Пропавшие люди

Глава первая

Женщина вошла в тёмное помещение, потопталась на месте, подслеповато щурясь. Закрыла дверь, отрезав хвост солнечному лучу, потом, осторожно ведя руками вдоль стены, двинулась вглубь зала. Круглые столики сверкают потемневшим деревом и застарелыми порезами от ножей. Пахнет табаком и алкогольными парами, ставшими частью кирпичной кладки.

Человек, кутающийся в свет единственной настольной лампы, отложил гитару.

— Играешь, — сказала женщина.

На ней были очки в жесткой роговой оправе, волосы растрепались по плечам, придавая сходство с дворовой кошкой.

Молодой человек промычал что-то вроде:

— Мгмм.

Она присела на стул. Повернула к себе раскрытую тетрадку с нотами, рассеянно перелистнула страничку. Потом вдруг сказала:

— Тебя выгоняют из школы.

Молодой человек передёрнул плечами.

— Мам. Я туда не вернусь.

— Так и будешь играть свою музыку, — грустно сказала она.

— Мне нравится.

Он обкусывал краешек ногтя на мизинце, взгляд покоился где-то в темноте.

Внезапно женщина наклонилась через стол и коснулась его брови.

— Синяк уже зажил. Можно попробовать сначала…

— Я туда не вернусь.

— Как знаешь, — она устало откинулась на спинку стула. — У тебя есть любимое занятие.

— Да.

— Знаешь, все матери беспокоятся за своих чад. Чем я хуже.

— Ты не хуже.

Он шевелил губами, проговаривая ещё какие-то слова. Хотел сказать: «Ты лучшая». Но не сказал. Мальчишкам его возраста никогда не хватает решимости в общении с родителями и девочками.

Впрочем, этой решимости почти всегда не хватает и взрослым людям.

— Я знаю. Сыграй что-нибудь.

Тёплый июньский вечер кутает в перину из облаков Город на Холмах. Облака, как большая порция сладкой ваты, важно переваливаются над головой, а ветерок отрывает по клочку и гоняет по улицам, между ногами прохожих и под колёсами машин. Их никто не замечает, кроме колченогой собаки; она с одурелым лаем мечется туда и сюда, пытаясь схватить зубами эти комки влажного пуха, но они тают перед самым носом, оставляя на усах и языке белые холодные капли. Псина садится на тощий зад и досадует, что её снова оставили в дураках — чтобы через минуту снова, путаясь в собственных лапах, гнаться за очередным миражом.

Мы, вместе с тобой, читатель, движемся по Московской улице и в какой-то момент сворачиваем направо, в неприметный переулок между двумя новостройками. Через арку мы видим двухэтажный дом, он словно бы под наклоном, весь сдвинут в сторону подъёма, выставил в ту же сторону свои антенны, натянул провода и похож на ползущую по склону улитку. Рядом дворы двух новостроек, они вальяжно выставили на обозрение роскошные детские площадки с песочницами, горками и пластмассовыми качелями, а этой двухэтажке нечем похвастаться, разве что лавками. На двух лавках у единственного подъезда перочинным ножом записана вся история этого дома. Кто-то кого-то «lav», рядом коллекция матерных слов и кто-то призывает: «Русский, хватит пить!». Вездесущая надпись «Здесь был Вася», а по соседству опровергающая: «Не было здесь Васи!».

В окне на втором этаже теплится сонный свет. Мы здесь, чтобы спрятаться среди берёзовых почек и заглянуть внутрь. Там вокруг огромного хрустального абажура жужжат мухи, и бурчит где-то на кухне радио. Арс наблюдает из кресла, как Сёма в прихожей выдаёт стопку дисков какой-то белобрысой девчонке. В стороне возится Абба, зажав между коленями малый барабан, деловито тычет в него пассатижами.

Аббой этого щуплого паренька с неуёмно отросшими космами прозвали за любовь к шведской попсе. У него сосредоточенное лицо, отчего многочисленные оранжевые веснушки кажутся не к месту, чьей-то нелепой шуткой, исполненной при помощи маркера; упрямо поджатые губы. Подвижные коричневые брови, грозящие через пару лет срастись над переносицей.

Арс зевает. Надо расчехлить гитару, пробежаться с камертоном по струнам, но тело после тяжёлой работы ноет и просит хотя бы получаса сладкой дрёмы.

Из школы его всё-таки выгнали.

Дверь за девочкой затворяется, и Семён возвращается в комнату. Зачем-то поясняет:

— Это Лена. Мы вместе учимся.

— Лучше бы ты учился вместе с клавишником, — отзывается из своего угла Абба. — Вон, пианино простаивает дедушкино…

Пианино выглядит как огромный кусок угля, кажется, рядом с ним рискуешь вымазаться с головы до ног. Стоит на крошечных поросячьих ножках, угрюмит отбитым по углам чёрным лаком. Горшки с цветами выглядят на нём до ужаса неуместно.

В звуках радио с кухни проскакивают знакомые нотки, и Абба начинает притопывать в такт. С барабаном на коленях это очень неудобно. Майкл Джексон поёт свой «Billie Jean».

— А почему бы нам не взять вокалистку? Лена хорошо поёт. — Внезапно говорит Сёма.

Он стоит посреди комнаты, засунув большие пальцы в карманы джинсов. Сивые крашеные волосы, такие тонкие, что кажется, это не волосы, а пучок ниток. Спадают на глаза, и Семён пытается сдуть их на бок.

— С ума сошёл. Где ты видел вокалистку у Дип Пёрпл? — возражает Абба. — А у Нирваны? Даже у Квинов её нет… ну ладно, тут вопрос спорный…

— Нет, а всё же? — не унимается Семён. Поднимает указательный палец вверх. Пальцы у него тонкие и нервные. — Все наши местные группы поют пропитыми мужскими голосами, а мы будем — трезвым и женским! Те песни, что у нас уже есть, можно немного переписать. Тем более их всего-то две. Что скажешь, Арс?

Он расталкивает дремлющего Арса, щёлкает у него перед лицом пальцами.

— Она симпатичная, — лениво отзывается тот.

— Вот видишь? — победно восклицает Семён, — великий и ужасный Арсений со мной согласен.

— Великий Арсений всю ночь разгружал вагоны, — говорит Абба, снисходительно глядя на друга. — Он засыпает в кресле и не способен решать столь серьёзные вопросы. Тебя хоть не поймали, пока ты их разгружал, а? Арс?

— Не-а.

— И всё же. Лена занимается в хоре. Отлично поёт…

— К сожалению, этого нам узнать не суждено, — трагическим голосом отвечает Абба.

Черты лица Семёна, тонкие, нервные, начинают кривиться и наползать друг на друга, и Абба вспоминает, что когда мама пять лет назад лежала в больнице, её подключали к аппарату электрокардиографии. Линии на чёрном мониторе тогда так же прыгали и цеплялись друг за друга. Он ждет, что сейчас последует писк (мама обычно тяжело дышала, начинала дрожать, и ей давали лекарство, и аппарат издавал высокий тревожный писк), откладывает инструменты. Но вместо этого раздаётся дверной звонок, резонирует в стёклах, и Семён расслабляется. Бросает ещё один полный досады взгляд на друга и идёт открывать.

На пороге стоит, смущённо улыбаясь, давешняя блондинка.

— Хотела у тебя попросить зонтик. Там туча такая идёт. Мне через полгорода ехать…

Сёма уже под руку тащит её внутрь. Возмущённо тычет пальцем в Аббу, словно хочет одним этим жестом объяснить суть спора девушке, и по его лицу ползут красные пятна.

— Домой поедешь попозже. Мы тебя проводим. Лен, спой нам чего-нибудь!

— Спеть? — растерялась девушка. — Я не…

— Умеешь, — решительно перебивает её Семён. — Всё ты умеешь. Спой вон колыбельную Арсу.

Арс сопит в кресле, склонив голову набок и подтянув под себя ноги, похожий на огромного кота. Абба скептически улыбается.

— Ну ладно. А ему точно нужна моя колыбельная?

Лена с сомнением разглядывает Арса. Прячет руки за спину.

— Ему не очень. А нам просто необходима.

Семён чуть не прыгает от нетерпения.

— Обойдётесь. Вот ему — спою. Он милый. Все парни милые, когда спят…

Она садится на ковёр у ног Арса. Слова срываются с губ тихо, так, чтобы не разбудить, кружат вокруг мальчишки, как большие ночные мотыльки. Семён наклоняется вперёд, ловя каждый звук. Абба проскальзывает на кухню, и радио становится тише. Возвращается и стоит в дверях, прислонившись к косяку.

Арс уже не спит, сонно моргает, льдинки зрачков плавают где-то в царстве дрёмы. Лена смущённо замолкает. Поднимается с колен и отступает, кусая губы.

— Где ключи от танка, Арс? — дружелюбно спрашивает Абба.

— Он кнопкой заводится, — машинально отвечает тот, — а что это вы здесь делаете?

— Репетируем, — удивляется Сёма. — Ты зачем сюда, спрашивается, сегодня припёрся? Поспать? А это — наша возможная, — он оглядывается на Аббу, — вокалистка.

— Возможная, — осторожно говорит Абба.

Семён сияет. Он снова держит своё лицо под контролем, линии чёткие, будто нарисованы тонким карандашом, алые пятна пропали.

— Попробуешь с нами попеть, Лен?

— Не знаю, — она переводит взгляд с Аббы на Семёна и обратно. — Мне не очень-то нравится то, что вы, ребята, играете. Весь этот тяжёлый рок…

— Ты клёво поёшь, — внезапно подает голос Арсений. — Я хотел бы, чтобы ты пела мои песни. А не понравится, так не понравится, забудем.

Лена моргает. Заливается краской и давится словами:

— Хорошо. По…попробуем.

В наступившем молчании они услышали, как хохочет за окном тёплый летний ливень.

Глава вторая

— Радио в сердце. Вы его слышите, ребята?

В городе много мест, где было бы интересно пятнадцатилетним пацанам. За городом таких мест гораздо меньше, но встречаются такие, которые стоят десятков крыш, подвалов и укромных переулков. Потому что они на самом деле никем ещё неизведанные. Потаённые. Сейчас, например, трое ребят сидят в домике в глухой лесной чащобе. Больше часа ходьбы от дома Семёна, находящегося на самой городской окраине. Они нашли это место позапрошлым летом, когда сговорились убежать из дома. Не серьёзно, конечно, каждый внутри себя понимал, что вернётся к ночи. Да и продуктовый запас оказался совсем маленьким…

Побег получился почти настоящим, потому что они заблудились в лесу.

Творение человеческих рук намертво вросло в лесную чащу. Скорее, даже не дом, а сарай в овраге, укрытый от посторонних глаз ветками рябины и буйно разросшимся на крыше папоротником. Внутри был человек. Семён на него совершенно случайно наступил и услышал, как хрустнула кость.

Ребята бежали до тех пор, пока Арс не спросил задыхаясь:

— А от кого мы драпаем?

— Н… не знаю. Там труп.

Абба упирается ладонями в колени и со свистом выдыхает воздух. Волосы стоят дыбом, за воротник набились листья. Семён шаркает кроссовкой, оттирая подошву травой.

— Он давно уж труп. Лет двадцать, не меньше.

— Откуда знаешь?

Арс идёт обратно по сломанным веткам и помятой траве. Ребята переглядываются, пытаясь унять в коленях дрожь, и топают за ним.

Телу и в самом деле было не меньше пары десятков лет.

— Какой-то мужик, — констатирует Абба, светя фонариком на покрытый клочковатой бородой подбородок. Череп обтянут усохшей кожей. Смотрит в потолок пустыми глазницами, в которых плещется пыль. Гладкий, как будто из музея. Всё остальное больше похоже на истлевающую груду тряпья, чем на человека.

— Может, он тут в войну прятался, — предполагает Семён, держась на порядочном расстоянии.

Дальше блуждать не имеет смысла. Ночь стремительно надвигается, запуская щупальца под сень деревьев. Они кое-как извлекли тело наружу и похоронили здесь же, в овраге, неглубоко закопав в рыхлую землю. Закончили уже под таинственные звуки, которые просыпаются в дремучей чащобе ночью.

— Хорошо бы здесь не водилось медведей, — говорит Абба, опираясь на черенок. Руки его по локти в грязи, лицо приобрело в сумерках оттенки серого, и издали кажется, будто это покойник стоит с лопатой в коричневых руках.

В доме всего одна комната, самодельная и довольно добротная мебель — стул, стол, какое-то подобие шкафа и низкая лежанка. Правда, кое-что сгнило, в шкафу провалились почти все полки, и стоило ступить внутрь, как вокруг тут же начинали кружиться хлопья пыли. На всю противоположную от входа стену разевает чёрный беззубый рот печка. Из посуды только котелок и несколько кривых алюминиевых ложек. Топор с истлевшей ручкой. Крошечные окна заросли вьюнком и совсем не пропускают свет. В шкафу грудой валяется несколько книг, в основном классика, от Лермонтова до Дюма и Диккенса, самых разных годов издания, самая новая из которых датирована 1946 годом. Какие-то лохмотья, от которых ребята сразу предпочли избавиться. Под полом обнаружился погреб, сырой и полный сороконожек. Арс сунул вниз руку и выудил жестяную банку с консервами, дата на которых сообщала, что им исполнилось почти пятьдесят лет.

— Старше всех нас, вместе взятых, — уважительно заметил Абба.

Кое-как переночевав под крышей (хотя Семён настаивал на ночлеге снаружи), трое ребят выбрались к полудню следующего дня к цивилизации. Всем хорошенько попало, но сюда, в место, о котором знали только они трое да мертвец, мирно спящий сейчас в окружении кустов дикой ежевики, они в любое время года возвращаются снова и снова.

Со временем в доме обнаружилось много всяких мелочей, от горстки пуговиц и швейных принадлежностей, до истлевшего ржавого ружья на дне погреба. Затерянный в лесу домик выдавал свои тайны постепенно и с большой неохотой. Но ни документов, ни хоть какого-то указания на то, кем всё-таки был его хозяин, ребята не нашли. Человек спрятался от цивилизации, добровольно ушёл в лес и жил здесь, добывая пищу и мастеря себе мебель, и по этому поводу ребятам оставалось только уважительно молчать. Может быть, как сказал потом Абба, он бежал от войны, а может, например, от себя. Когда нам хочется убежать от себя, мы закрываемся в пустой комнате, чтобы остаться наедине с собой. Мы стараемся не общаться в такие моменты с другими людьми, чтобы не смущать их паникой и разбродом внутри себя.

— Радио в сердце, — говорит Арс, сидя здесь, в свете масляной лампы. Масло в ней беспокойно шипит, фитиль похож на обугленный палец.

Семён сказал, что пошёл к Аббе. Аббу в очередной раз выгнали из дома. Арс просто ушёл, сказав матери, что до завтра не вернётся. В результате ночь они все коротают в своём тайном месте.

— Не слушаю, — говорит Семён, откусывая от бутерброда. — По радио одну пургу гонят.

Арс задумчиво смотрит в одну точку. На крыше кто-то возится. Грызун или какая-то ночная птица.

— Как будто кто-то включает радио. И я слышу музыку. Пытаюсь её запомнить. Знаете, что обидно больше всего?

— Что гоняют одну пургу? — гнёт своё Семён. Абба заулыбался.

— В те моменты рядом почти никогда нет гитары, — Арс греет ладони, держа их кольцом вокруг закопченного стекла светильника. — А потом радио выключают, и ты осознаёшь, что почти ничего не запомнил.

Он замолчал, и друзья долго не решаются прервать его молчания.

Двое вышагивают по тротуару сквозь варево большого города. Час пик сквозит в электронных часах бегущего куда-то с портфелем делового мужичка, в усталых и красных от недосыпа глазах студентов, в сумках, что, обливаясь потом, тащит с рынка домохозяйка. Эти двое никуда не торопятся. Лена идёт впереди, Абба отстаёт от неё на полшага, спрятав руки в карманы и щуря глаза на полыхающие солнцем окна. Волосы шевелят потоки воздуха от проносящихся мимо машин. Ребята решили сходить в видеопрокат за каким-нибудь новым фильмом. Например, за «Отчаянным» Роберта Родригеса. Или за «Смертельной Битвой».

— Расскажи мне про Арса, — просит Лена, не оборачиваясь.

— Тебе плохое или хорошее?

— Он для меня огромный знак вопроса. Я даже не знаю, любит ли он меня или нет.

— А я почём знаю? — бурчит Абба, пиная стекляшки. — Я к нему в голову не лазал.

— Ты его друг.

Некоторое время они идут молча. Абба осторожничает:

— Думаю, что ты ему нравишься. Он просто странный. Ходит, такой весь из себя, сверкает глазищами, лабает на гитаре, с треском вылетает из школы и иногда рожает песни. Странный, повторяет он и кивает сам себе.

— Ты сказал «нравишься». Он меня на самом деле не любит?

Паренёк вздыхает.

— Я не знаю, что ты пристала-то? Ему даже жрать, по-моему, пофиг что. От чего Арса на самом деле колбасит — это его музыка. Никто не знает, откуда он её вытаскивает. Приходит с мятым листочком и всучивает Сёме со словами: «Посмотри-ка, может, как-нибудь сыграем». А там нотки. И мы сидим, разбираем его каракули — что же ещё написал наш гений?.. Иногда бредятина, конечно…

Абба вздыхает.

— Или берёт гитару и начинает наигрывать что-то настолько классное, что дух захватывает. Четыре ноты, пять нот, шесть… вот уже и песня. Остаётся только надеяться, что он их ниоткуда не тырит, а на самом деле сочиняет сам.

Лена рассеяно провожает взглядом стайку девчонок в сандалиях и коротеньких юбках, спешащих в сторону пляжа. Следом плывёт заливистый смех и аромат кремов от загара.

— Я понимаю.

Она не может объяснить. Вертит между ладонями своё ощущение от Арса, как небольшую коробочку, что-то вроде ящика Пандоры с матово-чёрными гранями и обитыми железом углами. Неизвестно, какая грань здесь крышка и как её открыть. Внутри что-то есть, перекатывается, звенит, звякает и издаёт тёплый сыпучий звук, и так хочется покатать это на ладони. Мягкое, живое — Лена в этом уверена.

Наконец, повторяет:

— Он для меня огромный знак вопроса.

Абба говорит:

— Он делает всегда то, что хочет. Когда ему было четыре года, его отец ушёл из семьи, и это было последнее, чему он позволил случиться, прежде чем взял всё в свои руки. В тринадцать он бросил школу. Работает, как проклятый, на стройках и чёрт где ещё, чтобы прокормить себя и мать, и между всем этим ещё находит время на музыку.

— У него как будто всё заранее записано в тетрадь.

Абба прищёлкивает пальцами.

— Да. Да! Весь его мир занимает целую тетрадку. Всё зафиксировано. Как в протоколе. Сечёшь?

Лене становится стыдно, что они разбирают здесь Арса — её Арса! — на составляющие, словно конструктор. У него наверняка началась икота. И, тем не менее, она продолжает:

— Мы все там записаны.

Ей нужно разобраться во всём этом, просто необходимо. Какая же ты сложная, взрослая жизнь, — думает она.

Наверное, что-то мелькает в голосе, либо на лице Лены. Такое, что Абба, пунцовый от кончиков волос до подбородка, касается её руки и заглядывает в глаза.

— Ты занимаешь там много страниц. Очень много. Будь уверена.

— Да, — говорит Лена отсутствующим голосом. — Наверно. Потому, что пою в его группе?

— Кто его знает. Ты что, меня не слушала?

— Он иногда так ведёт себя… как будто перед ним стена. Или ворота замка, как в «Ричарде Львиное Сердце», и ему нужно туда внутрь.

Абба внимательно слушает, и Лена продолжает:

— Он не ищет обходных путей. Просто ломится вперёд, разбивает руки, бьётся головой… иногда мне становится страшно.

— Угу, похоже, — они останавливаются, чтобы пропустить огромную, исходящую паром, как яичница на сковородке, поливальную машину. — А мы с Сёмой — его таран. Твёрдая земля под ногами. Ты его ангел.

— Ну, Абба.

Рыжий подросток смутился. Он видит невдалеке красный зонтик продавщицы мороженого и хватается за него взглядом, как за спасательный круг.

— Что «ну Абба»? Это правда. Пошли, съедим по мороженому?

— Давай, — отвечает она.

Улыбается, и Абба подхватывает эту улыбку.

— Знаешь, Ленка, рядом с тобой, грустной, завыть хочется. Улыбайся почаще, и всё будет пучком.

Глава 3

Так получилось, что в этот день Арс и Лена ушли гулять вдвоём. Семён уехал завоевывать Святую землю, то есть к бабушке и дедушке в Израиль и должен был вернуться не раньше, чем через неделю, суровый, усталый от войны со старшим поколением и с ног до головы в душевных ранах, воин. А Абба в последний момент позвонил и сказал, что никуда не пойдёт. Надо подтянуть биологию, небрежно сказал он, и Арс понял, что он тоже несёт потери.

— Поцелуй там за меня нашу крошку, — прибавил Абба прежде чем отключиться. — Или хотя бы за себя поцелуй.

— Да иди ты, — буркнул гудкам в трубке Арс.

Однако эти слова выбили его из колеи. Они с Леной друзья, и только. Она бросалась его обнимать точно так же, как бросалась обнимать Аббу или Семёна. С чего бы ему её целовать?..

Только друзья? — стучат в голове Арса молоточки. Именно так, с вопросительной интонацией. Он с удовольствием ответил бы себе «да» на этот вопрос, но внутри всё заносит снегом, холодной, но мягкой и приятной до мурашек по позвоночнику периной, стоило ему представить, что — «нет, не только».

Как это — не только? Что он будет делать? А она?.. Он не конченый идиот, видел, как впивались друг другу в губы мальчишки и девчонки постарше, видел и особенные кассеты, которые ему показывал Абба, правда, всего одним глазком. Но всё же. Всё же…

«Наша крошка» потерь в боях с родителями не несла и потому явилась вовремя и в отличном настроении.

— Куда пойдём? — спрашивает она, заглядывая ему в глаза. Такая привычка, которая всю последующую жизнь будет ассоциироваться у Арса именно с этим человеком. Она не смотрит в глаза, а именно заглядывает, как будто в дупло, где надеется увидеть бельчат, или под ёлку новогодним утром. Или под кровать, где сейчас только копошилось, скребя по паласу и фыркая, что-то странное. Ожидая найти там какое-нибудь чудо и в то же время готовясь перепугаться.

— Как обычно. Куда-нибудь пёхом. На трамвай у меня денег нет.

— Ну, пошли пешком, — соглашается Лена.

Она в шортах и оранжевой майке, достаточно тугой, чтобы обозначить выпуклости на груди, с забранными в хвост волосами, он шевелится и прыгает при каждом шаге между её лопатками. Шагает впереди, облизывая мороженое, фруктовый лёд на палочке, отмеряя голубыми босоножками по сорока сантиметрам напитанный теплом асфальт, прыгает по клеточкам классиков, смеясь над тем, что не в силах избавиться от девчачьих привычек. Мимо проплывает парк, спрятавшаяся за витыми прутьями забора томная зелень. Они туда не свернули — в такое время там довольно скучно, а в любое другое — много старших ребят, и карманы некоторых полны ехидных шуточек. Дальше — хлебный киоск с как всегда околачивающимся вокруг Майклом. Майк лениво махнул им хвостом, словно бы через силу поднял собравшиеся морщинами веки, открыв белесую с красными прожилками радужку.

— Как дела, Майк? — спрашивает Лена и треплет пса по голове. Это очень старый сенбернар, по какой-то причине оставшийся без хозяев и поселившийся в заброшенной песочнице за киоском, где он обычно лежал, хрустя сухарями. Больше всего на свете Майкл любит хлебные корки, чёрствые или свежие — всё равно.

Кафе «Рюмочная» с соблазнительным запахом вяленой рыбы, доносившимся, когда кто-то открывал дверь. Ядовито-зелёное графитти на стене. Кошка, свернувшаяся клубком на капоте Тойоты.

— Похоже на свидание, — хихикает Лена и берёт Арса за руку. Очень естественным движением, как будто их руки разъединились по какому-то недоразумению, и она старается поскорее положить ему конец. Лена ни разу не касалась его вот так, намеренно и надолго, и Арс чувствует, как внутри поднимается что-то значительное. Возможно, не только внутри.

Наверное, она держала его руку немного по-детски, непривычно, как будто вела за ручку ребёнка, но всё равно, до чего хорошо!

Каким-то образом они выходят на набережную, и, наблюдая след, расходившийся за кормой пароходика, Арс неожиданно для себя ляпнул:

— Не так-то просто поцеловать девочку, когда она тебе по-настоящему нравится.

А если до этого ты девочку в губы вообще не целовал, то это просто катастрофа, — ехидно закончило сознание. Арс не сказал этого вслух. Это было бы чересчур.

Лена выпускает его руку.

— ЧТО ты сейчас сказал?

— Ничего. Просто задумался.

— О ЧЁМ задумался?

— Не твоё дело, — бурчит Арс и прячет руки в карманы. — Да откуда я знаю? Задумался и всё.

Он понимает, что оправдывается, и замолкает, угрюмо комкая в кармане старый трамвайный билет. Лена требовательно и сердито смотрит на него, сжимая кулачки, будто мечтает задать ему хорошую взбучку. В уголках губ собрались складки, мочки ушей порозовели, словно приготовились покраснеть, а кончик носа наоборот стал очень белый, будто к нему прикладывали ледышку. Арса это слегка рассмешило.

Заглядывает в глаза, пытливо и жадно скрещивая взгляды, словно шпаги в фильме про мушкетёров. Чёрт, она опять так делает! Не делай так больше, — хотел сказать Арс. — Что в моих глазах ты нашла интересного? Это же не пространство под новогодней ёлкой и не конура со щенками.

Но вместо этого нагибается к ней и целует в мягкий рот, почувствовав резкий вкус киви, на миг ошалев — откуда он там? — и только потом сообразив, что это от фруктового льда.

— А… — сказала Лена. Заморгала, и глаза вдруг наполнились влагой.

Арс отшатывается от неё так, что едва не валится вниз, в воду.

— Ты чего ревёшь?

Слезинки ползут по щекам, как две большие улитки.

— Ничего. Давай ещё раз. Только на этот раз я буду готова.

Она закрывает глаза и слегка открывает липкий от мороженого рот.

И Арс целует её ещё раз, не колеблясь и не рассуждая, положив на затылок тёплую ладонь.

На деле выходит, как обычно, далеко не так, как задумывалось. Арс пишет песни, большинство их остаётся у него в блокноте или в кассетном японском диктофоне. Лена напевает им какой-то мотив, чаще всего без слов, просто поток звуков и интонаций, выстроенных таким образом, что получалась мелодия. Семён подхватывает её, насвистывает, чтобы не забылась и не потерялась в суете лиц, в потоках машин и среди лотков с грушами и баклажанами. По приходу домой берётся за бас или за акустическую гитару, и за какой-то десяток минут набрасывает простенькую партию.

— У меня такое часто случается, — смущённо улыбаясь, говорит Лена. — Приходит на ум мелодия, вроде и симпотная, и напою сама себе, чтобы не забыть. И людям понравится — иногда подходят, спрашивают, что за песня. А я стою, как дура, улыбаюсь. И пока придумываю что ответить, в голове р-раз, и пусто. Обидно, хоть плач, на самом деле.

Иногда приходят слова. Они проскакивают посреди мелодии стихийно, будто смешные чёртики, иногда только показывают рожки, а иногда лезут из всех щелей, превращаясь в неуклюжую, без начала и конца и с торчащими во все стороны углами, но песню. Например, так:

— мурлыкает себе под нос Лена, разглядывая рисунки цветными мелками на асфальте набережной.

Запинается. Заметила. Медлит секунду и неуверенно продолжает:

— совсем уж тихо заканчивает она. Косится по сторонам, поправляет волосы. Она сама по себе, а песня — сама, да они и вовсе незнакомы… какие ещё мурашки?

Они часто ходят куда-то, все вчетвером. В кино или гулять по городу, шагая с холма на холм и перешагивая трамвайные пути. Не то чтобы стали друзьями, просто стихийно собираются у чьего-нибудь подъезда, и вместо того чтобы сидеть за инструментами, как серьёзные «Роллинги», сочинять музыку, топают в произвольном направлении. Лена скачет впереди, тормоша пензенские подворотни и дворы на предмет чего-то вкусного, яркого, как апельсиновые корки, мычит себе под нос что-то сложное, антропоморфное, но местами удивительно мелодичное.

— Ты мне надоела, — безаппеляционно заявляет Арс. — Когда же ты заткнёшься.

Стряхивает с плеча гитару (гитару он всегда таскает с собой), умещается на ближайший выступ и извлекает на свет эти несколько нот, которые она вот только что напевала, повторяя их снова и снова, дополняя с каждым разом всё новыми переходами и оттенками, выстраивая, как умелый архитектор сочиняет новый дом, таким же порядком что-то звучащее. Говорит:

— Пой.

Лена хлопает глазами.

— Пой давай, ну?

— А… — говорит она. — аа…

Поборов робость, прикрыв глаза начинает вытаскивать из себя фразы и строфы, порой очень удачные, а порой такие, в которых слова сочетаются в самых нелепых комбинациях. Порой эти слова случаются иностранные, и, поскольку никто из ребят не знает ни одного иностранного языка, перевести их было настоящей проблемой. Да и что это за язык?.. Иногда вроде бы французский. Иногда японский, или резкий, отрывистый, немецкий, или почти знакомый украинский… Лена сама не знает, откуда они появляются. Вроде бы на уме вполне прозаичные вещи. Дома лежат кое-какие шмотки, мама просила постирать…

А тут insouciance. Из какого кармана многострадального мозга выпало, кто его знает. Insouciance, понимаешь ли, la coursier.

Арс наигрывает всё это на гитаре, беря самые обычные, самые простые аккорды. Размечает территорию. Потом вдруг бросает всё на полдороге и начинает играть что-то совершенно другое, но на похожий мотив и с тем же тактом, так, что Лене не приходится даже останавливаться, чтобы подстроиться под новую мелодию. Так и поёт.

— Молодчина, — говорит он ей и улыбался своей обычной кривой мальчишеской ухмылкой.

Так, постепенно, у их безымянной группы копился материал. С подачи Семёна под это дело выделили целую книжную полку.

— Эта полка теперь наш талисман, — насмешливо говорит Лена через полтора месяца. — Смотрю на неё, и мне хочется написать ещё столько же песен! Или в два раза больше, что, в данном случае, не так уж и важно.

Семён хмуро поджимает губы. Полка по-прежнему, как и полтора месяца назад, пустует.

Однако песни у них есть, пусть даже не у всех есть название. Вряд ли кто-то смог бы сосчитать, сколько именно. Может, двенадцать, может, всего семь.

— А давайте ту сыграем, про кошек на трубах, — вспоминает Лена и оборачивается, чтобы видеть мальчишек и встретить их недоумевающие взгляды.

— Ну, эту, где я пела вот так: ла-лала-ла-лалалала-ла, а ты, Абба, играл вон теми смешными вениками.

— Это называется — щётки, — отвечает, копаясь в носу, Абба.

— Да она прикалывается, всё она знает, — говорит Арс. — Она же в музыкалке учится.

Лена показывает Аббе язык, в то время как Арс начинает наигрывать ту самую мелодию.

Металла в этих песнях не было. Сколько не крутились в плеерах кассеты «Арии» и «Металлики», сколько не воображали себя мальчишки в самых поллюционных снах с Рэнди Роадсами на сцене, когда позади гремят тарелки а впереди завывают и лезут через головы охраны поклонники, металлом или тяжёлым роком это блюдо пахло лишь отдалённо. Скорее, салатом с шампиньонами и сыром, — говорила про себя Лена. Почему-то эта музыка вызывала у неё именно такие ассоциации.

— Надеюсь, этот салат хотя бы свежий, — с ухмылкой говорит Абба, и Лена тут же жалеет, что поделилась с ним своим мнением. Мальчишки такие дураки!

— Наверное, блюз, — говорит Семён, просто чтобы как-нибудь это назвать. Абба и Арс дружно сомневаются, что он слышал блюз хоть раз в жизни. Абба слышал пару раз в еженедельных передачах по Радио России что-то схожее и молчал, мучительно пытаясь найти нечто общее между бестолковым свистом Лены и тягучими, похожими на езду на стареньком велосипеде со звонком, гитарными партиями Бо Дидли. А один раз в рамках той же передачи включили Блюз Инкорпорэйтэд Алексиса Корнера, и это сразило его наповал. Абба был ошарашен. Абба пропал, заблудившись в эволюции от блюза классического, к ритм-н-блюзу, забыв о своей благородной миссии привязать их к какому-то жанру.

В конце концов их Бодхи, устав ждать пока эта четвёрка разглядит на перекрёстке семи дорог свой Дао, само пришло к ним через невыспавшегося, но до краёв полного энтузиазма Аббы. Энтузиазм тёк с его куртки ручьями, впитываясь в коврик у двери, чтобы впоследствии хлюпать под ногами до самой ночи. Снаружи идёт дождь из той породы, что предпочитает вылить всё на головы горожан за десять минут и преспокойно смыться к горизонту.

— Ты что — бежал? А где остальные? — спрашивает Арс. Он в фартуке, за спиной маячит кухня, где только-только наметились следы уборки.

— Придут через полчаса. Думаю, как закончится дождь.

Абба вытягивает шею, заглядывая через плечо друга.

— Ты уверен, что успеешь за полчаса всё убрать?

Пока он разувался, Арс удалился и загремел в мойке посудой.

— Зачем? Вас заставлю. — его голос еле слышен за шумом воды. — Помнишь, как говорил Сталлоне?

Он выглядывает и делает палец пистолетом, нацеливая его в Аббу. Абба целится в ответ.

— Убери это, детка!

Они произносят это одновременно и радостно хохочут, брызгаясь друг в друга водой. Абба с рукавов куртки, Арс из-под крана.

Абба не в силах больше держать в себе то, что так бережно нёс под дождём, говорит:

— А я знаю, что мы играем.

Абба выгребает из рюкзака красно-синий альбом группы Radiohead, победно машет им над головой.

Сегодня они собирались попить чаю и посмотреть что-нибудь по ящику, может быть, немного поиграть — если Арс вдруг берёт в руки акустику, хочешь не хочешь, а выключай телевизор и слушай. Или бери вторую и подыгрывай. Но вместо этого слушали альбом, сидя за кухонным столом среди немытых чашек. Том Йорк стал эпицентром внимания, костром, вокруг которого разгорался пожар в сердцах.

— Ну, не знаю, — говорит Семён, разглядывая обложку. — Может, что-то и есть.

— А по-моему, ни грамма не похоже, — Лена гоняет в кружке чаинки.

Это значит только то, что они должны попытаться исправить положение. И все четверо это понимают. Они попали в капкан, из которого не так-то легко выбраться. Позже, на выходных, они будут бегать по блошиным рынкам в поисках остальных альбомов, а потом бережно, отбирая друг у друга пинцет, доставать из магнитофона зажёванную плёнку с альбомом «ОК computer».

— Главное, не скатываться в открытое подражательство, — говорит позже Абба. — Спалят. Будем маскироваться.

Глава четвёртая

В этот день, третьего сентября, случилось нечто, что навсегда расстроило отношения Арса и всех остальных. Впоследствии каждый будет вспоминать этот день по-разному. Семён — как чёрно-белую картинку, несколько штрихов на бумаге: на сцене стоит Арс, тоже бумажный, как японский журавлик. Он старается забыть эту картинку, стирая её из памяти в течение нескольких лет, деталь за деталью, как будто вновь и вновь проходится по бумаге ластиком. Абба видит Арса как одинокий, вытянутый вверх палец. Естественно, средний, красноречивый жест, издёвка над всеми, кто решил над ним посмеяться. С гитарой наперевес, с перекошенным от ярости ртом. С полными презрения глазами, что вычленяют из толпы их троих, выискивает среди чужих голов, где бы они не прятались. Может быть, этого на самом деле не было, но Абба упрямится. Вызывает в себе жгучий, как мексиканский соус, стыд. Со временем эта картина в его голове превратилась в мешанину из зубов и зелёного бутылочного стекла, голубых глаз, злобного смеха и выкриков: «О, сыграй нам, малыш!».

Это был музыкальный фестиваль, организованный кем-то из районной администрации и приуроченный ко дню посвящения в студенты в большинстве учебных заведений. То есть толпы лоботрясов из окрестных училищ, школ и одного университета, затарившись пивом, смеясь и шутя между собой, повалили в Троицкий сквер, где закончили собирать сцену и как раз устанавливали оборудование. Студенты, костлявые, с вытянувшимися в угоду переходному возрасту телами, заигрывали с проходящими девушками и завлекали их с собой, школьники шныряли туда и сюда, перетрясая содержимое огромных портфелей. На лавочки, похожие на больших сизых голубей, слетались пенсионеры.

Ничего особенного не готовилось; местный вокально-инструментальный ансамбль, танцевальный ансамбль, непременные поющие дети — страна ещё не далеко ушла от советского прошлого. Потом какая-то звёздочка местной величины. Красный карлик, как назвал её Арс. Времена, когда гаражным группам стали доверять настолько, что приглашали выступать на официальных мероприятиях, маячили в отдалённом будущем.

За два дня до концерта начали неспешно собирать сцену. Абба жил рядом, и с его седьмого этажа было видно, как большие машины, дымя и фыркая моторами, подвозят строительные материалы, как курят и переругиваются между собой в сторонке водители, пока люди в пыльных зелёных куртках таскают и складывают штабелями доски и металлоконструкции.

Он не обращал на эту суету особого внимания, до тех пор, пока Арс не сказал:

— Я устроил нас волонтерами на фестиваль.

Семён подавился чаем.

— Ты сделал что?

— Сказал, что нам всем по восемнадцать, а паспорта они не спрашивали. Видно, им катастрофически не хватает людей. Так что ничего не планируйте на послезавтра.

— Зачем? — спрашивает Лена. — Я не пойду.

Арс смотрит на неё и говорит похожим на дверцу сейфа голосом:

— Это ещё не всё.

— Догадываюсь, — бормочет Абба.

Все напряжённо ждут продолжения. Арс что-то задумал. Он говорит:

— Мы там сыграем. Выйдем самыми последними, когда все закончат. Начнут расходиться, и нас отправят на сцену, чтобы разобрать аппаратуру. У нас будет время отыграть пару песен.

— Час от часу не легче… — бормочет Абба. — Ты не мог сначала посоветоваться с нами?

— Я не хочу, — говорит Семён. — Не пойду туда.

— Что скажет бабушка? — заканчивает за него Арс.

— Да, — с жаром кивает Семён. Обеими ногами влезает в приготовленный для него силок.

На лице Аббы как чернильное пятно расползается ухмылка. Ему стыдно, но глядя на то, как Семён надувается от обиды, как мокро блестят глаза, он не может перестать улыбаться. Веснушки на его лице похожи на сигаретные ожоги.

Лена смотрит на Арса как на насекомое. Отворачивается и перекладывает к себе на колени развалившегося на кресле кота, и кот, как большой знак презрения, глухо урчит у неё на руках. Улыбка Аббы становится ещё шире — так-так, кто-то с кем-то у нас теперь не разговаривает.

— Ребята, — говорит Арс. Он вскакивает, прохаживается мимо них, скрипя босыми ногами. — Кто же вы тогда, если уже заранее боитесь? Это же совсем не страшно — играть и петь. Мы так десятки раз делали. И перед другими людьми, на улице, тоже. Теперь есть шанс сыграть на большой сцене! Настоящей!

Он смотрит на каждого поочерёдно.

Все молчат. У каждого на этот счёт есть что сказать, но молчат. Никому не охота, чтобы его обвинили в трусости.

— Нас арестуют, — наконец говорит Семён. Голос его набряк и потяжелел.

И Арс на нём срывается.

— Не арестуют. Может быть, дадут неплохого леща. А ты, так и будешь до конца жизни думать — что подумает мамка?

Семён раздувается, как будто воздушный шарик, который наполняют водой, под тонкой кожей проступают синие вены. Кривит губы.

— Каков план? — спрашивает Абба, пока не разразилась катастрофа.

— Мы с Сёмой возьмём гитары. Барабаны там наверняка останутся.

— Не уверен, что нас к ним подпустят.

Арс улыбается.

— Я сказал, что мы сумеем разобрать установку.

Веских доводов не остаётся, и Абба качает головой.

— Это самоубийство. Так же как бросаться со штыками на немцев. Мы же не на войне. Мы живём в мирное время, когда каждый может заниматься, чем хочет. Зачем эти самоубийственные выходки?

— Ты просто трусишь, — голос Арса вязкий от напряжения. Он словно уже на войне, отбивает атаки со всех сторон.

— Просто не хочу лишних проблем.

Арс закипает. Того и гляди начнёт свистеть хором поющих молекул.

— Не хочешь? Теперь это называется так?

— А в нос? — с угрозой говорит Абба. Его волосы струятся по вискам и лбу, как жидкий огонь. Лицо горит, а костяшки пальцев белые, как речные камешки. Губы наливаются кровью, между ними белеют зубы.

— Так, ну хватит! — Лена обращает к ним дёрганое, бледное лицо. Слёз пока нет, но все видят, что они уже на подходе. — Мальчики!

Она вскакивает, сталкивая кота с кота с коленей. Исчезает в коридоре, хлопает дверь в ванную, слышно, как шумит вода.

Эта вода и потушила огонь. Мальчишки стоят и смотрят друг на друга, в воздухе между ними липкий нервный коктейль из пота. Семён подходит к окну, чтобы открыть форточку. Смотрит на стройку внизу. Люди с такой высоты похожи на пластиковых китайских солдатиков. Он говорит дрожащим голосом:

— Наверно, это может быть даже весело. Я думаю, один раз можно это сделать.

— Да! — подхватывает Арс. — Ну и что, что достанется потом от родителей. Мы же не в пятом классе, правда?

— Правда, — подхватывает Семён, как будто это только сейчас пришло ему в голову. — Мы же не в пятом классе. И не в шестом. Мы почти взрослые люди.

Арс хлопает его по плечу, говорит:

— Мы будем разбирать аппаратуру, приплясывая и напевая Меркьюри.

Абба испускает скрежетание, отдалённо похожее на смех. Семён набирает полные щёки воздуха, пытаясь сдержаться, но не справляется, и с облегчением трясётся от беззвучного хохота. Лена заглядывает в комнату, втягивает носом воздух.

— Вы уже подрались?

Майка на ней мокрая сверху, волосы смешно налипли на влажный лоб.

— Не дождёшься, — миролюбиво говорит Арс. — Иди сюда. Послезавтра мы выступаем.

— Напевая… Меркьюри, — говорит Абба и скрежещет с новой силой.

Работа оказалась не из лёгких. Конечно, не разгружать вагоны, о чём ехидно упоминает Абба, когда они с Арсом прячутся от вездесущих глаз начальника волонтёрской службы — бледного парня с немытыми патлами и алым прыщом на носу, — чтобы отдохнуть и глотнуть лимонада. У обоих уже ломило от напряжения руки.

Они пригибают головы, когда раздаётся визгливый, как электрическая пила, голос. Кажется, Прыщ поймал на каком-то просчёте Семёна и теперь шпыняет его, как до этого шпынял их. Оба откровенно ему сочувствуют. Прыщ настоящий зверь, — говорит Абба, и Арсений кивает.

Лена помогала накладывать румяна на подвижные личики, составляющие ансамбль «Крошка», отлавливать их и усаживать обратно в кресло.

Гитары и барабанные палочки, после некоторых колебаний, спрятали в нишу под деревянным настилом сцены, спугнув оттуда бродячую собаку. Однако чуть позже, вместо того, чтобы пробираться к сцене, они втроём, Лена, Абба и Семён, оказались в толкучке среди зрителей. Смотрят друг на друга и всё понимают. Жалко, что этого же самого не смог разглядеть ранее Арс.

А впрочем, возможно, это ничего бы не изменило.

— Арс уже забрал свою гитару, — говорит Семён. — Я его не видел.

Они молчат. На сцене обрюзгший человек с двойным подбородком и в пиджаке степенно рассуждает о необходимости учиться. Предлагает всем продолжать образование столько, сколько это возможно, чтобы быть максимально полезными городу и их району.

— Он не выйдет один, — веско говорит Абба. — Не рискнёт. Постоит у лесенки и вернётся.

У деревянной лестницы, ведущей на сцену, они договорились собраться. Все трое пытаются разглядеть там Арса, но ничего не выходит. Всё равно, что пытаться найти какую-то особенную утку среди утиной стаи.

Большой босс, как его между делом обозвал Семён, заканчивает речь и спускается со сцены. Сказанные им слова, громадные, как горы, остаются лежать среди толпы там и сям. Возможно, кого-то даже придавило. Абба тихо надеется, что под одной из них лежит распластанный Арс, поражённый величием и веской тяжестью речей.

Они ждут и ждут, люди разбредаются, и вокруг них остаётся пустое пространство. Другие никуда не торопятся, стоят, что-то обсуждают группками, разбрасывая по асфальту окурки.

— Эй! А это ещё кто? — шумит кто-то.

Арс поднимается на сцену, держа за гриф свою акустическую гитару. Он спокойно продевает через голову ремень и опускает микрофон.

— Привет? — говорит он словно бы с вопросительной интонацией.

Шарит взглядом по толпе, и Лена с Семёном делают движение, чтобы спрятаться друг за друга. С щелчком подключает шнур и начинает играть.

— Смотрите-ка, пацан, — с нотками смеха в голосе говорят рядом. — Сейчас будет чот играть. Трофима сыграй! — это уже орут в полный голос.

— Ой блин. Ой блииин, — Семён хватается за голову.

— Идиот, — говорит сквозь зубы Абба. — Самодовольный идиот. Вот чёрт.

Он выглядит гораздо старше теперь, с отвисшей от гнева нижней губой.

Семён делает два шага к сцене, отпрыгивает, когда толпа начинает насмешливо роптать. Лена думает, что так может колыхаться мусор в реке у самого берега, полиэтиленовый пакет или пустые бутылки, которые обожали швырять в реку мальчишки.

— Я пойду к нему. Я сейчас пойду к нему, — бестолково бормочет он, баюкая между руками гитару в чехле. Он непрерывно оглядывается, и Лена видит, как наполняются влагой глаза, а светлая чёлка намокает от пота.

Иногда в его глазах проскакивает трусливая радость, сменяющаяся внезапной болью, когда кто-нибудь складывает ладони рупором и орёт: «Жополиз мелкий! Вот со сцены!». Лучше всего Семён запомнился Лене, там, перед сценой, по глазам. Они до сих пор иногда всплывают перед ней из тумана памяти, как два больших воздушных шара. Она долго гадала потом о причинах этой радости, и решила, что это потому, что он стоял чуть ближе к сцене, чем она с Аббой. Собирался выйти туда, к Арсу, у которого всё пошло не так, как рассчитывалось. На что он вообще рассчитывал. Господи, придурок малолетний? Что его встретят восторженными аплодисментами, как старика Бон Джови?

Собирался, да. Для некоторых людей намерения куда важнее действия.

Арс открывает рот, не то пытается запеть, не то позвать друзей, но голос вырывается из глотки хриплым карканьем. Толпа заулюлюкала. Те, кто вроде бы начали расходиться, поворачивают смеющиеся раскрасневшиеся лица.

— Ну-ка съешь это! — кричит парень с рыжими сальными волосами, что делают его плоское лицо как будто целиком вылепленным из песка. Лена его немного знает, кажется, Борис, Бодрый, как развязно называют его местные девчонки, учится на год старше и одевается на занятия в глупые зелёные штаны, выглядящие как будто скроенные из занавески. Сейчас он был в шортах и майке и смотрелся немного получше.

Он размахивается, и в Арса летит пакет кефира. Абба испускает вой, словно паровоз в «Мертвеце», в котором едет, прижимая к себе портфель, Джонни. Кулаки его наливаются кровью, как будто их накачали велосипедным насосом. Только костяшки под кожей остались совсем белыми, и эти костяшки впечатались в затылок Бодрого с подобающим звуком.

И началось то, что Абба или Арс могли бы назвать заварушкой, а Лена именовала не иначе, как кошмаром. Почему этим мальчишкам чуть что, сразу надо пускать в ход кулаки?..

Борис испускает вопль. Лена с ужасом ожидает, что он сейчас же свалится ничком, но он только пошатнулся. Повернулся, нависая над обидчиком (когда он выпрямил спину, то оказался на полголовы выше Аббы), как подъёмный кран. Чья-то мамаша взвизгнула: «драка!». Заработали кулаки, с чавканьем впиваясь в живот и глухо стукаясь о рёбра. Майка Аббы задралась, обнажив мокрые от пота лопатки. Он закусывает губу и работает кулаками в ответ, но надолго его не хватает. На него сыпятся тычки от друзей Бодрого, что обступили их плотным кружком; вскоре они уже перебрасывают Аббу, как мячик, как безвольного плюшевого медвежонка с болтающимися руками и ногами. Семён теперь, оказавшись меж двух огней, только бессильно открывает и закрывает рот, делая шаги то к сцене, то от неё, к образовавшейся свалке.

Над всем этим Арс играет свою рапсодию, глядя слепыми глазами поверх голов. Ноги отказывают, и он без сил падает на стул, в то время как струны живут своей жизнью и храпят, как бешеная лошадь. У его ног, в луже, образовавшейся из жидкостей из разных бутылок и бумажного пакета кефира, плавает мусор. На скуле алеет ссадина, Лена проглядела её появление, да и сейчас едва обратила внимание, потому что кто-то перед ней уже выплюнул на асфальт выбитый зуб. Кого-то требовалось срочно спасать.

— Помогите! — верещит она, обретя наконец голос.

Этот призыв, казалось, возымел воздействие только на Семёна. Он поднимает над головой гитару и бросается к дерущимся, явно не имея понятия, что собирается сейчас делать.

Но мальчишки, удовлетворившись проделанным, уже тикают прочь, красные шорты Бориса мелькают позади всех.

Лена что-то бессвязно лепечет, помогая встать Аббе. За другой локоть, бросив гитару, его поддерживает Семён. Абба совсем неплохо выглядит, лучше, чем она ожидала, ведь его били, о господи, били в лицо и по животу, где уже чернеют синяки, похожие на загнанные под кожу фасолины.

— Да замолчи, — скрипит Абба, твёрдо встаёт на ноги, отодвигая Семёна. — Слышите?

— Что?

— Это же Fake Plastic Trees, вот что это.

Толпа тает, словно льдина, от которой разлившаяся по весне река откалывает и уносит прочь всё новые куски. Мамаши берут своих чад под мышки и спешат прочь, старики слиняли со своих лавочек ещё перед тем, как Арс стал центром внимания, словно полоумный чёртик из табакерки. Зрители помладше тоже начали разбредаться, но на выходе из парка словно бы остановились покурить, оглядывались напоследок. Всем хотелось знать, чем закончится представление, грёбаное шоу Бенни Хилла.

— Пошли к нему… да отвяжитесь вы от меня! Я и сам могу идти.

Лена и Семён послушно отстали.

— Я не смогу, — как заклинание повторяет Семён, и гитара бессильно бьётся о его ноги. — Я не смогу.

— Тогда заткнись и не ходи, — Лена чувствует резкий укол неприязни, к себе, в том числе, и не может сдерживаться.

Семён затыкается, но по-прежнему плетётся следом.

Пока они подбираются ближе к сцене, среди тех, кто остался, настроение неуловимым образом начинает меняться. Теперь это что-то ироничное, почти снисходительное.

— Давай! — кричит кто-то со смехом. — Жги, Кравиц!

Они пробираются к цели теперь плотно сбитым клином, гитара Семёна в чехле нелепо качается у него за спиной. Абба держит перед собой, словно ножницы, чёрные барабанные палочки. Их замечают.

— О, идиотов прибыло, — добродушно говорят справа. — Обломись, ребята, мне жалко на вас второй сосиски. Поделите с тем красавцем первую.

Недалеко стоят студенты старших курсов, с рюкзаками, с папками под мышками, в рубашках навыпуск и модных очках с жёлтыми или бутылочно-зелёными стёклами. В руках почти у всех по гамбургеру, по кругу ходит бутылка с высоким горлышком. Девушки курят и говорят между собой высокими голосами с симпатичной хрипотцой. «В наше время голос ломается у всех», — говорил дедушка Лены. Он работает на бирже труда и, по собственному выражению, «Навидался всякого». «А ещё немного, и мужики начнут рожать детей», — отвечала на это её мама, и Лену это обыкновенно смешило. «Что, хохотушку поймала? — говорила мама. — Смотри, не найди себе такого».

Арс вздрагивает, услышав бас-гитару, опускает ноги в кефирно-пивную лужу. Семён терзает инструмент, будто бомбардировщик, пролетая над Перл Харбором, сбрасывая на цели груз звуков. Барабаны Аббы раздирают воздух в клочья. Лена обхватывает микрофон влажными ладонями и поёт, сначала подражая голосу Йорка, а потом не подражая уже никому, перебирая слова и вкладывая в каждую частичку своего сегодня, чтобы забыть и никогда больше не вспоминать.

Электричество им вырубили через десять минут, но они упрямо допели песню до конца, до финального аккорда. Оставшийся без дела Семён просто садится на корточки, сложив руки на инструменте. В меркнущем свете Лена видит пятна бледности на его пухлом лице и стоячий воротник рубашки, голова высовывается из него как шляпка гриба из розеточки.

Какая-то часть студентов ещё топчется внизу, невзирая на взвод дворничих, что наседают на них со своими мётлами и лупят по ногам, пытаясь достать чипсы и кожурки от семечек. Может, кто-то из этих ребят разбил камнем скулу Арса или кинул в него едой, но сейчас они выглядят довольно мирно, и Лена очень им благодарна.

Они спустились следом за Арсом по лестнице, трое уцелевших солдат-партизан за своим лейтенантом, как в каком-то старом кино про войну. Между ними плещется молчание, и все четверо знают, что отныне это море не переплыть ни на одном судне. Только и остаётся, что пользоваться сигнальными флажками и орать, сложив руки рупором, как делал парень по кличке Бодрый.

«Возникли противоречия с другими музыкантами», — позже скажет Юрию Арс, его самого будет тошнить от этого гладкого слова. «Противоречия», словно на школьных дебатах, до которых он, слава Меркьюри, не дожил. «Пиндец», — так скажет Абба и попадёт в самое яблочко.

Двери в квартирах этого дома открываются немного страшно. Тишина, и вдруг рыхлый лязг замков, глухой неприятный звук, когда дверь толкают с той стороны. Ворчание собаки где-то на заднем фоне. И тягостное ощущение на затылке, когда кто-то смотрит на тебя в дверной глазок. Молодой человек почувствовал его ещё до того, как повернулся в замке ключ.

В ожидании, когда ему откроют, он играет с подъездной кошкой. Прутик шевелится в руке, чудом уцелевший на конце листок качается, когда кошка ловит его лапой или, притаившись, бросается сверху, пытаясь прижать к полу. Он сам не знает, зачем его содрал, просто вдруг потянуло. Ну, вот и пригодился. Ничего в мире не происходит просто так.

— Что ты тут делаешь? — настороженно спрашивают в щель.

Кошка убегает, сверкнув подушечками на лапках, как будто подмигнув. Молодой человек тоскливо смотрит ей вслед.

— Жду, когда вы проснётесь. Мне ваш адрес дал один мой друг.

— Аа. Подожди. Только не кури.

Дверь затворяется, хотя замок на этот раз молчит. Молодой человек ждёт. Гитара в матерчатом чехле покоится на сгибе перил.

Минут через пять дверь распахивается снова.

— Входи. Я проснулась.

Стоит на пороге, вода струится по рукам и пятнает бетон, придавая ему сходство с перепелиным яйцом. Изо рта торчит зубная щётка, губы и подбородок измазаны пастой.

— Входи же.

На жёлтой майке и линялых джинсах тут и там темнеют влажные пятна, и юноша представил, как она, склонившись над раковиной, шумно плещется. Фыркает, как кошка.

— Хотела сначала умыться, но потом подумала, что тебя увидят соседи. Сверху живёт бабка. Гоняет всех. Вчера прогнала пса, который жил на втором, возле лифта.

Говорит она очень чётко, разделяя слова. Даже с зубной щёткой за щекой.

Паренёк топчется на пороге, застенчиво хлопает голубыми совиными глазами.

— Это её кошка?

— Какая кошка?.. Ты заходи.

Не дожидаясь ответа, она топает куда-то, где звенит о дно ванны вода. Волосы у неё на затылке торчат задорным хохолком.

— Ты откуда? — доносится с той стороны.

Юноша осматривается. Прихожая как прихожая. Разве что непомерно высокие белёные потолки. У двери громоздится красный китайский пылесос. Сложена рыхлой пирамидой обувь.

— Из Пензы.

— Добро пожаловать в Самару. Как зовут?

— Арсений. Арс. А вас?

— Не люблю, когда мне выкают, — отзываются недовольно. — Кажется, что меня много. Зовут Таня. Или Птах. Как хочешь. Проходи в комнату, я сейчас.

Арс выползает из ботинок, неловко ладит чехол с гитарой к вешалке. Сажает сверху свою выцветшую кепку. Спрашивает громко:

— А нас не застукают?

— Родители? Я живу отдельно.

Таня выбирается из ванной комнаты. На голове причудливым тюрбаном сидит полотенце, опустив на плечи влажные махровые лапы. Арс решил, что она старше его лет на пять. А может, и на все семь.

— Муж.

Она смеётся. Поправляет съехавший на бок головной убор.

— Не боись. Всех мужей я уже давно отвадила. Да и не любовью мы здесь собираемся заниматься.

Арс неловко кивает. Пауза гудит между ними, как большой шмель.

— Поставлю чай, — наконец говорит девушка и идёт на кухню, и вздувшийся местами линолеум, как большой язык, облизывает её пятки. Надо же, осень, а она босиком…

— У меня есть пиво, — Арс гремит пакетиком.

— Давай, — соглашается Таня, — это даже лучше.

Арс проходит на кухню. Здесь ободранные обои, закопченный потолок над газовой плитой — словно кто-то погасил огромный окурок. На чайнике растут жёлтые сталактиты. В мойке плавает в облаке жира сковородка. Есть люди, которые сразу, заранее извиняются за беспорядок. Извини, мол, что грязно и шмотки разбросаны… даже если беспорядок имеет место быть только у них в голове. Таня же не извиняется, она давно привыкла и к беспорядку и к гостям. Никакой совести не хватит перед каждым извиняться. Просто говорит:

— Падай, где почище.

Арс снимает со стула утюг и коробочку с пуговицами и садится.

Немного погодя они сидят за столом на кухне и глотают пенный напиток.

— Ну что ж, твоя ситуация мне понятна. Я была в Пензе. Отличный город. Особенно вжжж, — она показывает ладонью нечто странное, — эти ваши горки. Едешь вверх, а потом вжжж, вниз.

— Может быть. Мне не нравится.

— Ты немногословный, — говорит Таня. Сверкает глазами из-за банки пива и почему-то смеётся. — У тебя есть девушка?

— Да. Осталась в Пензе.

Хмурится. У неё очень живое, немного обезьянье лицо, выражения и эмоции сменяются на нём со скоростью кадров в кинофильме.

— А родители?

— Мама. Там же.

— «Там же», — восклицает она и победно тычет в него пальцем. — Ты не сказал «дома»!

— Дом, это там, куда хочется вернуться. — Юноша смотрит на неё яркими глазами цвета тающего снега. Банка перед ним была пуста, по краешку её ползёт муха. Жарко, как в теплице, из открытой двери ванной валит пар. Поэтому всяческие насекомые весь ноябрь будут донимать назойливым жужжанием.

— Да… — Таня неловко повела плечом. — Странный у нас с тобой разговор.

— Угу.

— Останешься пока у меня. Пока не обустроишься. Познакомлю тебя со Злым, — девушка взмахнула руками, едва не спихнув со стола полупустую банку. — Ты слышал о Злом?.. Он объездил со своей гитарой всю Россию!

— Хорошо.

Таня запинается, смотрит на гостя с досадой. Потом раздаётся её беспечный, заливистый смех, и банка с остатками какого-то варенья звенит в лад.

Арс решает, что здесь можно ненадолго остаться.

Глава пятая

За окном качают голыми ветками клёны, пасмурный ноябрьский вечер оставляет на них клочья своей роскошной серой шкуры. Стекло лапает холодный ветер, с другой стороны сквозь щели в раме к нему пытается просочиться нервный гитарный перебор.

На столе три полупустые чашки с кофе, крошки чёрного хлеба и огрызок копчёной колбасы. А ещё стопка книг, изодранных журналов, очки в слегка погнутой оправе, принадлежности для шитья в синей коробочке и Бог знает что ещё. У Тани весьма специфические представления о порядке.

Арс обрывает аккорд ладонью, аккуратно кладёт гитару на колени. Его пронизывают жёсткие глаза.

— Играл где-нибудь раньше?

Злой оказался седоволосым мужчиной с тонкими бледными губами и изящным, словно вырезанным из дерева, носом. Пальцы жёсткие, узловатые, привыкшие не ласкать инструмент, а держать его крепко и выдирать из вязи струн и дерева нужные звуки.

— У меня была группа в родном городе.

Арс нервничает. Представляет себя рецидивистом на допросе у НКВД в старом советском фильме. Злой облачён в мятые брюки и расстёгнутую на груди рубашку, под глазами припухлости, как пивные бочки. Но эта внешность — обманка. На самом деле он собран и сосредоточен, он в мундире и при орденах, сплёл мозолистые пальцы и уложил перед собой на столе.

— Почему ты оттуда уехал?

— На то были причины. Возникли противоречия с другими музыкантами.

Злой всё больше мрачнеет.

— И что ты от меня хочешь?

— Научи его чему-нибудь, Юр, — встревает Таня. Она восседает на стуле, развернув его спинкой к себе. — Мальчик способный…

— Помолчи.

— От вас — ничего, — поднял подбородок Арс. — Не от вас, а от музыки.

Мужчина склоняет голову, очевидно, ожидая продолжения. Не дождавшись, роняет:

— Бери гитару. Давай сыграем. Играл когда-нибудь блюз?

— Пробовал, — кивает Арс.

— Бери гитару, — повторяет Юрий.

В руках Злого ворочается арчтоп, громоздкий полуакустический инструмент фирмы Washburn. Щёлкает комбоусилитель, хрипит, ловя помехи. Юрий трогает пальцами ручки и начинает играть, заполняя кухню вязкими и ворчащими звуками. Блюз. То заискивающе шепчет, то рявкает, сердитый на весь мир. Диалог, который ведётся сам с собой, и Злой ведёт его виртуозно, прикрыв веками глаза. В его ладонях сейчас перекатываются не звуки — собственная душа, пульсирующий шарик сердца с никотиновыми пятнами. Юрий задаёт ей вопросы, трогая нижние струны, а она отвечает, ворча верхними.

Таня раскачивается на стуле в такт музыке. Арс слушает, а потом берётся за свой инструмент, вытягивая ноты. Он вставляет в повествование сначала пару звуков, а потом берёт на себя целиком один из голосов, он звучит нервно, напряжённо, как крики лесной птицы. Пытается импровизировать, но голос то и дело затихает, скатывается в тишину. Злой теперь смотрит на него в упор, звуки в его руках становятся всё более рыхлыми, всё более яростными, просыпаются сквозь пальцы, как горячий африканский песок.

— Иногда попадаешь, — наконец заключает Юрий. — Когда пытаешься что-то играть… ты так боишься промазать?

Арс отвечает неохотно:

— Иногда лучше промолчать, чтобы не сказать что-нибудь лишнее.

— Но не в музыке, — режет Злой. — Чем больше ты будешь говорить, тем больше делать ошибок, это верно. Часто глупых и обидных. Но если сможешь их увидеть и обратить в свою пользу, станешь хорошим музыкантом. Если хочешь чему-то у меня научиться, запомни это.

— Так ты его берёшь? — просияла Таня и захлопала в ладоши.

— Куда беру? С собой я его таскать не буду. Мы немного поиграем, пока я здесь, в Самаре. Завтра пойдём играть к фонтанам. Если погода не подкачает, наберём на пиво и курево…

В купе влетает, разбрызгивая солнечные зайчики и роняя с кроссовок жёлтые листья, девушка-чертёнок. В волосах запутались томные снежинки, возникает ощущение, будто это пепел, танцующий в чёрном костре.

Она врывается и только теперь сверяется с билетом. Кивает. Рюкзак вспрыгивает из её рук на верхнюю полку, у него внутри что-то пересыпается, и рюкзак недовольствует, как ребёнок, наевшийся песка, капризничает и свешивает лямки, норовя ухватить хозяйку за запястье. Девушка тем временем с интересом разглядывает единственную соседку на нижней полке у окна.

Попутчица симпатичная, стройная. С пышными белокурыми волосами, заплетёнными в косу. Сразу видно, за собой ухаживает, и в то же время не холёная. Кажется, она только-только осознала, что легко может нравиться мальчикам, и не совсем ещё поняла, что с этим делать. На запястьях пара фенек и тяжёлый, но изящный браслет из блестящего металла.

— Привет.

— Привет, — неохотно отвечает та. Придвигает к себе громоздкий багаж. — Не мешает?

У неё подёрнутые зелёным глаза — именно так, не зелёные, а только слегка, под каким-то углом зрения, похожие на почки, готовые выпустить на волю сочно-зелёные лепестки. Бледные, как молочная пенка, щёки с очень приятными ямочками. Есть люди, которые такие ямочки не замечают совсем, а другие готовы идти за их обладательницами хоть за семь морей. Если ты их хотя бы заметил — считай, что пропал. В ней всё дышит спокойствием и робостью, даже руки чинно собраны на коленях. Ноги, кстати, под тугими джинсами острые в коленках и ломкие, как у лани.

— Нисколечко.

Девушка втискивается между столом и койкой напротив.

— Хочешь чаю?

— Не-а. У меня свой.

— Вот и отлично. Угостишь меня своим, а я тебя — своим, — подмигивает она. — Зачем едешь в Самару? Посмотреть на вокзал?

— Какой вокзал? И зачем мне на него смотреть? — она всё ещё немного обескуражена. Не столько неожиданным вопросом, сколько напором незнакомки.

Та замахала руками.

— Новый вокзал! У нас строят. Красивый. Правда, немного похож на это самое, — она понизила голос, — на фаллос. На него многие ездят посмотреть.

— Что, правда? Только за этим и едут?

— Ну, может быть, не только за этим… а как тебя зовут? Я Таня.

— Лена.

— Какая угрюмая, — улыбнулась Татьяна.

— В поездах не приходится рассчитывать на приятные знакомства, — неохотно ответила девушка.

Татьяна подумала и признала:

— Пожалуй. Я за кипятком. Тебе нацедить? Будем пить чай.

И не дожидаясь ответа ухватила со столика кружку.

— Правда, у меня не с чем. Только сахар.

Попутчица немного оттаивает. Застенчиво улыбается, и ноздри её делаются округлыми, как две вишнёвых косточки.

— У меня есть печенье, — говорит она убегающей Тане.

— Значит, ты неплохо знаешь город, — заключает Лена.

Они пьют горячий лимонный чай. За окном под перестук колёс небо скупо роняет снежинки. Лес, одинокие дома, линии электропередач с провисающими проводами на которых качаются вороны, снова дома с наносом из осеннего мусора…. В детстве Таня думала, что такие дома растут прямо из земли. Кто будет по доброй воле селиться возле железной дороги? Нет, дома здесь растут сами, как грибы, сначала показывается слой прошлогодних и позапрошлогодних прелых листьев, из-под него — крыша в крупинках росы, потом пузатая ножка с окнами, зелёной дверью и крыльцом. А иногда всё начинается с печной трубы, которая сначала приглядывается к миру хитрыми вороньими глазами, а потом вытягивает за собой всё остальное. Словно улитка, что сначала показывает рожки.

— Город тоже, — отвечает Таня, кроша на колени печеньем. — Главное, знать людей. А нужных людей я знаю почти всех.

— Ты можешь мне не поверить… — Лена тщательно подбирает слова. — Я еду к парню. Точнее, искать парня. Уже год о нём ничего не слышала.

— Верю, — заинтересовалась Таня.

— Я думала, сложно поверить в то, что человек может так вот просто сорваться в другой город, не имея жилья и друзей, — грустно говорит соседка по купе.

— Я постоянно так делаю, — машет рукой темноволосая. В другой руке у неё кружка чая с кусочком сахара на дне. — Так что там? Про парня?

— Его зовут Арсений. Такой, голубоглазый. На гитаре играет.

— Арс?!

Брови Лены поползли наверх.

— Ты его знаешь?

— Конечно. Одно время даже жил у меня. Нет-нет, ты не думай — как сосед.

— И? Как он там?

— Живёт, — Таня хмурится, её брови так же, как недавно ползли вверх брови собеседницы, ползут вниз. — Правда, уже не у нас. Он сейчас в Питере.

Заготовленный вопрос замерзает у Лены на губах. Она молчит, сцепив руки вокруг колена. Когда вновь открывает рот, голос тихий, как шелест страниц, и Таня едва слышит его сквозь стук колёс:

— Он мне не писал. Совсем.

— Без истерик, милая. Только без истерик.

Таня пересаживается к соседке. Обнимает её за плечи.

— На днях он должен приехать в Самару. И обязательно заглянет ко мне. Я устрою так, чтобы вы встретились. — Она облизывает губы и прибавляет: — Но перед этим надеру этому засранцу задницу.

— Не стоит, правда, — без энтузиазма говорит Лена. Но надрывные нотки из голоса пропали. — Значит, он добился успеха? Исполнил свою мечту?

— Нет. Не совсем. Он сейчас как спущенный с поводка тойтерьер на газоне. Бегает и нюхает каждую кочку.

Лена улыбается.

— Как он тебе? И как вы познакомились?

Таня собирается с мыслями, всё так же, по-мальчишески, обнимая Лену за плечи. Потом рассказывает.

— Он симпатичный, — прибавляет она в конце. — Правда, очень странный. Но будь я немного помладше, по любому закрутила бы с ним романчик…

Татьяна замечает, как меняется выражение на лице соседки, и поспешно прибавляет:

— Он о тебе рассказывал.

— Правда, рассказывал?

Таня загнана в угол. Чувствует, что краснеет, и признаёт:

— Не много. Такой же замкнутый, как и ты. Я такие вещи в людях чувствую. Отчужденность. — Она неуютно водит плечом и прибавляет с улыбкой: — Но я надеюсь посмотреть, как вы будете молчать вместе.

Глава шестая

— Парень оказался абсолютной бездарностью. Мне жаль, что потратил на него столько времени.

Злой хмурится и смолит сигарету. Мало кто мог вспомнить дни, когда Юрий улыбался и был всем доволен. А когда это всё-таки случалось — случалось не само по себе, а под действием самой обычной травы. От алкоголя Злой становился всё мрачнее и мрачнее, пропорционально количеству и градусу принятого. Вот и сейчас две бутылки жигулёвского превратились в суровые складки на лбу.

— Арсешка у тебя и не задержался. — Пожимает плечами Таня. (Перед тем как пойти в бар, где со своей группой должен выступать Арс, недавно приехавший из Питера, они с Леной зашли к Юрию, живущему неподалеку). — Он как ветер в поле, ей-богу.

— Я пытался учить его музыке, — бурчит Злой. — А он не усвоил даже правила хорошего тона.

— Юре просто не нравится то, что Арсений сейчас играет, — шепчет Таня сидящей по соседству Лене. Лена, только что робко жавшаяся на стуле, разомлела от горячего чая и варенья. Кажется, от неё вот-вот начнёт отставать пластами талый снег.

Злой, услышав, раздражённо хлопает ладонью по столу.

— Играет? Разве это музыка? Крики под безумный грохот… В этом нет души.

— Сейчас начнётся: «разве Моцарт играл панк-рок? А Би Би Кинг?» — негромко говорит Татьяна.

— Язвишь, — Юрий становится совсем хмурым. Нависшие над глубоко посажеными глазами брови похожи на две грозовые тучи. — Защищаешь его. Зачем, хотелось бы знать?

— Да брось. Он сейчас в таком возрасте… парню и море по колено. Пройдёт пара-тройка лет, и он перестанет выкручивать ручки дисторшна, будет петь проникновенные песни о любви и свободе.

Юрий катает в руках бутылку, разглядывая этикетку.

— И возможно уже будет поздно. Вы, молодые, не понимаете, как важно не терять время. В этих двух или трёх годах и есть вся молодость. Не замечаете, как тратите свою жизнь на ерунду. Когда ты поймёшь это, будет уже слишком поздно. Поверь моему опыту.

Злой встаёт, чтобы достать из холодильника ещё одну бутылку, чтобы зарядить её, как он говорит, в обойму, и Таня за его спиной оттягивает пальцами краешки губ вниз и бурчит под нос: бубубу. Лена фыркает в ладошку.

Таня внезапно становится очень серьёзной, как будто перещёлкнули со слайда на слайд.

— Учиться жизни на чужом опыте очень естественно, и почти всегда невозможно. Сколько не рассказывай малышу, какой противный на вкус перец, всё равно ведь лизнёт перечницу и будет потом ныть и плеваться.

Злой качает головой.

— Думал, люди поумнели за столько-то поколений. Наверное, ещё рано.

— Ты говоришь, как не знаю кто. Как будто был здесь с самого начала.

— Конечно. Может, и был.

— Я атеистка, — говорит Таня вставая. Подмигивает Юрию. — Я в тебя не верю. Ты как хочешь, а мы пойдём, навестим этого охломона. Девочка к нему аж из другого города приехала. От тебя привет передать?

— Передай, — бурчит Злой и залпом допивает пиво.

Крутая лестница с обитыми железными уголками ступенями спускается вниз, туда, где врастает в кирпич красная обшарпанная деревянная дверь, вся исписанная маркером. Таня тянет её на себя, выпуская наружу какофонию звуков. От прокуренной духоты кружится голова, люди там, словно рыбы в густой илистой воде. Лежат на дне, зарастая морской травой и улитками, или, мерно ведя хвостами, плывут с подносами пива между столиками.

Наверное, бар следовало назвать «Аквариум», а не «Подвал», думает Лена.

Тем не менее, Атмосфера в какой-то мере оправдывает название — кирпичные стены с пыльными нишами, «кабацкие» деревянные скамьи и столы, часть которых умостилась на деревянной надстройке с бортиками. Оттуда лучше всего просматривается сцена. Огромная рыжая люстра над головой.

Лена не сразу узнала в коротко стриженом панке Арса. Чёлка высветлена перекисью водорода. На плечах болтается косуха с оторванными рукавами, утянутая и ушитая, но всё равно слишком большая для тощего паренька. На узком бицепсе блестит капельками пота чёрно-красная татуировка сомнительного качества. Джинсы узкие и рваные на коленях. Что осталось неизменным — так это глаза, кусочки замёрзшего по осени неба, с прежней бесшабашностью смотрящие на мир и окружающих людей.

Он, оседлав одну из больших колонок у края сцены, вещает нецензурные частушки под аккомпанемент плохо настроенной гитары. Помимо него на сцене барабанщик, настолько пьяный, что больше спит, растёкшись багровым лицом по тарелкам, чем поддерживает темп.

Народу мало. Почти все клюют носом у стойки с бокалами пива. Несколько панковатого вида ребят свистят и подбадривают гитариста. Бородатый дядечка солидных габаритов в форме охранника пытается стянуть с насеста горе-музыканта.

Наконец, кто-то догадывается отключить с пульта аппаратуру, и Арс спускается сам, неловко держа на весу инструмент. Охранник руками удерживает его.

— Спокойно, приятель, сегодня даже не ты выступаешь. — Он не ругается, говорит тихо, словно заранее готовясь за всё извиниться. За отдавленные ноги, за помятую одежду, за то, что не знает, кто выступает следующий, и за то, что вообще существует на свете, такой большой и неуклюжий. Мало ли что. Одной рукой придерживает Арса, другой беспрестанно поправляет очки, маленькие и круглые. Лена знает таких людей — большие, но удивительно добродушные и не всегда успешные в жизни из-за своего покладистого характера. Он и охранником-то наверняка работает только из-за своих габаритов.

— Как не я? — удивляется Арс. В огромных руках охранника он успокаивается, поджимает под себя ноги. Как младенец в люльке. — А что же я тогда только что делал? Мы с Петрухой нехило зажгли публику!

— Зажгли, зажгли, — покорно согласился шкаф, таща Арсения под руку к выходу. Арс висит на руке, еле перебирая ногами, и что-то напевает себе под нос. — Тебе надо подышать. Ой, привет, Таня.

— Привет, Бегемотик, — девушка улыбается. — А мы как раз по душу этого возмутителя спокойствия.

— Не обижайте его, — серьёзно говорит охранник, и подбородок его трясётся, словно кусок желе. На лице, наконец, всплывает виноватое выражение. Может быть, не совсем к месту, зато искренне говорит: — Арсений хороший. Только перебрал сегодня слегка.

— Танюха! — заорал Арс. — Должны быть парни из Питера, но они куда-то потерялись. А мы с Деревянным развлекаем народ. Правда, здорово?

Он видит Лену и замолкает, как будто кто-то поворачивает ручку громкости. Говорит совершенно трезвым голосом:

— Привет.

Лена в упор разглядывает его, пытается увидеть в выражении лица хоть какой-то намёк на эмоции, но везде встречает непроницаемую гранитную маску, торопливо собранную из счастливого пьяного выражения. Заглядывает в синие с зеленоватым оттенком глаза. Однажды она была на море и видела там, во что превращается ласковое полотно, когда на небо набегают тучи и ветер. Поднявшись на дыбы, оно швыряет в лицо пригоршни капель. Такая же необузданная глубина виднеется сейчас в этих озёрах.

Она всегда легче читала книги, чем людей.

Следующий день выдался неожиданно хорошим. Кутаясь в тёплый осенний воздух, бродили по улицам. Поглощали пирожки, купленные в каком-то киоске. Тёплое пиво, минералка в запотевших бутылочках. Кофе из автомата. Лена и Арс упрямо разглядывали прилипающие к носкам своих ботинок листья. Вспоминали прошлое, каждый на свой лад, а Таня шла меж ними и гадала, много ли осталось у них общего в прошлом. О чём-то болтали. Ни о чём.

Арс не спрашивал как дела у Аббы и Семёна, и когда разговор снова провалился в неловкую яму, Лена сама о них рассказала.

— Семён всё-таки переехал жить в Израиль. У него там дедушка, ну ты, наверное, знаешь… Написал с тех пор всего одно письмо. Спрашивал, как я живу, рассказывал, что ходит в местную школу. На музыку, похоже, забил. О тебе тоже ничего не спрашивал. Абба вот пошёл учиться в музыкалку. Солнце моё, — говорит она с нежностью, — в ту же, в которую ходила я. Его сначала не хотели отпускать родители, говорили: приведи нам хоть одного нормального человека, который там учится. И он привёл им меня, — Лена жмурится, вспоминая, лицо её светлеет. — И принёс портрет Курта Кобейна из группы «Нирвана» со словами: а вот он не учился в музыкалке. Вы же не хотите, чтобы я таким стал? Так что теперь он нотки учит и играет на барабанах. А, ещё научился клёво кашеварить. Такие супы готовит — объедение!..

— Здесь живёт один сумасшедший шляпник, — перебивает Лену Арс. Будто и не слушает. — На чердаке. Думаю, мы к нему зайдём.

Он влетает в подъезд, оставив девушек слушать удаляющийся топот по лестнице.

— Ну вот, — сказала Лена. — Убежал от меня.

— Он не от тебя убегает, милая, а от своего прошлого, — смоля сигарету, говорит Таня. — Что там у вас произошло?.. А, в сущности, не важно. Не рассказывай.

Они катаются на качелях и ждут, пока не выйдет Арс со своим другом.

Портвейн сделал Арса разговорчивым. Глаза смеются пьяным волчьим смехом, блуждают туда и сюда, как две отвязавшиеся лодки в прибое. Иногда они встречаются с глазами Лены, уже не чураются так, как раньше. И тогда становится хорошо. Но всё же не как в прежние времена, думает Лена. Не так.

— Эту музыку можно играть на чём угодно, — рассказывает он Тане.

— Продолжай, — смеётся она и лукаво прибавляет: — Я перескажу Злому.

Они, теперь уже вчетвером, расселись возле фонтана, слушая шум воды и разливая по стаканчикам бледно-красное пойло. День простирает над головами длинный хвост, готовясь нырнуть за горизонт. Шляпником оказался смешной парень одних годов с Арсом, одетый в мешковатые штаны и лёгкую красную куртку. Невысокий, только самую малость повыше Лены, и едва достаёт носом до подбородка Арса. Голова, несмотря на тёплый день, глубоко сидит в клетчатой кепке, и складывается ощущение, будто его оттуда вытряхнул какой-нибудь фокусник, взявшись за козырёк. Как в цирке.

— Это Паша, — представляет его Арс, когда они часом раньше вышли из подъезда. — Или Малыш.

— Привет, — говорит Паша. — Как дела, девчонки?

Улыбается, показывая отсутствующий в уголке рта зуб, улыбается легко и беззаботно, как будто кто-то включил фонарик. Над верхней губой и на подбородке у него пробиваются чёрные волоски, похожие на молодые побеги пшеницы.

Руки всё время в карманах, и у Лены возникло подозрение, что он так поддерживает штаны, чтобы не спадали. Воротник куртки стоит стоймя, с внутренней стороны он превратился из малинового в грязно-бурый.

От него пахнет луком и почему-то шоколадом — дикое сочетание, но, как ни странно, приятное. Когда говорит что-нибудь или рассказывает, то улыбается и искоса поглядывает на собеседника. Греет не словами, но тоном, тёплым, как песок Ямайки, таким же густым и сыпучим.

Они сидят на одной из шумных лавочек Ленинградской улицы, местного Арбата, (или, если сравнивать с Пензой, то местной Московской улицей), и Арс раскачивается из стороны в сторону, держа на коленях пластиковый стаканчик. Слова извергаются из него как из прохудившегося ведра.

— Это возможность выразить то, что лезет из тебя, хоть словами, хоть звуками, и все, все это понимают. Хотя на самом деле тебя совершенно не колышет, поймут тебя или нет. Тебя совершенно не колышит вся эта хрень, что происходит вокруг, и это здорово. Имеешь значение только ты. Вот что круто.

— Ты, мой друг, всегда имеешь значение, — говорит Малыш и тепло хлопает его по плечу. Переглядывается с Таней, подмигивает.

— Да! — глаза Арса горят, того и гляди спалят собственные брови. — Что-то уныло тут. Повеселимся, ребят?

Он хватает гитару — акустическое детище Самарской мебельной фабрики со стальными струнами, перекрашенное в невероятный зелёно-оранжевый цвет. Кажется, только одно это сочетание может довести до солнечного удара. Перекидывает через голову ремень. Оглядывается и замечает Лену.

— Лен, раз уж ты в нашей компании, возьми шапку… Паш, дай ей шапку.

— А что делать? — растерялась девушка, неловко сжимая кепку, которую вручил ей Малыш.

— Собирать деньги, конечно. Половина нам, остальные — тебе на обратный билет.

— Я не умею…

— Всё будет нормально. Ты красивая. Они поведутся. Ну, погнали!

Струны стонут под чёсом медиатора. Павел извлёк из потёртого чехла саксофон, похожий на большую блестящую улитку, вытряхнул неизвестно как туда попавшие семечки. Таня со смехом затыкает уши и зажмуривается. Потом открывает один глаз, чтобы посмотреть, как Арс скачет вокруг, барабаня по струнам и напевая дурным голосом о неразделённой любви к местному пивзаводу. Малыш отплясывает чечётку на скамейке, щедро осыпая звуками ошалевшее небо.

Люди при галстуках и прилично одетые, спешащие по своим делам, шарахаются от сумасшедшего оркестра, почтенные матроны и мамаши с детьми ускоряют шаг и поджимают губы. Другие останавливаются и слушают с улыбкой, либо просто стоят в сторонке, робко, невзначай бросая на них взгляды.

Таня хохотала до упаду. Потом отобрала у Лены головной убор, схватила её за руку и потащила по кругу, щедро улыбаясь прохожим и протягивая к ним кепку. Через некоторое время оттуда сыпались мятые десятирублёвки, а на дне звенела мелочь. Какая-то полупьяная компания, со второго куплета нестройно подпевавшая Арсу, вручила Лене почти полную бутылку коньяка.

— Ты что? Это же так весело! — кричит ей на ухо Таня.

Лена молчит, нервно держа в руках початую бутылку.

Воет ветер, срывая ворон с проводов, и Лене вспоминается школьная библиотека. Когда в окно врывался ветер, вздымал со стола подшивки газет, и они кружились вокруг, бестолково хлопая страницами, как эти вороны.

Тучи опустились совсем низко. Отсюда они кажутся свинцово-белыми и рождают вязкое ощущение, что им не будет конца и края, что они окутали весь мир. Какой должна тогда казаться Земля из космоса? Наверняка, огромным снежным комом.

Мысль сама по себе очень смешная, но Лене не хочется смеяться. Положив подбородок на руки, она наблюдает, как сыплются сверху снежные крошки. Первый настоящий снег в этом году. Утром по телевизору сказали, что дома он уже выпал. «Опасная гололедица», — так они сказали, и показали покрытый тончайшим слоем снега тротуар на Московской улице и фонари со снежной короной, похожие на магические шары в Хрониках Нарнии.

— У вас потрясно красиво, — одобрила Таня и ушла жарить картошку на кухню. А Лена, вспоминая тот ужасный вечер, сказала себе, что хочет домой.

Рельсы разрезают темноту, и трамвай бредёт по ним, покачивая огромным красным задом. Вечер выдался морозным. По этому случаю включили шумную ворчливую печку, и в салоне довольно тепло. Народу почти никого. Кондуктор, восседающая на своём троне в смешном розовом фартуке, читает газету. Парочка невзрачных типов, нахохлившихся на сиденьях, (хмырей, как обозвал их Арс), кажутся неотъемлемой частью вагона. Наверное, таких нанимают специально. Для массовки. Должен же даже в самый паршивый день в трамвае кто-то ездить и смотреть из окна, привлекая новых клиентов, демонстрируя всем видом — как здесь тепло и как дёшево стоит проезд.

И они вчетвером. Малыш, надвинув на глаза кепку, сидит впереди, у самых дверей. Его спина в жилетке бугрится от усилий, звуки саксофона, негромкие, но выразительные, как бельт в ворде, заполняют всё вокруг. Работа на сегодня закончилась, и он играет для удовольствия. Лица не видно, но Лене почему-то кажется, что играет он непременно с закрытыми глазами. Малыш ей понравился. Немного своеобразный, но милый, особенно с этими вихрами, падающими на глаза из-под козырька, и внезапной улыбкой. Такой должен носить в кармане только дыры, а в недрах саксофона, как улитка в панцире, должно прятаться несколько сюрпризов. И изумрудно-зелёная ящерка. Лена сама не понимает, при чём тут ящерка, но очень ярко себе её представляет. С тёмными чешуйками на морде, красным язычком и глазами, похожими на бисер. Смешная.

Сегодняшний день стоял перед глазами яркой вспышкой, движением водомерки по водной глади. Яркая бессмысленная картинка из книжки для самых маленьких.

— Швы расходятся, — сказал им один встречный бездомный, в повадках которого плескалось безумие, но Лена очень остро соотнесла эти слова с сегодняшним днём. Да, швы расходятся, да так, что просто ух. «Как так можно жить?» — думала она. «Ну и плевать». — Читала в глазах-омутах под крашеной чёлкой.

Расходящиеся швы она видела везде.

«Арс и Малыш. Эти двое — сумасшедшие», — думала она, с удивлением сознавая, что одного из этих людей она знала задолго до этой встречи, не подозревая об этой нелепой одежде, намекающей об обилии ветра в голове у её обладателя, об искорках дикого огня в глазах, запахе портвейна изо рта, отрыжке, в которой ощущалось всё пренебрежение к миру, и неизменной прилипшей к нижней губе сигарете.

Чёрт, она с ним целовалась!

Лена чувствовала, как наливаются краской, тяжелеют уши, и ближе к концу дня воображала себя не иначе, как со слоновьими ушами, висячими и красными, как листья краснокочанной капусты.

Лена попыталась воспринять Арса как нечто неожиданное и, конечно, незнакомое. У неё это почти получалось. Можно сказать, что та загадка, которая полтора года назад пряталась где-то глубоко под кожей и мясом, под рёбрами, но неизменно ощущалась, прощупывалась в пульсе и разбегалась в уголках глаз сеточками вен, теперь оказалась вывернута наружу. Исходила криком. Сочилась кровью и слизью, как та мышка на фотографии на буклете Саратовского медуниверситета, что принесла ей год назад мама.

— Этот твой хмурый мальчик наконец-то уехал, и ты можешь пойти куда-нибудь учиться, — сказала тогда мама. Она никогда не славилась чувством такта, но Лена к этому привыкла. С людьми нужно уживаться всегда, считала она. — Мединститут, очень неплохой выбор. Можно даже на стоматолога.

— Да, пожалуй, — ответила она с улыбкой, за которой ничего не было. — Я подумаю.

Так она ответила или немного по другому, она уже не помнила. Но спрятала буклет медуниверситета в какой-то книжке, чтобы не попадался на глаза родичам. Собиралась при случае выбросить, но забыла.

Арс, оказывается, обожает работать на публику. Он всё делает на публику, немой крик, жажда внимания сквозят в каждом его движении, в манере ходить, слегка наклоняясь вперёд, в почти киношных, но донельзя угловатых жестах. Он обнимал за плечи Пашу, Таню — за талию настолько вязкими липкими движениями, что они надолго отпечатались в памяти. Хохотал, запрокидывая голову и обнажая жёлтые зубы. Мог бухнуться прямо на асфальт, где среди классиков нарисованы синим мелком крылья и нимб.

— Я ангел, — говорил он, глядя на Лену и похабно двигая бёдрами. — Мик Джаггер.

В тот день за ними гонялись, и для Лены это была настоящая охота. Какие-то ребята в мешковатых костюмах «Адидас» гнались за ними от Струковского парка и до дворов, где, наконец, удалось затеряться. Потом из этих дворов их погнали уже местные жильцы, потому что Арс решил покататься на двери сарая и оторвал её; следом за грохотом и его кудахтающим смехом, послышались звуки открывающихся одно за другим окон.

Если бы не Таня, Танюшка, за крепкую руку которой она держалась, когда Арс и Малыш-Шляпник запивали подозрительные таблетки портвейном или мочились с парапета прямиком в Волгу, она бы, должно быть, сошла с ума.

— Ничего вредного, — перед ней появлялось бледное лицо с голубыми глазами и улыбкой, от которой на Лену почему-то потянуло сыростью, как от воды, что течёт дома из-под крана. — Обычные колёса. Экстази, понимаешь?

— Арсений! — Таня стояла перед ним расставив ноги и грозно уперев в бок одну руку. — Не пугай мне девочку. И спрячь эти свои аскорбинки. Не то я запихаю их тебе — сам знаешь куда. Я не шучу.

Кое-что в нём осталось неизменным. Он по-прежнему живёт музыкой больше, чем чем-либо другим. Его радио в сердце продолжает звучать, только кто-то переключил станцию, и оно играет теперь не рок-н-ролл и джаз, а что-то непонятное. «Должно быть, эту волну он ловит прямиком из Нью-Йорка, — думала Лена. — А то и сразу от инопланетян».

Они экспериментировали с музыкой так же, как экспериментировали с новыми синтетическими веществами и — Лена догадывалась об этом — со старой, как мир, травкой.

Они вломились в какой-то гараж, изнутри оказавшийся светлым, довольно милым, а главное — тёплым. Стены тут были обиты войлоком, под подошвами кроссовок стонали доски. Несколько гитар на треногах, комбоусилители, поставленные один на другой так, что походили на большого нескладного человека.

Лена шепнула Тане:

— Как будто нас съел плюшевый медвежонок. У меня такой есть дома.

Таня смеялась до слёз. Потом сказала:

— Точно-точно. У меня тоже! Приду домой, попрошу, чтобы он меня съел. Тут так уютно! Чувствуешь этот запах?

Пахло немножко пылью и горелыми спичками. В воздухе разливалось неспешное гудение от аппаратуры, такое, как будто под потолком кружит огромный шмель.

«Вломились», это слово вызывает у Лены стойкую ассоциацию с мужчинами с чулками за голове, которые грабят банки и наставляют на других людей дуло пистолета. Она видела, как Малыш ловким движением снял замок, заговорщески подмигнул всем троим и скользнул внутрь. Лишь потом Таня рассказала ей, что владелец «мягкого» гаража — её друг, а замок открывается при помощи отмычки всю жизнь, поскольку ключ от него давно потерян. «Репа со взломом», так называют сей процесс музыканты, которым посчастливилось там играть. Возможно, этот гараж существует до сих пор, если не разорился, заклеванный конкурентами, гораздо более благоустроенными и располагающими к тому, чтобы сидеть в расшатанном кресле и потягивать кофе, за шестьсот рублей за ночь. На тот момент там не было даже чайника, и Малыш зарабатывал возможность играть в мягких стенах тем, что разбирал мотоциклы и разыскивал по городу и его окрестностям остовы ретро-автомобилей, начиная с Волги и кончая каким-нибудь раритетным «Бумером». Через день эти остовы обыкновенно исчезали и оказывались в автомастерской при военной части на улице Панова.

— Гитарный процессор, — представил Арс чёрную коробочку с педалью, так, как представляют очень уважаемого человека. — Для вас — сэр Гитарный процессор. Или просто сэр Процессор. Пока у нас нет ударника, мы пользуемся его услугами.

Арс брал наперевес чёрный Jackson, оставляя на лакированном дереве следы пальцев. Пританцовывая, ждал, пока Малыш поднырнёт под ремень саксофона. Можно было подумать, что сейчас услышат что-нибудь вроде Iron Maiden, металл тогда играл в наушниках каждого мрачного парня с длинными волосами, Арс включил фонограмму, отмечая ударами, похожими на стук сердца, доли, и началось что-то невообразимое. Перегруженный рваный гитарный звук, перемежающийся воплями сакса и наэлектризованными переборами клавиш на записи.

Такое может понравится, возможно, смертельно раненым викингам, готовящимся совершить своё последнее плаванье на небесном драккаре в Вальхаллу, думала Лена. Просто потому, что не существует большей муки, чем слушать это, а там, за столом с небесными гуриями, с дедами и отцами, макающими бороды в чаны с пивом, такое менестрели не сыграют точно. Или гурии — это не оттуда? История никогда не была её сильной стороной в школе.

— Когда у тебя что-то есть, тебе хочется разобраться, как это работает. Повертеть и так и эдак. Разобрать, собрать не так, как было, — объясняла в недавнем разговоре Таня Злому. — Может быть, сломать и немного пореветь. Ему это необходимо.

— Я скажу тебе, что ему необходимо! — кипятился дядя Юра, но так и не сказал что. Лена вспоминала этот разговор и ей казалось, что руки Арса, сжимающие гитару, по локти в крови, как у молодого практиканта в Меде. Она не могла отделаться от этого ощущения, а в электрическом воздухе угадывался запах крови. Смотрела на эти руки, и вновь в голове, как заевшая запись, прокручивается реплика Тани. Разобрать и собрать…

— Всё это дерьмо мы играем для наших прекрасных гостей, — кривлялся перед микрофоном Арс, и Таня, зажимая уши пальцами, улыбалась ему.

Во время всех перемещений по городу Арс почти ничего не рассказывал о себе. Лена уловила только, что он побывал в обеих столицах (ничего особенного, кроме высоких цен на сигареты!), и ещё кое-где. Это «кое-где» скоро показалось ей настолько обширным и значительным, что просто не помещалось целиком в голове. Она обдумывала эту мысль кусок за куском, словно провожая взглядом вагоны поезда. Арсений с Малышом садились на электричку и ехали из города прочь. Обыкновенно, до тех пор, пока зайцев не высаживал проводник, а иногда — если обаяние Малыша действовало на работника железной дороги — до самого конца ветки. Это всегда было новое место, хотя и далеко не всегда благоприятное к двум мальчишкам непонятной внешности. Но они живы и здоровы, хотя и слегка помяты жизнью. Бродячие коты, возможно, ускользнувшие от заботливых домохозяев и ветеринара, собирающегося оттяпать им яйца.

Удивительно, но у них всегда водились деньги. Карманы звенели мелочью, мелочь гремела в чехле Паши, пересыпаясь от одного его угла к другому. Настолько беспечные люди просто обязаны становиться магнитом для денег. И обычно становятся.

— Ничего криминального, просто игра на музыкальных инструментах в людных местах, — говорил Малыш, улыбаясь.

— Хотя, неплохо было бы когда-нибудь ограбить банк, — прибавлял Арс.

За этим обыкновенно следовал дружный смех…

Всё это чёрно-белыми квадратами проносилось перед её глазами, пока они брели по Самаре. Где-то в шкафу у отца висит такая рубашка — в клеточку… очень старая, и Лена любила к ней прижиматься, зарываться в неё лицом, когда он приходил с работы, пахнущий хлебом и дрожжами. И теперь так — только ощущения другие, а вместо дрожжей — напоенный морозом, задувающий в ноздри ветер.

Арс сидит напротив. Развернулся к ним с Таней правой щекой, вытянув ноги в проход и откинув голову на стекло. Когда трамвай набирает скорость, голова качается, и краешек уха легонько мажет по стеклу. Он покосился на Лену и сказал:

— Спой мне что-нибудь. Как тогда.

— Вот ещё. Не хочу.

— Да ладно, не ломайся. Мне нравилось, когда ты пела.

— Что ты как маленький? Не хочу я тебе петь. Отстань.

Таня посмотрела на них, как смотрят на баклажаны, внезапно выросшие там, где посадили клубнику, и пересела к Малышу.

Какое-то время, отмеряемое остановками и сонным голосом водителя, они молчат. Один из мужчин встал и вышел, нахлобучив на голову шляпу. Лена думает, как мало мужчин сейчас носят фетровые шляпы.

А потом Арс откололся от стекла, лыбясь своей несуразной улыбкой. Лена почувствовала у себя на затылке руку, попыталась отстраниться, но он держал её крепко.

— Уйди. От… стань!

Он пытается её поцеловать, Лена сопротивляется, отпихивает от себя его голову. Впереди на возню оборачиваются Малыш и Таня.

— Отвали, — говорит она громко, и он отпускает, медленно отклоняясь назад и вновь опускаясь на сидение. Глаза заволакивает туман; сгорбившийся, вцепившийся в ручку сиденья, он походит на старого растерянного грифа, хохолок сбитых на одну сторону волос усиливает впечатление.

— Уйди, — повторяет она с нотками истерики в голосе.

Снег неистовствует и колотится в стекло ледяной крупой. Все понимают, что за чертой этого дня наконец-то начинается зима.

Глава седьмая

Тёмная комната. Каждый, кто попал бы сюда, подумал бы, что очутился в пыльном мешке, где, по недоразумению, оказалась кое-какая мебель, электричество и даже живой человек. Стол ломится от останков еды и пустых кружек. Монитор излучает тепло, и при закрытых окнах в комнате духотища. Стёкла потеют, с той стороны по ним стекает вакса вечера. Компьютер натужно гудит, кулер наматывает на лопасти пыльный воздух.

Малыш входит в комнату, оглядывается. От Арса осталась только горбатая спина, да саундтрек из щелчков мыши, на экране шатается по миру Выходец из Убежища в фирменной синей майке.

С грохотом пододвигается к окну стул, форточка распахивается, вытягивая застойные запахи.

— Эй, — шевелится Арс. — Холодно.

Он поворачивается к другу и натыкается на суровый взгляд. Бормочет:

— Дай мне какой-нибудь свитер.

— Обойдёшься. Ты что-то совсем здесь затерялся, мэн. Играешь, играешь… Ты сколько уже не выходил на улицу?

У Арса в глазах датчик настроения. И сейчас шкала сползает до красной отметки.

— Ты что мне? Мама?

— Мама. Это, ваще, моя квартира. Если что.

— Ну, давай ты не будешь жадничать. Я попросился у тебя пожить, ты что сделал? Разрешил. Пошли в Кармагеддон лучше вдвухе.

— Не-а. Сегодня ты делаешь то, что скажу я.

Арс ставит игру на паузу. Откидывается на спинку стула и смотрит злыми глазами.

— Ты зря беспокоишься. Моя крыша на месте и никуда не собирается уезжать.

— Посмотри на себя, чувак. Крыша на месте, но пол прогнил и вот-вот провалится.

Воздух вокруг Арса накаляется. Воняет немытым телом, пивные баклашки под столом катаются с противным звуком.

Малыш примиряющее улыбается. Запускает руки в волосы, сцепляет их на затылке.

— Послушай, чувак. Я знаю, что тебе тяжело. Но я также знаю, что ты это переживёшь, и только хочу немного подтолкнуть. Мы же друзья, ну. Послушай меня, хотя бы раз доверься мне.

Арс с силой впечатывает мышку в стол.

— Только ты можешь так честно и открыто говорить банальности.

Одеваются. Арс влезает в джинсовую осеннюю куртку на меху. Натягивает шапку. Стены пихают тебя обшарпанными углами, пол стонет под ногами. Двушка под самой крышей, так что слышно, как чистят перья и устраиваются на ночлег голуби. Из соседней комнаты играет Моралес, на подоконнике дымится недопитый чай.

На какие средства семнадцатилетний пацан обитает в центре Самары, Малыш не распространялся. Да Арс не особо и спрашивал. За всё время, пока он жил здесь, ни родители Малыша, ни какие-нибудь его родственники ни разу не появились. Он живёт один, сам себе готовит еду, сам ходит за продуктами, сам открывает дверь соседям во время ночных репетиций с саксом, когда те приходят жаловаться на шум. Разговаривает с ними очень вежливо.

Малыш никогда не выключает музыку, часто оставляет гореть свет. Уходит всегда как будто на минуту, словно бы сейчас покурит и вернётся.

Они выходят на улицу. Снег лезет под куртку, будто желая согреться. Малыш в своём бешеном красном пальто и шарфе похож на снегиря. На голове всё та же кепка, он плывёт в холодном воздухе, словно ледокол.

Бредут до ближайшей остановки. Вечер четверга, и вокруг полно людей. К каждому автобусу, выныривающему из-за поворота, прикованы десятки глаз, тут же образуются небольшие очереди. Холодно, и струйки пара смешиваются над головами, размывают свет фонаря.

Малыш лыбится.

— Помнишь, как мы взрывали чарты на Ленинградке?

— Ну. Прям как Ю Ту, — Арсу интересно, он вращает головой, как выпавший из спячки филин. Что же всё-таки задумал друг?..

— Значит, сейчас тебе будет легко. Ты конь.

— Сам ты конь.

— Послушай меня. Ты конь, а вот там едет автобус. Залазаешь в него через переднюю дверцу. И говоришь… как, по-твоему, говорят кони?

— И-го-го, — выдавливает Арс через заиндевевшие губы.

— Вот. Это и говоришь. Громко и от души, чтоб все слышали. Три раза. И не улыбайся при этом, улыбнёшься — всё пропало. Просто пробиваешь билетик и спокойно едешь до следующей остановки. Там и встретимся.

— Иди на хрен. Я же тебе не младший брат, чтобы надо мной издеваться.

Глаза Малыша смеются, хохочут, сияют настоящим светом, тем самым, что остался в одном из окон на последнем этаже.

— Ты мне больше, чем младшенький. У меня никогда не было братки. Знаешь, как хотелось брата и сестричку? Я даже родителей, помню, упрашивал, когда мне было лет семь или восемь. Папу. Даже подкупить его пытался. У нас дома были кассеты с порнухой припрятаны, я тайком насмотрелся и быстро смекнул, что к чему. Достал из шкафа также припрятанную мамой бутылку вина, чтобы родителям перед этим делом выпить, собрал денег из копилки. Подхожу к отцу и говорю: Па, значит, братку хочу. Сделай, а? И деньги протягиваю. Я, говорю, на памперсы ещё подзаработаю потом.

— А он что?

— Он как пошёл ржать. Ща, говорит. Выпил и спать завалился. Я тогда партизанским способом начал действовать. Нашёл презервативы и проткнул их иголочкой. Вот за это влетело потом. И всё равно ничего не получилось.

Малыш закидывает на плечо Арсу руку.

— Так что ты мне как брат. Честно.

— И что, ты думаешь, в этом будет толк?

— Я сам так делал, — утверждает Малыш. — Был такой период, когда хотелось повеситься в толчке. Очень хорошая встряска получается. И для тебя, и для людей. Знаешь, какие у них глазищи делаются? А многие и вовсе не замечают. Ну, сам увидишь. Ну как?

Автобус уже подкатывает к остановке. Арс выныривает из-под руки, неуверенно идёт к открывающимся дверям.

— Представь, что ты конь, — орёт следом Малыш. Кто-то в толпе оборачивается на голос, смотрит в их сторону пустыми сизыми глазами. Малыш оглушительно смеётся, потирая восковые от холода руки.

— Скачи галопом!

Гитара визжит, превращая духоту помещения в пропитанный болью и злостью фарш. Чёрная коробка с уголками, обитыми для внушительности (а может для какой-то практической пользы) железом, корчится, плюётся звуками, словно советский пулемёт времён второй мировой.

Хотя нет… для очень даже известной пользы. Чтобы пьяные вдрызг музыканты не расхреначили музыкальную коробочку гордой фирмы «Маршалл» к чёртовой матери.

Арсу очень хотелось сейчас подняться на ноги и сделать с этим ящиком что-то, что вызвало бы у её создателя инфаркт. Но пол держит крепко, обвив ноги, руки, пытаясь уцепиться скрюченными пальцами за шею, расцарапать набухшие лимфоузлы.

Вот так бывает. Ты чувствуешь себя мухой на потолке, которая вдруг осознала, что делает что-то противное законам притяжения.

Пусть играет, Манки, малыш. Арс с усилием поднимает голову и видит, как Малыш раскачивается, стоя на стуле. Из-за дредов, летающих из стороны в сторону, похож то ли на диковинного морского обитателя, то ли просто на швабру. Коренастый, с руками, напоминающими плети какого-нибудь африканского вьюнка, ловкого и хищного. Жилистый и прыгучий, из-за чего уже здесь, в группе, его прозвали Обезьянкой. На голой груди и животе блестят капли пота. Бородка слиплась и торчит мокрыми колючками, подвижные брови изгибаются чуть не по синусоиде, и эта синусоида непременно соответствует ритму извлекаемой из инструмента музыки. Разевает рот, но голоса не слышно; осколок медиатора вгрызается в струны V-образного «Джексона», старины Рэнди, как ласково зовёт гитару Малыш.

Веселится, чертяга… Хорошая трава заведёт кого угодно. А той травы сегодня были целые стога! И ещё виски. И коньяк… Хотя Манки и без допинга всегда готов к веселью. Единственный в команде, кто умеет веселиться абсолютно бескорыстно, насыщая своим настроением окружающих.

— Вот такой у нас должен быть звук! Да! От такого звука я вся теку, — визгливый, с небольшим акцентом, голос Сандры перекрывает всё, всё вокруг. Организм бунтует под звуки этого голоса, и сфинктер болезненно сжимается. — Может тебя взять третьим гитаристом, а? А, ты у нас уже второй гитарист… а у тебя нету брата-близнеца?

Сандра — их менеджер. Старуха, как прозвали её музыканты, родом откуда-то с ближнего запада (то ли Польша, то ли Швеция), тощая, как сама смерть, с увеличенной силиконом грудью. С роскошными русыми волосами без всякого намёка на седину, непослушно спадающими на лицо. Арс считал, что ей нужна коса. Хотя бы на голове — как намёк всем тем, кто осмелится заступить ей и её ведомым путь. Она выглядит среди них, детей металла, как настоящая шлюха — чёрная юбка до колен, блузка настолько белоснежная, что из недр желудка поднимается жгучая волна; пуговицы все застёгнуты и сверкают. Арс хочет ей сказать, но все слова расползлись куда-то по кишечнику.

— Народ собирается, — довольно говорит Сандра. Под тоннами косметики, густыми мазками покрывающую бледную кожу, задвигались щёки. — В наш разогрев запустили бутылкой. Они унылые уроды. Значит, можно выходить.

— Да они же не стоят на ногах. Они невменяемы. Скажите что-нибудь, миз Блажек!

Арс скосил глаза и увидел толстого хрена в потрёпанном сером пиджаке, к лицу которого намертво приклеилось озабоченное выражение. Не то промоутер, не то представитель лейбла…

— Это мои мальчики, — довольно говорит Сандра. — Они прибегут на сцену даже из-под скальпеля патологоанатома.

— Ну, давайте не будем доводить до крайности, — нервничает Пиджак.

Арс чувствует симпатию к Сандре. Всё-таки из всех околомузыкальных кровососов она лучшая. Самая жирная и самая наглая крыса, но куда лучше этого слизняка. Никогда не перегрызёт музыканту провода.

Даже не хочется её расстраивать.

Арс поднимает голову. От волос, спадающих на лицо, воняет блевотиной и сигаретным дымом.

— Мы не будем сегодня выступать.

Брови Сандры дёргаются, ползут к переносице, словно две большие мохнатые гусеницы.

— Как это нет? Поговори мне ещё тут, вокалюга позорный.

— Что? Что он бормочет, — волнуется Пиджак.

Арс собирает расползающиеся в разные стороны язык, нёбо и носоглотку. Говорит громко, перекрывая гитару, отмечая, как чётко звучит каждое слово:

— Мы не будем сегодня выступать, Сандра!

Восклицательный знак тонет в грохоте падающей мебели. В воздухе повис грязный минорный след от последней ноты. Слизняк и Сандра оборачиваются, следом, немного повозившись, Арс. Откуда-то появился Блондинчик в трусах и белоснежной рубашке, на лице медленно, словно в замедленной съёмке, проявляется испуганное выражение.

— Всего лишь упал Малыш, — говорит Арс. Делает попытку подняться на ноги. — Я не хочу сегодня играть.

— Кто напугал Малыша? — глаза Блондинчика плавают на бледном лице, как будто монетки на дне осенней лужи. — Как не будем играть? Я видел тёлочек в первом ряду. Зуб даю, они заплатили за билет не меньше штуки рублей.

— Что, бля, значит — не будем? — Сандра в ярости, карандаш в её пальцах хрустит, готовый переломиться надвое. Арс уверен, ещё немного, и он увидит пробегающие по кончикам её волос электрические разряды.

— Скажи всем, чтобы убирались. Скажи, что Манки сломал себе гитару, член… да что угодно. Плевать. Я не хочу сегодня играть.

Арс чувствует как гремучая смесь в желудке и в лёгких просачивается в мозг отравленными ручейками. Сжимает голову руками, пытаясь укрыться от тишины, что оказалась вдруг гораздо громче дисторшированного гитарного рёва.

А потом, какое-то время спустя, комната вновь вскипает звуками.

— Он не дышит! — верещит Пиджак где-то далеко. Он наступает на гитару, она хрустит, протяжно звеня струнами. — Упал со стула и сломал шею!

Сандра уже там. Она всегда знает что делать. Всегда. Холодная, как влагалище монашки, расчётливая, она никогда не тратит время на сантименты. Переворачивает Манки на спину, откинув с лица грязные дреды, оглядывает шею и подбородок. Щупает пульс.

— Сделайте ему искусственное дыхание, — стонет где-то рядом Блондинчик. — Сделайте же, кто-нибудь! Это же Малыш!

Сандра ждёт, пока буря немного стихает, и говорит хриплым голосом:

— Мёртв.

— Вы чокнутые музыканты! — взвывает Пиджак и выскакивает за дверь, потеряв перекидной блокнот и ручку. Разлитый на полу ром оставляет на страницах жирные оранжевые пятна.

Блондинчик оседает рядом с Арсом, размазывая по щекам сопли и слёзы.

— Пошли.

Арс, покачиваясь, стоит над Блондинчиком. На подбородке следы рвоты, глаза сияют потусторонним светом, таким, что кажется, там поселилось северное сияние.

— Куда?

— Играть.

— Теперь? Играть?

Саня истерично хохотал до первой пощёчины. А потом затих, всхлипывая и заламывая пальцы.

— Я сказал Сандре, что мы выйдем. Сегодня мы простимся с Малышом, как подобает. Иди проблюйся и выходи. Сигыч и Лиходеев на сцене, расставляют своё барахло.

— Ты им сказал?

— Нет.

— Это гитара Малыша.

Арс бережно придерживает гитару за гриф. Пальцы оставляют на лакированном дереве жирные следы.

— Сегодня я буду играть на ней. Вставай.

Гула толпы со сцены в тот день почти не было слышно. Казалось бы, музыканты делали свою работу, ту же, что и всегда, вклад в индустрию развлечений для того, чтобы офисные черви, младшие научные сотрудники или длинноволосые мальчишки в напульсниках смогли получить свою долю удовольствия и расстаться с несколькими мятыми сине-зелёными бумажками. Они всегда кривлялись, орали и матерились со сцены ради денег. Ради них зевал за пультом техник по свету, ради них днём носился по жаре парнишка-курьер, что сейчас слэмится в зале, натыкаясь на широкую грудь охранника.

У Арса нет песен про деньги. «Money» Пинкфлойда уже давно побывала в каждом плеере, тысячу раз переосмыслена, обкатана множеством умов, побывала не на одном языке, слетала с его кончика и в стихотворном виде, и в виде всё новых и новых песен новых и новых групп.

Арс не видел в этом смысла.

Ни один человек не выживет в современном мире без денег. Артист не сможет ни записываться, ни качественно перекладывать то, что рождается в голове на гитарный гриф или клавиши синтезатора. А что до их количества… ну что ж, умный человек всегда найдет, на что бы их потратить, а от алчного они всё равно разбегутся. До, или уж после смерти, на самом деле не так уж и важно.

Им и раньше приходилось выступать в усечённом составе. И в тот момент каждый в группе играл с радостной мыслью, что он поднимет на этом концерте немного больше бабла. Четверо не пятеро, гонорар делится намного легче. Можно будет купить на пару бутылок рома больше, или закупиться у какого-нибудь местного диллера манягой. В случае Лиходеева — отправить денег домой жене или снять шлюху классом повыше. Или и то и другое сразу.

Сейчас выступали не за деньги.

В каждом взрывалось душное, дикое ничто, разливались реки буйной музыки на грани нервного срыва. И каждый с болью отмечал дыры и овраги отсутствующей партии.

После пятой песни Арс разбил гитару об пол и ушёл.

— Я никогда не слышала такого выступления, — говорит Сандра совершенно нормальным голосом. Визга электрической пилы в нём как будто никогда не было.

Она сидит прямо на полу, кутаясь в край кулис, словно в балахон. Безупречный, жирный макияж напоминает маску.

Её рвёт словами:

— Круче, чем у «Перцев». Я была на том концерте в восемьдесят восьмом, можешь мне поверить, сейчас было круче. Когда ты сказал про Малыша, толпа обезумела. Думала они повыпрыгивают на сцену. А Саня, он рубил так, что порвал все струны. А Сигыч плакал. А Лиходеев был спокоен, как удав. Виртуоз, консерватория, блин, у него даже руки не дрожали. Куда он делся, кстати?

— Он уходит из группы. Собирается уехать куда-то из города. Я тоже ухожу. Пока ты ещё мой менеджер, подыщи мне хорошую наркоклинику.

— Клинику? — Сандра хлопает глазами.

Арс неуютно пошевелился в наполненном электрическими разрядами сухом воздухе. Уже половину десятилетия он здесь как рыба в воде. Иногда вздрагивает от залётных звуковых волн пол — дощатый настил, похожий на нервную гадюку, которую лихая судьба затащила в человеческое поселение; и когда это происходит, в стороне неловко переваливается с боку на бок пустая бутылка. Пахнет куревом, дешёвым «Мальборо» с нотками вездесущей «Явы».

Он развёл руки, мокрая от пота рубашка на груди натянулась.

— Здесь есть линия, которую нельзя переступать. Тонкая-тонкая линия. Я уже немного по ней прогулялся.