Проклятие рукописи

1. Базель. Март 1476 года

В город, раскинувшийся в предгорье Альп, на излучине широкого и полноводного Рейна, через ворота Шпалентор, охраняемые двумя круглыми зубчатыми башнями из красного песчаника, въехали двое всадников. Они едва поспели за тусклым диском солнца, что лишь угадывался в туманной дымке, спеша спрятаться за горизонтом, иначе бы провели ночь за городскими стенами.

— Томмазо ди Кавальканти, с письмом к его преосвященству, — громким, командным голосом назвался страже крупный мужчина средних лет, с небольшой, аккуратно подстриженной темной бородкой, слегка округлявшей его лицо, с длинными волосами, ниспадавшими из-под широкополой шляпы. Он говорил на немецком без акцента, лишь имя и крючковатый ястребиный нос выдавали в нем чужеземца. — Меня сопровождает оруженосец — Джованни Бальо.

Его спутник, кутавшийся в пыльный плащ с капюшоном, под которым виднелся нагрудник кирасы и к седлу которого была приторочена аркебуза, услышав свое имя, молча кивнул.

Командир окинул их внимательным взглядом и нетерпеливо взмахнул рукой.

— Проезжайте! — И тут же скомандовал алебардщикам: — Закрыть ворота!

К удивлению путников, на узких, вымощенных камнем улочках царило праздничное оживление. Здесь было полно ликующего народа, явно спешащего в центр города; повсюду слышался смех, радостные крики, издалека донеслись глухой барабанный бой и пронзительные звуки труб. Впереди всех, замедляя движение, шел в полном составе цех пекарей, одетых в традиционные одежды, в белых колпаках, далее следовали цеха суконщиков, башмачников.

— Если бы не начался Великий пост, то можно было бы подумать, что мы попали на карнавал, — недовольно промолвил Томмазо, — а сегодня даже не воскресенье.

В городе он был не первый раз, поэтому уверенно двигался к дому базельского епископа Йохансона III, расположенному недалеко от главной — Рыночной — площади, сразу за францисканским монастырем. Они пересекли площадь с большим фонтаном, украшенным статуей Богоматери, и миновали кафедральный мюнстерский собор с двумя шпилями, пронзающими начинающее темнеть небо.

Приземистый дом епископа — словно крепость в миниатюре — был темен, мрачен, и создавалось впечатление, что в нем нет ни души. Но когда путники спешились, а Джованни стукнул несколько раз бронзовым кольцом о кованую дверь ограды высотой более человеческого роста, отворилось небольшое смотровое окошко.

— Кто такие? Что нужно? — неприветливо поинтересовался привратник, словно навсегда уверовавший в коварство и злодейские помыслы всех людей без исключения.

— Мессир Томмазо Кавальканти с письмом к его преосвященству от его святейшества! — выкрикнул Джованни Бальо на итальянском, будто собирался докричаться до противоположного берега Рейна.

Окошко тут же захлопнулось.

— Тише, Джованни! В мои планы не входит объявить об этом всему городу, — одернул оруженосца Томмазо. — Рассчитываю завтра отправиться в обратный путь, до того как в городской магистратуре узнают о моем приезде.

Джованни вздохнул, понимая, что надежды отдохнуть после трудной дороги весьма призрачны.

Двери Открылись не так быстро, как путники рассчитывали.

— Проходите! — Привратник в темной сутане вежливо склонил голову, блеснув тонзурой.

Следуя в дом, путники миновали двух стражников в блестящих кирасах, вооруженных алебардами. На входе их встретил еще один служитель в сутане, назвавшийся отцом Томасом, он держал в руке подсвечник с тремя горящими свечами. Они прошли через анфиладу темных комнат-зал, но Томмазо не покидало ощущение, что безлюдность здесь — кажущаяся, он все время ощущал чужой, враждебный, не оставляющий их взгляд из темноты.

Служитель подвел их к закрытой двери и, испытующе взглянув на Томмазо, промолвил:

— Его преосвященство вас ожидает! Одного!

Но он не спешил открыть двери. Томмазо его понял и, сбросив длинный плащ с капюшоном, остался в коротком камзоле, на поясе у него висели меч и кинжал.

— Его преосвященство не любит, когда к нему входят вооруженные. — Служитель требовательно протянул руку, и Томмазо, не колеблясь, отстегнул пояс с оружием и передал ему.

Служитель открыл двери, склонившись в поклоне, и пропустил его внутрь. Томмазо оказался в продолговатом зале, посреди которого был установлен длинный т-образный стол, покрытый белой скатертью, со стоящими через равные промежутки подсвечниками с горящими свечами. За столом сидел полный мужчина в малиновой пелерине поверх темной сутаны, на головеу него была маленькая малиновая епископская шапочка с хохолком сверху.

— Подойди ко мне, сын мой! — прогрохотал епископ, чей тембр голоса больше подошел бы кондотьеру в пылу сражения.

Вблизи круглое обрюзгшее багровое лицо епископа, пожалуй, даже гармонировало с цветом шапочки и пелерины. Томмазо, опустившись на одно колено, поцеловал пухлую руку епископа, украшенную драгоценными перстнями, словно у венецианской модницы, а, подняв голову, поймал пристальный взгляд маленьких поросячьих глазок.

— Я жду письмо его святейшества, — нетерпеливо произнес епископ.

Томмазо молча протянул свернутое в виде свитка письмо Папы. Выражение лица епископа ему не понравилось, и он предчувствовал, что помощи от него не будет.

— Ты знаешь, о чем говорится в письме? — поинтересовался епископ, закончив чтение.

— Да, ваше преосвященство, знаю.

— Я не смогу выполнить просьбу его святейшества — не имею для этого возможности. Власть в городе постепенно сосредотачивается в руках представителей цехов и торговцев — магистрат и Малый совет уже полностью принадлежат им. Взять Гирландайо под стражу и отослать в Рим — здесь это вызовет бурю негодования. Это то же самое, что поднести горящий фитиль к бочке пороха. — Епископ нервно поднялся, демонстрируя большой живот и широкий малиновый пояс. — Слышите, как веселятся?! — Он махнул рукой в сторону плотно закрытого окна, через которое, однако, проникал глухой гул толпы на площади.

— Что здесь происходит? Это веселье в столь неурочный час… — недоумевая, поинтересовался Томмазо.

— Празднуют победу. Карл Смелый[1], желая расширить свои владения, напал на Грансон, взял его штурмом и жестоко отомстил за поражение при Фрахье[2]- повесил всех захваченных в плен. Союз восьми кантонов под предводительством Берна собрал армию, к которой присоединились отряды из других швейцарских кантонов. Базель также собрал полуторатысячный отряд под командованием Петера Рота, несмотря на мои возражения и нежелание ссориться со столь могущественным государем, которого боится даже французский король Людовик XI. Объединенному войску помогло не иначе как чудо — оно разгромило отряды герцога, захватило обоз и более четырехсот орудий, и это при минимальных потерях. В отряде из Базеля никто не погиб, основные потери понесли бернцы — несколько десятков человек; бургундцы потеряли более трех сотен, не считая пленных, которых ожидает смерть. Теперь вы понимаете, почему я не могу ЭТОГО сделать?

— Вы напишете ответ Папе? — холодно поинтересовался Томмазо.

— Да, но не сейчас, завтра утром. Я распорядился — вас ждет вечерняя трапеза. До завтра, сын мой! — И епископ вновь протянул пухлую руку для поцелуя. — Я вас больше не задерживаю, отдохните после дороги.

Томмазо Кавальканти был родом из Ломбардии, отличался настойчивостью в достижении цели, и это про него была старинная поговорка: «Упрям, как ломбардиец». Отец рано ушел из жизни, оставив в наследство небольшое поместье недалеко от Павии, приносящее скудный доход, недостаточный для многочисленного семейства, где старшим мужчиной был Томмазо. Дядя по материнской линии — Чарполлоне — обеспокоился их судьбой и помог юному Томмазо стать при дворе миланского герцога Филиппе Мария Висконти пажом. Болезненно подозрительный герцог создал при дворе целую систему доносительства, подглядывания, постоянных проверок преданности и надежности. В первый же день Томмазо чуть не расстался с новой должностью, выглянув в окно башни замка, чтобы осмотреть с высоты птичьего полета окрестности. Дядя Чарполлоне с трудом убедил герцога, что племянник никому не подавал тайных знаков и оказался у окна случайно. Причуды герцога, мечтавшего о счастливой и вечной жизни, дошли до того, что, когда его старый верный товарищ по военным походам и веселью, много лет проживший вместе с ним в замке, смертельно заболел, он приказал отвезти его в другой дом. «В этих стенах смерти не должно быть!» — так объяснил он свое решение. Но смерть с ним не согласилась и вскоре, приняв вид болезни, забрала его самого. Вспыхнули беспорядки среди горожан, и, ввиду того, что у герцога не было прямых наследников по мужской линии, в результате образовалась Амброзийская республика. Выборный совет, установив власть большинства — демократию, в первую очередь принял решение разрушить замок-крепость Висконти, оплот сеньории.

Чарполлоне и Томмазо покинули Милан и стали служить известному кондотьеру Франческо Сфорца, сеньору Павии и Лоди.

Тем временем различные группировки, борясь за власть, ослабили былое могущество Милана, а неурожай и военная угроза со стороны Венецианской республики вызвали в городе новые беспорядки. Через три года Амброзийская республика развалилась, миланцы, уставшие от нестабильности, призвали нового герцога — Франческо Сфорца, женатого на незаконнорожденной дочери Висконти Бьянке. Чарполлоне и Томмазо вернулись в Милан.

Франческо Сфорца был полной противоположностью Висконти: несмотря на низкое происхождение, он добился высокого положения в обществе, а также любви и уважения людей, населявших герцогство, исключительно благодаря своему уму и славным воинским победам. Конечно, немалую роль сыграли и тайные эмиссары Сфорца, постоянно курсировавшие между Павией и Миланом: они задабривали словом и золотом именитых горожан.

Франческо Сфорца имел величественную внешность, вел речи спокойно и с достоинством, обладал неповторимым единством духовного и физического совершенства. Он приблизил к себе Чарполлоне, сделав того ближайшим советником, и это отразилось на карьере и росте благосостояния Томмазо, со временем построившего большой дом в Милане. Но чем более высокое положение при герцогском дворе занимали Чарполлоне и Томмазо, тем больше у них появлялось завистников, терпеливо ожидающих своего часа для нанесения рокового удара. В тридцать лет Томмазо задумал жениться на дочери кастеляна восстановленного герцогского замка в Милане — Франческе ди Гуффати. Его предложение было благосклонно принято, наметили дату помолвки. Казалось, судьба благоволила Томмазо, но затем — в одно мгновение — все рухнуло.

Все началось с того, что ближайшие, старинные друзья герцога, Троило и Бруноро, его предали и перешли на службу к неаполитанскому королю Альфонсо. Затем открылась тайна переписки брата герцога, Алессандро, с французским королем; в этих посланиях он просил Людовика XI о поддержке своих честолюбивых устремлений получить герцогский титул. Призрак заговора стал постоянно витать в стенах дворца-крепости. В это время Томмазо отправили с поручением во Флоренцию, ко двору герцога Козимо Медичи. Через месяц туда же прибыл посыльный из Милана, и Томмазо с ужасом узнал, что его дядя Чарполлоне обвинен в измене и казнен. Герцог Сфорца требовал отправить Томмазо под стражей обратно в Милан, и не было сомнений, что там его могла ожидать лишь позорная смерть. Но герцог Козимо Медичи, относившийся к Томмазо с симпатией, не веря в его причастность к заговору, предоставил ему возможность бежать.

И вновь Томмазо пришлось начинать все сначала, имея лишь поручительское письмо от герцога Козимо к кардиналу Анджело, пребывавшему в Риме. С тех пор прошло долгих четырнадцать лет, за это время Томмазо вошел в ближайшее окружение папского престола, но, имея горький опыт, предпочитал находиться в тени и не претендовал на высокие должности. Жизнь, полная преследований и интриг, сформировала характер Томмазо — он умел легко играть нужную роль, в зависимости от обстоятельств, и тем заслужить доверие; прекрасно разбирался в слабостях людей и этим пользовался; не задумываясь, переступал через нравственные принципы; умело владел оружием в открытом бою, но при необходимости не отказывался и от подлого удара кинжалом в спину Он выполнял особые, тайные поручения Пап: сиенца Пия II, венецианца Павла II, а теперь — генуэзца Сикста IV. Последний Папа даже предложил ему принять духовное звание, пообещав в скором будущем присмотреть место епископа, и это были не просто слова. Сикст IV уже возвел в кардинальское достоинство пять своих непотов[3], а десять других назначил на высокие церковные должности. Должности он раздавал при условии абсолютной личной преданности. Родовое честолюбие Папы было причиной постоянных серьезных конфликтов с Флоренцией, Миланом и Венецией.

Томмазо понимал, что невыполнение поручения Папы может серьезно осложнить их отношения, а полученное предложение казалось тем более заманчивым, учитывая приближающуюся старость. На самом деле он давно состоял в ордене доминиканцев, являясь терциарием — приняв обет и живя духовной жизнью ордена, он оставался в миру. Вот поэтому он до сих пор и не был женат. Его несостоявшаяся невеста Франческа через год после его бегства вышла замуж и к этому времени обзавелась тремя детьми. С недавних пор, негласно возведенный в чин генерала ордена, Томмазо руководил «Милицией Иисуса Христа» — союзом светских людей, созданным для защиты догматов Церкви и нравственного совершенствования. Желая в скором времени надеть епископский пояс, он был вынужден любыми путями выполнить поручение Папы, не останавливаясь ни перед чем.

Он не стал ужинать у епископа, не дав это сделать и Джованни. Сразу после аудиенции посланцы Папы скрылись в ночной тьме улиц Базеля. Они лишь на несколько минут задержались, чтобы расспросить привратника, как добраться до интересующего их дома, и предупредив, что еще вернутся на ночлег.

Шум на Рыночной площади не смолкал, и Томмазо из-за этого чувствовал крайнее раздражение, даже злость, еле сдерживая желание ее выплеснуть.

«Проклятый плебс! — с негодованием подумал он о людях, веселящихся на площади, невольно вспоминая давние события времен образования Амброзийской республики. — Считают себя здесь хозяевами — даже епископ боится их, а не гнева Папы!» Тут он задумался над тем, что в большей мере само духовенство, погрязшее в стяжательстве, роскоши и блуде, виновато в таком отношении к себе народа. Неудивительно, что то и дело становится известно о случаях ереси, с которой пока вполсилы борется инквизиция. А надо бы больше процессов и костров!

Спешившись возле нужного дома, Томмазо приказал Джованни статься с лошадьми, а сам несколько раз громко стукнул висящим на двери молотком. Пришлось долго ожидать, пока за дверью послышались шаркающие шаги.

— Кого это несет нелегкая?! — раздался недовольный женский голос.

Дверь приоткрылась, показалась заспанная пожилая женщина в чепчике и длинной полотняной рубашке, с наброшенным на плечи шерстяным платком.

— Прошу прощения за поздний визит, фрау. — Томмазо надел маску смирения. — Здесь проживает господин Арджиенто Гирландайо?

— Здесь, ну и что с того?! Это повод будить среди ночи почтенных людей? — Женщина была настроена воинственно, и Томмазо решил сразу погасить зреющий скандал — он протянул ей серебряную монету.

— Возьмите — это вам за беспокойство. А вторую монету получите, если проведете к господину Арджиенто. Надеюсь, он дома?

— А где же ему еще быть? — недовольно бросила женщина, успев попробовать монету на зуб. — Облегчи кошелек и следуй за мной. — Томмазо не заставил ее ждать другую монету. Он вслед за женщиной поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж.

— Могу принести вина и чего-нибудь поесть. Есть дичь — муж недавно вернулся с охоты, — предложила женщина, сверля взглядом кошелек на поясе у Томмазо, сразу почувствовавшего, как от голода скрутило желудок.

— Сейчас Великий пост — вина и дичи не надо. Принесите что-нибудь постное. Вот вам за беспокойство. — И вновь кошелек мужчины похудел на одну монету.

Женщина, довольная щедростью посетителя ее постояльца, стала спускаться по лестнице, а Томмазо дождался, пока ее нелепая фигура скроется из виду, и лишь тогда постучал. За дверью что-то невнятно крикнули, и, сочтя это приглашением войти, Томмазо открыл дверь.

Комната была большая, но скудно обставленная: из мебели были только стол, сундук для одежды, кровать и два табурета. Впрочем, этого было вполне достаточно проживающему здесь человеку, так как все свободное пространство занимали исписанные листы бумаги и множество горящих свечей, ярко освещавших помещение. Сам хозяин комнаты, одетый в колет и двухцветные бело-синие рейтузы — по флорентийской моде, стоял напротив двери с напряженным выражением лица, положив руку на рукоятку длинного кинжала ронделл, висящего на поясе. Это был бледный черноволосый невысокий мужчина лет двадцати пяти, хрупкого сложения, с вытянутым некрасивым лицом.

— Прошу прощения за вторжение, сеньор Арджиенто! — надев маску приветливости, поклонился Томмазо, в душе сожалея, что не оставил свое оружие Джованни, — именно оно насторожило хозяина комнаты.

— Кто вы? — Взгляд Арджиенто блуждал по фигуре Томмазо, останавливаясь то на лице, то на оружии, висящем на поясе.

Тотчас же Томмазо придал лицу растерянно-виноватое выражение.

— Томмазо да Кавальканти, из Милана. — Томмазо вновь поклонился. — Нахожусь в этаж краях по делам торговым. Я заметил, что вас смущает то, что я вооружен… Поступим так. — Он быстро расстегнул ремень с оружием и отбросил его в угол комнаты. — Приходится много разъезжать, а разбойников, как и добрых людей, довольно много.

Поступок гостя немного успокоил Арджиенто, но настороженность во взгляде осталась.

— Что вас привело ко мне? — Арджиенто уселся за стол, жестом указав на табурет, стоящий напротив.

Томмазо, осторожно передвигаясь, чтобы не наступить на разбросанные кругом листы и горящие свечи, приблизился и уселся на указанное место.

— Любопытство! — воскликнул он и добавил в выражение лица немного смущения. — Меня привело к вам любопытство. За время своего нахождения в здешних местах я столько слышал о вас… Точнее, о том чудесном манускрипте, которым вы владеете и который собираетесь напечатать.

— Что же вас так поразило? — сухо спросил Арджиенто, уже полностью успокоившись.

Томмазо чуть наклонился вперед и громко прошептал:

— Говорят, это необычный манускрипт. Как будто его нельзя прочитать непосвященному, так как он мажет ослепить такого человека. Что в нем собраны колдовские заклинания и с его помощью можно повелевать духами тьмы и демонами ночи. — Тут он округлил глаза, выражая высшую степень удивления, и еще больше понизил голос. — А еще, что манускрипт живой — ему все время требуется человеческая кровь!

— Неправда! Это полное невежество! Все это не соответствует действительности! — разволновался Арджиенто, вскочив с места.

— Так говорят люди, — смиренно пожал плечами Томмазо. — Я готов заплатить, только бы взглянуть на этот манускрипт… если вы гарантируете, что я не ослепну.

— Чушь! Этот манускрипт не таит никакой опасности, а, наоборот, может послужить добрым целям и укреплению христианской веры! Поэтому я хочу издать его в виде книги в количестве не менее ста экземпляров — для этого я здесь. Чтобы получить столько экземпляров манускрипта, пришлось бы нанять огромное количество переписчиков, и это было бы невообразимо дорого.

— Колдовская книга — добрым целям?! — по-настоящему удивился Томмазо, еле сдерживая себя, чтобы не рассмеяться.

— Из всего того, что я услышал от вас, правда только то, что ею могут пользоваться люди обученные и знающие.

— Колдуны? — вырвалось у Томмазо.

— Нет — люди ученые и добрые, истинные христиане, — немного успокоился Арджиенто, снова устраиваясь за столом. — А все эти домыслы и выдумки только на руку трибуналу инквизиции. — Он вздрогнул, вспомнив, как совсем недавно, будучи доминиканским монахом, по поручению приора ордена посетил пыточный подвал, где проводили свои дознания следователи инквизиции, перед тем как передать обвиняемого светскому суду. Приговор был заранее известен: «бескровная» смерть на костре. Без сомнения, приор не случайно послал его туда на три дня вести протокол допроса еретиков, наблюдать за их мучениями. Это было ему предупреждением: ведь арестованных по делам веры на первом этапе допроса приводили в пыточный подвал и вначале только показывали орудия пыток, предупреждая, что если те будут упорствовать, то в скором времени познакомятся с ними ближе. Благо, теперь он находится в свободолюбивом и веротерпимом Союзе швейцарских кантонов, и до него никак не может добраться инквизиция. Он непроизвольно перекрестился. — В манускрипте раскрывается духовная мудрость древних — как мудрецов, поклоняющихся Богу, так и магов-язычников. Здесь прославляется Бог и его любовь к человечеству.

— Так я манускрипт смогу увидеть? — Томмазо изобразил на своем лице смесь наивного любопытства и испуга.

— Смотрите — вот он. — Арджиенто встал и, бережно достав из сундука огромную толстую книгу в коричневом кожаном переплете, благоговейно держал ее в руках. — Его возраст насчитывает многие сотни лет! Не бойтесь, вы не ослепнете, но сомневаюсь, что сможете одолеть его содержание. — Он положил манускрипт на стол и осторожно раскрыл посредине. Текст, написанный четким, каллиграфическим почерком с затейливо выполненными заглавными буквами, прерывался рисунком: двойной круг с несколькими ломаными линиями в центре и изображением перевернутых вил с ручкой в виде креста. Томмазо вздрогнул — это был явно сатанинский знак. — Я собираюсь его печатать отдельными книгами. Уже готова для печати первая книга магических знаний, — он указал на стопку листов на столе, — должная подготовить желающего научиться доброй магии к тому, что он узнает из последующих восьми книг. Будущий христианский маг должен усвоить, что во всяком деле следует испрашивать благословения у Господа Бога и не думать, не говорить и не делать ничего без Божьего совета.

«Явный еретик, — подумал возмущенный Томмазо. — Церковь отвергает магию, колдовство, а он хочет смешать святую веру с демоническими, колдовскими обрядами. Жаль, что епископ не слышит богохульных речей этого еретика, а то бы немедленно применил свою власть и отправил его на суд инквизиции в Рим или вызвал бы инквизитора для борьбы с зарождающейся здесь ересью».

— Магия Арбателя, — вслух прочитал Томмазо название манускрипта, который не выпускал из рук Арджиенто. — Магия, колдовство… Как я и говорил, колдовская рукопись. Выходит — зло! Арбатель — это явно злой дух или демон.

— Духи не бывают злыми или добрыми. Их сущность определяет тот, кто их вызвал. В этой книге изображены символы семи планетарных духов, но знание символа духа само по себе еще не дает власти над ним — духа можно призвать только с помощью молитвы, обращенной к Богу, прося Его о том, чтобы Он послал этого духа нам на помощь. А для этого мы должны питать к Богу искреннюю любовь.

— Если я вас правильно понял, чтобы вызвать Сатану, мы должны обратиться к Богу?! — Томмазо еле сдерживал себя, чтобы не разразиться гневными тирадами в адрес нечестивца и чернокнижника.

Убедившись в том, что его путешествие сюда было оправданным, он воспрял духом и решил передать этого колдуна трибуналу инквизиции Рима. Даже если придется применить силу, он это обязательно сделает. Его, правда, смущало и настораживало одно: почему Папа уделяет особое внимание этому чернокнижнику и действует против него тайно? Почему не мог прислать сюда инквизитора в сопровождении кондотьера и солдат? Ведь в этом случае никто не стал бы противиться аресту чернокнижника, как в том случае, если бы это попытался сделать он, тайный эмиссар Папы, с помощью местного епископа.

— В этих девяти книгах будет описана христианская магия — ибо она основывается на христианских молитвах, обращенных к Господу Богу и Деве Марии. Первая книга — Изагог, в ней изложены законы магии. Она содержит сорок девять афоризмов, заключающих в себе главные правила всего магического искусства… — разглагольствовал расслабившийся Арджиенто, ошибочно приняв гостя за любопытствующего путешественника. — Вот послушайте. «Итак, вначале все вышло из тьмы к свету, вопреки всем злобным магам и тем, кто пренебрегает дарами Бога; для пользы и удовольствия всех тех, кто живет искренне и благочестиво, дорожит творениями Бога и использует их с благодарностью для прославления Бога и с пользой для себя и своих ближних».

— Сколько времени вам понадобилось, чтобы сочинить эту… рукопись? — Томмазо едва сдерживая себя от бурлящего внутри него гнева, особенно трудно ему было выговорить последнее слово — рукопись, не заменив его бранным словом, вертевшимся у него на языке.

— Я был бы счастлив, если бы мне удалось самому это написать. — Арджиенто растерялся и даже немного поник головой. — Но это значительно превосходит мои знания и силы. Я только выполняю свою миссию — дать рукописи свет.

— Кто же сочинил… ЭТО?! — Томмазо был весь внимание. — Он проживает здесь?

— Нет. Автор трактата о магии… — Арджиенто постучал по книге, лежащей на столе, и сделал паузу, усиливая эффект от своих последующих слов: — …Папа Римский!

Томмазо был так ошеломлен, что не сразу услышал громкий стук в дверь. В комнату вошла хозяйка дома, гордо неся поднос с тарелками, прикрытый белым полотном. Комната мгновенно наполнилась чудесными запахами, но даже они не смогли увести мысли Томмазо от услышанного, несмотря на то что последний раз он ел много часов тому назад. Томмазо, не задумываясь, что-то сказал женщине, и ему удалось очень быстро выпроводить ее из комнаты.

— Повтори — кто напасал эту магическую чушь?! — Томмазо уже не мог собой владеть, он встал, пронзая негодующим взглядом Арджиенто.

— Кто вы? — Арджиенто побледнел и непроизвольно попятился к стене, мысленно ругая себя за то что был так наивно доверчив с этим незнакомцем, который теперь внушал страх даже без оружия.

Томмазо молча вытащил висящий на шее серебряный медальон, скрывавшийся под табаром. Изображение собаки с горящим факелом в пасти[4]было хорошо знакомо Арджиенто, от него повеяло смертельной опасностью.

— Псы Господни… Вы — за мной? — произнес он с трудом выговаривая слова, чувствуя, что язык одеревенел.

— Да, я приехал за тобой, — подтвердил Томмазо и потребовал: — Повтори, что перед этим сказал!

— В двух словах этого не передать, — вздохнул Арджиенто и начал быстро говорить, стараясь убедить страшкого незнакомца в своей невиновности. — Я начну с давних времен. Более пятисот лет тому назад в Орильяке, в монастыре Святого Жерома, принял монашеский постриг юный Герберт. Он отличался огромной тягой к знаниям и умел задавать каверзные вопросы, порой ставившие настоятеля в тупик. Он много читал, как губка впитывал знания и был неудобен, даже раздражал невежественную монастырскую братию. Когда представился случай, он без раздумий покинул монастырь и отправился вместе с графом Борелем II в Испанию, где вскоре стал любимым учеником епископа Ато, известного своей ученостью. А еще ему довелось длительное время провести в Кордове — тогдашнем столице Кордовского халифата — и ознакомиться там со старинными трактатами многих ученых, в том числе и по магии. Существует даже легенда, что он похитил у одного мага колдовскую книгу, с помощью которой можно было управлять духами ночи.

— Этому монаху повезло, что в те времена не существовала святая инквизиция! — зловеще улыбнулся Томмазо.

— Тем не менее своей ученостью он вскоре привлек внимание Папы Иоанна XIII, который даже рекомендовал его императору Священной Римской империи Оттону I Великому, сделавшему того воспитателем своего сына, в дальнейшем императора Оттона II. Но должность воспитателя, пусть даже и будущего императора, была для него слишком незначительна, и через два года Герберт возвратился в государство франков, где возглавил церковную школу в Реймсе, а далее стал архиепископом Реймса, а затем Равенны. Он прославился многими изобретениями, и даже та система счисления, которой мы сейчас пользуемся, его усилиями пришла к нам от мавров вместо более громоздкой — римской.

— Своим рассказом ты утомил меня и до сих пор не ответил на вопрос! — разозлился Томмазо.

— В 999 году архиепископ Равенны становится Папой Сильвестром II. Этот манускрипт — учение Папы Сильвестра II о христианской магии, созданное им на основе знаний, почерпнутых из древних арабских манускриптов. Арбатель — дух ночи и сновидений, которого Папе удалось подчинить себе и с помощью магической печати привязать к своей рукописи! — Арджиенто почти кричал, находясь в крайнем возбуждении, затем немного успокоился. — Меня, монаха доминиканского монастыря в Риме, два года назад привлекли к работе в папской библиотеке, где я обнаружил эту старинную рукопись. Она меня увлекла, и я стал ее обсуждать со своими братьями в монастыре. К сожалению, как в древние времена, так и сейчас есть множество невежественных людей, которым за всем непонятным видится дьявол. Мной заинтересовался трибунал святой инквизиции, и я бежал, захватив с собой рукопись, понимая, что она может быть уничтожена.

Томмазо вспомнил мраморный барельеф на могиле Папы Сильвестра II в церкви Святого Иоанна на Латеранском холме, выбитые на нем стихи, начинающиеся загадочными словами: «ISTE LOCUS MUNDI SILVESTRI MEMBRA SEPULTI VENTURO DOMINO CONFERET AD SONITUM»![5]По легенде, когда очередной Папа должен будет уйти в мир иной, из-под земли послышится стук костей, а надпись увлажнится слезами. Когда умирал от болезни Папа Павел II, Томмазо даже пришел ранним утром к могиле, желая проверить, насколько справедлива легенда. Стука костей мертвеца он не услышал, а надпись была влажной, но, может, то была выпавшая роса? В тот день, ближе к вечеру, Папа Павел II предстал перед Небесами.

Весьма загадочной личностью был Папа Сильвестр II, вступивший на святейший престол в 999 году, а число это некоторые истолковывали как перевернутое 666 — число зверя. Ходила даже легенда, что в молодости он продал душу дьяволу, поэтому избегал паломничества в Иерусалим, так как дьявол пообещал забрать его душу, если он там появится. Возможно, поэтому причиной его смерти стала обедня, отслуженная в церкви и посвященная святой Марии Иерусалимской, в народе называемая просто — «Иерусалим». После той службы ему внезапно стало очень плохо, и он понял, что умирает. Поскольку у него был договор с дьяволом, он попросил своих кардиналов разрезать его тело на куски и разбросать их по римским колодцам, надеясь, что бессмертную душу он как-нибудь отвоюет у Сатаны самостоятельно. Так говорит легенда, а как было на самом деле — уже никто не узнает.

Теперь Томмазо стало понятно, почему Папа Сикст IV решил тайно провести арест Арджиенто и уничтожить древний манускрипт, — он не хотел привлекать внимания из-за того, что автором этой рукописи был Папа, глава католической Церкви. Ведь одно дело — легенда, а другое — реальная книга, руководство по колдовской магии, написанное Папой и бросающее тень на всю Церковь. Судьба Арджиенто была предопределена — или его в подвалах инквизиции заставят навсегда забыть об обнаруженной рукописи, или он успокоится на костре. С манускриптом тоже все было ясно — его уничтожат. Вот только почему Папа настоятельно потребовал привезти его? Он хочет лично уничтожить рукопись грешного Папы?

— Этот манускрипт у тебя в единственном экземпляре? Есть ли у тебя еще колдовские манускрипты, книги? — Взгляд Томмазо остановился на шкафу — он решил на всякий случай осмотреть его.

Арджиенто внезапно выхватил кинжал и, размахивая им, решительно подступил к Томмазо, заставив того попятиться к двери.

— Я никуда не поеду и рукопись не отдам! — зашипел Арджиенто, как разъяренный кот.

Он, оттесняя Томмазо от угла, где находилось его оружие, делал резкие выпады кинжалом. Несмотря на то и дело зловеще приближающийся клинок, готовый в любой момент вонзиться в тело, Томмазо по лицу Арджиенто определил, что тот не готов убить и только пугает его. Он принял решение, и, хотя не осознал этого, его тренированное в подобных рискованных ситуациях тело уже само все выполнило. При очередном выпаде Томмазо не отступил, а лишь чуть отклонился назад, так что конец кинжала больно уколол его в грудь. Его левая рука крепко ухватилась за запястье правой руки Арджиенто, держащей кинжал, и резко вывернула руку противника, так что тот потерял равновесие. В тот же миг правая рука нанесла сильнейший удар по голове, отправив Арджиенто на пол. Томмазо вывернул руку с кинжалом на излом, но тут распахнулись двери.

— Что здесь происходит?! — закричал вошедший — полный чернобородый мужчина в длинной темной симаре с широкими рукавами.

Томмазо понял, что объяснять долго, и сразу переключился на него. После нескольких точных ударов по голове тот опрокинулся на стол, сломал его весом грузного тела и, хрипя, остался лежать на полу среди деревянных обломков и разбросанных листов рукописи. Томмазо краем глаза заметил наплывающую тень и едва успел среагировать — перехватил занесенную руку с кинжалом, но тут сам оступился, зацепившись за обломки стола, и, рухнув на пол, увлекая за собой Арджиенто, больно ударился затылком об пол. Окровавленное лицо бывшего монаха с выпученными глазами нависло над Томмазо. Арджиенто вцепился двумя руками в рукоятку кинжала и, налегая всем телом, проявил необычную для своего сложения силу, пытаясь «дожать», пересилить сопротивление рук противника, оказавшегося в крайне неудобном положении. Томмазо из последних сил слегка сдвинул влево нависшую над ним смерть и, неожиданно поддавшись, изменил траекторию движения кинжала, заставив его войти в живот Арджиенто по самую рукоятку. Ужасная, нестерпимая боль заставила бывшего монаха скорчиться, поджать ноги, обхватить руками живот, словно этим он мог ее остановить, как и вытекающую из раны алую кровь. Томмазо, пошатываясь, встал, понимая, что надо спешить, скорее выбираться отсюда, но все же решил довести дело до конца. Он подошел к шкафу, открыл его и сразу обнаружил несколько свитков и книг — значительно больше, чем ожидал. Сорвал с постели одеяло, вывалил на него манускрипт и обнаруженные рукописи и связал все в тюк. Собирать разбросанные по всей комнате листы рукописи Арджиенто для первой книги он не стал — это заняло бы много времени, а Томмазо решил не рисковать, тем более что чернобородый стал приходить в себя.

— Ты убил меня, а манускрипт убьет тебя! Ты был прав — он живой! Ха-ха-ха… Сегодня он напьется моей крови, а завтра — твоей… — послышался сзади голос умирающего Арджиенто.

Его натужный смех перешел в хрип, и, оглянувшись, Томмазо увидел, как тело бывшего монаха содрогается в предсмертных судорогах.

Забросив тюк на плечо, Томмазо стал поспешно спускаться по лестнице. Но спокойно уйти ему не удалось — на него налетела, как тигрица, пожилая хозяйка, что-то отчаянно крича. Томмазо, освободив одну руку, грубо ее оттолкнул и выскочил из дома. Джованни оказался на месте и быстро подвел лошадей. Уже сев на лошадь, Томмазо вспомнил, что забыл пояс с оружием наверху, но это было не самое страшное. Ужасало то, что бежать было некуда — городские ворота откроются только утром. Они оказались в ловушке.

Из дверей покинутого дома показалась женщина и начала истошно кричать, так, что стали открываться двери соседних домов, зажигаться свет в окнах.

Томмазо понял — после поднятого шума вряд ли удастся соблазнить стражу у ворот серебром. Оставалась единственная надежда на епископа. Им удалось добраться до дома епископа значительно раньше, чем появилась ночная городская стража. За это время Томмазо успел рассказать недовольно хмурящемуся епископу о происшедших событиях и смерти Арджиенто.

— Боюсь, сын мой, я ничего не смогу сделать — вас ожидает виселица. Я буду молиться о спасении вашей души! Да пребудут с вами Господь всемогущий и Дева Мария! — И круглолицый епископ перекрестил его, рассчитывая поскорее продолжить прерванный сон.

— Ваше преосвященство, вы забываете — я посланник Папы! — жестко произнес Томмазо. — Вы не выполнили требование Папы арестовать чернокнижника Арджиенто, а сейчас умываете руки и спокойно отдаете на смерть его посланника?! Как, думаете, Папа отнесется к этому? Уверен, вас ожидают большие неприятности в будущем!

— Пока они есть у вас, сын мой, — мягко возразил епископ. — Зачем вам понадобилось убивать несчастного Арджиенто?

— Он должен был уехать со мной или умереть. Арджиенто выбрал второе. А вы что выбрали, ваше преосвященство? Заигрывание с чернью, плебсом или добрые отношения с Папой?

В двери постучали, и появился встревоженный служка:

— Ваше преосвященство, прибыла стража с командиром — требуют выдать преступников, совершивших убийство. Кроме того, у ворот начинает собираться толпа местных жителей.

— Сын мой, я подумаю, что можно сделать. Возможно, святой Мартин, мой покровитель, надоумит меня принять верное решение. Но знать, что делать, не всегда означает возможность это сделать. — Епископ покачал головой и прозрачно намекнул: — А наши возможности крайне ограничены.

— В сумке у седла моего коня найдется достаточно серебра для решения этого вопроса. — Томмазо верно истолковал слова епископа.

— Это известно только Господу Богу! — поднял руки вверх епископ. — Идите, сын мой, отдайтесь на волю Божью, а я подумаю о спасении вашей души и тела.

Томмазо вместе с перепуганным Джованни вышел из дома епископа под конвоем стражей-алебардщиков. Всю дорогу их сопровождали угрозы и камни, летевшие из толпы местных жителей, неотступно следовавших за ними.

В качестве городской тюрьмы использовалось глубокое подвальное помещение, разделенное металлическими решетками на несколько камер. В подземелье воняло тухлой капустой, вместо постели лежала охапка старой полусгнившей соломы, кишевшей насекомыми.

— За что нас сюда посадили? Что мы сделали? — все допытывался у Томмазо Джованни, не владевший местным наречием, но тот уходил от ответа.

Несмотря на тревогу и ужасную обстановку, Джованни напомнил, что они уже двенадцать часов ничего не ели. У Томмазо не оказалось денег — его кошелек был привязан к поясу, оставшемуся в комнате, где был убит Арджиенто. За серебряную монету из кошелька Джованни им принесли немного сыра, лепешек и вина. Насытившись, они не рискнули лечь на солому, а, присев на корточки и опершись спинами о решетку, провели в полудреме ночь.

Утром за еще одну монету их осчастливили лепешками и чуть теплой похлебкой с требухой. После еды потянулись томительные часы ожидания.

Лишь после полудня в подземелье спустилась группа из шести человек, двое из них были хорошо знакомы Томмазо: пожилая женщина, хозяйка дома, где проживал Арджиенто, и чернобородый, так некстати тогда появившийся. При виде их у Томмазо сжалось сердце от плохого предчувствия. Среди этих людей был и монах в одеянии ордена францисканцев, с наброшенным на голову капюшоном. Высокий грузный мужчина лет пятидесяти в темном камзоле и шапке-пирожке приблизился к решетке, за которой находились узники, и жестом приказал им встать.

— Фрау Катарина, укажите на того негодяя, который вторгся в ваш дом и убил постояльца, — громко обратился он к женщине.

Та приблизилась, словно пытаясь лучше рассмотреть заключенных, окинув их взглядом с ног до головы. Коґда взгляды Томмазо и женщины на мгновение встретились, ему показалось, что в глубине ее глаз горят зловещие огоньки. Он не сомневался: старуха сразу узнала его и тянет время лишь для того, чтобы помучить. Ему припомнились слова умирающего Арджиенто: «Ты убил меня, а манускрипт убьет тебя!» Он стал читать про себя спасительную молитву.

— Что он старой карге сказал? — встревоженно спросил Джованни. — Чего она на нас уставилась, словно собирается проглотить?

— Она потеряла мужа на войне и теперь ищет себе жениха из обитателей темницы, — мрачно пошутил Томмазо. — Кто-то из нас может оказаться ее счастливым избранником.

— Господи, пронеси! — перекрестился Джованни.

— Вот он! — воскликнула женщина и указала на Джованни.

— Я не хочу быть с ней! — взревел Джованни, как раненый буйвол, но, повинуясь повелительному знаку высокого мужчины в камзоле, сразу умолк.

— Герр Кнут, а теперь вы укажите на того негодяя, который нанес вам вчера побои и убил постояльца, — обратился он к чернобородому, у которого остались на лице следы от кулаков Томмазо.

«Ну, уж этот точно припомнит мои вчерашние тумаки!» — решил Томмазо.

— А этому борову что от нас надо? — испуганно поинтересовался Джованни.

— Это брат невесты. Твой будущий шурин. Он должен одобрить или отвергнуть выбор своей сестры. — Мрачный юмор не покидал Томмазо.

— Точно, этот! — Рука чернобородого метнулась было в сторону Томмазо, но указала на Джованни. «Он тоже узнал меня, — сообразил Томмазо. — Своим жестом он показал я не слепой, но так надо. Видно, мои ссылки на Папу подействовали на епископа, и он за это время хорошо поработал со свидетелями».

— Она старая — я не хочу быть с ней! — отчаянно закричал Джованни.

Высокий мужчина махнул рукой стражникам, и через минуту Джованни забился в их руках. Его выволокли из камеры и потащили по ступенькам к выходу. За ними потянулись остальные, замыкал шествие высокий мужчина в камзоле.

— Сеньор Томмазо, вы довольны? — Только теперь Томмазо заметил, что темницу не покинул монах, который откинул капюшон, дав узнать в себе служителя из дома епископа, отца Томаса. — Только что пролетела мимо вас птица смерти, чуть не коснувшись крылом.

— А нельзя было, чтобы Джованни… не трогали? — после минутного размышления спросил Томмазо.

— Нет. Или он — или вы. Мне пришлось немало потрудиться, и это обошлось недешево, пока убедил Катарину и Кнута, чтобы они «узнали» вашего спутника.

— Благодарю, — сухо произнес Томмазо. — Теперь я свободен?

— Почти. Сейчас совершается правосудие, решают, каким образом покарать вашего спутника: веревкой или мечом. Я пойду наверх, приму исповедь несчастного… Как его зовут?

— Джованни.

— И причащу последний раз Джованни. Вы уплатите небольшой штраф и до захода солнца обязаны покинуть город.

— У меня с собой денег нет — все, что у меня оставалось, находится у епископа.

— Аппетиты Катарины и Кнута были чрезмерными, ушло все ваше серебро, ничего не осталось. Но епископ внесет за вас штраф из личных средств, и через час вы будете свободны. Помните: если задержитесь дольше положенного времени, вас уже ничто не спасет. Я бы рекомендовал уехать даже раньше — Кнут не из тех, кто прощает чужеземцев, когда они бьют его по голове в собственном доме.

— Мой меч, кинжал, деньги — все вчера осталось в том доме. Кроме того, там находится рукопись еретика Арджиенто, которую он хотел напечатать. Ее следует изъять и уничтожить.

— Придется забыть о том, что оставили в доме Кнута. Оружие в дорогу я вам найду: путешествовать в одиночку безоружным — полное безумие. Что касается рукописи, то лучше Кнута не тревожить — он вообразит, что это нечто очень ценное, и запросит непомерно высокую цену. Кнут и Катарина не умеют читать и писать, так что, скорее всего, рукописью бедняги Арджиенто будут растапливать камин. Я пойду — наверняка приговор уже вынесен и начали готовиться к казни.

Через час Томмазо в сопровождении монаха направился к дому епископа. По дороге, пересекая Торговую рыбную площадь, они прошли мимо эшафота. На виселице болталось вытянувшееся тело Джованни. Его мертвые глаза были выпучены, из полуоткрытого рта нелепо торчал кончик синего прикушенного языка. Лишь несколько ротозеев глядели на висельника и весело обменивались впечатлениями от недавней казни — основная масса зрителей разошлась сразу после окончания представления.

Томмазо не мучили угрызения совести по поводу смерти слуги — он напряженно раздумывал, какой дорогой лучше вернуться в Рим, везя с собой добытый колдовской манускрипт и книги. Он решился тайком навестить родное поместье в Ломбардии, повидать младшего брата Никколо, а уж потом направиться в Рим.

Несмотря на предположения монаха о дальнейшей судьбе рукописи, Катарина не сожгла ее в печке, а, собрав все листы, аккуратно связала их и засунула в сундук, не строя ни каких дальнейших планов относительно ее. Написанная на латыни рукопись пролежала там почти сто лет, пока правнук Кнута и Катарины там ее не обнаружил и не продал преподавателю местного университета, последователю Парацельса. В 1575 году первая книга «Магии Арбателя» была Напечатана в Базеле.

2. Миланское княжество

Оставив за спиной холодную горную Швейцарию, Томмазо, как только въехал в Паданскую долину, расположенную между реками Тичино и Минчио, ограниченную с севера Альпами, а с юга Апеннинами, сразу оказался в царстве весны. Кругом все цвело, зеленели поля, луга, леса, воздух был насыщен неповторимо тонким свежим ароматом. Сердце сурового мужчины затрепетало от предстоящей встречи с родными местами и со своими близкими. Воспоминания о прошлом оглушили его, теперь оно, в дымке прошедших лет, казалось безмятежным и счастливым. Он многое дал бы, чтобы вернуться жить в родные края. Рим представлялся ему холодным, чуждым, безразличным. В его понимании сравнивать Рим и Ломбардию было то же самое, что сравнивать красоту каменной скульптуры известного мастера с красотой живой женщины. За время изгнания ему удалось лишь раз, восемь лет тому назад, тайно навестить родных.

Старый герцог Франческо Сфорца умер, его место занял сын — Галеаццо Мария, но смертный приговор продолжал висеть над Томмазо как дамоклов меч. Несколько лет тому назад с помощью кардинала Сен-Дени он вел переговоры и попытался заявить о своей невиновности, но молодой герцог Галеаццо Мария был непреклонен и потребовал, чтобы Томмазо лично явился на суд в Милан. Будучи наслышан о чудовищной жестокости герцога по отношению к приближенным, его непредсказуемым вспышкам ярости при плохом настроении, Томмазо не ожидал от суда ничего хорошего и не поехал в Милан.

С роскошью замка миланского герцога не могли тягаться дворцы европейских королей, разве только мог соперничать замок бургундского герцога Карла Смелого. Но по распутству и количеству скандалов герцог Галеаццо Мария держал первенство. Ширился даже слух, что подобно римскому императору Калигуле он предавался блуду со своими незаконнорожденными сестрами. Известен он был любовью к роскошным нарядам и своими причудами: к примеру однажды приказал расписать за ночь герцогскую залу изображениями древнеримских языческих божеств.

Томмазо понимал, что его желание навестить родных таит смертельную опасность, но не мог противиться ему, лишь принял меры предосторожности: в пути назывался вымышленным именем, а к родному дому подъехал, когда совсем стемнело.

Никколо со своим многочисленным семейством — женой и пятью детьми — очень обрадовался приезду старшего брата, накрыл богатый стол — устроил настоящее пиршество, замучил расспросами. Томмазо скупо отвечал, больше налегая на еду — за время путешествия по Швейцарии ему ни разу не довелось поесть досыта: то спешил добраться до Базеля, то поскорее убраться как можно дальше. Сытная еда, обилие вина, а больше — родные стены дома, где он вырос, действовали успокаивающе, расслабляли, незаметно заставив забыть об опасности. Никколо похвастался: теперь он вхож во дворец Галеаццо Мария, ведает в Павии библиотекой — герцог уделяет ей большое внимание и не жалеет денег на книги.

Томмазо удивился:

— А я думал, что он, кроме соколиной охоты, распутства и хвастовства своими богатствами, ничем больше не занимается.

— Ты не прав — он очень образованный человек, при его дворе много людей искусства: поэты, художники, философы, а особенно — музыканты. Он собрал оркестр из лучших музыкантов и хор, подобного которому нет ни в одном известном нам королевстве. Некоторых певцов и музыкантов он переманил из Фландрии.

— Свита из шутов для развлечения его светлости, — иронически усмехнулся Томмазо.

— По его приказу несколько лет тому назад на каждом поле высажено по пять тутовых деревьев, и теперь у нас очень развито шелкопрядение, приносящее значительные доходы. Кроме того, при его деятельном участии у нас начали выращивать рис. Ломбардия богатеет на зависть соседям, а воинскими победами он не раз доказывал венецианцам свое могущество.

— Ангел во плоти, да и только. Однако я слышал, что он удавил знатного миланца лишь за то, что тот стал привселюдно роптать из-за повышения налогов. — Томмазо горько рассмеялся.

— Ты прав, он и самодур изрядный, — вздохнул, помрачнев, Никколо. — Поймав браконьера, рискнувшего охотиться в заповеднике, он заставил его съесть свою добычу целиком, сырой, со шкурой, отчего тот скончался в ужасных мучениях. Недавно, принимая венецианского посла, встретил того радушно, приветствуя, произнес целую речь, а под конец визита ужасно оскорбил гостя — тот отбыл в страшном гневе Не исключено, что это вновь приведет к ухудшению отношений с Венецианской республикой.

— А что ты, сеньор библиотекарь, скажешь об этом манускрипте? — Томмазо достал из тюка и положил на стол объемистую рукопись Папы Сильвестра II, добытую у Арджиенто.

Никколо взял старинную рукопись дрожащими от нетерпения руками, полистал и воскликнул:

— Я думаю, герцог за этот старинный манускрипт очень щедро наградит. Сколько ты за него хочешь?

— Манускрипт не продается и будет вскоре уничтожен… — Томмазо был категоричен, но все же добавил: — А чего бы я хотел… Иметь возможность здесь жить без опаски, не скрываясь.

— Неплохая мысль, Томмазо, — загорелся Никколо. — Зачем понапрасну уничтожать древнюю рукопись? Лучше оставь ее мне. Я уловлю момент, когда герцог будет в хорошем настроении, и преподнесу ему ее в подарок от тебя. Если он примет твой дар, это будет означать, что у тебя есть шанс вернуться. Я тебе сообщу в Рим, а ты еще раз попросишь о прощении.

— Я не был заговорщиком и не виноват. Думаю, дядя Чарполлоне тоже невиновен и пал жертвой наговора, — сухо произнес Томмазо. — А манускрипт я должен отвезти Папе в Рим.

— Какая теперь разница: был ты виноват или нет? Столько лет прошло, и уже не докажешь своей невиновности, тогда как «повинную голову меч не сечет». А благодаря этому древнему манускрипту ты сможешь завоевать расположение герцога.

— К сожалению, сечет, и еще как сечет, — вздохнул Томмазо и перевел разговор на другую тему. — Как наша сестра Джулиана поживает со своим мужем?

Никколо стал рассказывать о Джулиане, ее детишках, по количеству которых она вскоре догонит его — у нее уже три девочки, а ее муж, Пьеро ди Миньянелли, все не дождется мальчика. Высказал пожелание — вот если бы Томмазо смог навестить семью сестры в Милане, они ему будут очень рады, на что старший брат лишь горько усмехнулся.

Этой ночью Томмазо приснилась его бывшая невеста Франческа. Они, совсем юные, скакали на белых лошадях по весенним изумрудным лугам. Ему было хорошо, легко на душе. Когда на их пути оказалась река, Франческа, не раздумывая, прыгнула на лошади с крутого берега в воду, а Томмазо остановил коня. Он видел, как всадница и лошадь вынырнули и их понесло быстрым течением. А он стоял у края обрыва и все не мог решить, как ему поступить.

Проснувшись, он долго лежал на кровати, раздумывая: к чему приснился этот сон? К добру или к неприятностям? Утром недомогание сковало уставшее тело, он посчитал это следствием усталости от бесконечных дорог и решил задержаться у Никколо еще на день, отправиться в путь завтра. С ним происходило непонятное — внезапно начинала кружиться голова, ноги не держали, силы полностью покидали его и овладевало безудержное желание есть. Презирая себя, он жадно поглощал пищу, дрожащими от нетерпения руками буквально заталкивая куски в рот, не замечая ничего вокруг, и, лишь насытившись, понимал бестактность своего поведения. Это приводило его в бешенство, он требовал оседлать лошадь, собираясь немедленно тронуться в путь, но вновь накатывала слабость, заставляя отправляться в постель. И так несколько раз за день. Перепуганный Никколо рискнул и привез из соседнего местечка лекаря, но тот ничем не смог помочь больному.

Томмазо понимал, насколько опасно ему оставаться у Никколо, но ничего не мог поделать с собой — его тело, послушно служившее ему на протяжении более четырех десятков лет, вдруг вздумало бунтовать. В глубине души он осознавал: стоит ему приказать себе уехать отсюда, и никакое недомогание его не остановит. Но он медлил, поражаясь своей слабости, поддавшись хвори, причины которой были скорее душевного характера. Возможно, так проявилась тоска по родным местам, удерживая его здесь. На третью ночь ему приснился весело смеющийся Джованни, уплетающий только что запеченную баранью ногу. Жир стекал по его щекам, подбородку, рукам, а он пребывал в блаженном состоянии, поглощая еду. Томмазо эта картина раздражала, и он попытался прикрикнуть на Джованни, на что тот повернул к нему лоснящееся от жира лицо:

— Эй, Томмазо, ты не мой сеньор! Ты ведь предал меня, отправив на эшафот вместо себя!

Томмазо молча отвернулся и тут же натолкнулся на Арджиенто в окровавленном колете.

— Манускрипт живой — ему требуется кровь! Не дашь ему крови — он убьет тебя, как ты меня. Ты понял меня? Ты — обречен!

Проснувшись, Томмазо истолковал сон как знак, что ему здесь больше оставаться нельзя, и приказал седлать лошадь, но было уже поздно — во двор въехали судебный исполнитель, кавалерий и несколько стражников. Томмазо лишь успел приказать смертельно побледневшему Никколо спрятать его багаж с рукописями и книгами, чтобы они не попали в руки людей герцога. Давая Никколо на это время, он бесстрашно вышел навстречу судебному исполнителю, с удивлением почувствовав, что непонятная хворь, мучившая его все эти дни, отступила и он снова здоров и полон сил. «Для чего? Чтобы бодро пройти последний путь до эшафота?» Он понимал: вооруженное сопротивление бесполезно и только принесет неприятности Никколо и его семье. В его ушах вновь зазвучал голос умирающего Арджиенто: «Ты убил меня, а рукопись убьет тебя! Ты был прав — она живая. Ха-ха-ха…»

Ему оставалось надеяться лишь на милость герцога — умереть от меча, а не позорной смертью на виселице. И снова зазвучал зловещий смех Арджиенто, а потом его слова: «Я же тебя предупреждал: сегодня манускрипт напьется моей крови, а завтра — твоей. Твой черед пришел!»

3. Замок Сфорца в Павии

От разрастающейся по мере приближения мрачной громады герцогского замка-крепости в Павии веяло холодом и беспощадностью Рока. «Встреча с прошлым иногда бывает губительна», — пронзила Томмазо мысль. К своему удивлению, он не испытывал страха, а лишь любопытство, словно сверяя полузабытые воспоминания с вновь увиденным. Казалось, время остановилось здесь, не произведя никаких изменений ни в окружающем пейзаже, ни в самом замке. Уже можно было рассмотреть главную достопримечательность замка, установленную на северной башне, — Астрариум, на семи циферблатах показывающий обычное и звездное время, движение Луны и Солнца, пяти планет — уникальное творение ученого Джованни Донди. Переехав через каменный арочный мост, соединяющий берега реки Тичино, они оказались перед воротами замка.

Проезжая мимо конной статуи остготского короля Теодориха, поблекшей от времени и испражнений птиц, Томмазо предпринял очередную попытку убедить судебного исполнителя отправить его в Милан, рассчитывая, что таким образом известие о его аресте дойдет до Папы Сикста IV, а тот примет меры для его освобождения.

— Кавалерий, вы делаете ошибку — мне надо в Милан, встретиться с его светлостью герцогом.

— Вот это и стало бы моей ошибкой, — рассмеялся судебный исполнитель. — У меня имеется скрепленный печатью герцога перечень преступников, которые подлежат наказанию соразмерно их преступлениям. А изменникам и заговорщикам одно наказание — виселица! Единственное, чем я вас утешу, — о вашем аресте незамедлительно сообщу герцогу, и, возможно, он захочет сам посмотреть, как вас вздернут. Так что у вас есть шанс увидеть герцога — стоя на эшафоте. Не хотите поведать мне, какая причина заставила вас посетить наши края, зная, что тут вы можете встретить смерть?

— Об этом я буду говорить только с герцогом, — заупрямился Томмазо.

— Скорее всего, с Богом на небесах или с дьяволом в аду. Второе более вероятно.

Судебный исполнитель снова рассмеялся, прикидывая, сколько герцог заплатит за поимку и казнь этого преступника. Решил не торопить с казнью подеста[6]Павии, а завтра допросить преступника с пристрастием — применив пытку — и узнать причины его появления здесь.

Томмазо поместили в каменный мешок, расположенный в подземелье тюремной башни. Темница была чрезвычайно малых размеров, узник не мог ни выпрямиться во весь рост, ни вытянуться лежа. В потолке захлопнулась крышка входного люка, заскрежетал засов, запечатывая его в каменной могиле, и все погрузилось во мрак и тишину, нарушаемую лишь шуршанием и писком крыс, обрадовавшихся новому развлечению. Он вспомнил, как при посещении темницы в замке Святого Ангела видел заключенного еретика, у которого крысы отгрызли нос во время сна, и вздрогнул от омерзения. Томмазо присел на корточки, прислонился спиной к сырой стене и почувствовал, как холод камня пробирает до костей. Из охапки старой соломы, служившей здесь постелью, соорудил что-то вроде кресла, спинкой опиравшегося о стену. Несколько соломинок попали под одежду и неприятно кололи, он их нашел и отшвырнул, но теперь почувствовал, как тело начало зудеть, — солома кишела вшами. Усилием воли он заставил себя сидеть на зараженной насекомыми подстилке, понимая, что камень подземелья, как палач, заберет жизнь, а он не хотел умирать. В его жизни было множество случаев, когда он попадал в безвыходное, смертельно опасное положение, но лишь спокойствие и вера в Бога помогали ему спастись. Томмазо надеялся, что герцог Сфорца, узнав, что он посланник Папы, не посмеет его казнить. Ведь совсем недавно Папа Сикст IV оказал доверие его брату Асканио, приблизил к себе в Риме и наделил кардинальским званием, а незаконнорожденная дочь Катарина обручилась с племянником Папы — Джироламо Риарио. Все это давало шанс на жизнь, если только подест Павии, маркиз Франческо ди Сорана, не станет своевольничать и не вздернет его раньше, чём удастся встретиться с герцогом.

Для деятельной натуры Томмазо оказаться в беспомощном состоянии, когда от него ничего не зависит, было горше смерти. Где-то там, за стенами темницы, решалась его судьба: могли в любой момент вздернуть на виселице при большом стечении народа, как бывшего заговорщика, или тайно утопить в реке, чтобы не предавать казнь огласке, или даже запечатать на долгие годы в этой темнице, заставив потерять человеческий облик. Последнее для него было самым ужасным. Ему вспомнилось, что именно в этой башне нашел свою смерть знаменитый Боэций[7], обвиненный в измене и казненный по приказу короля Теодориха. Возможно, именно в этом каменном мешке в ожидании казни он написал свое знаменитое сочинение «De consolatione philosophiae»[8].

Время перестало течь и застыло на месте. Неизвестность приносила невыносимые мучения, похуже, чем пытка. Тело ныло от неудобного положения, затекали ноги, хотелось потянуться, выпрямиться во весь рост, что было невозможно в тесном помещении, размерами чуть больше сундука для одежды. Вскоре Томмазо научился вытягивать тело до хруста в суставах по частям: отдельно ноги и туловище, снимая напряжение с позвоночника. Дополнительное неудобство приносил наклонный каменный пол, но и к этому он приспособился. Когда вверху открылся люк и надзиратель протянул черствую лепешку и кружку воды, Томмазо понял, что наступил вечер. Прошло всего несколько часов, а ему казалось, что он провел в заточении уже несколько лет То, что его не трогали до вечера, еще ничего не означало: возможно, уже объявлено о его казни на следующий день, а может, и этой ночью откроется люк и ему прикажут выйти наружу, запакуют в мешок и вскоре над ним сомкнутся темные воды Тичино. Спать не хотелось, и вновь потянулись долгие часы ожидания, прерываемые чутким полусном, так как постоянно приходилось смахивать наглых крыс, давно оголодавших, стремящихся полакомиться его плотью.

Люк, открываясь, заскрипел, возвещая о наступившем утре, и вновь черствая лепешка (они что, специально ждали, чтобы она превратилась в камень и ее необходимо было размачивать водой?) и на этот раз глиняный кувшин с водой. Надзиратель проигнорировал накопившиеся у Томмазо вопросы, молча и поспешно захлопнул люк, возвращая узника к единственно доступным занятиям — тоскливому ожиданию и мрачным размышлениям.

На этот раз люк открылся явно раньше вечера, и Томмазо приказали выйти. Он понял: его судьба решена и явно не в его пользу. Рядом с надзирателем оказались два стражника, они повели его к выходу из башни. Яркий солнечный день оглушил его буйством света, напоенным весной воздухом, — все это резко контрастировало с мрачным затхлым подземельем.

«Неужели в такой прекрасный день мне суждено умереть?!» Внутри него кричало и рвалось наружу безудержное желание жить. Ему не связали руки за спиной, и он подумал: «Хуже уже не будет — рвануться к стражнику, свалить его на землю и бежать, бежать». Но его взгляд скользил по высоким стенам крепости, отметая такой вариант. Даже если ему удастся вырвать пику из рук стражника, заколоть второго, то через ворота все равно не пробиться.

К удивлению Томмазо, его не ожидала повозка обреченных, выкрашенная в черный цвет, которая отвозила осужденных на смерть в город, где на эшафоте уже была установлена виселица или плаха. Наоборот, его отвели в замок, где девушка-служанка помогла ему умыться над тазом прохладной водой и подала чистое полотенце.

Его повели по бесконечным коридорам, через залы замка, которые со времени его последнего пребывания здесь стали еще богаче, поражая роскошной отделкой с преобладанием позолоты стен, фризов, люстр, мебели, словно он попал в царство Мидаса. Томмазо вновь увидел в глубокой нише поражающее своей реалистичностью изображение ужасного чудовища Ротелло ди Фико на щите. Вспомнил, как посетители герцога, впервые его увидев, бледнели от страха.

Конечным пунктом оказалась библиотека, где за столом, в кресле из красного дерева с высокой резной спинкой сидел мужчина лет тридцати в изысканном золотистом кафтане. Его нервное лицо, словно флюгер на крыше, от любого «дуновения» было готово мгновенно изменить выражение на противоположное — от спокойствия к гневу. Большой крючковатый нос, глубоко посаженные темные глаза и худые руки с длинными тонкими пальцами, слегка подрагивающими, которые постоянно что-то теребили. Томмазо вздрогнул — перед ним сидел воскресший и значительно помолодевший герцог Висконти, у которого он был пажом. Рядом с ним стоял бледный Никколо.

— Его светлость герцог Галеаццо Мария Сфорца удостоил тебя беседы, — произнес Никколо и склонил голову в сторону сидящего мужчины.

Пораженный Томмазо не узнал в надменном правителе угловатого, немного застенчивого подростка из своего прошлого. Он опустился на одно колено и склонил голову.

— Что ты хочешь мне сказать, перед тем как отправиться на эшафот? Твое преступление не имеет срока давности, — сухо произнес герцог.

— Ваша светлость, я не был заговорщиком и ничего об этом не знал. Смею напомнить, что в то время я находился за пределами герцогства, во Флоренции.

— Похоже, ты хочешь, чтобы тобой занялись мои палачи, — они быстро смогут развязать тебе язык и освежить память.

— Ваше право делать со мной, что вам угодно, но видит Бог — я невиновен.

— Твой брат Никколо посмел просить за тебя, закоренелого преступника, клянясь, что ты раскаиваешься в содеянном ранее. — Герцог гневно посмотрел на Никколо, который затрясся от страха. — Но он обманул меня — я не вижу, чтобы ты каялся! Из-за тебя я не поехал на соколиную охоту — вижу, зря потратил время. Он разделит твою участь — тоже окажется на виселице! — Никколо стал белее пергамента и упал на колени. — А его семья заслуживает изгнания из моего герцогства на вечные времена!

— Ваша светлость, я готов признаться в чем угодно — только пожалейте моего брата и его семью! — покорно склонил голову Томмазо, становясь на оба колена. — Я заслуживаю любую казнь, какую вы выберете, но проявите к ним милосердие!

— Поклянись именем Господа нашего, что с этого момента будешь мне предан телом и душой, беспрекословно исполнишь все мои приказы! — вскричал герцог, вставая и при этом демонстрируя цвет рейтуз — одна штанина была красной, а другая — бело-голубой.

— Клянусь Богом всемогущим быть вам верным до конца своей жизни, клянусь исполнять все ваши приказы, иначе гореть мне в геенне огненной! — произнес Томмазо и поцеловал нательный крест, готовый на все, лишь бы спасти брата и его семью.

— Хорошо. Я тебе верю. — Герцог немного успокоился. — Можешь встать. И ты тоже. — Он повернулся к Никколо, стоявшему на коленях и пребывавшему в полуобморочном состоянии.

Томмазо встал и помог подняться брату, который никак не мог прийти в себя, не веря, что ужасная смерть его миновала.

— Мне докладывали, что ты пользуешься доверием Папы и выполняешь его особые поручения. — Герцог впился взглядом в Томмазо. — Поэтому расскажи мне, где ты был, что делал и почему здесь. Будь искренним — от этого зависит и твоя судьба, и судьба твоих близких — Он кивком указал на Никколо.

— Ваша светлость, от вас у меня нет никаких секретов, — покорно произнес Томмазо и подробно рассказал о своем путешествии в Базель и манускрипте Папы Сильвестра II. Закончил словами: — Все рукописи и книги, добытые у еретика Арджиенто, я оставил в поместье у Никколо.

— Они уже здесь, в библиотеке, — улыбаясь, поправил его герцог. Никколо виновато повесил голову, избегая смотреть на брата. — Когда тебя арестовали, Никколо, узнав о том, что я приехал в Павию на охоту, добился аудиенции и принес в дар от тебя все эти рукописи и книги. Рассказал любопытные вещи — манускрипт Папы Сильвестра II дает власть над духом ночи — Арбателем! По преданию, Папа Сильвестр этот волшебный манускрипт предполагал подарить императору Оттону III для победы над врагами и распространения власти Священной Римской империи на весь мир, но смерть императора, а вскоре и самого Папы перечеркнула этот план.

— Я должен этот манускрипт отвезти Папе в Рим, — безнадежным тоном произнес Томмазо.

Он понял — герцог его перехитрил и представление с «казнью» Никколо продумал заранее, чтобы вырвать у него клятву верности. Но если бы он не согласился, герцог не раздумывая превратил бы фарс в реальность.

— Ты уже никому не отвезешь этот манускрипт — он останется у меня, как и ты сам. Завтра поедешь со мной и Никколо в Милан. На вас с Никколо возлагаю задачу изучить этот трактат, научиться управлять духами, как это описано в колдовской книге. Не разберетесь сами — найдите магов, которые вам помогут, но все это необходимо делать в абсолютной тайне — никто не должен об этом знать. Даю вам срок — год, не более. Каждый из вас в ответе за другого — головой. А за вас обоих — семья Никколо. Да и сестра ваша с семьей живет в Милане — далеко не надо искать. Помните, срок вам — год. А теперь я могу предаться любимому занятию — соколиной охоте. — Герцог встал и вышел из библиотеки, оставив братьев вдвоем.

4. Милан. Рождество 1476 года

— Бог, Отец милосердия, смертью и воскресением Сына Своего примиривший мир с Собою и ниспославший Святого Духа для отпущения грехов, посредством Церкви Своей пусть дарует тебе прощение и мир. И я отпускаю тебе грехи во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь! — Торжественный голос фра Мариано донесся через решетчатое окошечко исповедальни, проникнув в душу Томмазо, обволок ее, больную, истерзанную, принеся утешение и спокойствие. Он не спеша покинул тесную кабинку исповедальни, словно ожидая, что и в этот раз фра Мариано наложит на него суровую епитимию, но тот, видно, посчитал, что его душа уже достаточно окрепла и справится с любовным недугом собственными силами.

Выйдя из исповедальни, Томмазо подошел к мраморному саркофагу святого Амвросия, воздвигшего более тысячи лет тому назад эту церковь на останках святых великомучеников Гервасия и Протасия, и преклонил колени. На несколько минут углубился в чтение молитвы, прося святого Амвросия Медиоланского, небесного покровителя Милана, даровать ему силы и простить за греховные мысли, толкающие его нарушить одну из заповедей Божьих. Поднявшись, полюбовался старинной мраморной кафедрой и алтарем, богато украшенным золотом, серебром, драгоценными камнями, перед которым на порфировых колоннах была установлена позолоченная, тончайшей работы монстранция[9]в форме солнца с исходящими от него лучами.

Но не успел он повернуться спиной к строгому фасаду церкви Сант Амбронджо с великолепным атриумом и колокольнями с двух сторон, как его мысли вновь возвратились к возмутительнице его душевного покоя — пятнадцатилетней Катарине.

Девять месяцев назад по воле судьбы и герцога Галеаццо Марии он оказался с братом Никколо в Милане. Им предоставили для проживания и работы дом недалеко от площади Дуомо. Первое время герцог требовал еженедельного отчета о том, как идет работа над манускриптом Папы Сильвестра II, а через месяц его интерес остыл, и он уже изредка о них вспоминал. Никколо, изучивший жестокий и злопамятный нрав герцога, не сомневался: через отведенное время герцог призовет их, и если не будет результата, то это может для них очень плохо закончиться. Он сидел над манускриптом с утра до ночи, но работа практически стояла на месте — требовалось знание магических терминов, кабалистики. Поэтому Николо через несколько месяцев упорных поисков нашел чернокнижника Бертольдо Муни, скрывающегося от инквизиции, и привлек к работе, пообещав защиту герцога. В это время в Риме прошло несколько громких процессов над колдунами и чернокнижниками, которые были переданы светской власти и сожжены на Кампо ди Фьори[10]. Несмотря на все старания Никколо и Бертольдо, работа продвигалась медленно, так как для совершения обрядов требовались магические предметы и, чтобы их изготовить, нужно было время, а главное — знания. Томмазо, совсем не разбиравшегося в магии и воинственно настроенного по отношению к чернокнижнику Бертольдо, Никколо благоразумно отстранил от работы, чем оказал тому большую услугу, но и обрек на безделье.

Вот тогда Томмазо, ведший многие годы полумонашеский образ жизни, в солнечный жаркий день возле церкви Сант Амбронджо случайно познакомился с молоденькой девушкой, назвавшейся Катариной Ландриано. Еще при первой встрече он невольно залюбовался нежным юным созданием в платье из темного дамасского шелка с длинными рукавами и широкой юбкой, ниспадавшей мягкими свободными складками. Ее хрупкий стан охватывал туго зашнурованный корсет с глубоким вырезом, открывающим длинную нежную шею. Ее светло-золотистые волосы были забраны сеткой, украшенной жемчугом. На ножках красовались изящные парчовые туфельки, гармонировавшие с цветом волос. Взглянув на ее свежее личико с искрящимися весельем голубыми глазами, Томмазо почувствовал, как его сердце затрепетало. Их беседа, начавшаяся с нескольких ничего не значащих фраз, вскоре оживилась, вызвав обоюдный интерес.

Катарина о себе рассказывала уклончиво, лишь проговорилась, что живет вдвоем с матерью, Лукрецией Ландриано, в расположенном поблизости палаццо. Следующий день они провели вместе на конной прогулке по окрестностям Милана. Томмазо, взрослому мужчине, было легко и интересно с этой пятнадцатилетней девушкой, и он с нетерпением ожидал следующей встречи, которая вскоре состоялась, а за ней еще одна, и еще. Некоторая таинственность ощущалась в поведении этой девушки — она запретила ему появляться возле ее палаццо, пообещав через свою служанку запиской сообщать о следующей встрече. Они виделись в основном за пределами Милана, иногда даже наведывались в лежащие неподалеку соседние города. Катарина любила шумные, веселые праздники простолюдинов, с танцами на площадях, многолюдными шествиями, а если устраивался фейерверк, то она от радости даже подпрыгивала на месте.

Вскоре Томмазо почувствовал, что его безудержно тянет к этой юной девушке, что ее образ преследует во сне и наяву и лишь общение с ней приносит спокойствие и радость. В связи с переходом на службу к герцогу его карьера в Риме бесславно закончилась, и теперь было небезопасно там показываться. Но, готовый ко всяким превратностям судьбы, на этот раз он ничего не потерял, так как предпочитал свое богатство переводить в золото и драгоценные камни и хранил их в надежном месте. Томмазо стал все настойчивее думать о женитьбе, представляя в качестве своей избранницы эту пятнадцатилетнюю прелестницу. Решив жениться, он стал присматривать себе дом в Милане. А однажды, во время очередной конной прогулки, когда они решили передохнуть и подкрепиться припасами на чудесной зеленой лужайке, он решился и признался ей в своих чувствах. Она позволила себя поцеловать, однако сразу же с девичьей непосредственностью сообщила, что обручена и вскоре состоится ее свадьба, но жениха она не любит. Томмазо от горя чуть было не окаменел, а она, глядя на его огорченное лицо, рассмеялась и привлекла ухажера к себе:

— Я появилась на свет в результате любви, а не брачного союза. И пусть браки совершаются на небесах, но любим мы лишь на земле!

Обезумевший Томмазо целовал ее лицо, шею, говорил слова любви, а она не сопротивлялась и отвечала ему тем же и, лишь когда его рука попыталась забраться под юбки, резко отстранилась. Томмазо взял себя в руки и, тяжело дыша и боясь посмотреть на нее, промолвил:

— Обручение — не венчание. Все можно переиначить. Даже если бы ты была обвенчана, и тогда можно было бы все решить — у меня хорошие связи в Ватикане, могу дойти даже до Папы… Скажи только «да»… — Он был готов сам поверить тому, что говорил. Словно и не было его вины перед Папой, расположение которого теперь завоевать было непросто.

— Нет, — произнесла Катарина, и от этих слов у Томмазо сердце чуть не разорвалось пополам.

Он встал, пошатываясь, задыхаясь, и вмиг чудесный солнечный день померк в его глазах. Катарина догнала его и нежно обняла.

— Я говорю «нет», потому что не желаю твоей смерти. Ведь мой жених — Джироламо Риарио, любимый племянник Папы Сикста IV.

Томмазо вздрогнул.

— Выходит, ты…

— Да, я незаконнорожденная дочь герцога Галеаццо Марии и Лукреции Ландриано — плод их любви. Через десять дней я уезжаю в Рим готовиться к свадьбе.

Домой они возвращались молча, и у Томмазо больше не появлялась служанка с запиской от Катарины. Вскоре он узнал о пышном бракосочетании Катарины и Джироламо Риарио в Риме, на котором присутствовал сам Папа Сикст IV. Но её образ не оставлял Томмазо, мучая ночами, а днем заставляя вздрагивать всякий раз, когда он неожиданно встречал хрупкую девушку со светлыми волосами. Бессонница порождала в его голове безумные мысли, которые удавалось изгнать лишь с рассветом. Прошло уже четыре месяца со дня их последней встречи, но сердечная боль не оставляла Томмазо, не давая забыть о Катарине.

Недавно он узнал, что его любимая приехала погостить в Милан на рождественские праздники, но в этот раз остановилась не у матери, а в замке Сфорца — Кастелло Сфорцеско. Это известие удесятерило его желание видеть Катарину, но была и боязнь, что сердце не выдержит такого испытания.

В этот день он и Никколо были удостоены чести присутствовать на торжественной рождественской мессе в герцогском замке, после чего намечалось большое празднование в замке Сфорца: пир, танцы, фейерверк.

Томмазо и Николо, опаздывая, нервничали — вечером улицы города были полны нарядно одетых людей, спешивших в многочисленные церкви, и дорога у них заняла больше времени, чем они рассчитывали. Их путь пролегал через пьяцца Дуоме — Соборную площадь, мимо беломраморной громадины собора Санта Мария Нашенте, строившегося уже сто лет[11], а до конца работы было еще далеко, несмотря на то что строительство возглавил энергичный Джунифорте Солари.

Огромный замок-крепость Сфорца из красного кирпича, четырехугольной формы, с самой высокой надвратной стройной башней Филарете и угловыми приземистыми, выдвинутыми вперед круглыми башнями из серого камня, был окружен глубоким рвом с подъемными мостами.

Стражники в кирасах, вооруженные алебардами, не по-праздничному озабоченные и строгие, проверяли прибывших на празднование гостей, не позволяя проносить оружие, — таков был приказ герцога. Проехав под аркой, Томмазо и Никколо оказались в просторном внутреннем дворе, где спешились и оставили лошадей на попечение грума. Далее их ждали следующие ворота и вновь строгая проверка стражи, и наконец они подошли к белоснежным стенам двухэтажного замка герцога Галеаццо Марии, с множеством стрельчатых арок оконных проемов на фасаде.

Месса проходила в замковой капелле, и, войдя туда, они остановились, пораженные увиденным, впрочем, как и остальные собравшиеся здесь многочисленные гости. Капелла была убрана черной тканью и представляла собой весьма удручающее зрелище. Хор — все в траурных черных одеждах — заунывно выводил песнопения из заупокойной службы; герцог также изменил своим блистающим ярким костюмам — он весь был в черном и держал в руке горящую свечу. Все это производило впечатление скорее похорон, чем праздничной службы. Но Томмазо уже не интересовало происходящее вокруг — он увидел Катарину, стоявшую чуть позади герцога, и окружающий мир перестал существовать. В переполненном зале церкви братья с трудом нашли места и присели на скамью. Томмазо пожирал Катарину глазами, придирчиво замечая перемены, происшедшие в ней: она стала бледнее, в глазах исчезли искорки веселья и, несмотря на свой юный возраст, в богатом платье она выглядела как настоящая дама. Его сердце забилось, как птица, пойманная в силки. О чудо! Она почувствовала взгляд и повернула голову в его сторону, но тут же снова смиренно потупилась, как положено замужней даме.

Проповедь капеллана не проникала в сознание Томмазо, мысли были полностью заняты Катариной. Он лишь копи ровал все действия находящихся рядом сеньоров: становился на колени, повторял слова молитвы или громко восклицал: «Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!»

Ему показалось, что, хотя Катарина больше не поворачивала в его сторону голову, она также была взволнована его присутствием, их словно связывала невидимая ниточка.

После окончания службы герцог и его приближенные, в том числе и Катарина, покинули церковь, а вслед за ними стали выходить все остальные. Томмазо, потеряв Катарину из виду, разнервничался и стал спешно пробираться к выходу.

— Я узнал, почему здесь такой траурный маскарад. — Никколо не терпелось поделиться новостями с братом. — Герцог в ужасе из-за знамений, преследующих его в последние дни. Прошлую неделю он провел в Павии, предаваясь любимому занятию — соколиной охоте. В ночь перед отъездом он увидел необычную вытянутую звезду багрового цвета, быстро двигающуюся по небу, а через несколько минут в замке вспыхнул пожар, который, слава Всевышнему, удалось быстро погасить. Герцог истолковал это как знамения, которые указывают на предстоящую войну, грозящую большими бедствиями или смертью. А по дороге в Милан ему перелетели дорогу один за другим три ворона. А ты знаешь: ворон на дороге — примета, указывающая на скорую смерть. Галеаццо Мария схватил оружие и выстрелил в птиц, но не попал. Герцог даже остановился в раздумье: а не повернуть ли ему назад, ведь все эти знаки предсказывали смерть, но он продолжил путь. Ведь неизвестно, где могла его подстерегать смерть: впереди, в Милане, или позади, в Павии. Поэтому, томимый мрачными предчувствиями, герцог довольствовался лишь этой службой в замковой капелле, которую превратил чуть ли не в собственное отпевание. Архиепископ Миланский был недоволен — герцог не посетил его службу в соборе, на которую прибыли из Рима несколько кардиналов. Герцогу пришлось дать согласие прийти завтра на торжественную службу в собор Святого Стефана — если, конечно, он не передумает, увидев новые знамения. Ты не находишь, что герцог все больше становится похож не только внешне, но и поведением на своего деда, Филиппе Марию Висконти?

— Висконти всю жизнь боялся умереть от рук заговорщиков, как Цезарь, но умер от болезни в постели. Скорее всего, со временем эта участь ожидает и нынешнего герцога, — рассеянно произнес Томмазо, торопясь в замок, где должно было начаться празднование, в надежде увидеть там Катарину.

— Как знать, — многозначительно произнес Никколо.

В огромной зале были накрыты богатые столы, ломившиеся от множества изысканных блюд и разнообразных вин. Здесь было шумно и весело, оживившиеся после выпитого вина гости сыпали шутками и заздравными тостами в честь Галеаццо Марии, переодевшегося наконец в любимую, сверкающую золотом и драгоценностями одежду. Герцог отбросил печаль, навеянную знамениями, и веселился вовсю наравне с гостями, уже ничто не напоминало о его плохих предчувствиях. Музыканты развлекали публику, а сами со страдальческим выражением лица пожирали глазами яства и вина на столе. Из всего множества гостей, собравшихся здесь, лишь Томмазо был невесел — Катарины нигде не было, и, не имея возможности видеть ее юный лик, он опечалился.

— Не напоминает ли столь буйное веселье тебе, мой любезный брат, пир в преддверии чумы? — прошептал ему на ухо Никколо. — Веселись, пей, ешь — ибо не знаешь, что может нас или кого-то из здесь присутствующих ждать впереди! — И Никколо с усердием стал следовать собственному совету.

Через час, уже не имея больше сил находиться среди безудержно веселящихся гостей, Томмазо решил удалиться, не поставив в известность Никколо, чувствовавшего себя здесь как рыба в воде.

Идя по плохо освещенному коридору замка, он заметил в глубокой нише перед распятием склонившуюся в молитве фигуру в темной накидке и невольно замедлил шаг. Неизвестный, услышав шаги, встал и сделал шаг навстречу.

— Вы сеньор Томмазо ди Кавальканти? — прозвучал низкий женский голос из-под надвинутого на глаза капюшона.

На утвердительный ответ Томмазо незнакомка требовательно произнесла:

— Вам приказано следовать за мной.

Сердце Томмазо замерло в трепетном ожидании чуда, и он покорно последовал за ней, не задавая вопросов, боясь спугнуть зародившуюся надежду. Переходы, коридоры — все выпало из памяти Томмазо, он только слышал стук своего измученного сердца. Наконец они остановились перед дверью, и незнакомка строго произнесла:

— Вы сюда войдете, если пообещаете не разговаривать с ожидающей вас дамой и не пытаться узнать ее имя. Вам разрешается только отвечать на вопросы. Вы согласны на эти условия, сеньор?

— Согласен, — без раздумий ответил Томмазо.

Женщина осторожно постучала в дверь.

— Вы предупредили сеньора? — послышался голос, который Томмазо узнал бы из многих тысяч, и его сердце забилось с новой силой.

— Предупредила, сеньора.

— Он согласен?

— Да, сеньора.

— Пусть он войдет.

Женщина открыла дверь и предложит Томмазо войти. Это была спальня, посреди которой находилось громадное ложе под балдахином с опущенными занавесями из золотистого материала, схожего с парчой. Женщина указала ему на маленькую скамеечку возле ложа, а сама покинула спальню. Из-за занавесей прозвучал стих:

Томмазо застыл, не зная, как реагировать на это, ведь он дал слово только отвечать на вопросы. Или это был скрытый вопрос, облаченный в стихотворную форму?

— Мне кажется, что печаль поселилась в вашем сердце, сеньор. Вы можете мне рассказать о ее причинах?

Томмазо мог отдать голову на отсечение, что голос принадлежит Катарине.

— Я болен. — Томмазо был краток, хотя множество слов рвались из груди подобно извержению вулкана. Но с ним играли в непонятную для него игру. Ведь Катарина видела, что он не сводил с нее взгляда в церкви, и разговор при последней встрече… Какие вопросы еще нужны? И зачем эта нелепая таинственность, если она сама захотела его видеть?

— Я знаю хорошего врача, специалиста по травам. — Голос женщины прозвучал сочувственно.

— Amor non est medicabillis herbis[13]. — Томмазо нарочно ответил словами Овидия.

— Судя по вашему печальному виду, вы несчастливы в любви. Почему? Ваша дама сердца не ответила взаимностью?

— Вы правы, сеньора, к тому же она вышла замуж за другого.

— А может, у нее не было иного выхода и теперь ее тело принадлежит другому, а сердце — вам?

— Тогда мне жаль себя и жаль ее. Ни она, ни я никогда не испытаем любовь во всем ее великолепии.

— По странной случайности я знаю вашу даму сердца. Не давно у меня с ней был разговор, и она попросила меня утешить вас.

— Каким образом? — Томмазо горько рассмеялся.

— У нас, женщин, есть много способов для этого. При близьтесь ко мне — я хочу снять боль с вашего сердца.

Томмазо встал, приблизился к балдахину, не зная, что де чать дальше. Показалась девичья рука, жестом поманившая его. Он подошел и одним движением распахнул занавеси.

Катарина, а он не сомневался, что это была она, хотя ее лицо скрывала маска, полулежала, опираясь спиной на множество бархатных подушечек, одетая в полупрозрачный наряд арабской танцовщицы, открывавший обозрению все прелести ее юного тела. Она жестом показала, чтобы он приблизился и возлег рядом на ложе. Он попытался что-то сказать, но она рукой закрыла ему рот, а после этого наградила страстным поцелуем, от которого Томмазо совсем потерял голову. Он начал обнимать ее, покрывая тело горячими поцелуями, не веря своему счастью.

— Катарина, я необыкновенно счастлив… — прошептал он, помогая девушке освобождаться от одежды. — Я так люблю вас..

— Magma res est amor[14], — послышался за его спиной голос Катарины. — Вам нужна не любовь, а обладание телом!

Томмазо сорвал с лица лежащей девушки маску и застонал от боли, пронзившей сердце, когда увидел улыбающуюся незнакомку. Он соскочил с ложа и стал приводить в порядок одежду, боясь встретиться взглядом со стоящей рядом Катариной.

— Как вы могли подумать, что я, замужняя дама, буду себя вести, как гетера?! — разгневалась Катарина. — Принять за меня эту девицу!

— Я был ослеплен… Слышал ваш голос… — пытался оправдаться Томмазо.

— Вы в самом деле слепы и глупы! — зазвенел голос Катарины. — Но я узнала цену вашим словам! Услуги этой гетеры оплачены — за целую ночь, так что приятного времяпрепровождения!

Незнакомка потянулась было к Томмазо, но он грубо оттолкнул ее.

— Сеньора Катарина, чем я могу…

— Ничем… Я хотела вас увидеть совсем по другому поводу, а этот спектакль придумала уже здесь… Мой муж проговорился, что Папа Сикст IV крайне зол на вас — вы не справились с каким-то его заданием, а кроме этого, надолго задержались у герцога.

— Я, по сути, пленник герцога.

— Представьте, я этого не заметила. Насколько я помню, вы довольно свободно перемещались по городу и за его пределами. Цепей на вас не было.

— Есть то, что держит крепче цепей.

— Это ваши дела, сеньор… Я лишь хотела предупредить: не спешите ехать в Ватикан к Папе — это грозит большими неприятностями. Вот и все. Я вас покину — можете продолжать развлекаться. — Катарина направилась к выходу.

Томмазо последовал за ней, что-то лепеча в свое оправдание.

— Алессандра, займи своего клиента — или тех денег, что я тебе заплатила, недостаточно? — через плечо презрительно бросила Катарина, выходя.

Томмазо вновь грубо оттолкнул девушку, пытающуюся удержать его в комнате.

— Сеньор, прошу оставить меня в покое, чтобы мне не пришлось прибегнуть к помощи герцога, — холодно произнесла Катарина, следуя по коридору со служанкой, приведшей его сюда. — Мне надо отдохнуть — завтра утром я возвращаюсь в Рим, к мужу.

Глаза Томмазо застлала красная пелена — только теперь до него дошло, что над ним, его чувствами посмеялись — жестоко и беспричинно. В груди стало пусто — словно сердце не выдержало всего этого и покинуло тело.

«Необходимо ехать в Рим — я слишком задержался здесь. Предупреждения Катарины — всего лишь слова, если бы она хотела мне добра, то не посмеялась бы так немилосердно. Поручение Папы я выполнил — чернокнижник мертв, а, следуя приказу герцога, я сообщил в Ватикан, что рукопись уничтожена. Жаль, что мне можно будет уехать отсюда, только когда Никколо закончит работу над рукописью Папы Сильвестра II, а бегство невозможно».

На следующий день Томмазо оказался в свите, сопровождающей герцога в собор Святого Стефана. Вокруг собора и внутри собралось множество горожан, так что слугам герцога пришлось силой прокладывать дорогу Галеаццо Марии, плашмя нанося удары мечами в ножнах. Вокруг гудела толпа, раздавались приветственные крики и вопли негодования. Перекрывая шум, звонкоголосый церковный хор затянул «Sic transit gloria mundi».

Неожиданно в ноги герцогу бросился юноша, держа в руках какой-то свиток, видимо прошение. Галеаццо Мария оста новияся, не скрывал недовольства, но не принять прошение в такой праздничный, святой день он не мог. В тот же миг с двух сторон к нему метнулись темные фигуры, и Томмазо еще не разглядел, что происходит, а его рука уже начала искать на поясе меч, которого там не было.

Юноша, преградивший дорогу герцогу, все еще стоя на коленях, выхватил из свитка кинжал и вонзил тому в живот с криком: «Смерть тирану!» На Галеаццо Марию обрушился шквал ударов кинжалами с трех сторон, и, пока охрана при шла в себя и бросилась на помощь, тело герцога, пронзенное более двух десятков раз, рухнуло на землю.

Отважная троица, увидев, что цель достигнута и герцог мертв, стала отступать к выходу, нещадно коля кинжалами тех, кто становился на пути. Поднялась суматоха, паника, человеческое море, стиснутое стенами собора, забушевало не давая слугам герцога добраться до убийц, Томмазо все же удалось это сделать, он сбил с ног одного, а остальное сделала толпа, затоптав его. Но и остальным убийцам не удалось убежать — они были схвачены у выхода из собора.

Вскоре стали известны их имена: Джироламо Ольджатти и Карло Висконти. Юношу, который был затоптан толпой, звали Джованни Лампуньяни. Все трое были учениками старого учителя античной истории из университета, Кола Монтаны, сумевшего внушить им, что следует расправиться с герцогом тираном, как некогда сенаторы расправились с Цезарем Учитель рассчитывал таким образом восстановить в Милане Амброзийскую республику. Но убийство герцога не вызвало народных волнений, и, еще до того как его пришли арестовать, Кола Монтана принял яд. Убийц герцога повесили перед замком Сфорца, затем тела четвертовали и их части разбросали по всему городу.

По Милану ходили рассказы о знамениях, пророчивших близкую смерть герцогу, и о причине, по которой он пошел на службу в собор, не надев под одежду защитный панцирь, чем, возможно, мог бы спасти себе жизнь. «Панцирь под одеждой меня сильно полнит!» — вроде бы заявил герцог, рассматривая себя в зеркале перед выходом в город, и снял его.

Смерть герцога способствовала планам Томмазо отправиться в Рим, к Папе. Он поспешил на виллу и, к своему удивлению, застал там Бертольдо, вместе с Никколо старательно вычерчивающего на бумаге непонятные знаки.

— Оставь нас одних, — грозно обратился он к Бертольдо, после чего тот, сразу как-то сгорбившись и словно став меньше, спешно покинул комнату.

Томмазо проводил его недовольным взглядом: «Проклятый чернокнижник! По нему плачет костер в Риме. И если бы он не был так тесно связан с Никколо в последнее время, я ему с удовольствием это устроил бы. — Он тут же одернул себя: — В борьбе за чистоту веры с ересью и колдовством не должно быть ничего личного».

— Чем ты занимаешься? — раздраженно заговорил Томмазо. — Ведь герцог мертв и мы теперь свободны! Я еду в Рим, ты возвращаешься к семье, да и от должности библиотекаря в Павии тебя никто не освобождал.

— Хорошо, Томмазо. Езжай в Рим, а мы с Бертольдо отправимся в Павию завтра утром, — кротко согласился Никколо.

— Ты берешь с собой этого чернокнижника? — удивился Томмазо. — Этим ты ставишь под удар себя и свою семью — им рано или поздно займется инквизиция.

— Без него я не смогу закончить работу над манускриптом Папы.

От этих слов Томмазо остолбенел, а придя в себя, буквально взорвался:

— Герцог мертв! Уже не надо работать над проклятой рукописью и я ее отвезу в Рим, передам Папе, что давно должен был сделать. Ее там уничтожат — и следа не останется от этого колдовского манускрипта!

— Как думаешь, Томмазо, если бы Галеаццо Мария остался жив, а мы с Бертольдо успешно закончили работу над манускриптом, дав возможность герцогу повелевать духом Арбателем, чем бы он нас наградил? — вкрадчиво поинтересовался Никколо.

— Не знаю, — передернул плечами Томмазо. — Меня это особенно не интересовало, и я об этом не задумывался.

— Очень плохо, любезный брат, что ты не нашел время подумать об этом. Единственной наградой нам была бы смерть!

— Зачем герцогу наша смерть? — не поверил Томмазо.

— Дух Арбатель должен повиноваться лишь одному хозяину. Как ты, вероятно, догадываешься — герцогу. А мы, обладая этими знаниями, только мешали бы ему. В таких случаях герцог, не раздумывая, отделывался от ненужных и лишних, отправляя их в могилу.

— Выходит, нам улыбнулась судьба, раз герцог мертв? — Томмазо был ироничен.

— Иногда судьбой прикрывают деяния рук человеческих, — усмехнулся Никколо.

— Ты хочешь сказать, что знал о готовившемся покушении на герцога?! — недоверчиво поинтересовался Томмазо.

— Нет, любезный брат, это я его задумал и совершил, но — чужими руками! — рассмеялся Никколо и, тут же резко оборвав смех, испуганно взглянул на двери и перешел на шепот: — Я понимал, что в любом случае мы обречены и что единственное наше спасение — смерть герцога. Я работал с манускриптом не покладая рук, потеряв сон, и все для того, чтобы обрести власть над Арбателем — духом ночи. И мне это удалось! — Он еще ближе придвинулся к брату. — Дух ночи, повинуясь мне, помог нам — он внушил учителю Монтане и его ученикам мысль убить ненавистного тирана. Ты только подумай: то, что они совершили, противоречит здравому смыслу, чувству самосохранения — ведь наградой им могла стать лишь мучительная смерть. Какая корысть в их поступке для них самих? Это ли не доказывает, что они повиновались чужой воле? Не в подобных ли случаях говорят: нечистый попутал?

Томмазо в страхе отшатнулся от брата. Его единокровный брат — колдун! Древний манускрипт свел его с ума и уготовил его душе пекло!

— Где манускрипт?! — в гневе вскричал Томмазо, мечась по комнате, роясь в ящиках, но не находя колдовскую рукопись.

— Томмазо, ты зря ищешь манускрипт здесь — я его надежно спрятал, — спокойно, с чувством превосходства произнес Никколо. — Вместо того чтобы беситься, успокойся и сядь. Ведь я могу помочь тебе завоевать Катарину Ландриано-Сфорца — не могу смотреть, как ты сохнешь по ней!

Томмазо, тяжело дыша, оставил поиски и недоуменно уставился на брата.

— Что ты сказал?!

— Ты едешь в Рим — не пройдет и месяца, как она окажется в твоих объятиях! Дух ночи может быть не только демоном смерти, но и искусным соблазнителем. Предоставь это мне и спокойно поезжай в Рим. Хотя для нас обоих было бы лучше, если бы мы жили рядом, в Ломбардии. Сила и возможности, которые мы обретем благодаря этой рукописи, помогут нам подняться на невиданные высоты!

— Послушай, брат Никколо! Эта рукопись чрезвычайно опасна и принесет смерть нам обоим — пока не поздно, дай мне ее уничтожить! — В ушах Томмазо вновь зазвучал предсмертный злорадный смех Арджиенто.

Никколо лишь покачал головой, а в памяти Томмазо всплыла недавняя сцена, когда его унизила Катарина, и он сдался, пылая одновременно любовью и обидой.

5. Рим. 1477 год

— Nето satis credit tantum delinquere, quantum Permittas[15]. — На губах Папы заиграла улыбка, но взгляд был отчужденным.

Томмазо похолодел, не зная, как истолковать эти слова.

Он уже три месяца находился в Риме, и это была не первая аудиенция у Папы Сикста IV. Вначале ему пришлось передать немало подарков церемониймейстеру папского двора Агостиньо Патризи, чтобы предстать перед святым отцом, конечно же, не с пустыми руками — чудесный старинный золотой перстень с громадным бриллиантом, стоивший кучу дукатов, вернул расположение Папы. Этому способствовал и рассказ о том, что он не раз был на волосок от смерти, выполняя поручение Папы в Базеле. Свои злоключения Томмазо немного приукрасил, искусно вплетая в повествование вымышленные опасности. Скорбно опустив голову, он рассказал об уничтожении рукописи, сожалея, что не смог в полной мере выполнить указания его святейшества. Папа весьма благосклонно воспринял рассказ, лишь поинтересовался, почему он так надолго задержался в Ломбардии у покойного герцога Миланского. Томмазо пояснил, что чуть было не оказался на виселице в Павии, но был помилован герцогом.

— Вы же знаете, святой отец, что покойный герцог — мир его праху! — был человеком непредсказуемым, и, зачем ему потребовалось меня держать при себе, мне так до сих пор и неизвестно. — И Томмазо, словно в недоумении, развел руками.

Папа удовлетворился столь невразумительным ответом и повел речь о новом поручении — поездке в графство Форли, которым так неразумно правило семейство Орделаффи[16]. Томмазо понял намек Папы. На следующий день он отправился в Форли и вскоре докладывал Папе, что в графстве назревают серьезные беспорядки, с которыми может справиться лишь крепкая рука, но не нынешний правитель. И на этот счет у него появились некоторые мысли.

— Графу Джироламо Риарио будет полезно узнать твои соображения. Отправляйся к нему и расскажи все как есть, ничего не утаивая.

Томмазо послушно преклонил колени перед понтификом, а его сердце сильно забилось от предвкушения возможной встречи с Катариной.

Франческо делла Ровере, выходец из нищей семьи, ставший шесть лет тому назад Папой Сикстом IV, без стеснений продвигал на самые высокие поста родственников, открывал им путь к богатству и власти. Из тридцати четырех кардиналов, назначенных Папой, шесть были его ближайшими родственниками, а остальным пришлось заплатить огромные суммы за кардинальскую мантию. При нем расцвела торговля церковными должностями — симония. И вот простой кондотьер, командир наемников, стал графом, получив этот титул благодаря женитьбе на Катарине Сфорца и тому, что он был племянником Папы. Ходили слухи, что Пала особо благосклонен к Джироламо из-за того, что тот на самом деле его сын. Томмазо не сомневался — княжество Форли Папа наметил передать во владение Джироламо. Его душу испепеляла ненависть к этому выскочке, отобравшему у него любимую лишь благодаря своим родственным связям с Папой, но, тем не менее, он отправился выполнять указание понтифика.

Джироламо встретил Томмазо в своем палаццо довольно приветливо, внимательно выслушал, по ходу рассказа задавая конкретные вопросы и высказывая дельные замечания. Томмазо, незаметно наблюдая за свежеиспеченным графом, кроме ненависти к нему почувствовал и зависть: Джироламо было чуть больше тридцати лет, он имел приятную, не лишенную мужественности внешность, обладал тонким умом и был известен как опытный военачальник. Невольно сравнивая себя с ним, Томмазо с горечью отметил, что во многом проигрывает ему, а главное — в возрасте.

Джироламо, не зная, какие мысли бродят в голове гостя, представил ему свою жену — Катарина вспыхнула персиковым румянцем, неожиданно увидев в своем доме Томмазо, и едва справилась с волнением. Томмазо остался отведать предложенных угощений. В душе он ощущал некое злорадство, понимая, как неспокойно на душе у молодой женщины. Ее супруг, наоборот, проникся доверием к гостю, которого рекомендовал сам Папа как очень дельного человека, умеющего выполнять деликатные поручения, не боящегося измазаться в крови. Поэтому он вскоре подключил Томмазо к разработке плана присоединения Форли к своим владениям.

Теперь Томмазо бывал в палаццо Джироламо Риарио почти каждый день и всякий раз виделся с Катариной, внешне безучастной, но ему казалось, что внутри нее бушует буря. Однако и для него эти встречи не проходили бесследно — ночами он мучился, лежа без сна, представляя, как Джироламо и Катарина предаются любовным утехам. Его трясло, словно в лихорадке, бросало в пот от бессилия что-либо изменить. А на следующий день он вновь отправлялся в палаццо, мучая себя и ее. Он понимал, что это не может продолжаться долго и должно чем-то закончиться.

Однажды ранним утром в его дом, расположенный недалеко от моста Святого Ангела, в районе, носящем название Малая Флоренция, мальчишка-оборванец принес записку, написанную женским почерком. Ему назначалось свидание в полдень на западном берегу Тибра. Томмазо ни на миг не сомневался, что отправителем этого письма могла быть лишь Катарина. Он не знал, что она задумала на этот раз, но без колебаний отправился на встречу. Его путь пролегал по опрятной виа Канале, на которой стояли чистые и ухоженные дома выходцев из Тосканы, до того места, где Флорентийский мост соединял берега Тибра. Оттуда тянулась прямая дорога к Трастевере, району узких и грязных улочек, расположенному на восточном холме Яникул, названному так в честь двуликого бога Януса. По преданиям, на этом холме был распят апостол Петр, здесь же находилась одна из старейших базилик Рима — Санта Мария Трастевере, где на обратном пути решил помолиться Томмазо.

Дом, указанный в записке, был ничем не примечателен и почти не отличался от рядом стоящих домов, разве только тем, что производил впечатление заброшенного.

На стук Томмазо никто не ответил, но двери оказались не заперты, и он вошел внутрь. В доме царила тишина, а слой пыли на мебели указывал, что здесь давно никто не живет. Обследовав первый этаж и никого не обнаружив, Томмазо поднялся по скрипучей лестнице наверх. И тут плохие предчувствия охватили его — он словно стряхнул пелену, застилавшую его сознание. Почему он решил, что записка написана Катариной? Этот дом не похож на уютное гнездышко для встреч, влюбленных, а больше напоминает ловушку, куда его заманили, чтобы лишить жизни. Катарина в прошлую встречу дала понять, что она весьма довольна своим положением и ничего менять не собирается. Томмазо в ярости с силой стукнул рукой в перчатке, сжатой в кулак, по стене: «Какой же я болван! Чем я, старый, глупый и бедный, могу привлечь юную девушку, имеющую все: богатство, молодого мужа, положение и виды на еще более прекрасное будущее? Немедленно прочь отсюда!»

Не заходя в комнаты, Томмазо повернул назад, но, подойдя к лестнице, ведущей вниз, увидел, что опоздал: внизу его поджидали трое в темных одеждах, с масками на лицах и обнаженными мечами. А из комнаты, в которую он намеревался войти, показались еще двое, явно горя желанием проткнуть его мечами. Пути отступления были отрезаны, из оружия у него был лишь кинжал, но даже если был бы и меч, то вряд ли ему удалось бы справиться с таким количеством нападавших, явно не новичков в обращении с оружием. Томмазо обнажил кинжал, собираясь захватить с собой кого-нибудь из противников на небеса.

Люди в масках медленно приближались, понимая, что этот плохо вооруженный человек может принести им немало хлопот. Когда Томмазо уже прощался с жизнью, вдруг снизу послышался повелительный окрик, заставивший замереть нападавших. Томмазо посмотрел вниз — там уже было пять человек в темных накидках. «Что же заставило их медлить, не приступать к кровавому финалу, который неизбежен?» — в недоумении подумал он, продолжая сжимать в руке кинжал и внимательно наблюдая за людьми в масках.

— Сеньор, вы в безопасности, — послышался снизу женский голос, и Томмазо напряг память — где-то он его уже слышал. — Отойдите от лестницы — дайте им уйти.

Томмазо последовал этому совету, мысленно благодаря Бога за чудесное спасение. Двое мужчин вложили мечи в ножны и, настороженно поглядывая на потенциальную жертву, быстро спустились. Вскоре внизу остались лишь двое, одна из фигур была обладателем знакомого женского голоса. Тут Томмазо вспомнил, где его слышал, — в замке миланского герцога на Рождество. Именно таким приказным гоном разговаривала с ним служанка Катарины. Чем дольше он рассматривал стоящих внизу, тем больше он убеждался, что это женщины. Выходит, вторая — это… У него перехватило дыхание от волнения. Но откуда у них такая власть над поджидавшими его убийцами?

— Сеньор, не желаете ли спуститься сюда? — повелительным тоном произнесла служанка.

Томмазо стал медленно спускаться, осматриваясь и прислушиваясь — какая еще неожиданность его здесь может поджидать?

Одна из закутанных в темные плащи фигур сделала повелительный жест, и вторая послушно пошла к выходу. Томмазо неуверенно приблизился, фигура в темном откинула капюшон, и он увидел, что это Катарина. Девушка была очень бледна, и ему вспомнились их совместные конные прогулки, когда она вовсю пришпоривала коня, приходя в восторг от быстрой езды, раскрасневшаяся от ветра, бьющего в лицо.

— Добрый день, сеньора графиня. — Томмазо поклонился, не зная, как себя вести. — Благодарю за то, что спасли от верной смерти.

— Разве может спасти от смерти наславший ее? Ведь это я, обуреваемая дурными мыслями, наняла убийц.

— Так почему вы передумали? — Томмазо был спокоен, холоден и ироничен. — Решили отложить казнь до следующего раза? Боюсь, это будет весьма затруднительно — я уже так глупо не попадусь в ловушку.

— Не знаю, что на меня нашло, что подтолкнуло на смертный грех. — Голос Катарины задрожал.

— Не волнуйтесь так, сеньора графиня. Брат вашего супруга торгует индульгенциями, а если и этого мало — Папа лично отпустит вам грехи.

— Я не знаю, почему решила вас убить, — возможно, считала, что это будет лучшим выходом…

— Договаривайте, сеньора графиня! Считаете, что я злоупотребляю вашим гостеприимством, — так ведь ваш супруг меня не отпускает от себя. Или я много ем за вашим столом? Впредь буду отказываться от угощений.

— Наверное, следовало дать убийцам довести дело до конца… — Катарина зажмурилась, так как мучения терзали ее душу, но тут же открыла глаза, и выражение ее лица стало решительным. — Я бы никогда не простила себе этого! И никакая индульгенция не помогла бы мне! Ты приходишь не только в мой дом, но и в мои сны, думы — днем и ночью, во сне и наяву. Это наваждение мучает меня — а ведь я думала, что все давно закончилось, еще в ту рождественскую ночь, когда я решила прекратить наши отношения. Я не знаю, чем ты привязал меня к себе. В Милане мы были лишь друзьями, ты помогал мне коротать время. Меня даже забавляло, что ты — тот, кого считали суровым воином, кому неподвластны человеческие чувства, угождал моим девичьим прихотям. Я почти забыла тебя, однако ты проник в мои сны, делая со мной… — Тут она перекрестилась и покраснела. — …А затем появился и в моем доме. Я стала холодна с супругом, и он завел в Риме любовницу — мне об этом донесли, но это меня не трогает. Но почему, почему он стал мне безразличен, а ты поработил мою душу, привязав к себе? Попытка устранить тебя с моего жизненного пути была жестом отчаяния, но и ее я не смогла довести до конца…

Томмазо, видя искреннее отчаяние девушки, обуреваемый сам муками любви, подошел к ней и заключил в объятия. Их уста слились в поцелуе.

Вскоре он снял небольшой дом недалеко от палаццо Риарио, и там они стали тайком встречаться. В их отношения была посвящена только Сесилия Леони — кузина Катарины, которую он ошибочно принял за служанку. Катарина поставила одно-единственное условие — больше не появляться в палаццо Риарио, и Томмазо его выполнил. Он старался не видеться с Джироламо, ссылаясь на недомогание, а когда тот все же настоял на встрече, наговорил столько нелепостей и глупостей, что граф только диву дался, как мог ошибиться в нем при знакомстве, и больше в свой палаццо не приглашал.

Для Томмазо наступила самая счастливая пора жизни: он любил, и его любили. И грязный, многоязыкий, переживавший упадок Рим с ветхими зданиями, где лишь отдельными островками выделялись циклопические сооружения славного прошлого — Пантеон, собор Святого Петра, Колизей, крепостные сооружения и базилики, — город, который он ненавидел, на протяжении полутора десятков лет мечтая вернуться в родную Ломбардию, вдруг стал для него родным, близким, так как там жила КАТАРИНА! Однако его насторожили ее слова, что любовь к нему у нее вспыхнула внезапно, без видимых причин, когда они уже расстались. Томмазо вспомнились слова брата Никколо, обещавшего при помощи магической рукописи помочь добиться ее благосклонности, но он гнал эти мысли прочь: «Этого не может быть — Никколо находится в Ломбардии, а мы в Риме!» Все эти мысли затаились глубоко, ожидая своего часа.

И вот сейчас Томмазо находился на аудиенции у Папы Сикста IV. Он предполагал, что его вызвали сюда для получения нового задания, но оказалось, что это не так, и причина вызова к понтифику для него оставалась неизвестной. Фраза «никто не считает, что он грешит сверх или хотя бы в меру дозволенного» его насторожила и прозвучала как сигнал опасности. Никогда и ничего просто так Папа не говорил, каждая фраза имела определенный подтекст. Томмазо похолодел — неужели стало известно о его отношениях с Катариной? В этом случае вряд ли ему удастся покинуть живым и невредимым дворец Папы. Ему было известно, что папский дворец соединен верхней галереей с башней Святого Ангела, считавшейся самой надежной папской крепостью. Ходили слухи, что кроме этой галереи имелся и подземный ход, который вел прямо в глубокие подвалы крепости, служившие тюрьмой. Он вспомнил, как совсем недавно архиепископ каринтийский, Андрей Замометич, которого прислал сам германский император, при общении с Папой проявил неуважение и сразу же оказался в подвалах крепости Святого Ангела — и неизвестно, выйдет ли он оттуда когда-нибудь живым[17].

— До меня дошли известия от епископа Павии, Петра, что твой младший брат водит дружбу с чернокнижниками и сам занимается колдовством. — Папа испытующе посмотрел на Томмазо. — Епископ ссылается на распространяющиеся среди паствы слухи, что именно Никколо вызвал чуму, опустошающую сейчас Ломбардию и соседние земли.

— Этого не может быть, святой отец. Я съезжу к Никколо — уверен, это все наговоры! — Томмазо пытался сохранить спокойствие, а в его голове застучало молоточками: «Манускрипт! Проклятый манускрипт!»

— Поезжай, а я уже назначил инквизитором фра Бруно из францисканского монастыря, и вчера он отправился по приглашению епископа Петра в Павию расследовать это дело. Да поможет ему Бог!

Томмазо чуть успокоился: фра Бруно, успешного теолога и неистового поборника веры, он знал, правда, недостаточно близко, но рассчитывал найти у того понимание.

— Перед тем как отправиться в путь, поясни мне, как твой брат, никогда и ни в чем подобном не замешанный, вдруг стал чернокнижником? Не сыграла ли в этом роль твоя поездка в Базель? — Взгляд Папы пронзал Томмазо не хуже клинка. — Или ты оттуда что-то привез и забыл мне отдать?

— Святой отец, мой брат — истинный христианин и верный католик! — Томмазо постарался придать твердости своим словам. — А те, кто на него наговаривает, пусть поберегутся! Из Базеля я ничего не привез, за исключением вшей, подхваченных в местной тюрьме.

— Мне нравится твоя убежденность — иди с Богом! — И Папа отпустил Томмазо, уже не надеявшегося выбраться отсюда невредимым.

На следующее утро была Назначена встреча с Катариной, но теперь надо было срочно ехать в Павию, встретиться с фра Бруно. Томмазо решил через Сесилию передать Катарине известие о своем отъезде в Ломбардию, надеясь, что скоро вернется…

На выходе из дворца его остановил церемониймейстер Агостиньо Патризи и увлек к себе, чтобы похвалиться полученным из Бургундии вином.

— Мирская слава мимолетна и быстро растворяется, как дым от костра. — Агостиньо с довольным видом рассматривал на свет золотистый напиток в бокале. — Только что получено известие о том, что швейцарцы при Нанси в очередной раз одержали победу над герцогом Бургундским Карлом Смелым. Герцог в этой битве погиб. Осталась лишь «magni nominis umbra»[18].

Томмазо выпил из вежливости два бокала вина, на вкус показавшегося ему не таким уж хорошим, как его расхваливал Агостиньо, и поспешил домой. Ему не удалось переговорить с Сесилией, не оказавшейся в условленное время на площади Рынок, и он пожалел о зря потраченном времени. Он ощутил недомогание, его стало лихорадить, тошнить, но, несмотря на недуг, он в сопровождении двоих слуг отправился в Павию. Однако уже через два часа болезнь выбила его из седла, и перепуганные слуги отвезли его на постоялый двор. Томмазо становилось все хуже и хуже, усилия местного лекаря ни к чему не привели, и вскоре пришлось звать священника, чтобы тот принял последнюю исповедь и соборовал отходящего в мир иной. Томмазо ди Кавальканти умер в страшных мучениях — все его внутренности сжигал неведомый огонь, и он ожидал смерть, как избавительницу. В последние мгновения в его затуманенном сознании возник образ хохочущего Арджиенто, радостно вопившего: «Рукопись убила тебя, как убила меня, и убьет твоего брата!»

Известие о смерти Томмазо ди Кавальканти не вызвало удивления у церемониймейстера Агостиньо Патризи, поспешившего доложить об этом Папе. Тот немного помолчал и затем поинтересовался:

— А пособница блудницы — какова ее участь?

— Сесилия Леоне вчера вечером недалеко от палаццо подверглась нападению разбойников, изрезавших ее ножами. Графиня Катарина, ее кузина, в безутешном горе — они вместе выросли и очень дружили.

— Пришли ее завтра ко мне — я ее утешу, — жестко произнес Сикст IV. — Граф Риарио ни о чем не догадывается?

— Нет, ваше святейшество. Все это умрет вместе со мной.

— Смотри, Агостиньо, чтобы это не произошло в скором времени из-за твоего языка…

Через полтора месяца из Павии вернулся инквизитор, фра Бруно, привезя пухлые папки дел на десяток еретиков, но пребывая в ужасном настроении. Главный подозреваемый — колдун Никколо ди Кавальканти — избежал допросов инквизиции, скончавшись от моровой язвы до истечения месячного срока, даваемого еретикам и колдунам для добровольного покаяния в своих черных делах. Чернокнижник Бертольдо Муни непостижимым образом сбежал, унеся с собой дьявольский манускрипт, за которым он и покойный Кавальканти, по показаниям слуг, просиживали и днями и ночами. Организованные инквизитором поиски ни к чему не привели.