Промелькнувшие годы

8

О существовании художника Лузгина Валентина Тихоновича Арсений Иванович совершенно не подозревал. Да и для Антонины Львовны тоже все это было неожиданно. Она познакомилась с ним у своих старых — еще по Люсинову — знакомых, и как-то быстро, в две недели, решилась ее судьба.

Лузгин писал большие полотна. Природу он не любил, а потому не касался ее. Его как-то пугали большие пространства земли и неба. Он писал комнаты, залы, где собралось много людей,— то был митинг, или заседание, или лекция, или собрание какого-нибудь кружка, семинара, пионерского отряда и т.д. Картины его охотно покупали клубы, ибо полотна были приветливы: среди изображаемых художником людей всегда находилось несколько веселых лиц, а то и все собравшиеся дружно улыбались. Картины покупали, ибо дирекции клубов находили, что на улыбающиеся лица всегда приятно смотреть.

Антонине Львовне нравилась профессия мужа. В доме всегда толкался народ, шли споры, иногда ночью вдруг поднимались и ехали через весь город в ателье Лузгина, чтобы что-то доказать, проверить...

В одно из таких ночных путешествий в их компании оказался Костя Сазонов — молодой инженер-теплотехник. Он только что вернулся из Крыма и привез Валентину Тихоновичу письмо от приятеля. Он не раздевался, не присаживайся, собираясь тотчас уйти из незнакомого дома. Но тут кто-то, дружелюбный, воскликнул:

— Э-э, нет! Поедемте с нами!..

И Костя поехал. В автобусе он оказался рядом с Антониной Львовной. Всю дорогу он, подсмеиваясь над собой, приговаривал:

— Ах, что теперь со мной будет! Ведь у нас входная дверь закрывается наглухо в час ночи... Ах, что со мной будет!..

Антонина Львовна его успокаивала, говоря, что они довезут его до дому и сами будут стучаться в дверь.

— Вы, наверное, просто маму свою боитесь! — добавляла она, радуясь его молодости.— Она вас может поставить в угол...

— Эта радужная пора давно миновала,— отвечал он, тоже радуясь своей молодости.— Мне уже третий десяток пошел! — Он по-стариковски вздохнул.— Двадцать четыре стукнуло!..

Ложась в ту ночь спать, Антонина Львовна припомнила до интонаций этот пустой, незначительный разговор, и сейчас все показалось очень важным: и каждое слово, и улыбка, и то, что он протер запотевшее стекло, и то, что уронил коробку спичек, и то, что он протянул ей руку при выходе из автобуса,— все...

Сазонов был приглашен на день рождения Валентина Тихоновича, который будет через пять дней.

«Через пять дней,— засыпая, улыбаясь в полудреме, думала Антонина Львовна,— всего через пять дней!..»

Но какие оказались эти дни!..

Она подходила к каждому телефонному звонку, спешила в переднюю, когда там раздавался шум...

Утром она еще отлучалась из квартиры, но вечером, в тот самый час, когда Сазонов принес письмо, она уже обязательно была дома. Ей казалось: если он тогда пришел в это время, то, может быть, только в этот час он и бывает свободен. И она ждала: а вдруг?.. Она хотела позвонить ему, но надо узнавать номер телефона, а как-то страшно было произнести перед барышней из справочного бюро: «Константин Сергеевич Сазонов»... По списку абонентов! Но книжки этой дома не было. Она вспомнила, что такие книжки висят у автоматов. Тотчас оделась и пошла. У первого автомата книжка была сорвана — жалко болтался конец медной цепочки. У другого, в гастрономическом магазине, она нашла книжку — пухлую, смятую, как неприбранная постель. Быстро залистала ее до буквы «С». «Сазоновых» было много, и инициалы — «К. С.» — сходились... Она выписала всех — и домой,— там как-нибудь догадается, кто же из них Костя.

«Костя!»

Она повторяла это имя, закрывая глаза, повторяла то тихо, то громко...

Но не отгадала, какой из телефонных номеров Константина Сергеевича. Решила звонить по всем, нехитро придумав себе фальшивое наименование: «проверочный стол». Но когда позвонила первому «К. С. Сазонову», струсила, быстро нажала на рычажок. Что она скажет, если это он? Еще раз пригласит на день рождения? Но это навязчиво: два раза приглашать малознакомого человека.

Пять дней тянулись нескончаемо... И вся Москва напоминала о нем. Объявления в трамвае: «Требуется инженер-теплотехник»; окрик старой няни на бульваре: «Костенька! Костенька!»; кто-то, на ходу вскочивший в автобус; серая кепка, мелькнувшая за углом; женщина, сказавшая другой: «Ах, ты его не знаешь! Это чудесный парень!»

И когда наконец эти пять дней истекли, она испугалась вечера, встречи... Она выдаст себя. Для нее эти пять дней как пять лет: она знает его давно, знает всего... А он?..

Антонина Львовна не показалась сразу — убежала к соседке и там долго и оживленно говорила о подмосковных дачах, о приготовлении вафель с ромовой подливкой, о переделке котиковой шубы; она не помнила, о чем говорила, но это отвлекло: ей стало лучше, спокойнее и можно было идти к гостям...

Войдя в комнату, но еще не видя его, она почувствовала, что он здесь. Она поздоровалась со всеми и с ним одинаково радушно и любезно. Он, конечно, ни о чем не знал и не ждал этих пяти дней. Сазонов продолжал разговор в углу комнаты тем же шутливым, ровным голосом...

И весь вечер прошел так: шумно, весело, но безлично.

И месяц прошел. Она не знала, что делать. И два...

У Валентина Тихоновича были неприятности. Какой-то критик в большом искусствоведческом журнале написал, что улыбки на картинах В. Т. Лузгина напоминают улыбки в зубоврачебном кабинете, когда пациенту перед пломбированием подкладывают под щеки ватные валики — пациент улыбается... Эта фраза понравилась, ее всюду повторяли. В газете художников заговорили о форме, о композиции Лузгина — тут тоже нашли искусственность, надуманность. Была творческая дискуссия, впрочем не привлекшая много художников. Позже Валентин Тихонович узнал, что в одном клубе сняли со стены его картину «Общее собрание семьи знатного сталевара». Но больше всего его беспокоили не выпады критики, а то, что новому его полотну, которое он заканчивал,— «Актив клуба водников-пожарников за чтением «Леди Макбет» В. Шекспира» — теперь трудно было найти пристанище. У него, правда, был подписан договор с клубом, но и на этой картине были пресловутые улыбки, к которым при желании дирекция клуба теперь могла придраться...

Все это шло мимо Антонины Львовны. Ее раздражали эти безличные встречи гостей, среди которых появлялся и Константин Сергеевич. Надо было выйти из безличности, из вежливой — общей ко всем — радушности...

Она написала ему письмо, где все сказала. И просила встречи.

Письмо, как каждое любовное письмо, подействовало сильнее, глубже, чем объяснение. Костя Сазонов в первый момент испугался обрушившегося на него чувства. В его жизни ничего подобного не было — он никогда не получал таких писем, но знал, что они бывают. И вот оно пришло. И он принял это за то настоящее, что бывает редко, может быть, однажды. То, что она значительно старше его, не смутило Костю: в его возрасте лестна бывает любовь пожилой женщины... И вот даже благородство с ее стороны:

«Я старше вас,— писала Антонина Львовна в конце письма,— и через пять лет я буду совсем пожилая женщина, и потому я не связываю вас на дальнейшее, но это время пусть будет нашим — дорогим, безумным, любимым...»