Прокурорский надзор

Глава 4 БОЛЬНИЦА

Просыпаюсь от звона посуды. Принесли завтрак. Запах жареной рыбы. Сразу засосало под ложечкой. Отворачиваюсь к стене, делаю вид, что сплю. Слышу, как переговариваются, чавкают, скребут ложками больные. Это вызывает раздражение, но самолюбие не позволяет показать, что не сплю.

Собирают посуду. В дверь заглядывает фельдшер Геннадий.

«Не ест?». «Нет». Подходит ко мне, трясет за плечо. Поворачиваюсь и напоминаю в своем заявлении. «Здесь есть не буду».

После проверки в дверь заглядывает ДПНК Чертовских («Черт») — утренний обход. «Вольному» доктору даю понять, что никакой компромиссный вариант меня не устраивает. После обхода приглашают в кабинет врача, где меня ожидает майор Семенюк. Александра Владимировича перевели к нам из какой-то зоны в Сибири, где он был замполитом. По слухам, там «по пьянке» перестрелялись офицеры, за что и был наказан замполит. Здесь он на должности инструктора при нашем замполите, капитане, выбившимся на эту должность из … шоферов. Семенюка у нас уважают за порядочность и умение оценить человека, полностью абстрагируясь от приговора. Вообще, из среды нашего офицерского состава выделяется по многим параметрам, включая интеллект. Но ему это прощают за маленькую слабость, объединяющую всех погононосителей, исполняющих хоть и неблагородную, но весьма благодарную службу защиты общества от нас. Я имею в виду отсутствие иммунитета к соблазнам известного напитка, хранящегося, как правило, в стеклянной посуде.

«Что же ты, а? А мы-то собирались представлять тебя на „химию“…» «Одна треть есть?». «В конце апреля». «Ну вот видишь, через месяц. А ты вот такой фортель выкинул… Чего не ешь-то?». Объясняю, как могу, что в изоляции не нуждаюсь и требую перевести в общую палату. Об истинной причине не распространяюсь. Но Семенюк как бы угадал мои мысли: «Тебя переведут, а ты еще чего удумаешь…» Убеждаю его, что если чего и «удумаю», то здесь, в изоляторе, хотя и меньше возможностей, но больше желания. К тому же в этом помещении мне, скорее всего, уготована мученическая кончина от «чрезмерного неупотребления продуктов питания», как сказал бы Андрей Платонов. Похоже, последний довод убедил Александра Владимировича, и после обеда, очевидно, по его указанию меня переводят в общую палату.

Комната большая, светлая, чистая. Стоит восемь кроватей, застеленных свежим бельем. Мне отводится койка у окна. Это на ней две или три недели назад скончался пожилой армянин. Мы были с ним в неплохих отношениях, но, к сожалению, помню только его имя — Степан. Не смотря на то, что кровать эта «блатная» — то есть занимает самое выгодное положение в палате — в углу, у окна, она до сих пор не занята. Зэки по большей части народ суеверный. Мне бояться нечего. Располагаюсь с максимальным комфортом.

В палате живут четверо. Трое «блатных», «авторитетных». Не знаю, каким образом, но они постоянно и подолгу проживают здесь, на «курорте», так называют в зоне больничку. В самом деле, отсутствие проверок и работы, диетпитание, чистое постельное белье делают медпункт притягательным для населения зоны. Но попасть сюда простому «мужику» необыкновенно трудно. Только очень серьезная болезнь сулит небольшой отдых от серой повседневности. Еще больше стремятся в краевую больницу. На что только не идут истосковавшиеся зэки! Вот самые распространенные ухищрения: берется кусок сала, привязывается на нитку. Предварительно его кладут на несколько дней в теплое место — чтобы испортилось. Вот этот «пахучий» шмат сала заглатывают с тем расчетом, чтобы он не достал желудка. Затем через некоторое время вытаскивают и идут к врачу. Не знаю, уж какие реакции происходят в организме, но на лицо все симптомы желтухи, то есть «болезни Боткина». Второй способ хоть на время «слинять» в краевую больницу — глотание «якоря». Это очень болезненная операция и не всякий решится на нее. Но я знаю лично по меньшей мере четверых, проделавших этот трюк. Речь идет о каком-либо металлическом предмете, изготовленном таким образом, чтобы без операционного вмешательства его невозможно было извлечь. Человек добровольно идет на это самоистязание, чтобы месяц-другой «отдохнуть» в Усть-Лабинской тюрьме-больнице. Оперируют там грубо, страшные шрамы остаются на всю жизнь. Говорят, там проходят практику студенты хирургического отделения Краснодарского медицинского института.

Четвертый больной — пожилой «мужик» из пятого отделения. У него открылась язва желудка, должны отправить в Усть-Лабинск. Говорит мало. Лицо желто-зеленого цвета, почти ничего не ест. Неохотно сообщил, что посадила его жена. Больше ничего говорить не стал.

«Блатные» восприняли мое появление настороженно. Несмотря на то, что знают меня. Должность, которую я занимаю, не располагает к откровенности. Обычно на таких местах работают «стукачи» — их сажает на эти стулья оперчасть. Поэтому начинается игра в конспирацию и осторожное «прощупывание». Через несколько дней перестают таиться — очевидно, проверку я прошел успешно. Да я сам стараюсь не вникать в их дела, как говорится, своих «головных болей» хватает. Я весь во власти захватившего меня плана. Но осуществлению его мешает постоянный контроль за каждым моим шагом. Мой враг в белом халате, как может, ограничивает свободу передвижения. А мне это крайне необходимо — ведь только во дворике я могу говорить с кем-нибудь. Кончается это после посещения меня «кумом» — лейтенантом — армянином по кличке «Лямпочка». В долгой беседе он пытается выяснить, откуда я взял лекарство, которым отравился (о том, что это был этаминал натрия они не знают), кто толкнул меня на это, может быть, какие-нибудь неприятности с зэками?… Отвечаю то же, что и раньше. Но заявляю ему, что если не перестанет цепляться ко мне мой недруг, я продолжу голодовку и постараюсь с собой что-нибудь сотворить. У меня здесь репутация решительного человека, выполняющего свои обещания, поэтому с этого момента контроль за мной чисто визуальный, что дает определенную свободу действий.

Часто навещают меня мои знакомцы — Саша Свириденко и Серега Лозовой. Хотя в зоне бытует поговорка, что «здесь друзей нет», я все же считаю их своими друзьями.

Свириденко окончил какой-то Ленинградский институт. Старший брат его умудрился где-то в Карелии перейти нелегально границу Финляндии. Написал Саше. Тот тоже попытался сделать это, но потерпел неудачу. Получил два года условно. Через год купил билет на теплоход, идущий из Ялты в Батуми. Но в тот момент, когда накачивал надувную лодку, готовясь покинуть корабль при максимальном приближении к нейтральным водам, его арестовали два «пассажира». Несмотря на то, что никаких доказательств «попытки перехода границы» не было, а сам он объяснил свои действия «проверкой покупки» (лодку купил в Ялте), Свириденко получил два года с довеском условного срока.

К Лозовому у меня отношение такое, как было лишь к нескольким моим «любимчикам» — боксерам. И дело не только в том, что у себя, в Николаеве, он занимался боксом у моего хорошего знакомого. Меня сразу подкупил интеллект и талантливость этого двадцатидвухлетнего парня. Студент института культуры, он отлично поет и играет на нескольких инструментах. Мастер сочинять остроумные эпиграммы, пишет хорошие стихи. Очень начитан, прекрасный рассказчик. Путешествовал «автостопом» по побережью, остановил «Жигули» с молодым парнем за рулем. Оказалось, тот тоже путешествует. Дальше ехали вместе. Подружились. В откровенной беседе парень признался, что «покуривает» и уже отбыл срок за это. На Михайловском перевале (в 20 км от Геленджика) машину тормознул наряд милиции. При обыске нашли «травку», о существовании которой Сергей не знал. Наркотика было мизерное количество, а для друга это может обернуться большими неприятностями («рецидив»). Понимая, что в первый раз ему могут и не дать срок, Лозовой все взял на себя. Благородство дорого обошлось Сергею — три года. С самого появления его в карантине я стал «опекать» Лозового, привлекая его к помощи в издании газеты и тем самым избавив от работы с этапом. Сделав Сергею «рекламу» в глазах майора Семенюка, расположил к нему замполита. В результате Сергей возглавил клубную работу в зоне.

Приходят почти каждый день, угощая чем-нибудь «вкусненьким». Приносят журналы, книги. Но принести нож оба категорически отказались, понимая, зачем он мне нужен. Дни летят, а осуществить свой замысел мне никак не удается.

Ночью в больничку из ШИЗО приносят девятнадцатилетнего парнишку с пробитой головой. В штрафном изоляторе оказался за предполагаемую попытку побега. Никто не знает, что там случилось, сам он без сознания. Нужна срочная операция. Утром формируют спецэтап, куда неожиданно включают и меня. Это как гром среди ясного неба: в больничку входит после утренней проверки «Князь» и командует сбор. Я оглушен неудачей, но понимаю, что сопротивление бесполезно. Через час наш «автозак» (так официально называется «воронок») покидает «единичку» и начинается трехчасовая тряска по невообразимым дорогам, ведущим из долины реки Пшады, где расположена наша зона, к Краснодарскому шоссе. Неудобство езды по горным тропам усугубляется невозможностью подготовиться к крутому повороту или прыжку с очередного ухаба — в машине нет окон.

Совершенно измотанные многочасовой дорогой, мы в Усть-Лабинске. Несмотря на то, что больница находится в центре города, это та же зона. Вернее, гибрид тюрьмы с зоной. Пройдя уже знакомую процедуру «шмона» и душевую, попадаю в терапевтическое отделение.

Тоска страшная. Лечить меня не от чего — это понимает и лечащий врач и медицинский персонал. Я был готов к тому, что окажусь снова в психиатрической больнице. Ведь отношение у нас к людям, уставшим от жизни, однозначное — «псих». Да неужели непонятно, что только ненормальный человек может выносить все это ни за что! Виноватый понимает, что виноват. Он может обижаться только на самого себя. Может оспаривать только меру наказания. И это в какой-то мере поддерживает. Ведь обмануть можно кого-то, но не себя. И в глубине души человек знает: за дело! Но вот если по чьей-то злой воле попадает невинный? Все вокруг слепы и глухи — я имею ввиду тех, от кого что-то зависит… Ведь уже притчей стала клановая солидарность работников правоохранительных органов! И стимулирует их в этом ПОЛНАЯ БЕЗНАКАЗАННОСТЬ.

Работая в библиотеке и имея возможность читать периодическую печать, я встречал статьи, где приводятся случаи осуждения и даже казни невинных. Но нигде не встречал упоминания о наказании хоть одного непосредственного виновника произвола!

Может быть врач-психиатр, принявший меня по прибытии, посочувствовал мне — ведь я ему в деталях рассказал свою историю? Не знаю, попал я именно в терапевтическое отделение.

Читаю, рисую. В кино, которое здесь, как и в зоне, показывают по воскресеньям, не хожу. Вспоминаю прошедшую жизнь… Хочется биться головой о стену, откуда-то из самых глубин души рвется вопль безнадежности и отчаяния… Люди, как вы можете быть такими жестокими? Ведь одного прошу, умоляю: «ДАЙТЕ МНЕ УМЕРЕТЬ!» Но для меня страшнее смерти оказаться снова в «психушке». Благодаря заботам геленджикского следствия я уже побывал там задолго до того, как мне было предъявлено обвинение! Увезли меня туда обманом, без всякой санкции, ПО ЛИЧНОМУ УКАЗАНИЮ ПРОКУРОРА БЫКОВА. Как я понимаю сейчас, это необходимо было: меня изолировали для того, чтобы без помех «сварганить» дело. И лишь после приезда моей жены, получившей нелегально посланную записку, на тридцать пятый день… меня выпустили! Достаточно сказать, что срок этот не был мне оплачен, так как мне не дали никакой справки, и не был включен в срок отбытия наказания! Арестован же я был лишь через два месяца… На всю жизнь мне запомнился здоровенный врач, заведующий Вторым отделением, Потапов. Человек с явно больной психикой да еще имеющий склонность к садизму. Достаточно было видеть выражение его лица, когда он собственноручно всаживал шприц в тело привязанного к кровати, провинившегося словом или делом человека. После этих уколов «в четыре точки» наказанный больной в течение нескольких часов издавал совершенно дикие, звериные вопли. Очевидно, уколы эти причиняли нечеловеческие мучения. Лицо же Потапова как будто светлело и выражало полное удовлетворение. Особенно запомнилось, как наказывали молоденького солдатика, присланного на психиатрическую экспертизу после того, как, находясь на карауле, стащил и продал кусок брезента. Думаю, этим он продемонстрировал как раз свою нормальность — кто же в нашей бедной, нищей России пройдет мимо плохо лежащего предмета, могущего служить объектом купли-продажи? Так ли нужна была психиатрическая экспертиза? Здесь же он был наказан Потаповым за то, что при обыске у него нашли… гвоздь! До сих пор не могу забыть, как он кричал, когда дюжие санитары, повалив его на живот, привязали к кровати, а Потапов со странным выражением лица всаживал в него раз за разом показавшийся мне очень большим шприц.

Отделение, которым командовал этот садист, носит порядковый номер 2. Оно не «тюремное». Насколько я знаю, находящихся официально под следствием содержат в отделении 8. Здесь же контингент очень пестрый. Алкоголики — в том числе и «добровольцы», «психи», два идиота с детства, два или три «подследственных». Причем, как я понял, те, кто помещен сюда без санкции прокурора.

С Потаповым у нас сразу установились напряженные отношения. Различными способами меня пытались спровоцировать на действия, за которые здесь одно наказание — те самые уколы. Больших усилий мне стоило не сорваться.

Вспоминаю встретившегося мне здесь, а затем — в зоне средних лет худощавого мужчину — Володю Игнатова. Прозвище «святой». Это глубоко верующий и очень порядочный человек. Учился в университете. Начитан, склонен к философии. Мне было очень интересно с ним беседовать. Так вот, вина Игнатова заключалась в том, что он дал кому-то прочитать библию «не нашего» издания. Есть у нас такая статья: «распространение». Не знаю чего: религиозной или какой другой литературы.

Когда неожиданно для всех ко мне приехала Людмила, приехала без каких-либо документов, кроме своего паспорта, меня выписали. Я попытался вынести бумажку с записанными на ней адресами людей, с которыми познакомился, в том числе и Володи. Но был разоблачен во время переодевания. Листок был изъят, а меня вызвали к Потапову. Наш эскулап осыпал меня буквально площадной бранью и пригрозил, что, если я еще раз к нему попаду, мне так просто уйти не удастся. Ознакомившись с запиской, поинтересовался, зачем мне, подозреваемому в совершении «незначительного» преступления, связываться с «антисоветчиком». Впоследствии встретившийся мне в зоне Игнатов рассказал, что после моего ухода его вызвал Потапов и заявил, что я «матерый преступник», за которым «приехал наряд милиции и увез в воронке в наручниках»…

На соседней кровати — молодой парень из Новороссийска. Тонкое интеллигентное лицо. Постоянно с книгой. Познакомились, когда он попросил нарисовать его портрет: к нему скоро должна приехать на свидание жена. Игорь часто достает фотографию, любуется. Показал мне — и вправду исключительно красивая женщина. Несколько раз заставал Игоря с головой, накрытой подушкой или полотенцем. Догадываюсь, плачет. И есть от чего: при аресте оказал сопротивление и был избит, причем так, что был поврежден позвоночник, отнялись ноги. До суда лежал в городской больнице, после суда — здесь. Уже восемь месяцев. Статья — за фарцовку, т. е. скупка товаров у иностранцев и их перепродажа. Постоянно пишет кассационные жалобы, в которых требует наказать виновных в его трагедии. Рассказывают, что сопротивления не оказывал, а просто ответил ударом на удар. Чтобы сделать Игорю приятное, нарисовал его вместе с женой. Его — с натуры, ее — с фотографии. Пришлось потрудиться, но ничего, понравилось. Зато через несколько дней меня вызвали к начальнику отделения, где предложили нарисовать несколько плакатов, обещая выписать, как только закончу.

Прошли первомайские праздники. Заказ выполнен. Штурмую начальство с просьбой выписать. Врач-невропатолог, с которым у меня установились вполне приличные отношения, признался, что по какой-то причине дано указание продержать меня до мая месяца. Обещает посодействовать.

Наконец-то! Объявляют — утром на этап. Еду к себе, на «единичку».

После завтрака вызывают к воротам. В небольшом помещении — «шмон». Выводят за ворота нас троих, сажают в «воронок». Из сопровождения только два офицера с погонами военврачей. До Краснодара доезжаем быстро. Поскольку дверь оставили приоткрытой — офицеры сидят у входа — мне с моего места хорошо видны залитые майским солнцем поля и перелески… Воля!

Во дворе тюрьмы в несколько рядов десятка четыре зэков. Сидят на корточках. За столом — офицер. Перед ним две стопки папок — личные дела. Наш сопровождающий передает бумаги. Офицер зычным голосом выкрикивает: «Кто идет по изоляции?». Встает несколько человек. Это либо «опущенные», либо люди, сотрудничавшие с «кумовьями». Это обязательно станет известно в «хате» очень скоро и попытка утаить порочащие факторы может плохо кончиться. Поэтому их не сажают в общие камеры.

Разобравшись с изоляцией, офицер принимается за основную массу. Объявляют фамилию, после чего осужденный встает, называет год рождения, статьи. Подходит к дежурному врачу. Медосмотр сводится к вопросам: «На что жалуешься? Паразиты есть?» После чего зэка проводят во внутренние «покои», где производится капитальный «шмон». В конце концов, нас, несколько десятков человек, набивают в один «отстойник». Часа через два звякает замок. Называют несколько фамилий. Через полчаса вызывают новую партию, в которую попадаю и я. Еще через двадцать минут я в «этапной хате» за номером 5 «А».

Контингент здесь постоянно меняется и поэтому исключительно пестрый. Очень много ребят с «малолетки». Им исполнилось 18 лет, и теперь их переводят «на взросляк». Эти держатся друг за друга, сильны своей сплоченностью и дерзостью. Поэтому в их руках «хата» со всеми атрибутами власти — «дорогой», дележкой хлеба и сахара, связью с «баландой». В эту камеру я попадаю вдвоем с «мужиком», с которым еще не успели познакомиться. Как всегда, подзывают в угол, где начинаются «разборки». Кто, как за что… Не скрываю, что в зоне работал в библиотеке. Но моя гражданская профессия располагает ко мне этих мальчишек. Пришедшие к вечеру «малевы» — ответы на запросы, сделанные через баландеров, вполне их удовлетворяют. Мне отводится приличное место в нижнем ярусе. К ужину приглашают за стол.

«Хата» наша имеет целую сеть «дорог». Одна из них — отверстие рядом с трубой отопления. Через него к нам из соседней камеры проходят не только «малевы», но и солидные пакеты с табаком и продуктами. Через окно налажена связьс несколькими «хатами» слева и справа, а также наверху. Но особенно охраняется и оберегается отверстие в полу под окном, в обычное время закрытое точно пригнанным куском цемента. Прямо под нами женская камера. Вечерами, приняв меры предосторожности — т. е. поставив кого-нибудь у глазка в двери (что, кстати, строго наказуемо) и постелив на пол одеяло, кто-нибудь из наших юношей начинает ворковать в отверстие. Отверстие столь велико, что изловчившись, можно даже прикоснуться к руке «подруги». Представляю, какие акробатические номера приходится проделывать находящимся под нами — ведь потолки здесь высокие.

Портреты, которые наперебой заказывают мне ребята, пользуются там внизу, большим успехом. Кто-то из «зэчек» даже просит познакомить с «художником». Отвечаю, что давно вышел из этого возраста…

В краснодарской тюрьме пришлось побыть шесть дней. Вечером «выдергивают» в «отстойник». А ночью, погрузив в «воронки», везут на станцию.

Открывается дверь. «Выходи по одному!» Шпалерами солдаты с собаками. Метрах в десяти — вагон. Идти к вагону надо быстро, почти бегом. Замешкаешься — получай. У дверей «столыпина» затянутый в портупею прапорщик. Называешь фамилию, год рождения, статью — и вверх по ступенькам. Попадаю во второе «купе». Обыкновенное железнодорожное купе с полками. Только вместо двери железная решетка. На стором ярусе еще одно откидная полка — если ее откинуть, получается сплошная площадка, на которой могут вместиться человек шесть, потеснившись, разумеется.

Кроме нескольких «общих» купе, есть для тех, кто идет по изоляции. Кроме того, еще одно, женское. Рядом с купе охраны. Отдельно от всех туда провели трех женщин. Одна пожилая и очень неопрятная. Две других же — молоденькие, одна особенно симпатичная. Идут по коридору вдоль решетчатых дверей, за которыми блестят глаза изголодавшихся мужиков. Смеются, отвечают на реплики, приветствия. Поговаривают, что охрана не дает им скучать…

Стоим долго. Кое-кто начинает проситься в туалет. По коридору ходит молодой солдат с расстегнутой кобурой на боку. Сначала не отвечает на попытки заговорить, потом объясняет, что в туалет отведет только, когда тронемся. Приходится терпеть. Знакомимся с попутчиками. Это с «десятки». Зона эта находится между железнодорожной станцией «Холмская» и «единичкой». Зона усиленного режима. Все возвращаются из больницы. Некоторые после прибытия из Усть-Лабинска провели в тюрьме около месяца. Снова поражают своей находчивостью — откуда-то достают чай. Продукт относится к числу запрещенных, и остается только диву даваться, каким образом его пронесли через множество «шмонов», да еще в таком количестве. Заварить его здесь нельзя, поэтому, взяв в рот щепоть, жуют. Угощают меня. Вежливо отказываюсь — мне ничего не хочется.

Наконец, трогаемся. Оказывается, кто-то не выдержал, и, когда открывается дверь и вызывают первого «страждущего», ему передают чуть не полный полиэтиленовый пакет — чтобы выбросил в туалете. Я выхожу третьим, когда вернули предыдущего. Дверь запирается, и я в сопровождении солдата направляюсь в туалет. Его присутствие за спиной сковывает. Наконец возвращаюсь в купе, пристраиваюсь на лавке и закрываю глаза.

В Холмске нас перегружают в «воронок» с «десятки». Из семи человек на «единичку» едут только двое: я и еще незнакомый парень. Выгрузив у ворот своей зоны пятерых попутчиков, «автозак» едет дальше по кошмарной, изматывающей душу дороге.

По приезде — сразу в душевую. Принимает нас «Черт». Меня он не обыскивает, даже в «сидор» не заглядывает. После душа иду к себе, во второй отряд. Койка моя уже занята, но мне отводят хорошее место у окна. После обеда вызывают в кабинет замполита. Там — майор Семенюк. Расспрашивает. Потом переходит к делу. Мое место в библиотеке занято, но меня пока устроят завхозом в школу. Школа-десятилетка расположена в том же здании, что и библиотека. Я хорошо знаком с некоторыми преподавателями, которые живут в поселке и приезжают сюда вахтовым автобусом. Но какой из меня завхоз?! Александр Владимирович жестом прерывает меня и говорит, что это буквально на месяц, т. к. меня уже представили в ближайший суд на «химию». Так что буду пока помогать дневальному по школе на время экзаменов. После этого сообщения, немного помявшись, достает листок бумаги и кладет передо мной. С трудом постигаю смысл написанного. Моя жена обратилась в суд с просьбой о разводе… Люда, Людочка, как же это?… Вспоминаю, как после суда висела у меня на шее, вся в слезах… И ее обещание сделать все, что возможно, чтобы вытащить меня отсюда… А как же сынок, Стасик? У меня ощущение сильного удара по затылку…

— Александр Владимирович, я не согласен! Ведь не могут же так, сразу, без моего согласия?

— Могут, Юра, могут. Если срок более трех лет, твоего согласия и не требуется…

Так вот зачем эти подонки дали мне почти «потолок», несмотря на характеристики, с которыми, по выражению адвоката, «к ордену представлять можно»! Им мало было посадить меня, им надобно растоптать, лишить всего! На их совести смерть отца, искалеченная жизнь моя, моего сына!.. Александр Владимирович достает ручку, переворачивает листок чистой стороной кверху.

— Пиши.

— Что писать?

— Пиши, что не согласен, что у вас сын, что представлен к словно-досрочному освобождению.

Пишу торопливо, буквы лезут друг на дружку. Семенюк складывает листок, вкладывает в конверт.

— Успокойся, все будет нормально.

Несколько дней живу под впечатлением происшедшего. Друзья — Серега Лозовой, Саша Свириденко — успокаивают меня. Особенно бьют на то, что вот-вот будет суд. И скоро увижу и Люду, и Стасика. Теперь я весь в нетерпении. Когда же, когда? Хоть один бы только разик увидеть Людмилу, Стасичку… Взять бы его на руки, прижать к себе, сильно-сильно! Пройтись с ним к морю, чувствовать в своей руке его маленькую, теплую, доверчивую ладошку… Малышик мой золотой. И ничего мне больше не надо — вот так сидеть у моря, держать его за ручку и слушать такую милую, бестолковую болтовню…

В четверг, через два дня, суд. Об этом узнают заранее. Все, представленные на УДО, томятся, бессмысленно толкутся по зоне, не находя себе места. Все знают, что из представленных 18 человек, дай Бог, если пройдет хоть половина. Не знаю почему, но я уверен, что пройду. Вернее, был бы уверен, если бы… если бы не одна «мелочь»… Дело в том, что в суде, который, в общем-то, простая формальность, всегда, как своего рода ритуал, задается один и тот же вопрос — РАСКАЯЛСЯ ли грешник. Задает его прокурор. Придерживаясь раз и навсегда заведенного порядка, осужденный должен признать свою вину и пообещать, что «это никогда не повторится». Вот эта предстоящая процедура и пугает меня. И чем ближе суд, тем больше я прихожу к выводу, что ни за что не соглашусь с предъявленным мне обвинением, никогда не признаю себя виновным и, стало быть, не раскаюсь… Как бы читая мои мысли, в среду вечером в школу приходит Семенюк. Он уговаривает меня «не валять дурака», а делать, что говорят. «Ничего, сожми зубы — ты это можешь — и скажи…» Но какой-то бес в меня вселился. «Ну не могу, Александр Владимирович, ну не виноват же я!..». «Да, ведь, не пропустят тебя, дурья голова!» — начинает злиться Семенюк. «Ну, значит, не судьба…» — отвечаю. И мне становится все как-то безразлично…

Вхожу в читальный зал. Сидит несколько гражданских, замполит, Семенюк, начальник зоны и два-три начальника отрядов. Войдя в помещение, зэк должен снять головной убор и представиться, назвав фамилию, имя, отечество, год рождения и, обязательно, статью. Снимаю «феску» и сообщаю фамилию, имя и отчество. Прокурор и судья вопросительно смотрят на меня, но я чувствую, что не могу назвать номера статей. Мне почему-то кажется, что, назвав их, я как бы соглашаюсь с обвинением. Неожиданно для меня прокурор прерывает затянувшуюся паузу, переглянувшись в Семенюком. Полистав папку с моим личным делом и не поднимая на меня глаз, констатирует: «Ну что ж, нарушений нет. Можете идти». Поворачиваюсь, выхожу из зала. Неужели все?.. Теперь я могу сколько угодно ломать голову над тем, ПОЧЕМУ мне так и не был задан тот самый вопрос, после которого дорога «на химию» была бы закрыта.

Поясню, чем отличается «химия» от УДО (условно-досрочное освобождение). «Химия» — это тоже условно-досрочное освобождение, но с маленьким дополнением: «… с обязательным привлечением к труду». То есть тебя могут послать на «стройки народного хозяйства» в любое место и в любом качестве. Есть еще одно отличие — на УДО выпускают по прошествии двух третей отбываемого срока, тогда как на «химию» — по одной трети. У меня же только прошла одна треть.

Написал домой, Людмиле. Сообщил, что буквально со дня на день выхожу. Попросил приехать на свидание, привезти Стасика и вольную одежду. До сих пор я неоднократно писал, просил приехать — у меня накопилось 3 досрочных (до трех суток) свиданий, в том числе и поощрительные. Но Людмила не приезжала. К тому же выяснилось, что письма, отправленные ей по официальному каналу, до нее не доходят. Впрочем, выяснилось это давно. Желая проверить догадку, послал еще несколько писем, НО НИ ОДНО не дошло. Так что посылал я теперь весточки различными нелегальными путями, не указывая обратного адреса, а на конверте пишу девичью фамилию Людмилы. Такие письма доходят. Очевидно, прокуратура не дремлет.

Вызвали к начальнику, сообщили, что приехала жена с ребенком. Дали двое суток…

Вхожу в небольшую комнату в домике — гостинице, предназначенной для встреч с родственниками. Домик этот расположен за пределами промзоны.

Стасик бросается мне на шею, я обнимаю его, прижимаю к себе крепко-крепко… Отпускать не хочется. Людмила здоровается со мной прохладно. Объяснила это позже, когда Стасик вышел из комнаты в туалет. Выяснилось, что у нее «есть другой мужчина», врач, с которым познакомилась, когда попала в больницу по своим «женским делам». Оказывается, ей надо было выговориться, чтобы ее «кто-нибудь понял…». Резонно замечаю, что, чтобы «выговориться», не обязательно ложиться в постель. И в общем-то, по моему разумению, ложатся туда не для того, чтобы поговорить… На это ей сказать нечего, напряженная пауза затягивается, прерывает ее вбежавший в комнату Стасик. Вот теперь единственный смысл моей жизни, мой маленький, мой хороший сыночек…

Людмила рассказывает новости. Мама после моего осуждения и смерти отца сильно сдала. Думает менять квартиру на Ленинград: там мои сестры. Надо отдать Людмиле справедливость — в это время она очень поддерживала маму, помогала ей. Воспользовавшись отсутствием сына, пытаюсь уговорить Люду хорошо подумать — ведь семью необходимо сохранить для Стасика. Обещаю, что никогда не попрекну… Получаю туманное: «… Там видно будет..».

В комнате две кровати. Мы со Стасей ложимся вместе, как часто спали дома на моем диване. Во сне Стасик обнимает меня своей теплой ручонкой. Я боюсь пошевелиться, чтобы не разбудить сыночка. В комнате светло — за зарешеченным окном фонарь. При его свете смотрю и не могу наглядеться на милое детское личико…

Будят нас знакомые мне звуки — утренний развод на работу. Отчаянно фальшивя, выводят бодрые марши трубы. «Бум-бум-бум» — грохочет барабан. Надтреснутыми медными голосами вторят ему литавры. Оркестром руководит мой друг Сергей Лозовой. Ради этого ему пришлось освоить еще один инструмент — трубу. Уж какую там — тромбон, горн или еще как там называется… Я не музыкант, не разбираюсь. Этот оркестр — гордость замполита. Того, что из шоферов… И главная, если не сказать — единственная работа Сереги. Ведь он руководит КМС (культурно-массовой секцией). Или, по-вольному, завклубом. Еще в его обязанности входят ежедневные репетиции с участниками оркестра (за что, кстати, музыканты получают дополнительное питание), а также проведение праздничных мероприятий. Впрочем, это не шибко обременительная нагрузка — довольно часто праздники, как, впрочем, и выходные дни, зэки проводят на своих рабочих местах. Как правило, вечером, на проверке по громкоговорящей объявляется: «… в связи с производственной необходимостью… объявляется рабочим днем… Дни отдыха будут предоставлены по скользящему графику!» Последнее предложение подхватывается сотнями здоровых глоток и оканчивается хохотом. Хохочет вся зона — никто и никогда еще не видел этого «скользящего графика», как и выходного дня, предоставленного в соответствии с этим мифическим графиком. В месяц у каждого работяги почти не бывает больше… одного выходного! Явное нарушение, но кому будешь жаловаться?

«А у вас тут весело», — замечает Людмила. «Ага, очень весело…», — соглашаюсь я. Стасику музыка нравится, он расспрашивает, кто играет на чем. Объясняю, как могу, а самому не по себе… Кончается свидание… Завтракаем остатками «вкусностей», привезенными Людой. В дверь стучится Иван по кличке «Молдованин» — симпатичный черноусый сержант, управляющий этим уголком семейных встреч. «Молдованин» жаден и непорядочен. Корыстолюбие его не знает границ, и на этом умело играют «блатные». Многое из продуктов, привезенных родителями или женами осужденных, каким-то образом оказывается в зоне и отнюдь не у тех, кому было предназначено. За соответствующую мзду, разумеется. Как говорят бесконвойники, каждый день Иван топает к себе домой с тяжелым баулом. А если учесть, что стосковавшиеся родственники привозят, как правило, все самое вкусное, то, полагаю, стол «Молдованина» по обилию деликатесов может сравниться разве что только со столом какого-нибудь крупного номенклатурного работника. Да и с «презренным металлом» проблем нет…

В последний раз прижимаю к себе Стасика, прощаюсь с Людмилой и иду в зону. Меня не обыскивают. Знал бы, прихватил чего-нибудь из продуктов… А так проношу только несколько пачек сигарет, привезенных Людмилой по моей просьбе, ребятам.

Теперь необходимо вооружиться терпением. Прошедшие суд иногда месяцами ждут отправки на «химию». Хотя, чисто логически, человек освобожден, хотя и условно, на «стройки народного хозяйства» дорога ему лежит только через «казенный дом» — то бишь, тюрьму. Но в условиях, когда неделями, а подчас месяцами, еще не осужденные люди находятся в КПЗ или СИЗО без всяких там «бюрократических игр» в виде санкции прокурора, это такая мелочь, что и обращать внимания не стоит…

Слоняюсь по зоне, от нечего делать из «капа» орехового дерева вырезал трубку «Бате» — начальнику отряда. Он давно меня просил. Получилось ничего. После полировки голова хитро прижмурившегося китайского божка ожила. «Батя» доволен. Пожилой, весь седой капитан дотягивает здесь до пенсии. Не скажу, что его уважают или любят — здесь не любят никого — то относятся зэки к нему неплохо, стараются не подводить, чтобы не заменили на какого-нибудь службиста. У нас с ним отношения хорошие — он не раз помогал мне в деликатных вопросах, и мне хотелось сделать ему на память что-нибудь приятное.

По просьбе «прапора» по кличке «Собаковод» вырезал из эбонита головку негра на ручку переключателя передач в его «Москвиче». Повода для «особого» отношения к «Собаководу» у меня нет, хотя и не видел от него тех подлостей, которые в изобилии выпадают на долю других. Любимое его развлечение — неожиданный несильный, но резкий удар ниже пояса, от которого человек сворачивается пополам. И хотя распускают тут руки многие, и большинство зэков даже не обижаются, тем не менее в круг симпатичных мне людей он не входит. Просьбу его я выполнил потому, что никогда не резал из эбонита, и мне было интересно попробовать — тем более, «Собаковод» принес первоклассный инструмент. Кроме того, он обещал кое-какие продукты для «прощального ужина», который я, согласно традиции, хочу устроить друзьям.

Вечером объявили, что завтра утром — на этап. Собрались с друзьями в «КМС» у Сереги. Посидели, полакомились мясом и жаренным картофелем, принесенным с пищеблока поваром, другом Лозового, тоже Сергеем, Бершаком. Обменялись адресами, Сергей спел несколько песен под гитару…

Утром, перед выходом из зоны, демонстративно срываем бирки с фамилией и номером отряда, выбрасываем фески. В той, теперь уже прежней, жизни отсутствие хоть одного из этих атрибутов неволи строго наказывалось.

Садимся в «воронок», как в автобус, — без обычной грызни и понуканий охраны. Везут нас в Краснодарскую тюрьму. Слава богу, без пересадки в «столыпии».

Здесь, в Краснодаре, попадаем в уже знакомую мне «хату» 5 «А». Из прежних обитателей — тех, кого застал этапом из «больнички» — уже никого нет. В камере больше месяца живут мужики с других зон, тоже идущие на «химию».

В «хате» жарко, многие разделись до трусов. Начинается обмен одеждой с теми, кто идет в зону. Те из нас, кто имеет хорошие ботинки, меняет их на «цивильные» туфли, кроссовки. Большим спросом пользуются «зоновские костюмы». Обмениваю свое «шмотье» на вполне приличную рубашку и брюки. За ботинки получаю почти новые польские кроссовки. Все мучаются вопросом — куда пошлют. Говорят, предыдущую партию отправили куда-то за Урал. Проносится слух, что очередной этап будет формироваться на Белую Калитву. Через пару дней новая весть: пошлют в Кемерово… Совершенно неожиданно девять человек, в том числе и меня, вызывают «с вещами». Из нашей зоны только трое. Куда бы это?

Пробыв после обычной процедуры «шмона» часа два в «отстойнике», выходим во двор тюрьмы. Необычно уже то, что с нами идет только один офицер и ведет к воротам. Выкрикивают фамилии, по одному «условно-освобожденные» скрываются в дверях контрольно-пропускного пункта… Доходит очередь и до меня. Выхожу… У ворот ПАЗик веселого желтенького, даже какого-то «солнечного» цвета. У дверцы лейтенант — милиционер. Рассаживаемся на МЯГКИХ сиденьях, каждый старается пристроиться у окна. Нас немного — одиннадцать человек (двое присоединились уже в «отстойнике»), поэтому окон хватает всем. Лейтенант, добродушный малый, говорит, что едет в Белореченск.