Пропавшие без вести

I

В памяти каждого человека с годами копятся воспоминания о самых стыдных эпизодах его жизни. Мелкие подлости в детстве, трусость в юности, выплывшее на люди вранье, предательства случайные или совершенные сознательно, по малодушию. Поступки благородные почему-то помнятся мимолетно, а эти оседают в памяти, как соли тяжелых металлов в костях.

И не имеет значения, совершен позорный поступок по умыслу или от простой неловкости, имел он какие-то последствия или не имел никаких. Украденная в пионерлагере из тумбочки соседа шоколадка жжет в бессонницу так же сильно, как голосование на партбюро за исключение из партии человека, который вслух сказал то, о чем другие сказать не смели.

Для председателя Таганского межмуниципального суда Алексея Николаевича Сорокина воспоминания об обвинительном приговоре, который он вынес подсудимому Калмыкову, пополнили этот ряд.

Он вовсе не считал, что вынес неправильный приговор. Все было правильно, любой судья на его месте поступил бы так же. И все же этот случай сидел в душе, как заноза. У него было ощущение, что его использовали. Его опыт, его репутацию. Его руками довершили какое-то темное дело.

И потому судья Сорокин был единственным, наверное, юристом в Москве, который без возмущения, а даже с чувством удовлетворения воспринял закон об амнистии, принятый Государственной Думой России в связи с 55-летием победы советского народа в Великой Отечественной войне.

Закон был принят без споров. Депутаты уже притерлись друг к другу, Госдума напоминала судье Сорокину собак в поселке под Геленджиком, где он иногда проводил отпуск. Поселок был в тупике, кормившиеся при санаторной кухне собаки скрещивались как попало, в итоге получилась какая-то ублюдочная усредненная масть с малоразличимыми признаками первоначальной породы. Коммунисты, «Яблоко», «Единство», ЛДПР — все усреднились и жили мирно. Грызня начиналась только тогда, когда на помойку вываливали остатки обеда.

Закон об амнистии представлялся депутатам совершенно ясным, он не затрагивал ничьих политических и экономических интересов. Если человек имеет государственные награды СССР и России, он заслуживает освобождения. О чем тут спорить?

Реакция общественности на амнистию тоже поначалу была нейтральной. Что-то там пытались говорить правоведы, но их не слушали. Страсти кипели вокруг выборов нового президента России, все остальное казалось неважным. И лишь когда на свободу стали выходить закоренелые преступники, имевшие награды СССР и РФ, убийцы-рецидивисты, грабители и насильники, разразилась гроза. Тут-то и вчитались в закон и обнаружили, что в нем отсутствует чрезвычайно важная оговорка, ограничивающая право на амнистию для лиц, совершивших тяжкие и особо тяжкие преступления.

Скандал, выплеснувшийся на страницы газет и экраны телевизоров, на время оттеснил на второй план все остальные события. В чем только ни обвиняли народных избранников. Одна газета договорилась до того, что принятие закона в таком виде проплачено всероссийским преступным сообществом, чтобы вытащить из лагерей своих главарей.

Судья Сорокин только диву давался. Как же далеко может увести игра воображения, как же любит пишущая братия мифологизировать и даже демонизировать то, о чем не имеет ни малейшего понятия! Преступное сообщество возможно в пределах квартала, района, города. Сорокину приходилось судить главарей крупных ОПГ. Сообщество может быть отраслевым — как в торговле наркотиками. Но в государственных масштабах преступное сообщество существовать не может в принципе. Оно предполагает подчинение каким-то единым законам, обязательным для всех. Да чтобы эти темные злобные выродки приняли для себя хоть какой-нибудь, пусть даже самый ублюдочный, кодекс? Они режут, расстреливают и взрывают друг друга при малейшей попытке ограничить власть каждого пахана!

Если в чем и нужно было упрекать депутатов Госдумы, не сумевших внимательно прочитать закон, за который они голосуют, то лишь в дремучем непрофессионализме и самовлюбленности. Да что нам слушать каких-то юристов, мы сами юристы.

Вот такие вы и юристы.

Судья Сорокин отказался принять участие в газетной дискуссии об амнистии, сославшись на загруженность делами, но публикации в прессе и сводки МВД и Минюста просматривал с большим интересом.

По спискам амнистированных можно было изучать историю. Война с Германией. Война с Японией. Корейская война. Венгрия. Вьетнам. Даманский. Чехословакия. Афганистан. Первая чеченская война. Вторая чеченская война.

Участников Великой Отечественной войны было уже мало.

Участников Второй чеченской войны было еще мало.

Все закончилось так, как и должно было закончиться. В Госдуму срочно внесли и приняли поправку к закону об амнистии. Но судья Сорокин надеялся, что Калмыкова успели освободить. Офицер, воевал в Афганистане, награжден медалью и двумя какими-то орденами. Кажется, Красного Знамени и Красной Звезды. Его должны были освободить.

Навести справки не составляло труда, но Сорокин не делал этого. Формальным, дневным оправданием была занятость. Но истинная причина, в которой он признавался себе по ночам, была другой: он боялся узнать, что Калмыков под амнистию не попал.

II

В Москву пришла золотая осень. Резким, черным контрастом ей были свалившиеся на страну беды. Вялотекущая, как шизофрения, война в Чечне. Гибель атомохода «Курск». Взрыв на Пушкинской площади. А потом и Останкинская телебашня не выдержала страшного напряжения поступающих на ее передатчики новостей — вспыхнула, сгорела, как сгорает провод, по которому пустили слишком сильный ток.

Все эти события представлялись судье Сорокину звеньями одной цепи. Начало ее уходило в прошлое — в Грозный 1995 года, в Кабул 1979 года, в Прагу 1968 года, в Будапешт 1956 года. И дальше, глубже, в сталинщину, в распутинщину. Странная судьба Калмыкова была невыделима из этого ряда. Сорокина иногда даже посещала нелепая мысль: а если бы он не посадил Калмыкова? Может, тогда и не было бы всех нынешних бед?

И однажды вечером он решился. Хватит играть с собой в прятки. Нужно запросить Минюст и все узнать. Он сделал пометку в настольном календаре. Но она не понадобилась. Передавая ему утром документы на подпись, секретарша сказала:

— Там один гражданин просит разрешения посмотреть в архиве его дело. По которому его осудили. Давно, два года назад.

— Зачем? — поинтересовался Сорокин, просматривая бумаги и ставя внизу твердую, без завитушек, подпись. — Хочет обжаловать? Это нужно было делать раньше.

— Нет. Говорит, хочет просто посмотреть. Он не похож на того, кто сидел. Странный какой-то.

— Чем?

— Не улыбается.

— Чего же тут странного? Это суд, а не цирк.

— Он не умеет улыбаться. Вообще. Как мумия. И еще. Вы только не смейтесь. У вас компьютер работает?

— Работает, — ответил Сорокин, шевельнув мышью.

— А мой не работает. Завис.

— Перезагрузите.

— Пробовала. Бесполезно. Не в этом дело.

— А в чем? — спросил судья, начиная раздражаться от пустого разговора.

— Он и вчера приходил. Этот человек. Вы уехали в Мосгорсуд. Ждал часа полтора. С компьютером было то же самое. А как только ушел, заработал.

— Замечательно! — усмехнулся Сорокин. — Да, такого человека нельзя заставлять сидеть в приемной. Пусть напишет заявление на мое имя.

— Сейчас скажу, — обрадовалась секретарша и поспешила к выходу.

— Минутку, — остановил ее Сорокин. — Как его фамилия?

— Калмыков.

«Паркер» с золотым пером замер в пальцах судьи.

— Ну да, Калмыков, — повторила секретарша. — Константин Игнатьевич Калмыков. Алексей Николаевич, что с вами?

— Ничего. Все в порядке. Не нужно заявления. Пусть войдет.

III

Внешне он мало изменился. Лишь прибавилось проседи в коротких жестких волосах, похожих на парик, стали резче черты лица, по-прежнему сухого и серого, как пергамент. Чуть явственней проступили высокие азиатские скулы. Лицо было неподвижным, бесстрастным. Два года назад, на суде, его темные глаза были пустыми, мертвыми. Сейчас взгляд словно питался мощным источником энергии изнутри, глаза смотрели внимательно, спокойно, не моргая. И будто бы отстраненно, бесстрастно.

Первым побуждением Сорокина было выйти из-за стола и встретить посетителя дружелюбным рукопожатием. Он даже встал, но наткнулся на холодноватый взгляд Калмыкова и неловко, на полужесте, предложил, показывая на кресло возле приставного стола:

— Прошу.

Калмыков был в хорошем темно-сером костюме, облегающем его высокую фигуру, хорошо пострижен, чисто выбрит. Крахмальная рубашка. Красный, со вкусом подобранный галстук. Угол такого же красного платка в кармане пиджака. Он был похож на профессионального дипломата откуда-то из Пакистана или Ирана. Они там все такие. Холодные и не моргают. Как змеи.

Он и сел, как дипломат. Уверенно, прямо. Закинув ногу на ногу, сложив на колене большие сильные руки. Руки у него были не как у дипломата, а как у крестьянина.

— Я рад, Константин Игнатьевич, видеть вас на свободе, — приветливо произнес судья. — Когда вы освободились?

— Неделю назад, — ответил Калмыков.

Сорокин ожидал продолжения, но Калмыков молчал. Пауза затягивалась, становилась неловкой, тяжелой.

— Одну минуту, — проговорил Сорокин и придвинул к себе компьютерную клавиатуру. — Мне нужно сохранить текст.

Никакого текста ему сохранять было не нужно, он просто хотел выиграть немного времени, чтобы освоиться в этой ситуации, отчего-то неудобной для него, неприятной. Он нажал клавишу. Курсор не шевельнулся. Пощелкал мышью. Никакой реакции. Компьютер «завис».

— О Господи! — удивился Сорокин. — Вы в самом умеете выводить из строя компьютеры?

Калмыков посмотрел на него с вежливым недоумением.

— Не понимаю, о чем вы говорите. Я не разбираюсь в компьютерах.

— Это я так, к слову, — пробормотал судья, тут же разозлился на себя и решительно заговорил: — Константин Игнатьевич, я действительно рад, что вы на свободе. Очень рад. Буду откровенным. Все эти два года ваше дело не выходило у меня из головы. Я вам больше скажу: меня почему-то мучила совесть. Не понимаю почему. Это трудно объяснить.

— Это легко объяснить, — бесстрастно возразил Калмыков. — Это значит, что у вас есть совесть.

— Надеюсь, что есть, — с веселой иронией подтвердил судья, пытаясь перевести разговор в тон легкой светской беседы. — Сам я в этом не сомневался. Но услышать от других все равно приятно. Ваши слова облегчат мне жизнь.

— Нет, — сказал Калмыков.

— Нет? Что значит «нет»?

— Не облегчат.

Не получалось светской беседы. Правильнее всего было дать Калмыкову разрешение на допуск в судебный архив и закончить этот тягостный разговор. Но что-то мешало Сорокину это сделать.

— Константин Игнатьевич, я не думаю, что вы можете быть на меня в обиде, — серьезно, доверительно проговорил он. — Приговор не мог быть иным. Такой же приговор вынес бы любой судья. Против вас было все. И главное — ваше признание.

— Я не в обиде на вас. Вы делали свое дело.

— Рад, что вы это понимаете. Вы были офицером и знаете, что это такое. Человек в мундире обязан делать то, что ему может не нравиться как человеку. Я судья. Мой мундир — мантия. В сущности, каждый человек всю жизнь носит мундир. Тот или другой. Без мундира он бывает всего один раз — когда приходит в этот мир.

— Два, — поправил Калмыков.

— Какой второй?

— Когда уходит.

— Да, конечно, — согласился судья. — Вы правы. Мне хотелось бы задать вам один вопрос. Можете не отвечать. Но если решите ответить, ответьте честно. Вы знали, что от вашего имени куплена квартира вашей жене?

— Нет.

— Нет?

— Нет.

— А тогда зачем вы признали себя виновным?

— Посоветовал адвокат.

— Вот как? — насторожился Сорокин. — Это вам посоветовал Кучеренов?

— Да. Он сказал, что иначе дело вернут на доследование, я просижу в Лефортове еще год, а потом получу на всю катушку.

— Могло быть и так, — подтвердил судья.

— Он сказал, что Галину будут таскать на допросы.

— Ей пришлось бы через это пройти.

— Еще он сказал: ее квартиру могут конфисковать.

— Так вам сказал Кучеренов?

— Да. Если будет доказано, что это мой гонорар за убийство Мамаева. Он сказал, что они могут это доказать. Что они могут доказать все.

— Не в моих правилах плохо говорить о коллегах, — заметил Сорокин. — Но иногда хочется изменить этим правилам.

— Вы изменили. Я понял.

— Да, изменил. И не жалею об этом. Очень хочется верить, что за этот совет он получит гонорар полной мерой. Там, куда мы приходим без мундиров.

— Раньше, — сказал Калмыков.

— Что вы имеете в виду?

— Он получит гонорар раньше.

— Полагаете, его замучает совесть? Не рассчитывайте, Константин Игнатьевич. Он из той породы людей, которые плохо спят только после слишком плотного ужина. Оставим это. Чем вы намерены заняться?

— Пока не знаю. Сначала нужно кое в чем разобраться. И сделать одно дело.

— Могу я чем-нибудь вам помочь?

— Можете. Мне нужен телефон следователя, который вел мое дело. Я спрашивал в прокуратуре, они не дали.

— Они и не могли дать. Следователя застрелили. Недели через две после суда над вами.

— Кто?

— Неизвестно.

— Почему?

— Неизвестно.

— Как это произошло?

— Ночью, на Рязанском шоссе, километрах в пятидесяти от Москвы. Его нашли мертвым в салоне его «БМВ».

— Ограбление?

— Нет.

— Это связано с моим делом?

— Может быть. В этой истории много вопросов и нет ответов. Откуда у него появилась новая «бээмвуха»? При его-то зарплате. Прокурор говорил мне, что следователь вроде бы вышел на след того, кто вас нанял. «БМВ» — это могло быть платой за старание. Или за молчание. А убийство? Не знаю. Гарантией молчания? Все может быть. Но это всего лишь мои предположения, — предупредил Сорокин. — Преступление не раскрыто. «Висяк». И мне почему-то кажется, что оно так и останется «висяком».

Калмыков немного помолчал и встал.

— Спасибо, что приняли меня, — вежливо произнес он.

— Не стоит благодарности, — отозвался судья. — Я позвоню в архив. Скажу, чтобы вам разрешили ознакомиться с вашим делом.

— Не нужно. Это был предлог. Я хотел поговорить с вами.

— Помог вам разговор?

— Да. Все, что я хотел узнать, я узнал.

— Ну и прекрасно. — Судья Сорокин поднялся из-за стола, чтобы проводить посетителя до двери. — Я рад, что все это для вас уже позади. Поверьте, искренне рад. У меня осталось очень тяжелое чувство от того суда. В детстве бабка мне говорила: не делай этого или того, рука отсохнет. Я, конечно, делал. А потом смотрел на руку: неужели отсохнет? Такое же чувство у меня было, когда я подписывал вам обвинительный приговор. Желаю удачи, Константин Игнатьевич.

Судья протянул руку, но она повисла в воздухе.

— Вы не хотите пожать мне руку? — удивленно спросил Сорокин.

Калмыков немного помедлил и ответил на рукопожатие. Так, как это делают на Востоке: взял руку судьи обеими руками, подержал и выпустил. Ладони у него были сухие и точно бы заряженные электричеством.

— Вот вы и отпустили мне мои грехи, — с усмешкой констатировал Сорокин. — Может быть, теперь меня перестанет мучить бессонница.

— Перестанет, — без улыбки ответил Калмыков. — Скоро.

Он вышел. Судья Сорокин остановился у окна. Асфальтовая площадка под окном была засыпана желтыми и красными листьями кленов. Листья были и на крыше белой «Тойоты Короллы», одиноко стоявшей перед судом. К машине подошел Калмыков, сел в нее и выехал в переулок. Тотчас тронулась с места припаркованная на другой стороне переулка темно-вишневая «Вольво-940» и скользнула за «Тойотой».

Сорокин вернулся к прерванным приходом Калмыкова делам. Почему-то он чувствовал себя обессиленным, как будто перекидал кубометры снега. Но прежде чем взяться за ожидающие его подписи бумаги, вызвал секретаршу:

— Пригласите инженера, мой компьютер завис.

— Он ушел, — сказала она.

— Кто? Инженер?

— Нет, этот человек. Мой компьютер заработал. Ваш тоже должен работать.

Сорокин щелкнул мышью. Картинка на мониторе сменилась.

— В самом деле, — отметил он. — Надо же, какое совпадение.

— Это не совпадение, Алексей Николаевич, — возразила секретарша.

— А что?

— Я не знаю. Но мне почему-то страшно. С вами все в порядке?

— Спасибо за беспокойство. Со мной все в порядке. Идите работайте.

Секретарша ушла. Сорокин внимательно прочитал очередной документ, взял «паркер», но поставить подпись не смог. «Паркер» выскользнул из пальцев. Он помассировал руку и повторил попытку. Пальцы не сжимались.

На следующее утро он уже не мог держать ложку. Вечером не смог сжать правую руку в кулак.

— Это нервы, голубчик, нервы, — успокоил его главврач ведомственной поликлиники. — Все болезни от нервов, только триппер от удовольствия. Назначим вам физиотерапию, массаж. И будете, как огурчик. А пока посидите на бюллетенчике, отдохните. И на всякий случай обследуйтесь в институте неврологии. Просто так, на всякий пожарный.

Вернувшись из поликлиники, Сорокин неожиданно для себя решил позвонить адвокату Кучеренову. В коллегии сказали, что он болен. Домашний телефон долго не отвечал, потом трубку взяла жена. Сорокин представился и попросил пригласить адвоката к телефону.

— Он не может подойти к телефону, — ответила она.

— Вы не будете возражать, если я подъеду? Мне очень нужно поговорить с ним.

— Он не сможет поговорить с вами. Он не может говорить.

— Почему? — спросил Сорокин, холодея от жуткого предчувствия.

— Потому что он вообще не может говорить! Я вам русским языком сказала! Он не может говорить! Он может только мычать!

Сорокин осторожно положил трубку. Он держал ее левой рукой. Правая висела плетью. Мышцы на ней обмякли, превратились в тряпочки.

Рука отсыхала.

И судья Сорокин понял, что означала фраза Калмыкова о том, что его скоро перестанет мучить бессонница.

Потому что бессонница не мучит мертвых.