Проклятие Звёздного Тигра. Том II (СИ)

Глава 8. Исход

‒ Ещё слишком холодно, чтобы жить в лесу!

‒ Меня зовёт Чар, ‒ терпеливо повторил Вил. ‒ Ну, постарайся понять. Мне некогда уходить.

Энтис глядел на него с таким состраданием, словно он был истерзанной жертвой страшных пыток.

‒ Энт, я ведь иду не вслепую. Ты только верь мне, и всё будет хорошо. Вот увидишь.

‒ Люди не живут в лесу зимой! ‒ в отчаянии воскликнул Энтис.

‒ Уже не зима, а весна. Скоро совсем потеплеет.

‒ А тем временем ты простудишься насмерть! А от твоего голоса что останется после такой жизни?!

‒ Лучше голос потерять, чем весь Сумрак.

‒ И знаешь, как ты это сказал?! Будто руку в огонь сунул! И ты ещё просишь тебе верить?!

‒ Ну, не верь и иди в трясины! ‒ Вил стиснул зубы. Мерцание, куда подевалась вся его выдержка?

‒ Вил, ‒ Энтис сильно сжал его плечи и заглянул в лицо: ‒ Пожалуйста, послушай. До Эверна отсюда рукой подать. Сьер Эверлен спрашивал, не нужна ли помощь, помнишь?

Он взволнованно всматривался в непроницаемую глубину чёрных глаз.

‒ Они сами тебя Рыцарем посчитали. Ты им не врал. И теперь не придётся, просто не станем уточнять. И никакого вранья, и опасных вопросов не будет.

Ну и жизнь началась! Энта неправда не смущает ‒ а ему, вовсе не самому честному человеку в мире Сумрака, от молчаливого, безобидного обмана так неуютно… или оттого, что готов обманывать Энтис?

‒ Разве не лучше спать на чистом белье в уютном доме, чем на холодной мокрой земле?

‒ Лучше. Для тебя. Энт, уходи. Домой, в Эверн, как хочешь, а я не могу вылезать из лесу до Исхода. У Черты, в полосочке дикой земли, Звезда меня не заметит. А в Эверне непременно есть Вэй, и рядом Джалайн, а там ‒ Луч. Ты пойми: пока Исход не свершился, любой ребёнок, идущий по Ступеням, меня услышит! Мне не позволят разгуливать на свободе, Энт. После пробуждения я принадлежу Звезде.

‒ Чёрта с два, пока я рядом! Даже Верховный не осмелится спорить с Орденом!

‒ Ты не Орден, Энт. Ты мальчик, не прошедший первого посвящения.

‒ Я Рыцарь, ‒ отрезал Энтис, ‒ а Орден владеет Великой Тайной. Вэй тебя не тронут. Я не позволю.

‒ Ты-то Великой Тайны не знаешь.

И вряд ли теперь узнаю. Кровь бешено стучала в висках. Я не хочу говорить об этом. Не хочу.

‒ С чего ты взял? ‒ небрежно поинтересовался он. Боги, как вести себя, чтобы он не расспрашивал?!

‒ Ну… ‒ Вил пожал плечами: ‒ Ты… просто человек. В степи чуть не умер, сознание от боли терял… А Тайна, она же чудо, особая сила. И люди должны быть особенными.

‒ По-твоему, ‒ тихо спросил Энтис, ‒ я её недостоин?

‒ Вовсе нет. Сила меняет, вот я о чём. А в Тайне силы тьмища. Она бы вылезла наружу, хоть разик.

Вил поболтал рукой в ледяном ручье. Никто не достоин Тайны, как ты. Если бы моё слово что-то значило, я сказал бы это и в Тени, пусть даже пришлось бы всю оставшуюся жизнь провести в эллине.

‒ Уходи, Энт. Пожалуйста. Встретимся здесь, через два знака.

Энтис вздёрнул подбородок и прищурился.

‒ Ты ведь не хочешь со мной поссориться, Вил?

Вил, пряча вздох, отрицательно покачал головой.

‒ Тогда, ‒ ласковым голосом промолвил его друг, ‒ ни слова больше об этом. Идёт?

‒ Тебе решать. ‒ Вил коротко усмехнулся. ‒ Ты из лука хорошо стреляешь?

‒ Да, ‒ удивлённо сказал Энтис, безуспешно пытаясь понять причину вопроса, ‒ ты же видел.

Вил видел, и не раз: на ярмарках, свадьбах и прочих празднествах, где он играл и пел, зарабатывая на жизнь им обоим, а Энт, за неимением других занятий, развлекался. Поскольку стрельба из лука была одним из любимых увеселений среди деревенских жителей, Вилу представилось немало возможностей убедиться: стреляет его друг так же хорошо, как танцует с мечом, играет на флейте, охотится… как почти всё, за что берётся. Мастерство его в обращении с луком можно было описать в трёх словах: он не промахивался. Во всяком случае, исключений из этого правила Вилу наблюдать не довелось.

‒ Вот и славно, ‒ кивнул он. ‒ С камнями да ножом плохая охота, а без мяса мы долго не протянем. Нужен лук. И топорик, мы ж не кроты, в норке жить. Тебе и правда стоит к Эверлену в гости сходить. ‒ И с невинным видом посоветовал: ‒ Ты поспеши, чтоб до темноты воротиться. Ночью-то тебя в лес не отпустят. Та девушка красоточка, верно? Ей нравятся Рыцари. И говорила, сёстры у неё есть… Тебе с жильём возиться, перед таким делом отдохнуть надо, а в Эверне ночью поспать вряд ли сумеешь.

Энтис вспыхнул; Вил мило улыбнулся. А ответ, как всегда, нашёлся слишком поздно. Ну почему, печально думал Энтис, в сражениях на словах я вечно упускаю момент?

Разумеется, не из-за шуточек Вила, но до утра в Эверне он не остался. Уйти было непросто ‒ остаться просило целых пять нежных девичьих голосков ‒ и всё же, не успели сумерки смениться беззвёздной тьмой, как он вернулся к другу. Днём солнце уже грело вовсю, но ночи были холодные; и хлопоча с ужином и ёжась от порывов ветра, Энтис не раз жалел об отвергнутом приглашении. Впрочем, у него был костёр, и подбитая мехом куртка, и куча снеди, которую ему впихнули щедрые хозяева Эверна, и три бутылки отличного вина… и Вил. Вил часто напоминал другу дикого зверька: идёт на зов, берёт еду из рук, даже позволяет погладить, но сделаешь невзначай резкое движение ‒ сразу метнётся прочь и надолго исчезнет с глаз. Энтису порой казалось, что его пугливую зверушку, Вила, приманивает лишь холод: не согреешься толком, если не прижмёшься к чьему-то тёплому боку…

Ночью, ветреной, сырой и промозглой, и мысли рождались зябкие, ледяные. Голос Вила мог бы их прогнать, но сегодня Вил не пел, не притрагивался к минеле ‒ весь ушёл в Книгу. Одно утешало: читая, Вил прислонялся спиной к его коленям, и он, выходит, всё-таки был не один во тьме.

Той ночью он окончательно смирился и с безумными причудами своего сердца, и с бесспорностью нарушенной Заповеди, и с неизбежностью расплаты. Нелёгкой была эта ночь, полная безнадёжности и боли… и всё же она принесла ему покой. Или подобие покоя ‒ хотя бы на то время, что Вил рядом…

В глухой чаще, на полянке с крохотным озером, Энтис впервые в жизни взялся за постройку дома. И очень скоро пришёл к грустному выводу: если он и не худший в мире строитель, то второй из худших ‒ наверняка. Топора он сроду не брал в руки, о сооружении домов ничего не знал, а лезть за советами к другу не решался: вдруг Вила опасно отвлекать от Книги, и вообще, менестрель-то чем тут поможет? Пришлось всё придумывать самому. Получилось низенькое кособокое строеньице, наполовину шалаш, наполовину землянка, на которое он глядеть не мог, не морщась. Но Вил, увидев, неожиданно просиял и сказал тихонько: «Настоящий дом!» ‒ с таким искренним восторгом, что у него даже стёртые в кровь руки стали меньше болеть. Кстати, у Вила всё чаще вырывался сухой хриплый кашель, и блеск в глазах нехороший… нет, не зря он мучился. Дом, пусть с виду и не очень, от ветра и дождя всё-таки защитит.

Дни шли, но ничего не менялось: Вил читал и с ним почти не разговаривал. И длинными ночами у костра, играя на флейте приютившему их Лойрену или перебирая струны минелы, а потом лёжа без сна до рассвета, он чувствовал себя заблудившимся, и очень юным, и очень, очень одиноким. Пробуждение и Книга отрезали его от друга, измена клятве ‒ от Замка и хрупкой связи с отцом, и если, думал он, это и есть его расплата ‒ можно абсолютно не волноваться, хватит ли её, чтобы закрыть вину.

___

Печальное то было время ‒ время Книги Семи Дорог. Казалось, она полностью завладела душой и помыслами моего друга, его судьбой ‒ и моей, значит, тоже, ведь судьбы наши неразделимы… Книга не давала мне покоя. Зачем она на моём пути ‒ загадочная легенда Багровых Лет, мрачный осколок давних дней насилия и боли? Как попала к отцу? Почему он прятал её вне Тени и для чего показал мне, взяв то обещанье? Знал ли историю Книги… знал ли содержание? Думать дальше мне было страшно. Неужели мой чудесный отец, Лорд Трона, образец чести, ‒ и втайне от братьев… и вопреки принципам Ордена…

Я отшатывался от таких мыслей, как от ядовитых змей. Жить, нарушив Заповедь Слова, тем самым нарушая и Заповедь Истины, ‒ ладно. Но подозревать в обмане отца… нет, с этим я жить не сумею!

Но достойно ли Рыцаря спасаться от горя и тягостных раздумий, убегая из жизни, а не идти по ней без жалоб и капризных протестов избалованного ребёнка, терпеливо, не сдаваясь… как Вил. Как всегда, всегда и во всём поступал Вил.

Вил… он вдруг замирал, впиваясь в нечто невидимое расширенными (в восхищении или страхе, я не смел гадать) глазами, или хохотал, или бросался на землю и долго-долго лежал, не двигаясь, а потом вновь хватался за Книгу, или держался совсем как прежде, пел и играл на минеле… или уходил. Ни на миг я не знал покоя из-за его манеры уходить! У него так странно блестели глаза, он казался настолько чужим и холодным, что идти следом я боялся: вдруг отошлёт прочь резкими словами или ударит… или обратит против меня силу Чар. Нет, я вовсе не считал это незаслуженным: я перед ним виноват, я принял бы грубость и боль без обиды или гнева, даже с облегчением… Но мысль о том, что мне придётся испытать воздействие Чар, вызывала у меня ужас, с которым я не мог совладать, как ни пытался.

Но отпускать его, неведомо куда, одного я тоже не мог. И с ледяной тяжестью на сердце шёл за ним.

А он был словно одержимый. Он забирался в самые мрачные дебри Лойрена ‒ вряд ли нога человека ступала сюда до нас; ложился на сырую холодную землю и что-то пел тихонько (а я едва не плакал от отчаяния); вставал и устремлялся всё дальше в дикую чащу, от которой так убедительно предостерегал меня год назад; и его лицо то жарко пылало, то бледнело, будто жизнь покинула его ‒ разве может лицо живого человека быть столь лишённым красок и всё же столь прекрасным? Я любовался им. Я начинал по-настоящему его бояться. А этот бездонный сверкающий взгляд!..

А иногда ‒ он улыбался мне, и брал за руку, и вёл. Туда, где колючие кустарники, и жалящие травы, и трясины, чавкающие под ногами, и стволы, больше нас двоих в обхвате; и всё это дышало, издавало жуткие звуки, ветви впивались в нас, раздирая в клочья одежду и кожу, будто бы наказывая за дерзкое вторжение. И я думал: вот-вот они, подобно ожившим злобным стенам, сомкнутся вокруг нас, и вскоре лишь белые кости останутся в траве, а затем исчезнут и они. Я вспоминал опасности Лойрена ‒ от змей-багрянок до болотных гусениц, чьи личинки проникают под кожу и растут, питаясь телом жертвы; от хищных биров до маленьких мриков, любителей падали, от укуса их крохотных зубок люди болеют и часто умирают… Я был настолько испуган, что всё время молчал: страх словно затыкал мне рот. И к счастью: я хотя бы выглядел спокойным. Во всяком случае, пока Вил не изъявлял желания поговорить. Я знал: стоит мне выдавить хоть слово, и я не выдержу, и в лучшем случае всего лишь разрыдаюсь. Что я натворю в худшем случае, я и думать не смел. И потому не пытался отвечать, только кивал. А он ‒ как назло, именно в те моменты, когда я был особенно близок к обмороку или совершенно непристойному срыву, ‒ вдруг делался весёлым и общительным, смеялся, подшучивал над своим безрассудством и тем, что он звал «рыцарской серьёзностью». Боги, а каких трудов мне стоила эта «серьёзность»! Не то впору было бы с истерическим хохотом и слезами биться головой о стволы…

Позже я думал: не будь у него тех вспышек «обычности» ‒ и я легко и безвозвратно скатился бы во тьму безумия. Куда хуже участи Вила, не найди он Исхода: его манили чудные мелодии и нестерпимо прекрасные образы из открывшегося ему мира Кружев ‒ а меня преследовали, будто хищные чудовища, вина, обман и подозрения… и Чар. Всегда, неотступно ‒ ужас перед Чар, ужас слепой и унизительный.

И ещё была мучительная пытка: заставлять его есть. Я уходил подальше и вспоминал все известные мне проклятия или плакал от бессилия: он мог не есть два-три дня подряд, ни кусочка! Как ни изощрял я свои жалкие кулинарные способности ‒ без толку. Или вдруг начинал есть очень много, всё подряд ‒ даже полусырое мясо и не отмытые от грязи коренья, ‒ с таким отсутствующим видом, что спокойней мне ничуточки не становилось.

Он похудел, как после тяжёлой болезни, щёки ввалились, под глазами залегли чёрные тени. Только глаза ‒ огромные, горящие ‒ и оживляли бледное лицо… такое усталое, что сердце у меня сжималось от жалости, и я едва сдерживался, чтобы не броситься к нему, выхватить Книгу и швырнуть в огонь. А потом унести (он, наверное, лёгкий сейчас, как пушинка!) в Эверн или в ближайшую гостиницу ‒ в любой дом, где он сможет лечь в тёплую постель и согреться. И забыть навсегда, как ночной кошмар, и разбойников, и пробуждение, и Книгу Семи Дорог. Забыть… я любую цену заплатил бы за такое счастье, отдал бы всё в Сумраке, вынес самую сильную боль!

Но рассудка я ещё не утратил. И понимал: это невозможно. Всё, что мог, я для него уже сделал: дал Книгу, выстроил дом, разводил огонь, чтобы он не замёрз, подсовывал еду, чтобы он не умер с голоду. И, быть может, защищал от одиночества? Я надеялся… но вовсе не был уверен, нужна ли ему защита, важно ли ему, хоть капельку, присутствие рядом (и само существование на свете) Энтиса Крис-Талена.

Лесные зверюшки крутились вокруг Вила с утра до вечера (иные не желали покидать его и ночью и бесцеремонно располагались в крохотном домике), совсем не обращая внимания на меня. Я подходил к ним, гладил, брал на руки ‒ они не пугались, не убегали, ни разу не укусили. Вил от еды отказывался, а они охотно соглашались составить мне компанию, порой принимая участие в трапезе так усердно, что мне оставался лишь запах да пустой котелок. Неважно: теперь и мне аппетит начал изменять. Я плохо спал ночами, но не всё ли равно? Вил, похоже, не спал вовсе. Обо всём этом стоило бы обеспокоиться, если бы у меня вдруг не хватило сил отправиться на охоту. Или стрелы начали бы летать мимо цели.

Я натянул тетиву и встал. И вздрогнул: лук у меня отобрали. У самого уха раздался тихий смешок.

‒ Пойдём, Энт. Я покажу… Пойдём. В трясины твою охоту. Ты убиваешь и убиваешь, а они терпят и приходят лизать тебе руки. Это о них ты плачешь? Я видел слёзы на твоём лице… А они вот не плачут, бедные покорные глупышки! Жестоко, Энт, как невыносимо жестоко устроен этот проклятый Сумрак, и мы играем по его правилам, беспомощные слепые убийцы! Ты пойдёшь? Я знаю, ты любишь быть со мной, тебе не нравится одиночество, да? ‒ он засмеялся снова и закусил губу так сильно, что выступила кровь. ‒ Но совсем неважно ‒ рядом или за тысячу таров… Пойдём, пойдём же, они нас не станут ждать!

И потащил меня в чащу, крепко держа за руку, и его глаза лихорадочно блестели, и щёки пылали, а губы беззвучно смеялись. Мы забрались в совсем незнакомые места, троп не было, и один я никогда не отыскал бы пути назад. Чёрные кружева-капканы из ветвей, угрожающие звуки отовсюду ‒ мне уже их вполне хватало, а тут ещё странное оживление Вила, смеющийся бескровный рот, жаркий огонь на прозрачно-белом лице… всё во мне натянулось до предела, и я прятал глаза, боясь выдать нестерпимый ужас, овладевающий мной с каждым мигом всё сильнее, и молил Деву Давиат прибавить мне мужества хоть настолько, чтобы не потерять сознание или не закричать.

Он опустился на колени, я тоже; дальше мы ползли на четвереньках в склизкой каше из травы и мха, оставляющей на одежде и руках мерзко пахнущие бурые пятна. Я дышал ртом, стараясь сдерживать приступы тошноты, и утешался мечтами о том, как мы вернёмся, и я тотчас влезу в озеро и не выйду, пока не отмоюсь начисто, пусть все мышцы сведёт судорогами от холода. Проклятые корни были так похожи на змей! И ветви хлещут по лицу, норовя угодить то в глаза, то в рот, и повсюду эта вонючая слизь… Очередная ветка свесилась на лоб, я мотнул головой ‒ а она посмотрела крохотными жёлтыми глазками и зашипела. Я вскрикнул таким диким голосом, что сам испугался, и стиснул зубы, сгорая от стыда. Вил отшвырнул змею (невозмутимо, словно и впрямь убрал ветку) и обнял меня за плечи. Я изо всех сил прижался к его куртке лицом. Островок тепла и защиты в холодной тьме… даже липкая грязь с тошнотворным запахом не могла заставить меня от него оторваться.

‒ Не шуми, ‒ прошептал он мне на ухо. ‒ Двигайся, как тень, не то спугнёшь. Делай всё, что я скажу.

И приятная прогулка продолжалась. Через несколько минут (мне они показались часами) мы, слава богам, выбрались из грязи и больше никуда не ползли ‒ тихонько лежали в густых зарослях кустарника с пушистыми почками, осыпавшими нас розовой пыльцой. Сквозь ветви я видел крохотную полянку, невысокий холм и в нём отверстие, вроде пещеры. Вил даже мог бы войти, если б наклонился… И тут до меня дошло, откуда взялась эта мысль: Вил уже не рядом, а стоит у холма. Негромко насвистывает, пристально глядя на меня, и манит к себе рукой, вторую держа у губ ‒ «веди себя как можно тише». Я осторожно вылез из кустов… а из пещеры вышел бир. Круглоухий чёрный котёнок с гибким длинным хвостом, а ростом почти до колен Вила. Он потёрся о штаны моего друга и зевнул, обнажая два ряда острых, как кинжалы, зубов. Вил напевал без слов, и выражение его глаз было не более человеческим, чем у бира, с упоением трущегося головой и всем грациозным пушистым телом о его ноги. Высунулся второй детёныш, долго принюхивался и дёргал ушами перед тем, как решился последовать примеру братца, но затем принялся ласкаться к Вилу ещё усердней, чем первый, ‒ вдвоём они едва не сбивали его с ног, громко и очень довольно урча. Потом вылез третий, совсем маленький, но бесстрашный: обошёл вокруг Вила, обнюхал, перекувырнулся в траве, попутно цапнув братишку за хвост, деловито повторил процедуру обнюхивания со мной, вернулся к Вилу и свернулся уютным клубком у его ног, устроив мордочку на его сапоге. Похоже, вся троица пребывала в отличнейшем расположении духа.

‒ Не бойся, ‒ не меняя мелодии, пропел Вил. ‒ Опасно, если испугаются… а они не боятся… и ты не бойся, ‒ продолжая петь, он наклонился, подхватил малыша на руки и чуть не носом уткнулся в чёрную шёрстку. Песня лилась, не прерываясь ни на миг: ‒ Энт, подойди. Тихо… тихо… иди сюда. Иди ко мне.

Он сошёл с ума. Я подошёл. Он приблизил мордочку бира к моему лицу; розовый язычок проехался по щеке, как тёрка. Я замер, ровно дыша, он пел, бирьи детишки мурлыкали и выражали нескрываемое желание подружиться. Я собрался с духом и погладил бира ‒ совсем как обычного котёнка.

‒ Уходи, ‒ пропел Вил, осторожно опуская детёныша на землю. ‒ Иди тихо… прямо по тропе… Самка на дереве над нами… не чует угрозы, не бойся… Не стой, иди, иди!..

Под его пение я двигался, как во сне, всей кожей чувствуя взгляд огромного хищника. Самка бира ‒ мамаша заботливая и осторожная, и считает врагом любое живое существо, которое, на своё несчастье, очутилось рядом с её потомством. А на врагов она накидывается с такой яростью, что в сравнении с нею взбесившийся от жары бир-самец ‒ просто кроткая домашняя киса.

И эта милая общительная зверушка расположилась на толстой ветке прямо над беззащитным Вилом, окружённым тремя резвящимися котятами. А он, прекрасно сознающий угрозу, смотрел на меня и пел:

‒ Уходи, я иду следом, не делай резких движений, не смотри на неё… только не бойся, иди, иди же! ‒ и медленно шёл ко мне ‒ улыбаясь, блестя глазами, с высоко поднятой головой и румянцем на щеках. Лишь румянец и выдавал волнение… или дело в бирьем шершавом языке? Я ждал нападения каждый миг, но его не было. Она видела нас, она запросто могла нас убить ‒ но почему-то дала нам уйти!

Он замолчал, обогнал меня на узкой тропе и побежал, стремительный и лёгкий, как оленёнок… или ветер ‒ разве олени могут мчаться по лесу так бесшумно? А я, кажется, произвожу столько топота и треска, что наверняка переполошил уже всех биров на полсотни таров в округе…

Я вслед за ним вылетел на нашу полянку и остановился, учащённо дыша. И все ощущения безумной прогулки и предваряющих её безумных дней напали на меня со свежими силами. Вил упал в траву и хохотал. Потом вскочил. Его лицо разгорелось ещё пуще; глаза сияли восторгом.

‒ Ты видел? Мерцанье, Энт, я…

Боги, что же мне делать?! От выдержки моей остались одни лохмотья, да и те всё меньше и меньше!

‒ Энт? ‒ он удивлённо коснулся моей руки: ‒ Ты дрожишь… тебе холодно? Бег должен бы согревать.

‒ Тебя стоило бы высечь за такие игры, ‒ пробормотал я, избегая его взгляда.

‒ Ну, попробуй. ‒ Он рассмеялся: ‒ А что я сделал, Рыцарь? Немножко выпачкал тебя в грязи? Так отмойся и смени одежду. А нам надо было пахнуть лесом, или они бы не вышли, они пугливые. Энт, ну кончай дуться! Ведь малыши тебе понравились, правда? Такие ласковые, доверчивые.

‒ Ты сумасшедший, ‒ процедил я, из последних сил сдерживаясь.

‒ Да, ‒ смеясь, согласился он. ‒ Но со мной ты не умрёшь от скуки. Кто ещё мог дать тебе погладить бира? Энт, мы так давно не сражались! Потанцуй со мной. Хоть немножко. А то я всё перезабуду.

‒ У тебя нет меча, ‒ с трудом выговорил я. Но он уже протягивал мне мой собственный меч, а сам подхватил палку, прямую и длинную… ту, с которой защищал меня от разбойников почти знак назад.

‒ Я не могу с тобой танцевать с настоящим мечом.

‒ Можешь, ‒ заверил он. ‒ Тебя учили этому десять лет, Рыцарь. Очень даже можешь, или грош цена боевому искусству Ордена, а я, между прочим, в него верю. Ну, давай!

Находясь в каком-то странном душевном оцепенении, я встал в первую позицию и поднял меч ‒ и он вырвался от меня, едва палка Вила его коснулась. Я опустился на колени и закрыл лицо руками. Конец, конец моему мужеству, моему терпению… Я тяжело дышал, пытаясь не издать ни единого звука: стоит дать волю чувствам, и я зарыдаю так неистово и неудержимо, что сердце просто разорвётся…

Он отвёл мои руки от лица (я безуспешно пытался сопротивляться) и тепло улыбнулся, совсем как в счастливые дни, когда ни Дара, пробуждённого по моей вине, ни проклятой Книги меж нами не стояло.

‒ Ты не стал хуже сражаться, Энт. Ничуточки. Я выбрал неудачное время, вот и всё.

‒ Я больше не могу, ‒ прошептал я. ‒ Не могу. Нет. Этого для меня слишком много…

‒ Много чего? ‒ обеспокоенно спросил он. ‒ Леса? Возни с охотой, готовкой и грязной посудой? Или ты о бирах? Я хотел тебя порадовать, развлечь, ты тут скучаешь. Они такие славные.

‒ Порадовать своей смертью?! Тебе казалось, если я увижу тебя в зубах у бира, это меня развлечёт?!

‒ При чём тут зубы? Я не повёл бы тебя туда, где опасно! ‒ он нахмурился. ‒ Ты сомневаешься?

Я в отчаянии склонил голову.

‒ Как тут не сомневаться?! Ты говорил, пробуждение ведёт к Исходу или безумию, но Исхода нет, а твои глаза… и всё, всё, каждый день… ‒ я понял, что начинаю всхлипывать, и поспешно замолчал.

‒ Но Исход был… давно. ‒ Вил потёр лоб, причудливым узором размазав по нему грязь. ‒ Я разве не сказал тебе? Почему, ради Мерцанья, ты не спрашивал? Так и спятить недолго, целый знак ничего не знать и бояться! Если ты меня не простишь и немедленно уйдёшь ‒ по-моему, я не удивлюсь.

‒ Зато я удивлюсь, ‒ хмуро отозвался я. ‒ Мёрзнуть так долго ‒ и уйти, едва потеплело? Потрясающая глупость. Или ты к моим глупостям уже слишком привык, чтоб удивляться?

Вил расхохотался.

‒ Да ты всегда поступаешь разумно! Кто уверял, будто никогда не отпускает поводьев? Решил, что я сошёл с ума, и вёл себя именно так, как надо вести себя с сумасшедшими! И с бирами тоже… Если бы ты ещё не был таким сдержанным! ‒ он мгновенно посерьёзнел. ‒ Эта твоя манера терпеть боль молча ‒ вот уж её-то разумной не назовёшь. Мне и в голову не приходило, что ты о чём-то беспокоишься.

‒ Мне и в голову не приходило, что ты вообще меня замечаешь иногда! ‒ вырвалось у меня.

‒ Почти не замечал, ‒ спокойно признал он. ‒ Все мои мысли принадлежали Мерцанию. Мне нужно было уйти в мелодии Чар глубоко, как только возможно, не теряя и Сумрака… Я не был тебе приятной компанией ‒ а ты очень терпелив со мною. Больше, чем я заслуживаю. Всегда.

‒ Вовсе нет, ‒ пробормотал я, не зная, куда деться от стыда: я виноват, и я же ещё смею упрекать его!

‒ Да, Энт. Ты дал мне больше, чем можно ждать от самого преданного друга: голос Кружев и способ выучиться петь. ‒ Он усмехнулся: ‒ А котятам я понравился. И вправду все звери любят Чар-Вэй. Так мурлыкали! А маленький не хотел от меня уходить, видел? Цеплялся…

‒ Ты не Чар-Вэй!

‒ Исход состоялся. ‒ Вил внимательно глядел на меня. ‒ Конечно, я Чар-Вэй теперь, Рыцарь.

Манящий и страшный огонь, ледяной огонь Предвечной Тьмы, бился в огромных чёрных глазах…

‒ А котята были ужасно славные, ‒ сказал я. ‒ Малыш меня облизал. Я думал, он мне всю кожу со щеки сдерёт своим шершавым языком. Вот жалко будет, если потом взбесится от жары… ‒ и, помолчав, осторожно спросил ‒ в сущности, зная ответ: ‒ Ты ведь и раньше там был? Не наугад шёл?

Он глядел чуть снисходительно (к этому я уже привык), но ещё и как-то по-взрослому заботливо.

‒ Я смотрел из кустов, а пел сегодня впервые. Но это не степь, Энт. Я знал, что делаю. С Кружевами так: или знаешь точно, или уж совсем ничего. Для тебя риска не было, я ни капельки не сомневался, а то бы тебя туда сроду не повёл. Слушай, ещё немножко, и грязь на тебе засохнет, и ты волосы и за день не отмоешь, только простудишься.

‒ А для тебя риск всё-таки был?

‒ Поющие в Кружевах рискуют всегда. ‒ Он потёрся грязной щекой о плечо. ‒ И кто владеет даром, но не использует его, рискует не меньше. Так в Книге написано, Рыцарь… Я буду скакать во весь опор, если судьба подарила мне коня, но и я не хочу отпускать поводьев. Я-то не упаду… но чтобы никто не умирал под копытами… как ты говорил мне.

Он с коротким смешком вытянул руки, и мой меч лёг ему на ладони.

‒ Всё делается в точности, как ты говорил. Мои желания, и меня принимают за Рыцаря, а та девушка сказала обо мне «доблесть»… и даже Книга Семи Дорог пришла ко мне из Ордена. И Рыцарь ‒ мой друг, ‒ его губы улыбались, но взгляд был очень серьёзен, ‒ и брат… вроде того. Так, или ты сейчас же стащишь эти вонючие тряпки и влезешь в воду, или я сам тебя скину силой Чар!

А когда я, смеясь над его угрозой (вообще-то было не смешно, а страшновато), разделся и медлил перед соприкосновением с ледяной водой, «вейлин» прыгнул на меня сзади, я не удержался на ногах, и мы оба, сцепившись, полетели в озеро; и поскольку он не отстал и в воде, с отмыванием волос ‒ и моих, и его ‒ проблем не было. А ещё он здорово помог мне со стиркой, так как свалился в озеро в одежде.