Пропавшие без вести

I

Фокус со временем, который проделал президент Народного банка Буров, оказался до банальности прост: пять тысяч долларов от анонимного отправителя на валютный счет главной бухгалтерши риэлторский фирмы «Прожект», вежливая просьба по телефону — и покупка квартиры для Галины Сомовой была оформлена задним числом. «Бизнес-вумен» призналась в этом Артисту без всякого смущения, а даже как бы с гордостью за свое умение делать бабки из ничего и с тонким намеком на то, что усталому наемнику не придется думать о прозе жизни, если.

Воистину: люди не ведают, что творят.

«Бизнес-вумен» и представить себе не могла, какое драматическое воздействие окажет ее маленький невинный гешефт на судьбу неизвестного ей Калмыкова. Точно так же она и понятия не имела, что ее признание поставит точку в ее романе с усталым наемником.

— Женщина может быть некрасивой, но женщина не должна быть пошлой, — сделал общий вывод Артист и попенял персонально мне: — Твой Буров такой же пошляк, мог бы придумать что-нибудь более остроумное.

— Почему это он мой? Он такой же мой, как и твой, — решительно отмежевался я от легендарного господина Бурова. — То, что он пошляк, это полбеды. Хуже, что он точно такой же игрок, как и Мамаев.

— Такой же шулер, — внес интеллигентную поправку Док.

— Такое же говно, — придал ей эмоциональную окраску Муха.

— И такая же, если разобраться, сволочь, — подвел итоговую черту Боцман.

— Вы думаете, я буду с кем-нибудь из вас спорить? — спросил Артист. — Да никогда!

Мы сидели в нашем полуподвале на Неглинке и ждали Тюрина. Он позвонил мне в Затопино в десятом часу утра, приказал собрать в офисе «МХ плюс» всю команду, включая Дока, и ждать его. Я не очень люблю, когда мне приказывают, но по голосу Тюрина понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее. А поскольку у нас с ним никаких общих дел, кроме тех, что связаны с Калмыковым и Мамаевым, не было, предмет встречи не вызывал сомнений.

Тюрин обещал подъехать к часу дня, но в час не приехал. Не было его и в половине второго. Док озабоченно посмотрел на часы и заявил, что больше ждать не может.

Свалившиеся на счет реабилитационного центра сорок тысяч долларов от Народного банка и пятьдесят тысяч от «Интертраста» сделали реальной его давнюю идею организовать отделение центра в какой-нибудь глухой подмосковной деревеньке. Чистый воздух, спокойная сельская жизнь, труд на земле, коровы, лошади. А если бы удалось сделать хозяйство самоокупаемым, о большем и мечтать нечего. Поисками подходящего места он и занимался, чтобы успеть оборудовать филиал центра до наступления холодов.

В его идее было что-то утопическое, вроде четвертого сна Веры Павловны. Да не в деревеньке с лошадками и коровками нужно готовить к возвращению в нынешнюю российскую жизнь пациентов реабилитационного центра, а в вольере с волками. Лучше — с голодными. Но я не стал своими мизатропическими мыслями сбивать Доку его высокий душевный настрой.

Док сказал, чтобы в случае чего мы вызвонили его по мобильнику, и укатил, а мы остались ждать Тюрина.

Настроение у нас было не из лучших. Мы рассчитывали, что удастся убедить Калмыкова отказаться от намерения прикончить Мамаева, если доказать ему, что Буров никакой не благодетель, а точно такой же шулер, как и Мамаев, а карта в их игре — он, Калмыков. Но теперь, после того, что произошло в Сокольниках, вряд ли этот довод на него подействует. На меня бы уж точно не подействовал.

В два, когда мы уже собрались уезжать, Тюрин позвонил и сказал, что сейчас будет. Через десять минут он подъехал на своей темно-вишневой «Вольво»: небритый, невыспавшийся и от этого еще более высокомерный.

— Где Калмыков? — с порога спросил он.

Ответом ему было молчание.

— Не знаете, — заключил он. — Плохо, джентльмены. Это плохо.

— Но и вы не знаете, — заметил я. — Это хорошо.

— Чего же тут, твою мать, хорошего?

— Если бы его взяла милиция, вы бы знали.

— Усрутся они его взять!

Он расположился за столом, молча посидел, уткнув подбородок в сомкнутые замком руки, и проговорил таким тоном, каким заключают содержательное информационное сообщение:

— Вот такие дела.

— Какие? — спросил я. — Вчера вы уже дали делам оценку. Она изменилась?

— Что я сказал вчера?

— Говно.

— Так то было повидло. Вы клиентов угощаете кофе?

— Предусмотрено, — подтвердил Муха.

— Так чего же ты ждешь? Угощай.

— А вы клиент?

— Самый что ни на есть. Я хочу вас нанять.

— Что за работа? — поинтересовался Муха, раскачегаривая кофеварку «эспрессо».

— Херовая работа.

— А бабки? — спросил практичный Боцман.

— Бабки хорошие.

— Это уравновешивает, — заключил Артист. — Вам остается сказать, в чем будет состоять наша работа.

— Нужно сохранить Мамаеву жизнь.

— Он уже предлагал нам взять на себя его охрану, — напомнил я. — Мы отказались. Сегодня ситуация в десять раз хуже, чем была неделю назад.

— В сто, — поправил Тюрин. — Еще вчера шансы были примерно пятьдесят на пятьдесят. Сегодня они: один на сто.

— Тем более. С чего он взял, что мы согласимся?

— Работу вам предлагает не он. Работу вам предлагаю я. И я не сказал: охранять Мамаева. Я сказал: сохранить ему жизнь.

— Какая разница?

— По результату: никакой. По методу — очень большая. Защитить его не сможет даже рота ОМОНа. Вариант только один: отговорить Калмыкова.

— Как?

— Если бы я знал, к вам бы не пришел.

— Если бы мы знали, мы сделали бы это без вашего заказа.

— Мотивы у нас с вами разные, но цель одна. Благие порывы — дело хорошее. Знаю по опыту. Ни за какие деньги человек не совершит такого преступления, какое он совершает бескорыстно, единственно по душевному влечению. Но материальный стимул никогда не бывает лишним. Это я тоже знаю по опыту. Поэтому и хочу вас нанять.

— Сколько? — снова всунулся Боцман.

— Сейчас скажу. Если Мамаев останется жив, высвечивается миллион.

— Рублей? — Баксов. Половина мне, половина вам. Муха поставил перед Тюриным чашку кофе и предупредительно, как разговаривают с тяжело больными, посоветовал:

— Выпейте кофе, господин Тюрин. Это хороший кофе. Выпейте, успокойтесь. Поразмыслите о том, что сказали. А потом продолжим. Только не нужно про миллион. Это из области мифологии, а мы люди нормальные, приземленные. Мечтать, конечно, не вредно. Но и в мечтах следует соблюдать меру. Так что пейте кофе.

— Отстань ты от меня со своим кофе! — раздраженно отмахнулся Тюрин. — Времени у нас нет распивать кофе! Что вы на меня уставились?

— Вы не похожи на человека, у которого есть миллион долларов, — высказал наше общее мнение Артист. — Вы не похожи на человека, у которого есть даже полмиллиона долларов. Выражусь откровеннее, хотя понимаю, что ничего приятного для вас не скажу. Не возражаете?

— Выражайся!

— Вы не похожи на человека, у которого хоть когда-нибудь будут такие бабки.

— Да! Нет у меня миллиона, нет! — агрессивно согласился Тюрин. — Но если Мамаева не прикончат, может появиться. Говорю прямо: получить его будет очень непросто. Но это я беру на себя. А первую часть дела должны взять на себя вы. Как можно остановить Калмыкова?

— Сначала его нужно найти, — практически подошел к проблеме Боцман.

— Где? Вы знаете его лучше, чем я. Где его можно найти? Думайте, думайте! Чешите репы, джентльмены! За поллимона «зеленых» можно и пошевелить мозгами!

Предложение Тюрина выглядело чистейшей фантастикой. По-моему, он и сам не слишком-то верил в этот мифический миллион, а действовал, как человек, который решил сделать все возможное, чтобы потом не кусать себе локти за упущенный шанс. Но его слова вернули нас к сути проблемы. А поскольку все было уже сто раз думано и передумано, Артист не слишком уверенно предложил:

— А если нажать на Бурова? В этом деле рыльце у него сильно в пушку.

— На Бурова уже не нажмешь, — хмуро возразил Тюрин.

— Почему?

— Потому. Диктофон есть?

— Есть, — сказал я.

Тюрин извлек из кармана аудиокассету и бросил ее на стол.

— Включай. Перемотай на начало.

Пока пленка крутилась, проинформировал:

— Сегодня в семь тридцать утра Буров встретился с Мамаевым.

— Во сколько, во сколько? — изумился Муха.

— В семь тридцать утра, — повторил Тюрин.

— В семь тридцать начинается его рабочий день, — подтвердил я.

— Принял он Мамаева в офисе на Бульварном кольце, в своем кабинете, — продолжил Тюрин. — Там у него стоят микрофоны и видеокамеры, пишутся все разговоры.

— А это еще зачем? — не понял Артист.

— Понятия не имею. Знаю, что запись ведется.

Я объяснил:

— Чтобы потом проанализировать. Он считает, что при разговоре воспринимается не больше пятнадцати процентов информации.

— Видеопленку мне достать не удалось. Посмотреть дали, а переписать не дали. Но аудио перегнали. Так что я буду давать комментарий по ходу дела. Так вот. Мамаев приехал с Николаем. Тот тащил чемодан. Средних размеров, довольно тяжелый. А теперь включай.

Я пустил воспроизведение.

II

— Господин Мамаев, с ним его человек, — прозвучал голос референта.

— Пусть войдут, — ответил высокий тенорок президента Народного банка.

Мамаев:

— Доброе утро, господин Буров.

Буров:

— Доброе утро, сударь. Почему вы с вещами? Вы пришли ко мне навеки поселиться?

Мамаев:

— Поставь и выйди. Подожди в приемной.

— Это он говорит Николаю, — прокомментировал Тюрин.

Буров:

— Нет-нет, сударь. Мелкоуголовный элемент мне в приемной не нужен. Я дорожу своей репутацией. Пусть ваш чичероне подождет в курительной.

— У него рядом с кабинетом комната, — объяснил Тюрин, остановив пленку. — Туда он и выпроводил Николая.

— Что было у него в чемодане? — полюбопытствовал Муха.

— Баксы.

— Вы сказали, что чемодан тяжелый.

— Он и был тяжелый.

— От баксов?!

— А ты знаешь, сколько весит миллион баксов? Около десяти килограммов! В стольниках. А в полтинниках вдвое больше.

— Сколько же там их было?

— Сейчас узнаешь.

Буров:

— Итак, сударь? Долго вы ко мне собирались. Но все же собрались. Что ж, это благоразумно. Остается выяснить, с чем вы пришли.

— Мамаев открыл чемодан, — пояснил Тюрин.

Буров:

— Что это такое?

Мамаев:

— Доллары.

Буров:

— Это я вижу. Но смысла не понимаю. Здесь, полагаю, миллиона три?

Мамаев:

— Ровно три.

— Теперь понятно, почему чемодан был тяжелый? — спросил Тюрин. — Тридцать килограммов!

— Никогда не слышал, чтобы доллары считали на килограммы, — озадаченно заметил Муха.

— Ты много чего не слышал. Сейчас услышишь.

Буров:

— Это и все, с чем вы ко мне пришли?

Мамаев:

— Нет. Это за моральный ущерб.

Буров:

— Ну, допустим. Ваша мысль движется в правильном направлении.

Мамаев:

— Я пришлю к вам своих юристов. Составят с вашими договоры на остальное.

Буров:

— Что вы понимаете под остальным?

Мамаев:

— То, о чем вы говорили. Акции «Интертраста».

Буров:

— И только?

Мамаев:

— А что еще? Вы сказали, что хотите получить акции «Интертраста».

Буров:

— Я сказал вам это около трех лет назад. С тех утекло много воды. Очень много воды, сударь.

Мамаев:

— Что еще?

Буров:

— А вы подумайте.

Мамаев:

— Акции моего банка?

Буров:

— Совершенно верно. Акции «ЕвроАза». Я же говорю, что вы рассуждаете правильно. Продолжайте.

Мамаев:

— Я сказал все.

Буров:

— Нет. Вы не сказали, о каком количестве акций идет речь.

Мамаев:

— Что значит о каком? Двадцать шесть процентов. Блокирующий пакет.

Тюрин выключил диктофон и пояснил:

— Двадцать шесть процентов — это сорок два миллиона долларов.

— Как?! — ахнул Муха.

— А вот так. И это еще не все.

«Play».

Буров:

— Поразительна способность человека улавливать из разговора только то, что ему выгодно слышать. Даже такого делового человека, как вы, сударь. Да, в свое время я назвал вам цифру в двадцать шесть процентов. Но я сказал и другое. Я предупредил, что завтра будет дороже. Не намекнул. Не дал понять. Сказал совершенно четко.

Мамаев:

— Сколько?

Буров:

— Как вы думаете, сударь, почему я никогда не препятствовал вашему бизнесу, а напротив — всячески ему способствовал?

Мамаев:

— Почему?

Буров:

— Даже сейчас не догадываетесь? Потому что ни один хозяин не станет морить голодом домашнюю животину. Кабанчика не морят голодом. Его откармливают. Вот так же, сударь, я откармливал вас.

Мамаев:

— Сколько?

— Пятьдесят один процент. Контрольный пакет.

Мамаев:

— Сколько?! Но это же...

Буров:

— Вы хотите сказать, что в долларах это будет... А в самом деле, сколько это будет в долларах? Мне самому интересно. Сейчас прикинем вашу капитализацию...

— Он сел к компьютеру, — прокомментировал Тюрин.

Буров:

— «Интертраст»... Неплохо вы поднялись, сударь, очень неплохо... «ЕвроАз»... Тоже прилично... А что у нас с нефтяными акциями?

Мамаев:

— Вы хотите получить и мою долю в нефтяном проекте?

Буров:

— Я хочу получить не вашу долю. Я хочу получить свою долю... Что же мы имеем? В целом мы имеем цифру порядка ста шестидесяти миллионов. Приятная цифра. Мне нравится. А вам?

Тюрин нажал кнопку «Stop».

— Ясно? А вы говорите, что миллион — это мифология! Это для нас с вами мифология.

— Он же без штанов выйдет от этого Бурова, — предположил Боцман.

— Не без штанов. У него осталось бы сорок девять процентов. Если бы сделка состоялась.

— А она не состоялась? — спросил я.

Не ответив, Тюрин нажал «Play».

Буров:

— Получается, что моя доля — восемьдесят один миллион. Ну что? Нормально. Меня устраивает.

Мамаев:

— Это беспредел, господин Буров! Настоящий бандитский беспредел!

Буров:

— Это не беспредел. Это та цена, за которую я остановлю Калмыкова. Это цена вашей жизни, сударь.

Мамаев:

— Вы ничего не выгадаете от моей смерти! Вы не получите ни копейки!

Буров:

— Каждый человек имеет право на выбор. Следует ли из ваших слов, что вы сделали выбор? Не отвечайте. Сначала я сделаю один звонок.

— Набирает номер, — пояснил Тюрин. — Звонит оператору пейджинговой компании.

Буров:

— Примите сообщение для абонента десять восемьдесят четыре. Текст: «Приступайте»... Да, все... Да, без подписи... Итак, продолжим. Но учтите, сударь, что теперь мы разговариваем за ваш счет. За счет времени вашей жизни. У вас осталось двадцать четыре часа. Если за это время я не отменю свой приказ, Калмыков приступит.

Мамаев:

— Вы хватаете меня меня за горло! Так не делаются дела!

Буров:

— С чего вы решили, что у нас деловой разговор? У нас с вами, сударь, вовсе не деловой разговор. Наши отношения с самого начала носят мировоззренческий, а не деловой характер. И вина в этом лежит только на вас. Наш спор — это спор о том, по какому пути будет развиваться российский бизнес.

Мамаев:

— Я был неправ. Я принес извинения.

Буров:

— Вы не принесли извинения. Вы попытались откупиться. По-своему вы логичны. Но это логика вчерашнего дня. Логика бандитского капитализма, который, мне думается, уходит в прошлое.

Мамаев:

— Оставьте! Законы бизнеса одинаковы во все времена!

Буров:

— Это мы сейчас и проверяем. Если когда-нибудь будет написана история российского бизнеса, этот сюжет, я уверен, войдет в нее как пример. Как пример того, какими путями утверждались в России законы честного предпринимательства. Вы быдло, сударь. Вы были быдлом и всегда останетесь быдлом. Российский бизнес никогда не будет цивилизованным, пока в нем задают тон такие, как вы. Но в нем не будут задавать тон такие, как вы. Во всяком случае, лично вы никогда больше не будете задавать в нем тон.

Мамаев:

— Только не надо! Не надо, господин Буров! А вы — не такой? Я покупаю ментовских генералов, а вы министров. Вот и вся разница!

Буров:

— Нет, сударь. Разница есть. Принципиальная. Вы покупаете чиновников с удовольствием и чувствуете себя хозяином жизни. А я покупаю их с отвращением.

Мамаев:

— Все это разговоры!

Буров:

— Все утренние деловые встречи я отменил. Времени у меня, как изящно выразился один молодой человек, хоть жопой ешь. Отчего не поговорить? Вы правы: я ничего не выиграю от вашей смерти. В плане материальном. Но для меня цена вопроса не определяется суммой. Нет, сударь. Детство я провел в специнтернате для детей врагов народа. И с тех времен запомнил чувство особенного удовольствия от одного занятия. Когда давишь вошь. А еще лучше почему-то гниду. Ногтем. Она щелкает. Такое же удовольствие я получу, когда узнаю о вашей смерти. Гнидой меньше. Это удовольствие стоит восьмидесяти одного миллиона долларов. Я буду считать это моим взносом в укрепление нравственности российского бизнеса.

Мамаев:

— Хватит болтать! Остановите Калмыкова и давайте говорить по делу! Я готов отдать вам все нефтяные акции. Вы получите свой восемьдесят один миллион. Но контрольный пакет «Интертраста» останется у меня.

Буров:

— Я не намерен с вами торговаться, сударь. Остановить Калмыкова можете только вы. Все документы на передачу акций давно готовы. Мои юристы проделали большую работу. Документы юридически безупречны. Вот они, лежат на столе. Вам остается лишь поставить свою подпись. Или не поставить. Решение за вами. Я не стану выбрасывать вас из бизнеса. Вы останетесь генеральным директором своей компании. Но делать будете только то, что прикажу вам я. И это мое последнее слово.

Мамаев:

— Я должен подумать.

Буров:

— У вас было время подумать. Почти три года. Хотите еще? Что ж, подумайте еще. Трех минут вам хватит? Ладно, пять. А пока вы думаете, поделюсь с вами еще одним соображением. Когда я узнал, кого вы задействовали в своей комбинации, я был, честно скажу, ошеломлен. Даже мелькнула мысль: как же этому мерзавцу не повезло. Вам, сударь, не повезло. А потом понял, что это не случайность. Нет, не случайность. Чуть раньше или чуть позже вы все равно споткнулись бы на человеческом факторе. В этом смысле наша политика самоубийственна. Все больше становится людей, которым нечего терять. В том числе и профессионалов. Мы сами создаем базу роста для криминала. Но что гораздо опаснее: для экстремизма. Если найдется человек, который сумеет организовать их вокруг себя, мало не будет. А такой человек обязательно найдется. Он всегда находится. Этому учит нас опыт истории. Но мы почему-то никак не хотим учиться. Впрочем, вас это, как я понимаю, не волнует. А зря. Итак, сударь, что вы решили?

Мамаев:

— Давайте документы. И будьте вы прокляты!

Буров:

— Почему-то я не сомневался, что именно это решение вы и примите. Садитесь на мое место, читайте внимательно...

— Сейчас начнется самое интересное, — предупредил Тюрин. — Вошел Николай. Вышел из комнаты, где он сидел.

Буров:

— А вы зачем здесь? Вас никто не звал.

Николай:

— Не подписывай, Петрович. Брось ручку!

Мамаев:

— Пошел к черту! Только твоих советов мне не хватает!

Николай:

— Петрович, он же тебя опустил! Ты что, не понял? Я все слышал! Я все слышал, Петрович! Он назвал тебя быдлом! Он назвал тебя гнидой! Этот козел тебя опустил!

Буров:

— Выйдите вон, милейший!

Николай:

— Стой на месте, глиста! Стоять, пидор!

Мамаев:

— Откуда у тебя пистолет? Я же приказал его выбросить! Ты почему... Дай сюда пистолет!

Николай:

— Сиди, Петрович. Сиди, я с ним разберусь сам. Он за базар ответит. По понятиям ответит! Ты на кого, козел, потянул? Ты кого назвал быдлом? Ты на кого потянул, козел вонючий? Да ты сейчас подметки будешь ему лизать! Языком, сука!

Буров:

— Охрана!

Мамаев:

— Брось пушку! Брось, идиот!

Буров:

— Охрана!

Николай:

— Будет тебе охрана!

Мамаев:

— Что ты делаешь?!

Буров:

— Охра...

В динамике диктофона раздались резкие удары, как орехи кололи.

Пять.

Мамаев:

— Что ты наделал?! Что ты... Не стреляй в меня! Не стреляй! Не стреляй в меня!

Николай:

— Да ты что, Петрович?! Ты что?!

Мамаев:

— Не стреляй!

Николай:

— Да я...

Короткая автоматная очередь.

Тюрин выключил диктофон.

— По Николаю полоснул охранник из «штейера». Грамотно, по ногам. Забрала «скорая». Мамаев цел, увезли на Петровку, дает показания. Буров — пять пуль в живот. Насмерть.

— Доигрался, игрок! — бросил Артист. — Нашел с кем устраивать мировоззренческий спор!

— Как Николай пронес в банк пистолет? — поинтересовался Боцман.

— У него «Глок» с полимерной рамкой, — объяснил Тюрин. — Металлодетекторы реагируют на него, как на связку ключей. А может, прошли вообще без контроля. Референт провел их со служебного хода.

— Не понимаю, — сказал Муха. — Николай в самом деле хотел выстрелить в Мамаева?

Тюрин не ответил.

— Когда все это произошло? — спросил я.

— Стрельба — в восемь ноль пять.

Я посмотрел на часы. Без пяти три. Приказ «Приступайте» Буров сбросил на пейджер Калмыкова без пяти восемь. Приказа об отмене не будет.

Жить Мамаеву осталось семнадцать часов.

III

Когда Николай направил ствол «Глока» в живот Бурова, Мамаев оцепенел от ужаса. Каждый выстрел отдавался взрывом боли в мозгу. Держа пистолет маленькими, как у подростка, руками, по-волчьи ощерившись, Николай нажимал и нажимал на курок и казалось, что этому не будет конца. Гильзы выскакивали и бесшумно падали на ковер. С каждым выстрелом длинное худое тело Бурова складывалось, как плотницкий метр, он уменьшался в росте, пока не стал похож на распластанную на полу цаплю с надломленными ногами и крыльями.

На мгновение Мамаева охватила злорадная, животная радость. Восемьдесят один миллион захотел? А пять пуль? Не хочешь? Жри, тварь! Жри, паскуда! Жри, жри! Но тут же боковым зрением увидел возникшую в дверях черную фигуру охранника с маленьким черным автоматом в руках и закричал, не понимая почему, но понимая, что кричать нужно и кричать то, что он кричит:

— Не стреляй в меня! Не стреляй! Не стреляй!

Детская растерянность отразилась на лице Николая, он потянул к Мамаеву руки, как бы успокаивая его. В правой руке по-прежнему был «Глок». Он так с ним и упал на ковер, перерезанный по ногам очередью охранника, с тем же детским растерянным выражением на лице.

Мамаев сидел в кресле за письменным столом Бурова и не понимал, чего от него хотят заполнившие кабинет люди, сначала в черном — охрана банка, потом в синем — менты и в белом — врачи.

— Шок, — сказал кто-то в белом. Мамаева перевели в курительную, уложили на диван, оголили руку. Он ощутил холод от спиртового тампона, потом укол и на какое-то время забылся.

В сознание он вернулся сразу, без перехода. Голова работала ясно, четко. Он увидел нервно вышагивающего взад-вперед по комнате знакомого генерала с Петровки и сразу закрыл глаза. Ему нужно было хоть немного времени, чтобы осознать свое положение.

Первая мысль была: пистолет. Его телохранитель застрелил президента Народного банка. Из пистолета «Глок». Проклятый идиот! Проклятый ублюдок! Приказал же ему Мамаев выбросить к такой матери пистолет! Сразу приказал, как только вчера вечером вышел из офиса после разговора с Тюриным. Специально велел остановиться на набережной и выкинуть «Глок» в Москву-реку. Самому нужно было выкинуть, но сил не было выйти из машины. Николай вышел, сказал, что выкинул. Показал пустую кобуру. Не выкинул, ублюдок! И сделал ситуацию безвыходной. Безвыходной! Потому что на этом «Глоке» — следак из Таганской прокуратуры!

Тюрин был прав: следователя убрали по приказу Мамаева. Опасен он стал своей прыткостью. Люська раскололась бы на первом допросе. Да и не стала бы она ничего скрывать, сразу сказала бы, что двенадцать тысяч долларов ее попросил отослать Мамаев. После этого механизм его комбинации стал бы дураку ясен. А следователь был далеко не дурак. И неизвестно, чего можно было от него ждать. Он понял, что попал на золотую жилу. Мало ему показалось новой «бээмвухи». Намекнул, что к ней очень нужен гараж. Получил гараж.

Мамаев никогда не требовал у Николая отчета, кто выполняет отданные им приказы. Он и на этот раз был уверен, что все сделано руками каких-нибудь солнцевских или подольских. Нет, решил сам. В кайф ему было пришить мента!

Но это потом, остановил себя Мамаев, потом. Пройдет время, пока «Глок» отстреляют, проверят по гильзотеке и выйдут на Николая. Он не сразу расколется. Кто ему будет зону греть, если он сдаст Мамаева? Расколется, конечно, дожмут, но не сегодня и даже не завтра. Так что это проблема второго плана.

Ну что за черная полоса! Даже в малости не повезло! Что бы этому охраннику не взять чуть повыше и не полоснуть Николая очередью не по ногам, а по груди! И не было бы сейчас лишней головной боли!

Генерал все вышагивал от стены к стене с видом человека, готовящегося к важному разговору. Мамаев представлял, чем заняты его мысли. Мысли у этих продажных сук всегда заняты только одним: как бы побольше содрать с попавшего в трудную ситуацию бизнесмена. Но ты у меня сдерешь! Ты у меня, тварь, сдерешь!

Мамаев сел, нашарил в кармане пачку «Житана» и закурил. Генерал навис над ним и спросил с тем сочувствием, с каким спрашивают преступника, вина которого очевидна и не требует никаких доказательств:

— Как же так вышло, Петрович? А?

— Что вышло? Что? По-твоему, я приказал этому ублюдку стрелять в Бурова?

— Знаю, что не ты. Я-то знаю. Но вот как это выглядит со стороны? Твой охранник при тебе убивает президента банка. Приехал ты к нему по делу, с чемоданом «зеленых». Не договорились...

— Сколько я был в отключке? — перебил Мамаев.

— Почти два часа.

Мамаев посмотрел на часы. Десять пятнадцать. Два с лишним часа пропали. Отвалились, как кусок штукатурки. Булькнули. Два часа времени его жизни.

— Калмыков? — спросил он.

— Ищем. Ищем твоего Калмыкова. Но сейчас не о нем речь. Дело взял на контроль генеральный прокурор. Все наши на ушах стоят. Шутка ли: самого Бурова пристрелили. В собственном его кабинете! Резонансное преступление, Петрович. Как его приглушить? Только одним способом: свалить все на тебя. Трудновато будет отмазать тебя от этого дела. Прямо тебе говорю: трудновато.

— Меня? Себя! — рявкнул Мамаев. — Ты не меня будешь отмазывать, а себя! Понял, сука? Себя!

— Но, но! — отскочил генерал. — Полегче! Полегче, господин Мамаев!

— Заткнись! На первом допросе я буду говорить не о своих отношениях с Буровым. Я тебя заложу. По полной программе. У меня компромата на тебя выше крыши. Лет на десять. Ясно?

— Ты меня не пугай! Не пугай! — крикнул генерал. — Пугать он меня, понимаешь, надумал!

В курительную заглянул милицейский полковник:

— Товарищ генерал, можно вас?

Генерал вышел. Вернулся через час. Выложил на стол ключи от «Мерседеса» и техпаспорт, мягко укорил:

— Неправильно ты держишь себя со мной, Петрович. Так себя с друзьями не держат. Но я не обижаюсь. Понимаю, стресс. Уладим эту историю. На твое счастье, ваш разговор с Буровым записывался. Я сейчас просмотрел пленку. Там одно место плохое. Получается, что твой Николай вступился за тебя.

— Вырежи это место, — бросил Мамаев.

— Тогда будет непонятно, с чего он вдруг начал стрелять.

— Все понятно. Увидел деньги, ошалел, решить ограбить.

— Годится, — подумав, кивнул генерал. — Версия: попытка вооруженного ограбления. Николай подтвердит?

— Куда ему деться? Намекнем через адвоката, что это посоветовал я. Все подтвердит.

— Годится, — повторил генерал. — Так и сделаем. Там твой Тюрин крутится...

— Тюрин? — неприятно удивился Мамаев. — Как он сюда просочился?

— Тюрин куда угодно просочится. Не хочешь увидеть его?

— Нет.

— Может, что-нибудь ему передать?

— Нет! А впрочем... Скажи ему по секрету, что меня задержали по подозрению в причастности. И что я буду сидеть у вас на Петровке.

— Зачем тебе это?

— Не вникай!

— Как скажешь. На Петровку тебе все равно придется проехать. Сам понимаешь: свидетель. Дашь показания.

Только в пятом часу закончились милицейские формальности. Сначала отсматривали пленку и допрашивали Мамаева в следственной части ГУВД, потом приехал важняк из генпрокуратуры, процедура повторилась. Мамаев не высказывал никакого недовольства задержками. На Петровке он чувствовал себя защищенным. Он боялся выйти за проходную и остаться один на один с опасностью, которая могла грозить из-за любого угла.

Когда все протоколы были подписаны, Мамаев пригласил генерала пообедать в «Арагви». Все по той же причине: чтобы не оставаться одному. Тот охотно согласился. Как всегда, много ел, много пил, много говорил, удивлялся, что Мамаев почти ничего не ест, уверял, что все будет улажено, не о чем беспокоиться.

Когда на улице стало темнеть, Мамаев отозвал официанта в сторону, расплатился за обед, дал щедрые чаевые и попросил вывести его из ресторана через кухню. Прячась за баками с отходами, внимательно осмотрелся. Ничего подозрительного не обнаружилось. Он поймал такси и велел отвезти себя к Народному банку. «Мерседес» стоял в переулке у служебного хода. Охранник подозрительно посмотрел на Мамаева, двинулся было к нему, но увидел, как тот нажал кнопку на брелоке, отключая сигнализацию, и вернулся на место.

На Истру Мамаев хотел ехать на частнике, но ему нужно было взять кое-что из «мерса». Это была граната Ф-1, «лимонка», которую Николай хранил в специально сделанном углублении снизу в водительском кресле. «Лимонку» Николай привез из подмосковной воинской части. Прапор, который продал ему «Винторез», заломил за него прилично, уступать не хотел и дал впридачу «лимонку», чтобы покупатель не чувствовал себя совсем уж в проигрыше. Мамаев рассвирепел и приказал выкинуть «лимонку», но Николай уперся и в конце концов убедил шефа, что в случае чего она не помешает, а ментовского обыска можно не опасаться, так как «мерс» Мамаева был с правительственными номерами. Сейчас «лимонка» могла пригодиться.

Отъехав от Народного банка, Мамаев остановил «Мерседес» и хотел переложить гранату в кейс. Но мысль о том, что он покинет привычный салон и снова окажется словно бы голым на враждебных московских улицах, заставила его изменить решение.

На выезде из Москвы стоял усиленный наряд ОМОНа, шмонали все машины подряд. Мамаева пропустили без очереди, но, несмотря на правительственные номера, документы тщательно проверили, заглянули в салон, попросили открыть багажник.

— «Перехват»? — поинтересовался он.

— Наши дела, — неохотно отозвался омоновец. — Проезжайте.

«Мерседес» Мамаев оставил возле поселковой почты и двинулся к своему участку, стараясь побыстрей проскакивать освещенные редкими фонарями места. Дорога была усыпана нанесенными откуда-то сухими листьями, они шуршали под ногами, как бы удваивали звук его шагов. Мамаеву все время казалось, что кто-то за ним идет. Он резко останавливался, вслушивался, шаги умолкали.

Фонари кончились, по сторонам похожей на лесную просеку улицы чернели недостроенные особняки. В вершинах сосен тревожно шумел ветер, сквозила низкая тяжелая луна. На другом берегу водохранилища, к которому вывела просека, весело роились огни пансионатов.

Темнота была враждебной, шелест листвы под ногами был враждебным, лунный свет был враждебным, даже далекие огни пансионатов были враждебными. Успокаивала лишь тяжесть «лимонки», которую Мамаев сжимал в кармане.

На свой участок он проник через заднюю калитку. Перед этим осторожно прошел вдоль забора, то и дело останавливаясь, всматриваясь в темноту, прислушиваясь. Ничего подозрительного не было. Подозрительным было все.

Оконце одной из строительных бытовок в углу двора было освещено, дом стоял темный. Лишь приглядевшись, Мамаев увидел в просторном окне второго этажа слабый желтый свет, похожий на свет керосиной лампы или свечи. У крыльца горел фонарь, стоял какой-то белый «жигуленок». На ступеньках сидел человек в светлом плаще, курил. Мамаев с удивлением узнал в нем члена Союза писателей СССР с еврейской фамилией.

— Ты что тут делаешь? — спросил он. — Люська наняла тебя в сторожа?

— Нет, — ответил писатель. — В сторожа она наняла таджика. Из тех, что здесь работали. А меня попросила побыть, ей страшно.

— Так со вчерашнего дня и сидишь?

— Ну почему? Проехали по магазинам. Посижу до двенадцати, потом будет сторожить таджик. Времени у меня много. И здесь хорошо думается.

— О чем?

— О чем может думать нынче советский писатель? О тщете жизни.

При свете фонаря Мамаев отсчитал пять стодолларовых купюр и вручил их писателю.

— Спасибо, можешь уезжать.

— За такие бабки могу и побыть. До двенадцати подежурю. Вдруг вам вздумается куда-то съездить?

— Ну, как хочешь, — равнодушно согласился Мамаев. — Только сиди в темноте.

Он выключил фонарь у крыльца и поднялся на второй этаж.

— Наконец-то! — радостно встретила его Люська. — А я уж вся извелась. Что происходит, папа?

— Ничего. Теперь уже ничего.

На столе в зале горела свеча. Мебель была внесена и расставлена в беспорядке. Лишь огромная кровать была вдвинута на свое место в альков. На столе стояли бутылки, были разложены закуски, мандарины, бананы, киви. Венчал натюрморт крупный ананас. Одна из бутылок была «Хеннесси». Мамаеву это понравилось — Люська помнила его привычки.

Он переоделся в купленную Люськой пижаму, погрузился в кресло, налил полстакана коньяку и наконец-то почувствовал себя в безопасности.

Проснулся он внезапно — от странного чувства тревоги и пустоты рядом с собой. Люськи не было. В окнах серел рассвет. Сосны едва проступали из густого тумана. Громко, к дождю, кричали вороны.

— Люська! — позвал Мамаев. — Ты где?

Никто не отозвался. Он ощупал постель. Подушка была холодная. Простыни были холодные.

— Люська! — в панике закричал он. — Люська!

Какой-то человек появился в дверях.

— Не нужно кричать, — проговорил он. — Людмила уехала в Москву.

— Почему? Зачем? Кто разрешил? Ты кто? А, сторож! — догадался Мамаев.

— Я не сторож, — ответил человек. — Я Калмыков.

IV

Мы даже представить себе не могли, где искать Калмыкова. Оставалось одно: следить за Мамаевым. Я полагал, что в его положении самое разумное засесть в изолятор временного содержание на Петровке и сидеть там, пока не даст результатов объявленный милицией план «Перехват». Тюрин со мной не согласился:

— Ему нельзя оставаться там и лишнего часа. Пронюхает пресса, и на его репутации будет поставлен крест.

Он оказался прав. В пятом часу Мамаев вышел из главной проходной Петровки в сопровождении генерала МВД. На милицейском «Форде» они доехали до ресторана «Арагви» и основательно засели в нем. Мы с Тюриным сидели в моем «Террано» и следили за входом в «Арагви». Свою темно-вишневую «Вольво», которую Мамаев хорошо знал, Тюрин оставил возле нашего офиса на Неглинке.

Мы прикидывали, куда Мамаев отправится из ресторана. Домой — вряд ли, остережется. Оставалось два варианта: на дачу в Кратово или к любовнице в Кунцево. Вероятность того, что он поедет в свой особняк на Варварке, Тюрин отверг. Охрана там, конечно, надежная, но пойдут пересуды, почему это шеф ночует не дома, а на диване в своем кабинете.

Все адреса у Тюрина были. В Кратово отправился Артист с заданием узнать у сторожа, не извещал ли Мамаев о своем приезде. В Кунцево поехал Боцман, а Муху отправили к Народному банку, где у служебного хода стоял «Мерседес» Мамаева.

Первым на связь вышел Боцман. Соседи сказали, что Людмилы нет, она еще вчера уехала куда-то на дачу. Потом позвонил Артист: в Кратово никого не ждут. Но самым неожиданным был звонок Мухи: Мамаев подъехал на такси к Народному банку и сел в свой «Мерседес».

— Как — сел?! — ахнул Тюрин.

— Спокойно сел, — ответил Муха. — И даже поехал. Еду за ним.

Тюрин выскочил из тачки и ринулся в ресторан. Через пять минут вернулся и сунул мне свой мобильник:

— Набери Боцмана!

— Ты где? — спросил он, когда Боцман ответил. — Разворачивайся, выскакивай на кольцевую и жми по Дмитровскому шоссе на Истру. Запоминай...

Тюрин продиктовал, на каком километре свернуть и где ждать.

— Мимо не проедет, другой дороги нет. Он может быть на черном шестисотом «мерсе». А может и на любой тачке.

Закончив инструктаж, объяснил мне:

— Он ушел через кухню. Ну, лис! На Истре турки построили ему дом. Там он и решил залечь. О доме не знает никто.

— Но вы знаете, — заметил я.

— Плохой бы я был начальник службы безопасности, если бы не знал.

— Калмыков может знать?

Тюрин глубоко задумался.

— В его тетрадке со схемами Истры не было. Но как раз в то время, когда Калмыков его пас, Мамаев покупал там участок. Несколько раз ездил, с менеджером, с архитектором. Может не знать. Но может и знать. У нас не из чего выбирать. Если Мамаев будет там, появится и Калмыков. Не исключаю, что он за ним сейчас следит. Так же, как мы. Командуй своим: все туда. Попробуем перехватить.

У меня были большие сомнения в том, что мы сумеем перехватить Калмыкова. У Тюрина тоже. Но выбирать действительно было не из чего.

— Не перехватим — значит, не судьба, — подвел он итог.

Боцман оказался на Истре раньше всех. Муха застрял у милицейского поста на выезде из Москвы и «мерс» Мамаева потерял. Пока я на «Террано», а Тюрин на своей «Вольво» пробивались к Дмитровке сквозь вечерние пробки, Артист был уже на полпути к поселку.

Боцман доложил:

— Вижу «мерс». Иду следом.

Через четверть часа позвонил снова:

— Он оставил «мерс» у почты, пошел пешком.

— Веди до места, — приказал я.

Через час все мы были возле особняка Мамаева и рассредоточились по периметру. Тюрин остался в «Вольво» на повороте к поселку, чтобы предупредить нас, если появится машина с Калмыковым. Во дворе не было никакого движения. Окно второго этажа было слабо освещено. Иногда на стекло падали тени: мужская и женская. Потом свет погас.

Около полуночи во дворе завелась машина. В нее села какая-то женщина, я успел увидеть ее при свете плафона в салоне. Открылись ворота, машина свернула к центру поселка.

— Белая «шестерка», — передал я Тюрину. — Двое: водитель и женщина.

Через двадцать минут пиликнул мой мобильник.

— Ничего не понимаю, — сообщил Тюрин. — В машине Люська. Сказала, что едет в Москву.

— Чего же тут непонятного?

— Она не знает, почему она едет в Москву.

— Как это не знает?

— А так. Она спала, потом вдруг проснулась. И поняла, что ей нужно ехать в Москву. Оделась, вышла и села в тачку.

— А Мамаев?

— Спит.

— Он остался один?

— Нет, там сторож.

— Какой сторож?

— Она говорит: таджик. Он работал с турками. Высокий, худой... Твою мать! — сказал Тюрин. — А ведь это и есть... Мои действия?

— Оставайтесь на месте, перезвоню.

Я набрал номер мобильника Дока.

— Ты где?

— У себя, — ответил он.

— У себя дома? Или у себя в госпитале?

— У себя в центре. Дежурство.

— Слушай внимательно. Дежурство кому-нибудь передай. Сам садись в тачку и со страшной силой жми в Москву. Адрес Галины Сомовой знаешь?

— Знаю.

— Бери ее, бери Игната и вези их на Истру. На выезде из Москвы сразу за постом на Дмитровке увидишь справа темно-вишневую «Вольво-940». В ней будет Тюрин. Дальше поедешь за ним.

— Я буду в Москве не раньше двух ночи. Они будут спать. Удобно ли? — усомнился Док.

— Удобно.

— Он?

— Да, — сказал я. — Здесь. Поспеши.

— Еду.

Я перезвонил Тюрину и сказал, где он должен встретить Дока.

— Темно-синий «Мерседес» сто двадцать четвертой модели. Доктор Перегудов. С ним будет Галина Сомова и ее сын.

— Понял тебя, — ответил Тюрин. — Как только встречу, сразу позвоню.

Я посмотрел на часы. Ноль тридцать.

Мамаеву осталось жить восемь часов.

В два тридцать Док сообщил:

— Я в Сокольниках. Дома их нет. С дочкой сидит соседка. Сказала, что они в Склифе. Еду туда.

Мамаеву осталось жить шесть часов.

Потом пять.

Потом четыре.

Начало рассветать. С водохранилища натянуло тумана. Сосны стояли в нем, как в вате. Золотой свечечкой теплилась в тумане береза возле мамаевского особняка.

Проснулись и запиликали, зазвенели на разные голоса лесные пичуги. Вороны сидели, нахохлившись, на ветках сосен и каркали. Одна каркала как-то особенно пронзительно и противно.

Муха послушал и удивленно сказал:

— Вы слышите, что она кричит?

— Что? — спросил Боцман.

— Она же кричит: «Блядь! Блядь!»

— Ну тебя в жопу! — сказал Артист. — У тебя извращенный слух!

— Нет, вы послушайте, послушайте! — настаивал Муха.

Мы послушали.

— И в самом деле, — озадаченно согласился Боцман.

И как бывает всегда, когда в чернильном пятне человек увидел какой-то рисунок и после этого ничего другого больше не видит, так и мы ничего больше не слышали в пронзительных криках этой вороны.

Док не звонил. На мои звонки отвечал приятный женский голос:

— Сожалеем, но абонент временно недоступен.

Тюрин сидел возле поста на Дмитровке и звонил каждые полчаса. Я отвечал ему, как справочное аэропорта:

— Ждите.

Док прорезался только в пять пятьдесят утра.

— Выезжаем, — сказал он.

— Почему не звонил?

— Не мог.

— Почему отключил мобильник?

— Там, где я был, мобильными телефонами не пользуются.

— Где ты был?

— В коридоре реанимации.

— О Господи! — сказал я. — Сомов?

— Да. Галя и Игнат со мной.

— Двести?

— Да.

«Груз двести»!

Есть ли сейчас хоть кто-то в России, кто не знает, что это значит?

— Могу я рассказать им все? — спросил Док.

— Да.

Мамаеву осталось жить два часа.

В шесть сорок позвонил Тюрин:

— Встретил. Едем.

Час двадцать осталось Мамаеву.

Час.

Сорок минут.

Я набрал номер мобильника Тюрина.

— Вы где?

— Проскочили Шереметьевку.

Не успеют.

— Пойдемте, — сказал я Артисту, Мухе и Боцману.

Мы вошли в дом.

V

Посередине просторного зала, обшитого светлым деревом, на светлом паркете стояло красивое мягкое кресло с высокой спинкой и резными деревянными подлокотниками в виде каких-то морских чудищ. В нем сидел Мамаев. Он был ничем не привязан, но сидел прямо, откинувшись к спинке, положив руки на подлокотники, держа колени вместе и глядя перед собой. Его грубое, бледное в свете туманного утра лицо было исполнено отрешенности. Полосатая пижама делала его похожим на узника тюрьмы Синг-Синг, ожидающего казни на электрическом стуле.

И это было не так уж далеко от истины.

В глубине зала, в нише-алькове, стояла необъятных размеров кровать со смятыми простынями. Рядом с креслом, в котором восседал Мамаев, на большом круглом столе в живописном беспорядке лежала еда, фрукты, стояли бутылки.

Калмыкова я увидел не сразу. Он сидел у стены в углу зала, как бы слившись со светлым деревом панелей. Сидел так, как сидят на Востоке: в позе терпеливого ожидания, привалившись к стене, обняв руками колени. Он был в сером костюме, крахмальная рубашка без галстука, расстегнутая на груди, светилась в сумраке белизной, подчеркивая серость его сухого лица.

На наше шумное появление он никак не прореагировал. Не прореагировал и Мамаев. У меня появилось ощущение, что мы вошли в музей восковых фигур, исполненных с жутковатой натуральностью.

В доме было тепло. После многочасового дежурства в сыром тумане, пронизавшего нас до костей, оказаться в сухости и тепле было верхом блаженства. Этим и воспользовался Артист.

— Тепло-то как! Как тепло! — восхищенно проговорил он. — Я уже и забыл, что может быть так тепло!

На актерском языке, как объяснял нам Артист, это называется пристройкой. Пристроиться к партнеру, чтобы общение было естественным. Или выглядело естественным, что на сцене, да и в жизни, значит практически одно и то же.

— Здорово, Константин, — обратился он к Калмыкову так, будто видел его только вчера и в нашей сегодняшней встрече нет ничего необычного. — Доброе утро, господин Мамаев.

Мамаев не шевельнулся.

— Он не отвечает на приветствия, — бесстрастно объяснил Калмыков. — Он отвечает только на прямые вопросы.

— Это удобно, — оценил Артист. — У меня есть к нему пара вопросов. Но разговаривать на голодный желудок... Красота-то какая! — воскликнул он, окинув взглядом стол. — Господин Мамаев не будет возражать, если мы слегка обедним этот натюрморт?

— Он не будет возражать, — подтвердил Калмыков.

— Я хотел бы получить разрешение от него.

— Спроси прямо.

— Пожалуй, воздержусь. Поверю тебе. А то вдруг он не разрешит? А жрать, если сказать по правде, охота. Бананы. Это хорошо. Киви. Тоже хорошо. Ананас. Замечательно!.. А это что за фрукт? — изумился Артист и обернулся к нам. — Вы только посмотрите!

В руках у него была зеленая ребристая граната Ф-1, именуемая в народе «лимонкой».

— Что это такое, господин Мамаев?

— Граната, — последовал ровный, как бы синтезированный на компьютере, ответ.

— Вам подсунули ее вместе с киви? Что делается на наших рынках, что делается! Как здесь оказался этот симпатичный фрукт?

— «Лимонка» была у него под подушкой, — ответил Калмыков.

— Ну и нервы у человека! Спать с гранатой под подушкой! Нет, на такое я не способен. Банан я, пожалуй, съем, а этот фрукт возьму с собой. Позже его употреблю. Налетайте, джентльмены! — радушно предложил Артист и взялся за банан, как бы давая понять, что свою роль он исполнил и пора бы поработать языками и нам.

— Он отвечает на все вопросы? — спросил Боцман.

— На все, — кивнул Калмыков.

— В чем, по-вашему, смысл жизни, господин Мамаев?

— На такие вопросы он не отвечает.

— А на какие отвечает?

— На конкретные. Если ты хочешь узнать у него что-то конкретное, спрашивай.

— Как ни странно, но ничего конкретного я узнать у него не хочу, — подумав, сообщил Боцман. — А ты? — спросил он у Артиста.

— Как ни странно, но я тоже.

— А у меня есть вопрос, — вмешался Муха. — Конкретный. Господин Мамаев, вы слышите, как кричат за окном птицы?

— Слышу.

— Что это за птицы?

— Вороны.

— Что, по-вашему, кричит эта? Вот эта, эта!

— Блядь, блядь.

— А вы говорите, что у меня извращенный слух! — укорил Муха. — Нормальный у меня слух!

— И долго он будет в таком состоянии? — поинтересовался Артист.

— Уже недолго, — ответил Калмыков и посмотрел на часы.

Семь тридцать.

— Ты ждешь восьми? — спросил я.

— Да.

— Ждешь, не поступит ли отмена приказа?

— Да.

— Она не поступит.

Я ожидал вопроса «Почему?», но Калмыков молчал.

— Приказ не будет отменен, потому что его некому отменить, — объяснил я. — Сегодня утром Буров был убит в своем кабинете. Через двадцать минут после того, как сбросил на твой пейджер приказ «Приступайте».

— Приказ отдан.

— Что ты будешь делать после этого?

— Не имеет значения.

— Тебя поймают. Рано или поздно.

— Не имеет значения.

— Для кого?

— Для меня.

— А для твоей жены? Для твоего сына?

Калмыков не ответил.

— Ты считаешь, что не можешь разрушить их жизнь, — сказал я. — Ты ошибаешься. Ты ее уже разрушил.

Он посмотрел на часы и встал.

— Вам лучше уйти.

— Никуда мы не уйдем! — заявил я. Но тут же почувствовал, как какая-то сила, как течение сильной реки, оттесняет меня к выходу. И тогда я заорал, понимая, что это последняя возможность исправить огромную, чудовищную жизненную несправедливость, которая совершалась на наших глазах:

— Ты уже разрушил их жизнь! Ты уже разрушил ее! Два часа назад Юрий Сомов умер в реанимации!

Словно бы остановилась река.

— Это правда? — спросил Калмыков.

— Правда.

Он вернулся на свое место у стены, сел, но обнял руками не колени, а голову.

— У них больше никого нет. У них есть только ты, — сказал я, хотя говорить этого, возможно, было не нужно.

Восемь десять.

Мамаев жил уже лишние десять минут.

— Приехали, — сказал Муха.

Калмыков спросил:

— Они?

—Да, — сказал я. — Они.

Он встал и так и стоял с безвольно опущенными руками, с выражением растерянности на лице. Он стоял и смотрел, как вошли Тюрин и Док и расступились, пропуская Галину и Игната. Он стоял и смотрел на Галину и сына.

Она подошла к нему и положила руку на его плечо.

— Мы все знаем, Костя, — негромко сказала она. — Доктор нам все рассказал. Он рассказал нам все. Не нужно его убивать. Бог ему судья, Костя. Бог всем им судья. Ты вернулся. Не уходи от нас снова.

Игнат стоял у порога, и руки его были так же безвольно опущены, как у отца.

— Это твой отец, Игнат, — сказала Галина.

— Я знаю, — ответил он. — Я знаю! Я это знал еще там, в Сокольниках! Я кричал тебе! Я тебе кричал! Ты слышал?

— Да, — сказал Калмыков. — Я слышал.

— Спасибо вам, ребята, — проговорила Галина. — А теперь мы пойдем.

— Я отвезу вас, — предложил Док.

— У меня есть машина, — отказался Калмыков. — Там, в поселке.

— А что будет с этим? — спросил Артист, кивнув на Мамаева, сидящего в кресле с тем же торжественно-отрешенным видом.

— Ничего. Отойдет.

— И все забудет?

— Нет.

Мы стояли у просторного, во всю стену окна и смотрели, как по туманной дороге, подсвеченной снизу осенней листвой, идут, уходят, скрываются в тумане трое.

Святая троица.

Док неожиданно повернулся, сгреб Мамаева за шиворот и подтащил к окну.

— Смотри на них, мразь! Молись на них!

Швырнул Мамаева обратно в кресло, долго вытирал платком руки, а потом бросил платок на пол.

— Джентльмены, у меня такое ощущение, что нам здесь нечего больше делать, — сообщил Тюрин.

Мы вышли. Туман осел. Засияла последним золотом осени березка у дома. Но едва мы спустились с крыльца и сделали с десяток шагов, как звон стекла заставил нас обернуться.

В окне второго этажа двигался Мамаев и крушил креслом стекло. Его мотало из стороны в сторону, но он делал свою работу с целеустремленностью пьяного, который движется на автопилоте. При последнем ударе кресло вывалилось у него из рук, полетело вниз, а сам он повалился грудью на подоконник. Но с тем же упорством поднялся, оперся руками в остатки рамы.

— Вы! — произнес он. — Вы. Все. Тюрин. Гнида. Раздавлю. Всех. Прирежут. Всех. Никаких. Бабок. Не. Пожалею. Всех!

— Не стоило ему этого говорить, — осуждающе заметил Боцман.

— Не стоило ему этого думать, — поправил Муха.

Сверху неслось:

— Вас. Всех. Ваших. Короедов. Всех. Баб. Ваших. Всех. На хор. На хор. На хор. На хор.

— По-моему, пластинку заело, — прокомментировал Артист и обратился к Тюрину, перебрасывая из руки в руку «лимонку». — Вы уверены, что станете несчастней, если не получите полмиллиона баксов?

— Несчастней? — высокомерно переспросил Тюрин. — Я не стану богаче. А несчастней не стану. Потому что не в бабках счастье!

— Мы думаем точно так же, — с удовлетворением кивнул Артист и взялся за чеку.

— Отставить! — приказал я. — Дай сюда! Дай сюда «лимонку»!

— Пастух! Ты злоупотребляешь властью, данной тебе нашим маленьким демократическим коллективом!

— Да, злоупотребляю, — сказал я. — Власть для того и существует, чтобы ею злоупотреблять. А иначе на кой черт она нужна?

А сверху все неслось:

— На хор! На хор! На хор! На хор!

Я выдернул чеку, выждал полторы секунды и отправил «лимонку» туда, вверх, в обшитый светлым деревом зал.

Где ей и было самое место.

Долго-долго кричали вороны, поднятые с сосен взрывом, а особенно надрывалась матершинница.

Долго-долго кружились в воздухе листья березы.

Уличного музыканта одаряет золотыми червонцами осень.

Он богат уже, скоро зима.

Это я, это я, Господи!

Имя мое — Сергей Пастухов.

Дело мое на земле — воин.

Твой ли я воин, Господи, или царя Тьмы?..