Прокурорский надзор

Глава 6 ЧУДЕСА, ДА И ТОЛЬКО!

Приехав в Геленджик, срочно встречаюсь с друзьями. Нет, не все бывшие знакомые отвернулись от меня. Причем, особое сочувствие и готовность помочь встречаю, подчас, у людей не очень близких мне в прежние годы. Особое участие в моей судьбе принимают Рафик Габидулин, Марк Борисович Гульман, Фотий Эксизов, Лазарь Коган, семья ветеранов войны, педагогов-пенсионеров Блюм. Все они единодушно советуют: необходимо ехать в Москву, в прокуратуру РСФСР. Требовать передать расследование в «нейтральную» инстанцию. Мне неловко говорить, что для такой экспедиции у меня просто нет денег. В долг взять категорически отказываюсь — не верю, что когда-нибудь смогу вернуть… Но друзья буквально заставляют принять деньги. Их уверенность в моей правоте — в то время, когда большинство близких мне людей бросили меня, мобилизует, заставляет поверить в свои силы.

Опасаюсь ареста — ведь мера пресечения до сих пор не отменена. Перспектива снова оказаться за решеткой кажется мне кошмаром. Это заставляет, не мешкая, бежать из города. Переночевав дома, не сообщая никому своих планов — на всякий случай — мчусь в Краснодар. Можно было бы выехать из Новороссийска, но мне везде чудится погоня, кто знает, может быть в Крымск уже выехал наряд милиции для ареста и, не найдя меня там, спешит на квартиру… При мысли об этом прошибает холодный пот. Больше всего меня пугает возможность попасть в их руки живым. У меня ведь под рукой нет ни одного надежного средства покончить с собой в этой ситуации. Слава Богу, в это время года с билетами проще. Удается пристроиться в плацкартном вагоне поезда Адлер-Москва.

Москва встречает меня холодной, ветреной погодой. Снега не много, но он какой-то сухой, злой и колючий. Звоню Ирине, двоюродной сестре. Не зная, как примут родственники, на всякий случай предварительно заручился приглашением Жени Подреза. Ирина настойчиво зовет к себе. Знаю, что у нее попросторней — у Жени двое детей, жена и теща живут в двух комнатах. Еду на Новолесную, к Ире.

Принимает меня радушно. Приходят дядя Валя и тетя Тоня. Рассказываю о себе, своей жизни, если это можно назвать жизнью… Тетя Тоня ахает, всплескивает руками… Понимаю, им, наверное, дико слышать все это. Лауреату Ленинской премии дяде Вале, домохозяйке тете Тоне, Ирине, недавно вернувшейся из многолетней командировки в Вену…

Утром еду по указанному мне адресу — метро «Кузнецкий Мост». С трудом разыскиваю подворотню — именно здесь, в темной подворотне, вход в приемную Прокуратуры РСФСР. Крохотная приемная с полутора десятками стульев и двумя столами — прибежище сотен и сотен обиженных и их родственников. Не вяжется как-то нищета той части здания, что «для народа», с помпезной пышностью парадного входа для избранных. В этом плане прокуратура РСФСР не выделяется из шеренги других цитаделей бюрократии.

Не буду утомлять читателя рассказом о том, как «пробивался» к зональному прокурору. Важно то, что пробился.

Приняла меня Баграева — нестарая еще, худощавая женщина. Убеждаю ее в том, что передавать новое расследование Геленджикской прокуратуре, по меньшей мере, бессмысленно. Им предоставлялась не одна возможность исправить свою «ошибку». Требую передачи дела в любую «нейтральную» прокуратуру. В заявлении перечисляю: «Новороссийск, Краснодар, Крымск, Анапа и др.».

Вернувшись в Геленджик, узнаю, что краевая прокуратура из моего списка возможных кандидатов в «нейтральные» выбрала именно «и др..», справедливо полагая, что, возможно, в указанных мною городах прокуратуры куплены мною «на корню». Дело передано в Туапсе…

Из Крымска поступает информация, что наконец-то (более, чем через месяц после отмены приговора) из краевого суда в Крымскую комендатуру поступила бумага об отмене «меры пресечения». Я могу не бояться ареста. Теперь выполняю роль красной тряпки. Мне становится известно, что кое-кто из моих «крестников» весьма болезненно воспринимает сложившуюся ситуацию. Это радует. К сожалению, состояние эйфории продолжается недолго. Встречаю адвоката Тоскина. Знаю, что он считается сильным адвокатом, поэтому его мнение о возможных последствиях отмены приговора для меня много значит. Присаживается на скамейку, благо теплый день, и пытаемся вместе прогнозировать возможные варианты решения моего вопроса. Тоскин хорошо знает обстоятельства моего дела — оказывается, оно долго служило пищей для споров в кругу местных юристов. Несмотря на то, что Василий Павлович считает это дело «липовым», тем не менее прогноз его неутешителен. Он полагает, что наиболее вероятный вариант — «закрытие дела „отбытым сроком“». На что я возражаю, что срок-то я и так почти отбыл… «Ну на что же Вы рассчитываете?», — вопрошает адвокат. «На реабилитацию, естественно», — отвечаю я, однако без особой убежденности. «Поверьте, я четырнадцать лет работаю адвокатом, до этого пять лет учился на юридическом, имею друзей-адвокатов, но ЕЩЕ НЕ СЛЫШАЛ о том, чтобы по таким статьям человек реабилитировали полностью, да еще после фактически отбытого срока!» «Значит, я буду первым!» — отвечаю я. Но в споре этом мною руководит не уверенность или вера (веру в справедливость я давно потерял), а скорее упрямство. Эта черта моего характера раздражает многих. И Тоскин не является исключением. «Плюнете мне в лицо, если Вам удастся добиться своего», — в сердцах говорит Василий Павлович и поднимается со скамейки.

От разговора остается неприятный осадок на сердце… Как это всегда у меня бывает, главная пытка предстоит ночью. Давно мучающая меня бессонница — питательная почва для ночных кошмаров. Обычно засыпаю рано — уже в девять-десять вечера начинаю клевать носом. Но где-то в час — половину второго ночи просыпаюсь и до утра ворочаюсь, пытаюсь как-то отвлечься от жутких мыслей, уже под утро проваливаюсь в короткий неосвежающий сон и просыпаюсь разбитый и истерзанный. Именно в это время жизнь кажется особенно враждебной и бессмысленной…

Понимаю тщетность надежд, и все-таки хочется дождаться решения вопроса. Помню, давным-давно мне попалась книга какого-то зарубежного автора. Речь в ней шла о подпольной группе Сопротивления. Там один из героев приговорен к смертной казни через отсечение головы. Друзья с воли сумели передать ему ампулу с мгновенно действующим ядом — чтобы избавить от мучений. На казнь приговоренный идет с ампулой во рту. Но так до последнего мгновения и не воспользовался ею — ампула нетронутой выскользнула изо рта отлетевшей головы… Я не мог понять этого, а теперь понимаю. Но, во всяком случае, мне необходимо какое-либо «верное средство», чтобы уйти из жизни в любой момент. Поэтому последующие дни занимаюсь поисками подходящего лекарства. Использую все свои связи и, наконец, вот оно — маленький остроконечный пузырек без надписи. Поворачиваю на ладони — хрупкая ампула поблескивает прозрачными боками, за которыми маслянисто переливается чуть желтоватая жидкость. Человек, передавший ее мне, произносит какое-то мудреное, сразу забывшееся название «лекарства». По его словам, действует мгновенно и наверняка, теперь я ничего и никого не боюсь. Иду домой, сжимая в кулаке заветную стекляшку. Решаю нигде и ни при каких обстоятельствах с ней не расставаться. Однако, придя домой и снова рассматривая ампулу, прихожу к выводу, что емкость эта ненадежна — носик легко обломится при малейшем механическом воздействии, да и стенки сосуда прочностью не отличаются…

Вспоминаю, что в Стасином ящике видел пустую ампулу из-под болгарских духов «Роза». Тоненькая, но изготовленная из более-менее толстого стекла трубочка с запаянным концом и полиэтиленовой пробочкой, входящей далеко внутрь сосуда. Да и емкость вполне подходящая. Это то, что надо! Осторожно отламываю кончик крошечной ампулы, переливаю по капле «лекарство» в пузырек, плотно вгоняю пробочку. Вот теперь я могу носить ее всегда с собой. В случае ареста или еще какой необходимости никто не сможет мне помешать…

Вечером в комнату входит бегавший за почтой Стасик и кладет передо мною маленький бумажный листочек. Повестка в Туапсе. В указанное время мне необходимо быть в межрайонной прокуратуре у следователя Апонасько. Не скажу, что повестка вселяет в меня какие-нибудь надежды, но все-таки какая-то определенность…

Боря Гудков, работающий на автобазе «Турист», договаривается с шофером, везущим экскурсию в том направлении, и вот я уже сижу на переднем сиденье мощного «Икаруса», набитого туристами. Давно не ездил я по этой дороге!

В Туапсе приезжаю вовремя. Без труда нахожу прокуратуру. Здесь меня принимает молодой невысокого роста крепыш. Оказывается, следователь Апонасько выехал в срочную командировку и оставил для меня бланк допроса, который я должен заполнить собственной рукой, отвечая на вопросы, задаваемые по подготовленному списку, принявшим меня работником. По моей просьбе следователь дает ознакомиться с содержимым папки — моего личного дела. Закрывая дело в 1984 году, я уже знакомился с подшитыми бумагами. Правда, наспех, но память у меня отличная, что давало возможность впоследствии буквально цитировать целые абзацы из тех или иных документов. С того времени папка чуть ли не вдвое разбухла — за счет подшитых жалоб и ответов на них. Но есть кое-что и новое. Например, письмо «потерпевших», отправленное мною в «Литературную газету». Письмо испещрено пометками, сделанными красным карандашом — видимо, с ним долго и тщательно работали. Но когда я принимаюсь листать старые документы, вдруг натыкаюсь на совершенно незнакомые мне бумаги. Например, показания некой сотрудницы милиции, которых, готов поклясться, при закрытии в деле НЕ БЫЛО! Теперь мне становится ясно, что документы в папке подвергались подтасовке. Нахожу еще ряд незнакомых мне бумаг. В то же время, некоторые документы, на которые я ссылался в своих жалобах, ОТСУТСТВУЮТ.

Прошу у следователя два листа бумаги и подробно, стараясь ничего не пропустить, фиксирую свои открытия. А также пишу заявление с требованием разобраться с фактом фальсификации. С тем и уезжаю в Геленджик.

Приближение Нового года, такого любимого мною праздника, не радует. Стасик уехал с Людмилой на каникулы в Электросталь. Тоска сжимает сердце… Несмотря на приглашения к нескольким друзьям, решаю никуда не идти, Новый год встретить в кругу самого себя. С таком состоянии идти в гости — значит, испортить настроение окружающим.

Спать ложусь рано, не досмотрев новогоднюю передачу по телевизору. Утром вставать не тороплюсь. Включаю телевизор. Идет какой-то фильм, не вызывающий у меня никакого интереса. После завтрака слоняюсь из угла в угол, не в силах сосредоточиться на каком-нибудь деле.

Одеваюсь и выхожу на улицу. Несмотря на хорошую теплую погоду, людей в городе мало. Отсыпаются после новогодней ночи. Встречаю дружественное мне семейство Угловых. Идем вдоль моря пешком. Как всегда, море успокаивающее действует на мою психику. Покормили чаек и уток прихваченным Аленой и маленькой Татусей хлебом. Вода тихая, ее голубая гладь простирается по самого четко очерченного горизонта. Тонюсенькие прозрачные волны лижут желтый песок у самых ног, пересчитывая белые и розовые круглые ракушки, пунктиром обозначающие границу пляжа…

Близко к сердцу принимаю мольбу о помощи в уничтожении остатков новогодней трапезы, которых, по выражению Ольги, хватит на роту солдат. А где их (то есть солдат) взять? Тем более — роту…

Домой прихожу поздно вечером. Открываю почтовый ящик. В нем газеты и письмо.

Лампочка горит тускло, поэтому не сразу удается разобрать штемпель на конверте. «Межрайонная прокуратура г. Туапсе». Небывалое волнение охватывает меня, руки трясутся, никак не могу вскрыть конверт. Наконец обрываю полоску бумаги сбоку, достаю сложенный вдвое желтоватый листок… Буквы прыгают перед глазами, смысл короткого текста не доходит до сознания: «Сообщаю Вам, что уголовное дело, возбужденное в отношении Вас в 1984 году по обвинению по ст… производством… прекращено… за отсутствием в Ваших действиях… состава преступления…»

Ноги подгибаются, еще некоторое время борюсь с вдруг охватившей слабостью, цепляюсь за перила лестницы, но пальцы разжимаются, я сажусь прямо на грязные ступени. Тошнит, сердце колотится, больно ударяясь о ребра. Напряженные до предела нервы лопаются со звоном, неудержимый поток слез льется из глаз… Я не делаю попыток сдержать их, я вообще ничего не делаю, меня трясет так, что, кажется, вибрирует вся лестница до девятого этажа.

Постепенно истерика прекращается, появляется неодолимое желание с кем-нибудь поделиться радостью. Неважно с кем, но обязательно сейчас, сию минуту! С кем? Вспоминаю о соседе, Прозоровском. До несчастья, случившегося со мной, мы дружили — благо живем на одной лестничной клетке. Тогда он работал начальником какой-то строительной организации. Стасик называл его «дядя-строитель». Часто, чуть не каждый день, заходили друг к другу в гости. Саша не являлся в то время принципиальным противником некоторых напитков, скорее наоборот. Год или два назад Прозоровского назначили председателем горисполкома. Мне иногда приходилось встречаться с ним — в лифте или на улице. Не желая ставить его в неловкое положение, я никогда не заговаривал с ним, здоровался в том случае, когда сталкивался, что называется «нос к носу» (как и с его женой Аленой). И вот сейчас я кинулся к нему.

Звоню в дверь. Увидев меня, Александр Сергеевич как-то непроизвольно резко отшатывается назад, словно перед ним вооруженный грабитель, но, справившись с собой, задает вопрос: «Вам чего?» Дрожащей рукой протягиваю ему бумажку и выкрикиваю: «Я реабилитирован! Вот бумага…». «Ну и что?» — следует вопрос и бывший «дядя-строитель», а теперь мэр города поворачивается на 90 градусов.

«Я хотел поговорить…». «Записывайтесь на прием», — уже через плечо советует Прозоровский, и перед моим носом захлопывается, обитая дерматином, дверь.

Такой прием действует на меня отрезвляюще. Я понимаю, что настоящая борьба еще впереди. Не знаю, как в других странах, но в нашем Отечестве человек, побывавший под судом, но даже оправданный, уже на всю жизнь несет на себе клеймо, как говорится: «То ли он украл, то ли у него украли — но ведь что-то было!..» В последнее «перестроечное» время много делается для реабилитации жертв сталинского террора. Это очень удобно — никакого тебе беспокойства, связанного с восстановлением на работе или выплатой компенсации. А политический капитал — вот он, налицо! У нас очень любят мертвых. Стоит кому-то умереть — оказывается, что был он хороший человек. И дифирамбы ему поют те, кто вчера травил…

Полагая, что вопросы, сопутствующие реабилитации будут решаться краевой прокуратурой без моего участия, занимаюсь личными делами, главное из которых прописка. Отношу заявление в домоуправление, к заявлению прилагаю копию решения о реабилитации. Но, оказывается, пропишут меня в МОЕЙ СОБСТВЕННОЙ КВАРТИРЕ только после согласия моей бывшей жены! Более того, кроме «визы» моей, теперь уже БЫВШЕЙ, спутницы жизни, на листке с заявлением должно быть зафиксировано и согласие начальника милиции! Поразительный взлет бюрократической мысли! Ни в одной сфере народного хозяйства не трудится такое количество одаренных — да что там одаренных! — талантливых людей, как за письменными столами. Воистину щедра на таланты русская земля! Вдумайтесь в ситуацию: я был лишен прописки после вступления в силу приговора суда. В настоящее время этот приговор отменен как незаконный. Но за прошедшее время многое изменилось — в частности, на основании именно этого приговора без моего ведома Геленджикским судом был решен вопрос о моей семье — оформлен развод. Теперь же я не могу быть прописан в квартире, полученной МНОЮ, без согласия разведенной со мною женщиной! А если она не согласится? Мне говорят — подавайте в суд!

Для меня это — вопрос принципа. Поэтому передаю через Стасика Людмиле свое заявление с запиской, в которой прошу не доводить дело до суда, объясняю ситуацию, в соответствии с которой суд не может не решить вопрос в мою пользу, а также, по логике вещей, должен восстановить наш брак. При этом следующий развод обязуюсь затянуть согласно нашим законам на максимальный срок, что может помешать реализации ее личных планов. Призыв к здравому смыслу не остается неуслышанным, на моем заявлении появляется сделанная рукой подпись «не возражаю». К счастью, с визой начальника милиции проблем не возникло и листок с коллекцией автографов вручается паспортистке домоуправления.

Решение вопросов, связанных с восстановлением на работе, выплатой компенсации и принесения извинений несколько затягивается. В Краевой школе Олимпийского резерва, где находится моя трудовая книжка, мне посоветовали в написанном заявлении заменить слово «восстановить» на «принять» на работу. Понимаю, что администрация в лице Юрия Борисовича Суруханова опасается возможного требования заплатить зарплату за вынужденный прогул в течение трех лет, но изменить формулировку отказываюсь. Оставляю заявление с приложенной копией справки и возвращаюсь домой, в Геленджик.

Мои напоминания в прокуратуру края о необходимости скорейшего решения вышеупомянутых вопросов остаются гласом вопиющего в пустыне, не вызывая у работников прокуратуры никаких эмоций. По совету друзей снова покупаю билет на поезд. Теперь занимаю деньги с чистой совестью — ведь должны же когда-нибудь причитающиеся мне деньги вернуть!

Две недели, проведенные в Москве, посещения приемных прокуратуры РСФСР и Президиума Верховного Совета республики приносят свои плоды. Буквально через три недели после возвращения в Геленджик получаю приглашение в Краснодар со справкой о средней зарплате, получаемой мною до ареста. Выясняется, что компенсация производится у нас весьма своеобразно — средняя заработная плата, МИНУС деньги, заработанные потерпевшим на стройках народного хозяйства! То есть, если накануне ареста человек не работал или получал зарплату меньше той, что «на химии», то по логике вещей, он может оказаться еще и должен государству! К тому же совсем не учитывается тот факт, что заработная плата на производстве насчитывается за 22 рабочих дня, а в местах, не столь отдаленных, отбывают и в выходные дни… Более того, из суммы, предназначенной к выплате, высчитываются еще и налоги! Воистину, Государство своего не упустит! На мой робкий вопрос, как мне собираются компенсировать моральные потери, зональный прокурор Крайпрокуратуры Бондаренко успокаивает меня сообщением, что «у нас это не предусмотрено». Согласно его, в общем-то беззлобной сентенции, я должен быть рад, что так легко отделался…

Одним из главных завоеваний нашего строя, без сомнения, можно считать исключительно бережное отношение к свободе, чести и достоинству каждого советского человека. Читал я где-то о том, что в Соединенных Штатах некоему гражданину, несколько месяцев пробывшему в заключении и оправданному за недоказанностью вины, была выплачена сумма, выраженная пяти- или шестизначной цифрой, в качестве компенсации морального ущерба (до ареста он был безработным). Наверное, это крайняя степень загнивания — разве можно оценить в деньгах ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ДОСТОИНСТВО? Наше государство с презрением отвергает саму мысль о подобном кощунстве. А зарплата — это да, это дело святое! Но на общих основаниях. Чтобы, не дай Бог, не разбогател человек на своем несчастье, нарушив, тем самым, СОЦИАЛЬНУЮ СПРАВЕДЛИВОСТЬ — еще одно великое завоевание социализма.

Получив на руки четвертушку бумаги, украшенную в левом верхнем углу штампом Краевой прокуратуры и коротким текстом, оканчивающимся словами: «… Прокуратура края приносит свои извинения за необоснованное привлечение Вас к уголовной ответственности», перехожу в другой кабинет, где уже другой начальник другого отдела диктует мне содержание заявления о восстановлении на прежнем месте работы. Заверив меня в том, что этим займется крайпрокуратура, он крепко жмет мне руку, провожая до двери.

Вечерним автобусом отбываю в свой город дожидаться документов на получение причитающейся мне суммы.

Время от времени достаю заветный листок, вчитываюсь в слова: «… прокуратура края… за незаконное …». В нескольких строчках извиняются передо мной за смерть отца, за распавшуюся семью, за потерянное здоровье, за всю мою искалеченную жизнь… И ни слова не сказано о наказании непосредственного виновника трагедии целой семьи и отнюдь не единственный… А ведь в каждой своей жалобе я требую именно этого!

Наконец приходят бумаги на выплату денежной компенсации. Адресованы они Горфинотделу Геленджкского горисполкома. Стало быть, за преступные игры городского правосудия с законом снова будет расплачиваться простой советский налогоплательщик… У меня, как у верноподданного гражданина, возникает идея — а не открыть ли счет в городском банке, на который могли бы перечислять пожертвования как организации и кооперативы, так и частные лица. Из этих денег выплачивать компенсацию жертвам правосудия. Государство подает нам пример такой благотворительности на каждом шагу. Например, ввели войска в Афганистан, покалечили там тысячи наших ребят (не считаю потери афганцев, перевалившие за миллион), а теперь вдалбливаем в головы граждан, что мы ВСЕ В ДОЛГУ перед жертвами преступной войны. А чтобы не шибко умничали несогласные — раздолбали с помощью средств массовой информации несчастного чиновника, заявившего «афганцу», что он его в Афганистан не посылал. Теперь в банке открыт счет для помощи солдатам, воевавшим в этой стране. И простые советские люди, охваченные энтузиазмом ВСЕОБЩЕЙ ВИНЫ, перечисляют на этот счет свои, подчас не лишние деньги… Открыт счет для спасения Волги. Открыт счет для Аральского моря. Счет для спасения Байкала… Оказывается, это тоже наша ОБЩАЯ БЕДА. Выясняется, что Государство преступно мало тратило средств на медицину (исключая, конечно, 4 управление при Минздраве) — открываем счет… Да, в общем, примеров хоть отбавляй.

Прихожу в Горфинотдел. Выясняется, что работающие здесь люди понятия не имеют, как, из каких средств выплачивать указанную сумму — 9 тысяч 235 рублей 09 копеек. Обещают созвониться с Краснодаром, Москвой и т. д. Через неделю терпение мое подходит к концу, как и очередная сумма денег. Заявляю, что ждать мне больше недосуг и если мне не выплатят на этой же неделе — выеду в Москву. Угроза возымела действие, и вот я в горбанке укладываю пачки денег в полиэтиленовый пакет. Вопреки ожиданию, никакого торжества или хотя бы душевного подъема я при этом не чувствую. Более того, мною овладевает какая-то апатия, иду домой. Стасик пришел из школы. Вместо приготовления обычного обеда, веду Стасика в ресторан «Геленджик». Сынок заказывает себе всего, «что душенька пожелает». Пьем «Пепси-колу». Подняв свой фужер, Стасик, как заправский тамада, объявляет: «Папа, пускай этот день, 10 марта, будет отныне нашим Днем Победы!»

Дни идут, складываясь в месяцы. О восстановлении на работе никто не заикается. Трудовая книжка находится в Краснодаре, в краевом совете ДСО Профсоюзов. Какой-либо бумаги из Крайпрокуратуры на восстановление сюда не поступало, председатель краевого совета В. Д. Новиков заверяет меня, что как только будет официальный документ — вопрос будет тотчас же решен. А пока предлагает взять трудовую книжку. Но мне такая трудовая книжка не нужна — последняя запись в ней о том, что я уволен по статье такой-то в 1984 году. Таким образом, рабочий стаж прерван, да и с записью этой кому я нужен! Попытки же разыскать работника прокуратуры, ответственного за мое восстановление на прежнем месте работы, успеха не имеют. То он в командировке, то на бюллетене… И никто, естественно, ничего не знает. Краснодар — не ближний свет, ездить туда часто я не могу. Остается только писать. Краевая прокуратура мои жалобы игнорирует. Выхожу на крайисполком, объясняю сложившуюся ситуацию председателю Кондратенко. В каждой жалобе указываю непосредственного виновника — прокурора Быкова. Узнаю, что вопрос о нарушениях соцзаконности в городе Геленджике вынесен на бюро Крайкома партии. Для моего врага это конец. Ведь он уже имеет в учетной карточке «строгий выговор» (это не считая «строгих указаний»). Но недооцениваю круговой поруки, царящей в системе правоохранительных органов. Совершенно неожиданно для меня «ход конем» делает прокурор края Рыбников. Он отменяет решение Туапсинской межрайпрокуратуры о моей реабилитации и назначает новое расследование — уже в Новороссийске. Узнаю об этом совершенно случайно, получив повестку из Новороссийска. Звоню прокурору Терещенко, фамилия которого указана в повестке. Заявляю, что сам в Новороссийск не поеду, а живым в руки не дамся. Лихорадочно просчитываю возможности новороссийской прокуратуры. Мне уже известно, что на бюро крайкома, когда всплыла моя фамилия, прокурор края Рыбников заявил, что по моему делу «открылись новые обстоятельства и дело направлено на новое расследование…». Таким образом, прокурора Быкова еще раз пожурили за «дело Маслова», но так как за одно и то же два раза не наказывают, вопрос был снят с повестки дня… Учитывая, что прокурор Рыбников не мог не сопроводить передачу моего дела своими комментариями и советами, обязательными для исполнения подчиненным, понимаю, что дело мое до суда не дойдет, а будет закрыто по ст.6 УПК РСФСР «ввиду изменения обстоятельств». Конечно, судимости у меня не будет, денег никто не изымет, но возможности этой статьи таковы, что она выводит из-под удара Быкова и снимает с прокуратуры края ответственность с решением вопроса о моем восстановлении на прежнем месте работы.

Снова, уже в который раз! вылетаю в Москву. Первый мой визит в «Литературную газету», которую с некоторых пор считаю своей заступницей. Принимает меня А. Б. Борин, один из сильнейших, на мой взгляд, журналистов, пишущих на правовые темы. После моего сбивчивого рассказа Александр Борисович «накручивает» Новороссийскую прокуратуру. Его интересует, какие такие «новые обстоятельства» открылись в моем деле. Видимо не получивший на этот счет никаких указаний «сверху» прокурор Терещенко простодушно сообщает, что «новых обстоятельств» в деле нет, а ему «дано указание проверить старый материал». Таким образом, мои предположения оправдываются и я спешу в прокуратуру РСФСР с заявлением, в котором прошу новое расследование провести где угодно, но только не в Краснодарском крае. Зональный прокурор Баграева заверяет меня, что как только прокуратура Новороссийска закроет дело, оно будет отозвано в Москву, где и будет рассмотрено со всей тщательностью. Хотя у меня и нет оснований доверять республиканской инстанции, но понимаю, что этот путь все равно придется пройти, и поэтому возвращаюсь домой. Недоверие же правоохранительным органам засело во мне крепко. И ставшие мне известными факты посещения Геленджка высокопоставленными чиновниками из прокуратуры РСФСР Ивановым, Суриным и другими, отдыхавшими в некоем «хитром коттедже» за чисто символическую плату, недоверие этого не рассеивают. Скорее наоборот, учитывая то обстоятельство, что летний отдых им организовал… Правильно, все тот же Быков!

Буквально через две недели после приезда в Геленджик я получаю основание для того, чтобы возгордиться своими аналитическими способностями. Я получаю из Новороссийска давно ожидаемое сообщение, что дело мое закрыто… по ст.6 УПК РСФСР!

Теперь остается ждать решения моей судьбы в Москве. Ждать приходится долго — почти два месяца. Но пришедший из республиканской прокуратуры ответ порадовал меня. Правда, вместо «ввиду отсутствия состава преступления» появилась новая формулировка: «ввиду недоказанности». Но в соответствии с Уголовно-процессуальным кодексом РСФСР, ст. 208 «ничем не отличается от других реабилитирующих статей, лицо в любом случае считается невиновным». Так что решаю не отвлекаться на мелочи, а добиваться полной СОЦИАЛЬНОЙ реабилитации. Тем более, что в документе присутствует фраза: «Краевой прокуратуре указано на необходимость решения вопроса в восстановлении на прежнем месте работы».

Но «крайпрокуроровцы» не спешат с этим самым решением. На мои запросы никто не отвечает. Ну, если «гора не идет к Магомету…» Еду в Краснодар. В кабинет заместителя прокурора края А. В. Пушкина проникаю, воспользовавшись потерей бдительности юной секретаршей. Внешне Александр Васильевич ничем не напоминает своего тезку и однофамильца. Но это именно тот Пушкин, чья подпись стоит под тем самым документом с извинениями… А также тот, кто так возмущался в беседе с корреспондентом «Советского спорта» в статье от 26 марта 1988 года произволом, допущенным правоохранительными органами города Геленджика. Помнится, тогда он обещал корреспонденту, что «виновные будут строго наказаны». Судя по всему, он имел в виду Страшный суд… Но, поскольку Апокалипсис постоянно отодвигается во времени и на скорую кару господню рассчитывать не приходится, мне хотелось бы знать, будут ли приняты какие-либо меры краевой прокуратурой. Застигнутый врасплох моим появлением во внеприемное время, заместитель прокурора края делает удивленное лицо, узнав, что бумагу, в которой перечислены страшные кары, свалившиеся на головы работников Геленджикской прокуратуры, я не получал. И тут же задает вопрос, почему я требую наказания прокурора Быкова, ведь он к моему делу отношения не имеет… Оказывается, в моем деле НЕТ НИ ОДНОЙ его подписи. А мои предположения не могут служить доказательствами… Стараюсь рассуждать логически. Хорошо, хотя я и знаю точно, что все, что произошло со мною на совести нашего прокурора, но, судя по всему, все «концы» он спрятал. Тогда давайте зайдем с другой стороны. Ведь он отвечал на мои жалобы? И на ответах, где он «не усматривает оснований для пересмотра дела» есть его подпись? Есть только три возможных причины: либо он некомпетентен (в чем я сомневаюсь), либо он, не вникая, просто «отписался» — хотя это его прямая обязанность — осуществлять прокурорский надзор за соблюдением ЗАКОННОСТИ, либо Быков имеет прямое отношение к моему делу. Во всех трех вариантах пахнет, как минимум, СЛУЖЕБНЫМ НЕСООТВЕТСТВИЕМ.

«А у Вас имеются эти ответы?» — задает вопрос Пушкин. «Ну откуда? Ведь согласно правилам обжалования я обязан посылать свою очередную жалобу в вышестоящую инстанцию, прилагая ответ на предыдущую. А в местах, где я находился, множительной техники нет…» «Ну вот видите, как же Вы можете доказать?» «Но ведь в деле должны быть копии ответов!» — теряю я терпение. «Их там нет», — заявляет мне блюститель законности. И добавляет: «Что же касается Вашего восстановления на прежнем месте работы, то восстанавливайтесь через суд». «А кто мне выплатит компенсацию за почти полуторагодичный вынужденный прогул?». «По-видимому, никто. Через суд Вам выплатят только за ТРИ ПОСЛЕДНИХ МЕСЯЦА,» — успокаивает меня Александр Васильевич. «Почему же меня не восстановили сразу после реабилитации?». «Вас отказался восстановить Краевой совет ВДФСО Профсоюзов». Вот те на! А почему мне не сообщили об этом раньше? Требую, чтобы меня сейчас, незамедлительно, ознакомили с письменным отказом. Пушкин нажимает какую-то кнопку на селекторе и, не дождавшись ответа, разводит руками: «Никого нет!» Не знаю, куда он звонил, но на часах чуть больше одиннадцати — самое рабочее время. Требую, чтобы мне была выслана копия отказа. С явным облегчением Александр Васильевич обещает выполнить мое требование и встает из-за стола, демонстрируя окончание аудиенции.

Мчусь в Краевой совет, в голове одна за одной рождаются злые фразы, которые собираюсь высказать председателю Новикову. Ведь буквально месяц назад Вячеслав Дмитриевич весьма тепло принимал меня в своем кабинете, говорил много хорошего, утверждал, что до сих пор меня все помнят как «„отца“ геленджикского бокса»…

Председатель крайсовета встречает обезоруживающей улыбкой, заверяет, что ни о каком отказе и речи не может быть. «Что они там мудрят…»

Из Геленджика снова пишу жалобу в прокуратуру РСФСР, настаиваю на окончательном решении моего вопроса. Требуемой копии отказа в восстановлении на работе я получить так и не могу. Ответ, как водится, получаю опять из крайпрокуратуры. В нем значится, что «вопрос о восстановлении может быть решен только через суд». Напрашивается мысль — а почему же этот совет мне не был дан сразу? Ведь тогда все это было значительно проще…

Встречаюсь в Геленджике со многими жертвами прокурора Быкова. Только за последние два года РЕАБИЛИТИРОВАНЫ вышестоящими органами тринадцать человек! Причем, все эти дела вела прокуратура. На сегодняшний день только по этим делам Геленджикским горфинотделом в порядке компенсации выплачена сумма, приближающаяся к 50 тысячам! Один из оправданных, Борис Браилов, (когда-то немного тренировался у меня) реабилитирован… ПОСМЕРТНО. Не выдержав «пресса», который ему создал следователь прокуратуры Примак, он ПОВЕСИЛСЯ. Заплаканная мать показала мне листок с извинениями от имени прокуратуры края. Здесь же приведено сообщение об ужасных наказаниях, обрушенных краевым правоохранительным органом на головы виновных. Кровь леденеет в жилах, когда подумаешь о том, что столь жестким санкциям прокурор города Быков и следователь Примак подвергаются уже далеко не первый раз. Им «СТРОГО УКАЗАНО»…

По моей инициативе собираемся с целью выработки общей программы действий. Ведь большинство реабилитированных не получили материальной компенсации и почти никто не восстановлен на прежнем месте работы. Пишем заявления, адресованные в московские инстанции — ЦК КПСС, Верховный Совет СССР, Прокуратуры СССР и РСФСР и другие. Кроме того, три экземпляра посылаем в Крайисполком, Крайком партии и Крайпрокуратуру. В заявлении излагаем требования о СОЦИАЛЬНОЙ реабилитации уже реабилитированных юридически лиц, а также наказания виновных в трагедии стольких семей.

И вот, через полтора месяца получаю конверт со штампом горисполкома. В нем — копия письма, ответа на запрос, сделанный из краевых инстанций. Подписанное заместителем председателя горисполкома Пономаревым и юристами горисполкома Кичановой и Тунян, оно сообщает «наверх», что письмо, написанное якобы потерпевшими, является ложью, так как у большинства из них дело закрыто по ст.208 УПК РСФСР («ввиду недоказанности вины»), что… «не является реабилитирующим основанием»… Что же касается вашего покорного слуги, то он вообще не реабилитирован, так как дело закрыто по ст.6 УПК РСФСР! И это пишется через год после того, как мое дело было закрыто прокуратурой РСФСР!

Письмо это я получаю вечером и всю ночь не могу заснуть. По временам от бессильной ярости на глазах закипают слезы… Но вдруг в голову приходит мысль — а не попробовать ли бороться с врагами их же оружием — Уголовным кодексом?

Вскакиваю с постели, зажигаю свет, лихорадочно роюсь в книгах. Ага, вот то, что надо! Кладу на стол Уголовный и Уголовно-процессуальный кодексы, хватаю ручку. К утру искомое заявление в суд, составленное по всей форме, готово.

С обеда дежурю у дверей зампредседателя горисполкома Пономарева. Выжидаю момент, когда он останется один. Вхожу в кабинет и сразу приступаю к делу. Достаю из «дипломата» кодексы и интересуюсь, действуют ли они на территории славного нашего города. Получив утвердительный ответ, кладу перед Виктором Дмитриевичем подписанный им документ, прошу перечитать. Затем открываю УПК и демонстрирую ему в комментариях статью 208. Это по поводу «нереабилитационных оснований». Затем достаю справку, заверенную штампом Прокуратуры РСФСР, о закрытии моего дела по 208 статье. Но на этом сюрпризы не кончаются. Листаю теперь уже Уголовный кодекс, пока не открываю страницу, где фиксируется статья 130. Формулируется она следующим образом: «Распространение клеветнических сведений в печатном виде». Даю ознакомиться со статьей, особенно с заключительной ее частью, информирующей читающего о предусмотренных законом карах. А закон предусматривает в этом случае уголовное наказание на срок до трех лет.

Некоторое время молчу, давая потрясенному чиновнику переварить полученную информацию. Затем кладу перед ним копию уже отпечатанного искового заявления. «Это Вам для справки». Жду, когда заговорит Виктор Дмитриевич. Выясняется, что он подписал документ, составленный юристами. Он же не юрист, не знает «тонкостей» юриспруденции…

Отвечаю давно заготовленной фразой: «Когда судят нас, простых смертных, нам говорят, что НЕЗНАНИЕ ЗАКОНОВ НЕ ОСВОБОЖДАЕТ ОТ ОТВЕТСТВЕННОСТИ». С этим и покидаю гостеприимный кабинет.

В горнарсуде, куда я понес пакет документов, включающий и исковое заявление, копию горисполкомовского ответа и справки о моей реабилитации, принял меня исполняющий обязанности председателя горнарсуда Невтисов. Ознакомившись с представленными бумагами, принять их к производству отказался, мотивируя свой отказ тем, что «на руководство города лучше подавать в нейтральный суд». Вот так, оказывается, мы не все равны перед законом, как декларирует Конституция! То, о чем я догадывался, получило официальное подтверждение из уст служителя Фемиды.

Запечатываю документы в конверт и заказным письмом отправляю в Краевой суд. Уж они-то никуда не денутся… А на следующий день вместе с группой товарищей, подписавших письмо о нарушениях соцзаконности в городе, выезжаю в Москву.

На следующий день по приезду в столицу направляемся на площадь Ногина, где находится Приемная ЦК КПСС. С большим трудом пробиваемся в высокий кабинет, где принимает нас инструктор ЦК В. П. Минченков. Сей небожитель, не дослушав нас до конца, перебивает фразой: «Ничем не могу помочь. Партия не вмешивается в дела правоохранительных органов». Пытаюсь объяснить, что никто не просит пересматривать дела. Мы обращаемся с просьбой разобраться с конкретными коммунистами, виновными в нарушениях социалистической законности, доказательства чего мы можем предоставить. Оказывается, и это не входит в круг обязанностей «Руководящего и Направляющего» органа. Еще меньше времени заняло посещение Приемной Президиума Верховного Совета СССР. Попасть «наверх» нам, естественно, не удалось, а принявший нас Е. И. Чижов откровенно издевался: «… Давайте вашу жалобу, мы отправим ее в Прокуратуру РСФСР, те — в край, и я не могу гарантировать, что она снова не попадет к тому же Быкову…»

Возвращаясь домой из безрезультативной поездки, приходим к выводу, что в нашем «перестраивающемся» государстве принадлежность к славной коммунистической партии делает того же Быкова практически неуязвимым. Как мозг человека защищен черепной коробкой, так и «Ум, Честь и Совесть нашей эпохи» защищена броней чиновно-бюрократического аппарата. Подтверждение этой истины ждет меня дома. Это — конверт со штампом Краевого суда. Документы, отправленные в эту инстанцию, возвращаются мне с припиской, в которой мне сообщают, что искомое заявление на руководителей города я должен подавать… в городской суд! Круг, как говорится, замкнулся… И уже окончательно лишает меня шансов добиться справедливости в решении моего вопроса известие о том, что наш маленький городок в сентябре 1986 года избрал местом своего отпуска сам… Прокурор РСФСР товарищ Емельянов. И устраивает ему отдых… он самый, наш прокурор В. Б. Быков!..