Проклятая реликвия

АКТ ВТОРОЙ Оксфорд, 1269 год

Когда толстого мальчика, свернувшегося калачиком, обнаружили в святая святых аббатства святой Фридесвиды в Оксфорде, среди монахов поднялся переполох. Мальчика обнаружил рано утром в воскресенье брат Ричард Яксли, хранитель усыпальницы, и поначалу решил, что тот мертв. В первую очередь брат Ричард представил себе, какие катастрофические последствия это повлечет за собой для репутации аббатства, да еще прямо перед праздником святой покровительницы монастыря. Он решил, что это церкви, соперничающие в борьбе за внимание паломников, каким-то образом исхитрились осквернить святое место, и, взбешенный, поспешил поднять тревогу. Вскоре каменную усыпальницу окружили обеспокоенные монахи, с недоверием вглядываясь в шесть узких отверстий, по три с каждой стороны. Приор, Томас Брассингтон, тоже смотрел в одно из отверстий в форме изящного креста, заключенного в круг. Он и выразил вслух то, о чем думали все остальные:

— Как, скажите на милость, он туда забрался?

Раздался гул голосов — братья пытались решить загадку. Отверстия были очень маленькими, а мальчик внутри усыпальницы — очень крупным. Тут брат Ричард сконфузился. Именно он, как хранитель, отвечал за усыпальницу во время праздников, когда к ней допускалась публика. Усыпальница стояла в церковном приделе, позади высокого алтаря, на каменном возвышении. Предыдущей ночью брат Ричард отлучался, и ему не хотелось, чтобы приор узнал, куда он ходил. Глядя на фигурку, лежавшую поперек позолоченного гроба, в котором хранились останки святой, он высказал вслух еще одну очевидную мысль:

— А как мы его оттуда извлечем?

В этот момент из священного склепа раздался пронзительный голос:

— Привет, брат Ричард. А что я тут делаю?

Из тюка занавесей, образующих преграду для монахов, но позволяющих паломникам подойти этим утром к усыпальнице, показалось круглое, пухлое лицо. Гладкая физиономия выражала одновременно недоумение и искреннюю радость. Ричард Яксли ахнул, только сейчас узнав негодника.

— Уилл Плоум! Что ты там делаешь?

Толстый мальчик хихикнул.

— Я спросил первым, так что ответь.

— Уилл!

Может, Плоум и был дурачком, но деловой тон он понимал. Когда-то этот мальчик выступал с труппой жонглеров и акробатов, там-то он и научился различать различные интонации, которые использовали актеры вроде Джона Пепера и Саймона Годриха. Сейчас голос хранителя очень походил на манеру Саймона, изображавшего Господа Бога. А иногда — дьявола. Мальчик тут же скорчил рожу, по его мнению, выражавшую раскаяние.

— Прости меня, брат Ричард. Я только хотел быть поближе к ее благословенному духу. Я вчера вечером пришел поздно, а тебя как раз не было…

Уилл не заметил пронизывающего взгляда, которым при этом откровении наградил брата Ричарда приор. И того, как Ричард потупил взор. Он был чересчур простоват и не понимал, что навлек на хранителя неприятности. Мальчик просто рассказывал дальше.

— Я встал перед ракой на колени и начал молиться. Я просил хорошей погоды для овец, потому что им приходится быть под открытым небом на пастбищах. И молился за рыб, потому что они вечно мокнут в прудах. И молился…

— Не надо перечислять всех животных, за которых ты молился, Уилл Плоум, — с упреком прервал его брат Ричард. С упреком, потому что оказался из-за мальчика в затруднительном положении.

— А, да, за тебя я тоже помолился, брат Ричард!

Собравшиеся братья с трудом подавили смех — этот простофиля нечаянно сравнил хранителя со скотом на пастбищах. Приор решил ласково поощрить толстого мальчика, чтобы тот продолжал рассказ.

— И ты помолился святой, Уилл, чтобы она помогла тебе стать тоньше? Чтобы ты смог забраться в раку?

Уилл Плоум захихикал.

— Нет, отец приор. Это было бы глупо.

Теперь вспыхнул Томас Брассингтон.

— И как же ты туда попал?

— Да ведь брат Ричард меня уже спрашивал об этом!

Приор чувствовал, что выяснение требует терпения: добродетели, которой он как раз сейчас не располагал. День разгорался, и паломники скоро потребуют впустить их. Приор собирался показывать им не только останки святой. Недавно он раздобыл флакон крови святого Томаса Бекета, чтобы привлечь новых паломников. В конце концов, невозможно до бесконечности рассчитывать только на старых святых. Их привлекательность и действенность неизбежно ослабнут, поэтому он был вынужден время от времени добавлять новую энергию. Новую кровь — в данном случае буквально. Приор с одобрением отметил, что брат Ричард по крайней мере не забыл поставить у входа в усыпальницу большие дубовые ящики для пожертвований. Церковь нуждалась в ремонте и улучшении, и вклады паломников были ценным источником дохода. Но притоку этих денег мешал толстый мальчик. Приор сказал как можно суровее:

— Уилл Плоум. Если ты немедленно не выберешься оттуда, я отлучу тебя от всех святынь церкви.

— Ну, хорошо, святой отец. Вам стоит только попросить, — пробурчал дурачок. Он соскользнул с гроба святой и исчез из вида. Своего рода чудо для его размеров. Приор изумленно смотрел на этот фокус. Потом он почувствовал, как под ногами зашевелилась каменная плита. Он быстро и тревожно шагнул назад, подумав, что обваливается фундамент церкви, но тут же с трепетом увидел, как серая плита приподнялась на дюйм-другой и поползла в сторону. Из темного проема появилась круглая безволосая голова Уилла Плоума. Приор рассмеялся над собственной легковерностью.

— Ну, разумеется! Я совсем забыл про Святую Яму!

В давно прошедшие времена паломникам разрешалось приближаться к святой, проползая от клироса под усыпальницу и непосредственно в раку сквозь так называемую Святую Яму, сделанную в полу. Но ею перестали пользоваться восемьдесят лет назад, потому что гробу святой наносили много повреждений. Слишком много рук скользило по нему, стирая позолоченные украшения. Теперь разрешалось только просовывать руку сквозь отверстия в усыпальнице. Те самые отверстия, сквозь которые, как решили монахи, протиснул свое жирное тело Уилл Плоум. А на самом деле дурачок просто обнаружил старый вход и воспользовался им.

Может быть, святая действительно заговорила с ним? Томас не мог сказать точно, поэтому приор с чуть большим уважением протянул Уиллу Плоуму руку и помог ему выбраться из ямы.

Остаток дня прошел довольно неплохо как для усыпальницы, так и для приора. Рака, из которой извлекли иждивенца, ждала своих многочисленных посетителей, и ящики для пожертвований наполнялись. Город, как и актеры, продавцы индульгенций и торговцы, толкавшиеся перед аббатством святой Фридесвиды, извлекал выгоду из наплыва паломников.

Пробраться через Оксфорд с севера на юг по Фиш-стрит было сложнее, чем обычно. Башни святого Михаила на Саутгейт и святого Мартина, выходившая на Карфакс, ограничивали с двух сторон оживленную улицу. Эти две башни были двумя из тринадцати приходских церквей, расположенных внутри стен шумного города Оксфорда. В самом конце улицы, около Южных ворот, пополняли запасы товара торговцы дровами. Потом выкатывали наружу прочные, вонючие бочонки соленой рыбы рыботорговцы. А ближе всего к Карфаксу — центральному пересечению четырех улиц — располагались прилавки кожевников и перчаточников; их узкие витрины, за которыми внутри лавок скрывались мастерские, привлекали толпы зевак, как мясо привлекает мух.

К вечеру суета в сердце Оксфорда постепенно замерла. А когда стемнело, лавочники покинули улицы и закрыли свои витрины ставнями и решетками. Добропорядочные английские граждане скрылись за прочными дубовыми дверями. Так же поступили не менее добропорядочные члены солидной еврейской общины, живущие на восточном конце Фиш-стрит — здравый смысл подсказывал им, что следует избегать столкновений и не оставаться на улице по ночам. Потому что с наступлением ночи улицы принадлежали другим. Сначала их захватывали армии крыс и мышей, которые питались остатками жизнедеятельности людей. Но эти суетливые обитатели тьмы были сравнительно безобидными. К сожалению, ночь не полностью принадлежала им. Долгие зимние вечера казались бесконечными молодым людям, учившимся в университете, который и был сердцем города. Скука и доступность спиртного были весьма опасным сочетанием для тех, кто искал тепла холодными ночами, до звона вечерних колоколов. Половина домовладельцев в Оксфорде варила и продавала пиво, и спиртное, казалось неизбежно сопровождало каждый шаг студентов университета.

Той ночью сторож вместе с городским констеблем, Питером Баллоком, устало брел по широкой Хай-стрит. Когда они шли мимо церкви Пресвятой Девы Марии, Баллок заметил человека, в котором узнал хранителя из аббатства святой Фридесвиды. Тот о чем-то серьезно беседовал с каноником августинцев. По правде говоря, казалось, что разговор становится довольно накаленным, потому что Яксли замахал перед лицом каноника кулаком. Каноник был человеком низеньким, толстым, с морщинистым лицом, и Баллок его не знал. Монахи из аббатства Осни не часто появлялись в городе. Баллок напрягся, готовый вмешаться в перебранку. Но его отвлекли осипшие студенты в хорошем, но довольно неаккуратном платье, которые вывалились из дверей церкви. Баллок пренебрежительно покачал головой, глядя, как молодежь, пошатываясь, пересекает улицу, направляясь к Гроуп-лейн и закрыв от констебля скандалящих монахов. Похоже, идут в дом терпимости к Гвен, решил Баллок. Прямо от святого к нечестивому. Из узкого переулка до него донесся припев хорошо знакомой неприличной песенки:

Баллок не выдержал и ухмыльнулся, вспомнив морщинистые лица своих приятелей. Он и сам был человеком тучным и сутулым, с вечно сердитым выражением лица. И лет ему уже было немало — как и сторожам. А вот студентам похабная песенка очень подходила. Юность — это очарование, старость — бессилие. Если служба пехотинцем его чему-нибудь и научила, так это непреложной истине: жизнь коротка, юность возбуждает, старость — это бремя, а смерть неизбежна.

— Наслаждайтесь, пока можете, парни, — пробормотал он свое благословение.

Повернувшись к ступеням, где стояли оба монаха, Баллок обнаружил, что они уже ушли. Поэтому он выкинул происшествие из головы. Стража дошла до Восточных ворот, последних, что следовало запереть, дабы город провел безопасную ночь.

Как раз когда они закрывали ворота, в сужающийся проем проскользнул всадник. Верхом на изнуренном скакуне сидел высокий и хорошо сложенный мужчина. Судя по тому, что конь был в пене, а плащ всадника заляпан грязью, путешествие было долгим, но всадник держался прямо. Присмотревшись к выправке, Баллок понял, что тот, вероятно, военный, но лица не разглядел — человек низко надвинул капюшон, чтобы защититься от зимнего холода.

— Вы поспели как раз вовремя, друг мой, — окликнул всадника любопытный Баллок.

Всадник легко повернулся в седле, положив руку в перчатке на изрядно потертый мешок, висевший у него на бедре.

— Надеюсь, что так, — последовал загадочный ответ.

Баллок успел заметить внимательный, неподвижный взгляд и бронзовое лицо — похоже, этот человек совсем недавно жил под весьма жарким небом, а не в мягком, влажном климате южной Англии. Ему показалось, что он знает этого человека, но он не мог вспомнить, кто это.

Тут всадник пришпорил уставшего коня, и Баллоку только и осталось, что смотреть в широкую спину да прислушиваться к топоту копыт по камням улицы. Его мучило ощущение надвигающейся опасности.

Второй день праздника выдался даже оживленнее первого. Но вся эта суета оставила неприятный вкус во рту брата Роберта Ансельма из аббатства Осни. Высокий худощавый монах с суровым лицом был аскетом до мозга костей. Его темная, поношенная ряса буквально болталась на нем, словно он за последнее время сильно похудел. Собственно, так оно и было, потому что он непрестанно тревожился из-за червя, проникающего в самую душу аббатства, которое служило ему домом более тридцати лет. Шел год 1269 от Рождества Господа нашего, тридцать пятый год правления короля Генриха III. И несмотря на добродетельное помещение королем останков святого Эдуарда Исповедника в золотую раку к вящей славе Божьей, зло в Англии расцветало пышным цветом.

К полудню суматоха на территории аббатства святой Фридесвиды сделалась для Ансельма невыносимой, и вовсе не потому, что соперничающее аббатство привлекло большие толпы, а, следовательно, и больший доход, чем его собственное аббатство августинцев. Это для него почти ничего значило. Сказать по правде, он даже радовался, что теперешний аббат Осни, Ральф Харботтл, был стар и не желал потворствовать неподобающей борьбе за пошлое одобрение толпы — plebis frequentatio. Нет, что его по-настоящему ужасало, так это нечестивая ярмарка: здесь продавали восковые фигурки, сувениры, значки паломников и даже еду прямо у дверей церкви. Разве не сам Господь изгнал менял из храма? И то, что происходило сейчас во дворе аббатства святой Фридесвиды, было насмешкой над Его деяниями. Ему припомнились слова блаженного Августина: «Торговля сама по себе зло, ибо отвращает человека от поисков покоя, который есть Бог».

Бормоча себе под нос, он повернул на Нортгейт-стрит, и, шагая мимо ткачей и продавцов зерна, вышел из ворот, где в городскую стену была встроена тюрьма Бокардо. Какой-то неудачливый негодяй высунул в узкое окно тюрьмы руку, вымаливая еду. Ансельм отвернулся от него. За городскими стенами греховностью пахло еще сильнее, чем в аббатстве святой Фридесвиды. В обветшалых строениях нашли приют sordidissimi vici — бордели с распутными женщинами и воровские притоны на Броукен-Хейз. Роберт Ансельм обрадовался, когда, наконец, все это осталось позади, и торопливо пересек оба моста над быстрыми речками в западной части города, впадавшими в Темзу. Второй, шаткий мост, был без перил, и Ансельм шел по нему осторожно, а потом решительно направился по мощеной дороге в сторону аббатства.

Аббатство Осни было гордостью Оксфорда, а, может, и всей Англии. Даже из городских предместий было видно, как возвышаются над заливными лугами, где оно располагалось, его остроконечные башенки и величавые башни. В холодные, сырые дни вроде этого октябрьского, его строения желтого камня вырастали из пронизывающего тумана, низко висевшего над болотистой землей, пересеченной узкими ручьями, которые впадали в Темзу. За величественными воротами размещались двор и монастырь, лазарет и кельи. Прекрасные покои аббата и каноников были лучшими во всей округе. А на землях аббатства имелись мельница и дубильня, фруктовые сады, беседки, голубятни и рыбные пруды. Но самым ценным в аббатстве была церковь. Предыдущий аббат начал перестраивать ее и все монастырские строения лет двадцать назад. Церковь почти закончили, но остальные строительные работы продолжались. Брату Роберту Ансельму пришлось обойти временное пристанище каменотеса в центре незаконченного монастырского двора, перешагивая через остатки камнерезных работ. На известковую пыль, прилипшую к его рясе, он внимания не обращал. На строительном участке было очень шумно, а он стремился в тихое убежище церкви.

Триста тридцати футов в длину, это была одна из самых больших церквей Англии, с центральной и западной башнями и двадцатью четырьмя алтарями. Но его больше всего привлекал тщательно выделанный узор на плитках, украшавших пол в центре церкви. Двенадцать концентрических кругов разделялись на четыре четверти, представляя четыре Евангелия и четыре этапа мессы. Если присмотреться внимательнее, становилось понятно, что круги на самом деле были единой извилистой дорожкой с семью резкими поворотами в каждой четверти, и дорожка эта вела к центральной розетке с шестью выступами, или лепестками. С семью, если считать самый центр. Этот узор зеркально отражал узор на большом круглом окне-розетке в западной стене церкви аббатства и горизонтально находился на таком же расстоянии от главного входа, как — вертикально — окно над ним. То есть, если взять основание стены за шарнир, яркое и красочное окно идеально легло бы на свое темное отражение на полу. Цифры и симметрия имели огромное значение для брата Роберта, хотя он толком не мог объяснить, почему. А узор на плитках пола был его святая святых, источником созерцательных размышлений.

Это был священный лабиринт, и весь остаток дня, после неприятных ощущений на празднике в Оксфорде, Ансельм искал покоя в извилистой дорожке.

— Стало быть, ты не знаешь, кто этот человек, но считаешь, что его появление в Оксфорде сулит недоброе?

Уильям Фальконер криво усмехнулся, услышав сбивающее с толку сообщение приятеля. Баллок, в свою очередь, поджал губы и уставился на высокого, костлявого мужчину, стоявшего перед ним. Фальконер был ведущим магистром университета и преподавал пестрой компании клириков, составлявших часть студенчества, семь гуманитарных наук.

Единственное, на что он соглашался, чтобы отдать должное своему статусу — это поношенная черная мантия. Он отказывался от тонзуры и от биретты магистра, предпочитая ходить с непокрытой головой и отращивать редеющие седые волосы до тех пор, пока не приходилось просто снова коротко подстригать их. У него было грубое, пышущее здоровьем лицо и руки работяги, что сбивало с толку и заставляло думать, что это человек вовсе необразованный — до тех пор, пока не заметишь острый, пронизывающий ум, светящийся в светло-голубых глазах Фальконера. Этот взгляд заставил подчиниться не одного непокорного студента.

Оба мужчины стояли в комнате Фальконера в колледже Аристотеля — в студенческом общежитии, которым Фальконер управлял, чтобы чуть пополнить свое скудное жалованье преподавателя. Прошло два дня после тревожащей Баллока встречи. Предыдущий день он провел, пытаясь убедить себя, что все это нелепо. В конце концов, странник просто был одним из многих, прибывших в город на праздник. Кроме того, вчера ничего предосудительного не произошло. И все-таки он прислушался к своей интуиции и на третье утро праздника поспешил в колледж Аристотеля, чтобы проверить свои опасения на друге.

Мужчины стояли, потому что комната, хоть и достаточно большая для них, была забита книгами и оборудованием для опытов, которые придумывал пытливый Фальконер, и места для удобной жизни в ней почти не оставалось. Слева от камина грозила падением стопка особенно заветных книг и бумаг, включая ценные труды аль-Ховаризми, арабского математика. Справа стояло несколько банок разной величины с зельями и мазями, выделявшими странные, экзотические запахи. Фальконер давно не замечал этих запахов и, честно говоря, в основном забыл, с какой целью хранится вся эта стряпня. В угол робко спряталась кровать, потому что основное место в комнате занимал массивный дубовый стол, служивший как для еды, так и для работы. На нем лежали кости животных, человеческие черепа, резные деревянные фигурки, блестящие камни и рассеченные скальные обломки, в глубине которых виднелись странные очертания. Питер Баллок давно привык к беспорядку.

— И я скажу тебе, кого он мне напомнил. Того тамплиера, Гийома де Божё!

Фальконер немного подумал и помотал головой.

— Нет, это невозможно. Последнее, что я о нем слышал — он во Франции и готовится стать гроссмейстером ордена. Его обязанности просто не позволят ему инкогнито путешествовать в Оксфорд в самом начале зимы. Ты, должно быть, ошибся, Питер.

По ворчанью Питера стало понятно, что Фальконер его не убедил. Он просто не видел приезжего и ту атмосферу властности и спокойствия, которая укутывала его плотнее, чем теплый плащ.

Это правда, прошло больше года, как оба они видели тамплиера. И в то время все были очень заняты, потому что тогда в Англии находились язычники-татары. Тамплиер тогда здорово помог Фальконеру в разгадке убийства. Но Баллок не верил, будто это означает, что он всегда будет на их стороне. Тамплиеры были замкнутым орденом, идущим в христианском мире своими собственными, уединенными путями. Лежавшие на поверхности обязанности заключались в том, чтобы сопровождать паломников в Святую Землю. Кроме того, они еще действовали, как надежные банкиры и гарантировали, что доверенные им на Западе деньги будут переправлены на Восток. Но все догадывались, что под поверхностью существовали и подводные течения. Поэтому Баллок не сомневался: если ваш путь совпадает с путем тамплиеров, можно получить от союза выгоду. Но если ваши дорожки пересекутся, стоит держать ухо вострю. Особенно если имеется что-то, обладающее ценностью для Ордена Бедных Рыцарей Храма.

— Ну, ты можешь думать все, что хочешь, Уильям. Но я готов держать пари, что должно произойти нечто нехорошее.

Словно в ответ на предсказание Баллока дверь в убежище Фальконера распахнулась, и на пороге возникла растрепанная фигура Майлза Байкердайка, одного из новых студентов Фальконера. Он определенно бежал, потому что задыхался, стоя в дверях. Лицо его светилось от волнения.

— Магистр…

— Глубоко вдохни, Майлз Байкердайк, и расскажи, в чем дело, — сделал замечание Фальконер. С каждым годом студенты казались ему все моложе и вели себя все более по-детски. Фальконер не понимал, почему. Майлза с его круглым, пухлым лицом и тонкими светлыми волосами можно было принять за младенца. Однако младенец все же сумел выпалить свою новость.

— Магистр Фальконер. Произошло убийство. Говорят, голова полностью отделена от тела.

Брат Роберт Ансельм любил бродить в лабиринте. Симметрия радовала и успокаивала его, когда в голове была путаница. Путаница была и сейчас, и он шаркал по извилистой дорожке лабиринта, стараясь сосредоточиться на четырех элементах мессы, когда переходил из одной четверти в другую. Вход в Евангельскую Весть. Три поворота — и Приношение. Поворот назад, и снова Евангельская Весть. Три петли назад, вернуться в Приношение. Две петли, войти в Освящение. Как и с религиозным рвением — путь прямым не бывает. Еще две петли, и он окажется в последней четверти — Причащение. Головокружительная, петляющая дорожка внутрь представляла собой первый шаг на тройном пути. Очищение.

Нельзя сказать, что голову монаха отделили от тела. Слухи, несомненно, окажутся преувеличенными. Однако, когда Питер Баллок и Уильям Фальконер увидели тело, они поняли, что в данном случае слухи не сильно отличались от действительности. Но прежде всего требовалось, чтобы их отвели туда, где лежит тело. Майлз Байкердайк проводил их к Джону Хэнни, еще одному студенту Фальконера, сидевшему в холодном, похожем на пещеру холле на первом этаже колледжа Аристотеля. Хэнни сидел с белым лицом и дрожал. Именно он и нашел тело. Все еще сильно перепуганный, он согласился отвести обоих мужчин туда, где видел предположительно обезглавленный труп. Они пошли по Хай-стрит, и на Карфэксе, когда Хэнни собирался повернуть к Северным воротам, Баллок его остановил.

— Где, ты говорил, лежит тело, мальчик?

— За борделями Броукен-Хейз, на нижнем заливном лугу.

— Тогда пойдем через замок, через боковые ворота в Гемель.

Баллок говорил о проходе, которым пользовались каноники аббатства Осни, чтобы попасть в часовню святого Георгия, расположенную в стенах замка. Этот путь будет быстрее, чем обходить городские стены. Баллок повел остальных вдоль по Грейт-Бейли на территорию замка, от входа в который хранил ключи. Они прошли сквозь боковые ворота и оказались на заливных лугах рядом с аббатством Осни гораздо быстрее, чем если бы шли обычной дорогой. Пока они шли по мосту и по Осни Лейн, Баллок расспрашивал юношу.

— А что ты там делал вместо того, чтобы готовиться к занятиям?

Юноша вспыхнул и начал заикаться. Прежде, чем он успел сказать какую-нибудь глупость, Фальконер остановил его, подняв руку. Вопрос Баллока был вполне уместным, потому что любой, оказавшийся рядом с убийством, мог стать подозреваемым. Он должен был хотя бы поднять крик, обнаружив тело. Если юношу поймают на лжи, его положение станет еще более затруднительным. Фальконер примерно представлял себе, что тут происходило, поэтому он подтолкнул Хэнни к правдивому ответу.

— Я уверен, что Питер Баллок простит тебе этот грешок, если ты скажешь нам правду.

Юноша молча уставился себе на ноги, для тепла плотно закутанные в мешковину.

— Магистр, я проснулся еще до рассвета, чтобы поудить угрей. В последнее время я постоянно голоден, а денег на еду нет.

Угри были собственностью аббатства, и ловить их считалось браконьерством. Фальконер молча выругался — как он мог не обращать внимания на благосостояние тех, за кого отвечал? Почему не видел, что Джон Хэнни голодает?

Не все студенты университета происходили из богатых семей. Многие были бедными, и им разрешалось просить милостыню, чтобы остаться в университете. Для таких, как они, образование было единственной надеждой на будущее и способом достичь успеха. Хэнни зарабатывал, прислуживая за едой богатым однокашникам, и питался тем, что оставалось после них. Уж наверное оставалось немного. Фальконер только сейчас увидел, сколько заплат на плаще юноши. Несколько лет назад он не пропустил бы подобные признаки нужды.

— Продолжай, — грубовато бросил он, желая скрыть чувство вины.

— Вчера ночью я остался за городскими воротами и переночевал в пустой хижине на окраине Броукен-Хейз. Там холодно, но довольно сухо. Я собирался встать пораньше и порыбачить, но проспал. — Тут он просиял. — Наверное, я не нарушил закон, правда? Потому что проспал?

— Твое намерение уже считается преступлением, Джон Хэнни. Продолжай.

Лицо Хэнни опять вытянулось — он увидел во взгляде Фальконера непреклонность. Следовало сразу понять, что наставник не даст ему улизнуть так легко. Пожалуй, все обозримое будущее придется запоминать наизусть бесконечные свитки «Грамматики» Присциана.

Юноша вздохнул.

— А потом меня что-то разбудило. Это походило на вой собаки. Сначала я решил, что мне это снится, но тут же услышал звук снова. Тогда я подумал, что лиса попалась в капкан, и пошел на луг посмотреть. — Его голос задрожал. — Вот тогда я его и увидел.

Фальконер положил свою большую, крепкую руку на плечо юноши и сжал его.

— Далеко отсюда?

Юноша покачал головой и молча показал на высокий берег за небольшой речушкой. На первый взгляд все выглядело вполне мирным. На лугу паслись коровы, вокруг ноздрей у них клубился пар, потому что горячее дыхание смешивалось с холодным утренним воздухом. На берегу лежало что-то, напоминающее кучу тряпья.

— Останься здесь, Джон. — Фальконер подчеркнул свой приказ, еще раз стиснув плечо Хэнни, и поманил за собой Баллока.

Оба друга зашагали по узкой дамбе через ручей. Оттуда пришлось спуститься на луг, где паслись коровы, не обращавшие внимания на людей. К счастью, земля под ногами была довольно твердой, потому что старые, потрескавшиеся башмаки у Фальконера протекали. На близком расстоянии стало понятно, что куча тряпок — это тело монаха-августинца в рясе каноника, а не простого монаха. Он, должно быть, принадлежал к здешнему аббатству. И был убит. Ему перерезали горло, и кровь пропитала верхнюю часть рясы и землю вокруг. Но по-настоящему странным было положение тела.

— Что ты об этом думаешь, Уильям?

— Благочестивый убийца?

Монах лежал на спине, вытянув ноги, словно лег на землю, чтобы поспать. Руки его были скрещены на груди, на пальцы намотаны четки. Он напоминал статую, лежащую на надгробии. Обойдя тело кругом, они хорошо рассмотрели лицо. По чертам, расслабленным и вялым в смерти, было видно, что он уже старик. Лицо морщинистое, от редких, седых волос остались только прядки над ушами. Пустые глаза безучастно смотрели в бледное зимнее небо.

Из кошеля на поясе Фальконер вытащил металлический V-образный прибор с двумя кольцами, в которые были вставлены выпуклые стеклянные линзы. Он приложил острый конец V ко лбу и посмотрел на тело сквозь линзы. Глаза Фальконера давно не были такими зоркими, как он давал понять студентам, и глазные линзы, специально сделанные для него, помогали ему все как следует рассмотреть — особенно полезно, когда ясность зрения исключительно важна. Однако для констебля не имело значения, что его друг увидит сквозь свои линзы. Баллок моментально узнал монаха. Именно с ним брат Ричард Яксли ссорился тем вечером. Как Фальконер только что ответил на его вопрос? Благочестивый убийца? Может, друг и пошутил, но Яксли точно подходил под описание.

— Посмотри-ка, Питер.

— Что там?

Фальконер показывал на нечто под сжатыми руками монаха, наполовину спрятанное в складках рясы. Он осторожно приподнял обшлаг.

— Лезвие. Изогнутое лезвие.

Фальконер вытащил инструмент и тут же понял, что это такое. Разве не окружают их поля аббатства, где монахи усердно трудятся, чтобы обеспечить стол каноников? Правда, время года неподходящее, чтобы собирать урожай, но несколько недель назад этим изогнутым лезвием много пользовались. Ручной серп, вот что это такое. А теперь им воспользовались, чтобы собрать урожай с жизни незадачливого монаха.

Его загорелое лицо резко выделялось на фоне бледнолицых лавочников, выставлявших свои товары на улицах Оксфорда. Однако если этот человек хотел, он сливался с тенью и уходил на задний план. Он обладал сверхъестественной способностью появляться из ниоткуда: искусство, которому он научился у своих мертвых врагов, хашишинов, или поедателей гашиша, с Востока. В наши дни, при их теперешнем вожде, Старике, стал более популярным термин «ассасины». Но нынче ему не требовалось прятаться и крадучись ходить переулками. Нынче он мог быть самим собой — честный солдат и бедный рыцарь Христа и Храма Соломона. Когда он въехал в город через Северные ворота, Мэттью Сивард, ночной сторож, только что открывший их, с интересом посмотрел на высокого мужчину с военной выправкой. Жена Сиварда была настоящей мегерой, и он часто мечтал о жизни солдата. Мэттью решил, что этот, вероятно, возвращается после разгульной ночи в борделях Броукен-Хейз, и понимающе подмигнул ему. Но мужчина не обратил на него никакого внимания, прокладывая себе путь среди все увеличивающейся толпы. В Оксфорде всегда бывало многолюдно во время праздника святой Фридесвиды, обычная городская суматоха усиливалась из-за слепых, хромых и золотушных, которые приходили сюда в надежде на излечение. И из-за непрошенного появления нищих и воров-карманников. Ночной сторож обругал заносчивого солдата и понадеялся, что карманник вытащит у него деньги. Мэттью Сивард не любил людей, считавших себя выше, чем он, пусть даже на самом деле так и было. Он запомнит этого человека.

Даже и не подозревая о том, какое неблагоприятное впечатление он произвел на ночного сторожа у ворот, тамплиер вернулся в Голден-Болл-Инн, в которой поселился. Ему крупно повезло, что удалось найти комнату в такое оживленное время, но с другой стороны, тут помогли золотые монеты. Он подозревал, что купца с недовольным лицом, сидевшего на своих мешках в углу гостиницы, выселили из комнаты, потому что тамплиер предложил хозяину более щедрое вознаграждение.

Когда он сел завтракать хлебом и элем, его кольнуло чувство вины. В конце концов, монашеские обеты включали в себя и бедность. Но с другой стороны, он проделал утомительное путешествие и прибыл сюда по повелению самого гроссмейстера. Тамплиер никому не раскрыл, что в его задание включалась тайна и личный интерес. Вчерашний день положил многообещающее начало его поискам, и утром могло бы стать их кульминацией, но утреннее дело прошло неудачно. И все-таки он наслаждался вкусом свежевыпеченного хлеба, который принесла служанка. Позже, когда тело и мозг отдохнут, он продолжит поиски. Тамплиер рассеяно потер свежее коричневое пятно на рукаве.

Фальконер оставил констебля, Питера Баллока, размышлять над трупом, велел бледному Джону Хэнни возвращаться в Аристотеля и съесть что-нибудь из личных запасов самого магистра, а сам направился к аббатству Осни. Баллок, рассмотрев лицо мертвого монаха, пришел в несвойственное ему беспокойство, но не сказал своему другу, что его так тревожит. Фальконер решил не давить на него. Нет никаких сомнений, что очень скоро он об этом узнает. А пока придется сообщить кому-нибудь в аббатстве, что один из их каноников убит при весьма необычных обстоятельствах. После этого он скинет с себя груз этого дела. Он не хотел быть втянутым в юридические прения, которые непременно начнутся, когда будут решать, кому заниматься этим делом. Возможно, монаха убил кто-нибудь из города, и Баллоку придется выполнить свою часть работы. Но земля, на которой его убили, принадлежит аббатству. Более того, возможно, монах преподавал в одном из университетских колледжей, значит, сюда окажется втянутым и ректор. Нет, Фальконер будет держаться подальше от этого кошмара.

Пересекая мощеную дорогу, ведущую в аббатство, Фальконер вспугнул сорок в поле по правую руку. Они взлетели, шумно хлопая крыльями и чопорно вытянув хвосты. Сороки напомнили ему историю основателя аббатства, Роберта д'Ойли, чья жена Эдита увидела в этих же полях болтливых сорок. Только она решила, что это души в чистилище, которые просят, чтобы за них молились. В результате ее видения и основали аббатство. Фальконер сосчитал взлетевших сорок — семь штук.

Входя в главные ворота аббатства, он помедлил, пытаясь решить, с кем лучше поговорить. После рассвета прошло много времени, значит, аббата в капитуле не будет. И все утренние службы закончились. В прежние времена монахи сейчас занимались бы физическим трудом. Но времена для приора и его сотоварищей изменились. Тяжелые работы выполняли теперь послушники, а каноники посвящали себя молитвам и размышлениям. Старый афоризм о том, что мир поделен на три класса — тех, кто сражается, тех, кто работает и тех, кто молится — содержит немалую долю истины. Особенно в стенах этого аббатства. Шагая по монастырю, он заметил, что к нему приближается знакомая фигура. Брат Питер Тэлэм был казначеем Осни и занимался всеми внешними сношениями, в особенности строительными работами, которые, начавшись двадцать лет назад, до сих пор не завершились. Он был крупным мужчиной с суровым выражением лица, с походкой такой же стремительной и непреклонной, как и его повадки. Поэтому всегда казалось, что он очень спешит. И действительно, он был так занят, что почти наткнулся на Фальконера и попятился назад, как лошадь, в последний момент.

— Магистр Фальконер, я вас не заметил. Давно мы с вами не виделись.

Фальконер припомнил, что в последний раз они беседовали несколько лет назад, когда он расследовал случай странной смерти повара папского легата. Неприятное это было время для аббата и казначея. Похоже, он все-таки может оказаться втянутым в схожую историю.

— Брат Питер. Думаю, вы очень заняты.

Жизнь Тэлэма была сплошной суетой, так что ничего удивительного не произошло, когда он подтвердил, что так оно и есть.

— Да, занят. Ля-Суш куда-то делся, а работники просто сидят и ждут его распоряжений.

Фальконер невольно подумал, не есть ли пропавший Ля-Суш тот самый монах, которого они нашли на лугу. Хотя тогда с какой стати Тэлэм говорит о «его работниках»?

— Ля-Суш?

— Ля-Суш. Удо Ля-Суш, масон и главный каменщик на нашем строительстве. Страшный грубиян из Голландии, и считает, что может появляться и исчезать, когда ему вздумается.

Фальконер заметил, что в глазах брата Питера вспыхнули отголоски прошедших сражений. Ему стало жаль голландца — зря он думает, что может перехитрить брата Питера. Многие коварные городские лавочники пытались — а теперь сильно жалеют об этом. Но раз уж он масон, то должен быть человеком не глупым, прошедшим подготовку не менее загадочную, чем любой профессор философии в университете, и должен обладать секретными знаниями догматов столь же сложных, как и догматы ученого-математика. Если кто и может заставить Тэлэма побегать за свои денежки, так это Удо Ля-Суш.

К этому времени казначей уже приплясывал на цыпочках, не в силах дольше сдерживать свой короткий, отрывистый шаг. Похоже, его волновало не только отсутствие каменщика.

— Более того, на утренней службе не появился брат Джон Барлей. Аббат, человек доброжелательный, опасается за его здоровье — ведь он и брат Джон одного возраста. Поэтому мне нужно найти не только Ля-Суша, но и заблудшего брата.

Судя по голосу, казначей сильно рассердился на просьбу бегать туда-сюда в поисках пропавших каноников. Но Фальконер подумал, что у брата Джона Барлея, вероятно, есть весьма уважительная причина отсутствовать.

И прежде, чем Тэлэм помчался дальше, он схватил монаха за руку. Фальконер знал, что аббат совсем не молод. Значит, и пропавший Джон Барлей тоже.

— Скажите-ка, Тэлэм Брат Джон что, лысый? И только над ушами у него седые прядки? — Фальконер растопырил пальцы у висков и помахал ими, показывая прядки волос, которые видел у трупа. Уголки рта у Тэлэма опустились. Если бы Фальконер не знал его, он бы подумал, что тот гримасничает, но на самом деле монах таким образом улыбался. Только так он умел выражать веселье.

— Да, это брат Джон. Скажем просто, что ему больше не требуются услуги цирюльника, чтобы подправлять тонзуру.

— В таком случае боюсь, что у меня для вас плохие новости.

Очень скоро аббатство Осни заполнилось слухами, вплоть до скандального предположения, что брат Джон занялся членовредительством. Хотя как он мог перерезать себе горло, а потом безмятежно улечься, скрестив на груди руки, сочинитель сплетни объяснить не сумел. Сплетня послужила только к вящему раздражению брата Роберта Ансельма, которому пришлось совершить еще одно паломничество по лабиринту. Для начала — поворот в Евангельскую Весть. Три поворота — и в Приношение. Поворот — и назад в Евангельскую Весть. Три поворота — и снова в Приношение. Два поворота — и в Освящение. Два поворота — и Причащение. Священная дорожка гипнотически вела его взад и вперед, принося покой в душу. До тех пор, пока брат Роберт не дошел до Святого Иерусалима в центре лабиринта и не шагнул на вторую ступень тройного пути. Озарение.

Когда Фальконер добрался до кабинета приора, он услышал повышенные голоса. Точнее, один повышенный голос, в который время от времени вплетался утомленный голос Ральфа Харботтла, аббата.

— Вам нужно найти еще денег, иначе камень скоро закончится, значит, кончится работа у моих людей, и я буду вынужден искать им другую.

О строительных работах говорилось с иностранным гортанным акцентом, очень властным тоном. Должно быть, это тот самый Удо Ля-Суш, старший каменщик. Ответ Харботтла выдавал человека измученного, уставшего от раздоров.

— Честно говоря, мастер, вам следует побеседовать об этом с братом Питером. Казначей у нас он.

— А он заявляет, что не может создавать деньги из воздуха. Он говорит, что вам нужно привлекать больше паломников. В городском монастыре есть не только святая, но и кровь святого Томаса-мученика. — Голландец помолчал и произнес вкрадчиво: — Говорят, мой предшественник знал что-то о реликвии…

— Нет! — Голос Ральфа Харботтла внезапно сделался твердым и властным. — Нет, я запрещаю вам касаться этого вопроса. Если нам придется отложить работу, начатую аббатом Личем, так тому и быть. Новые здания строятся уже двадцать лет, так что еще двадцать лет не имеют большого значения. Вы работаете у нас всего два года, и времени у вас впереди много.

— Немного, если вы не сможете мне платить.

Фальконер отпрянул, когда из кабинета аббата вылетел коренастый, крепко сбитый мужчина. Обветренное лицо и бугры мышц, торчавших из-под закатанных рукавов темно-синей рубашки, выдавали, что он работает под открытым небом. Мужчина нахмурился, увидев, что Фальконер загораживает ему дорогу, и магистр шагнул в сторону. Масон толкнул его, проходя мимо, и затопал дальше по коридору. Похоже, Удо Ля-Суш не тот человек, кому можно перечить, когда он в не в духе.

— А, магистр Фальконер. Благодарю вас за то, что вы пришли. Плохая история.

Фальконер обернулся и увидел в двери кабинета уставшего аббата, Ральфа Харблотта. Он выглядел более старым, чем в последний раз, когда Фальконер видел его. Кожа была пепельного цвета и тонкая, как пергамент, седые волосы редкими прядками падали на лоб и уши. Фальконеру показалось, что, не держись аббат за дверной косяк, он бы упал.

— Я имею в виду убийство.

Фальконер с трудом представлял себе, о чем еще мог сокрушаться Харботтл. Хотя, возможно, он все еще думает о ссоре с масоном и о нехватке денег. Фальконера также заинтересовало упоминание о реликвии, но он выбросил это из головы — куда важнее сейчас убийство каноника. По настоянию Тэлэма он неохотно согласился повидаться с аббатом. Не желая быть втянутым в это дело, магистр все-таки признал, что должен по меньшей мере сам рассказать Харботтлу, что он видел.

— Это правда, аббат.

— Я распорядился, чтобы тело принесли сюда. Хотя нисколько не сомневаюсь, что констебль захочет вмешаться и будет задавать вопросы братьям. Ну, вы же знаете — «Где вы были вчера ночью?» и «Это вы убили брата Джона?».

Харботтл вскинул вверх руки — это было ему отвратительно. При мысли о грубом вмешательстве Баллока Фальконер заговорил, больше не раздумывая, одновременно ругая себя за то, что нарушает собственное обещание не лезть в это дело.

— Может быть, вам известно, что кто-нибудь в аббатстве завидовал брату Джону Барлею или не любил его?

Харботтл выглядел потрясенным.

— Я так и знал! Магистр Фальконер, это дом Божий, место для молитвы и раздумий! Здесь нет места для зависти и ненависти, и тех пороков, что приводят к таким невоздержанным чувствам!

Фальконер еле удержался, чтобы не напомнить аббату о скандальном убийстве, уже случившемся однажды в монастыре, и о том, кто оказался преступником. Похоже, еще чуть-чуть, и бедняга будет окончательно сокрушен. Он явно дошел до предела из-за изменчивой судьбы аббатства. Но Харботтл был человеком проницательным, иначе он не смог бы подняться до такого высокого положения в ордене. И он заметил угрюмый взгляд Фальконера. Кроме того, будучи человеком необычайно благочестивым, аббат был также реалистом. Он вздохнул и опустился на твердую деревянную скамью.

— Прошу прощения, Фальконер. Боюсь, что мне становится слишком тяжело отвечать за аббатство. Во время моего послушничества я и не представлял, что придется столкнуться с такими сложными… мирскими вопросами. Когда я был послушником, мои дни были заполнены трудом и размышлениями о Боге. А теперь я могу думать только о том, как сложно пополнять запасы камня. И о том, что каноники моего возраста уходят. Боюсь, что в последнее время их было слишком много. Сначала брат Бенедикт, потом несчастный случай с братом Уильямом…

Фальконер перебил бессвязную речь аббата.

— Брат Джон. Он что, тоже был вашим ровесником?

— Да, мы вместе стали послушниками. Практически в один и тот же день. И могу вас заверить, никто никогда не проявлял к нему нелюбви, а тем более ненависти… такой, чтобы отрубить ему голову. Он любил пошутить, но беззлобно.

Аббат вздрогнул и склонил в молитве голову. Через несколько мгновений Фальконер неслышно выскользнул из комнаты. Похоже, расспрашивая аббата, ничего толкового не выяснишь. Ему следует вернуться в Оксфорд и посмотреть, что успел накопать Питер.

Суета на праздничной ярмарке святой Фридесвиды достигла своего пика. Все окрестности церкви заполонили толпы торговцев свечами, символами, эмблемами паломников и соблазнительными закусками. В толпе было много крепких, грубоватых молодых людей — peregrini, профессиональных паломников, которых нанимали за плату. Они совершали паломничество и отбывали епитимью за богачей, желающих избежать неудобств хождения от гробницы к гробнице в суровых погодных условиях Англии. Питер Баллок локтями прокладывал себе путь сквозь толпу, не слушая льстивых речей торговцев. Он хотел поговорить с братом Ричардом Яксли о ссоре с погибшим каноником до того, как весть об убийстве разнесется широко. Он не хотел, чтобы Яксли успел сочинить историю.

Поднимаясь по ступеням церкви, Баллок не обращал внимания на ворчанье и жалобы паломников, ждущих своей очереди к усыпальнице святой Фридесвиды. Вероятно, они думали, что он хочет пройти к раке без очереди. Но стоило им повернуться и увидеть его каменное лицо, как все причитанья прекращались. Паломники начинали смотреть себе под ноги, на замысловатую резьбу по камню, на соседей по очереди. Куда угодно, лишь бы избежать сурового взгляда констебля.

Церковь внутри пылала огнями. Горели дополнительные свечи, особенно за высоким алтарем, где стояла усыпальница. Но зрелище не вдохновило Баллока. Он знал обоих священников, сновавших туда-сюда, и знал, что многие свечи были оплачены из ссуды, навязанной шерифу Оксфорда королем Генрихом после его ссоры с пэрами пять лет назад. Город покровительствовал пэрам, и после того, как король, наконец, восторжествовал, городу пришлось заплатить за это. Сотню шиллингов ежегодно. Денно и нощно горели свечи за душу короля в попытке нейтрализовать проклятие, которое, как было сказано, падет на голову любого монарха, вошедшего в пределы города.

Баллок заметил Яксли, стоявшего рядом с одним из больших, окованных железом ящиков, стратегически размещенных на пути паломников к раке. Тот сердито смотрел на пожилого, хромого мужчину, одетого в лохмотья, которому хватило дерзости пройти мимо и ничего не пожертвовать. Яксли наклонился и прошептал что-то на ухо калеке. Тот сглотнул и вытащил из драного кошелька маленькую монетку. Возможно, на эту монетку он рассчитывал позже купить себе какой-нибудь еды. Несомненно, Яксли подсказал ему, что чудеса дешевыми не бывают. А голод — явление временное.

— Брат Ричард, можно с вами перемолвиться?

Баллок с удовольствием отметил, что его незаметное появление удивило Яксли. Сказать по правде, по его лицу скользнуло виноватое выражение, которое сменилось притворным гневом.

— Я выполняю Божье дело, констебль. У меня нет времени на праздную болтовню.

Баллок презрительно фыркнул.

— Я уверен, что Господь не поскупится и простит паре паломников грехи бесплатно.

Он решительно взял Яксли под руку и повел его прочь от калеки, благодарно сунувшего монетку назад в кошель. Баллок отвел Яксли в более тихий уголок церкви, подальше от основного шума и суеты. Лицо монаха сделалось пепельно-серым, но он по-прежнему изображал оскорбленную невинность.

— Право же, вам следовало бы сперва поговорить с приором Томасом. Вы меня не запугаете. Я вам не подвластен.

— О, так мне привести его, чтобы спросить, где вы были вчера ночью? И в ту ночь, когда Уилл Плоум забрался в усыпальницу?

Яксли задрожал, и гнев его улетучился.

— Откуда вы это знаете? — Они с приором думали, что сумели замять случай с Плоумом. Баллок по-волчьи улыбнулся, побуждая Яксли говорить первым. — Послушайте, что все это значит? Я… я заснул, когда должен был оставаться настороже. Вот и все.

— А прошлой ночью?

— Я всю ночь провел здесь. Вы же не думаете, что я совершил такую глупость и заснул еще раз?

— Вероятно, подтвердить это некому?

— А с какой стати?

По многолетнему опыту Баллок мог сказать, что ответы монаха весьма уклончивы. Он не поверил, что тот просто заснул в ночь, когда Уилл Плоум пробрался в раку. Чтобы отодвинуть плиту у входа в Святую Яму, нужно было сильно нашуметь в тишине церкви. В ту ночь Яксли наверняка не выполнял свои обязанности хранителя. Вопрос заключался в следующем — где он был? И отсутствовал ли он и в прошлую ночь, когда убили брата Джона Барлея? Баллок решил идти напролом, чтобы выбить Яксли из равновесия.

— С какой стати? Потому что либо ночью, либо рано утром был убит брат Джон Барлей.

Хранитель пришел в ужас.

— И вы думаете, что его убил я? Да почему?

— Почему? Потому что я видел, как два дня назад вы с ним ссорились. Из-за чего?

Яксли побледнел, но попытался скрыть свой страх за насмешливой улыбкой.

— Из-за того, что я уверен — это он науськал Уилла Плоума, чтобы тот залез в усыпальницу и привел весь монастырь в смятение. Этот дурачок ни за что не нашел бы старый вход, если б ему не помогли, а Барлей как раз в том возрасте, чтобы помнить старые истории. Каноники в Осни завидуют популярности раки и не остановятся ни перед чем, лишь бы помешать нам.

— А почему вы обвинили именно Джона Барлея?

— Потому что он… — Яксли замолчал, тщательно подбирая слова. — Потому что я слышал, как Барлей бахвалился, дескать, скоро он сделает кое-что к великой выгоде аббатства Осни. Что у него есть редкий подарок. А когда я его об этом спросил в тот день, он только засмеялся и стал спрашивать про Уилла Плоума. Вот я и решил, что его «редкий подарок» аббатству — это жестокая шутка. Если не он зачинщик, откуда он вообще про это узнал?

— Может, оттуда же, откуда и я. От самого Уилла Плоума. Уилл рассказал всем и каждому, как приор подумал, будто он чудесным образом похудел и залез в усыпальницу через смотровые щели. Он считает, что это очень забавно. А что касается плиты, так любой, кто на нее становится, чувствует, как она качается. Уиллу, наверное, просто стало любопытно, вот он и посмотрел, что под ней. И если бы вы оставались на месте, вы бы это увидели.

Яксли проигнорировал намек Баллока на то, что констебль не верит в его сон на дежурстве. Он держался своего.

— Что касается прошлой ночи, так я выполнял здесь свои обязанности. А теперь извините меня, но я должен выполнять их и сейчас.

Баллок понимал, что пока ничем не может опровергнуть утверждение Яксли. Но задумался — а вдруг Джона Барлей действительно мог предложить что-нибудь хранителю? А если да, то что именно? Но не имея никаких сведений, ему придется хранителя отпустить. Пока.

Фальконер вышел в открытый монастырский двор аббатства Осни. В самом его центре стояла бревенчатая хижина, крытая тростником — жилище главного каменщика. Она стояла, как символ сокровенного искусства масона, а не просто как убежище, где тот рубил камень. На столе были разбросаны инструменты Ля-Суша. С наугольником, циркулем и поверочной линейкой каменщик составлял план, определяющий символичность церкви. План пола основывался на трех участках в виде ромбов, один накладывался на другой. Три участка — Отец, Сын и Святой Дух. Там, где два внешних ромба частично совпадали, в середине центрального участка, было самое священное место церкви. В конечном итоге все здание символически отображало Град Небесный. Но при этом масон был человеком практическим и пользовался математикой, чтобы рассчитывать нагрузки и давление всей конструкции. Ля-Суш представлял из себя архитектора, строительного инженера, мистика и подрядчика в одном лице.

В данный момент он реконструировал колокола Осни для новой западной башни. Как обезьяна, лазил он по шаткой конструкции из бревен, веревок и колышков, окружавших башню, и командовал, потому что один из колоколов начал свой опасный подъем на канатном шкиве. Фальконеру стало интересно, что это за колокол. Они назывались Звонкий, Тихий, Клемент, Остин, Мария, Гавриил и Иоанн, всего семь. В какой-то миг колокол зацепился за бревно, и Ля-Суш изогнулся над пустотой футах в сорока от земли, чтобы освободить его. Фальконер задержал дыхание. Сам он высоты боялся. Но Ля-Суш, похоже, вообще ее не замечал. Он освободил колокол и беспечно качнулся назад на леса. Когда масон полез еще выше, Фальконер отвернулся.

И тут он увидел нечто очень странное. В церкви, в пестром свете, падавшем из витражного окна, высокий, костлявый монах ходил в центре нефа каким-то извилистым путем.

Он произвольно поворачивал то направо, то налево, иногда полностью поворачивался назад и шел по уже пройденному пути. Однако постепенно он прошел от края нефа до центральной точки, и с его лица все время не сходило выражение суровой сосредоточенности. В самом центре своих метаний он остановился и медленно обошел полный круг. Его лицо, окрашенное ломаным светом, падавшим из окна, теперь сделалось восторженным. Монах не замечал, что Фальконер наблюдает за ним, и магистру стало неловко подглядывать за религиозным рвением монаха — и все-таки тянуло к нему. Он забрел в церковь и остановился в тени колонны. Оттуда он видел узор на полу в нефе, которому следовал монах. Узор походил на запутанный след. Или, если быть более точным, на лабиринт. В запутанных следах обязательно найдется несколько тупиков, а вот лабиринт, пусть и окольным путем, но неумолимо, ведет в одном направлении.

— Он изображает созерцательное путешествие. Паломничество.

Мягкий голос принадлежал высокому монаху, который обращался к Фальконеру из центра лабиринта. Лицо его, окрашенное разноцветным светом, сияло умиротворенной улыбкой.

— Вам начинать с западного конца. Вон там.

Он показал на вход в лабиринт, определенно приглашая Фальконера пройти по нему. Магистр уступил. В общем-то, ему не помешает немного созерцательности. Повороты и извивы предполагали, что торопиться тут не приходится, и Фальконер легко вошел в ровный ритм. Дорожка дразняще подводила его все ближе и ближе к центру, и все же кружила вокруг него. Все вокруг и вокруг монаха, который медленно поворачивался, следя за новичком. В конце концов они оба оказались в центре, и монах одобрительно схватил Фальконера за плечи.

— Вот. Эта часть пути — очищение, разрешение уходить. Вы это чувствуете?

Фальконер не мог сказать, что он чувствует. Он не привык к мистическим ощущениям. И все-таки в некотором роде он чувствовал, что давление его обычной жизни ослабло. Студенты и их питание.

Монах назвал свое имя.

— Роберт Ансельм.

— Уильям Фальконер.

— А, да, я о вас слышал.

Фальконер догадался, что монах вспоминает предыдущее убийство, которое привело его в Осни. А теперь случилось еще одно, и он снова здесь.

— Здесь, в центре, можно проникнуть в суть вещей — здесь снисходит озарение.

Фальконер подумал, что именно сейчас ему бы это очень пригодилось. Хотя бы для того, чтобы разрешить свои сомнения. Ансельм продолжал объяснять символическое значение шести лепестков вокруг центра лабиринта. Минерал, растение, животное и так далее — здесь были представлены все элементы мира.

— А в самом центре седьмой символ, Троица. Здесь, под камнем. — И он благоговейно показал пальцем на камень в центре. Фальконер не мог его как следует рассмотреть без своих глазных линз, а доставать их при незнакомце постеснялся, поэтому он нагнулся и начал изучать резьбу. Она изображала Бога в виде каменщика или архитектора с гигантским циркулем.

— Помогает это вам разобраться, магистр Фальконер?

— В чем?

— Разумеется, в смерти брата Джона. Вы уже все видите?

Фальконер покачал головой.

— Боюсь, я опираюсь на факты, брат Роберт, а их пока совсем мало.

— Если вы хорошенько посмотрите, обязательно увидите. Я уверен.

Фальконер не был так уверен, как Ансельм, в своей способности разглядеть убийцу. Ему уже пора было уходить, чтобы позаботиться о нуждах Джона Хэнни. Он поблагодарил монаха и распрощался. Ансельм вздрогнул, когда Фальконер, не обращая внимания на дорожку лабиринта, ведущую наружу, пошел к двери напрямик.

Тамплиер, подкрепившись хлебом и элем, влился в толпу паломников, шагающих к церкви святой Фридесвиды. Тощая черноволосая служанка, приносившая ему оба дня еду, также взбила ему соломенный матрац, когда он приехал. Когда храмовник выходил из Гол-ден-Болл-Инн, девушка околачивалась у двери с хитрым выражением на узком лице. Он отдавал должное ее настойчивости, бросавшейся в глаза при полном отсутствии привлекательности, но она зря тратила на него силы.

Орден требовал от него не только бедности и послушания, но и целомудрия. И он никогда не испытывал трудностей, повинуясь требованию сохранять целибат. И бедность тоже — орден обеспечивал его всем, что ему было нужно. Тамплиера раздражала покорность — и давалась ему с большим трудом.

Если бы он строго повиновался гроссмейстеру, сейчас уже, пожалуй, бросил бы свои поиски. Но храмовник не сдавался — не для этого он так далеко заехал. Необходимо преодолеть вчерашнюю неудачу, а он не сможет этого сделать, если удерет обратно в Окситанию. Нужно вернуться в аббатство Осни, к масону.

Если он найдет человека, отвечающего за строительные работы, то, возможно, сумеет достичь успеха там, где потерпел неудачу с монахом. Тамплиер, не знавший короткой дороги, которая вывела Фальконера, Баллока и юношу Хэнни на заливной луг, вышел из Северных ворот и направился хорошо утоптанной дорогой на север, к аббатству. Именно поэтому они разминулись с Фальконером, который возвращался в Оксфорд через боковую дверь в стене замка.

По пути в аббатство тамплиер поговорил с оборванными peregrini, пытавшимися удвоить свою удачу, добавляя могущество реликвий в аббатстве к самой святой Фридесвиде. Храмовник небрежно спросил, не слыхал ли кто из них о частице Истинного Креста где-нибудь здесь, по соседству. Внезапно его окружили сияющие лица. Все жадно требовали, чтобы он — если, конечно, знает об этой реликвии — рассказал им, где она находится, потому что для них она неоценимо важна. Какой-то мужчина с обваренным лицом вцепился ему в рукав и не хотел отпускать. Он решил, что храмовник знает больше, чем говорит, и умолял его открыть тайну. Он в отчаянии и мечтает излечиться. Тамплиер вырвался с трудом и после этого опасался рассказывать о своих намерениях спутникам.

В аббатстве тамплиер слонялся вокруг до тех пор, пока не увидел человека, высекавшего на цилиндрическом куске камня узор из ромбов. Такие камни, поставленные на другой, образуют колонны у входа в почти завершенную церковь. Тамплиер стоял, восхищаясь искусством человека, а тот молча работал. Он наносил удары точные и уверенные, прокладывая спиральный желобок, ведущий вверх по колонне. Неужели это тот самый масон, которого он ищет? Храмовник думал, что он старше. И решил прощупать почву вопросом.

— А вы знаете, что колонна, будучи синтезом круга и квадрата, отображает соединение духовного и материального миров?

Человек холодно улыбнулся и осторожно ответил:

— Да. А колонны под названием Яхин и Боаз стоят по обеим сторонам входа в Храм Соломона. — Ля-Суш перестал стучать по камню и прищурился, разглядывая смуглокожего незнакомца. — Вы тамплиер?

Храмовник коротко кивнул, соглашаясь. Масон аккуратно положил инструменты на пол.

— Люди говорят, что вы храните больше секретов, чем мы, бедные масоны. Вы были в Святой Земле? Судя по темной коже, да, причем совсем недавно.

Тамплиер поморщился.

— Увы, я добрался всего лишь до нашей крепости близ Фамагусты, на острове Кипр. Так что честь освобождения Иерусалима от ига принадлежит моему предку, Майлзу де Клермонту, а мне приходится довольствоваться Градом Небесным, воплощенным в церквях, таких, какую создал ты.

— Я и мой предшественник, да упокоит Господь его душу. Я-то сам работаю здесь всего два года.

Тамплиер надеялся услышать вовсе не это. Он проделал весь этот путь из-за истории, касавшейся каменщика-масона, который работает в Англии, в аббатстве Осни. Гроссмейстер тамплиеров обладал неким знанием. Знанием об определенной реликвии, которую орден искал долгие годы. Как-то они сумели проследить ее до аббатства Тьюкесбери, но там ее уже не было, и след остыл. Потом до гроссмейстера дошла история о масоне, работавшем в Оксфорде, а теперь выясняется, что и она всплыла слишком поздно. Старый масон умер. Но все-таки оставалась крохотная надежда на то, что знание передали дальше.

— Стало быть, вы работаете по планам, разработанным предыдущим масоном-каменщиком?

Удо Ля-Суш громко фыркнул, чем привлек внимание своих работников. Им стало интересно, что так рассмешило их обычно угрюмого хозяина. Но он махнул им рукой, и они поспешно вернулись к своему делу.

Ля-Суш внимательно посмотрел на храмовника, лениво стоявшего в тени хибарки. Несмотря на расслабленную позу, было видно, что мускулистые ноги поддерживают его тело в идеальном равновесии. Руки, небрежно скрещенные на груди, были на самом деле напряжены и готовы отразить любой удар. Масон задумался — а расслабляется ли по-настоящему этот человек хоть когда-нибудь?

— Если вы думаете, что у нас имеются какие-нибудь планы, вы просто не понимаете, как мы работаем. — Под «мы» он понимал всю тайную гильдию масонов. — Нам не нужны чертежи. Все хранится здесь. — Он постучал себя по лбу. — А самое близкое к тому, что можно назвать планами — вот это.

И он показал на большой кусок штукатурки на земле, весь перекрещенный едва заметными линиями.

— А что это?

— Образец пола. На нем я могу начертить трафареты для всей конструкции в натуральную величину.

— Так у вас не осталось никаких отчетов о работе вашего предшественника?

Ля-Суш помотал головой. Тамплиер упал духом. Поиски реликвии опять зашли в тупик.

— А когда вы приступили к работе, не слышали никаких сплетен о реликвии, для которой могли построить специальное место?

— Реликвии? Что за реликвия?

— Частица Истинного Креста.

Ля-Суш постарался держать себя в руках и не показать этому храмовнику, что ему известно о реликвии. Он боялся заговорить, чтобы голос не дрогнул. Масон просто покачал головой и снова взял инструменты. Он стучал по камню, хотя понимал, что портит его трясущимися руками. Краем глаза он видел, что тамплиер вздохнул, отлепился от деревянного столба и пошел прочь. Ля-Суш убедился, что тот скрылся из вида, и только после этого положил инструменты.

Он поспешно бросился к рулонам ткани, на которых записывали все отчеты о строительных работах за последние двадцать лет. Придется удвоить усилия в поисках, потому что теперь он знает точно. Раньше существование реликвии считалось просто байкой: на это намекали рабочие, которых он унаследовал от своего предшественника. Храмовник подтвердил, что она реальна.

— Вы не видели Джона Хэнни? Я велел ему вернуться сюда и ждать меня.

Трое студентов, сидевших за столом в общем зале Аристотеля, одновременно тряхнули головами. Дело шло к вечеру, и они собирались ужинать — кастрюля бобовой похлебки, исходившая паром, уже стояла на простом трехногом столе. Эдвард Байгрейв, состоятельный студент, одетый в модный пестрый камзол и алые рейтузы, ответил за всех:

— Простите, магистр Фальконер. Он принес нам похлебку, и мы пригласили его поужинать с нами, но он сказал, что не может. Правду сказать, он выглядел больным. Бледноват.

Фальконеру не понравились вызывающие нотки в голосе юноши, не понравилось и то, что Майлз Байкердайк ухмыльнулся, услышав ответ. Он сомневался, что они с такой уж готовностью предложили несчастному Хэнни присоединиться к трапезе, несмотря на то, что он заработал ужин, прислуживая богатым соученикам. Хэнни принес похлебку из пекарни, где готовили горячую еду тем студентам, которые не жаловались на нехватку денег, и это давало ему право на порцию. Даже за счет гордости.

— Ну что ж. Надо полагать, ни одному из вас не пришло в голову спросить его, куда он направляется?

И снова все трое мрачно помотали головами. Фальконер тяжело вздохнул, думая, хочется ли ему еще учить этих студентов. Семь гуманитарных наук — это прекрасно. И он все еще в состоянии вбить их в эти головы. Но похоже, что научить их элементарным правилам хорошего тона все сложнее.

Хотя Фальконеру хотелось поговорить с Баллоком и выяснить, есть ли у того какие-нибудь новости о мертвом монахе, он понимал, что сначала необходимо отыскать Джона Хэнни. Это будет ему наказанием за то, что до сих пор он не обращал внимания на стесненное положение юноши. Кроме того, его терзала еще одна тревога. Фальконер слепо принял версию Хэнни о том, почему он провел эту ночь за городскими стенами. Но вдруг он вовсе не ловил угрей, а каким-то образом оказался втянутым в гибель монаха? Фальконер содрогнулся при мысли, что мог совершенно неверно понять юношу. Он снова повернулся к входной двери Аристотеля и темнеющим улицам. Трое студентов уже потянулись за кувшином эля, обмениваясь шутками. Про Хэнни они успели полностью забыть. Рассердившись, что они не разделяют его беспокойства, Фальконер решил наказать их.

— Вы должны говорить между собой по-латыни, и только по-латыни. В конце концов, таковы правила университета.

Их стоны подбодрили его.

Узкие улочки были темны и молчаливы. Конечно, почти все уже приступили к ужину, но все-таки тишина казалась необычной. Даже гнетущей. И Фальконер насторожился, а все его чувства обострились, как накануне сражения. В юности он служил в солдатах, и ощущение опасности не покидало его с тех пор. Если что-то затевается, особенно важно отыскать Джона Хэнни, чтобы с ним ничего не случилось. Фальконер решил обойти оживленную Хай-стрит и выбрал вместо нее Кибальд-стрит, а затем вышел на Гроуп-лейн. Он не думал, что Хэнни пойдет в дом терпимости. Пусть девушки стоили там всего несколько пенни, это все равно больше, чем у него есть. Но на улице находилось несколько таверн, удовлетворяющих другие аппетиты посетителей Гроуп-лейн. Фальконер заглянул в несколько дверей, но людей было мало, и все они уже успели допиться до бессознательного состояния. В конце улицы он свернул на Сент-Джон-стрит, а потом на Шидьерд-стрит и к Еврейскому переулку. Он уже подходил к Еврейскому переулку, когда услышал глухой рокочущий звук. Сначала это его озадачило, и он никак не мог понять, что его производит. Но потом Фальконер различил звук расщепляющегося дерева, за которым следовал всплеск шума. Теперь он различал и торжествующие крики отдельных голосов. Шумела толпа.

Словно по сигналу бешено зазвонил колокол — несомненно, это колокол церкви святого Мартина. Он призывает город вооружаться. Фальконер и раньше слышал его звон, и ему часто сопутствовал колокольный звон с церкви Пресвятой Девы Марии — предупреждающий колокол университета. А вдруг что-то — возможно, гибель монаха — вызвало заварушку между городским населением и студентами? Но колокол на церкви Пресвятой Девы Марии молчал, а шум толпы, похоже, ограничивался Фиш-стрит, вдоль которой стояли дома евреев Оксфорда. Фальконер надеялся, что его старый друг, Иехозадек, находится в безопасности, дома. Старый раввин слишком хрупок, чтобы противостоять толпе, и знает это.

Но некоторые молодые евреи, возможно, не настолько предусмотрительны. Только позавчера Фальконер видел юношу по имени Дьюдон, который приставал к паломникам, идущим к святой Фридесвиде. Он прикинулся хромым, потом пробормотал молитву и неожиданно пошел ровно.

Тогда он протянул руку и сказал паломникам, что они должны подать ему милостыню, потому что это чудо такое же подлинное, как и чудо, случившееся со святой. К счастью, паломники с отвращением отвернулись; будь это другой день, и подобное поведение могло навлечь на него большую беду. Заварушка, которая намечалась сейчас, могла стать превосходной возможностью для Дьюдона продемонстрировать свою отвагу. Юноша был пылким поклонником Ханны, дочери аптекаря Самсона. Ее черные волосы и красота вскружили ему голову, и он мог пойти на все, что угодно, лишь бы завоевать ее восхищение. Слишком мало надежды, что он сейчас где-нибудь прячется от толпы. Более вероятно, что он станет главарем других горячих голов. Тут же временно отложив все мысли о Джоне Хэнни, Фальконер поспешил по Еврейскому переулку в надежде добраться до дома матери Дьюдона, Беласет, раньше, чем это сделает толпа. Беласет была вдовой, очень успешно взявшей в руки дело своего покойного мужа. Ее финансовая сообразительность была такой же, если не лучше, чем у мужа. Печально, но этот талант, похоже, не передался сыну. Дьюдон был очень импульсивен и не склонен к упорному труду. Если Фальконер понимал Ханну верно, ее не впечатлит необузданное поведение юноши. Но его в любом случае следует удержать от противостояния толпе разъяренных людей, желающих устроить неприятности.

Свернув из Еврейского переулка на Фиш-стрит, Фальконер увидел толпу в дальнем конце улицы. Там находились дома наиболее выдающихся членов еврейской общины. Но они выдержат напор толпы. Дома там каменные, с прочными дубовыми дверьми. Приглядывая вполглаза за бурлящей толпой, освещенной факелами и напоминающей сцену из ада, Фальконер мимо лавок добрался до нижнего конца Фиш-стрит. Иехозадек, Ханна и Самсон жили в соседних домах, а Беласет чуть дальше, вплотную к галереям церкви святой Фридесвиды, сразу за синагогой. Иногда пение талмуда странным образом сливалось с шумом религиозной процессии, идущей к усыпальнице святой. Но сегодня единственным звуком был отвратительный, нестройный рев разъяренных людей, стремящихся нанести ущерб. И рев этот приближался.

Фальконер негромко постучался в дверь Беласет, надеясь, что женщина поймет — это еще не толпа. Филенка скользнула в сторону, и Фальконер увидел за решеткой пару карих глаз.

— Беласет, это я, Уильям Фальконер. Не нужно меня впускать. Я только хотел убедиться, что вы в безопасности. Вы видели Иехозадека?

Темные карие глаза смотрели спокойно.

— Не бойтесь за него, магистр Фальконер. Он здесь, со мной. И сын тоже. Я сказала Дьюдону, что он должен остаться дома и защищать нас.

Фальконер заметил веселый блеск ее глаз. Оба понимали, что это она оберегает сына, а не наоборот. Он увидел, что глаза прищурились, и представил себе ее улыбку.

— Ханна и Самсон привели рабби сюда и тоже остались с нами. Спасибо за заботу, но теперь вам следует позаботиться о себе.

— А вы не знаете, почему народ впал в бешенство?

Фальконер, несмотря на толстую дверь, услышал тяжелый вздох.

— Разве нужна причина, когда и высочайшие люди в этой стране так безобразно к нам относятся? Но Ханна говорит, что слышала от торговца ножами, что снимает у них лавку, будто ходят разговоры о ритуальном убийстве в Броукен-Хейз. Тот, кто нашел тело, разумеется, обвинил нас.

— Ритуальное убийство… — Фальконер пришел в смятение. После нелепой истории об убийстве ребенка в Линкольне лет пятнадцать назад появилось множество жутких рассказов о еврейских ритуалах, так что достаточно было неосторожного замечания, чтобы устроить нападение на местных евреев. Неужели Джон Хэнни спустил их с поводка? И как он это сделал — случайно или затаив в сердце злобу? Так или иначе, но юношу необходимо найти.

В гаснущем свете свечей в нефе, в центре лабиринта, стоял Роберт Ансельм, далекий от переполоха в еврейском квартале. Вокруг него на полу нефа размещались шесть полусфер. Они напоминали лепестки розы, а сама дорожка лабиринта была стеблем цветка. Каждая полусфера символически отображала свойства мира. Он медленно поворачивайся на месте, отдельно медитируя у каждого входа. Первым шел Минерал, следующим — Растение. Дальше — Животное, а за ним — Человек. Два последних были Ангельским и Безымянным Седьмой точкой являлась центральная плита у него под ногами — Озарение.

Ансельм вспоминал события более чем тридцатилетней давности, когда он отчаянно нуждался в озарении, чтобы справиться с величайшим бедствием, которое обрушилось на него с появлением реликвии. Предполагалось, что реликвия — это ответ на молитвы аббатства Осни и его спасение. Слухи о ее прибытии возникли за три дня и вызвали величайший ажиотаж среди братьев. Даже юный Ансельм сначала радовался этой новости. Чтобы содержать аббатство, требовалось много денег, а их в последнее время было все меньше. Паломники могло все исправить. Роберт Ансельм понимал это.

Братьев Петрока и Питера переполняло благоговение перед реликвией. Они без остановки болтали с монахами, заканчивая по своей привычке друг за другом фразы.

— Ничего удивительного, брат Роберт. Частица…

— …Истинного Креста, здесь…

— …в Оксфорде. В нашем аббатстве.

Однако прошло совсем немного времени, и аббат предупредил каждого, чтобы все помалкивали. И Роберт Ансельм больше не ликовал. Нет, теперь он чувствовал себя подавленным. Потому что к этому времени он узнал смертельную тайну и, как-то вечером, поднимаясь с колен после молитв, начал задыхаться. Петрок и Питер помогли ему выйти из часовни на свежий воздух, и там он набрал полную грудь сладкого воздуха. Но во рту остался горький привкус. Его вырвало. Потом он скрыл свои подлинные чувства, со стоном опустив голову между колен. Нечленораздельный звук, который оба брата сочли разочарованием из-за того, что реликвии не будет. Они оставили его, и он взял себя в руки. На следующее утро он с трудом поднялся с кровати, хотя еще не было трех утра. Не самое сложное дело, потому что он не спал всю ночь.

Обязанности звали его в кухню, но он начал свои дневные дела с тяжелым сердцем. И после этого дневные дела поглотили его. В эту ночь, тридцать лет спустя, он начал свой путь к выходу из лабиринта. Дорога наружу олицетворяла Согласие — и действие в мире.

Фальконер пересек Фиш-стрит и остановился у дверей в церковь святого Олдейта, напротив дома Беласет. Толпа неслась по улице во главе с массивным грубияном с пышной рыжей бородой. У него было красное лицо, правда, непонятно, от напряжения ли, от спиртного или просто от пылающей ветки, зажатой в кулаке.

Один глаз у него был затянут бельмом, и от этого мужчина казался полумертвым. Но действовал он весьма активно. Он кинулся к двери еврейской синагоги и начал барабанить в нее толстым концом горящей ветки. В воздух летели искры.

— Прикончить евреев! Прикончить детоубийц! Прикончить убийц монахов!

Его воплям, как литании, вторила разъяренная толпа. В основном она состояла из горожан-мужчин, но по краям было и несколько женщин, правда, судя по их изможденным взглядам они просто надеялись поживиться чем-нибудь во время заварушки, а не присоединились к ней по убеждениям. Фальконер заметил также кричащие плащи нескольких городских служащих в гуще более умеренной одежды горожан. Он щурил глаза, стараясь запомнить лица и проклиная свое плохое зрение. Линзы помогали ему только на близком расстоянии. Поэтому лица тех, кто стоял дальше, просто расплывались. Но тут он увидел, как с краю толпы затаился некто знакомый. Несомненно, это Джон Хэнни, и чувствует он себя весьма неуютно.

Фальконер вышел из тени церкви и пошел вокруг толпы туда, где стоял Хэнни. Рыжебородый ничего не достиг, нападая на дверь синагоги, и толпа потихоньку стала смещаться на Пеннифартинг-стрит и в Еврейский переулок. Все, кроме самых горячих голов, скоро сообразят, что их вопли и шум при нападении на дома евреев должны привлечь констебля и его помощников. И Фальконер понимал, что ему нужно увести отсюда Джона Хэнни до того, как это произойдет.

Питер Баллок не уважал привилегии университета. По правде сказать, они его раздражали, несмотря на дружбу с магистром Фальконером. Он бы с удовольствием заключил в тюрьму заблудшего церковнослужителя, поймай он его при нарушении закона.

Эмоции толпы пошли на убыль, и она потихоньку начала рассеиваться. Фальконер добрался до виновного студента и крепко схватил его за руку.

— Джон Хэнни, ты пойдешь со мной. Немедленно.

На лице юноши отразились сразу и стыд, и потрясение. Он начал бормотать какие-то жалкие оправдания, но учитель не собирался его выслушивать. Он пошел по Еврейскому Переулку, таща за собой спотыкающегося и стонущего юношу. Быстро поворачивая направо и налево, Фальконер вернулся в колледж Аристотель.

В спокойном и безопасном общем зале он усадил Хэнни у тлеющих в камине углей. Остальные студенты уже разошлись по спальням, беспечно оставив у очага остывшую похлебку. Фальконер навис над Хэнни и потребовал объяснить, каким образом юноша устроил заварушку. Лицо Хэнни побелело, как простыня, и отвечал он, задыхаясь.

— Клянусь, я не говорил, что это евреи. Это все тот гигант с бельмом. Он сказал, что это, должно быть, евреи, потому что они всегда убивают христиан для своих ритуалов.

Фальконер с отвращением засопел. Он обязательно сообщит Баллоку про мужчину с бельмом на глазу, если констебль не сумел схватить его прямо на улице. Юноша повел себя глупо и неосторожно, как любой молодой человек, которому есть, что рассказать. Но что же он такое сказал, что так возбудило толпу? В тех подробностях, что Хэнни поведал ему и Питеру Баллоку, не было ничего особенного. Может, он что-нибудь утаил?

— Думаю, тебе лучше рассказать мне все, Джон.

Джон угрюмо уставился в пол, на темно-коричневое пятно от пролившейся бобовой похлебки и начал подталкивать ее ногой в солому.

— Если я расскажу, вы мне все равно не поверите.

Фальконер мягко улыбнулся. Молодые люди вроде этого студента часто воображают, что видели чудо, особенно если их взгляд затуманен выпитым. Даже если они увидят что-нибудь необычное, этому всегда есть рациональное объяснение.

Путеводной звездой магистра была логика Аристотеля, которая требовала научных наблюдений и сопоставления фактов. Время от времени в прошлом он бывал довольно неосторожен, высказывая вслух свое мнение о верованиях других, и это привело его к неприятностям с Церковью и университетским начальством.

Не один ректор намекал на ересь и угрожал тем, что магистру придется предстать перед клерикальным и университетским советами. Это не упрочило его положения в университете, и репутация оказалась запятнанной. Впоследствии магистр стал осторожнее и уступчивее, хотя это его совсем не радовало. Но он устал от конфликтов и ссор, от постоянных вопросов, хочет ли он вообще преподавать. А теперь ему приходится сталкиваться с такими заблудшими юнцами, как Джон Хэнни, и его взгляды возродились.

— Возможно, я удивлю тебя, Джон Хэнни, но я уже достаточно стар и повидал многое — и должен сказать, что крайне редко, если вообще когда-то, видел нечто, достойное удивления. За исключением легковерности студентов.

Джон вспыхнул и, запинаясь, пустился в откровения.

— Я правда ходил в ту ночь удить угрей. Честное слово. И на самом деле уснул в хижине, и меня разбудил шум. Но вот увидел я больше, чем рассказал вам и констеблю.

Юноша замолчал, и в глазах его появилось затравленное выражение.

— Продолжай. Ты должен рассказать мне все.

— Когда я вылез из хижины, я его увидел.

— Мертвого монаха?

— Нет. Его. Убийцу. Он наклонился над телом и держал кое-что в руках. Искривленное лезвие. Похоже на серп. Я смотрел, как он поворачивал тело и выпрямлял ему ноги. И еще он делал руками над телом что-то, похожее на магические пассы. А потом положил серп монаху под руки и скрестил их на груди. Так что же он делал с человеком, которого убил, если не проводил какой-нибудь еврейский ритуал?

Фальконера это тоже интересовало, но он не думал, что Хэнни видел какой-нибудь ритуал. Это больше походило на то, что убийца обыскивал труп монаха. Но кого же увидел юноша, если это так напугало его, что он не осмелился сразу рассказать об этом?

— Скажи, кого ты видел.

У юноши от ужаса перекосилось лицо.

— Я решил, что это сам дьявол, сэр. А уж если не он, значит, еврей. Огромный, весь в черном, и я даже лицо увидел, когда он отвернулся от тела. Очень темное, а глаза горели, прямо как угли. Клянусь, это чистая правда. Он мне напомнил того юнца, Дьюдона — он вечно насмехается над христианами и похваляется, что он куда богаче, чем мы.

— Но ты не называл его имени толпе?

— Нет, профессор!

Фальконер сдержал гнев, готовый выплеснуться на глупого юношу, который бездумно превращает евреев в демонов. Но вдвойне тревожно то, что Хэнни решил, будто видел на месте убийства сына Беласет. Большинству людей не потребуется больше никаких доказательств вины евреев.

— Я хочу, чтобы ты как следует подумал: воспользовался своими мозгами и обдумал то, что действительно видел. Может, утром начнешь рассуждать здраво. Тогда мы и расскажем все констеблю.

Хэнни опустился на табурет и недоверчиво взглянул на преподавателя.

— Профессор, вы не верите в дьявола?

Фальконер заворчал. Ну как можно объяснить все этому неоперившемуся юнцу, не впадая в ересь?

— В дьявола? Давай скажем вот как, Джон. Я верю в то, что человек может причинить безграничное зло.

Питер Баллок зевнул и потер копчик. Он провел бестолковую ночь, добившись только того, что замерзли ноги да заныла спина. После того, как его выдернули из постели из-за волнений в еврейском квартале, оказавшимся, в сущности, пустяком, он решил воспользоваться тем, что его все равно разбудили, пробрался во двор церкви святой Фридесвиды и нашел себе укрытие за пустующим прилавком. Баллок видел, что в церкви все еще горели тоненькие свечки, видел чью-то тень, двигавшуюся внутри.

Должно быть, это брат Ричард Яксли, выполнявший обязанности хранителя. Во время праздника монах на ночь оставался в церкви, чтобы сторожить усыпальницу.

Точнее, должен был в ней оставаться. Баллок не сомневался, что монах покидал свой пост в ту ночь, когда толстяк Уилл Плоум забрался в раку. И подозревал, что Яксли отсутствовал и в ту ночь, когда убивал брата Джона Барлея из аббатства Осни.

Но подозрений недостаточно. Баллоку требовались доказательства. Поэтому ночью Баллок твердо вознамерился добыть доказательства, шпионя за монахом.

Взобравшись на стену, он хорошо видел передвижения Яксли по церкви — тот ходил от одной коробки для пожертвований к другой, собирая деньги в мешок, скоро сделавшийся весьма тяжелым. Тогда он пошел к алтарю, на какое-то время исчезнув из ограниченного поля зрения Баллока. Говоря по правде, его не было так долго, что констебль собрался войти в церковь, решив, что Яксли ускользнул от него. Но тут монах снова появился, уже без мешка. Баллок смотрел, как Яксли поднимается на хоры, расположенные на уровне окон. Там он расстелил соломенный матрац и улегся на него. Разочарованный Баллок с завистью смотрел, как монах с комфортом, в тепле, проводит эту ночь над усыпальницей.

Наступил серый рассвет, и Баллок, расправляя ноющие члены, пошел подкрепиться хлебом и элем. Расстроившись из-за того, что ему не хватило мудрости проследить за Яксли раньше, Баллок не сразу услышал своего старого друга Фальконера, окликавшего его сзади.

— Питер, Питер! Раненько ты вышел из дому!

Баллок замедлил шаг, чтобы Фальконер догнал его, и они вместе зашагали к замку.

— Могу сказать тоже самое и про тебя, Уильям. Но я занимался делом. А ты?

Несмотря на решительную поступь, Баллоку было непросто догнать своего высокого друга. К счастью, Фальконер резко остановился на углу Фиш-стрит и Пеннифартинг-лейн, чтобы ответить на вопрос. Он рассеянно наблюдал, как ранние торговцы открывают ставни в своих лавках и начинают раскладывать товар. И это правильно — следует извлечь как можно больше выгоды, пока есть такая возможность. Наступает еще один прибыльный день, и нужно удовлетворять нужды паломников, собравшихся в Оксфорде на праздник святой Фридесвиды. Долговязый магистр обернулся к приземистому спутнику.

— Делом? Каким делом? Заварушкой, что произошла вчера здесь, через дорогу? Я как раз шел, чтобы рассказать тебе об этом. Вожаком у них был мужчина с бельмом на глазу и рыжей бородой.

Баллок мрачно усмехнулся.

— Ага. Уильям Лони. Ну, тогда все понятно. Он должен евреям кучу денег — занимал на разные рискованные дела, но все провалил. Спасибо. Я пришел слишком поздно, чтобы что-то сделать. К этому времени возбуждение улеглось, и все просто исчезли в переулках раньше, чем я успел обнажить саблю.

Констебль говорил о своей прославленной, огромной, но ржавой сабле, висевшей у него на бедре почти все время, пока он патрулировал улицы Оксфорда. Он уже давно не утруждался и не точил ее, потому что, даже если он ее и вытаскивал, в ход она шла только плашмя. Приложенная таким образом к ягодицам студента, она становилась куда более действенным способом устрашения, чем само лезвие. И более снисходительным. А вчера вечером толпа рассеялась даже и без нее.

— Я разберусь с мистером Лони. Но говорил я совсем не об этом деле.

— Стало быть, убийство?

— Да. Я следил за подозреваемым.

Фвльконер нахмурился, глядя на торговца соленой рыбой, который выкатывал на тротуар бочонки с товаром. Это снова напомнило ему о голодающем Джоне Хэнни и о том, что юноша увидел той ночью.

— У тебя есть подозреваемый? И кто же это?

Баллока переполняло чувство удовлетворения — он сумел обойти своего образованного друга. Не так уж часто ему удавалось докопаться до истины раньше, чем магистру.

— Ну как же, разумеется, брат Ричард Яксли! Я видел, как он ссорился с убитым вечером перед его смертью. Он утверждает, что речь шла о пустяковом происшествии с Уиллом Плоумом, но это просто ложный след.

Фальконер знал Плоума, который появился в Оксфорде с труппой бродячих актеров. Тогда произошло убийство, в котором обвинили толстяка. Но магистр решил ту головоломку. Жонглеры отправились дальше, а Уилл остался. Теперь он зарабатывал себе на жизнь, выполняя поручения добрых людей, жалеющих дурачка.

— А какое отношение имеет к этому Уилл?

Баллок взмахнул мясистой рукой.

— Да никакого. Пустяки. Но я уверен, что его настроил брат Джон Барлей, чтобы он сбил с толка хранителя. Ты же знаешь, некоторые монахи в Осни завидуют популярности усыпальницы. Особенно в это время года. — Констебль потер большой и указательный пальцы, чтобы подчеркнуть доходную сторону раки. — А разве не ты все время говоришь мне, что деньги — отличный мотив для убийства? Яксли еще сказал, что монах предлагал что-то исключительно ценное, а потом взял и сыграл над ним такую шутку.

Баллок приготовился выслушать пренебрежительные насмешки от своего друга, и очень удивился, когда Фальконер просто склонил набок голову и что-то пробурчал. Не знай он его лучше, мог бы решить, что магистр согласился с его выводом. Без возражений. Но в действительности Фальконер просто был рассеянным и не проявлял обычного для него энтузиазма в связи с убийством. Казалось, что его больше интересует мирская деятельность рыбника, Люка Босдена, расставлявшего вдоль тротуара свой прилавок. Баллок прищурился и посмотрел на Люка, который как раз выкатывал очередной бочонок соленой рыбы. Если это так интересует Фальконера, может быть, можно решить загадку, наблюдая за ним.

На самом деле Фальконер не смотрел на торговца рыбой. Он просто тревожился о состоянии ума Джона Хэнни. И его желудка. Описание виденного им в ночь убийства брата Джона Барлея почти убедило Фальконера в существовании дьявола. И он подумывал, не вступить ли в какой-нибудь святой орден, чтобы искупить свои прежние еретические научные идеи. Да все что угодно, лишь бы не думать, что в убийство втянут Дьюдон.

До сих пор Фальконер всегда полагался на наблюдательность, чтобы руководить своими мыслями. И вот вокруг него кипит реальная жизнь. Земная жизнь и настоящий тяжелый труд, которым должен заниматься человек вроде Босдена, чтобы прокормить себя и свою семью. Если в этом мире и есть что-нибудь духовное, так это неослабевающий оптимизм, который поддерживает таких людей, как Босден. В сравнении с ним сам Фальконер, который только и делал, что впихивал кое-какие знания в головы юнцов, в основном не желавших искать для этих знаний место, чувствовал себя никчемным. Магистр глубоко вздохнул и постарался сосредоточиться на том, что говорил Баллок. Есть какая-то связь. И тут его осенило. Беседа между Харботтлом и каменщиком-масоном, которую он подслушал.

— Что ты там говорил о чем-то ценном? А не может это быть реликвия?

Баллок вздохнул, поняв, что Фальконер не слышал ни слова. Реликвия? Ни о чем подобном он не говорил, только о том, что над Яксли сыграли злую шутку, причем безуспешно. Но во всяком случае, теперь магистр больше походит на его старого друга. Выходит из тупика, когда очевидное смотрит ему прямо в лицо. Он снова начал рассказывать о своей беседе с Яксли, подчеркнув, что ни о какой реликвии и речи не было. Похоже, это не сбило Фальконера с толку, потому что теперь у него появилась просьба к Баллоку.

— Возможно, ты и прав, Питер. Но нам необходимо поговорить с аббатом. Ты не пошлешь кого-нибудь из своих людей в Осни, чтобы они попросили аббата принять нас? Я сначала должен кое-что сделать. О, и попроси его, чтобы он организовал для нас беседу с масоном, Ля-Сушем, хорошо?

Баллок согласно кивнул, хотя не понимал, для чего им беседовать с каменщиком. А Фальконер к тому же не объяснил, что у него за неотложное дело. Подобное таинственное поведение было вполне типичным для его друга, и Баллок давно оставил попытки что-нибудь выяснить. Он пошел по Пеннифартинг-стрит в сторону церкви святого Эбба и бокового хода замка, а Фальконер повернул в другую сторону. Со вновь обретенной энергией Фальконер не смог удержаться от последней колкости старому другу:

— А про нашего таинственного тамплиера ты, надо думать, совсем забыл?

Баллок буркнул что-то нечленораздельное. По правде говоря, он действительно о нем забыл.

Если бы Питер Баллок знал, что тамплиер уже в пути, что он вышел из города как раз тогда, когда магистр Фальконер размышлял над судьбой торговца рыбой, он, вероятно, включил бы его в свои рассуждения. Потому что тамплиер возвращался в аббатство Осни, убежденный, что такова цель его миссии. Когда он в прошлый раз разговаривал с масоном, он уверился, что Ля-Суш знает больше, чем говорит. Храмовник упомянул о том, что частица Истинного Креста, возможно, где-то в аббатстве, и масон только что не закричал вслух, что ему об этом известно. Лицо его побледнело, а на висках выступил пот. Ля-Суш попытался спрятать свою реакцию, схватившись за инструменты, и отколол кусок от каменной колонны, которую обрабатывал. Руки его тряслись, и он не мог дождаться, когда тамплиер уйдет. Храмовник был убежден, что масону что-то известно. Но знает ли он, где сейчас находится реликвия? Или все еще ищет, как и он сам? Тогда тамплиер решил не давить на каменщика и не выяснять, что ему известно. Конечно, обладая искусством убеждения, которому он научился от своих старых советчиков, ассасинов, храмовник с легкостью мог бы вытащить из масона все сведения. Но тогда он мог оказаться в очередном тупике, вроде того, в котором оказался с тем монахом, Джоном Барлеем. Пусть лучше каменщик продолжит поиски и выяснит правду. Тогда тамплиер и вмешается, уменьшив себе работу. Сегодня он собирался узнать, как далеко продвинулся масон. Тамплиер весело шагал по дороге в сторону аббатства Осни, пересек оба моста на краю заливных лугов и едва посмотрел в сторону, где совершилось убийство брата Джона Барлея.

Когда Уильям Фальконер и Питер Баллок встретились у Северных ворот, магистр выглядел довольным, но так и не рассказал, чем занимался. Оба в дружеском молчании направились к Осни. Цепочка паломников вошла перед ними на монастырские земли аббатства Осни. Обычно никто, кроме каноников и послушников, в эту часть аббатства не допускался. Но сегодня вход в церковь был перекрыт лесами на западном фасаде. Работа Удо Ля-Суша продолжалась, несмотря на финансовые трудности аббатства, и монастырь открыли, чтобы паломники могли пройти в церковь.

Баллок посмотрел вверх, поражаясь величине новой церкви. Прямо у них над головами взлетали контрфорсы, увенчанные остроконечными башенками, и две великолепные башни — на западной располагались колокола Осни. Баллок запрокинул голову, восхищаясь парящей громадой башни.

Это впечатляло, несмотря на деревянные леса. Она стояла, квадратная, прочная, на фоне летящих облаков и голубого утреннего неба. Баллоку показалось, что он увидел птицу, облетающую самую высокую башенку, и напряг зрение, чтобы разглядеть ее. Большая. Похоже, что это ястреб, и он скорее несется прямо к земле, чем облетает башню по спирали.

Вот только он машет тонкими крыльями, а ястребы не делают этого, когда устремляются к своей добыче. Да и вообще, что-то он слишком крупный для птицы. Тут Баллок вскрикнул и вцепился в рукав Фальконера. Магистр поднял вверх голову. То, что увидел Баллок, уже обрело очертания человека.

— Боже праведный! — вскричал Баллок, и тут летящий человек проломил соломенную крышу хибарки масона и ударился о землю.

Фальконер и констебль кинулись туда, расталкивая паломников, бегущих в противоположную сторону.

В разрушенной хижине, на штукатурке с чертежами, устилавшей пол, лежало переломанное тело ее обитателя, Удо Ля-Суша. Из затылка сочилась тоненькая струйка темно-красной крови, заполняя линии трафарета и понемногу вырисовывая изогнутую часть окон, освещающих хоры.

Казалось, что монастырь внезапно заполнился людьми.

Паломники, бежавшие прочь от падающего тела, теперь неудержимо стремились обратно. Страшное зрелище — разбившийся каменщик — остро напоминало о хрупкости человеческого тела. Вне сомнения, это подтолкнет паломников искупить свои грехи прежде, чем они повторят судьбу масона.

В толпе сбились в кучку рабочие и подмастерья, которых нанял Удо Ля-Суш. Их побледневшие лица напряглись. Если не найдется новый каменщик, причем быстро, они останутся без работы. Один старик в фартуке и синей рубашке, заляпанной известковым раствором, вышел из толпы, чтобы внимательнее посмотреть на своего погибшего хозяина.

Он сорвал с головы потрепанную коричневую шляпу и смял ее мозолистыми руками. Убедившись, что это действительно тело Ля-Суша, и что тот, несомненно, мертв, старик повернулся к высокому, одетому в черное, Уильяму Фальконеру. Насколько он понимал, этот человек обладал властью.

— Невероятно, — проворчал старик с таким же сильным акцентом, как и у мертвого хозяина.

— Что невероятно? — тут же вмешался Питер Баллок, перехватывая контроль над ситуацией в свои руки. Старик просто взглянул на башню, а потом снова на тело, засопел и с недоверием покрутил головой. На вопрос Баллока ответил сам Фальконер.

— Думаю, наш друг хочет сказать, что масон не мог упасть случайно. И я склонен с ним согласиться. Я видел, как работал на лесах Ля-Суш во время установки колоколов, и был он таким же проворным и уверенным, как белка.

Удовлетворенный тем, что его мнение выслушали, строитель кивнул, натянул свою заслуженную шляпу на голову и вернулся к товарищам. Фальконер увидел, что Роберт Ансельм проталкивается через толпу паломников. Некоторые из них молились, стоя на коленях, неясно только, за душу ли умершего или о собственном спасении. На какой-то миг ему показалось, что он увидел в толпе знакомое смуглое лицо с резкими чертами, но тут перед ним появился Ансельм, и лицо исчезло. Монах ахнул, увидев тело, переломанное из-за падения с одной из самых высоких башен страны, и перекрестился.

— Пусть Господь упокоит его душу. Несчастный. Конечно, здесь и раньше бывали несчастные случаи, но ничего… — Он в ужасе махнул рукой, явно не в состоянии подыскать нужные слова, — …подобного…

Фальконер взял потрясенного монаха под руку и отвел в сторону от тяжкого зрелища.

— Боюсь, брат Роберт, что это был не несчастный случай. Ля-Суш был мастером-каменщиком и чувствовал себя на высоте, как дома.

Ансельм нахмурился, нервно постукивая по земле ногой.

— Может, он сделался немного беспечным? Если он и вправду считал, что работа на такой высоте так же безопасна, как и работа на земле, разве он не мог случайно оступиться?

— Полагаю, это возможно, брат Роберт.

Фальконеру не хотелось уступать монаху. Кроме того, он не мог выкинуть из головы мысль, что, едва он собрался побеседовать с масоном о таинственной реликвии, как Удо Ля-Суш, к несчастью, падает и находит свою смерть.

— И ты считаешь, что реликвия — ключ ко всему происходящему?

В ответ на вопрос Питера Баллока Фальконер медленно кивнул.

Они сидели в помещении для переписки рукописей аббатства Осни, на время оставшееся без монахов, которые обычно пользовались утренним светом, чтобы копировать тексты для библиотеки аббатства. Два ряда высоких стульев пустовали, хотя на отполированных деревянных столах были разбросаны бумаги, а в роговых стаканчиках стояли перья. Доносившийся издалека хорал подсказывал, куда делись переписчики. Они отпевали Удо Ля-Суша. Сквозь высокие окна скриптория струился свет и косыми лучами падал на пол, к ногам обоих мужчин.

— Иначе не получается. Сначала брата Джона Барлея убивают после того, как он предлагает нечто — как нам кажется, реликвию — хранителю аббатства святой Фридесвиды, потом…

Баллок перебил его.

— Может, это просто была жестокая шутка со стороны Барлея. Мы же не знаем точно.

— Если это была шутка, она обернулась слишком страшной стороной. С точки зрения брата Джона. Нет, я склонен думать, что это было серьезно. Что еще мог делать убийца, когда Джон Хэнни увидел то, что он назвал «магическими пассами»? Только искал что-то.

— И ты думаешь, он нашел то, что искал? Почему тогда погиб Ля-Суш? — Если только… — Тут лицо Баллока внезапно осветилось новой мыслью. — Если только именно Ля-Суш убил Барлея из-за реликвии, забрал ее, а потом убили его.

Фальконер сделал гримасу, остудив энтузиазм Баллока холодной насмешкой.

— Хмм. Не думаю. Разве только у нас целая цепочка ворующих реликвию, и все они стоят в очереди, приготовившись убивать друг друга, чтобы завладеть ею.

Баллок рассердился и решил защищать свое предположение.

— А что такого? Святая реликвия — это очень ценный приз, и многие отдали бы целое состояние, лишь бы получить ее в собственность.

При этих словах Фальконер неожиданно наклонился и постучал костлявым пальцем по колену Баллока.

— Вот это меня больше всего и тревожит.

Баллок отпрянул, столкнув с колена раздражающий его палец.

— Что?

— Если священная реликвия — чем бы она ни была — такой ценный приз, почему мы о ней ничего не знаем? Почему аббатство не показывает ее с радостью, привлекая множество паломников? И почему Джон Барлей так хотел сбагрить ее хранителю святой Фридесвиды, с которым не поддерживает дружеских отношений?

— Это очень хороший вопрос, магистр Фальконер.

В разговор друзей вмешался третий голос. Фальконер посмотрел через плечо Баллока и увидел Питера Тэлэма, казначея аббатства, входящего под высокую арку скриптория. От его суетливой походки во все стороны разлетались комочки пыли, сверкающие в столбах пронизывающего помещение света.

— До меня много лет доходили шепотки об этой реликвии. Очевидно, ее переместили из Тьюкесбери в наше аббатство тридцать лет назад. Можно сказать, задолго до меня.

Фальконер пригласил Тэлэма сесть на стул рядом с собой и Баллоком. Но беспокойный казначей метался по скрипторию, вздымая клубы пыли.

— Поскольку я отвечаю за деньги аббатства, меня, разумеется, интриговала история о реликвии, которая якобы находится в нашей собственности. Особенно потому, что говорят, будто это частица Истинного Креста с кровью Христа на ней. Я даже аббата спрашивал, лет десять назад, а то и больше. Но он ничего мне не сказал. И не подтвердил, и не отрицал. И, судя по его взгляду, мне никогда больше не следовало возвращаться к этому вопросу. Я и не возвращался.

Фальконер легко поверил в благоразумие Тэлэма. Он был упрям, но при этом — преданный слуга аббатства.

— Но это сделал кто-то другой, причем недавно.

Фальконер снова вспомнил подслушанный обрывок разговора между аббатом Харботтлом и масоном-каменщиком. Ля-Суш наверняка сам слышал о реликвии и получил от Харботтла ту же отповедь, что и Тэлэм десять лет назад. Но аббата это просто придавило к земле, что Фальконер видел собственными глазами. Тут он сообразил, что Баллок с любопытством смотрит на него. Тэлэм заговорил снова.

— Удо Ля-Суш спрашивал аббата про реликвию?

Фальконер кивнул.

— Значит, масон знал про реликвию, но не владел ею. — Баллок был раздосадован. — Мог он знать, где она находится?

— Сомневаюсь. Или он бы не оставался здесь. Он бы ее… как это вы сказали? — презрительно усмехнулся Фальконер. — Переместил бы ее.

Тэлэм с неодобрением поджал губы. «Перемещение» останков святых или любой другой священной реликвии в глазах некоторых людей было эвфемизмом для воровства. Но считалось, что те святые люди, которые занимались вывозом подобных реликвий, иногда без одобрения их владельца, просто откликались на требование святого переехать. На требование произвести furta sacra — святое воровство, или перемещение.

Но приходилось признать, что в заключении Фальконера имелась доля правды. Если бы Удо Ля-Суш во время строительных работ каким-то образом выяснил, где находится реликвия, он бы исчез тотчас же, как сумел извлечь ее из тайника. Впрочем, все равно оставался вопрос, почему такая ценная реликвия спрятана. Это же пришло в голову и констеблю.

— Так зачем прятать такую святую вещь?

Тэлэм вздохнул и на минуту перестал метаться.

— Это знает только аббат. А он не говорит. Если бы мы только знали, кто были те монахи, что пере… — Он взглянул на Фальконера и предусмотрительно выбрал другое слово: — …привезли реликвию сюда. К несчастью, брат Джон Барлей был последним из этого поколения. За исключением самого аббата.

Фальконер внезапно вспомнил жалобы приора на то, что умерли несколько его ровесников. Теперь это обретало смысл. И здесь, в просторном помещении, где копировались тексты и писались отчеты о жизни аббатства, у Фальконера возникла еще одна мысль.

— Скажите, брат Питер, а ровесники Джона Барлея умерли естественной смертью? От преклонных лет?

Тэлэм посмотрел на него озадаченно.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, магистр Фальконер. С годами многие каноники перешли в Град Небесный после жизни, проведенной в молитвах.

— А в недавние годы не было ли среди пожилых каноников смертей, не связанных с естественным течением времени? Возможно, несчастные случаи?

— Разумеется, были. Как раз перед тем, как я сюда прибыл, один из братьев случайно съел ядовитое растение. Про других ничего не могу сказать. Брата Томаса убили на дороге грабители, когда он возвращался из Гластонбери семь лет назад. Но это совершенно нормальные случаи для того опасного и беззаконного мира, в котором мы живем.

— Возможно, брат Питер. Возможно. Но если Джона Барлея убили из-за реликвии, может, и остальные умерли из-за нее же. Не будете ли вы так любезны и не покажете ли мне хроники аббатства?

— За сколько лет?

— Ну, пусть будет двадцать. Для начала.

Вскоре Фальконер занялся отчетами, которые принес Тэлэм. И хотя он выглядел довольным, зарывшись в них, Баллоку была непереносима мысль часами сидеть над пыльными томами. Чтение старых документов, имеющих отношение к истории, не отвечало его представлениям о расследовании убийства.

Чтобы достичь успеха, требовались энергичные и решительные действия. Кроме того, он по-прежнему подозревал Яксли, хранителя. Баллок решил вернуться в Оксфорд и вытрясти из монаха правду. Если это не поможет, есть еще тамплиер.

Чтение отняло у Фальконера много времени, но прояснилась определенная картина. Все началось двенадцать лет назад, когда один из монахов погиб, потому что на него упала каменная кладка во время строительства большой церкви аббатства. Понятно, хотя, конечно, очень жаль, что брат Бенедикт Мейсон погиб мгновенно.

Через год наступила очередь монаха, о котором вспомнил Тэлэм. Тот умер вскоре после обеда. Брата Ральфа Дорварда нашли окоченевшим, с синими губами, после того, как он не пришел на звон первого утреннего колокола. Повар пришел в ужас, когда стало ясно, что в пище монаха оказался дигиталис. Он не мог объяснить, как это произошло.

И, как и сказал Тэлэм, брата Томаса Дисса убили на дороге западнее Оксфорда, буквально в трех милях от аббатства. Он проделал долгий путь до Гластонбери и обратно, чтобы обрести смерть почти на пороге дома. Обвинили грабителей из Стэндлейка. Между этими тремя происшествиями умерли еще шесть каноников, хотя в большинстве своем от преклонного возраста или болезни.

Еще одна смерть, привлекшая внимание Фальконера, случилась с братом Уильямом Хасилбеком. Его нашли на дороге севернее Оксфорда, истоптанного лошадиными копытами. Голова была раздроблена. Но это произошло во времена беззакония, когда пэры сражались с королем. Тогда мимо Оксфорда постоянно проходили войска. Это мог быть и сам король, и его сын Эдуард, неосторожно наткнувшийся на монаха темным вечером. Оба в это время находились в окрестностях Оксфорда. Фальконер отметил и этот случай, как возможный в цепочке смертей.

Прошел еще час, близилась ночь, и при свете свечей магистр нашел последний подозрительный случай. Год назад брат Джон Пэстон пошел в церковь во время сильной грозы, и нашли его только на следующее утро. Во рту у него был разжеванный свиток. Он задохнулся. Предположили, что Пэстон, очень набожный, хотя и с тяжелым характером, послушался приказа Ангела из Откровения, который под грохот семи громов велел Иоанну: «Возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед».

Фальконер сомневался, что сырая бумага показалась Пэсону сладкой в последние мгновенья его жизни. В неверном свете огарка он нацарапал имена на куске пергамента, оставленного монахом, за чьим столом он сидел.

Мейсон — размозжило голову камнем Дорвард — отравился растением. Хасилбек — затоптан лошадью. Дисс — заколот грабителями. Пэстон — задохнулся бумагой. Барлей — перерезано серпом горло.

Шесть монахов, все умерли при подозрительных обстоятельствах, если рассматривать это с новой точки зрения. Но разве подобные вещи не случаются обычно семь раз?

— Не забудь Ля-Суша, слетевшего с башни и умершего, как Хирам Эбифф.

Фальконер застыл, когда бестелесный голос прошелестел это из темноты. Он и не заметил, что задал свой последний вопрос вслух. А может, и не задал. Он сидел очень тихо, прислушиваясь и пытаясь понять, откуда исходил голос. Кто бы это ни был, говорил он о древнем масоне из Храма Соломона в Иерусалиме. Хирама Эбиффа убили трое подмастерьев и сбросили с Храма, чтобы он не выдал доверенных ему масонских секретов. Может, тот, в темноте — еврей? Дьюдон? Фальконер, не желавший, чтобы его превзошли в знании эзотерики, предложил скрывавшемуся человеку еще одну схожую историю.

— Как Джеймса, брата Иисуса, ударили по голове и сбросили с Храма, чтобы он не открыл, что две колонны — Яхин и Боаз — это врата к спасению.

Скрывавший в темноте удовлетворенно проворчал:

— Я знал, что ты поймешь. А теперь ты сам владеешь тайной. Как по-твоему, что с этим придется сделать?

Голос был холодным, бесстрастным, и по спине Фальконера прошла дрожь.

Баллок оказался в некотором затруднении. Он искал везде, но никак не мог найти брата Ричарда Яксли. Все видели хранителя, исполняющего свои обязанности, до момента, когда церковь закрыли для паломников, но никто не помнил, видели ли его после этого. Священник, продававший свечи, считал, что Яксли пошел относить пожертвования паломников в казну аббатства, но только потому, что тот делал это ежедневно. Казначею казалось, что он его видел, но он не мог сказать, сегодня или вчера. Или позавчера. Складывалось впечатление, что Яксли исчез, а между тем приближалась ночь. Глубоко озабоченный тем, что вероятный убийца ходит где-то без присмотра, Питер Баллок поспешил в замок. Ему следовало проследить, чтобы дали сигнал закрывать ворота и чтобы их надежно заперли. И, конечно, он обратится за помощью к ночным сторожам, чтобы прочесать улицы в поисках пропавшего монаха Конечно, это просто несколько стариков, но вряд ли Яксли такой уж отчаявшийся преступник, чтобы прорываться с боем, если его отыщут. Скорее, он из тех, кто прячется в ночи и наносит удар сзади.

Когда Баллок шел по Карфаксу, его окликнул Мэттью Сивард, охранявший Северные ворота. Честно говоря, был он лодырем и больше заигрывал с непотребными женщинами с Броукен-Хейз, чем выполнял свои обязанности. Но его должность плохо оплачивалась, и приходилось работать в то время, когда люди предпочитали сидеть дома или в таверне с приятелями. Почти невозможно было подыскать на нее человека, на которого можно положиться. Сивард был лучшим, на что мог надеяться Баллок. Поэтому, когда Сивард начал сбивчиво рассказывать про мужчину с военной выправкой, который выскользнул из Северных ворот прямо перед сигналом закрывать их, Баллок не обратил на это особого внимания. Сивард постоянно цеплялся к тем, кто, по его мнению, его оскорбил, и вечно сочинял целые истории. Необходимо срочно отыскать Яксли, пока не произошло еще одного убийства.

Из темноты неслышно выскользнула чья-то фигура и мягко положила руки на напрягшиеся плечи Фальконера. Человек посмотрел на список, нацарапанный на куске пергамента.

— Хм. Стало быть, все они умерли?

— Де Божё — это вы? Я не был уверен. По правде говоря, когда констеблю показалось, что он вас видел, я ему не поверил. В конце концов, что может быть настолько важным, чтобы будущий гроссмейстер ордена бедных рыцарей храма проделал весь этот путь до Оксфорда? Но когда я вспомнил описание Джоном Хэнни… того видения, что парило над телом Джона Барлея, пришлось задуматься. Прежде, чем прийти сегодня сюда, я еще раз поговорил с Джоном. — Магистр не стал признаваться, что в основном возвращался в колледж Аристотель, чтобы убедиться — Хэнни получил свою законную долю еды. Совесть сильно мучила его. — И на этот раз я подумал, что смуглый человек мог и в самом деле быть молодым евреем Дьюдоном. Но Хэнни сказал, что крадущийся во тьме был спокоен и хладнокровен. Подобного самообладания, чтобы не торопясь обыскать труп, не может быть у горячего юнца. Он хвастун, но обязательно запаниковал бы, в то время как вы, тамплиер… — Фальконер не закончил фразу, и она повисла в воздухе. Он вспомнил, как мельком увидел знакомое лицо в толпе, собравшейся вокруг погибшего масона. — Если это и в самом деле были вы, реликвия должна быть чем-то особенным.

Он все еще ощущал стальную хватку Гийома де Божё на своих плечах. Почти на шее. Так близко к горлу, что он не знал, что и думать про человека, которого когда-то считал своим другом. Фальконер вспомнил слова Баллока, что тамплиерам доверять нельзя, если их мотивы не совпадают с твоими. Возможно, констебль был прав. Но, так или иначе, а он должен выяснить правду.

— Так это вас видел мой студент над телом Джона Барлея?

Пальцы де Божё впились в плоть Фальконера — и расслабились.

— Право, Уильям, вы же не думаете, что это я убил монаха? Мне казалось, вы знаете меня лучше.

— Честно говоря, я думаю, что вообще вас не знаю. Вы очень… загадочный человек.

— Ну да, а вы своих чувств вообще не скрываете… Кстати о чувствах — как дела у прекрасной Энн?

Фальконер не ответил на вопрос тамплиера о мистрис Энн Сегрим. Она была и всегда будет женой другого, и на этом все.

— Понятно. — Де Божё убрал руки с плеч Фальконера и сел на соседний стул. — Что ж, вы не ошиблись насчет видения, которое обыскивало труп. Это был я, и я искал реликвию. Кроме того, я знал, что юноша меня видел, только поэтому и ушел оттуда, чтобы меня не втянули в эту неразбериху. Я шел по следу совершенно определенной реликвии, услышал, что монах Джон Барлей предлагает ее кому-то в городе, и договорился, что он мне ее принесет. Но я опоздал. Убийца добрался до него первым, и на теле не осталось и следа реликвии. Все, что я смог сделать для бедняги Барлея — уложить его тело немного аккуратнее, чем это сделал убийца.

Фальконер тут же вспомнил, как они нашли тело, как благочестиво уложены были руки и ноги, и свои слова, обращенные к Баллоку. Выходит, это сделал де Божё, а не убийца. Он поверил утверждению тамплиера, что тот не убийца. Если бы убил он, Джон Хэнни уже был бы мертв. Храмовник не оставил бы свидетеля в живых.

— Должно быть, эта реликвия очень много значит для вас?

Тамплиер потупился, а голос его задрожал и стал звучать приглушенно.

— Вы правы. Я прибыл сюда, чтобы найти реликвию от имени Ордена. Но у меня есть и личные причины. Позвольте объясниться.

В сгущающейся тьме де Божё поведал Фальконеру историю смерти и отчаяния, очень подходившую тому мрачному помещению, в котором они сидели. Он рассказал историю о части Истинного Креста, залитой кровью Христовой, которая переходила из рук в руки в течение ста пятидесяти лет, оставляя за собой трагедии и увечья. Он рассказал о проклятье, наложенном на реликвию, которое вызывало смерть любого, прикоснувшегося к ней. Он рассказал о том, как страж-мусульманин, охранявший реликвию, проклял ее перед тем, как его убил крестоносец — просто за то, что тот, араб, находился в Иерусалиме.

— Тем крестоносцем был Майлз де Клермонт, мой предок.

Фальконер чувствовал по интонациям де Божё, каким грузом легло это на него. Орден хотел спрятать проклятую реликвию от мира. Но де Божё считал, что он лично отвечает не только за поступок предка, но и за каждую смерть, вызванную с тех пор проклятой реликвией. Однако Фальконер не желал признавать существование колдовства.

— Я не верю в такую чушь, как проклятья. Да если бы я в них верил, от меня бы уже ничего не осталось, так меня проклинают студенты из года в год за работу, которой я их нагружаю!

Де Божё печально покачал головой.

— Это слишком опасно, чтобы так легко к этому относиться, Уильям. Если бы вы только слышали все байки, что сопровождают путь реликвии…

Фальконер резко прервал его.

— Вот именно. Это как раз то самое. Байки, которые рассказывают, чтобы порадовать простофиль и болванов.

— А смерть шестерых монахов? — Де Божё постучал по клочку пергамента с шестью именами. — Разве не они присвоили себе реликвию, чем погубили свои души, так что смерть стала неизбежной? Разве не то, как они погибли, привело вас к заключению, что именно эти шестеро были теми монахами, кто прикасался к реликвии?

Фальконер попал в ловушку собственной логики. Именно так он и рассуждал, вынужденно согласился он с тамплиером.

— Но ведь их убили людские руки, а не сама реликвия каким-то мистическим способом!

— Какая разница, как они погибли? Дело в том, что они прикасались к реликвии, а теперь все мертвы. В том числе и масон, Ля-Суш. — Де Божё помолчал. — А вместе с ним умерла и последняя надежда, что я смогу отыскать реликвию.

Фальконер не смог подавить улыбку, потому что только сейчас сообразил.

— Вы не совсем правы. Если, конечно, Ля-Суша столкнул не какой-нибудь разгневанный ангел или призрак того убитого араба… — Он поднял руку, упреждая возмущенный протест де Божё на это легкомысленное замечание. — Если только не вмешались какие-нибудь сверхъестественные силы, Ля-Суша убил кто-то другой, а не один из шестерых заблудших монахов, потому что они все сами давно мертвы. Кто-то, знающий о проклятой реликвии и думающий, что масон-каменщик выяснил, где она находится. Тот человек считал, что эту тайну следует сохранить. И я, пожалуй, знаю, как можно выяснить, кто этот человек.

Баллок спешил сквозь ночь, надеясь, что не опоздает. Неудавшаяся попытка отыскать Яксли толкнула его на поиски Уилла Плоума. Ему пришло в голову, что простачок должен был знать, что в ту ночь хранителя не будет у раки. Даже Уилл не мог не сообразить, что брат Ричард помешает ему залезть в Святую Яму и оказаться рядом со святой. Мальчик жил на Сивинг-лейн, за городскими стенами. Жилье ему милосердно предложила ни много, ни мало — еврейка Беласет. Это была совсем простая комнатка, но Беласет не требовала за нее денег, взамен получая энергичные, хотя и ненадежные, услуги Уилла.

Пусть Беласет и была деловой женщиной, причем преуспевала в деле лучше, чем муж или сын, но при этом она была матерью и не могла видеть, как чей-то сын вынужден просить милостыню на улицах. Немногие знали, что она добра к дурачку, и она старалась, чтобы никто и не узнал. Но Питер Баллок знал, и хотя час был поздний, он обратился к Беласет. Ему требовалась ее помощь при разговоре с Уиллом.

Беласет согласилась пойти с ним, хотя волновалась за собственного отсутствующего сына, Дьюдона. Он ушел куда-то по собственным делам. Беласет боялась, что он опять попадет в беду, и надеялась, что он просто пошел добиваться благосклонности Ханны. Но отказать констеблю в попытке выяснить правду у Уилла Беласет не могла. Так что, разбудив сторожа у Южных ворот и отругав его за халатность, Баллок в сопровождении Беласет вышел из калитки, встроенной в массивные городские ворота.

Растерявшегося Уилла разбудили быстро, и он зажег дешевый светильник. Желтое мерцание осветило крохотную комнатку спартанского вида, но на удивление аккуратную. Из мебели в ней стояли всего лишь низкая кровать, табурет и стол. На столе лежали настольные игры. Одну, круглую дощечку с дырками, заполненными колышками, Баллок узнал, а вторую — нет. Она походила на две соединенные вместе шахматные доски. На них лежали фишки, круглые, треугольные и квадратные. Баллок решил, что это легкая детская игра, специально для простачка Уилла. Мальчик увидел его взгляд и объяснил:

— Этой игре меня научил магистр Фальконер. Он называет ее «философской игрой» и ужасно сердится, если я у него выигрываю.

Баллок улыбнулся, представив себе, как его друг позволяет дурачку выиграть, изображая после этого раздражение. Но Беласет поставила его на место.

— Уиил очень хорошо играет. И мне кажется, что Уильям Фальконер сердится на него потому, что игра требует высшего понимания математики, а магистр воображает, что это только его привилегия. Уилл и у меня выигрывает.

Баллок смущенно кашлянул, не понимая, каким образом этот простофиля может оказаться толковее, чем умная еврейка или его лучший друг. Полная бессмыслица, если только эта женщина не решила повеселиться за его счет. Надо будет потом спросить Фальконера, но сперва нужно выяснить все насчет Яксли и его ночной деятельности.

— Уилл Плоум, ты должен рассказать мне все, что тебе известно о том, чем в последние ночи занимается брат Ричард из аббатства святой Фридесвиды. Ты ведь кое-что знаешь, правильно?

Уилл тревожно взглянул на своего друга, Беласет.

— Брат Ричард совершил смертный грех… — Мальчик замялся.

Женщина с оливковой кожей заглянула своими большими карими глазами прямо в душу мальчика.

— Скажи ему правду, Уилл.

Рассказанная правда ни капли не удивила констебля.

Фальконер стоял, глядя на путь паломника перед собой. Он знал, что обретет просветление в лабиринте. Путь был извилистым, поворачивал то назад, то вперед, и шел через четыре части мессы.

Он шагнул вперед и вошел в Евангельскую Весть. Три поворота, и он в отрезке, представляющем Приношение. Поворот назад — снова Евангельская Весть. Три петли — обратно в Приношение. Две петли — Освящение. Как любое паломничество, любой поиск очищения, этот путь не был прямым. Еще два поворота, и он вошел в последний отрезок. Причащение.

Фальконер стоял в сердце лабиринта, разглядывая шесть лепестков. А седьмая точка находилась у него под ногами, в самом центре лабиринта. Он знал, что здесь и находится Озарение. Под плитой, на которой вырезан Господь в виде масона-каменщика. Идеальное место, чтобы спрятать проклятую реликвию. Плита под ногами слегка покачивалась.

— Оно на вас снизошло?

Голос спокойный и сознательно негромкий. Но Фальконер уловил в нем дрожь.

— Озарение? Да.

Магистр посмотрел через пустоту, бывшую лабиринтом, на высокую, костлявую фигуру, стоявшую между колоннами нефа. Окно-розетка над покрытой капюшоном головой освещалось холодными лучами полной луны. Краски тусклые, тягостные.

— Понимаете, мы все ее трогали. Реликвию. И наши судьбы решились в тот день, много лет назад.

— Смерти ваших собратьев-монахов не были неизбежными, брат Роберт. — Фальконер по-прежнему держался идеи рациональности мира. — Все было в ваших руках, а не в руках судьбы.

— В каком-то смысле вы правы, магистр. Но все же была какая-то неотвратимость в том как они умерли, вам так не кажется?

— Нет, брат Роберт. Вы сами устроили так, чтобы они соответствовали вашему маленькому мирку лабиринта. — Фальконер медленно поворачивался в центре лабиринта, перечисляя каждый из элементов-лепестков. — Минерал — брат Бенедикт Мейсон убит каменной кладкой. Растение — брат Ральф Дорвард отравлен растением. Животное — брат Уильям Хасилбек затоптан лошадью. Человек — брат Томас Дисс убит, предположительно грабителем, хотя это тоже были вы, верно? — Фальконер посмотрел сквозь полумрак на фигуру в капюшоне. Роберт Ансельм не шевельнулся, и Фальконер продолжил свою литанию. — Ангельское — брат Джон Пэстон задохнулся свитком, как в «Откровении». И, наконец, Безымянное — брат Джон Барлей сжат серпом, как поступил наш Господь в «Откровении».

Ансельм с очевидным удовлетворением кивнул симметрии смертей. Но Фальконер еще не закончил. Он начал раскручивать путь из лабиринта, сначала шагая прямо на монаха, но потом повернув налево, в Причащение. Далее полный поворот кругом вернул его на дорогу к выходу только для того, чтобы снова повернуть налево. Двигаясь по кругу к Гармонии, он говорил Действие в мире.

— Чего я не могу понять, это как вы вписываетесь в эту группу. Все они были старыми людьми и привезли реликвию сюда много лет назад. Вы в то время были мальчишкой.

— Мне было семь. Я работал здесь, в кухне, и каноники так привыкли видеть меня, что вовсе не замечали, если вы понимаете, что я имею в виду. Когда шесть каноников — Мейсон, Дорвард, Хасилбек, Дисс, Пэстон и Барлей — вернулись с частью Истинного Креста, я подслушал их разговор. Я прокрался в дом собраний, где Хасилбек показывал аббату Личу furta sacra. На первый взгляд она ничего из себя не представляла. Просто маленькая деревянная шкатулка. Но брат Томас Дисс открыл шкатулку и вынул что-то. Казалось, что оно светилось само по себе, хотя, несомненно, это просто отражался свет, падавший из окна. Брат Томас держал в руке стеклянный сосуд. Он зачем-то открыл его и вытряхнул содержимое себе на ладонь. Каноники передавали это по кругу. Только аббат не прикоснулся, и лишь потом я узнал, как ему повезло. Он читал узкую полоску пергамента, лежавшую на дне шкатулки. Аббат дочитал, от его лица отхлынула кровь, и он потребовал, чтобы брат Ральф Дорвард, державший в руках содержимое сосуда, немедленно положил все на место. Потом велел канонику убрать сосуд в шкатулку, лежавшую на его стуле. А в конце, невзирая на протесты шестерых каноников, выставил их из дома. И только когда все ушли, я понял, что шкатулка осталась. И я не устоял.

Рискуя, что меня застанут, я подкрался и открыл шкатулку. Внутри лежала старинная стеклянная бутылочка с позолоченной пробкой. Из-за матового стекла я не мог рассмотреть, что в ней находится. И, как брат Томас, я поднял бутылочку и открыл ее, постучал по ней, и на ладонь выпал посеревший кусочек дерева с темно-коричневым пятном. Каким-то образом я тотчас же понял, что это такое, и в благоговении замер. Не могу описать вам этого чувства даже сейчас.

Пока монах говорил, Фальконер почти вышел из лабиринта и теперь неумолимо направлялся к Ансельму. Он видел, как блестели глаза монаха, когда тот вспоминал, что держал в руке Истинный Крест, залитый кровью Христовой.

— Разумеется, тогда я не знал о проклятии тех, кто прикоснется к реликвии. Слухи в аббатстве начались только на следующий день, когда только что полученная реликвия исчезла, и ее никто больше не увидел.

Аббат Лич прочел предостережение, лежавшее в шкатулке, и запретил общине даже упоминать о ней. Он сам спрятал ее, а позже велел еще надежнее перепрятать масону, который перестраивал аббатство. Никто не догадывался, что кухонный мальчик тоже прикасался к реликвии. Зловещие последствия проклятия наполняли меня ужасом. Я был просто мальчишкой, но мое неосторожное любопытство уже обрекло меня. Обречены были и шесть каноников.

Теперь Фальконер смотрел на Ансельма, стоя у выхода из лабиринта.

— Но потом вы узнали, что те, кто прикоснется к реликвии, умирают только в том случае, если отказываются владеть ею, верно?

Голова в капюшоне согласно кивнула.

— Да. Поэтому она должна оставаться в аббатстве. Остальные этого не понимали. Но они уже были совсем старыми и не боялись смерти. Джон Барлей отдал бы ее Яксли просто, чтобы избавиться от нее, если бы я его не остановил. Он считал, что может пожертвовать остатком своей жизни, лишь бы избавить аббатство от проклятия. Но я еще хотел жить.

— А Удо Ля-Суш?

— Масон обнаружил, куда его предшественник спрятал реликвию по распоряжению аббата Лича. Позавчера я видел, как он раскачивался на плите. Он притворился, будто проверяет надежность плит, но я-то понимал, что он делает. Поэтому, когда он в следующий раз полез на башню проверять колокола, я столкнул его. Вы понимаете, реликвия не должна покинуть аббатство, иначе я погибну.

— Какая чушь! Уж кто-то, а вы-то это должны понимать. Именно вы убили шестерых каноников, а вовсе не реликвия. И не ее проклятие.

Фигура в капюшоне покачала головой и подняла трясущуюся руку.

— Тогда почему я поражен болезнью, которая изводит меня? — Он откинул капюшон, и Фальконер ахнул, увидев исхудавшее и посеревшее лицо Ансельма. Он просто таял на глазах у магистра.

— Будто крыса вгрызается в мои внутренности и не дает передышки ни днем, ни ночью. Не думаю, что еще долго смогу это выдерживать.

Он и в самом деле походил на живой скелет, который чахнет изнутри. Но цель у него была. Монах вытащил из-под рясы нож и, собрав все свои силы, прыгнул на Фальконера. Но он слишком ослаб и буквально упал на руки де Божё, когда тамплиер вышел из тени, где прятался. Несмотря на неудачу, с лица монаха не сходила блаженная улыбка.

— Стало быть, я проиграл. Но если бы мне выпала возможность еще хоть раз подержать в руках Истинный Крест — прикоснуться к крови Христовой — я бы принял ее с радостью!

Аббат Ральф Харботтл извлек небольшую деревянную шкатулку из открытой дыры в центре лабиринта, впервые в жизни увидев то, что с такой тщательностью спрятал его предшественник. Шкатулка была сделана из розового дерева, с резьбой и позолотой, хотя позолота уже почти стерлась. Он очень осторожно откинул крышку, показав содержимое троим мужчинам, стоявшим рядом с ним. Уильям Фальконер и Питер Баллок заглянули в шкатулку, где лежала маленькая стеклянная бутылочка на двух полосках пергамента. Все это казалось таким незначительным, чтобы быть столь могущественной и почитаемой реликвией с такой тяжкой и мрачной судьбой. Баллок почувствовал разочарование. Такое же разочарование, как и тогда, когда узнал у Уилла Плоума, что единственным преступлением брата Ричарда Яксли было увлечение женой Мэттью Сиварда. Выяснив правду, констебль помчался из жилища Уилла, чтобы застать прелюбодеев на месте преступления, и единственным удовлетворением констеблю был напыщенный хранитель, в мгновение ока превратившийся в раболепного кающегося грешника. Беласет вернулась домой, где хандрил Дьюдон, которого отвергла Ханна. А истинного убийцу все равно нашел Фальконер.

Харботтл вытащил обе полоски пергамента. Одна подтверждала подлинность реликвии. Второй документ, не такой древний, предупреждал о проклятии. Именно его читал покойный аббат Лич в роковой день, когда шкатулку доставили в Осни. Харботтл опустил крышку шкатулки розового дерева и передал ее третьему человеку. Тамплиер, Гийом де Божё, замялся на миг прежде, чем взять ее у аббата. Обладание шкатулкой означало для него завершение долгого и мучительного паломничества.

— Обещаю сохранить ее в целости и впредь не допускать, чтобы она причиняла кому-либо вред. Что начал мой предок, Майлз де Клермонт, то должен завершить я. Эта реликвия больше не вызовет смертей. — И тут тамплиер понял, каковы будут последствия его поступка. Он поднял глаза и наткнулся на печальный взгляд Харботтла. — А как же брат Ансельм?

Аббат покачал головой. Ансельм еще не умер, но смерть его неминуема, независимо от того, увезут реликвию из аббатства или нет. Конец уже недалек, и смерть будет мучительной. Столько смертей погубили его бессмертную душу.

Де Божё набрал полную грудь воздуха:

— Тогда пусть он будет последним, кто умрет из-за этого проклятия.