, Горно-Алтайске и Южно-Сахалинске), от которой удалось благоразумно «откреститься». Судьба не раз хранила автора, и уже хотя бы за это ее клясть никак нельзя.

Ректором Бордовским Геннадием Алексеевичем мне была предложена должность заведующего кафедрой — думаю, в те годы (разумеется, не сейчас!) лучшая вакансия для лиц, которые противятся «поденщине» и пытающихся дружить с наукой. Но это случилось позже, а сейчас речь о другом...

Занятия со студентами в те времена начинались рано — в 8 утра, и многие преподаватели, равно как и студенты, торопясь и чертыхаясь, штурмовали редко ходивший пассажирский транспорт. В помещении кафедры уже сидела почтенного возраста лаборантка — Тамара Ивановна, усердно корпевшая над очередной «халтурой» — кому-то строчила очередную диссертацию на дряхлой пишущей машинке «Ундервуд». Жила оно скромно, в одиночестве, и желание подзаработать лишнюю копейку меня отнюдь не напрягало. Ради Бога! Вот только ее гражданское сознание находилось, можно сказать, на протоплазматическом уровне: диссертации она печатала исправно — слов нет, а вот на тиражирование материалов для проведения практических занятий ее явно не хватало, и я, естественно, бурчал, откровенно выражая свое недовольство.

Поэтому тот неприятный, но по своему остроумный диалог, который произошел в то утро между Тамарой Ивановной и явившимся спозаранку на работу профессором Соколовым не стал для меня неожиданностью.

Т. И.: Олег Васильевич! Знаете ли вы, какая мне уготована судьба после того как Ю. Н. (это я) станет заведующим кафедрой?

Профессор (вынув трубку изо рта, оживившись): Очень интересно! Ну-ка рассказывайте, не томите\

Т. И.; Он меня, ясное дело, вытурит взашей и возьмет на мое место девушку семнадцати годков, верно говорю?

Профессор (обращаясь уже ко мне): а вы говорите, что Тамарка — дура. Ведь все, все понимает, каналья!

В самой неприглядной ситуации оказался я, поскольку в подобных выражениях никогда Тамару Ивановну не характеризовал (в чем тут же старался безуспешно ее убедить), а пытаться дезавуировать Олега Васильевича — едкого и бесцеремонного острослова — можно было лишь «напороться» на очередную «шпильку».

38. ГАЛСТУЧНАЯ КРУГОВЕРТЬ

Кто из нас не мучился всепоглощающим вопросом — что же этакое подарить близкому человеку или даже сотруднику в день рождения, чтобы и самому не оконфузиться и чтобы вещь понравилась, украсила быт, не отправилась на «верхнюю полку» или в дальний угол шкафа и была вообще востребована?

Оказывается, об этом существует целая «наука», учитывающая пол, возраст, увлечения «тостуемого» в этот день человека, степень близости с ним, его потребности в области учебы, работы, спорта или досуга. К сожалению, эта «наука» мало считается с состоянием наших финансовых возможностей, с тем, о каком времени идет речь — об эпохе всевозрастающей сытости или, напротив, кризисных годах (иногда усугубляемых еще и санкциями), когда наши покупательные способности меняются в худшую сторону. Кстати, встречаются люди, которые еще помнят времена, когда нейлоновая рубашка стоила 24 рубля, а шкурка соболя 22 рубля — то есть, эти продукты некогда котировались, как вполне сравнимые по своей ценности. Вот это была «лафа»!

В любом случае, креативные способности представителей мужеского пола в отношении выбора подарков, на наш взгляд, существенно уступают таланту женщин. Во всяком случае, мужчины в день рождения гораздо чаще узнают о том, сколько же непотребных вещей, подаренных их однополыми братьями по разуму, имеется на свете.

Для многих из нас, подвизающихся на ниве образования, все постперестроечное время прошло, например, под знаменем «дарения» и особенно «передарения» абсолютно бесполезных ...письменных приборов и дорогих авторучек, накопившихся в неимоверных количествах еще с социалистических времен. Один коллега, как-то заметил, что подобные дары вызывают у него «рвотный инстинкт». Это, конечно, преувеличение, крайняя, экстремистская реакция, но косвенным образом подтверждающая малопригодность таких презентов в реальной жизни. Надоевшие сувениры стали какой-то напастью нашего времени.

Традиционно едва ли не наиболее распространенным подарком для защитников отечества (разумеется, тех, которые не ограничиваются футболками и свитерами) стал галстук, опередивший те же носки, пену для бритья и одеколон. Ясно, что среди ленинградских франтов-географов по количеству и качеству этих аксессуаров, менявшихся практически ежедневно (как и сорочки), ярко выделялся профессор Лавров. Его галстуки отличались изысканностью, особым орнаментом, но без клоунских расцветок, чем погрешали аспиранты и молодые кандидаты наук. Соревноваться с ним — секретарем парткома университета, раньше других проторившим путь в страны «разлагавшегося» Запада, по этой части было бесполезно. Пожалуй, именно у него впервые появились дорогие (итальянские) галстуки ручной работы (определявшиеся по шву с задней стороны, «жесткость» которого говорила о машинной строчке).

Кое-кто пытался ему подражать, например, Владимир Разумовский, у которого в гардеробе, кроме нескольких дюжин галстуков, некоторое время назад пылился даже фрак брусничного цвета (почти как у коллежского советника Павла Ивановича Чичикова) — пиджак короткий спереди, с длинными узкими полами сзади и брюки с атласными лампасами (заготовленный, видимо, то ли на случай установления военной хунты в стране, то ли возвращения монархии). Кстати, к этому фраку был крайне неравнодушен профессор Соколов, единственный из компании «с шиком» носивший карманные часы на цепочке и помнивший, что их носят именно с фраком, а также блиставший в молодости белым носовым платком в нагрудном кармане (раньше на груди были прикреплены ордена, а сейчас где их возьмешь). В любом случае, фрак — это символ не только благородства, но и благополучия, а вот послед-него-то нашим «пижонам» явно не хватало.

Другое дело — галстук. Как и Лавров, Разумовский толк в них знает и придерживается позиции, что красивый галстук никому не помешает, и, в этом отношении, безусловно, прав.

Именно ему однажды пришла в голову идея подарить профессору Блехцину ко дню рождения новый галстук. Честно сознаемся: за давностью времени нам так и не удалось узнать, из какого материала была изготовлена эта, как говорили раньше, «селедка», какой цветовой гаммы была, где приобретена и сколько стоила, хотя именно ей суждено было стать своего рода «бестселлером».

Др лее события начали развиваться самым увлекательным и стремительным образом. Экономный шахматный мастер, ценитель каталонского начала и варианта Дракона и довольно равнодушно относящийся к галстучной моде, решил тут же переподарить появившуюся в его гардеробе обновку профессору Чистобаеву по случаю юбилея последнего, надеясь на полную тайну акта презентации. Так оно, в сущности, и произошло. Но Чисто-баев, хотя и не увлекается зваными вечерами с полагающимся по таким случаям дресс-кодом, но толк в галстуках разумеет и, по крайней мере, «сопрягает» их с имеющимися рубашками, предпочитая нейтральные «масонские удавки» с какой-либо искрой или небольшим и не ярким рисунком.

Короче, галстук оказался опять не «ко двору» и вскорости был ловко «сплавлен» профессору Литовке по случаю случившегося дня рождения директора института, снабдив того еще одним козырем для делового общения. Но «карма» у этого злополучного «ошейника», вероятно, была уже окончательно испорчена. Если верить рассказам действующих лиц этой галстучной круговерти, продукт так и не был ни разу использован по своему прямому назначению и лишь «кочевал» из рук в руки, не находя своего «верного» владельца.

«Крещендо» в этой удивительной истории прозвучало в день рождения Разумовского, когда Литовка презентовал легендарную вещь его первоначальному владельцу, завершив тем самым полный цикл этой невероятной «галстучной круговерти». Узрев подарок, последний вначале издал невоспроизводимый звук удивления, а затем произнес:

— Литовка! Меня мучают какие-то смутные сомнения. Чудится, что ваш подарок мне не только приходилось уже где-то видеть, но и щупать собственными руками. Год с лишним назад именно этот галстук был вручен мною Блехцину — помню по собственной отметке на упаковке. Что же творит «крест животворящий»? Колитесь, откуда взяли «ошейник»?

После нескольких тостов цепочка чудесных «странствий» галстука, как утверждают некоторые раскаявшиеся «актеры» этой трагикомедии, была восстановлена с геометрической точностью. И хотя «кодекс чести» первым был нарушен профессором Блехциным, в этой не «хилой» истории оказались хороши все действующие лица, с учетом того, что подарок был признан, мягко говоря, не вполне кондиционным.

По крайней мере, так о ней рассказывают некоторые ее участники, которым, на наш взгляд, эмоциональное возбуждение помешало поинтересоваться и следующим деликатным вопросом: а откуда попал галстук, собственно, к самому Разумовскому?

А. что, если «цикл круговорота» галстука на этом не был завершен?

39. КАК ОКОНФУЗИЛИ БЛАГОЧЕСТИВОГО ПРОФЕССОРА

Говорят: грех греху рознь. Можно в пост полакомиться скоромным, слопав «шашлычок под коньячок», а можно ... кокнуть себе же подобного просто так, за здорово живешь. Кто-то делает неосознанные ошибки (а не ошибается, как известно, лишь бездельник), а кто-то перед телекамерой отрезает «кочаны» инакомыслящим гражданам. И в одних случаях грех, и в других. Так что, легко обвинить религиозные учения в том, что все, дескать, сваливается в одну кучу с целью унизить и опустить человека ниже плинтуса, сделать его ущербным и заставить всю жизнь каяться, каяться и молиться, выпрашивая прощение у Господа Бога.

Тот, кто выступает в роли такого обвинителя — обыкновенный атеист — vulgaris, самолюбиво обособившийся от Бога, и спорить с ним вообще-то бесполезно, можно лишь так — потрындеть. По-нашему, так грех — извращение человеческого естества, беззаконие, нарушение норм человеческого бытия, определенного Богом. Спор же о тяжести греха — очень часто бесплоден как пустоцвет и очень по душе всяким казуистам и безбожникам. Для разрешения его учрежден мирской суд — пусть он этим и занимается.

Увы, автор — греховный человек, не пытающийся рядиться в белые одежды. Кстати, мы никогда не пытались завязать разговор на эту тему с профессором Сухоруковым Вячеславом /Хмитриевичем, придерживающимся мнения, что грех проявляется не только в поступках, но и в мыслях, словах, мотивах и побуждениях.

Однажды в лихие годы начала миллениума у нас с профессором случилась совместная командировка в столицу. И там случилось невероятное: высокая принимающая сторона неожиданно предложила нам оплатить поездку, не требуя при этом никаких подтверждающих документов. Это пахло даже не халявой, а чем-то другим, не менее соблазнительным, поскольку университет Герцена уже субсидировал наш вояж. Учитывая беспрецедентное финансовое угнетение профессуры в те годы (впрочем, с тех пор ситуация изменилось не очень сильно), автор «раскатал губу» и, ничтоже сумняшеся, был готов пополнить свой карман свалившимися буквально с неба «шальными тугриками». Механизм бухгалтерского отчета в те годы автору был хорошо известен — он гарантировал нам полную безопасность от «государева ока».

— Нет, это дело не богоугодное — в этом я вам не компаньон — помнится, изрек тогда профессор. В результате автору пришлось согрешить дважды — во-первых, при замышлении этого не «богоугодного» деяния, а, во-вторых, в мыслях, одолевших после «предательства», казалось бы, надежного друга. Ну как же так? Родное государство платит профессору на уровне дворника — это нечто богоугодное дело? Сам Конфуций грешил (с женой не ладил), Адам с Евой немало передали нам по наследству и т. д. и т. п., а тут какие-то несчастные гроши. Но профессор был непреклонен: дескать, не существует разницы между большой и маленькой ложкой дегтя — бочка с медом будет все равно испорчена.

Но, однажды на факультете произошло нечто ошеломляющее: в процессе ремонта факультетских помещений в кабинете профессора за отодвинутым диваном рабочие обнаружили, о Боже, несколько матерчатых предметов ...женского туалета. Пока выясняли происхождение компрометирующих артефактов, некоторые коллеги не без улыбок уже шептались по углам, вероятно, припоминая байку о «тихом омуте». «Образец благочестия» — и вдруг, надо же, такой сюрприз!

Вскоре, однако, выяснилась истинная картина происшедшего. Это было время, когда в летний сезон на факультете время от времени нежданно-негаданно объявлялись нелегальные группы студентов-географов из разных концов бывшего СССР, совмещавших посещение «города-царей» с летней полевой практикой. Оказывавшихся без жилья, их бывало, тайком, без ведома ректората, (на легальное поселение в общежитие требовалось, как минимум, два дня, уходивших на бумажную волокиту), ухитрялись приютить прямо на факультете — благо спальные мешки у географов всегда были при себе. Отказать же им — значит, напороться на отказ там, куда уже проторили дорогу герценовцы.

Как раз накануне этого вселенского конфуза в кабинете (кстати, без согласия его владельца) и обитала несколько ночей группа студенток педагогического института из киргизского города Пржевальск. Вот они-то невольно и оконфузили самого благочестивого профессора Герценовского заведения. Думается, в данном случае Вячеслав Дмитриевич вовсе не прибегал к Таинствам исповеди и причащения, поскольку не было необходимости в их использовании как единственно возможного лекарства для исцеления своей души, вступившей на путь греха. Потому что никакого греха, собственно, и не было.

Р. S.

Кстати, переступая порог факультета географии, студенты и преподаватели из вышеупомянутого киргизского города веселили нас уже первой своей фразой: «Мы из Пёреживальска». Не менее забавно в их произношении выглядели также выражения, в которых присутствовал не произносимый ими звук «ф» — «Прунзе» вместо «Фрунзе» и, особенно, «Педерация» вместо «Федерация» и т. д.

40. ЧЕБУРАШКА

Вот уж какой студенческий «бренд» нельзя забыть и «ныне, и присно, и во веки веков», так это участие в работе «добровольной» народной дружины (ДНД), представление о которой современная молодежь может составить хотя бы по советским комедиям «Операция «Ы», «Бриллиантовая рука», «Самая обаятельная и привлекательная». Добровольность участия советских граждан в этом деле была весьма сомнительна, хотя бы потому, что особых льгот никто никому не обещал, а вот «бланш под глазом», подобно героине из последней комедии, при задержании нарушителей общественного порядка, можно было схлопотать запросто. Дружинники козыряли красными нарукавными повязками, а иногда даже нагрудными значками, выдававшимся вместе с удостоверением. Но нам он, почему-то, так и не достался.

Далеко не все дружинники второй половины прошлого столетия осведомлены о том, что первые добровольные народные дружины охраны общественного порядка были в инициативном порядке созданы именно в Ленинграде (вначале на Кировском заводе (1955 г.), затем на «Русском дизеле, Металлическом заводе, Невском машиностроительном и т. д.). Ну, а затем «славный почин» был подхвачен на местах, что и послужило основанием для принятия специального постановления партии и правительства «Об участии трудящихся в охране общественного порядка в стране».

Хотя, если трезво разобраться, идея народных дружин стара как мир. Навскидку, лишь при коронации императора Александра III в 1881 г. была образована так называемая «добровольная народная охрана» численностью 20 тыс. дружинников, выросшая до 80 тыс. при вступлении на престол Николая II. А кто такие красногвардейские отряды — главная ударная сила большевиков? Это те же рабочие и крестьянские дружины, представители гегемона. Это они громили буржуев, интеллигенцию, служителей культа, выследили в притоне банду знаменитого Витьки Карманного в Екатеринбурге, свершив над ее участниками революционный суд. Если покопаться в недрах истории появления добровольных помощников милиции, то можно отыскать интересные данные об организации на Урале так называемого Осодмила— общества содействия милиции, в котором состояли тысячи добровольцев. Говорят, что даже раскрытие убийства, с некоторых пор «нехорошего» мальчика, Павлика Морозова было раскрыто народными дружинниками до приезда сотрудников ОПТУ.

В институте Герцена (впрочем, как и в других вузах) дежурство в ДНД было практически «обязаловкой». Попробуй, комсомолец, увильни — сразу начинали песочить по всем линиям. При этом никаких бонусов студенческой братии никто не давал — разве что могли похвалить по комсомольской линии за активную жизненную позицию. Штаб дружины размещался на улице Желябова — кажется, в доме, где располагается шахматный клуб имени Чигорина. Здесь было самое желанное место для «сачков» — безветренно, тепло, сухо и милиция рядом, но в этом смысле везло лишь девочкам и «хлипким» юношам. Место же патрулирования (рейдов) студенческой дружины был Невский проспект — от Аничкова моста до Аэрофлота.

...Пожалуй, самая «лихая операция» институтских дружинников, в которой автору пришлось участвовать лично, была проведена в подземном переходе у станции метро «Невский проспект». По поступившей информации в вечернее время в переходе действовала «добродушная» шайка хулиганов, предоставлявшая возможность любопытным юношам за 1 рубль посмотреть на ... Чебурашку. (Читателю напомним, что этот персонаж, придуманный Э. Успенским в середине 60-х гг. как один из главных героев книги «Крокодил Гена и его друзья», внешне представлял собой существо с огромными ушами, большими глазами и коричневой шерстью, ходящее на задних лапах).

Какого рода Чебурашку демонстрировали нарушители общественного порядка в подземном переходе, догадаться не сложно. Юношу, готового расстаться с рублем, предприимчивые пацаны подводили к стоявшей в укромном месте девице, и та в свою очередь широко распахивала перед ним свою шубу типа «манто». Фишка заключалась в том, что кроме шубы и чулок на бесстыжей девке ровным счетом больше ничего не было, и желавшие просто обозревали ее телеса. Немногочисленные в позднее вечернее время прохожие в переходе не могли видеть «Чебурашку», поскольку «зеваку» ставили к стенке, а девица демонстрировала свою наготу спиной к пешеходам, и те ничего подозрительного не замечали).

«Операция» закончилась блестяще — «приводом» в штаб дружины самой «Чебурашки» и двух «ее» сообщников, а также составлением протокола о правонарушении. Кстати, закавыченное местоимение говорит о том, что только сейчас автору пришла в голову идея о неопределенности пола Чебурашки — то ли «он», то ли «она», то ли «унисекс»? И как же они — Чебурашки — в таком случае размножались? С крокодилом Геной, львом Чандром, щенком Тобиком, крысой Лариской, пионеркой Галей и даже старухой Шапокляк — все более-менее ясно. А вот с Чебурашкой — полный мрак! (Надо бы спросить у Успенского!). ДНД худо-бедно просуществовали до самого распада великой страны. Сыграв не последнюю роль в борьбе с и нарушениями общественного порядка, они в самом начале способствовали сокращению численности милиции и даже временной ликвидации МВД СССР в 1961 г. Вину за это приписывали расхваставшемуся успехами ДНД министру внутренних дел СССР — Николаю Дудорову. Рассказывают, что по милицейским кабинетам еще долго гуляла шутка: «Чем Николай Дудоров отличается от Ивана Сусанина? Сусанин завел врагов в болото, где погибли они, но погиб и он... Дудоров же завел в 1960 году МВД СССР в болото, где оно погибло, а сам он остался жив и получил новое назначение».

40. Чебурашка

...Незабываемы и другие «бренды», связанные, например, с ежегодным участием в демонстрациях по случаям годовщин социалистической революции 1917 г. и Первого Мая. Приходилось не только таскать (туда и обратно) портреты престарелых, полуграмотных партийных самодуров, но и усердно гладить транспаранты, подшивать рваные места. Помнится, как однажды в праздничном номере газеты «Смена» появилась фотография колонны демонстрантов, сфокусированное на весьма недурной физиономии студентки географического факультета с надписью: «По Дворцовой площади шагают ученицы ПТУ». Нет, не оскорбленная, а ... взбешенная девушка долго пыталась добиться сатисфакции в редакции газеты, но, разумеется, безуспешно.

В заключение упомянем о двух прелестных байках, достойных умиления и даже пера классика. Кажется, на углу Кронверкского проспекта и улицы Лизы Чайкиной (или где-то совсем рядом) на фронтоне четырехэтажного дома в течение многих лет эпохи «развитого социализма» красовался огромный портрет (10 на 20 м², или около того) Леонида Ильича Брежнева. По мере того, как у выживавшего из ума «выдающегося деятеля всех времен и народов» на груди увеличивалось число пририсованных «звездных цацек», пришло время, когда места для них на портрете больше не оставалось. Тогда глубокой белой ночью группа художников, завесившись брезентом от любопытных людских глаз, просто взяла, да и расширила кистью левое плечо генсеку. Все гениальное оказывается так просто!

Второй сюжет еще более комичен, но с несколько иным «креном». После внезапного краха политической карьеры члена Политбюро КПСС Григория Васильевича Романова (в схватке роковой он был повержен Горбачевым), его портрет, красовавшийся на одном из зданий вблизи Смольного, было решено срочно заменить новым партийным небожителем (кажется, Зайковым?). Операцию было поручено осуществить известному ленинградскому художнику М. Д, имевшему соответствующую лицензию на художественное воспроизведение партийных функционеров.

Желая максимально упростить дело, живописец, который был приподнят на соответствующую высоту в свисавшейся с крыши «люльке», решил просто затушевать голову Григорию Васильевичу и написать свежую физиономию — ведь пиджаки у всех партийных бонз были практически неотличимы. Кистью была замалевана лишь звезда Героя Социалистического Труда, которой «новобранец» пока еще не удостоился на тот момент. Декорум был соблюден — и это главное.

Но, случилось нечто ужасно-кошмарное: на следующее утро в лучах яркого солнца звезда на портрете небожителя предательски воссияла своим немеркнущим светом. (Как тут не вспомнить обильно замироточившую Икону Божией Матери «Умягчение злых сердец», находящуюся на аналое в Храме Христа Спасителя, при избрании 16-го Патриарха Московского и всея Руси). Находившегося подшофе после завершения выгодного заказа живописца буквально стащили с постели — изрядно струхнувшего и плохо соображавшего его погрузили обратно в «люльку» с тем, чтобы он «погасил» неожиданно вспыхнувшую звезду. На этот раз операция прошла успешно.

По дошедшим до нас слухам, осведомленные об этой истории товарищи, тогда надорвали животы от смеха. В печали оставался художник в ожидании оргвыводов.

Хотя, по-нашему, так Смольный обязан был не поскупиться и выписать премии обоим догадливым рационализаторам.

41. ЭХ, ХОРОШО ЖИТЬ НА УЛИЦЕ СВОЕГО ИМЕНИ!

Эта весьма забавная и явно авантюрная история, относится к восьмидесятым-девяностым годам, и живы кристально честные свидетели, готовые подтвердить ее невыдуманность, притом, за «просто так».

События развивались для кого-то смешно, для кого-то ужасно. Многие годы автор и его домочадцы жили-поживали на ул. III Интернационала в Санкт-Петербурге, и особенно не утруждали себя думами о далеко не славной истории Коминтерна, пытавшегося в течение десятилетий «раздувать пожар мировой социалистической революции» (заметим: на средства полуголодного отечества!). Брожение в умах началось после упокоения в начале 80-х великого ...нет, не человека, а, «гомункулуса» XX века — Михаила Андреевича Суслова, когда городским властям вдруг взбрендило в голову от имени «благодарных» ленинградцев увековечить его «бессмертное» имя. Самое неприятное в этой истории состояло в том, что это было решено сделать (о Господи!) за счет нашей улицы.

Жителей обуял тихий ужас. Откровенно говоря, нам не пришлось встретить в жизни ни одного человека, кто бы испытывал положительные чувства к «серому кардиналу» — второму после Брежнева лицу в партии и государстве, отвечавшему за работу средств массовой информации, цензуру, культуру, искусство, высшее образование и школу, за идеологическую подкованность и моральную устойчивость каждого из нас. Это еще что? Михаил Андреевич, не «стесняясь», отдавал приказы о взрывах кафедральных соборов и депортации народов, организовывал гонения на демократически настроенную интеллигенцию, изгнание Солженицына, ссылку Сахарова и т. п. Особое негодование у осведомленной части народа вызывало его маниакальное стремление заткнуть рот Высоцкому, как «вредному и опасному товарищу».

Конечно, вряд ли у III Интернационала «грехов» было меньше, чем у того же Суслова, но именно последний ассоциировался у нас с сонмом партийных самодуров, усердно «поливавших великодержавным дезодорантом пропотевший зипун» страны Советов, уже катившейся в тартары и остро нуждавшейся в реформах. Складывалась парадоксальная ситуация, когда надо было отстаивать прежнее, весьма сомнительное название улицы (III Интернационала) и всячески противиться ее переименованию в пользу Суслова.

Но, кто ж не знает, что отстаивать любую, даже праведную позицию в условиях властного единоначалия может только наивный идиот (как говорится, спорить с начальством — все равно, что мочиться в штаны на морозе — приятно только первые пять минут). Собранная в едином порыве разъяренных жителей петиция к властям города осталась и вовсе незамеченной, и вскоре улица официально приобрела распрекрасное название «проспект Суслова». Кроме чувства омерзения, в нем, по мнению некоторых, содержался элемент даже некого благозвучия — дескать, уже проспект, а не улица! (Кстати говоря, спустя годы у автора объявился очаровательный коллега — профессор Суслов, и если бы это произошло несколько раньше, кто знает, может быть, градус неприязни к его однофамильцу был меньше?).

Новый всплеск эмоций пришелся на ... привинчивание мемориальной доски в честь партийного вурдалака. Кажись, Талейран изрек примерно следующее: не следуй первому чувству — оно искреннее, а потому глупое. Так вот, первой реакцией было поручить сыну Игорю вместе с его другом Димой под видом строительных рабочих прийти в сумерках со складной лестницей и отвинтить, на хрен, злосчастную доску, а затем раздробить или смять в укромном месте с помощью обыкновенной кувалды. Но охлажденное здравомыслие подсказывало: не суйся в эту опасную авантюру — она чревата последствиями и, паче чаяния, приведет к уголовной статье, не говоря уже о подставе собственного ребенка. Этого нам только не хватало!

Мимолетную радость жителям доставило поразительное головотяпство градоначальников: мемориальную доску сгоряча «присобачили» к дому на углу с проспектом Ветеранов, а это здание, как оказалось, вообще не принадлежало проспекту Суслова. Вышел неприятный для городской власти конфуз. На наше достаточно едкое письмо по этому поводу пришлось ответить самой заместительнице председателя Ленгорисполкома N, притом лично по телефону— это было неслыханное дело! Извинившись за досадное головотяпство и поблагодарив за «чуткость» и «небезразличие», она заметила, что вот некий гражданин, тоже член партии, жаловался как-то «не по делу», так ему так всыпали по пятое число, что него навеки отпала охота писать жалобы. Такой был изысканный намек «оглоблей». Ну, а я, дескать, прав, но должен, видимо, кое о чем задуматься.

Есть у Пушкина прелестное выражение: «чином от ума избавлен». Так вот властные «чины» продолжали гнуть свою поганую линию, и, как выражается сегодня молодежь, «лохматить бабушку». Ради мемориальной доски, прикрепленной растяпами на чужой дом, было решено соединить два дома в одно строение, создав для жителей уже не ментальное, а вполне реальное неудобство, связанное с фактическим изменением их собственного адреса (прежде всего, сменой номера квартиры). Читатель, особенно возрастной, согласиться, что изменение адреса, особенно в то время, когда письма были, чуть ли не единственным способом поддержания контактов с родственниками и друзьями за пределами родного города, было настоящей катастрофой. Хотелось взять в руки ружье, но его не было...

На этом первый акт нашей байки подошел к концу, но ее залихватское название обязано событиям, развернувшимся вокруг проспекта с неприличным названием уже после того, как грянули роковые девяностые, пришла эпоха малиновых пиджаков, ваучеров, финансовых пирамид, в которой Михаилу Андреевичу уже не находилось места. Развернулась кампания по новому переименованию улиц, и, слава Богу, что это случилось тогда — иначе проспект Суслова, чего доброго, мог быть назван в честь Чубайса, Семибанкирщины или даже Васьки Шандыбина.

Вот тут-то нам и пришла в голову феноменальная идея — предложить топонимической комиссии Петербурга свежее, лишенное всякого идеологического подтекста, название проспекта. На советских картах города нетрудно было обнаружить остров Гладкий, находившийся у Угольной гавани (сейчас протока, отделявшая остров, кажется, засыпана, и остров утратил свою «идентичность»). Если провести перспективу от проспекта Суслова к заливу и немного напрячь воображение, то можно было утверждать, что он как бы «упирался» в остров Гладкий. Именно этот аргумент был предложен члену топонимической комиссии профессору Файбусовичу Эрнесту Львовичу для продвижения нашей идеи о переименовании проспекта Суслова в Гладкий проспект. Время «малиновых пиджаков» требовало каких-то компенсаций, поэтому членам комиссии в качестве вознаграждения был гарантированно пообещан целый ящик .. .коньяка.

Надежды на положительное решение вопроса, честно говоря, было немного, и то, что предложение не только было вынесено на обсуждение комиссии, но и поставлено на голосование, явилось для нас приятной неожиданностью. По утверждению профессора, оно не добрало всего лишь двух голосов для победы: в конечном счете, проспекту было присвоено нынешнее название «Дачный». Еще тогда нас посетило смутное сомнение, в том, что Эрнест Львович, как человек в высшей степени интеллигентный (и, к сожалению, трезвенник), выполнил вторую нашу просьбу— объявить во всеуслышание об обещанном коньячном вознаграждении. Видит Бог, в то время — время тягот и лишений, эти два голоса точно были бы в нашем «кармане».

И тогда бы автор (Гладкий) жил-поживал на Гладком проспекте (ах, какие приятные «понты»!) и вряд ли бы съехал с него прочь когда-нибудь. А так пришлось съезжать — в знак протеста: обидно, все-таки!

(В этой байке все — правда, за исключением последней фразы).

42. О ЧАЕПИТИИ В ТАНЗАНИИ

В конце 60-х гг., окончив институт и получив право преподавания географии, кто на английском, кто на французском, а кто на немецком языке, вчерашние студенты взволнованно паковали чемоданы, готовясь попробовать себя на учительском поприще в экзотических странах так называемого «третьего мира». Сколько было ожиданий, надежд и трепета! Кажется, первый десант был высажен в Алжире — в стране социалистической ориентации, что, как бы, само по себе гарантировало безопасность приезжих, хотя трепет оставался, тем более что учителей отправляли в глухомань, в «пески Сахары». (Помнится, отправлявшиеся туда опасались почему-то варанов, смеша нас фразой, почерпнутой из серьезного интервью то ли туарега, то ли бедуина: «мы варанов не кушаем, потому что варан — наш дядя по материнской линии».

(Вообще странами социалистической ориентации в те времена считались все кому не лень, точнее: все режимы, алкавшие «братской помощи» и которые исхитрились доказать свою глубокую преданность СССР и лично товарищу Суслову — главному партийному идеологу. К примеру, тот же Мухаммед Сиад Барре — президент Сомали, окончивший что-то вроде церковно-приходской школы, Маркса с Лениным не читал ни при какой погоде, и социалистических преобразований осуществлять он, естественно, не мог, как по причине собственного невежества, так и из-за отсутствия всякого намека на наличие той субстанции, которую надо было преобразовывать. Поэтому, ориентация государств, зафиксированная в документах государственной власти, никакой роли в жизни граждан не играла).

Профессиональная подготовка советских учителей по географии, в общем, сомнений не вызывала, а вот разговорная практика по языку малость «хромала». И вот здесь социалистическая ориентация Алжира пришлась нашим «смышленым» кадрам кстати: укрепляя социалистическую солидарность, учителя поручили детишкам учить «назубок» биографию вождя мирового пролетариата. В течение нескольких месяцев на уроках географии школьники зубрили биографию Ильича, и вот так, постепенно, день за днем, благодаря местным школьникам, удалось «подтянуть» свое знание французского.

Нельзя без улыбки вспоминать, какое благородное негодование выражали педагоги герценовского института, слушая Ивана Корха, выпускника географического факультета по поводу наличия телесных наказаний в школах Алжира. По его рассказу, учителю достаточно было выйти в длинный коридор, по которому дефилировал надсмотрщик с «нагайкой», поманить его пальцем к себе и указать на нарушителя дисциплины. И «дело было в шляпе» — после экзекуции нарушитель дисциплины надолго становился шелковым.

То обстоятельство, что в царские времена в большинстве российских школ учащегося могли запросто выпороть или наказать, например, четырехчасовым стоянием на горохе (колени сразу же начинали нестерпимо ныть), они, вероятно, забыли. А ведь Алжир тогда только-только обрел независимость — чему было удивляться? Конечно, можно было последовать примеру Смольного института для благородных девиц, где барышне, шуршавшей на уроке фантиком от конфет, последний просто прикалывали к ее платью, но в «недоразвитых» странах наблюдался не только дефицит конфет, но и благородных девиц. И, между прочим, законы 23 штатов США до сих пор позволяют хулиганов шлепать и ставить в угол, а в Соединенном Королевстве в закрытых частных школах до сих пор негласно практикуют битье линейкой по пальцам и сохраняют карцеры и т. д. Чему же тогда удивляться, что в Либерии до сих пор учеников стегают плетью, а когда в кенийских школах сравнительно недавно отменили битье учеников бамбуковыми прутиками, учителя стали бояться входить в классы, а по стране прокатилась волна недовольства...

Среди рассказов учителей, зарабатывавших себе на «хлеб насущный» в экзотических странах Африки, особой популярностью пользовалась невыдуманная байка о чаепитии в одной из танзанийских деревень, неподалеку от Аруши. Приветствуя на «оборудованном» пнями сельском «майдане» советских учителей, местный староста распорядился угостить всех присутствующих, включая деревенских жителей, чаем. Оно бы и ничего, да советских гостей посетили смутные сомнения о происхождении сладостей, извлекавшихся из огромного бумажного мешка, на котором отчетливо проступали литеры всемирной Организации Здравоохранения (World Health Organization, WHO).

Позже (или в процессе чаепития — об этом автору неизвестно) выяснилось, что в мешке находилось не что иное, как контрацептивы, которыми ВОЗ щедро снабжала африканские страны в надежде приостановить неконтролируемое размножение местного населения. Их, вприкуску с чаем, и «пользовали» дети, мужчины, старики и, естественно, женщины.

Вот так, с помощью советских специалистов, и срывалась программа контроля над рождаемостью в странах Тропической Африки!

43. ОКОЛОНАУЧНЫЕ БАНКИ

Сколько накопилось за многие годы комичных, а то и прикольных ситуаций, связанных с научной сферой — не счесть. Одни из них связаны с остепеняющимся аспирантами, другие — с уже остепененными, третьи — с «самородками», чью «гениальность» никак не хотела признавать «поганая» научная общественность. Кстати, мнение о том, что науку делают шизофреники, иногда даже находит свое подтверждение. Известно, что американский математик, нобелевский лауреат Джон Форбс Нэш-младший, будучи гениальным ученым, страдал шизофренией, лежал в психиатрической клинике, где и было диагностировано это заболевание. Но это, все-таки, явление эксклюзивное. Гораздо чаще кандидаты в гении — обыкновенные городские сумасшедшие.

Так, время от времени на факультете географии появлялись какие-то «скорбные главою» люди, часто сбежавшие или преждевременно отпущенные из психбольниц, пытавшиеся «втюхнуть» свои фантастические прожекты — то о необходимости срочно «поменять местами магнитные полюса» Земли, то «повернуть в новом направлении сибирские реки», то «засыпать часть Финского залива» и т. п. Шли в основном к автору — вероятно, как председателю диссертационного совета и к тому же — вице-президенту Русского географического общества. Подчас приходилось тяжело, выражаясь шолоховским языком, как «вужаке на сковородке» — посетители требовали выслушать «до конца», понять и достойно оценить их новаторские идеи, а то и «качали» некие имевшиеся у них права.

Однажды будто из-под земли вырос медоточивый субъект, явно с помутневшим рассудком, пытавшийся бабачить, кажется, об острове Тасмания, об овладевшей им навязчивой идее создания на нем то ли питомника для кенгуру, то ли для коала (как к этой идее отнесутся эндемичные тасманийские волки, он, правда, не разъяснял). Устав от общения с явно неадекватным товарищем, нам пришла в голову прикольная идея направить его к профессору Соколову, как якобы специалисту «мирового уровня» по Австралии, и, главное, известному «кенгуроведу». Примерно через полчаса многие на факультете отчетливо слышали яростную, местами не вполне «нормативную» речь распалившегося Соколова, который взашей выпроваживал непрошеного гостя прочь за пределы здания. Не сладко пришлось и автору, так как естествоиспытатель, конечно же, ни за понюшку табака «выболтал» Соколову имя того, кто приклеил ему ярлык «кенгуроведа».

Многие комичные ситуации порождали аспиранты. Одна из них возникла даже не с аспиранткой, а с абитуриенткой, желавшей поступить в аспирантуру. Девушка оказалась золотой медалисткой, с отличием окончившей педагогический институт в столице одной из советских автономных республик, и главное — была дочерью заместителя председателя местного совета министров. Последнее обстоятельство представлялось нам чрезвычайно ценным, так как порождало сладкие и вполне реальные мечтания о заключении с республикой хоздоговорных работ с помощью высокопоставленного папы, что в советские годы сулило немалые дополнительные приработки.

Увы, первый же экзамен по истории партии девушкой был позорно провален — бедняжка не смогла конкретизировать «три движущие силы современного революционного процесса». Ошарашенный и возмущенный до глубины души автор долго взывал к совести членов приемной комиссии по истории партии, бегал к ректору, говорил о том, что сам не знает этих чертовых «движущих сил» и знать их не желает — все было бесполезно. Поезд ушел, и плакали наши денежки от не-состоявшихся хоздоговорных работ.

Еще один уморительный случай произошел в кабинете заведующего кафедрой. На диване сидел, читая журнал, наш «мастистый» (именно в такой транскрипции произносил это слово профессор Пинхенсон) ученый Чистобаев Анатолий Иванович. Беседуя с аспиранткой из Нижнего Новгорода Светланой Барановой, автор поинтересовался у нее, удалось ли ей прочесть последнюю статью Чистобаева по ее диссертационной проблематике, опубликованную в Известиях Русского географического общества. Девушка, будучи незнакомой с профессором лично и вовсе не подозревая о его близком присутствии, простодушно, с детской наивностью ответила:

— Прочла и скажу вам: это же настоящий детский лепет!

Воцарившуюся после этого немую сцену пришлось прервать автору:

— Ну что ж, в сложившейся ситуации нам ничего не остается, как просить профессора Чистобаева выступить в роли официального оппонента по диссертации Барановой? Как, Анатолий Иванович, вы, надеюсь, не станете возражать?

— Ну, теперь я не просто не возражаю, а решительно настаиваю на этом — ответил Чистобаев.

Вопреки ожиданиям, Светлана, кажется, совсем не смутилась своей неслыханной дерзости, не стала раскаиваться в произнесении «необдуманных» речей, а спокойно продолжила свой монолог, демонстрируя свое принципиальное несогласие с позицией будущего оппонента, оказавшегося рядом. К чести заслуженного деятеля науки, он не превратил ее защиту в аутодафе, в сведение счетов с аспиранткой, возомнившей себя «святее римского папы». Во всяком случае, его отзыв оказался гораздо более комплиментарным, чем можно было этого ожидать.

Аспирантская дерзость — довольно редкое явление в нашей практике, поскольку ее последствия для соискателей часто бывают непредсказуемы. Но бывает, что в дерзость облекаются необдуманные фразы, желание проявить себя в существе настоящих «спецов». Много лет тому назад в институте им. Герцена шла защита кандидатской диссертации В. Ф. Митенко на тему «Атласская полупустыня». На краткий вопрос известного ленинградского профессора Семевского Б. Н. о месте полупустыни в системе природных зон северного полушария, который требовал всего лишь альтернативного ответа («да» или «нет»), соискательница потратила на свой ответ минут пятнадцать, вызвав едва скрывавшееся негодование членов диссертационного совета. Но, самое потешное произошло по окончании ее безмерно затянувшегося монолога, когда она «ляпнула»:

— Ну, теперь, надеюсь, вам все ясно профессор?

Другой соискатель-«умник» в ответ на неудобный вопрос как-то «сморозил»:

— А вы, профессор, извините, в какой связи интересуетесь этим?

— А. чтобы понять и оценить уровень вашей некомпетентности, — последовал ответ профессора под дружный хохот аудитории.

А еще расскажем о двух комичных сценах, имевших место при защитах диссертаций в университете на Неве. Юный алжирец, защищавший работу по своей национальной проблематике, путался в элементарной терминологии, имел смутное представление о достижениях мировой науки по защищаемым положениям, при ответе на очередной вопрос признался, что его беды, дескать, кроются в плохом знании русского языка. Член диссертационного совета — Лев Николаевич Гумилев, который до этого сидел молча и мял пальцами «беломорину», поинтересовался у юноши, не легче ли ему отвечать на французском языке. Получив утвердительный ответ, Гумилев тут же задал ему пару вопросов на французском языке, оставшихся практически без ответа.

— Хучь сову о пенек, хучь пеньком о сову, все одно сове не воскресать, — напомнил Лев Николаевич старую поговорку. — Вы, дорогой, не знаете ответа ни на каком языке. Очень жаль. — И сунув папиросу в рот, ушел на перекур.

Еще более комичная ситуация возникла на защите диссертации вьетнамского юноши, работа которого была посвящена развитию международного туризма во Вьетнаме. Обстановка на защите отчего-то была грустной, желающих участвовать в обсуждении работы было явно немного, и для того, чтобы хоть как-то разрядить атмосферу, автор позволил себе задать диссертанту несколько фривольный вопрос, хотя он базировался на реальных фактах:

— Среди перечисленных вами видов иностранного туризма отсутствует такой как «сексуальный туризм», хотя он постоянно фигурирует в международных отчетах. Так, есть он у вас или его нет?

Ответ юноши, вероятно, не понявшего суть вопроса, потряс находившихся в аудитории людей, вызвав неудержимый взрыв хохота:

— Есь, есь, дорогой профессор, приезжайте! Милости просим!

Можно было бы рассказать и о других, не менее прикольных историях, связанных с работой диссертационных советов, но пусть они пока останутся профессиональной тайной — нельзя же ставить под угрозу деятельность наших советов (тем более, что автор остается председателем одного из них). Как говорится, «бес не дремлет».

44. ПРИВЕТ, ВОЛЬНОДУМЦЫ!

Если не касаться заумных смыслов термина «вольнодумец» (обозначающих всяких там агностиков, стихийных материалистов или антиклерикалов), то вольнодумец для нас — любой гражданин, свободно излагающий свои мысли и не признающий устоявшихся канонов, особенно, если они тормозят нашу жизнь. (В отношении таких людей очень удачно выразился поэт Евтушенко, назвав представителя этой касты «человеком не с конвейера»). «Привет, вольнодумцы» — именно так еще со студенческих времен мы иногда приветствовали друг друга, стремясь демонстрировать свое индифферентное отношение к любым властям и авторитетам. Конечно, в этом было много юношеской бравады, так как «моральный кодекс строителя коммунизма» оставлял слишком мало шансов «голодранным» комсомольцам быть истинными «карбонариями» и вольтерианцами».

И все же приятно иногда встречать сегодня тех, кто, как Печорин, «не кланяется пулям», не «прогибается» и не лебезит перед начальством и властями, чтобы продвинуться вперед по служебной лестнице и извлечь для себя выгоду. Когда все дружным хором говорят да, редко кто осмеливается сказать нет. К великому сожалению, таких людей становится все меньше по причинам, требующим отдельного исследования.

Однажды, еще в советскую эпоху, два таких «вольнодумца» совершенно случайно оказались «с глазу на глаз» в одной длинной-предлинной очереди за билетами в железнодорожных кассах на канале Грибоедова. Поскольку и тот и другой с давних пор были безразличны к футболу (равно как и некоторым другим увлечениям, гарантирующим мужикам болезни на стезях порока и излишеств), они поговорили о стихийных бедствиях и застоявшейся жаре, о железнодорожном «безобразии» и назревших реформах в различных сферах бытия. В общем, коротали время и выпускали, что называется, «пар в курилке», используя привычные ламентации, до тех пор, пока один из них не поинтересовался у другого:

— Слушайте, вы так профессионально рассуждаете о ленинградской погоде, что у меня создается впечатление, что вы из Гидрометцентра. Где же вы, извините, в таком случае подвизаетесь?

— Это не секрет — я профессор Герценовского института, что рядом здесь на Мойке — пояснил тот.

— Удивительно, но, в некотором роде, я тоже там работаю на факультете географии, но почему же мне никогда не приходилось вас видеть прежде?

Теперь пришел черед удивляться уже профессору, поскольку он также трудился на том же самом факультете и никогда раньше не встречал своего собеседника. Просто какая-то фантастика!

Кто же они были, эти вольнодумцы? Во-первых, — профессор Григорьев Алексей Алексеевич, известный отечественный географ, научные интересы которого концентрируются в области космического мониторинга Земли, изучения катастроф в истории человечества и экологических уроков исторического прошлого Земли. Во-вторых, — Семенов Сергей Петрович, кандидат географических наук, по совокупности своих заслуг в демогеографии и на учебно-методическом поприще давно заслуживавший звания «почетный профессор». Коллегам, несколько лет топавшим по одному и тому же коридору общего «колхоза», познакомиться друг с другом пришлось в «казенном» доме.

О каждом из них можно сочинять легенды. Когда «антипартийно» настроенного Сергея Петровича принимали на работу в качестве доцента, ему, явившемуся на прием к ректору Боборыкину в специально одолженном по этому случаю галстуке, был задан традиционный вопрос «хозяина»: «Я надеюсь, вы член коммунистической партии?» Ответ Сергея Петровича — «Ну, что вы —упаси Бог'.» — был столь наивен, сколь и циничен. Он потряс «хозяина» и очень долго «гулял» по главному коридору института, вызывая у многих неподдельную улыбку. Но эта фраза была озвучена Семеновым настолько миролюбиво и «ласково», что дерзость была пропущена начальством мимо ушей как ректором, так и присутствовавшим секретарем партийного комитета.

Поскольку наш опус имеет «баечно-юмористический» характер, постараемся припомнить хотя бы пару забавных историй, приключившихся с нашими «вольнодумцами». Где-то в 70-х годах Сергей Петрович по какой-то непостижимой разнарядке угодил в слушатели «университета марксизма-ленинизма», за что он никогда не забывал попенять автору. Откровенно говоря, нашей прямой вины в этом не было (инициативу проявили другие), хотя спасти товарища от примитивного партийного «агитпрома» можно было, но, увы, что-то тогда не сработало. Немаловажная деталь состояла в том, что Сергей Петрович мог с чистой совестью послать куда-нибудь подальше инициаторов его «заточения» в так называемый университет, потому что беспартийные имели полное право уклониться от этой «чести».

Учеба в таком заведении, сводившаяся к проповеди коммунистических идей, не подкрепленная ни успехами страны, ни личным примером лекторов-аспирантов, была сплошной профанацией. Учебный процесс в нем состоял из циклов лекций, семинарских и практических занятий, самостоятельной работы слушателей над произведениями «классиков марксизма-ленинизма», партийными документами, отчетами съездов партии, а также над учебной и исторической литературой. Будучи автором нескольких книг и вообще человеком широко образованным, он с юмором рассказывал о полуграмотных, недоучившихся аспирантах, не отрывавшихся от своих конспектов и «жонглировавших» цитатами из трудов партийных бонз (в том числе Брежнева).

После нескольких сцен, когда вольнодумец Семенов затеял идеологическую «бузу» на занятиях в университете марксизма-ленинизма и поставил в глупое положение лекторов, на факультет поступила неофициальная просьба «попридержать шибко умного» кандидата наук и порекомендовать ему вообще воздержаться от посещения занятий. «Это почему лее?Мне такая индульгенция не нужна» — обиделся Сергей Петрович. — Теперь я принципиально хочу сдавать выпускные экзамены и получить диплом об окончании университета марксизма-ленинизма и нагрудный значок». О том, чем закончилась эта «марксистская вылазка» вольнодумца история умалчивает.

Ушедший, как говорят сегодня, на заслуженный отдых Сергей Петрович мог работать и дольше, но причитавшиеся одному из ведущих демографов России ничтожные зарплатные «сребреники», оскорбляли его до глубины души. Уходя, он сказал, что с удовольствием поработал бы, например, почтальоном, принося реальную пользу людям и давая физическую нагрузку ногам. Ницше писал, что есть одно человеческое свойство, для проявления которого необходима гениальность — это справедливость. Это чувство в Сергее Петровиче развито до предела, и если наш пафос немного умерить, то мы готовы гениальность заменить на порядочность интеллигентнейшего человека.

Вольнодумство Алексея Алексеевича Григорьева во всем блеске проявилось еще в тот далекий год (близкий к распаду СССР), когда он, отчаянно борясь против бюрократической махины Минпроса и отстаивая интересы географической науки, запустил авторучкой чуть ли не в самого проректора герценовского заведения. Это был номер! И хотя этот дерзкий поступок стал причиной нашего четвертьвекового «закабаления» в должности председателя диссертационного совета, принципиальная позиция Алексея Алексеевича до сих пор вызывает у нас восхищение. Он не терпит спекулятивных дискуссий, напоминающих споры о количестве ангелов, которое способно уместиться на кончике иглы. Так было и есть всегда — на заседаниях разных ученых советов, редколлегии журнала «Известия Русского географического общества» и т. д.

Как многие творческие люди, Алексей Алексеевич не однажды попадал в эпицентр забавных историй. Расскажем об одной из них.

Собравшись прочесть очередную лекцию студентам Герценовского университета, он вдруг обнаружил отсутствие мела в аудитории № 15, что вовсе не входило в его планы. Бросив студентам реплику: «минуточку, профессор, вызвался сам решить возникшую проблему. Пройдя несколько шагов по коридору в поисках мела, он открыл следующую дверь, поинтересовавшись там наличием искомого изобразительного средства. Но, увы, это была все та же аудитория, с теми же самыми студентами, которые встретили просьбу профессора дружным хохотом (ах, мерзавцы!). Не разобравшись в ситуации, расстроенный Алексей Алексеевич, вернулся обратно и... вызвал очередной взрыв хохота, сообщив студентам, что и в соседней аудитории мела не оказалось.

Среди вольнодумцев есть и другие наши друзья. О них — в других сюжетах.

45. ТЕПЛОТА «ШАЕЧНЫХ» ОБЩЕНИЙ

Многим известен неприличный анекдот о пролетарии, лично общавшимся с Лениным и затем щедро делившимся с народом воспоминаниями о той незабываемой встрече с вождем, случившейся непосредственно ... в бане. Соль анекдота была в том, что «вакантных» шаек в бане на тот час, не оказалось, и все, якобы, из-за того, что пролетарий узурпировал сразу две шайки: в одной он мылся, а в другой парил ноги. На просьбу вождя мирового пролетариата поступить «по-коммунистически» и, все-таки, уступить ему одну из шаек, несознательный товарищ, якобы, отрезал: «Пошел на а то щас как ... шайкой по лысине!».

Некоторые весьма отдаленные аналогии с этим общением имеются и в нашем распоряжении — именно о них пойдет речь.

...Одним из оппонентов по нашей докторской диссертации был Дмитрий Алексеевич Ольдерогге— член-корреспондент АН СССР, выдающийся советский африканист, этнограф, историк и лингвист, один из основателей африканистики в СССР. Дмитрий Алексеевич, предки которого жили в Голштинии, всю жизнь опасался за свою судьбу, поскольку отец-эмигрант (к тому же еще и барон) жил в Париже, а дядя — царский генерал, хотя и перешел на сторону большевиков, не смог избежать расстрела в 1931 г. «Я— шансонетка» — шутил Ольдерогге, намекая на то, что при всех своих заслугах, у него нет никаких шансов «пробиться» в Академию наук (впрочем, здесь он, к счастью для него, просчитался). С 1946 года и до конца жизни (1987 г.) он заведовал кафедрой африканистики Восточного факультета ЛГУ, и без его участия «рождение» нового африканиста высшей квалификации в Ленинграде было просто немыслимо.

Так вот, получая из его рук благожелательный отзыв на собственную диссертацию, черт дернул меня за язык удостовериться у Алексея Дмитриевича в том, действительно ли его фамилия упоминается в сочинениях самого Ленина (о чем мне не без лукавства в свое время таинственно поведал проф. Дмитревский). Ученый сразу как-то скислился, погрустнел и посоветовал обратиться за разъяснительной информацией к тому информатору, кто мне сообщил об этом.

Кляня себя за неуместную любознательность, не поленился, не медля перелистал труды Ильича (благо, в распоряжении имелось четвертое издание) и, наконец, обнаружил нужное место. Ленинская цитата, относившаяся к дяде Дмитрия Алексеевича (тому самому расстрелянному генералу) выглядела крайне непрезентабельно: «На сибирском фронте поставили какую-то сволочь Олъдерогге...» и далее в таком же духе. Теперь «скислился» уже я, хотя тут же подумалось: а ведь хорошо, что положительный отзыв уже в «кармане» — а то ведь еще неизвестно, чего можно было ожидать от расстроенного и обиженного нелепым вопросом лидера советской африканистики.

Встречи с «шаечным душком» случались у автора баек нередко. Однажды студенту, помощнику заведующего клуба РГПИ им. А. И. Герцена, представился случай оказать содействие Ефиму Григорьевичу Эткинду (известному советскому филологу, историку литературы, переводчику европейской поэзии, наконец, диссиденту-эмигранту) в организации лекции в дискуссионном зале, и в знак благодарности получить от него, неизвестно откуда им добытые два «квитка» на неофициальный концерт Владимира Семеновича Высоцкого (в одном из небольших помещений, то ли на Васильевском острове, то ли на Петроградской стороне — за «древностию» лет конкретный адрес установить нелегко).

Голь на выдумку хитра: вместе со студенческим другом, филологом Адольфом Бубякиным, мы удумали прихватить с собой тяжеленный (естественно, пленочный) магнитофон «Чайка» (под 20-30 кг весом) и длинный моток электрического кабеля с целью порадовать песнями Высоцкого студенческую братию. Но, не тут-то было! Не успев размотать и дотянуть провод до розетки, услыхали грозный окрик Высоцкого: «Мужики— ведь я предупреждал: никаких записей! Прошу смотать провода или оставить помещение'.». С учетом нашей реплики — «хорошо, извините^, можно говорить о нашем непосредственном общении с Высоцким, Конечно, оно существенно отличалось от характера общения несознательного пролетария с Лениным в бане, но некоторые «шаечные» параллели все-таки проглядывались.

В студенческие годы, проживая в общежитии у Казанского собора, мы иногда «харчевались» в столовой на Невском, расположенной примерно на полпути от собора к Гостиному двору. «Штатным» посетителем этого заведения был, живший неподалеку, Сергей Филиппов, прославленный советский комедийный актер, известный народу по фильмам «12 стульев», «Карнавальная» ночь» и многим другим. Его любили все, в том числе и за то, что в школе учился неважно, слыл хулиганом и даже был исключен из школы.

Наш однокурсник, Виктор Стельмах, обладавший хорошим даром рисовальщика, буквально за несколько минут успел сделать, как нам казалось, довольно удачный карандашный портрет Филиппова, «трапезничавшего» почти рядом с нами с неизменной бутылкой портвейна «три семерки». (Этот, так называемый «портвейн» («три топора», «три кочерги», «три семерки», «очко» и т. д.), честно говоря, не был портвейном. Это название обозначало не самый качественный продукт алкогольной промышленности, попросту говоря, под ним скрывалась обыкновенная бормотуха — самое доступное, самое дешевое крепленое вино для самого непритязательного потребителя).

Согласившись вручить рисунок артисту, автор баек впоследствии сожалел об этом, поскольку услышал в свой адрес непереводимую гневную тираду с использованием ненормативной лексики. Разгоряченный напитками высокомолекулярного содержания (чувствовалось, что стоявший перед ним портвейн был уже «перебором»), народный любимец вел себя как небезызвестный Япончик, отбиваясь от назойливых журналистов. Презент был, разумеется, отвергнут.

А вот общение с несравненной Натальей Гундаревой было более продолжительным и приятным, но, увы, его также, к нашему стыду, следует занести в разряд «шаечных». Как-то, будучи в командировке в столице, после бурных посиделок с московскими друзьями, пришлось возвращаться в Санкт-Петербург. Ожидавший сюрприз оказался столь неожиданным, сколь и приятным: в двухместном купе уже сидела очаровательная Наталья Георгиевна — одна из самых популярных актрис советского кинематографа, ведущая актриса театра имени Маяковского. Менее приятное заключалось в том, что в купе, на моем законном месте, уже восседал коллега — Александр Олегович Бринкен (между прочим, тоже барон), и также разгоряченный напитками высокомолекулярного состава, медоточиво объяснявшийся с актрисой и, казалось, был уже готов «отдаться во власть чувстве». Сделав вид, что мы совершенно не знакомы с Бринкеном, я строго начал:

— Гражданин, не кажется ли вам, что вы ошиблись номером своего купе? Ну-ка, предъявите ваш билет! (У Александра Олеговича, действительно, было соседнее купе). Прошу вас, уважаемый, удалиться!

Как и следовало ожидать, тот и усом «не повел», продолжая вести себя, как говорили в старину, весьма жовиально, чтобы не сказать резче. Вспомнив откуда-то взятое выражение Гундаревой о том, что «наши бабы изображают из себя дам, а впечатление, что держат авоську с 20 кг картошки», Александр расточал актрисе комплименты в том смысле, что вот она и есть истинная дама российского кинематографа, что он готов смотреть и слушать ее дни и ночи напролет, etc.

Понимая, что мое желание «депортировать» вошедшего в романтический раж барона реализовать не удастся, я сам присел рядом с Натальей Георгиевной и нанес многоглаголивому коллеге (в том, что мы знакомы, пришлось чистосердечно признаться) удар ниже пояса, сообщив актрисе, что на самом деле он тайно влюблен в Наталью, но — Варлей (и заодно в Фатееву), а сейчас искусно играет роль фарисея, и что настоящим поклонником ее таланта являюсь, разумеется, я, и встреча с ней — это настоящий подарок судьбы и далее все в таком же духе.

Наталья Георгиевна, поочередно даря лучезарные улыбки то мне, то моему приятелю, вдруг непринужденно «тормознула» проходившего мимо проводника: «послушайте, дорогой, вы не могли бы избавить меня от этих милых алкашей». Именно так она и выразилась: «милых алкашей).

Минут через пять в мое купе вместо актрисы был «депортирован» Александр Олегович, а его место в соседнем купе (рядом с другой дамой) заняла актриса, что выглядело вполне естественно. Утром рано, встретившись взглядами у «длинного фронта купе», актриса, снова одарив нас очаровательной улыбкой, спросила: «Надеюсь, вы на меня не остались в обиде?». Но что здесь сказать!

...Жизнь дарила автору теплоту случайных встреч со многими известными людьми, но столь постыдного (по нашей вине) общения с ними больше никогда не случалось.

46. С НАМИ ДОЧЬ РОМАНОВА!

Если вы не бывали в Карачаевске— необыкновенно уютном и красивом городе Карачаево-Черкессии, раскинувшемся на берегах Кубани, Теберды (воспетой Визбором) и Мары, на высоте 870 м над уровнем моря, то вам можно искренне посочувствовать. Почти как в Бадахшанском Хороге, здесь горы грозно наступают прямо на жилые массивы, и в погожий солнечный денек (что для Карачаевска не редкость) из города запросто можно любоваться заснеженным Главным хребтом Кавказа. Красота, да и только! («Адреналина полные штаны» — так неинтеллигентно выражалась одна наша сокурсница).

Как любят выражаться «богемные» товарищи, места здесь «потрясающие)^. Уравновешенным туристам они дарят положительные эмоции, а «снующих» романтиков, ищущих всякого рода экстремальности (и, как заметил Губерман, «сующих в шестеренки» очень даже нужные части тела), сполна обеспечивают тем самым адреналином. Но многие едут сюда еще с опаской — дескать, другие нравы, чужая культура, вдруг у местного населения проснется неприязнь к русским, ведь карачаевцы, как-никак, были депортированы в годы войны. Ничего подобного! Приветливое отношение карачаевцев к приезжим чувствуется на каждом шагу, местные автомобилисты в пределах города готовы вас подбросить в нужное место бесплатно (!), а количество улыбающихся трезвых молодых людей в удельном отношении существенно превышает таковых в Москве или Петербурге.

Добавим: город был основан в 1926 г. как село Георгиевское и тут же был переименован в Микоян-Шахар. После депортации местных жителей, был включен в состав Грузии и переименован в Клухори. Лишь после реабилитации карачаевцев Клухорский район был включен в состав Ставропольского края, а сам город снова переименован в Карачаевск (по этнонимическому принципу). Чехарда административно-территориальной «кройки и шитья» закончилась, как известно, с образованием «коммунальной» Карачаево-Черкесии.

Так что же такое забавное приключилось с нами в этом гостеприимном городе во время дальней полевой практики студентов на Северном Кавказе еще в советское время?

Как водилось раньше, руководители обычно загодя рассылали письма в различные инстанции, созванивались с коллегами, представлявшими провинциальные педагогические институты, а то и просто со знакомыми и родственниками, с тем, чтобы найти приют на новом месте, посетить заранее намеченные предприятия и ознакомиться с производственными процессами, «выбить», как говорили раньше, какой-нибудь транспорт для ознакомления с уникальными степными, горными или пустынными ландшафтами.

Увы, далеко не всегда удавалось со всеми договориться и все предусмотреть. Благополучно добравшись до Карачаевска, мы вместе с доцентом Галиной Васильевной Машковой, взяв с собой на подмогу двух студенток, отправились в местное автохозяйство «цыганить» на целую неделю маломестный автобус, так называемый «ПАЗик». Если честно, очень опасались «облома», так как время тогда было страдное — в разгаре была жатва, все люди куда-то спешили. И, к сожалению, наши опасения оказались пророческими.

Директор автохозяйства, как-то холодновато поприветствовав гостей из города Октябрьской революции, сразу осведомился: а не стыдно ли нам обращаться с подобной просьбой в такое тяжелое время, когда каждое автотранспортное средство в небольшом городе на счету? При всем уважении к нам, директор решительно сказал «нет». Нам оставалось только пожимать плечами и с горечью думать о крахе всех наших лучезарных планов и надежд.

Прощаясь с «прижимистым» директором, автор «выдал» один из самых удачных (хотя и постыдных) экспромтов в своей жизни:

— Ну, что ж, очень жаль, уважаемый N. А мы ведь из Ленинграда и с нами, между прочим, дочь Романова.

Читателю напомним: Григорий Васильевич Романов — могучий партийный функционер советского периода, ленинградский «царь», реальный претендент на пост генсека партии после смертей Андропова и Черненко. В первом случае им он не стал потому, что была избрана компромиссная кандидатура (тяжело больной Черненко), а во втором — после смерти Константина Устиновича власть удалось перехватить более шустрому Горбачеву.

Остолбеневший директор, наверняка «примерный» коммунист, несколько оробев и заметно смягчив свой тон, пролепетал:

— Да, не может этого быть! Почему же вы молчали до сих пор?

— Может. Ольга, ну-ка покажите свой паспорт директору — повелел я Ольге Романовой, одной из сопровождавших нас студенток! — А молчали потому, что ленинградское воспитание не позволяет вести по-иному.

Это была последняя наша «соломинка» — и чудо свершилось! Резко переменившийся в настроении, директор, действительно, размягчился и пошел нам на встречу, обеспечив малолитражным автобусом на целую неделю. Мы были на «седьмом небе», объездили всю Карачаево-Черкесию, побывали в Домбае, Тебер-динском заповеднике, станице Зеленчукской, ознакомились с Военно-Сухумской дорогой, проходящей через Клухорский перевал и соединяющей Карачаево-Черкесию с Абхазией и т. д.

А вот обвинение Ольги Романовой в адрес автора в «хлестаковщине» было решительно отвергнуто: ведь никто не утверждал, что она дочь именно Григория Васильевича Романова — кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС и секретаря ЦК, а ее фамилия подтверждена метрикой.

Конечно, предпринятый трюк можно было назвать ловкачеством. Но, как говорил капитан Жеглов, сделано это было «не для брата и свата», а в интересах студентов.

47. СЕЛЬ ВО СПАСЕНИЕ

Лафа королеве Великобритании, которая, как свидетельствуют источники, в своих поездках неизменно пользуется собственным электрочайником, перьевой подушкой и даже кожаным сидением для ... унитаза. Чем пользуется в дороге цыганский барон из молдавского села Сороки (цыганской столицы мира) — нам неизвестно, но вряд ли он может надеяться на благосклонность Елизаветы II, которую он, по сообщению прессы, наряду с другими королевскими особами Европы, намеревается пригласить на собственную коронацию в выстроенном специально для этого события помпезном тронном зале. Маленькая загвоздка состоит в том, что у цыганского «монарха» все удобства находятся ...во дворе.

Кожаное сидение для унитаза — предмет зависти для всех тех, кто изнежен до безобразия, кто привык к растлевающему комфорту в дороге, кому не приходилось тащить на себе двух-трехпудовый рюкзак, с которым не расстаются настоящие географы. (Тут впору вспомнить генерала Куропаткина, который во время русско-японской войны возил в соседнем вагоне буренку и попивал поутру свежее молоко. Вот кого уж трудно представить в этой роли, так это Суворова).

Студентам-географам, учебными планами которых предусмотрена так называемая дальняя полевая практика, рассчитанная на изучение территорий в иных природных зонах всегда приходилось не до «кожаных сидений». Раньше, при советской власти, главное состояло в том, чтобы загодя приготовить палатки, походный рюкзак, достать буквально «из-под земли» тушенку, гречневую крупу и чаек со «слоником». В условиях материальной стесненности не только студенты, но и преподаватели рады были воспользоваться даже дедовскими (возможно, видавшими Берлин!) вещмешками, дырявыми брезентовыми палатками, повседневными кедами, ватными спальными мешками, «дряхлыми» одеялами и т. д.

Один из уникальных маршрутов, пользовавшихся повышенным спросом у студентов, пролегал через горный Бадахшан — фантастическую горную страну, с которой могут сравниться разве что Тибетское и Боливийское высокогорья. Вообще, хорошо знакомое всем слово «Памир» — многозначно, хотя бы потому, что географически он захватывает также территории Киргизии, Китая и Афганистана. В границах Таджикистана — это, прежде всего, Горно-Бадахшанская автономная область, включающая высокогорное плато на востоке, необитаемый северо-западный Памир (грандиозное сплетение горных хребтов и ледников), и собственно, Бадахшан.

Трудно сегодня удивить друзей посещением «витрин» капиталистического мира, тропических островов и даже Северного полюса, а вот «крыша мира» всегда была редким и чрезвычайно опасным местом для вольных путешествий. И вовсе не по причине разгула здесь каких-то мифических разбойников, а из-за экстремальных природных условий для жизни человека, пограничного статуса многих территорий и транспортной недоступности. Здесь пики хребтов достигают 6 тыс. м и выше, а долины, зажатые скалистыми хребтами, лежат на высоте 2—3 тыс. м, и амплитуда суточных перепадов температур иногда достигает 40°. Жуть!

Для разбивки студенческого лагеря на альпийском лугу или в высокогорной пустыне (мы традиционно разбивали лагерь в долине р. Аличур) нужны были надежные, к сожалению, дефицитные в те времена палатки, которые смогли бы приютить 20—25 персон. Автор, ответственный за проведение полевой практики, сумел «выклянчить» (разумеется, по большому блату и под строгую расписку) на спортивном факультете собственного учебного заведения четыре вместительные палатки, которым в 70-е годы просто не было цены.

Увы, радоваться пришлось недолго. Среди мужской части студенчества (в те годы — преимущественно бывших солдат) нередко встречались практиканты, глубоко уверенные в том, что главным элементом сбора на практику являются кружка и бутыль водки (часто самогона) или спирта литров эдак ...надцати, а еще — банка соленых огурцов или помидоров, а то и батон копченой колбасы. Короче говоря, в первую же ночь нашего «вояжа» на Памир в плацкартном вагоне поезда «Москва-Душанбе» некие предприимчивые субъекты абсолютно безнаказанно «.свистнули» у нас все четыре палатки (!), воспользовавшись совершенно непотребным состоянием студентов-юношей, которым было приказано зорко охранять те самые палатки — жизненно важные элементы учебного процесса. (Нетрудно догадаться, какими словами были припечатаны студенты — помнится лишь, что автор призывал их не руководствоваться в жизни исключительно железами внутренней секреции, иначе все для них закончится плохо).

Мало того, что фактом «профукивания» палаток была поставлена под сомнение эффективность дальней полевой практики на «крыше мира», так еще и нанесен ощутимый финансовый ущерб автору баек (хоть и кандидату наук, но ассистенту), который не имел представления о том, как он станет рассчитываться за пропавшие палатки и какими словами будет увещевать начальство. На горизонте маячили испорченное лето, ссора с женой, и как следствие всего этого — проклятия в адрес горных хребтов, ледников и всех увиденных пейзажей, и все это вдобавок к традиционному заклеиванию волдырей на ногах и разминке «простреленной» радикулитом спины.

Сейчас трудно поверить в то, что дальняя полевая практика на Памире в этот год прошла на редкость... успешно. Кооперация с институтом геологии таджикской академии наук помогла нам разрешить все трудные вопросы — и проблему палаток, и транспорта, и научного обеспечения практики.

Что же касается «профуканных» палаток, то идея, пришедшая нам в голову, была достойна, если не Нобелевской премии, то уж точно, как говорили тогда, 20 копеек. Благодаря налаженным ранее связям, в Бадахшанском облисполкоме (г. Хорог) была состряпана «ксива» с гербовой печатью, подтверждавшая, что наш лагерь в нашей отсутствие был внезапно смыт селевым потоком, унеся палатки со всем находившимся в них скарбом. (Напомним: это ужасное стихийное бедствие, представляет собой полужидкий поток с очень большой концентрацией минеральных частиц, камней и обломков горных пород, внезапно возникающий в бассейнах горных рек и вызываемый, как правило, ливневыми осадками или бурным таянием снегов).

Конечно, профессиональный следователь без особых затруднений установил бы лживость придуманной нами версии, хотя бы потому, что в лагере всегда должен был оставаться, как минимум, один дежурный — и он непременно разделил бы печальную участь палаток. Пропали бы некоторые документы студентов, с учетом того, что мы оформляли пропуск в пограничные районы. Однако никому никаких жалоб на пропажу документов не поступало, до суда дело не дошло — выручила «ксива». Слава Богу, что начальники были плохо знакомы с основами гляциологии и физической географии, иначе неприятностей было бы не избежать. А, может быть, помогли добрые отношения с начальством.

Как говорил Фритьоф Нансен, самое ценное в любом путешествии — это возвращение домой. Практика в тот год закончилась превосходно.

48. ГОРЬКИЙ УРОК НАТЕЛЕЦКОМ ОЗЕРЕ

Кажется, сам Бог велел начать эту байку с мудрых слов А. Эйнштейна: «Бесконечны лишь Вселенная и глупость человеческая, причем в отношении первой из них у меня есть сомнения». К несчастию, в данном случае глупость человеческая, как это ни прискорбно, исходила от автора этих баек, и случилось это на берегу дивного, сказочного озера — Телецкого. Но, обо всем по порядку.

Нами давно замечено: когда журналистская братия обращается, например, к балтийской тематике, она раз за разом воспроизводит такое «умилительное» сочетание, как «сурово плещут свинцовые воды Балтийского моря». В отношении же таких роскошных мест как Телецкое озеро в Горном Алтае в русском словаре эксплуатируется другая устойчивая метафора — «жемчужина». Именно такой драгоценной жемчужиной где-то в начале 70-х годов предстал перед глазами студентов (географов-практикантов) и их руководителей этот прелестный водоем, с крутыми, обрывистыми берегами, прорезанными ущельями, с необыкновенно живописными бухтами.

Известное еще как «Золотое озеро» (Алтынколь), оно расположено на высоте около 450 м над уровнем моря между величественными горными хребтами Корбу, Алтын-Ту и отрогами Абаканского хребта в пределах Турочакского и Улаганского районов Республики Алтай. Красота — божественная! (Каждый может убедиться в этом лично, благо препятствий для этого сегодня практически нет — были бы в наличии скромные деньги). Протянувшееся с севера на юг почти на 80 км и имеющее завидную глубину (более 300 м), озеро обладает крупнейшими запасами кристальной пресной воды, и в этом его особая ценность (не случайно, с 1998 года озеро находится под охраной ЮНЕСКО).

...Разбив палаточный лагерь на окраине пос. Арты-баш, руководители полевой практики подробно ознакомили студентов с этим священным местом, которое, по мнению местного населения, хранит память ушедших столетий. Как и полагается в таких случаях, была проведена просветительская беседа на экологическую тему — о самом водоеме, об особой охраняемой территории на восточном побережье Телецкого озера — Алтайском государственном природном заповеднике, о редких степных, лесных, водных и высокогорных сообществах, о более чем 200 эндемиках и тех видах, которые занесены в Красные книги Республики Алтай и России и т. д.

Главная цель студенческой полевой практики состояла в том, чтобы изучить на месте уникальный природный комплекс Телецкого озера и заповедника, где происходит таинственный симбиоз между горной тайгой, высокогорной тундрой, степью и альпийскими лугами. Постичь тайны такого симбиоза, сидя в аудиториях на Мойке, 48 в Петербурге, может быть, кому и удавалось, но нам об этом неизвестно. (Кстати, не плохо, чтобы эту истину постигли еще в Министерстве образования, не говоря уже о руководстве родного университета).

48. Горький.урок на Телецкам озере

В палаточном лагере жизнь начинается ни свет ни заря. Готовка на костре (даже если в меню, лишь тушенка и гречневая каша) вынуждает дежурных вставать очень рано, но еще раньше — преподавателей. И вот на следующее утро, собрав в узелок потерявшие свежесть рубашки, белье, носки (к сожалению, в жаркую погоду это обычная вещь), автору пришла в голову сумасбродная идея: устроить небольшие «постирушки» в отдаленной бухточке озера, пока не проснулись студенты.

О том, что она, эта идея, действительно, сумасбродная пришлось убедиться буквально через несколько минут, когда внезапно раздался за спиной грозный окрик «.негодник, да как же ты смеешь?» и увидел занесенное над своей «буйной» головой деревянное коромысло. Свирепый вид местной жительницы ничего хорошего не предвещал — она пылала праведным гневом и продолжала свой нелицеприятный монолог, сопровождавшийся полуцензурной бранью в мой адрес.

— Да понимаешь ли ты, сукин сын, что мы пьем озерную воду без всяких фильтров и готовим на ней обеды? Д еще очки нацепил. Ишь ты, прачечную тут устроил... Вот позову сейчас мужиков, они устроят тебе баню с шайками, мерзавец!

Сказать, что «прачник» был ошарашен, значит неадекватно оценить его тогдашнее внутреннее состояние. Я был подавлен, разбит, ужасный стыд «залил» все лицо, и от мысли, что эта сцена вскоре станет достоянием собственных студентов, было нестерпимо тяжело. Прямо хоть вешайся! Единственное, что успел промямлить, было:

— Извините — неустроенность быта.

Но, как говорится, «нету худа без добра» и «за одного битого...». На утренней «линейке» студентам в пафосной форме было напомнено, что вода в озере кристально чистая (прозрачность до 15 м), и это позволяет местным жителям брать воду для питья и приготовления пищи прямо из озера, вообще ее не фильтруя. Но, увы, иногда еще находятся идиоты (!), которые устраивают постирушки в самом водоеме, уподобляясь настоящим свиньям. Признаться в том, что в роли подобного животного пару часов тому назад выступил руководитель практики, кандидат наук (хотя и молодой), тупо «гадивший» грязной мыльной пеной в озерной бухточке — смелости тогда не хватило.

Мало того, во избежание разоблачительных действий местной жительницы «с коромыслом», на следующий день недоумевающая и, надо прямо сказать — ропщущая группа вообще «снялась с якоря» и передислоцировалась ближе к полевой базе Института систематики и экологии животных, где ведутся исследования биоценозов местной тайги, а также ихтиоценоза и зоопланктона Телецкого озера.

Бежать «с позором от позора» можно, но куда деться от угрызений совести — это большой вопрос.

Это был тот случай, когда мера своей бестолковости была осознана в полной мере.

49. «РАЗНОТРАВЬЯ ДУХ ХМЕЛЬНОЙ»

Подвластен ли читателю смысл выражения «табунная толока Войска Донского»^ Боюсь, что и автору баек он был бы в диковину, не случись провести ему детство и «туманную юность» в Донбассе, практически в районе того самого аэропорта, где сошлись сегодня в страшной «сече» братья, подстрекаемые не какой-нибудь там «пьяной толпой», а «геополитическим дядюшкой Сэмом».

Речь идет о знаменитом заповеднике «Хомутовская степь», расположенном примерно в 100 км в сторону Мариуполя, на площади более тысячи га, в пределах волнистой Приазовской равнины, куда нас еще школьниками возили на экскурсии. В далеком прошлом эта степь служила той самой «табунной толокой Войска Донского», где выпасался только конский молодняк и станичные жеребцы-производители — краса и гордость векового уклада казачьей жизни. А в остальное время — какие бы недороды, суховеи и пыльные бури ни обрушивались на Донщину, в этих краях ни пахать под хлеб, ни косить трав, ни выпасать скотину не позволялось никому. Это была запретная зона землепользования донского казачества.

Именно сюда, в Хомутовскую степь, мы, руководители группы студентов-географов «просились» у географа «всея Донбасса» — Ярослава Ивановича Бондаренко, несколько часов кряду гоняя «блиц» в шахматы в его донецкой квартире. Хозяин, кандидат в мастера, был в ударе, куражился, ставя себе всего лишь одну минуту на партию, оставляя автору баек целых три. Будучи чрезвычайно остроумнейшим человеком, он, возможно, предчувствуя свою болезнь, затеял разговор на грустную тему, выразившись в том духе, что у нас, дескать, чтобы к тебе хорошо относились, надо умереть — тогда все начинают страдать, все становятся твоим закадычными друзьями. Мы с коллегой — Виктором Георгиевичем Мосиным невольно улыбнулись.

— И как живется бывшему дончанину в городе царей! — вдруг, по ходу игры поинтересовался Ярослав Иванович! (Кстати, именно в Донецке, на наш вопрос одному африканскому студенту из Ботсваны, чем занимаются его родители, последовал нестандартный ответ: «Мой папа — царь». Вероятно, отец был вождем племени).

— /\а неплохо живется — ответил. — Публика приветливая, так что умирать пока не планируем. К толу же на местных кладбищах уровень грунтовых вод очень высок, иногда даже в воду опускают — пришлось несколько сгустить краски.

— Все вам не угодишь! На кладбище — сыро, а в крематории — жарко. Ну, какая вам разница? Для сваренного рака все худшее позади! — И далее: — Мат, ударь!

Прошло немало времени с тех советских пор, но этот прикольный диалог из нашей памяти не стерся, да его и стереть нельзя. Будучи уже тяжело больным, Ярослав Иванович неизменно подписывал свои поздравительные открытки словами: «С инсульт приветом». Ну что здесь можно сказать? Вечная память хорошему человеку.

Именно благодаря Ярославу Ивановичу, воспользовавшемуся личным знакомством с директором заповедника, нам со студентами удалось совершить незабываемую поездку в Хомутовскую степь, этот уникальный кусочек целины, которой никогда не касались плуг и лопата (где, как говорится в одном стихотворении местного поэта: {(Воздух свежего дыханья // Разнотравья дух хмельной.. .'у Ощущение вечности, охватывающее при посещении огромного сохранившегося массива первозданной степи, которого никогда не касался плуг (хочется в это верить!) и на котором уже многие десятилетия не выпасался скот и не проводилась косовица — трудно передать словами. Хомутовская степь (названная в честь донского атамана Михаила Григорьевича Хомутова), по справедливости, занесена в список природных памятников ЮНЕСКО.

Вообще-то, согласно действовавшему законодательству экскурсии по территории природных заповедников были запрещены, и то обстоятельство, что нашу группу просвещал сам директор заповедника Леонид Петровки Мордатенко, нам очень льстило. Студенты не только уразумели, что «заповедник служит природным эталоном для изучения почв, флоры, фауны, установления оптимальных условий для сохранения ксеротического варианта разнотравно-типчаково-ковыльных степей Приазовья», но и собственными глазами увидели редкие и эндемичные растения (часть которых занесены в Красную Книгу). Очень обаятельный, знающий и увлеченный своим делом директор, на хорошем украинском языке (не на суржике) доходчиво поведал о своем хозяйстве, особенно о разнообразных травах ((.рослынкаху), их лекарственной и «знахарском» роли в делах «приворота-отворота», о пернатом мире, о сезонных изменениях степи, о «каменных бабах», оставленных неизвестными скульпторами тысячи лет назад, и т. д.

Но главный сюрприз ждал группу в самом конце. Хозяйка заповедника (супруга директора) угостила ленинградских гостей вареными раками и преподнесла огромное «корыто» вареников с вишнями, вкус которых, равно как и «разнотравья дух хмельной», запомнился гостям на всю жизнь.

50. КТО ТАКИЕ «МАТРАСНИКИ»?

Не станем томить читателя с ответом на поставленный вопрос: «матрасниками» в советские времена в курортной причерноморской зоне презрительно называли отдыхающих здесь «дикарей», плескавшихся и загоравших в дневное время суток на надувных матрасах, а ночами дрыхнувших опять-таки на них «родимых», притом нередко — чуть ли не в кустах. Как говорится: дешево и сердито. Местная публика недолюбливала матрасников, не без оснований ассоциируя их с «голодранцами», крайне неохотно пускала на «постой» и часто вообще игнорировала их просьбы. Действительно, что с них возьмешь?

Поэтому, когда однажды в Ялте автор вместе с двумя студентами, попытался остановить машину с «шашечками» с тем, чтобы добраться до близлежащей деревни Васильевка, где мы традиционно «квартировали в местной школе, (селение, кстати, расположено на возвышении 200—300 м над уровнем моря), таксист, видимо, испугавшись наших неподъемных рюкзаков, бросил:

— М мы матрасников не катаем — топайте пешком!

Ах, слышал бы он, какая мухоморная пена проклятий посыпалась ему вслед от студентов, да и мне самому, честно говоря, хотелось вмазать этому «гусю» в башню пару «маслин» из табельного оружия. Но где ж его было взять?

Вообще, дихотомия «учебная практика — загар студентов» всегда служила предметом острой полемики между начальством учебного заведения (особенно — главбухом) и руководством факультета, поскольку загар для некоторых прочно связывался с отдыхом. То, что поездка студентов на Памир для некоторых из них иногда заканчивалась даже ожогами, главбуху было невдомек. Откуда ему было знать, что в горах при подъеме на каждые 100 м интенсивность ультрафиолетового излучения возрастает на 3^4%, причем главным образом за счет жесткого излучения. Поэтому, горное солнце очень опасно для кожи, и несмотря на предупреждения, некоторые самонадеянные студенты «обжигаются» и затем горько сожалеют об этом.

Помнится, одну студентку сразу по возвращении в Ленинград ждал столь желанный дворец бракосочетаний, но получив по своей глупости ожоги лица, она почти четыре дня в поезде Душанбе-Москва заливалась горючими слезами, опасаясь встречи с женихом и стесняясь предстоящей процедуры во дворце, так как «лик» ее, напоминавший «печеное яблоко», был действительно ужасен. Кажется, руководители практики тогда ей здорово помогли, по большому блату отсрочив на два месяца дату регистрации брака и посоветовав ей встретить жениха в маске.

Лично у автора на вооружении был один «секретный» метод, по которому с высокой степенью надежности удавалось определить степень усердия студентов, как на ближней, так и на дальней полевой практиках. Если кто из них приобретал хороший бронзовый загар, то ничего крамольного в этом, разумеется, не было. «Крамола» усматривалась лишь в том случае, если загар равномерно распространялся и на подбородок— с очень высокой степенью вероятности это означало, что перед вами лентяй, «пузочес», много загоравший в лежачем положении и практически не принимавший участия ни в сборе материала по заданной теме, ни в написании отчета.

Вспоминается одна, крайне неприглядная, хотя по своему забавная история, происшедшая с группой студентов на так называемой ближней учебной практике в Тверской области. Ребята были распределены по совхозам и сельсоветам Осташковского района и получили конкретные задания, связанные с выполнением комплексной природной, экономической и социальной характеристики одного из них. Четверо юношей уж так убедительно излагали свою просьбу отправить их в один из отдаленных сельсоветов, что отказать им было просто невозможно. Главное ведь в нашем деле — мотивация!

Спустя несколько дней, связавшись по телефону с председателем сельсовета автор, руководитель практики, был немало удивлен, так как объявившиеся в деревне «пацаны» (в белых брюках и с гитарой!) заявили жителям, что они приехали сюда на отдых, и их более ничего особенно не интересует. Поселившись в старой заброшенной избе, они наладили интенсивные торговые связи с соседями, закупая у них молоко, яйца и, как выяснилось позже — самогон. (Соседи, правда, жаловались на пропажу двух курей и кролика, но доказать причастность «курортников» к мародерству так и не удалось, хотя догадка выглядела вполне правдоподобной!). Недовольство председателя выражалось лишь в том, что отдыхающие вели себя в деревне слишком уж шумно, и, главное, приставали к местным девушкам с непристойными предложениями, что грозило перейти в открытый и непредсказуемый конфликт с местными «парубками»-трактористами.

Дело не терпело отлагательства. Пришлось взять такси и в авральном режиме навестить группу студентов-практикантов, которых, кстати, в избе на тот час не оказалось. Представшая взору картина повергла в ужас. Грязь в избе была такая, что хотелось надеть калоши, дикий кавардак (по «научному» — «гигасрач») дополняли стол с объедками пищи, пустыми бутылками из-под самогона, давно немытыми чашками и стаканами, разбросанные грязные носки... Деревянные стены были увешаны реквизированными комиксами и листовками мерзкого содержания, наиболее приличные из которых: «.водка паленая, тоска зеленая», «подайте бабло на бухло», «жизнь прекрасна и удивительна, если выпить предварительно», «изменить это серое утро может только одна «Камасутра» и т. д. Впрочем, сбоку висел даже пристойный афоризм: «от знаний еще никто не умирал, но рисковать все равно не стоит». Но главный «сюрприз» лежал рядом на столе — это был, каким-то образом, выкраденный на кафедре отчет по комплексной характеристике именно данного сельсовета, выполненный студентами-предшественниками пару лет назад. Так вот где была «собака зарыта», вот что стало «залогом» буйной дури «курортников» в белых штанах!

Руководителю практики ничего не оставалось, как тайно конфисковать добытый крамольным путем отчет и отправиться на том же такси в г. Осташков. Последствия этой истории оказались вполне ожидаемы: один студент из этой референтной группы по совокупности своих грехов был отчислен из института, а три другие, раскаявшиеся, были «промурыжены» еще год, после чего, кажется, сумели получить-таки дипломы о высшем образовании.

51. О НЕЗАДАЧЛИВЫХ ЛЮБИТЕЛЯХ МУСКАТЕЛЯ

Было время — студенты-географы (конечно, лишь счастливцы, те, которые отличники и активисты) Герценовского института проводили свою летнюю полевую практику в Венгрии, наслаждаясь пребыванием на сытом «заднем дворе» Западной Европы. Контраст в уровне жизни «их» и «нас» был очень заметен, поэтому меркантильных интересов особенно никто не скрывал. К поездке «за рубеж» студенты готовились весь год, экономили, копя и клянча у родителей «тугрики» с тем, чтобы не только своими глазами увидеть одну из «витрин» социализма, но и заодно порадовать себя и своих близких обновками по части галантереи, бижутерии, аксессуаров, да и мало ли чем.

На высоте была и сама учебная практика. Дунай, сказочное озеро Балатон, обширные равнинные пространства Альфельда и Кишальфельда, гористый Дунантуль с глыбовым массивом Мечек, потрясающая карстовая пещера Агтелек с подземными реками и озерами, бальнеогрязевые источники — все это, и многое другое, давало обильную пищу для будущих учителей географии. И это только природа, а было еще архитектурное великолепие Будапешта и уют Сегеда, разговаривающие на колоритном языке местные жители с их культурой, дебреценские сосиски, токайские вина... (Впрочем, насчет токайских вин — это мы уже не в «ту степь»).

Студентов в комитете комсомола (и не только там), тщательно «натаскивали» к разговорам на идеологические темы, разного рода инструкторы «бабачили» о превосходстве коммунистических идеалов — не дай бог студентам «лопухнуться» в разговорах с местными «провокаторами». Это сейчас нам ведом смысл анекдота о том, что если человек на просьбу привести рифму к слову Европа говорит не ж..., а Пенелопа, значит, он неискренний и от него надо держаться подальше. Тогда неискренность в суждениях о достижениях нашей державы была возведена в ранг государственной политики в идеологической сфере. Подумаешь, нет у нас джинсов и кроссовок, зато есть передовой образ женщины в литературе, и ведь только у нас могут создать оперу для трех басов, и куда там до нас каким-то «итальяшкам» — «кишка у них тонка»: они могут создать оперу разве что для трех теноров!).

Вспоминается, как однажды, во время посещения богатого сельхозкооператива где-то в районе Пыфедьхазы (административный центр медье Сабольч-Сатмар-Берег, приблизительно одинаково удален от границ Словакии, Украины и Румынии) комсорг Ирина спросила у пожилого председателя по имени Янош о том, как у них обстоит дело с ... идеологической работой (!). Янош, великолепно владевший русским языком (как потом выяснилось, он выучил его в советских лагерях, куда его справедливо упекли как участника гитлеровской военной коалиции), посоветовал девушке вначале посмотреть его хозяйство, а затем пообещал ответить на заинтересовавший ее вопрос.

Кооператив, помнится, сильно поразил нас своей благоразумной организацией и эффективностью. Это гораздо позже автору довелось посетить в США высокомеханизированную индюшачью ферму в штате Айова, насчитывавшую 1 млн птиц и управлявшуюся все лишь двумя работниками — мужем и женой. Но и тогда автору, ознакомившемуся с кооперативом, уступавшим в рентабельности чуть ли не любой американской ферме, стало нестерпимо больно за состояние советских колхозов. Добротно обработанные поля, просторные, механизированные животноводческие постройки с породистым, ухоженным скотом, образцовое тепличное хозяйство, подвалы и холодильные камеры с уже приготовленной на продажу продукцией (салями, окороками и т. д.) произвели на советских гостей неизгладимое впечатление.

Вот тут Янош и «вставил» нашему комсоргу: «Вот то, что ты увидела, детка, это и есть наша идеологическая пропаганда, а не плакаты на покосившихся коровниках с надписями «Догоним и перегоним Америку!» Автору хотелось аплодировать бывшему гитлеровцу Яношу (и это несмотря на то, что наш собственный родитель был тяжело ранен именно при «взятии» Будапешта). В условиях восточноевропейского социализма он успешно доказал, что вся наука менеджмента представляет собой ни что иное, как настраивание других людей на эффективный труд без идеологических заклинаний и унизительной болтовни.

Что же касается преподавателей, то они, конечно, лучше студентов были подкованы в идеологической сфере, чего не скажешь о некоторых других областях их деятельности...

Вместе с профессором Кириллом Михайловичем Петровым (кузеном известного композитора) мы никогда не отказывали себе в удовольствии выпить в обед бокал хорошего сухого вина. Главное, лишь в том, чтобы вино было натуральным, живым, способным подарить здоровье и освежающий вкус. Для этого, кроме всегда дефицитных денег (форинтов), нужно было малость знать венгерский язык (дело все-таки деликатное), а он, по общему признанию, был ужасен для воспроизведения (достаточно того, что представлен 35 падежами и многочисленными суффиксами, не говоря уже о звуковых и фонетических деталях).

Как-то оказавшись в продовольственном магазине г. Мишкольца и обозрев его витрины, моему коллеге пришла в голову блистательная идея — приобрести сразу десятилитровую канистру вина (на месяц вперед), на которой красовалась крупная гроздь винограда с надписью Muscatel (мускатель). Профессор рассчитал, что эта покупка в складчину позволит нам заметно сэкономить немалые средства, что выглядело достаточно ценной мыслью. Не доверять Кириллу Михайловичу, прошедшему до этого научную стажировку в Нидерландах (в те времена, это удавалось единицам, в том числе детям академиков, кем он был в действительности), было для нас как-то неудобно.

Откровенно говоря, автор не был силен ни в сортах винограда, ни, тем более, в виноградных винах, и отличить мускат от мускателя (мюскаделя) не мог. Это потом уже стало ясно, что мускатель не имеет никакого отношения к семейству мускатного винограда — это название невысоких по качеству вин, производящихся из мускатных сортов винограда, но с добавлением виноматериала других сортов. Будучи более дешевыми, они имитируют некоторые вкусовые и ароматические качества настоящих мускатных вин. (Иногда мускателем называют также шипучие вина с мускатным ароматом, достигаемым при помощи искусственной эссенции). Короче говоря, сегодня автор вряд ли позарился бы на такой сорт вина, но непереводимые надписи на наклейке канистры не смогли нас предостеречь от разочарования, наступившего в тот же день.

Торжественно отвинтив крышку канистры за обедом и причмокнув на всякий случай, Кирилл Михайлович неожиданно обомлел: из нее в алюминиевую кружку (неотъемлемый атрибут рюкзака в те годы) потекла густая, как гудрон, жидкость, которую вином назвать было трудно. Вместо него в канистре оказался мускателевый сироп, предназначавшийся скорее для кулинарных целей. Уплатив за него немалые деньги, два профессора предстали в собственных глазах в существе настоящих лохов, с сильно подмоченной репутацией.

Но, читатель немало удивится, узнав о том, что после столь неудачной покупки наша репутация как-то вдруг «поползла» верх. Такой поворот оказался возможным после того, как та самая злосчастная канистра с сиропом была презентована студентам для добавок в пищу — ведь они сами тогда готовили завтраки, обеды, ужины, экономя форинты для покупки столь желанных заграничных подарков. Мало того — студенческая молва о необыкновенной профессорской щедрости гуляла среди студентов еще много-много лет.

Эх, кабы знали они истинную подоплеку преподнесенного им дара!

52. ЛУКИЧ ПОМОГАЛ ДИСЦИПЛИНУ БЛЮСТИ

У географов-природоведов есть два любимых эксклюзивных понятия — фация и урочище, отражающих низшую иерархическую ступень в классификации ландшафтов. Отличить одно от другого, даже специалисту, бывает нелегко, а для студентов — так это вообще сплошная головная боль. Известный шутник профессор Соколов в этой связи однажды предложил свою «методику» различения: в урочище, по его мнению, может водиться медведь, а вот в фации — разве что лопоухий заяц. «.Сами вы лопоухий — парировала ему Нинель Петровна Андреевская, признанный эксперт в области ландшафтов. —Я полжизни отдала географической станции, расположенной в пределах урочища, но косолапого так и не пришлось увидеть». Но, может быть, ей просто не повезло.

Буквально за околицей геостанции начинается довольно вязкое верховое болото, а через дорогу — так вообще такие «топи блат», которые не снились Пушкину. Вовеки веков не забыть, как в поисках призрачных «грибных лесов», отчаянно рискуя жизнями, автор с собственным маленьким сыном блуждал около 15 часов в этой страшной местности, буквально на «пузе» выползая из настоящей трясины. А когда глубокой ночью, к нашей неописуемой радости забрезжил заветный огонек в избушке деревни Ситинка, нам поведали, что, проклятое болото вообще-то непроходимо, и кроме нас, его еще никто и никогда не форсировал. (Тогда подумалось: может быть, несчастных постигала участь небезызвестного Стэплтона из «Собаки Баскервилей»?). Главное, в чем мы убедились, так это в том, что не надо вообще знать о том, что болото непроходимо, тогда в нем не увязнешь, и оно станет проходимым. (Кстати, к огромному стыду, за поясом доктора географических наук висел компас).

Как бы там ни было, географическая станция представляет собой уникальный комплекс ландшафтов, ценнейший учебный полигон, как нельзя лучше приспособленный для проведения студенческих практик по гидрологии, почвоведению, топографии, ботанике, метеорологии и т. д. Представляя собой в этом отношении явно большую ценность, чем биостанция в пос. Вырица, геостанция, тем не менее, многие годы влачит жалкое существование, находясь на положении «золушки». (Здесь автор тешит себя тщетной надеждой, что эти строки вдруг сочувственно воспримут «раскаявшиеся» руководители университета).

Впрочем, эта байка — не об учебном процессе, а скорее о подворье геостанции, где четко различаются постройки, занимаемые обслуживающим персоналом, отдельно расположенный знаменитый «профессорятник» и группа зданий, предназначенных для обитания студентов и проведения учебных занятий. По иронии судьбы, наиболее капитальным среди последних является бывшая конюшня, некогда переоборудованная для «двуногих млекопитающих».

Сохранившаяся у нас справка «О состоянии дел на геостанции «Железо» по состоянию на 1993 г. не лишена некоторых забавных моментов. В ней, в частности, говорится о том, что у обслуживающего персонала геостанции находятся в личном хозяйстве:

1. Тягло Е. А.— коров— 5, кур— 10, овец— 2, свиней — 2.

2. Иванова О. К. — гусей — 2, кур — 3, коз 3, овец — 3, поросят — 3.

3. Эрм Л. А. — кур — 10, ондатры — 4.

4. Коноплев М. И. — гусят — 4, кур — 4.

5. Аровецкий Ю. Г. — поросенок —1,

6. Шарипова Н. Е. — поросенок — 1.

Далее в справке отмечается, что «на территории геостанции незаконной хозяйственной деятельности не ведется. Работниками станции планируется развертывание хозяйственной деятельности (выращивание скота для столовой, изготовление и ремонт оборудования для геостанции и т. п.) после получения официального разрешения со стороны университета и оформления соответствующих документов». Увы, «планировавшееся развертывание хозяйственной деятельности» почему-то так и не «развернулось».

А теперь о главном. Посреди центральной площади Железо десятилетиями возвышался серийного исполнения монумент большевику № 1, разумеется, с кепкой в руке. Памятник как памятник, кушать не просил, напротив — служил хорошим украшением урочища и, как нам казалось, каким-то непостижимым образом благоприятно влиял даже на стиль поведения всех обитателей геостанции. Кстати, с легкого языка профессора Соколова, экономико-географы называли его Лукичам, хотя он здесь не был оригиналом — это одна из партийных кличек Владимира Ильича. (Еще Станиславский, показывая Сталину МХАТ, подвел его к бюсту Ленина и гордо произнес: «А это наш Лукич». Известно, что в ГУЛАГе Ильича называли Калмыком. Сталина называли не только Кобой, но и «дядюшкой Джо», Хрущева — «Кукурузником» и «Хряком», Брежнева — «Заведующим», К. У. Черненко — «КУЧером», Горбачева— «Горби» и «Меченым», Ельцина— «Яйциным» и «ЕБН» и т. д. (Нам есть что сказать и об «и т. д.», но мы про это благоразумно умолчим).

Итак, Лукич есть не просил, но он не предусмотрел «перестройки» умов, которая отразилась на нем самым прискорбным образом. В нашем распоряжении имеется чудной акт, составленный хотя и сотрудниками факультета географии, но зато в полном контакте с партийным комитетом университета.

«Настоящий акт составлен комиссией о том, что состояние статуи В. И. Ленина, находящейся в лесу (?), на территории геостанции Железо, можно охарактеризовать как состояние полного разрушения. Фигура В. И. Ленина сделана из гипсоцемента, рука и нога заделывались кирпичом, покрыта серебряной краской и находится на кирпичном цоколе. К настоящему времени кепка, находящаяся в руке, частично отвалилась, отвалилась также часть ноги, растрескалось пальто сзади и вот-вот отвалится. Следует иметь в виду и тот факт, что сооружение сделано лет 30-40 тому назад, оно устарело как морально, так и физически, и, кроме сожаления и насмешки, вряд ли способно вызвать другие чувства. Передать статую некому. Подобные усилия не принесли положительного результата, реставрировать сооружение бессмысленно, не найти исполнителя данной работы, а содержание его в подобном состоянии просто кощунственно и нецелесообразно Комиссия принимает решение уничтожить таковую, соблюдая необходимую деликатность».

На основании данного акта было составлено служебное письмо в отдел архитектуры Лужского горисполкома, в котором были продублированы те же самые аргументы (сооружение не представляет собой памятника, а является предметом культового поклонения; отвалилась кепка; выбоина в ноге; растрескалось пальто и т. д.). Осмелевшие к 1990 году (накануне распада СССР) чиновники, вместо того, чтобы организовать копеечный ремонт сооружения, дали, наконец, «отмашку» на демонтаж Лукича.

Рассказывают, что даже работяги, осуществлявшие эту непривычную операцию, стеснялись надеть петлю на шею вождю мирового пролетариата, и, чтобы не глумиться, решили просто столкнуть с пьедестала фигуру бедного Лукича, а затем утопить ее в ближней запруде, спрятав тем самым «концы в воду».

На оставшемся же пьедестале теперь красуется нечто, вроде глобуса. Кстати, это «нечто» хорошо ассоциируется с очень прикольным памятником Ленину в Нижнем Тагиле, где вождь стоит на глобусе (как девочка на шаре у Пикассо), который в свою очередь покоится на его сочинениях. Так, может быть, теперь остается «выловить» вождя в водоеме, «подрихтовать» и водрузить на глобус? (А с приходом к власти «красных» появляется шанс кому-то даже прославиться?). Хотя, честно говоря, тагильский памятник вождю никогда не пользовался любовью у местных жителей. Уж как его только не «чихвостили» («дураком на шаре», «пигмеем» и т. д.), а однажды даже оторвали Ленину руку и голову, которые потом все-таки нашли и припаяли обратно. (Заметим: ленинградцы могут гордиться тем, что, как тагильский Лукич, как еще семь тысяч его одинаковых статуй, были отлиты на местном заводе «Красный выборжец»).

Вообще, с Лукичом в Железо было как-то спокойнее. «Лукич помогал дисциплину блюсти>'> — заметила однажды Воля Карловна Загорская, многолетний начальник геостанции.

А что? В этих словах что-то есть.

53. ВИВАТ, ЖИВОДЕРЫ!

Радуйся россиянин — фауна твоей страны пока еще обильна и многолика. Но приятная весть в России редко воспринимается без частицы ««

Так, наша державушка — страна классического охотничьего геноцида. Немало «братьев наших меньших» в России подверглись полному истреблению или близки к этому. Яркий пример — история с морской коровой (млекопитающим животным), в изобилии водившейся у Командорских островов и истребленной еще в конце XVIII в. Такая же участь постигла лошадь тарпан, обитавшей в степной, лесостепной зонах, а также в смешанных лесах Русской равнины. Во многих местах уже истреблен бобр, сильно «поредело» поголовье соболя, пятнистого оленя на юге Дальнего Востока. Встретить многих животных и птиц в окрестностях российских городов и, даже, сел, стало практически невозможно, в то время как в пригородах Лондона, Парижа или Нью-Йорка можно свободно видеть косуль, зайцев, лис, редких птиц и т. д. В значительной мере — это следствие слабо контролируемого государством охотничьего промысла и откровенного браконьерства.

Специалисты подсчитали, что для изготовления лисьей шубы для взрослого человека требуется умертвить 20 животных, енотовой — 27, норковой — 55, собольей — от 40 до 80 животных. Волчья доха будет стоить жизни пятерым серым, а рысья— 15 пятнистым хищникам из семейства кошачьих. На «мохнатое пальто» из кошек потребуется 25 «мурзиков» (кстати, в африканской стране Гане едва ли не самым лакомым блюдом является «тушеный кот»), а из собак— 25 «дворняг». Эту «печальную арифметику» можно продолжить: при изготовлении одной шубы из выдр и скунсов уходит два с половиной десятка шкурок; из опоссумов, королевских кроликов или ондатр — 30, из хорьков — 50, а из куниц — целых 60. Самыми же «кровавыми», согласно подсчетам животных, являются шубы из горностая (до 125 шкурок), шиншилл (180) и белок (от 100 до 300).

Может ли кто в правительстве (особенно в министерствах внутренних дел, природных ресурсов и культуры) внятно объяснить, зачем, например, москвичам или петербуржцам иметь в своем распоряжении десятки тысяч охотничьих стволов? Может быть, они чукчи или тунгусы, живут в глухой тайге, им кушать нечего, и они ежедневно и еженощно пекутся о хлебе насущном? Так нет же — они ленивые жители мегалополисов и, как правило, представители состоятельной части населения, отнюдь не пухнущие от голода, не страдающие от недоедания. Или, может быть, их вдохновляет пример таких живодеров, как Хрущев с Брежневым, которые имели кровожадную склонность (не снившуюся первобытным людям) истреблять все, что бегает, прыгает, ползает и летает в лесу? Так нет же — половина нынешних охотников уже не ведает вообще, что это за персонажи такие, кто эти сириусяне.

Но и это еще не все.

Наша страна в некотором роде является сегодня огромным концлагерем для животных, с пытками, неоправданной жестокостью и убийствами «просто так», ради потехи. Оказывается, существуют организации, так называемых, «догхантеров», которые регулярно травят бездомных собак, производят садистские расправы над животными на территории некоторых городов и прилегающих к ним территорий. Эти живодеры атакуют зоозащитников, присылают на их почту видео со зверскими издевательствами над животными, обсуждают методы умерщвления и делятся своими «победами».

А что же государство, спросите вы? По закону, если вина живодера будет доказана, его ждет наказание — штраф до трехсот тысяч рублей, а то и лишение свободы до двух лет. И много таких живодеров получили на полную «катушку»? Как говорят в Одессе — не смешите наши ботинки! Живодеры спокойно вершат свое дело и умствуют: «Один из основных принципов правового государства — что не запрещено, то разрешено. А Россия — правовое государство, так в конституции написано». А, между прочим, кроме статьи № 245 Уголовного кодекса («Жестокое обращение с животными»), существуют еще статья № 167 — «Умышленное уничтожение имущества» (в случае, если собака хозяйская) и статья № 213 — «Хулиганство» (совершенные на глазах людей убийства принадлежащих им собак являются «грубым нарушением общественного порядка, выражающего явное неуважение к обществу, совершенное с применением оружия или предметов, используемых в качестве оружия»).

Конечно, у живодеров есть, казалось бы, беспроигрышный аргумент: по стране, действительно, бродят стаи одичавших кусачих собак, разносят заразу, нападают на людей, иногда даже с печальным исходом. Но, разве этим можно оправдать садизм"? Другой человек, созерцающий страшные мучения отравленной собаки, умирающей в страшных судорогах, готов сам стать живодером ... для живодера. Кто-то верно заметил: проблема давно уже не в собаках, а в людях, в их злости, алчности, не леченных психических расстройствах.

Честно признаемся: этот сюжет навеян инцидентом, случившимся в августе 2014 года, когда на Елагином острове, в парке культуры и отдыха были задержаны трое молодых людей. Сначала они прикармливали (выпрошенными орешками) белок, а затем решили открыть по ним огонь из пневматического пистолета, в результате чего одна тушка так и осталась лежать на месте. Сотрудники полиции доставили молодых людей в участок, после чего действия были квалифицированы по статье 245 Уголовного кодекса (жестокое обращение с животными). Было возбуждено уголовное дело. Казалось бы, справедливость вот-вот восторжествует: живодеры получат по заслугам.

Как бы не так! Вы только послушайте, как «изобретательно» защищался на суде живодер— 18-летний студент 2-го курса Российской академии правосудия, участник Национальной образовательной программы «Интеллектуально-творческий потенциал России», и что, может быть, еще более важно — сын председателя районного суда одного из субъектов Российской федерации. В соответствии с хорошо обдуманной версией происшедшего, он, якобы, подвергся вероломному нападению опасного зверя. Защищая личное пространство, он тряхнул ногой и почувствовал укус.

— Я боюсь агрессии диких животных, — пояснил он. — Белка для меня то же, что крыса. Меня и собака кусала. Первое, что пришло в голову, — защититься.

Отброшенный на полтора метра зверек, по утверждению друзей стрелка, принял боевую позу, и компании показалось, что готовится новое нападение.

— Белка сделала скачок-другой в мою сторону. Я достал пистолет, зарядил и выстрелил. Пара секунд потребовалась.

— Ловко. Тренировались? — спросил прокурор.

— Нет. Я не очень хорошо стреляю. Не знаю, как попал.

— А другой возможности не было исчерпать конфликт?

— Наверное, была. Но убегать от белки— это как-то...

— Ниже достоинства? Предпочтительнее расстрелять?

— А вдруг бы догнала и напала...

Ну, как вам защита студента-юриста, ассоциирующего себя с интеллектуально-творческим потенциалом России?

Не менее занимательным было выступление и приглашенного искушенной защитой врача-женщины, рабиолога городского антирабического центра, посвятившей свою жизнь борьбе с бешенством и прививавшей пострадавшего от вероломного нападения белки. Врача, по ее словам, повергает в ужас обилие хвостатых в парках Санкт-Петербурга: «Устроили, понимаешь, шоу. Ползают, скачут, попрошайничают. Заражают людей, царапаясь и кусаясь. Достаточно просто послюнявить пальчик три кормлении. От белок надо избавляться. Это самые опасные дикие животные в Петербурге. Волки-то у нас не бегают».

После столь сногсшибательных аргументов судьба живодера была решена самым благоприятным образом. Как говорится: «Да здравствует наш суд, самый гуманный суд в мире». Ведь если следовать логике принятого решения суда, можно в принципе расстреливать каждую поцарапавшую вас кошку, и даже лишь принявшую «боевую позу».

Кстати, белки, как гордость Елагина острова, в «смутные», «турбулентные» времена, когда «количество живодеров на км²» возрастает, куда-то исчезают. А когда приходит «оттепель», белки, подобно мифологической птице Феникс, непостижимым образом возрождаются. Рассказать где-нибудь на Кавказе, что восемнадцатилетний джигит, по возрасту уже солдат, отстреливался от агрессивной белки, значит быть подвергнутым унизительному осмеянию. Работая в США, автор ежедневно наблюдал полчища мирно снующих белок, и как-то не слыхал, чтобы кто-то даже заикался о вероломных нападениях на людей этих милых созданий. Правда, как-то проскользнуло сообщение, что дикая белка совершила набег на школу в калифорнийском городе Новато и покусала учителя, а также одного из школьников, но было решено, что это «засланные диверсанты» (!) из ИГИЛа.

Теоретически, конечно, это возможно, но лишь в том случае, если белкам, привыкшим кормиться из человеческих рук и ассоциирующим людей с пищей, вдруг отказали в харчах, посадив на голодный паек, но на Елагином острове заботятся об этом племени. Поэтому, если белка и ущипнула студента академии правосудия, участника программы «Интеллектуально-творческий потенциал России», то даже юный натуралист объяснит вам, что зверька, либо хотели схватить, либо причинили ему боль.

Одним словом, «виват, живодеры» — представители интеллектуально-творческого потенциала России» и их покровители!

54. ДОБРЫЕ СОВЕТЫ И ДУРНЫЕ ПРИМЕРЫ

Многие люди, особенно пожилые — страсть как любят давать советы. Еще герцог Рошефукольд (он же Ларошфуко) подметил, что старики так любят подавать добрые советы, потому что уже не способны подавать дурные примеры. Ехидство — ехидством, но что-то в этом есть. Кстати, любимым словом широко раздававшего добрые советы «позднего» Льва Николаевича Толстого было — «нехорошо».

— Куришь? — спрашивал деревенского юношу граф в одном рассказе.

— Курю — отвечал тот.

— Нехорошо. А. водкой тоже небось одурманиваешь себя?

— Бывает, ваше сиятельство.

— Нехорошо, — назидал граф. — Может быть, ты еще и девок деревенских соблазняешь?

— А то, ваше сиятельство, — я же молод!

— Нехорошо — бубнил свое граф.

Действительно, курить, дурманить себя водкой и «шастать» по девкам нехорошо, кто бы спорил, но истории известно, что писатель в молодости ангелом не был. Курить бросил в 60 лет. Как до женитьбы, так и после у графа случались многочисленные связи блудного свойства: часто он увлекался либо очередной горничной, либо кухаркой, или посылал в деревню за солдаткой. А вот водки Лев Николаевич, на самом деле, не уважал и правильно делал. Конечно, право на добрые советы он имел, но «гири прошлого», наверняка, отягощали сознание писателя.

Графа мы припомнили не случайно, а по ассоциации с забавной историей дурного свойства, приключившейся с весьма талантливым кандидатом наук, доцентом факультета географии, участником прошедшей войны N, проявившем себя в существе одного из ведущих экологов Ленинграда. Заметим: эта история относится к тем далеким годам, когда экология, как отрасль научного знания, еще только пробивала себе в СССР дорогу, когда экологом мнил себя еще не каждый, как это имеет место сегодня. N не только выступал с блистательными лекциями по линии общества «Знания» на предприятиях и в научно-исследовательских учреждениях города, привлекая внимание к острейшим вопросам охраны окружающей среды, которых и тогда хватало вдоволь, — он «нещадно» чихвостил студентов, особенно во время полевых практик, за случаи не только «варварского» отношения к природе, но и за сорванный на лугу «лютик».

Но, однажды случился ужасный конфуз. В партком учебного заведения поступила сильно компрометирующая нашего эколога «телега» из отдела милиции одного из районов соседней области. Согласно ей, N, оказывается, был «злостным браконьером», практиковавшим варварские методы ловли рыбы, и что в отношении него возбуждалось уголовное дело. «Замять» эту пренеприятнейшую историю удалось только благодаря усилиям ректора Боборыкина, но «осадок», понимаете, у всех остался. Как говорил Лев Николаевич: «нехорошо».

Впрочем, дурные примеры множить мы не станем, хотя «гири» прошлых ошибок и заблуждений, уверен, давят на многих «зубров» географической науки. Есть и другая ипостась этого вопроса, когда лишь «оперившиеся» авторы, «громят» все и вся, забывая о том, что проповедь любых принципов, не подкрепленная личными заслугами, есть не что иное, как профанация. Опять-таки, нехорошо.

Давайте, лучше о добрых примерах и советах. За многие годы их накопилось неисчислимое множество. Вспомним хотя бы некоторые из них.

В свое время большое впечатление на автора произвел академик Колесник Станислав Викентьевич (автор еще студентом «бегал» из института Герцена в университет на Неве послушать великих), демонстративно разрывавший после лекции свои «.шпаргалки». Этим самым он как бы исходил из того, что каждая лекция — это эксклюзив, что к ней следует готовиться специально, а не пользоваться выцветшими, пожелтевшими от времени бумагами, как, увы, поступали некоторые. Интересно, что подобным «приемом» пользовался и другой наш учитель — академик-педагог Адринский Анатолий Викторович, который никогда на нашей памяти не пользовался конспектами лекций, но всегда имел в своем распоряжении маленькие листики из отрывного блокнота, которые потом и утилизировал.

(Конечно, имеются в виду давно минувшие дни. Сегодня лекция — это уже несколько иная форма интерактивного общения со студенческой аудиторией. Когда пару десятилетий тому назад автору привели на лекцию нескольких студентов из Бельгии, по окончании пришлось испытать несколько неприятных мгновений, связанных с характером возникшего у гостей вопроса: «А зачем вы, профессор, так стараетесь, «распинаетесь» — не разумнее ли было заранее распечатать текст вашей лекции, раздать вашим студентам и не мучиться». А ведь вопрос был не дурен!).

Мудрый, и по своему комичный, урок строгого выполнения обещаний однажды преподал автору-аспиранту профессор Дмитревский. Будучи стесненным в движениях инвалидом, он обратился как-то с просьбой закупить для него в магазине некоторые продукты и заодно приобрести бутылку сухого красного вина. Эта просьба была нами оперативно и с удовольствием выполнена, но далее нас ожидал «жестокий» сюрприз. Собрав на скорую руку стол и раскупорив принесенную бутылку, профессор поинтересовался, готов ли обещанный нами материал для готовившегося сборника по линии института Африки АН СССР. Услыхав отрицательный ответ, Юрий Дмитриевич, заметил: «Ну что ж, в таком случае пить вино мы не имеем морального права, а так хотелось. И виноваты в этом вы, сударь». Можно, конечно, улыбнуться по этому поводу, но благодаря этому, казалось бы, «антипедагогическому» приему, автор стал гораздо строже относиться к своим обещаниям.

Среди позитивных советов, данных в свое время автору профессором Лавровым Сергеем Борисовичем (президентом Русского географического общества и нашим соавтором по нескольким учебникам), особенно ценен был метод восприятия критики. Он полагал, что ее, конечно, надо читать, а не воспринимать «на вес», как поступают некоторые, но тут же «бросаться под поезд», оправдываться и, тем более, стремиться отвечать на прямые инсинуации — значит, доставлять «удовольствие» критику, особенно если он злобен и не «сомасштабен» автору. Берите, коллега, пример с Талейрана, шутил он, напоминая, что князь некогда заснул во время чтения направленного против него памфлета.

Все вместе наши учителя сделали нам надежную «прививку» против того, что мы назвали бы «академическим инцестом», когда глава научной школы «обирает» своих учеников, приписывает свою фамилию к их трудам или что еще хуже — выдает их за свои.

Примеры добрых советов наших учителей можно приводить бесконечно. Главное, никто из них нас не «воспитывал» и не говорил «нехорошо» — они просто дружили с нами.

55. ОБ ЭПОХЕ МАЛИНОВЫХ ПИДЖАКОВ

Этой байке вначале было предуготовлено более «хлесткое» название: «Об эпохе малиновых пиджаков и бандитского беспредела», но его некая двусмысленность, «громоздкость» и где-то несоответствие требованиям изящной словесности подсказали нам, что окончание заглавия лучше убрать. Ведь нельзя же огульно чернить всех «носителей» малиновых пиджаков или желтых лосин. Мода тогда захлестнула весьма разные слои населения, не миновав и чиновничества, представителей искусства, дипломатов, работников высшей школы, студентов. Имеется «прикольный» снимок даже первого лица государства (тогда соратника мэра г. Санкт-Петербурга), облаченного в малиновый пиджак, да и сам автор в те времена не смог удержаться от соблазна «пошагать» в ногу с модой.

Для юных читателей напомним, что малиновый пиджак (впрочем, встречались и зеленые, и рыжие) — непременный атрибут новых русских в начале 90-х годов прошлого столетия, наряду с лысой башкой, импортной «тачкой» (лучше — «шестисотый мерин», он же Mercedes-Benz серии W140), «мобилой» (размером с тапок и с метровой антенной), барсеткой, крестом на груди и массивной золотой цепью на шее (она называлась — голда), а также увесистым золотым перстнем-печаткой (чем больше золота, тем лучше). В ходу появилось словечко «маржа» (прибыль, выручка), хотя кое-кто ассоциировал его с самкой моржа. Среди неупомянутых атрибутов — специфические блатные выражения (типа «конкретно», «в натуре», «базар», «мусора», «кенты»), формы обращения (браток, братан), имена собственные (Толян, Колян, Вован), характернейший жест — распальцовка, имеющий, несомненно, криминальное происхождение.

Этот перечень можно еще дополнить уродливым, больше напоминающим крепость, собственным домом из красного кирпича или монолитного бетона, гаражом на две машины, спутниковой антенной, собакой бойцовской породы и .. .женой-«моделью». Но это, уж как кому тогда свезло! В общем, в пору было напевать строчки типа:

Над страной весенний ветер веет В парус тех, кто воровать умеет.

В романе Пелевина «Чапаев и Пустота» малиновыми пиджаками щеголяли сутенеры и торговцы кокаином, которым в следующей жизни был уготован удел быков на скотобойне. Сама мода практически полностью ушла в небытие в августе 1998 года после краха ГКО, породив впоследствии много забавных стишат о малиновых пиджаках, типа:

Относительно того, почему пиджак малиновый, есть много версий, и ни одна из них не внушает доверия. Одна из них повествует, что наши нувориши позаимствовали моду от покойного итальянского модельера Джанни Версаче, который в 1992 г. представил свою новую элитную коллекцию одежды, во многом состоявшую из малиновых пиджаков. Такая версия не лишена благородства, однако мало верится, что «распальцованные» бандиты и даже начинающие предприниматели (представлявшие свежие идеи, от овощерезок до конторы по сдаче бриллиантов напрокат, венчурным инвесторам) имели хоть какое представление о знаменитом модельере, уже не говоря о том, что продававшиеся на «диких» рынках пиджаки, снабжались лейблами, на которых имя собственное Gianni Versace писалось с грубыми ошибками.

С малиновыми пиджаками у нас связаны две забавные истории...

Рассказывают, в годы бандитского беспредела в кабинет проректора по хозяйственной части герценовского университета неожиданно ввалилась «распальцованная» лысая троица в малиновых пиджаках и хрипло-прокуренными голосами предложила тому, «пока не поздно, надежную крышу», с тем, чтобы он впредь «спал спокойно и дела ладились» в его «епархии». До сих пор не вполне ясно, чем руководствовался ошарашенный проректор (блаженным, он, как бы, не был!), но на это предложение последовал несколько странный ответ:

— И это, смотря какая у вас крыша, уважаемые. Кровельный шифер мне в данный момент просто ни к чему, иное дело кровельное оцинкованное железо, а еще лучше металлочерепица. Что у вас есть конкретно? Чем вы располагаете, и каковы ваши условия?

«Пиджаки» (крутя четками): Послушай, дядя! Мы располагаем большими возможностями, ты же большой начальник, чего-то недопонимаешь, недооцениваешь наши возможности. Мы хотим избавить тебя от неприятностей, которые в натуре могут возникнуть у тебя в любую минуту — сегодня или завтра. Ты хочешь этого? Ну, а цена наша скромная.

— Я не могу выходить за рамки моих хозяйственных функций,уважаемые— отвечал проректор. — Если у вас имеется дефицитные кровельные материалы, так и скажите — я к вашим услугам, а если нет — то до свидания.

После этих слов, пацаны, дружно загоготав (при этом один из них покрутил пальцем у своего виска с вполне прозрачным намеком), взяли барсетки под мышки и быстро удалились из кабинета.

Другая, не менее «прикольная» история приключилась в те же лихие девяностые в кафе г. Пушкин. Сопровождая группу американских граждан (профессоров и администраторов университета Северной Айовы из г. Седар-Фоллс), автор вознамерился пополнить калориями сильно изголодавшихся гостей после затянувшегося ознакомления с сильно поразившим их памятником мировой архитектуры и дворцово-паркового искусства. (Кстати, расположение американского университета в американской «глуши», среди бескрайних кукурузных полей «айовщины», по нашим наблюдениям, очень способствовало росту познавательного интереса гостей).

Случилось так, что соседний стол в кафе вскоре был облюбован аж шестью сразу бритоголовыми «кентами» в ярких пиджаках с характерными манерами поведения. Остававшихся в недоумении американцев от ярких прикидов и бритых черепов пришлось успокоить в том смысле, что им надо менять свои стереотипы, в соответствии с которыми русский мужик — это пьяный бородач в фуфайке, валенках на босу ногу, с красной звездой на шапке-ушанке и балалайкой. Было объяснено, что наши соседи — так называемые новые русские, нувориши, в лучшем случае — богатеющие кооператоры, челноки, коммерсанты-ларечники и палаточники, в худшем — рэкетиры и обыкновенные бандиты, «доедающие» опоры советской системы. (Тогда было незачем втолковывать янки, что некоторые наиболее продвинутые новые русские — мафиози, благодаря рейдерству и другим хитрющим схемам, успели сколотить такие астрономические капиталы, что они позволили им не только приобрести себе места в Государственной Думе, но и успешно писать для себя законы).

55. Об эпохе малиновых пиджаков

Нетерпеливая Халли Крэндалл (с ее семьей нас связывают многолетние узы дружбы) тут же расчехлила фотоаппарат и, привстав, начала вести рискованную съемку этой экзотической компании, которой в это время уже прислуживало несколько официантов, усердно сервируя стол и расставляя отнюдь не дешевые блюда из уже изученного нами меню. Чувствовал: ничего хорошего эта фотосъемка нам не сулила. И действительно — братва, не исключено, только что вернувшаяся со «спецзадания», стала нервно переглядываться, а затем, явственно послышался приказ: «отбери, на хрен, аппарату этой с... и дай-ка ей по роже». Пришлось действовать на опережение: фотоаппарат тут же был перевешен на шею почти двухметровому гиганту профессору Тому Фогерти, и проблема оплеухи и отбора аппарата, без шума, для братанов немножко усложнилась.

После этого раздалась команда: «по коням». Пацаны дружно встали и, злобно поглядывая в нашу сторону, проследовали к выходу, где их ждали два лендровера.

Между тем, заказанный обед на шесть персон так и остался нетронутым. Помнится: он был значительно дороже и вкуснее нашего.

56. «ХОЖЕНИЕ» В ДЕПУТАТЫ

С известными записками еще XV века тверского купца Афанасия Никитина «Хожение за три моря» настоящую байку чуть-чуть роднят только стилистические обороты и ничего более. Кроме выражения «хожение», в этих записках (заслуживающих больше ироничной, чем научной оценки) имеется еще один прелестный образ, не совсем корректно переведенный со старославянского: «а люди там лицом черны, а женки их все — б...». Применительно к нашей истории эти выражения можно удачно вплести в канву нашей словесной оценки избирательных кампаний в лихие девяностые следующим образом: подавляющее большинство участвовавших в этих мероприятиях лиц были душой «зело черны», а руководители избирательного процесса — так и вовсе все б... .

А все началось с того, что автор был приглашен в кабинет ректора университета Бордовского Геннадия Алексеевича, где компанию ему составляла ректор ЛГУ Людмила Алексеевна Вербицкая. Поставленная перед профессором задача была проста как «коровье мычание»: принять участие в надвигающихся выборах в Законодательное собрание Санкт-Петербурга и непременно победить. Наша реакция свелась к тому, что повода заподозрить себя в том, что похож на того, кто рвется к желанному «корыту», как бы, не давал, что смысл представительной власти состоит в обсуждении сбора и использования налогов, все прочее — бахрома и т. д. Но в ответ мне было посоветовано свой эгоцентризм спрятать куда-нибудь поглубже, поскольку в данном случае речь шла не об интересах отдельной персоны, а высшей школы в целом и вполне конкретных учебных заведений. Размышления были недолги — и что оставалось делать бедному профессору перед этим «железным» аргументом в виде «высоких материй»?

Честно говоря, положение несколько осложнялось еще и тем, что надо было «похерить» идею любимого нами стихотворения Саши Черного, которое десятилетиями с особым пафосом читалось нами в кругу друзей и считалось личной жизненной платформой:

Немногие догадываются о том, что термин «грязные технологии» стал особенно популярен именно в период выборов в Законодательное собрание Санкт-Петербурга (1998 г.), хотя под это понятие подводятся и хорошо известные ранее методы прямого манипулирования поведением избирателей и давления на конкурентов. И надо же было нам «влипнуть» в избирательную кампанию как раз в эпоху «бандитского беспредела» и всеобщего раздражения, когда призывы к правде-матке звучали похлеще, чем «Сарынь на кичку».

По правде говоря, понятия «чистые» и «грязные» избирательные технологии — это разговорная «дурь», а не юридическая норма, потому что технологии могут быть, прежде всего, законными и незаконными. Ведь что такое незаконные методы, средства и приемы, которые должны пресекаться компетентными органами— это подкуп и давление на избирателей, распространение клеветы и, главное — фальсификации всех видов. Все это пышным цветом расцвело в период выборов в ЗАКС Санкт-Петербурга в 1998 г.

Нашим главным соперником на выборах оказался доселе неизвестный нам гражданин ставший после победы над нами не только депутатом ЗАКСа, но и ответственным его функционером, а впоследствии политиком общероссийского масштаба. Казалось бы, можно было только гордиться таким талантливым оппонентом. Но самая настоящая мистика состояла в том, что наш оппонент одержал блистательную победу, даже не «пошевелив пальцем»: не обещая, как водится, построить мост там, где и реки-то нет и вообще не участвуя в избирательной кампании (в частности, в теледебатах — может быть, из-за своей плохой дикции), форменным образом прячась от своих избирателей.

В самой же избирательной комиссии автору по большому секрету заблаговременно дали понять, что участие других кандидатов — не более чем «утешительные заезды», поскольку наш соперник обладает уж больно толстым «кошельком», и у него все давно «схвачено намертво». Мол, поберегите, не тратьте всуе свою энергию!

Вот так! Лишь российские просторы спасают нас по количеству дураков на квадратный километр — убеждала собственная жена, и она, безусловно, была права. Но автор, — чудак (пожалуй, это самая мягкая форма самоаттестации) по инерции продолжал заниматься публичным многоглаголанием, призывал возродить общественное целеполагание и немедленную ротацию бюрократии и элиты, усилить давление на Семибанкирщину, ограничить элитное потребление, создать национальный консенсус... Казалось, для победы оставалась самая малость. Не отрезвила даже брошенная публично едкая шпилька профессора Соколова: «очнитесь, блаженный вы наш кандидат в депутаты, участник очередной переписи идиотов в России».

У нас нет никаких доказательств того, что наш именитый соперник участвовал в фальсификации подсчета голосов, обеспечивал избирателей «сухими пайками» и другими презентами, оплачивал автобусный «вывоз» пенсионеров на избирательные участки. Но кто же тогда были эти филантропы? Может быть, сириусяне или люди с Альфы-Центавры? Разве кто-кто мог представить, что этим могли заниматься «голодранцы», вроде нас профессоров? Нашей зарплаты не хватало даже на одну деревянную скамейку, коих десятки, если не сотни, появились на территории избирательного округа с откровенными надписями «жителям в дар от N».

Но, едва ли не главным откровением избирательной кампании стала листовка, оказавшаяся в почтовых ящиках каждой квартиры избирательного округа, выдержка из которой приводится ниже: «Ему (то есть мне — Ю. Г.) на эту страну просто нас... . Его дочь живет в Америке, сам он имеет американский паспорт и только что на время вернулся из-за бугра. И такие люди будут-таки защищать ваши интересы? Побойтесь Бога, граждане! Если все люди— божьи твари, то он — просто тварь».

Умилительная инвектива в наш адрес, с головой выдавшая ее сочинителей. Давно известно, что самое правильное, — вообще ничего про себя не читать, поскольку самокритичный человек сам-таки про себя все знает. Но тут не было выбора — к сожалению, пасквиль за сутки до выборов прочли все потенциальные избиратели. Понял, что все, что было до этого — мелкая рябь на фоне его содержания. Знал, что мои оппоненты прибегают к недостойным приемам, но чтобы онечестивиться до такой степени? Ведь все в этой записке было наглой ложью, за исключением вышедшей замуж за иностранца дочери. Короче, обсволочили «лоха» по полной программе.

Опамятование пришло несколько позже: не суйся в преступные игрища, где технология власти лишь одна — ломание хребтов. Собственно говоря, такая технология — на все времена. Меняются лишь средства и методы в зависимости от обстановки: при тоталитаризме, как говорится, топором по лбу на лобном месте, а в условиях демократии — удушение подушкой или с помощью транквилизаторов или еще «чище» — полония. (Побывавший во власти один политолог как-то остроумно подметил, что «убрать некондиционный огурец из банки можно, но лучше все-таки заменить рассол»). Но не будем распространять «страста-мордасти».

Так закончилось наше бесславное хождение в депутаты.

В заключение этой байки приведем любопытную фразу одного великого князя, который с солдатской прямотой высветил негатив в деятельности депутатов представительной власти всех уровней в нашей стране: «Ж... свойственно смердеть, но если мы, желая избавиться от смрада, ее зашьем, она не сможет выполнять свои функции. То же относится к фуме». Не менее остроумен и известный колумнист Максим Соколов, оспоривший эту сентенцию следующим образом: «Великий князь исходил из того, что Дума... — это не самый приятный, но, тем не менее, живой организм со своими функциями, а потому с ж... надо поаккуратней. Если организм мертв, там, в самом деле, можно все что угодно расшивать, хоть зашивать. Разницы не будет».

57. «СТОИТ ЛИ ГОВОРИТЬ О ТАКИХ ТОНКОСТЯХ»

Бытует мнение, что знаменитое стахановское движение в стране победившего социализма вполне могло носить название «стакановского», так как настоящая фамилия ударника труда была, дескать, Стаканов, но была скорректирована в угоду партийным идеологам. Так это, или нет — пойди ты, теперь проверь, а вот бренд ... «граненого стакана» в России выдержал испытания столетиями. Он оброс легендами и приметами — не только у суетливых «краснорожих алконавтов», использовавших его в качестве незаменимого рабочего инструмента, но и у хозяек советских кухонь, на которых с помощью граненых стакана (гранчака, «граненыча», «гильзы» и т. д.) и стопки успешно вырезались из теста заготовки для пельменей и вареников, мерялись не только вода, сахар и мука, но и ягоды, семечки, бобовые и все, что попадалось под руку.

Конечно, было бы лицемерием утверждать, что граненый стакан — типично русское изобретение, особенно с учетом такого вещдока, как картина испанского живописца Диего Веласкеса «Завтрак» (1617—1618 гг.), на которой явственно проступают грани стакана (хотя, правда — не вертикального направления). В то же время, это — тот же спор о приоритете в изобретении электрической лампочки! Например, доподлинно известно, что немало граненых «предшественников», выдувавшихся еще в XVII веке на Урале, хранятся в Эрмитаже. Существует также легенда, что еще в петровские времена владимирский стеклодув Ефим Смолин подарил толстостенный граненый стакан его величеству, заверив монарха, что сосуд не бьется. Увы, сосуд разбился вдребезги, но Петр новинку, заменившую ему деревянную кружку, все же, одобрил как более удобную при держании в руке и, главное, не катающуюся по столу при ... качке.

В 1943 г. на стекольном заводе в Гусь-Хрустальном был выпущен первый гранчак советского образца (приписываемая Вере Мухиной — автору скульптуры «Рабочий и колхозница», разработка его дизайна не находит надежного подтверждения, зато знаменитая пивная кружка точно ее работа). Выходит, подобный сосуд застал войну, «испытан» социалистическими новостройками, был апробирован не только рабочими и колхозницами, но и работниками умственного труда, выдающимися военачальниками. Знатоки утверждают: легендарный командарм Буденный во время мирных застолий просил зарезервировать для себя именно граненый стакан, в то время как другие гости пользовались хрустальными рюмками и бокалами.

Трезвеннику трудно «сообразить», откуда произошла известная фраза «сообразить на троих», а между тем она во многом обязана граненому ...стакану. Дело в том, что поллитровку невозможно было разлить в две «граненые» емкости, а вот в три — высокомолекулярная жидкость разливалась идеально. Но ведь троих найти труднее, чем двоих — вот и соображали. Всегда грустно было видеть, как такой «соображающий» с выражением лица фокусника, глотающего горящую паклю, опрокидывал в рот граненый стакан, и, выпучив глаза, затыкал ее в горле огурцом, пирожком или чем бог послал— иногда пытался просто грязным рукавом.

Вернемся, однако, к очевидным реальностям, органично вписывающимся в наши сюжетные байки.

...Много лет тому назад в университете им. А. И. Герцена на балансе состояло так называемое рабочее общежитие № 3, располагавшееся над аркой, выходящей прямо к Казанскому собору. Его географическое положение было чудно: из балкона и окон хорошо обозревался не только собор, но и Невский проспект; был виден фонтан и хаотически снующие пешеходы. Квартировали же в нем студенты (включая автора) разных факультетов (физики, математики, художники, географы, спортсмены и др.), подвизавшиеся на хозяйственной службе учебного заведения и имевшие дополнительный доход. Большинство из нас не были «желторотиками», а уже прошедшими воинскую службу или успевшими славно потрудиться на стройках социализма. Отчасти поэтому в общежитии хорошо привилась пагубная привычка советского рабочего класса — шумно «отмечать» получение зарплаты (пусть и скромной).

Хорошо запомнилось одно из таких застолий, может быть, потому, что нашими гостями были в тот день два физика-аспиранта, один из которых — будущий ректор, а затем и президент университета (для студентов аспиранты казались тогда людьми, стоявшими на достаточно высокой ступени социальной лестницы). На столе же «маячила» бутылка «Столичной» водки, граненые стаканы и довольно убогие бутерброды с докторской колбасой.

Надо же такому случиться: в руках у автора в тот момент оказался свежий номер газеты «Известия», в которой на полразворота была помещена статья о «культуре пития» спиртных напитков (автор, кажется, был И. Шатуновский). Речь, в частности, шла примерно о том, что перед началом торжества или приема гостям для аппетита обычно предлагается аперитив (бокал шипучего вина, белого вермута, легкого крюшона, шампанского, коктейля, полусухого или сухого белого вина, шерри и т. д.) с легкой закуской (фрукты, орехи и т. д.); о том, что белое вино подается к легкой мясной или рыбной еде, сыру, ракам, а к мясу — легкое красное вино. Авторы излагали, в общем, элементарные вещи, типа: вино должно всегда гармонировать с соответствующим блюдом; сухое вино подается перед сладким, а не после него; вино слабой крепости подается перед крепким (а не после) и что бокалы следует наполнять не более чем наполовину и т. д. и т. и.

Поскольку на столе красовалась не начатая полулитровая бутылка «Столичной» водки, то внимание к этикету потребления именно крепких алкогольных напитков оказалось как бы своевременным. Со смехом компанией была воспринята деталь о том, что из-за ослабления вкусовых ощущений крепкий алкоголь никогда не подают перед едой— а еды-то у нас, у студентов и не было вовсе — так что «питейный этикета мы и не нарушили. Но, самое главное содержалось в последней фразе газетной заметки, которая автору почему-то запомнилась дословно: «Стоит ли говорить о таких тонкостях, если у нас не перевелись дикари, которые водку пьют гранеными стаканами^.

Помнится, Геннадий Алексеевич — нынешний президент, взяв в руку граненый стакан, на ходу скаламбурил:

— Что ж, давайте, друзья, выпьем за нас— дикарей, которые водку пьют гранеными стаканами.

Справедливости ради, заметим, что «дикарями» мы как раз не были, хотя бы потому, что, во-первых, водка едва покрывала донышко стаканов, а во-вторых, по медицинским нормам максимальная норма употребления водки для улучшения самочувствия и настроения для мужчин считается две рюмки (50 граммов), для женщин — одна рюмка (25 граммов). А нас-то было целых шестеро, или даже семеро. Что же касается граненых стаканов, то эти полифункциональные сосуды были в те годы незаменимы не только при чаепитии, употреблении молока, кефира, но и воды — откуда же взялось выражение «подать стакан воды».

И все же, наш лозунг таков: пейте не водку, а квас, пиво, сухое вино и медовуху, притом в умеренных количествах!

Р. S.

Один наш коллега-остряк, на вопрос, о том, как ему удалось «завязать», ответил, что раньше он следовал известному «гарику» И. Губермана: «Не стесняйся, пьяница, носа своего // Он ведь с нашим знаменем цвета одного», а теперь, после изменения цвета российского знамени, он, дескать, стал стесняться «носа своего».

Как говорится, «свежо предание»...

58. БОЙТЕСЬ, ГРАЖДАНЕ, ТЕЛЕФОНА!

Каждый знает, что булыжником можно воспользоваться как строительным камнем, но им можно и оглушить первого встречного. Подобная мысль приходит на ум при оценке такого незаменимого сегодня средства как телефон. Тот, кто надеется сохранить свои секреты по телефону (неважно какому — мобильному или стационарному), пребывает в искреннем заблуждении. Наивен и тот, кто полагает, что «прослушки» следует опасаться только каким-то знаменитостям, политикам и воротилам бизнеса, а нам — «пролетариям», «синим и белым воротничкам» и опасаться, мол, нечего, да и какие там у нас секреты!

Эх, «Аким-простота, ищущий рукавицы, которые за пазухой». Прослушивать сегодня можно любого ради забавы — соседа, начальника, благоверную или благоверного, предпринимателей «средней руки» и т. д. И вовсе не обязательно иметь высокую квалификацию, для того, чтобы перехватить радиоволны вашего мобильного телефона, а толковый студент-технарь без особых усилий может взломать стандартный код шифровки, установленный оператором мобильной связи, и тогда любой ваш разговор становится его достоянием. Ревнивый муж или жених (с помощью специалиста или без оного) в состоянии за несколько секунд «поколдовать» над дамским телефоном и втюхнуть в него специальное программное обеспечение, которое даст возможность получать интересующие ревнивца данные, включая см^-сообщения и номера абонентов. (Естественно, подобную операцию может проделывать и «слабый пол»).

И не надо «стеречь» жертву круглые сутки — современное программное обеспечение и «прослушка» будет в автоматическом режиме реагировать лишь на определенные слова, а то и на определенный тембр или интонацию голоса. Правда, такие технологии простым людям малодоступны, но, с другой стороны, когда речь идет о «крупных воротилах», оперирующих такими понятиями, как «прибыль», «транзакция», «фьючерс» и им подобными, то в ход идут даже технологии GPS и ГЛОНАСС, и тогда, кроме речитатива, фиксируется и местоположение наивного «болтуна».

Но, бывает, злокозненные действия технарей-умельцев ни при чем — подводит сама техника. Совсем недавно наша аспирантка, давясь горючими слезами, поведала об ужасном событии, происшедшим с ней. Соскучившись, она пыталась пообщаться по мобильному телефону с собственным мужем, проживающим за тысячи километров, но, набрав его номер, она в течение получаса, затаив дыхание и глотая горькие слезы, слушала любовные излияния своего благоверного совсем другой избраннице, включая подробности интимного свойства. Какой жестокий и коварный удар!

Как это могло случиться, спросите вы, — ведь нас убеждают, что телефоны с двумя вмонтированными в них SIM-картами (именно такой был у мужа аспирантки) работает без глюков? Увы, если бы это было так, она не стала бы свидетельницей роковой исповеди неверного мужа, не взламывая при этом никаких шифровочных кодов.

Кто-то сгоряча может «сморозить»: вот хорошо было раньше — никаких тебе мобильников, красота! Вот уж неправда! Некоторые плоды хайтека у представителей старшего поколения вызывают понятное раздражение (например, стремление педагогов к тому, чтобы компьютер стал «детской приставкой», вскоре приведет к тому, что сами дети сами станут приставкой к компьютеру). Но мобильный телефон — это совсем другое, это в высшей степени прикладной инструмент. К тому же, кто постарше, для того более или менее привычным выглядит следующий телефонный диалог:

— Положите, гражданин, трубку — вы вклинились в наш разговор*.

— Это вы вклинились — немедленно отключитесь!.

— Ну, ты, оказывается, нахал.

— От нахала слышу! И т. д. и т. п.

Значит, ностальгия по стационарному телефону вряд ли имеет под собой надежные основания. Об этом красноречиво говорит и следующий случай, ради которого и воспроизведена эта байка.

Несколько десятилетий тому назад, как раз в разгар летних отпусков, автор позвонил своему другу N— ныне известному профессору, заслуженному деятелю науки, чтобы узнать, как он проводит свой досуг, не скучает чай, не злоупотребляет ли сидением за письменным столом. N, отправив жену и ребенка к теще в южные «фруктовобахчевые» края, пребывал в прекрасном расположении духа, много шутил и, как мне казалось, намекал на девиантное поведение, иногда проявляемое озорными «холостяками» в подобных ситуациях.

— Что же вы, дорогой, в таком случае столь бездарно проводите свободное время— крайне необдуманно вызвался острить я. — Сколько прекрасных девушек, небось, слезами орошают подушки, думая о вас, а вы утками напролет стучите пишущей машинкой, как тот дятел. Очнитесь же, наконец, коллега!

К своему несчастью, черт дернул меня за язык напомнить коллеге старую плоскенькую шуточку:

— Или вы опасаетесь появляться на улице по известной причине: «кому не позвонишь — все беременны, хоть из дому не выходи»?

— Послушайте, — отвечал он. — Да как же вам не стыдно пропагандировать подобную мораль? Я, кстати, не какой-нибудь там «ходок», а примерный семьянин, и вам, уважаемый, не удастся сбить меня с пути истинного. Ясно вам?

В состоявшейся шутливой беседе было сказано, естественно, больше слов, воспроизводить которые сегодня нет никакого смысла. Главное состояло в том, что за моим собеседником действительно водилась слава обольстителя дамских сердец, и моя неуклюжая попытка коснуться этой темы имела целью оценить по достоинству эту славу.

«Соль» же этого незабываемого эпизода состоит в том, что перезвонивший минут через десять возбужденный «примерный семьянин» сообщил автору, что весь этот «треп» на одном из концов проводов за тысячи километров, затаив дыхание, слушала его ошеломленная жена, которая не только лишний раз убедилась в «пламенной» любви своего мужа, но также и в том, что моя «моральная сущность проявилась во всем блеске».

Пожалуй, никогда в своей жизни я не «влипал» в более неприятную историю, связанную с нанесением незаслуженной обиды благородной женщине — в данном случае жене моего друга. Помнится, для изменения несправедливого мнения о моей «моральной сущности» было использовано тогда очень много средств «дипломатии», и кажется, это частично помогло.

...Граждане, бойтесь, телефонах Каждое ваше слово могут слышать люди, для которых оно вовсе не было предназначено, и каждое слово может быть использовано против вас!

59. КАБУЛ: ЧЕТУРАСТИ? ХУБАСТИ? ДЖУРАСТИ?

Кем-то высказана здравая мысль, что жизнь измеряется не столько годами, сколько суммой впечатлений, накопленных человеком. Конечно, для идиота, лишенного малости серого вещества и пекущегося лишь о брюхе и удовольствиях, подобное мнение не играет существенной роли. Для абсолютного же большинства участников «восточной кампании» (включая тех, кто оказался «по воле рока» в Афганистане и ассоциировался местными жителями с «ограниченным контингентом советских войск» в 1979— 1989 гг.), полученные впечатления наверняка перевешивают все другие, где бы эти лица ни оказались впоследствии — будь то в Африке, Австралии или Антарктиде, не говоря уже о «старушке» Западной Европе. И не только потому, что надо было приспосабливаться к выстрелам из-за угла, и едва ли не каждая ночь «расцвечивалась» трассирующими автоматными очередями и минометными обстрелами, но и по причине сопутствующих сюрреалистических видений самого различного жанра, которые и порождали незабываемое сверхэмоциональное напряжение.

Контракт Министерства просвещения СССР по линии ЮНЕСКО на организацию деятельности педагогического колледжа в Кабуле предполагал экстренное формирование группы советских специалистов и отправку их в «горячую точку» в режиме «хватай мешки— вокзал отходит». Времени на раздумья не оставалось: требовалось либо срочное согласие, либо отказ — претендентов было хоть отбавляй! Сегодня можно, конечно, малость порисоваться, припомнив слова некогда популярной песни — «перемен требуют наши сердца» или «попудрить» мозги собеседнику тем, что, дескать, хотелось проверить себя в экстремальных ситуациях, теша свое мужское самолюбие (кося под Хемингуэй), но все это, на самом деле, лабуда, а не истинная правда. В глазах контрактников маячило совсем другое: один год — «Жигули», два года — квартира, три года — и то, и другое «в одном флаконе».

Экзотики (если вообще уместен этот термин) — крутой, дикой и опасной, было по горло, так что поговорка «то холодно, то жарко, а жизнь проходит жалко» к нам точно не подходила. «Глиняная нищета» выжженной земли на фоне сине-оранжевых гор и каменистых склонов, оживляемая протяжным «пением» мулл, саманными лачугами с нескончаемыми глинобитными дувалами, женщинами в одинаковых желтых и фиолетовых паранджах и хиджабах, плетущимися следом за бородатыми моджахедами, груженными хворостом осликами, «бурбахайками» (высокобортными грузовиками, гружеными скарбом и «увешанными» пассажирами), мопедами с объемными кузовами, наполненными всяким барахлом, а то и членами семей — все это порождало странные, большей частью грустные чувства. Кто-то из контрактников лаконично, но метко заметил: «жарко, пыльно и грязно».

Одно из первых глубоких впечатлений, поразивших нас — было протяжное «пение» муэдзинов, доносившееся сразу из нескольких кабульских мечетей. Поскольку молитву пророк назвал «ключом к раю и краеугольным камнем веры» и предписал молиться пять раз в день, однообразные, но подчас весьма мелодичные напевы (часто под артиллерийскую канонаду), звучали каждый божий день, притом первый раз сразу же после восхода солнца.

В штате самого колледже был и свой мулла — весьма продвинутый и не в меру шустрый. Из рукава он частенько жадно потягивал сигарету, а во рту практически постоянно держал насвай (или наё) — жевательный табак. Этот никотиносодержащий продукт, представляющий из себя маленькие зеленые шарики, зернышки с неприятным запахом и вкусом, магометане закладывают под нижнюю, или верхнюю губу и ждут «кайфа». (Кое-кто из «нашего брата» тоже решил изведать этого продукта, но потом жаловался на сильное жжение слизистой ротовой полости, тяжесть в голове, апатию, резкое слюноотделение и т. д.). Но особенно сильно напугало нас предложение муллы доставить нам (естественно, не бескорыстно) «девочек» прямо на дом. С большой долей вероятности подобная сделка могла закончиться для нас плачевно (в лучшем случае — остаться без символов Фаберже, притом даже не дотронувшись до «Семеновичей» обещанных пуштунок), не говоря уже о нравственной стороне дела. Но, вообще-то, по одному мулле мы не склонны были делать выводы о морали местного духовенства — у нас ведь тоже встречаются и прелюбодеи в рясах, и попы-расстриги, не говоря уже об оборотнях в погонах.

В целом Кабул — это вам не Душанбе: духом секуляризма здесь и не пахнет. Человек с момента рождения и до смерти строго живет по законам шариата. Без муллы не обходится ни рождение ребенка, ни обряд обрезания, ни свадебные церемония, ни, тем более, похороны. Так что, малейшее проявление неуважительного отношения к традициям шариата могло закончиться плохо.

59. Кабул: Четурасти? Хубасти? Джурасти?

Не раз приходилось видеть как «доблестные» афганские солдаты, охраняющие те или иные объекты, бросали автомат на землю, поворачивали фуражки козырьком назад, а лица на запад (в сторону священного камня «Кааба» в Мекке) и, расстелив молитвенный коврик (джай-намаз), начинали усердно молиться, сопровождая обряд соответствующими движениями. А учитывая, что намаз совершается пять раз в день, всегда возникал вопрос о боеспособности подобного воинства Думалось: если от молитвенного обряда освобождаются не только больные люди и старики, но даже путники в дороге, то почему бы исключение не предоставить лицам, охраняющим жизнь других людей (в частности, нас в особом микрорайоне столицы)? Немного странно все это, но ... не нашего ума дело.

Нас, представлявших не вполне благоустроенную страну (пол-России все еще живет с «удобствами во дворе», и, между прочим, это никого не «колышет»!), сильно омрачала нищета местных жителей, фактическое отсутствие медицины и социальных пособий, их постоянное недоедание, а то голод. Выносившееся во двор ведро с мусором тут же выхватывалось из рук ватагой черноголовых лупоглазых мальчишек, надеявшихся найти в нем хоть что-то съестное. Сердце сжималось от боли, вне зависимости от того, чьи это дети — сторонников правившего режима или душманов. Конечно, некоторые из нас (к сожалению, далеко не все) время от времени ощущали себя в роли спонсоров (дарили хлеб, масло и некоторые другие продукты), но подобно тому, как на погосте всех не оплачешь, так и не утешишь всех страждущих и не накормишь всех голодных.

Обращаясь к деликатной теме, связанной туалетным этикетом в Афганистане, нам вспомнился шутливый, но в меру «креативный» вопрос: что главное в хвойном лесу Оказывается, главное там — туалетная бумага. В экстраординарных условиях Афганистана, где вместо хвойного леса — «щебнисто-каменистое царство», и вопрос, и ответ на заданную тему звучат по-другому.

До Кабула автор имел некоторое представление об «истинном» исламском туалете, например, о том, что входить в туалет следует с левой ноги и, соответственно, выходить с правой, в обоих случаях прочитав специальную мольбу, что поза справляющего нужду должна быть сориентирована в зависимости от местоположения Мекки (точнее: Киблы — священного камня Каабы); что нельзя мочиться в стоячую воду, использовать правую руку для подмывания, приносить Коран в места отправления естественных надобностей и читать его; что строго воспрещается справлять нужду у мусульманских могил, в банях, в тени, на дороге, в общественном саду, у плодоносящих деревьев, возле источников и т д. (для иноверцев кажутся забавными установки, порицающие мочиться в норы и против ветра, а также использовать, вместо воды или туалетной бумаги, кости, еду и т. д.).

В самой столице многие жители имеют смутное представление о канализации и даже центральном водопроводе. Одноименная со столицей речка (шириной несколько метров и глубиной — «воробью по колено») является главной городской канализационно-сточной канавой. Жители выкидывают в нее всякую дрянь, вода в «реке» не просто мутная, но аспидно-черная, будто тушь. Вонь стоит невыносимая. И вы не поверите: в этой канаве часто плещутся дети. Здесь к месту самое последнее слово на языке дари из вынесенных в заглавие: четурасти? хубасти? джурастид (Как жизнь? Как дела? Как здоровье?).

Туалет бедной кабульской семьи, ютящейся за высоким саманным дувалом на окраине города, представляет собой разновидность российских «нужников» — вырытую в земле яму, покрытую досками или другим конструкционным материалом со щелью посередине. Но в таком сооружении, закрытом от глаз и оборудованном крышей, справа непременно находится кувшин с водой, а слева короб с камешками, выполняющими функцию туалетной бумаги. Что же касается путников (и путниц), то справление нужды происходит в сидячем положении прямо у дороги, и выручают их не только камешки, но и широкополые длиннющие рубахи и паранджи, спасающие от посторонних глаз.

Увлекшись туалетным этикетом, как бы нам не забыть о кабульских базарах. Торговое сердце столицы — проспект Майванд, со своими базарами, бесконечными рядами лавок, дуканами, магазинами и мастерскими, шашлычными, чайными, парикмахерскими и т. д. Здесь расположен не только знаменитый базар Ч.ар-Ч.ата («Четыре арки») — настоящий лабиринт узких и кривых улочек и переулков, но и главный кабульский базар — Миндаи, к которому вполне применим турецкий штамп «базар в Стамбуле гудит как улей». Здесь, действительно, — неисчислимое скопище людей, тараторящих на дари, перебивающих друг друга, торгующихся, то воздевающих руки к небу, то прижимая их к сердцу. Очень забавное зрелище для шоурави, то есть для нас. Правда, есть категория торговцев, немногословных и очень важных с виду, с тюрбанами на головах — это сикхи, продавцы цветного шелка, легкой парчи и тяжелого бархата.

«Оприходоваться» нам приходилось, главным образом, на близ расположенном небольшом «маркете», где приобретали в дуканах длинные, полуметровые лепешки («лыжи»), крупы, арбузы и дыни, знаменитые восточные специи и сладости, пакистанские и китайские чаи, кофе, некоторые предметы домашнего обихода. А вот уже «прибарахлиться» ездили на Миндаи — притом «гурьбой», преимущественно, по просьбе женщин (и обязательно с автоматом) — купить так называемые балапуши (дубленки), кожаные плащи, сумки, ремни и даже японскую радиоаппаратуру, которую в СССР днем с огнем найти сыскать тогда было невозможно. (Нам говорили: «Если вы не нашли на Миндаи какую-нибудь вещь, значит, ее вообще не существует в мире». Но это ложь — водки и пива мы так и не смогли там найти — разве что плохо искали?).

Многие местные продавцы пытались «слегка» лепетать по-русски, неизменно спрашивая одно и то же: «Как дзла?у>. Некоторые наши военные, бессовестные проказники, при ответе на этот вопрос частенько использовали ненормативную лексику. Этим можно было объяснить характер того приветствия, с которым однажды обратился к группе шоурави (в основном, женщинам) бача— афганский мальчуган, сидевший на огромной горе арбузов: «Как дела? «Зашибись»'’! (последнее слово, в котором бача видел синоним выражения «о’кей», взято нами в кавычки не случайно, так как в оригинале оно звучало очень скверно). Последовала немая сцена по Гоголю.

Здесь же, на базаре Миндаи, имевшем слишком дурную славу, автор однажды был позорно «позабыт» своими коллегами, уехавшими на микроавтобусе домой, оставив меня грешного в опасном базарном окружении, хотя и с пистолетом за пазухой. Кстати, автобусом командовал лучший друг — Гарри, но как джигит правильной ориентации, он зорко опекал дам, рассыпал им комплименты, щебетал и в результате одного из мужиков ... профукал. Этого мне только не хватало. В меру обросшему щетиной и отращивавшему усы, мне ничего не оставалось делать, как прикинуться афганцем, и на зазывные голоса дуканщиков, я, будто попугай, твердил одно и то же — «тагиа-кур», «ташакур» (спасибо).

Время шло, в душу постепенно вселялся страх, и он был не беспочвенен: Гарри-спаситель не объявлялся (вероятно, продолжал «щебетать»), а в голову лезли всякие нехорошие мысли. Из уст в уста передавали реальные «страшилки», когда на этом базаре русские входили в дуканы, и больше их никто никогда не видел. По местной «маньячной» традиции, беднягам, якобы, непременно отрезали головы кочан и вспаривал живот.

О, Боже, неужели и меня ждет такой зверский, позорный капец? Решил: Гарри сразу же задушу, как отъявленную контру. Но, это будет потом, а сейчас надлежало действовать быстро и решительно: остановил такси и на своеобразном дари-английском «суржике» велел водителю, подозрительно смахивавшему на душмана, ехать в сторону микрорайона. Но тот, как на грех, стал бормотать, что микрорайон в Кабуле, вроде, не один, поэтому пришлось ехать по указанному мною маршруту.

Встреча со спохватившимся Гарри произошла где-то на полпути, но два автомобиля пронеслись мимо друг друга на «космической» скорости, и в отличие от меня, Гарри не мог знать, кто именно сидит на заднем сидении такси, за спиной водителя (кстати, сжимая в руке пистолет). Пока я втолковывал «извозчику» о необходимости круто развернуться в обратную сторону, микроавтобус почти скрылся за горизонтом. Мысленно представил себе мечущегося по базару растерянного друга, и теперь уже сам чувствовал себя в роли спасителя. Пришлось помахать перед носом шофера крупными афганскими ассигнациями, чтобы тот лениво развернулся и дал, наконец, газу...

Объяснение с Гарри было бурным, но в присутствии дам наши препирания окончились смехом и шуткой одной из них, в том смысле, что ему так и не удалось избавиться от достойного соперника «по завоеванию женских сердец»: лишь женщины, мол, заставили его вернуться за мной, несмотря на упрямое сопротивление джигита.

Хорош же, друг — нечего сказать! Впрочем, эта тирада приведена нами для красного словца — Гарри настолько тяжело переживал, что в тот же вечер решил «проставиться», что в условиях Афганистана было равносильно подвигу.

60. ЛЕГЕНДАРНЫЙ МУШАВЕР

Приезд в Кабул Евгения Петровича Белозерцева (1983) в качестве советника (мушавера на фарси) министра образования Афганистана и негласного куратора всех образовательных программ с участием советских специалистов ожидался с некоторой нервозностью. Выразитель воли идеологического аппарата и партийной цензуры Министерства просвещения СССР (к тому же, бывший преподаватель Высшей комсомольской школы при ЦК ВЛКСМ), вряд ли мог надеяться на благосклонный прием «учительствующей публики», в большинстве своем одержимой рублем, «казацкой вольницей» и менее всего желавшей попасть под чей-либо контроль. Автор с ужасом вспоминал, как «свирепствовал» Белозерцев, заочно редактируя сборник, посвященный роли вождя мирового пролетариата в развитии педагогических идей, что, конечно же, оставляло мало надежд встретить вменяемого чиновника, с которым можно было бы поговорить по душам, обсудить красоту пуштунских женщин, а то и выпить чарку водки под душманскую канонаду.

Каково же было удивление, когда «интернациональный долг» приехал выполнять не только интеллигентный и обаятельный с виду, но и «свой в доску» высокопоставленный товарищ, ставший душой и голосом русской «диаспоры» в Кабуле. Каждый, кто общался с Евгением Петровичем в эти годы, ощутил на себе его огромный социальный заряд, его удивительную энергетику. Лишь успев появиться на афганской земле, он принялся осуществлять, попахивавший настоящей утопией, «еретический переворот» в утвердившейся системе взаимоотношений с местными властями. И это была не прихоть.

Необходимость такого переворота объяснялась феноменальной неповоротливостью и «заскорузлостью» местной бюрократической машины. Много лет спустя нельзя без улыбки вспоминать, как многонедельные посещения министра просвещения страны начинались и заканчивались бесплодными, как пустоцвет, чайными процедурами., без малейших подвижек в деле организации учебного процесса в Кабульском педагогическом колледже. Главное, никто ни в чем не отказывал, но и дело с места не двигалось. Каждодневные переговоры сводились к взаимным поклонам и диалогу, наподобие «отченаша»:

— Салам алейкум! — Ва алейкум салам! (Здравствуйте — здравствуйте)

— Гетурасти? Хубасти? Джурасти? — Хуб хастам.

(Как жизнь? Как дела?Как здоровье? — Спасибо хорошо).

И на прощание:

— Ташакур. Хода хафез! (Спасибо. /)о свидания!)

Щекотливость ситуации придавало то обстоятельство, что члены контракта успели получить чуть ли не по «мешку» инфляционных афганских денег и закупить «балапуши» (дубленки), японскую радиотехнику, еще даже не приступив к работе, что грозило войти в противоречие с нашими «социалистическими убеждениями».

Сейчас уже никто не знает, как удалось Белозерцеву (вместе с руководителем контракта Владимиром Михайловичем Галушиным) активизировать полусонных афганских друзей, но ситуация на глазах стала меняться к лучшему: были заполнены недостающие вакансии преподавателей-афганцев, стабилизировалось расписание, в «кладовых» местного министерства были обнаружены некоторые учебные пособия — типа географических карт, атласов, примитивных приборов по физике и т. п.

Кстати, ситуация с наглядно-методическими пособиями в Кабуле сложилась прямо-таки катастрофическая. Вспоминается следующий забавный случай: осматривая развалы ближайшего «маркета», химик Гарри заметил продававшийся нехитрый химический прибор (кипаб), который мог стать первым экземпляром коллекции необходимых пособий для проведения практических занятий в колледже по химии. Однако долго радоваться приобретенному на наши «кровные» и подаренному колледжу прибору не пришлось, поскольку уже на третий день он снова продавался на прежнем месте, но теперь уже по более высокой цене — вероятно, с учетом обнаружившегося «повышенного спроса».

Нам, «безвылазно» сидевшим в Кабуле и отправлявшимся в колледж с пистолетами за «пазухой», было несколько непривычно слушать рассказы Белозерцева о его поездках в различные провинции мятежной страны, где угроза жизни «шоурави» (то есть — советские») была куда более реальна, чем в самой столице, хотя и у нас случалось всякое — взрыв кем-то подложенной в учительской бомбы и контузии преподавателей, неожиданные взрывы дуканов (магазинов-ларьков) почему-то как раз в то время, когда мы находились поблизости, часть отвалившегося фронтона нашего жилого дома вследствие минометного обстрела и т. д.

Насколько мы могли уже тогда судить, поездки Белозерцева по стране не были торжественноознакомительными — их необходимость диктовалась полнейшим развалом всей национальной системы образования (включая начальное) и попытками сделать хоть что-то для ее «частичной» реанимации. В то время редко кто, включая самих афганцев, надеялся на какие-то подвижки к лучшему — в числе таких «оптимистов» пребывал и Белозерцев, который, несмотря на дружеские «подначки» и байки про бесполезный, «сизифов» труд, истово верил в «светлое будущее» народного образования Афганистана.

Сейчас «за древностью лет» трудно ответить на вопрос: как удалось Евгению Петровичу подключить к своей деятельности и «подмять» под себя не только местного министра просвещения г. Кайюми, но и начальника Генерального штаба Афганистана тогдашних времен (кажется, г. Садакй), организовавшего командировки, но результаты кипучей работы советского мушавера Белозерцева оказались поразительными. В стране, вдруг, то здесь, то там начинали функционировать начальные школы, в которых постигались основы ликбеза, объявились местные учителя (к счастью, не так часто служившие мишенями для моджахедов), откуда-то доставались даже парты (которые не успели использовать в качестве дров, продававшихся на базарах чуть ли не на «аптекарских» весах) и т. д.

Но особой гордостью Евгения Петровича, как награда за его настойчивые уговоры правительственных чиновников, пожалуй, стало учреждение национального «дня учителя». Трудно сказать, сохранился ли этот праздник в Афганистане по сей день, но если сохранился, то его, безусловно, можно считать днем настоящего триумфа Белозерцева. Особенно тепло Евгений Петрович относился к сотрудникам педагогического колледжа. Мы могли бы привести немало примеров, когда он, невзирая на ухудшение отношений с «посольскими» чиновниками, помогал многим из нас, иногда буквально спасая от произвола зарвавшихся, изнывавших от безделья сотрудников советского посольства, одержимых практицизмом и тягой к накоплению. Однако в этих примерах нет абсолютно никакой нужды, тем более что Евгений Петрович, знающий во всем меру, не поймет нашей искренности — слава богу, он жив и здоров!

Годы совместной работы в Афганистане забыть невозможно. «Ветераны восточной кампании» встречаются и сегодня — хоть и не часто, но сердечно. И, конечно, улыбается настоящее счастье, когда это происходит в присутствии Е. П. Белозерцева, добровольная ссылка которого вначале в «елецкую глушь», а затем в славный город Воронеж, явно не способствует нашим встречам. Жизнь удружила нам встретить на своем пути удивительного человека, компетентного, принципиального, дружелюбного, умеющего работать и отдыхать, неравнодушного к «стонам» народа, настоящего российского патриота.

А приходилось ли вам слышать, как он чудно поет? Если нет, попросите спеть, когда случайно встретите — получите истинное наслаждение.

61. «КОГДА КАЧАЮТСЯ ФОНАРИКИ НОЧНЫЕ»

Глядя на усатого пижона кавказской наружности, «затесавшегося» в наш контракт буквально накануне вылета самолета «Москва-Кабул» — Тарри Захаровича Казиева, создавалось впечатление, что этот типок просто бежит от столичных кутежей в поисках новых идеалов и экзотических забав. Позже выяснилось, что это химик, кандидат наук, выпускник университета Дружбы народов им. Патриса Лумумбы, куда попал прямиком с берегов Куры — Тбилиси. Поскольку в тех краях едва ли не каждый второй — «княжеского роду», то пижон в глазах автора стал ассоциироваться с Чайльд Гарольдом («чайльд» — средневековое английское титулование молодого дворянина). Образ байроновского повесы, пресытившегося разгульной жизнью и искавшего приключений в незнакомых землях — автору был очень хорошо знаком: критический опус, посвященный именно поэме Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда», был в свое время представлен нами в качестве обязательного «элемента» при попытке поступления (к счастью, неудачной) в Литературный институт им. М. Горького на факультет критики.

Если бы кто-то тогда высказал мысль, что этот «пижон» станет нам лучшим другом на всю оставшуюся жизнь, она была бы воспринята нами как злая ирония, а сам «мыслитель» тут же был бы записан в число «скорбных главою». Но то, что жизнь удружила нам скрестить пути-дороги с этим человеком, воспринимается сегодня как невероятное везение судьбы.

Было бы чистым фарисейством утверждать, что у нас с Гарри, направлявшихся в Афганистан с интернациональной гуманитарной миссией, не было тяги к пополнению своих «кошельков», с тем, чтобы приобрести, как минимум, автомобиль, а если повезет— то и еще что-нибудь в «придачу». Но, вот алчности к накопительству и экономии на еде, чем отличались многие советские люди, вырывавшиеся за рубеж, у нас точно не было. Именно на этой почве мы с Гарри вначале и сошлись. Нельзя сказать, что он «деньги швырял как Крез и был кроток как Мадонна», однако его, невероятная щедрость и кавказское гостеприимство, проявлявшиеся в нестандартных условиях военного времени, не могли оставаться незамеченными. Что же касается «кротости», то при всем благородстве своего поведения, он всегда был готов «дать в репу» каждому, кто вел себя по-хамски и не соблюдал приличий, и в этом случае никакая «заратустра» не могла его остановить.

Завязав особо доверительные отношения с Нурали — шофером нашего контракта, очаровательным человечком небольшого роста (около 1,5 м), у которого был в распоряжении микроавтобус (вначале «рафик», а затем «фольксваген»), мы обрели возможность иногда «шастать» по городу, подчас грубо нарушая действовавший комендантский режим, рискуя попасть в поле зрения советских военных и тщательно скрывая это от весьма либерального и благородного руководителя контракта Владимира Михайловича Талушина (известного отечественного орнитолога, ныне профессора Московского государственного педагогического университета). Однако, это особая «статья» наших кабульских будней, о которой истории знать вовсе не обязательно (хотя было бы небезынтересно).

Гарри неплохо исполнял популярные шлягеры, профессионально бацая на гитаре, что помогало скрашивать наши будни, особенно тоскливые зимние вечера. Послушать доморощенного менестреля и одновременно отведать (на дармовщину!) кавказских блюд (в первую очередь, лобио), приготовленных не без завидного кулинарного таланта, в его квартиру охотно заваливалось немало гостей. Кстати о квартирах. В стране, испытывавшей дикие тяготы и лишения, где многие вообще не имели крыши над головой, членам юнесковского контракта полагалась отдельная, по афганским меркам, «буржуйская» квартира. (На зарплатах родное государство могло нас бессовестно «обдирать», что с успехом и делало, а вот квартиры контролирующие органы ЮНЕСКО могли легко проверить, и тогда бы получился конфуз — куда деваются деньги, выделяемые на наше жилье?). В итоге, Гарри Захарович один располагался в четырехкомнатной квартире, и создавалось впечатление, что он сам в ней иногда «плутал», особенно впросонках.

Как-то, поздно возвращаясь с гитарой домой после визита к шефу Галушину и изрядно наугощавшись (благодаря заботам его гостеприимной жены Татьяны), мы вместе с Гарри попали в «лапы» царандоя— народной, но весьма неблагонадежной милиции Афганистана, безуспешно пытавшейся обеспечить безопасность и порядок в стране. Вооруженные до зубов люди (человек 20), базировавшиеся на близко расположенном к нашим домам стадионе, обступив нас тесным кольцом, с большим любопытством стали рассматривать запоздалых гуляк-шоурави, у которых, к тому же, изрядно заплетались языки. А между тем, у каждого из гуляк за поясом торчал пистолет Макарова, что ничего хорошего нам не предвещало, тем более что давно пошел отсчет «комендантского часа». (Чувство трепета усиливалось и тем обстоятельством, что, буквально, накануне, автор уже задерживался царандоем, заподозрившим во мне афганца-уклониста от военной службы, вероятно, из-за неуклюжей попытки «лопотать» на фарси, и только какое-то чудо помогло мне «отмазаться». Живо представил тогда, как «забритый» в афганское войско, на чужой территории воюю с собственным братом, служившим советником в министерстве обороны).

Солдатам достаточно было передать ночных «бродяг» советской комендатуре, чтобы на следующий день без суда и следствия нас «с ветерком» отправили аэропланом в Москву со всеми вытекающими из этого оргвыводами. И тогда — «прощай «жигули», и все такое... (Невольно напрашивалась отдаленная аналогия с известным гариком Губермана: «Один поэт имел предмет, / / Которым злоупотребляя, //Устройство это свел на нет — / / Прощай любовь в начале мая).

Что же оставалось делать?

Выход, найденный нашим «Чайльд-Гарольдом», был прост и оригинален. Скучавший от безделья наряд царандоя (напоминавший небольшой цыганский табор), который заметно тянуло в сон (а спать ему, естественно, не полагалось!), был соблазнен предложенным Гарри концертом, тем более что на стадионе возвышался некий подиум, сооруженный, вероятно, для почетных гостей. Именно туда, не без усилий, взобрался хорошо «наугощавшийся» Галушиными менестрель и стал пленять своим искусством «царандойский свет». Незаметно был исполнен весь казиевский репертуар — про пушкинскую Натали, «пару гнедых» и пр., но афганцы требовали продолжения «банкета». Ужасно уставшему, но вошедшему в раж Гарри ничего не оставалось делать, как последовать примеру Брежнева — и он пошел по «второму кругу»...

Солдаты (среди которых, наверняка, были и сочувствующие душманам) пребывали в состоянии эйфории, но лично меня клонило в сон. И тут Гарри, явно не во время, вспомнил о моем любимом блатном шлягере — «Когда качаются фонарики ночные» и, мерзавец, вытащил меня на подиум. Так что, следующий номер пришлось исполнять уже дуэтом:

Когда качаются фонарики ночные,

Когда на улицу опасно выходить, Я из пивной иду, я никого не жду, Я никого уже не в силах полюбить.

Похоже, номер, с участием свежего солиста, публике пришелся по душе, и создалось впечатление, что нас вообще собираются слушать до утра. Тогда мы не задавались вопросом, какие чувства испытывали жившие в соседних домах афганцы и работники советских представительств (в том числе, работники спецслужб!), слушая русский блатной фольклор, к тому же доносившийся из места дислокации солдат царандоя:

Спасение пришло неожиданно и непонятно откуда. Одна из гипотез прекращения концерта состояла во внезапном появлении старшего по званию, вследствие чего «солдатня» засуетилась и побежала живо строиться. Это было весьма подходящее время для того, чтобы под шумок незаметно «смотать концы». Что и было во время сделано.

Р. S. Реакция на это происшествие советника министерства обороны Афганистана (по совпадению — брата автора этих баек) была суровой и лаконичной: «вас, придурков, следовало бы обоих пристрелить на хрен, как «куропаток». Вот ведь как! А нас, особенно Тарри, так хвалил царандой!

(К этому остается добавить, что «Чайльд Тарольд» сегодня — доктор химических наук, профессор, обожаемый студентами и коллегами декан химического факультета одного из столичных университетов. И остался таким же романтиком, мечтая снова оказаться в Кабуле. Увы, Гарри, поезд ушел и, кажется, вместе с вокзалом...).

62. ОБ «ИСТИННЫХ» ПОБОРНИКАХ МНОГОЖЕНСТВА

Часто пересказывая незамысловатый, но «стремный» диалог со студенткой-пуштункой во время первого же знакомства с колледжем, в котором нам предстояло трудиться во славу афганского образования, трудно сдерживать улыбку.

А произошло следующее. Достаточно миловидная, с «бездонными» глазами, девушка, внезапно отдалившись от стайки подруг, столпившихся перед входом в учебное здание, учтиво поздоровалась и легко прикоснувшись к рукаву моего пиджака, спросила на ужасно корявом английском:

— Вы приехали из Советского Союза?

— Да, — бодро отреагировал я, — приехали помочь вам организовать учебу студентов в вашем колледже.

— А. есть ли у вас жена? — как-то некстати она перевела разговор в весьма специфическое русло.

— Да, есть — ответил смущенно и, улыбнувшись, зачем-то добавил: ведь мне скоро исполнится сорок.

— Единственная?— не успокаивалась девушка.

Этот вопрос, заданный на полном «серьезе», поверг меня в некоторое смущение. Кивком головы дал понять, что жена у меня одна, но забыл при этом добавить, что по-другому у нас и быть не может. Если бы это было сказано, тогда вряд ли последовал бы следующий вопрос (на 20 копеек, как мы говорили в студенчестве), который, можно сказать, сразил меня наповал и впоследствии стал «притчею во языцех»:

— Значит, вы настолько бедны?

Начитавшись литературы, автор грешным делом считал, что пялиться в лицо афганской женщины совсем небезопасно, поэтому глядел куда-то вдаль, на облака, мимо девушки. Но это были совсем юные студентки, незамужние женщины, еще не успевшие облачиться в свои пожизненные «рясы» — глухие фиолетовые или черные хиджабы (одежду с головы до ног, а не головные платки, как считают в Западной Европе). Короче, со своими опасениями я, видимо, чуть «перестарался»: стоило ли мне отводить глаза, отвечая на столь откровенные вопросы.

Ох, уж это многоженство!

Позже, один афганский коллега — физик Раис (имя имеет арабские корни и означает «главный», «руководитель»), проходивший годичную стажировку в Харьковском университете, долго нас с Гарри убеждал, что иметь две-три, а то и четыре жены — это гораздо более нравственный подход к организации семейной жизни, чем десятилетиями бегать «по бабам» (его лексикой?) с непредсказуемыми последствиями, чем, дескать, и занимаются советские мужчины. Он, мол, сам этому свидетель в СССР, и нечего ему «компостировать мозги». (Кстати, впоследствии выяснилось, что примерно таких же воззрений придерживается и Жириновский — не Раис ли его своевременно надоумил и проконсультировал?). Наши возражения, сводившиеся к тому, что нечего говорить «за всю Одессу» и что мусульмане, вне зависимости от количества жен, нередко также «шастают» по борделям — в расчет оппонентом все равно не принимались.

«Романы» советских мужчин с афганками, по разным причинам, не приветствовались с обеих сторон. Тайные связи грозили колоссальными неприятностями не столько в лице советских контролирующих органов, сколько мстительных отцов и братьев, старавшихся непременно произвести операцию усекновения главы» легкомысленному донжуану. А вот «по закону» — это было возможно с уплатой соответствующего калыма. Рассказывали, группа болгарских ирригаторов в складчину купила «невесту», которая их несколько лет «обихаживала» (по строгому расписанию!?), а перед отъездом они, якобы, перепродали ее, получив калым, достойнее уплаченного ранее. Нам эта история казалась несколько завиральной, хотя в условиях чудовищной нужды и она вполне могла случиться.

Возвращаясь к названию этой байки, заметим: оно обязано нашему шоферу Нурали (если быть точнее — его женам). Миниатюрный, всегда улыбчивый мужичок лет сорока пяти, с усиками «а-ля-Гитлер» и тридцать четвертым размером башмаков, он выглядел заметно старше своих лет. Сухое, морщинистое лицо, обветренное афганским ветром и обожженное горячим солнцем. Сказать, что он имел «натруженные, мускулистые руки» или «сгорбленную спину», изнуренную тяжелым физическим трудом — никак было нельзя. Из-за своих антропологических кондиций, к последнему он явно был не приспособлен, зато виртуозно управлял автомобилем и, как выяснилось, этой профессии он никогда не изменял при часто сменявшихся режимах.

Заметив, как однажды Нурали старательно пересчитывал пачку замусоленных афганских денег, мы естественно поинтересовались, какую такую драгоценную вещь он собрался приобретать. Тот горько улыбнулся и уже в квартире Гарри, хлопнув рюмку коньяку, «раскололся». Выяснилось, что он вознамерился обзавестись третьей женой, а без калыма, как повелось на «афган-щине», «ни туды, ни сюды». На недоуменный наш вопрос, на фига, мол, ему нужна еще третья «ханум», особенно с учетом никудышного здоровья, прозвучал шокировавший нас ответ:

— Откровенно говоря, мне не нужны и нынешние две «хану м», но они сами настаивают на приобретении третьей. Три года я, как мог, сопротивлялся, но теперь очень устал и решил уступить их настойчивым просьбам.

Вот это да! Так вот кто проявляет себя в существе поборников многоженства в исламском мире. Так что же происходит с женской психологией в этом случае?

Начнем с того, что жизнь простых афганцев-дехкан давно находится за гранью выживания, хотя они каким-то образом выживают (а кормилица — опиумные поля), да еще и оказывают яростное сопротивление любым иностранным войскам. Но вот жизнь женщин — это кромешный ад! В семьях дехкан или бедных горожан (последних в деревенской стране — с «гулькин нос») с нетерпением ждут, когда у девочки начнутся первые месячные — с этого момента она становится товаром, поскольку ее можно выдать замуж (разумеется, без ее согласия) и получить калым. Но иногда девочки выходят замуж до 10 лет, и то, что легально такие браки запрещены, не имеет значения — традиции сильнее закона.

Женихом может стать «первый встречный» — старый, немощный, буйный алкоголик, головорез, наркоман и т. д., кто готов уплатить испрашиваемый калым. Девочки, обделенные красотой — бросовый товар. Афганская действительность дает много примеров, когда отчаявшиеся невесты кончают жизнь самоубийством, калечат себя, сознательно уродуют лица огнем, кипятком, кислотой и т. д., лишь бы не стать наложницей ненавистного жениха. (В госпиталь города Герат, специализирующийся на ожогах, в год попадает около 700 женщин, которые пытались покончить жизнь самосожжением).

Однако в данном случае, речь идет о другом. В семьях, где «куча» детей, а здоровье предательски покидает уже в 40—50 лет, где в хозяйстве есть живность (овцы, козы и т. д.), остро возникает проблема «рабочей лошадки», «тягловой силы». Чувство ревности, столь значимое в европейской системе ценностей, здесь отходит не то, что на второй, на ... десятый план. Можно видеть, как две-три «ханум» со стайками как бы общих детей дружно идут по улице, несут воду, передвигаются, сидя «кучками» и держась друг за друга в грузовых кузовах мотоколясок. Настоящая «гаремная» идиллия!

Так что реплика Нурали: ((они сами настаивают на приобретении третьей» становится не такой уж странной для знающих суть дела.

63. 3АРГУНА, НАДЖИБА, ЗУХРА, ... МАРУСЯ И ДРУГИЕ

Зарина, Джамиля, Гюзель, Саида, Зухра, Лейла, Зульфия, Гюльчатай... Настоящие ценители советского кинематографа, конечно же, помнят имена этих женщин из гарема бандита Абдуллы, которых в годы гражданской войны геройски спасал красноармеец Сухов в фильме режиссера Владимира Мотыля «Белое солнце пустыни». Спасти же афганских женщин, как показала история, не смогли ни англичане (учинившие аж три колониальных войны!), ни индусы, ни шоурави (то есть — мы), ни американцы. Да и есть ли резон вообще заботиться о спасении обитательниц «гаремов», если они как-то не проявляют особого желания обрести свободу? И не пора ли вообще прекратить руководствоваться нашими представлениями о семейной идиллии, когда дома — цветки розы-васильки для единственной, муж на кухне в фартуке, а под вечер заплетающимся языком нестройное «за прекрасных дам!»

Имя одной из жен бывшего афганского министра культуры и спорта, у которого наше посольство арендовало квартиру для преподавателей колледжа (хорошо меблированная и ухоженная, она, кстати, без всякого блата, досталась автору), оказалось ... Маруся. Словоохотливая, писклявая хохлушка, не без следов увядшей красоты, известным образом артикулируя звук «г», рассказала нам о своем «житии-бытии». Выходя замуж в «piднiм Кыiвi» за афганского студента, тогда Марусе в голову не приходило, что в Кабуле она может оказаться отнюдь не единственной женой своего благоверного. Так оно и вышло. Сожалеет ли о чем, ревнует ли она теперь его к другим женам, — спросил ее. «Тю! — ответила она, — Господь с вами — тут так багато хлопит, хиба мени до ревности. Думаешь про одно: как бы дожить до утра и детей уберечь — ведь муж причастен к начальству, а это дуже опасно: завтра придут душманы и видрежут голову. И что потом мени робыты?»

Маруся — жена зажиточного кабульца, возможно, даже любимая (как та Гюльчатай у красноармейца Сухова). А что же тогда говорить о сельских провинциях страны, находящихся в руках различных талибских группировок, которые, кажется, вечно воюют между собой за влияние, и которые едины в одном — женщина должна быть «плотно упакована» в паранджу и воспитывать детей, ни коем случае не помышляя о школе. «Настоящая школа» для детей — это опиумное «полюшко», представляющее единственный способ не умереть с голоду. «Переноска-перевозка» мака и переработка сырья, на чем сегодня заняты и стар, и млад, — вот настоящие уроки жизни. Школьник же — «дармоед», бесполезный едок, которого еще, не дай аллах, научат в школе тому, что наркотики — это зло, а тот, кто их производит — опасный преступник. Уж нет!

Были среди студенток три ярко выделявшиеся, по своему красивые девушки — пуштунки Заргуна, Наджиба, и узбечка Зухра, при этом первая из них, как оказалось, была таинственной невестой моего афганского коллеги-географа — Абдулсамада. Несмотря на свой социальный статус преподавателя, последний, оставался, по сути, «голодранцем» в сравнении с хорошо обеспеченной семьей своей невесты, и деньжат на калым у него явно не хватало. Нашу с Гарри инициативу от чистого сердца «скинуться» на калым родителям Заргуны он не одобрил, может быть, полагая, что мы вдруг станем претендовать на свою «долю». Но, напрасно, таких мыслей у нас не было и в помине. Абдулсамад успел побывать на годичной стажировке в Одесском университете и уже имел некоторое представление об образе жизни советских людей. Нам он, дико стесняясь, рассказывал о том, что ему приходилось бывать на одесском пляже в Аркадии, и даже лежать рядом с девушками в купальниках, и это был, по-видимому, незабываемый эпизод в его жизни.

Именно этот эпизод был бессовестно нами использован для «шантажа» молодожена в том смысле, что мы обязательно расскажем невесте, как он практически обнаженным валялся с советскими девушками. Надо было видеть, как переживал Абдулсамад — воздымал руки вверх, прижимал их к груди, умоляя нас, ради аллаха, не посвящать Заргуну в этот непонятный и непостижимый для нее «грех», опасаясь, как бы из-за этого не расстроился его брак с состоятельной невестой. Наш бесстыжий «шантаж» прекратился лишь после того, как он доставил нам с Гарри пол-литра невыносимо смердевшей афганской водки, при этом мы вынудили его (как некогда царь Иван Васильевич в известном фильме) снять пробу первым.

Что же касается Наджибы, то она, будучи одним из лидеров молодежного крыла НДПА (Народно-Демократической Партии Афганистана), отличалась повышенной публичностью. Она пыталась улучить любой момент для общения с советскими преподавателями, и некоторые из нас стали откровенно ее побаиваться как из-за ее политической платформы (не разделявшейся многими афганцами) и близостью к самому Наджибулле, так и по причине «легкого пренебрежения» нормами шариата по части женского этикета.

Но настоящей «головной болью» для нас с Гарри стали, чуть ли не ежедневные ее моционы по периметру наших домов. Это было нечто интригующее для нас обоих. По лестному для автора мнению моего друга Гарри, Наджиба «пасла» как бы меня, хотя я считал, что все обстоит наоборот — «мишенью» был он. В любом случае, мы с Гарри были наслышаны о том, что пуштуны «врожденно» — лучшие снайпера в мире, благодаря хладнокровию, выдержке и, конечно же, зрению, и знакомиться с родней Наджибы по мужской линии в наши планы никак не входило. (Кто-то из коллег тогда удачно сострил, что роман с местной девушкой возможен лишь в том случае, если советский самолет стоит «наизготове» на взлетной полосе и «пропеллер» уже вертится). Короче, некоторое время «альфа-самцам» пришлось позорно прятаться от повышенного внимания очаровательной пуштунки.

Узбечка Зухра проявила себя в существе наиболее прилежной студентки. Правда, ее вопросы и просьбы к преподавателю производили странное впечатление, свидетельствовавшие об отсутствии у нее не только среднего, но начального образования. Но эта сюжетная линия несколько выходит за рамки этой байки.

А вот кто сумел «отличиться» на любовном фронте, избежав знакомства с «лучшими снайперами в мире» и сохранив при этом «символы» Фаберже — так это молодой донжуан из французского посольства. Он сумел таки каким-то непостижимым образом «охмурить» дочь нашего шофера Нурали и предусмотрительно «смыться» в Париж, оставив в девичьем «подоле» очаровательное дитя. Оно бы и ничего, да только по российским, а не по тамошним меркам.

Отечественным легкомысленным прелюбодеям не мешало бы помнить в этой связи о том, что во многих мусульманских странах, лица (не только женщины, но и мужчины !), виновные в прелюбодеянии, в зависимости от обстоятельств должны подвергаться в лучшем случае — порке или тюремному заключению, в худшем — «побиванию» камнями», притом, обязательно до смерти. В тех регионах Афганистана, где хозяйничают талибы последний вариант (забивание камнями) действовал всегда, а во время режима талибов (свергнутого в результате операции НАТО в 2001 г.) был распространен по всей территории страны. Но, самое ужасное состоит в том, что часть законодателей нынешнего (!) правящего режима настойчиво стремятся вернуть в уголовный кодекс именно побивание камнями.

...Однажды, у заехавшего за нами сильно расстроенного Нурали мы заметили скатившуюся по щеке слезу. Тут же «прижатый к стенке», он поведал нам страшную историю. Оказывается его любимая дочь, не вынеся «мирского позора» в связи с рождением внебрачного ребенка от француза-донжуана, решила проститься с жизнью (проглотив 50 таблеток, кажется, димедрола). Ее не просто порицали соседи и знакомые — она вообще не могла выйти за пределы своего дувала, поскольку в нее со многих сторон летели камни, не говоря уже об уничижительных проклятиях. Но, самое непостижимое в этом деле, состояло в том, что плачущий отец явно уже согласился с выбранным уделом дочери, поскольку тоже устал от давления извне и отчаялся решить эту проблему по человечески.

Наша с Гарри реакция в этой связи была естественной: Нурали сразу же был предъявлен ультиматум: либо он немедленно доставляет свою дочь в советский госпиталь, либо будет наказан нашим презрением, и мы впредь откажемся от его услуг. В итоге, дочь была спасена, однако ее здоровье после этого резко ухудшилось, и после завершения нашей «восточной кампании» ее судьба осталась неизвестной.

(Заметим: для назначения наказания определяющим «обстоятельством» является социальный статус прелюбодеев. Забрасывание камнями обычно грозит семейным из них, а не семейным — лишь удары плетью. Так, может быть, дочери Нурали надо было согласиться на плеть?).

Р. S. (Когда эта байка уже была набрана на компьютере, пришла «жизнерадостная» новость из Афганистана о «смягчении» наказаний, обязанная одному из членов кабульского верховного уда. Она сводится к тому, что хотя новые власти и не собираются упразднять публичные казни, забрасывания камнями и ампутации конечностей, зато для обвиненных в супружеской измене теперь будут выбираться лишь самые маленькие камни, а тела казненных будут выставляться на всеобщее обозрение всего лишь на каких-то 15 минут, вместо четырех дней. Вот такая «либерализация» наказаний).

64. ОБ ОДНОМ СОВЕТСКОМ «ИДИОТЕ» С ЗАОБЛАЧНОЙ ЗАРПЛАТОЙ $5000

Известны забавные метафоры о жизнеспособности государственных механизмов за кордоном и в СССР, принадлежащие известному диссиденту Андрею Синявскому (он же Абрам Терц). Жизнь на Западе, по его мнению, очень хрупка: кризисы, частые смены правительства, забастовки, демонстрации, но все это не разрушает государственные структуры, напоминавшие ему «пчелиные соты». А вот российская структура, по Синявскому, — не соты, а «грубо сплетенный мешок», и не важно, чем он наполнен (золотом, песком или дерьмом) — при швырянии он все равно не рвется.

Вначале отдадим должное метафоричности уникального диссидента, а заодно и его политической принципиальности (Синявский рассорился не только с советской властью, но и первой волной российской эмиграции). Что же касается жизнеспособности «совдеповского» механизма, то многие его свойства вызывают сегодня ностальгические воспоминания.

«Мешок» — не «мешок», а «дикой кратности» в заработной плате бюджетников в СССР никогда не было. Даже в высших эшелонах власти зарплаты никогда не были заоблачными — напротив, они оставались поразительно скромными. Так, Сталин жил на одну зарплату (вначале 225 рублей, а позже несколько более 1000 рублей при средней заработной плате в стране около 100 рублей) и держал ее в «тумбочке» (точнее в ящике стола). Зарплата Хрущева (800 рублей) примерно в 9 раз превышала заработную плату среднестатистического гражданина Советского Союза. Еще более скромным оказался наш дорогой Ильич (Брежнев), сохранивший себе хрущевскую зарплату, но уже при средней зарплате по стране 170 рублей. Согласно уплаченным в партийном билете взносам, Черненко получал около 1500 рублей. Рекордсменом же оказался Горбачев, установивший себе оклад в 500 рублей. (Молодежь вряд ли поверит тому факту, что автор баек — доктор наук, профессор, заведующий кафедрой при советской власти получал те же 500 рублей. Фантастика!).

Конечно, «какая ж песня без баяна» — практически все небожители, «не мытьем, так катаньем», исхитрялись существенно увеличивать свой доход. Еще дедушка Ленин установил им зарплату, номинированную в золоте: хошь — бери золотом, а хошь — рублями, притом по специальному курсу. Брежнев сам себе (своя рука владыка!) присудил Ленинскую премию (25 тысяч) и получал немалые гонорары за «нетленные шедевры» — «Малую Землю», «Целину» и «Возрождение»; Черненко при уплате партийных членских взносов любил утаивать гонорары, а Горбачев, перед уходом со «сцены», объединил должности президента и генерального секретаря, увеличив, тем самым свой оклад до 3 тысяч рублей и т. д. Но это детали, «меркнущие» на фоне официальных окладов «кремлевских мечтателей».

Несколько позже появились сертификаты — разнополосые и безполосые — которыми, по желанию высших чиновников, и оплачивался их неутомимый труд на благо народа, при этом курс этих бумаг устанавливался правительством. Граждане старшего поколения наслышаны о «березках» и спецраспределителях, где отоваривались также с помощью сертификатов более низкого статуса, однако простым смертным они все равно были недоступны, за исключением тех, кто побывал в «загранке» (как автор этой байки).

Перед отправкой в Кабул нам было втолковано, что при возможных проверках нашей деятельности со стороны чиновников ЮНЕСКО мы должны «рапортовать» о том, что наша зарплата равна трем тысячам долларов (!) — ровно столько уважаемая организация обязывалась выплачивать нам в качестве жалованья. Разумеется, нас толкали на форменное вранье — «ангельская державушка» (по Губерману) бессовестно нас обирала, но это никого не задевало, поскольку у «советских» должно было быть обостренное чувство пролетарской справедливости. Да, и в самом деле — не мог же какой-то там «учителишка» зарабатывать больше Генерального секретаря КПСС.

Наверное, в этом месте приходится упомянуть о маленьком неудобстве, связанном с неотвратимостью использования автором 1-го лица единственного числа, поскольку речь пойдет о нем грешном. Превосходные степени нам, естественно, не понадобятся, так что комического эффекта постараемся успешно избежать (и не «скатиться» до дневника какой-то Л. Д. Менделеевой-Блок, в котором та откровенничала: «он откинул роскошное одеяло и долго любовался моим роскошным телом»').

...В один прекрасный день в колледж, действительно, нагрянула инспекция из ЮНЕСКО во главе с неким англичанином, проф. Дэвисом, для того, чтобы на месте проверить ход исполнения контракта по подготовке педагогических кадров для воюющей «республики». При посещении моего класса, я, подобно моим коллегам, ответил на все интересовавшие инспектировавшую сторону вопросы, и, как пономарь, отчеканил заготовленный ранее бесстыжий ответ на вопрос Дэвиса о моей заработной плате: «Му salary is three thousands dollars».

Далее произошло, то, что, собственно, и послужило сюжетом для этой байки. Галушина— добродушного руководителя контракта, что-то «дернуло за язык» чересчур расхвалить меня и подчеркнуть тот факт, что я — единственный в коллективе доктор наук, профессор, что, дескать, само собой свидетельствовало о моей высшей квалификации. Англичанин, сделав глубокомысленую паузу, начал вдруг совещаться со своими коллегами и неожиданно объявил: raise his salary to 5 thousand dollars with the facts» («мы поднимаем ему зарплату до 5 тысяч долларов с учетом открывшихся фактов»).

Боже мой, вот это сюрприз! Подобно моим коллегам, я готовился к самому худшему — серьезному «разбору действий» и рефлектирующей констатации в духе будущего Черномырдина — «Где-то мы нахомутали» (дела в колледже шли не шатко и не валко), а тут — ба: прибавка к окладу, да еще какая: в две тысячи долларов! Тогда на мгновение я потерял чувство реальности, забыв о том, что на самом деле обогатилось отечество.

По словам одного советского посла в Шри-Ланке, в то же самое (брежневское) время он получал 750 долларов в месяц, атташе — половину этой суммы, техсостав, разумеется, и того меньше. Поэтому молва об установлении месячного оклада в 5 тысяч долларов какому-то «придурку» из юнесковского контракта вызвала, похоже, не столько природный интерес к моей особе, сколько прилив лютой ненависти. В дни посещения посольства я самолично видел (автор выполнял функции почтальона для своего контракта), как из окон высовывались головы изнывавших от безделья жен посольских работников, стараясь собственными глазами узреть того самого «идиота», который должен получать 5 тысяч долларов. Подозревал, что некоторые из них, не зная истинной системы оплаты нашего труда, возможно, принимали за чистую монету сплетню, что я, действительно, и есть тот самый «Маркиз-Карабас».

Глядя на посольских, которых откровенно недолюбливал, в такие минуты на ум почему-то приходила китайская мудрость: «Когда скачет крылатый конь Фейхуань, ему не до жаб, сидящих на дороге». «Крылатым конем» я, конечно же, себя не ощущал, но о моем конфликте с молодым, стремившимся в столоначальники, клерком посольства по фамилии Ружин, дурно воспитанным и ощущавшим себя уже не то «Громыкой», не то Талейраном, знал весь контракт. Клерку, видимо, доставляло большое удовольствие покуражиться над профессором (например, научить тому, как пользоваться скрепкой, как следует чередовать инициалы и фамилии в официальных бумагах и даже как следует открывать и закрывать дверь).

Доставлять удовольствие наглецу и бросаться под «гусеницы» бюрократии я, естественно, не собирался. Воспользовавшись случаем, я пожаловался на упорное тупоумие Ружина одному влиятельному генерал-лейтенанту (в стране, охваченной пламенем, слово военных тогда ценилось дороже, чем дипломатов). Действия генерала остались для меня неизвестными, но у зарвавшегося карьериста после этого прыти заметно поубавилось.

Ну, и слава Богу.

65. ЯВОЛЬ!

Многих талантливых перевидал факультет географии герценовского университета на своем веку и, дай Бог, увидит еще. Но у профессора Финарова Дмитрия Павловича была своя уникальная ниша: никому до него не удавалось столь виртуозно сочетать в одном лице таланты аналитика физико-географа и методиста высшей пробы: вот он — союз «голой» науки и искусства. В этой связи выскажем одно предположение, не претендующее на абсолют— не соблазнись в свое время должностью заведующего кафедрой методики, стал бы профессор звездой первой величины в науке о берегах, а так свой талант пришлось «растворить» в нескольких отраслях знания. Увы, так нередко бывает.

Мало кто был надел-н в такой же мере чувством педагогического такта и тонкого юмора, что постоянно проявлялось при его контактах как со студенческой братией, так и с нами грешными — коллегами по работе. Да, как и все мы, он видел, что национальное образование катится под откос; что, Минпрос, производя реформы ржавой пилой и без наркоза, окутан туманом невежества по всем азимутам; что тлен и плесень поразили российскую науку и т. д. Он боролся с «напастью» шутками, смешливыми метафорами, частой повторяемой фразой «во всем виноват Чубайс». На наше сравнение образования с «пропедевтическим канканом», Финаров отреагировал, помнится, так: «какой уж там канкан — настоящая кастраций.»

...Как-то в начале девяностых годов по приглашению учительской ассоциации г. Нью-Йорка мы с Дмитрием Павловичем в составе делегации университетских преподавателей оказались в США. Время было пакостное, было не до «жиру», на всем экономили, профессорские оклады резко «поехали» вниз, многие шутки касались именно этой «детали». Прогуливаясь как-то по аллеям знаменитого Принстонского университета (частное исследовательское учреждение в штате Нью-Джерси, связанное с именем работавшего здесь Эйнштейна), мы одновременно наклонились, желая поднять ярко сверкавшую на брусчатке монету. К нашему разочарованию, ею оказалась десятицентовая монета. До сих пор недоумеваю, как абсолютно незнакомый с английским языком Дмитрий Павлович быстро нашел «гениальный» аргумент:

— Кто из нас Дима, — спросил он, смеясь — я или вы?

— Конечно, вы, ну и что из этого следует — не отступал я.

— Читайте, только будьте внимательнее— заметил он. На монете было четко указано: «DIME» («дайм»), то есть, десятицентовая монета. Мне пришлось только изумиться удивительной находчивости Дмитрия Павловича и вернуть монету тому, кому она заслуженно предназначалась. Но, он не остался в долгу, и только сейчас обратив внимание на роскошные, никому не нужные белые грибы, торчавшие из газонной травы, заметил:

— А вот грибы вы заметили первым — на них не претендую и уступаю вам.

Эта смешная сцена имела забавное продолжение. Буквально на следующий день, при посещении нами казино, везучий Дмитрий Павлович (ну, «не сдуру», а ни с того, ни с сего) выиграл 50 долларов, и больше не стал испытывать судьбу, в отличие от нас, дураков, увлекшихся соблазном и проигравшихся. На мое шутливое предложение, по старинной русской традиции «отметить» это событие, он сострил в том смысле, что, видимо, зря присвоил десять центов— тогда бы, мол, никто к нему не приставал с подобными «гнусными» предложениями.

Самое же смешное нас ожидало впереди. Будучи приглашенными на борт небольшого суденышка местной экологической службы, мы — российские профессора, находившиеся под впечатлением отлично поставленной системы экологического образования школьников, набирались опыта у нью-йоркских учителей по организации экспериментов с морскими организмами. Дмитрий Павлович сразу объявил хозяевам, что он по-английски «ни гу-гу», и старался пользоваться лишь нашими переводческим услугами. Одна из учительниц — Кэтрин, дочь русских иммигрантов в третьем поколении, проявив удивление фактом «ни гу-гу», выразила уверенность, что некоторые английские выражения профессору все-таки должны быть знакомы — быть того не может. Финаров утвердительно закивал головой, попутно объяснив, что ему, действительно, очень хорошо знакомо лишь одно английское слово.

What is the word, you can't keep us! (назовите это слово, не томите над) — дружно запричитали на палубе учителя нью-йоркских школ, и наперебой начали предлагать свои варианты этого таинственного слова. Перечислено было несколько дюжин, но ни один из них ни на йоту не приблизился к искомому смыслу.

Наконец, после томительной паузы, Дмитрий Павлович произнес это слово — им оказалось ... яволь! Услышав «кондовое» немецкое выражение, все дружно расхохотались, кроме Кэтрин, которая остроумно заметила:

— You, dear Professor, not quite sincere, because you know at least two more English words. (Вы, уважаемый профессор, не вполне искренни, поскольку знаете, как минимум, еще два английских слова).

Теперь пришло время задуматься уже Дмитрию Павловичу, но, как и в предыдущем случае, верный ответ не был найден.

These two words are: Hitler, kaput! (Эти два слова: Гитлер капут») — ввернула Кэтрин.

Теперь уже рассмеялись все.

Р. S. Непостижимым кажется тот факт, что именно в тот вечер, когда эта байка была набрана на компьютере, пришла печалъная весть об уходе из жизни Дмитрия Павловича. Воздавая должное замечательному Человеку, напомним кем-то высказанную мысль, о том, что смерть — лишь калитка в иной мир. Мы сами скорбим о тех, кто ушел туда раньше нас, но, возможно, они также скорбят о нас, оставшихся в этом бренном мире.

66. ОБ ОДНОМ АВАНТЮРНОМ ВОЯЖЕ ЗА ОКЕАН

Знаменитая фраза Некрасова «Бывали хуже времена. Но не было подлей», чаще звучащая в разговорах о неблаговидных деяниях властей и государственной мафии, удивительно точно отражает жуткую атмосферу 1991 года, наполненную разнузданной демагогией, циничной ложью и открытым пренебрежением к трудящемуся люду. Воздух стал вокруг пропитываться флюидами наживы и «делания денег», экран постепенно «загружался» стрелялками и бессмысленной жестокостью.

Фактически речь шла об одномоментном обнищании людей, о том, что Россия вдруг стала страной, где криминальный образ жизни гражданина стал вдруг ставиться выше его IQ. Подтверждением тому был всюду витавший вопрос дебильного типа: «Если ты такой умный, почему так мало зарабатываешь?» Это следовало понимать таким образом, почему ты не вор, не мошенник, не бандит, не вурдалака? О том же, что в смутные времена большие деньги в России притягивают смерть, умные люди знали хорошо. (В каком-то издании тех времен промелькнула чудная фраза, принадлежавшая перу не запомнившегося нам журналиста: «Клещей выковыривают пинцетом, кровососуших инсектов прихлопывают газетой, а шваль, опускающая страну в бездну, — безнаказанно пирует.

Вот в такое «непричесанное» время из Владивостока на Аляску и западное побережье США в несколько авантюрном режиме была снаряжена масштабная «гуманистическая» морская экспедиция «Русская Америка-250» с участием четырех судов из Владивостока: парусника «Паллада», НИС «Академик Ширшов», НИС «Академик Королев», НИС «Профессор Хромов», а также 17 яхт из различных регионов России — всего более 700 человек. Научную «мощь» экспедиции от имени Ученого совета Географического общества представляли проф. Арапов Павел Павлович (декан географического факультета ЛГУ), ученый секретарь общества Бринкен Александр Олегович и автор этих баек. Все они оказались приписанными к «Академику Ширшову».

Для уяснения смысла байки, отметим одну принципиальную деталь. Она состояла в том, что все мы трое, честно говоря, были на то время форменными «голодранцами», поскольку не состояли членами команды корабля, не получали командировочных и суточных, хотя, по правде говоря, борщом и компотом на камбузе нас угощали. Да и профессорская зарплата к этому времени стала чисто «символической» (особенно после апрельской реформы цен 1991 года, когда цены на продукты питания и предметы первой необходимости взлетели в 2—3 раза). Кто-то напомнил актуальные слова Салтыкова-Щедрина: «Уже сегодня за рубль не дают ничего, а завтра будут бить по морде». Так иногда и случалось.

На центральном пирсе в порту Сиэтла наиболее триумфально был встречен роскошный парусник «Паллада», где сотни американцев с нескрываемым любопытством рассматривали «русских медведей», прибывших из «империи зла», и где был сооружен временный подиум с микрофоном для обмена любезностями между хозяевами и гостями. Менее торжественно был встречен наш «Академик Ширшов», но и его также старались посетить многие жители (в том числе дамы), оказывая нам приятные знаки внимания.

Но, случилось непредвиденное. Уже через пару дней у руководителя экспедиции Александра Малышева возникли очень серьезные проблемы, связанные с неудавшимся переворотом ГКЧП в России 23 августа, когда американский госдеп, вдруг, потребовал от него немедленно покинуть всем судам территорию США. На капитанов тут же посыпались штрафы с дурацкими придирками и задержками судов при оформлении документов. Дурацкими хотя бы потому, что в нашем распоряжении была резолюция сената конгресса США от 03/04 июня 1991 года, предписывавшая всем государственным органам и гражданам США оказывать всемерное содействие участникам экспедиции «Русская Америка 250». Кульминацией стал появившийся столик на пирсе перед нашим судном с каким-то субъектом, предлагавшим членам команды и пассажирам, не согласным с политикой властей свой страны, получить «зеленую карту» и остаться на территории США. (Соблазн был велик, и, откроем секрет Полишинеля — не устояла треть команды).

Пока многие из нас недоумевали, почему госдепу больше нравятся «гекачэписты», ассоциировавшиеся с «империей зла», а не сторонники либерального курса, с пирса исчезли общественные туалеты, телефоны-автоматы и киоски для экспресс-закусок и напитков. Ситуация становилась все более тревожной и неприятной (особенно с исчезновением туалетов). Пока Арапов, Бринкен и автор знакомились с прелестями необыкновенно уютного Сиэтла, команда судна снялась с якоря и ушла в Сан-Франциско, игнорируя требования госдепа и ссылаясь на вышеупомянутую резолюцию сената конгресса США. Дескать, где же ваше обещанное «всемерное содействие» экспедиции, на подготовку которой ушло столько средств и организационных усилий?

В результате нам пришлось самостоятельно вдогонку добираться до Сан-Франциско (американцы называют его Сан-Франо или просто Фриско) самолетом. Вот тут-то на борту самолета и произошло событие, внесшее некоторые юморные коррективы в наше пребывание в этом тихоокеанском городе, получившим свое название в честь католического святого Франциска Ассизского (основателя нищенствующего ордена францисканцев). Вообще город восхитителен — с холмов, на которых он стоит, можно свободно обозревать его панораму, отличающуюся странным, но вполне приемлемым сочетанием архитектурных стилей (викторианского и современного). Но не об этом речь.

Летя в самолете, мы абсолютно не ведали, что же нам (трем нищим «полковникам Кудасовым») делать завтра в этом городе, где жить и за какие «шиши» харчеваться, поскольку гарантии в том, что нашему судну «Академик Ширшов» будет представлен пирс (с общественными туалетами!), никакой не было. Впрочем, в любом случае, наше судно придет гораздо позже самолета, и нам предстояло где-то и как-то «кантоваться». Сегодня вспоминаются смешные приключения Александра Ширвиндта с коллегами, однажды оказавшимися в Италии не на гастролях, а по приглашению местных артистов, которых перед этим достойно привечали в Москве. Надеясь на ответное гостеприимство хозяев, бедные артисты не запаслись, как делали прежде, «плавлеными сырками со свиной тушенкой», и горько поплатились за свое легкомыслие! Их ожидало суровое испытание: приведя советских товарищей в ресторан, итальянцы посчитали дело сделанным и позорно свинтили прочь, оставив компанию на произвол судьбы, фактически без денег в кармане. Если верить Ширвиндту, изголодавшаяся «богема», наевшись всухомятку бесплатного хлеба в ресторане, икая, отпивалась водой из ... водосточной трубы\ (Заметим: им еще свезло, что случился проливной дождь, иначе икать пришлось бы долго).

Чтобы нам не дойти до подобного конфуза в Сан-Франциско, надо было что-то предпринимать, а что — на ум ничего не приходило. Коротая время, автор затеял «треп» с сидевшей рядом в салоне самолета пассажиркой «полуторабальзаковского» возраста по имени Мэри, отличавшейся несколько странноватыми манерами общения. Поведав о наших «комплексных» (жилищных, продовольственных и финансовых) бедах, автор заметил на ее лице выражение некоего сочувствия, стремление даже как-то облегчить нашу участь. И в голове мелькнуло: а, может быть, это и есть наш шанс, «соломинка», которую упускать ни в коем случае нельзя? Короче, уже через несколько минут с ее стороны было озвучено вполне искренне приглашение остановиться в ее коттедже, расположенном в центральной части города. Вот она удача! (В иных обстоятельствах с моих друзей можно было бы потребовать и законные «пол-литра» за чудесное спасение!).

Погрузившись в припаркованное в аэропорту авто нашей благодетельницы (кстати, оно оставалось с не запертыми дверцами, не говоря уже об отсутствии сигнализации — во чудаки!), мы, в «стиле Остапа», приехали на фазенду, которая сразу же поразила нас своей неопрятностью внутри. Беспорядок в доме дополняли собачьи какашки, оставленные тут же находившейся небольшой псиной неустановленной «модели». Мало того, просторная гостиная была плотно заставлена, как нам показалось, чучелами различных животных.

Но, в разговоре с Мэри выяснилось, что никакая она не «чучельница» (или таксидермистка— специалистка по изготовлению чучел зверей и птиц), а художница-анималистка, профессионально занимающаяся изготовлением копий животных из различных поделочных материалов — тканей, поролона, искусственной кожи, жидкого застывающего пенопласта и т. д. Это был ее «хлеб», «хлеб» нелегкий, потому что требовал в совершенстве владеть специальными техническими приемами, знать анатомию и биологию животных, но главное, обладать художественным чутьем. Получалось, что она была индивидуальным предпринимателем и выполняла заказы частных лиц, ресторанов, школ, клубов и всякого рода музеев.

Мэри оказалась особой ярко выраженного «богемного» склада, несколько экзальтированной, с нарушенной психикой и, к тому же, неустроенной личной жизнью. По возрасту, она больше подходила к Павлу Павловичу Арапову, поэтому в интересах нашего благополучия мы с Александром Бринкеном обратились к нему с деликатной просьбой проявить по отношению к одинокой даме некоторые признаки «легкого» флирта, и тогда у нас будет все в «ажуре». Однако тот наотрез отказался идти навстречу нашим пожеланиям, сострив в том смысле, что он скорее прыгнет с висячего моста «Золотые Борота», соединяющего северный край полуострова Сан-Франциско и мыс Марин Кантри, или окажется в старинной тюрьме на острове Алькатрас в заливе Сан-Франциско, чем станет «заигрывать» к приютившей нас, по его мнению, «придурковатой» хозяйке. Ничего хорошего такая трусливая позиция профессора Арапова (кстати: заслуженного мастера спорта по современному пятиборью) нам не предвещала.

Предложенное нам постельное белье, по-видимому, никогда в жизни не подвергалось стирке, поэтому спать пришлось на матрацах, подложив под себя взятые с собой собственные рубашки и полотенца. Находившийся рядом с нашими лежаками огромный холодильник с пятилитровой бутылью местного «бордо» (это калифорнийское вино является жалкой интерпретацией великих французских вин, а во Франции считается сродни марсианскому) пару дней служил нам надежной «кормушкой» и «поилкой», а затем нам был послан явный намек на то, что пришел черед нашей «депортации». Как говорил крестьянский депутат Василий Шандыбин, «все хорошее когда-то кончается». (Правда он говорил и другое: «А че? Народ ко мне относится хорошо, берут автографы, зовут фотографироваться» и т. д. Вот чего у нас не было, того не было — автографов у нас никто брал).

Ко времени нашего выселения, судно «Академик Ширшов» уже пришвартовалось к одному из отдаленных пирсов Сан-Франциско. Здесь нас ждал приятный сюрприз: некий местный богач-филантроп, разместившийся за маленьким столиком на пирсе, одарял каждого пассажира судна стодолларовой купюрой в знак крепнущей российско-американской дружбы. Для нас это было нечто сродни манны небесной. И здесь произошел весьма забавный диалог между Бринкеном и подошедшим помощником капитана (боцманом), развеселивший нас на много дней вперед.

Боцман: Тто здесь вообще происходит? Откуда взялась толкучка такая?

Бринкен: Да вот нашелся один сознательный янки, решивший отвалить по 100 долларов каждому из нас?

Боцман: Вот это dal А за какие такие заслуги?

Бринкен: А просто так — за то, что мы прорвали «железный занавес», в знак крепнущей российско-американской дружбы. Только вас, уважаемый, это уже не касается, тем более что вы еще и фардыбачитесъ1

Боцман (ошарашенный, сильно опечаленный): То есть, как это не касается?Я что же — рыжий, не имею права, что ли?

Бринкен: Да, просили больше очередь не занимать: понимаете, «зеленые» кончились. Все бывает.

Надо было видеть мгновенно посеревшее лицо боцмана, сходу «клюнувшего» на эту кондовую советскую шуточку Александра Олеговича: деньги у американских миллионеров не могут кончиться в принципе, особенно если они раздают нищим такие центы!

Синхронно с этой сценкой, у столика янки-филантропа произошла и другая. Хитрющий, как сто китайцев, профессор Арапов, пока длилась «буза» с боцманом, решил «под шумок» осуществить повторный заход за «зелеными» к столику филантропа, представившись уже вымышленным именем. Однако этот трюк ему не удался: мошенник был разоблачен (на столе имелся список членов экипажа и пассажиров) и с позором, но под общий хохот был вытурен из очереди.

К счастью, научную «мощь» морской экспедиции «Русская Америка-250», ее организатор Александр Малышев не оставил в беде, и судовой камбуз снова был к нашим услугам.

Кульминацией этого авантюрного вояжа за океан стало посещение Аляски.

67. УРА! ПАПА, ПАПА ПРИЕХАЛ!

«Куба — любовь моя» — задушевно и духоподъемно пели Кобзон и Магомаев популярную советскую песню Пахмутовой, написанную к приезду Фиделя в город Братск в 1962 году. Влюбиться в остров Свободы, действительно, было немудрено, и автор сам стал невинной жертвой этой любви, кажется, в 1989 г., когда был отправлен руководством родного заведения в педагогический институт Сантьяго-де-Куба для «обмена опытом».

Рай, не рай на земле, но бескрайние песчаные пляжи, лазурное море, страстные танцы и «жгучеглазые» мулатки и метиски, покачивавшие бедрами под звуки самбы, неугомонное веселье не очень богатых и не всегда сытых кубинцев поразили тогда до глубины души. Видя с утра в общественном транспорте Петербурга мрачные, подчас ненавидящие весь белый свет, лица наших людей, думаешь, чего же вам не хватает родимые? Может быть, не «позавтракамши» сегодня или ни копейки не осталось в кармане? Так нет же! Скорее всего, в наших лицах — сублимированное выражение вековых социальных передряг, «дарованных» царскими и большевистскими менеджерами, горбачевско-ельцинскими реформаторами (типа «Чубайса») и пр. и пр.

Впрочем, не станем забывать и о суровой северной природе, не очень ласковой к земле и человеку, о многих землях, где вообще редко угадывается солнце (то есть, о географий). Между прочим, какие-нибудь финны или норвежцы также не пляшут зажигательные мамбо и ча-ча-ча, не слышно там и ритмов африканских барабанов и испанской гитары, а все потому, что страстный темперамент, как не крути, зависит от жаркого солнца. (Все это называется географическим детерминизмом, который наши старшие коллеги поторопились списать в «утиль»).

Автору тогда удалось познакомиться с Гаваной, насквозь пропитанной историей и солеными брызгами, с историческими крепостями и фортами, помнящими испанских конкистадоров и «романтических» флибустьеров. Эти набережные помнят Хемингуэя, Хосе Марти, Че Гевару. Посчастливилось посетить и другую столицу — столицу развлечений — Барадеро. Не надо думать, что это только злачное место со своими пляжами с белоснежным песком и водой небесного цвета, кубинским ромом, сигарами, фигуристыми кубинками и танцами до упаду (то есть — утра). Утонченные лица имеют возможность в Ла-куева-де-Амброзио осмотреть знаменитую пещеру с наскальной живописью древних индейцев, которые когда-то проживали на этой территории, старинный форт Фуерте Эспанейол, церковь Иглесиа-де-Санта-Эльвира и другие места.

Конечно, за два месяца нам не удалось обозреть весть Остров Свободы (кстати, для географа, хорошо осведомленного о том, что Куба состоит из 4000 (!) средних и маленьких островов, это выражение не очень приемлемо). Так, не свезло побывать в Матанзасе, втором по величине городе — кубинской Венеции, расположенной на пересечении рек и славящейся мостами; в Тринидаде — древнейшем городе, смахивающем на музей под открытым небом (каменные мостовые, резные окна и кованые ограждения); на легендарном острове Пинос (сейчас Хувентуд), где жил Хосе Марти, сидел в тюрьме Фидель Кастро и где, согласно преданиям, до сих пор хранятся пиратские сокровища и т. д.

Большая часть времени была проведена нами в Сантъяго-де-Куба — первой столице острова Свободы, где нам предстояло читать лекции и обмениваться опытом в местном педагогическом институте. Поселили в нормальной гостинице (как потом оказалось, в бывшем борделе), на крутом уступе Атлантики, где глубина в двухстах метров от берега уже превышала 1 км. Настоящая жуть!

Вообще о кубинских впечатлениях — можно рассказывать бесконечно, но, памятуя о нашем жанре, остановимся лишь на нескольких забавных моментах.

А они начались буквально на следующий день, когда Исабель — жизнерадостная кареокая переводчица (о таких говорят — «глубокий омут»), сидевшая на заднем сидении автомобиля и державшая на руках годовалую, очень уж смуглую дочурку по имени Эмми, вдруг обратилась с явно «провокационным» вопросом:

— А, правда, Юрий, моя дочь очень похожа на маленькую обезьянку?

Неожиданный по смыслу вопрос поставил автора в полный тупик, поскольку в нашей традиции сравнить ребенка, да и человека с обезьяной — значит оскорбить его, нанести душевную рану. Пришлось «выкручиваться», дав уклончивый ответ, типа: «.ваш ребенок, Исабель, действительно, очарователен».

Не скрою, поразил детсадовский уровень кубинских анекдотов. Складывалось впечатление, что их содержание — не главное, более важно, как их рассказывают, какие жесты и мимику при этом демонстрируют. Вот несколько из них.

1. Подобно тому, как едва ли не в каждой советской школе был бюст Ленина, так и в каждой кубинской непременно имеется бюст Хосе Марти. И вот учитель истории спрашивает мальчика Пепито:

— Скажи дорогой, где нашел свой последний приют наш национальный герой, то есть где он умер?

Пепито отвечает:

— Ну, я думаю, где-то поблизости от нашей школы, если его голова находится здесь.

2. Некий супермен изобрел чудо-летательный аппарат. Дразнившим его кубинцам он тут же доказал высокую эффективность своего детища, за полчаса (фьють-фьють) слетав в Европу и вернувшись обратно.

— Браво! — воскликнули кубинцы. — А сколько же времени тебе понадобится, для того чтобы слетать в Майями?

— Пару минут, не больше— отвечал супермен.— Глядите.

Но как он не пытался оторваться от земли, взлететь он так и не смог. Оглянувшись, он увидел целый «рой» кубинцев, висевших на хвосте летательного аппарата.

3. Учительница спрашивает у маленького Пепито:

— Кто твоя мать, Пепито?

— Куба.

— А кто твой отец?

— Фидель.

— А кем ты хочешь стать?

— Сиротой.

Есть, конечно, анекдоты и более остроумные, но пошлых, непристойных, подобных тем, которые в изобилии распространены у нас в стране, услышать не пришлось. Среди остроумных запомнился анекдот о том, как легендарный Че Гевара ни с того, ни с сего стал министром промышленности. Якобы, на совещании руководящих деятелей Кубы Фидель спросил: «А есть ли у нас в зале экономист'!». Эрнесто Че Гевара, икона мировой революции, как всегда, думал именно о ней и, вместо «экономист», ему послышалось слово «коммунист». Он поднял руку и в результате был назначен министром промышленности. То есть, команданте подвела рассеянность.

Как-то уступив настойчивым просьбам водителя Серхио, с которым мы ехали по шоссе, петлявшем вдоль океанского берега, рассказал ему несколько более сочных наших анекдотов, о чем позже пришлось пожалеть. Один из них повествовал о «настоящем» мужчине, которому по приезде в каждый новый город, навстречу, якобы, выбегала гурьба местных ребятишек с радостными возгласами: «ура, папа, папа приехал'.-»

Что случилось после этого, словами передать невозможно. Серхио, откинувшись на спину и запрокинув ноги на беспечно оставленный им руль автомобиля, буквально давился от смеха. Состояние его невменяемости продолжалось несколько минут, и лишь подхваченный нами руль не позволил нам «бультых-нуться» в бездну Атлантики.

Вот этого только нам не хватало.

68. ХВОСТ ШАЙТАНА

Собираясь в краткосрочную командировку в Иран — весьма закрытую для иностранцев страну, в составе делегации, представлявшей общественность Санкт-Петербурга, близкий нам человек, выдал чудную, хотя и не без доли цинизма, остроту: послушайте, вы едете по культурному обмену, но ведь в этой стране музыка не в почете, алкоголь запрещен, зверски карается прелюбодеяние — о каком культурном обмене может вообще идти речь?

Шутка — шуткой, но некоторые запреты, действительно, не поддаются логическому осмыслению. Так, по словам духовного лидера Ирана аятоллы Хаменеи, та же музыка, оказывается, противоречит религиозным и общественным ценностям ислама и должна быть вообще исключена из жизни. Имам, вероятно, отталкивался от следующих слов Пророка «В моей общине появятся люди, пьющие вино, но называющие его другим словом, и при нем они будут играть на музыкальных инструментах. Аллах накажет их, и земля их поглотит и превратит некоторых из них в обезьян и свинАл». А в другом хадисе есть и такие слова: «Поистине, песнопение порождает лицемерие в сердцем. Так что все эти запреты не рождаются на пустом месте.

И все-таки, все-таки... Побывав на реальном музыкальном концерте в Исфагане, мы пришли к выводу, что мнение аятоллы, хотя и очень весомо, но, к счастью, не имеет силы закона. И вообще мнение мусульман о музыке раздваивается: одни полагают, что любая музыка, помимо ад-даффа (маленького барабана) на свадьбах, считается харамом (то есть, запретным деянием), другие же придерживаются мнения, что музыка, не содержащая порочных мотивов и подтекстов, вполне приемлема для мусульман и может считаться вполне халяльной.

Автору, получившему богатый опыт в Афганистане, было хорошо известно, как нормы шариата регулируют всю повседневную жизнь местных жителей. Когда на маркете в Кабуле как-то объявился коллектив танцевального ансамбля девушек из СССР в прозрачных блузках и юбках из шелка (а может быть, капрона или органди), беззастенчиво демонстрируя свои «Семеновичи» и прочие, не подлежащие демонстрации части тела, местные мужики при встрече с ними стыдливо прикрывали руками лица, а женщины, так те вообще на ходу разворачивались на 180°, стремительно убегая прочь, смешно путаясь в подолах паранджи. В этом смысле «дресс-код» иранцев немного более либерален. Женщины здесь не носят паранджу, но все же, кофта или блузка с длинными рукавами, платок для женщин обязательны, равно как рубашки или футболки с длинными рукавами для мужчин. Шорты — вообще вне закона, при этом рубашку в штаны рекомендуется не заправлять.

(Нечто подобное автор наблюдал в глухих таджикских кишлаках, когда наш коллега профессор Петров при температуре +40°С вальяжно «выгуливался» в шортах, вызывая явное замешательство у местной женской публики. На нашу дружескую реплику пощадить вековые традиции местного населения, профессор парировал: «ему до прогресса тыщу лет, а мне жарко — понимаете вы это?»).

Запретов в Иране — не счесть. При этом одни из них как бы общеисламские, другие имеют ярко выраженную местную, автохтонную природу. Один из руководителей нашей делегации профессор Ягья (советник председателя Законодательного собрания Петербурга) имел в паспорте израильский штамп от поездки в эту страну, а при такой отметке — въезд в Иран для вас закрыт, как говорится, без вариантов. Спас же Ватаняра Саидовича, вероятно, его синий зарубежный паспорт (счастливый!). Среди интересных политических запретов и запретов идеологического порядка — запрещение упоминать ненавистные доллары, запрещение использования американского почтового сервиса Gmail, социальных сетей Facebook и Instagram, хостинга YouTube, SMS, куклы Барби, изображений Бэтмена, Человека-паука и т. д. и т. п.

Мы уже не говорим об абсолютных запретах — алкоголя, блюд из свинины, однополой любви, курить в ресторанах и кафе женщинам и молодым людям в возрасте до 25 лет кальян; а также негласных запретах фотографирования женщин, даже маленьких девочек (оскорбление для мужа, отца или брата); запрещении «сатанинских» стрижек мужчин «с начесом» — как культа поклонения дьяволу (в противном случае у парикмахерских салонов изымаются лицензии), ходить им в солярий, выщипывать брови, делать татуировки и еще многих, многих «нельзя».

Но, Бог с ними, с татуировками! Нас же волновали, пожалуй, лишь две проблемы: как бы не получить «втык» за непозволительное фотографирование на улице, и как быть с припасенными нами галстуками, особенно на случаи официальных приемов. Напомним, что галстук (как бабочка и шейный платок) считаются иранскими консерваторами (удавкой шайтана», «хвостом шайтана», «ослиным хвостом», символом упадка, декаданса и вообще разврата, якобы присущего Западу.

Кажется, мы учли все, отправляясь в Иран, за исключением «прокола» с галстуками, которыми все запаслись «на славу». Опасаясь гнева мусульманских клерикалов, горячо одобряющих соответствующую фатву (запрет) духовного вождя страны аятоллы Али Хаменеи на ношение галстуков, никто из нас так ни разу и не осмелился надеть «хвост шайтана». Кстати, местная полиция, говорят, часто проводит проверочные рейды, в ходе которых арестовывает не только недостаточно скромно одетых женщин, у которых из-под платка видны волосы, а юбки недостаточно длинны, но и мужчин с «ослиными хвостами», в облегающих джинсах и экстравагантно подстриженных...

Самое удивительное состоит в том, что после нашего посещения этой прекрасной страны, многим из нас показалось, что все запреты, все опасности, которые якобы подстерегают не только гостей, но и самих иранцев, сильно преувеличены. Это прекрасная страна древней цивилизации, люди которой, кажется, генетически обезопасены от аберрации общественного сознания в худшую сторону.

69. КАК ОБОКРАЛИ ЕГО ВЫСОКОПРЕОСВЯЩЕНСТВО

Ответственность этого сюжета определяется тем, что он воскрешает деликатную страницу жизни одного из наиболее известных иерархов Русской Православной Церкви — митрополита Ленинградского и Новгородского Никодима (в миру Бориса Георгиевича Ротова), председателя Отдела внешних церковных сношений Московской Патриархии, а в последние годы жизни — Патриаршего Экзарха Западной Европы (1929—1978). Возможно, придирчивый взгляд отыщет в нашем рассказе следы вымысла, но, во-первых, прибегать к нему у православного автора не было никакого повода, кроме как с усердием сердца вникать в сокровенный смысл дней и трудов известного пастыря; а, во-вторых, сюжет покоится на воспоминаниях ныне здравствующего полковника милиции, человека, если и не воцерковленного, то верующего православного христианина, чтящего Евангелие.

Читателю, особенно не сподобившемуся в наше рационалистическое и бездуховное время узнать о жизни владыки Никодима — личности огромного масштаба, дадим краткую справку о нем. Родившись в семье инженера-землеустроителя и учительницы на Рязанщине, он уже в ранней юности почувствовал в себе

большое призвание к церковному служению. Благодаря усердию и непреодолимому влечению к святости и чистоте, получив прекрасное образование и пройдя практически все иерархические ступени богослужения (от диакона до митрополита), владыка сыграл выдающуюся роль в спасении православия и епископата в стране в те годы, когда умами властвовало выражение Хрущева о том, что через 20 лет он покажет по телевидению последнего попа.

Особенно плодотворной была внешнецерковная деятельность владыки. Она, конечно же, была под неусыпным оком КГБ, контролировавшего все его действия на посту Председателя Отдела внешних церковных сношений и Председателя Комиссии Священного Синода по вопросам христианского единства. Чекистов интересовали не столько вопросы углубления межправославных связей и усиления сотрудничества Русской Церкви с Поместными Православными Церквами, сколько его интенсивные контакты с папским престолом, доставлявшим Кремлю сильную «головную боль» своими постоянными антисоветскими эскападами. Но об этом позже.

Особые отношения у владыки Никодима сложились с Ленинградом. Здесь он в 1953 году он заканчивает заочное обучение в местной Духовной семинарии, а в 1955 году (также заочно) полный четырехлетний курс Академии по первому разряду. В 1959 году за представленное им курсовое сочинение на тему: «История Русской Духовной Миссии в Иерусалиме» Советом ленинградской Духовной академии ему была присуждена ученая степень кандидата богословия, а в 1975 г. за совокупность его богословских работ степень доктора богословия. Наконец, судьбе было угодно в 1963 г. получить ему в архипастырское окормление Ленинградскую кафедру, то есть стать митрополитом Ленинградским и Ладожским. За несколько лет архипастырского служения в Невском крае владыка Никодим снискал искреннюю любовь не только прихожан, но и местного клира.

Именно здесь, в городе на Неве, и приключилась та уникальная криминальная история, которая положена в основу сюжета.

А дело обстояло следующим образом. Как-то решив нанести «блицвизит» в одно из духовных заведений Ленинграда, митрополит опрометчиво оставил на заднем сидении своего автомобиля «Волга» митру и крест. Напомним, что современная митра (головной убор пастыря высокого духовного звания) — это довольно ценная вещь, богато украшенная не только парчовым шитьем, бархатом, бисером, но и драгоценными камнями и миниатюрными иконами. Что же касается креста, который священники носят поверх риз на цепи из крупных плоских звеньев, соединенных двойными мелкими кольцами, то его ценность бывает различной.

Беда случилась в тот момент, когда шофер «Волги» на какое-то мгновение вышел из автомобиля с намерением, то ли «размяться», то ли получить какую-то справку у пешеходов, то ли просто перекурить. Как бы там ни было, в считанные минуты заднее сидение машины неожиданно было кем-то старательно «очищено». Остолбеневший водитель не мог поверить глазам своим — ни митры, ни креста на сидении не оказалось. Мистический характер происшедшего дополнялся тем фактом, что никаких подозрительных лиц (бомжей, цыган и т. д.) возле «Волги», как утверждал он, не крутилось. Разве что, проходили мимо какие-то два солдата, но подозревать их в краже — у него язык даже не поворачивался.

В течение получаса это резонансное преступление «подняло на ноги» всю ленинградскую милицию. На всякий случай было решено проконтролировать всех солдат, отпущенных в тот день в увольнение. И, о чудо: в одном из городских парков (то ли «Парке Победы», то ли Приморском парке Победы на Крестовском острове?) бдительный милицейский патруль внезапно обнаружил в кустах двух солдат, как выяснилось, старательно «выковыривавших бриллианты» (?) из украденной митрополичьей митры. У них же оказался и исчезнувший из «Волги» крест владыки.

Ура, воры были изобличены, и теперь им грозил неотвратимый суд за свое грехопадение, притом суд не «простой», а военный, так как дела о всех преступлениях, совершенных лицами офицерского состава, прапорщиками, мичманами, сержантами, старшинами, солдатами и матросами, находятся именно в его ведении. Глубоко обеспокоенные судьбой своих сыновей, в Ленинград срочно явились родители солдат — простые деревенские люди, не шибко образованные, обезумевшие от невесть откуда свалившегося на их головы горя. Бросившиеся буквально в ноги владыке, родители умоляли его великодушно простить заблудших их детей.

Никодим принял их сердечно и долго напутствовал в том смысле, что искупление греха возможно только через молитву, и это сможет сделать лишь человек духовный. Главное — чтобы, как и во всей духовной жизни, так и в покаянии, в центре его, на первом, главном месте был Бог. Если мы исповедуем грехи наши, то Бог, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас от всякой неправды. Вместе с тем, митрополит внес и долю скепсиса, напомнив родителям солдат, что церковь у нас отделена от государства, и она не вправе вмешиваться в работу суда, тем более военного.

Если верить дошедшим до нас сведениям, произошло невероятное: солдаты-греховодники, рабы Божьи были освобождены от уголовного наказания, что навело на мысль о том, что без заступничества его высокопреосвященства в этом деле явно не обошлось. А как иначе! (Хотя, с другой стороны, если позиция архипастыря и заслуживает одобрения, то суд, грубо пренебрегший нормами права достоин безусловного порицания).

В заключение попутно заметим, что жизнь самого владыки была нелегкой. Консервативные деятели Русской Церкви ставили в вину митрополиту экуменизм и «увлечение» католичеством, которое, дескать, было иррациональным и патологическим. Он, дескать, не хотел видеть того, что священники-католики служат мессу, как кому вздумается, а богословы отрицают основные догмы веры. Его называли «всемогущим ересиархом», а его деятельность «никодимовщиной». Выдвигались и более серьезные обвинения непристойного характера, особенно когда возникла реальная возможность того, что после смерти Патриарха Алексия I патриархом может стать митрополит Никодим.

Увы, Господь отмерил ему слишком короткую жизнь. Владыка страдал тяжелым сердечным недугом и перенес за свою жизнь целых пять (!) тяжелых инфарктов. Повинуясь строжайшему лечебному режиму, он сразу же после первого инфаркта попросил соорудить ему в келии престол, где он начинал каждый день с совершения Божественной литургии. (Рассказывают, что владыка делал ее даже на одре болезни и скорби — лежа). Именно после перенесенного очередного инфаркта митрополит Никодим подал прошение Патриарху и Священному Синоду об освобождении его от должности Председателя Отдела внешних церковных сношений, которое было удовлетворено.

Жизнь митрополита Никодима оборвалась 5 сентября 1978 г. в результате сердечного приступа, прямо на аудиенции у Папы в Ватикане, что породило конспирологические версии случившегося. Будто русский митрополит был отравлен ядом в поднесенном напитке, предназначенном понтифику Иоанну Павлу I (эта версия аргументируется смертью самого понтифика через три недели от инфаркта миокарда) и, якобы, в смерти владыки были заинтересованы спецслужбы Советского Союза.

Многие представители Русской Церкви недоумевали тем, где и как произошла смерть, игнорируя то факт, что владыка перенес пять инфарктов. Так, один из архиепископов (Василий Кривошеин) писал в своих воспоминаниях: «Конечно, всякая смерть есть тайна Божия, и является дерзновением судить, почему она случается в тот или иной момент и что она означает, но лично я (и думаю большинство православных) восприняли ее как знамение Божие. Может быть, даже как вмешательство Божие, как неодобрение той спешки и увлечения, с которыми проводилось митрополитом дело сближения с Римом. Все его поездки на поклон к Папе, причащения католиков и даже сослужения с ними, и все зто в атмосфере одновременно скрытости и демонстративности. Правы мы были или не правы, — один Бог это может знать».

Конечно, «папский вектор» во внешней политике СССР, действительно, был исключительно важен. Речь идет о моральном влиянии Папы в католическом мире, так что принижать роль папского престола не стоит, несмотря на известную реплику Сталина. Согласно ей, на просьбу министра иностранных дел Франции Пьера Лаваля улучшить положение католиков в СССР, чтобы не ссориться с могущественным Папой Римским, Сталин поинтересовался: «Папа? А. сколько у него дивизии??». В соответствии с другой версией, этой реплики был удостоен Черчилль, просивший Сталина помнить о нежелательности осложнения отношений с Ватиканом. Любопытно, что Пий XII, якобы, просил передать советскому вождю следующую ответную остроту: «Можете сообщить моему сыну Иосифу, что с моими дивизиями он встретится на небесах». Правда это или нет— нам неизвестно, но сама мысль восхитительна, не правда ли?).

В оные времена Святой престол, с которым Советский Союз не имел дипломатических отношений, считался в Москве одним из центров глобального «антисоветского влияния». И именно КГБ «очень ходатайствовал» о назначении владыки Никодима на должность председателя Отдела внешних церковных связей и рекомендовать его кандидатуру для участия в деятельности Всемирного совета мира, Советского комитета защиты мира и т. д. Существует мнение, однако, что Никодим, осознанно идя на контакт с советскими спецслужбами (он, к удивлению некоторых, даже подписал проект письма, осуждавшего «клеветническую деятельность» Солженицына), стремился сопротивляться планам государства по превращению Церкви в орудие распространения коммунистической идеологии.

В этой связи одна из конспирологических версий повествует о том, что когда эти самые службы обнаружили, что деятельность одного из ведущих иерархов не только не соответствует интересам государства, но и укрепляет позиции Церкви, они, дескать, ликвидировали опасного «двойного агента».

Знать мы этого не можем.

Р. S. После смерти владыки в Риме и отпевания в Ленинграде, он со всеми полагающимися православными почестями для иерархов такого уровня был погребен на Никольском кладбище Александро-Невской лавры. Но, по имеющимся у нас сведениям, онечестившиеся враги веры Христовой и здесь не оставили владыку в покое. Рассказывают, некие вандалы, вероятно, наслышавшиеся о том, что труды митрополита были высоко отмечены Священноначалием Русской Православной Церкви дарованием ему высших иерархических отличий (в частности, правом ношения второй панагии) под покровом ночи решили раскопать могилу и завладеть, по их мнению, ценными погребенными «сокровищами». К счастью, богомерзкие попытки гробокопателей — вчерашних «зэков», закончились бая них возвращением в их «альма-матер». Туда им и дорога.

70. ЗНАЙТЕ НАШИХ, МАКИКО-САН!

Русская поговорка гласит: «голь на выдумку хитра», и, скорее, так оно и есть. Но, связывать поговорку исключительно с русскими хитрованами и пройдохами, как это делают, некоторые наши известные сатирики, вряд ли справедливо. Голь — она и есть голь, она везде и всюду: хоть в Буркина-Фасо, хоть в провинции Сычуань, хоть в Москве. Не успеешь покинуть пределы родной отчизны, как уже таксисты заламывают несусветные цены за проезд к достопримечательностям, официанты в ресторанах выписывают астрономические счета, бедуины охотно подсаживают на верблюда, а вот снять со скотины берутся только за дополнительную мзду.

Многие туристы сталкиваются и с такой «ловкой уловкой» местной голи, когда персонал дешевых гостиниц «на всякий случай» берет залоговую стоимость за утюг, фен, полотенца и тут же крадет что-то из этого перечня. Еще те виртуозы, одним словом. Кто часто бывает «за бугром», тот, наверняка, хоть раз побывал в роли «лоха».

Нашим ловкачам надо еще поучиться индустрии обмана у тамошней голи. Взять хотя бы пластиковые карты. Если поддельные платежные терминалы, запоминающие пин-код карты (с последующим изготовлением мошенниками копии карты и снятием денег в банкомате), распространены в странах, не причисляемых к «золотому миллиарду», то факты установки на банкомате специальной камеры для фотографирования пин-кода в тот момент, когда клиент его набирает, встречаются и на недорогих курортах Европы. В благополучных странах «фраеров ушастых» лапошат в обменниках не на разнице курсов, а на предоставляемой услуге. А вот обменники Бали, например, с некоторых пор надувают туристов с помощью калькуляторов, которые обладают фантастической способностью быть не в ладах с арифметикой и считают так, как надо их владельцам. Красота, да и только!

Мошенники торгуют чудодейственными оберегами, зубами «доисторических» животных, эликсирами «вечной любви» и т. д. Несколько лет тому назад достоянием общественности стала история такая, что просто туши свет. Нашей туристке, отдыхавшей в Хорватии, было втолковано горничной, что от шампуней быстро образуется ... ушная сера, что чревато закупоркой слухового прохода и глухотой, и что с этой проблемой успешно справляется некий местный целитель Мило-рад. Этот эскулап-отоларинголог, всего лишь за 40 евро виртуозно извлек из уха русской пациентки частицу вязкой серы-дегтя и крошечный камень, которые, конечно же, мошенник ловко прятал между своих пальцев. Впоследствии выяснилось, что народный целитель, вовсе никакой не Милорад, а обыкновенный Гриша из российской глубинки, состоявший в интимных отношениях с горничной, которая исправно подбирала ему клиентуру. Годом ранее этот «целитель» торговал в Дубровнике раскрашенными московскими воробьями, выдаваемыми за редкий вид балканских ... колибри. Невероятно! Это уже класс Остапа, а, может быть, и выше! (Как тут не вспомнить торговавшего собаками бравого солдата Швейка, который, как повествует Ярослав Гашек, не только подделывал родословные, но даже умудрялся перекрашивать в цвет «перец с солью» дворняг, которых он потом успешно сбывал под видом шнауцеров!).

А еще вспоминаются «штормящие» 90-е годы. Вальяжный профессор N. совершал круиз по странам Балтийского моря и свел знакомство на пароме с двумя девицами из дешевой «трюмной» каюты, которые честно поведали весьма «экзотическую» цель своего плавания. В багаже у них было два вместительных, но порожних чемодана и пара ножниц, и это фактически все важнейшие вещи, которыми они располагали. Ножницы были необходимы для срезания штрих-кодов с похищаемых в сетевых магазинах товаров, а чемоданы — для их складирования. Если можно было верить девицам — это было далеко не первое их подобное плавание в международных балтийских водах. Тоже класс!

Особенно много убедительных подтверждений пословицы «голь на выдумку хитра» можно встретить в байках писателя-сатирика Задорнова, но, и мы поведаем ему такую, которая, пожалуй, смогла бы претендовать на призовое место в любом топ-рейтинге.

...Где-то в районе миллениума (т. е. рубеже тысячелетий) труппа театра, которым все мы очень гордимся (не будем ябедами!), гастролировала в Стране восходящего солнца (само собой разумеется, что областные театры редко удостаиваются подобной чести). Как поведал нам со временем артист этого театра, бывший в составе труппы, под самый занавес гастролей, пребывавшие в напряжении несколько недель, ребята из балетной группы решили малость расслабиться, притом непосредственно в номере достаточно дорогого отеля — разумеется, в целях удешевления мероприятия. А почему бы и нет!

Кому посчастливилось бывать в Японии, тот имеет представление о национальном стиле оформления современного национального интерьера, отличающегося простотой, элегантностью, функциональностью и отмеченного принципом «все лишнее безобразно». В номере японского отеля практически все ловко спрятано во встроенных шкафах, и на виду остаются совсем немногие предметы мебели, быта и декора, так что любой элемент мебели не может остаться незамеченным ни гостями, ни тем более, хозяевами отеля.

70. Знайте наших, Макико-сан!

Что же такое экстраординарное случилось с нашими танцовщиками прославленного балета? История умалчивает о характере почти «напольного» застолья, а также о качестве и количестве потребленных напитков высокомолекулярного состава (особенно сакэ — традиционного местного алкогольного напитка 20-45°, получаемого путем сбраживания риса), но зато достоверно известно, что обивка ценного декоративного дивана, из-за неосторожно брошенной сигареты, пришла в совершеннейшую негодность. Обретшие через несколько часов ясность сознания поклонники Терпсихоры, узрев содеянное, пришли в ужас: хотя и малоформатный, но не лишенный изысканности диван, украшенный ковкой, лакировкой и изготовленный из ценной породы дерева (то ли тика, то ли хиноки), являл собой страшное зрелище, гарантировавшее немалые финансовые убытки постояльцам отеля. Возникла непредвиденная головоломная ситуация, а возмещать убытки, естественно, никто не хотел.

Сообразно русской «соображалке», оригинальная стратегия по сокрытию следов «преступления», была разработана, «по-суворовски», быстро. В соседнем магазине была куплена острая ...ножовка, и с ее помощью миниатюрный диван был оперативно расчленен на мелкие куски (процессу сильно мешала металлическая фурнитура в виде ковки). Затем, части бывшего дивана были аккуратно расфасованы в объемистые сумки и тайно вынесены танцовщиками вон, как можно дальше за пределы отеля.

Когда же горничная, Макико-сан (так ее звали постояльцы), прощаясь, вдруг издала, легко узнаваемый на всех языках мира звук изумления по поводу мистического исчезновения еще вчера реально стоявшего в номере дивана (его уж-то никак не могли спереть из отеля, минуя портье), «балеруны», неплохо владевшие английским, отвечали:

— О каком диване, Макико-сан, вы толкуете? Да не было здесь никакого дивана. Вы же понимаете, что он нам ни к чему. Вы порасспросите администрацию — может быть, когда-нибудь он и был, но по ее распоряжению диван могли без вашего ведома переставить в другой номер. Мало ли что могло произойти.

Ошеломленная японка долго пребывала в глубоком недоумении, так и не сумев постичь таинственную душу этих русских. А, впрочем, кто ее знает — ведь стойкий запах гари, по признанию самих «балерунов», в номере все еще оставался.

Короче — знайте наших, Макико-сан!

71. РЕКЛАМА ЩЕЙ В ТРОЛЛЕЙБУСЕ

Одна из наиболее трогательных и, похоже, безвозвратно утерянных традиций прошлого века — поздравительные письма, открытки и телеграммы, которые «стряпались» десятками и даже сотнями, особенно по случаю Нового года. Помнится, профессор Дмитревский вычислял даже, придуманный им коэффициент «отзывчивости» — как частное от деления отправленных поздравлений на полученные. Частично спасал домашний телефон, но у многих его как раз и не было, а посему «соскученные пролетарии» вынуждены были тащиться на ближайший переговорный пункт, заказывать разговор, а затем долго и нудно ждать своего собеседника, пусть и очень дорогого. (Здесь на ум невольно приходят слова Высоцкого: Телефон для меня, как икона, / / Телефонная книга — триптих, // Стала телефонистка мадонной, // Расстоянья на миг сократив).

Чудное было время, что и говорить!

Эту коммуникационную эпоху одним разом «захлопнули» ... мобильный телефон с компьютером. Теперь абсолютному большинству населения нет нужды упражняться в каллиграфии, запасаться конвертами и праздничными открытками, бегать на переговорные пункты и т. п. Достаточно набрать нужный номер на мобильном и «дело в шляпе», и многих граждан, к сожалению, вовсе не «колышет» вопрос, где они находятся: в поликлинике, маршрутке, метро, туалете, а то и божьем заведении. Не смущает и то обстоятельство, что подобные телефонные сеансы часто создают дискомфорт окружающим (в том числе больным людям), которые вынуждены слушать подчас чудовищный треп, типа «су, давай, ага, давай, если че, звони» или райкинских выражений «а он ей...», «а она ему...». (Сейчас мы абстрагируемся от раздражающей в общественном транспорте музыки плееров, где четко различается, по крайней мере, три разновидности ритма: «тыц-тыц-тыц-тыц», «тупо-тупо-тупо-тупо» и «тупо-тупо-тыц-тыц»).

Конечно, в транспорте происходит немало забавных сцен и разговоров и без использования мобильных телефонов. ...Вспоминается, как однажды на остановке троллейбуса мужчина судорожно «дососав» сигаретный чинарик, шустро вскочил в подошедший троллейбус. Получив замечание от одной из пассажирок за «дымовой выхлоп», он попытался оправдаться в том смысле, что курил ведь не в салоне, а «на улице», на что взвинченная до предела женщина тут же отрезала, что ее интересует не где он вдохнул «гадость», а где выдохнул, а выдохнул-то в салоне, и корень зла именно в этом. А запомнилась эта сцена «прелестным» заключительным диалогом конфликтовавших сторон:

— Что ж мне, по-вашему, и не дышать теперь? — посетовал обескураженный курильщик.

— Если вонючий, то и не дыши! — таков был суровый приговор пассажирки.

В эпоху мобильной телефонии сцены в общественном транспорте стали протяженнее по времени и, главное, разнообразнее по фабуле и лиризму. Конечно, часто это форменное бескультурье, но, для иных «бандерлогов», у которых единственная радость жизни — побегать по улице с «фейерверками» и привлечь к себе внимание, это способ самоутверждения. Из-за длительных и часто громких разговоров отдельных пассажиров по мобильному телефону все остальные «обязаны» знакомиться с подробностями чьей-то личной жизни, служебными проблемами, предпочтениями своих соседей, вместо того, чтобы расслабиться, почитать, побыть в тишине, наконец, предаться промыслительным настроениям. Мы уж не говорим о вредности для водителей отвлекаться на громкие разговоры.

Несколько лет тому назад сев в автобус по маршруту «Нью-Йорк-Вашингтон», я услышал объявление, сделанное водителем: Please, turn off mobile phones! (Прощу отключить мобильные телефоны). Оказывается, уже во многих странах предпринимаются попытки взять и запретить пользование мобильными телефонами в общественном транспорте (в России подобных инициатив что-то не видно, скорее всего, потому что наши избранники брезгуют пользовать такими способами передвижения, и их мобильные перезвоны не донимают). Подобное запрещение введено, например, в автобусах Варшавы (там красуются термонаклейки с перечеркнутым мобильным телефоном) и является ничем иным, как попыткой обучения гостей и жителей города хорошим манерам. (Рассказывают, что на одном из маршрутов, пассажира взяли, да и высадили из автобуса лишь за то, что тот вел разговор по телефону, находясь рядом с сидением водителя). В любом случае, подобные санкции требуют правового обоснования.

Название же этой байки дала сценка в Петербургском троллейбусе № 45. Пожилой мужчина с лицом, будто из потрескавшегося алебастра, в старомодной вязаной шапочке спортивного фасона, с парой очков (перевязанных резинками) на морщинистом лбу, пытался пообщаться с помощью мобильного телефона, вероятно со своим старинным приятелем. Как выяснилось позже, у обоих ветеранов имелись серьезные проблемы со слухом, что придавало их беседе непередаваемый колорит, поэтому первоначальное чувство негодования у пассажиров постепенно сменялось снисходительностью и даже весельем.

71. Реклама щей в троллейбусе

— Алло, здорово, Кузьмич! Плохо слышу тебя. Здорово, говорю, Василий Кузьмич! Это Степан говорит. Степан я, Степан, говорю... Ал Степан я, — тетеря ты! Глухая тетеря, говорю! Чего? Ну, нехай и я тетеря Ты чем занимаешься? Делаешь что, говорю!

Услышав начало трепа на высоких регистрах, некоторые пассажиры троллейбуса были готовы буквально задушить нахального возмутителя спокойствия, особенно после услышанной ими «восхитительной» фразы:

— Погромче говори, Кузьмич, — здесь галдеж в троллейбусе. Галдеж, говорю. Шум стоит, понимаешь?

От неслыханной дерзости «телефониста» кто опешил, кто просто рассмеялся, а стоявший в заднем тамбуре молодой человек в спортивной куртке смачно выругался, зло добавив:

— Дать бы ему по рогам, да промеж ему.

— Вот что, Кузьмич, — продолжал, «телефонист», — а приходи ко мне на щи! На щи, говорю, приходи. Че, че — через плечо! Щи, понимаешь, щи! Суп с капустой — тетеря ты.

Монолог Степана все более и более смешил пассажиров. Часть из них, похоже, уже смилостивилась в ожидании, куда этот разговор зайдет дальше.

— Громче в трубку говори, ни хрена не слышу. Мясо, говоришь? Мясо есть. Нет, говорю, есть мясо, тетеря ты, Кузьмич. Как же без мяса — давай, приходи.

Особенно «тугому на ухо» Василию Кузьмичу национальное горячее блюдо русской кухни было, видимо, хорошо знакомо, и, чувствовалось, что он напирал на то, что щи бывают разные — мясные, рыбные, грибные, постные, зеленые и др.

— Давай, Кузьмич, подходи, развей тоску, тоску развей, говорю. Жду к пяти. К пяти часам, говорю, тетеря, понял? К пяти! Чего? Ах. чарку, говоришь? Куда ж я денусь — обязательно налью, как же без чарки. Ну, будь здоров. Будь здоров, говорю.

На этом сеанс связи между ветеранами прекратился, но сам сюжет по инерции развивался еще несколько минут. Выходившая на очередной остановке пассажирка, чаще других ворчавшая на ветерана во время сеанса его телефонной связи, и уже «остывшая», имела неосторожность на весь троллейбус сыронизировать в том смысле, что она, дескать, и сама не прочь отведать хороших «щец», если, конечно, кто-нибудь пригласит, да еще чарку нальет. Ответ ветерана вызвал новый взрыв хохота:

— И ты, языкастая, не подслушивай чужие разговоры. И что за манера такая цепляться к мужикам? Да ладно уж, заходи, милости прошу — если, конечно, с бутылкой!

Р. S.

В свое время «В Московской городской управе бурную дискуссию вызвало предложение воспретить под страхом штрафа чихание в трамваях» (Московский телеграф», 1909). А «намедни» в нью-йорском метро мужчинам запретили сидеть в вагонах с широко раздвинутыми ногами. Тех, кто не будет соблюдать правила, будут штрафовать. (Нью-Йорк, 2 июня, 2015). Поскольку наши «слуги народа» столь плебейскими средствами передвижения не пользуются, чихать, раздвигать ноги, рекламировать щи и etc — милостиво разрешается всем.

72. КТО СКАЗАЛ, ЧТО ЛЕВА — ШЛИМАЗЛ?

«Да я каждую еврейскую жену узнаю сразу по трем признакам: лишний вес, гениальные дети и шлимазл муж, который все это терпит!» — как-то однажды сострил Аркадий Хайт. Кто же такой «шлимазл»? На жаргонном идише — это патологический неудачник с иронически-жалостливым подтекстом, а иногда — бестолковый ребенок, а то и веселый придурок, в общем — дурачок. Нередко в еврейских семьях матери и бабушки так, в шутку, любя, называют своих детей и внуков.

Когда один из начитанных кафедральных сотрудников подобным образом охарактеризовал нашего Леву — бывшего образцового студента (еще советской эпохи), а затем незаменимого лаборанта и подававшего большие надежды аспиранта, автор баек резко возразил против такой аттестации юноши, так как, по большому счету, она была оскорбительной.

Думается, на сотрудника сильно повлиял тот факт, как однажды Лева исполнил его просьбу — «смотаться» в магазин, доставить жаждущему пол-литра и некий «символический закусон». Получив на текущие расходы 25 рублей (другой ассигнации просто не было в наличии!), Лева вернулся с бутылкой элитного коньяка за 24 рубля и шоколадкой стоимостью 1 рубль, в то время как подразумевавшаяся бутылка водки в то время стоила всего лишь около 3 рублей («давеча, не то, что таперича»!). Таким образом, автор заказа, ни за понюшку табака, в одно мгновение лишился почти месячного фонда на горячительные напитки. По правде говоря, это был результат его ошибочно сформулированной задачи лаборанту, и еще неизвестно, кто из них больше соответствовал понятию «шлимазл».

За годы своего пребывания на факультете (примерно: с 1980 по 1993) Лева проявил себя в существе весьма креативного, сверхисполнительного студента, лаборанта и аспиранта, и вовсе не удивительно, что он неплохо защитил кандидатскую диссертацию по социальной географии. (При этом юноша успел два или три раза объясниться в любви сотрудницам факультета, но не получив взаимности, сильно переживал и мучился, бедняга). Так что «шлимазл» — это не про него.

Как говорил философ Кант, большой недостаток академической молодежи состоит в том, что она слишком рано начинает умствовать, не имея достаточных познаний. Лева всегда «умствовал по делу», благодаря своей основательности, систематичности и додумывания всего до конца (у многих его сверстников главным был порыв, которого никогда не хватало надолго). Можно привести немало примеров, когда лаборант подсказывал старшим товарищам неплохие идеи и предостерегал от непродуманных поступков.

Вспоминается забавный случай, когда сразу после распада СССР, автор (заведующий кафедрой) как-то обратился к нему со следующей просьбой:

— Скажите, Лева, сколько еще лету нас в лаборантской будет висеть огромный в золоченой раме портрет Ильича? Не пришла ли пора его снять — ведь это не наша собственная квартира, а официальное заведение в той стране, которой правят антикоммунисты-либералы? Боюсь, начальство нас не поймет.

— А что вы будете делать, если снова придут «красные»? — язвительно отреагировал Лева.

— Но кто вам сказал, что Владимира Ильича надо выбросить на помойку? Его следует бережно снять, аккуратно обернуть бумагой, перевязать и оставить в шкафу на хранение, — попытался уточнить свою просьбу.

— Не беспокойтесь, я все это сделаю, — отвечал Лева, — но не возражал бы, если бы вы учинили свою просьбу в письменной форме. А то ведь неровен час!

До сих пор не могу понять, его слова были следствием выше отмеченных «основательности, систематичности и додумывания всего до конца» или были все же остроумной шуткой, чему он был вовсе не чужд.

...Как-то намечался уже ничего не решавший футбольный матч на первенство мира по футболу, в котором сборная СССР встречалась со сборной Камеруна (1990 г.?). На наш вопрос Леве, собирается ли он смотреть репортаж с «мундиаля», последовал совершенно «очаровательный» ответ: «глаз жалко\». С тех пор это выражение прочно укоренилось в лексиконе многих поклонников футбола, особенно кода речь идет о бесцветной игре наших «горе-мастеров» кожаного мяча.

С 1994 года Лева — старший научный сотрудник знаменитого Леонтьевского центра в Санкт-Петербурге — вполне самодостаточный и авторитетный исследователь.

Кстати о «Леонтьевском центре». Созданный в 1991 г. по инициативе Собчака и его соратников (иногда к числу его создателей почему-то «приплетают» даже покойного к этому времени Василия Леонтьева!?) и функционирующий в одной связке с Высшей школой экономики, а также с такими «столпами демократии», как Human Rights Watch, фонды Макартура, Джорджа Сороса и иже с ними, он с переменным успехом пропагандирует в России неолиберальные идеи рыночной экономики «олигархического» типа, отстаиваемые теми младореформаторами, кто наискосок подначитался в Гарварде Кейнса, Фридмена, Самуэльсона и нахватался обрывков западной экономической науки.

Бог с ними, с этими идеями, но фишка заключается в том, что процветает центр за счет «участия в реализации проектов и программ международных исследовательских и финансовых организаций», за счет средств Международного банка реконструкции и развития, Европейского банка реконструкции и развития. Многие не без оснований полагают, что правда об источниках финансирования центра еще таинственнее... Нет, мы ни в коем случае не подстрекаем — нам, можно сказать, «по барабану».

Вызывает очень большое удивление забронзовелость Льва Израйлевича Савулькина, некогда любимца кафедры и факультета, раз и навсегда «отрезавшего» себя от факультета и воспитавшей его кафедры. Два или три «черных шара», брошенные членами диссертационного совета против его диссертации, — во-первых, достойный результат по работе, имевшей зримые огрехи; во-вторых, члены совета, представлявшие кафедру, голосовали, безусловно «за» (в том числе сотрудник кафедры, посылавший Леву за полулитром), и, в-третьих, что немаловажно, в самом диссертационном совете, наполовину «еврейском», проявлений антисемитизма никогда не наблюдалось.

Все это понять трудно, с учетом того, что Лева никогда не относился к тем, кого называли «шлимазл».

73. САГА О ФЛОРЕНТИЙСКИХ КЛОПАХ

Если бы этой байке мог предшествовать эпиграф, то лучшего, чем старый анекдотический диалог двух приятелей, вряд ли можно придумать:

— Старик, не вздумай садиться на этот диван: он кишит клопами.

— Так почему же ты его не выбросишь, к черту, на помойку?

— Ты не поверишь — пробовал целых три раза.

— Ну и что?

— Они — твари — возвращают его на старое место!

...Во взбудоражившей в свое время многих повести Даниила Гранина «Зубр» (посвященной знаменитому ученому Н. В. Тимофееву-Ресовскому), имеется очень забавное рассуждение одного из героев об учащении сосудистых заболеваний: «Почему стало так много инсультов? Пришли к мысли, что раньше ...на постоялых дворах, в гостиницах клопы производили кровопускание, вводили в кровь антикоагулянты и инсультов было меньше». Так не в этом ли кроется секрет чудовищных масштабов современного нашествия клопов? Может быть, есть люди, специально заинтересованные в их разведении в своих корыстных целях, но, за что в таком случае страдают остальные смертные?

Как бы там ни было, многие эксперты провозглашают сегодня «век клопа» и сходятся в том, что нашествие «ночных охотников» — острейшая глобальная проблема современности. Конечно, пьют они кровь человечества уже ни одну тысячу лет, но почему именно сейчас у них появилась столь острая жажда? Выходит, что все развитые страны, которые гордятся своей культурой, сейчас не только вшивые, но и больше всего поражены клопами.

Вначале «хляби небесные» разверзлись в Нью-Йорке — самом зараженном клопами городе США, где уже создан специальный комитет по борьбе с постельными клопами, а Национальная ассоциация по борьбе с паразитами заявила о существовании в стране эпидемии. И это в той стране, где выросло уже несколько поколений, вообще не ведавших о существовании этих тварей, разве что слыхавших в детстве колыбельное пожелание: «Sleep tight, don’t let the bed bugs bite» («Gnu крепко, не давай клопикам себя кусать»). Многие в США убеждены, что справиться с этой проблемой помогли металлические кровати (вместо деревянных), на самом же деле постельные клопы были искоренены благодаря сильнодействующим пестицидам, прежде всего, запрещенному сегодня ДАТ.

Сегодня городские власти Нью-Йорка ежегодно получают десятки тысяч жалоб (главным образом, от жильцов съемных квартир) на атаки кровососущих паразитов. Непрошеные гости облюбовали уже и жилье класса «люкс», престижные отели, школы, кинотеатры, некоторые магазины и даже офисные помещения. Очень интересно, а не пробрались ли часом клопы в спальню г. Обамы, тем более, что по сообщениям СМИ, насекомые уже «оккупировали» Линкольн-центр, крупнейший культурный комплекс Нью-Йорка, обосновались в гримерных Театра имени Дэвида Коха и офисах компания Google на Манхэттене. «Нью-Йорк Таймс» сообщает, что клопы были замечены на станции метро «Таймс сквер», а телевидение рекламирует услуги (350 долл.) натасканных на клопов собак (кстати, с очень высоким коэффициентом полезного действия — 96%).

Постельные клопы успешно атакуют и страны Западной Европы, где считают, что паразит завезен путешественниками из США и Канады. В Париже, многие отели уже инфицированы насекомыми, и туристическая индустрия уже боится потерять свои доходы. То же самое происходит в соседних странах. Есть, конечно, большой соблазн все «спихнуть» на США, но если рассуждать логически, то вывод напрашивается один: миграции клопов тесно связаны с миграцией людей. Мигрируя вместе со скарбом, неблагополучные слои населения легко расширяют границы своего «зоосада», и в этом им помогают богатые туристы, «шастающие» по экзотическим странам и импортирующие клопов домой в личных вещах.

Чудовищными темпами «клоповое племя» распространяется в России, причем столица Федерации является одновременно уже и клоповой столицей. По оценкам Роспотребнадзора, клопы уже стали самыми частыми домашними насекомыми-паразитами в стране, победив муравьев и тараканов (какая-то американская газета остроумно заметила: «поблагодарите Бога, что тараканы не пьют кровы>). Всезнающие «эксперты» объясняют триумфальное шествие клопов по России нелегальной эмиграцией из стран Средней Азии, когда гастарбайтеры привозят в своих вещах клопов в качестве «бесплатных» сувениров. Все может быть, но ведь о «санкциях» на ввоз клопов из США и Канады в Россию, кажется, также никто не объявлял.

Перейдем, однако, к главной фишке нашего рассказа, ориентирующей внимание читателя на клопы флорентийские (хотя нам больше импонирует название «клопы венецианские», но, ничего не поделаешь— история приключилась именно во Флоренции). Летом 2014 г. наша юная и, заметим, очаровательная коллега-географ (назовем ее Наташеф осуществила свою давнишнюю голубую мечту, побывав в Италии с ознакомительно-познавательными целями. Нет нужды говорить о нахлынувших чувствах, о поразившей девушку красоте и великолепии этой дивной страны. Как говорится: «кто был в Италии, тот скажи «прости» другим землям. Кто был на небе, тот не захочет на землю».

Увы, уже первые три дня пребывания в римском отеле «Лацио» были омрачены непредвиденными переживаниями. Как вскоре выяснилось, ежедневная смена белья в трехзвездочном отеле была связана вовсе не с высоким уровнем обслуживания, а с желанием скрыть результаты «набегов» ночных хищников. Наташа уже тогда обнаружила на шее пару красных пятнышек, сопровождавшихся зудом, но их природу, поняла только при общении с другими туристами.

Но, иначе, чем кошмаром, проживание в одном из отелей Флоренции, назвать трудно. Сам город на реке Арно, в прошлом — центр Флорентийской республики, столица герцогов Медичи и Итальянского королевства — восхитителен. По словам девушки, хотелось декламировать стихи Тютчева: «Сияет солнце, воды блещут, // На всем улыбка, жизнь во всем, // Деревья радостно трепещут, // Купаясь в небе голубом». Но было не до декламаций! После первой же ночевки на руках, ногах, шее, лице, плечах появились множественные розовые пятна и целые «дорожки» из укусов. Наличие кровососов в отеле со всей очевидностью выдавали и кровавые «вампирские» ферменты на наволочках и простынях, да и специфический, крайне неприятный запах, оставленный их железами (тем самым, покусанная убедилась в глубочайшем смысле известной поговорки «мал клоп, да вонюч»). Все три ночи, проведенные во флорентийском трехзвездочном отеле, напугали Наташу до смерти, особенно после того, как в компьютере вычитала, что клопы могут не только провоцировать аллергические реакции, но и явиться возбудителями вирусного гепатита, чумы, лихорадки и т. д. В общем: помилуй, мя, Господи!

(Есть мнение, что повышенная концентрация клопов во Флоренции некоторым образом связана с еще большей концентрацией вездесущих цыган, которые усердно поддерживают средневековую итальянскую атмосферу веселого балагана. Недавно газеты писали о летнем отключении флорентийских фонтанов из-за пагубной привычки цыган мыться в их водах вместе с многочисленными отпрысками и попадания мыльной пены в гидравлические системы, вследствие чего последние просто выходили из строя. Кто знает: вот если бы флорентийские фонтаны не «ломались», тогда, может быть, и клопов было бы меньше?).

Между тем, плоские розовые пятна на теле «расплывались» с каждым часом, становились все больше и, главное, начинали нестерпимо зудеть и чесаться. Короче, флорентийские клопы отравили все впечатление от прекрасной страны и заставили Наташу по возвращению домой думать не об итальянских красотах, а о том, как бы продезинфицировать все вещи, чтобы эти твари, возможно, привезенные в чемодане, не поселились петербургской квартире.

Но и это еще не все.

Буквально на следующий — довольно жаркий день, спустившись в петербургскую подземку с оголенными руками и шеей, девушка стала замечать, как некоторые пассажиры не только с опаской поглядывают не нее, но и шарахаются в сторону, как от прокаженной, заметив на ее теле розовые пятна и «дорожки» из укусов.

.. .«Бывали мы в Италии, где воздух голубой // И там глаза матросские туманились тоской» — так пелось в одной песне. Глаза Натальи «туманились» от обиды на неудачное посещение прекрасной страны, от досады за «профуканные» деньги, наконец, от подозрительных взглядов своего сердцееда.

Р. S.

Надо заметить, что отечественные географы и геоэкологи остаются глухи к «стонам народа» от клопъих укусов, и это несмотря на то, что на ежегодных международных энтомологических конференциях «Вредные организмы в урбанизированных биоценозах» число докладов на эту телу стремительно растет. Конечно, интерес географа состоит не столько в том, почему постельные клопы исчезли лет на сорок лет, а затем вновь распространились в конце 1990-х, сколько в исследовании роли природного фактора в распространении полужесткокрылого «гнуса», в изучении его миграций по земле-матушке, в анализе клопа как объекта медицинской географии. Автор всерьез задумался над тем, не заинтересовать ли данной темой очередного аспиранта, внеся тем самым посильный вклад в решение «проблемы века»?

74. СЛЕПАЯ МЕСТЬ РАЗЖАЛОВАННОГО СЕРЖАНТА

Можно лишь поражаться, с каким остервенением в смутные 90-е гг. либеральные СМИ шельмовали сохранявшуюся «коммунистическую бюрократию» (она же «партократия» и «номенклатура»). Многие тогда смекнули, что «интеллигентская слюна» щедро расходовалась лишь затем, чтобы расчистить дорогу для новой номенклатуры, которая умело позаботилась о своей идеологической масти и быстро расчистила место у доходного «корыта».

Разложение государственных институтов шло по всем направлениям. Особенно печальной стала участь армии. Проблема неуставных отношений («дедовщины») с финансовой помощью заокеанского «обкома» была раздута просто до космических масштабов с тем, чтобы скомпрометировать и деморализовать российскую армию, чтобы армейский офицер ассоциировался с «козлом», пьяницей, «сапогом» и т. д. Ведь простому человеку часто невдомек, что в любом герметически закупоренном мужском коллективе всегда возникают иерархические отношения, что элементы «дедовщины» имеются даже в элитных аристократических военных заведениях Запада, особенно в условиях «мирного безделья». Нет, автор не за «дедовщину», а о ловком диверсионном трюке, проделанном ЦРУ. (Кстати, наш сын Игорь, в те времена честно отслуживший в армии 2 года, особых проявлений дедовщины так и не заметил).

Впрочем, наш сюжет не имеет прямого отношения к слому морального духа в горбачевско-ельцинской армии. Он завязан на молодом человеке, как потом выяснилось, недавно демобилизованном солдате, с которым судьба однажды случайно свела меня на станции «Технологический институт» Санкт-Петербургского метро. На моих глазах три, вероятно, командированных полковника (с большими кейсами) обратились к нему с просьбой помочь сориентироваться, чтобы добраться до станции «Автово». Каково же было мое удивление, когда он буквально заставил их запрыгнуть в уходящий состав совершенно в противоположном направлении, посоветовав сойти на последней станции — «Просвещение».

— Что же вы городите, молодой человек, — возмутился я, — зачем умышленно дезоринтировали служивых людей, небось, гостей нашего города. Чего такого плохого они вам сделали? Они же не какие-то там пацаны, чтобы гонять их понарошке. Неизвестно, сколько лет вы живете в Петербурге, но, это безобразие, это не в наших традициях — назидал я.

— Послушайте: не вывихивайте мне мозги, — парировал молодой человек — лицо его выражало гнев и ярость, а глаза заволакивались петушиной пленкой. В армии я был на лучшем счету и дослужился до звания «старший сержант», был заместителем командира взвода. Но перед демобилизацией меня разжаловали до рядового за стычку с негодяем-подполковником, который нахально приставал к моей невесте, иногда навещавшей меня. Вот я и невзлюбил это племя, так им и надо — «развратным злодеям». Нехай канают с моих глаз хоть на край света.

Тогда мне подумалось: а ведь плохо, что некогда благородная дуэль сегодня подменяется такой примитивной, недостойной и, главное, неадресной местью. Единственная деталь со знаком плюс состояла в том, что несостоявшийся сержант, по крайне мере, знаком с творчеством Пушкина, раз использует сочетание «развратный злодей».

75. О НЕКОТОРЫХ ШЕДЕВРАЛЬНЫХ ФРАЗАХ

Невозможно запомнить и, естественно, воспроизвести даже ничтожную часть всех чудных лингвистических перлов, когда-то, где-то, кем-то сочиненных, произнесенных, оброненных мимоходом или нацарапанных в совсем неподходящих для этого местах. Иногда они удивляют своей глубиной, а то и заставляют хохотать без остановки, если, конечно, они не наносят вреда конструкционным материалам (стенкам, партам, столам) и не похабны. Название японского кафе «Шире хари» — так вполне приемлемо, а вот «Бенина мама» в одном из южных городов отдает дурным вкусом. Правда, бывает, не вполне приличные образы восполняются искрометным талантом автора, и мы ему все прощаем. Так, среди придуманных героев эстонского эпоса Давида Самойлова был философ Куурво Муудик, основатель течения «мытлемизм», главное положение которого: «Мытлю — следовательно, существую».

Мы имеем в виду недавно известные широкому кругу читателей и слушателей перлы (типа изречений златоуста Черномырдина: «надо же думать, что понимать», «много говорить не буду, а то опять чего-нибудь скажу», «что может произойти, если кто-то начнет размышлять», «вас там туда» и др.), а те фразы, которые являются «штучными», однажды увиденными, услышанными и часто позабытыми (как, например, роскошная, географически ориентированная мысль телеведущего А. Гордона: «В России надо обязательно жениться, потому что климат такой — одному не согреться, на хрен»).

...Автору вспоминается чудный «антипартийный» лозунг, аршинными буквами красовавшийся в советские годы на каменистом уступе горы на Алтае, написанный белой краской: «Слава советским шишкобоям— передовому отряду рабочего класса\». Как вы понимаете, имелись в виду заготовители кедрового ореха, коих в Сибирской тайге теперь, наверное, больше, чем осталось кедровых шишек.

(В этом месте дело у автора надолго застопорилось из-за неудержимого смеха, вызванного достойным вкладом неизвестного автора шишкобоя в собрание баек Рунета. Бригада здоровых забайкальских мужиков, ввосьмером, решила смотаться в тайгу и «набить» кедровых шишек. Что ж, дело хорошее — колеса есть, провиант и «горючее» заготовлены впрок. Приехав на место, решили вначале пропустить «по соточке», по второй, по третьей... А когда пришло время «бить шишку», обнаружилось, что «колотушку»-то с собой прихватить забыли. Обдумывая план дальнейших действий, приняли еще по «соточке», по второй, по третьей... Затем срубили большое дерево, подтесали его и решили стукнуть тяжелым бревном о могучий кедр. Раз-два, разбежались и ... промахнулись, пробежав мимо кедра (все из-за нетрезвых направляющих), а дальше пошел спуск, притом все круче и круче. Бригадир истошно орет: «не бросать бревно, ноги, на хрен, поотдавитЬ>

Как любит говорить сатирик Задорнов: дальше, следует набрать в легкие побольше воздуха. Внизу по дороге двигался УАЗик, водитель которого, видя бегущих по склону восьмерых, «расхристанных» здоровенных мужиков с огромным бревном, грозившихся взять его на таран, резко ударил по тормозам и дернул в лес. Неизвестный автор сетует: вот если бы шофер не тормознул, незадачливые шишкобои, может быть, промахнулись бы еще раз, а так — долбанули в боковину от всей души, пробив огромную дыру. Поистине, слава теперь уже российским шишкобоям — «передовому отряду рабочего класса!»).

Там же в Сибири, еще в советские годы, на одном из типографских плакатов, висевших в коридоре районной поликлиники, помнится, было начертано красным шрифтом: «Сифилис— не позор, а большое горе». Это, конечно, было не очень смешно. Смешно то, что было нацарапано химическим карандашом в самом углу плаката: «Мине от этого не легше». Несмотря на то, что надпись была учинена рукой полуграмотного пациента (может быть, даже вчерашним зэком, с наколкой на руке: «Сколько пережито, сколько выстрадать»), он проявил себя в существе более креативного автора, нежели сочинитель официального плаката.

Плакат же, висевший при въезде в казахский город Зайсан, отличался не только грамотностью, но и высоким патриотическим духом: «Дорогие зайсанцы! Превратим наш город в город образцовой чистоты». В нем смущали лишь отдельные звуковые и фонетические ассоциации в названии горожан. (Любопытно, что примерно в это же время стенгазета в колонии строгого режима в г. Сланцы Ленинградской области, где коротал свой срок народный артист России певец Захаров, носила название «Засланцы» — ему также были не чужды подобные ассоциации. На фоне последнего выражения, современное название одной из ведущих газет Ненецкого автономного округа — «Красный тундровик» — звучит несравненно более благозвучно и, главное, патриотично).

Одна из фраз студенческого отчета о производственной практике, проводившейся летом в советском колхозе, звучала следующим образом: «с точки зрения вывоза навоза, животноводческая ферма расположена очень удачно». А ниже, на полях отчета, красовалась жирная пометка красным карандашом профессора Пинхенсона: «Это с точки зрения, видимо, навоза, а как с вашей точки зрения?». Эта надпись, сделанная еще в студенческие годы (в отчете однокурсника автора) глубоко врезалась в память, как образец живого ума видного советского ученого и педагога.

Вообще, студенческие ответы и отчеты — это особый кладезь шедевральных терминов и фраз, фиксировать которые нам было, с одной стороны, лень, с другой — неприлично, поскольку этим самым как бы подчеркивались недостатки студентов, что не есть хорошо. Приведу лишь две феноменальные «оговорки алкогольного типа», исходившие от студентов-мужчин. На вопрос назвать столицу Австралийского Союза в одном случае последовал ответ: «Каберне», а султаната Оман — в другом случае: «Мускат». Тенденция, однако!

А вот еще был случай, происшедший во время проверки высшего военного училища (расположенного под Санкт-Петербургом). Инспектируя личные вещи, к сожалению, уже лысого как «бильярдный шар», курсанта, комиссия потребовала предъявить его личную расческу, которой у курсанта, естественно, не оказалось в наличии. Бедняга был отправлен в наряд со следующими словами: «Расческа, курсант, положена вне зависимости от того, есть ли у тебя волосы на голове, или в другом месте. Понял?» Это же шедевр.

В завершение нашего «попурри» о шедевральных фразах, приведем забавную фразу, которой была удостоена наша собственная дочь, много лет являющаяся гражданкой США. Оказавшись в городе своего детства, она вместе с двумя маленькими дочерьми, в жаркий летний день решила поинтересоваться в кассах Михайловского театра о текущем репертуаре. Оказалось, что до начала очередного спектакля оставались считанные минуты, и ей посоветовали тут же воспользоваться оставшимися несколькими билетами. Посетовав на неприличный дресс-код (а на троице были шорты и трикотажные пляжные тенниски), дочь услышала вослед ту самую фразу: «Да видели бы вы, в чем к нам приходят америкашки, тогда бы не раздумывали»

Р. S.

И уж когда работа над байками была завершена, автор случайно прочитал какое-то объявление с обратным адресом: «СПб, улица Пердовиков». Придя домой и, проверив уж больно странное название петербуржской улицы, удостоверился, что она, все-таки, носит название «Передовиков». И едва успев удостовериться в этом, пришлось снова «чесать репу» над новым вопросом коллеги-юмориста: «На трассе Санкт-Петербург-Кингисепп есть селение Тикопись. Вы часом не подскажете, как зовут жительницу этого селения?»

76. «НАСЕКОМЫЙ МУХ»

При желании многие из вас могли бы вспомнить немало забавных ситуаций, связанных с нелегким процессом овладения чужим языком. У автора они почему-то иногда ассоциируются с репликой немки из какого-то романа: «жизнь подобна неприятный насекомым мух— надо терпеть». Лингвистические «мухи» неизменно сопровождают попытки овладеть не только английским, китайским или турецким, но также «великим и могучим». Когда наш собственный зять, потомственный янки, обращается к тестю со словами «сэр, не желаете ли кофе?», нельзя не благоговеть от удовольствия, когда же на вопрос к нему «ну, как тебе, дорогой, в России», следует ответ по-русски: «комфортабля, сэр» — скрыть улыбку просто невозможно.

Гарантированные ситуации с комическим «душком» ждут каждого, кто пытается изъясняться на «ломаном» языке. Спрашиваем рабочего-таджика, обслуживающего минизоопарк в отеле «Гелиос» под Санкт-Петербургом:

— Сколько в вашем зоопарке насчитывается енотов?

Тот, лучезарно улыбаясь, отвечает:

— Пять штук! Адын болшой, другой маленкий.

Трудно удержаться от иронической усмешки, слушая переводы, например, из чешского: падло— весло, шлепадло — катамаран; летадло — самолет; плавидло — плавсредство и т. д.; или читая бюллетень о состоянии здоровья пациента в польской больнице: 8.00 — лепше; 12.00 — лепше; 16.00 — лепше и в 20.00 — здех. Посетившие Индию и поднаторевшие на хинди наши товарищи на вопрос «как дела?» не преминут случая с ухмылкой на лице ответить вам — «шебла», что означает «хорошо». И кто не улыбнется, слушая о «танталовых» муках переводчиков, пытающихся выразить на иноземных языках словосочетания типа «ешкин кот», «едрена вошь», «бляха-муха», «коза-дереза» и т. п.

Вспоминается, как по приезде на работу в Северо-Вашингтонский университет (шт. Вашингтон) пришлось первым делом написать для горничной записку, оставив ее на кровати: «Would you be so kind to replace my pillow» (дословно: «Не хотели ли вы быть столь добры, чтобы заменить мою подушку?». Когда эта записка попала в руки моих коллег, они душились со смеху, долго иронизируя надо мной за выспренно-светский стиль обращения к обыкновенной чернокожей лимитчице, убиравшей номера приезжающих гостей, в том числе — гастпрофессуры.

Увы, лингвистические «мухи» нередко порождаются неблагозвучными звуковыми и фонетическими ассоциациями, к которым «русское ухо», по нашим наблюдениям, отчего-то более восприимчиво, чем другие «уши», которые «толерантнее», что ли. Редкий русский не заметит созвучия, например, таких английских слов, как «Hungary», (Венгрия) и «hungry» (голодный») или «Turkey» (Турция) и «turkeys» (индюки»). Но, вот англоязычные люди этого не замечают, или, может быть, делают вид, что не замечают — кто их знает? Хотя, с другой стороны, в свое время английским комментаторам потребовался месяц, чтобы привыкнуть к фамилии российского футболиста Аршавин (arse shaving— ((бритье задницы»), еще дольше потребовалось ждать, чтобы ужиться с фамилией другого футболиста — Жиркова (jerk off— «мастурбировать»).

Как-то давно, прослушивая англоязычные тексты с помощью магнитофона, автор был вогнан буквально в «ступор» при попытке перевести на русский простую как «манная каша» фразу, которая, как оказалось позже, означала: «он платит долги». Мне же почему-то слышалась лишь отборная матерщина, и ничего поделать целый вечер с собой я не мог. Аналогичную «нецензурщину» я слышал от француза, который нормальным литературным языком характеризовал в свое время советское жигулевское пиво в переводе как «некондиционный товар», повергнув в смущение присутствовавших за столом женщин. В общем, «передайте привет мадам вашу мать».

И уж совсем комичной выглядела ситуация с «инновационной» попыткой в одном из «мест не совсем отдаленных» организовать ... курсы по изучению английского языка. На настойчивую просьбу молодой учительницы повторять за ней форму будущего времени, зэки неизменно добавляли ненормативное:

«I shall be [его фить],

«I will be [его фить].

Но это уж был полный «насекомый мух» и прямая ассоциация с ответом солдат из известного рассказа С. Довлатова:

— А. что вы делаете после обеда?

— Занимаемся хоровым, бля, пением.