Программист в Сикстинской Капелле

Глава 1. Где я, товарищи?

Открыв глаза, в которых по-прежнему было мутно, я обнаружил, что сижу на полу в каком-то музее. Первым пришло в голову: надо же было так напиться, чтобы в беспамятстве припереться в Эрмитаж! Приглядевшись повнимательнее, я каким-то образом понял, что это не Эрмитаж, и даже не Русский музей.

Следующая мысль — я нахожусь в соборе, но опять же, напрочь не мог вспомнить — в каком именно. Казанский? Троицкий? Никольский? Мне стало стыдно, ведь я не был в соборе уже лет пять. Вот, наконец, принесло — наверное, совсем плохо стало. Не поднимаясь с пола, я с интересом разглядывал фрески на потолке. Надо же, думаю, технический прогресс дошёл и до искусства: уже в росписи соборов применяют 3D-графику, причём, весьма высокого качества. Несомненно, 3D-Max! Особенно реалистичными были фигуры епископов и каких-то мускулистых парней, сидящих на колоннах и вызвавших у меня очередной приступ зависти и ненависти к своему внешнему виду. Но наибольшее впечатление произвела картина «Сотворение человека», при виде которой меня начала охватывать смутная тревога. В какой-то момент я осознал, что фрески напоминают то, что я видел в альбоме о художниках Италии, а именно — фрески Микеланджело.

Микеланджело? Да-да, эти живые, объёмные фигуры — его рук дело. Но ведь это бред, итальянский гений скульптуры не был в Питере по одной простой причине. При нём и Питера не было.

Тогда где я? Меня бросило в холодный пот, появилось очень нехорошее ощущение неизвестности, которое обострилось, когда две костлявые руки впились мне в плечо.

— Che fai qui, ragazzo matto?! (Что ты здесь делаешь, дурень? — ит. перевод) — послышался грубый мужской голос с едва заметной усмешкой.

Обернувшись, я увидел двух парней в белых одеяниях до пола. Ну, думаю, всё, допился Санёк до смерти, вон уже ангелы за мной прилетели. Только вот не похоже, что из рая. Один из них был косой, а второй — кривой на один глаз.

«Итальянские туристы», снисходительно подумал я и, обрадовавшись, что знаю их язык, ответил следующее (дальнейшее повествование будет на русском):

— Синьоры, если вы заблудились, я готов проводить вас до ближайшего метро…

— Ты что болтаешь?! Нет времени на шутки, у нас проблемы!

Я поднялся с пола, собираясь уйти, но странные товарищи схватили меня под руки.

— Стой! Ты ведь певец?

— Да, но весьма посредственный.

— А ну пошли!

Эти двое сумасшедших потащили меня под руки к выходу. Я ничего не понимал и пребывал в каком-то странном состоянии, будто бы всё происходящее — не иначе, как кошмарный сон.

Мы вышли в коридор; справа от входа в главный зал музея в стене была дверь, а за ней ступени наверх. Наконец, меня втащили на какой-то балкон, где собралось много народу, и, окинув презрительным взглядом всех присутствующих, крикнули:

— Вот вам тот самый подарок небес, мы нашли его на полу!

Меня тотчас обступили очень странные люди, почти все высокого роста, в белых, до пола, одеяниях, с длинными волосами и лицами, при виде которых я вздрогнул. Они были словно с того света. Они что-то громко говорили, но я не обратил внимания на слова. Но вот их голоса словно вывернули меня наизнанку: этот тембр я слышал только два раза в жизни — первый раз в записи Алессандро Морески, а второй… второй — когда злые однокурсники записали мой доклад на диктофон.

О, Боже! Неужели это то, что я думаю?!

Наконец один из собравшихся, высокий, черноволосый, худощавый тип с колючим взглядом, внешне удивительно напоминавший мою злющую преподавательницу по компьютерной графике, Антонину Юзефовну, с весьма саркастической улыбкой процедил сквозь зубы:

— Интересно, в какой помойке наши окосевшие от беспробудного пьянства тенора нашли это убожество?

Мне стало горько и обидно. Почему «убожество»? На себя посмотрите, товарищи!

Все присутствующие выглядели до ужаса нелепо в своих псевдогреческих хитонах с длинными рукавами, в то время как я был одет вполне нормально: в чёрные потертые джинсы и синюю рубашку.

Всё же, не желая наживать себе врагов, я ответил следующее:

— Что, собственно говоря, вам не нравится, уважаемый? Может быть, вас раздражает мой костюм? Так, да будет вам известно, во всех нормальных фирмах дресс-код отсутствует.

Услышав мою реплику, вся компания разразилась жутким смехом, как в фильмах ужасов. Кровь похолодела в венах, захотелось просто вырваться отсюда и убежать, куда глаза глядят — так мне стало страшно.

— Что он бормочет, — поддержал товарища полный, приземистый человек с таким же высоким голосом и грязными прядями тёмных волос, выгодно закрывающими непропорционально узкие (по сравнению с нижней частью тела) плечи. — Посмотрите на его рубище, он же сбежал из Неаполитанской Школы Нищих[3], — неприятный человек разразился квакающим хохотом.

— Каких ещё нищих? Я зарабатываю больше, чем «сеньор»![4] — тут я уже вспыхнул.

Что меня выводило из себя, так это неприятные комментарии в адрес моей зарплаты (выше средней по городу!) и IQ (тоже).

— Значит бедный синьор ну совсем разорился!

— Смотрите-ка, он ещё и плешивый, — не унимался высокий тип, показывая пальцем на мои бритые виски. — Cappone pizzicato[5]!

— Cappone pizzicato! — со смехом подхватили те двое, что притащили меня сюда, чем повергли меня в жуткое сомнение.

Несмотря на то, что я не понял последних слов своего недоброжелателя, я воспринял их как обзывательство и обиделся.

— Я протестую! — наплевав на все комплексы, я заорал пронзительным высоким дискантом.

— Плешивый кастрат — это сенсация, господа! — пытался переорать меня «Антонина Юзефовна».

— На личности переходишь?! Получай, кретин!

Я хорошенько врезал негодяю кулаком, а тот схватил меня за уши, пытаясь их оторвать. Надвигалась драка.

— Что вы себе позволяете? Вы где находитесь?! Чай не на рыночной площади! Антонино, оставь в покое нового солиста! — раздался резкий старческий тенор, сопровождаемый туберкулёзным кашлем.

Сквозь толпу протиснулся старик с седыми волосами до плеч, лысиной на макушке и в старом потёртом костюме времён, кажись, Петра Первого. Или кого там, в веке восемнадцатом проживающего, мне без разницы! Старик жутко напоминал нашего тимлида Цветаева, но всё же это был не он.

— Мы рады приветствовать вас здесь. И мы благодарим Всевышнего за то, что он ниспослал нам вас. Я маэстро Фьори, капельмейстер[6] Сикстинской Капеллы.

— Ничего себе солист, — проворчал Антонино, но вынужден был подчиниться капельмейстеру.

Я совершенно ничего не понимал. Что я делаю в Сикстинской Капелле? Кто все эти люди? И почему они благодарны за мое появление?

— Весьма благодарен вам за радушный приём, но, если честно, я не понимаю, в чём заключается моя помощь вам.

— Ах, любезный! — отвечает маэстро Фьори. — Сегодня утром наш ведущий сопранист[7] Алессандро изволил повеситься, и мы остались без солиста! И тут вдруг появляетесь вы!

Меня передёрнуло. Какой-то Александр уже у них повесился, и мне светит то же самое?

— Кстати, как ваше имя? — поинтересовался маэстро Фьори.

— Меня зовут Алессандро Фосфорин… Фосфоринелли, — я только что, от балды, придумал эту невообразимую фамилию, в подражание некоторым оперным деятелям восемнадцатого века.

— Поприветствуйте нашего нового солиста!

— Привет, Алессандро Фосфоринелли! — нехотя поприветствовали меня почти десять высоких голосов. Мне стало страшно.

На меня набросили белый балахон, как у остальных, и дали в руки ноты.

— Надеюсь, ты знаешь мессу? — раздраженно поинтересовался сопранист с колючим взглядом.

— Я знаю ноты. Думаю, этого будет достаточно, чтобы исполнить всё как положено, — невозмутимо ответил я, в душе содрогаясь от ужаса.

— Прекрасно. Вот ноты твоего соло.

Как соло?! Меня чуть удар не хватил, шутка ли! Оказаться посреди ночи в Италии, без загранпаспорта, да не то, что в Италии, в самом её сердце — в Ватикане! А тут ещё тебе суют в руки ноты и требуют, чтобы ты спел соло! Ну Иваныч, ну шутник старый! С него всякое станется, но вот самому отправить трудоголика-программиста в страну, по которой тот грезил — это же что, это идеальный тимлид, однозначно! Только почему без моего ведома?

Очень тихо, чтобы окружающие не услышали и не разорвали меня на части, я обратился к маэстро Фьори:

— Послушайте, я достаточно давно занимаюсь музыкой и даже пел в детстве в церковном хоре, но… Я ни разу в жизни не пел соло!

— Опять это всё ваше консерваторское жеманство и кокетство! А у нас здесь Рим! Хочешь, не хочешь — пой, коли честь такую оказали. А коль не пел ещё соло, так… Когда-то нужно и начинать, — резко оборвал меня Фьори.

Я вспомнил вчерашние слова своего тимлида. Ну не может же он быть прав! Когда это он был прав?

— Что ж, надеюсь, этот день не станет для меня последним, — я нервно сглотнул, мое воображение рисовало виселицу, но не из одноимённой игры, которую я писал когда-то в детстве, а настоящую, трёхмерную, как в старых фильмах о пиратах.

Зажёгся свет от тысячи подсвечников, и многочисленный хор грянул торжественное песнопение.

Надо сказать, при первой же ноте у меня душа ушла в пятки. Вы когда-нибудь слышали хор мальчиков, к которому применили фильтры, усиливающие громкость, высокую форманту и подавляющие шум дыхания? Так вот: я сейчас всё это услышал.

Через несколько минут, с трудом адаптировавшись к этому выносящему мозг «музыкальному двадцатипроцессорному суперкомпьютеру», я всё же начал что-то подпевать по нотам.

Наконец подошла моя «очередь с приоритетом». Меня трясло, как старый железнодорожный вагон на Балтийском вокзале, и я, едва ли осознавая происходящее, начал петь своё злосчастное соло. К счастью, это оказалось известное мне произведение некоего Альджебри[8], которое я когда-то пытался воспроизвести по аудиозаписи.

Допев последнюю ноту, я, чувствуя как горят мои щёки и кружится голова, в холодном поту опустился на пол.

Я так и просидел на полу до конца мессы, горько сожалея о том, что позволил в бессознательном состоянии посадить себя в самолёт и отправить сюда.

— С тобой всё в порядке? — услышал я тихое контральто теплого тембра и почувствовал на своём мокром от пота плече мягкое прикосновение. Обернувшись, я увидел юношу среднего роста, с длинными рыжими волосами и огромными серыми глазами. Про себя я также отметил, что у незнакомца мягкие, но при этом аристократичные черты лица, делающие его похожим на античную богиню, Афину или Артемиду, с полотен известных итальянских художников. Он не был похож ни на кого из присутствующих «виртуозов», но единственный из всех выглядел живым и даже вызвал у меня симпатию, что случалось редко по отношению к людям.

— Я Доменико Мария Кассини, ведущий альт Капеллы.

— Алессандро Фосфоринелли, — угрюмо буркнул я. — Знаю, мое соло было ужасно.

— Ты прав, Алессандро, так петь нельзя, — с улыбкой ответил Доменико. — Сквозь зубы и совсем без эмоций. У кого ты учился?

— Я самоучка, — то ли с гордостью, то ли с горестью ответил я.

— Но у тебя прекрасный тембр, я бы с радостью взялся обучать тебя пению.

— Буду невероятно признателен вам за неоценимую помощь, — как можно более церемонно ответил я.

Доменико снял свой балахон, и я увидел его настоящий костюм — светло-голубой (кажется, этот цвет обозначается кодом #E0FFFF) камзол и такого же цвета панталоны. Признаюсь, костюм сидел на нём идеально, подчеркивая одновременно силу и изящество певца. Его фигура напоминала песочные часы: крепкие плечи и хорошо развитая грудная клетка переходили в тонкую талию, которая, в свою очередь, переходила в немного расширяющуюся линию бёдер. В какой-то момент мне даже почудилось, будто передо мной не virtuoso, а красивая девушка.

Что ж. Я последовал его примеру. Певец с интересом разглядывал мой «странный» костюм, да и самого меня, отчего я почувствовал себя неловко.

— Откуда ты, Алессандро?

— Из Санкт-Петербурга.

— А разве там есть «виртуозы»? — удивлённо вопросил Доменико, по-прежнему с нескрываемым интересом изучая меня.

— Чего там только нет, — с усмешкой ответил я. — Даже сбежавшие от хозяев носы, — я сам не понимал, зачем все это говорю.

Раньше из меня слова было клещами не выдернуть, а теперь сам с увлечением рассказывал новому знакомому всякий бред. Всё же меня не покидало смутное беспокойство.

Каким образом вдруг в Сикстинской Капелле оказались i virtuosi? Ведь, насколько я знал, последний известный нам «виртуоз» (тоже мой тёзка) умер в начале прошлого века. Мысль, показавшаяся вначале бредовой, после дедуктивного анализа оказалась единственным здравым аргументом.

— Могу я, в свою очередь, задать, возможно, дурацкий вопрос? Какой сейчас год?

— Тысяча семьсот двадцать шестой год от Рождества Христова, — непринуждённо ответил Доменико, и причём это было сказано с такою неподдельной искренностью, что я без малейшего сомнения поверил в этот абсурд.

Я со стоном сел на скамью. Нет, я всего мог ожидать и от себя, и от своего тимлида, который, как я думал, отправил меня, пьяного, в командировку. Но, миллион необработанных исключений мне в код! В восемнадцатый век?!

Я сидел на скамье, закрыв лицо руками и безуспешно пытаясь проснуться. Бедолага программист, один, в дремучем столетии без компьютеров и интернета, да ещё в окружении таких же инвалидов, как он сам!

— Надеюсь, ты не собираешься сидеть до ночи в Капелле? — мягкий голос Доменико вернул меня в эту безумную действительность. — Идём, я покажу тебе город, хоть и не обязан этого делать. но я хочу, чтобы ты проникся красотою утреннего Рима.

Глава 2. Сын капельмейстера

Мы вышли из Капеллы и отправились бродить по городу. Но перед этим мне пришлось набросить старый пыльный плащ и шляпу-треуголку, которые Доменико нашёл в сундуке на хорах.

— Это нужно для конспирации, — объяснил он мне. — Не обижайся, но твой костюм и причёска, как бы это сказать… Не совсем «из этой оперы».

Он был прав. Да и никто не будет слушать рассказ о путешествии во времени, сколь бы правдивым он ни был. Шутка ли, ведь в худшем случае меня могли казнить, как колдуна или еретика. Я вынужден был согласиться.

— Вам не кажется подозрительным мой внешний вид? Ведь здесь никто больше так не выглядит.

— Я не удивляюсь. Лет пять назад я пел в Венеции, во дворце Великого дожа. Среди его гостей был купец из твоей страны. Так тот вообще был в шубе и с длинной бородой.

Надо же, остались ещё на Руси нормальные люди (хоть и в восемнадцатом веке), а я раньше думал, что всех до единого «обновил до новой версии» «верховный админ» Пётр Первый, не предоставив беднягам право на выбор.

— Послушайте, синьор Кассини, — наконец собрался я с духом. — Вы очень удивитесь, когда узнаете, что я не только из России, но и, к тому же, из двадцать первого века?

— России… — при этих словах я обнаружил в глазах Доменико какую-то странную искру. — Знаешь, Алессандро, — без намёка на шутку ответил Доменико. — После многих лет пребывания в хоре Капеллы я уже ничему не удивляюсь.

— Но это невозможно с точки зрения науки, — пытался возразить я. — И нарушает свойства пространства и времени.

— Смотря какого пространства и смотря какого времени, — задумчиво ответил певец, но я тогда не уделил должного внимания этим словам, хотя и следовало бы.

— Но уж точно не евклидова, — попробовал пошутить я.

— А теперь я буду серьёзен, — в тёплом голосе Доменико появились ледяные ноты. — Откуда бы ты ни явился, будь осторожен в словах. Особенно здесь, в Капелле. Тебя могут услышать и донести кому следует.

— Я, всё-таки, не такая уж большая шишка, чтобы кому-то до меня было дело, — махнул рукой я. — Да и кому может понадобиться на меня доносить? Этим ребятам, которые вместо приветствия начали с порога меня оскорблять?

— Антонино и Энрико ангелы по сравнению с теми, кто по-настоящему здесь мутит воду. С твоего позволения, я воздержусь от дальнейшего разговора на эту тему.

Бродя по городу, я внимательно разглядывал окрестности. Узкие, словно железнодорожные тоннели в метро, римские улочки произвели на меня двойственное впечатление: старинные, живописные дома, как правило, блёклого желтовато-оранжевого или тёмно-рыжего цвета, словно впитавшие в себя лучи палящего южного солнца, контрастировали с мостовой, залитой лужами помоев и заваленной мусором, а где-то под окнами валялись сломанные стулья и табуретки.

Всё это вызвало у меня тоску, напомнив некоторые старинные дворы на Петроградской стороне, где я родился и прожил всё раннее детство, дворы, пронизанные сыростью и погрязшие в помоях. Вдоль улиц росли раскидистые платаны с серебристыми стволами и изящные пальмы, а кое-где возвышались набла-образные и напоминающие треугольники Серпинского кроны массивных хвойных деревьев. Наверное, те самые знаменитые «пинии Рима», подумал я, вспомнив название симфонической поэмы Отторино Респиги.

Несмотря на холодное время года, было относительно тепло, как поздней весной или ранней осенью; город буквально залит солнечным светом, что несколько непривычно для человека, привыкшего к серому, пасмурному небу и частым дождям. Воздух здесь тоже сильно отличался от питерского: он был настолько сухим, что я с непривычки задыхался, сильный ветер поднимал облака пыли. На ветру колыхались наши чёрные плащи, а длинные рыжие волосы Доменико развевались словно алые паруса.

Доменико отлично знал родной город и по пути рассказывал мне о местных достопримечательностях и потаённых уголках города, о которых я даже не слышал ни в одной передаче о путешествиях. И, конечно же, я не запомнил ни одного слова, заслушавшись этим сводящим с ума мягким контральто.

Довольно длительное время я шёл молча, созерцая красоту и безобразие великого города и наслаждаясь голосом своего проводника. Наконец я осмелился спросить:

— Как давно вы занимаетесь музыкой?

— С шести лет. Мой дед, органист, как-то раз взял меня с собой, чтобы я слушал и учился играть, как он. Маэстро Кассини сыграл первый аккорд, а меня вдруг что-то дёрнуло запеть. Мой голос услышал проходивший мимо кардинал Фраголини. Дальнейшая судьба маленького мальчика была решена. Точно так же поступили и с моим лучшим другом Алессандро, бывшим солистом…

Певец на минуту замолчал. В чистых, серо-зеленых глазах промелькнула едва заметная печаль. И ещё что-то, непонятное даже мне.

— Соболезную, — как можно более участливым тоном нарушил тишину я. — Но, простите за нескромный вопрос, почему ваш лучший друг покончил с собой?

— Он не смог смириться с уготованной ему судьбой. Он согласился на операцию лишь ради того, чтобы получить возможность петь в опере. Но увы, его голос оказался непригодным для сложных фиоритурных арий, а природная леность и невнимательность окончательно поставили крест на театральной карьере. Неблагодарный… ему ещё повезло, что по милости отца его приняли в Капеллу, он не осознавал своего счастья, которого оказываются лишены многие. Да, Алессандро. Горькая правда в том, что кастрат обречён либо на успех, либо на провал. Среднего не дано. Нож, который коснулся каждого из «виртуозов», либо делает сильнее, либо убивает.

Страшные слова Доменико, произнесённые спокойным, даже равнодушным тоном, заставили меня вспомнить события десятилетней давности.

Это состояние было ни с чем не сравнить. Выдергивание какого-то дурацкого зуба у доброго стоматолога после этого казалось мне ерундой. Шестнадцать уколов, шестнадцать!

От боли я терял сознание, и перед глазами у меня мелькали то ужасные шприцы, то белые халаты, то Фаринелли в костюме Люка Скайуокера, то молекулы альдегидов и кетонов, то распадающиеся ядра урана, и ещё много непонятного.

После местного наркоза, который решили применить из-за какой-то там непереносимости общего, я перестал чувствовать нижнюю половину тела. Наверное, то же самое испытывают парализованные в результате инсульта люди. Я ничего не чувствовал, медсестра хотела закрыть мне глаза повязкой, как в старые времена завязывали глаза перед казнью. Но я оттолкнул её руку. Настоящие герои смотрят в лицо своему врагу, коим для меня тогда был хирург, пожилой еврей с дергающимся глазом.

Вскоре всё было кончено. В меня влили пузырёк глюкозы и дали таблетку снотворного. Я проснулся на следующий день, к вечеру, и моим единственным желанием было заснуть навсегда. До меня, дурака, наконец, дошло, что со мной сделали… Но было уже поздно.

— Алессандро! — я очнулся от того, что меня назвали по имени.

— Да, — рассеянно произнёс я, до конца ещё не отойдя от внезапного воспоминания.

— Тебе кошмар приснился посреди дня, — покачал головой Доменико. — Но тебе не о чем беспокоиться: твой голос в хорошем состоянии. Благодари Господа за этот дар и обращайся с ним бережно, дабы не уподобиться несчастному Алессандро Прести.

Почти четырёхчасовая прогулка несколько нас измотала, пора бы расходиться по домам. Доменико жил в соседнем квартале, недалеко от Ватикана, вот только куда пойду я?

Впервые за свои никчёмные двадцать три года я понял, кто такие бомжи. У меня по понятным причинам не было в Риме того столетия знакомых, у кого можно остановиться, денег тоже не было, банковская карта превратилась здесь в бесполезный кусок пластика, и ею я не мог расплатиться за жильё. Единственное, что могло представлять хоть какую-то ценность, это мои дорогие механические часы с кварцевым механизмом и корпусом из чёрной пластмассы, да разрядившийся смартфон Samsung Galaxy, который теперь мог применяться разве что в качестве мухобойки.

— Весьма признателен вам за столь интересную экскурсию по городу, — вежливо поблагодарил я своего нечаянного спасителя и прекрасного экскурсовода Доменико. — Но мне необходимо вернуться домой. Может быть, вы посоветуете, каким образом я могу это сделать?

— В Санкт-Петербург? И в двадцать первый век… Увы, здесь я не могу ничем помочь, — ответил Доменико, аккуратно приобнимая меня за плечи, отчего я немного смутился. — Но пока что ты можешь остаться у меня.

Подобные слова, в любом другом состоянии, должны были вызвать у меня некоторые подозрения, но на тот момент я был настолько туп и беззащитен, что хватался за любую палочку какой бы то ни было помощи.

— Боюсь, я не смогу принять ваше предложение, — ответил я. — Все мои сбережения остались… там.

— Вернешь, когда получишь гонорар за спектакль, — усмехнулся Доменико, в его взгляде промелькнуло что-то неуловимое, что-то лисье.

— Какой спектакль? — в очередной раз я был в недоумении.

— Маэстро Альджебри, весьма талантливый композитор, ставит оперу в апреле. Причём, скажу по секрету, несколько вставных арий для неё написал я.

«Очень напоминает нашу коллективную разработку, — подумал я. — Каждый пишет свой модуль и тестирует его, независимо от прочих». Доменико продолжал:

— Думаю, ты неплохо смотрелся бы в роли Филомелы.

Что?! Играть женщину? Нет, это уже слишком! Кто-нибудь, разбудите меня!

Увидев мой явный испуг, Доменико лишь улыбнулся:

— Все «виртуозы» дебютируют в женских ролях. Если ты хочешь стать великим певцом, ты должен пройти через это.

«Ну конечно, а также через диван и объятия какого-нибудь старого сморчка?» — мгновенно домыслил я, премного наслышанный о всех «прелестях» театральной жизни, а также до колик напуганный ужасными вещами, описанными в одном историческом романе о «виртуозах».

— Я старый! — пытался придумать отговорку я.

— Ничуть, мы тебя загримируем, и будешь как новый, — поспешил заверить меня Доменико.

— Послушайте, я, конечно, вам премного благодарен, — наконец я решил высказать то, что меня поистине беспокоило. — Но вам-то я на что сдался?

Доменико с минуту помолчал. На его лице промелькнула едва заметная грусть.

— Знаешь, может это звучит странно. Ты похож на моего друга Алессандро. И я намерен сделать из тебя оперного «виртуоза».

Что поделать, по-видимому, засел я здесь надолго, и выбраться в своё время не представлялось возможным. Сидеть в чужом городе без денег тоже не вариант, потому что, как говорил Хлестаков, «мне тоже есть надо, я так совсем отощать могу!». По профессии я, понятное дело, здесь работать не мог — не на чем. Но, в самом деле, не просить же милостыню на ступенях собора Сан-Пьетро? Скрепя сердце, я принял не самое приятное, но оптимальное в данном случае решение.

— Делать нечего, я согласен играть в этом спектакле, — вздохнул я, подумав, что лучше ему не перечить, а то ещё передумает насчёт своего первого предложения.

— Браво, Алессандро! — воскликнул Доменико и вновь осторожно коснулся моего плеча.

— Но имейте в виду, я это делаю не по доброй воле, а от отчаяния, — буркнул в ответ я, не желая показать, будто бы сдаюсь. Ещё чего!

— Разве не для этого тебя вызвали в Рим, чтобы строить карьеру оперного «виртуоза»? — картинно удивился Доменико.

— Кто вызвал? Голос из космоса? Я сам не понял, как здесь очутился, — с горечью отозвался я. — Я сначала думал, что это мой начальник посадил меня в нетрезвом состоянии в… в карету, и отправил сюда.

— Значит, ты случайно оказался в Капелле? — в глазах Доменико прочиталось беспокойство. — И не помнишь, каким образом попал сюда?

— Нет, напрочь не помню, — честно признался я.

Воцарилась тишина.

— Ох, боюсь, нам не миновать неприятностей, — наконец, произнёс Доменико.

— Почему? — не понял я.

— Понимаешь, после сегодняшнего случая кардинал Фраголини, мой покровитель, обещал Папе, что он выпишет нового солиста. И все подумали, что это ты.

— То есть, вы ожидали другого человека? — до меня, кажется, начало доходить, почему эти придурки так поспешно, без предварительного прослушивания, вручили мне ноты соло. Перепутали малость.

— И если явится настоящий солист, и не дай Бог, о случайной замене узнает Папа… — при этих словах Доменико сжал ладонями виски.

— Понял, мне крышка, — договорил за него я.

— Будем надеяться, что никто ничего не узнает. Вполне вероятно, что новый солист забыл или отказался от приглашения, и тогда я посодействую тому, чтобы на этой позиции оставили тебя.

Вскоре мы подошли к невысокому, зелёного цвета, дому с овальными окнами, украшенными плющом и многочисленными цветами (названия которых я, к сожалению, не знаю).

— Добро пожаловать в скромное обиталище ватиканского монстра, — с усмешкой сказал мой новый товарищ.

Доменико жил здесь с мамой и младшим братом, Эдуардо. Подойдя к крыльцу, я увидел мальчика лет тринадцати, тоже с рыжими волосами и веснушками, который сидел на ступенях и вырезал кораблик из куска дерева.

— Привет, братишка! — громко поприветствовал его Доменико.

— Привет… — пробурчал себе под нос Эдуардо, не поднимая глаз от своего будущего шедевра.

— Как успехи в кораблестроении? — поинтересовался старший брат у младшего.

— Не мешай, — огрызнулся Эдуардо Кассини.

— Синьор, разве вас не учили отвечать на вопросы? — вмешался было я.

Мальчик ничего не отвечал. Но, когда мы покинули его поле зрения, я отчетливо услышал слова:

— Опять кого-то из Капеллы притащил. Надоели эти кастраты!

— Эдуардо не «виртуоз»? — тихо поинтересовался я.

— Именно, — ответил Доменико. — Он мой единственный брат. Кто-то же должен продолжить линию Кассини.

Синьора Катарина Кассини, приятная женщина примерно сорока пяти лет, с выразительным взглядом карих глаз и вьющимися чёрными волосами, встретила «странного гостя с севера» с типично южным радушием.

— Познакомься, мама, это Алессандро Фосфоринелли, наш новый солист.

— Здравствуйте, синьора Кассини, — поприветствовал я хозяйку дома.

— Приятно познакомиться, синьор Фосфоринелли, — ответила синьора Кассини. — Рада вас видеть. Прошу всех за стол.

— Синьору Фосфоринелли необходимо переодеться с дороги. Он прибыл сегодня утром… издалека, — Доменико подхватил меня под локоть и отвёл в свою комнату.

— Ты же не хочешь шокировать бедную женщину своим невообразимым костюмом? Надень пока мой, завтра что-нибудь придумаем.

— Как скажете, — ответил я. А что ещё мне оставалось делать?

Костюм был цвета #006400 (тёмно-зеленый, если я не ошибаюсь), хотя мне было абсолютно всё равно: что зелёный, что серый, что серо-буро-малиновый. Да вот только все эти коды цветов каким-то жутким фронтэнд-проклятием навечно засели у меня в голове после выносящих мозг пар веб-разработки на пятом курсе.

— И парик надень, — строго добавил Доменико.

— Ещё чего! — огрызнулся я, не желая выглядеть идиотом.

— Помнишь, что тебе утром сказал Энрико Роспини (Rospo — жаба (ит.))? (это и был тот толстый коротышка с квакающим тембром).

— Как не помнить, — усмехнулся я.

— Он не прав, но лучше никого не провоцировать, — с участием заметил Доменико.

— Ладно, как говорится, назвался «виртуозом», надевай парик, — вздохнул я. — Хорошо, я согласен.

— Отлично, не буду тебе мешать, — Доменико вышел из комнаты, оставив меня наедине с костюмом.

— Эх, цирк на Фонтанке отдыхает… Увидел бы меня в таком виде тимлид — сразу отправил бы в клинику Скворцова — Степанова.

Переодевшись, я спустился в столовую, где уже собрались хозяева. Эдуардо сидел молча, глядя себе в тарелку с пастой и в стакан с разбавленным вином (то, что мелкий пацан пьет, для меня не было новостью, Италия ведь!), а синьора Кассини осыпала меня вопросами различного характера, на которые я, по возможности, давал пространные ответы, чтобы не спалиться.

— Алессандро сегодня утром впервые спел соло, — сообщил ей Доменико.

— Ой, ну надо же, какой молодец! Сразу видно, хороший мальчик, рассудительный. Не то, что бывший солист (прости, Господи!). Пил как извозчик, скандалил и по девкам бегал. А еще «виртуоз»!

— Мама, прошу! Не оскорбляй память Алессандро Прести! — взмолился певец. — Он не был в этом виноват.

— Ну и я не такой уж и положительный, — попытался хоть как-то оправдаться я, вспомнив свои студенческие годы.

Нет, я не болтался по барам и ночным клубам с многочисленными друзьями и девчонками. Я запирался у себя в комнате с бутылкой и читал вслух стихи Маяковского.

День близился к вечеру, стемнело почти мгновенно. Я и Доменико сидели в гостиной перед камином, служившим единственным источником света и тепла, и я с грустью вспомнил свою последнюю белую ночь в родном городе.

— Сегодня ночью будет отчетливо видно созвездие малой Медведицы, — заметил Доменико.

— Давно хотел спросить тебя, — здесь я отмечу, что по инициативе Доменико мы в какой-то момент перешли на «ты», — знаешь ведь Джованни Кассини, великого астронома? Он случайно не приходился тебе родственником?

Доменико лишь рассмеялся:

— Нет, среди моих родственников нет астрономов. Только музыканты. Мой дед, Доменико Кассини, был органистом, отец, Алессандро Кассини — капельмейстером, я, как видишь, солист.

Мы просто разговаривали, и в этом разговоре не было ничего необычного. Кроме того, что сам факт нашего разговора был необычен. Я впервые в жизни имел дело с человеком, который хлебнул из того же кубка, что и я. С одной стороны, я не знал, как вести себя в присутствии певца из прошлого, но в то же время, я был счастлив встретить наконец-то того, кто меня понимает.

Камин догорал, становилось совсем темно. Мы разошлись по комнатам, чтобы утром хватило сил на пение.

Посреди ночи меня разбудил стук в дверь. Ворча, как старый дед, я поплёлся открывать. На пороге никого не было, но на полу лежал какой-то сверток, перевязанный шелковой лентой. Похоже, что все правила безопасности, к которым меня с детства приучали, улетучились из моей головы. Я поднял сверток и, развернув его, обнаружил там… дохлую крысу.

— Надо же, кому-то, похоже, есть до меня дело, раз посреди ночи не поленились красиво упаковать и прислать, пусть и жуткую мерзость. Но кому это могло прийти в голову? Не Доменико ведь, он человек серьёзный. И уж точно не синьоре Кассини.

Но вот от юного Эдуардо Кассини, который терпеть не мог «виртуозов», я мог ожидать всё что угодно. Я бы не удивился, если этот маленький разбойник и прислал мне столь «щедрый» подарок.

Что ж, синьор Фосфоринелли, ваши приключения только начинаются, — подумал я и уснул.

Глава 3. Ночь музыки

Проснулся я ещё затемно, от того, что кто-то тормошил меня за плечи. Очень долго я не мог понять, где нахожусь, но протерев глаза, я увидел резную деревянную спинку кровати, а подняв голову — как всегда невозмутимое лицо «виртуоза» Доменико. Поздравляю, Санёк, ты все ещё в Риме, в восемнадцатом веке.

— Уже три утра, — с некоторым возмущением сообщил синьор Кассини. — Ты собираешься распеваться перед мессой?

Я глянул на свои наручные часы — и правда, без двадцати три часа ночи.

— Что, распеваться надо обязательно ночью? — сонно промямлил я и замотался с головой в шерстяное одеяло. В помещении было не на шутку холодно, на стенах проступил иней.

— Ах, так! — не церемонясь, резким движением Доменико сорвал с меня одеяло и в недоумении уставился на моё правое плечо; хорошо ещё, что было достаточно темно, чтобы заметить также маленьких зелёных зомби из игры Zombie RT на чёрных шортах.

— Ты сидел?.. — с ужасом спросил певец, разглядывая замысловатую татуировку от локтя до ключицы, изображавшую переплетенные друг с другом кактус-граф, молекулу ацетона, а ещё орла и трёх обезьян.

— Почему? — с таким же нескрываемым удивлением спросил я.

— Я такие видел только у бывших заключённых. Ещё у моряков. Может, ты моряк?

— Единственное, что связывает меня с моряками, так это страсть к разным сокровищам.

— К сокровищам, говоришь? — заинтересовался Доменико. — Что ты коллекционируешь?

— Ну, например, смарт… в смысле, блестящие металлические пластинки, которые… в общем-то, они бесполезны. Ещё у меня есть около десятка металлических книг с миллионом страниц, с картинками, внутри устроенных… как нечто среднее между часами и клавесином.

— Ясно всё с тобой. А я коллекционирую часы и разные украшения.

— Тоже хорошее дело, — пробормотал я. — Хорошо, что существуют необобщённые коллекции, в которых можно хранить что угодно… — меня вырубало, я уронил голову на подушку и захрапел.

— Что ты бормочешь? Мы будем петь, или нет? — Доменико решил вернуться к тому, с чего начал.

— Будем, будем, — пробурчал я себе под нос. — Сейчас только оденусь, а то уже нос стал сизым, как у одного деятеля — Джузеппе.

— Это Джузеппе Аццури, наш органист, — засмеялся Доменико. — Ты же его не знаешь.

— Нет, я имел в виду другого Джузеппе. Который выпил граппы и ему показалось, что с ним полено разговаривает.

— Да, точно — наш органист! Он частенько разговаривает с инструментом, причём разговоры у них на уровне Платона с Аристотелем.

— Неудивительно, давние друзья ведь. Я ещё знал парочку ребят, у которых лучшим другом был обыкновенный пень. Они считали его великим строителем.

— Что у вас за страна, что за время! — Доменико закатил глаза. — То убегающие носы, то поленья говорящие, то пень-строитель! С ума можно сойти!

— Не сходи, это всего лишь сказки, — усмехнулся я.

Мы спустились вниз, в гостиную, в которой, в правом дальнем углу стоял старенький клавесин. Доменико сел за инструмент, а мне велел встать лицом к нему и спиной к стене.

— Какие упражнения знает синьор Фосфоринелли?

— В общем-то разные. Я учил их по книжкам.

— Можешь спеть мне что-либо из них?

— Попробую вспомнить.

Я начал петь третье упражнение из «Листка Порпоры», который мне еще девять лет назад на Новый год подарил Дед Мороз, и который я уже затер до дыр. Примерно с девятого класса по третий курс я оставался после занятий в школе, а затем в университете, и пел только упражнения из этого листка. За что один раз, где-то на первом курсе, мне здорово досталось от декана.

Я заперся в пустой аудитории и начал петь. Это было не сравнимо ни с чем! Поток прекрасной музыки вырвался из глубины моего сердца и разлился по аудитории. Я растаял в нежности и грусти чудесной музыки и рисовал голосом невидимые линии в пространстве.

Там были и плавные логарифмические линии, и стремительно уходящие ввысь экспоненциальные, и изогнутые тангенсовые линии, и синусоидальные колебания, и… петь хотелось вечно.

Когда я, наконец, доводил вокальную параболу до вершины, до точки глобального экстремума, в этот момент случилось непредвиденное: дверь открылась, и в ней появился… декан факультета теоретической информатики, собственной персоной. Ужасно разгневанный, он прогремел: «У вас что — урок хорового пения?!»

Я так и сел на пол. Бормоча про себя, что я так больше не буду, с поникшей головой поковылял по лестнице.

Петь совсем расхотелось: я чувствовал себя как мешок с гнилой картошкой.

— Тебе опять приснился кошмар, — заметил Доменико, в очередной раз вернувший меня из воспоминаний в какую бы то ни было реальность. — Ты неплохо начал, так продолжим.

Надо сказать, Доменико оказался очень терпеливым учителем. Таких мне не доставало в университете, где на любой интересующий меня вопрос посылали в «Гугл» и всячески пытались объяснить, что высокие материи — «не для вас». «Для вас» — только метла и помойка на заднем дворе университета. Поэтому все знания, необходимые мне для работы, я получал сам, методом старых граблей и написания миллионов «костылей» и «велосипедов». А преподаватели лишь цинично наблюдали, как студент в одиночку борется с пробелами знаний.

Совсем не таким оказался Доменико. Истинный фанат своего дела, он, словно по некоему специально разработанному для трудной модели алгоритму, целенаправленно тренировал мою нейронную сеть на одной и той же выборке данных, повторяя со мной по много раз одно и то же упражнение и подробно объясняя, каким образом его нужно петь.

— У тебя хорошо развита грудная клетка, — заметил Доменико, успевший хорошенько просканировать меня взглядом. — Какие упражнения для дыхания ты делаешь?

— Да тоже разные, — отвечаю я. — Отжимание на брусьях, штанга, гантели. Турник тоже отлично помогает.

Доменико смотрел на меня с недоумением. До меня дошло, что подобные упражнения в то время были популярны разве что среди солдат.

— Что-то не знаю я таких упражнений. Покажешь?

— Это будет затруднительно, но я что-нибудь придумаю. Кстати, для развития диафрагмы неплохо помогает тренировка пресса на наклонной скамье. Пожалуй, это самое простое, что я могу здесь показать.

— Да, будь любезен.

— Для этого мне понадобятся доска и еще кое-какие детали и инструменты.

— Только не сейчас. Я знаю, ты устал и придумаешь любую отговорку, чтобы не заниматься пением, — с усмешкой подколол меня Доменико.

— Неправда, я очень хочу петь. И вовсе я не устал.

Постройку наклонной скамьи решили перенести на вечер, поскольку это заняло бы много времени, и мы опоздали бы в Капеллу.

Мы пели около двух часов. Надо сказать, я втянулся в процесс и перестал обращать внимание как на время, так и на холод и сырость в помещении. После упражнений была несложная ария, ноты которой мне дал Доменико.

Затем мы с ним пели дуэт Венеры и Адониса из одной оперы, что мне ничуть не показалось зазорным или пошлым. Это была чистая музыка, на высоком уровне абстракции, не имеющая отношения ни к каким человеческим чувствам, но занимавшая полностью разум.

— Семь часов. Пора в Капеллу, — сообщил Доменико.

Мы вышли из дома и направились на северо-запад города, в Ватикан. Лучи восходящего солнца бросали свои первые отблески на дома, деревья и мостовую, заставляя грязные лужи от прошедшего ночного дождя сверкать серебром.

— Знаешь, на следующей неделе в «Teatro della Valle» состоится премьера новой оперы «Valdemaro» Доменико Сарро, — по дороге сообщил мне Доменико. — Я и ещё несколько певцов из Капеллы удостоились чести присутствовать на грядущем представлении.

— Прекрасно, желаю вам хорошо провести время, — равнодушно ответил я.

— Неужели ты не хочешь побывать на спектакле?

— Если честно, мне всё равно, — ответил я.

— Очень советую там побывать. Говорят, в опере дебютирует юный и весьма талантливый ученик самого маэстро Порпора.

Что?! Ученик великого композитора приедет? Я был в ужасе. Зачем только я спел упражнение из «листка»?

— Доменико, — осторожно обратился я к нему. — Могу я попросить тебя об одной услуге?

— Ты о чем?

— Прошу, не говори этому ученику маэстро Порпора о том, что я имел дерзость исполнить одно упражнение из сборника его учителя! Я… случайно его спел, потому что ничего более не помнил!

— Что ж, бывает. Только вот откуда ты его откопал? Маэстро не показывает посторонним материалы, на которых обучает своих учеников.

— Знаешь, там, откуда я… приехал (чтобы не сказать телепортировался), есть сундук с сокровищами определенного типа — там хранится любая информация, ценная, не очень ценная, а иногда и вовсе мусор.

— Вот бы и мне такой сундук, — мечтательно произнес Доменико.

— Мне бы он тоже сейчас не помешал… — вздохнул я, грустя по дому, компьютеру и всемирной паутине. — Но такого сундука у нас нет, поэтому будем искать интересующую нас информацию сами.

Увлечённые разговором, мы и не заметили, как пришли в Капеллу. Поднимаясь вместе с Доменико и другими «виртуозами» по ступеням лестницы, я впервые за пять лет работы в разных конторах почувствовал себя своим в коллективе. Я ещё не знал, что готовит мне грядущий день, и молча созерцал, словно ожившие, фрески Микеланджело.

Глава 4. Капелльские будни

Через несколько дней пребывания «на новой работе» я пел уже более уверенно, всё-таки ежедневные почти четырёхчасовые авторские экспресс-курсы Доменико Кассини не прошли даром. Он каким-то непонятным образом сумел распеть меня наверх почти до середины третьей октавы, и эти ноты не доставляли мне никакого неудобства. Я начал получать удовольствие от процесса пения, и напряжение моё медленно сводилось к нулю.

Также я постепенно начал выбираться из своей виртуальной клетки, в которую сам себя загнал своими комплексами, и даже начал обращать внимание на окружающих меня людей, чего не случалось со мной в офисе, где я не помнил по имени, а уж тем более, в лицо, никого, кроме тимлида Цветаева и тестировщика Васи (не помню фамилию), который сидел по диагонали напротив меня.

Здесь, в Капелле, всё было совсем не так. То ли я, наконец, начал замечать кого-то кроме себя, то ли действительно мои новые коллеги были столь неординарными личностями. С вашего позволения я опишу здесь некоторых наиболее ярких персонажей, с которыми имел дело в Капелле.

Конечно же, я не могу не рассказать про нашего органиста, Джузеппе Аццури, того самого, о котором говорил Доменико. Невысокий, квадратного телосложения человек с крючковатым носом и густыми бровями, сходящимися на переносице, Джузеппе был непревзойдённый гений в своём деле. Он играл настолько точно и без единой запинки, что казалось, будто не человек играет, а специально обученный компьютер. Однако, прислушавшись, я обнаружил, что маэстро Аццури и правда разговаривает во время игры, за что неоднократно получал нагоняй от начальства. Придя в Капеллу немного раньше, чем нужно, я всё-таки ради интереса подошёл поближе к нему и вот, что я услышал:

— Всё есть число: любое слово — лишь набор чисел, нота — та сама является числом. Но что есть число? Что, кроме бесплотной сущности, бессмысленной без применения к объектам реального мира? Друг мой, может быть, ты знаешь, что есть число?

Маэстро Аццури приложил ухо к инструменту и сыграл аккорд.

— Увы, с тобой я в корне не согласен. Ты сам не понимаешь, что говоришь.

Я хотел остановиться и поговорить с ним о представлении чисел в памяти компьютера, но потом решил не связываться. Судя по сбивчивым и не совсем логичным выводам маэстро, он не очень-то дружил с головой.

Описание же непосредственно хора я начну со своей партии, сопрано. Одним из моих «однопартийцев» был Франческо Чителли, высокий, тощий человек с идеальной осанкой и немного вытянутым лицом. Голос его, тихий и какой-то свистящий, производил странное впечатление. Похоже, что он пел исключительно с использованием головного регистра. Франческо вообще был тихим, но вместе с тем, очень нервным и постоянно озирался по сторонам.

Следующий «музейный экспонат» — Адольфо Ратти, сопранист с красивым голосом, чего, однако не скажешь о внешности: длинный нос и сильно выступающие передние зубы делали его похожим на грызуна.

Небезызвестный Антонино Спинози, «душа коллектива», тоже сопранист, с колючим взглядом и острым носом. Это тот тип, с которым я подрался в первый день. Он постоянно всех подкалывал, язвил и давал всем весьма изощренные прозвища.

Так, я у него в «базе ключевых слов» в связи с прической и национальностью числился как «морской ёж-балалаечник». Надо сказать, расизм и национализм тогда не запрещались и даже приветствовались. Его товарищ Энрико Роспини из-за фамилии звался «солистом болота».

Даже капельмейстера Фьори Тонино за спиной называл «маэстро Кактус», а органиста Аццури — «синий нос». Доменико за проницательность и редкий цвет волос досталась от него кличка «поющий лис», а баса Базилио за дотошное отношение к нотам, Спинози прозвал «искателем блох». Впрочем, дальше обзывательств и пустой болтовни дело не доходило, никакого вреда этот тип никому не приносил.

Братья-близнецы Стефано и Карло Альджебри, сыновья композитора Альджебри, также являлись i virtuosi. Стефано, добродушный, общительный парень с длинными каштановыми волосами и живым взглядом огромных чёрных глаз, был сопранистом и стоял в хоре рядом со мной. Мы с ним вскоре подружились: выяснилось, что Стефано, помимо пения в Капелле, также увлекается математикой, особенно, алгебраическими кривыми.

Карло, более спокойный, чем Стефано, пел в партии альтов и тоже интересовался математическими вычислениями.

Энрико Роспини, толстый коротышка, который поддакивал своему товарищу Спинози и постоянно над всеми смеялся, тоже был альтом и по сути, как говорил Доменико, ничего плохого никому не делал. Единственным, что раздражало соседей по партии, было то, что он постоянно грыз ногти или яблоко.

Надо отметить, что в альтовой партии пел Флавио Фраголини, племянник кардинала Фраголини. С виду неприметный, с незапоминающейся внешностью и тихим голосом, он не произвел на меня никакого впечатления.

Братья Альдо и Джакомо Ринальди из партии теноров (это те, что притащили меня на хор), имели вздорный характер и постоянно дрались за пределами Капеллы. Но в общем, это были неплохие ребята.

Среди басов мне наиболее запомнился некий Базилио, парень с грубоватой внешностью, небритый как бомж, он чем-то напоминал мне тестировщика Васю и, по сути, выполнял сходную работу: помимо своей основной деятельности, он выискивал в нотах ошибки и опечатки и заносил их в отчет, который потом должен был предъявлять капельмейстеру.

Но наиболее яркой фигурой показался мне некий Гаэтано Ардженти, пожилой сопранист лет шестидесяти, который раздавал ноты хористам. Неуклюжий, коренастый, невысокого роста, лицом напоминающий текстильщицу со скульптурной группы в подземном зале станции метро «Нарвская».

Когда-то он был солистом, его ценили за превосходное сопрано серебристого тембра. Говорили, что он когда-то пел в театре, чему я теперь едва ли мог поверить. В последнее время он редко пел и, как правило, ни с кем не разговаривал. Разве что, бормотал себе под нос что-либо. Я был вынужден познакомиться с ним весьма внезапно: во время очередного соло меня кто-то бесцеремонно толкнул, после чего на меня посыпались ноты.

Ардженти пробирался сквозь хор, никого не спрашивая, наступая всем на ноги, роняя пюпитры, ноты и певцов. Кто-то ругался, кто-то отходил назад, наконец, старик с нотами добрался до капельмейстера и, недолго думая, с грохотом сгрузил всю стопку нот прямо ему на пюпитр.

— Ты, старый дурак! — зашипел на него маэстро Фьори. — Еще одна такая выходка — непременно выгоню!

Мне стало смешно. Я вспомнил, как пару месяцев назад тимлид Цветаев отчитывал нашего растяпу-сисадмина, когда тот, устанавливая Цветаеву новый SSD в старый системник, каким-то образом умудрился уронить и разбить ему оба монитора.

Пожилой сопранист только поджал губы и сделал вид, что ничего не слышит, как ни в чем не бывало, вернувшись на свое место.

Но уже через минуту меня опять толкнули локтем: это уже Ардженти собирал старые ноты и раздавал новые. На этот раз мне досталось по полной программе: сопранист, стоявший рядом со мной, не пожелал двигаться с места, в итоге местный «сисадмин» споткнулся об его башмак и вместе с нотами начал картинно падать на меня. Хорошо, что я вовремя отскочил в сторону, иначе бы этот «престарелый Орфей» меня раздавил, а так я отделался только упавшими на меня нотами. Старикашка, увидев, что никто не обращает на него внимания, перестал падать и скрылся за дверцей шкафа с нотами.

— Маэстро Фьори, — обратился я к капельмейстеру. — Может я лучше встану в партию альтов? У них как-то поспокойнее.

— Стой, где стоишь, — проворчал маэстро. — Давай мы все, вместо того, чтобы стоять и петь, будем прыгать как блохи?!

— Не беспокойтесь, маэстро, Базилио поймает! — послышался сдавленный смех Спинози.

— Вы, оба, заткнитесь! — прошипел маэстро.

Я решил с ними не спорить, просто потому, что было лень. Ранние подъемы, непривычные для меня, приводили к тому, что к полудню меня начинало вырубать. Один раз я так и уснул стоя, с нотами в руках. Спасибо, Стефано Альджебри успел подхватить ноты и хорошенько меня встряхнуть.

В перерыве ко мне подошел Флавио Фраголини.

— Как поётся на новом месте? — медовым голосом спросил он.

— Спасибо, всё отлично.

— Вы опять уснули во время пения, — заметил Флавио. — Наверное, Доменико не дает спать своими ночными репетициями?

— Доменико гений, — возразил я. — Он за одну ночь смог отладить мой голос.

— Да, согласен, — поддержал меня Фраголини. — Настоящий талант. Он мог бы стать оперным Primo Uomo, но предпочёл остаться в Капелле.

— Почему же? — удивился я.

— Не захотел бросать моего дядюшку, кардинала Фраголини.

— Вот это я понимаю, верность и патриотизм! — восхитился я.

— Не совсем так. Скорее любовь и привязанность.

— В каком смысле? — не понял я.

— Кардинал Фраголини покровитель Доменико, — с какой-то кривоватой улыбкой ответил Флавио. — Вы ведь знаете, что это означает.

С этими словами певец-альт вернулся на свое место.

Я порядком ничего не понял и на время вообще забыл о странных словах племянника кардинала.

В середине мессы дверь хлопнула, и на хоры ворвался разъярённый длинноносый дылда под два метра ростом, повергший в недоумение маэстро Фьори, да и весь хор.

— Ты ещё кто? — возмутился маэстро.

— Я Джустино Цанцара (Комар, ит.), новый солист! Меня выписали из театра «Капраника»! Между прочим, пообещали большие деньги!

Принесло, что называется, почти на неделю позже назначенного срока. Где ты раньше-то был?!

— Что ж, простите за недоразумение, — извинялся маэстро. — Надеемся, этого больше не повторится. А вы, Алессандро, как не стыдно, самозванец вы этакий! Встаньте в четвертый ряд и особо не высовывайтесь!

Доменико пытался вступиться за меня, но в итоге сам получил по шапке за содействие липовому солисту.

— Больно мне надо высовываться! — проворчал я. Как будто это я сам себя сюда притащил!

Новый солист исполнил свое соло, его голос был достаточно ровным и высоким, но неприятного тембра, напоминающего комариный писк. Одним словом, комар!

К середине мессы на хоры прибежал запыхавшийся мальчик, он принес анонимную записку, которая гласила следующее:

— Немедленно уберите это писклявое насекомое, или я собственноручно прихлопну его! P.S. и верните того сопраниста, что пел три дня назад! Школа, конечно, хромает, но хотя бы голос не настолько ужасен!

Получив записку, маэстро Фьори побледнел:

— Это же почерк Папы! Он требует другого солиста, тебя, Алессандро!

Что? Я не мог в это поверить! Мой посредственный, как я думал, голос, столь высоко оценили?

— Вот ваши ноты. Вставайте в первый ряд.

Пафосный «виртуоз» с позором покинул Капеллу со словами «Я ещё вернусь!».

А мы с Доменико и братьями Альджебри после окончания мессы отправились отмечать триумф справедливости.

По дороге мы громко обсуждали всё подряд. Я чувствовал себя как никогда прекрасно в компании единомышленников и с интересом слушал всё, что они рассказывали.

Доменико на редкость хорошо разбирался в опере и сам рассказал о последних «хитах» римских и неаполитанских композиторов. Когда же мы с братьями Альджебри перешли к обсуждению алгоритмов умножения чисел и численному решению уравнений более чем четвертой степени, а также предпринятой мной попытке объяснить, что такое непрерывность и множество континуум, великий «виртуоз» не выдержал:

— Vai al fosso[9]! Не знаю я вашей математики и знать не желаю!

Пришлось сменить тему на более нейтральную: обсуждение театральных механизмов и декораций. Карло Альджебри, как оказалось, участвовал в проектировании громоздкого механического транспортного средства, использовавшегося в театре для перемещения декораций на сцене.

— Мой отец, Джованни Альджебри, — рассказывал Карло Альджебри. — Композитор и математик, в равной мере научил нас музыке и точным наукам. Если бы мы со Стефано не стали певцами, мы бы непременно стали учёными или инженерами!

«Надо же, — подумал я. — У меня-то ведь как раз обратная ситуация».

Глава 5. Развлечения для «virtuosi»

Мы сидели в ближайшем трактире и всё так же громко разговаривали. Впервые я не стеснялся своего голоса: а чего стесняться, когда в моем новом мире такие вещи считаются если не нормой, но явлением вполне обыденным? Наконец, я совсем осмелел и предложил «тост»:

— Друзья, давайте устроим соревнование: кто вспомнит наибольшее количество знаков числа Пи, тот получит вот эти раритетные часы!

Часы с миллисекундной стрелкой для певцов восемнадцатого века оказались в диковинку, но я объяснил, что это последнее изобретение некоего швейцарского учёного, инкогнито приехавшего в Петербург.

— Вызов принят! 3,141592!

— 3,14159265358!

Выкрикнули по очереди братья Альджебри. Я смог вспомнить первые семнадцать символов после запятой (вот, что называется, заняться нечем!). И тут из-за стола поднимается Доменико, который вообще не интересовался математикой:

— 3,141592653589793238462643, — и с невозмутимым видом садится на место.

— Браво, Доменико! — со всей дури заорали мы и бросились поздравлять победителя.

— Поздравляю, дружище! Теперь твою замечательную коллекцию часов украсит вот эта редкостная вещь.

После увлекательного конкурса по запоминанию знаков числа Пи мы перешли к любимой всеми virtuosi старой доброй игре «Кто дольше споёт ноту на одном дыхании». На эту тему даже существует легенда о том, как синьор Карло Броски в своё время перепел трубача. В итоге последний в изнеможении свалился под сцену, а первый сорвал овации и был признан величайшим певцом всех времён и народов.

Нам четверым до Фаринелли, конечно, как до Юпитера, но кто мешает попробовать?

— Господа, какую ноту будем петь? — поинтересовался я.

— Высокую, разумеется. Причём, с нарастающей громкостью, — предложил Стефано Альджебри.

— Высокая для альта есть средняя для сопрано, — заметил Доменико. — Нельзя одинаково оценивать различные голоса.

В итоге я предложил сгруппировать всех четырёх участников на две частотные категории, для каждой из которых была выбрана одна нота. Победителем считался тот, кто протянет ноту за максимальное количество миллисекунд. Очерёдность участников было решено отсортировать по возрасту в порядке убывания.

Карло Альджебри, обладавший абсолютным слухом, определил для альтов ноту «ля» второй октавы, а для сопрано — «до» третьей. Вооружившись швейцарскими часами, с миллисекундной стрелкой, полчаса назад принадлежавшими мне, а теперь — Доменико, мы по очереди засекали время.

Первым участником, по праву старшинства, был Доменико. Начал он еле-слышно, но уже с двадцать пятой секунды звук начал нарастать, к ноте прибавились мелизмы[10], а к пятидесятой секунде, показалось мне или нет, он по полутонам стал «уезжать» наверх.

— Стой! — на восьмидесятой секунде прервал его Карло, следивший за тональностью. — Тебя опять занесло! Это уже не «ля» второй октавы, а «ре» третьей.

— Ты жулик, Доменико! — засмеялся Стефано.

«Поющий лис» с обиженной гримасой сел за стол.

— Вот посмотрим, как ты споёшь, — проворчал Доменико.

— Почему ты с такими данными не поёшь в опере? — спросил я.

— Я не намерен сейчас это обсуждать, — холодно ответил синьор Кассини.

Надо сказать, от этого высокочастотного почти ультразвука меня чуть не контузило, я пребывал в шоке, и желание участвовать в конкурсе мгновенно улетучилось.

Дальше был черёд Стефано. Он сразу начал петь на полной громкости, с некоторым подобием messa di voce, однако, через сорок пять секунд выдохся и начал кашлять.

— Простите, господа, мне что-то нездоровится, — оправдывался сопранист.

— Ты жулик, Стефано! — в свою очередь отметил Доменико.

— Вы же знаете, у меня проблемы с этой нотой. Именно с «до», с последующей и предыдущей всё в порядке.

Мне стало смешно, я вспомнил один решающий футбольный матч, на котором центральный форвард Россини (фамилия изменена), не забив гол, пожаловался, что у него левая нога «не рабочая».

Следующим участником был Карло. И надо сказать, он прекрасно справился с задачей, спев всё как положено: на одной ноте, не очень громко и без мелизмов. В итоге, результат составил полторы минуты.

— Твоя очередь, Алессандро! — сообщил мне Карло. Но спеть мне так и не дали: хозяин трактира был не очень доволен нашими вокальными изысканиями и пригрозил всех прогнать.

— Сколько можно петь одно и то же? Вы мне так всех посетителей распугаете, вон уже никого не осталось, только два пожилых синьора за дальним столиком.

Таким образом, продолжение игры было перенесено на неопределённое время, и мы стали думать, что делать дальше.

Я предложил соревнование на скорость по устному счёту. Ведущим выбрали Доменико: участвовать в соревновании он не собирался, зато согласился сыграть роль генератора случайных чисел, наугад придумывая операнды[11]. Первый тур — сложение и вычитание — завершился вничью. Следующим было устное умножение и деление.

Вначале числа были в пределах от нуля до ста, и снова имела место ничья.

— Двадцать шесть на двенадцать! — с усмешкой провозгласил синьор Кассини.

Первым ответил я.

— Тридцать два на семнадцать!

— Пятьсот сорок четыре! — крикнул Карло Альджебри.

— Этим virtuosi ведь больше заняться нечем, кроме как соревноваться в длине нот и устном счёте, — понимающе покачал головой старик за дальним столиком.

— Развлекаются, как могут, — ответил его собеседник.

Постепенно Доменико увеличивал числа, и когда дело дошло до трёхзначных, у меня в голове случился Stack Overflow[12]. Великий программист сел в лужу, уступив первенство певцу восемнадцатого века. Причина банальна: большую часть вычислений в наше время, в основном, выполняет компьютер, а вот у математиков того времени его, понятное дело, не было. Как следствие, все подобные вычисления производились в уме.

В итоге, не справившись с очередным мозговым штурмом, я обиделся и отвернулся к стенке, молча допивая разбавленное вино. Мне было жутко обидно, что кто-то соображает лучше меня. Да, дружище, тебе ещё предстоит поработать над своими интеллектуальными способностями.

После соревнования мы решили немного отдохнуть и просто разговаривали на разные темы.

Сначала мы обсуждали всякого рода прозвища и псевдонимы. Тему начал Стефано, вспомнив, каким прозвищем наградил меня неугомонный Спинози.

— Ты правда играешь на балалайке? Я слышал, что это инструмент наподобие лютни, только в форме равнобедренного треугольника.

— Ни на чём я не играю, этот шут Антонино придумал. Хотя, играл раньше на синте… на спинеттино.

В дальнейшем разговоре выяснилось, что Стефано и Карло числились у этого безумца как Абеляр Первый и Абеляр Второй. Хорошо, не «улитка Паскаля», как преподаватели называли одного беднягу у нас в университете, за то, что он слишком долго решал задачи.

— Ну, а меня в юности за длинные тощие руки и способность к быстрому поиску информации товарищи называли «человек-паук». (По иронии судьбы, их слова оказались пророческими: после университета я стал ASP.NET-разработчиком[13]).

— Богатая фантазия у твоих товарищей, — заметил Доменико.

Далее речь зашла о национальности и происхождении. Так, я узнал, что композитор Альджебри, отец Карло и Стефано, является математиком в десятом поколении и имеет испано-арабские корни. Предки Доменико по мужской линии были из Рима и Северной Италии и, говорят, все представители северной ветки были рыжими.

— Ну, а ты чем можешь похвастать? Как сказал Доменико, ты приехал из Российской Империи, чтобы сделать певческую карьеру?

— В какой-то степени, да, — неопределённо ответил я. Не говорить же им правду, в самом деле.

— Правильно сделал, что приехал. Нигде так не любят кастратов, как у нас в Италии.

— Ты не так выразился, — поправил его Доменико. — Кастратов нигде не любят, кроме Италии.

— Amici[14], что ж вы такие наивные, — вздохнул Карло. — Нас и в Италии не любят.

— Это женщин в Италии не любят, — заметил Доменико.

— Это ты их не любишь, а мы любим! — Стефано замахал руками. — Правда, Алессандро?

— Конечно, — ответил я.

— Вот и поезжайте втроём в Венецию, к куртизанкам, — усмехнулся Доменико.

В конце концов, мы скатились до обсуждения хористов.

— Если ты не против, Доменико, то я бы хотел побольше узнать о предыдущем солисте, Алессандро Прести. Насколько я понял, это был довольно интересный человек.

— Конечно, я не имею права теперь говорить о нём плохо, — начал Стефано. — Но всё же, не могу скрыть возмущения тем оскорблением, которое он нанёс нашей семье.

— Что он сделал?

— Совратил и опорочил нашу сестру, Чечилию, — гневно воскликнул Стефано. — Теперь мы не можем выдать её замуж.

— Вот негодяй, — говорю я.

— Чечилию никто не принуждал, — заметил Доменико.

— Как тебе не стыдно? Ты защищаешь этого пьяницу и развратника?

— Он был моим лучшим другом, и я не позволю никому оскорблять его память.

— Синьоры, прошу прощения, что начал эту тему. Не нужно ссориться. Всё равно мы уже ничего сделать не можем.

— Ты прав, — согласился Стефано.

Следующей темой нашего уже не столь интеллектуального разговора стал сопранист Ардженти.

— Почему синьор Ардженти всё время всех толкает и наступает на ноги? Я не могу поверить, что с такими замашками человек пел в театре!

— Пел-пел, — обнадёживающе ответил Стефано. — Причём весьма неплохо. Я ещё мальчиком присутствовал на спектаклях с его участием, это и вправду в своё время был великий певец. Именно благодаря ему я согласился стать il virtuoso. И брата убедил.

— Это в последние пять лет он стал таким, — задумчиво произнёс Карло. — Но дело не в природной неуклюжести: Ардженти был в молодости достаточно изящным и гибким. Может кости начали болеть, а может… то, что я думаю.

— Что ты думаешь? — спросил я.

— Он нарочно это делает. От злости.

— На кого?

— На новых солистов. Он не может смириться с тем, что его время прошло.

— Так, всё, хватит обсуждать хористов, — перебил брата импульсивный Стефано, когда мимо нашего столика проплыла местная «официантка» с пышными формами. — Давайте поговорим о прекрасном. Рад сообщить вам, господа, что на прошлой неделе я познакомился с одной очаровательной синьорой. Она замужем за каким-то престарелым дворянином, которому совершенно нет до неё дела, ему даже безразлично, с кем встречается его жена. Так вот: вчера я получил приглашение на чашечку кофе.

— И этот туда же, — закатил глаза Доменико. — Да будет тебе известно, кофе высушивает связки. Вот из-за него ты и не дотянул ноту.

Но Стефано его не слушал.

— А как дела с belle ragazze[15] обстоят у синьора Фосфоринелли?

Хотелось, конечно же, ответить, что всё прекрасно. Однако, это было не так. Что я мог вспомнить, кроме оплеух, пощёчин, оскорблений и несправедливого отношения со стороны тех, кого любил? Стефано задал больной вопрос, напомнив мне о былом счастье, так красиво начавшемся и так горько и позорно для меня закончившемся.

Я встретил её в университетской библиотеке. Когда мы познакомились, мне было семнадцать, а ей восемнадцать. Мария (назовём её так), прекрасная черноглазая блондинка, активистка ЗОЖ и дочь медицинских работников, училась на факультете экономики, и я часто помогал ей с математикой и программированием, с которыми она не дружила. Долгое время мы были друзьями, я старательно скрывал свои чувства, казавшиеся мне безответными и бессмысленными. Но однажды, от общих знакомых я узнал, что любовь моя взаимна.

Мы встречались около года, нас связывали тёплые платонические отношения. Наконец, после успешно сданной зимней сессии, я сделал ей предложение, и она, к моему удивлению, согласилась. Тем более, мама и отчим девушки были не против, а к мнению своих родителей я к тому времени прислушиваться перестал. Напрасно отец убеждал меня сразу сказать ей правду. Но я не мог: боялся потерять её.

Первая брачная ночь словно обещала стать ужасной. Мы еле успели вернуться с регистрации, как начался сильный ураган с дождём. Ветер завывал как стая волков, а дождь колотил в окно, словно пытаясь разбить стёкла в моей тогдашней съёмной коморке на цокольном этаже.

— Не бойся, моя сказочная наяда, я защищу тебя от злобного ветра Борея, — с улыбкой сказал я, обнимая новоявленную супругу. — Не бойся и позволь мне сделать эту ночь волшебной.

Эта ночь должна была стать первой для нас обоих. Молча и медленно мы по очереди освобождали друг друга от слоёв одежды, наконец, оказавшись полностью обнажёнными.

— А это что? — с подозрением спросила Мария, заметив у меня небольшой затянувшийся шов.

— Это… это мне аппендикс удаляли, — попытался соврать я, но получалось плохо: голос дрожал, я чувствовал, что она недалеко от истины, и я вот-вот её потеряю.

— Не говори глупостей, аппендикс в другом месте находится! Объясни, что всё это значит!

Три фактора сошлись в одной точке: высокий голос, детская внешность, и теперь ещё этот злосчастный шов, сформировали у неё окончательный портрет горе-супруга. Интересно, чем и о чём она думала, когда отвечала на предложение?!

— Мария, я давно хотел сказать тебе… Я не виноват в том, что в детстве серьёзно заболел, и негодяй-врач не смог придумать ничего лучше, чем вынужденная орхидектомия.

— Ты чудовище! Таким место только в Кунсткамере! Или в Зоологическом музее в зале вымерших животных! — Мария с воплем вскочила с кровати и судорожно начала одеваться.

— Позволь мне всё объяснить… — я осторожно попытался взять её за руку, но она оттолкнула меня.

— Убери от меня руки! Я вышла за тебя замуж, чтобы иметь детей, а ты так подло обманул меня! Ненавижу!

Я поднялся с кровати и грубо схватил её за плечи. Зря я это сделал. Она вырвалась, схватила со стола мой ноутбук и со всей силы ударила меня им по голове. Поверьте, на тот момент я не знал, кого мне жаль больше — себя или свой новый Dell Inspiron с процессором Intel i7 и терабайтным HDD, который ну ни в чём не провинился.

К счастью, отделался я лишь лёгким сотрясением мозга. Через несколько дней Мария заставила меня подписать с ней развод и уехала домой, в Нижний Новгород. Больше я её не видел.

— Ему опять снился кошмар, — вздохнул Доменико, когда я вернулся из мира горьких воспоминаний. Приди, о сборщик мусора, освободи мою переполненную память!

— Не обращайте внимания, синьоры, — ответил я. — Со мной такое бывает.

— С virtuosi частенько такое бывает, каждый второй со странностями, — заметил Карло Альджебри.

— Так ты не ответил на мой вопрос, — возобновил тему Стефано.

— Что ты к нему пристал, — возмутился Доменико. — Не видишь, твои слова неприятны ему.

— Нет, что вы, — возразил я. — Просто они заставили меня вспомнить одну женщину, которую я когда-то любил.

— Кто она? Благородная девица? Знатная дама? Или, может быть… куртизанка?

— Стефано, не травмируй Алессандро, — не на шутку разозлился Доменико.

— Нет, она моя бывшая супруга.

Воцарилась тишина. Близнецы удивлённо переглянулись. Доменико схватился за голову, а я не мог понять, в чём дело.

— Простите его, друзья, Алессандро ведь иностранец, он ещё плохо говорит по-нашему. Он хотел сказать, бывшая любовница.

— Это клевета! Наш брак был законным, зарегистрированным в государственном учреждении!

— Алессандро, по-моему, ты перебрал с Chianti, — сдерживая праведный гнев, холодно заметил Доменико. — Не обращайте внимания, спишем это на вышеуказанные странности.

Я решил вообще промолчать, недоумевая по поводу происходящего, но впоследствии понял, что опять облажался. Выяснилось, что таким как я в Италии тех времён вообще было запрещено вступать в брак.

На самом деле, в компании Доменико Кассини и братьев Альджебри я просидел бы и до ночи, но вдруг в трактир ни с того, ни с сего ввалился органист Аццури:

— Что я вижу?! Как не стыдно, синьоры! Вы же солисты! На вас равняется весь хор! А вы сидите здесь, пьёте вино и бросаете нескромные взгляды на молоденьких дочерей трактирщика! Живо по домам, вдруг ещё чего доброго кто-нибудь увидит и сообщит куда следует.

— Если только вы не сообщите, то никто и не узнает, — холодно ответил Доменико.

— Синьор, я не могу понять, что здесь плохого, — пожал я плечами. — Мы всего лишь праздновали… наше знакомство.

— Как вы не понимаете, у вас должна быть идеальная репутация. Берите пример с Адольфо Ратти и Флавио Фраголини, они ни разу в жизни вина не пили и в трактирах не сидели, а в присутствии женщин смиренно опускают глаза.

— Хорошо, синьор, мы прислушаемся к вашему совету, — дипломатично ответил Доменико.

Мы вышли из трактира, однако, успев услышать слова Джузеппе:

— Ragazza, принеси мне кружку граппы!

При этих словах наш дружный квартет разразился гомерическим смехом.

Нормально? Человек запрещает певцам пить разбавленное вино в мизерных количествах, а сам преспокойно глушит кружками водку?! Нет, видимо прав был Доменико: «Джузеппе Сизый Нос» — это про тебя.

— Aliis si licet, tibi non licet[16], — философски заметил Доменико.

Глава 6. Спорт, слёзы и леди из забытого сна

Вернувшись из трактира, мы сразу же приступили к сооружению наклонной скамьи для пресса. Самодельный тренажёр решили разместить в гостевой комнате, некогда принадлежавшей маэстро Доменико-старшему, и в которой теперь гостил «инженер из Российской Империи», как меня представили в Капелле.

Почти неделя прошла с того момента, как меня занесло в прошлое, и моё несовершенное, изуродованное тело уже истосковалось по спортивному залу. Что поделаешь, плакал мой абонемент, а вместе с ним и заработанные честным трудом до крови из глаз деньги, и, конечно же, достигнутое ежедневными двухчасовыми тренировками, жалкое подобие кубиков и едва выступавших дельта-мышц.

В последнее время я мог сравнить себя разве что с моржом. Нет, не потому, что вместо приятного тёплого душа я теперь вынужден каждое утро закаляться ледяной водой из кувшина, а потому, что уже несколько дней не был в спортзале, о чём свидетельствовали обвисший живот и дряблая кожа на предплечьях. Если уж нормальный, здоровый мужик без тренировки быстро теряет тонус, то что говорить о таком как я?

Увы, даже интенсивные занятия в «качалке» не могли кардинально поменять моего костлявого астенического телосложения. Но и без них я не мог обойтись: уже через пару дней без нагрузки и так неподдающиеся нормальному развитию мышцы словно деревенели, и я чувствовал себя, в лучшем случае, постаревшим Буратино.

Нет, больше тянуть нельзя, Санёк, иначе ты рискуешь уподобиться тому платану из арии Ксеркса. Сегодня же возобновлю ежедневные упражнения.

В чулане мы нашли доску и старый деревянный стул без сидения. Там же оказался ящик с инструментами, принадлежавший некогда Алессандро Кассини. Старый капельмейстер любил столярное дело, и эту любовь унаследовал его младший сын Эдуардо.

Предварительно я протестировал стул на прочность (хорошо ещё, что синьора Кассини и Эдуардо ещё не спали, и жуткий грохот многократно падающего стула не стал причиной нарушенного сна), и устойчивость в трёх направлениях. Убедившись в отсутствии повреждений и в соответствии величины угла наклона при опрокидывании требованиям устойчивости (а я ещё в школе писал реферат об устойчивости стульев), я приступил к делу. Воспользовавшись жуткой древней отверткой, я предельно аккуратно, чтобы не проткнуть себе руку, открутил винты.

Вскоре старый деревянный стул был разобран, и я приступил к непосредственно сборке тренажёра. Надо сказать, в нормальных условиях это было бы проще, чем сборка мебели, однако сейчас процесс сильно затянулся благодаря отсутствию (или ужасному качеству) привычных инструментов. Наконец, после почти трёх часов непрерывной работы, невообразимая деревянная конструкция была готова.

— Fantastico! — восхищённо прошептал Доменико, который всё это время не без интереса наблюдал этот «спектакль». — Кто тебя научил?

— Дед научил, — с гордостью ответил я.

— Знаешь… Мой отец, маэстро Алессандро Кассини тоже любил мастерить разные штучки из дерева. Вот этих прекрасных ланей тоже он сделал, — Доменико показал мне статуэтку на камине. Лани и правда настолько реалистичны, точно построены в OpenGL[17] с использованием мельчайшей триангуляционной сетки.

— Твой отец был великий человек, — с участием ответил я.

— Хотелось бы так думать, — в глазах «виртуоза» опять появилась грусть. — Ещё он виртуозно играл на скрипке, чем был известен по всей Италии. Я помню его совсем молодым и весёлым. Не таким, как в последние годы…

Я не хотел поднимать болезненную для нас обоих тему, и мы долгое время сидели молча. Наконец, я нарушил угнетающую тишину:

— Доменико, мы уже ничего не можем сделать. Но надо жить. И идти вперёд.

— Ты прав. Покажи своё упражнение для развития диафрагмы. Думаю, теперь тебе будет легче его выполнять.

Неделю назад, как раз когда Доменико первый раз разбудил меня и сорвал одеяло, он, оказывается, обнаружил у меня сильнейшее искривление позвоночника.

Надо сказать, я с детства страдал от сколиоза, к которому впоследствии добавился ещё и остеохондроз. Таким образом, позвоночник мой напоминал график арктангенса. А на следующий день Доменико предложил мне его немного выпрямить какими-то своими методами.

— Не думаю, что это хорошая идея, — скептически заметил я. — Профессиональный врач за пять лет ничего не смог сделать, а ты без элементарного медицинского образования и подавно не справишься.

— Справлюсь. Это тебе говорит человек, вылечивший от подобного искривления своего брата Эдуардо.

— Эдуардо ребёнок, у него ещё тонкий костный каркас.

— Не забывай, что у «виртуозов» плотность костей с возрастом не меняется, — заметил Доменико.

— Ну о’кей, давай попробуем, — согласился я.

— Чего? — не понял Доменико.

— Это значит «да, конечно».

Операция по «спрямлению кривой» была долгой и чрезвычайно болезненной, похоже, что болевой порог у людей того времени был сильно выше, чем у изнеженного офисного работника.

В процессе меня не покидало ощущение, будто я старый ноутбук, а Доменико — инженер, который разбирает его на части. Каждый позвонок был будто бы выкручен, как криво завинченный, не попадающий в резьбу винт, а затем уже правильно ввинчен на место.

Однако, несмотря на это, на следующий день я буквально чувствовал себя как новый, даже боль в спине на какое-то время отступила.

— Ты гений, Доменико, — только и смог ответить я. — Как мне тебя благодарить? Хочешь научу решать дифференциальные уравнения?

— Нет, нет, только не математика. Терпеть её не могу! Мне плохо от этих формул и чисел.

— Но ведь ты выиграл состязание по запоминанию знаков числа Пи.

— У меня просто хорошая память. А Карло Альджебри так долго зубрил эти знаки вслух, часто даже во время мессы в перерывах, что хочешь-не хочешь, а выучишь.

— Ясно. Тогда я не знаю, чем могу помочь.

— Можешь позаниматься математикой с Эдуардо. У него технический склад ума.

— Издеваешься? Эдуардо меня терпеть не может, как и всех «виртуозов».

— Если сможешь найти с ним общий язык, я буду тебе весьма признателен.

— Ладно, завтра попробуем.

Однако на следующий день ничего не получилось: Эдуардо заперся в своей комнате и вывесил на двери объявление: «Монстрам вход запрещён». Пришлось думать, как выкурить трудного подростка из комнаты, но за три дня ничего так и не придумали и решили, что сам вылезет, когда захочет.

Итак, я забрался на только что построенный тренажёр. Мне предстояло окончательно его протестировать, и я сделал несколько подходов.

— Это совсем просто. Прошу, твоя очередь, — обратился я к Доменико.

Доменико очень аккуратно повторил за мной упражнение для пресса, но на третьем подходе ему стало дурно, и он, опираясь на моё плечо, еле добрался до дивана.

— Нет, всё же эти упражнения больше подходят для солдат, чем для певцов.

— Ты просто ещё не привык, — попытался я переубедить Доменико.

Отжимания от пола тоже не пришлись по нраву этому «виртуозу» восемнадцатого века, он пожаловался, что вывихнул руку. Перебрав несколько видов упражнений, не требующих специального оборудования, мы, наконец, сошлись на некоторых приёмах из каратэ. Но для этого потребовалось место, и я решил на время вынести скамью для пресса из комнаты. Однако, моя очередная «программа» вновь завершилась с ошибкой: подняв скамью, я нечаянно задел стоящую на камине фарфоровую вазу, на которой были изображены павлины и тюльпаны.

Ваза упала и разбилась вдребезги, а Доменико, сам себя не помня от злости, бросился ко мне и вцепился в воротник.

— Это же делфтский фарфор!

— Не переживай, мы найдём точно такую же вазу. Не такой уж и раритет.

— Ты знаешь, кто? Бревно неотёсанное, степной варвар, медведь из леса, толстокожий гиппопотам!

— Гиппопотам, между прочим, царь. В то время как бегемот — просто аптекарь[18].

Но Доменико меня не слушал. Он сел в кресло, схватился за голову и… вдруг заплакал.

— Ты чего?! — я был в шоке. Первый раз вижу, чтобы парень в открытую вот так вот развешивал сопли. Причём, из-за какой-то дурацкой вазы!

— Ты… чудовище… — сквозь слёзы прерывисто отвечал Доменико.

Я не знал, что и делать. С одной стороны, мне стало стыдно, что я своими злыми шуточками довёл всегда спокойного и невозмутимого Доменико до такого состояния. С другой же, я не мог понять его поведения.

— У тебя просто нервы сдали. Ты не высыпаешься. Отсюда и стресс.

— Ты говоришь, как мой брат, — угрюмо ответил Доменико. — Может, ты и не «виртуоз» вовсе, а обычный фальцетист[19]? Таких много на Севере Европы.

— Тебе предоставить полное доказательство? Или ограничимся поверхностной оценкой?

— Не надо, я пошутил. Ты не похож на фальцетиста.

— Ну значит, тема закрыта.

Доменико ещё пару часов дулся на меня из-за вазы, но потом сменил гнев на милость. Мы достали спинеттино и приступили к ежедневному вокальному штурму уроку музыки.

— В наказание за пакость ты споёшь мне первую арию Арзаче из оперы маэстро Аццури.

— Что? Опять Арзаче? Ты издеваешься, Доменико.

Я ненавидел эту арию. Она вся была однообразной, построенной на монотонно-возрастающей гамме, безо всяких мелодических украшений.

Но делать нечего, провинился — пой. В третьей части арии был вообще шедевр: одна-единственная нота на несколько тактов.

— А теперь тяни эту ноту, сколько хватит дыхания. Время пошло.

Набрав побольше воздуха в лёгкие, я начал петь ноту. Надо сказать, с первого раза я не дотянул даже до установленного сегодня в трактире минимума, выдохшись на второй минуте.

— Повторим ещё раз. Ты же не хочешь сесть в лужу, когда будешь соревноваться со Стефано в длительности нот.

В итоге, несчастную «соль» второй октавы я повторил раз двадцать. Программа-минимум была достигнута только на двадцать первый раз.

— Прекрасно. А теперь пробежимся по списку упражнений.

Я тогда пожалел, что списки реализуют IEnumerable и IEnumerator(обладают свойством перечисления). Доменико погнал меня по «коллекции из ста двадцати шести элементов». Причём, последние пять упражнений оказались на messa di voce.

— Я сейчас помру! — взмолился я.

— Ну помрёшь, так помрёшь. А выживешь — получишь право называться virtuoso. Пока что ты просто великовозрастный дискант.

— Что?! — вспылил я.

Слова Доменико подожгли во мне спортивную злость. Я схватил листок с упражнениями и в ускоренном темпе, с мелизмами и трелями, спел каждое из них, а потом… Последнее упражнение, представлявшее собой одну ноту на десять тактов, я спел на одном дыхании, с каждой секундой усиливая звук, а к концу, исполнив трель на двух полутонах, я постепенно начал убавлять громкость, завершив упражнение уже совсем тихо.

— Браво, Алессандро! — крикнул Доменико и бросился меня обнимать.

— Браво, Доменико, — усмехнулся я. — Ты ведь спровоцировал меня на это.

— Ну, о’кей, — улыбнулся синьор Кассини.

Наступила ночь, и мы разошлись по комнатам. Однако, все попытки уснуть завершились неудачей. Лёжа в кровати с открытыми глазами, я пытался понять, что вообще происходит.

Доменико. Этот человек в последнее время не давал мне покоя. Доменико, ты, вроде бы, тоже il musico, как я, как Стефано и Карло, и остальные хористы подобного толка. Но нет, ты не такой, как они все, не такой, как я. Ты — словно светлый ангел среди этих мрачных, безжизненных истуканов, проживающих свой век в фоновом потоке.

Какие чувства я испытываю к этому человеку? Сложно понять. Я всем сердцем привязался к Доменико, восхищался его талантом и уважал как друга и учителя. И всё это было бы прекрасно, если бы в последнее время к этому не примешалось ещё что-то, чего я не мог сформулировать. Временами мне казалось, что я один вижу то, чего не видят другие и что, возможно, является всего лишь выдумкой.

Вчера мне вновь приснился странный сон, который я видел ещё в прошлом своём существовании, будучи старшеклассником.

Солнечное утро, старый заброшенный парк, искусственный водоём, в котором, словно две статуи, юноша и дева сжимают друг друга в объятиях. Длинные, мокрые, рыжие волосы ниспадают на две маленькие выпуклости; я обнимаю её сзади, нежно сжимая её грудь в своих горячих ладонях, моё сердце колотится в такт едва различаемой мелодии, доносящейся издалека, и шепчу ей на ухо последние и роковые стихи Владимира Ленского: сердечный друг, желанный друг… Приди, приди: я твой супруг!

Женщина поворачивается ко мне лицом, её глаза полуоткрыты, а на губах играет блаженная улыбка… Она словно Весна с картины Ботичелли, только более живая и чувственная. Её лицо мне кажется знакомым, но она не похожа ни на кого из тех, что я тогда знал.

Постой, твоё лицо знакомо мне… Доменико?!

Проснулся я на полу от жуткого грохота. Оказалось, я во сне упал с кровати.

— Нет, Алессандро, не сходи с ума, ты всё придумал, — объяснял я сам себе. — Ты сам нарисовал себе этот образ, это всего лишь плод твоего воображения. Ты не знал, будучи школьником, как выглядит Кассини, это всё простое совпадение.

Уснуть так и не удалось. Я оделся и спустился в гостиную. Напротив камина, в стареньком мягком кресле сидела синьора Кассини и вышивала какой-то хитрый узор на шелковом платке.

— Добрый вечер, синьора.

— И вам доброго вечера, Алессандро.

— Разрешите задать вопрос?

— Конечно, что смогу, отвечу.

— Прошу извинить меня за возможную нетактичность, но мне бы хотелось узнать побольше о маэстро Кассини и его взаимоотношениях с Доменико.

Необходимо отметить, спросил я не от пустого любопытства: мне нужно было выяснить, какую роль этот человек сыграл в его воспитании.

Синьора Катарина Кассини вздохнула и вот, что она рассказала мне:

— Алессандро Кассини, как наверное и любой другой уважающий себя итальянец, категорически был против того, чтобы его старший сын стал il virtuoso. И он был страшно обеспокоен, когда узнал, что нашего малыша заметили в Капелле как певца. Однажды Алессандро вынужден был отлучиться по делам в Венецию и хотел Доменико с собой взять. Но его как назло угораздило тогда заболеть. Маэстро Кассини уезжал с тяжелой душой, он словно чувствовал, что это всё равно произойдет, но ничего не мог сделать. Пока он был в отъезде, всё сделали без него и без его разрешения. Вы представить себе не можете, как он был зол по возвращении! Он рыдал как дитя, у которого отобрали любимую игрушку. Но вместо того, чтобы всячески поддержать сына, весьма тяжело перенёсшего операцию, Алессандро просто перестал его замечать и вычеркнул из списка наследников. Он покинул пост капельмейстера и уехал на гастроли по Италии. Но Алессандро можно понять: уныние усугублялось тем, что за пятнадцать лет нашего брака я подарила ему только одного сына, Доменико.

— Сочувствую, синьора. Мои родители были в отчаянии, когда это произошло со мной. Ведь я был их единственным сыном. Последним носителем нашей фамилии. Они даже хотели подать в суд на врача, который сделал своё дело. Но было поздно, он уехал в Израиль.

— Куда уехал? — переспросила синьора.

До меня дошло, что я опять облажался. Тогда не было такого государства, территория современного Израиля входила в состав Османской империи.

— Простите, у меня неважно с географией, — вынужден был соврать я, что было неправдой: по географии у меня всегда были пятёрки. Вот с историей в этом смысле меньше повезло. — Куда-то уехал, в общем…

— А вот хирург, которому Доменико обязан своим голосом, после этой операции покончил с собой. Возможно, его заела совесть.

— Что сделано, то сделано, — вздохнул я.

— Но маэстро Кассини ушёл со спокойной душой. Ведь за несколько часов до смерти он получил известие о рождении долгожданного мальчика.

— Эдуардо очень смышлёный парень, — заметил я. — И у него ваши глаза.

Синьора Кассини улыбнулась.

— Возможно, ведь он сын моей сестры.

— Как сестры?

— После рождения Доменико я уже не могла иметь детей. Видя неутихающую печаль своего мужа, я решилась на обман. Алессандро не сразу понял, что женщина, с которой он провел ту ночь не я, а моя сестра-близнец Анна Джульетта. Через несколько месяцев после этого у Анны родились близнецы Эдуардо Аугусто и Элизабетта Виттория. Сама же Анна, бедняжка, вскоре отправилась вслед за Алессандро на небеса…

— Подождите, вы говорите, близнецы? Простите за вопрос, но что случилось с девочкой? Выжила ли она?

— Да, конечно. Но Элизабетта не живёт с нами. Доменико, в связи с ухудшившимся материальным состоянием, по совету маэстро Вивальди, отдал её на воспитание в Ла Пьета.

— Ла Пьета? В Венеции? Но ведь это прекрасно! — воскликнул я. — Маэстро Вивальди великий человек. Все его ученицы становятся выдающимися музыкантами и певицами.

— Вы правы, Алессандро. Когда Элизабетта была маленькой девочкой, мы уже тогда поняли, что Господь наградил её музыкальными способностями, по секрету скажу, не меньшими, чем у старшего брата. В Риме её талант был бы зарыт в землю.

— Уверен, маэстро Вивальди не позволит юному таланту пропасть.

— О чём вы говорите? — услышал я голос за моей спиной. Обернувшись, я увидел Доменико. На нём была длинная белая шёлковая рубаха с глубоким вырезом, а в руках он держал свечу. Рыжие волосы раскинулись по плечам, тусклый свет от камина бросал едва заметные лучи на белую ткань, взгляд был равнодушным. Мне на мгновение стало страшно: то, что я увидел, каким-то странным образом напомнило сегодняшний сон.

— О твоей сестре, Элизабетте Виттории Кассини, — нежно ответила синьора Кассини.

— Ясно. Доброй ночи, мама. И тебе, Алессандро.

Глава 7. Дежурство по шкафу или Неистовый Алессандро

На следующий день я был вынужден задержаться на хорах. Синьор Ардженти плохо себя чувствовал (он страдал сильным ревматизмом) и на несколько дней отпросился с работы. Бросили жребий, кто будет собирать и сортировать ноты вместо него. В итоге «дежурными по шкафу» оказались… По закону подлости, я, Роспини и Спинози. Почему трое вместо одного? Потому что с титанической работой, которую каждый день проводил Ардженти, в одиночку не справлялся никто.

Итак, оставшись наедине с этими двумя чудаками, я решил абстрагироваться и заняться непосредственно сортировкой нот в шкафу, пытаясь выполнить работу за менее чем квадратичное время. Но как бы не так: спокойно работать они мне не дали. Эти двое, вместо того, чтобы сортировать ноты, свалили всю работу на дурака меня, а сами уселись на скамью и оценивающе меня разглядывали, всячески комментируя мой внешний вид.

— Наш морской ёж сейчас утонет в море под названием «кафтан Доменико Кассини», караул, спасите морского ежа! — трясся от смеха Спинози, который ни дня не пропускал, чтобы не сделать «комплимент» в мой адрес. Что поделать, костюм Доменико был мне немножечко великоват, это и понятно, такого мелкого дистрофика, «царя Кащея», как я в Капелле ещё поискать надо.

— Сейчас с него свалятся бриджи, и мы посмеёмся! — смеялся квакуша-Роспини.

Я только с иронией взглянул на них:

— Как говорил один великий греческий философ: «Над кем смеётесь — над собой смеётесь»[20]. Я, конечно, не стал говорить, что «греческим философом» был никто иной, как Николай Васильевич Гоголь.

— Смотрите-ка, русский, а философию знает! — ухмыльнулся Спинози.

— Я, между прочим, высшую школу закончил, в отличие от тебя, и являюсь дипломированным инженером. И попрошу более не высказываться презрительно в адрес моей Родины.

— Ну надо же, академик выискался! Они там что, прямо в своих научных лабораториях студентов кастрируют?

Моё терпение лопнуло, и меня уже было не остановить. Полностью потеряв самообладание, я набросился на Антонино с кулаками и вновь проехался ему по носу. Какая разница, что он похож на Антонину Юзефовну, раз парень, так пусть защищается. Однако, в связи с нулевой физической подготовкой последнего в области бокса, которым я как-никак занимался несколько лет, я быстро отправил сопраниста в нокаут.

— Ещё слово скажешь — убью! — процедил я сквозь зубы.

За товарища вступился Роспини, который всё это время наблюдал за поединком в стороне. Он хоть тоже не отличался особой спортивностью, но кулак у него был мощным. Я обернулся и тотчас же получил знатный фингал под глаз.

— Это тебе за самонадеянность! — спокойно сообщил Роспини.

Я не растерялся и дал ему сдачи. Однако он быстро пришёл в себя, и тут мы уже не на шутку схватились. Энрико, хоть и не отличался хорошей формой, но значительно превосходил меня в весе. Силы казались неравными.

Не знаю, чем бы закончилась эта бессмысленная стычка, если бы на помощь не подоспел капельмейстер. Увидев маэстро, Энрико Роспини спрятался в шкаф.

— Что здесь происходит! Ну-ка всем разойтись! Алессандро, Антонино, Энрико, вы опять? — послышался из дверей на лестницу кашляющий тенор маэстро Фьори.

— Эти хмыри меня уже достали! Ещё одно оскорбление с их стороны, и я здесь больше не пою! — в негодовании воскликнул я.

— Я с ними поговорю. Но чтоб впредь такого больше не было. Ещё раз услышу, что новый солист дерётся прямо в Капелле, немедленно выгоню. И будет тебе, Алессандро, стыд и позор.

Алессандро и так уже понял, что перегнул палку. Но в тот момент я не мог себя контролировать. Что, в самом деле, со мной происходит? Вчера ещё возмущался неадекватной реакцией Доменико на разбитую вазу, а сегодня сам, как маленький, по ерунде лезу драться. Детский сад, да и только.

Надо сказать, это был не единственный случай такого вот нервного срыва среди наших: братья Альджебри рассказывали, как тот же самый Спинози несколько месяцев назад вдруг ни с того ни с сего во время мессы начал танцевать сарабанду. Маэстро Фьори пригрозил выгнать певца с хоров, но тот сообщил следующее:

— Когда нужно будет, я сам уйду.

Поздно вечером видели, как он бегал вокруг Капеллы с ножом.

— Прости его, Алессандро, — успокаивал меня потом Доменико, аккуратно замазывая белой пудрой мой синяк под глазом. — У Тонино совсем с головой плохо.

— Главное, не уподобляться ему, — заметил я. — Доменико, исходя из твоего вчерашнего и моего сегодняшнего поведения, я предлагаю объединить усилия и начать держать себя в руках. Иначе мы так долго не протянем.

— Я «виртуоз», а «виртуозам» можно выражать эмоции. А вот драться нельзя, это нехорошо.

— Да кто бы ты ни был, нельзя по каждому поводу срываться. С тобой всё понятно, темперамент и всё такое. Но вот для меня, человека с петербургским воспитанием подобное поведение недопустимо.

Зря я сейчас вспомнил о Питере. Настроение упало, и сердце сжала тоска. Возможно, я никогда больше не увижу ни грозных львов с золотыми крыльями на Банковском мосту, ни очаровательных сфинксов на Египетском, ни величественных Нарвских ворот, ни обшарпанных, но до боли родных старинных домов на набережной реки Пряжки… И белые ночи, сводящие с ума своей холодной северной красотой, тоже не увижу. Я поймал себя на мысли, что страшно скучаю не только по городу. В какой-то момент я понял, что ничего так страстно не желаю, как вновь оказаться в отчем доме, который я покинул несколько лет назад, и увидеть своих родных, с которыми не общался больше года.

— Бедный мой мальчик, смотреть на тебя не могу, сердце разрывается!

— Это я виноват, что мой сын стал неполноценным человеком. Нужно было продать квартиру и отправить его на лечение в Германию.

— Сань, ты не приходи на мой выпускной, я не хочу позориться.

— Привет, братишка. Извини, я не приеду на твой день рождения, у твоих племяшек завтра утренник в детском саду. Да, и ты к нам тоже не приезжай, у нас гости.

Я не мог больше причинять своим родным боль своим присутствием. Собрав вещи и скрепя сердце, я переехал в центр. Мне не хотелось уезжать, но оскорблять чувства любимых мною людей — своим голосом, своей внешностью, своей необустроенностью в жизни, я тоже не хотел.

— Что-то ты совсем упал духом. Выйдем на улицу, это нотная пыль пагубно влияет на состояние души.

— Скорее, на состояние голоса. Мне понятно, почему у Ардженти голос стал таким сиплым: он постоянно дышит пылью.

— Бедняга Ардженти, — вздохнул Доменико. — Кстати, ты ведь мне не рассказал, из-за чего ты подрался с Тонино?

— Да на пустом месте схватились, и из-за чего? Из-за какого-то дурацкого костюма!

— Ах, вот в чём дело. Завтра пойдём к синьору Страччи, это лучший портной в городе.

На следующий день был запланирован визит к портному, но он всё же был перенесён на более позднее время: я в качестве искупления вины сам предложил остаться после мессы в Капелле и отсортировать ноты, которые, в связи со вчерашним инцидентом, по-прежнему представляли собой неупорядоченное множество. Я хотел остаться один, наедине со своими расползшимися как змеи мыслями и вопросами, на которые не находил ответа. Но Доменико решил составить мне компанию, что одновременно и обрадовало, и расстроило меня.

Да, я всё ещё был под впечатлением от вчерашнего странного сна, однако, всеми силами не подавал виду. Но в глаза Доменико, в эти чистые, невинные глаза цвета пасмурного неба, я старался не смотреть. Потому что в этих глазах я видел отражение своей безумной и бессмысленной иллюзии, в истинности которой я словно сам себя убеждал, делая ошибочные, логически не обоснованные заключения.

Нет, Доменико, ты просто не можешь быть «виртуозом», ведь ты так похож на неё, на мою меднокудрую богиню из старого сна, мою леди-совершенство. Может быть, ты, моя радость, нарочно прячешь свою невероятную красоту под личиной женственного юноши, чтобы избежать посягательств со стороны сильного пола? Или просто таким образом пытаешься свести нас всех с ума?

— Алессандро, — нежный голос тёплого тембра вернул меня в реальность. — Я знаю тебя уже неделю, однако, я ведь совсем тебя не знаю. Я не знаю, кто твои родители, есть ли у тебя братья и чем ты занимался до того, как попасть сюда. Я даже понятия не имею, в чём заключалась твоя предыдущая работа.

— Что ж, расскажу. Я единственный сын своих родителей. Мой отец, Пётр Ильич — профессор философии, а мать, Елизавета Григорьевна — кандидат исторических наук. Помимо меня у них есть две дочери. Старшая, Ольга, работает архитектором в… Финляндском герцогстве, если я не путаюсь с названиями, а младшая, Татьяна, учится в университете на археолога.

Бедный Доменико, мои слова повергли его в ступор. Понятное дело, какое высшее образование для женщин в то время? В лучшем случае, репетиторы по различным предметам, и то, только у богатых.

— Красивые имена. Должно быть, твои сёстры невероятно талантливы. Так чем ты занимался? — сменил тему синьор Кассини. — Насколько я понял, ты тоже работал в шкафу, подобно синьору Ардженти.

— Не совсем в шкафу…

— Где же? — не отставал любопытный Доменико.

— Вот честно скажи, ты веришь, что я из будущего? Если нет, то объяснение бессмысленно.

— Я верю тебе, Алессандро.

— Хорошо. Мне это трудно объяснить, исходя из временной разницы. За триста лет наука шагнула очень далеко, и фантастические машины, выполняющие почти всё, что ты захочешь, стали реальностью. Но для того, чтобы эти машины действительно выполняли желания, в них необходимо «вдохнуть жизнь». Для этого требуются усилия миллионов таких инженеров как я.

— Я не верю, что подобное возможно.

— Это так, поверь. Да, тебе придётся поверить мне на слово, потому что я не имею возможности предоставить доказательства; да, я, возможно, зря всё это рассказываю тебе, потому что ты ещё не застанешь эпоху технического прогресса. Но он произойдёт.

— Ничуть не зря. Мне интересно, каким образом ты и твои коллеги «вдыхают жизнь» в бездушную машину?

— Мы пишем инструкции на одном из специальных языков, похожих на английский, которые затем переводятся в машинный язык, тот, что понятен машине. Причём, если первые из них представляют собой обычные команды к действию, то последний состоит лишь из различных комбинаций нулей и единиц. Других символов машина не понимает.

— Всё-таки я не совсем понимаю смысл твоей работы. Ты пишешь письмо на английском, а слуга затем переводит твои слова на язык нулей и единиц?

— Почти так, только ещё одна особенность заключается в том, что этот слуга — тоже машина.

— Странная у тебя работа, — заметил Доменико. — Смотри, никому об этом ни слова. Ещё обвинят в колдовстве, в заговаривании неодушевлённых предметов.

— Буду нем как шкаф с нотами. Хотя… я не думаю, что шкаф с нотами всегда молчит. Прислушайся, мне кажется, я слышу оттуда разговоры.

— А вот это уже ненормально, — отвечает Доменико. — У тебя слишком богатое воображение.

— Может там кто-то прячется?

Мы открыли дверцу и обалдели: в шкафу сидел органист Аццури и страстно целовал скрипку, шёпотом объясняясь ей в любви.

— Простите, маэстро, не будем вам мешать, — подавляя смех, извинился Доменико.

— Всё-таки у старика патологическая страсть к древесным структурам, — потом заметил я.

— У него просто очень злая жена, — пояснил Доменико.

После мессы мы отправились к местному «кутюрье», чтобы снять с меня мерки. Для кафтана нашли на чердаке свёрток плотной ткани тёмно-синего цвета. Для камзола и бриджей ткань того же цвета пришлось покупать у местных ткачей по дешёвке. Синьора Кассини нашла у себя в ящике с рукоделием лоскутки белой ткани, из которых предполагалось сделать воротник и манжеты, поскольку обыкновенная белая рубашка стоила очень дорого. Часть денег, заработанных пением в Капелле, я, конечно же, отдал Доменико, но этого, по моему мнению, было недостаточно, чтобы отблагодарить за всё, что он и синьора Кассини сделали для меня. По дороге Доменико сообщил мне следующее:

— На следующей неделе я еду в Венецию, дабы навестить сестру. Если повезёт, вновь встречусь с маэстро Вивальди, очень талантливым композитором. Хочешь, поедем вместе?

— Конечно, я всегда мечтал познакомиться с великим классиком, — с воодушевлением ответил я. — Ты и правда лично знаком с Антонио Вивальди? — поинтересовался я.

— Да, знаком, — беспокойный взгляд чистых серых глаз на мгновение просиял какой-то детской радостью.

— Как вы познакомились?

— Пару лет назад, в театре «Капраника» маэстро ставил оперу. Я был в числе слушателей. Признаюсь, это потрясающее действо произвело на меня огромное впечатление. Маэстро сам играл первую скрипку и дирижировал оркестром. После спектакля меня попросили подойти к нему.

— Что он сказал тебе?

— Маэстро хотел послушать мой голос, которым так восхищался его высокопреосвященство. Я спел произведение, которое сам сочинил ко дню рождения кардинала. Маэстро Вивальди внимательно слушал меня, и когда я закончил, маэстро похвалил меня за пение и композицию. Я же сказал, что своими способностями я обязан лишь отцу и деду. И, конечно же, кардиналу Фраголини. А ещё он благословил меня петь в опере.

— Почему же ты в ней не поёшь?

— Не могу бросить хор.

— Вот я тоже так говорил про своё первое место работы, пока меня оттуда не выкинули. И правильно сделали. Потому что никакую карьеру в этой трясине я бы не построил.

Надо сказать спасибо синьору Страччи, он снял мерки довольно быстро и отпустил нас. Я в который раз вздохнул по технологиям дополненной реальности, а именно, мобильному приложению, сканирующему и измеряющему пространство.

Костюм был готов на следующий вечер, чему я был несказанно рад. Всё-таки в изготовлении костюма на заказ есть неоспоримое преимущество: не нужно идти в ненавистный магазин с ненавистными тряпками и примерять их в отвратительной душной кабинке.

Я глянул в серебряный поднос, служивший зеркалом. В целом, костюм сидел неплохо. Лишь неуклюжие чёрные кроссовки немного портили картину. Но это была единственная обувь, которую я мог носить.

— Вот теперь на тебя приятно посмотреть, — сообщил Доменико, когда я вылез из-за ширмы в новом костюме. — Вот только башмаки ну совсем неподходящие.

«А на тебя всегда приятно смотреть, моя садово-парковая муза». Поздравляю, Алессандро, ты окончательно спятил.

Глава 8. Театральный back-end и гость из Неаполя

За два дня до премьеры оперы «Вальдемар» мы втроём — я, Доменико и Карло Альджебри — отправились на экскурсию в театр. Карло давно обещал показать нам весь back-end этой сложной многоуровневой системы, в частности, машины, спроектированные им. В театре Карло хоть и не пел, но считался человеком уважаемым, и по его просьбе нам было позволено посмотреть театральные машины и механизмы.

Сначала мы спустились в трюм[21], и я не мог не заметить сходства между театром и каким-нибудь парусным кораблём — старинным линкором, бригом или галеоном, внутреннее устройство которых я изучал во время интерактивных 3D-экскурсий в Военно-Морском музее, куда ещё в детстве ходил с классом.

Так, например, я обнаружил в трюме рулевое колесо наподобие штурвала. Как сообщил Карло, этот штурвал являлся основным механизмом с ручным приводом, точно такой же установлен на чердаке над сценой.

В чердачном помещении также размещался механизм подъёма и спуска декораций: несколько витков каната намотаны на центральный барабан, который крепился на продольном вале. Концы каната шли через блоки к вертикальному кабестану, который как раз находился под сценой. Это был самый настоящий кабестан[22] для поднятия якоря. Говоря проще, этот механизм можно сравнить с воротом колодца, работающего в обе стороны: к обоим концам одной верёвки, намотанной на вал, вращающийся по очереди в обе стороны, прикреплялись две декорации, которые таким образом по очереди сменяли друг друга. Декорации сменялись посредством применения дешёвой рабочей силы.

На самом деле, и в трюме, и на чердаке, было ещё много чего интересного, и я бы, возможно, провёл там весь день, если бы не пришёл главный инженер, учитель Карло Альджебри, и не прогнал нас, троих капелльских зевак.

— Хватит глазеть, идите делом займитесь. Не мешайте подготовке к спектаклю!

Поэтому, дабы никого не замучить занудством, я перейду от частного к общему: с простейших механизмов переключусь на театральные машины. Например, на том же чердаке я обнаружил весьма странную конструкцию, внешне напоминавшую какого-то птеродактиля. Это был образец театрального транспорта, приводившегося в движение сотнями верёвок и подъёмников, по сути представляющий собой гигантскую марионетку. Далее был целый поезд тележек на колёсах, к которым прикреплялись картонные волны. Позже я заметил, что тележки представляли собой «кольцевой список», то есть первая и последняя были сцеплены в кольцо. Тележки приводились в движение набором механизмов, расположенных под сценой.

Да, здесь было на что посмотреть, и моя, возможно, едва зарождающаяся фантазия, освободившаяся наконец от гнёта технократической диктатуры левого полушария, уже рисовала мне сцены из давно забытых пиратских романов и фильмов. Вернусь в своё время, непременно напишу оперу «Остров сокровищ», в качестве декораций взяв 3D-модель этого корабельного закулисья.

По просьбе Доменико мы посмотрели также костюмы и декорации, которые хотя и были весьма живописными, но в отличие от механизмов не произвели на меня особого впечатления. В то время как синьор Кассини был в полном восторге от картонных дворцов и костюма Золотого Грифона. Наверное, если бы Доменико работал у нас в компании, он скорее всего был бы front-end разработчиком или веб-дизайнером.

Экскурсия близилась к концу, мы вышли в коридор, где я с интересом разглядывал барельефы на его стенах, как вдруг… Из холла послышались крики. Голос принадлежал, скорее всего, мальчишке, или очень юному «виртуозу». Однако, я успел расслышать кое-какие ругательства.

— Что там за шум в холле? — поинтересовался я.

— Сам не знаю, пойдём проверим, — ответил Карло.

Мы спустились в холл и увидели следующую картину: юноша лет четырнадцати или пятнадцати с живым подвижным взглядом, покрасневшим от злости лицом и длинными вьющимися каштановыми волосами, в скромном дорожном костюме и плаще, забрызганном грязью и таких же грязных сапогах, пытался проникнуть в театр, а двое почтенных мужей в пенсне и париках с буклями (директор и его помощник) держали парня под руки и не впускали.

— Как вы смеете, старые злодеи, меня не впускать! Я буду жаловаться маэстро Порпоре!

Тут вдруг у меня в голове щёлкнуло: в этом агрессивно настроенном подростке я вдруг признал будущего великого «виртуоза», Гаэтано Майорано, более известного как Каффарелли. Всё совпадает с тем, что я вычитал в своё время об этой скандальной личности в Иниернете: возраст, место и время дебюта и невыносимый вздорный характер.

— Синьоры! — крикнул я. — Прошу, впустите этого парня!

— С чего вдруг мы должны вас слушать, синьор? — холодно спросил меня помощник директора. — Я вас первый раз вижу.

— Да, вы вообще кто?! — возмутился будущий «оперный Юпитер», показав на меня пальцем. — Местный солист? Увольте, я с этим привидением петь не буду!

— Синьоры, Алессандро Фосфоринелли солист Сикстинской Капеллы, — вступился за меня Карло. — И тоже инженер, как я. А ещё он мой друг, чьё мнение я уважаю и прошу прислушаться к нему.

— Хорошо, синьор Фосфоринелли. Вы знаете этого дерзкого юношу? Кто он таков и по какому праву смеет врываться в театр в таком виде?

— Прекрасно знаю. Это Гаэтано Майорано, лучший ученик маэстро Порпоры. Он приехал принять участие в спектакле Доменико Сарро.

Кассини и Альджебри переглянулись. Никак, наверное, думают, Алессандро стал ясновидящим.

— Откуда вы меня знаете? Шпионы или наёмники что ли?! — вытаращив глаза, вопросил Гаэтано.

— Вас это не касается, синьор, — спокойно ответил я. — Скажите спасибо, что мы вообще здесь оказались, иначе пришлось бы вам плохо.

— Ничего не знаю, — проворчал директор. — Где сопроводительное письмо?

— Вместо сопроводительного письма будет небольшой экзамен, — отвечаю я. —

Синьор Майорано, если это и вправду вы, то прошу вас сейчас же, без промедления, спеть десятое упражнение из «листка Порпоры».

У бедняги при этих словах челюсть отвисла.

— Вы откуда про «листок» знаете? Маэстро его никому не показывал, кроме меня.

— Объяснения сейчас неуместны. Лучше сделайте то, что я прошу, иначе Италия лишится «золотого голоса», а вы встретите старость на паперти или в тюрьме.

Гаэтано, видимо, испугался, потому что не посмел меня ослушаться и спел всё упражнение с начала и до конца. Лишь услышав первую ноту, я понял: передо мной гений. Признаюсь, такого голоса я не слышал никогда и, скорее всего, больше не услышу. Его техника была настолько отточенной и совершенной, а тембр настолько идеально ровным и выразительным, что я мысленно (не без белой зависти) снял перед ним шляпу. Хотя, думаю, в том, что я услышал, больше заслуга маэстро Порпоры.

Надо сказать, Каффарелли заставил меня вспомнить юных олимпиадников из кружка программирования, сотнями щёлкавших сложные задачи, в то время как я десяток за один раз едва мог осилить. Я пришёл в этот кружок по знакомству, будучи уже студентом, разочарованным университетской программой, и, как следствие, выглядел старым дураком в глазах способных юношей и девушек десяти-пятнадцати лет, занимавшихся в кружке с детского сада. Правда, через пару лет я таки дорос до их уровня и даже помогал новичкам с решением, тем не менее, комплекс старого болвана засел глубоко в подсознании.

— Брависсимо! — в восторге воскликнул директор. — За всю свою жизнь я не слышал ничего более прекрасного! Заоблачный голос и ничем не уступающая техника. Узнаю школу маэстро Порпоры.

— Убедились? Теперь впустите его в здание театра, до премьеры всего ничего, — обратился я к директору.

— Я бы рад теперь впустить синьора Майорано, но спешу вас огорчить, синьор: предпоследняя репетиция закончилась ещё час назад. Завтра состоится генеральная.

— Подумаешь, я вообще могу спеть без репетиции. Арии я учил, остальное в руках гения импровизации.

— Надеюсь, что это так, — ответил я. — Однако, в следующий раз на репетиции не опаздывайте, синьор. Не то ваше место займёт Карло Броски.

— Ни за что! Не позволю никакому Броски занять место «лучшего певца в мире», как выразился мой учитель.

— Прекрасно. С вашего позволения, мы откланяемся, — я собирался уже уходить, мои товарищи уже ждали меня на улице.

— Стойте! А я? Куда я пойду? Я же не виноват, что этот старый хрыч Сарро сбежал как крыса с корабля и бросил меня в беде!

Позже выяснилось, что Гаэтано пару недель назад выехал из Неаполя в карете вместе с Доменико Сарро и по дороге так достал композитора, что тот в конце концов «забыл» невыносимого певца в гостинице. Гаэтано не растерялся: взяв коня, он один отправился в Рим. Однако сопроводительное письмо, выданное в Неаполитанской Консерватории, потерялось по дороге.

— Снимите номер в гостинице рядом с театром, говорят, там клопов не так много, — не без сарказма предложил я.

— Ненавижу клопов! — заныл Гаэтано. — Без них что, совсем нельзя?

— Алессандро, прекрати издеваться над бедным мальчиком, — услышал я из дверей мягкий голос Доменико. — Если хочешь, Танино, можешь остаться на пару дней у меня.

«Этот Доменико скоро поселит у себя дома пол-Италии, — я закатил глаза. — Нельзя быть таким добрым, этак все только сядут и поедут». Отведя Доменико в сторону, я тихо сказал ему следующее:

— Хорошо подумай, Доменико, прежде чем приглашать очередного virtuoso к себе на постой. Как бы Эдуардо своим ножичком не прикончил великого гения. Он же таких, как мы, терпеть не может.

— Не прикончит. Для этого ему придётся поступиться принципами и вылезти из комнаты. А это значит — спор проигран.

— Какой спор?

— Я поспорил с Эдуардо, что, если он нарушает своё обещание и выходит из затвора, то я заставлю его посещать твои уроки математики. А он этого делать точно не будет.

— Гениально. Тогда, думаю, имеет смысл запереть Эдуардо в его комнате, а Гаэтано — в чулане.

— Почему в чулане?

— Потому что в чулане нет бьющихся вещей.

— Ах, ты опять напоминаешь мне о том случае! Что ж, тогда поселим яростного Танино в одной комнате с неистовым Алессандро. Там тоже нет бьющихся вещей.

— Отлично, пиши оперу «Полиник и Этеокл»[23].

— Чур, Антигону буду петь я, — засмеялся Доменико, но затем стал серьёзен. — Всегда мечтал об этой героической роли.

— Ты с ума сошёл, Доменико, — вздохнул я. Вот честно, не понимаю: парень мечтает о женской роли. Мне этого было не понять, и я чувствовал себя каким-то устаревшим занудой.

Хотя, с такой внешностью, как у тебя, Доменико… Думаю, в двадцать первом веке ты занял бы первое место на конкурсе красоты. Не то, что юноши, девушки могли бы позавидовать твоему изяществу и грациозности. Твои светлые, рыжие волосы в сочетании с прямым благородным носом, тонкой линией губ и правильными, аристократичными чертами лица производят весьма сильное впечатление. Ещё во время нашего первого урока я обратил внимание на руки Доменико: тонкие, изящные пальцы (два из которых на правой руке были украшены золотыми, а на левой — серебряными перстнями) контрастировали с выступающими венами, наверное, из-за постоянной игры на клавесине…

— Так мы идём куда-нибудь или нет? Мне что, в театре ночевать? — услышал я капризный голос Каффарелли.

— Идём, мой мальчик. Сейчас только Алессандро к нам вернётся из объятий Морфея.

— Да он так выглядит как будто из объятий Персефоны только что!

— Я не спал, — сухо ответил я. Правда, пора уже заканчивать с этими глупыми мыслями. Если Доменико девушка, я рано или поздно всё равно об этом узнаю. Он сам выдаст себя своими поступками.

Делать нечего, пришлось брать «почётного гостя» с собой в Капеллу, где он изрядно испортил всем нервы.

После вечернего богослужения мы отправились домой. Я всю дорогу молчал, злился на Доменико за то, что он связался с этим невыносимым человеком. Гаэтано по дороге пародировал старика Ардженти, изображая приступы радикулита и завывая трясущимся голосом, затем он переключился на остальных хористов. В изощрённости обзывательств и прочих эпитетов он переплюнул местного шута Спинози. Досталось всем, за исключением, как ни странно, Доменико, который, сославшись на плохое самочувствие, сегодня не пел, передав «эстафету» Энрико Роспини.

Когда мы вернулись в дом Кассини, нас встретила синьора Катарина:

— Наконец-то вы пришли, я как раз испекла пряники с изюмом (как я позже узнал, любимое лакомство Эдуардо).

Синьора усадила нас за стол, а сама удалилась в свою комнату, должно быть, она уже поняла, какого монстра мы притащили в дом. Каффарелли, не подождав, пока старшие сядут за стол, набросился на пряники. Наверное бедных студентов в этой Неаполитанской Консерватории голодом морили.

— Ваш голос, синьор, прекрасное снотворное, — в очередной раз сообщил мне Каффарелли, запихивая в рот очередной пряник и раскачиваясь на стуле. — Я три раза уснул, слушая ваше соло, причём все три раза мне приснился кошмар!

— Минуточку, я прекрасно отдаю себе отчёт в том, как я пою. Напомню, что я вообще не певец и оказался здесь случайно.

— Вот я понимаю, умный человек! Сам понял, что в опере ему не место!

— Синьоры, прошу, не ссорьтесь, — пытался разнять нашу словесную драку Доменико. — Алессандро только недавно начал заниматься музыкой под моим чутким руководством и для начинающего делает большие успехи.

— Вашему ученику помирать пора, а не учиться, — усмехнулся Гаэтано.

— Не беспокойтесь, раньше вас я точно не умру, синьор, — мрачно пошутил я. Если, конечно, выкарабкаюсь из этого времени.

— Да что же вы такие злые! — возмутился Доменико. — Нашли о чём говорить. Давайте поговорим лучше о музыке.

— Мне априори скучно говорить о музыке с вами, господа, — Гаэтано начал картинно зевать. — Вы же в ней не разбираетесь.

— Отлично, тогда поговорим о задачах вариационного исчисления, — как ни в чём не бывало, предложил я. У меня возникло непреодолимое желание «добить» этого парня.

— Принимаю вызов! Маэстро Кассини поёт мелодию, а я добавляю вариации!

— Что ж, Доменико, придётся тебе включить всю свою фантазию и спеть арию функционала обобщённой энергии.

— Вы издеваетесь, господа! Слушать вас больше не хочу! — Доменико резко поднялся из-за стола и убежал по лестнице на второй этаж. Сам виноват, подумал я. Нечего было приглашать Гаэтано.

— Я тоже, пожалуй, пойду. С вами противно сидеть за одним столом, синьор.

Я встал и демонстративно ушёл в комнату. Послышался грохот, должно быть, Каффарелли наконец-то упал со стула.

Доменико не шутил: Гаэтано и правда поселили в мою комнату, выделив ему почётную кровать, а меня отправив на старый диван. К тому же, по убедительной (хотя, по моему мнению странной) просьбе Доменико, мне пришлось спать в верхней одежде «дабы не смущать юного воспитанника Консерватории». Ладно, думаю, можно и потерпеть, это только на пару дней. Да и ничего криминального, я надеюсь, он пока не будет устраивать.

Однако уже к полуночи я взвыл от этого невыносимого общества: Гаэтано и не собирался спать. Он ворочался, скрипел кроватью, что-то бормотал вслух, полез под кровать, долго ползал под кроватью, а потом вдруг вскочил и куда-то понёсся, при этом уронив канделябр и устроив жуткий грохот.

— Можешь уже наконец улечься?! — прикрикнул на него я. — Мне вставать через три часа!

— Кто вы такой, чтоб мне указывать? Какой-то там солист какой-то там капеллы. А, конечно же, ещё механик.

— Не механик, инженер — магистр вычислительной математики.

— Да хоть профессор, всё равно главную роль буду я петь, а не вы!

— Больно нужна мне эта главная роль, — вздохнул я. В обществе этого будущего оперного гиганта я чувствовал себя жалким клопом, в коего превратил себя сам, своими фобиями и комплексами.

Наконец, я уснул. Наверное, минут на десять. Проснулся от того, что над моим ухом раздался крик.

— Не могу здесь спать! — Гаэтано театрально заламывал руки. — Под кроватью Сатурн[24] прячется.

Тут мне уже стало страшно. Откуда он узнал про Кроноса под кроватью?

Много лет назад, когда я был ещё ребёнком, мне всё казалось, что под моей кроватью прячется жуткий хтонический[25] монстр с бородой из морской тины и серпом вместо руки. Каждую ночь, стоило мне только закрыть глаза и уснуть, как это чудовище вылезало из своего убежища и подкрадывалось ко мне, зловеще поблёскивая жутким серпом.

— Ты кто? — в ужасе спрашивал я, заматываясь в одеяло.

— Я титан Кронос, — жутким голосом, как в замедленной записи, отвечал он.

— Что тебе нужно?

— Возмездие. Страшное возмездие князю Фосфорину за убитого греческого мальчика.

— Князь Фосфорин умер сто лет назад! — в слезах шептал я, маленький восьмилетний ребёнок. — А дворец его разрушили большевики и выстроили на его месте бассейн!

— Он не признал свою вину. И ты будешь последним его потомком, ха-ха-ха!

С ужасающим смехом он взмахивает серпом… Я с криком просыпаюсь в холодном поту.

К сожалению, несмотря на то, что я всегда был реалистом и в сказки не верил, не могу не признать, что жуткий монстр из сна в каком-то смысле сделал своё дело: на мне род Фосфориных пресёкся.

— Вы живы, синьор? — я очнулся от того, что Гаэтано тряс меня за руку.

— К вашему сожалению, пока да. Не переживай, Кронос уже нам не страшен. Его сожрала его супруга Рея, превратив в дождевого червя, а сама обратившись цаплей, — мне пришлось выдумать весь этот бред, чтобы хоть как-то успокоить переволновавшегося Гаэтано.

— Что за сказки старого кретина? Я только что видел его под кроватью. Предлагаю организовать поисковую экспедицию…

— Ложись спать, фантазёр, — грубо прервал его я. — Или поедешь в гостиницу к клопам.

Гаэтано немного повозмущался, но всё же вскоре уснул. Теперь уснуть не мог я. Ещё немного поворочавшись на неудобном диване, я разозлился и вышел из комнаты.

Выйдя в коридор, я обнаружил зрелище, заставившее меня усмехнуться: по коридору в ночной рубашке, как привидение, крался Эдуардо, в руках у него был пряник. Этот негодяй ради лакомства нарушил обещание, и теперь должен быть наказан.

— Доброй ночи, синьор, — я тихо поприветствовал Эдуардо. Бедняга обернулся и выронил пряник.

— Нехорошо разбрасываться хлебом, — я попытался быть строгим и серьёзным, хотя самому было смешно.

— Не ваше дело! — огрызнулся Эдуардо. Он попытался убежать в комнату, но был бесцеремонно схвачен длинной клешнёй питерского сопраниста.

— Отпустите! А то я сейчас вас ножиком…

— Нашли, кого ножиком пугать, — горько пошутил я. — Вы зря боитесь меня, синьор. Я не монстр, не гоблин и не пришелец с другой планеты. Я такой же человек, как и вы. Просто мне чуть меньше повезло, чем вам.

— Уберите руки от меня. Это мне не повезло — с братом и его друзьями. Чтоб вы знали, я вас всех презираю, ненавистные евнухи с отвратительными голосами и карикатурной внешностью. Вы позор Италии.

— Поймите, в существовании virtuosi не виноваты сами virtuosi. Мы всего лишь жертва… чьей-то жестокой игры.

— Я знаю, чьей. Это всё Папа. Говорят, из-за него даже один английский король перешёл в протестантизм.

— Знаю я этого короля, это Генрих Восьмой. Нашли, с кого брать пример. Но он всё-таки был королём Англии, а вот вам подобные выступления непозволительны. Чего доброго, обвинят в измене и повесят.

— Мой отец был бы согласен со мной. Он перестал уважать Папу после того как это сделали с моим братом.

— Ваш брат гениальный певец и учитель. И он тоже не виноват в том, что сделали. Он не заслужил подобного отношения с вашей стороны.

— Может он и хороший учитель. Но как певца я его не воспринимаю. И как брата тоже. Я никогда не видел отца! А будучи маленьким, искренне надеялся, что Доменико станет для меня той поддержкой, тем образцом мужского поведения, которого младшие сыновья ждут от старших. Но нет, сколько я его помню, ничего мужского в его поведении нет и не было.

— Какая у вас разница в возрасте? — спросил я.

— Когда я родился, Доменико было шестнадцать лет.

Нет, не может быть. Всё это время я считал Доменико своим ровесником, а оказалось, что ему вот-вот стукнет тридцать. Но если это так, то ты очень хорошо выглядишь для своего возраста.

— Может Доменико и нельзя назвать образцом мужского поведения, но человек он хороший. Он многое сделал и для вас, и для сестры. И для меня тоже.

— Ничего себе, для сестры! Он же её в монастырь упрятал!

— Не в монастырь, а в школу Ла Пьета, в которой преподаёт, между прочим, великий Вивальди. Он поможет синьорине Кассини сделать музыкальную карьеру.

— Зачем девчонке какая-то карьера? Пусть лучше готовит и прибирает.

— Что-то у вас, синьор, устаревшие взгляды. Вы не задумывались о том, что если женщинам позволят петь в театре, то и необходимость в «виртуозах» пропадёт?

Эдуардо не нашёл, что сказать. Вероятно, его несколько удивило это заключение.

— Придётся когда-нибудь выбирать: сотни, тысячи загубленных жизней или, может быть, не настолько сильные, но, согласитесь, гораздо более приятные голоса прекрасных дам.

— Логично, — угрюмо проворчал Эдуардо. — А можно вопрос?

— Да, конечно, задавайте, — ответил я.

— Там, откуда вы приехали — тоже так много… таких как вы?

— Не думаю. У нас это не принято и не приветствуется.

— А почему это с вами сделали?

— Трудно сказать. Но, поверьте, я не хотел этого. Я ведь тоже был обычным парнем, увлекался математикой и ещё много чем, планировал жениться и создать семью, когда вырасту. Но в какой-то момент я заболел, и всё рухнуло. А врач оказался негодяем и жуликом, «немножечко» ухудшившим диагноз, чтобы получить побольше денег.

— Я бы его повесил, — вздохнул Эдуардо. — Такого великого человека погубил.

— Бросьте, синьор, — засмеялся я. — Обычный я человек. Малость только математику знаю.

— Вот поэтому и великий. Я всегда уважал тех, кто знает математику. Вот только у меня с ней последнее время плохи дела.

— Что ж, если надумаете, готов предложить свою помощь.

— Подумаю, — ответил Эдуардо и, сжав в кулаке пряник, побежал к себе в спальню. Но потом остановился и повернулся ко мне лицом, стараясь не смотреть в глаза:

— Простите меня за тот гадкий свёрток, который я подсунул вам под дверь в первую ночь.

— Ерунда, — отвечаю я. — Сам таким был, мелким хулиганом. Однако уже поздно, а мне вставать в Капеллу.

— Доброй ночи, синьор Фосфоринелли!

— Вам доброй, синьор Кассини, — ответил я и поспешил вернуться в комнату, где сном младенца спал будущий оперный Primo.

Глава 9. Магнитный голос, красно-чёрные деревья и уроки арифметики

Проснулся я около двух часов ночи оттого, что услышал доносящиеся из гостиной звуки клавесина. В последние несколько дней этот инструмент стал для меня чем-то вроде будильника, словно напоминающего, что пора заниматься.

Осторожно, чтобы не разбудить маленького гения, я, сделав пятнадцать отжиманий от пола, вышел из комнаты и спустился по лестнице в гостиную. Мне предстало впечатляющее зрелище: в полумраке за клавесином сидел Доменико в зелёном халате и играл что-то потрясающее. Потом он начал петь, и я невольно застыл за дверцей шкафа.

Этот глубокий, бархатистый тембр в сочетании с аккуратной, почти ювелирной манерой исполнения, проникали прямо в сердце. Мне казалось, я схожу с ума, этот голос лишал меня разума и затягивал в своё магнитное поле.

Вчера я слышал, как поёт Каффарелли. Признаю, его голос был совершенным, холодного инструментального тембра, правильным, без единого изъяна. Но, видимо, нужен маленький изъян, чтобы зацепить за живое. Может это покажется странным, но мне в этом голосе словно чего-то не хватало. Каффарелли пел, как идеальный кастрат, как совершенный вокальный механизм. Голос же Доменико, пусть не столь технически выровненный, был более тёплым и каким-то… мягким, женственным. И настолько гармоничным и наполненным, что все технические несовершенства переставали для меня существовать.

«Танец это не только техника, это душа», как говорила великая Анна Павлова. То же самое я сейчас мог сказать и про пение.

Увы, моё созерцание прекрасного было жестоко потревожено ни с того ни с сего раздавшимся с лестницы «Браво, маэстро!». Я обернулся и увидел Гаэтано, который неистово аплодировал, стоя на ступенях. Доменико от неожиданности вскрикнул и выскочил из-за инструмента, громко захлопнув крышку клавесина.

— Присоединяюсь к восторженным репликам великого «виртуоза», — я вышел из своего убежища.

— Синьоры, зачем так меня пугать? — взволнованно вопросил маэстро Кассини. Судя

по внезапно раскрасневшимся щекам, Доменико не на шутку смутился. — Синьор Майорано, должно быть, шутит, думая, что старый маэстро выжил из ума и подражает оперным divo.

— Вовсе нет! — воодушевлённо воскликнул Гаэтано, спрыгнув через четыре ступеньки вниз. — По вам опера плачет, синьор! А вы сидите в этой дремучей Капелле и возитесь со всякими инженерами!

— Благодарю за комплимент, Танино. Но я сам решу, для чего мой голос и мастерство будут уместнее.

— Эх, ты, Доменико, — вздохнул я. — Тебе уже второй великий человек говорит то же самое, а ты остаёшься при своём.

— Вот когда третий скажет, тогда подумаю, — упрямо ответил маэстро.

— Тогда, Доменико, слушай, что скажу я, гость сам знаешь откуда. Ты создан для оперы. С твоим артистизмом в Капелле делать нечего.

— Что вы вдвоём ко мне пристали? Между прочим, эту арию я только что сочинил для тебя, Алессандро, чтобы укрепить средний регистр.

— Да бросьте вы его, Доменико, — махнул рукой Гаэтано. — Вы его в оперу готовите? Тогда придётся специально для Алессандро написать арию дерева. Ведь ничего другого он изобразить не способен.

— Держись у меня! — крикнул я, но Каффарелли успел убежать в комнату.

— Дерево, — усмехнулся я. — Если бы он знал, что такое дерево, то так бы не говорил.

— О каких деревьях ты говоришь?

— Ну, например, о красно-чёрных. Странное название, не правда ли?

— Я знаю красное и чёрное дерево. Но не то и другое одновременно.

— Хочешь, я расскажу тебе, что такое красно-чёрные деревья?

— Опять математика? Ты же знаешь…

— Не совсем. Это теория графов. Весьма интересная вещь.

— Что ж, рассказывай. Только не долго, а то мы позаниматься не успеем.

«Как бы нагляднее объяснить, чтобы ему скучно не стало?», подумал я. Проведу аналогию с фамильным деревом. Вытащив из кармана карандаш (который вместе со мной приехал из будущего) и чистый лист, я начал рисовать схему графа.

— Значит так, представь себе фамильное дерево, вершиной которого является общий предок. У этого предка двое сыновей, у каждого из которых, в свою очередь, также от нуля до двух сыновей. Также в этом дереве встречаются листья — это те сыновья, у которых нет потомков.

— Превосходно. Мы с тобой листья, Алессандро. Только какие? Кленовые? Платановые?

— Прошу, не уводи разговор в сторону. Далее, почему это дерево красно-чёрное? Давай проведём аналогию с цветом волос, чтобы было понятнее. Здесь действуют следующие правила: у общего предка чёрные волосы. У его сыновей — рыжие (примечание: в итальянском языке красный и рыжий обозначаются одним и тем же словом — rosso).

— Как у меня и Эдуардо. Но только у нашего отца тоже были рыжие…

— Доменико, я сейчас говорю не про вашего отца, а про абстрактного предка. Далее действуют правила: сыновья каждого рыжего потомка имеют чёрные волосы, а сыновья каждого чёрного потомка имеют рыжие волосы. Листья всегда имеют чёрные волосы.

— Отлично, почему тогда у меня рыжие, если я, как ты выразился, лист?

Нет, это бесполезно. Этот человек, похоже, и не собирается мыслить абстрактными категориями. Наверное, всё-таки не совсем удачное определение придумал сэр Байер. Не нужно было мешать абстрактные структуры с такими конкретными понятиями, как цвета и родственные связи.

— Извини, я вообще имел в виду просто некоторое дерево, которое не имеет никакого отношения к вашей семье.

— Ясно. Тогда я не понимаю, какая от него практическая польза.

Хороший вопрос. Не мог же я сказать, что эта структура одна из самых популярных в программировании, что на её основе реализованы ассоциативные контейнеры[26] в C++. Человеку, далёкому от программирования, все эти определения неинтересны и покажутся, в лучшем случае, китайскими иероглифами.

— В общем, они применяются в моей работе по «заговариванию неодушевлённых предметов», — с грустью ответил я, понимая, что все знания, которые я так долго и мучительно приобретал за годы самообучения, оказались здесь никому не нужны.

— Значит, мне они явно пока не пригодятся. Разве только в том случае, если я вдруг окажусь в будущем, — с усмешкой ответил Доменико. — А теперь приступим к ежедневным занятиям музыкой.

Днём я сидел в своей гостевой комнате и разрабатывал программу обучения для Эдуардо. Мало ли, надумает заниматься. Гаэтано с раннего утра был на репетиции в театре, поэтому никто и ничто не отвлекало меня от размышлений.

Прошло чуть более недели, как я в прошлом, и это начало сказываться на моей общей физической и умственной форме. И если первая за эти несколько дней немного ухудшилась, в частности, откуда-то начал появляться едва заметный второй подбородок и жуткий «пивной» живот, и это всё при астеническом (!) телосложении, то с последней, наоборот, всё стало просто отлично.

В голове прояснилось, возможно, некоторые нейроны наконец-то очнулись от спячки. В частности, я улучшил свои показатели в устном счёте и теперь мог спокойно соревноваться с «арифметическими монстрами» братьями Альджебри, также я без проблем теперь решал некоторые алгоритмические задачи, казавшиеся мне раньше сложными, а то и невыполнимыми.

Не знаю, что повлияло на такое резкое превалирование интеллекта над прочими характеристиками: может быть я начал понемногу отходить от офисного стресса, может быть сказалось отсутствие крепкого некачественного алкоголя, которым я частенько злоупотреблял в последние два года. А возможно, всё дело в моих «волшебных» таблетках[27], которые прописал врач, которые жутко тормозили не только нежелательные физические, но и все мыслительные процессы и которые, наконец, я не принимал уже больше недели.

Но в этот момент в дверь робко постучали. Я, конечно же, пригласил войти и был немало удивлён. На пороге стоял Эдуардо, в руках у него была чернильница, перо и несколько листов бумаги. Только сейчас я обратил внимание на внешний вид этого юноши. Худой, бледный, невысокого роста, он чем-то напомнил меня в пятнадцатилетнем возрасте. Я уже тогда отгородился от всего мира, отказываясь принимать пищу и предпочтя любому обществу компьютер, что вскоре привело к весьма плачевным последствиям: я вновь оказался в ненавистной больнице. Но у меня были на то весомые причины, а здесь нормальный, здоровый парень сам себя закапывает живьём в могилу. Нет, синьор, так дело не пойдёт.

— Здравствуйте, синьор Кассини, — ответил я. — Решили навестить старикашку Алессандро?

Эдуардо кивнул:

— Вы сказали, что сможете помочь мне с математикой.

— Буду рад помочь. Правда, не могу сказать, что я такой уж хороший учитель, но предмет, по крайней мере, знаю. Итак, какие области математики вы изучали?

— Арифметику, немного геометрию… на плоскости.

— Отлично. Начнём пока с арифметики?

— Как скажете, синьор Фосфоринелли, — ответил Эдуардо.

— Прошу, не стойте в дверях, вы же у себя дома.

— Вы ничего не будете со мной делать? — с опаской спросил Эдуардо.

— Я, по-вашему, какой-нибудь бармаглот из сказки? Что я могу с вами сделать? Разве что немного помучить примерами и задачами.

— Нет, я ничего такого не думал. Просто был случай.

— Какой ещё случай?

— Когда я был маленьким, один старый сопранист, преподаватель гармонии, пришёл к Доменико, а того не было дома. И он начал ко мне приставать. Я огрел старикашку нотами и убежал. С тех пор я их побаиваюсь.

— Да это не сопранист, а старый… — я осёкся, чтобы не произнести при ребёнке матерного слова. — Старый дурак, в общем. Я что, похож на такого?

— Нет, что вы. Но, исходя из предпочтений учителя по гармонии и ещё одного товарища Доменико, я сделал вывод, что все virtuosi любят маленьких мальчиков.

— Логически неверное обобщение, — заметил я. Теперь придётся ещё и силлогизмы учить решать. — Мы с вами ещё рассмотрим этот вопрос, а пока, позвольте же разрушить этот миф. Мне нравятся только женщины. Да будет вам известно, в годы своей учёбы я даже был женат. Не удивляйтесь, у нас на родине нет таких запретов как здесь.

А сам подумал: «У меня-то с логикой что? Алессандро нравятся только женщины, Алессандро нравится Доменико, следовательно, Доменико — женщина, — заключил я. — Нет, синьор Фосфоринелли, приведите сначала свои мозги в порядок, а потом уже делайте замечание младшим».

Эдуардо и правда был удивлён. Но старался не показывать вида.

— А где сейчас ваша жена?

— Понятия не имею. Она бросила меня из-за того, что я не мог дать ей наследника. А ведь я любил её больше жизни.

— Понимаю вас, синьор, — вздохнул Эдуардо. — Я тоже страдаю от невозможной любви.

— Почему невозможной? — удивился я.

— Я обожаю Чечилию, а её отец хочет отдать её в монастырь. Говорит, что она недостойна.

— Постойте. Какая Чечилия?

— Альджебри, младшая сестра Стефано и Карло, которых вы, наверное знаете.

— Прекрасно знаю. И про Чечилию слышал. Правда, не самые приятные вещи.

— Мне всё равно. Я умираю без неё. Но я не так богат, чтобы осмелиться сделать ей предложение.

— Синьор, какие ваши годы?

— Мне уже четырнадцать! И я готов бороться за неё до конца! Пусть даже для этого мне придётся скрестить шпагу с обоими «виртуозами» и их старшим братом-архитектором.

— Кто-нибудь знает о ваших чувствах к этой девушке?

— Только вы, синьор Фосфоринелли. Мне некому больше сказать. Маме говорить стесняюсь, а Доменико не поймёт.

— Эх, что за напасть. Возможно, я сейчас скажу неприятные вам вещи, но Чечилия… как его… — я пытался подобрать слова, поскольку не знал об уровне познаний парня в этой сфере.

— Женщина? Вы это хотели сказать? Мне это известно, — как ни в чём не бывало договорил за меня Эдуардо. — И что виноват покойный сопранист Прести. Он всегда всё портил, он и Доменико плохому научил. Но, клянусь, моя небесная Чечилия настолько прекрасна, что я закрою глаза на любые её недостатки.

— Ваша любовь заслуживает восхищения. Думаю, мы сможем придумать, как убедить старика Альджебри выдать за вас Чечилию.

— Спасибо, синьор! — воскликнул Эдуардо и крепко пожал мне руку.

— Однако, бессмысленно вступать в брак, не имея элементарного образования. Чтобы стать уважаемым гражданином, вам нужно освоить основы наук, — напомнил я.

— Простите, я совсем забыл, зачем пришёл. Мысль о Чечилии совсем помутила мой разум.

— А ещё лучше, закончить высшую школу. Насколько я помню, достойное техническое образование можно получить в Болонском университете.

— Никогда не слышал о таком. Но вы ведь поможете мне туда поступить?

— Сделаю всё, что в моих силах, но в конечном итоге, всё зависит от вашего желания и упорства.

— Я готов к любым трудностям.

— Что ж, отлично. Приступим?

Начали урок с того, что повторили таблицу умножения (для разминки), затем перешли к умножению двузначных чисел. Выяснилось, что Эдуардо не знаком с привычным современному человеку методом умножения в столбик, что для меня оказалось неожиданным.

— Какие способы умножения чисел вам знакомы? — спросил я, желая выяснить уровень познаний Эдуардо в области арифметики.

— Решётчатые ставни, — не думая, ответил Эдуардо.

— Что-то не припомню такого. Сможете продемонстрировать метод на примере умножения двадцати семи на тридцать шесть?

Эдуардо кивнул и пером на бумаге начал рисовать таблицу из двух столбцов и двух строк (по количеству цифр в множителях). Затем разделил все клетки по диагонали пополам. Над таблицей записал число двадцать семь, а справа число тридцать шесть. Далее он перемножил каждую цифру первого числа с каждой цифрой второго числа и записал произведения в соответствующие клетки, располагая десятки над диагональю, а единицы под ней. Цифры искомого произведения получились сложением цифр в косых полосах. Движение происходило по часовой стрелке, начиная с правой нижней клетки. Результаты он записывал под таблицей и слева от таблицы.

На самом деле, я немножечко обманул парня. Так называемый итальянский метод я прекрасно знал из теоретического курса в кружке программирования, но в данном случае я должен был проверить, насколько хорошо Эдуардо знает метод.

— Действительно, результат верный. А теперь я попрошу описать словами все шаги только что продемонстрированного метода.

— Зачем? — удивился Эдуардо. — Я ведь только что изобразил его на бумаге, неужели вы его не поняли?

— Я прошу вас описать метод по пунктам не потому, что я его не понял и не потому, что издеваюсь над вами. Причина здесь в следующем: когда вы будете решать действительно сложные задачи, вам обязательно понадобится расписывать их по пунктам, решая строго последовательно. Ваши вычисления верны, но пока что немного спонтанны и интуитивны. И если с умножением чисел пока проблем нет, то при решении более сложных задач без чётко спланированной последовательности действий у вас просто-напросто заболит голова и опустятся руки.

— Хорошо, я попробую.

Эдуардо стал подробно, по шагам описывать алгоритм, и, в целом, сказал всё верно, хотя и немного запинался.

— Время от времени я буду давать вам подобные задачи, которые хорошо структурируют мышление. Теперь, с вашего позволения, перейдём к системам счисления. Сразу сообщу, пока что тема, которую я сейчас вам расскажу, не имеет должного практического применения, но с теоретической точки зрения она весьма интересна и неплохо развивает мышление. Итак, какие системы счисления вы знаете?

— Это что?

— Что ж, тогда позвольте объяснить вам, что представляют собой системы счисления. Вам знакомы понятия «арабские цифры» и «римские цифры»?

— Конечно, я ещё латынь немного знаю.

— Это весьма похвально, но латынь мы сейчас трогать не будем. Так вот, и римская, и арабская формы записи чисел есть не что иное, как системы счисления. А теперь я спрошу, в чём же различие между ними?

— Римская форма записи неудобная. Поэтому она у нас при подсчётах уже не используется.

— Вы правы. Но в чём её неудобство?

— Очень длинные числа.

— Да, это один из недостатков. Какие ещё?

— Их складывать и вычитать трудно, а дроби вообще непонятно как писать.

— Всё верно. Всё потому, что римская система — непозиционная. То есть, в этой системе величина, которую обозначает цифра, не зависит от положения в числе. Арабская же форма записи числа является позиционной, то есть, значение каждой цифры числа зависит от своей позиции.

— Ну это я и так знаю, — ответил Эдуардо.

— Что же представляет собой позиционная система счисления? Ключевым понятием в ней является основание системы, обозначаемое целым числом эн. Система счисления с основанием эн называется эн-ичной.

— Странное название.

— Ничуть. Сейчас я поясню вам значение этого числа эн. Всем нам прекрасно знакома десятичная система счисления. В ней используются цифры от нуля до десяти. Говорят, что у десятичной системы основание равно десяти. Но бывают также системы с другими основаниями. Например, двоичная система счисления содержит только два возможных варианта цифр — ноль и один.

— Вспомнил. Карло Альджебри как-то за столом рассказывал про математику в Древнем Вавилоне, у них использовалась шестидесятеричная система. Только я ничего не понял из его дальнейшего рассказа.

— Да, есть и такая система.

— Но я не совсем понимаю, как, например, в двоичной системе записываются числа вроде трёх, четырёх?

— Сейчас я вам объясню, — ответил я.

Форму представления числа в эн-ичной системе я постарался объяснить как можно более просто, хотя мне и пришлось коснуться пока неизвестной ему темы полиномов. Далее я показал своему ученику общие принципы перевода из одной системы счисления в другую, в качестве примера взяв двоичную и десятичную. На эту тему я также попросил его решить несколько примеров. С переводом из двоичной в десятичную систему Эдуардо справился превосходно, обратная же задача показалась ему сложной, поэтому мы потратили на неё много времени.

В целом, с арифметикой у Эдуардо Кассини оказалось всё в порядке, и я планировал в следующий раз перейти к комбинаторике, чуть более сложной, зато гораздо более интересной с точки зрения практических задач науке. Моей целью было не впихнуть в него как можно больше теории за один раз, а научить самостоятельно решать задачи.

— Воспринимайте эти вычисления как разминку перед более интересными задачами, — предупредил я, чтобы у Эдуардо вовсе не пропало желание заниматься.

После арифметики я провёл краткий экскурс в теорию множеств, здесь уже мой ученик смог развернуться: оказалось, Эдуардо очень любил рисовать, и графическая интерпретация операций над множествами пришлась ему по душе.

— Вы не устали, Эдуардо? — спохватился я после часа занятий.

— Нет, что вы. Множества интереснее, чем арифметика, — ответил Эдуардо.

— В ближайшем будущем мы перейдём к изучению науки, соединяющей в себе и то, и другое. Сейчас же предлагаю небольшой перерыв.

Взгляд мальчика упал на мою самодельную наклонную скамью.

— Ваша работа? — поинтересовался Кассини-младший.

— Да, это я для тренировки пресса сделал. Нужно ведь как-то поддерживать себя в форме.

— Я тоже хочу попробовать!

— Прекрасно, я вам покажу, как надо. Только для начала сделаем разминку.

Я показал ему несколько незамысловатых упражнений на растяжку, и Эдуардо их старательно повторил. Затем под моим руководством сделал несколько подходов на скамье. На этот раз я внимательнее отнёсся к действиям ученика, вспомнив, как облажался в этом плане с Доменико, который теперь близко не желал подходить к тренажёру.

— Думаю, для первого раза трёх подходов по пять раз достаточно. Иначе мышцы будут болеть.

— По-моему, они уже немного болят.

— Это с непривычки. Если будете заниматься каждый день, то и болеть перестанут, а взамен вы получите превосходные рельефные мышцы, которые точно понравятся вашей Чечилии.

После перемены мы немного вспомнили геометрию, в основном на уровне простейших построений и повторили некоторые свойства треугольников.

Мы прозанимались около двух часов, поначалу Эдуардо скучал, но затем втянулся и решал задачи с неким азартом. В завершение урока, в качестве небольшого «шоу», я изобразил карандашом на бумаге гиперболический параболоид и пообещал когда-нибудь рассказать, откуда он взялся, и показать его формулу.

— На седло для лошадей похоже, — заметил Эдуардо.

— Вы правы, эта поверхность по-простому и называется седлом.

— Но выглядит впечатляюще. Попробую вырезать такое из дерева, — сообщил Эдуардо.

— Рад, что математика побуждает вас к творчеству, — ответил я.

— До завтра?

— Надеюсь, что так. Если наш величайший певец не вынесет мне до вечера последние мозги.

— Да ну его! Хоть бы, наконец, уехал в своё Неаполитанское королевство! — возмутился Эдуардо. — До чего надоел!

— Что поделать, с такими способностями редко у кого не уносит крышу от самомнения.

— Пойду, пожалуй, — Эдуардо уже открыл дверь и собрался уходить. — Не хочу встретиться с этим чудищем…

— Это я чудище?! — послышался высокий капризный голос. На пороге стоял «грозный Юпитер» собственной персоной и высокомерно косился на Эдуардо.

— Нет, он имел в виду Сатурна под кроватью, который у нас, как вы вчера сказали, прячется, — неудачно пошутил я.

— Какого ещё Сатурна? — не понял Эдуардо.

— Обыкновенного, который бродит по домам и убивает милых мальчиков, — усмехнулся Гаэтано. — Наподобие вас, синьор.

— Ах, так! Получай! — Эдуардо набросился с кулаками на вредного Гаэтано.

— Парни, алё! Хватит уже! — я с трудом разнял обоих и отвёл Эдуардо в его комнату. Всё, думаю, теперь его не заставить будет заниматься.

— Извините, синьор Кассини, что так получилось.

Однако синьор Кассини оказался вполне отходчивым.

— Вы здесь не при чём. Это Доменико виноват, что притащил этого негодяя к нам в дом. Вообще-то я здесь хозяин, не понимаю, почему Доменико без меня распоряжается?

— Потому что вы заперлись в комнате и не подавали признаков жизни, — поспешил напомнить я.

— Да, точно. Сегодня же вечером я спущусь ужинать в столовую. Но перед этим вышвырну этого Майорано из дома.

— Этого не придётся делать. Он сегодня за завтраком сообщил, что согласен переехать в гостиницу с клопами, только чтоб не слышать, как я распеваюсь.

— Замечательно! Только… синьор Фосфоринелли, — обратился ко мне Эдуардо. — Не говорите, что я проиграл Доменико спор.

— Я скажу, что вы добровольно приняли решение заниматься математикой, что весьма похвально.

— Спасибо, синьор, — ответил Эдуардо и принялся вырезать что-то из дерева. Возможно, что всё-таки гиперболический параболоид.

— Вам, синьор, должно быть стыдно, — вернувшись, обратился я к Гаэтано, оставшегося в комнате.

— Ничуть не стыдно. Что этот тип забыл в твоей комнате?

— Здравствуйте, пожалуйста, синьор Гаэтано, — я покрутил пальцем у виска. — Не его ли это дом? Не его комната? Эдуардо — хозяин этого дома, любезно предоставивший нам обоим вот это помещение, чтобы не пришлось нам ночевать на улице. Поэтому комментарии, вроде того, что вы ему сказали, крайне неуместны.

— Ах, вот как. И чем же вы здесь, прошу прощения за нескромный вопрос, занимались?

— Как ни странно, арифметикой и планиметрией.

— Ну да, конечно. А сопранист Марио Дури из нашего корпуса любил заниматься алхимией в кабинете у одного маэстро, которого все боялись и считали колдуном. Не знаю, что они там получали, но только их однажды ночью во время эксперимента застукал надзиратель и с позором прогнал из Консерватории. Потом их, вроде бы, посадили.

— Что ж, бывает. Когда я учился в университете, всю группу хемоинформатиков отчислили и посадили, вместе с преподавателем, после того, как выяснилось, что они в аудитории курили гашиш. Нормальный учебный процесс.

Мы не заметили, как разговорились. Гаэтано при всей своей заносчивости оказался вполне адекватным, хотя и немного нервным. Так, он рассказал о своих занятиях с маэстро Порпора, и какой это гениальный педагог.

— Вот бы Доменико у него позаниматься, — сокрушённо сообщил Гаэтано. — Такой голос пропадает. Жаль, маэстро сейчас в Дрездене и неизвестно когда вернётся. Я мог бы сам с ним позаниматься, но я всё-таки певец, а не учитель, и пока опыт преподавания у меня совсем небольшой.

— Думаю, Доменико сам должен решить, нужно ли ему это.

— Да здесь и решать нечего! У нас в Консерватории многих не спрашивали, хотят ли они быть певцами, однако сейчас поют. Посредственно, правда сказать, но поют.

— Я попробую его убедить. Что-нибудь придумаю.

К сожалению или к счастью, убеждать его не пришлось, поскольку благодаря кое-кому этот вопрос вскоре решили за нас, причём весьма неожиданным образом.

Глава 10. Крыса в комнате и крыса в хоре

Несмотря на все свои заявления и угрозы, юный «виртуоз» не пожелал ехать в гостиницу с клопами, а остался на вторую ночь, предпочтя общество старого зануды-программиста, который, по его словам, не поёт, а завывает, как ветер зимой, и из всех возможных эмоций вызывает лишь ужас и жалость. Что ж, синьор, вы ещё не слышали голос Алессандро во всей его красе.

Поэтому на следующее утро, после того, как Доменико провёл утренний урок и ушёл к себе в комнату одеваться к мессе (а это занимало обычно около полутора часов), я сам сел за клавесин и решил изобразить что-нибудь ужасающее. Мне сразу вспомнился любимый герой детства — некий граф фон Знак[28], кукольный вампир с крючковатым носом, аристократ с манерами жлоба, который, насколько я помню, постоянно пел цифры (видимо, это именно он повлиял на мои музыкально-программистские склонности). Что ж, вспомним детство, подумал я и начал распеваться:

— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… — зловеще и вкрадчиво, насколько можно противным голосом пропел я двухоктавную гамму в гармоническом миноре[29], начиная с «фа» малой октавы и заканчивая «фа» второй. В моём исполнении это звучало ещё более жутко, ведь я пел почти на полторы октавы выше кукольного героя.

Хорошо, что этого безобразия не слышали Эдуардо и синьора Кассини: вчера вечером они уехали в пригород, дабы навестить бабушку Исабель Тересу, мать Катарины Кассини. Донна Исабель была чистокровной испанкой, много лет назад сбежавшей от родственников в Италию вместе с мужем-итальянцем. Тот вскоре скончался, оставив жену с двумя дочерьми-близнецами — Катариной и Анной-Джульеттой. Сейчас донна Исабель жила одна в небольшом доме на самом краю Вечного города и уже редко выезжала куда-либо.

Таким образом, сегодня мы остались в доме втроём: Доменико, я и гость из Неаполя.

«Где этот злой гений? Как бы выкурить его из дома?» — думал я, а сам не прекращал завывать гамму. Наверху что-то зашуршало, я обрадовался, что синьор Майорано, наконец-то, соизволил выйти.

Шорох продолжался, но ни комментариев, ни стука каблуков по деревянному полу второго этажа слышно не было. Затем шуршащий звук исчез в районе комнаты Доменико. Наверное, полиэтиленовый пакет, подумал я и продолжил играть гармоническую гамму, только пел я уже следующее:

— Ноль, один, один, два, три, пять, восемь, тринадцать, двадцать один…

Мою вокальную последовательность Фиббоначчи внезапно прервал пронзительный крик из комнаты Доменико. Я пулей выскочил из-за инструмента и бросился наверх по лестнице спасать «виртуоза». На предпоследней ступеньке я споткнулся и приложился носом к стоявшему у лестницы сундуку. Несмотря на боль, я мгновенно поднялся и ворвался в комнату, которая в кои-то веки оказалась не заперта.

— Служба спасения прибыла! — крикнул я из дверей. Взору моему предстало следующее: синьор Кассини, весь побледневший от страха, стоял на табуретке, вооружившись метлой.

— С тобой всё в порядке? — нетерпеливо спросил я.

— Крыса! — дрожащим голосом ответил Доменико.

— Укусила? — в ужасе воскликнул я. Шутка ли! Эти мелкие «безобидные» зверьки ведь главные переносчики болезней.

— Нет. Она… проползла прямо у меня под носом!

— Ну крыса, — равнодушно ответил я. Доменико по-прежнему стоял на табуретке и не желал слезать. — Выйди пока в коридор, я её выгоню.

— Не боишься? — удивился Доменико.

— Слушай, я гадюку выгонял из соседского дома на даче прошлым летом, а здесь всего лишь крыса.

Но Доменико по-прежнему не желал сдвигаться с места. Пришлось применять «метод грубой силы», который так любят начинающие и ленивые программисты. Не церемонясь и не обращая внимания на сопротивление, я просто подхватил его на руки и вынес из комнаты, как массивный платан, который ещё в десятом классе тащил из класса биологии в только что оборудованную оранжерею. Наконец, в коридоре, Доменико с воплями протеста вырвался.

— Нет, всё-таки ты тяжелее, чем тот платан, — прохрипел я, потирая мышцы предплечья.

— Ты с ума сошёл, Алессандро, — только и мог сказать Доменико, поправляя на себе костюм.

— Я не отрицаю. Пойду всё-таки выгоню этого маленького серого Сатурна, — с иронией ответил я. Похоже, это и было то чудовище, которого так испугался юный Гаэтано, разбудив меня вчера.

— Погоди. Надень перчатки сначала, — остановил меня Доменико, открывая сундук. — И свечу возьми.

Надев старые кожаные перчатки и прихватив «угощение», я отправился на поиски вредителя.

— Только в шкаф не лазай, умоляю! — крикнул из коридора Доменико.

— Что там, скелет динозавра? — саркастически спросил я. — Обследовать нужно всё помещение, в том числе и шкаф. Ты же не хочешь, открыв дверцу, вновь встретиться с этим чудовищем?

— Ищи где угодно, шкаф не трогай, — уже раздражённо ответил Доменико.

Но я его не слушал. Обшарив всю комнату и не найдя никого, я всё-таки рискнул открыть дверцу. И тотчас меня снесло лавиной высыпавшегося оттуда барахла. Сверху упала коробка с кружевами, больно стукнув по голове. Лежу на полу, погребённый под грудой каких-то невообразимых женских платьев, перьев, шляп и прочего тряпья, а сам со злорадством думаю: вот ты и попался, «поющий лис». Моя железная логика и пламенное сердце меня не обманули: теперь я точно знаю, кто ты на самом деле.

— Domenico… Aiuto[30]… — простонал я. Доменико ворвался в комнату ужасно злой и накинулся на меня:

— Я же тебе итальянским языком сказал — шкаф не трогай! Доволен теперь?!

— Мне без разницы, что ты здесь хранишь, хоть мусор, помоги мне выбраться.

Доменико, ворча и возмущаясь, вытащил «объект» из «кучи с мусором», но потом не удержался и всё-таки дал подзатыльник, что было похоже, скорее, на проведение рукой касательной линии к поверхности головы, нежели на удар.

— За что? Что я там такого не видел? — возмутился я. — Подумаешь, платья бабушки Элизабетты!

— Это. Мои. Платья. — жёстко отчеканил Доменико. — А теперь запихивай их обратно.

— Хорошо. А ты пока ищи нашего Сатурна, — преспокойно ответил я, торжественно вручая Доменико перчатки и свечу.

— Нет уж. Сначала убери эту бестию, а затем уже гардероб.

— Слушаю и повинуюсь, господин президент, — усмехнулся я, в очередной раз выведя из себя Доменико, который театрально приложил ладонь ко лбу. Под кроватью что-то зашуршало, и я полез проверять.

На меня из темноты смотрели два крошечных глаза. Я достал из кармана фонарик, который в прошлой жизни всегда носил с собой, поздно возвращаясь с работы (спасибо, батарейки пока не сели). Под кроватью прятался очаровательный маленький зверёк с длинной мордочкой и лысым длинным хвостом.

— Вот ваше угощение, синьор, — я протянул зверьку свечку. Крыса, по-видимому, уже успела обнаглеть и никого не боялась: она осторожно стала подползать к лакомству. Я всё приближал свечу к себе, а зверёк следом за ней и, когда он подполз совсем близко к моему лицу, я аккуратно схватил его второй рукой в перчатке и несильно сжал в руке.

Я просто вынес крысу на улицу, за калитку, подальше от дома, и оставил там. Надеюсь, больше нас не побеспокоит.

Когда я вернулся, Доменико уже сидел за столом и пил кофе, закусывая омлетом.

— Синьор, что я вижу, вы пьёте кофе? — я не удержался, чтобы не подколоть его в очередной раз. — Он же вреден для связок.

— Это сопранистам вреден, а мне нет, — улыбнулся Кассини.

— Ладно, я пошутил. Приятного аппетита, синьор, — ответил я, садясь за стол напротив Доменико.

— Поторопись, Алессандро, а то твоя полента остынет, — с едва заметной усмешкой сообщил синьор Кассини. Я, в свою очередь, вообще засмеялся — было из-за чего.

В понедельник синьора Кассини приготовила поленту, но Доменико с Эдуардо напрочь отказались это есть. Бедная синьора совсем было рассердилась:

— Пока не съедите поленту, никакого варенья!

Но тут явился «супергерой» Алессандро и избавил страждущих юношей от «жуткой» кукурузной каши, которую Эдуардо всё это время пытался выбросить, но Доменико, как правоверный католик, не давал ему этого сделать, а сам с несчастным выражением лица героически пытался запихнуть её себе в рот.

В итоге я съел три порции поленты и попросил ещё добавки, поскольку предыдущие два дня воздерживался от трапезы, сославшись на больной желудок, хотя это был лишь предлог: дело в том, что большую часть любых, даже овощных блюд итальянки из Рима готовили на растопленном струтто или, в лучшем случае, на жире от прошуто, что для махрового вегетарианца оказалось просто ужасной новостью. (В этом смысле мне гораздо больше импонировала тосканская кухня, в которой использовалось касторовое масло).

Поэтому ничем не заправленная полента пришлась тогда как раз кстати. Надо сказать, синьора Кассини так обрадовалась, что пообещала в следующий раз приготовить поленту специально для меня и позволила нам съесть немного вишнёвого варенья на десерт.

— Кота бы вам, — посоветовал я Доменико, сидя за столом.

— У меня был когда-то кот, — с грустью ответил Доменико. — Серый, пушистый такой. И немного странный: питался овощами и зеленью, прямо как ты. А ещё дрался с метлой. Жаль, помер бедняга от старости. Почти двадцать лет прожил, я его с детства помнил.

— Сочувствую, но согласись, он прилично пожил, — ответил я. — А новый тебе точно не повредит, раз ты так крыс боишься.

— Пауков я тоже боюсь.

— Их-то зачем бояться? Пауки полезные насекомые.

— Всё равно боюсь.

— Кстати, а где наш великий «виртуоз» Майорано? Уже на репетицию пора, а он даже завтракать не спускался.

Мы поднялись в комнату и осторожно подкрались к кровати. Гаэтано был с головой замотан в одеяло и не проявлял признаков жизни.

— О, нет, только не это! — в ужасе прошептал Доменико.

— Не делай выводов раньше времени, — сказал я, поскольку уже заметил неладное.

Дотронувшись рукой до одеяла, я резко сорвал его со «спящего» и… был немало удивлён, обнаружив в кровати лишь возвышение из подушек, обтянутых простынёй. А самого «виртуоза» и след простыл. Окно в комнату всю ночь было открыто, вот он и сбежал.

— Артист. Нет бы по-человечески уйти, со всеми попрощавшись и сказав спасибо, — усмехнулся я. — Что ж, зато никто не мешал мне петь цифры.

— Ах, вот оно что. Я был в ужасе, когда услышал твою распевку, хотел прийти и сделать выговор за такое исполнение, и я бы это сделал, если бы не ужасный серый монстр, который явился, чтобы довести меня до обморока. Однако нам в Капеллу пора.

— Смотри, Гаэтано оставил записку, — сообщил я, поднимая листок с подушки. — Адресовано тебе.

Доменико взял письмо и начал читать его вслух:

Дорогой маэстро Кассини!

Нижайше благодарю за гостеприимство и великолепное пение, что я слышал вчера утром.

Синьор! Я ещё и ещё раз призываю вас — пока вы ещё относительно молоды, не закапывайте свой дар в стенах Капеллы, дайте ему засверкать всеми гранями на оперной сцене. Поверьте, действительно стоящих голосов теперь мало, и это весьма прискорбно. А вам повезло обладать именно таким.

Поэтому, завтра, после премьеры, вы просто обязаны подойти к маэстро Сарро и познакомиться с ним лично. Я уже сообщил ему о вас. Маэстро будет вас ждать. А не придёте — я лично вызову вас на дуэль, не будь я Каффареллино, величайшим певцом Европы!

— Какой скромный парень, — с сарказмом заметил я.

— Это невозможно, зачем он вообще про меня говорил, — закатил глаза Доменико.

— Всё нормально. Пойдём к композитору вместе. Ты будешь петь, а я громко восторгаться твоим голосом.

— Да ну тебя, теперь мы действительно опаздываем!

На перерыве в Капелле я сидел на скамье и пытался придумать новые задачи для Эдуардо. Но мои размышления прервал внезапно появившийся в поле зрения Адольфо Ратти. Сопранист присел рядом со мной на скамью и тихо, вкрадчиво спросил:

— Синьор Фосфоринелли, не желаете ли булочку с оливками? Моя сестра Клариче испекла утром.

— Благодарю, — ответил я. — Но я совсем не голоден.

— Клариче сильно расстроится, если узнает, что сам великий солист Фосфоринелли отказался пробовать её шедевр.

— Хорошо, из уважения к вашей сестре я попробую, — ответил я и собирался убрать булочку в карман, но Ратти замотал головой:

— Её надо съесть сейчас, иначе испортится, и у вас будет болеть живот.

«Вот привязался со своей плюшкой! Что это он, интересно, так обо мне заботится? — подумал я. — Здесь что-то неладно». Но делать нечего, пришлось есть ради приличия. Вроде бы Ратти нормальный человек с хорошей репутацией, плохого не предложит. Да не тут-то было.

— Там же орехи! — в негодовании вскочил я со скамьи, бросив гневный взгляд на сопраниста. — У меня соло через десять минут!

При чём здесь орехи, спросите вы? Ещё когда я пел в хоре мальчиков, наш преподаватель строго-настрого запрещал нам перед концертом есть сухарики, чипсы, семечки и орешки, поскольку они сильно сажают голос. Я запомнил его слова на всю жизнь, после того, как не смог после дружеского пикника в коридоре петь соло. Это был стыд и позор.

А теперь, благодаря этим Адольфо и Клариче, я провалю соло в самой Сикстинской Капелле.

— Ой, я и не знал. Вот, Клариче, вот коварная девица! — картинно закатил глаза Адольфо.

— Как я теперь петь буду! — я схватил Ратти за воротник.

— Что здесь происходит? — спросил подошедший в этот момент Доменико.

— Поздравь меня, я сегодня соло не пою. Благодаря вот этому вот, — я бросил взгляд на виновато улыбающегося Ратти.

— Что ты сделал? — строго спросил Доменико у Адольфо.

— Ничего особенного, просто угостил булочкой с оливками…

— И орешками, — добавил я.

Доменико ничего не сказал, молча вернувшись на своё место.

— Я могу выручить — спеть соло за тебя, — с участием предложил Ратти.

— Нет, благодарю покорно, — ответил я. Я уже понял, с какой целью это было сделано. Что ж, соло ты всё равно не получишь: его будет петь Стефано Альджебри.

— Стефано, — обратился я к соседу по партии. — Вследствие некоторых технических неполадок (чуть не сказал, на сервере), очень прошу, спой сегодня вместо меня соло в «Gloria in excelsis Deo», сочинённой твоим отцом. Инженер из Российской империи будет премного тебе благодарен.

— Не вопрос, Алессандро, — добродушно ответил Стефано. — Это произведение я знаю лет с трёх и мне не составит труда его спеть. Кстати, совсем забыл сказать, послезавтра вечером наш отец приглашает тебя и Доменико для участия в небольшом домашнем концерте. Постарайся выучить что-нибудь потрясающее.

— Вряд ли я способен спеть что-либо кроме дежурного репертуара. Но я попробую.

— Отлично, значит, послезавтра в восемь часов вечера. Доменико я отдельно всё скажу.

«Что ж, Эдуардо, похоже, удача на твоей стороне. Этот музыкальный вечер — хороший повод заикнуться о предполагаемой свадьбе. Интересно только, куда меня после этого пошлют?..»

— Всё-таки я не понимаю, что я такого сделал этому Адольфо, что он мне орехи во время мессы подсунул? — возмущался я, когда мы вернулись домой.

— Алессандро, — вздохнул Доменико. — Как можно быть таким наивным? Ты ещё не понял, что за человек Адольфо Ратти?

— С чего вдруг я это пойму? Я в людях не разбираюсь, это ведь не машины, — говорю я, а сам думаю, не разбираюсь, как же: только такой великий «детектив», как я, единственный сумел распознать девушку среди хористов-“виртуозов».

— Пора бы уже научиться. Иначе так и проживёшь всю жизнь в мире своих иллюзий.

Глава 11. Вопросы без ответов и решающая встреча

Сегодня вечером должна состояться премьера оперы «Вальдемар». Мы вчетвером — Доменико Кассини, я и братья Альджебри, были приглашены в качестве слушателей, за что отдельно необходимо благодарить маэстро Альджебри, имевшего связи в театре. Я достаточно спокойно воспринимал грядущее мероприятие, поскольку ещё в детстве был избалован чуть ли не ежемесячными походами в Мариинский театр на балеты и оперы девятнадцатого века, которые вызывали у меня лишь скуку. Сейчас же интерес проявлялся в том, что я буду слушать не просто оперу, а настоящую барочную оперу в исполнении тех, для кого и была написана эта прекрасная музыка.

Но зато как волновался Доменико! Шутка ли, ведь после спектакля ему предстояла встреча с композитором, который, возможно, решит его дальнейшую судьбу как оперного «виртуоза». Неудивительно, что за несколько часов до выхода из дома Доменико так распереживался, что во время обеда чуть не откусил край стакана.

«Прямо Безумный Шляпник», — подумал я, когда мы сидели за столом. Но вслух сказал следующее:

— Что же будет, когда мы в театр придём? Упадёшь в обморок, услышав Каффарелли? Нет, так нельзя. Тебе надо отдохнуть, снять напряжение.

— Ты прав. Пойду сделаю себе… приятное, — ответил Доменико.

— Только не задерживайся. Выходить через три часа.

Кассини поднялся к себе в комнату, а я остался внизу, в гостиной, наедине со множеством неразрешённых вопросов. Я достал из кармана свою записную книжку, в которую уже почти неделю записывал не номера телефонов и решения математических задач, а несколько иную информацию. А именно, я вёл учёт действий Доменико, которые, как мне казалось, доказывали его принадлежность к прекрасному полу. В книжке уже был целый список «подозрительных» действий.

Так, понедельник. Расстроился, когда Фьори, доведённый до белого каления, выругался матом. Вторник: заблудился в родном городе (который прекрасно знает!), перепутав дома. Среда: устроил истерику по поводу порванного манжета (ну да ладно, это со всей нашей братией бывает). Четверг: промахнулся, бросая мне ключи от капелльского шкафа. Тогда же был шкаф с женскими платьями, которые, как сам сказал, его. Стоп, Алессандро, это никуда не годится. Хватит, как назойливый журналист, ходить по пятам за Доменико и записывать всякий бред, так скоро и параноиком станешь. Посчитай-ка лучше интегралы.

На самом деле, после моего неожиданного перемещения в прошлое, меня уже мало что удивляло, как присутствие «виртуозов» в Сикстинской Капелле, так и прекрасных девушек, переодетых «виртуозами», а также певцов с незаурядными математическими способностями. Однако вчерашнее посещение комнаты Доменико окончательно меня добило. Нет, не платья и не корсеты, а нечто гораздо более странное и необъяснимое бросилось мне тогда в глаза. Когда я выкуривал крысу из-под кровати, я обнаружил на полу предмет, которого точно не должно быть в восемнадцатом веке — детская пластиковая заколка для волос, покрытая густым слоем пыли. Конечно же, я немедленно засунул артефакт в карман, чтобы потом подробнее исследовать его.

После мессы, закрывшись у себя в комнате, я достал из кармана результат раскопок под кроватью и внимательно его рассмотрел. Обыкновенная девчачья заколка, наподобие тех, что носила в детстве моя сестра Таня. Заколка была светло-голубого цвета, с блестящими вкраплениями и цветком из серебряного пластика. В любое другое время я бы не обратил внимание на такую глупость, но не сейчас. Чем дольше я её рассматривал, тем больше мною овладевала паника. Откуда, спрашивается, пластиковая заколка в восемнадцатом веке, причём под кроватью у римского «виртуоза»?!

Нет, Алессандро. Госпожа Логика смеётся над тобой и водит за нос, несмотря на твоё высшее техническое образование и почти красный диплом. Другого объяснения, кроме как «инопланетяне прилетели и оставили», я не нахожу. Или, как вариант, здесь до меня уже побывал кто-то из далёкого грядущего. Но вот кто? Не находя разумных объяснений найденному предмету, я решил пока «забить» на это дело и полностью переключиться на окружающую меня действительность, в которой, надо заметить, в последнее время тоже наметились проблемы. Увы, несмотря на свои познания в математике, физике и программировании и почти полную идиллию с компьютерной техникой, оказалось, что в психологии homo sapiens я напрочь не разбираюсь.

Вчерашняя выходка Адольфо Ратти вернула меня из состояния эйфории, в котором я пребывал с того момента, как чудесным образом стал солистом Сикстинской Капеллы, находясь в кругу таких же, как я. Вскоре, однако, выяснилось, что и «такие, как я» — тоже довольно разношёрстная публика. Далеко не все столь благородны и великодушны, как Доменико Кассини и далеко не все столь искренни, как Стефано Альджебри или тот же Антонино Спинози.

В первый день моего пребывания в Риме Доменико вскользь упомянул неких личностей, которые «мутят воду». Так вот одним из таких оказался внешне тихий и неприметный Адольфо Ратти. Булочка с орешками не была глупой оплошностью: этот сопранист целенаправленно и планомерно «убирал» конкурентов, подсовывая различного рода гадости. Так, например, некий Федерико Мартини, который являлся солистом до Алессандро Прести, имел пристрастие к алкоголю. А Ратти не упускал возможности угостить «друга» различными домашними настойками, которые готовила Клариче Ратти. В итоге, бедняга спился и к двадцати пяти годам потерял голос. Дальше был Алессандро Прести, который, как говорят, повесился. Перед этим он получил анонимную записку, в которой сообщалось, что его отца, преподавателя философии из Неаполитанской Консерватории, посадили за подозрительную деятельность околонаучного характера. В тот день по нотной библиотеке дежурил Ратти. Выводов я пока не делал, поскольку не имел доказательств, но решил держаться подальше от этого деятеля (а заодно и тех, с кем он общается).

Однако уже час прошёл, а Доменико всё не появлялся. Я решил подняться наверх и проверить, всё ли в порядке. Доменико в его комнате не оказалось, и я решил заглянуть в соседнюю, в которой никто не жил, и в которой я никогда не был.

Когда я открыл дверь, то увидел следующее: Доменико сидел в небольшом деревянном ушате, стоявшем посреди помещения и наполненном почти до краёв белой мутной жидкостью (должно быть, вода с молоком, подумал я). Вода доходила ему до ключиц, далее я не мог ничего разглядеть. Однако моё внезапно проснувшееся воображение, осознав себя Рембрандтом или, по меньшей мере, программой дополненной реальности, сразу же нарисовало мне продолжение: чуть выступающие, белоснежные ключицы мягко переходят в небольшую, но изящную и упругую грудь, а далее — в волнующий воображение гиперболический изгиб талии, расширяющийся книзу тангенсовой линией бёдер.

Представив всё это лишь на минуту, я поистине восхитился невероятной красотой «виртуальной богини», великолепным шедевром, над которым постарался мой «встроенный графический процессор». В то же время, я не испытывал тех ощущений, что так любят описывать в своих любовных письмах молодые поэты. Я не ощущал притяжения, свойственного физической страсти, мне не хотелось подойти ближе, наоборот, какая-то необъяснимая сила держала меня на расстоянии и заставляла лишь благоговейно созерцать воображаемую картину.

— Что ты хочешь, Алессандро, — томный, расслабленный голос Доменико вернул меня из мира иллюзий.

— Молодец, что решил принять ванну, весьма полезная процедура. А я думал, в восемнадцатом веке это не принято.

— Так и есть. Поэтому, никому ни слова, это мой маленький каприз. Тёплая вода успокаивает разум, а молоко с маслом лаванды смягчает кожу…

— По мне так не каприз, а вполне рациональное решение, — ответил я, пытаясь заглушить в себе недостойные мысли. — Но нам выходить давно пора. Это я так, напомнить пришёл.

В голове происходила мучительная борьба: с одной стороны, я ничего сейчас так не жаждал, кроме того, чтобы Доменико поднялся хотя бы на несколько сантиметров из мутной воды и, наконец, положил конец всем моим сомнениям и гипотезам. Но с другой… я боялся. Боялся узнать правду, потому что, если мои заключения неверны, то я даже представить не мог, что со мной будет.

— Я слежу за временем, — улыбнулся Доменико, достав откуда-то с тумбочки мои швейцарские часы с миллисекундной стрелкой.

— Эти часы отстают. Минут на двадцать, — нагло соврал я, потому что если этого товарища не поторопить, то мы, как всегда, опоздаем.

— Хорошо, сейчас буду собираться. А ты пока выйди в коридор и не мешай.

— Так я могу помочь, — вырвалось у меня, но я уже понял, что фраза была неудачной.

— Помочь? Интересно чем, — усмехнулся Доменико. — А если серьёзно, то принеси мне из гостиной зелёную шкатулку. Она стоит на полке.

— На которой? — уточнил я, мысленно записывая в свою «записную книжку детектива» очередную «улику», а именно, нечёткую формулировку положения вещей в пространстве.

— На третьей кажется… Но я могу ошибаться.

— Как скажешь, — ответил я и поспешил в гостиную.

Никакой шкатулки я так и не нашёл, ни на третьей, ни на второй, ни на первой полке. Вернулся в «ванную» с пустыми руками. Доменико уже был при полном параде — в костюме, шляпе и с тростью из чёрного дерева.

«Вот жук!» — подумал я, но вслух ничего не сказал. Специально ведь выслал с выдуманным поручением, чтобы я ничего не увидел. Точно, что-то скрывает, и я даже догадываюсь, что. Но не буду настаивать. Наверное, ещё не время. Она пока ещё не доверяет мне настолько, чтобы поделиться столь сокровенной информацией. И правильно делает. Потому что раскрытие этой информации со стопроцентной вероятностью будет иметь плачевные последствия, учитывая место работы Доменико. Теперь я понял его странное противоречивое поведение: работая на протяжении многих лет с такими «товарищами» как Адольфо Ратти, поневоле станешь нервным и скрытным.

— Нет слов, прямо царь, — с некоей иронией заметил я.

В голове промелькнула бредовая мысль: девушки в старинных мужских костюмах весьма привлекательны. Доменико лишь снисходительно улыбнулся.

— Нет, — говорю. — Не царь: император.

Мы прибыли в театр прямо к «третьему звонку» и едва успели занять места в бенуаре (если я ошибаюсь, поправьте меня) рядом с братьями Альджебри, как тридцать два музыканта грянули торжественную увертюру.

— Алессандро, слушай внимательно скрипичное соло в третьей части увертюры: ведь первую скрипку сегодня играет наш отец, — с гордостью сообщил Стефано Альджебри, в то время как Карло, в основном, помалкивал, будучи занят тем, что пересчитывал кресла в партере. Доменико вовсе было не до чего: хоть внешне он казался спокойным, но в глазах явно читалась паника, связанная с предстоящим визитом к маэстро Сарро.

Сегодня я решил не думать ни о чём, лишь насладиться прекрасной музыкой и посмотреть красочное представление. О чём была опера, если честно, я так и не понял — очень уж запутанным оказался сюжет, пострашнее спагетти-кода, доставшегося молодым программистам в наследство от фортранщиков. Помню только, что в одной якобы любовной арии два высоченных «шкафа» вдруг начали соревноваться в длине и силе нот, и к концу арии так разошлись, что «виртуоз», игравший главного героя, начал вытеснять со сцены «виртуоза», игравшего главную героиню, пока бедняга, наконец, под неистовые крики публики не свалился в оркестр.

Да, думаю, здесь обстановка совсем, как на ринге: зрители орут какие-то невообразимые лозунги, боксёры постоянно нарушают правила, а их за это не наказывают. Похоже, за триста лет мало, что изменилось.

Весь этот хаос каким-то неожиданным образом стих, когда на сцену вышел Каффарелли. Напудренный, загримированный, в высоком парике и пышном платье, пятнадцатилетний «виртуоз» Майорано в роли Альвиды напоминал фарфоровую куклу. Но, когда эта «Мальвина» открыла рот, поток чистейшего, идеального вокала буквально снёс крыши всем присутствующим в зале. Ария длилась минут десять, но за эти десять минут исполнитель эпизодической женской роли окончательно отправил в фоновый поток отодвинул на задний план даже Primo Uomo, не говоря уже об остальных артистах.

Каффарелли взял заключительную ноту и, словно разгоняющийся скоростной поезд, стремительно и напористо повёл её вверх, усиливая мощность и сокрушая по дороге всех и вся. Народ спятил. Буря аплодисментов и грохот падающих без сознания тел смешались с бессвязными воплями. Я оглянулся по сторонам: Доменико, сидевший рядом со мной по правую руку, в восторге наблюдал за пением неаполитанского монстра, а сидевший слева незнакомый старик рыдал в голос, стучась головой о бортик бенуара. Да, поистине Каффарелли величайший певец всех времён и народов!

Возможно, я бы тоже присоединился ко всеобщему безумию, но, к сожалению, голос Каффарелли не смог завладеть моим сердцем: этот никчёмный ресурс уже был захвачен другим потоком — не столь сильным, но таким чарующим и… до боли родным голосом Доменико.

Спектакль закончился, зрители расходились по своим домам, братья Альджебри дождались отца и тоже отправились домой. В зале остались только я и Кассини.

— Пора, — вздыхает Доменико, глядя на часы с миллисекундной стрелкой.

— Что ты так переживаешь, не зуб вырывать же идёшь, — попытался я его приободрить. Но Доменико по-прежнему пребывал в меланхолии, если не депрессии. — Будешь хорошим мальчиком, я тебе мороженое куплю по дороге. Лимонное.

— Не хочу никакого мороженого. Хоть бы уже, наконец, вызвали.

Тут, к нашему счастью, явился скрипач из оркестра и жестом показал следовать за ним. Пройдя по длинному коридору, мы, наконец, оказались перед невысокой дверцей. Кабинет композитора, подумал я.

Маэстро Сарро сидел в дальнем углу коморки за клавесином и, вероятно, что-то сочинял. Как выглядел композитор, я уже напрочь не помню, помню только длинный серый парик. Когда мы вошли, маэстро прекратил играть и, встав из-за инструмента, направился к нам навстречу.

— Кого я вижу, малыш Доменико! — воскликнул композитор.

— Добрый вечер, маэстро Сарро, — с лёгким поклоном Доменико поприветствовал своего великого тёзку.

— А ты почти не изменился с шестнадцати лет… С тех самых пор, как оставил Неаполитанскую Консерваторию.

Что? Доменико учился в Неаполитанской Консерватории? Но он мне об этом не говорил. Посмотрев на друга, я обнаружил, что на его щеках начали проступать красноватые пятна. Так всегда происходило, когда он нервничал.

— Маэстро, право, я весьма сожалею…

— Мне всё известно, мой мальчик, — вздохнул композитор. — Ты ни в чём не виноват. И принял благородное решение, пожертвовав карьерой ради ближних. Теперь же тебе воздастся за твоё благодеяние.

Пожертвовал карьерой ради ближних? Тут до меня начал доходить смысл слов композитора: в шестнадцать лет Доменико потерял отца, тогда же родились близнецы Эдуардо и Элиза, и бедная синьора Кассини осталась совсем одна с двумя младенцами на руках. А Доменико, вместо того, чтобы продолжать учёбу, принял решение вернуться в Рим, в Сикстинскую Капеллу, дабы оказать посильную материальную помощь матери. Что я могу сказать, смелый и благородный поступок. Человек, лишённый способности иметь детей в угоду блистательной карьеры, отказался от последней, явив пример истинной христианской добродетели.

— Простите, маэстро, что я пришёл. Мне не следовало…

— Как это не следовало! Если даже такой несносный и требовательный к себе и к другим певец, как Каффареллино, высоко оценил твоё пение, то что говорить об остальных, о слушателях, в конце концов? И хоть Каффареллино редкостный негодяй, но в отсутствии музыкального вкуса его не упрекнёт даже сам маэстро Порпора. Итак, давайте же приступим к тому, для чего мы, собственно, здесь и собрались. Доменико Кассини, спой мне фрагмент из твоей любимой арии.

— С превеликой радостью, — ответил Доменико. — Я могу сесть за инструмент?

— Нет, этого делать не стоит. Я хочу увидеть, как ты смотришься со сцены. А этот мальчик, полагаю, твой ученик? — маэстро бросил взгляд на меня, всё это время молча стоявшего в дверном проёме.

— Так точно, — ответил я за Доменико, который так переволновался, что даже не смог ответить на вопрос. — Только я уже давно не мальчик: мне двадцать три.

— О, так вы тоже кастрат! — явно обрадовался Сарро, услышав мою речь.

— Да вот, угораздило, — мрачно ответил я. — Но как певец я так себе… Я вообще по профессии инженер.

— Это неважно. Вас я тоже прослушаю, но после Доменико. Теперь же, я попрошу вас оказать услугу — сыграйте своему учителю на клавесине.

— Не вопрос, — ответил я.

— Прекрасно. Прошу.

— Что будешь петь? — усаживаясь за инструмент, шепнул я Доменико.

— Не знаю, я, по-моему, всё забыл…

— Тогда спой то потрясающее произведение, которое ты сочинил позавчера утром. Ведь именно его слышал и оценил Майорано.

— Попробую вспомнить, — вздохнул Доменико. Я сел за клавесин и подобрал на память первый аккорд. Доменико начал петь. О, это было невероятно. Я словно растаял как растворимая соль в воде, в голосе маэстро Кассини, в этот момент для меня существовал лишь его голос и едва слышный, хрустальный звон клавесина. Наконец Доменико закончил арию, и маэстро Сарро воскликнул:

— Браво, синьор Кассини! Считай, что с этой самой минуты ты солист театра. Завтра же я сообщу директору, дальнейшие переговоры будут с ним. А я всячески поспособствую, чтобы тебя приняли.

— Маэстро, я не знаю, как вас благодарить, — на глазах Доменико выступили слёзы.

— Начинается, проворчал я, — но композитор лишь улыбнулся:

— Споёшь арию Цирцеи в моей следующей опере.

При этих словах у Доменико загорелись глаза. Похоже, твоя мечта о женской роли в опере наконец-то осуществится. Надеюсь, что твоё появление на сцене в таком виде полностью не лишит меня способности думать.

— А теперь я бы хотел прослушать вас, — маэстро Сарро обратился ко мне.

— Маэстро, полагаю, не стоит тратить драгоценное время на столь посредственного певца.

— На что стоит тратить драгоценное время, решаю я, — резко ответил композитор и велел мне петь арию.

Теперь уже Кассини сел за инструмент, чтобы аккомпанировать своему горе-ученику. Я спел арию Париса из очередной оперы о прекрасной Елене и Троянской войне, авторства Алессандро Кассини. Надо сказать, с первой же ноты я жутко нервничал, поэтому, чтобы не сорвать голос и тем самым не облажаться, решил не применять никаких мелизмов и прочих вокальных украшений, спев всё ровно и не очень громко.

— Весьма приятный голос, хотя и малоэмоциональный. Но, побольше практики — и можно брать в театр. По сути, вам нужно лишь подтянуть верхние регистры.

«Регистры процессора» — пронеслось в голове. Но вслух я сказал следующее:

— Для меня уже большая честь петь в Капелле, на большее я не способен.

— Это всё отговорки. Впервые вижу сопраниста, который не стремится петь в опере.

— Алессандро просто очень скромный мальчик, но уверяю, что если с ним позаниматься подольше, то его смело можно брать в оперу.

— Ну да, как же, с непременным дебютом в женской роли, — вырвалось у меня.

— Не беспокойтесь, Алессандро, это необязательно. Тем более для вас. Видите ли, на женские роли берут обычно совсем юных певцов, с ангельской внешностью и изящными, женственными манерами. Вы же, несмотря на худощавое телосложение и мягкие черты лица, не будете гармонично смотреться в образе героини, ибо ваше поведение и манеры я нахожу даже чересчур мужественными для певцов-сопрано. Холодный взгляд, угрюмое лицо, не особенно подвижная мимика, чёткие, резковатые движения. Но вот внешность, надо сказать, у вас достаточно интересная, не типичная для итальянца. Вы с севера Европы?

— Да, синьор, из Санкт-Петербурга.

— Я так и подумал, — с лёгкой усмешкой сказал композитор. А в глазах явно прочиталось «русский варвар, что с него взять». — Но, знаете, вы хорошо будете смотреться в образе какого-нибудь скандинавского воина.

Таким образом, Доменико принимали в театр уже сейчас, а меня пока отправили доучиваться. Мы покинули театр почти ночью, Доменико радовался, как ребёнок, получивший подарок от Деда Мороза. Что же касается меня… С удивлением я обнаружил, что впервые в жизни порадовался за другого человека.

Глава 12. Неожиданное признание и новые вопросы

Вечером следующего дня я и Доменико были приглашены принять участие в концерте, который устраивал маэстро Альджебри, в связи с чем Доменико превзошёл себя, пообещав разбудить меня около двух часов ночи, чтобы успеть выучить новую арию. Что ж, синьор Сомнамбула, в благодарность за моё хроническое недосыпание, получайте «приятный» сюрприз. Дело в том, что накануне я как раз выстирал все свои вещи и был вынужден отправиться в объятия Морфея полностью раздетым. Заодно посмотрим, какова будет реакция маэстро на жалкое подобие Давида Микеланджело, пригодное, разве что, для изучения человеческого скелета.

Как я и ожидал, Доменико явился по мою душу со свойственной итальянцу «пунктуальностью» — в три двадцать пять. Услышав шаги, я сбросил одеяло и сделал вид, что сплю.

— Алессандро, пора вставать, — послышался знакомый мягкий, но строгий голос. Со свечой в руке Доменико зашёл в комнату и остановился (я это понял даже с закрытыми глазами, так как стук каблуков по каменному полу смолк в районе двери).

— Нет, не может быть. Я сплю или схожу с ума, — услышал я взволнованный шёпот.

Неожиданно, подумал я. Признаюсь, я ожидал от «виртуоза» совсем другой реакции — возмущения или чего-то подобного. Однако глаза я по-прежнему не открывал.

— Господи, за что мне такое искушение? Что я такого совершил, что теперь вынужден мучиться, созерцая живое воплощение своих недостойных желаний?

Что?! Я не ослышался? Меня бросило в холодный пот при этих жутких словах, показавшихся мне жесточайшим сарказмом. Эта женщина надо мной издевается, прикидываясь «виртуозом», а затем так бессовестно врёт, картинно восхищаясь ущербным телом кастрата-дистрофика?! Нет, право, это уже даже не смешно.

Как же тебе не стыдно, подумал я, не зная, что мне и делать: открыть глаза и сказать, что я всё слышал или вовсе сделать вид, что без сознания. В конце концов, я всё-таки решился на первое.

— Браво, Доменико, — открыв глаза, ответил я. — Стихи Микеланджело? Или Шекспира?

— Ах ты, негодяй! Подслушивал! — Доменико не на шутку рассердился.

— Подслушивал? Да тебя на другом берегу Тибра слышно! Что за спектакль? — уже по-настоящему возмутился я, вставая с кровати и заворачиваясь в простыню, перебросив один конец её через плечо, подобно одеянию римских патрициев.

— Не твоё дело, — проворчал маэстро, опустив глаза.

При блёклом свете свечи я заметил, как горят его щёки. Не могу поверить, что столь жалкое зрелище могло вызвать у тебя какие-либо эмоции. Или, может быть, ты никогда не видела обнажённых парней, за исключением тех 3D-атлетов с потолка Сикстинской Капеллы?!

— Что ж, не буду беспокоить ваше величество, — невозмутимо ответил я, хотя и пребывал в крайнем замешательстве: сколько можно водить меня за нос?

— Прекрасно. А теперь одевайся и марш в гостиную, репетировать.

— Командуй своим младшим братом Эдуардо, но не мной. Я тебе не ребёнок.

— Да ты хуже, ведёшь себя, как младенец. Никакой совести.

— Причём здесь совесть? Пусть ты и хозяин здесь, это не даёт тебе права без стука врываться в комнату ко взрослому человеку и при этом ещё и ругать его.

Вспомнились слова цирюльника Фигаро: отколотить человека, да на него же ещё и сердиться, — вот черта поистине женская! Да, Доменико, я окончательно тебя раскусил.

— Что за идиотская улыбка? — раздражённо спросил Доменико, нервно теребя в руке чётки из муранского стекла.

— Мне всё известно. Я знаю больше, чем ты думаешь, — с таинственным видом сообщил я, приблизившись к маэстро и взяв его за руку. Нет, на этот раз я намерен поставить все точки над «v»[31].

— Поздравляю. Ты, как всегда, узнаёшь всё последним. Это известно всей Капелле, — нервно усмехнулся Доменико, убрав свою руку из моей.

Как?! То есть, запрет на пение женщин в хоре не более чем формальность, которая на деле не работает? Я в шоке.

— Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, ни для кого не секрет, что мне нравятся юноши. Но не такие грубияны и растяпы, как ты.

Как же, подумал я. Конечно тебе нравятся юноши, ты ведь даже не похожа на лесбиянку, в отличие от старика Ардженти!

Доменико развернулся и, хлопнув дверью, вышел из комнаты, оставив меня в полной растерянности: ведь долгожданной правды я так и не узнал. Сложный человек, подумал я. И непредсказуемый.

Одевшись, я спустился в гостиную. Доменико сидел за клавесином и остервенело играл какой-то немыслимый ужас в стиле прелюдий Шостаковича. Ясное дело, человек нервничал.

— Не нужно на меня злиться. Я никому ничего не скажу, — я подошёл к Доменико, но тот даже не поднял на меня глаза.

— Сегодня распевайся сам, у себя в комнате. Я хочу побыть один, — отрешённо ответил маэстро.

— Как скажешь. Не буду мешать.

По дороге в Капеллу Доменико не произнёс ни слова, что было не характерно для него. Синьор Кассини был бледен, как луна, и явно чем-то обеспокоен. Неужели я до такой степени шокировал «виртуоза» своим дешёвым спектаклем?

— Доменико, ты, случаем, не заболел? — совершенно искренне поинтересовался я, когда мы оказались в стенах закрытого города.

— Не заболел.

— В чём дело тогда? Чем я так напугал тебя? Тем, что ты сам каждый день видишь в зеркале?

— Хватит, замолчи, — Доменико заткнул пальцами уши — плюс один пункт в «книгу детектива»[32].

— Извини, дружище, но я иногда тебя не понимаю. А от некоторых вещей, так или иначе связанных с тобой, у меня вовсе волосы становятся дыбом.

— Они и так у тебя дыбом, — заметил Доменико. — А по поводу странных вещей, я советую вообще о них не заикаться.

— Хорошо, но как ты объяснишь вот это? — я аккуратно вытащил из кармана завернутую в носовой платок найденную под кроватью пластиковую заколку и, развернув её, показал Доменико. «Виртуоз» побледнел ещё больше и в ужасе прошипел:

— Где ты её нашёл?

— У тебя под кроватью, — как можно тише ответил я.

— Немедленно убери, я не знаю, что это такое! — Кассини замахал руками, а в глазах его прочиталась паника. Что-то этот предмет для тебя значит, но вот что, я понять не мог.

— Да, конечно, — спокойно ответил я, убирая заколку обратно в карман. — Зато я знаю, что это. В моём мире этот предмет юные синьорины используют как украшение для волос.

— Я что тебе говорил?! — возмущённо прошептал Доменико. — Ни слова о твоём мире, особенно здесь. Кто-нибудь услышит и всё, конец нам обоим.

Открыв дверь на лестницу, мы столкнулись с невероятно обеспокоенным Карло Альджебри.

— Что случилось? — удивлённо спросил Доменико.

— Парни, вы не видели Стефано? — обеспокоенно ответил вопросом на вопрос Карло.

— Разве вы не вместе пришли?

— Нет. Его с вечера не было дома. Я обшарил весь Рим, но не нашёл брата!

— Это серьёзно, — ответил я. — Когда ты последний раз его видел?

— Вечером, после богослужения, брат сообщил, что его пригласили на чашку кофе, и ушёл. И до сих пор не вернулся. Наверху маэстро Фьори опрашивает хористов, не видел ли его кто-нибудь из них.

— Не переживай, Карло. Твой брат обязательно найдётся. После мессы мы вместе отправимся на его поиски.

Однако этого делать не пришлось. За несколько секунд до того, как хор грянул первый аккорд, на хоры врывается Стефано Альджебри. Вид у него был помятый, а сам он выглядел очень бледно.

— Стефано! Ты где был, каналья?! — брат-близнец бросился его обнимать.

— Неважно, — вяло ответил Стефано. Видно было, что парню нехорошо.

— Тихо всем! — прошипел Фьори. — Услышат же!

Стоя рядом со Стефано, я с опаской поглядывал на него. Сопранист производил такое впечатление, будто всю ночь на нём, по меньшей мере, пахали. Выглядел он до ужаса плохо. В какой-то момент мой сосед по партии качнулся и в следующую секунду упал без сознания.

— Что, попил кофейку? — раздражённо спросил Доменико, помогая мне поднимать с пола горе-математика и приводя его в сознание.

— Попил, — слабым голосом ответил Стефано.

Впоследствии я узнал, что Стефано в тот вечер как раз нанёс визит той очаровательной синьоре, которая, видимо, соскучившись по мужским объятиям в отсутствие своего равнодушного старика-мужа, выкачала из бедного сопраниста последнюю энергию.

После мессы ко мне вновь подошёл Флавио Фраголини, который всегда проявлял живой интерес ко всему, что я делал.

— О чём говорили достопочтенные синьоры солисты? — вкрадчиво спросил он. О, ужас, неужели подслушивал?

— Ни о чём, Доменико интересовался, чем украшают свои длинные русые волосы девушки из моей страны, я сказал, что не помню.

— Разве? А я разобрал только «кто-нибудь услышит и конец нам обоим», — с широкой улыбкой сказал Фраголини.

— Точно, — ответил я. — Это по поводу стихотворения «Мой мир», которое я сочинил вчера вечером на музыку синьора Кассини. Мне понравилось, а вот Доменико сказал: «В помойку!»

Я нагло врал, но у меня не было выбора. Я сам скрывал своё происхождение, но теперь ещё выяснилось, что и Доменико что-то скрывает. Поэтому, чтобы не вызывать подозрений, я и придумал всю эту чушь.

— О, так вы поэт! — воскликнул Флавио. — Это прекрасно. И кто же вдохновляет вас на творчество? Кто ваша прекрасная муза?

— Меня вдохновляет лишь музыка, — ответил я, и в каком-то смысле это было правдой.

— Весьма похвально, — вновь улыбнулся Флавио, но мне не понравилась эта натянутая улыбка. — Значит, вы не из тех «виртуозов», которые столь порочны, что смеют искать вдохновения в женской красоте, — при последних словах Флавио поморщился. Да уж, думаю, либо ханжа, либо с приветом.

— Женская красота тоже бывает разная, — отвечаю я. — И она необязательно порочна. Есть чистая красота, к которой стремились величайшие художники. Взгляните хотя бы на Мадонну Рафаэля.

— Не сравнивайте шедевр Рафаэля с греховной прелестью реальных женщин! Они недостойны любви прекрасных «виртуозов».

— Это «виртуозы» недостойны любви прекрасных женщин, — жёстко возразил я, вспоминая все свои неудачи на любовном фронте.

— Зато «виртуозы» достойны настоящей мужской любви, — ответил Флавио.

— Вы имеете в виду мужскую дружбу? — на всякий случай уточнил я.

— Нет, я имею в виду «благородный грех», — возразил племянник кардинала. — Я думал, что Доменико уже объяснил вам, что это такое.

Судя по выражению лица, Флавио постепенно из примерного мальчика превращался в какого-то злобного тролля, с большим трудом скрывающего свою злость и досаду.

— Слышал я, что это. Так вот я вам скажу. Грех по определению не может быть благородным. Грех подобен червяку, съедающему душу изнутри. Так говорил мой крёстный отец, монах Филофей.

— Странное имя, — весьма странно улыбнулся Флавио. — Ваш крёстный отец — грек?

— Нет, тоже русский как я.

— Но ведь его имя не католическое. Каким образом он мог быть вашим крёстным?

— Таким, что я крещён в православной церкви, — назойливый собеседник уже начал порядком меня раздражать, и я решил сказать правду.

Флавио на минуту замолчал, видимо, поступившая информация была для него неожиданной.

— О, это весьма интересно. Хорошего вам дня, синьор Фосфоринелли, — с той же натянутой улыбкой пожелал Флавио.

— И вам того же, синьор Фраголини, — так же вежливо ответил я, не задумываясь о последствиях нашего разговора.

Глава 13. В царстве алгебры и гармонии

К вечеру мы, наконец, явились к маэстро Альджебри, который жил в большом доме в центре Рима, недалеко от Пантеона. Помимо самого маэстро, близнецов и дочери Чечилии, в доме проживала донна Чечилия, мама композитора и его старший сын, архитектор Никколо, вместе с женой Анной Марией и шестью сыновьями. С порога меня оглушил жуткий гвалт этих маленьких разбойников.

— Доменико, мы не ошиблись адресом? — в ужасе вопросил я. — Здесь всегда так шумно?

— Нет, не ошиблись. Привыкай, — улыбнулся Доменико.

— Доменико Кассини! — сам композитор вышел нас встречать.

Маэстро Альджебри был высоким, массивного телосложения человеком лет шестидесяти, с орлиным носом и копной кудрявых, некогда чёрных, но уже поседевших волос. Одет он был весьма скромно: в костюм из простой ткани цвета #A0522D (тёмно-оранжевый или бежевый). На носу он носил пенсне, а когда поднимался по лестнице, опирался на трость с набалдашником в виде орлиной головы.

— Невыразимо счастлив вновь присутствовать в храме Аполлона, — улыбнулся Доменико. — Разрешите представить вам моего ученика, Алессандро Фосфоринелли.

— Премного наслышан о вас, Алессандро. Как мне известно, вы тоже занимаетесь математикой?

— Это так, маэстро. Музыка и Математика, как две родные сестры, ещё в раннем возрасте завладели моим сердцем, и я теперь всецело принадлежу обеим.

— Очаровательно! — засмеялся композитор. — Главное, чтобы не сильно ревновали друг к другу. Прошу, проходите в гостиную. Концерт вот-вот начнётся.

Мы прошли в гостиную, представлявшую собой весьма просторное помещение, в дальнем углу которого стоял клавесин. На стенах висели пёстрые ковры, а по периметру комнаты располагались диваны и кресла с каким-то ярким восточным орнаментом. В кресле между клавесином и диваном сидела приятная пожилая дама, должно быть, донна Чечилия. С другой стороны дивана на табурете сидел Никколо Альджебри, высокий, черноволосый человек на вид лет тридцати пяти, и тоже с орлиным носом, как у отца, одетый в костюм цвета #000080 (почти как у меня). Архитектор увлечённо чертил что-то на бумаге. На диване же восседала очаровательная молодая женщина в, так сказать, интересном положении, должно быть, его жена. На руках она держала ребёнка примерно одного года от роду, который постоянно вопил и вырывался, норовя ударить по носу своего трёхлетнего брата. По комнате носились четверо сорванцов лет примерно от девяти до тринадцати, лупя друг друга по голове папками для нот.

Да, думаю, такой же точно дурдом творился в доме у моей сестры Ольги, когда я единственный раз приехал к ней домой, в Хельсинки, чтобы переночевать перед одним ранним рейсом в Дрезден, где я должен был прослушиваться в один частный камерный театр, которым руководил друг моего отца.

Приехал я ранним вечером. Меня сразу обступили трое очаровательных светловолосых «снусмумриков»[33], как сестра часто называла своих сыновей и сразу потащили в комнату играть в настольный футбол. Вроде бы ничего не предвещало неприятностей. Вскоре с работы пришёл её муж, Алтти, угрюмый светловолосый парень двухметрового роста, и мы все вместе сели за стол.

Спустя какое-то время Ольга пошла укладывать спать младшую дочь Ловису, «снусмумрики» тоже убежали к себе в комнату, а мы с Алтти остались за столом.

— Some beer? — с акцентом по-английски предложил дорогой зять. Чем меня всегда радовал Алтти, так это тем, что ему, похоже, было абсолютно наплевать на любые недостатки собеседника, будь то слепой, хромой или такой как я.

— No, please, — я вынужден был отказаться от «смертельно опасного» для меня напитка, но обижать «родственника» тоже не хотелось. А у меня как раз с собой были три бутылки перцовой водки, предназначенные в подарок директору театра.

В итоге, всё кончилось очень плохо: директор остался без подарка и без артиста, Алтти, у которого, оказывается, была непереносимость крепкого алкоголя, уронил сервант, разбив дорогущую коллекцию амёбообразных разноцветных ваз дизайна Альваро Аалто, а заодно и сломал себе нос. Я же вообще проснулся около двух часов дня, в помойном ведре и с разбитой губой, опоздав на все возможные рейсы. После этого случая старшая сестра больше меня на порог не пускала.

Пока маэстро любезно представлял меня всем своим родственникам, Доменико подошёл к Анне Марии Альджебри и присел рядом с ней на диван.

— Узнал меня, малыш Челлино? — улыбнулся Доменико, обращаясь к сыну Анны, Марчелло.

— Конечно узнал, — ответила синьора Альджебри. — Челлино, поздоровайся с крёстным.

Мальчишка обрадовался и захлопал в ладоши, а Доменико осторожно взял его на руки и посадил к себе на колени, нежно обнимая и целуя в щёки. Признаюсь, я впервые видел такое искреннее проявление ласки к чужому ребёнку.

Несмотря на царивший в доме хаос, концерт всё-таки начался. Первым выступил, конечно же, хозяин дома, сыграв на клавесине свой новый цикл сонат. Далее был дуэт Карло Альджебри и Доменико, который ему также и аккомпанировал. Дуэт был странный, они просто по очереди пели различные числовые последовательности, чем приятно меня удивили. Всё это время я сидел в кресле справа от Никколо Альджебри.

— А где же ваш брат Стефано? — шёпотом поинтересовался я у Никколо.

— В комнате у себя. Отец его выдрал и запер на сутки. Пусть в себя приходит после вчерашних подвигов. Не беспокойтесь, через час отец его выпустит из-под домашнего ареста.

Да уж, думаю я. Строгие порядки были в то время, а я ещё сердился, когда родители сделали мне всего лишь выговор после того, как я напился и прогулял учёбу.

На середину комнаты вышли три старших внука маэстро — Джованни, Антонио и Джулио, и под аккомпанемент своего дедушки спели трёхголосный канон. Как я позже узнал, одиннадцатилетний Антонио уже был virtuoso, а вот девятилетнего Джулио, обладавшего потрясающим, почти инструментальным дискантом, никто не мог уговорить последовать примеру брата. Он просто ложился в коридоре на пол и со слезами умолял его не трогать. Бедный парень!

— Алессандро, — тихо обратился ко мне Доменико, когда мы вышли в коридор репетировать дуэт. — У меня будет к тебе просьба. Я как раз сейчас занимаюсь вокалом с маленьким Джулио и планирую вырастить из него выдающегося сопраниста, поскольку мальчик достаточно одарённый. Но, как назло, Джулио наотрез отказывается делать операцию. А насильно заставлять его маэстро не хочет.

— Джулио сам должен решить, нужно ему это или нет, — холодно ответил я. — Это ведь очень рискованное дело.

— Кто не рискует, тот не пьёт кьянти! — весьма эмоционально возразил Доменико. — Какие могут быть возражения?

— Такие, что не каждый к этому готов. Может получиться так, что Джулио потеряет голос и будет проклинать всех родственников, а заодно и нас с тобой, за то, что уговорили сделать с ним это.

— Почему ты защищаешь его глупые высказывания? Знаешь, я даже не представляю, что было бы, если бы мне не сделали операцию. Страшно подумать, я бы выглядел как Никколо и у меня был бы ужасный скрипучий бас! Фу, это отвратительно!

— Ну да, а ещё шестеро неугомонных балбесов впридачу, — добавил я, решив немного подколоть друга.

— Если честно… Не имею ничего против шестерых балбесов. В этом смысле я немного завидую Анне Марии. Но мне, увы, это больше не светит.

Больше не светит? Вот ты и проговорился! Значит, ты, Доменико, прекрасная женщина, которая по каким-то причинам не может иметь детей. Картина немного прояснилась, но не до конца.

Следующим номером был наш с Доменико дуэт, который вследствие утренней вспышки непонятно чего мне пришлось учить в своей комнате одному. Тем не менее, с произведением мы справились.

В общем, выступили все, за исключением архитектора, его жены и старшего сына Паоло: первый не обладал музыкальным слухом, вторая происходила из столь правоверной католической семьи, что даже заикнуться боялась на тему музыки, ну, а третий переживал период мутации. По понятным причинам в концерте не участвовали два младших внука маэстро, хотя и подпевали нашему дуэту.

— А теперь, внимание, конкурс, — объявил маэстро Альджебри. — Кто дольше протянет ноту. Участвуют все присутствующие «виртуозы», за исключением пока что маленького Тони.

— Я тоже хочу участвовать! — обиженно крикнул Антонио Альджебри.

— Всему своё время, bambino caro, — Доменико подошёл к мальчику и приобнял его за плечи. — А пока тебе предстоит ответственное дело: ты будешь вот по этим часам считать миллисекунды и записывать их.

Парень согласился и, взяв те самые часы из рук Доменико, с серьёзным видом сел на диван, с интересом разглядывая диковинные часы. В это время в гостиную спустился Стефано. Он дружески поприветствовал нас, но, судя по выражению лица, настроен он был решительно.

— Доменико, может я не буду участвовать? — шепнул я на ухо маэстро Кассини. — Не очень-то хотелось бы опозориться.

— Не думаю, что Стефано после вчерашнего сможет дотянуть ноту до минимума, — покачал головой Доменико. — Но даже если и сможет, не сдавайся. Вспомни наш урок два дня назад, ты ведь прекрасно справился с задачей.

— Ладно, как скажешь. В конце концов, я ведь всего лишь инженер.

— Не оправдывайся. Инженерное мышление наоборот должно помогать, а не мешать в вокальном исполнительстве. Но всё-таки не забывай и об эмоциях.

Конкурс начался, нас опять поделили на две группы: альтам досталась нота «фа», а сопрано — «ля» второй октавы. Признаюсь, я даже немного волновался, как на настоящем спортивном соревновании, например, по лёгкой атлетике, которой занимался в детстве.

— Доменико Кассини против Карло Альджебри! — объявил маэстро.

Оба «виртуоза» вышли на середину комнаты и одновременно затянули свою ноту. Конечно же, монстр Доменико перепел Карло и с ослепительной улыбкой и высоко поднятой головой прошествовал к дивану, где ему в восторге рукоплескали Анна Мария и маленький Челлино.

Далее настала очередь меня и Стефано. Как и говорил Доменико, сопранист всё ещё выглядел неважно, но старался не показывать виду. Я хотел как-то приободрить товарища, ведь ему и так сегодня утром досталось по первое число. Поэтому я решил устроить ничью.

— Стефано Альджебри против Алессандро Фосфоринелли!

Выйдя на середину комнаты, мы, пожав друг другу руки, начали своё вокальное состязание. Стефано начал петь негромко, и даже не наращивая мощность звука. Мне стало жаль парня: голос звучал неровно и казался каким-то усталым. Зато меня как будто прорвало: я вдруг почувствовал, что мне всё нипочём и лишь пел, получая невероятное удовольствие от своего уже «прокачанного» высоковаттного голоса, который сносил мне крышу своими высокими частотами и невероятной мощностью. Да, думаю, это ощущение стоило той цены, что я заплатил в детстве.

— Стоп! — взволнованный крик маэстро вернул меня с небес на землю. Придя в себя, я понял, что до того увлёкся собственным голосом, что забыл обо всём на свете. Даже про мысленно обещанную ничью. Занесло так занесло, так и в маразм на почве мании величия впасть несложно.

— Осмелюсь заметить, синьор Фосфоринелли, — маэстро внимательно сверил количество миллисекунд, записанных Антонио, — вы победили.

— Поздравляю, Алессандро! — воскликнул Доменико и бросился меня обнимать, но я почему-то подался назад. — Слышали? Это мой ученик! Это моя школа! Дай я тебя поцелую, studente carissimo!

— Спасибо, не надо, — холодно отозвался я, поскольку не привык к такого рода проявлениям участия, свойственным южным народам. — Доменико прав, ведь своей победой я целиком и полностью обязан ему.

Несмотря на поражение, Стефано ничуть не обиделся. Он вообще был не обидчив, а сейчас только обрадовался моему действительно неожиданному успеху. А я лишь утешал себя тем, что конкурс шуточный, и серьёзно к нему относиться не стоит.

После концерта нас пригласили за стол, дабы разделить с семейством Альджебри скромную трапезу, за которой мы увлечённо обсуждали актуальные вопросы «современной» математики: в тренде сейчас были дифференциальное и интегральное исчисление, а главными математическими звёздами — Лейбниц и Ньютон. Примерно в эти годы появилось и вариационное исчисление.

— Алессандро, вам знакома фамилия Бернулли? — поинтересовался маэстро.

— О, да! — воодушевлённо воскликнул я, но потом несколько поник, потому что не мог похвастаться, что ещё в школе познакомился с творчеством этих выдающихся деятелей науки. — Вернее, я читал некоторые статьи Иоганна Бернулли. И решал задачу о брахистохроне. Просто так, из интереса.

— Весьма похвально. Так вот в прошлом году его сыновья Никколо и Даниэле уехали в Санкт-Петербург, дабы развивать математическую науку в Российской империи. Обоих я знаю лично.

Я чуть не задохнулся от волнения. Представить только, я сижу за столом с человеком, который, возможно, пожимал руки великим математикам. Маэстро сказал, что братья Бернулли в Питере. О, если бы я только мог попасть на Родину, я бы сделал всё возможное, чтобы встретиться с первыми академиками нашего города.

Доменико, не особо интересовавшийся математикой, начал параллельный диалог с Анной, обсуждая драгоценности из ювелирной лавки на площади Венеции. Вскоре мы плавно перешли к обсуждению музыки.

— Значит вы, Алессандро, согласны петь в моей новой опере? — поинтересовался маэстро.

— Это будет большой честью для меня, — как можно вежливее ответил я.

— Алессандро был бы прекрасен в образе аттической принцессы Филомелы, — добавил Доменико.

— О, нет, только не Алессандро, — засмеялся Стефано. — Никак не могу его представить в женской роли. Хоть убейте.

— Ну, а что, — я решил внести в это благообразное общество нотку абсурда и сарказма. — Я знавал одного певца и композитора, который всю жизнь пел женские роли. Басом.

— Что?! — импульсивный Стефано даже выронил вилку.

— Не смею врать. Зрелище было ещё то. А ещё я видел женщину с бородой…

— Хватит, Алессандро, — строго заметил Доменико. — У него очень богатая фантазия, маэстро.

— Это похвально, кто бы ты ни был, певец или математик, без фантазии ты всего лишь рядовой ремесленник.

Мы сидели за столом уже второй час. Маэстро немного выпил и пребывал в прекрасном расположении духа. Сейчас или никогда, подумал я, вспомнив обещание, данное Эдуардо.

— Синьор Альджебри, — осторожно спросил я. — А где же ваша дочь Чечилия, по красоте подобная богине Афродите?

— В своей комнате, выводит последовательность Фибоначчи в наказание за плохое поведение. Паоло, позови Чечилию! — крикнул маэстро.

Паоло, старший сын Никколо Альджебри, побежал звать свою юную тётю, а Доменико лишь вздохнул: по каким-то своим причинам он недолюбливал Чечилию. Как рассказывали мне близнецы Альджебри, Доменико и Чечилия одно время даже были лучшими друзьями, но потом из-за чего-то поссорились.

Через некоторое время девушка вышла из комнаты и, спустившись в гостиную, села за стол напротив меня. Посмотрев на неё, я подумал: а у тебя губа не дура, синьор Эдуардо Кассини. Хороша, не то слово: пухлые чувственные губы, большие миндалевидные карие глаза и густые каштановые брови, немного приподнятые к переносице, что придавало выражению её лица какую-то детскую невинность. При том, что Чечилия, как и все дети маэстро Альджебри, была достаточно высокой и крепкой для девушки своего возраста, она производила впечатление нежного и хрупкого создания. Но дело здесь было даже не во внешних характеристиках. Юная дочь композитора словно обладала какой-то невероятной энергетикой, заставляющей даже такого безнадёжного импотента, как я, чувствовать себя неловко в её присутствии.

Во время рассказа Карло о последних новостях в области дифференциального исчисления, Чечилия непроизвольно бросила на меня столь проникновенный взгляд, что я даже покраснел, поскольку в голову полезли мысли, которых вообще не могло появиться в сознании кастрата. В её присутствии я, возможно, впервые почувствовал себя… мужчиной? Всё бы ничего, если не принимать во внимание, что самой Чечилии не исполнилось даже семнадцати лет, а она уже успела свести с ума беднягу Эдуардо и двух завалящих сопранистов.

Я сидел за столом и не знал, куда мне провалиться. Смотреть прямо по курсу я не мог, встать из-за стола по понятным причинам тоже не мог, поэтому лишь молча смотрел в свою тарелку с листьями базилика.

Алессандро, ну куда это годится? Возьми себя в руки. Я собрался с мыслями и осторожно взглянул на Чечилию. Что-то странное было в её внешности, в её чертах. Потом она что-то сказала, и меня передёрнуло: этот мелодичный голос я не перепутаю ни с чем. Голос Доменико. И верхняя губа такой же формы. И улыбка. О, ужас, я, кажется, сошёл с ума!

К моему счастью, дочь композитора вскоре переместилась из моего поля зрения на диван и, взяв на руки младшего племянника, стала убаюкивать его какой-то чарующей песней. При виде юной девушки с младенцем на руках, у меня на глаза даже навернулись слёзы, настолько трогательной была эта сцена.

Наконец, маэстро Альджебри пригласил нас с Доменико в свой кабинет, дабы похвастаться большой научной библиотекой, разрешив вынимать из шкафа и смотреть книги. Затаив дыхание, я рассматривал старинные рукописи на латыни, которую немного знал с университетских лет. Там были и копии трудов древнегреческих математиков, и новые для того времени работы по вариационному исчислению, и даже описания различных физических опытов. Изучая наиболее «современные» на тот момент рукописи, я всё же не смог не обратить внимание на странную запись формул: вместо скобок — черта над выражением, вместо знака корня — буква «r» или ромб с острыми верхним и нижним углами. Сначала меня немного путала такая запись, но потом я привык к ней.

Маэстро был уже немного навеселе, и поэтому дальнейший разговор стал уже менее формальным.

— В нашей семье все в той или иной мере связаны с точными науками, — рассказывал Альджебри. — Любовь к постижению вещей через вычисления передаётся из поколения в поколение.

— Ваша дочь тоже посвятила жизнь науке? — спросил я.

— Нет, поскольку вскоре она должна будет посвятить жизнь Господу. На следующей неделе я отправляю её в монастырь.

— Что ж, она сама приняла такое решение, — весьма холодно заметил Доменико. — Моя сестра Элизабетта тоже склоняется к монашеству.

— Нет, это не её решение, — вздохнул маэстро Альджебри. — Это вынужденная мера, которую принял я в связи с невозможностью выдать её замуж.

— Почему невозможностью? Неужели в Риме не осталось парней, одни лишь «виртуозы»? — вырвалось у меня.

— Что за глупость, конечно остались! — засмеялся маэстро. — Но никто из них не возьмёт в жёны грешницу, побывавшую в грязных лапах отвратительного «виртуоза» Прести!

— Послушайте, Чечилия здесь не при чём. И я уверен, что найдётся юноша, который согласится сделать её своей супругой. Не сочтите за дерзость, но я сам бы с радостью это сделал, не будь я недостойным кастратом.

— Вы просто меня утешаете, — горько усмехнулся маэстро. — Думаете, я не люблю свою единственную дочь? Думаете, я хочу для неё плохого? Нет! Наоборот, я лишь хочу уберечь её от того зла, которое уже дотронулось до неё своими мерзкими щупальцами.

— Прекрасно вас понимаю, синьор. Но вам не кажется, что для Чечилии спасением будет счастливое замужество, а не строгие монашеские правила? Я был потрясён, с какой любовью и нежностью она обращается с племянниками. Это несомненно заслуживает уважения.

— Знаете, Алессандро… Я отдал бы всё на свете, чтобы только моя любимая дочь была счастлива. И если вы найдёте такого человека, который поспособствует этому, то я буду вам признателен до конца жизни.

— Маэстро, — я собрался с мыслями. — Мы с Доменико сделаем всё, что от нас зависит. Главное, чтобы наш кандидат пришёлся по нраву вашей дочери.

— Это уже дело десятое. Но вот кто…

— Например, Эдуардо Кассини, брат Доменико.

При этих словах маэстро Альджебри с удивлением воззрился на меня. А я мысленно уже чувствовал, как меня пинком выкидывают с лестницы.

— Синьор Фосфоринелли, вы нездоровы? — поинтересовался Альджебри.

— Я абсолютно здоров и отдаю себе отчёт в своих словах. С Эдуардо я занимаюсь математикой и готов заверить вас, что он очень хороший парень. И у них с Чечилией, как сказал Доменико, есть общие интересы.

— Да будь он хоть ангел, он не снизойдёт до того, чтобы взять в жёны грешницу.

— Господь учил нас прощать ближних, а не бросать в них камнями, ведь в каждой бочке мёда есть ложка дёгтя, — я даже сам удивился, откуда в моей циничной, окаменевшей голове возникли такие слова. — А Эдуардо слишком благороден, чтобы обращать внимание на недостатки окружающих.

— Это так, маэстро. А я хорошо знаю своего брата, — внёс свою лепту Доменико.

— Ничего не знаю, может быть вы и правы… Что ж, полагаю, надо поговорить с Эдуардо. Возможно, это будет непросто.

— Маэстро, — вновь обратился к нему Доменико. — Алессандро не составило труда найти общий язык с моим братом (что было удивительно, ведь до Алессандро он вообще не признавал кастратов), ему также не составило труда приучить Эдуардо к наукам. Точно также, я думаю, для него не будет трудным убедить Эдуардо в разумности нашего плана.

— С Эдуардо-то проблем не будет, — ответил я. — А вот Чечилия? Полагаю, нужно заручиться и её согласием.

— Ну это уже дело десятое. Я даже спрашивать её не буду, — проворчал Альджебри.

— Я мог бы поговорить с Чечилией, — вызвался Доменико.

— Нет, пусть это сделает Алессандро, — возразил композитор. — Слышал я ваши с ней разговоры, часа так на два, и всё ни о чём. Будто кроме её платьев больше обсуждать нечего! А здесь надо кратко и по делу.

— Хорошо, я пойду, — ответил я.

А сам думаю, надеюсь, что, оставшись наедине с этой маленькой Цирцеей, я не улечу с катушек, как товарищ Прести.

Глава 14. Бездарный сват и начало нового расследования

Предварительно постучавшись, я вошёл в комнату Чечилии, где застал последнюю за рукоделием: синьорина Альджебри вышивала перевёрнутую циклоиду[34] на декоративной подушке.

— Прошу прощения за беспокойство, синьорина, — осторожно произнёс я, стараясь смотреть на наволочку из золотистого шёлка, а не на золотистый шёлк её магнитоподобного декольте.

Чечилия подняла голову и бросила на меня свой пронзительный невинный взгляд, цепляющий за самое сердце.

— Что вам угодно, синьор Фосфоринелли? — спросила Чечилия.

— Я, собственно… — волнение, испытываемое в присутствии этой девушки, мешало мне быстро сцеплять мысли в предложения. — Вижу, что решение вариационных задач вдохновляет вас на творчество. Я подумал, что был бы рад поделиться с вами некоторыми знаниями в этой области.

— Это так, синьор, — бойко ответила синьорина Альджебри. — Но отец не очень-то поощряет мои занятия. Он говорит, что склонность девушки к познанию влечёт за собой грех.

— В каком-то смысле он прав. Но я уверен, он имеет в виду вовсе не познание наук, данных нам в распоряжение Господом, а нечто совсем другое.

Я сам был не уверен в том, что говорю, однако, мне хотелось как-то приободрить девушку, которая, судя по всему, была по горло сыта всеми этими проповедями подозрительного содержания.

— Вас отец прислал? Зачем? Он ведь поклялся, чтобы до замужества рядом со мной не было ни одного мужчины, даже неспособного к деторождению, — эти слова Чечилия произнесла безо всякого смущения.

— Всё верно, но для меня он сделал исключение. Я не посмею и пальцем вас тронуть, милостивая синьорина, несмотря на вашу ангельскую красоту.

— О, знаю я вас, «виртуозов». Коварные существа, — кокетливо улыбнулась Чечилия. — С виду, так само благочестие, а как только дверь закроешь, так туда же.

— Я прекрасно знаю, о ком вы говорите. Но поверьте, нельзя, подобно тому, как силу измеряют в ньютонах, измерять характер «виртуозов» в «прести».

— Охотно верю. Но Прести тоже отец пригласил, заниматься со мною музыкой. А теперь рвёт на себе волосы: ах, какой нехороший Алессандро!

Девчонка с характером, подумал я, мысленно оценивая временную сложность поставленной передо мной «задачи разрешения»[35]. Похоже, что задача NP-полная, и большой вопрос, удастся ли вообще найти относительно быстрый алгоритм её решения. Но рискнуть стоило.

— Вы хотели бы выйти замуж? — наконец, рискнул спросить я, мысленно ругая себя за то, что вообще ввязался в это дело.

— Вы хотите сделать мне предложение? — совершенно по-детски, наивно ответила вопросом на вопрос Чечилия. И, не дождавшись, пока я что-либо отвечу, продолжила. — Стефано рассказывал, что в вашей стране возможны браки женщин с «виртуозами».

Ох уж этот Стефано! Вот, что называется, язык без костей. Говорит много и не по делу.

— Это было бы честью для меня, — ответил я. — Но только вам-то зачем такое жалкое подобие мужчины?

— Что вы, синьор Фосфоринелли, — засмеялась Чечилия. — «Виртуозы» такие очаровашки, словно ангелочки с рождественских картинок.

Ну конечно, думаю, особенно такие как Адольфо Ратти. Ангелочек с характером тролля.

— Это временное явление. До сорока лет выглядишь как мальчик, а после — как восьмидесятилетний дед. Сморщенный, с жёлтым лицом, трясущимся голосом и ужасным характером. Нужен вам такой муж?

— Синьор, не думайте, что я маленькая девочка, которая ничего не понимает. И прекрасно знаю, почему меня даже кастрат не хочет взять в жёны. Я вызываю лишь брезгливость и отвращение.

— Вы не правы, синьорина. Честно, не правы. Вы не виноваты в том, что с вами сделал этот негодяй. Но даже если и виноваты, осуждать вас за это не в праве никто.

— Не называйте синьора Прести негодяем.

— Почему вы защищаете Алессандро? — удивился я, ожидавший, что Чечилия возненавидела Прести после того случая.

— Почему нет? Он ведь тоже человек, ему тоже хотелось любви.

— С маленькой девочкой? Но это преступление! — справедливо возмутился я.

— Я не маленькая девочка. И я… его понимаю. Хоть я и не любила его как мужчину, я понимала его как друга, как человека, который не заслужил такого отношения со стороны окружающих.

Признаюсь, я был восхищён неожиданно обнаружившейся мудростью этой юной особы, которую все считали легкомысленной.

— Но если вы, как утверждаете, любили его как друга, то зачем же… простите, — мне неловко было об этом говорить, но я должен был хоть как-то построить диалог с Чечилией, внезапно перескочивший на неприятную тему.

— Потому что он нуждался в любви и ласке. У синьора Прести никого не было. Его мать, так же как и моя, умерла, давая ему жизнь. Брат погиб на дуэли. Остался только отец, безумный маэстро, который преподавал скрипку в Неаполитанской Консерватории и ставил какие-то опыты в подвале. Строгие законы Ватикана не позволяли Алессандро создать семью, обрекая на вечное одиночество. А вы знаете, что значит одиночество для такого открытого, жизнерадостного и общительного человека, как синьор Прести? Сопранист зачастил в наш дом, зная, что здесь ему будут рады. Отец приютил его как родного и доверил обучать меня пению, в надежде, что сможет потом выдать меня за одного старого венецианского аристократа, обожавшего женский вокал. Алессандро приходил ко мне днём, садился за клавесин и играл гаммы, а я старательно их повторяла. Иногда он в шутку сравнивал мой голос с голосом Доменико…

Неужели это и Прести заметил? Значит, я не такой уж помешавшийся псих.

— Как-то вечером он пришёл ко мне заниматься. Отец и братья ушли в театр, Анна с детьми была у родителей, а бабушка… Впрочем, она совсем плохо слышит. Прести в тот вечер показался мне немного расстроенным, а мне во что бы то ни стало хотелось его развеселить. Взяв в руки кастаньеты, принадлежавшие ещё моей прабабушке, я начала с ними танцевать.

«Какое изящество, какая грация», — шептал «виртуоз». Я прекратила танцевать и села к нему на колени, а Алессандро обнял меня за плечи.

— Вот же… слов у меня нет, — возмутился я, однако, ругая себя за лицемерие. Что, старый хрен, тоже непрочь обнять эту маленькую фею? Нет, на вот тебе, фигу под нос. Не про твою честь!

— Алессандро продолжал нежно обнимать меня и шептать на ухо. А потом он заплакал… Как маленький мальчик, от безысходности и обиды на весь мир. Он не был виноват в том, что с ним сделали.

Чечилия замолчала, о чём-то задумываясь.

— Потом он прошептал: «Никто не понимает меня, никто не видит и не слышит моих чувств и не разделяет их». На что я ответила: «Я готова разделить их с тобой». Я видела этот жуткий шрам, который запечатлелся на всей его жизни. Видела боль в его глазах. Отдаваясь полностью в распоряжение этого человека, я понимала, что для него это, возможно, единственный шанс хоть немного приблизиться к тому, что испытывает в таких случаях мужчина. Всего несколько капель на простыне… Всего несколько капель… горьких слёз сопраниста.

— Да уж, бедный человек, — вздохнул я, удивляясь внезапно проснувшемуся в моей эгоцентричной душе состраданию. — Но теперь душа его, надеюсь, получила долгожданный покой.

— А это ещё как сказать, — с какой-то странной интонацией произнесла Чечилия.

— Я вас не понимаю, — ответил я.

— Это не факт, что Алессандро умер. Ни у кого нет доказательств.

— Постойте, но ведь когда я только попал в Капеллу, мне сообщили, что Прести повесился.

— Это одна из версий. К слову сказать, не самая вероятная, — оказывается, композитор познакомил свою дочь не только с основами комбинаторики, но и с теорией вероятностей. — Алессандро не из тех, кто добровольно бы окончил жизнь в петле. Он слишком любил жизнь и не упускал ни одной возможности, чтобы получить от неё всё.

Вот так поворот. Это же надо быть таким редкостным ослом, чтобы поверить словам первого попавшегося человека. Будь то даже капельмейстер.

— Кто его видел последний раз?

— Кто-то из хора. Но я не знаю, кто. В тот день Карло и Стефано вернулись с мессы и поведали о случившемся нашему отцу. Он тоже считает версию с самоубийством глупой.

— Но для кого-то эта версия, возможно, оказалась последним шансом на спасение, — предположил я, имея в виду совершенно конкретного человека. Адольфо Ратти. Кто знает, на что способен этот тихоня? В любом случае, я этого дела просто так не оставлю. Ведь если сопраниста убили, то за всё это время могли уже обнаружить его труп. Если, конечно, его не утопили в Тибре. — Всё-таки, вернёмся к нашему разговору, — я решил переменить неприятную тему.

— Синьор, не смешите меня. Если не вам, то кому ещё придёт в голову жениться на «недостойной грешнице»?

— Вы знакомы с Эдуардо Кассини, младшим братом маэстро Доменико?

— О, умоляю вас, — засмеялась Чечилия. — Только не Эдуардо. Мы в детстве часто виделись, но никогда вместе не играли. Он всегда отличался слабым здоровьем и тяжёлым характером. Сколько я его помню, он с детства ни с кем не общался, лишь часами сидел на крыльце и вырезал кораблики из дерева! Более скучного и неинтересного человека я и представить не могу!

— Однако это совсем не так. На самом деле, Эдуардо прекрасный человек с богатым внутренним миром. Я видел его рисунки, они многое говорят о художнике. А его внезапно вспыхнувшая страсть к математике только заслуживает уважения.

— В любом случае, синьор, я лучше за старика Ардженти выйду, чем за Эдуардо. И всё.

Я вышел из комнаты подавленный и, на чём свет стоит, ругал себя за невыполненное обещание. Что ж, ну не умею я с людьми работать, я ведь ещё в школе, сдавая тест на определение способностей, наряду с высокими результатами по пункту «работа с техникой» и «работа с текстом», показал нулевые результаты в области «работы с людьми».

— Как прошли переговоры? — с участием спросил маэстро.

— Что я могу сказать? Run-time error, что в переводе с английского означает: «задание провалено»[36].

— Ох, всё-таки отдам я её в монастырь! — вздохнул композитор.

Тем временем ночь спустилась на Рим. Ни одного фонаря, ни света фар проезжающих мимо автомобилей, к которому я привык в своём «старом добром» двадцать первом веке. Кромешная тьма, разбавленная разве что блёклым светом из окон домов.

— Досиделись, — проворчал Доменико. — Придётся теперь на ощупь добираться до дома.

— Зачем же? Можете остаться на ночь, — предложил маэстро Альджебри.

— Нет, мне надо домой, в мою тёплую кроватку! — театрально воскликнул Доменико.

— Ну да, а утром нас не найдут и сообщат в Капеллу, что очередные солисты повесились, — несмешно пошутил я.

— Синьор Фосфоринелли, вы тоже не верите, что вероломный сопранист Прести, так сказать, добровольно ушёл?

— Нет, синьор, не верю. Этому нет никаких доказательств.

— В любом случае, я ухожу домой, — бросил Доменико и накинул плащ.

— Никуда ты не пойдёшь, — резким движением я сдёрнул плащ с Доменико. Певец обиделся.

— Алессандро, не надо решать за меня. Я не смогу спать в чужом доме.

— Вы ещё подеритесь! Как не стыдно ругаться, синьоры! Я предоставлю вам обоим гостевую комнату, и вас никто не побеспокоит.

— Я не буду спать в одной комнате с Алессандро, — запротестовал Доменико. И я понимал, в чём дело.

— Это твои проблемы. Но тебя никто не заставляет, — равнодушно ответил я. — Могу вообще на диване в гостиной…

— Ну нет, никаких диванов в гостиной! Так и быть, Доменико будет спать в отдельной комнате для гостей, а Алессандро… Вы не против переночевать на диване в комнате Стефано?

— Нет, конечно. Если сам Стефано не против.

— Я не против, — ответил появившийся в дверях Стефано Альджебри. — Более того, я сам могу поспать на диване, а нашему гостю предоставить кровать.

— Мне без разницы, — честно ответил я. — Мне всё равно где спать, хоть на стульях.

— Тогда договорились.

Наконец, уговорив Доменико остаться ночевать в чужом доме, я поднялся в комнату Стефано. Сопранист в одной лишь белой рубахе и шёлковых панталонах сидел за письменным столом и что-то сосредоточенно записывал.

Подойдя поближе, я увидел, что весь лист исписан формулами, отдалённо напоминающими уравнение колебания струны, но всё же далёкими от современной записи: в нём не было зависимости отклонения от временной координаты. Просто потому, что никто пока не додумался продифференцировать одну и ту же функцию по двум разным переменным. Эпоха уравнений в частных производных ещё не наступила.

То, с каким увлечением и азартом Стефано Альджебри решал поставленные отцом или взятые из популярных научных журналов задачи, вызывало несомненное восхищение. Этот человек обладал исключительным абстрактным мышлением, возможно, со временем он стал бы учёным с мировым именем. Но, к сожалению, ничего нового он за свою жизнь, видимо, не изобрёл, и его имя затёрлось в веках. Как бы то ни было, это был человек, буквально, повёрнутый на математике, пропагандировавший рекурсивный подход «решать задачи для того, чтобы решать задачи». Результаты его мало волновали, важен был сам процесс.

Не таким человеком был его брат, Карло. Обладавший, скорее, практическим, конкретным мышлением, Карло Альджебри специализировался на создании театральных машин и изобрёл множество оригинальных, но, по сути, бесполезных конструкций. Тем не менее, его работы довольно часто использовались в постановках.

Никколо Альджебри иногда посмеивался над младшими братьями, называя их законченными технарями. Сам архитектор, несмотря на свой технический склад ума, считал, что для настоящего творца необходим некий порыв, вдохновение, так сказать. Точно такой же позиции придерживался, спустя сто лет, великий Вейерштрасс, сильно ругавший молодых математиков за отсутствие фантазии.

— Кто здесь? — Стефано поднял голову, бросив на меня отрешённый взгляд, но затем вновь погрузился в размышления. — А, Алессандро, ты.

— Отвлёк, извини, — я отошёл от стола не некоторое расстояние.

— Ничуть. Возможно, мне даже понадобится твоя помощь. Дело в том, что недавно я увлёкся также и физическими явлениями, а именно колебаниями струн. И решил внести свою лепту в исследование.

О, как же мне хотелось сейчас сообщить Стефано, которого я посмел перепеть сегодня вечером, верную формулировку, предложенную д’Аламбером. Но потом наступил себе на горло: кто я такой, чтобы воровать у французского учёного формулу, выстраданную энным количеством бессонных ночей? Извини, Стефано, но в данном случае я не имею права тебе помочь.

— С удовольствием бы принял участие, но я мало интересуюсь теорией колебаний, — мне пришлось соврать, чтобы не допустить развитие болезненной темы. Из-за дурацкой конспирации я вынужден был скрывать большую часть своих знаний, прикидываясь профаном во многих областях. Лучше казаться дураком, чем быть им. — Только нам ведь вставать рано, в Капеллу.

— Ох, и правда. Вторую ночь не высыпаюсь. Скоро буду засыпать с нотами в руках, как ты поначалу.

— Да, было дело.

— Признаюсь, только сейчас начал приходить в себя после вчерашнего.

— Что она с тобой сделала? — искренне поинтересовался я.

— Ничего. Немного не рассчитал силы.

— Понимаю, — сухо ответил я, располагаясь на диване, прямо в верхней одежде.

— У тебя был опыт с женщиной? — вдруг задал вопрос Стефано.

— Не знаю, можно ли это считать опытом. Как-то раз навещал одну пожилую синьору, а она пожелала…

— Что?

— «Лепестки розы». Знаешь, каковы они на вкус?

— О, ты об этом! Как не знать!

— Вот, собственно, и всё.

— То, что произошло вчерашней ночью, больше похоже на сон, чем на жизнь. Несмотря на то, что я, подобно графику логарифма, не достиг вершины блаженства, но ощущения, испытанные в процессе, не сравнить ни с чем.

Мы разговорились. Стефано поведал все подробности своей первой романтической ночи, а я лишь равнодушно внимал всему, что он рассказывал, пропустив мимо ушей большую часть рассказа. Говорил он быстро, эмоционально и постоянно перепрыгивал с одного предложения на другое. Вообще, Стефано отличался импульсивностью и страстностью натуры, что могло быть связано как с гремучей смесью испано-арабских и итальянских корней, так и с довольно поздней кастрацией, проведённой в четырнадцать лет.

— Тебе нравится Доменико? — вдруг спросил Стефано.

— Конечно. Доменико замечательный учитель. И певец. Его даже в театр приглашают, но он всё никак не решается уйти из Капеллы.

— Я не это имел в виду. Тебе он нравится как… не знаю, как это объяснить. Как девушка?

— Доменико не девушка. И не женщина, — как можно более холодно отвечал я, потому что знал: никто не должен ничего заподозрить, иначе у нас обоих проблемы. А если я, не дай Бог, поделюсь своими мыслями со Стефано! Нет, он ни разу не предатель, но проболтаться мог кому угодно.

— Да, конечно, я не спорю. Но, согласись, так похож… Знаешь, мой брат, Никколо, одно время был влюблён в Доменико.

Как?! В Доменико? Неужели и вы туда же, Николай Иваныч, отец шестерых сыновей?

— И даже посвятил ему стихи. Как же он был разочарован, когда ему сообщили, что Доменико — студент Неаполитанской Консерватории и певец Сикстинской Капеллы!

— Да, я слышал, что Доменико учился в Неаполитанской Консерватории, но вынужден был бросить учёбу из-за проблем в семье.

— Да уж, бедняга Доменико! Злую шутку с ним сыграл его собственный отец. Хотя, по правде сказать, старик Кассини, сколько я его помню, вообще не проявлял никакого интереса к своему сыну. В тот день Доменико как раз должен был дебютировать в опере маэстро Прести, отца того самого небезызвестного сопраниста с дурной репутацией.

Спать я лег с тяжёлым сердцем, представляя уже реакцию Эдуардо на полученный отказ. Конечно, будь он взрослым, современным мне человеком с высшим образованием и знающим теорию вероятностей, прекрасно всё понял и, возможно, смирился. Но здесь я имел дело с подростком, для которого эмоции превалируют над рассудком. Но что хуже всего, это тот факт, что моё невыполненное обещание могло окончательно убить в мальчике всё доверие к певцам-“виртуозам», доверие, которого так непросто было добиться.

Открыв глаза, я не сразу понял, где я нахожусь. Оглянувшись по сторонам, я увидел, что лежу на гладкой стеклокерамической поверхности, похожей на поверхность жёсткого диска. Одежды на мне не было, но холода я не ощущал. Пошевелиться я не мог, так как был прижат к поверхности каким-то чудовищным магнитным полем. Подняв глаза, я увидел перед собой Эдуардо. В руках у него был нож, а взгляд не предвещал ничего хорошего.

— Эдуардо, ты не объяснишь, что здесь происходит? — мальчик не отвечал, лишь теребил рукоятку ножа. — И почему у тебя в руке нож? Хочешь убить меня, своего бедного учителя математики?

— Убить? Что вы, синьор, — на лице ребёнка промелькнула зловещая улыбка. — Я не убийца, я скульптор. И моим долгом будет лишь отсечь всё лишнее, как учил Микеланджело.

Тут я уже по-настоящему испугался. Судя по выражению лица, Эдуардо не шутил. Что этому мальчишке вдруг пришло в голову?!

— Я доверился тебе. А ты не сдержал обещания. За это я мог бы тебя и убить, — безумный подросток совсем обнаглел и перешёл на «ты». — Но ты не только не оправдал моих ожиданий. Ты сам возжелал мою возлюбленную. Несмотря на запреты Церкви. Глуп был тот хирург, который, лишая тебя возможности иметь детей, оставил тебе этот совершенно бесполезный орган, пригодный теперь лишь для пустого, безрезультатного соития. Поэтому, я решил исправить этот недочёт.

— Эдуардо, ты сошёл с ума! — в ярости закричал я, пытаясь хотя бы рукой образовать преграду между приближающимся лезвием и своим, пусть и хилым, достоинством, но у меня ничего не получалось: я был «прибит» к поверхности магнитной подушкой. Из воздуха возник гигантский тюбик с надписью «MX-4».

— Это тебе вместо наркоза. Арктическое охлаждение, — объяснил мой маленький мучитель, приближаясь ко мне с ножом и параллельно выдавливая термопасту мне на живот. Ощущение было мерзкое, в мыслях проскользнуло «бедный мой процессор, каждый год испытывает подобное!»

— Нет! Не делай этого! Ради Пьера Абеляра и Алана Тьюринга! — мой дрожащий голос сорвался на крик, моё сердце бешено колотилось, и я в панике пытался вырваться.

— Поздно пить виагру, — усмехнулся подросток, взмахнув своим ножичком.

— Помогите! — со всей силы заорал я и…

Глава 15. Таинственная записка

— Алессандро! — резкое пронзительное сопрано вырвало меня из жутких клешней совсем оборзевшего Морфея.

— Что? Где я? Что я? — я уже окончательно заблудился во всех своих «мирах» и ничего не соображал.

Перед глазами расплывался образ киношного Фаринелли, который протягивал мне стакан воды. Позже я вспомнил, что это Стефано, а я нахожусь в Риме, в доме маэстро Альджебри.

— Слава Богу, очнулся! — воскликнул сопранист. — Ты бредил во сне, а потом заскулил, как подстреленный шакал.

Я лежал на диване, боясь пошевелиться. Сердце колотилось как бешеное, Стефано пытался уложить меня на подушку и укрыть одеялом, но я вырвался и, вскочив с дивана, судорожно себя ощупал. Вздох облегчения вырвался из груди: цилиндрическая поверхность на месте. Это был всего лишь сон.

— Тебе кошмар приснился, — успокоил Стефано. — Ничего с твоим «приятелем» не случилось. Выпей воды.

Я попытался взять стакан, но с первой попытки не смог: мои руки тряслись от пережитого, хоть и во сне, ужаса. Руки были ледяными и начали неметь, поэтому я принялся усиленно растирать их. Во второй раз предприняв попытку взять стакан из рук Стефано, я даже поднёс его к губам, но последний выскользнул из рук и разлился на диван. Меня трясло, как колеблющуюся мембрану из курса уравнений в частных производных.

— Стефано… Стефано, — схватив сопраниста за руку, прошептал я. — Спаси меня.

— От кого?

Я не ответил. Не хотелось пересказывать весь этот бред. Но, тем не менее, в тот момент бред был для меня реальнее всего происходящего.

— Ты не слышал, что я бормотал? — с опаской спросил я, тупо устремив взор на стену.

— Слышал, но ничего не понял: ты говорил по-русски. Единственным, что я разобрал, было «Пьер Абеляр». Ещё ты упомянул Эдуардо. Кассини, полагаю?

— Да, да, именно. Ты даже не представляешь, что он хотел со мной сделать!

— Ну, судя по столь внезапному поиску «неизвестной величины икс», я догадываюсь.

— Он это сделает, Стефано, — всё ещё дрожащим голосом шептал я. — Непременно сделает. Вот, клянусь всеми числовыми последовательностями, с вероятностью девяносто девять процентов, сделает!

— Что случилось? Алессандро, ты в порядке? — услышал я из дверей мягкое контральто Доменико… или Чечилии?

Ну вот, теперь я путаю их голоса. Подняв голову, я увидел, что это всё же Доменико. Похоже, этот синьор Сомнамбула и правда не спал: об этом свидетельствовало хотя бы то, что контральтист был при полном параде, а костюм даже не помят.

— В порядке он, — ответил за меня Стефано. — Кошмар приснился.

— С ним бывает, — с лёгкой усмешкой заметил Доменико.

— Вам-то обоим смешно! — вспылил я. — А мне вот совсем не до смеха: если я не уломаю Чечилию выйти замуж за твоего сумасшедшего братца, то могу попрощаться со своим «декоративным» достоинством.

— Что за ерунда? — возмутился Доменико. — Кто это тебе сказал?

— Эдуардо во сне сказал! Поверь, он шутить не привык. И с ножичком хорошо обращается.

— Ну уж нет! Я не позволю Эдуардо даже прикоснуться к тому, что мне так дорого!

Что? Я не ослышался? Опять глюки, или Доменико меня троллит?

— Ладно, парни, расходимся, — разрешил неловкую паузу Стефано. — В Капеллу через три часа.

Вернувшись в дом Кассини, мы обнаружили, что донна Катарина и Эдуардо уже вернулись. Стараясь не показываться последнему на глаза, я даже не заходил в дом, вместо этого отправившись гулять вдоль набережной. Тибр произвёл на меня двойственное впечатление: мусор, запах гнилой травы и грязных тряпок портили живописный вид величественной реки, обрамлённой серебристой цепью растущих по берегам платанов.

В очередной раз я вздохнул по родному городу и золотисто-зелёным водам Невы, с которой веяло свежестью и мазутом. Это может показаться вам странным, но запах мазута с детства был для меня притягательным. Он ассоциировался с железной дорогой, с заржавевшими от времени вагонами поездов дальнего следования и, в конечном итоге, с увлекательными путешествиями. Находясь в Риме восемнадцатого века я, неожиданно для себя, почувствовал тоску по родному железнодорожному транспорту, который я любил всем сердцем и который остался так далеко… в грядущем.

Помимо ностальгии, в моей полусгнившей душе царило ужасное беспокойство. Что я скажу Эдуардо? Простит или будет проклинать и меня, и прочих «виртуозов» до конца жизни? Хотелось найти слова, чтобы как можно мягче объяснить ситуацию, но я их не находил. Потому что за всю жизнь, проведённую среди железяк и кодов, так и не научился понимать ближних.

В Риме были дни карнавала. Стефано предложил пойти вечером на виа дель Корсо, центральную улицу Рима, где как раз и проводились шумные народные гулянья. По правде сказать, предложение было рискованным, поскольку певцам Капеллы предписывалось воздерживаться от подобных развлечений (как, впрочем, и от всех остальных).

Я и сам никогда не любил шумных мероприятий и злостно пропускал все корпоративы, предпочитая закрыться в квартире и играть до одурения в компьютерные игры. Даже все футбольные матчи я всегда смотрел только по телевизору, ни разу за всю жизнь не побывав на Петровском. Тем не менее, оказаться в Риме восемнадцатого века и не посетить карнавал? Когда ещё выпадет такой шанс?

— Тебе после пережитого, хоть и во сне, ужаса просто необходимо снять напряжение, — объяснял Стефано. — Лучшего способа развеяться, чем карнавальные ночи, мир ещё не придумал.

Пришлось согласиться. Единственным, кому не понравилась идея, был Доменико. Нет, он не боялся быть узнанным, так как на карнавале все лица скрыты масками, а костюмы — плащами. Его опасения были связаны с тем, что меня могли где-нибудь напоить (подобные случаи встречались довольно часто), и я проболтаюсь.

Если честно, я еле вынес весь этот балаган на улице Корсо. Ужасные толпы, шум, гам, кругом понатыканы различные «портативные» кукольные театры с орущими Арлекинами и Коломбинами, и кривляющиеся паяцы, которых я с детства не выносил. Через два часа нахождения в эпицентре безумия мы втроём страшно устали, захотели есть, переругались, поэтому следующие два часа были посвящены поиску хоть какого-то пристанища.

Увы, все столики вокруг ларьков с напитками и сладостями были заняты. В итоге, Стефано нашёл где-то бревно и срочно его «забронировал», а меня отправил в ларёк за мороженым — лимонным для себя и фисташковым для Доменико. Себе я хотел взять шоколадное, но оно стоило почти как мой камзол, поэтому я решил удовольствоваться вишнёвым. Отстояв дикую очередь (похоже, всё-таки с приоритетом, поскольку некоторые субъекты влезали без очереди), я, протискиваясь сквозь толпу, донёс драгоценные три стаканчика до бревна, на котором уже сидели Стефано с Доменико.

Пока я стоял в очереди, разговорился с незнакомым человеком в маске. Вернее, это он разговорился, а мне пришлось слушать — уйти нельзя, послать подальше — плохая идея, конфликт мне был не нужен. Закончив пространную речь ни о чём, странный человек сунул мне в руку записку и куда-то смотался.

— С кем ты там разговаривал? — поинтересовался Доменико.

— Понятия не имею. Наверное, пьяница, привязался с какой-то ерундой: где лучше покупать табак — в Голландии или Фландрии. Ну, я сказал, что не курю, поэтому не в курсе. А дальше понеслось. Уже и не помню, о чём он говорил. Потом вручил записку и откланялся.

— Странно. Покажи, что за записка, — попросил любопытный Доменико.

— Нет, я сначала сам прочитаю, — решил я. Мало ли что там? Может банальная реклама своей лавки, но вдруг какая-то провокация? Я вскрыл конверт, и вот что я прочитал:

Синьор Фосфоринелли, спешу сообщить Вам, что мне всё доподлинно известно. Нет, речь идёт не о Вас. Я говорю о синьоре Доменико Кассини. Мальчике, найденном старым капельмейстером на ступенях собора Сан-Пьетро.

Я единственный свидетель той странной сцены, не поддающейся объяснению и имевшей место ровно двадцать пять лет назад. Появившийся из воздуха ребёнок — не сюжет древнегреческого мифа, а реальность, пусть и неправдоподобная.

Прошу заметить, что у Вас нет оснований обвинять меня в сумасшествии, поскольку Вы и сами не сможете объяснить своё загадочное появление здесь. Теперь, когда я лежу на смертном одре, я имею право на многое. Прощайте, сын мой, надеюсь, у Вас хватит ума не разболтать эту информацию в Ватикане.

С уважением,

Синьор Франческо Фратти

По мере того, как мозг построчно считывал «текстовый файл», мои руки холодели всё больше и больше. Что, в самом деле, происходит? Мои подозрения насчёт пластиковой заколки подтверждаются: похоже, что и Доменико — такой же пришелец из более позднего времени, как и я, который, однако, категорически не желает (или боится?) в чём либо признаваться. И кто этот синьор Фратти, который, как я понял, следил за мной? От осознания последнего факта мне стало не по себе, и я, скомкав записку, засунул её себе в карман.

— Что там, Алессандро? Плохие новости? — обеспокоенно спросил Доменико. После прочитанного я боялся даже взглянуть на него, вдруг со своей проницательностью прочтёт мои мысли?

— Нет, ничего особенного. Полный бред, видимо, записки старого алкоголика.

— Дай почитать! — попросил Доменико, отдав Стефано свой стеклянный стаканчик с мороженым и вытирая губы белоснежным носовым платком, оставляя на последнем следы помады цвета #B22222.

— Не дам, ты слишком впечатлительный, чтобы такое читать.

— Так от кого письмо? — не унимался Доменико.

— От какого-то Франческо Фратти. Не знаю такого.

— О, Фратти! — воскликнул Стефано. — Это старый друг моего отца, он иногда приезжал к нам из Милана.

Тут мы оба обратили внимание на то, как поменялось выражение лица Доменико. Вместо любопытства на нём теперь читался ужас. Даже сквозь густой слой пудры было видно, как побледнел Кассини. Большие серые глаза теперь казались просто огромными.

— Тебе плохо? Пойдём домой? — спросил я, смутно догадываясь, что происходит сейчас в его сознании.

— Нет… Всё в порядке. Просто немного… устал.

По дороге домой я размышлял над очередной, свалившейся мне на голову, странной информацией. Фратти. Где-то я слышал эту фамилию: кажется, так звали сумасшедшего учёного, который погиб во время очередного эксперимента. В памяти всплыл выпуск новостей, который я слышал году в девяносто шестом, ещё будучи совсем маленьким.

— … Сегодня десять лет с момента трагической гибели талантливого итальянского учёного Джакопо Фратти — «гения физики и кибернетики». Напомним, взрыв произошёл десятого февраля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Помимо учёного, в доме также находилась его сестра Альбертина и маленькая дочь владельца крупной архитектурной компании. На данный момент найдены и опознаны тела юноши и девушки, девочка пропала без вести. По словам очевидцев, последний раз её видели в гараже…

Глава 16. Карнавал на квартире и «пьяные шахматы»

Поздно вечером мы вернулись с карнавала… в дом Альджебри. Маэстро оказал нам любезность и пригласил отметить уходящий праздник. Ещё днём Доменико, по моей просьбе, договорился с синьорой Кассини, что останется ночевать у друзей, дабы не допустить нашу с Эдуардо встречу и отсрочить неприятный разговор. Доменико похвастался, что, пока я прогуливался вдоль Тибра, ностальгируя по родному городу и подсчитывая платаны на набережной, он, во время любимой водной процедуры, успел сочинить арию для прослушивания в театр.

Только когда мы вошли в дом, и Доменико сбросил длинный плащ, я с ужасом заметил, что он одет в одно из тех женских платьев, которые прятал в шкафу. Светло-зелёное, почти без кринолина (по моде прошлого века), с кружевом, обрамляющим неглубокое, но всё же декольте. Ну совсем спятил!

Господа Альджебри отнеслись, конечно же, с пониманием к такому маскараду: римский карнавал всё-таки. Сам синьор Альджебри восседал на диване в костюме арабского вельможи (наверное, достался в наследство от пра-пра-прадеда), а его сын Никколо, как человек более практичный, просто набросил греческий плащ с меандром на обычный костюм. Но всех затмила прекрасная Анна Альджебри, которая предстала на маленьком семейном торжестве в… костюме пирата. Если честно, зрелище было ещё то: просторная белая рубаха с глубоким декольте, чёрные волосы, разбросанные по изящным плечам, высокие кожаные сапоги и бриджи из синего бархата, обтягивающие стройные, немного выпуклые бёдра, и не только их… И это всё при том, что синьора Альджебри носила под сердцем седьмого «великого математика»! Да, знойная дама, подумал я.

Поэтому, не стоило удивляться, что и на странный костюм Доменико никто не обратил внимания. Это только я, жертва постсоветского воспитания, никак не мог понять… Понять, как же. Если бы я с вероятностью сто процентов был уверен в том, что Доменико юноша, я бы и не обратил внимание. Но ведь какое-то смутное чувство подсказывало мне, что ему не надо этого делать.

Мы просидели за столом часов до одиннадцати ночи, оставшись в, так сказать, чисто мужской компании: донна Анна ушла укладывать спать мелких сорванцов, нежно раздавая им подзатыльники, Чечилия-бабушка и Чечилия-внучка не выходили из своих комнат — первая из-за плохого самочувствия, вторая — узнав, что пришёл вчерашний назойливый сват. Не хватало только старших внуков Альджебри, но они, как послушные ребята, уже давно закрылись в своих комнатах и готовились ко сну.

Единственной фигурой, привлекавшей внимание, был Доменико — в женском платье и растрёпанных чувствах. В какой-то момент я посмотрел на сидящего напротив архитектора Никколо и обнаружил, что тот тоже искоса бросает нескромные взгляды на «чудо в кружевах». Что ты себе позволяешь, Колян, мысленно возмутился я. Смотри себе в тарелку!

Тем временем, «чудо в кружевах» совершенно не обращало внимания на взгляды архитектора, битый час с унылым видом грызя всё один и тот же кусочек прошуто и пропуская мимо ушей увлекательный рассказ маэстро Альджебри о новейших разработках в области математической физики. Потом композитор завёл извечную песню о непослушании, в частности, вновь пожаловался на своенравную Чечилию, которая и слушать ничего не желает об Эдуардо, и капризного Джулио, отказывающегося сохранять голос.

Но, несмотря на хорошее расположение духа хозяев, за столом царила какая-то тоскливая атмосфера, что было обусловлено, скорее всего, унынием «поющего лиса», который отличался способностью влиять на настроение окружающих.

Вскоре композитор, пожаловавшись на ревматизм, тоже покинул нашу «весёлую компанию», и мы остались впятером: близнецы, архитектор и мы с Доменико. Последний о чём-то думал и ни с кем не разговаривал; Стефано и Карло спорили о том, какой подход к решению задач лучше — механический или алгебраический. С Никколо мы вскоре разговорились, найдя общую тему для начала разговора, а именно: о возможных решениях задачи устойчивости колонн. Архитектор оказался довольно общительным человеком, это только в присутствии отца он помалкивал и предпочитал оставаться в тени. Но самое главное то, что он спокойно, без презрительной усмешки, разговаривал с «виртуозами».

— Вы тоже считаете, что Джулио необходимо сохранить голос? — осторожно спросил я.

— Нет, но я здесь ничего не решаю. В конце концов, я не музыкант. Если отец считает, что операция положительно скажется на карьере моего сына, то я не буду этому препятствовать.

— А если Джулио не хочет?

— Вот для этого отец и попросил Доменико пригласить вас, позаниматься с ним арифметикой и, между делом, на своём примере рассказать, как всё замечательно.

— Но зачем меня? Я довольно посредственный певец, да и к тому же ему есть, на кого ориентироваться. Карло и Стефано.

— «Нет пророка в своём отечестве», — философски заметил Никколо. — Джулио их не слушается. Он никого из родных не слушается. Поэтому и музыке его обучает синьор Кассини. Правда, Доменико?

— Что? — вопрос вырвал Доменико из раздумий.

— Нет, ничего серьёзного, прошу прощения, если помешал.

Доменико, несмотря на задумчивость, выглядел немного обеспокоенным. Он сидел за столом, устремив взгляд в никуда и наматывая прядь волос на палец.

Я уже давно рассматривал одну не очень-то благородную идею: напоить Доменико, отвести в комнату и осторожно вынудить рассказать правду. С идеей-то всё понятно, а вот с реализацией были проблемы. На то он и «поющий лис»: не так прост, чтобы позволить себя напоить. В итоге, я решился попросить Стефано стать сообщником. Возможность подвернулась быстро: Никколо отправил младшего брата в погреб за вином, я вызвался составить компанию.

— Нужна твоя помощь, Стефано. Ты заметил, в каком Доменико состоянии последнее время?

— Заметил. Согласен, наш лис выглядит неважно. Не заболел ли?

— Мне кажется, он просто устал. Не спит. Плохо ест. За обедом не пьёт. А потом приходит домой и срывается на клавесине. И на мне заодно.

— Что ты мне рассказываешь, сам видел. Всю ночь бродил по дому как привидение.

— Но это не нормально. Надо что-то делать, а то скоро совсем с ума сойдёт, как наш Спинози.

Как раз сегодня утром сопранист-колючка не явился в Капеллу. Фьори рвал и метал. Досталось всем, ни за что, ни про что, ведь по закону подлости, в хоре ругают не тех, кто не пришёл, а тех, кто подвернулся под горячую руку. Мы уже успели испугаться, что очередной певец решил свести счёты с жизнью или (по моей версии) куда-то телепортировался, но нет. Вечером Фьори объявил, что Спинози у нас временно не поёт. Как потом сообщил Доменико, сопранист чокнулся, вообразив себя Диогеном, сидит в бочке и всех посылает подальше.

— Что ты предлагаешь?

— Я считаю, ему надо снять напряжение. Ты понимаешь, о чём я?

— Ты имеешь в виду то, о чём я тебе рассказывал? Не думаю. Доменико… как тебе сказать, — прямолинейность Стефано в этот раз уступила учтивости. — В общем, сколько я его знаю, ему всегда нравились парни. А, как ты понимаешь, «виртуозы» не способны, сам знаешь что… То есть, если ты хочешь доставить ему физическое удовольствие, то, боюсь, в силу некоторых особенностей, не сможешь.

— Я в курсе предпочтений Доменико и не собираюсь ради милосердия становиться «деятелем из Содома». Но я не об этом. Думаю, хорошего вина будет достаточно, чтобы… — здесь я осёкся, так как чуть не проговорился «чтобы рассказал всю правду». — Достаточно, чтобы расслабиться. Одна проблема: Доменико ни за что не согласится выпить лишнего.

— Пожалуй, у меня есть одна идея. Доменико любит играть в шахматы. Но всегда проигрывает.

— Не совсем тебя понимаю.

— Тут и понимать нечего, — усмехнулся Стефано и, открыв древний пыльный сундук, вытащил оттуда деревянную коробку, на которой были вырезаны индийские слоны.

— Что это? — не без интереса спросил я.

— Пьяные шахматы, — объяснил Стефано. Открыв коробку, я увидел набор хрустальных стопок, на каждой из которых была изображена шахматная фигура. — Семейная реликвия, их ещё нашему прадеду подарил какой-то герцог. Идея игры такая: стопки с красными[37] фигурами заполняются красным вином, а стопки с белыми фигурами — белым. Если твою фигуру «съели», ты должен выпить стопку с изображением этой фигуры и убрать её с доски.

Что ж, решение найдено, осталось только убедить «клиента» в его необходимости.

В тот вечер железобетонная выдержка «лиса», однако, дала трещину. Напоминание о некоем загадочном Фратти совсем выбило Доменико из колеи, всю последующую дорогу от виа дель Корсо до дома Альджебри Кассини молчал, пряча лицо под маской и укутываясь в меховой воротник. За столом же, с совершенно стеклянным взглядом он, как Герман из «Пиковой дамы», просто «сидел и молча дул вино».

В конце концов я даже начал сомневаться в актуальности «пьяных шахмат»: Доменико и так уже выпил больше, чем надо, чего я ну никак от него не ожидал. Жестами я пытался донести до Стефано, что, мол, не надо добавки, но сопранист меня не понял и всё равно притащил коробку.

— Господа, кто желает сыграть партию в шахматы?

— В час ночи? Кому-то утром топать в Ватикан, — усмехнулся Никколо Альджебри. — Но точно не мне.

Вообще-то все присутствующие были уже «на бровях», за исключением, в кои-то веки, меня (хотя выпить от тоски и гнетущего чувства неизвестности страшно хотелось) и Стефано, поскольку нам предстояла ответственная и рискованная миссия.

— Я готов сыграть, — равнодушным тоном ответил Доменико. — Только на этот раз белыми.

— Прекрасно. Кто составит компанию синьору Кассини?

Сначала хотел вызваться я, так как давно не играл в шахматы и хотел потренироваться, чтобы не потерять интеллектуальный тонус, но потом вспомнил, что игра с сюрпризом и вынужден был отказаться. Бросили жребий, короткую палочку вытянул бедняга Карло.

Весть о том, что шахматы с подвохом, не очень-то обрадовала контральтиста Альджебри, но, будучи по характеру сговорчивым, он быстро уступил под натиском Никколо и Стефано. А вот Доменико пришлось уговаривать долго: сначала он вообще протестовал против подобных игр с алкоголем, поскольку они греховны по своей природе (здравствуй, леди Мэри!), затем, как старик, просто ворчал что-то про современные нравы, но в итоге всё же согласился. По нашему ужасному замыслу, стопки с белыми фигурами мы наполнили белым вином, слегка разбавленным граппой (негодяи, каемся!).

То, что сказал Стефано, оказалось правдой: Кассини абсолютно не умел играть в шахматы, поскольку даже и не собирался продумывать ходы. Мне стало жаль Доменико, и я шепнул ему несколько верных ходов.

— Коня не трогай, он под защитой ферзя, — не успел я договорить, как Доменико в порыве азарта ставит свою стопку с изображением слона на место коня противника и… тотчас теряет и слона, и последние трезвые мысли.

Знали бы мы, чем закончится наш «безобидный» эксперимент, вовсе бы его не затевали. Потому что последствия оказались ужасными.

Растеряв всех пешек, обеих ладей и слонов, к концу игры Доменико уже еле держался на стуле и периодически сползал под стол. Впрочем, я понял, что товарища пора уводить, лишь только после того, как архитектор, напоминавший уже руины своих пока ещё не воплощённых в материи зданий, зачем-то полез под стол (!) его поднимать.

— Синьор Кассини, можно вас на пару минут?

Кассини заплетающейся походкой вышел из-за стола и упал в мои объятия.

— О, это уже интересно! — воскликнул архитектор, в порыве смахнув рукой только что построенный им дворец из деревянных палочек. — Синьор Фосфоринелли, вам помочь?

— Нет, благодарю. Стефано, ты помнишь, что я просил?

— Помню, не переживай.

Просил я его проследить, чтобы возле гостевой комнаты никого не было. С горем пополам мы добрались до комнаты.

— Тебе плохо, Доменико? — обеспокоенно спросил я, уже ощущая угрызения внезапно проснувшейся совести. Зачем мы напоили бедного артиста?

— Не… Я словно старый линкор, входящий в воды Тибра…

— Что за бред ты несёшь? Ты в своём уме?

— Все мы здесь не в своём уме, и я, и ты…

— Откуда ты это знаешь? — я просто опешил, услышав до боли знакомую цитату из уст «виртуоза» восемнадцатого века.

— От кота. Он такой был… Улыбался… — на лице Доменико появилась искренняя, детская улыбка.

— Что за кот? Почему он умел говорить? — по правде сказать, меня даже затрясло от услышанного: «партизан» проговорился, не дожидаясь допроса.

— Ghignagatto[38]… — мягким, томным голосом промурлыкал Доменико.

«Какой-то кот, не иначе, как Чеширский», — подумалось мне.

— Откуда ты его знаешь? — дрожащим голосом спросил я.

— А… Это секрет, — загадочно улыбнулся Доменико. Старательно завитые утром рыжие кудри растрепались и лезли ему в лицо.

— Ну как же, секрет! Об этом все в курсе. Ты знаешь Алису?

— Alice… Alis… Alessandro! — Кассини засмеялся, но мне вот было совсем не до смеха.

— Как угодно. Кто это?

— Ты не знаешь Алису? Это девочка… её превратили в мальчика и отправили в Ватикан. Но она стала… Красной Королевой.

— Совсем с ума сошёл… — закатил глаза я. Последние слова окончательно меня убили.

— Ты с кем разговариваешь? А? А-т-т-рубить ему голову!!! — крикнул Доменико и упал на кровать. И меня утащил следом.

Нормально? Лежу на кровати в обнимку с захмелевшим «виртуозом», цитирующим Червонную Даму.

— Всё в порядке, — я попытался утешить Доменико, обнимая его за плечи. А сам чувствовал нечто странное: несмотря на отсутствия явного желания, такого, как описывают в книжках, я почувствовал невыразимый приступ нежности (да здравствует окситоцин?) и во что бы то ни стало хотел утешить друга, защитить от всемирной несправедливости. — Ты просто устал.

— Никто не… устал!

— Ладно, как скажешь. Но откуда ты знаешь Алису? И остальных?

— Никого не знаю, — Доменико всё это время пытался расстегнуть пуговицы на моих бриджах.

— Что ты делаешь? — с некоторым удивлением спросил я. Вот что тебе в голову взбрело, принц Чихалья[39]?

— Я хочу… — капризным голосом ответил Доменико. Изящные пальцы не слушались его, он занервничал.

— Что?

— Игрушку, — невинный взгляд убил меня наповал.

Я понял, о чём речь. Что ж, чем бы дитя не тешилось, лишь бы не вешалось. Я расстегнул бриджи.

— Что ты планируешь с ним делать?

— Увидишь, — Доменико прищурил глаза и резко скользнул вниз.

— Стой, не надо! — я остановил его. Нет, пока я не буду окончательно уверен, что Доменико девушка, никакой, слышишь, никакой близости.

— Ты… знаешь ты кто? Ты — зайцевский март! Нет, ты марцевский зайт! На тебя этого не хватает… Cappellaio[40]! Или нет…

— Капельмейстера?

Доменико ничего не ответил, он просто перевернулся и лёг на кровать вниз животом. Вот что? Что мне дальше делать? Несмотря на то, что я смутно понимал, чего он хочет, я всё же пребывал в некотором ужасе. Наивная девочка, думает, что раз я парень, то способен на подобные вещи. Значит, она просто не знакома с «ограниченным функционалом» таких, как я.

— Я так полагаю, пора спать? Реально все устали, я готов откланяться, — мне уже было не до чего, глаза закрывались сами собой.

— Не уходи… Если ты это сделаешь… сделаешь… я не знаю, что, — Доменико, в некоторой панике, попытался хоть как-то поднять подол платья, но у него не получалось. — Что стоишь, помогай! Мне не справиться!

— Может Никколо позвать? — горько пошутил я, зная, что архитектору ничего не стоит сделать то, что «виртуозу» не под силу.

— Нет, только не Болванщика! У него вместо мозгов — цилиндр!

Скрепя сердце, я поднял громоздкий подол и… сразу же одёрнул его обратно. Под платьем ничего не было, только мягкая поверхность, напоминающая половинки персиков. Увиденное меня немного смутило, и я ощутил себя хакером, случайно взломавшим веб-приложение, незащищённое от SQL-инъекций[41].

— Извини, я устал, я ведь тоже человек, — холодно ответил я. Понимаю, я наверное, выглядел бесчувственным бревном, но я не представлял, что делать.

— Нет, Алессандро! Прошу, не уходи… Хочу тебя…

— Слушай, не открывай заново Америку, — меня просто взбесили подобные слова, показавшиеся мне издевательством. — Как ты можешь меня хотеть, ты ведь… тоже кастрат?!

— И что? Я же не истукан с острова Пасхи! — обиженно воскликнул Доменико. Вот здесь-то ты и попался.

— Так, остров Пасхи значит. Отлично. А знаешь, в каком году этот остров открыли?

— Ну он всегда был, — растерянно пролепетал Доменико, сам уже не понимая, что говорит.

Похоже, что познания в географии у предполагаемого моего современника находятся на уровне детского сада. А злой и жестокий программист продолжал своё наступление, вооружившись железными логическими аргументами.

— Этого я не отрицаю, что остров был всегда. Но ты откуда о нём знаешь? Его ведь буквально на днях открыли.[42]

— Не дави на меня, я ничего не скажу, — Доменико совсем, похоже, расстроился. Неужели до такой степени мне не доверяет?

— Что ты, я и не думал. Но неужели ты настолько бессердечен, что игнорируешь человека из твоего же времени? Это, по меньшей мере, нечестно. Ведь у меня здесь больше никого нет.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду. Я, Доменико Мария Кассини, сын капельмейстера, родился в тысяча шестьсот девяносто шестом году… Правда, немного позже, и не от своих родителей…

После этих слов Доменико уснул сном младенца, а я вышел из комнаты, пытаясь как-то обосновать услышанное.

Глава 17. Пять итераций, «белый слон» и жуткое похмелье

Я вышел из комнаты, не понимая, где нахожусь, кто я такой и что делать дальше. Этот «апулийский скорпион» (я не брежу, Доменико, по его словам, родился в середине ноября, но ни он сам, ни кто-либо из родственников почему-то не мог назвать точную дату) окончательно меня добил. Я не понимал, что происходит. Ну, подумаешь, парень вырядился на карнавал, а панталоны дома забыл. Всякое ведь бывает. Но вот только испытанное в тот момент чувство стыда и смущения было совсем для меня нехарактерно: я никогда не испытывал подобного по отношению к лицам мужского пола. Сейчас же ощущение было такое, словно я посягнул на честь дамы, позволив себе так бесцеремонно приподнять завесу целомудрия. Так нельзя поступать. А по отношению ко мне, что ли, можно? Что я тебе такого сделал, Доменико, что ты так жестоко со мной поступаешь? Голова отказывалась работать, и страшно хотелось выпить, чтобы забыться и не думать на больную тему.

За две недели пребывания в Риме восемнадцатого века я, как мне казалось, постарел лет на десять. Я просто устал. Устал думать, строить гипотезы и математические модели при недостатке исходных данных. Мой мозг, подобный центральному процессору, способному лишь на вычисления, отказывался понимать и принимать поступающую каждый день информацию.

Почему я в Риме? Почему в восемнадцатом веке? Кто такой Доменико? Почему он так панически боится детской заколки и упоминания фамилии Фратти? Что, вообще, происходит? Впервые за последние пять лет я мысленно обратился к Богу, с трудом вспоминая известные мне молитвы, которым много лет назад научил отец Филофей. Нет больше сил: я один против всех этих «ветряных мельниц» неопределённости и неизвестности. Мне никто больше здесь не поможет просто потому, что все окружающие ничего не знают, а Доменико что-то знает, но не признаётся.

Ответственный и исполнительный Стефано, как часовой, дежурил у двери в гостевую комнату. В том, что он всё слышал, а то и подслушивал, можно было не сомневаться. Но вряд ли он что-то понял из нашего с Доменико разговора, смахивающего на пьяный бред.

— Так быстро?! — удивился сопранист, когда я весь «взмыленный» выскочил из комнаты. — Ну вы, ребята, даёте: превзошли самого страстного сопраниста в Риме, то есть Стефано Альджебри. Слушай, а кому он там голову собрался рубить?

— Стефано, не осталось ли граппы? — не отвечая на вопрос, сходу спросил я.

— Граппы? — удивлённо спросил Стефано. — А я думал, тебе оливковое масло понадобится, — с усмешкой ответил сопранист. — Ну и ещё кое-что…

— Какое, к лешему, масло?! — злобно прошипел я. И так нервы на пределе, а этот товарищ ещё дров в огонь подкидывает!

— Не знаешь, что ли? А, точно, забыл. Ты же абсолютный девственник.

— Я в вашем развратном Риме скоро чокнусь, — простонал я и, закатив глаза, опустился на корточки, обхватив голову руками. — Дай хоть нервы успокоить.

— Что ты хотел от города, в котором женские роли исполняют «виртуозы»? Причём, не только на сцене, — мрачно пошутил Стефано. — Ладно, сейчас принесу тебе граппы, если Никколино не допил от расстройства чувств.

Выпив стопку, кстати сказать, ту самую, из «пьяных шахмат», с изображением белого слона, я всё-таки принял решение. Простите, уважаемые, полумифические князья Фосфорины, своего негодяя-потомка, применяющего столь неблагородные методы для раскрытия неопределённости.

— Пойду, — я поднялся с пола и направился в сторону комнаты.

— Всё-таки решился? — поинтересовался Стефано.

«Слушай, не зли меня, — подумал я. — «Ведь могу и наколотить в твоём же доме, и виртуальный ус не дрогнет. Ведь это не смешно: у меня драматическая ситуация, а он мне глупости говорит!»

— Если ты имеешь в виду то, что ты имеешь в виду, — «здравствуй, рекурсия», подумал я, — то нет.

— Тогда зачем тебе идти к Доменико? — не понял этот сопранист-математик.

— Тебе какая разница, зачем? — огрызнулся я. — Одеяло подоткнуть, вот зачем.

Скрепя сердце, я вновь вошёл в гостевую комнату. Другого шанса узнать правду не будет. Разве что отправиться к «Bocca di Verita» и положить палец в рот каменному Тритону.

Доменико, мой печальный ангел, мирно спал, перевернувшись на спину. Что ж, это только мне на руку. Спокойно, Алессандро, сейчас или никогда. Со свечой в руке я подошёл к спящему «виртуозу» и остановился. О, небо, как же ты прекрасна! Даже когда спишь. Затянутая тугим корсетом с кружевами грудь ритмично поднималась и опускалась при равномерном дыхании, рот приоткрыт, обнажая жемчужные зубы. Растрёпанные рыжие волосы мягкой медной волной ниспадают на изящные белые плечи. О, а эта восхитительная родинка на правом веке, завершающий штрих шедевра Великого Творца! Всё в тебе казалось невероятным, волшебным. Ты просто олицетворение женственности, сама леди Совершенство… Так хотелось подойти поближе и нежно тебя поцеловать, но я не мог нарушить твой сон. Подойдя ближе, я заметил, что Доменико напряжённо сдвинул брови и что-то шепчет во сне:

— Alessandro… Amato… Portami via da qui…[43]

Через несколько секунд я опять выскочил из комнаты. Нет. Не могу. Не могу решиться на этот нечестный, неблагородный поступок. Ты не давала мне этого права. Сердце стучало как раскручивающийся жёсткий диск при запуске компьютера. Воздуха не хватало, я расстегнул воротник.

— Ну как, узнал? — совершенно искренне поинтересовался «великий отладчик» Стефано, который тем временем победил выползшего из щели в стене клопа.

Да, увы, эти «замечательные» насекомые водились почти в каждом доме.

— Что узнал? — непонимающе ответил я.

Мысли броуновскими частицами кружились в голове, не желая сцепляться в логическую цепь.

— Не прикидывайся. Ты хотел выяснить, какого пола наш «поющий лис».

— Что за бред, Стефано? — испугался я.

Неужели у меня на лбу написано, о чём я думаю? Сам себе стал противен: «виртуоз», у которого «USB-кабель пожизненно неисправен», и тот туда же.

— Ты не первый, кто задаётся этим вопросом, — спокойно отвечал сопранист. — Далеко не первый.

— Имеешь в виду своего брата?

— Не только его. Пару лет назад был случай. Какой-то старый французский граф, приехав в Рим, услышал, как поёт Доменико. И влюбился по уши. Присылал ему платья и драгоценности, а Кассини всё не отвечал взаимностью.

— Где сейчас этот граф? — поинтересовался я, а сам подумал: так вот откуда те самые платья из шкафа!

— Там, — Стефано поднял глаза к потолку.

— Кардинал застрелил? — вырвалось у меня, так как я вспомнил один знаменитый рассказ Бальзака.

— Нет. Узнав, что Доменико «виртуоз», старикашка сыграл в ящик.

— Замечательно. Только как он это узнал, если, как ты говоришь, Кассини не отвечал взаимностью? Проверь логику своего высказывания, великий математик, — я был очень зол.

Я всегда был зол, когда что-то не соответствовало здравому смыслу.

— Так ему сказали, — развёл руками Стефано.

— Что Прести повесился — тоже «сказали», — передразнил я. — Так никто ничего и не узнал.

— О Прести когда-нибудь станет известно. Если учесть, кто его отец, то подобное исчезновение вполне закономерно. Наверно, опасаясь гнева «капелльских Диоскуров», испугался и кинул своего непутёвого сына в далёкое грядущее, — усмехнулся Стефано.

— Что?! Кто его отец? — уже не на шутку испугавшись, спросил я. Это тот маэстро, которого, по словам Чечилии, обвинили в колдовстве?

— Так колдун, — спокойно отвечал «великий рационалист, служитель науки». — Он ещё по молодости создал какое-то вычислительное устройство и в течении тридцати лет его заговаривал. Мой отец считал его сумасшедшим, таким он и был. Альберто Прести, безумный скрипач из Неаполя. Как-то раз старик прислал письмо, где утверждал, что последним его достижением было «второе успешное волновое соединение с грядущим». Якобы, он написал какой-то текст на латыни, перевёл его в числа, а потом передал вычислительному устройству…

Дальше я не слушал. Слова Стефано словно кипятком меня обдали. Что ты сейчас сказал?! Этот старикашка несомненно изобрёл машину времени! И написал для неё программу — на латыни! Вот всеми ядрами своего процессора клянусь, что это так! Я не был готов к такой информации. Ведь, получается, что моё появление здесь могло быть связано с деятельностью этого «римского Эйнштейна»?!

— Где он сейчас? Жив?

— Вроде бы. Только вот, бедняга, попался со своими опытами. Теперь сидит в тюрьме, в Неаполе.

— Дай стопку, пожалуйста. И бутылку, — руки тряслись, я не знал, как успокоиться.

Ни о каких таблетках здесь, в этом дремучем веке, и речи не шло. Не опиум же принимать, в самом деле!

— Да мне не жалко. Только в Капеллу не встанешь.

— Мне уже неважно, — с горечью ответил я.

В самом деле, на тот момент было уже всё равно. Что обо мне подумают, что скажут. Значит, мой, возможно нечаянный, губитель и потенциальный спаситель — «за решёткой, в темнице сырой», и неизвестно, выйдет ли оттуда вообще.

Неудачный заход в комнату повторялся раз пять. Перед каждым я выпивал стопку (вот, что называется, «цикл с префиксным инкрементом»: сначала увеличил градус, а затем совершил действие), но так и не решился узнать правду. После седьмой стопки мозг перешёл в какое-то другое стационарное состояние. Градусы дали по голове: несмотря на то, что я прекрасно отдавал себе отчёт в действиях, с самоконтролем что-то случилось, и я уже не мог себя сдерживать. Во что бы то ни стало мне вдруг захотелось поделиться хоть с кем-нибудь своими бесполезными знаниями.

— Стефано… Слушай. Пошли к тебе в комнату, мне надо перо, чернила и листок бумаги.

— Что, завещание писать собрался? — Альджебри опять мрачно пошутил. — Неудивительно, допил всю бутылку.

— Хых! Завещание… Что такой бомж, как я, может завещать? Разве что свои знания, — я старался говорить чётко, но не получалось.

Мысли с трудом формулировались и с ещё большим трудом транслировались на итальянский.

Стефано, настоящий друг, помог мне добраться до своей комнаты, где я вторую уже ночь подряд должен был ночевать, а потом помог сесть в кресло, потому что я упорно порывался сесть мимо, в ящик с учебниками.

Выпитый за ночь алкоголь окончательно завладел всеми моими «мыслительными процессами и потоками». Уже не отдавая себе ни в чём отчёт, я вскочил с кресла и, схватив Стефано за манжет рубашки, выдал следующее:

— Слушай… И запоминай. Я, возможно, скоро умру, а ты так и не узнаешь правды. Я — пришелец из будущего, из двадцать первого века. Не удивляйся, я говорю прав…правду. Я, Александр Фосфорин, программист, разрабатываю серверную часть веб-приложения… на языке «си шарп»…

— Ничего не понял. Оперу что ли пишешь? «Алессандро, пришелец из будущего» или нет, «Повелитель северных индейцев племени Си Шарп», — Стефано затрясся от смеха.

— Не оперу. Ладно, ты так не поймёшь. Рассмотрим простой пример. Вот представь, ты сидишь в трактире, за столом, и заказываешь себе, скажем, антипасти. Так вот ты — это центральный процессор, а антипасти — те данные, которые он принимает.

— Что-то я не понял, к чему ты всё это говоришь, — в недоумении ответил Стефано. А мне уже было не остановиться, хотя и понимал, что несу бред.

— Всё бы ничего, но потом тебе вдруг захотелось спагетти. А ждать долго, понимаешь? Пока готовят, можно помереть с голоду!

— Ну тебя, у меня уже в животе урчит! — проворчал сопранист.

— Так вот для этого и существует кэш-память первого уровня: повар, зная твои предпочтения, уже заранее всё приготовил и поставил на столик…

— Что за бред? — возмутился Стефано, пытаясь вновь усадить меня в кресло, потому что я из него вывалился.

— Не… не бред… Это реальность. Я всю жизнь посвятил компьютеру, «дот нету» и «си эль эр», я столько костылей написал, что тебе страшно станет… А на «юнити»… На «юнити» я всю молодость игрушки писал… Чтобы отвлечься от той боли, которая съедает меня изнутри. Стефано! Друг! Я не хотел становиться кастратом. Я не хотел… чтобы каждый проезжающий мимо кретин обзывал меня «огрызком от айфона». Нет. Я лишь хотел уйти. Уйти из этого мира в тот, где царствует только управляемый программистом код, а все лишние объекты убираются сборщиком мусора. Джи Си[44], приди, очисти мою память!

Не знаю, чего я ещё ему наговорил, но в какой-то момент меня вдруг дёрнуло запеть. Причём, слова пришли в голову сами собой. Одно радовало, что пел я на русском, и Стефано ничего не понял.

— Как жёсткий диск сверкает в проводах,

Моя душа горит в твоих глазах…

Мне море слёз сулят они,

Не обмани. Не обмани.

— Красиво. Что за ария? Кто композитор? — поинтересовался Стефано.

— Не помню. Наш какой-то. Русский, — с трудом отвечал я, развалившись прямо в костюме поперёк кресла, в то время как Стефано снял с себя абсолютно всю одежду и переоблачился в белую ночную рубашку.

В целом, Стефано ни чем не отличался от меня в плане телосложения, такой же астеник, разве что повыше ростом и пошире в плечах. (Ладно, признаюсь, по ещё одному параметру я ему тоже проигрывал). В общем, нормальный среднестатистический парень, «виртуоза» выдавал в нём только маленький шов, такой же как и у меня, только, в силу несовершенства медицины того времени, менее аккуратный.

Хоть я и был в доску пьян, но всё-таки не смог не заметить, что сопранист не вызывает у меня абсолютно никаких эмоций. Будто на самого себя в зеркале смотришь. Почему же тогда возникла столь неадекватная реакция на Доменико? Ты какой-то не наш… Не настоящий…

— Эх, всё-таки выучу я ваш язык и сбегу в город Сан-Пьетро[45]! Совсем нас здесь, «виртуозов», загнобили! То нельзя, это нельзя. А там, глядишь, стану «примо» и женюсь на принцессе! — с воодушевлением воскликнул Стефано, укладываясь спать.

— Хочешь анекдот? — заплетающимся языком ответил я. Увы, даже алкоголь не смог заглушить боль души. Попытался как-то отвлечься.

— Конечно! — Стефано любил всякие забавные истории, как рассказывать, так и слушать.

— Когда я был маленьким… Ко мне на улице подошла бабуля. Цыганка. Она нада… наба… нагадала мне по руке, что я… Ха-ха-ха! Помогу волшебнику и освобожу принцессу. Ну не бред ли?..

— А почему бы и нет, Алессандро? Ведь в жизни чего только не случается. Сначала нам это кажется необычным, а приходит время, всему находится научное объяснение, и мы уже не замечаем ставших привычными вещей. Вспомни Коперника с его гелиоцентрической системой.

Я бы и рад был что-либо ответить, но не мог. Мысли в голове вращались, словно кулер процессора. В какой-то момент я отключился, а дальше было следующее: в дверях спальни возник белый индийский слон, вернее, слонёнок, так как ростом он был с меня. Слонёнок взмахнул хоботом и как затрубит:

— Thread! Sleep!!![46]

То, что мне приснилось сегодня ночью, не подлежит подробному описанию. Скажу я лишь то, что прозрачные капли утренней росы на бутоне нежной розы, распустившемся на золотистой ниве, омываемой светло-зелёным кружевным океаном, были сладковатыми на вкус и смотрелись просто потрясающе…

Стоит ли говорить, что из всей нашей дружной «виртуозной» компании в Капеллу пришёл только Стефано, и тот, бедолага, не выспался и, скорее всего, получил по шапке от Фьори. Кто пел соло, я вообще думать не хочу, должно быть, органист Аццури или сам кардинал Фраголини. К большому нашему счастью, сегодня как раз была пятница, а по пятницам сольные номера почему-то исполнялись тенорами.

Проснулся я, к счастью, не в помойке, как пару лет назад в гостях у сестры, но чувствовал себя, по меньшей мере, разбитым корытом. Первым, что я почувствовал, была страшная головная боль, как позже выяснилось, я во сне упал с кресла, Стефано попытался уложить меня на диван, но, по-видимому, получилось только со второй попытки. Первым, что я услышал, был гневный крик маэстро Альджебри с первого этажа:

— Кто опустошил мой погреб? Кто выпил мою граппу?

Мне стало страшно: я почувствовал себя провинившимся студентом, которого злой профессор застукал за списыванием. Кое-как приведя себя в порядок, я, держась за стену, спустился вниз, в столовую. Маэстро был страшно зол, он ходил взад-вперёд по помещению и ругался на сидевших на стульях Карло и Никколо, а те с понурым видом выслушивали нравоучения.

— Простите… маэстро… Это сделал я, — превозмогая жуткую мигрень, ответил я, продемонстрировав пустую бутылку.

— Синьор Фосфоринелли?! — у композитора даже пенсне свалилось с носа.

— Да, синьор. Я один выпил всю бутылку. Не знаю, что на меня вчера нашло…

— Неудивительно. У вас в стране, я слышал, водку вёдрами пьют, — закатил глаза маэстро.

— Он врёт, отец. Полбутылки выпили мы с Доменико, — вмешался Карло.

— А вино я допил, — виновато пробубнил великий архитектор.

Мне даже в какой-то момент стало его жаль: уверенный в себе мужчина, отец шестерых сыновей, ведёт себя, как провинившийся мальчишка. Неудивительно: ведь маэстро Альджебри ох как страшен в гневе!

— Что? Доменико? Но это клевета! Он же не пьёт крепкие напитки! Сам говорил!

— Так то было под шахматы, — пояснил Карло.

— Чтобы больше мне никаких шахмат! — маэстро постучал кулаком по столу. — Иначе такого пинка все получите, что полетите дальше, чем видите! Все, слышите? И вы, синьор Фосфоринелли! И не посмотрю, что вы иностранный гость! Будь вы хоть потомственный дворянин…

При этих словах мне стало и стыдно, и смешно. Хорошо, что мои князья-предки меня сейчас не видели.

— У меня разговор короткий! — продолжал маэстро. — А синьора Кассини не смейте приплетать!

— Синьор Кассини здесь, к вашим услугам, — я вздрогнул, услышав за спиной то самое тихое контральто тёплого тембра.

О нет, после того, что я увидел ночью наяву, а затем во сне, я точно не могу смотреть тебе в глаза! Всё же, я обернулся и увидел Доменико — в том же вчерашнем зелёном платье, только уже порядком помятом. Лицо было бледным, опухшим, а под глазами виднелись мешки. Я даже не представляю, как выглядел в тот момент я, наверное ещё хуже.

— Синьор Кассини, что случилось? Вам нехорошо? — обеспокоенно спросил маэстро.

— Почему? Я чувствую себя прекрасно, — слабым, но уверенным голосом отвечал Доменико, глядя сквозь меня в пространство, словно не замечая.

— Прекрасно?! Да ты выпил две бутылки кьянти, а потом еще граппой залил! — вспыхнул Карло.

Я удивился, он ведь всегда был спокойным и уравновешенным.

— Так, стоп! Что ты себе позволяешь, Карлаччо[47]?! — прикрикнул на сына синьор Альджебри.

— Да, выпил. Не понимаю, в чём проблема, синьоры, — пройдя мимо меня, словно меня и не было в комнате, Доменико непринуждённо присел на кресло и налил себе воды в стакан. — Ваши сыновья любезно угостили меня, и я счёл дурным тоном отказаться.

Браво, Доменико! Просто королевское самообладание, даже при столь курьёзной ситуации. Несмотря на то, что из нас двоих я был аристократом по происхождению, но ты, Доменико, несомненно аристократ по жизни. Я безмерно восхищён, хотя и испытываю муки совести. Ты прекрасна.

Когда после мессы из Ватикана вернулся Стефано Альджебри, двое братьев и отец накинулись на него и начали орать, но я ничего не понял. Всё-таки языковой барьер, хоть какой, но присутствовал.

— Не трогайте Стефано! Он не виноват! — крикнул я. Голова кружилась, руки тряслись, а по горлу словно пришлись наждачной бумагой. Еле-добравшись до ближайшего кресла, я рухнул туда как мешок с гвоздями. — Маэстро Альджебри, — наконец собрался я с духом и, скрепя сердце, ответил. — И Доменико не виноват. Ведь это я заставил его пить граппу…

— Как вы могли?! — композитор схватился за голову, а Кассини бросил на меня строгий, леденящий душу взгляд.

— С чего ты взял, Алессандро, что меня кто-то что-то заставил? — невозмутимо отвечал Доменико. — Оставь свою манию величия при себе и не порти всем настроение своими бредовыми высказываниями.

Вот так. На место поставил. Мне даже стало не по себе.

Из спальни спустилась Анна Альджебри, только уже не в пиратском костюме, а в очаровательном утреннем платье с кружевом.

— Ну что, господа, служители Бахуса? — прищурив глаза, строго поинтересовалась красавица. — Хорошо посидели? Как вам только не стыдно!

— Что случилось, любимая? — удивлённо вопросил Никколо Альджебри. — Мы же тихо себя вели, дабы не разбудить наших малышей.

Малыши, кстати, оказались образцово-показательными: до самого завтрака не выходили из детской.

— А кто в пять утра высунулся из окна и кричал какой-то бессвязный набор слов? У меня слух хороший, я даже их записала. Вот послушайте, зачитаю: «Паблик статик войд мэйн! Консоль райтлайн хэллоу ворлд!!!» И не сваливайте на Никколо, голос был высоким.

Все в недоумении переглянулись. Я даже покраснел. Вот чтобы кричать в окно текст самой примитивной программы на си-шарпе, такого я уже не припомню. Может, конечно, статься, что это был Доменико, после вчерашней сцены в комнате я уже не знал, что ещё от него ожидать. Хотя нет, на программиста он явно не тянул.

— Ну такую бредятину только я мог сказать. Простите, синьора.

— А что это означает? — поинтересовалась Анна. — Это на французском?

— Нет, это на языке племени Си Шарп, — не думая, ляпнул Стефано. И, сам того не осознавая, оказался прав.

— Так, всё, тема закрыта. Я очень недоволен вашим поведением, молодые люди! — строго заметил маэстро. — Чтобы больше такого не повторилось!

После завтрака, который для нас с Доменико состоял из воды с лимоном, меня на пару слов позвал Стефано. Взгляд у него был обеспокоенный, я даже испугался, что в Капелле опять кто-то повесился или спятил.

— Сегодня утром, перед началом мессы, у входа на лестницу я столкнулся с кардиналом Фраголини. Ты знаешь, он отвечает за хор Капеллы. Так вот он желает сегодня же видеть тебя в своём кабинете.

— Зачем? — удивился я. — Неужели кто-то до начала мессы сообщил ему, что «синьор первое сопрано», видите ли, напился в хлам и не придёт?

— Не думаю, — задумчиво отвечал Стефано. — Его высокопреосвященство сказал, что предстоит серьёзный разговор. Мне не понравилось выражение его лица.

Ну вот, теперь ещё и с начальством проблемы! Всего-то две недели прошло, а ты уже хлебнул неприятностей, старик Алессандро. Что же дальше-то будет? Инквизиция? Тюрьма? Петля?..

Глава 18. Последовательность неприятных разговоров

Всё утро и всю дорогу от дома Альджебри до дома Кассини Доменико со мной не разговаривал. Я всё понимал и не приставал с вопросами. После содеянного я чувствовал себя последним негодяем, безумным параноиком, который одержим идеей — узнать принадлежность и происхождение этого человека. Признаюсь, никогда ещё со мной подобного не случалось: я всегда мало интересовался какими-либо личностями и почти не обращал внимание на окружающих. Что же ты делаешь со мной, Доменико? Почему не даёшь покоя?

День назад я вступился за Стефано, объяснив его обморок резким повышением артериального давления после чашки кофе. А сегодня Стефано нас обоих выручил: на вопрос, где солисты, недолго думая, ответил, что оба отравились супом из копчёного угря. Фьори поворчал, но поверил: история с отравлением в те времена всеобщей антисанитарии казалась наиболее правдоподобной. Хорошо, что капельмейстер не был в курсе, что никто из нас обоих не ест рыбу, поскольку я вегетарианец, а Доменико аллергик.

— Видели бы вы капельмейстера, — смеялся Стефано, провожая нас до моста Сан-Анджело. — Покраснел от злости, как спелый помидор. Говорит, позавчера ты с обмороком, вчера Спинози с приступом безумия, сегодня — солисты с отравлением! Ох уж эти «виртуозы»! Что за народ!

Когда мы пришли домой к Кассини, Доменико, ни с кем не здороваясь, молча поднялся в свою комнату и захлопнул дверь. Я остался стоять в дверях, боясь поднять взгляд на стоящую прямо передо мной мать «пострадавшего». Такое чувство последний раз я испытал, когда меня в пятом классе вызвали к директрисе за то, что изобразил мелом на доске женщину в «костюме» Евы и подписал: Маргарита Павловна. Дурак был, но получил по заслугам.

— Что вы сделали с моим мальчиком? — строго спросила донна Катарина.

— Простите, синьора, ничего. Он просто устал, — как можно более спокойно ответил я.

— На вас обоих лица нет! — воскликнула синьора Кассини. — Пили всю ночь, что ли?

— Прошу прощения, но было дело, — я смиренно опустил голову и разглядывал свои пряжки на кроссовках, которые пришлось привязать к шнуркам, чтобы те в глаза не бросались.

— Но Доменико никогда себе такого не позволял! — ужаснулась синьора Кассини. — Это вы его напоили?

— Да, синьора.

Донна Катарина закрыла лицо руками и заплакала.

Мне стало невыносимо больно. Я вспомнил, как по юности доводил до слёз свою мать, Елизавету Григорьевну, то не отвечая на звонки, то отпуская незаслуженные колкости по отношению к сёстрам, то негативно высказываясь в адрес гуманитариев.

Один случай я вообще никогда не забуду. Мой отец, Пётр Ильич Фосфорин, держал в мини-баре дорогой, безумно древний коньяк, который он сам не пил, но хранил, как раритет. А я пришёл из ненавистного университета, открыл и всё выпил. После этого родители меня чуть не убили. Они ведь не знали, почему я это сделал: я старался не «грузить» их своими проблемами.

— Чему равен предел косинуса от логарифма икс, при икс, стремящемся к бесконечности? — с презрительной усмешкой вопрошал меня профессор Шварц на устном зачёте.

— Не существует, — буркнул я, чтобы отвязаться.

Надо сказать, в школе и на первом курсе математический анализ, в отличие от дискретной математики, не особо меня интересовал: интерес и понимание пришли только после знакомства с теорией алгоритмов, где скорость роста математических функций активно применяется при исследовании скорости работы программы.

— Это привидений не существует. Идите, мистер Войд[48], — с презрительной усмешкой преподаватель произнёс двусмысленную фразу.

Профессор, скорее всего, имел в виду, что у студента пусто в голове, но я подумал совсем другое и воспринял это как личное оскорбление.

— Синьор Фосфоринелли, что с вами? — внезапно появившийся в дверях Эдуардо вырвал меня из недр моей замусоренной памяти. Парень держал в руках небольшое деревянное изделие, внешне напоминающее седло. В сердце закололо: он и вправду настолько проникся математикой, что сдержал своё слово и выстрогал эту нецентральную поверхность второго порядка из дерева. А я, негодяй, не выполнил своего обещания.

— Синьор напился и напоил твоего брата. А теперь бредит наяву. Стыд вам и позор, Алессандро!

— Ну вы даёте! — похоже, эти слова привели подростка в восторг. — А потом пели кабацкие песни?

— Эдуардо, что ты себе позволяешь! — в отчаянии прикрикнула на него мать.

Бедная синьора Кассини! Как же ей не повезло с родственниками и соседями.

— Нет. Потом обсуждали устойчивость колонн и играли в шахматы, — честно ответил я.

— Потрясающе! Когда я вырасту, я тоже пойду с вами! — с воодушевлением воскликнул Эдуардо.

— Никуда ты не пойдёшь, — строго ответила донна Катарина. — Иди в комнату, делать уроки. Мне с синьором нужно серьёзно поговорить.

— Уже иду, — ответил Эдуардо, но, дойдя до лестницы, обернулся и спросил: — Синьор Фосфоринелли, мы будем сегодня заниматься комбинаторикой, как вы обещали?

— Боюсь, что нет, мой мальчик, синьор Фосфоринелли уезжает, — ответила за меня донна Катарина.

— Синьор, но почему? — удивился Эдуардо. — Вам не понравилось в Риме? Слишком шумно и пыльно?

— Нет, что вы. Дело не в этом. Синьор не оправдал ничьих ожиданий и должен уйти с позором, — ответил я. — Надеюсь, вы теперь сможете найти общий язык с братьями Альджебри. Они разбираются в математике лучше меня.

— Не хочу с ними! — воскликнул младший Кассини. — Карло вечно занят, а Стефано ужасно объясняет, у него каша в голове!

— Эдуардо, что я тебе сказала? — донна Катарина бросила строгий взгляд на сына.

— Да, мама, — уныло промямлил Эдуардо и отправился к себе наверх, оставив меня наедине с пылающей от гнева донной Катариной.

— Простите, синьора, но я могу всё объяснить… — начал было я, хотя уже заранее знал, что подобное начало разговора подобно неудачному паттерну проектирования.

— Думаю, вы уже достаточно натворили, чтобы сметь оправдываться. Вы ещё хуже, чем Алессандро Прести, да упокоит Господь его грешную душу! Вы напоили моего мальчика и, воспользовавшись этим, сделали своё грязное дело…

— Прошу меня извинить, синьора, но вы неправы. Я не настолько испорчен, чтобы позволить себе что-то подобное. Да я и не могу: даже в силу физиологических особенностей сопраниста.

— Лицемер. Кому вы это рассказываете? Женщине, всю жизнь прожившей в Риме и хорошо знающей изнутри это грешное общество?

— Синьора, я не из Рима! И у меня на Родине подобные отношения не приняты. Я, конечно, имею некоторое представление о методах, так скажем, нахождения «локального максимума», но чтобы самому докатиться до такого? Нет, уважаемая, здесь вы неправы.

— В любом случае, вы уже встали на скользкий путь. С тех пор, как вы появились в этом доме, мой бедный Доменико потерял покой. Не спит, не ест. По ночам сочиняет грустную музыку, топя в ней мучительное, нереализуемое чувство…

— Простите, что? — переспросил я. Ты смеёшься над моими чувствами, или всё и вправду настолько серьёзно?

— В прошлое воскресенье, вечером, мой мальчик пришёл ко мне в комнату весь в слезах. «Не могу, мама, душа болит. Почему я люблю этого негодяя Фосфоринелли?» Знали бы вы, каким острым кинжалом отозвались во мне эти слова! Но вы не замечаете никого, кроме себя.

— Но ведь он мне об этом не говорил! — попытался возразить я.

Несмотря на то, что я сам испытывал к маэстро Кассини весьма нежные чувства, так не похожие на братскую любовь, но это были всего лишь мои личные проблемы, которые никого не касаются. Сейчас же я узнаю, что мои чувства взаимны, и я должен был сразу это заметить. Но, пардон, в самом деле, я же не экстрасенс!

— А вы сами не видите? Или у вас вместо сердца антикитерский механизм?!

— Синьора, я инженер, но не телепат. Тем более, в на его месте любой парень давно бы уже признался… Даже «виртуоз».

— Доменико — не любой парень, — со вздохом, как-то двусмысленно заметила синьора Кассини.

— Да, синьора, я это знаю. Он сам сказал, что любит юношей, но не таких, как я, — угрюмо ответил я.

— Боюсь, вы не понимаете. И никогда не поймёте.

— Конечно не понимаю. Я ведь почти не знаю Доменико. На любые вопросы о себе он либо отвечает «не твоё дело», либо вовсе игнорирует.

— Потому что у него есть на это причины, — с каким-то странным выражением лица ответила донна Катарина. — Но не вам о них знать.

— Отлично. Я не настаиваю. Но чем я могу помочь, синьора?

— Вы прекрасно нам всем поможете, если сейчас же соберёте вещи и немедленно покинете наш дом. Если для вас хоть что-то свято, то вы не посмеете здесь остаться.

— Да, синьора. Разумеется. Благодарю за радушие и гостеприимство. Простите и не поминайте лихом, — ответил я и поднялся в свою гостевую комнату, собирать вещи.

По правде сказать, кроме моего костюма, вещей у меня не было. Поэтому, переодевшись, я спустился на первый этаж и собрался было уходить.

— Мама, что происходит? — услышал я голос Доменико. Он стоял на лестнице в зелёном бархатистом халате, сжимая в руке лист бумаги с нотами. — Что всё это значит?

— Синьор Фосфоринелли уезжает. Не беспокойся, мой маленький, он больше тебя не потревожит.

— Алессандро, что за спектакль?! — раздражённо крикнул Доменико. — Совсем совесть потерял?

— Наоборот. Донна Катарина невероятно расстроена моим поведением. Будет лучше, если меня здесь не будет.

Доменико поспешно спустился на первый этаж и подошёл к нам, встав между мной и синьорой Кассини.

— Алессандро никуда не поедет! Или я сейчас же уйду к иезуитам!

— Так будет лучше для тебя, — сочувственно ответила донна Катарина. — Это вынужденная мера, считай, горькое лекарство.

При этих словах Доменико покраснел от гнева (или, возможно, просто перенервничал).

— Синьора Катарина Кассини, простите меня, но сколько можно? Сколько ещё таблеток, элексиров, опиумов и прочей дряни должен выпить несчастный я, только для того, чтобы удовлетворить чьи-то пустые амбиции?!

— Успокойся, Доменико. Этот человек оскорбил тебя, он недостоин находиться в нашем доме.

— Почему оскорбил? Кто это сказал? — Доменико не на шутку разозлился.

— Алессандро напоил тебя и хотел этим воспользоваться, — ответила синьора.

— Ну напоил! Но ничего не хотел! Наоборот, воспрепятствовал… — вырвалось у меня.

— Да, мама, — со страдальческим видом ответил Доменико. — Это я виноват. Я… приставал к Алессандро, но он мне не позволил…

— Что? Бедный мой ребёнок, ты совсем запутался! — вздохнула синьора Кассини, вытирая слёзы.

— Послушайте, Доменико здесь не при чём, — я попытался утешить милостивую синьору, но у меня как всегда не получилось. — Парня тоже можно понять.

— Если ты выгонишь Алессандро, то и я уйду, — холодным тоном сказал Доменико. — В город Сан-Пьетро, пешком.

— Чувствую, вы оба хороши. Ладно, так и быть, оставайтесь, синьор Фосфоринелли. Но сладкого на обед никто из вас не получит. Завтра же отправитесь к падре Лоренцо, дабы получить poenitentia[49].

Синьора Кассини ушла на рынок за фруктами, а мы остались в гостиной. Я был озадачен поведением Доменико. Почему он меня защищает после всего, что я себе позволил? Или ничего не помнит?

— Почему ты не дал мне уйти? Разве не ты первый, кто не желает меня видеть? — удивлённо спросил я.

— Ты дурак, Алессандро, — закатил глаза Доменико. — Чтобы сейчас же снял эти лохмотья и явился ко мне в комнату. Будем распеваться.

Признаюсь, я был несколько ошарашен столь резкой сменой настроения Доменико. Похоже, ради музыки он готов закрыть глаза на всё. Но в голове почему-то пронеслось: «Боюсь, заниматься со мной музыкой больше не потребуется. Что-то мне подсказывает, что мои дни в хоре Капеллы сочтены. Только вот по которой причине?»

Переодевшись в свой «старинный» костюм, я поднялся наверх, в комнату Доменико. Он сидел на кровати и играл что-то на «портативном аудио-устройстве» спинеттино.

— Я здесь, Доменико, — тихо сказал я, чтобы не помешать потоку вдохновения.

— Ты не понял, что я тебе сказал. Я сказал снять лохмотья, а не переодеться в нормальный костюм.

— Очень смешно, — проворчал я. — Чего ты хочешь?

— Сатисфакцию, — каменным голосом отвечал Доменико. — Поэтому выйди в коридор, оставь там всю одежду и только после этого возвращайся сюда. Не выполнишь — считай, что я тебя больше не знаю.

«Это провокация», — подумал я. Но что, если я действительно настолько обидел маэстро своей граппой в рюмке с вином? Не смея ничего возразить, я вышел в коридор.

— Так лучше? — вернувшись в комнату в одних панталонах, с неким сарказмом спросил я.

Доменико ничего не ответил на мой вопрос. Он не смотрел на меня.

— А теперь встань за кроватью, чтобы я тебя не видел. И пой, — не дожидаясь никакого ответа, Доменико начал играть арпеджио для распевки. Я не успел вступить. — Почему тормозим? Хмель не выветрился?

— Извини, не успел вступить.

Я не пытался оправдываться, но знаете, заниматься с учителем, когда тот пребывает в ужасном настроении — то ещё удовольствие. Однако я сделал вид, что ничего не заметил, и как ни в чём не бывало, начал петь.

Голос с похмелья меня не слушался и был тусклым, как луч солнца, просвечивающий сквозь тучи осенним питерским утром. На высоких нотах он и вовсе задрожал, как сервант с посудой, когда соседи на верхнем этаже запускают стиральную машину. По правде сказать, мне в тот момент совсем было не до пения: голова болела, руки холодели, а желудок сводило от голода и повышенной кислотности. С самого утра я не взял в рот ничего, кроме воды с лимоном, но есть не мог: любые попытки «приёма данных» оборачивались «ошибкой переполнения». В итоге я еле держался на ногах, порываясь потерять сознание.

Тем временем мы дошли до третьей октавы. Моим пределом была нота «ре», выше я никогда не доходил. Доменико сыграл арпеджио до ноты «фа».

— В чём проблема? Почему молчим? — раздражённо спросил маэстро Кассини.

— Ты же знаешь, что мой предел — нота «ре».

— Ничего не знаю. Я сыграл, твоя задача спеть.

— Я не могу, — честно признался я. — Мне плохо… Кажется, я помираю…

— Умри, но спой. Я не намерен тратить время на пустые разговоры! — дрожащим голосом воскликнул Доменико. Казалось, он сейчас расплачется от собственной злости.

Ответа от меня не последовало. В глазах потемнело и я увидел сотни бегущих по потолку волн… Очнулся оттого, что Доменико обеспокоенно растирал мне руки. Я увидел слёзы на его глазах, и мне стало невыносимо больно, что я вынудил столь мягкосердечного человека проявить жестокость.

— Прости меня, Доменико.

— Прощения оба будем просить у Бога. Я не сержусь на тебя, Алессандро.

— Но ведь это я уговорил тебя выпить лишнего. Ты даже не спрашиваешь, зачем.

— А что спрашивать? Думаешь, я такой дурак? Думаешь, не понимаю, чего ты хотел этим добиться?

— Возможно, я этого не понимаю, — мне трудно сейчас было начинать какой-либо разговор: голова болела, и разговаривать не хотелось совсем. — Единственное, что я понимаю, это то, что я многого о тебе не знаю.

— Даже если узнаешь, что тебе это даст? Что ты сможешь изменить?

— Возможно, мы вместе найдём какой-нибудь выход из сложившейся ситуации, — я специально выражался абстрактно, чтобы случайно не задеть психику Доменико и не сказать чего-нибудь лишнего.

— Не бери на себя функции Всевышнего. Мы ничего не можем сделать. Прошу, больше не будем возвращаться к этой теме: она не имеет смысла.

— Значит, это правда? Ты — из моего времени! — дрожащим от волнения голосом тихо спросил я.

— Ни слова об этом. Прошу, — Доменико закрыл лицо руками.

— Но ведь об этом когда-нибудь узнают. И, клянусь всеми терабайтами своего жёсткого диска, об этом уже знают. Помнишь то письмо, которое передал мне алкоголик в маске?

— Ты так и не показал мне то письмо, — заметил Доменико.

— Ты уверен, что хочешь знать, что в нём написано? — спросил я, поднимаясь с пола и усаживаясь на кровать рядом с Кассини.

Доменико ничего не ответил. Просто вытащил скомканную бумажку из кармана своего халата.

— Как оно у тебя оказалось? — от удивления вытаращил я глаза.

— Из кармана твоих бриджей выпало, когда я с тебя их снимал, — как ни в чём не бывало отвечал Доменико. Вот хитрющий лис!

— Прекрасно. Ну и кто кого за нос водит? Может объяснишь уже, кто такой Франческо Фратти и чем он страшен? Он угрожал тебе? Скажи, и я защищу тебя от кого угодно!

— Ты не защитишь меня от правды, Алессандро, — вздохнул Доменико. — Я не знаю никакого Франческо Фратти. Зато я знаю других Фратти, которые сломали мне жизнь…

— Их было двое, брат и сестра, так? — не знаю почему, но я задал этот вопрос. Возможно, он всплыл на уровне подсознания. — Ты помнишь их имена?

— Только её. Альбертина Фратти, моя… — тут Доменико осёкся. — Какая тебе разница, кто это?!

— Она была сестрой учёного-кибернетика, Джакопо Фратти, — продолжил я.

— Откуда у тебя такая информация?! — Доменико вцепился мне в плечи ногтями и начал трясти.

— Убери руки, ты меня царапаешь! — огрызнулся я. — По телевизору в новостях передавали.

— Ты издеваешься? Телевизор — это же просто коробка, в которой мультики показывают! — совсем рассердился Доменико, уже не замечая, что проболтался.

— Не спорю, мультики там тоже бывают. Но чаще новости, прогноз погоды и всякая гадость.

— Что с нею стало? Где она?! — Доменико не отпускал мои плечи.

— Прости, не хочу тебя расстраивать, но… Джакопо и его сестра погибли при взрыве во время эксперимента.

При этих словах Доменико побледнел. Затем обхватил лицо руками и горько заплакал. Кажется, последние слова огорчили его до глубины души.

— Крёстная… дорогая, любимая крёстная…

— Альбертина Фратти?! — я даже опешил от столь внезапно поступившей информации.

Взрыв мозга! Каким образом сестра сумасшедшего профессора вдруг оказалась крёстной матерью римского «виртуоза» восемнадцатого века?! Таким же, каким под кроватью того же «виртуоза» оказалась пластиковая заколка.

Что ж, всё сходится: Доменико такой же пришелец из будущего, как и я, только оказался здесь, вероятно, в раннем детстве, попав в прошлое, по моим расчётам, примерно из первой половины восьмидесятых: Альбертина погибла в восемьдесят шестом, но Доменико её помнит. Спокойно, Алессандро, включай логику, старый дурак.

— О, Боже… — сквозь рыдания воскликнул Доменико. — Зачем я только с тобой связался, Алессандро! Зачем! Зачем ты явился, злой дух горькой правды?!

— Ты не понимаешь? Господь свёл нас вместе, чтобы мы помогли друг другу. Мы оба — жертвы какого-то ужасного научного эксперимента. Но вместо того, чтобы объединить усилия и докопаться до истины, ты предпочитаешь скрываться.

— Боюсь, скрываться от тебя уже не получится. Вчера я сказал много лишнего, чего вообще никогда не должен был говорить. Ты своей несчастной граппой развязал мне язык, и я не понимал, что говорю…

— Ты ничего опасного не сказал, но твои слова внушили мне надежду, что мои умозаключения истинны, — я старался утешить его, обняв за плечи. — Доменико, подобно тому, как устами Пифии говорил Аполлон, так же и твоими говорил здравый смысл.

— Это слишком серьёзный разговор. Я не готов к нему, — всё ещё всхлипывая, ответил Доменико. — Возможно, я смогу продолжить его вечером. А сейчас у нас мало времени. Надо продолжить распевку перед вечерним богослужением.

— Сдаётся мне, Джузеппе, — наконец произнёс я. — Плакала моя сольная карьера в хоре.

— Почему? Ведь Стефано утром всех предупредил, что оба солиста отравились… Или опять кто-то донёс? Ах, я же предупреждал тебя, что кругом уши!

— Нет, дело здесь не в утреннем отсутствии. Кардинал вызвал меня вечером на аудиенцию. По словам Стефано, его преосвященство был недоволен.

— О, тогда я, конечно же, пойду с тобой! — воскликнул Доменико, замазывая пудрой покрасневшие от слёз щёки.

— Зачем? Это ведь личный разговор.

— Я буду стоять за дверью и оказывать моральную поддержку.

Вечером, перед богослужением, я отправился на аудиенцию к кардиналу Фраголини. Чтобы я испытывал какой-то страх, я сказать не мог: не в моей привычке трепетать перед власть имущими. Но только предчувствие было нехорошее.

Кардинал Фраголини, невысокий, приземистый человек с живым, но хитрым взглядом угольно-чёрных глаз и небольшой чёрной бородкой, восседал на своём кардинальском троне за письменным столом.

— Здравствуйте, ваше высокопреосвященство, — я с поклоном поприветствовал кардинала.

— Что ж, синьор Фосфоринелли, я позвал вас сюда не просто так, — кардинал перебирал в руках чётки. — Но затем, чтобы прояснить один серьёзный вопрос.

— Я весь внимание, — как можно более церемонно ответил я.

— С моего позволения, я буду обращаться к вам по имени. Итак, Алессандро. Насколько мне известно, вы не католик.

Откуда он это знает? Хотя, всё вполне логично. Я же сказал Флавио о своей конфессиональной принадлежности. Неудивительно, что и дядюшка об этом узнал.

— Да, ваше высокопреосвященство. Я из России… Российской Империи, и крещён в православной церкви.

— Мне это известно. Но известно ли вам, что каждый уважающий себя певец Сикстинской Капеллы обязан исповедовать истинную, католическую веру?

— Простите, но я этого не знал, — честно ответил я.

Для меня не было особой разницы, где, на кого и с кем сотрудничать. Кто только у нас в фирме не работал: и христиане, и мусульмане, и атеисты с иудеями и буддистами. Ко всем относились одинаково. Но люди того времени, вероятно, были другого мнения: здесь даже христиан другой конфессии считали вторым сортом.

— Превосходно. Тогда слушай меня внимательно, мальчик-кастрат, — кардинал потерял самообладание и вот-вот сорвётся на крик. — Либо ты сейчас же идёшь к падре Лоренцо и принимаешь католицизм. Либо ты более не поёшь в Сикстинской Капелле и будешь изгнан из Ватикана!

— Неужели нельзя найти компромисс? — да уж, я, человек двадцать первого века, был наивен до нельзя.

— Я всё сказал. Даю вам ровно сутки на размышления.

— Простите, но я отказываюсь менять конфессию. Это будет предательством по отношению к моим родственникам — князьям Фосфориным. И моему крёстному отцу. Этот человек… он слишком много сделал для меня.

Ведь это именно он вытащил меня из того ужасного состояния, когда я в пятнадцать лет планомерно доводил себя до могилы, отказавшись принимать пищу, вместо этого употребляя одеколон… Я попал в больницу с отравлением, а отец Филофей оказался единственным человеком, который смог убедить меня жить дальше.

Иеромонах Филофей был однокурсником моего отца: они вместе учились на философском факультете университета. Затем мой отец остался на кафедре, а Филофей, тогда ещё Фёдор Михайлович, поступил в семинарию. Когда ему исполнилось двадцать три, у него умер маленький сын. Фёдор Михайлович всё своё внимание переключил на крестника. А когда я вырос и поступил в университет, он принял постриг и удалился в монастырь, тем не менее, никогда не отказывая мне в хоть и редком, но посещении.

— О, так вы, оказывается, дворянин. Интересно, кому из ваших высокородных родственников пришла в голову столь провальная идея: кастрировать маленького аристократа и отправить в Ватикан, в надежде, что Папа будет милостив к варвару. Но лишь при условии абсолютного подчинения здешним порядкам! — кардинал опять сорвался на крик.

— Я не могу принять эти правила, — во мне внезапно проснулось какое-то странное чувство «точки невозврата». Это чувство, одновременно страшное и прекрасное, сложно описать словами: оно подобно прыжку со скалы в море, когда за тобой мчится стая волков.

— Что ж, пусть вы и благородного происхождения, чему я лично не верю, судя по вашим грубым манерам и бесцеремонности. Но в Капелле вы больше не поёте, — с приятной улыбкой сообщил кардинал. — Надеюсь, ваши покровители князья Фосфорины предоставят вам необходимое место работы.

— Иными словами, теперь в Капеллу мне «доступ запрещён»? — осторожно поинтересовался я.

— Вы можете прямо сейчас, до начала богослужения, подняться в Капеллу, дабы мирно попрощаться с коллегами. Учтите, я слишком милостив к вам, поскольку я мог бы вышвырнуть вас отсюда с позором, учитывая ваше ужасное поведение на хорах. Но ведь я здравомыслящий человек, и прекрасно понимаю, что всему виной лишь ваше варварское воспитание. Итак, идите, Алессандро. У вас ровно час. После чего я прослежу, чтобы ноги вашей в Ватикане больше не было.

Глава 19. До свидания, Капелла. Здравствуйте, новые испытания

Из кабинета я вышел подавленным. Вот вам и сказке конец: опять уволили, и опять — по сущей ерунде. Дискриминация по религиозному признаку, больше ничего не попишешь. С горькой усмешкой вспомнил я своё первое место работы, НИИ, где я подвизался в должности лаборанта, с которой меня бесцеремонно выкинули, когда вернулась из декрета жена заведующего лабораторией. Тогда для меня такой поворот был неожиданным, но сейчас я отчасти понимал причину: конфессиональная несовместимость «аудиокарты с материнской платой», то есть — солиста с Капеллой, стала, скорее, поводом к моему увольнению. На самом же деле, она могла быть связана с тем, что два дня назад из Неаполя принесло второго кардинальского племянника, семнадцатилетнего сопраниста Микелино, которого не взяли в театр.

— Что случилось?! — Доменико, который всё это время ждал меня за дверью кабинета, переменился в лице: теперь оно выражало некоторую тревогу.

— Поздравь меня, дорогой учитель. Я более не солист Сикстинской Капеллы. Кардинал не желает видеть в хоре человека с другим мировоззрением.

— О чём он узнал? — обеспокоенно спросил Доменико.

— Нет, ни о чём особенном. Просто я сказал, что останусь при своей конфессии.

— Алессандро, — Кассини схватился за голову. — Ну как можно быть таким идиотом! Зачем ты это сказал? Ведь я уже трижды уговаривал его высокопреосвященство не снимать тебя с должности солиста, хотя на эту почётную должность упорно рвётся Ратти! Четвёртого раза не будет, так сказал его высокопреосвященство.

— Я, конечно, весьма благодарен тебе за всё. Но есть вещи, которые я не могу поменять, понимаешь? Я готов просить милостыню и умереть в нищете, но от своих принципов не откажусь.

Доменико на минуту задумался. Внезапно вспыхнувшая краска постепенно сходила с его лица, и напряжённая морщина на переносице разгладилась.

— Да, если подойти к вопросу с другой стороны, то ты прав. Ты поступил подобно мученикам, жертвовавшим материальными благами, а иногда и жизнью ради Христа. Жаль только, что страдаешь ты не за католическую веру.

— Издеваешься? Какой из меня мученик, скорее, великий грешник, у которого «ось»[50] вместо души! Ненавижу себя.

— В тебе пробудилась совесть, — заметил Доменико. — Тебе обязательно нужно исповедаться.

— У кого? — с горькой улыбкой спросил я. — Где я в Риме найду православного священника?

— Так ты примешь католицизм и сможешь вернуться в хор Капеллы, — как ни в чём не бывало предложил Доменико.

— Нет. Прости. Не буду этого делать. Предки бы не одобрили, да и сам не хочу.

Это дело принципа: я не позволю никому промывать себе мозги и поддаваться на провокации. В конце концов, рано или поздно моё происхождение станет всем известно, и я, как «подозрительный субъект» окажусь за решёткой. Впрочем, основной виновник происходящего тоже за решёткой, только в Неаполе. Главное, чтобы до Доменико не добрались со своими дурацкими подозрениями.

— Тем более, я не верю, что причина в этом, — продолжал я. — Скорее всего, одному мальчику захотелось стать ведущим сопрано. А у него как раз дядюшка заведует хором. Вот и всё.

— Поздравляю, Алессандро. Ты начал понимать людей и их мотивы. В любом случае, — наконец принял решение Доменико, что обычно давалось ему с трудом, — сходи завтра к падре Лоренцо. Он что-нибудь да посоветует.

Что ж, браво, Алессандро. Ты теперь не только бомж, но и безработный. В самый раз просить милостыню на ступенях Сан-Пьетро. Если бы. В Ватикан меня тоже теперь не пускали, сославшись на какие-то, не имеющие отношения к делу, аргументы.

Карло Альджебри ещё на прошлой неделе предлагал попробовать устроиться в театр помощником механика, но никто не гарантировал, что меня возьмут на эту должность. Возможно, меня возьмут в хор какой-нибудь местной церкви за мизерную зарплату, но, опять же, стопроцентной гарантии никто не давал. Пока что судьба моя была не определена. Но главное, это я сам, добровольно, выбрал себе такой путь — сквозь колючие заросли неудач и испытаний.

«Церемония прощания с ведущим сопранистом» была организована кардиналом и состоялась на хорах прямо перед вечерним богослужением. Мы с Доменико поднялись на хоры.

— Синьор Фосфоринелли пришёл попрощаться, — тихо сказал Доменико. — По указу кардинала Фраголини, Алессандро больше у нас не поёт.

Подходя по очереди к каждому певцу, я молча пожал руки всем тем, с кем имел счастье петь все эти дни.

Стефано, за недолгий период времени ставший мне близким другом, всегда молчаливый Карло, инженер по призванию, вечно смеющийся толстяк Энрико, без своего товарища Спинози растерявший былой пыл и сарказм. Синьор Ардженти, вредный старик, раздающий ноты, которого тоже можно понять. Франческо, всегда напуганный и вздрагивающий при малейшем шорохе. Адольфо, наш «крысиный король». Базилио, бас, великий инженер по качеству партитур. Да всех не перечислишь.

Всего за две недели я всей душой привязался к хору, к ребятам, к тому репертуару, что мы пели, сливаясь в аккорд высоких чистых голосов. Мы — будто стая белых журавлей, парящих в небе, одним из которых посчастливилось, хоть и ненадолго, стать и мне.

Почему-то именно Энрико Роспини больше всех огорчился моему уходу и даже пустил слезу, что для него было совсем не характерно.

— Энрико, хоть мы с тобой и ссорились, всё же ты один из лучших альтов в Капелле. Побольше распевайся и не грызи ногти, — попробовал пошутить я.

— Маэстро Фьори, моё почтение, — я склонил голову, приветствуя капельмейстера. — Простите, что не смог оправдать ожиданий.

— Ох, мне уже всё сказали, мой мальчик, — вздохнул маэстро Фьори. — Ты не виноват. Дай хоть обниму тебя напоследок.

Старик заключил меня в крепкие объятия. Видно было, что капельмейстер тоже расстроен моим уходом.

— Синьор Фосфоринелли, мне искренне жаль, — картинно вздыхал Флавио Фраголини, который единственный из всех хористов обращался ко мне с пафосом и на «вы».

— Возможно, меня ждёт лучшая судьба, — холодно ответил я, смутно догадываясь, что это именно он заложил меня кардиналу.

— Алессандро, — воодушевлённо обратился ко мне Адольфо Ратти, протягивая какую-то коробку. — Зная твою любовь к сладкому, мы с сестрой Клариче испекли для тебя, — сопранист снял крышку с коробки. — Вот этот великолепный торт.

Торт и вправду был шикарен: со взбитыми сливками, украшенный вишней и персиками. Да только горек хлеб в доме врага: я уже знал о коварстве этих товарищей. Не иначе, как торт был с сюрпризом.

— Искренняя благодарность, Адольфо. Но только видишь ли, я на диете. Таким как мы просто необходимо следить за своим весом…

— Ты не будешь? Тогда отдай мне! — с жаром воскликнул тенор Альдо Ринальди. — Мы с братом по дороге съедим этот шикарный торт.

Поздно вечером мы вернулись домой. Эдуардо, скорее всего, что-то мастерил у себя в комнате, так как в его окнах горел свет. Донна Катарина, вероятно, уже готовилась ко сну.

Мы сидели в гостиной на соседних креслах напротив камина и молча смотрели на колеблющийся огонь. При тусклом красноватом свете рыжие волосы Доменико отливали золотом.

— Сегодня после аудиенции ты вскользь упомянул своих предков. Кто они? — настороженно вопросил Доменико.

— Да князья Фосфорины, — ответил я таким тоном, как будто говорил о каких-нибудь рядовых инженерах или слесарях.

Для меня лично все эти титулы не имели совершенно никакого значения. Но у Доменико мои слова вызвали культурный шок. Признаюсь, не ожидал.

— О, Алессандро! Простите… Ваша светлость, — Доменико вскочил с кресла и изобразил до того изящно-церемонный поклон, что мне стало не по себе.

— Никакая не светлость, прекрати! — поднявшись, я одёрнул Доменико за рукав. — Чтобы я этого больше не слышал. Считай, что это моя маленькая тайна, которую никто не должен знать. Тем более, никто всё равно не поверит. Кардинал вон не поверил.

— Но я тебе верю, — искренне прошептал Доменико. — Более того. Я всегда верил всему, что ты говоришь, сколь бы странным оно не казалось. Потому что знаю, каково это быть Кассандрой, говорить правду и быть непонятым…

На глазах у Доменико выступили слёзы, образовав чёрные разводы на щеках от размазанной чёрной краски для ресниц (и зачем он только их красит?).

Не зная, чем помочь и не имея способности утешить словами, я просто крепко обнял Доменико. Тот лишь уткнулся носом мне в плечо и прошептал:

— Знаешь, Алессандро… Ведь все вокруг считают меня сумасшедшим. Может быть, так оно и есть.

— Это не так, — жёстко возразил я. — Я-то ведь знаю, в чём причина. Ты можешь доверять мне, Доменико.

— Что за спектакль, молодые люди? — услышал я из дверей в коридор голос донны Катарины, полный возмущения.

Доменико резко освободился от моих объятий, я повернулся к ней лицом. Синьора Кассини в мягком длинном халате цвета то ли #8B4513, то ли #D2691E (золотисто-оранжевого) и чепце для сна выглядела весьма впечатляюще. Испанские чёрные глаза сверкали гневом.

— Не вижу ничего плохого в дружеских объятиях, — спокойным тоном отвечал я. — Тем более, меня этому научили здесь, в Италии.

— О, да, конечно. А ещё чему вас научили в Италии? Приставать к «виртуозам»?

— Мама, прошу, не надо так с Алессандро! — воскликнул Доменико.

— Ни к кому я никогда не приставал, — жёстко ответил я. — С вашего позволения, я пойду.

Не дожидаясь ответа, я молча поднялся наверх, в гостевую комнату.

Рано утром, по настоянию синьоры Кассини, мы с Доменико отправились к падре Лоренцо, который проживал за мостом недалеко от набережной. Нет, принимать католицизм я был не намерен, но почему бы не поговорить с умным человеком?

Падре Лоренцо был пожилой человек лет семидесяти, с острым носом, лысиной на макушке и смеющимися глазами. Чем-то он напоминал столяра Джузеппе из старого фильма.

— Итак, синьор Фосфоринелли, я вас внимательно слушаю. Вы хотите исповедаться?

— Уважаемый падре, — отвечал я. — К сожалению, как представитель другой конфессии, я не могу этого сделать. Но я готов понести епитимью, так как, по моему мнению, достаточно натворил и буду рад, если мне назначат исправительные работы, которые, возможно, помогут мне стать лучше.

— Что ж, Алессандро, — Лоренцо на некоторое время задумался. — Вы ведь живёте в доме синьоры Кассини?

— Так точно.

— Бедная женщина, — вздохнул падре. — Ведь она, несмотря на слабое здоровье, весьма загружена домашними делами. А помощников и прислуги у неё нет.

— Так что я должен сделать? — спросил я, мысленно готовясь к предстоящему «квесту».

— Ваша епитимья будет состоять в том, что, начиная с сегодняшнего дня и до конца следующей недели, вы будете выполнять все поручения синьоры Кассини. Безвозмездно. Она женщина строгая, но не злая. Выше сил вам поручений не даст.

— Как скажете, падре Лоренцо. Я готов, — решительно ответил я.

Ни к чему я был не готов, но вида не подал. Не идти же, в самом деле, на попятную? В конце концов, я не мог сказать, что был совсем закоренелым лентяем и паразитом: за проживание я платил, отдавая донне Катарине семьдесят процентов мизерной зарплаты капелльского хориста. На остальные тридцать я покупал себе фрукты и овощи в ближайших ларьках, чтобы не беспокоить синьору своими «капризами». Посуду за собой я тоже убирал и иногда даже прибирался в выделенной мне комнате. Теперь же мне предстоит делать это за всех.

— Что тебе сказал падре? — поинтересовался Доменико.

— Назначил меня на неделю слугой в вашем доме. Работа неоплачиваемая.

— Этого быть не может! — воскликнул Доменико. Похоже, он был не рад столь внезапно обрушившемуся на него счастью в виде бесплатной прислуги. — Ты же дворянин!

— Подумаешь, дальний потомок каких-то там князей. После революции у нас в стране стёрлись классовые границы, а все титулы официально исчезли.

— Ты не в своей в стране. И не в своём времени, — заметил Доменико. — Будь добр соблюдать субординацию. Аристократ всегда выше простолюдина и имеет больше прав.

Тоже мне сисадмин, раздающий права пользователям!

— Хорошо. Но раз я, как ты выражаешься, аристократ, то почему ты позволяешь себе мной командовать? — я вовсе не хотел обидеть Доменико, но иногда мне казалось, что он заходит слишком далеко. Эмоции, понятное дело, но надо же как-то их контролировать. — Позволь мне самому решать, что и когда я должен делать. Ведь, вспомни греческую мифологию, того же Геркулеса. Он всю жизнь выполнял приказы, хотя и был сыном Юпитера.

— Всё верно, но вот только я не царь Эврисфей, — усмехнулся Доменико.

— Ну, а я не Геркулес, если уж на то пошло. Ни одного мускула.

— Это потому, что ты плохо ешь, — заметил синьор Кассини. — На одних помидорах далеко не уедешь.

— Зато меня не срывает по каждому поводу, — спокойно ответил я. — Ты в курсе, что продукты животного происхождения содержат холестерин? Который способствует повышению уровня эстрогена в крови.

— Чего? Я же давно сказал, что не понимаю ваших математических терминов! И понимать не желаю.

— Это не математика, а элементарная медицина. Ты же не хочешь, чтобы твоя фигура стала женственной? — я сознательно задал провокационный вопрос и получил на него столь же провокационный ответ.

— А что у меня мужественная что ли? — вспыхнул Доменико, явно обидевшись на мои слова.

— Похоже, неудачную тему для разговора я выбрал. Давай поговорим об искусстве.

После аудиенции у отца Лоренцо Доменико поспешил на мессу в Капеллу, а я, как провинившийся студент, поплёлся домой к Кассини. Но только я успел перешагнуть порог, как донна Катарина строго спросила меня:

— Ну что, какое наказание для вас придумал падре? Покинуть Рим? — в её голосе прозвучала надежда.

Как бы ни так, милостивая синьора! Боюсь, вам придётся терпеть меня больше недели.

— Увы, я и сам на это рассчитывал, — с долей правды ответил я. — Но падре решил по-другому. С этого момента и всю неделю я ваш покорный слуга.

— Что ж, прекрасно. Хотя бы поймёте, что испытывает бедная пожилая женщина, вынужденная присматривать за всем семейством и приживалами наподобие вас, синьор.

Глава 20. Лакей-неудачник и последовательность трудных задач

Таким образом, программист с высшим образованием, сертифицированный специалист и «тыждворянин» Алессандро стал лакеем вдовы итальянского капельмейстера, с которой в последнее время отношения резко испортились, и которая, к слову сказать, в какой-то момент меня по-настоящему невзлюбила.

Да, всё настолько плохо, но что с того? Не надевать же простыню и ползти на кладбище, в самом деле! Предстоящее «послушание» я решил интерпретировать как задания в какой-нибудь игре, в конце дня записывая себе в блокнот — пройден уровень или нет.

Первое испытание оказалось несложным: нужно было помыть запылившийся хрустальный сервиз. Но и тут я умудрился облажаться: разбил пару бокалов. Браво, синьор: минус второй уровень.

— Какой же вы растяпа, Алессандро! — раздражённо воскликнула синьора Кассини, услышав звон битой посуды. — Раз не можете обращаться с хрупкими предметами в силу своей нехарактерной для «виртуоза» грубости, дам вам задание попроще.

Я уже было обрадовался, что меня отправят прибирать в комнатах, но не тут-то было. Второе испытание оказалось гораздо ужаснее: я должен был пойти на рынок, купить мяса и приготовить на ужин. Вот тут-то меня морально вывернуло наизнанку: нет, я конечно, старался не обращать внимания, когда окружающие ели мясо. У них могли быть на это свои причины, которые меня не касаются. Но чтобы самому покупать и готовить! О, ужас! За что?

Всё же, я взял волю в кулак и не посмел отказывать. Я дал слово и выполню. Пусть для этого придётся наступить себе на горло. Да, Саня, а что ты о себе возомнил? Что, раз ты вегетарианец, то автоматически лучше всех? Так и до мании величия недалеко. Что ж, думал я поначалу, выполню приказ, а потом попробую как-то убедить их в неправильности мышления. Но потом понял, что это безнадёжно. В самом деле, о каком гуманизме можно говорить в обществе, где людей кастрируют без наркоза и считают, что это нормально?!

Почти целый час я думал над решением поставленной задачи. Дело в том, что я никогда себе ничего не готовил, поскольку на завтрак и ужин ел только хлеб с фруктами или ореховой пастой, а обедать ходил в вегетарианское кафе.

Попытался вспомнить, что готовила мама, когда я был маленьким. Как правило, на первое она варила щи или борщ, а на второе — вареники с разной начинкой. Отец тоже иногда готовил, но, в основном, это были какие-то причудливые шедевры французской, испанской и грузинской кухни, которые без инструкции реализовать практически невозможно. Таким образом, я остановился на борще. Осталось теперь «собрать входные данные».

К моему великому счастью, Эдуардо вызвался сопровождать меня на рынок, сославшись на то, что я там никогда не был и с большой вероятностью заблужусь.

По дороге я старался молчать, но Эдуардо всё-таки задал больной вопрос.

— Синьор Фосфоринелли, — обратился ко мне подросток.

— Зовите меня просто Алессандро, — ответил я. — Если позволите, перейдём на «ты».

— Как скажешь, Алессандро. Тебе удалось поговорить с Чечилией?

— Да, Эдуардо. Но, боюсь, эта прекрасная девушка… Как бы это сказать…

— Она сказала, что я ей не нравлюсь? — предположил Эдурдо.

— Не совсем так. Просто она ведь толком не знает тебя. Какой смысл приглашать сватов, чтобы те на словах передавали чувства влюблённого, создавая тем самым испорченный… — я осёкся, чуть было не сказав «телефон». — Испорченную почтовую связь.

— Я не понимаю. Я должен сам к ней пойти?

— Да, это будет лучшим решением. Ты обязательно должен встретиться с ней и познакомиться поближе. То мнение, которое она высказала о тебе, безнадёжно устарело.

— Ясно. Она наверное думает, что я угрюмый неразговорчивый тип, который помешался на деревянных скульптурах. Но я докажу, что это не так. Алессандро! Скажи, что я должен сделать, чтобы завоевать сердце Чечилии?

— Возможно, следует посвятить время чему-то, кроме скульптуры и математики, которой я тебя обучаю. Знаешь, Эдуардо, я ведь в данном отношении не лучший советник. Может быть, тебе следует пообщаться со Стефано, или даже с Никколо Альджебри? Первый из них умеет найти подход к даме, а деятельность последнего близка вашей.

— Что? Никколо? Да он же псих! Он был влюблён в моего брата!

— Это было давно и неправда, — холодно отвечал я. — Нужно уметь прощать окружающим их недостатки.

Ох и зануда же я! Вполне понятно, почему парень так ненавидит «виртуозов» с присущей только нам якобы «природной неиспорченностью», которая на самом деле является лишь признаком физиологически недоразвитой личности.

— Не будем о грустном, Эдуардо. В конце концов, Чечилия поймёт и полюбит вас. А пока, — я подмигнул подростку, — предлагаю «совершить набег» на палатку с мороженым.

— Отличная идея, Алессандро! На абордаж!

Мы наперегонки бросились к ларьку, одновременно выкрикнув «Bon giorno!», отчего у продавца уши завернулись в трубочку, и он проворчал, что мы гадкие мальчишки.

— Правда, Алессандро, — смеялся Эдуардо, кусая абрикосовый шербет. — Ты в свои двадцать три выглядишь моложе меня! Серьёзно. У тебя на лице шёлковая кожа, как у младенца, а вот меня одолевают ненавистные прыщи с угрями!

— Это одно из немногих преимуществ, которые даёт операция, — с горькой усмешкой ответил я. Действительно, ведь в подростковом возрасте я не испытывал таких проблем, в отличие от своих сверстников.

Немного заправившись мороженым, мы продолжили наш разговор. Только теперь он касался целиком и полностью математики. По дороге я вкратце рассказал Эдуардо, как решать некоторые задачи из комбинаторики, в частности, задачу раскладки предметов по ящикам и формулу включений и исключений. Признаюсь, на словах объяснять оказалось труднее, чем записывать на бумаге, но именно устное объяснение каким-то образом повлияло на то, что я по-другому взглянул на эту заезженную тему.

Римский карнавал близился к завершению, но кое-где ещё можно было наткнуться на его причудливые проявления. С середины рыночной площади слышались крики и смех, словно в Рим приехал цирк.

— Пойдём посмотрим, что происходит? — предложил Эдуардо.

Подойдя поближе к сцене, воздвигнутой на скорую руку, мы увидели на ней человека в костюме Арлекина, который кричал следующее: «Кто сможет перепеть синьора Пульчинелли, тот получит мешок с золотом!»

— Комедия какая-то, — усмехнулся я.

— Почему? Может испытаешь свои силы, Алессандро? — вдруг предложил Эдуардо.

— Да это не серьёзно. Пульчинелли пищит, как мышь, его пение даже не назовёшь вокалом.

— Брось, Алессандро. Серьёзно — это только для старых зануд. Ты что, никогда не был ребёнком?

— Ну был. И что с того? Былые годы не вернёшь.

— А вот и вернёшь. Стоит только подурачиться, как сразу же чувствуешь себя моложе.

— Кто бы говорил о старости! Ладно, пойду, разгромлю этого Пульчинелли!

Надо сказать, этот шут из бродячего цирка пел совсем неважно. Однако, многие из принявших вызов сопранистов уходили со сцены с позором. Это и понятно: кастратов в Риме того времени было, как бэд-секторов на повреждённом жёстком диске, но дело в том, что все нормальные «виртуозы» в это время суток находились либо на богослужении в хоре, либо в театре на репетиции. А здесь околачивались такие неудачники, как я. Некоторые так вообще пели фальшиво. Неудивительно, что многие из них не смогли перепеть клоуна, который, как позже выяснилось, был всего лишь фальцетистом-контртенором.

Продираясь сквозь толпу, я подошёл вплотную к сцене и крикнул:

— Кто тут распорядитель? Я принимаю вызов!

— Итак, дорогая наша почтеннейшая публика! Разрешите представить вам — синьор Пульчинелли против синьора… Как вас зовут?

— Фосфоринелли! — громко крикнул я.

— Блестяще! Фосфоринелли против Пульчинелли! Итак, начнём поединок!

Стоит ли говорить, что я уже через тридцать секунд начал опережать соперника по частоте колебаний трели, а к пятидесятой секунде сопранист и вовсе сдался. Что ж, брависсимо, синьор Кассини, прекрасно обучивший мою голосовую модель.

— Итак, синьор Фосфоринелли, — провозгласил массовик-затейник, который, по всей видимости, пребывал в глубочайшем шоке. — Главный приз достаётся вам!

Денежный приз оказался, мягко говоря, скромным: его хватило только на булочку с оливками и пару апельсинов мне на ужин. К тому же, приятно было после всех пережитых неприятностей вновь ощутить себя победителем. Эх, Алессандро, до чего ты докатился!

Как же мне хотелось сейчас повернуть домой и обсуждать с Эдуардо основы теории вероятностей! Но я не мог нарушить обещание. Поплёлся в лавку к синьору Имбараццати, грузному человеку с красным лицом и хмурым взглядом. При виде такого количества разделанных туш убитых животных мне стало плохо, и я начал терять сознание.

— Алессандро! Что с тобой? — смутно услышал я сквозь гвалт толпы голос Эдуардо.

— Ничего, брат, — собирая всю волю в кулак, отвечал я. — Элементарный приступ ненависти к несправедливости.

Всё-таки с горем пополам мы с Эдуардо дотащили корзину со всем необходимым до дома и предъявили синьоре Кассини. Которая, конечно же, отругала нас за то, что купили не то, что нужно.

— Значит будете готовить то, что есть. Не справитесь, пеняйте на себя. Сами вызвались в помощники!

— Да, у нас проблемы, Алессандро, — присвистнул Эдуардо Кассини.

— Не у нас, у меня. Я ведь не выполнил своё задание.

— Пустяки. Не переживай так, мама поворчит и простит тебя.

Вытащив из корзины всё необходимое, я приступил к реализации трудоёмкого алгоритма. Инструкции перед глазами у меня не было, поэтому все пропорции приходилось вычислять, исходя из соображений логики и здравого смысла. Признаюсь, всё это время я чувствовал себя участником любимой передачи детства о выживании на острове. Тем беднягам тоже приходилось готовить всякую экзотику: лягушек, червяков и тому подобное.

К середине дня так называемый борщ был готов. Попробовать я не мог, поэтому ответственную миссию дегустатора втихаря от синьоры Кассини взял на себя Эдуардо.

Вскоре из Ватикана вернулся Доменико вместе со Стефано, который часто напрашивался к синьоре Кассини на обед. На этот раз оба певца были одеты в костюмы одинакового зелёного цвета #006400, и я не мог не отметить, что этот цвет идеально подходил Доменико, подчёркивая медный цвет волос. В то время, как Стефано в зелёном камзоле напоминал кузнечика. Сопранист поведал мне следующее:

— Алессандро, ты не представляешь, что сегодня утром творилось на хорах! Вчера бедняги-тенора после богослужения съели тот злосчастный торт. «Сюрприз» застиг их обоих врасплох по дороге домой, в связи с чем сегодня они поколотили Адольфо, разбив ему нос.

Поделом ему, подумал я. Нечего травить и спаивать солистов!

— Как успехи в выполнении послушания? — поинтересовался Стефано, которому Доменико, конечно, всё рассказал.

— Epic fail, как говорят англичане, то есть полный провал. Утром выступил в роли уборщика, разбил пару бокалов…

— Как всегда, — закатил глаза Доменико. — Будто мама специально придумала для тебя такое задание.

— Дальше было хуже, — продолжал я. — Меня назначили поваром.

— О, нет, какой ужас! — возмутился Доменико. — Мама точно издевается. Заставляет княжеского сына выполнять работу кухарки!

— Княжеского сына? — не понял Стефано. — Я чего-то не знаю?

— Это Доменико так шутит, — ответил я. Честно, надоела уже эта тема классового неравенства.

— Доменико, Стефано, — крикнула из столовой донна Катарина. — Проходите в столовую, сейчас всё остынет.

Зная мою патологическую склонность к битью посуды, синьора не рискнула поручить мне сервировку стола.

Надо сказать, борщ по-программистски ребятам понравился (наверное они просто очень проголодались, всё-таки пение — весьма энергоёмкий процесс). Но вот синьора Кассини была недовольна: она отругала меня за избыток соли и перца.

— А что ж вы сами не едите, Алессандро? — с усмешкой спросила донна Катарина. — Значит, приготовили кое-как и ладно, на остальных-то ведь наплевать! Небось, сами даже не попробовали! А надо следить, чтобы всё соответствовало на каждой стадии приготовления.

Мне стало смешно: я вспомнил своего преподавателя по «плюсам»[51], который утверждал, что программа должна компилироваться на любом этапе разработки.

— Мама, прекрати, — мягко, но сурово сказал Доменико. — Алессандро всё нормально сделал, даже такому эстету, как я, понравилось.

— Да, серьёзно, синьора Кассини, — поддержал его Стефано. — Суп из свёклы — это очень оригинально и необычно.

— Тогда и вы ешьте то, что приготовили, — раздражённо ответила мне донна Катарина, демонстративно отодвигая тарелку.

— Простите, синьора. Но моим заданием было только приготовить. Прошу, не издевайтесь надо мной. Не заставляйте делать то, что мне не под силу. Приятного всем аппетита и позвольте откланяться, — я встал из-за стола и собрался уйти в комнату.

— Пожалуй, я тоже пойду, — тактично заметил Стефано. — Дома ждут. Да, и спасибо за угощение, Алессандро.

К вечеру в Риме началась гроза. Молнии то и дело озаряли кромешную тьму, а раскаты грома нарушали привычную тишину старинного города. Поздно вечером, когда я уже погасил свечи и лёг спать, в мою комнату постучались.

— Войдите! — крикнул я, ожидая увидеть кого угодно.

На пороге возник Доменико, в длинной рубашке, со свечой в руке.

— Прости, Алессандро. Не могу уснуть. Жуткая гроза за окном мешает.

— Не беспокойся. Стены дома довольно прочные, чтобы выдержать электростатический разряд.

— Не смешно. Я правда боюсь грозы, когда один в комнате.

— Что я могу сказать, залезай, — я приподнял одеяло, позволяя ему лечь рядом, спасибо, кровать была относительно широкой. — Только учти, на мне нет ничего. Я не имею привычки спать в этих балахонах. Если что, я предупредил, поэтому в обморок не падать.

Доменико ничего не ответил, молча забравшись под моё одеяло. Но Кассини и не думал спать: он просто лежал на спине, уставившись в потолок.

Его поведение показалось мне странным. Напроситься под одеяло к парню, пусть и «виртуозу», в то время, как именно таковые наиболее тебя интересуют? Где же твоя совесть, Доменико?

Кассини казался обеспокоенным, это было понятно по его прерывистому дыханию.

— Что с тобой, Доменико? Мама ругается? В Капелле проблемы?

— Нет, Алессандро. До меня только начало доходить, какой ужасный грех я совершил.

— Доменико, ты на себя наговариваешь. Ты же ничего не сделал. Это мы напоили тебя.

— Увы, сделал, — тяжело вздохнул Доменико. — Всё ещё хуже, чем я думал. Ведь это я виноват в смерти брата и сестры Фратти.

— Что ты несёшь? — я окончательно разозлился. — Каким образом ребёнок мог убить двоих взрослых студентов?!

— Алессандро, — Доменико глубоко вздохнул. — Я пришёл к тебе вовсе не из-за грозы. Я пришёл сказать правду, которая всё это время мучила меня и сводила с ума. Но после вчерашних твоих слов, если они истинны, я не могу больше держать это в себе.

— Я тебя не понимаю, — честно ответил я.

— Ты сказал… В твоём телевизоре говорили о чём-то ужасном, унёсшем жизни этих учёных. С ними ещё была девочка…

Несмотря на то, что я отдавал себе отчёт о примерном происхождении Доменико, то, что он сказал, почему-то повергло меня в неподдающуюся объяснению панику. Словно сейчас мне показали на завесу, за которой прячется что-то немыслимое и страшное.

— Да, это так. Дочь генерального директора архитектурного бюро. Она пропала без вести.

— Как её звали? — с тревогой в голосе вопросил Доменико.

— Не помню я! Этот выпуск показывали, когда я под стол пешком ходил.

— Тогда послушай то, что я тебе скажу, Алессандро, — Доменико резко поднялся и схватил меня за плечи. — Я и есть та самая девочка. Моё имя — Доменика Мария Кассини, и родилась я в Риме в тысяча девятьсот восьмидесятом году…

Глава 21. Ночь откровений

Приехали. Нет, я, конечно, всего ожидал, но вот чтобы сам признался?! После почти двухнедельного штурма с моей стороны. Вполне могло оказаться, что «виртуоз», пообщавшись с парнем из будущего, немножечко помешался, но только сказанное не звучало как бред. Я чувствовал уверенность в каждом слове… нет, в каждой букве, и я поневоле поверил в истинность его высказываний.

Но если ты, Доменико, и есть та самая девочка, об исчезновении которой говорилось в новостях, значит ты… О, неужели правда?

Что ж, об этом я догадывался с самого начала. Признаюсь, при этих словах будто камень упал с сердца, и мне захотелось закричать от внезапно нахлынувшей волны радости, но вместо этого я просто улыбнулся до ушей. Я вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, который, несмотря на плохое поведение, вдруг получает на Новый год долгожданный подарок, как проявление чьей-то высшей милости, способной многое прощать. Это ощущение невыразимой благодарности вновь вспыхнуло в давно зачерствевшей душе технаря.

— В чём дело? Опять эта идиотская улыбка? — возмутился Доменико. — Я тебе серьёзные вещи говорю, а ты смеёшься!

— Ты даже не представляешь, насколько серьёзны они для меня, — с этими словами я коснулся рукой его… её щеки, с тем, чтобы отодвинуть с лица прядь медных волос.

Она растерянно смотрела на меня, словно не зная, что сказать. Я только слышал с какой частотой колотится сердце в её груди.

— Ты… Правда веришь, что я из твоего времени? — наконец спросила она. — Безо всяких доказательств, которые так любят подобные тебе поклонники математики?

— Знаешь, Доменика, — наконец сказал я, — я ведь почувствовал это сразу, как только мы познакомились. А найденная под кроватью улика стала подтверждением моей гипотезы.

— Ты серьёзно? — как же был прекрасен её удивлённый взгляд! Но вскоре удивление сменилось негодованием. — Так ты знал… Знал и молчал?! Да ты знаешь кто?

— Кто? Гирканский тигр? — с усмешкой спросил я, вспоминая гневно-шутливую переписку Фаринелли и Метастазио.

— Ты… хуже! Деревянный мальчишка с длинным носом из гадкой сказки!

— Имеешь в виду Буратино? Прости, Пиноккио, — исправился я, вспомнив, что первый вариант актуален только для моей страны и ближнего зарубежья.

— Да, его, — с тем же возмущением ответила Доменика.

— Чем же она гадкая? — удивился я, искренне не понимая, чем так плох старик Коллоди.

— Она… неправильная. Папа сказал, — при слове «папа» нежный голос тёплого тембра немного дрогнул.

— Маэстро Алессандро Кассини? — зачем-то спросил я, но на меня посмотрели с упрёком.

— Просто Алессандро Кассини. Не маэстро, — на глазах её выступили слёзы.

Саня, ну как можно быть таким жестоким? Зачем ты сейчас напомнил человеку о «прошлом будущем», в которое мы, скорее всего, никогда не вернёмся.

— Прости, я не хотел причинить тебе боль, — только и смог ответить я.

— Неважно. Ты уже причинил, но эта боль во спасение. За все эти годы, под влиянием маэстро Кассини и кардинала Фраголини я постаралась стереть из памяти все воспоминания о прошлой своей жизни. А потом вдруг каким-то образом появился ты и невольно вернул мне память.

— То есть, ты тоже сразу поверила мне? Но почему не сказала? — я был немного раздосадован, но старался не показывать этого.

— Что я могла тебе сказать? Особенно там, в Ватикане, где каждый камень обладает тончайшим слухом. Даже то, что ты услышал, не должно было быть сказано никогда. Мне запретили даже заикаться об этом, рассказывая ужасные истории о пытках и Инквизиции…

— Тебя просто запугали. Но сейчас тебе нечего бояться: ведь ты сейчас держишь за плечи человека с точно такой же историей. Почти с такой же.

Доменика, да, я теперь буду называть её так, опустилась на подушку, лицом ко мне, а я в очередной раз взглянул на неё. Луч луны бросал нескромные взгляды на это прекрасное лицо, которое мне хотелось созерцать бесконечно.

— Но как ты догадался, что я женщина? Ведь среди «виртуозов» встречаются гораздо более женственные юноши, которых приезжие иностранцы часто принимают за девушек.

Да, согласен, Доменика своей фигурой немного напоминала скорее спортсменку, гимнастку, но это не придавало ей грубости. Наоборот, было что-то неуловимое в этом сочетании женского атлетического телосложения и невероятной хрупкости и изящества. В конце концов, уровень обоих гормонов — эстрогена и тестостерона в женском организме выше, чем у virtuosi.

Я ничего не ответил, но лишь взял руку Доменико… Доменики в свою и прижал к своей груди — гладкой, чуть припухшей и напрочь лишённой всякой растительности.

— Вот здесь находится то самое устройство, которое способно любить и понимать.

— О, Алессандро… Ты… Наконец почувствовал это, да?

Я молча кивнул. Да, я чувствовал это сердцем — коль позволите сравнение с центральным процессором — всеми его ядрами, а не каким-нибудь периферийным устройством.

Её слова привели меня в такой невыразимый восторг, что я и думать забыл о нашем таинственном перемещении во времени и пространстве. Все вопросы потом, сейчас же я просто не мог упустить эту возможность.

— Доменика, я давно хотел сказать тебе, но не смел, боясь тебя смутить, — ответил я, пытаясь достичь гармонии с самым прекрасным человеком в мире. — Ты самая прекрасная женщина из всех, кого я когда-либо знал.

— Алессандро, ты бредишь, — её щёки покраснели, было понятно, что чувствует она при этих словах.

Я не стал больше ничего говорить. На сегодня и так было много чего сказано и сделано, и мне не хотелось об этом думать. Молча и аккуратно я лишь коснулся губами горячих и нежных губ моей печальной музы.

О, как же это было прекрасно! Твои уста были приоткрыты, и я беспрепятственно и мягко вошёл языком в открывшиеся специально для меня врата наслаждения, скользя по белоснежным рядам и внутренним поверхностям щёк.

Я обнимал тебя нежно за плечи и неизвестно сколько раз целовал твои волшебные губы, и на каждый поцелуй ты отвечала взаимностью, подаваясь навстречу моим прикосновениям.

Это ощущение было ни с чем не сравнить. В этих волшебных поцелуях не было страсти, только невыразимая нежность. В силу своих физических особенностей я по понятным причинам не чувствовал тяжести в определённых органах, которых я был лишён, и, как следствие, не испытывал никакого оживления и затвердевания в «неисправном проводе», но вместо этого я чувствовал невероятную лёгкость. Казалось, я сейчас взмахну крыльями и улечу в бесконечность. Вся моя душа словно растворилась в этих серебристо-стальных глазах, словно в двух тёмно-стеклянных озёрах Скандинавии, и я был готов целовать её вечно. Только теперь я осознал то преимущество, которое взамен привычных ощущений получают такие, как я: бесконечность наслаждения, не ограниченная ничем.

В какой-то момент я отругал себя, осознав, что поцелуев недостаточно для полного счастья возлюбленной, для которой подобные сравнения были неприемлемы. На самом деле, в моём сознании просто всплыли стереотипы.

— Что ты хочешь, Доменика? — шепнул я ей на ухо, осторожно касаясь рукой её белоснежного плеча.

— Тебя, Алессандро, — её дыхание было прерывистым. — Только… Тебя.

Судя по окрепшим «вишенкам» на двух небольших выпуклых поверхностях под шёлковой ночной сорочкой, я смутно понимал, что происходит.

Ничего не говоря, я аккуратно приподнял край её одеяния, коснувшись ладонью обнажённого бедра. Но тут же больно получил по руке. Она ударила меня и с силой оттолкнула, будто я затеял что-то недостойное. Я был в шоке.

— Ты чего, Доменика? Почему ты меня отталкиваешь? Поверь, тебе не нужно стесняться, ведь я могу это сделать только таким образом.

— Нет, Алессандро. Убери руку. Ты слишком многое себе позволяешь. И я… этого не хочу, — жёстко ответила Доменика, но в её глазах я прочитал обратное.

Чуть было не спросил, почему не хочешь. Но потом счёл этот вопрос неуместным. В самом деле, ты ведь не virtuoso! У женщины могли быть на это причины. Хотя бы такие, которыми мне в юности всю плешь проели мои любимые сёстры. Но, может быть, ты настолько чиста и целомудренна, что не можешь допустить внебрачной близости?

— Я понимаю. Скажи, когда сможешь. Я готов ждать.

— Прости. Боюсь, что ждать придётся долго, — печально прошептала Доменика.

Что ж, браво, маэстро Доменика. Ты опять поставила меня на место, дав понять, что награда так просто не даётся: её нужно заслужить.

— Готов ждать хоть двести восемьдесят семь лет, — с улыбкой ответил я, понимая, что для нас обоих значит эта фраза.

Первые лучи восходящего солнца просочились сквозь завешанные старыми шторами овальные окна. Мы ни на секунду не сомкнули глаз, будучи увлечены друг другом. Никто из нас не достиг предельной точки, и мы лишь до одурения целовались всю ночь, тая в невероятной нежности и забыв о том, как надо, кто откуда и что с нами случилось. На тот момент во всей Вселенной для нас существовали только мы: Доменика и Алессандро.

На рассвете Доменика выскользнула из моей тёплой кровати в объятия суровой и холодной февральской Авроры.

— Ты уверена, что после бессонной ночи сможешь петь? — обеспокоенно поинтересовался я.

— Это мой долг, моё обещание маэстро Кассини, и я не имею права его нарушать, — ответила Доменика. — История с отравлением второй раз не прокатит. Ещё чего доброго, обвинят тебя.

— Но ты же совсем не выспалась. Уснёшь с нотами в руках.

— Ничего. Карло и Энрико поднимут, — она очаровательно улыбнулась и скрылась за дверью комнаты.

— «Карло и Энрико поднимут!» — проворчал я, приревновав возлюбленную к альтам- «виртуозам». — А Алессандро, значит, опять один, и опять на ненавистную работу! О, лучше бы я написал очередной миллионный класс в этот наш шедевр отвратительного проектирования, чем опять тащиться на рынок и готовить всякую гадость. Что за комедия? Программер работает кухаркой в итальянской семье. Замечательно. Ради этого я, наверно, пять лет штудировал Рихтера и насиловал «гугл»!

Впрочем, как разработчик, я тоже не мог сказать, что достиг каких-то вершин. Программировать я любил, но в основном различные примитивные 2D-стрелялки под андроид, которые потом тестировал на своём смартфоне. Например, у меня была своя собственная эксклюзивная игра, в которой можно было бросать гнилые помидоры в популярных артистов и получать за это монетки. То, что я делал на работе, даже программированием было назвать сложно. Скорее, какое-то велосипедно-костыльное производство.

Неудивительно, что к тому моменту, как я оказался в прошлом, меня буквально тошнило от моей работы, от бесконечных строк чужого, плохо продуманного кода, в котором я все эти годы просто тонул. И ради чего? Ради какого-то там одного-единственного заказчика, которому понадобился свой личный портал?!

Здесь я несколько слов скажу о своей работе. Наша фирма являлась аутсорсинговой, то есть разрабатывала проекты для сторонних компаний, как правило, это были европейские строительные и архитектурные компании.

Проект, в котором я участвовал уже третий год, с самого поступления к ним в качестве джуниора, разрабатывался для частного заказчика из Италии, имел кодовое название «Volpinella» (ох уж эти итальянцы со своим сентиментализмом, проникшим даже в IT-сферу!) и, по словам тимлида, уже отметил свой пятилетний юбилей.

Само приложение представляло собой веб-портал, который самостоятельно, на основе алгоритмов машинного обучения мог подключаться к необходимым заказчику серверам. По сути, идея банальная, если бы не один неподдающийся объяснению случай.

Санкт-Петербург, 10 июня 2013 года, 19:00

— Иван Иваныч, — написал я в скайпе тимлиду. — Наш поисковик обнаружил какой-то непонятный сервер.

— Зайди, — последовал ответ.

— Просят зарегистрироваться с помощью отпечатков пальцев. Это прикол?

— Так зарегистрируйся, сканер под носом, если ты дальше него хоть что-то видишь. Я занят, не отвлекай!

— Вы же знаете, что я даже на загранпаспорт из-за этого не стал регистрироваться. Я не привык оставлять свои данные на непроверенном ресурсе, — ответил я, добавив к сообщению злющий смайлик.

— Оставь свою злость при себе, делай, что говорят, нам проект завтра сдавать, тут не до шуток.

В общем, отсканировал я свой несчастный большой палец. Зарегистрировался и вошёл на сервер. В глаза ударил яркий неприятный свет, после чего соединение было прервано.

После того странного подключения у меня страшно заболела голова и заныли кости. Кое-как я досидел на работе, тупо уставившись в экран. В коридоре я столкнулся с уборщицей, тётей Дашей, которая в это время как раз приходила прибирать за нами горы бумажных стаканчиков. Она обеспокоенно посмотрела на меня и заметила, что выгляжу я неважно, словно «прозрачный какой-то». Я лишь усмехнулся, что скоро придётся кирпич в карман класть, чтобы ветром не унесло.

Я еле доехал до дома, топя жуткую боль в костях, к которой примешалась ещё и боль в мышцах, коей я никогда не чувствовал даже после интенсивных тренировок, в музыке с айпода, и поскорее забылся в стакане красного вина, после которого мне стало ещё хуже, и я, по-видимому, потерял сознание. Что было дальше — вы знаете.