Прохожий

Глава 2

Букет был огромен и ярок, под стать раскаянию скульптора. После безуспешной попытки засунуть цветы в кувшин, который тут же опрокидывался, Александра поставила их в ведро. Кухню мгновенно наполнил горький аромат белых лилий, свежайших, жестких, словно вырезанных из оцинкованного железа, осыпанного ржавчиной тычинок. Между лилиями, среди папоротника, полыхали алые розы, но их карамельный аромат можно было уловить, лишь приблизившись к цветам вплотную. Лилии побеждали все.

Стас приободрился. Сидя за столом, он уминал бутерброды, пил кофе кружка за кружкой и рассуждал:

– Действительно, как она может меня выгнать, если я уже буду сидеть в комнате? Ни за что не выгонит. Это ты, Саша, хорошо придумала. А цветы она любит, я ей пару раз покупал. Но не помню какие. Один мой друг говорит, что женщины делятся всего на две категории: одним нравятся розы, другим лилии. Я на всякий случай купил и то, и другое.

– Какой у тебя мудрый друг. – Александра поднесла к губам кружку.

– Он кладбищенский сторож, – пояснил Стас. – Так что в цветах разбирается. Знаешь, работа непростая и устроиться туда нелегко! Мы на монтаже памятника познакомились, год назад. Я за установкой следил, а он надзирал, как бы чего не вышло.

– А что могло выйти? – заинтересовалась Александра.

– Там несколько свежих могил было в ряд, могли бюст влепить не туда, – пояснил Стас. – Это что! Валера мне рассказал, что если свежевырытые ямы расположены рядом, могут и гроб не туда сунуть. За покойниками глаз да глаз нужен.

Он стрельнул взглядом в сторону пакета с бутылками. Александра нахмурилась.

– Одну! – умоляюще прошептал Стас. – Мне ведь к Юлии идти.

Не встретив сопротивления, скульптор стыдливо извлек бутылку из пакета, вскрыл и налил половину стакана.

– За твою ангельскую доброту, – провозгласил он и залпом проглотил содержимое. – Так вот, Валера оказался интересным мужиком. Филфак МГУ бросил. Проводником в поезде «Москва – Владивосток» два года ездил – бросил. Успел жениться где-то в тайге, по пути. Жену…

– Бросил, – закончила художница.

– Ничего подобного, – возразил Стас, – привез ее в Москву, поселил у родителей. Его отца как раз парализовало, мать болеет, жена за ними ухаживает. Пора, значит, было осесть и за ум взяться. Знакомые устроили его на кладбище, по большому блату. Не смотрителем, конечно. Главный смотритель кладбища – большой человек, он деньги гребет в прямом смысле лопатой. А так взяли в команду. За порядком следить, вандалов гонять, сатанистов всяких. Не поверишь, чем занимаются прямо на могилах!

Стас снова потянулся к бутылке. На этот раз Александра перехватила ее и поставила на пол, у своей ноги.

– Ты мне зубы не заговаривай, – предупредила она сникшего скульптора. – Прямо сейчас умываешься и со всем имуществом идешь к Юлии Петровне. Даришь цветы, вымаливаешь прощение. Только про кладбище ей в связи с букетом не рассказывай, она женщина впечатлительная. Говори о чем-нибудь трогательном.

– Да понял, понял. – Стас растер ладонями покрасневшее лицо. – Я про кладбище могу и трогательное рассказать. Валера засек как-то одну старушку: возится около могилки, детской лопаткой сбоку ковыряет. Он к ней. Старушка в слезы. Оказывается, умер котейка, любимый мужнин. И вот она принесла этого кота, зашив в наволочку, и пытается к мужу подхоронить. Что строжайше запрещено, само собой. У многих людей остались понятия бронзового века: чтобы с покойником скот хоронили и личные вещи. Кот, конечно, не конь, много места не займет, но по санитарным и этическим нормам – нельзя. Валера старушку утешил, кота у нее забрал, сказал, что сам закопает, ближе к темноте. И бабуля ушла счастливая до невозможности, на бутылку ему дала. Так что работа тонкая… Человеческий фактор надо учитывать.

– Подхоронил? – сочувственно спросила художница.

– Да ты что, Саша? – изумленно взглянул Стас. – Сказано – запрещено! У них там мусоросжигатель есть, вот он котейку туда и сунул. Но с точки зрения старушки-то все в порядке. Наш мир – сплошная воля и представление, как доказал Шопенгауэр.

Упоминание имени Шопенгауэра служило верным признаком того, что скульптор переступил роковую черту, за которой может начаться очередной запой. Александра встала и собрала со стола посуду. Красноречиво обмахнула столешницу полотенцем. Стас тоже поднялся.

– Знаешь, мне мысль в голову пришла, – сообщил он, накидывая куртку. – Заверну-ка сперва к Валере. Может, он мне за зиму клиентов нашел. Я ведь вернулся гол как сокол, имею только на текущие расходы. Не могу же я сесть Юлии на шею после всего… А Валера мне уже кое-какие заказы подкидывал. Он же всегда в курсе, кого хоронят, какие планы у родни насчет памятника. Само собой, у главного смотрителя все схвачено и везде свои кадры. Приходится действовать в обход, потихоньку… И мне хорошо, и Валере приработок.

Художница послала старому приятелю самый гневный взгляд, на какой была способна.

– Мне твоя мысль не нравится вообще, – заявила она. – И Валера твой тоже. Я знаю, что будет. Опять исчезнешь. Все эти разговоры про заработки – только предлог. Не хочешь возвращаться к Юлии Петровне – иди и прямо скажи ей, что все кончено! Освободи ее! Жила она без тебя, проживет и дальше!

Стас извлек из кармана куртки телефон, несколько раз провел по экрану пальцем.

– Вот мой новый номер, кидаю тебе, – сказал он, не поднимая глаз от экрана. – А вот еще номер Валеры, на всякий случай. Ты права, Саша, до отвращения права. Я трус. Начать новую жизнь – это вовсе не значит уехать в Питер на всю зиму, потом вернуться и дрожать перед Марьей, унижаться перед Юлией. Кем я стал? Утешителем вдов. Кладбищенским Роденом. А кем я был?

Пряча телефон в карман, скульптор горько усмехнулся:

– Дело в том, что никем я и не был. Просто ползал в грязи в поисках пропитания. Как и ты, Саша, будь честна. Звони. Если не отвечу, то Валера на связи всегда. Я ему про тебя много рассказывал.

Забросив на плечо ремень дорожной сумки, подхватив звякнувший пакет с покупками, Стас обернулся на пороге:

– Знаешь, Шопенгауэр утверждал, что каждый человек в чем-то гениален. Просто люди боятся обнаружить в себе эту гениальность.

– Иди ты к черту, – с чувством произнесла Александра.

…И только спустя полчаса после ухода Стаса она вспомнила о забытом в ведре роскошном букете, ярком и бесполезном.

Александра села за работу: очередной натюрморт, скучная косметическая реставрация. То, что годами давало ежедневный хлеб, но не позволяло строить планов на завтрашний день. «Наверное, это похоже на несчастливый, но крепкий брак, – горько острила она, в разговорах со своей подругой Мариной Алешиной. – И счастья нет, и бросить сложно».

Художница несколько раз брала телефон, находила новый номер Стаса, но не решалась позвонить. «Он наверняка уже не в состоянии говорить, – предполагала Александра. Она злилась. – По его милости я теперь должна врать, что ничего о нем не знаю… Врагов наживать». Но мысль выдать Стаса Марье Семеновне ее не посещала. В прежние времена Александре случалось сдавать запутавшегося в житейских передрягах скульптора в железные руки его няньки, но лишь в самых крайних случаях, когда Стас сам признавал, что нуждается в помощи. Теперь же в дело оказалась замешана покинутая страдающая женщина, да к тому же квартирная хозяйка Александры… Более нелепого положения художница и представить себе не могла.

Когда она отодвинула в сторону банку с комками ваты, испачканной растворителем, и сняла перчатки, давно стемнело. Капель перестала барабанить в отливы под окнами. Художница взглянула на циферблат огромного жестяного будильника – время подходило к десяти. Встала, вышла в коридор, безотчетно прислушиваясь. Прямо за перегородкой, с другой стороны, Юлия Петровна установила огромные часы в человеческий рост, в деревянном футляре – изделие середины прошлого века, когда вещи делались массивными, основательными. Эти колоссальные часы до сих пор шли точно. Их надо было раз в сутки заводить ключом, открыв дверцу сбоку. Как сказал однажды Стас, в них можно было бы и спать, правда, стоя. Каждый час раздавался бой глубокого, солидного, бронзового тона. Сперва, поселившись в новой мастерской, Александра возненавидела эти часы, потому что они будили ее, а слышимость была такая, будто они стояли у нее в изголовье. Потом художница привыкла к ним. Наконец перестала замечать и больше не просыпалась от этих величественных звуков.

Через пять минут она поняла: часы так и не пробили десять раз. Сегодня, а быть может, и вчера их не заводили.

Это могло показаться пустяком, но Юлия Петровна была сердечно привязана к этим исполинским часам, подаренным ее родителям на свадьбу. В детстве она неимоверно гордилась привилегией заводить их. И теперь, достигнув более чем зрелых лет, Юлия Петровна никогда не пренебрегала своей священной обязанностью. Обо всем этом она не раз рассказывала жиличке, принимая от нее очередной взнос за квартиру. Юлия Петровна вообще говорила очень много, стараясь удержать возле себя слушателя, прежде чем снова оказаться в одиночестве. Александре во время ее кратких визитов непременно предлагались чашка чая и расклад на картах Таро, с которыми Юлия Петровна не расставалась. Чай художница выпивала, а от гадания вежливо отказывалась. Взамен ее пичкали воспоминаниями, обычно одними и теми же.

«А если с ней случился инсульт или инфаркт и она лежит там одна, без сознания, без помощи? – Александру одолевали все более панические мысли. – Ну почему Стас не зашел туда днем, у него же есть ключи! А если… Она наглоталась каких-нибудь таблеток из-за Стаса?! У нее же целая аптека на дому!»

Накинув куртку и переобувшись в резиновые сапоги, Александра вышла на лестницу и торопливо пересекла двор. Прошла подворотню, набрала код на двери парадного подъезда, почти бегом поднялась на второй этаж. Позвонила. Затем начала стучать в дверь. Достав телефон, попыталась дозвониться до квартирной хозяйки. Безрезультатно, аппарат был выключен.

Александра подошла к двери напротив, которая, по словам Юлии Петровны, никогда не открывалась, и нажала звонок. Через полминуты ей открыли, не задавая вопросов.

На пороге стоял мужчина средних лет, краснолицый, плотный, в спортивном костюме и в тапочках. На руках у него сидел откормленный рыжий кот. Кот неприязненно смотрел на Александру.

– Да? – без интереса спросил хозяин кота.

– Извините, – взволнованно проговорила она. – Вы не слышали, не видели сегодня ничего необычного? А может, и вчера… Там…

Она указала на дверь Юлии Петровны. Сосед покачал головой:

– Нет.

Хозяин кота был очень немногословен. Александра извинилась, и он закрыл перед ней дверь.

Поколебавшись, художница набрала новый номер Стаса. Как она и опасалась, номер не отвечал. Тогда она позвонила Валере. Ответили сразу. Александра ожидала услышать хриплый пропитой голос, но Валерий заговорил мягко и любезно:

– Да, слушаю вас? Чем могу служить?

Было ясно, что, несмотря на позднее время, кладбищенский сторож, недоучившийся на филфаке МГУ, трезв.

– Мне дал этот номер Стас, – ответила Александра. – Он рядом?

– Рядом, но…

После короткой паузы Александра закончила за собеседника:

– Спит?

– Да, – подтвердил Валера. – Стас приехал очень усталый и сразу лег. Разбудить его?

– Если у вас получится, – вздохнула художница. – Скажите, что звонит Саша.

Через минуту она услышала знакомый сиплый бас:

– Саш, прости, я уже лег. Что там у тебя срочного? До утра нельзя погодить?

– Да есть кое-что, – сурово ответила она, невольно копируя интонации Марьи Семеновны. – Ты больше не заходил к Юлии Петровне?

– Я ведь сказал тебе, что сразу поеду к Валере на кладбище. – Стас прокашлялся. – Может, завтра соберусь с духом…

– А ее, похоже, второй день дома нет. – Александра взглянула на дверь своей квартирной хозяйки. – Может, даже третий.

– Я же тебе сказал, когда мы шли в магазин, – напомнил скульптор. – Десять минут не мог ни дозвониться, ни достучаться. Уехала, наверное.

Юлия Петровна относилась к той разновидности жителей центра старой Москвы, которые почти никогда не покидают ареала своего обитания. Александре встречались люди, чьи передвижения ограничивались несколькими переулками, с которыми они срослись, как улитка с раковиной.

– Удивлюсь, если это так, – после паузы сказала она. – Жалко, что ты увез ключи.

– Думаешь, что-то случилось? – встревожился Стас.

Александра снова помедлила с ответом. Ей вспомнился Леонид, приложивший ладони к перегородке, его тихий голос, шепчущий: «Это идет отсюда… Скоро случится что-то очень плохое…» Затем она вспомнила рассказ Игоря и похолодела.

– Я думаю, тебе надо ехать сюда с ключами, – решительно произнесла она. – Мы должны открыть дверь.

– Да ты что! – в панике воскликнул скульптор. – Я чуть жив, как я поеду?! Да и поздно, далеко… Давай завтра?

Александра различила голос Валеры. Тот что-то говорил приятелю. Через минуту скульптор обреченно обратился к собеседнице:

– Тут Валера говорит, что он меня отвезет.

– Прекрасно, я буду у себя, – ответила Александра.

Закончив разговор, она вновь нажала кнопку звонка и прислушалась. «Леонид сказал, что там никого нет, но вдруг он ошибся? Ведь может он ошибаться? Вдруг она все время была там, без сознания?» Художница позвонила еще раз. Ответом ей была мертвая тишина.

Стас и Валера явились уже ближе к полуночи.

– Как кладбищенские вампиры, – попытался пошутить скульптор. Он был иззелена-бледен и явно боролся с дурнотой. – Вот, Саша, познакомься, это Валера. Я тебе рассказывал о нем.

– Да, – коротко ответила Александра, тут же вспомнив кота в мусоросжигалке.

Валера и с виду не совпал с ожиданиями Александры. Кладбищенского сторожа она представляла себе как мрачного, сильно пьющего человека в камуфляже, с циничным взглядом на жизнь и смерть. Валера больше походил на учителя литературы из мало престижной школы – буроватый дешевый костюм, мятая, но чистая белая рубашка в полоску, очки. Лицо чисто выбрито, взгляд выпуклых серых глаз грустный, русые отросшие волосы аккуратно зачесаны назад. Он явно колебался, протянуть ли Александре руку для пожатия, но после ее холодного приветствия не решился этого сделать.

Все трое спустились во двор, прошли подворотню и вскоре стояли перед безмолвной дверью квартиры номер три, где обитала Юлия Петровна. Стас не без колебаний достал ключи.

– Как-то это не того, – предпринял он последнюю попытку увильнуть от возможной встречи с брошенной возлюбленной. – Будто в чужую квартиру лезем.

– Мы именно лезем в чужую квартиру, – отрезала Александра. – Открывай!

И Стас повиновался. Они вошли втроем, Валера замыкал шествие. В квартире было тихо, темно и сильно пахло гвоздичным маслом, которым хозяйка растирала колени от ревматизма.

– Включи свет, – шепотом попросила Александра, словно боясь кого-то разбудить.

Стас нашарил на обоях выключатель, на стенах вспыхнули помпезные бронзовые бра. Юлия Петровна обожала солидные вещи. Александра слышала в ушах бешеный стук сердца. Сперва она заглянула в кухню, слева от входа, переделанную некогда художником Снегиревым из длинного чулана с окном. В кухне-чулане не оказалось никого, кроме нескольких тараканов, ничуть не испугавшихся включенного света и продолжавших сплетничать на краю раковины. Осталось зайти в комнату, единственную, огромную, в два окна, точную копию ее мастерской. Эта комната служила хозяйке гостиной, столовой и спальней одновременно. «Если Юлия где и есть, то только там», – думала Александра.

Стас переступил порог комнаты и нажал на выключатель.

– Никого! – Его голос окреп и повеселел. В то время как Александра боялась найти мертвую Юлию Петровну, он опасался встречи с Юлией Петровной живой. – Говорил же я, она куда-то уехала.

Александра вошла вслед за ним и внимательно осмотрелась. Все выглядело мирно и обыденно. Исполинский буфет между окнами, неизбежный круглый стол посреди комнаты, лампа с матерчатым абажуром над ним. Шелк абажура, некогда оранжевый, побурел от пыли. На столе, на желтой застиранной скатерти – несколько книг в мягких обложках, на которых целовались пары неземной красоты. Рядом – разложенные карты, очки, две пустые чашки с присохшими ко дну чаинками. Продавленное кресло, накрытое пледом, старинное трюмо до потолка с зеленоватым пятнистым зеркалом. Двуспальная, аккуратно застеленная кровать. И картины, картины покойного супруга по всем стенам. Как-то раз, внеся месячную плату и выпивая неизбежную чашку чая, Александра от скуки принялась их считать. Дойдя до сорока, она оставила эту затею. Наследие художника Снегирева было священно для его вдовы. Юлия Петровна обметала багеты от пыли, в солнечные дни задергивала занавески, чтобы полотна не выгорели, и расспрашивала Александру, не нуждаются ли те или иные шедевры в реставрации.

И только две картины, висевшие крайне неудачно, в углу, на уровне коленей, явно были здесь не в чести. Как-то раз Александра, заинтересовавшись, наклонилась к ним, но тут же была остановлена возгласом хозяйки: «Не обращайте внимания, это не его!» Художница и сама заметила, что оба небольших этюда были исполнены совершенно в другой манере, чем зализанные картины Снегирева. На одном полотне был изображен вид из окна – куст лиловой сирени. На другом опять же вид из окна – девочка в белом платье, на фоне куста сирени, только белого. На первом этюде небо закрывали грозовые облака, второй этюд был полон солнца.

Тогда Александра, остановленная ревнивым окриком хозяйки, не успела оценить, как автор решил сложный живописный вопрос «белого на белом». Теперь, в отсутствии Юлии Петровны, у нее появилась такая возможность. Она бросила взгляд в темный угол, где томились этюды.

Оба полотна исчезли.

В комнату вошел и Валера, переминавшийся до той поры в коридоре. Обведя взглядом стены, увешанные картинами так тесно, что в промежутках почти не видно было малиновых обоев, он только и смог произнести:

– Ух ты!

– Стас, – обратилась к приятелю Александра, указывая на два гвоздика, торчащих из стены. – Смотри. Ты помнишь эти картины?

Скульптор уставился на пустой участок стены.

– Вообще не помню, – признался он. – Что-то там было, да. Саша, ты знаешь меня, я не любитель живописи. А пойдемте-ка отсюда, ребята. Нехорошо, ну правда!

За полночь они совещались на кухне у Александры. Прежде чем отправить друзей обратно на кладбище, художница пригласила их к себе на чашку кофе. Впрочем, Валера робко попросил чаю. Пока Александра стояла у плиты, Стас держал речь:

– Юлия взрослый человек, она имеет право уехать, выключить телефон, никому ничего не сказать…

– Ничего не напоминает? – повернулась к нему Александра.

– Думаешь, это месть? – изумился скульптор. – Мне?

А, ну да, схема-то похожая.

Александра процедила кофе и поставила кружку перед Стасом. Для Валеры нашелся чай в пакетике, и он покорно уставился в чашку, не встревая в разговор.

– Схема похожая, а вы с ней совсем не похожи, – вздохнула Александра, – вот что меня пугает. Ты – перекати-поле, она домашний человек. Ты можешь в Москве нырнуть, в Питере вынырнуть, а она дальше Солянки не решается заходить. И вот так исчезнуть… Нет и нет! Что-то произошло.

Вспомнив предсказание Леонида, художница добавила:

– Или произойдет.

– Может, Юлию на скорой увезли, когда тебя дома не было, – предположил Стас. – Может, она в больнице, ей не до тебя, да и кто ты ей, чтобы звонить, извещать? Вот и все объяснение. Что ты панику-то поднимаешь?

– Зато ты очень спокойно относишься к такому варианту, – в сердцах бросила Александра. Ей хотелось как следует отчитать Стаса, но сдерживало присутствие постороннего лица. Валера с отсутствующим видом потягивал чай, но, без всяких сомнений, к разговору прислушивался.

Стас сложил ладони в молитвенном жесте:

– Что, ну что я должен делать, по-твоему? Беспокоиться? Я беспокоюсь, а толку-то? Обзванивать больницы и морги?

При упоминании моргов Валера поднял глаза и тут же опустил их. Стекла очков слепо блеснули в свете лампочки.

– У нее были… – Александра осеклась, поймав себя на том, что говорит о квартирной хозяйке в прошедшем времени. – У нее есть родственники?

– Понятия не имею. – Отодвинув кружку, скульптор поднялся из-за стола. – Об этом мы никогда не говорили. И вообще, Саша, сейчас ты делаешь ошибку. Расспрашивать надо не меня, а Марью, они близко сошлись, прямо подружились. А когда Юлия мне что-то рассказывала, я даже не слушал.

– И очень плохо, – вздохнула Александра. – Что ж, остается ждать и надеяться, что все обойдется. Не к гадалке же обращаться, чтобы ее найти…

– Все гадалки – мошенницы, – немедленно заявил Стас, явно вспомнив Надю-сербиянку. – Ладно, Саша, мы к себе на кладбище, время позднее, дорога дальняя. Не сердись.

Валера встал, поставив на стол ополовиненную чашку жидкого чая. Александре вновь показалось, что он колеблется, не решаясь протянуть ей руку на прощание. Художница демонстративно скрестила руки на груди и повернулась к Стасу, который натягивал куртку.

– Забери свои цветы. – Она кивнула на букет в ведре. – И знаешь что? Отдай мне ключи. Я буду туда заходить, проверять.

– К чертовой матери цветы! И что там проверять? – Стас с явным облегчением протянул ей два ключа на кольце, как будто эта почти невесомая ноша чрезвычайно тяготила его. – Все было как всегда.

– А у меня осталось ощущение, – заметила Александра, словно про себя, принимая ключи, – что там было не все как всегда. Что-то было не так, но я не могу понять, что именно. Глазом зацепила, а разумом не поняла.

– Две картины пропали, – напомнил Стас.

– Нет, – отрывисто ответила Александра. Она отперла дверь, и мужчины вышли на лестничную площадку. – Не картины. Дело не в картинах.

Следующий день обещал быть сложным – Александре предстояло посетить трех возможных клиентов на разных концах Москвы. Из троих она знала только одного и заранее содрогалась, планируя встречу.

Этот именитый коллекционер довольно часто что-то покупал и продавал. С ним приходилось иметь дело ради заработка, но Александра долго потом отплевывалась, вспоминая лисье морщинистое лицо, сладкий фальшивый голос и всяческие каверзы, которыми тот украшал свои сделки. «Вязкий скряга, скользкий, хитрый, – жаловалась она иногда Марине Алешиной. – Только и думает, как бы тебя обдурить, причем из-за чего убивается? Из-за ерунды, из-за копейки. Богатый человек, в живописи разбирается отлично, можно сказать, сам эксперт. Два образования, три европейских языка… Общаться невозможно, тошнит!»

Был еще момент, на который Александра подруге не жаловалась. Показывая свои богатства, Николай Сергеевич постоянно норовил взять ее за талию. Это носило бы характер доброй стариковской ласки, поскольку коллекционеру было под восемьдесят, но поползновения были слишком навязчивы. Александра уворачивалась от этих объятий как могла, не имея возможности резко одернуть старого ловеласа – ведь от него зависел заработок. Одной из самых тяжелых сторон ее профессии была именно необходимость общаться с малоприятными людьми, сохраняя самообладание и посылая любезные улыбки. Художница подозревала, что Николай Сергеевич устраивает все это специально, чтобы выбить ее из колеи и заставить совершить оплошность в его пользу. Александра прекрасно понимала, что этого человека интересуют только деньги. Он был проницателен, дерзок и совершенно не брезглив. Покупал заведомо краденое по дешевке и умудрялся куда-то сбывать втридорога. Александра от таких сделок сторонилась, так же как от объятий коллекционера, и все же пару раз ей случилось продавать краденые картины. Полотна ушли быстро и на редкость удачно, она неплохо заработала, но омерзительный осадок остался навсегда.

…И сейчас, стоя перед дверью квартиры, где обитал Николай Сергеевич Кожемякин, готовясь нажать кнопку звонка, она поморщилась, словно ей предстояло влезть в смердящую помойку. Вспомнились горькие слова Стаса, произнесенные накануне: «Я просто ползал в грязи в поисках пропитания. Как и ты, Саша, будь честна!»

Дверь отворилась, прежде чем она позвонила. Коллекционер, извещенный о ее прибытии по домофону, был начеку, и не успела Александра переступить порог, как он полез с объятиями:

– Сашенька, дорогая, как я рад вас видеть! Совсем меня забыли!

– Ну что вы, Николай Сергеевич, – внутренне содрогаясь, ответила она и вежливо высвободилась из цепкого кольца его тощих жилистых рук. – Я часто вас вспоминаю!

«И это чистая правда», – сказала она себе, проходя вслед за хозяином в глубь квартиры, в комнату, где тот хранил свои сокровища.

…Среди многообразных типов коллекционеров можно выделить две крайности.

Одни, целиком уйдя в создание своего собрания, начинают пренебрегать бытовыми удобствами и качеством жизни. Александре случалось встречать людей, спящих чуть ли не на полу, одетых в лохмотья, с неоплаченными счетами за воду и свет. Художница подозревала, что некоторые из них попросту недоедают, не из-за нехватки средств, а потому что забывают поесть. С внешним миром такие коллекционеры почти не контактируют, разве чтобы сделать очередное приобретение. Их собрания варьируются от убогих до блестящих, они редко прибегают к помощи экспертов, ориентируясь лишь на свое чутье, иногда поразительное. Их можно заметить на помойках, где они перебирают выброшенные вещи. Это настоящие фанатики, рабы и рыцари своей мечты и страсти. Окружающие считают их сумасшедшими. Некоторые из них и впрямь таковы.

Коллекционеры противоположного типа предпочитают окружать себя красивыми вещами и комфортом. Вся мебель в их жилищах, как правило, антикварная, иной раз музейного уровня. Они имеют обширные знакомства и высоких покровителей. Отслеживают вещи на аукционах, как правило, пользуясь услугами посредников, следят за новостями из мирка собирателей старины – кто умер, чье наследство продается. Покупают дешево, чтобы продать дорого, не брезгуют краденым. Коллекция сама по себе их не волнует. Это холодные философы, уяснившие себе, что любая ценность не более чем условность. Страстям в их жизни места нет. Любой человек, вступающий с ними в сделку, останется в убытке почти наверняка.

Николай Сергеевич Кожемякин принадлежал ко второму типу. И сейчас, войдя в большую комнату, обставленную старинной мрачной мебелью из резного грушевого дерева, усевшись на предложенный ей неудобный стул, больше похожий на трон, Александра держалась натянуто. На обильные вопросы о здоровье и настроении художница отвечала так сдержанно, что Николай Сергеевич забеспокоился.

– Сашенька, милая, я ничем вас не обидел? – заворковал он, топчась рядом с ее стулом. – Вы не держите в себе, скажите прямо!

– Ну что вы, что вы, – сказала художница, через силу улыбаясь. В этот миг она заново переживала недавнюю кошмарную историю, когда обнаружилось, что продаваемая по поручению Кожемякина картина – краденая. Дело удалось замять лишь благодаря вмешательству самого коллекционера, который на удивление ловко гасил такие скандалы.

– И хорошо, – мгновенно успокоился Николай Сергеевич. – Чайку, кофейку?

– Спасибо, только что пила, ничего не надо. – Александра оглядела стены, сплошь увешанные картинами, от угла до угла и от пола до потолка.

Плотная развеска была очень похожа на ту, которую можно было наблюдать у Юлии Петровны, с одним существенным отличием – здесь были только ценные полотна. Картины покойного художника Снегирева коллекционера Кожемякина не заинтересовали бы даже в качестве курьеза. При полном отсутствии морали Николай Сергеевич обладал безукоризненным вкусом и дьявольским чутьем.

– Не смотрите, дорогая, ничего нового не увидите. – Покружив вокруг стола, Николай Сергеевич присел на стул рядом с Александрой. – У меня сегодня, собственно, не продажа, а секретный разговорчик.

Внутренне содрогнувшись, художница любезно ответила:

– Слушаю вас очень внимательно!

Кожемякин поерзал на сиденье и устремил в пространство загадочный взгляд маленьких мутных глаз. Могло показаться, что у него катаракта, но Александра знала – коллекционер отлично видит и не пользуется очками.

– Видите ли, Сашенька, – задумчиво проговорил он, обращаясь, впрочем, не к Александре, а к умывающейся девушке на советском полотне тридцатых годов прошлого века. – Дельце особенного свойства.

«Краденка», – решила художница и осталась безмолвна.

– Вот, предлагают кое-что приобрести, и я не прочь, – продолжал Кожемякин. – Но требуется экспертиза. У меня возникли сомнения.

– В подлинности? – рискнула спросить Александра, хотя по опыту знала, что рядом с Николаем Сергеевичем лучше всего молчать и слушать.

– В авторстве, – сообщил тот умывающейся девушке на картине. – Мне кажется, автор не тот. И дело очень-очень деликатное. Такое дело требует тишины, понимаете, дорогая моя?

– Да, вполне, – кивнула художница. – Но хотелось бы ясности.

– Вот и мне тоже хотелось бы, – вздохнул Кожемякин и перевел наконец взгляд мутных глаз на Александру, чем доставил ей мало удовольствия. – Хорошо бы вы за это взялись. Я вам доверяю, а это знаете… Дорогого стоит.

– Так что от меня требуется? – осведомилась Александра, снова припомнив эпизод с краденой картиной и выругавшись про себя. – Установить авторство?

– Совершенно верно, установить авторство, но так… – Николай Сергеевич сделал многозначительную паузу. – Так, чтобы продавец ничего этого не… Чтобы ни мур-мур, понимаете, дорогая?

Александра поняла. Ей часто случалось иметь дело с клиентами, которые не знали, чем именно они обладают. Причем кто-то в разы преувеличивал ценность товара, кто-то преуменьшал. Кожемякин явно взял какой-то след и надеялся крупно нажиться на невежестве продавца, это было ясно.

– Вы знаете мои принципы, – ответила она. – Я всегда действую в интересах заказчика и не болтаю много.

– Поэтому я к вам и обратился, Сашенька! – обрадовался Кожемякин, и его широкая, все еще тяжелая ладонь легла ей на плечо. Александру передернуло. Она улыбнулась. – Картины будут у меня завтра, около полудня. Я настоял, чтобы мне их привезли на дом для подробного ознакомления. Надеюсь, что и вы к тому времени подъедете?

Художница кивнула и встала:

– Я приеду. Сориентируйте, пожалуйста, хоть примерно, что за картины.

– Да ничего особенного, – отмахнулся Николай Сергеевич, также поднимаясь со стула. – Пара этюдов, конца семидесятых, советские. Так владельцу сказали в антикварном магазине, куда он их притащил. Сам владелец понятия не имеет, что продает. Наследничек.

Коллекционер презрительно надул увядшие лиловатые губы.

– Я эти этюды в руках не держал, мне оценщик из магазина прислал фотографии, – продолжал Кожемякин. – У нас с ним уговор, откладывает для меня вкусненькое.

Николай Сергеевич хищно сощурился.

– Так вот, владелец оставил этюды на реализацию, и знакомый мой из магазина считает, что это Майя Копытцева. Подписи там нет, этюды вообще не часто подписывают, вы знаете. Я к Майе хорошо отношусь, но цена этому всему – полтинник штука. Больше не дам, у меня не аукцион. Там и за сто тысяч рублей может уйти. Навяжется какой-нибудь блаженный и купит.

– А вы считаете, что оценщик ошибается? – осведомилась Александра.

– Копытцеву я знаю, – задумчиво произнес коллекционер, обводя взглядом картины на стенах. – Даже лично с нею был знаком, с покойницей. И в мастерской у нее в Ленинграде бывал. Похоже, очень похоже, что это она, матушка, к тому же и плодовита была очень. Но…

Он сделал паузу, уставившись на картину, изображавшую солнечную веранду, окруженную цветущими кустами. Наклонил голову, словно рассматривая полотно впервые.

– Что-то мне говорит – там не Копытцева, – почти шепотом сообщил Кожемякин. – Какая, к черту, Копытцева? Но мне нужно увидеть, понимаете? Понюхать, так сказать. Не Копытцева это. Выколите мне глаза, если я ошибаюсь!

Когда коллекционер превращался в эксперта, Александра забывала об отвращении, которое он ей внушал. Она начинала испытывать уважение к его огромному опыту и невероятному чутью.

– У вас есть версии, кто это может быть? – спросила художница, тоже невольно перейдя на шепот.

–Вам скажу, Сашенька,– после краткой заминки ответил тот.– Вы молчать умеете, редкое качество. По моей версии, это может быть Александр Герасимов. И тогда цена всему этому… На российском внутреннем аукционе эстимейт[3] одного этюда может быть выставлен от полумиллиона рублей до полутора. И он будет превышен.

Ошеломленная Александра молчала, и Кожемякин с торжествующим видом закончил:

– И если я прав, то это никакие не семидесятые годы, а одна тысяча девятьсот четырнадцатый, перед самой Первой мировой. Скорее всего.

Художница пришла в себя.

– Но по каким признакам вы это предполагаете? – осторожно осведомилась она.

– Так, бывал пару раз в Красноярском государственном музее, – загадочно ответил коллекционер. В его мутных глазах горели огоньки, словно кто-то светил через грязные окна фонариком.

– Значит… – начала Александра и осеклась. Их взгляды встретились, и они поняли друг друга без слов.

– А это не мое дело, – спокойно произнес Кожемякин. – Да и не ваше, вы только приглашенный эксперт. Я не буду привлекать вас к перепродаже, с Герасимовым справлюсь сам. Есть у меня любитель. На аукцион этюды все равно не отправишь, сами понимаете. Поэтому завтра мне нужно ваше мнение, и без эмоций, здесь будет третье лицо. Этот самый оценщик из магазина. Пусть он себе думает, что это Майя Копытцева.

И, не сводя с Александры взгляда, коллекционер заключил:

– Честно говоря, этот тип ни уха ни рыла в живописи не понимает. Здесь трудностей не будет. Еще надуется от гордости, что вы его версию подтвердили. Ваш авторитет известен всей Москве. Ну, что скажете?

Александра не торопилась с ответом. Кожемякин истолковал ее молчание по-своему и поторопился добавить:

– Естественно, никаких письменных заключений я не потребую, Сашенька! Никакого урона вашей драгоценной репутации.

– Нет, я… – начала она, но коллекционер перебил:

– Зная ваше мягкое сердце, Сашенька, я предполагаю, что вам сейчас мерещатся несчастные обобранные наследники: голодные детки, заброшенные старички… А также кошечки и собачки, – добавил он, оскаливаясь в улыбке и показывая крепкие желтые зубы. – Ничего этого нет в помине, наследник – здоровый дядя в цвете лет. Ну так что?

Александра решилась.

– Я приеду завтра к двенадцати, – ответила она, перекидывая через плечо ремень брезентовой сумки, испачканной масляными красками. – Любопытно посмотреть… Но при оценщике высказываться не буду.

Кожемякин молча смотрел на Александру. Выражения глаз коллекционера невозможно было уловить по простой причине – его не существовало.

– Сложный вы человек, – сказал он наконец.

– Увы. – Александра прошла в прихожую и сняла с крючка куртку. – От этого и страдаю, Николай Сергеевич.

– Сложный, но нужный, – заключил внезапно повеселевший коллекционер. – Позвольте поухаживаю.

Александре пришлось принять его услуги. Помогая гостье надеть куртку, Кожемякин умудрился слегка приобнять ее за плечи. Художница заторопилась к двери.

– Да, и! – На прощание хозяин квартиры многозначительно поднял узловатый указательный палец: – Напоминаю, что никому, никому, никому!

– Разумеется, – подтвердила она, выходя на лестничную площадку и нажимая кнопку вызова лифта.

В этот миг в сумке зазвонил телефон. Достав его, Александра увидела имя Клавдии. Художница опустила телефон обратно в сумку и вошла в подъехавший лифт, слушая назойливый рингтон. Во-первых, она никогда не стала бы отвечать на звонок при Кожемякине, чья голова все еще торчала из-за приоткрытой двери. Во-вторых, она вообще не хотела отвечать.

«Не сейчас,– говорила себе Александра, выходя из подъезда и с облегчением вдыхая легкий весенний воздух.– Не сегодня. До сих пор в моей жизни все было понятно. Да, в ней есть вот такие Кожемякины, есть подделки, краденки. Все объяснимо, пусть иногда отвратительно. И даже в самые неудачные моменты я считала себя хозяйкой своей судьбы. Но этот Леонид… Он заставляет поверить в то, что существуют некие высшие силы, противостоять которым нельзя».

И художница впервые подумала, что совсем не хотела бы заглянуть в свое будущее.