Произведения 1925-1929 годов

Он был из тех, в ком правда малых истин

И веденье законов естества

В сердцах не угашают созерцанья

Творца миров во всех его делах.

Сквозь тонкую завесу числ и формул

Он Бога выносил лицом к лицу,

Как все первоучители науки:

Пастер и Дарвин, Ньютон и Паскаль.

Его я видел изможденным, в кресле,

С дрожащими руками и лицом

Такой прозрачности, что он светился

В молочном нимбе лунной седины.

Обонпол[1] слов таинственно мерцали

Водяные литовские глаза,

Навеки затаившие сиянья

Туманностей и звездных Галактей.

В речах его улавливало ухо

Такую бережность к чужим словам,

Ко всем явленьям преходящей жизни,

Что умиление сжимало грудь.

Таким он был, когда на Красной Пресне,

В стенах Обсерватории — один

Своей науки неприкосновенность

Он защищал от тех и от других.

Правительство, бездарное и злое,

Как все правительства, прогнало прочь

Ее зиждителя и воспретило

Творцу творить, ученому учить.

Российская усобица застигла

Его в глухом прибрежном городке,

Где он искал безоблачного неба

Ясней, южней и звездней, чем в Москве.

Была война, был террор, мор и голод…

Кому был нужен старый звездочет?

Как объяснить уездному завпроду

Его права на пищевой паек?

Тому, кто первый впряг в работу солнце,

Кто новым звездам вычислил пути…

По пуду за вселенную, товарищ!..

Даешь жиры астроному в паек?

Высокая комедия науки

В руках невежд, армейцев и дельцов…

Разбитым и измученным на север

Уехал он, чтоб дома умереть.

И радостною грустью защемила

Сердца его любивших — весть о том,

Что он вернулся в звездную отчизну

От тесных дней, от душных дел земли.