– Вот здесь детская, которая, как вы видите, примыкает к моей спальне, – шепотом поясняла Мэтти, ведя Бренуэлла и Энн по площадке второго этажа. – Что меня больше всего… озадачивает – так это почему, какой бы шум или холод ни был в доме ночью – а здесь часто по ночами что-то гремит, скрипит, хлопает, или вдруг станет так холодно, что дрожь берет – так вот, почему ничего этого никогда, понимаете, никогда, не чувствуется в детской. Бывает, у меня под дверью вдруг что-то как заскребется, я вскакиваю и бегу к ним, проверить, как они, и всегда обнаруживаю, что у них в комнате тепло и тихо.
– Словно в убежище, – задумчиво сказала Энн. – Под защитой…
Энн оглядела комнату Мэтти – не то чтобы неудобную, но какую-то запущенную и холодную. Кровать под затасканным балдахином выглядела столетней, и ничего вокруг – кроме, пожалуй, стопки зачитанных романов да жалкой горстки безделушек, которые хранились в ракушке какого-то моллюска – не напоминало о самой Матильде Френч. В такой комнате, как эта, могла жить любая гувернантка в любом доме – Энн и сама жила в похожей комнате в Торп Грин. Вдруг она представила себе множество женщин: безликие, невостребованные, они легко сменяли одна другую и ни для кого не были важны; они не обладали ни красотой, ни молодостью, ни знатностью, ни богатством, а значит, с ними не надо было считаться. И, хотя Энн смирилась с этой судьбой, будь у нее выбор, она ни за что не стала бы гувернанткой сама и не пожелала бы этой стези никому другому: никому, в ком жива душа. Не прислуга и не член семьи, не в аду и не в раю, всем чужая, везде лишняя – Энн готова была взяться за что угодно, лишь бы не возвращаться к этой постылой работе, к безрадостному неблагодарному существованию, вот почему теперь, оглядев комнату Мэтти, ей мучительно захотелось взять ее за руку и увести туда, где ее дом, где ей будут рады. Однако задача содержать себя и вносить посильный вклад в благосостояние семьи стояла и перед ней, а потому судьба казалась ей неизбежной.