Прокаженный

Глава первая

Вначале раздался громкий стук. Потом обе двери отворились, и сидевшего за столом крепкого, усатого дядьку спросили:

— Разрешите, товарищ майор?

— Давай, Петя, — послышалось в ответ, и в кабинет напористо вошел высокий рыжий парень с веснушками на носу.

В руке он держал лист бумаги, который аккуратно положил на стол и сказал с гордостью:

— «Белый китаец».

Майор здорово удивился, закрутил усы и, прочитав внимательно заключение наркоэкспертизы, задумчиво промолвил:

— Ну ты, брат, даешь.

Действительно, старший опер Петр Самойлов нынче крепко уперся своим капитанским рогом и ухитрился повязать на «блюдце» бритого шилом мухомана, который с понтом толкал амнухи с желтоватым, прозрачным ширевом. Ясное дело, что был он скорее всего «чалым» — мелким оптовиком, но при умелом обращении через таких вот вшиварей нетрудно выкупить наркома вместе с фабрикой, и капитан Самойлов времени терять не стал. Принятого клиента, который по первости, конечно, играл в несознанку, пристегнули к батарее парового отопления «скрепками», амнухи отправили на экспресс-анализ и с нетерпением стали ждать результата. О повязанном, который явно, если судить по тухлякам в его дорогах, плотно сидел на игле, и думать забыли — это нынче он герой, а вот когда начнет его ломать по-настоящему, так что носки свои жрать будет не в лом, вот тогда и настанет время для разговоров по душам.

И вот пожалуйста, дождались, — майор с ненавистью взглянул на лежавшее перед ним заключение экспертизы и спросил:

— Сам-то он как, в соплях?

— Нет, пока не чихает, но кожа уже вроде гусиная, — ответствовал капитан и, услышав майорское «Ладно, пускай доходит», попросился: — Александр Степаныч, пойду я домой, а?

Отпустил его с Богом хозяин кабинета, а сам задумался. Ну что за страна чудес наша мать-Россия. Империалисты, с их-то возможностями, за год смогли произвести всего десятые доли грамма убийственно могучей синтетической отравы, а вот наши умельцы-недоучки сподобились выдать ее на-гора аж полкило. Ладно, помнится, еще осенью фабрику в Казани накрыли и всех наркомов с умельцами повязали, так ведь неймется, и теперь вот снова кто-то решил заняться химией по-серьезному, масштабно. Вспомнив, что из одного грамма «белого китайца» можно аж разбодяжить десять тысяч башей ширева, майор вздохнул и решил, что надо сменить обстановку.

Легко поднявшись из-за стола, он потянулся так, что хрустнули все суставы, пару раз, разминая колени, присел и, облачившись во всесезонную кожаную куртеночку, устремился к двери. Заперев ее на два оборота, майор старательно кабинет опечатал и энергично двинулся по длинному прямому коридору, постепенно с горечью осознавая, что плюнуть на свою личную печать забыл и наверняка измарал уже весь карман пластилином. На выходе из конторы он засветил свою ксиву привычно скучавшему сержанту и смело окунулся в морозную темень январского вечера, с которой пытались безуспешно бороться тускло горевшие кое-где уличные фонари.

На месте сарычевского «семака» высился огромный сугроб, и, пока выстуженный двигатель грелся, Александр Степанович свою бежевую лайбу откопал и, не забывая о прелестях зимней дороги, потихоньку тронулся. Несмотря на шипованную резину, мертворожденное детище родного автомобилестроения таскало по свежевыпавшему снегу нещадно, и только спустя минут сорок майор припарковался недалеко от обшарпанных дверей, над которыми висело лаконичное: «Спортцентр „ЭВКАЛИПТ“».

Давно когда-то Александр Степанович наведывался сюда каждый божий день, а сколько пота пролил здесь — уж и не упомнить, да только, видно, все это было напрасно — чемпиона из него явно не получилось. Помнится, на чемпионате Союза в Таллине его вышибли уже в полуфинале чистым иппоном, затем снежным комом навалилась служба в оперполку, и вместо красивого балета на татами пришлось ему работать жестко и контактно на асфальте во славу любимого отечества. Вспомнив себя молодым и полным ожидания чего-то хорошего, майор вздохнул и начал готовить лайбу к стоянке — навесил «кочергу» на руль, блокиратор на педали и включил ужасно дорогую, не нашу, сигнализацию. Понять его было несложно, — дело в том, что взяток Александр Степанович, увы, не брал, машина далась ему нелегко, и угонщиков он опасался ужасно. Взглянув на загоревшийся красный огонек, Сарычев потопал перед дверью и вошел внутрь.

Гардероб, как всегда, не работал, и майор, не раздеваясь, уверенно двинулся вдоль длинного знакомого коридора. Справа доносились ритмичные звуки музыки, и в щелочку раскрытых дверей было видно, как тетки в купальниках двигали тем, что у них имелось ниже талии, однако майор на прелестниц заглядываться не стал, а поспешил дальше. В самом конце коридора он повернул направо и наконец услышал звуки, хорошо знакомые, — звонко и сухо ударяли перчатки по лапам, тоном ниже звучали удары ногами по тяжелому, в рост человека, мешку, и на весь зал раздавался голос Игоря Петровича Семенова:

— Руки не опускать и колено выше.

Сарычев зачем-то пригладил свою густую черную шевелюру, открыл дверь и краешком двинулся к тренерской. Заметив его, главнокомандующий, высокий, жилистый физкультурник, одетый в одни только боксерские трусы, скомандовал:

— Работаем еще раунд, — и, подойдя к майору, сказал: — Здорово, пропащий. Иди переодевайся.

Зная, что говорил Семенов немного, майор произнес в ответ:

— Здравствуй, Петрович, — и шустро двинулся в тренерскую искать штаны по фигуре.

Познакомились они лет пятнадцать назад, когда Александр Степанович, тогда еще младший лейтенант, отловил злостного хулигана, избившего пяток здоровенных, правда нигде почему-то не работавших, молодых людей. Хулиганом был Игорь Петрович Семенов. Правда, потом объявилась потерпевшая, у которой избитые упорно пытались похитить девичью честь, и дело перешло в несколько другое русло, но недоумение у молодого Сарычева не прошло: ну посудите сами, граждане, как мог этот тощий, легковесный парень так измордовать здоровенных амбалов, ни за что не желавших строить коммунизм? Чтобы задумчивый мент не мучился, Семенов притащил его в этот самый зал и показал, как именно. Сам он в это время занимался в сборной у Ларина, некоронованного чемпиона страны, сетоканом — академическим сложным стилем каратэ, — и его гири-ваза в сочетании с мощной техникой рук произвела тогда на будущего майора впечатление совершенно неизгладимое. Это уже много позже, прозанимавшись лет восемь вместе, они осознали, что для славян привычней и генетически понятней свой русский рукопашный стиль и что один убитый во время боя не ценен так, как десять раненых.

Между тем Александр Степанович разделся до трусов, ствол и ксиву упрятал в шкафчик и, облачившись в штаны, начал работать — попрыгал через скакалку, прозвонил все суставы, а после, побившись раунд с тенью, стал работать на гибкость. Пот лил с него ручьем, однако мотор бился ровно, и настроение улучшалось стремительно. Только он надел «блинчики» и собрался постучать по мешку, как в зал зашли двое посторонних, как видно из другой школы. С Петровичем они поздоровались уважительно, но выслал тот их переодеваться в общую раздевалку, и Сарычев понял, что если это не враги, то во всяком случае и не друзья. Стучать в мешок он не стал, а, подтянувшись к Семенову поближе, начал отрабатывать комбинацию из «брыка» и «лягунка» — ножных ударов новгородской школы. Петрович минуту смотрел на него, а потом негромко спросил:

— Шура, а поработать не хочется тебе?

— Можно, — ответствовал майор, хотя знал, что у Семенова, не признававшего ни рангов, ни поясов, принцип был один: входит кто хочет, а выходит — кто может.

Тем временем гости вышли из раздевалки и начали разминаться, — каратэги были у них из белого шелка, и на их фоне пояса казались обвившими их по талии угольно-черными змеями. Наконец старший из них, у которого был третий дан, подошел к Петровичу и спросил:

— Как?

— В снарядных перчатках, руками лайтконтакт в верхний уровень, по корпусу полный, — был ответ, и один из гостей вместе с майором не спеша полез в ринг.

Судьи там не наблюдалось, и Александр Степанович отчетливо понял, что каждый будет отвечать только за себя. Он расслабился, переместил центр внимания в низ живота, в то же время не отрывая прищуренных глаз от своего противника. Это был среднего роста азиат, лет тридцати, двигался он легко и спокойно, а когда Сарычев, мгновенно сорвав дистанцию, попытался провести лоу-кик ему в бедро, то узкоглазый воин ногу свою не отдал, а вставил с ходу майору йоко-гири в район печени, хорошо хоть, что попал в подставленный локоть. Атака не удалась, и по силе ответного удара Александр Степанович понял, что противник ему попался явно не подарок. Между тем азиат сделал финт рукой и, подготовив маваси-гири по среднему уровню, мощно провел его по сарычевским ребрам. Дыхание у майора сбилось, и в это же самое мгновение он получил удар в лицо. Какой там, к чертям собачьим, лайтконтакт — это был мощный, полновесный гияку-цуки, и не сделай Александр Степанович уклон, неизвестно, что сталось бы с его усами и с ним самим заодно. Тем не менее кулак противника вскользь задел скулу, раскровенив лицо, и Сарычев начал ощущать, как сжатая где-то глубоко внутри него пружина вдруг начала с бешеной скоростью распрямляться. Он сделал быстрое обманное движение и внезапно, резко сократив дистанцию, захватил шею противника, одновременно нанося хиза-гири — удар коленом — в район солнечного сплетения. Азиат на мгновение замер, а майор уже со всего маху приласкал его локтем по ключице, затем опять коленом, но уже по ребрам, и завершил атаку сильнейшим ударом верхотурой черепа в лицо противника. Тот уже был в глубоком грогги, кровь вовсю лилась из его разбитого носа, но Александр Степанович, не оставляя ему ни шанса, вдруг дистанцию разорвал и, как в свое время учил его Петрович, нанес падающий маваси-ири с правой ноги. Азиат, не издав ни звука, залег и даже потом, когда его оттащили на гимнастическую скамейку, долго не мог прийти в сознание; а в ринг залезли гость с третьим даном и Петрович собственной персоной.

Хоть бок у Сарычева болел жутко и скорее всего какое-то ребро из тех, что плавают, было у него сломано, но он буквально прилип к помосту в ожидании предстоящей схватки. Однако все произошло как-то буднично и неинтересно: как только Петровичу попытались съездить по физиономии, он уклонился и таиландским лоу-киком сломал обидчику опорную ногу, затем помог упавшему подняться и сказал:

— Передайте этому вашему Шаману, что я с ним работать не буду. Это мое слово последнее.

Гости попрощались холодно и еле-еле поковыляли восвояси, а Сарычев, услышав семеновское: «Пошли мыться, это мы заслужили», направился в сауну, затем долго стоял под сильным холодным душем и, уже подъезжая к своему дому, пожалел, что не спросил, что это за фигура такая — Шаман.

Глава вторая

Ночью майору спалось плохо — он ворочался, вздыхал, и, почувствовав неладное, в гости к нему наведалась парочка заморских котов. Заурчав, они прижались к опухшему, фиолетово-черному сарычевскому боку, и надоедливая боль в ребрах поутихла. Хвостатые были породы сиамской, жутко умные и когтистые, а при общении охотно отзывались на кликухи буржуазные: кавалера звали Кайзером, а его даму Норой. Давно еще Сарычев подобрал у помойки загибавшегося от мороза и скудного рациона кота-неудачника, а чтобы животное не тосковало и не скучало, прикупил ему подругу жизни. Жили хищники дружно, и, наблюдая иной раз сиамскую парочку, майор им даже завидовал тайно, потому как его собственная семейная жизнь ладилась не очень. Может, были бы дети, то что-то изменилось бы, однако хоть и был Сарычев мужиком нормальным, но, если верить врачам, где-то глубоко внутри него гнездился какой-то изъян на генно-хромосомном уровне, и бабы от него не залетали. Не беременели то есть.

А тем временем прозвенел будильник, и, встав с кровати, Александр Степанович стал собираться на службу. Есть ему не хотелось совершенно, и, выпив чашку чая, он не спеша спустился по лестнице вниз. На улице было еще темно, и на черном небе висел серп неполной луны, а вот на капоте сарычевской машины сидела здоровенная нахальная ворона и, о наглость, пыталась клювом нанести ущерб лакокрасочному покрытию.

— Кыш, кыш, падла пернатая. — Майор с негодованием согнал ее и, чувствуя, что бок опять начал болеть, стал заводить «семерку».

Бензина в баке оставалось совсем чуть-чуть, пришлось заехать на заправку, и, когда Сарычев прибыл на службу, капитан Самойлов уже трудился в поте веснушчатого лица своего. Напротив него помещался давешний неказистый мужичок, лепший друг «белого китайца». Он беспрестанно чихал и сморкался, требуя по очереди то дозу, то врача, то прокурора. Рыжий капитан работал опером не первый год и уже успел вывернуть сопливого налицо. Звали его Красинский Семен Ильич, ранее он работал грузчиком и весь был какой-то серый и неинтересный. Между большим и указательным пальцами на его руке была наколота партачка — паук в паутине, — и когда подопечного прокачали на повторность, то обнаружили, что и ожидалось, — бритый шилом мужичок бывал на нарах и, попав на зону за дурь и колеса, именно там познакомился с иглой и уселся на нее весьма плотно. Время колоть его до жопы еще не пришло, и разговор носил пока характер доверительной светской беседы.

— А вот скажи, Семен Ильич, толкаешь ты «белого китайца», а в крови у тебя опиаты нашли, химку разбодяженную то есть. Почему не ширяешься тем, что имеешь, или гута твоя — голый вассер? — поинтересовался капитан и подмигнул клиенту веселым карим глазом.

Мужичок при упоминании о веревке оживился и, подняв слезившиеся буркалы, гуняво произнес:

— Что я, с тараканом, что ли, чтоб на «белок» сесть: зажмуриться можно в шесть секунд, — и, немного помолчав, опять заскулил про баш, гуты и лепилу.

Собственно, ничего нового он не сказал: «синтетика» — штука жесткая, привыкание к ней происходит после первой же дозы, а передозировка таится в неуловимых сотых долях, чуть лажа какая — и все, будут лабать Шопена.

«Так ты, голубчик, не глухой ширевой, и вот где язвинка твоя — себя любишь», — подумалось капитану, и неожиданно он твердо сказал:

— Ничего тебе не будет. А вот завтра, когда начнет ломать тебя по-настоящему, будешь вошкаться, как кабысдох на цепи, а ее мы тебе покороче сделаем, а уж послезавтра с параши не встанешь, может, на ней и загнешься.

Вероятно, клиент Самойлова уже через ломку проходил, и, выслушав рыжего инквизитора, он вдруг весь затрясся и выплеснулся в бешеном крике:

— Сука ментовская, что ты душу мне моешь, мент поганый, — и, сразу сникнув, начал мотать сопли, заскулив про дозу и врача.

Это было хорошо, и капитан понял, что лед тронулся.

Утром следующего дня Семен Ильич Красинский, измученный сильнейшими болями в животе и интенсивным ночным поносом, заметил в руках рыжего капитана «баян», полный темной гуты, и сразу же хату, откуда толкалось ширево, спалил. Самойлов самих наркоманов по-человечески жалел, а вот сбытчиков по долгу службы ненавидел люто, и потому, дурмашину убрав подальше, он вызвал к загибавшемуся клиенту врача и бодро двинулся к начальству с докладом.

Майор Сарычев общался с кем-то по внутреннему телефону, и по тому, как он ощутимо пытался соблюсти субординацию, было ясно, что звонил кто-то из высоковольтных. Капитан взглянул на начальника понимающе: у Александра Степановича давно уже на подходе были подполковничьи перья, и естественно, что рубить с плеча ему явно не хотелось. Наконец майор приглушенно в трубку сказал:

— Обязательно будем держать вас в курсе, товарищ генерал, — отключился и, не стесняясь капитана, в неразговорчивости которого был уверен, шваркнул кулаком по столу. Помолчал немного и произнес с горечью: — Мало нам прямого начальства, так еще один отец родной отыскался, у которого в башке как на штанах, — и, наглядно изобразив извилину главнокомандующего, такую же одинокую и прямую, как генеральский лампас, сказал, остывая: — Рассказывай.

Оказалось, что Красинский наркотой затаривался не где-нибудь, а в городе фонтанов и радужных струй — в Петродворце. Стоит там в конце улицы Парижской Коммуны неказистый деревянный домик, а во входной двери его прорезано оконце наподобие кормушки. И стоит только туда постучаться и денежку в нужном количестве замаксать, как сейчас же появится желаемое — или амнухи с ширевом, а если имеется горячее желание вмазаться немедленно, то и «баян» с готовой гутой. Счастливого путешествия.

Выслушав все это, майор понимающе кивнул головой и сказал:

— Знакомая тема. Сидит там внутри инвалид без ног или туберкулезный в острой форме, а скорее всего свора цыганок, насквозь беременных, и поиметь с них мы сможем только головную боль. Наркома надо выпасать, наркома, а все остальное — мыло.

Капитан согласно кивнул рыжей шевелюрой, кашлянул и пообещал:

— Ну что ж, будем копать дальше.

Глава третья

Майор словно в воду глядел, — действительно, в битой петродворцовой хазе проживали славные представители племени молдаванских цыган — супруги Бабан с многочисленными детьми и бедными родственниками. Совершенно некстати Пете Самойлову вдруг вспомнилась загадочная улыбка Кармен, затем усатая харя горьковского Лойко Зобара и, наконец, крайне неприличное выражение «джя прокар», и, помотав густой рыжей шевелюрой, совместно с лейтенантом Звонаревым он отправился организовывать неподвижный пост наблюдения.

На улице погода была зимней по-настоящему — небо хмурилось, из низких туч валил сильный снег, а холодный северный ветер с энтузиазмом закручивал его в бесконечные хороводы метели. Скользя под сношенной резиной по еще не укатанной дороге, видавший виды отделовский «жигуленок» продирался сквозь непогоду с трудом, и, когда прибыли на место, короткий зимний день уже уступил место темноте. Половина уличных фонарей почему-то не горела, и улица Парижской Коммуны отыскалась не сразу, зато нужный дом стоял в самом ее начале, и наблюдать за ним можно было с проходившего перпендикулярно проспекта Ильича.

Начало казалось многообещающим, и, оставив Звонарева в машине, капитан бесстрашно вышел на мороз, уже через минуту став похожим на снеговика. Осторожно переставляя ноги в высоких финских сапогах, Самойлов не спеша двинулся по узенькой, едва заметной дорожке в снегу и, проходя мимо бабановского покосившегося жилища, даже не повернул головы, тем не менее успев отметить, что во дворе на ржавой цепи исходит злобой здоровенный волкодав, народная тропа к кормушке широка и отнюдь не заросла, а перед крыльцом стоит красная лайба девяносто девятой модели. Сугробов на ее капоте не наблюдалось вовсе, и капитан Петя Самойлов почувствовал, что настроение у него улучшилось ощутимо. Прогулявшись еще немного и задубев окончательно, он возвратился в машину, долго оттаивал и наконец сказал:

— Поехали взад.

Однако в это самое время входная дверь отворилась, и, с трудом сойдя с крыльца, в лайбу начали грузиться три явно беременные тетки, следом вальяжной походкой цыганского барона вышел высокий обладатель окладистой бороды и уселся за руль, а за ним шустро выкатился невысокий чернявый паренек. Он захлопнул входную дверь, пропустил карабин на собачьей цепи через туго натянутую вдоль забора проволоку и, подождав, пока лайба выкатится со двора, ворота закрыл и уселся в нее последним. Мохнорылый водила прибавил газку, и «девяносто девятая» не спеша покатила вдоль улицы Парижской Коммуны, но, проехав буквально полкилометра, встала. Перед глазами подтянувшихся поближе оперов произошел процесс открывания массивных железных ворот, и, когда машина с будущими матерями заехала во двор каменного трехэтажного дома, давешний чернявый пацан створки прикрыл, и было слышно, как изнутри их закрыли на затвор.

— Это хорошо, когда работа недалеко от дома, — сказал капитан Самойлов и решил опять пойти прогуляться.

Вернулся он минут через пятнадцать, разочарованно пошмыгал посиневшим носом и скомандовал:

— Поехали отсюда.

Похоже, метель разыгралась еще больше, и, когда «жигуленок» нехотя докатился до управы, уже основательно завечерело. Очень хотелось чего-нибудь горячего, и, взглянув на рожи подчиненных, майор Сарычев сурово промолвил:

— Доложитесь позже, а на жратву вам полчаса, и время пошло.

Правду говорят, что остатки сладки, — капитан с лейтенантом мужественно навалились на что-то безвкусное и дымящееся, жмурясь от удовольствия, напились едва сладкого, зато огненно-горячего чаю и, облизываясь, отчалили с кормобазы вверх по широкой мраморной лестнице, чтобы поделиться кое-какими мыслями с начальством.

— А где же я вам вторую-то машину возьму? — спросило их это самое начальство в лице майора Сарычева. — Вы ведь не одни у меня, вон Теплов по «мякине» какое дело раскручивает, и без колес ему никак нельзя. — Заметив выражение капитанского лица, он помолчал мгновение и задумчиво добавил: — Ладно, придумаем что-нибудь. Голь, она на выдумки хитра.

Утром следующего дня еще не рассвело даже, а Самойлов со товарищи уже был на месте. По-прежнему с неба непрерывно падали белые хлопья, и видимость была паршивой, но скоро кое-что высветилось совершенно отчетливо. Часов в одиннадцать прибыла уже установленная капитаном красная лайба, и из нее взошли на крыльцо беременные труженицы, а также сам хозяин дома Роман Васильевич Бабан вместе со своим чаборо Виктором. Через десять минут патриарх с наследником погрузился в машину и отъехал к расположенному неподалеку дворцу своего чаво — сына то есть — Михаила Романовича, а будущие матери, практически неуязвимые для Фемиды, приступили, как выяснилось чуть позже, к общественно полезному труду. К обеду засветились уже три машины с покупателями, а также несколько энтузиастов, с трудом прибывших своим ходом, и стало ясно, что бабановская веревка в определенных кругах — вещь незаменимая.

Назавтра Самойлов со Звонаревым ничего нового не углядели, и только на третий день ментовская удача улыбнулась им золотозубо и осенила своим белоснежным крылом с генеральским лампасом по краю. Все началось тогда как обычно — брюхатых тружениц вывезли на рабочее место и, надо думать, охватили объемом работ, а вот дадо Роман Васильевич не залег в сыновьих палатах до вечера, как всегда, а минут через пятнадцать отчалил на «девяносто девятой» в сопровождении четырех здоровенных ромалэ. Прикинут он был в дорогую светло-коричневую пропитку и лохмушку из бобра и помещался не за рулем, а на переднем командирском месте. Задевая брюхом на ухабах снежные заносы, лайба двинулась по направлению к колыбели трех революций, а тащившийся следом в «жигуленке» капитан Самойлов с бережением достал единственную в отделе сотовую трубу и в целях экономии средств был лаконичен, как древний спартанец.

— Едут в Питер, — доложил он майору Сарычеву.

— Веди его пока сам, в таком снегу он тебя все равно не срисует. По звонку приму его лично, — ответил Александр Степанович и кинулся к коллегам из УБЭПа слезно клянчить какую-нибудь завалящую сотовую трубчонку для себя.

Между тем красная цыганская лайба вырулила на Нижнепетергофское шоссе, затем свернула на юго-запад, и скоро стало ясно, что района Исаакиевской площади ей не миновать. А с неба по-прежнему валил сильный снег, дороги чистить никто и не думал, и майор Сарычев, в душе на самого себя негодуя, гнал своего «семака» на грани фола. Дважды машину весьма ощутимо заносило, после проезда под красный к Сарычеву привязался гаишник и отстал только после демонстрации «непроверяйки», но все обошлось как-то, и Александр Степанович принял «девяносто девятую» в районе моста бедного лейтенанта Шмидта. Тем временем цыганский экипаж вырулил на Средний, по пути затарился в киоске сигаретами и упаковкой баночного «Хольстена» и не спеша двинулся по направлению к заливу. Наконец стало ясно, что ромалэ интересуются гостиницей «Прибалтийской», и вскоре «девяносто девятая» свернула с Кораблестроителей на набережную и остановилась как раз напротив творения шведских умельцев. Снег не утихал, однако Сарычев в мощный, 24-кратный морской бинокль вполне сносно разглядел поджидавшую цыганскую братию машину — это была «бомба» пятисотой серии, темно-синего или черного цвета, с напрочь закопченными стеклами. «Девяносто девятая» припарковалась с ней рядышком, борт к борту, и что произошло — разглядеть не удалось, однако буквально через минуту взревели моторы, и машины начали разъезжаться.

— Внимание! — быстро скомандовал майор. — Примите «бомбу», — и, выждав немного, двинулся следом за «жигуленком» Самойлова, искренне благодаря небо за доставший всех антициклон.

Глава четвертая

«Бэзмвуха» была пятьсот тридцать пятой — классная, быстроходная лайба, — и у сидевшего в «Жигулях» седьмой модели майора при взгляде на нее возникло сомнение: кто же все-таки победил тогда, в 1945-м? Водила в иномарке сидел лихой, и если бы не сугробы на проезжей части, то «вести» ее, не светясь, было бы крайне затруднительно. Это капитан Самойлов понял сразу, как только «бомба» взревела мотором и, взрывая шипованной резиной рыхлый снег, шустро рванула вперед. Однако очень скоро ей пришлось свернуть на Наличную улицу, и, сдерживаемая едва тащившимися отечественными лайбами, она поплелась, как и все, — в колее. За мутной завесой снега машины узнавались только по горевшим фарам, и Сарычев был уверен, что в такой ситуации засечь хвост весьма затруднительно. Тем не менее на всякий случай он постоянно менялся местами с Самойловым, осознавая, однако, совершенно отчетливо, что все это вошканье, недостойное профессионалов. Ведь существует железный закон «наружки» — успешно вести клиента возможно только семью машинами, и стоит, наверное, крикнуть большое милицейское спасибо небесам за то, что пожалели нищих оперов и все вокруг застлали снежной пеленой.

Наконец, «бээмвуха» притащилась на Ржевку, и неподалеку от «фордовской» станции все повторилось точь-в-точь как у «Прибалтийской» — к «бомбе» припарковался борт о борт зеленый сто девяностый «мерседес» и уже через минуту они разбежались. Номера его при такой погоде засечь не удалось, а «принять» «мерс» было некому, и, сжимая зубы от злости и обиды, Сарычев двинулся за «пятьсот тридцать пятой», приказав капитану держаться следом.

Вообще-то Александр Степанович нынче чего-то в этой жизни не «догонял». Не мог он, например, понять, почему капитан Самойлов защищает закон и ездит в раздолбанных «Жигулях», а те, кто этот самый закон преступают, в «БМВ» и «мерседесах». Не врубался майор, отчего это каждый средний бандит без трубы сотовой себя не мыслит, а у него на весь отдел одна она, родимая, да и то с лимитом денежным на переговоры в придачу. И возникал естественный вопрос у Александра Степановича: ведь если государство не стоит на страже своих же собственных законов, то или оно не государство вовсе, или закон лишь только на бумаге, и оно преступно по сути. Да… Всегда он старался держаться от политики подальше и считал, что его личное дело — это ловить и сажать за решетку преступников. В свое время он и партбилетом-то махал на собраниях, осознавая все происходившее как непременное и обязательное дополнение к основной своей работе, однако то, что происходило нынче в стране родной, вызывало тошноту и было для него невыносимо.

Тем временем «пятьсот тридцать пятая» припарковалась у входа в ресторан «Универсаль», и из машины показалась парочка крутых — оба крепкие, в кожаных куртках, и, естественно, в руке одного виднелся сотовый телефон. Когда они выходили, на секунду салон «бомбы» осветился, и Сарычев заметил, что водитель остался на своем месте, — всего в лайбе было трое. Где-то через полчаса пожравшие вернулись, не забыв, однако, и своего товарища — водиле предназначалась здоровенная тарелка полная гамбургеров и сандвичей, запивать которые ему предстояло из литровой бутылки кока-колы, — и майор понял, что в машине наверняка что-то ценное, раз в ней непременно оставляют часового.

Еще он вспомнил, что капитан с лейтенантом не ели весь день, и ему дико захотелось выскочить, распахнуть дверь «бомбы», заученным движением захватить сидящую там сволочь, с ходу провести маваси-гири в средний уровень, а после, произведя загиб руки за спину и удерживая болевой предел, бить этой самой бритой башкой о край крыши, пока тело не обмякнет и не сползет вниз, к колесам машины. Фу-ты! Майор вытер внезапно вспотевший лоб и сказал сам себе вслух: «Э, брат, так нельзя, иначе — край».

Когда водила «бомбы» насытился и тарелку с остатками жратвы выкинули прямо на тротуар, «БМВ», ревя мотором, тронулась и устремилась по направлению к Янино, причем двинулась обходным путем, минуя гаишный КПП, и Сарычев понимающе улыбнулся. Но когда вышли на трассу и полетели сквозь метель по заснеженной ленте шоссе, поводов для радости не осталось никаких, — чтобы «бээмвуху» не потерять, пришлось наплевать на безопасность движения совершенно. Пару раз уже Александр Степанович чуть не побывал в кювете, машина вела себя как кусок мыла на мокром полу, и не помогали ни управляемый занос, ни торможение двигателем. Понимая, что его «семерка» на шипованной резине держит дорогу явно лучше раздолбанной отделовской «лохматки», и представляя, каково нынче Самойлову, майор скомандовал:

— Петя, тормози.

Между тем снежное облако, в середине которого мчалась «пятьсот тридцать пятая», стремительно разрывало дистанцию и наверняка потерялось бы, однако сегодня Сарычеву что-то подозрительно везло.

Впереди на дороге показалась бесконечная колонна бензозаправщиков-«Уралов», обогнать которую не было никакой возможности, и «бээмвуха», сразу потерявшая свой белоснежный шлейф, уперлась в нее и покорно поплелась следом. Так тащились минут двадцать, и наконец, помигав левым поворотником, «бомба» съехала на аллею, по обеим сторонам которой высились массивные каменные коттеджи. Переть буром за ней было опасно, и капитан с лейтенантом, выйдя из машины, бежали за удаляющимися огоньками габаритов метров восемьсот, вспотев на морозе, как в бане, но старались, как видно, не зря — на их глазах распахнулись мощные железные ворота, и «пятьсот тридцать пятая» въехала внутрь двора, основательно отгороженного от внешнего мира бетонными плитами с «колючкой» по верху, и на морозе было хорошо слышно, как злобно зарычал, бряцая цепями, дружный собачий дуэт. Хлопнули двери лайбы, снова загудел электродвигатель, смыкая выкрашенные в нежно-голубой цвет створки ворот, и все затихло.

Чувствуя, что начинают дубеть, капитан с лейтенантом припустили к машине бегом и сразу поделились с майором увиденным.

— Ну что ж, молодцы, шерлоки, — сказал он с непонятной интонацией и, задумчиво покрутив свой заиндевевший ус, поманил своих подчиненных к началу аллеи.

Оказывается, там присутствовали настежь распахнутые воротца, и, когда Сарычев посветил фонариком, стало видно, что в центре каждой воротины присобачена здоровенная пятиконечная звезда, цветом напоминавшая запекшуюся кровь.

Глава пятая

— Здравствуйте, дети мои, — сказал майор Сарычев и по очереди погладил между ушей хищников, шустро прибежавших на звук открывающейся двери. Супруга же встречать его не пожелала, и, помывшись, Александр Степанович отправился на кухню кормиться самостоятельно.

Жену Сарычева звали Ольгой Петровной, а была она стройной блондинкой с красивыми ногами и томно-волнительным взглядом голубевших глаз. Служила она по медицинской части и раньше, в отдаленно-благополучный период своего замужества, исправно кончая, всегда пронзительно вскрикивала: «Сашенька, родной» — и благодарно прижималась к широкой, тогда еще лейтенантской, груди. Нынче же все стало по-другому: забьется молча в истоме и, простонав что-то нечленораздельное, повернется сразу к майору хорошенькой попой с родинкой, — да, жизнь семейная явно дала трещину. Собственно, Александр Степанович причину знал и как-то супруге предложил: «Ну давай приемного заведем — вон сколько сирот развелось при перестройке-то», но Ольга Петровна отказалась гордо и, заметив: «Мне мой собственный ребенок нужен», напоследок еще зачем-то помянула сарычевского геройского родителя. И совершенно напрасно.

Отца своего майор не помнил, но, по рассказам матери, тот умер неизвестно от чего вскоре после его рождения, мучаясь страшно. Лишь когда гебешники решили сыграть партию в гласность, Сарычеву стало ясно, что на родителе его любимая советская власть проверила, как будут загибаться от радиации поганые империалисты, а заодно еще взяла на всякий случай подписку о неразглашении под страхом смерти. Тема эта была болезненна, как гнилой зуб, и лучше бы Ольга Петровна не касалась ее вообще, — разговоры были пустые, а душа наполнялась горечью и обидой. Вот такая ячейка общества.

Между тем вода закипела, и, шваркнув целлофановым мешочком об пол, чтобы пельмени расклеились, майор оперативно закидал их в кастрюлю, куда уже успел положить соль и лавровый лист. Помешав все это ложкой, он приготовил тарелку побольше и стал ждать конечного результата. Наконец пельмени сделались желтовато-скользкими, и, исходя слюной, Александр Степанович готовый продукт переместил в емкость, кинул сверху масла, сметанки и нарезанного маленькими кубиками сыра, подождал, пока он растает, и первый раз за день поел по-человечески. Хищники, от пуза натрескавшиеся буржуазного «вискаса», размещались неподалеку и, из чувства солидарности неохотно слизывая ряженку из коллективного блюдечка, урчали при этом одобрительно.

Наконец пельмени иссякли, и повеселевший Александр Степанович налил себе чайку, бухнул в стакан пару ложек абрикосового варенья и, отхлебнув, задумался.

Прошло чуть больше недели, как капитан Самойлов повязал чалого, толкавшего амнухи с «белым китайцем», а за это время весь рынок оказался буквально завален этой отравой, метко прозванной «крокодилом». Цена на него установилась смешная, и создавалось такое впечатление, что кого-то интересует не материальная, а социальная сторона происходящего.

Не секрет ведь, что человечество познакомилось с наркотой очень давно, — еще пять тысяч лет назад древние шумеры прекрасно знали свойство опиума и называли его «гиль», то есть радость, а в индийском эпосе «Ригведа» гашиш воспевается как «небесный проводник». Однако всегда это был удел избранных, и употребление «дара богов» простыми смертными каралось чрезвычайно жестоко. Нынче же кто-то предлагает «крокодила» всем желающим по бросовой цене, мол, ширяйтесь, граждане, сколько душе угодно, но не это одно казалось майору Сарычеву странным.

Взять хотя бы то, что сама предполагаемая фабрика являлась объектом Министерства обороны и носила название звучное — Рекреационный центр высшего командного состава, санаторий то есть.

А что, стоит в лесу, до Невы рукой подать, до города опять-таки недалеко, но вот беда приключилась нежданно — конверсией называется. Денег не стало у полководцев, нечем за свет-тепло платить, и весь комплекс быстренько законсервировали, однако почему-то не постеснялись сдать в аренду целый трехэтажный коттедж какому-то захудалому товариществу с ответственностью ограниченной. А арендную плату положили такую, что никакой экономической целесообразности не просматривается вовсе, и даже ежику понятно, что на лапу было дадено изрядно. Неподвижному же посту наблюдения вообще открылись вещи преудивительные: не далее как сегодня поздним вечером к коттеджу подкатил военный «УАЗ» с залепленными снегом номерами и из него выгрузили нечто в продолговатом ящике, — и лично Сарычеву этот факт не понравился чрезвычайно.

Назавтра Александр Степанович долго ходил на четырех, вилял хвостом, а под конец лег костьми в кабинете главнокомандующего, и это было замечено — майору выделили две лайбы дополнительно и по-отечески пообещали всемерную поддержку по мере сил.

Забота такая Сарычеву была на фиг не нужна, а вот машины пригодились изрядно: уже где-то к обеду курьеры на черной «пятьсот тридцать пятой» засветили своих коллег, прибывших в белоснежном «опеле-омега». Те, не врубившись в происходящее, не рюхнулись и сгорели сами, спалив также хату с марафетчиком и всей присутствовавшей там сволочью. Изъятые у пассажиров «опеля» амнухи отправили на экспертизу, и спектральный анализ показал, что и ожидалось, — в «стекляшках» присутствовал «белый китаец» собственной поганой персоной. Место его изготовления уже никаких сомнений не вызывало, и Сарычев понял, что имелся реальный шанс закурочить фабрику и замести одним разом умельцев с курьерами и, как следствие, крупных оптовиков. Промедление было смерти подобно, и майор опять двинул в высоковольтный кабинет.

При виде его усатой физиономии у начальства испортилось настроение, и пока-еще-полковник, но почти-уже-генерал сказал хмуро:

— Надо скорей тебе, Сарычев, подполковничьи звезды вешать, а то ведь ты с меня последние подштанники снимешь.

«Исподнее мне, ваше сиятельство, на хрен не нужно», — подумалось майору, а вслух он сказал ласково:

— Фабрику нужно брать завтра утром, иначе поздно будет. И силовых надо, полагаю, взвод, самим никак не управиться.

— Ну давай рассказывай, — равнодушно одобрил его полковник, который был далеко не дурак и поэтому дела служебные близко к сердцу не принимал.

Глава шестая

Омоновского главнокомандующего звали лейтенантом Доценко, и оказалось, что Сарычев хорошо знал его еще по совместной службе в оперполку. Был он здоровенно-широкоплечим, рано облысевшим молодцом, и представлялось непонятным, как это отделовские «Жигули» еще не развалились от тяжести его многопудового, мускулистого тела.

— Ну что, Петро, какие мысли?

Майор с лейтенантом уже прошлись возле объекта, отметив высоту стен и наличие наружной сигнализации, долго наблюдали за особняком в бинокль и теперь решали вопрос, как миновать четырехметровый бетонный забор с колючей проволокой, сидящих за ним церберов и попасть сквозь Железную входную дверь в дом, где, по всей видимости, фабрика и располагалась.

Можно было, конечно, не мудрствуя лукаво, шарахнуть из РПГ-7 — ручного противотанкового гранатомета — по воротам и с криком «ура» ворваться через дымящуюся брешь во двор, но это была бы грубая, дешевая работа, недостойная профессионалов, и за нее в случае чего по голове бы не погладили.

Наконец решение нашлось, и лейтенант Доценко отправился охватывать инструктажем своих подчиненных, которые расположились в стоявшем на обочине шоссе автобусе.

Было раннее зимнее утро. Еще не рассвело и в помине, мороз был колюч, а звезды на небе казались осколками льда, отражавшими белесый свет молочно-белой луны. Все нормальные люди еще сладко спали, а неугомонные стражи закона уже успели проверить связь, вооружение и, когда начало светать, стали не спеша подтягиваться на исходную.

Старались они не напрасно — часов в одиннадцать загудел электродвигатель ворот, медленно начали разъезжаться створки, и по связи прошла команда: «Снайпер, внимание». В то же самое мгновение коренастый сержант-омоновец навел бесшумную винтовку ВСС на проем ворот и, как только красная точка лазерного прицела упала на радиатор выезжавшей «БМВ», плавно пару раз нажал на спуск, затем щелкнул переводчиком на автоматический режим и всадил еще с десяток пуль в моторное отделение «бомбы». Выстрелы были подобны хлопку в ладоши, тем не менее мощные, девятимиллиметровые патроны раскололи блок цилиндров «пятьсот тридцать пятой», двигатель моментально заклинило, и иномарка застряла в воротах, не позволяя створкам в случае чего сомкнуться.

В то же самое мгновение пассажиров лайбы выволокли наружу и положили для начала мордами в снег, с широко раскинутыми ногами и руками, сцепленными на затылке. А по капоту и крыше машины уже вовсю мчались по направлению к коттеджу оперы наперегонки с омоновцами. Взвизгнули и отползли, познакомившись с антисобакином, негостеприимные барбосы, а тем временем из окна третьего этажа со звоном вылетели стекла, и кто-то дал длинную очередь, если судить по звуку, из творения умельца Калашникова. Мгновенно нападавшие рассредоточились и укрылись за седыми от инея стволами сосен, однако стреляли пока не в них. Пули прошили многострадальную «БМВ» в районе бензобака, и сразу последовавший взрыв разметал во все стороны ее лежавший на снегу экипаж вместе с повязавшими его омоновцами.

Уже через секунду стрелок взял прицел чуть ниже, и мгновение спустя невысокий сержант бешено вскрикнул и схватился за бок — легкий бронежилет типа «Кора-2» от пуль АК не спасал, — вскоре еще один омоновец опрокинулся на начавший стремительно краснеть снег, а в особняке на втором этаже заработали еще два ствола. Стрелявшие были явно не из начинающих: они не суетились, палили грамотно — короткими очередями, — и высовываться из-за укрытия никому особо не хотелось. В это время в эфире раздалось: «Первый, цель взял», и где-то вдалеке, еле слышно, выстрелил снайпер, заставив стрелка на третьем этаже замолчать. Омоновцы между тем сосредоточили весь огонь на втором этаже, да так, что там и нос высунуть было невозможно, и, отловив момент, Сарычев с капитаном Самойловым и Доценко добежали до стены дома, оказавшись в мертвой, непростреливаемой зоне. Осторожно двигаясь вдоль высокого бетонного фундамента, внутри которого размещался, по-видимому, гараж, они вскоре очутились около железной входной двери, и, весело ругнувшись, лейтенант дал длинную бесшумную очередь из АС. Скорострельность его была такова, что ригели замка оказались буквально перерезаны, и, вслушавшись, чекисты на пределе внимания осторожно зашли внутрь. Миновав огромный холл, где стоял зачехленный рояль, а в камине догорали березовые поленья, они прошли коридором и очутились у лестницы, ведущей на второй этаж. Отсюда было хорошо слышно, как ударялись о пол стреляные гильзы, а в воздухе явственно ощущалась пороховая гарь. Оставив капитана со «стечкиным» наготове внизу, Сарычев с лейтенантом осторожно поднялись по лестнице на второй этаж и прислушались. Выстрелы доносились из комнат, смежных с той, где они находились, и майор, определяя порядок действий, обозначил себя стволом «гюрзы» и повел пушкой в сторону правой двери. Доценко понимающе кивнул и, поделившись с Сарычевым гранатой, поудобнее перехватил свой автомат.

Теперь все решали выдержка и быстрота — надо было синхронно вытащить чеку, руку разжать и, досчитав до трех, ударом ноги дверь распахнуть и закатить оскольчатую смерть внутрь. Проделав все это одновременно, майор с лейтенантом мгновенно отпрянули назад, и секунду спустя, когда в комнатах громыхнули взрывы, чекисты выпустили по длинной очереди во что-то кроваво-бесформенное, доведя «зачистку» до конца. Когда дым полностью рассеялся, стало видно, что лежавшее на полу уже отвоевалось, и в этот момент снизу послышались выстрелы.

Стараясь побыстрей помножить «автоматчиков» на ноль, Сарычев с Доценко поторопились, не «зачистив» первый этаж, как полагалось, и за ошибку заплатить, похоже, пришлось Самойлову — капитан неподвижно лежал на спине, лицо его странно почернело, а на губах выступила обильная пена. Неподалеку от него раскинулся тяжело раненный в грудь мужчина средних лет, и с каждым вздохом у него на губах пузырилась кровь. В дверях застыл бледный от пережитого омоновец, от которого Самойлов отвел предназначенную тому пулю, и не отрываясь смотрел на мертвое тело.

Сарычев вдруг почувствовал, что горло его сдавило что-то похожее на крепкую, мокрую веревку, однако он справился с собой и профессионально отметил, что смерть наступила у капитана от попадания в плечо. Быстро приблизившись к раненному в грудь, майор увидел, что и ожидал, — в руке у того был зажат ствол «браунинг 07», и, вытащив магазин, он убедился, что пистолет заряжен пулями, начиненными мгновенно действующим ядом — цианидом.

— Эх, Петя, Петя… — Сарычев оторвал взгляд от блестевших никелем округлых кусочков металла и уставился в лицо того, кто Самойлова убил.

Где-то глубоко в недрах майорской души внезапно прорвал плотину неудержимый поток чего-то темного и мутного. Дико захотелось прямо сейчас, с ходу, прыгнуть на грудь лежавшего и, высоко поднимая ногу, бить каблуком по ребрам, чтобы те ломались и острые осколки вонзались в печень и в селезенку, чтобы почки сорвались со своего места и кишки лопались, а затем, насладившись видом загибающегося от мучений врага, резким, трамбующим движением превратить его лицо в кровавое месиво и наконец прикончить, загнав кости носа в мозг. Александр Степанович помотал головой, вновь обретая над собой контроль, и с трудом отвернулся.

Тем временем отыскался вход в гараж, и уже через секунду голос лейтенанта Звонарева позвал:

— Александр Степанович, взгляните.

Собственно, ничего особо нового майор не увидел — фабрика как фабрика, только в углу, скрючившись от страха, лежал бородатый, интеллигентного вида умелец, второй кустарь, похоже недобитый, распростерся в луже собственной крови и судорожно хрипел простреленным легким. Однако внезапно глаза майора широко раскрылись от удивления, потому что он узрел нечто объяснявшее многое: среди бесконечного нагромождения пластмассы, резины и стекла виднелся продолговатый металлический предмет, цветом напоминавший летнюю травку, на котором была нарисована красная звездочка и написано непонятное: «РБГ-48».

Глава седьмая

Окна были замечательные — со стеклами-хамелеонами, дубовыми подоконниками и акустической изоляцией, — а потому заходящее зимнее солнце виделось сквозь раздвинутые бархатные занавеси неярким зеленоватым шаром, а звуки проезжавших по набережной машин вообще не проникали внутрь огромной, похожей на аэродром комнаты. Судя по всему, это была гостиная: невообразимая итальянская стенка слева, справа грандиозное панно, изображавшее паскудную голую бабу на тигре, необъятных размеров диван с креслами перед полутораметровым экраном «Пионера» посредине и масса приятных дополнений — видео и аудио, груды книг и огромный беккеровский концертный рояль.

Глядя на высокий лепной потолок, сразу становилось понятно, что помещение это — бывшее буржуйское, и вспоминалась мудрость древняя о возвращении всего в этой жизни на круги своя. Собственно, чего греха таить, так оно и было, — когда в семнадцатом году победил революционный народ и всех эксплуататоров ликвидировали как класс, то освободившиеся хоромы поделили на множество уютных собачьих конур, куда впоследствии этот революционный народ и запихали.

Однако ошибочка вышла. В спешке пролетарии, оказывается, пошли не тем путем и забрели черт знает куда, а возродившаяся буржуазия перегородки коммуналок снесла и снова зажила по-прежнему — в хоромах.

Между тем солнце за окном село, и в комнате автоматически зажглись галогенные лампы, осветив сидевших в креслах людей. Это были четверо мужчин, молодые годы которых уже прошли, а старость была еще в далекой перспективе, и на первый взгляд они были непохожи друг на друга совершенно. Однако при ближайшем рассмотрении становилось ясно, что объединяло сидящих. Взгляд. Глаза. Их выражение — стальное, невыразимо безжалостное и расчетливое. Так глядит леопард на свою жертву перед прыжком. Говорят, что глаза — это зеркало души, и если судить по находившимся в комнате, то сказанное — сущая правда. Каждый из них сумел достичь в жизни желаемого — денег, положения, власти, — весь вопрос был только в том, каким образом.

— Ну где он, мент поганый? — громко, несколько гнусаво спросил Первый, высокий и крепкий, со шрамом на левой щеке, перебитым носом и перстневой татуировкой в виде черепа.

— Ты меня бы хоть постеснялся, — жестко сказал Второй, среднего роста седой «интеллигент-чекист» в очках. — Чего клювом щелкать, раз он обещал — будет точно.

— Ну чего окрысился, коренной, ты ведь гебе-чека, — извиняюще-рассудительно заметил Первый. — А мент, он и есть всегда мент поганый.

— Хватит вам. — Третий, высокий, с коротким седым ежиком волос, энергично, как на плацу, махнул рукой и громким, командным голосом сообщил: — В дверь звонят.

Где-то вдалеке звякнули открываемые засовы, и через пару минут в комнату вкатился пухленький, румяный человечишко, в серых глазах которого особых людских добродетелей не читалось. Встретили его присутствующие без энтузиазма и сразу же напрямик поинтересовались: скоро ли его менты перестанут отравлять людям нормальным жизнь?

Когда-то давным-давно родная партия направила красномордого толстячка из уютного райкомовского кабинета на борьбу с преступностью, и хоть времени прошло с тех пор немало, но коммунарская закваска давала о себе знать, и он ответствовал по-партийному, уклончиво:

— В семье не без урода, а за всем не уследишь.

— Ты смотри, как поет. — Первый встал с кресла и особенным образом, с «подходом», приблизившись к толстячку, сказал негромко: — Папа, ты не въезжаешь в тему, — людей нормальных повязали, хаты засветились, завод сгорел, жмуров выше крыши, на кого все это повесить, а?

Сказанное он для наглядности сопроводил движениями растопыренных татуированных пальцев, и смотреть на него было жутковато.

— Ладно, ладно, — промолвил Второй, — стопори качалово, здесь все люди интеллигентные. — И, взглянув пристально на побледневшую харю толстого, произнес: — Надо проанализировать случившееся и сделать выводы, чтобы впредь такое не повторялось.

Сам Второй работал в органах много лет и по себе знал прекрасно, что не ошибается тот, кто ничего не делает. Давно еще, на заре своей кагебешной молодости, когда он служил в ПГУ — внешней разведке, — судьба зло посмеялась над ним. Проклятые капиталисты за бешеные деньги всучили ему чертежи подводной лодки образца четырнадцатого года, и пришлось коренным образом сменить профиль работы — заняться хозяйственно-чекистской деятельностью. У любимой партии было, как известно, множество младшеньких коммунистических сестренок, и вот, чтобы всю эту свору прокормить, пришлось Второму торговать оружием, толкать наркоту и вписываться в другие неприглядные темы. Насмотревшись за долгие годы служения отчизне всякого, он твердо знал, что жизнь полна сюрпризов, а на блатные замашки Первого смотрел косо и неодобрительно.

— Ну вот что, голуби, — впервые подал голос Четвертый, высокий, видный мужчина, обладатель хорошего костюма и неплохого кабинета в Смольном, — вы тут анализируйте, пожалуй, сами, мне это неинтересно совсем. Только не забудьте, что городу деньги нужны, а также то, что незаменимых людей не бывает.

Он сделал ручкой демократический привет и отчалил, оставив все общество в настроении пакостном.

— Да… — вздохнул наконец Третий и, взглянув на толстячка, поинтересовался: — Так что это за сволочь у тебя не одобряет конверсию?

Самого его жизнь не баловала — дослужиться от сержанта до генерал-полковника ох как не просто. Все было: и голод, и холод, помыкался по баракам, называемым офицерскими общежитиями, предостаточно, полжизни не имел ни кола ни двора; и вот, когда, кажется, достиг всего, — здрасьте вам, сволочи демократы затеяли перестройку. Не стало ни денег, ни почета, ни уважения, да и вообще всем он оказался до лампочки. Хорошо, хоть нашлись умные головы — приспособились психогенный газ РБГ-48 на наркоту перегонять. Во-первых, деньги, и немалые, во-вторых, при деле, а что касаемо нынешней молодежи, этой самой наркотой ширяющейся, так худую траву и с поля вон — бездельники все, ни на что не способные, восемнадцати летние оболтусы ни разу подъем переворотом сделать не в состоянии, ну что из них получится? Определенно ничего хорошего.

Между тем румяный достал бумажонку и, прочитав написанное, сказал:

— Зовут его Сарычев Александр Степанович, майор он, характеризуется положительно, награжден…

— Замочить его надо, — нетерпеливо вклинился Первый, — расписать так, чтоб о свою требуху спотыкался, можно еще «на марс отправить», а вернее всего — маслину в лобешник, сразу умничать перестанет — нечем будет.

На секунду повисла пауза, затем Второй пощелкал языком и с неодобрением заметил:

— Ну замочишь ты его — и сделаешь народным героем, а все окрестные оперы будут не просто службу нести — они начнут мстить и делать все возможное, чтобы такое не повторилось с ними, — будет ли все это хорошо? — Он замолк и пристально взглянул в серые глазенки пухлого мента. — Нет, надо этого Александра Степановича достать по-умному, чтобы он сам еще и крайним оказался.

Красномордый согласно кивнул пару раз головой, прищурился и сказал, улыбаясь:

— Окажется, как пить дать, окажется. Печенками, сука, рыгать будет.

Второй выждал паузу, белозубо улыбнулся и ласково промолвил:

— А вот уже тогда и замочить его можно. Без эксцессов, не торопясь.

Глава восьмая

Утром, по пути в сортир, майор Сарычев в коридоре повстречался с супругой. Ольга Петровна только что вышла из-под душа, самую главную прелесть ее едва прикрывали черные трусики с красными кружавчиками, грудь была хоть и солидных размеров, но стоячая, и пахло от нее обворожительно.

— Саша, давай поговорим, — попросила она и почему-то посмотрела на свои замечательные коленки, кожа на которых была нежная и бархатистая, как персик.

— Давай, — согласился Сарычев, примерно уже представляя, о чем пойдет речь.

— Саша, нам нужно пожить врозь, так больше продолжаться не может, — без всякого выражения, заученно произнесла супруга. — Я заберу кое-что из мебели.

— Забирай, — мотнул головой майор, перед глазами которого опять появилось лицо мертвого Самойлова с конопушками на носу, и добавил тихо: — Действуй.

На том и порешили. Ольга Петровна отправилась по своим девичьим делам, а майор поехал на кладбище.

Уход жены почему-то не тронул его совершенно — получилось как со старым, больным зубом. Пока лечишь его, он болит и причиняет массу неудобств, а стоит только выдрать — все, никаких проблем, даже никогда и не вспомнишь о нем.

«Да, буддисты правы, этот мир полон страданий», — согласился майор Сарычев с принцем Гаутамой и всю оставшуюся дорогу до кладбища ехал безо всяких мыслей, на автомате.

На погосте было холодно. С ясного, кристально-голубого неба непонятно откуда падали редкие снежинки, а зимнее, низко стоящее солнце казалось остывшим, оранжево-красным блином. Народу было немного, в основном все свои, милицейские. Майор и раньше знал, что Самойлов был детдомовский, но только сейчас понял, как это страшно, — проводить капитана в последний путь пришли только квартирная хозяйка, сдававшая ему комнатуху, да какая-то молодая девица, не жена, а так, одна из многих.

Могилу вырыли недавно — она еще не была присыпана снежком, — и по краям ее Сарычев заметил следы ковша — было ясно, что копал «Беларусь», — и почему-то настроение у майора испортилось окончательно. Он уже не впервой хоронил сослуживцев и примерно представлял дальнейшее: коротко, чтобы не застудить горло, генерал толкнет речугу, кто-нибудь еще поклянется отомстить и не забыть отважного чекиста и хорошего парня капитана Самойлова, да только Пете от этого не будет легче — вон он лежит неподвижно, одетый в милицейскую «парадку», и снежинки не тают на его веснушчатом курносом носу. Сарычев вдруг ощутил, что предметы вокруг него становятся какими-то серо-бесформенными и видятся как бы сквозь пелену — в этом был виноват, конечно, резкий, холодный ветер, — и, вытерев слезы, майор несколько раз сглотнул что-то тягуче-горькое, стоявшее в горле, постепенно обретая контроль над взвинченными нервами.

Наконец гроб опустили, присыпали и, разогнав напоследок выстрелами окрестных галок, стали расходиться. На поминки Сарычев не пошел, а по пути в «управу» приобрел литровую бутыль не нашей, прозываемой зловеще — «Черная смерть», водяры, кое-чего на закусь и, заперевшись в кабинете, сходу принял на грудь стакан. Водка была неплохая, однако майора никаким образом не взяло, и, пожевав краковской колбаски, он пить более не стал, а поинтересовался насчет ответа на запрос воякам. Удивительно, но тот уже пришел, и вскоре выяснилось, что РБГ-48 — это психогенное отравляющее вещество, созданное для защиты горячо любимого отечества от происков кровавых империалистов. Трепещите, недобитые буржуи и другие классовые враги, — данное химическое соединение в боевой обстановке мгновенно вызывает стойкие и необратимые изменения в психике людской, и никакой противогаз вам не поможет. Достаточно всего одной стомиллионной доли грамма, чтоб человек стал заторможенным, подавленным скотом, охваченным апатией и безотчетным страхом.

«Эх, люди, люди, почему мы хуже твари любой», — подумалось майору, и он уже совсем было решился налить себе еще, как внезапно ожил телефон внутренней связи. Звонил почти-генерал, и Сарычева удивила обеспокоенность, явно различаемая в его обычно монотонном и размеренном голосе.

— Александр Степанович, хорошо, что ты уже здесь, третий раз тебе звоню, — что-то уж слишком экзальтированно произнесло начальство и, добавив уже спокойней: — Зайди ко мне, — отключилось.

— Нашел время, гад, — вслух сказал майор осуждающе и, откусив еще краковской, не спеша двинулся длинным, прямым коридором.

Почти-генерал в общем-то был такой, как всегда, — подтянуто-волевой, — но наметанный сарычевский глаз сразу заметил на его лице не то чтобы страх, а растерянность какую-то, проистекавшую от непонимания происходящего.

— Ну что, похоронили? — спросило начальство, а майор, подумав про себя: «Сам-то ты где, сволочь, был?» — ответил: — Присыпали.

Почти-генерал для приличия секунду помолчал, а потом безо всякого перехода сообщил:

— Дело твое «федералы» забирают. Документы для передачи подготовь.

Заметив выражение крайнего неудовольствия на сарычевской физиономии, он разложил веером на столе пачку фотографий и, ткнув в них пальцем, сказал повелительно:

— Взгляни.

Фотобумага была еще ощутимо влажная на ощупь, и майор понял, что отпечатано совсем недавно, а когда посмотрел на снимки, то осознал истинную причину почти-генераловой растерянности. На них были изображены повязанные Сарычевым третьего дня клиенты, парившиеся в ИВСе — изоляторе временного содержания. Каждый из них лежал скрючившись на полу своего «сейфа» — одиночной камеры — и неподвижно смотрел на покрытый цементной «шубой» потолок. Но даже не наличие трех жмуров в тщательно охраняемом ИВСе изумило Сарычева, а удивительно схожее, ни с чем не сравнимое выражение крайнего ужаса на их перекошенных лицах. Что могло так испугать этих людей, чтобы замер в немом крике рот и глаза почти вылезли из орбит? Майор оторвал взгляд от снимков и коротко спросил:

— Причина смерти?

Почти-генерал шевельнул плечом и нехотя отозвался:

— Результатов вскрытия пока еще нет, а органолептикой не взять — на телах какие-либо следы отсутствуют. — Мгновение помолчал и добавил: — Ты голову особо-то не ломай, и так забот хватает. Твое дело пока — документы «федералам» передать. Понял меня?

— Сделаем, — сказал Сарычев и, прикинув, что за два дня работы их с гулькин хрен не наберется, плюнул на все и поехал домой.

Опять откуда-то налетели тучи, засыпая город опротивевшим снегом, машины еле тащились по нечищеной мостовой, и, когда майор подъехал к своему дому, было уже совсем темно. Лампочку на его этаже кто-то свистнул, и Александр Степанович долго не мог попасть ключом в прорезь замка, а когда наконец начал дверь открывать, то сразу почувствовал неладное — ригель был не закрыт, и ни он, ни Ольга так квартиру не запирали никогда. Заскочив в прихожую, майор включил свет и обомлел — вначале ему показалось, что хату поставили на уши: куда-то подевалась почти вся мебель, телевизор с видиком, — но, когда Сарычев вспомнил утренний разговор с супругой, все встало на свои места. Непонятно было другое — почему была так закрыта входная дверь. Однако уже через секунду Александр Степанович это понял, когда прошел на кухню и зажег свет.

На столе рядышком лежали сиамские хищники. Видимо, их убивали медленно, и от боли вся шерсть на них встала дыбом. От кошачьих голов почти ничего не осталось, и распростертые в кровавой луже истерзанные останки зверьков различались только по форме: кошка ждала котят. Сарычев подошел поближе, зачем-то потрогал уже остывшие, сразу ставшие такими беззащитными и маленькими тела, и внезапно дикая, не сравнимая ни с чем ярость охватила его. Он вдруг ощутил, что испытывает воин, когда вонзает свой клинок в горло врага и, глядя ему пристально в глаза, разворачивает острую сталь в дымящейся ране. Дикий, продолжительный крик вырвался из груди майора, однако усилием воли он справился с собой, и когда раздался телефонный звонок, то сказал в трубку совершенно спокойно:

— Слушаю.

— Александр Степанович, вы в Англии не бывали? — спросил его издевательски мужской голос, а когда Сарычев ответил: «Не доводилось», то разговор продолжили: — Так вот, у них поговорка есть «Любопытство сгубило кошку». А мы ее переиначили по-нашему: любопытство хозяина сгубило кошку.

Сарычев услышал, как на том конце линии громко захохотали, а потом очень серьезно-мужской голос произнес:

— Разжевал, мент поганый? — И трубку бросили.

«Ну и денек сегодня — сплошные похороны». Майор не спеша прошел на кухню и бережно упаковал кошачьи трупы в один целлофановый пакет — жили вместе, пусть и в земле лежат бок о бок, — потом убрал кровищу и только задумался о месте захоронения, как проснулся пейджер сигнализации его машины. Кинувшись к окну, Александр Степанович с высоты шестого этажа углядел, как в гнусном свете фонаря какие-то люди пинают ногами его «семерку». Для издерганных нервов это было уже слишком, — перекладывая на ходу ПМ из кобуры в карман, майор стремглав рванулся в темноту парадной, забыв о всякой осторожности.

Недаром говорят на Востоке, что гнев — худший учитель. Внезапно, словно натолкнувшись на невидимую преграду, Сарычев замер, что-то темное мягко обволокло его сознание, и он почувствовал, как стремительно проваливается в бесконечную бездну мрака.

Глава девятая

Когда сознание вернулось к нему, майор ощутил, что лежит скрючившись, как заспиртованный недоносок в банке, в темном холодном закуте. Резко воняло бензином, связанные за спиной руки упирались во что-то морозно-железное, и, несмотря на сильную боль в накрытой чем-то вроде наволочки голове, Сарычеву стало ясно, что он находится в багажнике. Чтобы не задубеть окончательно, он задержал дыхание и принялся сокращать те мышцы, которые еще слушались, а между тем машина, как видно, съехала с шоссе на проселок, и больше часа майорские бока близко знакомились с запаской и тяжелой сумкой с шоферским инструментом. Наконец лайба остановилась, было слышно, как завизжали створки широко открываемых ворот, и под злобно-захлебывающийся лай тачка въехала за ограду. Захлопали двери, машину ощутимо качнуло, и Сарычев услышал скрип снега под быстрыми шагами сильных мужских ног, сопровождаемый невыразительным голосом с хрипотцой:

— Дубрано, бля. Красноперый-то не задубеет там в трюме?

— Ботало придержи и не бзди, — посоветовали ему, и майор узнал своего телефонного собеседника.

— Легавому зусман боком не выйдет — он ведь и так отмороженный, правда, майор? — По крышке багажника похлопали ладонью, засмеялись гадко, и Сарычев услышал, как разговорчивый быстро поднялся по ступенькам крыльца и хлопнул дверью.

Он попытался перевернуться на другой бок, но только ободрал себе руки обо что-то железное и совершенно отчетливо понял, что вот так, запросто, может загнуться, и не от пули, и не от бандитского пера, а от холода, и глупее смерти, пожалуй, не придумаешь. В этот момент крышку багажника открыли, сильные руки грубо поставили майора на негнущиеся ноги, и с пожеланием: «Шевели грудями, мутный» — Сарычева заволокли вверх по ступенькам в дом. Подгоняемый пинками, он скоро оказался в душном помещении, где пахло дымом и трещали дрова в топившейся печке. Его грубо усадили на стул и сорвали наволочку с головы. После темноты майор инстинктивно закрыл глаза и тут же, получив «калмычку» — удар по шее ребром ладони, услышал:

— Что-то рано ты, мент, зажмурился, еще не время.

Присутствующие дружно заржали, а Сарычев, глубоко вдохнув, чуть разлепил веки и сквозь ресницы огляделся. Он сидел на стуле с высокой спинкой, задвинутом в угол большой, оклеенной розовыми в горошек обоями комнаты. В противоположном углу жарко топилась печь, посредине стоял стол с початыми бутылками водки и кое-какой жратвой. Кроме майора в комнате находились еще трое — один, краснощекий, коротко стриженный мордоворот, сидел в гордом одиночестве и с увлечением хавал с ножа содержимое консервной банки. Глядя на его подбородок, было ясно, что жрал он что-то в томатном соусе. Два других стояли неподалеку от Александра Степановича, и их он срисовал основательно. Тот, что повыше, был широкоплечий и крепкий, глаза у него казались остекленевшими, как у всех людей с перебитым носом, и нетрудно было понять, что он в свое время прыгал по рингу. Он не отрывал своих стекляшек от переносицы майора, слегка ударяя левым кулаком о ладонь правой, и тот мгновенно врубился, что имеет дело с левшой.

Между тем согревшиеся кисти заломило, к ним вернулась чувствительность, и майор продолжил начатое в багажнике машины — стал вращать напряженными руками, постепенно их разводя. Он сразу понял, что стреножили его некачественно: веревка была обыкновенная, предварительно ее не намочили, а самое главное — связан он был без фиксации за шею, и освобождение являлось только вопросом времени. Рядом с экс-боксером его коллега казался шибзиком — щуплым и низкорослым, но Сарычев по чуть уловимым признакам — выражению глаз, манере держаться — въехал сразу, что плюгавый — масти гнедой и опаснее всех. Чутье майора не подвело — уже через секунду обсосок знакомым телефонным голосом скомандовал:

— Кувалда, будьте другом, навесьте Александру Степановичу пару пачек для начала, — и, глядя ненавидяще-насмешливо в глаза Сарычеву, оскалился.

Обладатель остекленевших буркал с готовностью сорвал дистанцию и с неплохой скоростью провел «двойку», намереваясь пустить майору кровь и основательно встряхнуть мозги. Совершенно инстинктивно Александр Степанович сделал два защитных движения, и случилось непредвиденное: кулаки нападавшего врезались в верхотуру его черепа, явственно хрустнули выбиваемые из своих мест суставы, и Кувалда, отчаянно матерясь, прижал свою левую руку правой ладонью к животу. В то же самое время нога шибзика взметнулась вверх и, подобно пушечному ядру, впечаталась в грудь Сарычева. Йоко-гири был силен, майора вместе со стулом опрокинуло на спину, и, хотя он успел выдохнуть и «скимироваться», в глазах все же возникли огненные круги и в животе стремительно завертелся болезненносвинцовый ком. «Вот так, падла легавая», — шибзик все еще скалился, но улыбка была какая-то неестественная, а Сарычев, лежа на спине, делал вид, что сильно ударился затылком при падении и готов перекинуться — закатил глаза, затрясся как параличный, ощущая в то же время, что стягивающая руки веревка начинает подаваться.

— Ну-ка воткни туда, где оно торчало, — приказал обсосок с раздражением в голосе, и когда Кувалда майора поднял и усадил на стул, то кивнул все еще жрущему мордовороту: — Проглот, хватит умножаться, пора дело делать.

Тот сразу же хавать перестал, выскочил из-за стола и, оказавшись высоким, брюхатым, голомозым, придвинулся к Сарычеву поближе:

— Жося! — Его морда, все еще обильно политая томатным соусом, перекосилась в гнилозубом оскале, и, нависнув над майором, он ухватил его за щеку и сказал игриво: — Жося, сейчас мы тебе очко расконопатим.

Сарычеву объяснять уже было ничего не нужно — он понял, что перед ним активный гомосексуалист-глиномес, и перспектива быть оттраханным его никоим образом не прельщала. Он напряг руки в последнем отчаянном усилии и наконец с облегчением почувствовал, что из веревочных колец можно вытащить правую кисть. В то же самое время голомозый легко приподнял майора со стула, заботливо приговаривая:

— Давай, жося, раздвинься, чтоб мне тебя не ломать. — И в этот момент Сарычев нанес ему сильнейший кин-гири — восходящий удар в пах подъемом стопы.

Очень уж Александр Степанович постарался — движение было настолько мощным, что нижняя часть ухажерова хозяйства проникла в его брюшную полость, и активный отрубился мгновенно, не издав ни звука. А опасавшийся за свою честь майор был уже готов помножить на ноль всех остальных присутствующих, как вдруг в руках шибзика оказалась продолговатая коробочка и из нее вылетели две стрелки, за которыми тянулись тонкие проводки. Они вонзились Александру Степановичу прямо в шею, и он упал как подкошенный, даже не успев вскрикнуть; тело его дернулось пару раз и замерло. Секунду обсосок смотрел на него, потом пнул ногой безжизненное тело голомозого и промолвил задумчиво, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Непруха, бля. Все не в жилу, не в кость, не в масть.

Потом глянул на Кувалду, который все еще вправлял свои щипальца на место, и скомандовал:

— Надо упереться рогом. Надыбай баян.

Тот сорвался с места, было слышно, как захлопали двери лайбы, и через минуту он приволок десятикубовую дурмашину в упаковке. Осторожно вколовшись в «магистраль» голомозого, шибзик набрал в шприц чуток крови и, глубоко всадив пятелку в вену на правой руке лежавшего неподвижно майора, нажал на шток. Подумал чуток и, прошептав: «Береженого Бог бережет», повторил ту же операцию с левой дорогой Сарычева. Потом, не поленившись, подошел к печке и засунул дурмашину в ярко горевшее пламя.

— Грузи обоих в лайбу, — обернулся он к Кувалде, а когда уже подъезжали к городу и в свете фар показалась огромная стая одичавших собак, приказал коротко: — Стопори! — и все еще бесчувственное тело голомозого выпихнул на обочину.

Потом взглянул на бездыханного Сарычева и, процедив сквозь зубы: «Ты у меня все же сбацаешь „Сулико“, падла», принялся наполнять клизму содержимым бутылки с лаконичной надписью «Спирт пищевой».

Глава десятая

— Да не пил я ничего, не пил, — еще не совсем проспавшийся Сарычев, забыв, что он не в своем кабинете, бухнул кулаком о стол, и почти-генерал посмотрел на него укоризненно:

— Постой, Александр Степанович, вот черным по белому гаишники пишут, вот пожалуйста: «…в состоянии сильного алкогольного опьянения», содержание алкоголя в крови — так, столько-то промилле, «оказался на проезжей части вне зоны пешеходного перехода», так… «привело к дорожно-транспортному происшествию», ну, дальше неинтересно. Так что, они придумали это все?

Сарычев ничего не ответил, а начальство вздохнуло и подвело черту:

— Ствол, удостоверение, эти вот художества. — Почти-генерал раздраженно ткнул пальцем в справку из Госавтоинспекции. — Знаешь, Александр Степанович, ты ведь не был в отпуске за прошлый год, а?

— Не был, — ответил Сарычев угрюмо, уже представляя, что ему скажут.

— Ну так сходи отдохни, а тем временем все прояснится.

«Черта с два у них что-нибудь получится», — подумал майор, имея в виду обитателей 512-го кабинета, назывались которые внушительно и гордо — Особая инспекция при управлении кадров ГУВД, и поднялся. Почти-генерал подписал ему пропуск — еще одна щепотка соли на рану — и, пожимая на прощание руку, негромко спросил:

— Знаешь, чего больше всего в этом мире? — и, не дожидаясь ответа, подсказал: — Дерьма.

Сарычев пожелал удачи, спустился по лестнице вниз и, толкнув тяжелую, несомненно дубовую, дверь, вышел на мороз.

Опять валил снег, и майор вдруг ощутил, как ему все обрыдло — зима эта бесконечная, служба опостылевшая, домашний бардак, события дней последних… «Не размякай, — сразу одернул он себя, — каждый получает то, что заслужил, если хочешь остаться человеком, то встречай каверзы судьбы достойно». Вот так, вроде бы полегчало, и Александр Степанович отправился восвояси. Без всякого удивления обнаружив, что ни денег, ни ключей у него не взяли, он приобрел в ларьке подходящую коробку и, поднявшись домой, положил в нее мешок с кошачьими останками. Потом спустился к машине, достал из багажника лопату и долго долбил намертво смерзшуюся землю, удивляясь собственному спокойствию и сосредоточенности. Наконец Сарычев присыпал маленький холмик снежком и, на мгновение крепко зажмурившись, словно стараясь забыть это место навсегда, не спеша двинулся домой. Там он долго наводил порядок, зачем-то оттаял работавший неизвестно для чего холодильник и в конце концов воплотил в жизнь давнишнюю свою мечту — присобачил в опустевшей комнате большой боксерский мешок.

Был он сделан из толстой кожи, весил центнер и назывался боксерским весьма условно — лупить по нему можно было руками и ногами. Александр Степанович надел «блинчики», чтобы не изодрать свое сокровище раньше времени, и досталось мешку изрядно: все, что было у майора на душе, вылилось в каскаде мощнейших ударов, особенно хорошо удавались Сарычеву диагональные разноуровневые атаки типа левая рука — правая нога. Минут сорок звонко и сухо общались снарядные перчатки со снарядом, а негодующие соседи снизу раздраженно стучали по батарее. Наконец обессиленный Сарычев, угомонившись, пошел под душ.

Помывшись, он достал из-под ванной коробочку, вытащил оттуда что-то завернутое в тряпку и, размотав ее, взял в руку пистолет Макарова. В тусклом свете лампы блеснула гравировка: «Лейтенанту Сарычеву А. С. за героизм и личное мужество», — да, написано коротко и со вкусом. Помнится, еще министр-взяточник Щелоков подарил — упокой, Господь, его беспокойную генеральскую душу, — и было тогда обидно, лучше бы звезду дали раньше срока. «Нет, все что ни делается — к лучшему», — прошептал Александр Степанович, не спеша патроны протер, снарядил обойму и, проверив затвор, пошел спать.

Заснуть, несмотря на усталость, он не мог долго, потому что с телом происходило что-то странное. То откуда-то из глубины накатывали волны нестерпимого жара и майор, скидывая с себя одеяло, весь покрывался испариной, то уже через минуту пот становился ледяным, и, щелкая зубами от холода, Сарычев проклинал свое путешествие в багажнике, полагая, что простудился именно там. Наконец, только под утро, он задремал, и его сознание очутилось где-то посредине — между сном и бодрствованием.

Майор вдруг ощутил, что пробирается в узкой, вьющейся зигзагами галерее, проложенной в гипсе. Двигаться все время приходилось в «распоре» — внизу был обрыв, — и Сарычев слышал, как при каждом шаге из-под его ног, обернутых толстой, но мягкой кожей быка-хака и надежно затянутых ремнями, раз за разом срывались и булькали где-то вдалеке маленькие камешки. С удивлением майор отметил, что, несмотря на кромешную темень, он свободно различает окружающее, только не обычным зрением, а каким-то его подобием, и увиденное, минуя глаза, само собой возникает прямо в его сознании. Наконец его обостренный слух отметил, что упавшие камни больше не булькают, а сухо ударяются о дно разлома, и это означало, что Великий Нижний Поток ушел в сторону и Пещера Духов уже недалеко.

Скоро он ощутил легкое движение воздуха, а инстинкт подсказал ему, что под ногами появилась опора, и он пополз по стремительно сужающемуся каменному коридору, торопясь, чтобы Владыка Смерти не учуял его и не помешал унести свои слезы. Внезапно галерея расширилась, и майор очутился в неправдоподобно огромной пещере, стены которой были сплошь покрыты крупными — прозрачными, коричневыми и желтыми — кристаллами гипса. В центре ее, на поверхности Озера Гнева, расходились волны, над которыми клубился молочно-белый пар, и по его запаху Сарычев понял, что нынче духи были в плохом настроении. Затаив дыхание и стараясь не смотреть на зеленовато-мутный водоворот, он неслышно приблизился ко входу в расщелину и, быстро прокравшись по ней, оказался в небольшом зале, от центра свода которого желтоватые кристаллы концентрическими окружностями расходились к краям.

Не обращая на разноцветье красок никакого внимания, Сарычев кинулся дальше и, припав к наполненным прозрачной влагой следам Владыки Смерти, не в силах сдержаться, закричал от переполнявшего его восторга: «Хуррр!» На дне лежали слезы Того-кто-рвет-тетиву-лука-жизни, и когда Сарычев положил их на свою ладонь, то стало видно, что большинство из них продолговатые и с отверстием — те самые, за которые люди с Севера с радостью отдадут ему молодую, еще не рожавшую белокожую женщину и в придачу звонкий Клык Победы. Майор бережно спрятал добычу в кожаный мешочек, висевший на его широкой, заросшей бурым, густым волосом груди, и только собрался двинуться в обратный путь, как его слух уловил чьи-то крадущиеся легкие шаги в расщелине. Он мгновенно отпрянул к стене и, выхватив кремневый нож в костяной оправе, замер в чутком ожидании.

Шаги уже различались совершенно явственно, и что-то необъяснимое вдруг подсказало майору наверняка, что это приближался враг, — от идущего исходили волны злобы и бешеной ненависти. Скоро до ушей Сарычева донеслось тяжелое хриплое дыхание преследователя, а когда он учуял его запах, то в его груди проснулся вулкан неудержимой ярости, и он глухо зарычал, оскалив крупные желтые зубы, — Черные люди решили опять нарушить покой духов чужого племени.

Наконец из расщелины показался гигантского роста бородатый Носитель Семени, облаченный в шкуру черного льва-пещерника. В правой руке он сжимал огромный цельт — каменный топор из диорита, насаженный на отросток оленьего рога, и, глянув повнимательней, майор постиг, что перед ним стоит Великий Воин, — на широченной груди бородатого висел тройной ряд ожерелий из зубов медведя, льва и закопченых ушей двуногих врагов, а в середине переливался разноцветьем радуги огромный Глаз Змеи. Тем временем пришелец учуял Сарычева и, дико зарычав подобно загнанному в угол волку-ыху, одним прыжком сократил расстояние до врага и замахнулся огромным, похожим на кирку, цельтом. Инстинктивно майор от удара отклонился, и, как только огромный кусок диорита, острый с одного конца и выполненный в виде медвежей головы с другого, с глухим гудением промелькнул мимо его головы, успел воткнуть узкий, трехгранный осколок кремния бородатому глубоко в живот. На мгновение тот замер, но уже в следующую секунду раздался бешеный рев, и гигант страшным толчком волосатой руки в грудь бросил Сарычева на землю. Затем быстрым движением он вырвал нож из раны и, ужасно закричав от боли и ярости, кинулся с высоко занесенным каменным топором к распростертому майору. Кровь бежала широким алым потоком по его животу и ногам, однако удар цельта был настолько силен, что, попав в то место, где за секунду перед этим лежал откатившийся в сторону Сарычев, топор сломался, а сам гигант потерял равновесие и упал неподалеку от своей несостоявшейся жертвы. Мгновенно Сарычев захрипел от неудержимой злобы и, зажав в руке острый обломок костяной рукояти, вонзил его в то место, где у бородатого начиналась шея. Враг издал горлом странный, чмокающий звук, изо рта его потекла кровь, и, дернувшись пару раз, тело замерло.

Неизъяснимое ликование мгновенно переполнило Сарычева, он вскочил на ноги, гулко колотя себя кулаками в грудь, припал к ране на горле бородатого и, зарычав, принялся с наслаждением пить еще теплую кровь, вбирая в себя смелость и силу поверженного врага. Наконец он насытился, сорвал с груди лежащего ожерелья и, взвалив тяжеленное тело убитого себе на плечи, начал с трудом пробираться через расщелину.

Как только майор очутился в Пещере Духов, то сразу понял, что Владыка Смерти полон гнева, — по поверхности озера ходили водовороты, густые клубы пара были ядовито-желтого цвета, и снизу, там, где проходил Великий Нижний Поток, доносились звуки, похожие на раскаты грома. «О могучий, держащий свою стрелу против сердца каждого живущего! — Не поднимая глаз, майор приблизился к мутным, пузырящимся водам и, швырнув в них труп своего врага, громко крикнул: — Возьми взамен того, что дал». Секунду тело неподвижно покоилось на поверхности, потом его подхватила бешеная водяная карусель, загрохотало страшно, и огромная воронка увлекла бородатого на дно, — духи приняли жертву. «Хуррр», — ликуя, с криком радости оторвал майор лицо от земли и, резко вскочив на ноги, внезапно увидел свою по-спартански обставленную комнату.

За окном было светло, и, взглянув на часы, Сарычев ужаснулся — было уже одиннадцать часов, и так поздно он за последние десять лет не вставал никогда. Он внезапно почувствовал, что весь мокрый как мышь — пот крупными каплями скатывался по его телу, — и майор двинулся к стулу, чтобы что-нибудь на себя накинуть. Проходя мимо АОНа, он машинально взглянул на ядовито-красный индикатор, показывавший число, и обомлел окончательно — почивать он изволил без малого двое суток.

Глава одиннадцатая

«Да, приснится же такое», — подумалось Сарычеву, и, все еще явственно ощущая солоноватый вкус крови бородатого на своих губах, он устремился в ванную. Однако, сколько ни стоял под душем, легче не становилось, все тело знобило, голова была тяжелой, а ноги ватными, — видимо, простудился он качественно. Есть не хотелось совершенно, и по причине отсутствия видака майор даже не знал, чем бы ему заняться, — книги супруга вывезла подчистую, от последних известий по радио тошнило, — и он даже обрадовался, когда проснулся телефон. Звонил подполковник Юрий Иванович Отвесов из Особой инспекции, и, представив его тонкогубую, круглую как блин харю профессионального бюрократа, Сарычев вдруг непроизвольно сплюнул. Особист был краток — назначил время встречи, обнадежил, что пропуск будет на вахте, и отключился, — а майор, решив немного прогуляться по пути, стал потихоньку собираться — машину он решил не брать.

На улице было ясно, но холодно. Коты-беспризорники лежали, свернувшись калачиками, на крышках люков, и, глядя на них, Сарычев подумал: «Ничего, ребята, пробьемся, весна не за горами». В метро майор совершенно машинально направился к постоянно открытому турникету и, пошарив рукой за пазухой, вдруг страшно испугался, не нащупав удостоверения, а секундой позже вспомнил свой нынешний статус и, чертыхнувшись, двинул покупать жетон, как и все остальные законопослушные граждане.

Доехав до «Чернышевской», он прошелся пешочком и, действительно обнаружив на вахте пропуск на свое имя, потащился по лестнице на пятый этаж. Подполковник Отвесов мало того, что был кругломорд, так еще и брюхат. Руки он майору не подал, а, сказав: «Присядьте, Александр Степанович», мотнул брылами на притулившийся у стенки стул. Сарычев присел, а особист некоторое время шелестел бумажками и наконец спросил:

— Вот здесь вы пишете, что, когда выскочили к машине, дома не было никого. А что жена ваша в это время делала?

Майор взглянул на него недобро и произнес:

— Мы с ней расстались.

— Так. — Глаза Отвесова странно сощурились, и он быстро спросил: — И давно это у вас?

«Какого хрена ему надо», — подумалось майору, и он ответил грубовато:

— Не так чтобы очень.

— Ну а дети с кем? — Дотошный подполковник все никак не мог уняться, и Сарычеву это наскучило.

— Нет у нас детей, и потом, какое отношение это все к делу имеет, Юрий Иванович? — недоумевающе произнес он и глянул любопытному особисту между глаз.

Тот взгляд держать не стал и промолвил негромко:

— Такая вот, майор, история. В Кировском РУВДе зацепили на наркоте Золотого Орфея — известного на всю округу педераста. Стали его раскручивать, и выяснилось, что он болен СПИДом. Естественно, начали колоть его на предмет сто пятнадцатой, и этот пидер засветил вас, Александр Степанович, подробно доложив, что имел с вами половую связь.

— Чего? — Сарычеву вдруг стало смешно, однако он сдержался, а Отвесов строго посмотрел на него и продолжил:

— Опознал вас по фотографии и подробнейшим образом описал внутреннее расположение вашей квартиры, — помолчал немного и добавил: — Надо вам сдать кровушку, и немедленно, я уже звонил на Гоголя, там в курсе.

Он потянулся к телефону и, набрав номер, приказал:

— Вова, заберешь от подъезда, — а Александра Степановича успокоил: — Эта же машина вас и назад сюда привезет.

Голос у него был монотонный и невыразительный, на харе намертво застыло выражение сильной скуки, и было совершенно ясно, что дальнейшая судьба Сарычева была ему до фени.

В лечебнице на майора взглянули как на прокаженного и, взяв у него кровь, шустро кинулись ее анализировать, а самого его снова повезли на Захарьевскую и в ожидании результата определили в комнату инструкторов. Ответ не заставил ждать себя слишком долго: едва только успела за окнами сгуститься темнота, как звякнул телефон внутренней связи и Сарычева попросили к подполковнику. Отвесов обдал майора мутным взглядом и без всякого выражения, будто совсем не понимал, о чем шла речь, сказал:

— ВИЧ-реакция-то положительная, СПИД у вас, Сарычев. Это косвенно подтверждает показания педераста, и официально заявляю вам, что вопрос о вашем пребывании в органах МВД будет решать Коллегия ГУВД.

Он протянул майору подписанный пропуск и, буднично попрощавшись, сказал ему в спину:

— Вас известят.

Сарычев медленно вышел на улицу, глубоко вдохнул морозный воздух и не торопясь пошел к Неве. Что-то был он удивительно спокоен, странно даже, — ведь только что узнал, что внутри него сидит смертельная зараза, от которой спасения нет. Не секрет также, что и служение ментовское отчизне гавкнулось со страшным кипежом, а Сарычев вроде бы особенно и не переживал ни о чем. Внутри майорской головы словно грохотал гром, и в его раскатах явственно слышалось: «Во всем происходящем с тобой виноват только ты сам». Он стоял возле заиндевевшего камня набережной и, глядя на замерзший надолбами лед на реке, внезапно с удивлением ощутил, что на какое-то время стал совершенно свободным. Как там у классика-то, свобода — это осознанная необходимость? Ну вот он и будет ее осознавать, и не помешает ему в этом ни цепляние за свою жизнь (все равно подыхать скоро), ни законы, порождающие беззаконие (ясно, смерть — последняя инстанция), ни страх с корыстью, — зачем нужны они на пороге могилы? Безысходных ситуаций не существует, у сильного всегда остается выбор. Самое постыдное в жизни мужчины — это пассивность. Майор вдруг осознал, почему написано в Бусидо: «Кто держится за жизнь — умирает, презирающий смерть — живет», и, чувствуя, что начинает замерзать, а голова — дуреть от высокопарных мыслей, двинулся по набережной. Он шел, и ему невольно вспоминалось, что он читал ранее о СПИДе. Так, чума двадцатого века… полная потеря иммунитета… саркома Капоши, — звучит-то как красиво… несчастный Фредди Меркури… Припомнилась теория о том, как возник сам вирус: обделенные женским вниманием, несознательные жители джунглей трахали всячески несчастных зеленых мартышек и вскоре позеленели от СПИДа сами — природа-мать наказала, мол, не обижайте братьев (сестер) меньших.

Размышляя таким образом и задубев окончательно, Александр Степанович добрался до «Горьковской» и, чувствуя, что на сегодня впечатлений достаточно, поехал домой. Час пик давно уже миновал, и вагон подземки был полупустой. Сарычев присел с краю, у самого стоп-крана, и от нечего делать принялся вникать в расписанные на противоположной стене достоинства новых женских прокладок, как внезапно услышал шум и, повернув голову, узрел ситуацию банальнейшую. Четверо блудных сынов гор, спустившихся оттуда, по-видимому, чтобы избегнуть ужасов мобилизации, окружили какую-то девицу и, несмотря на ее негативное к этому отношение, ласково тискали и выходить из вагона не позволяли. Местные же патриоты мужского пола, преисполнившись, видимо, чувства пламенного интернационализма, делали вид, что происходящее их совершенно не интересует. Сарычеву всегда было абсолютно все равно — казах, узбек или еврей находился перед ним, но, твердо помня правило, что не важно, кто ты, а важно, какой ты, он подошел к джигитам и сказал громко:

— Насильно мил не будешь, — а когда от удивления они посмотрели в его сторону, твердо взглянул ближайшему в глаза и добавил: — Девушку отпустите.

Как Сарычев и предполагал, общение мгновенно зашло в тупик. Один из них сразу же вспомнил маму Сарычева, махнув при этом перед его лицом растопыренной пятерней и отдав опорную ногу. Александр Степанович мгновенно беседу прервал и сделал две вещи — нанес кансетцу-гири против естественного сгиба коленного сустава собеседника, а его кисть перевел на третий «айкидошный» контроль. Джигиту это пришлось явно не по душе, и от сильной боли он закричал, а майор чуток ослабил хватку и в наступившей тишине сказал:

— Давай, барышня, двигай.

На ближайшей остановке девица выскользнула наружу, а Сарычев на воспитуемого взглянул и, спросив грозно: «Ты все понял, горный козел?» — отправился на свое место. Сквозь неплотно сомкнутые веки он видел, как потерпевшие о чем-то бурно разговаривали, посматривая между тем в его сторону, и было ясно, что ничего еще не закончилось.

Наконец объявили остановку Сарычева, и он из вагона вышел, успев отметить, что пострадавший джигит поехал дальше, как видно зализывать раны, а трое его кунаков продолжили активный поиск приключений на свои черные жопы.

Миновав небольшую площадь перед зданием метро, сплошь заставленную киосками и лотками, майор не спеша двинулся наискосок через улицу и оказался в сквере, запорошенном и безлюдном. Очень скоро он услышал скрип снега под ногами бегущих и, обернувшись, увидел своих преследователей. Они мчались на него молча, не расходуя энергию в крике, и в руке одного из них Сарычев разглядел «нож для выживания» — тридцатисантиметровый клинок, острый и, как положено, с пилой, — точь-в-точь как у мокрушника Джона Рэмбо в одноименном кинофильме.

В это же самое мгновение майор вдруг понял, что с ним начало происходить что-то странное: он внезапно ощутил себя длиннобородым, седым старцем, одетым в высокие усмяные сапоги и свободные штаны с широким поясом, а когда нападавший добежал до него и попытался ткнуть свиноколом в живот, Сарычев удивительно легко уклонился и ударил его основанием ладони в лицо. Раздался дикий вопль, только кричал не сам потерпевший, а его охреневшие от увиденного товарищи. Мгновенно придя в себя, Александр Степанович с ужасом заметил, что снес нападавшему половину черепа. Секунду двое других сынов гор с содроганием во всех членах смотрели на композицию из окровавленных мозгов на белом снегу, а уже через мгновение они исчезли, и Сарычев, врубившись, что ему тут тоже делать нечего, быстро пошел прочь. «Ну и дела», — только и мог он подумать о случившемся, абсолютно ничего не понимая.

Поднявшись домой, он разделся и, чувствуя себя совершенно разбитым, просмотрел по АОНу звонки. Оказалось, что никому, кроме Игоря Петровича Семенова, до него и дела не было. Не представляя даже, как тот отреагирует на все с ним случившееся, Сарычев набрал номер и подошедшей супруге сказал:

— Люся, привет. Мужа твоего можно слышать?

Секунду на том конце линии стояла тишина, потом майор услышал задавленное рыдание, и ему сказали:

— Саша, это я звонила. Игорь погиб.

Глава двенадцатая

Замначальника Калининского РУВД подполковника Гусева майор знал хорошо — когда-то вместе служили. Услышав в телефонной трубке негромкий прокуренный голос: «Слушаю вас», Александр Степанович представил курносую, простоватую с виду физиономию собеседника и сказал: «Слава, здравствуй, это Сарычев беспокоит».

— Привет, дорогой, как там тебе служится в Главном управлении?

Было видно, что подполковник обрадовался, и майор соврал:

— Спасибо, все хорошо, — помолчал секунду и добавил: — Друга у меня, Слава, замочили вчера на твоей земле. Хотелось бы взглянуть на материалы дела.

— Какой отдел занимается? — быстро спросил Гусев, а узнав, обнадежил: — Поезжай туда, проблем не будет.

— Спасибо, — сказал майор, надел свой рабочий костюм с серым галстуком и через полчаса уже подъехал к желто-поносному оплоту правопорядка, вокруг которого сгрудились лайбы россиян, не желавших платить за охраняемую стоянку.

Видимо, подполковник охватил своих подчиненных инструктажем проникновенно: едва только Александр Степанович открыл дверь с надписью: «Начальник УРа» и произнес: «Добрый день. Моя фамилия Сарычев», как из-за стола поднялся невысокий белобрысый крепыш и, вытянувшись, представился:

— Здравия желаю, капитан Стрыканов.

Играя роль до конца, майор протянул ему руку и, сказав благожелательно:

— Здравствуйте, капитан, — тут же пояснил: — Дело Семенова Игоря Петровича, пятьдесят шестого года рождения.

— А, я в курсе, намедни зажмурился. — Осекшись, Стрыканов виновато взглянул на Сарычева и, сказав: — Сейчас принесу корки, — вышел.

Оказалось, что вчера, часов в восемнадцать, к Семенову в зал зашел неустановленный мужчина, при виде которого тот сразу тренировочный процесс закончил и всех в нем участвовавших отправил в раздевалку. Один из занимавшихся, некто Миша Громов, пятнадцати лет, забыл в зале боксерские перчатки, но забрать их сразу не смог, так как двери были заперты. Только попарившись в бане, вымывшись и потом одевшись, то есть около восемнадцати сорока пяти, он возвратился за своим имуществом и нашел Семенова Игоря Петровича лежащим в ринге на спине с полным отсутствием признаков жизни. Никаких наружных повреждений на его теле обнаружено не было, а вскрытие показало, что умер он мгновенно, от остановки сердца, также абсолютно здорового и неповрежденного. Внешность заходившего мужчины никто толком описать не мог, и составление фоторобота было проблематично.

— Да, — вздохнул Сарычев и, поймав понимающий взгляд Стрыканова, подумал: «Не повезло капитану, дело — глухарь, а нынче и под попу его не положишь, так и будет висеть удавкой на шее». Снова майор удивился своему спокойствию и невозмутимости: в довершение ко всем прочим бедам погиб друг, может быть единственный настоящий, а он еще, оказывается, в состоянии трезво рассуждать и без дрожи в руках рассматривать фотографии мертвого Петровича — на них тот лежал с широко открытыми глазами, и выражение крайнего удивления читалось на его лице.

Ознакомившись с делом, так ничего и не прояснившим, Александр Степанович пожал капитану руку и поехал к Семенову домой. Люсю он нашел недалеко от парадной — она стояла прислонившись к стволу клена и ждала, пока друг человека — сука-медалистка бультерьерша Фрося — справит все свои дела. Жену Семенова майор всегда помнил красивой, улыбчивой брюнеткой, разговорчивой и компанейской, а нынче, взглянув ей в лицо и заметив в глазах только боль и пустоту, понял, что говорть о чем-либо не стоит. Он подошел поближе и, вложив ей в замерзшую, негнущуюся руку три зеленые бумажки с физиономией Франклина на каждой — весь свой НЗ, сказал:

— Позвони, когда похороны.

Люся, казалось, только через секунду осознала происходящее — взглянула на баксы, закивала головой и вдруг, прижавшись к сарычевскому плечу, горько и безутешно зарыдала.

— Держись, это Игорю уже не поможет, — произнес майор и, постояв немного, пошел к машине — женских слез он не выносил.

«Все мы сдохнем когда-нибудь», — подумалось ему, однако, несмотря на скорбные мысли, он не удержался и заехал по пути в пункт анонимного обследования на СПИД — провериться еще разок: а ну как в ментовской лечебнице ошибочка вышла какая?

Снег на городских мостовых частично прикатали, остальное с грехом пополам убрали, и, когда Сарычев на своих шипованных колесах докатился до дома, было еще светло. Александр Степанович старательно заковал машину в кандалы противоугонных устройств и, чувствуя, что очень хочется есть, направился в ближайший лабаз.

Ходить по магазинам он терпеть не мог и, не мудрствуя лукаво, недалеко от входа приобрел колбасы, пельменей и коробку томатного сока, обнаружив при этом, что его денежные ресурсы иссякли совершенно.

Поднявшись домой, майор нарезал докторскую на куски, накидал их на сковородку и, дождавшись результата, наелся. Удивительно, но было вкусно, и, запив съеденное томатным соком, он задумался. Несмотря на все случившееся с ним, нужно было как-то жить дальше, вопрос только в том — как? Завтра опять захочется кушать и потребуются денежки, а где взять их? Все, что было у него в заначке, Сарычев отдал на похороны Петровича, значит, надо искать какие-то заработки. Майор вздохнул и начал вспоминать, что он способен в этой жизни делать: так, стреляет неплохо, умеет бить по морде и мастерски ломает руки, — нет, не то, выпрут его со службы скорее всего за дискредитацию, и ясно, что по гуведешной линии никаких лицензий ему не видать. Так, дальше, — вон где-то там в шкафу лежит диплом юриста, и, вспомнив внезапно чье-то высказывание о том, что закон как узкое одеяло на двуспальной кровати — всегда кому-то не хватает, Сарычев сплюнул — нет, это ему явно не по душе.

Наконец ему пришла на ум занимательная история о полковнике царской армии, которого после революции обстоятельства заставили трудиться таксистом в Париже, и, громко рассмеявшись: «Все в этом мире повторяется», Александр Степанович решил заняться частным извозом.

Однако, выехав в этот же день и устав как собака, он даже не «отбил» затрат на бензин. Это с первого взгляда кажется, что все просто и легко, — мол, катишь себе потихонечку поближе к краю, а торопящиеся куда-то элегантные барышни и солидные семейные пары с чемоданами и грудными детьми на руках просяще машут тебе ручками. Нет, оказалось, что все не так, — Сарычев внезапно обнаружил, что на дороге существует жесткая конкуренция и желающих заработать гораздо больше, чем потенциальных пассажиров. Если, сорвавшись первым с перекрестка, не выйдешь на «крейсерский режим», то есть не будешь двигаться в среднем ряду достаточно быстро и близко к тротуару, то это сразу же сделают другие и сработает старый принцип: кто не успел, тот опоздал. Можно, конечно, работать по-другому — «на отстое», то есть хомутать клиентов у вокзалов и прочих людных мест, но Сарычев знал наверняка, что там уже все схвачено, и спокойно работает только тот, кто заплатил «влазные» и ежемесячно максает за «крышу».

Тщательно проанализировав приобретенный безрадостный опыт, назавтра майор исхитрился и уже часам к шести без особых проблем заработал на жратву себе и на бензин машине. Настроение ощутимо поправилось, и только он собрался поворачивать колеса в сторону дома, как услышал неподалеку бешеный визг тормозов, затем глухой удар и понял, что случилось ДТП. Подтянувшись поближе, он увидел впечатляющую картину — на пересечении проспектов Науки и Гражданского прямо в кабину пожарного автомобиля, несшегося с сиреной под красный свет, с большой скоростью въехал «ГАЗ-52»-фургон. Сила удара была такова, что деревянная будка с «газона» сорвалась и со страшным грохотом упала на крышу ничего не подозревавшего «жигуленка», двигавшегося следом. Выскочив из своего «семака», Сарычев бросился к покореженной машине и попробовал открыть водительскую дверь — без особого успеха: крыша деформировалась, и дверь заклинило. Майор долго думать не стал и, разбив локтем стекло на задней двери, открыл ее и залез в салон. Здесь он первым делом выключил зажигание и, быстро глянув на водителя, увидел, что это дама средних лет, с лицом страшно некрасивым и сплошь залитым кровью. Лоб у нее рассечен был здорово, почти от левого виска до правой брови, и только Сарычев успел подумать: «Да, голубушка, шрам красоты тебе не прибавит», как опять с ним произошло нечто странное — он вдруг ощутил себя высоким, убеленным сединой вящим.

Губы его вдруг зашептали: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа…» — а душа наполнилась ощущением бесконечных просторов Космоса, безграничного духа доброты и справедливости. При словах: «Иисусе Христе, животворящим Крестом своим» — он вдруг ощутил огромное желание помочь и невыразимую силу Креста, а когда твердо произнес: «Живую рану срасти, кровяное русло останови», то явственно почувствовал, как под воздействием тепла, доброты и любви разорванные ткани начинают сращиваться и кровотечение прекращается. Как долго это продолжалось, майор не заметил, до его слуха внезапно донесся громкий голос:

— Ну как она там, теплая хоть? — И, придя в себя, Сарычев увидел красную рожу санитара, засунувшего голову в разбитое окно.

— Теплая, — машинально отозвался он и, глянув на пострадавшую, непроизвольно вскрикнул: поперек ее лба тянулся длинный выпуклый шрам.

Глава тринадцатая

На кладбище было ветрено. Резкие порывы холодного воздуха рвали черные платки с женских голов, и, когда гроб с телом Петровича опустили в могилу, ветер первым бросил горсть земли на полированное дерево крышки. Народу было очень много — друзья, ученики, родственники, — и на лицах у всех вместе со скорбью застыло выражение недоумения: как могло случиться такое с человеком, который легко проламывал кулаком три сложенные вместе дюймовые доски и раскалывал ногой кирпич, высоко подвешенный на двух нитках?

Наконец могилу засыпали, и все стали подтягиваться к автобусу, чтобы ехать на поминки, а Сарычеву внезапно стало плохо, и он едва успел отбежать метров на пятьдесят в сторону и склониться над засыпанной снегом канавой. Его тут же основательно вывернуло наизнанку, и, давясь блевотиной, он почему-то удивительно спокойно подумал: «Вот оно, начинается». Желудок отпустило, но сразу же жутко заболела голова — он внезапно почувствовал, что сейчас она разлетится на мелкие кусочки, и, прижав руки к вискам, майор машинально опустился на скамейку у чьей-то могилы, до боли сжав веки.

Внезапно он услышал, как бьется крутая балтийская волна об истертые прибрежные скалы, а открыв глаза, увидел огромный погребальный сруб, сложенный из толстенных сосновых стволов. На самом его верху покоилось тело славного Имярыкаря, достойнешего из достойных, возлежавшее в окружении всего того, что необходимо на далеком пути до Ирии — чертога Перунова. Здесь были и оружие, омытое кровью врагов, и верный конь, испытанный в битвах, а в изголовье стояли каменные чаши со священным золотистым отваром красного мухомора, пробуждающим в воинах бешеную силу Ярилы-бога, название которой Яр.

Моросил мелкий весенний дождь — это могучий Перун закрыл облачным покрывалом лик лучезарного Даждь-бога, и капли влаги мешались с вином в кубках собравшихся на тризну воинов.

Все пришедшие были одеты в кольчатый тельный доспех — одни в пансерах, с кольцами поменьше и плетением более плотным, чем у других, которые носили кольчуги. У каждого воя на поясе висел длинный широкий меч в ножнах, железных или крытых кожей, а также непременно присутствовал крепившийся особым крюком поясной нож с коротким обоюдоострым клинком-шляком.

Сама собой внезапно настала тишина, и Сарычев вышел на центр огромного, образованного столами круга. Он, как и все, носил кольчатый доспех, однако на груди, спине и подоле у него еще имелись круглые металлические бляхи — мишени, а на шее присутствовал железный воротник, застегивающийся запонами, и когда он крикнул яро: «Огня!» — то сейчас же подбежали к нему люди и подали горящий факел.

Сарычев поджег кострище с четырех сторон, зашипела, принимаясь, береста, и вскоре уже вовсю затрещали сосновые бревна, а майор глянул в сторону захваченных в плен древлян и, положив руку, защищенную зарукавьем, на крыж меча, громовым голосом объявил: «Тот, кто пошлет меня вдогон за уходящим Имярыкарем, избавит себя и кровников от смерти. Другие сегодня же уйдут за горизонт и предстанут пред своими предками. В том слово мое нерушимо».

Он не успел еще даже договорить, как из толпы древлян вышел высокий, плечистый воин с лицом искаженным стыдом и яростью — его пленили сонным — и молча указал рукой майору на пуп. Сейчас же принесли все ему надобное, и, опоясавшись, он выхватил меч и пару раз со свистом рассек им воздух, привыкая к соотношению весов крыжа и полосы. Затем бешено вскрикнул и без всякого объявления ринулся на Сарычева. Майор тяжелый, с потягом, удар отвел и, с ходу сократив противостой, крепко впечатал «яблоко» рукояти своего меча в лоб противника. Ошеломленный, тот на секунду потерял Сарычева из виду и не заметил быстрого как молния движения его руки — остро отточенная сталь глубоко вонзилась в горло широкоплечего, — и, захрипев, он упал вниз на мокрую землю, обильно орошая ее своей кровью. Даже не глянув на поверженного врага, Сарычев снял со своей головы шелом с личиной и, чувствуя, как ярость начинает разгораться в нем подобно поминальному костру, выкрикнул бешено: «Кто за ним?»

Вышел крепкий бородатый подлеток и, уже через минуту сжав в руках ратовище копья, диким вепрем кинулся на майора, целя остро отточенным пером в форме листа шалфея прямо тому под ложку. Мгновенно Сарычев скрутил корпус грудью к удару и, развернувшись, со страшной силой рубанул клинком наискось по голове нападавшего. Меч у майора был работы не франкской, а откуда-то с Востока: узор на нем виделся сетчатый, цвета белого, отчетливо выделяясь на черноте голомени — плоской стороны полосы, а если он «пел», то звук был долгий и чистый.

Лезвие его легко, как яичную скорлупу, прорубило венец шелома копьеносца и, пройдя сквозь толстую, стеганую подкладку, развалило череп надвое. Сильным пинком ноги, обутой в хезевый сапог, Сарычев бросил убитого на землю, освободив таким образом свой меч, и опять вскричал бешено: «Клянусь Перуном трехславным, душа Имярыкаря жаждет большего. Найдутся еще трое мужей, способных держать меч?»

На вид майор был очень страшен — высокий, с широченными плечами, сжимавший в руке огромный окровавленный клинок, — но смерть в бою достойнее любой другой, и супротивники ему вскоре сыскались. Через пару минут Сарычев уже бешено крутился волчком, уворачиваясь от трех клинков, атаковавших разом, и упоительный, ни с чем не сравнимый восторг битвы, где цена одна — смерть, полностью захватил его. Он скинул шлем и рубился с непокрытой головой, целиком полагаясь на скорость и увертку, и свежий морской ветер развевал его длинные темно-русые волосы.

Вскоре один из его противников открылся и, получив сильный удар острием майорского меча в лицо, уронил свой и замер, прижав руки к голове. Два еще живых явно уступали Сарычеву в скорости и силе удара, а главное, они страшно боялись его, и страх, туманя рассудок, сковывал их помыслы и движения и приближал то, что вскоре и случилось, — Александр Степанович стремительно подсел под клинком одного из поединщиков, и меч его в мгновение ока перерезал тому горло. Хлынула кровь, и еще одна жизнь во славу Имярыкаря прервалась, а оставшийся на ногах противник Сарычева — молодой высокий воин — развернулся и бросился прочь.

Не того заслуживала душа ушедшего, и, придя в страшный гнев, Сарычев вырвал из ножен поясной нож и, кхекнув, метнул его вдогон убегавшему врагу. Просвистев в воздухе, клинок глубоко вонзился тому под колено, перерезав жилы и разом обездвижев, а подскочивший к упавшему в два счета Сарычев мигом отрубил недостойному голову.

Священное пламя поминального костра догорало — славная душа Имярыкаря достойно возносилась на небо. Сарычев вытер окровавленный меч об одежду убитого и, подобрав с земли шелом, направился к своему месту во главе стола. Он выполнил долг товарища и содружинника — душа покойного была им помянута достойно. Майор присел на скамью, рука его потянулась к чаше, и внезапно он понял, что находится на кладбище неподалеку от чьей-то могилы.

Было уже темно, Сарычев был запорошен с головы до ног снегом, однако странно, он не замерз и, что самое удивительное, отлично различал окружающее, ну совсем как в недавнем сновидении про пещерного искателя жемчуга. Он в недоумении потер глаза, однако ничего не изменилось — он видел в темноте как дикий лесной кот, и, крайне удивляясь происходящему, майор двинулся между могилами.

У входа на кладбище народу не было вовсе, и, прошагав минут двадцать до шоссе, Сарычев не встретил ни одной машины и наконец догадался взглянуть на свои часы «командирские» — на них было четыре часа. Ночи, естественно. Сарычев присвистнул, — оказалось, что он пробыл на кладбище больше полсуток. Он понял, что болезнь, видимо, взялась за него основательно и начала с головы.

Глава четырнадцатая

Интуиция майора не подвела: выперли его из родной рабоче-крестьянской действительно за дискредитацию звания офицера, без пенсии и выходного пособия, — катись, шелудивый. А то, что протрубил ты почти двадцать лет, имеешь именной ствол, два боевых — это в мирное-то время — ордена и целую гору медалюшек, — так это не в счет: видимо, все эти годы маскировался ты, гад, под порядочного.

На прощание Юрий Иванович Отвесов пожелал ему более тщательно подбирать себе половых партнеров, а майор, глядя на его харю честно выполнившего свой долг бюрократа, вдруг ощутил в себе бешеное желание произвести указательным и большим пальцами правой руки захват подполковничьего горла и, глядя в мгновенно округлившиеся от страха глаза врага, вырвать напрочь ему трахею.

Расстались, в общем, без энтузиазма, и Сарычев порулил к дому. Отыскав телефон-автомат с необрезанной трубкой, он достал бумажонку с записанным номером и через пару минут дождался того, что и ожидал услышать, — положительная реакция на СПИД у него подтвердилась. «Да, чудеса бывают только в сказках», — подумал майор и поехал домой.

На Литейном, недалеко от пересечения с Невским, ему голоснул невысокий парень в серой куртке-аляске и, блеснув золотой фиксой, поинтересовался:

— За полтинник до Правобережного рынка доедем?

При этом он завлекательно махнул здоровенным лопатником, из которого высовывалась купюра поносного цвета с Кремлем, и майор сдался, сказав:

— Поехали, — тут же он добавил: — Ремешок, пожалуйста, — и сразу периферическим зрением отметил наличие у пассажира на левой щеке шрама, а на пальце правой руки — перстневой татуировки «Отсидел срок звонком», что Сарычеву не понравилось и насторожило.

Весь путь до рынка он более концентрировался на попутчике, чем на дороге, и не зря, предчувствие его не обмануло. Когда доехали и майор припарковался позади красной «девятки», из нее выскочил здоровенный, коротко стриженный — сразу видно, боец — и, распахнув водительскую дверь «семака», выдернул ключи. В то же время фиксатый пассажир, щелкнув ножом-прыгунком, приставил его к сарычевской печени и негромко сказал:

— Есть у меня к тебе, пес, разговор. Что ж ты «бомбишь», а в «оркестр» не засылаешь? Надо нам «навести коны», а иначе почину разворотим.

Майор возражать не стал, а сделав вид, что страшно перепугался, промямлил:

— Деньги около запаски, в портмоне.

Фиксатый мотнул подбородком стриженому амбалу и, когда тот двинулся к багажнику, проговорил, уже подобрев:

— Будешь паинькой, поставим тебя на отстой…

Он монолога не закончил — Сарычев в мгновение ока сделал три движения: развернул корпус, зафиксировал своей левой рукой вооруженную кисть собеседника, а правой резко провел уракен-учи тому прямо в глаз. Пассажир слабо вскрикнул, а майор, повторив удар еще разок, для верности быстро раздробил фиксатому локтем нос и выскочил из машины, чтобы поговорить кое о чем с его бритым подельщиком.

Тому было явно не до общения — он до пояса залез в багажник «семерки» в поисках вожделенного портмоне с деньгами и, когда хлопнула дверь, удивленно приподнял свою стриженую башку с большими оттопыренными ушами. Уже через секунду Сарычев с ходу наградил его двумя апперкотами по почкам, а когда амбала скрючило, резко ударил его носком ботинка в копчик и, не опуская ногу, провел ею рубящее движение в коленный сустав бритоголового. Одновременно разбушевавшийся майор перекрыл ему кислород и, взвалив сразу обмякшую тушу себе на бедро, немного подержал, пока противник не вырубился полностью. Потеряв к нему сразу всякий интерес, Сарычев плавно опустил бесчувственного амбала на укатанный снежок мостовой и снова обратил свое внимание на пассажира. Тот уже начал приходить в себя и слабо стонал, прижимая сплошь залитые кровью руки к лицу, а майор, похолодев от ужаса, сильно обеспокоился за чистоту своих светло-коричневых велюровых чехлов. Он осторожно выволок фиксатого из салона, затем подобрал выпавший из его руки клинок и, захлопнув дверь своей лайбы, всадил острие в заднее колесо «девятки».

Зашипело, будто потревожили десяток гадов, а Александр Степанович вытащил свои ключики из крышки багажника, завел двигатель и с места происшествия отчалил. В том, что на него попытались «наехать», ничего странного не было — в большом городе грязи всегда хватает. Удивительно было другое — никто не остановился и не поинтересовался происходящим, а о том, чтобы вмешаться, даже и речи быть не могло. Вот уж воистину равнодушие — вещь страшная, чем бы оно ни мотивировалось. Одолеваемый грустными размышлениями морально-этического плана, он выехал на Дальневосточный, остановился и осмотрел салон.

Тревожился он не зря: этот фиксатый гад мало того, что испоганил настроение, так еще все же умудрился испачкать кровью с блевотиной сиденье и резиновый коврик. Чертыхаясь, Александр Степанович принялся непотребные следы оттирать и внезапно обнаружил завалившийся к катушке ремня безопасности толстый пассажиров бумажник. Разыгравшееся не в меру воображение сразу же нарисовало Сарычеву радужную картину — столбы зеленых бумаженций с портретами горячо любимых во всем мире американских дядек — папаш Франклина и Гранта, но суровая жизнь сразу же внесла коррективы. Слава Богу, что небольшие. В лопатнике деревянными и зелеными было в сумме около пятисот долларов, и возликовавший майор сразу же рванул на Бухарестскую в фирменный лабаз «Колесо», чтобы воплотить давнишнюю автомобильную мечту в суровую повседневность.

Народу в магазине было немного, и, потоптавшись в отделе аккумуляторов, Александр Степанович приобрел увесистое заморское чудо с дивной свинцовой начинкой, ручкой для таскания и зеленым глазком индикатора.

Пока осчастливленный Сарычев ставил его на место издыхавшего отечественного собрата, короткий зимний день потихонечку уступил место темноте, и, ощущая себя безмерно состоятельным членом общества, майор решил сегодня не выезжать на работу и отправился домой.

Выехав на проспект Славы, он даже не заметил, как по привычке очутился в правом ряду и также машинально остановился перед голосовавшей женской фигурой. Это была среднего роста, чернобровая девица лет тридцати, в простенькой вязаной шапке и бесформенной кожаной куртке.

— До «Московской» довезете? — низковатым, но выразительным голосом поинтересовалась просительница и сразу же определила свой статус-кво: — Денег нет, и отсасывать не буду.

Сарычева сразу же оглушила такая простота, и он отозвался:

— Садитесь.

Некоторое время ехали молча, затем Александр Степанович, как-то по-дурацки для начала разговора, спросил:

— А чего это у вас денег-то нет?

Пассажирка взглянула на него искоса и без всякого удивления заметила:

— Зарплату задерживают, вот и нет.

— Ну а как же муж, друзья? — Сарычев понимал, что тема для разговора была не самая подходящая, однако попутчица ему попалась общительная и отозвалась с легкостью:

— Муж отсутствует, а за деньгами вот и тащусь черт знает куда — к подружке.

Александр Степанович вдруг заметил, что она совсем не накрашена, и ощутил ее запах — не духов, а естественный, кожи, весьма волнующий. Майору почему-то вдруг сделалось очень жарко, и он замолчал. Когда проехали туннель под Витебским проспектом, Сарычев кашлянул и сказал:

— А чего вам, собственно, ехать куда-то. Возьмите у меня денег, отдадите потом.

Густые брови девицы взметнулись вверх, носик сморщился, и она вдруг захохотала — необидно и искренне:

— Вы никак меня кадрите, уважаемый, небось потом и трахаться полезете?

Сарычев подождал, пока она кончит смеяться, достал портрет Франклина в зеленой рамке и, протянув его пассажирке, сказал сурово:

— Не полезу. Есть причины.

Отреагировала та неожиданно, промолвив спокойно:

— Хотелось бы надеяться, что не импотенция. — Денежку взяла и представилась: — Меня зовут Маша. — Помолчала секунду и добавила, улыбаясь: — Все равно теперь вечер надо чем-то занять, поехали ко мне, чаю попьем.

— Я — Саша, — почему-то угрюмо отозвался майор, развернулся и погнал вдоль проспекта Славы назад.

По пути он остановился, купил в киоске пряник «Славянский» со шведской шоколадиной «Милка» и всю оставшуюся дорогу молчал.

Остановились около огромного дома-корабля, поднялись на третий этаж, и, открыв дверь ключом, Маша запустила Сарычева в чистенькую прихожую стандартной трехкомнатной квартиры.

— Моя комната вот эта. — Она выдала майору шлепанцы, не мужские, не женские, а какие-то неопределенные, и указала рукой на самую дальнюю дверь: — А здесь соседи живут. Пошли.

Его провели в небольшую, обставленную так себе комнатенку, где основное место занимала тахта. Рядом стоял заваленный книгами шкаф, на телевизоре в вазочке загибались гвоздики, и майор подумал: «Почти как у меня». Почему-то ему вдруг стало тоскливо, захотелось ехать домой и до изнеможения лупить по своему боксерскому мешку. В этот момент дверь отворилась и появилась Маша, волоча за собой здоровенный сервировочный стол. Глянув на нее, Сарычев обомлел, и было с чего, — фигура у хозяйки была бесподобная: грудь высокая, талия тонкая, а бедра стройны и соразмерны, однако самым необычайным в Машиной внешности были длинные густые волосы, собранные в толстую каштановую косу.

Фамилия у нее была обычная — Вакуленко, а вот профессия настораживала — новая знакомая майора трудилась на поприще психиатрическом, и Сарычев подумал: «И чего это мне так везет на медичек?» Сам он сидел молча, увлеченно жевал бутерброды с колбасой и на вопрос о своем нынешнем статусе ответил уклончиво:

— Одинокий, больной СПИДом бывший работник органов МВД.

— Да, звучит не очень весело, — с недоверием заметила Маша и, подлив еще чайку, поведала о своей девичьей молодости.

Родом она была из деревни Быховки, что раскинулась на высоком берегу Припяти, ныне отгороженной от всего мира забором тридцатикилометровой зоны. Когда на Чернобыльской АЭС накрылся четвертый блок, Маша, пребывая в качестве изрядно беременной, гостила с мужем у родителей. Супруг ее, будучи строителем по профессии и романтиком по призванию, вызвался поработать добровольцем на обломках реактора, в результате чего через год и умер от лейкемии — рака крови, а ей самой насильно сделали аборт и по-отечески посоветовали больше не залетать — и так у нас страна уродов.

Некоторое время молча жевали пряник «Славянский», а потом Сарычев несколько невпопад спросил:

— Почему сны снятся?

— А фиг его знает, — Маша отломила кусочек от шоколадки, — папа Фрейд и тот ничего толком не сказал. Со времен древних шумеров воз и поныне там. А в чем, собственно, вопрос?

— Так, просто интересно стало, — уклонился от ответа Сарычев и сказал: — Поздно уже. Ехать надо. Спасибо за чай.

Маша взглянула на его слишком серьезную усатую физиономию и рассмеялась:

— Знаешь, на кого ты сейчас похож — на кого-то там в раковине. Который все время створки изнутри закрывает, — помолчала и добавила: — Телефон свой давай, рак-отшельник, — и пояснила: — Ты, может, единственный нормальный мужик, кого я за последнее время встретила.

Глава пятнадцатая

На обратном пути Сарычев пожадничал — посадил солидную, рослую девицу со здоровенным тортом «Шоколадница» в руке — благо, что было по пути, — и пассажирка в награду устроила ему «сквозняк». Не доехав чуть-чуть до нужного ей места, слезно попросилась забежать на секунду к подружке и, чтобы он ничего плохого не подумал, осторожно поставила кондитерское изделие на заднее сиденье. «Ладно», — сказал майор и, подождав минут пять, пошевелил коробку и громко рассмеялся — она была пустой. Дальше все ясно: парадная в подружкином доме, конечно, проходная и пассажирку, конечно, ждать бесполезно. «Жадность порождает бедность», — еще раз напомнил себе Сарычев и степенно покатил домой.

Основательно обездвижив свое транспортное средство, он поднялся наверх и решил устроить большую стирку. Однако только майор достал ведро с замоченными еще третьего дня носками, как вдруг ему неодолимо захотелось спать — накатилась зевота, ноги стали ватными, и, сам себе удивляясь, как был, в одежде, он повалился под крыло Морфея.

Приснилась ему какая-то гадость. Будто канал он по бро в Одессе-маме и был не леопард какой гунявый, а крученый, крылатый красюк, прикинутый в центряковый лепень и ланцы — одним словом, лепеху разбитую. Цвели каштаны, и встречные марэссы так и мацали своими зенками его красивую вывеску, и не без понта, — врубались, видно, лохматяры, какие шары были всобачены в его «мотороллер».

Завлекательно скрипели на Майоровых ластвах «инспектора», а вот в погребах его шкарят был нищак — что-то он сегодня заскучал. Сосать лапу надоело, и Сарычев не заметил, как ноги сами собой вывели его на Привоз, и он мгновенно срисовал себе бобра — хорошо прикинутого фраера средних лет, с печатью Соломона на витрине. Нюхать воздуха майор не стал и, закричав громко:

— Абрам Соломонович, чтоб мне так жить, — быстро кинулся к не успевшему даже трехнуться смехачу и за секунду умудрился нанести ему страшный удар головой в лицо с одновременным хлопком воротника по шее.

Через мгновение он уже обчистил карманы своей жертвы и, не оглядываясь, двинулся прочь, оставив клиента в бледном виде. Подсчитав навар, майор вышел на Дерибасовскую и заглянул к мордомазу Шнеерсону, а когда пархатый обшмольнул его, то спросил:

— Следячий выдел не прорезался?

— Нет, Николай Фомич, все спокойно, — ответил тот и, хрустнув полученными булерами, кланяясь, проводил майора до выхода.

Выбритый и пахнущий как штэмп, майор вышел на набережную и внезапно узрел мурика с такой мордой протокольной, что не удержался и, подойдя поближе, удивленно спросил:

— Товарищ, что это у вас на правом плече?

Фофан повернул витрину в сторону и, тут же получив сильный удар в челюсть, стал медленно оседать на землю. Майор бережно его поддержал и, облегчив карманы, быстро затерялся среди фланировавших без особого успеха профураток. Потолкавшись еще немного без всякого понта, он двинул по направлению к порту и вскоре, сам того особо не желая, оказался в блудилище. В зале было пусто: шлюхи еще давили харю после работы в ночь, только какая-то тощая шкица — наследие проклятого царизма — умножалась, как видно на халяву, холодной цыпой на крайнем столе. Майор хмуро глянул на ёе худые лопатки и, отогнув занавес, прошел в соседнюю, похожую на трюм, комнату. Несмотря на раннее время, там уже катали, был кое-кто из знакомых — Сенька Чиж, Витька Косой да Жора Француз, — а кроме них присутствовал еще какой-то с виду фраер захарчеванный, и что-то он Сарычеву не понравился страшно.

— Талан на Майдан, — поздоровался он с присутствующими и, бросив толстую пачку финашек на стол, спросил: — Катанем без кляуз?

— Третями, — предложил незнакомец и вполне профессионально «сделал сменку» — незаметно, как ему самому казалось, подменил колоду, — а майор это дело срисовал, но, виду не подав, пожелал удачи:

— С мухой.

Как только сьянцы попали в его щипальца, Сарычев сразу въехал в тему: игра шла «на шур» — пометки на картах отчетливо прощупывались руками, — и, бросив ахтари на стол, он процедил мрачно:

— Стиры коцаные.

Одновременно майор непроизвольно потянулся к пивной бутылке, и, заметив это, мутный партнер, оказавшийся вроде бы и не фраером вовсе, оперативно дернул внушительных размеров перо. По тому, как оно лежало в его пальцах, было хорошо видно, что он совсем не новичок, и Сарычев слызил, понтуясь:

— Лады, корешок, не бери в голову. Воткни перо, где оно торчало.

При этом он оскалился, и, посчитав это за улыбку, обладатель пера свой клинок опустил, а майор ласково продолжил:

— Ежели хотел бы я тебя расписать, то сделал бы вот как.

С этими словами, ударив бутылкой о край стола, он сделал из нее «розочку» и мгновенно «нарисовал» своему карточному партнеру «со шрамом», глубоко вонзив острые осколки стекла тому в вывеску. Для порядка он еще смазал пострадавшему по чердаку и, промолвив:

— Это тебе, сука, печать королевская на память, — цвиркнул и проснулся.

Несмотря на темноту, он разглядел, что времени было всего три часа, и, чувствуя, что навряд ли сегодня ему удастся снова заснуть, пошел на кухню попить чайку. Чувствовал он себя как-то необычно — голова была непривычно ясной, а тело неощутимо легким, и казалось, что он еще не проснулся. Сарычев зажег газ, поставил на него чайник и внезапно узрел самого себя со стороны. Было такое ощущение, будто, открыв какую-то дверь, он вышел из своего тела и нынче находится там, где цвета можно слышать, а звуки переливаются разноцветьем радуги. Это продолжалось всего одно мгновение, и изумленный пережитым Сарычев неторопливо сам себе сказал вслух: «Так, уже вольты пошли» — и, опустившись на табуретку, призадумался. СПИД СПИДом, но вот и с головой происходит что-то невразумительное: сны эти непонятные, обмороки, как у гимназистки-целки, козла вот черного ушатал третьего дня напрочь. Неужели от всего хорошего в этой жизни крыша поехала? «Завтра же спрошу об этом Машу», — успокоил себя майор и, тут же сообразив, что телефон ее не взял, сплюнул и до самого утра яростно стирал носки.

Он зря переживал — давешняя пассажирка позвонила сама и, категорическим тоном захомутав его нынче вечером в Мариинку на балет, назначила рандеву и отключилась. «Балет! — Сарычев вздрогнул и поморщился. — Только этого еще не хватало». Александр Степанович искусство танца не понимал совершенно и всегда недоумевал, почему это танцоры постоянно появляются на сцене в одном исподнем. Он вздохнул и двинулся вниз разогревать «семерку» — настало время платежей за гараж.

Снова мела метелица, на дороге было неуютно и скользко, а когда Сарычев уже возвращался домой, то буквально на капот ему кинулся совершенно ошалевший мужичок с чемоданом — болезный опаздывал в аэропорт. Ехать до Пулкова было недалеко, несчастный опозданец сразу бросил полтинник на торпеду, и майор судьбу гневить не стал, поехал. Несмотря на непогоду и совершенно не в жилу поставленный знак ограничения скорости, поспели вовремя, а вот на обратном пути опять с Сарычевым случилось непонятное.

При въезде на площадь Победы он вдруг заметил правый бок не пропустившей его иномарки и, чтобы избежать столкновения, дал по тормозам. Естественно, на такой дороге его вынесло в левый ряд, а степенно ехавший там «Икарус» в шесть секунд испоганил «семаку» заднее крыло и, не посчитав нужным остановиться, покатил дальше.

Виновник же всего этого безобразия, сидящий в удобном буржуазном кресле, видимо, врубился в ситуацию и резко нажал на газ своего заграничного чуда по принципу батьки Махно — «хрен догонишь». Родной автоинспекции в нужный момент, конечно, на месте не оказалось, и выскочивший из «семака» Сарычев, глядя вслед быстро удалявшейся беспредельной лайбе, громко и выразительно пожелал ее водителю: «Чтоб тебе, сука, тошно стало».

Уже через секунду он вдруг перестал доверять своему зрению, твердо понимая умом, что такого в природе быть не может: сразу же после его напутствия красные огоньки удалявшихся габаритов вдруг стремительно начали смещаться вправо, затем до майорского слуха донесся звук удара и впереди стало быстро разрастаться белое, клубящееся облако. Александр Степанович залез в машину и, приняв вправо, двинулся по-Московской трассе. Очень скоро он остановился, вылез из «семерки» и в изумлении замер: обидчица-иномарка буквально обняла бетонный столб уличного освещения. Парил изливавшийся ручьем тосол, из расколотого картера сочилось струйками масло, а пахло вокруг бензином и бедой. Сарычев подошел ближе и сквозь покрытое трещинами лобовое стекло взглянул на водителя и вздрогнул, вспомнив свое пожелание, — тому действительно было очень тошно.

Глава шестнадцатая

Заморочиваться с ушатанным «семерочным» крылом Сарычев не стал, а, купив банку «мовиля», чтобы не ржавело, щедро закрасил покореженный металл вязкой коричнево-красной жидкостью и успокоился до лучших времен. Приехав домой, майор с полчаса пообщался со своим мешком, основательно взмок и, приняв душ, почувствовал себя голодным, как изрядно недобравший в рационе хвостатый лесной санитар. Захотелось чего-то мясного, и, разморозив солидный кусище свинины, майор порезал его на тоненькие ломтики, посолил, поперчил и кинул на круто разогретую чугунную сковородку — всякие там «тефали» он не уважал.

Когда запахло жареным и на лангетах образовалось самое вкусное — хрустящая корочка, — Александр Степанович огонек убавил и, глотая слюни, стал дожидаться конечного результата. Момент был самый волнительный: передержишь — и мясо будет жестким, как подметка, поторопишься — тоже будет невкусно, однако интуиция майора не подвела, и свинина получилась как надо — сверху хрустящая, а внутри мягкая и истекающая белорозовым соком.

Умяв полную сковородку начисто, Сарычев стал несколько задумчив и сам себе показался обожравшимся удавом из популярного детского боевика про Маугли. Пришлось минут десять просто посидеть, размышляя о смысле жизни. Потом майор помыл посуду и отправился бриться по второму разу, потому как щетина росла у него буйно и уже к вечеру на щеках всегда появлялся синевато-черный отлив.

Убедившись, что действительно «Жиллетт» — для мужчины лучше нет, Александр Степанович отпарил брюки от своего выходного, еще, помнится, свадебного костюма-тройки, намазал кремом чешские туфли фирмы «Ботас» и глянул на себя в зеркало. Оттуда на него смотрел широкоплечий усатый дядька, одетый несколько консервативно, с благородной сединой в густой черной шевелюре, и все это очень походило на образ гангстера средней руки, созданный поганой буржуазной лжекультурой. Александр Степанович показал ему язык и, надев пальто из кожи монгольских коров, пошел заводить уже остывшую машину.

На дороге почему-то надумали объявить войну снегам, и, лавируя среди уборочных машин, Сарычев подъехал к Машиной парадной с некоторым опозданием. Весь проезд около дома был заставлен лайбами, просто места живого не было, и майор запарковал «семака» совсем рядом со входом, носом к отстойнику мусоропровода. Кое-как заперев машину, он вбежал по лестнице наверх, секунду постоял, переводя дыхание, и позвонил.

— Привет, — сказала Маша, — уже одеваюсь.

Она была в черном приталенном платье, не очень-то дорогом, но прекрасно на ее стройной фигуре сидящем.

— Салют, — отозвался майор, наблюдая, как она положила полиэтиленовый пакет с туфлями-лодочками в сумку и принялась обуваться в высокие теплые сапожки.

При этом он заметил, что ступни ног у Маши маленькие, как у девочки, и, отведя глаза, помог ей надеть полушубок, скорее всего из шкуры китайской собаки.

Внизу их ждал сюрприз, довольно неприятный, — корму «семака» подпер здоровенный черный «мерседес», стоявший с работающим двигателем на проезжей части. Сарычев снял свою машину с сигнализации, посадил Машу и, пустив двигатель, резко газанул, надеясь, что водитель иномарки ситуацию оценит правильно и даст «семерке» выехать. Но тот не оценил, и майор понял, что его пытаются «достать».

— Из машины не вылезай, что бы ни случилось, — улыбаясь, сказал он Маше и, приблизившись к водительской двери «мерседеса», даже не различая за тонированным стеклом, к кому обращается, громко и вежливо попросил: — Пожалуйста, дайте выехать.

Ответом его не удостоили, и майор, на всякий случай прижав дверь выставленным вперед коленом, тихонечко постучал в окно. Оно сейчас же опустилось вниз, и в образовавшуюся щель он разглядел коротко стриженную башку водителя, его мутные, со странным блеском глаза, а в нос Сарычеву шибанул запах паленых веников, как в перегретой парной, и стало ясно, что курили «Леди Хэми».

— Дайте выехать, — вторично попросил майор, и в глубине салона кто-то из пассажиров смачно заржал, — видимо, пробило на «ха-ха», а рулевой сказал важно:

— Ты, козел, мою плацкарту занял, и со своей изенбровкой на своих двоих теперь канать будете. Все, свободен.

С этими словами он отгородился от Сарычева непроницаемым экраном окна, и майор внезапно почувствовал, как опять знакомое чувство ярости овладевает им. Снова он ощутил себя бородатым, длинноволосым старцем в свободных штанах с широким поясом, и, дико вскрикнув, Александр Степанович с легкостью пробил тонированное стекло кулаком, нанеся при этом сокрушительный удар по бритой башке водителя. Уже в следующее мгновение Сарычев ухватил его за ушную раковину и потянул с такой силой, что окно разбилось окончательно, грубиян оказался на мостовой неподалеку от майорских ног, а ухо его — в руке майора.

Выкинув оторванное ухо врага в сугроб, Александр Степанович быстро распахнул водительскую дверь «мерседеса» и, усевшись за руль, свирепо глянул на окаменевших от ужаса пассажиров — они были явно не бойцы. Проехав вперед, он двигатель заглушил и, сломав ключ в замке зажигания, поспешил к своей «семерке», попутно отметив, что одноухий рулевой все еще лежит на снегу в «рауше».

Усевшись в машину, майор, не глядя на Машу, сказал:

— Ну вот, теперь можно ехать, — и начал выруливать назад, а она помолчала немного и, заметив:

— Не очень-то ты похож на умирающего, — через секунду добавила: — Саша, так в театр нельзя, общественность не поймет, — и указала пальчиком на окровавленную сарычевскую кисть.

«Да, как у Джека-потрошителя», — подумалось майору, и, остановив лайбу, он тщательно оттер снежком неприглядные бурые пятна на руке и рукаве.

Удивительно, но они к началу не опоздали, даже успели купить программку и, заангажировав бинокль, не спеша занять свои, правда не престижно-шикарные, но вполне приличные, места. Давали «Лебединое озеро», и, пока музыканты тихонечко разыгрывались у себя в яме, Сарычев с интересом осматривался вокруг, потому как последний раз был в театре лет десять назад. Маша вполглаза читала программу, наблюдая за ним, и как-то очень по-женски улыбалась.

Наконец в зале потемнело, стало слышно, как дирижер постучал палочкой о край пюпитра, и полились звуки божественно-вечной музыки, вышедшей из-под пера грешного и земного композитора-мужеложца. В начале майору было просто интересно, и он внимательно смотрел на сцену, интуитивно чувствуя какую-то гармонию в движениях танцующих. Однако постепенно все его внимание сосредоточилось на услышанном, он внезапно почувствовал, как звуки приобретают в его сознании цвет и форму, а мелодия подобна хрустальной лестнице, уводящей душу в небесный храм неземного блаженства. На глазах Сарычева выступили слезы, и, словно озарение, он вдруг постиг, что истинному композитору дано не создавать, а слышать музыку планетных сфер и доносить ее на землю. Время как бы остановилось для него, и он пришел в себя, когда все многоцветье звуков потухло, а Маша сказала:

— Просыпайся, милый, нам пора.

Не говоря ни слова, они оделись и неторопливо вышли к машине. Было холодно, в небе висел молочно-белый круг луны, и казалось, что снег и мороз обосновались в городе навсегда. Наконец выстуженный двигатель нагрелся, в салоне стало достаточно тепло, чтобы не дрожать, и, выжав сцепление, Сарычев включил передачу и плавно тронулся с места.

Под колесами хрустел снежок, народу на улицах не было, и казалось, что все происходит в какой-то доброй сказке старого чудака Андерсена. Увы, едва они вывернули на Декабристов, как «семерку» обогнала исходившая ревом сирены белая машина с крестом, а впереди уже вовсю сверкал проблесковый маячок милицейского «УАЗа», и когда Сарычев подъехал поближе, то сразу стал серьезным и хмурым, а Машу пробрала мелкая, противная дрожь.

Неподалеку от бровки тротуара лежала в кроваво-набухшем, дымившемся снегу длинноволосая молодая женщина, на которой были только черные чулки, а на месте сердца у нее зияла огромная рваная рана размером с хороший апельсин. Прибывшие раньше других, как видно, отделовские менты на мороз из машины не выходили и в ожидании медиков и оперативной группы никаких действий не предпринимали. Глядя, как постепенно собирающиеся вокруг тела зрители затаптывают возможные следы преступления, Сарычев сплюнул и, сказав:

— Что творится, уму непостижимо, — медленно проехал мимо.

— Господи… — От увиденного Машу все еще колотило, и, прижавшись к сарычевскому плечу, она прошептала: — Чем же ее так?

— Не иначе как пушечным ядром, — ответил майор и сам себя неожиданно спросил: «А действительно, чем можно нанести подобную рану?»

Ответа как-то сразу не нашлось, и Александр Степанович всю оставшуюся дорогу молчал, впрочем, как и его спутница.

Когда наконец приехали, Маша, так всю дорогу и не убиравшая ладоней с плеча майора, попросила:

— Мне одной страшно, поднимись со мной.

Сарычев вдруг почувствовал, как в голове у него начал стремительно вращаться огромный раскаленный шар, от страшной боли на глазах даже выступили слезы, однако он виду не подал и, задержав дыхание, сказал:

— Ладно.

Запарковав машину и совершенно машинально отметив, что одноухий рулевой куда-то уже свой «мерседес» отогнал, он довел Машу до двери, подождал, пока она ее отопрет и, отказавшись от предложенного чая, внезапно ощутил, что начинает проваливаться куда-то в темноту.

Очнулся он от громкого карканья: огромный черный вран, сидя на ветке высокого, обожженного молнией дуба, не отрываясь смотрел на майора блестящими бусинками глаз и степенно водил иссиня-угольным клювом. Повернув голову, Сарычев увидел вырезанное из цельной колоды изваяние — идола с посеребренной макушкой и золочеными усами, — а неподалеку от него уже знакомого длинноволосого старца. Только теперь он был одет не в привычные широкие штаны, а в какое-то подобие длинной рубахи красного цвета, перетянутой поясом с широким прямым мечом, и был похож одновременно на жреца и на воина. Сидел он на узком, основательно вросшем в землю валуне, расположенном у самого края высокого песчаного обрыва, и голос его был таким же неторопливым и плавным, как зеленоватые воды струившейся недалеко внизу реки.

— Сначала были два царства, — рассказчик глянул майору из-под густых, кустистых бровей прямо в лицо, — Бездна, провалившаяся на самое дно Мира, и Светожары — царство Огня, распростертое над ней. Первым из богов-гигантов был Сварог. Он правил Светожарами, но его огонь легко затухал в Бездне. Тогда Сварог создал Сварожича и разделил его на триединые части. — Седобородый умолк и опять глянул блестящими глазами на майора и промолвил: — Постигни, это основа всего.

Он еще не кончил говорить, а перед глазами Сарычева уже предстало изначалье Мира: благодаря первичным силам Вселенной — Нагреванию и Охлаждению — был создан основной расходный материал — Энергия, которая дала понятие материи и духа, их разводя и вместе с тем объединяя.

Майор внезапно осознал, что всякое явление в природе при разложении на противодействующие силы рождает неизбежно третью, барьерную, которая всегда усиливает и скрепляет полюса, и Сарычеву стало ясно, что, несомненно, более важны для жизни не крайности — добро и зло, — а то, что их уравновешивает, — справедливость.

Тихо трепетала листва на столетних дубах, по небу плыл в вечном коловращении лучезарный Даждьбог, и рубаха седобородого в его лууах казалась кроваво-красной. Он в третий раз взглянул майору в лицо и произнес на древнем языке, на котором, должно быть, Макошь говаривала с Перуном:

— Запомни, настоящий воин плывет посредине, не приставая к берегам, а по течению он движется или вразрез, зависит только от него.

Сказал и, легко поднявшись, пошел в глубь дубравы, постепенно исчезая из виду.

Опять закаркал ворон, и Сарычев ощутил себя лежащим под одеялом в одних только трусах. Рядом неслышно дышала Маша, и майор вдруг опять почувствовал ее запах — свежескошенного сена, полевых цветов и теплого женского тела. Он попробовал пошевелиться и чуть не вскрикнул: ему вдруг показалось, что вместо мозгов в голове у него множество стальных шаров, которые соударялись и перекатывались при малейшем движении. Наконец майор встал и, чувствуя, как желудок начинает подниматься к горлу, медленно, стараясь не разбудить Машу, оделся, вышел в коридор и, накинув пальто, захлопнул дверь. Так плохо ему еще никогда не было: перед глазами все троилось, тошнило страшно, и, уцепившись за перила двумя руками, чтобы лестница не качалась, он добрых полчаса спускался с четвертого этажа. Ночной мороз заставил его задрожать от холода, однако, когда Сарычев запустил двигатель и салон нагрелся, ему внезапно стало необыкновенно жарко, он взмок как мышь и, осознав, что ехать не может, вытащил ключ зажигания. Секундой позже темнота его снова накрыла.

Глава семнадцатая

На подворье беззлобно забрехал куцый кобель Шарок, и Сарычев услышал, как Петька Батин закричал истошно:

— Утаман, а утаман!

Майор сунул за правое голенище крепкого свиного сапога многократно точенный нож-кишкоправ, надел шапку и, бухнув дверью, громко отозвался:

— Будя орать-то.

Увидав, что вся артель уже в сборе, потишел и спросил, подмигнув веселым карим глазом:

— А что, общество, наломаем бока заричанским?

— Намнем, если пуп выдюжит, — рассудительно заметил Митяй Худоба — первый кузнец в округе, прозванный за свой зубодробительный «прямой с подтока» дядей Чеканом.

Ох, простой был он мужик, что в голове, то и на языке, а ведь правду сказал: заричанские-то артельщики были не пальцем деланные и щи не лаптем хлебали. А уж как поединщики-то изрядно славились своей силой да изворотливостью, не напрасно, видать, проживал у них в деревне высокий кривой бобыль Афоня.

Отец-то его, Василь Кирилыч, бывало, встанет на пути летящей навстречу тройки и со всего плеча ударом кулачища в торец оглобли так и завалит ее на бок. Сынок, знамо, будет явно пожижей, но кирпичи из печей вышибать, а если надо, и дух из поединщиков — весьма горазд. Конечно, бобыля в ватагу не возьмешь — несовместно, а вот набраться у него, как путево винтить «подкрут в подвяз» или заделать «мзень», — тут уж сам Бог велел, и ясно дело, что «ломаться» с заричанскими это не Маньку за огузок лапать.

Между тем ватага уж миновала покосившуюся по самое затянутое бычьим пузырем окошко, вросшую в землю избушку бабки Власьевны и вышла за околицу.

Солнце уже касалось верхушек елок, потихоньку уходя в медно-красные облака, — завтрашний день обещался быть ветреным, — а когда переходили мост через речку Ольховку, было видно, как играли в воде пескари, и Сарычеву подумалось: «Поклев нынче будет знатный». Наконец опушка леса осталась позади, и ватага вышла на Дубовку — огромную поляну, известную артельщикам всех окрестных деревень, лучшего места для «бузы» и не придумать. Около огромного валуна под высоким столетним дубом горел костер, отбрасывая красные тени на сидевших вокруг него на земле артельщиков, и Сарычев громко крикнул:

— Эй, заричанские, зады не остудите, драпать будет невмоготу!

— Небось, — отвечали ему с обидным смехом, — о своем гузне печалься, скоро портов лишишься вовсе.

Слово за слово, дошли до обидного, и со стороны заричанских заиграла гармошка наигрыш. «На драку» называется.

Сарычев взъерошил волосы, гикнул, притопнул и внезапно почувствовал, что его сознание как бы перебирается в другой пласт бытия. Там уже время текло по-другому, органы чувств работали иначе, а отношение к жизни и смерти было особым. Незатейливый мотив полностью подхватил его, движения сделались легки и раскованны, а расслабленное тело стало готово откликаться на любые действия противника. Видимо, то же самое происходило и с атаманом заричанских — вот он пошел, повел плечами, и внезапно ноги удивительно легко понесли его на майора. Пританцовывая, они все более отрешались, все неожиданней и резче сходились, и, видя, что «ломание» перешло в драку, гармонист замолк — здесь его власть закончилась.

Атаман заричанских был рослым мужиком, прозываемым Артемом Силиным, и Сарычева недолюбливал он издавна. Парнями еще повздорили они как-то из-за девки, и дело кончилось тем, что майор наградил соперника целым градом оплеух, наворотов, затрещин и накидух, да так, что оттащили того без памяти. С той самой поры и пробежала промеж них черная кошка неприязни, и было не удивительно никому, что заричанский атаман попер на Сарычева люто, с яростью.

— Держишь ли? — хрипло спросил он майора и, сильно толкнув его плечом в грудь, сразу из У ключного Устава нанес размашистый «оплет» подошвой сапога, пытаясь изурочить сарычевскую руку. Затем, не останавливаясь, пошел с затрещины, которая без промедления перешла в «отложной удар» молотом кулака — «кием». Атака была стремительной, подобно молнии, однако Сарычев, не забывая ни на секунду про «свилю» и извиваясь подобно ручейку, остался невредим, а уже через мгновение тяжелым «брыком» в грудь, усиленным «распаянной» в лоб, уложил соперника на травку.

Бились они до падения на землю или до первой крови, и майор лукаво спросил:

— Ну, чья взяла?

Заместо ответа упавший вскочил и, кинув шапку оземь, быстро дернул из-за голенища нож.

— Э, Митрич, окстись, побойся Бога, — враз закричали свои же, заричанские. — Это же супротив закону, охолони малость.

В глазах атамана загорелись огоньки бешенства, и дикой свиньей кинулся он на Сарычева, метя хорошо отточенным острием клинка прямо тому в самое дышло.

Баловство закончилось. Майор извернулся змеей и, захватив правую, вооруженную, руку врага, ударил его яро внутренним ребром сапога — «косой подсекой» — прямо по ребрам. На секунду того скрючило, и Сарычев широким, размашистым движением своей руки «рубильней» — сломал забывшемуся локоть. Дико взревел заричанский атаман, да больше не от боли, а оттого, что, встав поперек закону, сразу сделался отверженным и осознал это, да, видать, поздно.

От крика этого истошного в голове Сарычева зазвенело, он прикрыл уши руками и крепко зажмурил глаза, а когда их открыл, то понял, что находится в выстуженном салоне «семерки».

Еще не рассвело, в машине было жутко дубово, и, не попадая сразу в замок зажигания ключом, зажатым в трясущейся от холода руке, Сарычев запустил двигатель. Голова раскалывалась по-прежнему, однако хорошо, хоть не тошнило, и майору подумалось как-то совершенно спокойно, буднично даже: «Наверное, загнусь скоро». Удивительно, но жалко себя не стало нисколечко, и, подивившись в очередной раз своему безразличию к жизни, Сарычев уже был готов тронуться с места, как вдруг с глаз его будто упала пелена.

Мало того что он прекрасно видел в темноте, так теперь стало очевидно, что на самом деле ее нет и в помине, а все окружающее пространство сплошь залито ярчайшим, ни на что не похожим светом. Машин дом казался не каменной громадиной, но каким-то красочным, отдаленно напоминавшим ее, объемным рисунком, а пожилая дворничиха, орудовавшая лопатой неподалеку, представлялась майору в виде переливающегося туманного разноцветья. От неожиданности он вздрогнул, и привычное восприятие действительности сразу вернулось к нему, голова вновь напомнила о себе, и, закряхтев, Сарычев порулил домой.

Заперев машину, он поднялся по лестнице и, открыв дверь, сразу же услышал телефонный звонок.

— Ну как ты там, болезный? — услышал Сарычев в трубке Машу и, застеснявшись, ответил:

— Нормально.

— Не думаю. — Голос собеседницы стал серьезным. — Пока ты лежал в отрубе, я у вашей светлости температуру померила, так она скакала как бешеная — от тридцати пяти до сорока двух градусов и обратно, как сердце у тебя выдерживает, не понимаю. Вечером жди меня в гости. — И, выпытав у майора адрес, она отключилась.

«Нам каждый гость дарован Богом», — ни к селу ни к городу вспомнилось Сарычеву. Все почему-то вдруг стало до лампочки, и он пошел в душ. Неторопливо разделся, двигаясь как во сне, включил воду, и едва упругие струи коснулись его кожи, как на майора вязкой волной накатилась слабость. Ноги стали ватными, перед глазами опять вспыхнули разноцветные круги, и он во всю длину растянулся в мерзкой, холодной ванне. Сил осталось ровно столько, чтобы заткнуть пяткой сливное отверстие, и, лежа в мелкой, теплой луже, Сарычев вдруг понял, что умирает.

Дыхание его стало хриплым и порывистым, сердце то колотилось бешено, то вдруг почти замирало, а перед глазами подобно вспышке промелькнули бесчисленные мгновения прожитого. Внезапно они двинулись в обратном направлении, слившись в неразрывную череду бытия, и перед внутренним взором майора потянулась бесконечная вереница событий, пережитых в прошлом. Чужая любовь, ненависть, гнев, ярость волной накатили на его сознание, и, не в силах вынести такое бремя, оно в который раз провалилось в темноту.

Глава восемнадцатая

Ночные птицы уже замолкли. На травы выпала роса, да такая обильная, что, покуда Сарычев спешился и взобрался на вершину холма, его сапоги зеленого сафьяна, крытые бутурлыками — железными поножами, — враз замокрели.

Внизу все было окутано непроницаемой пеленой молочно-белого тумана, и только вонь кострищ, бараньего сала да истошные вскрики шаманов, призывающих бога войны Сульдэ, означали присутствие полков поганых по правую руку. Учуяв запах врага, майор непроизвольно коснулся набалдашника своей сабли, покоившейся в ножнах, крепленных наузольниками к поясу, и усмехнулся недобро. Клинок у него был с ельманью — расширенный книзу, — работы сарацинской и разрубал с отвала — с правой руки — доспех татарский с легкостью.

Чувствуя, как влажный воздух забирается под панцирь из железных досок — бехтерец, майор повел широкими плечами, укрытыми кольчужной сеткой — бармицей, которая крепилась запонами на груди, и двинулся вниз по склону, следя, чтобы длинный красный плащ — корзно — не бился подолом о мокреть травы.

Верховые стояли спешившись, однако кони были подпружены крепко, и воины поводьев не отпускали, чуяли, что сеча близка. Опытным глазом майор приметил, что у некоторых дружинников кожаный чехол — тохтуй, сберегающий северги, уже с колчанов убран, а в таком тумане перье стрелы, знамо, быстро отсыревает, и куда полетит она потом — длинная, с узким железком, — один Бог знает.

— Гей! — К Сарычеву сразу же подскочил высокий дюжий воин в байдане, с лицом, крытым бармицей с прорезанными отверстиями для глаз, на заостренном колпаке которого насажен был еловец — кусок кроваво-красной юфти, видом напоминавший стяг.

— Пока туман, под покровцами сагадак храните. — Майор глянул в блестевшие за кольчужной сеткой зрачки подвоеводы и добавил: — Не дай Бог, тетивы с перьем на севергах отволгнут — тогда не выдюжим.

Тот кивнул и исчез в тумане, а Сарычев на своей шапке ерихонской с помощью шурепца опустил нос — вертикальную стальную полосу, хранящую лицо от поперечных ударов — и, загребая сапогами влагу, двинулся через поляну к зарослям орешника.

Застоявшийся сивый туркменский жеребец, почуяв хозяина, негромко заржал и, закосив темно-лиловым глазом, попытался легонько прихватить теплыми, мягкими губами за руку. Потрепав верного товарища по шее, майор что-то зашептал ему в израненное в битвах ухо, а между тем туман начал быстро подниматься к верхушкам елей, давая возможность взору окинуть бескрайние просторы бранного поля, на коем противостоящие полки изготовились к жестокой сече.

Когда меж ордой поганых и русскими дружинами осталось место на полет северги, войска застыли неподвижно, и передние ряды их раздались, выпуская поединщиков на побоище ритуальное. Стремительно съехались всадники на горячих скакунах, крепко сжимая в боевых рукавицах деревянные ратовища копий, сшиблись конские груди, и крики ликования пронеслись по русским дружинам — их взяла.

В этот момент завизжали ордынцы на своем поганом наречии: «Урагх, кху-кху — урагх!» — и бесчисленной ордой кинулись на передовой полк. Однако, внезапно выпустив тучи длинных камышовых стрел с трехгранными калеными наконечниками, они стремительно отвернули и промчались стороной. А следом, подобно черной, мутной волне, сжимая в оголенных до плеча руках острые сабли, с визгом накатилась на русичей тяжелая татарская конница, в которой воины и лошади были покрыты звонким доспехом.

Сарычеву было ведомо, что весь передовой полк был набран из ополченцев, и, представив, каково биться пешим, снаряженным только в тегиляй и шапку железную, он вздохнул и, перекрестившись, промолвил:

— Великий Архистратиже Господень Михаил, помози рабам своим.

Между тем было видно, что ряды русичей, хотя и смялись, но стояли плечом к плечу, стенку не ломая, и со стороны поганых часто-часто зазвенели гонги щитобойцев, созывая войска назад. Откатилась орда, а уже через минуту опять нахлынула бесчисленным потоком одетых кто в кожаный, кто в кольчужный доспех узкоглазых свирепых воинов, держащих острые кривые сабли на правом плече.

Русские полки вступили в битву яро, и по долетавшим до его ушей звукам сечи Сарычев явственно представил, что происходит там, впереди, за холмом.

Пробивая железные доски и кольца доспехов, вонзались в грудь воинам копья, сильные удары с потягом разрубали пополам шеломы и ерихонки, разваливая головы всадников надвое, а обезумевшие от ужаса скакуны носились по полю брани, волоча в стременах погибших. Хрипло вскрикивали бойцы, громко стонали затаптываемые конскими копытами раненые, и над всем побоищем стоял крепкий запах железа, пота и крови человеческой.

Наконец мало-помалу русские дружины стали подаваться, и Сарычев почувствовал, что звуки сечи приближаются. В этот момент послышался пронзительный вой: «Кху-кху-кху-кху», и тумен — десять тысяч — «синих непобедимых», сплошь в кольчужных панцирях, потрясая стальными круглыми щитами, кинулись в битву.

Со стати своего коня, который, чуя сечу, грыз удила и нетерпеливо рыл землю сильным, оподкованным копытом, майор уже приметил блеск кривых татарских сабель и уразумел, что время его полка засадного грядет. Он сноровисто проверил доспех: сабля на боку, кончал — длинный, прямой меч, колоть которым сподручно сквозь кольчугу, — привешен с десницы у седла, подсайдашный нож — у саадака, топорок, кистень, налуч с колчаном — все на месте и в доброй справе.

— Спас Нерукотворный с нами! — Сарычев глянул на угнездившихся в седлах воинов, впитавших с материнским молоком, что Боже упаси нарушить гордыней иль бесчестьем непрерываемость цепи: потомки — навьи — предки, и крепко помнящих, что ныне живущий в ответе за весь свой род пред теми, кто ушел и кто придет во след.

— На тетиву, — протяжно закричал майор и, отмахнув рукой, резво пустил своего сивого, забирая к левому крылу ордынцев.

Засадный полк рысил следом, и, подобно ветру приблизившись к поганым на полет стрелы, майор достал из колчана севергу с подкольчужным наконечником и натянул тугой ясеневый лук с костяными накладками. Туча смертоносных, ладно оперенных тростинок с узким, заостренным железком со свистом накрыла ордынцев, глубоко вонзаясь сквозь кольца доспехов в тело, и не успели упасть с коней убитые, а раненые громко, надрывно вскрикнуть, как стремительно скачущие русичи отправили со своих тетив татарам новых гонцов смерти.

Подобно раскаленному гвоздю, в восковину вклинился засадный полк с майором во главе в ряды ордынцев. В мгновение ока уклонившись от блеснувшей перед глазами монгольской сабли, Сарычев рубанул врага с потягом и, не глянув более на потерявшее стремя тело, сразу же закрыл щитом голову от нацеленного короткого татарского копья. Острое, как шило, перо его проскрежетало по отполированной стали, а майор, махнув клинком, одним ударом перерубил деревянное ратовище и с ходу рассек доспех врага чуть ниже шеи. Брызнула алая кровь, и, вскрикнув, повалился поганый под копыта коней принимать смерть мучительную, лютую. Не мешкая, Сарьгчев скрестил клинок с воином, броня которого была в насечке золотой, а набалдашник сабли искрился каменьями самоцветными. Рука поганого была крепка и, казалось, не нуждалась в роздыхе: сколь ни пытался Сарычев уязвить ордынца, ан нет — каждый раз его встречали остро отточенным булатом, и, исхитрившись напоследок, майор отсек врагу десницу вместе со смертоносной сталью. Дико вскричал раненый, схватившись было левой дланью за кинжал, да только с чмоканьем вонзилось острие майорской сабли ему в глаз, и он замолк навеки.

Сеча все разгоралась, рядом с Сарычевым истово бились дружинники, чуя локоть и плечо сотоварищей, и после них в рядах поганых оставалась широкая просека.

Внезапно острие татарского копья глубоко вонзилось в шею коня Сарычева, от страшной боли жеребец вздыбился и, повалившись наземь, громко захрипел перед смертью. Вскричав яростно, майор подхватил меч-кончал и, всадив его сквозь кольчугу в грудь замахнувшегося было саблей ордынца, выбил того из седла и уселся сам. Гнев переполнял душу его, и, выхватив из-за пояса кистень с тяжелым, ограненным шаром на конце, майор принялся мозжить направо и налево татарские головы. В пылу сечи сильным сабельным ударом с него сбили ерихонку, но и без наголовья, с окровавленным челом, он продолжал биться яростно и громоздил вкруг себя стену из убиенных врагов.

Сызмальства в Орде воины привычны к коню и к клинку, порядки там крутые: чуть оплошал или украл — сразу же поставят на голову да хребет изломают; и вот, на то не глядя, начали татары подаваться и вскоре обратились в бегство постыдное. Напрасно шаманы громко камлали у кострищ, призывая великого бога войны Сульда даровать победу и обещая напоить его досыта кровью врагов, — нет, нынче он от поганых отвернулся напрочь. Подобно барсу, с острым клинком наизготове пустился майор вдогон за уходящим ворогом, и полнилась душа его гневом праведным, чувством справедливости и ликованием безудержным.

Глаза его открылись. Ванна была полна до краев — вот-вот должно было политься через край, — и, представив, какую потом речугу толканет сосед снизу, Александр Степанович быстро поток перекрыл.

Странно, но чувствовал он себя замечательно — ничего не болело, все тело было наполнено упругой энергией, и, растерев его махровым полотенцем, майор пошлепал в комнату за чистым исподним. Одеваясь, он удивился легкости, с которой двигалось тело, и, подойдя к зеркалу, вначале даже опешил.

Оттуда на него смотрел тридцатилетний черноусый мужик — куда-то исчезла седина с висков, кожа стала бархатисто-матовой, а в глазах появился блеск юности. «Елки-моталки!» — Сарычев внезапно задрал рубаху и, оглядев себя, весело выругался — здоровенный, выпуклый шрам, которым его наградил когда-то писарь с кликухой Жмень, исчез, кожа на его месте была гладкой, такой же она стала и на правом плече, куда в свое время угодила маслина из бандитского ствола калибра 7.62, и Александр Степанович громко сам себя спросил: «Что это такое происходит, а?» Вот так, прямо сразу, ему никто не ответил, и что-то побудило его присесть на стул.

Сердце бешено забилось в груди, и внезапно Сарычев почувствовал, что сознание его стало похожим на огромный, неоправленный бриллиант — таким же многогранным и переливающимся всем разноцветьем радуги. Через секунду оно стремительно завертелось, разбрызгивая мириады солнечных брызг, и с хрустальным звоном раскололось на множество маленьких сияющих многогранников. Сейчас же в голове майора, подобно блеску тысяч молний, зажглись слова: «Да взыщется от рода сего кровь всех пророков, пролитая от создания мира», и он ощутил, что перестает воспринимать себя как личность, а является представителем своих умерших предков, прямо отвечающим за весь свой род. На его плечи навалилась память бесконечной череды людей, связанных с ним по крови, и протянувшейся через тысячелетия, он постиг их мысли, ошибки, грехи; и майор вдруг почувствовал себя огромной чашей, наполненной до края тем, чего не купишь ни за какие деньги, — опытом прожитого.

Он еще немного посидел, словно опасаясь расплескать излитую в его душу мудрость столетий, затем, почувствовав, что Маша уже пришла, встал и, открыв входную дверь, впустил ее, — она как раз собралась нажать на кнопку звонка.

— Ну как ты?

Он увидел, что за улыбкой она прячет беспокойство, и, ответив:

— Замечательно, — что-то тихо прошептал.

Где-то зазвенело, будто палочкой из слоновой кости ударили по хрусталю, и в воздухе появился ярко-красный аленький цветочек. Секунду он парил неподвижно, затем заискрился и медленно поплыл к Машиным рукам. Глаза ее изумленно округлились, и она сдавленно вскрикнула:

— Ой, батюшки!

А Сарычев улыбнулся и сказал:

— Шутка.

Предок его давний, что волховал да другим волшебством пробавлялся, шутковал, похоже.