Пропавшие люди

Глава первая

Какой ты рок-музыкант, если не побывал хоть раз в жизни в реабилитационной клинике?

Кажется, это убеждение пришло к нам с запада, вместе с шоколадными батончиками, кроликами Диснея и ликом Шварценеггера.

И вот теперь очередь Арса. Что называется, профессия обязывает.

— Добро пожаловать в наш санаторий, — приветствует их охранник, отпирая перед ними с Сандрой дверь. Он скалится у них за спиной, глазки скребут между лопатками, что твоя наждачка. Только и развлечений здесь, что глазеть на наркоманов.

Сандра нашла поистине райское место. Светло-зелёное здание в подмосковных лесах, с сочной зелёной треугольной крышей, похожее на покрытую мхом болотную кочку. Среди вишнёвых деревьев и искрящихся смородиной кустов бегут тропинки, правильные, словно выверенные по линейке, и складывается впечатление, что гуляешь по тетрадному листу в крупную клетку. С одних деревьев гроздьями свисают кормушки, на других прибиты скворечники (сбивать их из берёзовых чурбанов, как Арс узнаёт позже, главное занятие на трудовой терапии). На некоторых — камеры видеонаблюдения, огромные, как тропические попугаи. Глаза их моргают и с фасада здания, между увитыми, словно плющом, решётками окнами.

Их выпускали гулять днём, после обеда, да ещё немного вечером. Среди вишен или в берёзовой роще у фасада легко представить, что ты на турбазе, на отдыхе — слишком всё сонно и ухожено, краешек зелёной стены виден отовсюду. Но если попробуешь углубиться в лес, неизменно наткнёшься на нагромождения бетона со сверкающей на солнце колючей лентой. Или на железные ворота с будкой охраны.

Внутри здания стены все сплошь белые, без единой картины или плаката, только у двери сестринской на первом этаже висит информационная доска с пришпиленными синими квадратиками. Распорядок дня, распорядок посещений, график дежурств, и прочее, прочее… Напротив — пара диванчиков для посетителей с белой пухлой обивкой, которую Арсу нестерпимо захотелось прожечь сигаретой.

— Как будто тебя проглотил господь Бог, смекаешь? — говорит Арсу в первый день Шулер со своей обычной улыбкой. Улыбка у него лукавая, как будто косо наклеенная картонка. Шулером его прозвали именно за эту ухмылку, а вовсе не за умение мухлевать в карты. В карты здесь играют все, стихийно сбиваясь в кучки и раскладывая на столе комбинации в любую свободную минуту, и Шулер среди прочих ничем не выделялся. Сквозь неё, эту улыбку, проглядывают паршивые зубы, а дальше плещется язык, и всё вместе это напоминает погрязшие в болоте останки леса, где вкривь и вкось торчат пеньки и почерневшие стволы.

Позже Шулер станет первым и самым близким его знакомым на последующие три с половиной месяца. Маленький, нескладный, лысоватый, чем-то похожий на индейца, со сморщенным лицом старика, хотя ему, с его же слов, всего тридцать. С изрядной примесью азиатской крови. «Бодр, как бобр», говорит он и смеётся кашляющим смехом. Может быть поэтому Арс будет только с ним общаться — он единственный, кто ещё сохранил способность по-настоящему улыбаться, хотя шутки его просты, как ручка от чайной чашки, но часто он своими замечаниями попадал в самую точку.

Остальные пациенты благожелательные, тихие и простые, как овощи.

Первую неделю Арс, как и все новички, провёл в коконе. Вокруг только стены, как будто тебя поместили внутрь огромного игрального кубика. Воздух здесь пульсирует и колется, словно сам по себе пилюля, которую требуется принимать, чтобы выздороветь и вернуться в нормальное общество.

— Влиться в общество! — с жаром в глазах повторяет врач, — Чтобы больше не чувствовать себя отверженным! Вы, простите, кто по профессии?

— Посмотрите в моей карте, — буркнул Арс.

— Там указано — безработный.

— Так и есть. Безработный наркоман.

Арс думает о том, сколько стоило Сандре запихать его сюда. Навряд ли так дорого, как он считал поначалу. Он отныне — мёртвая инвестиция. «Сны» развалились. Малыш погиб, их пьяные совместные выходки, достойные старика Ричи, подошли к концу. Что значит — денег в копилку старой мамасан он больше не приносит. Не будет больше в её вульгарном лифчике банкнот за их выступления.

Ему придётся когда-нибудь отсюда выйти, что верно, то верно. Вынуть голову из песка. Суметь стать кем-то другим. «Влиться в общество!», вновь и вновь раздаётся в голове, и эта фраза превращается в напуганную птицу, что бьётся в тисках его черепа, роняя перья и неистово крича.

— Ага, — глубокомысленно кивает врач. Он высокий, костлявый, с вытянутым лицом и жидкими седыми волосами. Ему будто неуютно в костюме из костей и мяса. Жмёт здесь и там, и док досадливо дёргает плечами, морщится, когда рёбра врезаются в кожу, обозначая щуплую грудную клетку. — Ага. Ну, значит, у вас будет работа. Мы помогаем своим пациентам встроиться в социум. Прививаем любовь к труду. Мы направим вас в кокон. Прежде всего нужно избавиться от той гадости, что засела у вас в организме. Позже вам будут давать наркотики, но в очень малых дозах, вместе с лекарствами. Будем отучать вас постепенно.

В коконе кровать из лёгких алюминиевых трубок, и больше никакой мебели. Только часы в простой металлической оправе над дверью. Безукоризненно белое бельё, хрустящая накрахмаленная подушка. Арсу выдали ночнушку, похожую на смирительную рубашку, рукава болтаются и хлопают по икрам, когда он встаёт, чтобы размять ноги. Глазок камеры в уголке. Телевизор за специальным стеклом, а пульт встроен в подлокотник кровати. Арс вспоминает, как поступают с телевизорами в гостиницах в пьяном угаре артисты, и в зубах застряла усмешка. Вряд ли так получится здесь — скорее зазря разобьёт о бронированное стекло кулаки.

В стене таится шкафчик с кассетами и книгами, где Арс с удовольствием обнаружил любимые фильмы. Раздобыл в буфете внизу (первое время его выпускали из кокона; первое время из кокона выпускают любого — ровно до тех пор, пока не начинается настоящая ломка) попкорна и, развалившись на постели, посмотрел Крёстного Отца. Потом были Звёздные Воины, эпизод, где Скайукер знакомится с Ханом Соло и его волосатым другом, и, наконец, Достучаться до Небес. На предпоследнем фильме, гремя таблетками в специальной ванночке пришла сестра, под пристальным взглядом он проглотил три пилюли, самую большую лихо подбросив в воздух щелчком пальцев и поймав ртом.

На завтрак его ведут длинными белыми коридорами, от которых под веками потом долгое время блуждают яркие вспышки, в столовую, сажают за отдельный столик. Столовые приборы хрупкие, ломающиеся в руках, и рядом постоянно дежурит санитар, упакованный в настолько тесный костюм, что рубашка начинает трещать, если он вздумает почесать себе нос. На его лице застыло благожелательное выражение. Оно кажется вычерченным на бумаге-миллиметровке карандашом, и спустя какое-то время большие выразительные буквы «РАВНОДУШНАЯ БЛАГОЖЕЛАТЕЛЬНОСТЬ» начинают мерещиться Арсу на широком лбу. Другие пациенты едят за общими столами в другой части столовой и с интересом поглядывают в его сторону. Как там новичок из кокона? Держится или нет?

На второй день они видят, что у него начинают дрожать руки, как он пьёт жадно из бумажного стаканчика, роняя капли на стол и на грудь. Злится и начинает выплёскивать гнев напополам с желчью и сочащимся с нёба ядом на санитара.

— Эй, лакей. Принеси ещё воды.

Когда тот уходит, пробует кашу, перетёртую с фруктами в склизкую субстанцию, и кричит вслед:

— Сюда что, совсем не кладут соли? Принеси солонку. И перечницу захвати.

Арс улавливает в своём голосе скандальные нотки, как визг электрической пилы, и находит волю совладать с собой.

Санитар и впрямь похож на лакея, с прямой спиной, в застёгнутой на все пуговицы рубашке и крошечном галстуке-бабочке, потерявшемся где-то под подбородком. За пятнадцать минут, выделенных на приём пищи, краснота поднимается от его шеи к пухлым губам и ямочке под носом, и, наконец, к скошенному, словно топором стёсанному лбу, где сразу выступают капельки пота. Как будто квадратная голова наполняется кровью.

Вряд ли это от моих издевок, — приходит к выводу Арс, когда получает новый стакан воды. Скорее галстук-бабочка передавливает какие-то сосуды, отчего поступающая в голову кровь не имеет оттока. Позже, когда ему уже не до издёвок, перед глазами плывут цветные круги, а все силы уходят на то, чтобы не захлебнуться водой и протолкнуть в пищевод кашицу, которая, кажется, становится ещё более жидкой и всё более безвкусной, он уже не может увидеть, как плещется в глазах санитара кровь, он вообще не видит санитара, он бредит и видит огромную пузатую солонку с блестящим колпачком. Иногда на этом колпачке проступает бутафорское и грубое лицо, нос и губы, как два червяка, и пузырьки глаз, отчаянно блестящие под лампами ртутного цвета.

Через два дня проведённых в коконе из всех пор начинает интенсивно сочиться вода.

— Это всего лишь пот, — отвечает сестра и приносит полотенце.

Рядом с ней теперь дежурит ещё одна ходячая гора в белом халате, Арс его почти не видит, только силуэт вырисовывается за мутным стеклом. Наружу его теперь не выпускают.

— Из вас выходит вся та гадость, которой вы себя пичкали. Вы же хотите вылечится, правда? Терпите.

Она начинает сыпать всякими терминами, не понимает, что ему всё равно. Токсикологический… биотрансформация…

Он хочет вылечиться, что верно, то верно. Но господи, как же больно! Из носа льётся что-то горячее, похоже на кровь, но это всего лишь вода. Начинают слезиться глаза, и он почти не видит, как вышла сестра, замуровав за собой дверь. В правой ноге, в самой пятке возникает боль, переходит к пальцам, потом в колено, под правую ключицу — комок боли блуждает по его телу, будто перекатывается уголёк.

Иногда он выныривает из забытья и видит, как скачут по циферблату стрелки. Вот они показывают двенадцать, а вот уже три часа, и не понятно, дня или ночи, окон нет, только белые и податливые на ощупь стены. Потом снова скачок на пятнадцать минут, и он догадывается, что отключался.

Пытается спустить ноги с кровати. Одну получается почти сразу, другая тащится бесконечно долго, скребёт пяткой по лежанке и задирает простыню. За это время стрелки скачут ещё на двадцать минут, и Арс с удивлением обнаруживает, как по ноге на пол бежит струйка мочи. Появляется санитар, тот, второй, с какой-то футуристической, похожей на бластер, шваброй, заполняет собой весь кокон так, что плечи упираются в противоположные стены. Что-то успокоительно бурчит над ухом, играючи задвигает кровать с Арсом куда-то в угол, хотя это невозможно, ножки, тонкие, как птичьи кости, но крепкие, прибиты к полу, однако этой горе всё по силам, а Арсу наоборот, он ослаб и весит едва ли не больше ребёнка.

Кажется, потом его несли мыться; в голове остались только звенящие струи воды, он тянется к ним губами, но не пускают, крепко держат под руки.

Ужинать его не ведут, ужин вдруг появляется перед самым носом, на специальном подносе, вместе с лакеем и его чёртовой бабочкой. Бабочка вращается перед глазами Арса под потным красным подбородком, как циркулярная пила. Он находит в себе силы сказать:

— Аа. Еда в номер. Я заказывал, да. Пять звёзд?

Санитар растягивает в улыбке губы. На груди у него квадратик бэйджика. Сергей. И фамилия, сейчас для Арса бессмысленный набор букв, ускользает сквозь пальцы, как вода.

— Шутите? Эт хорошо. Немногие здесь способны шутить.

— Мне уже легче.

— Вот и ладненько. Только не пачкайте едой стены. Иначе в следующий раз вас привяжут к койке и будут кормить с ложечки. Вот ремни, видите?

Ремни действительно есть, широкие, из плотной блестящей кожи, свисают с кровати почти до самого пола. Возможно, такими не помешало бы снабдить кресла стоматологов.

Он уходит. Арс нюхает обед и безжалостно опровергает сам себя:

— Нет. Всего три. На пять не тянет.

Зато много жидкости. Пей сколько влезет, бутылки с минералкой словно сами собой появляются у его кровати. Никакого стекла, безопасный пластик.

Арса хватает теперь только на то, чтобы мечтать о пакетике апельсинового сока. Он лежит в луже собственного сока, как утка в маринаде, и смотрит, как играют с ним в догонялки стрелки часов.

Его продолжают пичкать лекарствами, теперь это не только таблетки, но и жидкость, вливаемая в его тело через носик шприца.

— Вы очень ослабли, — говорит санитарка, нависая над ним и загораживая своей пышной причёской тусклые лампы. Она говорит, а руки словно живут сами по себе, делают своё дело, смазывая место укола спиртом. Арс так и не понял, осуждает она его или поддерживает. — Поэтому мы не привязываем вас к кровати. Были бы хоть немного здоровее. Посмотрите на себя, кожа да кости. О, у нас тут такие лечились! Прямо всё вверх дном перевернут и все нервы истреплют, пока не вколешь успокоительное.

Один раз он вдруг обнаруживает под правым лёгким тайник, запас неизрасходованных сил. С минуту лежит, ощущая, как они растекаются по мышцам, а потом поднимается на ноги. Пробует выйти, но дверь путешествует от него по стенам, словно многоножка. Переползает с одной грани кубика на другую, замирает там, ожидая пока он подкрадётся.

Так, внезапно, он оказывается возле шкафчика с фильмами и книгами. Дверка открывается, клацнув петлями, под ноги сыпятся кассеты, выскакивая из своих коробок, как суслики из затопленных половодьем нор.

Арсу хочется наступить на них и топтать, вопя от бессилия. «Зачем вы меня сюда запихнули» — кричал бы он, брызгая слюной. И сразу станет легче. Потом он взмахнёт руками, чтобы рухнула полка с книгами, будет топтать и их. Если надо, грызть зубами всё подряд, чтобы выплеснуть желчь, выкашлять горячий уголёк, который теперь находится, казалось, во всех частях тела одновременно.

Его словно выдергивают из розетки. Медленно угасающим сознанием Арс наблюдает, как босая нога отрывается от пола, оставив мокрый отпечаток, и за это время стрелки часов снова совершают прыжок в бесконечность. Через глазные яблоки просачивается мысль: «Ведь это не просто так».

Мысль висит перед внутренним взором, словно большой восклицательный знак, потом тает розовым облачком. В волосах запуталась паника, он стал шарить руками в пустоте, гоняясь за единственной реальной мыслью последних часов.

Что не просто так?!

В голове возникает картинка: в шкафу обложки кассет новые, свеженькие, так и сверкают краской. То же самое с книгами. Вот они стоят в рядок, на корешках ни отпечатка, а есёли взять наугад с полки и открыть, услышишь вкусный хруст и сможешь вдохнуть запах типографии.

Это давно уже снятое кино, и сотни раз отсмотренное кино! Смекаешь?

Он для того тут вмонтирован в стену, этот шкафчик, чтобы быть выпотрошенным очередным пациентом. Чтобы он израсходовал на нём свой страх, свой гнев, и валялся потом среди корочек от книг и кассетной ленты, раскинув руки и ноги, на потеху камере в углу.

«Нет уж. Мой гнев — моё достояние», — думает он, слишком ослабший, чтобы сказать вслух.

Присаживается на корточки, слыша как скрипит позвоночник, и тратит последние силы на то, чтобы собрать всё в стопку и запихать обратно в шкаф.

На двенадцатый день его переводят из кокона в общую палату. Здесь куда как светлее, койки стоят одна к одной, две у окна, и две у двери, между ними теснятся тумбочки, нелепые, похожие на грибы. Посередине стол и четыре задвинутых в него стула. На стенах фотообои.

— Такая лепота, что хочется усесться во-он под той елью и хорошенько посрать, — выражает своё восхищение Шулер. У него на всё имеется своё мнение. Хорошо, что он ни разу не попытался претворить это своё желание в жизнь, решает Арс, о чём тогда же Шулеру и докладывает.

Пока он располагается на одной из дальних от окна коек, сонный, ослабший после терапии, с противным ощущением того, что все проглоченные им за неделю таблетки весело перекатываются в желудке, разбрызгивая желудочный сок, к нему подходит Шулер.

— Теперь мы в одной палате. Давай знакомится, — говорит он. — Сижу на травке.

— Что за бред?

Разве тут принято говорить, кто на чём сидит? Это реабилитационная клиника или что?

— Все считают, что с простой травки сюда не попадёшь. Нужно что-то помощнее. Вроде того, в чём у тебя усы вымазаны. — он улыбается, пропустив большие пальцы под лямки штанов. — Но я доказал, что травки вполне хватает.

— Здесь все — как аккуратно постриженная трава на газоне, — говорит как-то Шулер. — И ты тоже.

Да, он теперь такой же — с аккуратно обрезанной макушкой, чтобы не выбивался из общей массы. В социуме легче всего стать нормальным, обрести душевное равновесие, — говорит врач.

И Арс не видел причины из него как-то выделяться. Он пришёл сюда выздороветь, избавиться от зависимости.

Однако выделяться приходится против собственной воли. Навряд ли кого-то из этих ребят с блуждающими салатовыми улыбками и набрякшими веками навещал мёртвый друг.

Иногда по ночам или во время прогулки к нему приходит Малыш. Он сидит на скамейке или на чужой кровати, рядом с ничего не подозревающими больными, иногда одним боком погружаясь в кого-нибудь из них, иногда нарочно в сторонке. Сложив руки на груди, смотрит на Арса провалами в глазах, и подбородок покачивается в неподвижном воздухе, как фрегат во время штиля, а нос походит на парус. На лице никакого выражения, и как Арс ни пытался разглядеть гнев, отчаяние или что-нибудь ещё, с таким же успехом он мог интересоваться, как к нему относится, к примеру, мусорный контейнер.

И всё-таки он чувствует вину. Сандра нашла их, болтающихся по миру как два оторвавшихся от ветки листа, и он, Арс, первый покатился вниз по наклонной, а Малыш только следовал за ним, чтобы не дать другу утонуть. Или, как водится у них, пропащих людей — утонуть в одиночестве. О да, то, что случилось с Малышом было случайностью, но случайностью того порядка, за которой стоят реальные причины.

Стоит моргнуть, как видение исчезает. Словно перещёлкиваются в проекторе слайды — щёлк-щёлк, на одном есть человечек, на другом уже нет, и лежит вместо него гора сухих листьев или скрытое простынёй бедро соседа по палате. И поэтому Арс старается не моргать, до рези, пока глаза не пересыхают настолько, что всё двоится и плывёт.

— Тебе нужно рассказать врачу, друг, — говорит однажды Шулер.

— Что рассказать?

Этот маленький обезьян со сморщенным хитрым лицом замечает решительно всё. Он похож на демона с японской гравюры, а возможно, и был им на самом деле.

— Ты словно чувак из видеокассеты. Кто-то отходит поссать и жмёт на паузу с пульта, и ты замираешь. Киану Ривз на плёнке и то смотрелся лучше. Ну разве это дело?

— Не дело, — соглашается Арс, но доктору ничего не рассказывает. Да и Шулер об этом больше не напоминает.

Манки, малыш, — думает он снова и снова. Он хочет что-то сказать Малышу, которого похоронили спустя почти шесть дней после того несчастного случая, в паршивый дождливый день. На дне могилы плескалась вода, когда туда опускали гроб. Но ничего не может придумать, и только повторяет: — Манки, малыш. До тех пор, пока образ, выгоревший на роговице, не исчезает, чтобы появиться вновь через день или через два.

Как-то раз Арс находит Шулера в дневной комнате, забравшегося с ногами в кресло. Вместе они напоминают воробьиное гнездо с нахохлившемся владельцем. На другом конце комнаты гудит телевизор, на него, похоже, никто не обращает внимания; экран хмурится и разговаривает сам с собой на повышенных тонах мужским и женским голосами. Пара столов занята карточными игроками, ещё несколько человек бесцельно бродят по помещению. Один вполголоса толкует с медсестрой за дверью, видны кусок его зелёной рубашки и её тощие лодыжки.

Арс минуту раздумывал, не присоединиться ли к игрокам в карты, но потом подошёл к Шулеру.

— Что читаешь?

Листочки торчат из-под бумажной обложки, проклеенные скотчем. Пожелтевшие страницы. Если посыпать их специальным порошком, как показывают в кино, можно увидеть десятки разных отпечатков.

Шулер поднимает глаза. На жилистом носу теряются крошечные очки для чтения.

— Хочешь почитать? Настольная книга парней вроде нас.

Он улыбается, откинув со лба сальные пряди, и становится похож на индейца из вестернов.

— Я читал, — говорит Арс, разобрав надпись на обложке: Кен Кизи «Над кукушкиным гнездом».

— Её принёс Ленни, Лёня, когда я только-только выпорхнул из своего первого кокона. Как видишь, Ленни давно уже нет, а книга ходит по рукам. Что твоя настольная библия.

— Что в ней хорошего?

— Знаешь, как забавно попасть в книгу. Хоть здесь и не дурка, но в остальном очень похоже. Нас точно так же равняют ножницами, отрезая всё лишнее.

— Готовишь бунт против сестёр?

— Да нет же, — Шулер в сердцах стучит пяткой по ножке кресла. — Сестрички хорошие. Алёна, такая, белобрысая, тайком носит нам компот из кухни. Они на самом деле добрые. С чего же мне не быть паинькой?

— Тогда что?

Шулер закрывает книжку, заложив её большим пальцем. Смотрит поверх очков на Арса.

— Вымысел отличается от жизни тем, что в нём смысла хоть ложкой ешь, а в жизни его нет. Не помню, кто сказал, но кто-то из великих. Может, какой-нибудь грек. Да, здесь немного притесняют, есть строгий распорядок, да мыться заставляют каждый день, как будто кожу с тебя хотят смыть, но и что же?

Арс ждёт, что он продолжит, но Шулер смотрит на него, ожидая какого-то ответа. Наконец, он открывает книгу на прежнем месте, заключив напоследок:

— Так что расслабься.

С остальными обитателями палаты Арс общается мало. Он общался с ними за карточным столом и в столовой, когда кто-нибудь просил передать масло. Одинаковые лица плавают перед глазами, и он узнаёт их по какому-нибудь признаку: ага, вот этот, с родинкой над губой, Степан. Типичный колхозник с чёрной от плетей солнца шеей, с оттопыренными ушами и сельским говором. Говорит он медленно и туго, иногда кажется, что он всегда держит перед внутренним взором алфавит и скрупулёзно составляет по наглядному пособию слова иногда пропуская буквы.

А этого, большого, с дряблыми щеками, зовут Батя, или Батый. Арсу вспоминалось, как звучно он чешет пузо под пижамой, и как, ломая мясистый рот, держит перед глазами карты, а они лезут из больших потных пальцев, норовят вывернуться и забиться в щель между подушками кресла.

Они оба занимают койки у окна в его палате.

Под вечер, когда из репродукторов под потолком доносится сигнал к отбою, они развлекают друг друга историями из жизни. Арс поворачивается к стене и засыпает, покачиваясь на пружинах, а эти рассказы кружатся вокруг, как сонные зимние мухи, иногда прошивая его сон насквозь по кривой траектории. Как если бы пуля отрастила мушиные крылышки.

Шулер не засыпает, он сооружает себе гнездо из одеяла и хлопает оттуда огромными совиными глазами.

— Чё, интересно, как мы рассказум, Шуле? — спрашивает Стёпа и лохматит ладонью ёршик на макушке.

Шулер не отвечает. Он вообще завёл привычку общаться только с Арсом. С остальными же отделывался междометиями и наклонами головы, означающими, в зависимости от вопроса собеседника, то или иное.

Утром, до завтрака, и после обеда всех собирают в дневной комнате и раздают лекарства. Разноцветные капсулы перекатываются на ладони, а ягодицы зудят от уколов, правда, уже в гораздо меньших масштабах.

— Теперь работают снайперы, — так выражается Шулер, хитро щурясь сквозь сигаретный дым. — Холокост с применением ядерного оружия твоему организму уже организовали, а теперь работают снайперы, истребляя остатки заразы. Отстреливая клетки твоего мозга, которые всё ещё хотят белого порошочка.

Он описал сигаретой дугу. Несмотря на то, что курить категорически не рекомендовалось, а сигареты в буфете продавались по цене в сто рублей за пачку, курилка никогда не бывает пустой, а в мусорном бачке плавают окурки.

— Или, если угодно, бомбардировщики. Ведут точечную бомбардировку таблетками. Ну-ка, кто смелый? Помаши Ястребам ручкой!

Арс думает, что эта аналогия больше похожа на правду. После приёма лекарств иногда возникает нестерпимая отрыжка, как будто в животе горят леса и едкий дым ползёт по пищеводу наружу.

Больше всего диспансер походит на детский сад с вечно невыспавшимися детьми. В былые времена Арс, возможно, поехал бы крышей уже на второй день такой жизни. Никаких развлечений кроме как щипать медсестричек за тощие задницы. Он бы раздобыл гитару или, на худой конец, завладел бы новомодным японским магнитофоном в общей комнате, выписал у Сандры пару дисков, скомкал бы тишину и спустил её в унитаз.

Верно, как пять копеек, он бы пристрелил того типа, что руководил сборкой кособоких кормушек на трудовой терапии.

Возможно, дело в коконе. Возможно, в Малыше, но и ощущения, что он готов «встроиться в социум», как любил говорить док, не возникало. Он просто волочился за течением, лениво шлёпая ладонями по воде. Садился вместе со всеми за стол за завтраком и съедал сдобренную маслом кашу, чтобы получить десерт. Дрых в тихий час, пуская слюни в подушку.

Сандра навещала его несколько раз, сначала в компании Блондинчика, а последние два раза одна. Кажется, он произвёл на Саню несколько угнетающее впечатление. Сандра мужественно держалась. Мегера съедала без соли любой фокус, который он выкидывал в прежние деньки, теперь же она могла взять ложку и съесть его самого, варёного и без скорлупы, как яйцо всмятку.

Всё же что-то произошло, что выбило его из потока. Маленький белый квадратик, конверт с его именем на обложке. Там нет обратного адреса, какой-то ещё информации, только его имя и фамилия, ровным разборчивым почерком выведенные по центру. И более мелким — адрес, посёлок Колоски, Берёзовая аллея 1а. Реабилитационный центр.

Немногим позже Сандра будет уверять, что о месте, где он проходил лечение, не знает никто, кроме неё и ребят. Как и вообще о том, что он проходит лечение. Было объявлено о роспуске «Снов», но больше — ни-ни, язык за зубками, и никак иначе. Когда представилась возможность, он спросил о том же Блондинчика и Лиходеева, и они повторили её слова. Сургуч скандальным голосом вещал, что он не допустит, чтобы Арса упекли в психушку, и вытрясти какие-то крохи разума из его головы было невозможно. Этот бородач тогда тоже ходил по краю, возможно, по ещё более тонкому, чем Арс. Воздействовать на его разум могла только Сандра.

В конверте оказалась коробочка с диском, безликой болванкой, заполненной голосами из прошлого.

— Что ты там всё время слушаешь? — беспокойно спрашивает Шулер. — Что ты там всё время слушаешь?

Он тянет скрипучие пальцы, похожие каждый в отдельности на вяленую корюшку, к наушникам, но Арс отмахивается.

— Я хочу выйти отсюда, — сказал он Сандре во время следующего посещения.

Лоб её пошёл бороздами.

— Ты сам себя сюда запихнул, хани. Я лично считаю, что мужики здесь только отсиживают себе яйца. Из них ничего не вылупится, как бы долго ты на них не сидел. Разве что засохнут и сплющатся.

Она взирает на него, утвердившись на скрещенных на груди руках, повесив впереди себя подбородок, как приманку на крупную рыбу. Потом сказала:

— Но всё же позволь спросить почему?

Он курит, комкая под языком дым. Тот всасывается через поры, заполняет голубые зрачки и сочится из них, из самой серединки. Заполняет уголки глаз белой слизью.

— Привезли сюда одного моего земляка. Не могу быть в одних стенах с тем, кто спрашивает меня день за днём: «ну как, братец, знаешь что наш мэр опять вытворяет?..»

Сандра кивает. Перед ней сидит египетский иероглиф, сложив на коленях тонкие нервные запястья, корчится под её взглядом, как рыбёшка на сковородке. Но упорно твердит: «не спрашивай; не пытай меня, всё равно ничего больше не скажу…»

Она расплющила носком сапога окурок.

— Попрощайся со своим земляком. И собирай вещи.

И тем не менее он увёз его с собой, зарыв под пухлым, как пенка на кофе, свитером, на самом дне спортивной сумки.

Огонёк сигареты доползает до фильтра и обжигает пальцы. Человек щёлкает зажигалкой и затягивается новой сигаретой. Зажигалка под стать хозяину — когда-то лоснящаяся хромом, теперь истёрта твёрдыми пальцами и изъедена потом. Привыкла вращаться между нервными узловатыми пальцами, поджигать одну сигарету за одной, словно фитили взрывающихся внутри организма бомб.

Человек курит и вспоминает время, когда он и его группа внезапно исчезли со сцены. Долбанный две тысячи второй. С того времени прошёл всего год, но когда думаешь об этом две тысячи втором, тот возникает в сознании огромной глыбой льда, дрейфующей среди бескрайних водных просторов. Эта глыба острой своей гранью разрезает косяки рыб, как нож брусок масла; даёт приют морским птицам. Крошечные, как стрекозы, вертолёты высаживают на его макушку экспедиции. Иногда айсберг поворачивается перед внутренним взором, как бы ввинчиваясь в голову, и становится видно, что другая сторона представляет собой высеченные во льду лица. Огромные, выпуклые, с острыми гранями, с носами, как носы кораблей, и глазами без зрачков. Человек узнаёт себя, каким много раз видел в зеркале, со складкой коричневых губ и смёрзшейся до ледяной бляшки щетиной на подбородке. Узнаёт Малыша, всегда таскающего за одним ухом сигаретку, а за другим — всех тех, с кем завязывала его жизнь. Именно завязывала, по-другому Малыш общаться не умел. Он с широкой улыбкой принимал под своё покровительство новых людей такими, какими есть, бережно сажал себе за ухо и носил их там всю жизнь. Каждый чувствовал себя рядом с ним так, как будто его впервые по достоинству оценили и приняли таким, как есть. Собственно, в этом и был секрет Малыша. Так мало, и в то же время так много.

Где-то там, за Малышовым хрящом, столь часто целованным женщинами, нашелся уютный маленький уголок и для Арса.

Он узнаёт в ледяных масках многих и многих других своих знакомых.

Глыба льда, как же она источилась за это время. Подвластная ветрам и стихиям, роняла кусок за куском в море, чайки клевали ледяную корку на лбу Арса, пытаясь добраться до намёрзших в глубине крупинок крови. Подводная часть иногда показывалась среди волн, и можно было видеть, что она не таяла. Наоборот, намерзала всё больше и больше, принимая в себя обломки почивших кораблей и тела морских обитателей — когда это был тюлень или морской лев, лёд изнутри подкрашивался кровью, как будто там, в глубине, пульсировало огненное сердце.

Здесь холодно, вот в чём дело. Ещё немного, на пару делений вниз по ртутному столбику, и дыхание можно будет увидеть, потрогать эти тёплые облачка пара.

А если брать, например, музыкальную кухню — мало что изменилось за это время.

Журналисты — те, кто пресытились общением с лощёными хедлайнерами и на пути из гримёрки сталкивались с ним в коридоре (вспоминали, что он поёт «в той забавной группке на разогреве у Linkin Park») полагали, что ему под тридцать пять. Морщины, да, это всё проклятые морщины, серая шелушащаяся кожа и тронутые сединой волосы. Не от хорошей жизни, уж конечно. Ему ровно на десяток лет меньше.

Акул пера привлекали огромные, как озёра, льдинки бледно-голубых глаз.

У него тоже брали интервью, властно задавая вопросы и чиркая в блокноте. Перед ним не лебезили, как перед известными музыкантами, и Арс всегда гадал, кто же ведёт интервью, журналист или всё-таки он. Он старался отвечать равнодушно и резко.

— Арс. Пошли на сцену, я хочу начать шоу. Это грёбаное шоу!

Присевший перед ним на корточки человек — их барабанщик. Он лыс и коренаст, счастливый обладатель курчавой колючей бороды. Каждый новый знакомец, едва знакомство переходило в стадию: «дьявол, что-то с этого пива меня уже воротит; у меня со вчерашнего остался хороший коньяк…», считал своим долгом сказать Сургучу, что он похож на большое бритое яйцо. Сургуч, он же Сигыч, этим очень гордится.

— Чёрт подери, ты надрался, — с отвращением говорит Арс.

Сургучев поправляет съехавшие на нос тёмные очки. Руки высовываются из лямок майки, как две коряги, на бицепсах висят, как рукава растянутой водолазки, татуировки. Качество, на вкус Арса, так себе, русалка, обвивающая правую руку хвостом, больше напоминает тухлую селёдку на рыбном базаре, но Сургучев не хочет их сводить. Говорит, это для него память о лихой молодости.

Они любят посидеть и вспомнить о «молодых разгульных годах», как вздорные старики за партией в домино. Посмеяться, вспоминая как «бацали в гараже у дядь Коли», и погрустить, говоря друг другу, что это время никогда больше не вернётся. Они напиваются перед каждым концертом, в то время как их сверстники сидят, упакованные в пиджаки и галстуки, в офисах. Они считают, что всё успеют и что ещё молодые, упиваются лошадиными дозами наркотика, блюют на фанатов и таскают фанаток под мышками в номера отелей мимо обалдевших портье. Но их лица обращены к старости. В двадцать пять-тридцать они не прочь встретить старость, готовя для неё хитрющие улыбки и обещания «выбить пыль из своих старых тел».

Они считают, что всё уже просрали, вот в чём дело.

— Это мой способ, дружище, — отвечает Сургучев. — Твой способ — чёртов кокс, а мой — виски. Валим на сцену, нас там уже заждались.

Он исчезает из поля зрения. Открывается дверь, потянув за собой щупальца сигаретного дыма. Дым колышется в воздухе, словно желе, заполняет гримёрку до самого потолка.

Арс вминает сигарету в пепельницу и идёт следом за барабанщиком.

Между гримёркой и сценой помимо сигарет воняет горелыми проводами и алкоголем. Сигаретным дымом пронизана вся жизнь Арса, и он его практически не замечает. Как не замечает и некоторых людей — техники, полоумные менеджеры, какие-то ещё служащие сырым туманом проносятся мимо. Словно шестерни и детали огромной машины, допотопного музыкального автомата, что кушает долларовые купюры и порождает на свет музыку, такую же гремящую, механизированную, электронную. То, что они называют «живой музыкой». Живую музыку делают машины, вот так-то.

Внезапно кто-то загораживает ему мир, на плечах что-то белое и мягкое, как вата. Чужие руки. Женские руки. Из зелёного тумана придвинулось лицо в облаке чёрных волос, и в сигаретный дым проникла нотка лавандовых духов.

— Не очень-то ты похож на счастливца, — она улыбается, восковый лоб качается перед глазами Арса, как большое светлое пятно. — Ты возвращаешься на сцену. Разве не рад?

— Рад.

Он стряхивает с плеч руки, пытается её обойти.

— Ты пойдёшь без меня?

Да, я пойду без тебя, — хочет сказать он. — Ты такая же функция, как и все прочие. Обойдёмся на этот раз без функций, кукол с глянцевым телом, шепчущим тебе на ухо слова страсти.

— Я буду за сценой, — говорит она.

Даже не помню, как тебя зовут.

Он молчит, шатаясь и пытаясь схватиться за все стены сразу. Делает очередной рывок и, наконец, оставляет её позади.

— Я же вижу, что тебя что-то гложет. Я очень хорошо такие вещи чувствую.

— Отстань, — хрипло говорит Арс. — Мне нужно побыть одному. Я хочу сыграть этот чёртов концерт.

— Это из-за вашего гитариста, да? — она идёт следом, пытается заглянуть в глаза.

Может быть, из-за него. Может быть, всё, что он делает теперь, из-за Малыша.

— Нет. Это из-за тебя. Ты мне надоела.

Она, наконец, отстаёт. Кидается в спину вроде бы словами, но на самом деле кирпичами, кусками аппаратуры, техниками:

— Ну и иди. И не приходи ко мне потом. Ты мне больше не нужен.

Там, сзади, её комкает и затягивает устье коридора, словно в жерло унитаза. Арс вновь остаётся наедине с зыбкой и холодной кишкой подсобки. Его толкают — двое лысых, матерясь и оскальзываясь на кафельном полу, тащат колонку. Со стороны сцены доносятся глухие раскаты барабанов. Какая-то группа заканчивает выступление.

Щёлк-щёлк, говорит музыкальный автомат. Твой выход.

Исполинская машина, в которой сплелись джэками и спиконами бюрократия и музыка, бумажная волокита и искусство. Арс прибавляет обороты, и воздух с каждым шагом тяжелеет от грохота гитары, возбуждённых воплей из партера и кислого запаха пота.

Он чувствует, как начинает зудеть под подбородком, как жжёт кожу серебряный крестик. Его призвали. Машина снова после почти годового перерыва призвала своего верного раба. Дёрнула за поводок.

Руки дрожат, и Арс понимает чего ему по-настоящему сейчас нужно.

— Мне нужна чёртова гитара, — говорит он сквозь зубы. Сердце, словно йо-йо, уходит в пятки и подскакивает к горлу. Последствия дозы, которую он принял минут двадцать назад. А может, и все сорок.

— Хочешь свою малышку, приятель? — участливо шепчут в ухо.

И тут же руки ощущают привычную гладь дерева. Сведённые судорогой пальцы расслабляются на грифе, ползут по струнам, словно по натянутым в оргазме жилкам любимой женщины. Родной телекастер гадюкой свёртывается на груди, оттянув ремнём плечо.

Арс смотрит на Блондинчика, который уже отвернулся и возится со своим красным варвиковским басом. Бас-гитариста с редкой фамилией Блондинчик зовут Александром. Как ни странно, это блондин с короткими блестящими кудрями, хрупкий, как статуэтка из стекла, и имеет вид этакого деревенского рубахи-парня, с ветром в голове и соломой в кармане. Он пониже Арса, но повыше Сигыча, и как всегда одет в щегольскую потную кожу с неимоверных размеров пряжкой на животе. «Стиль 80-х, — как говорит сам Блондинчик, — узкие кожаные штаны и апельсин в гульфике».

Он тоже пьян.

— Твой стиль 80-х собачье дерьмо, — в очередной раз излагает свои мысли Арс.

— Знаю, — отвечает Блондинчик избитой фразой, — но это чертовски крутое дерьмо. AC/DC, мать их.

— Наш выход, ребята! — окутал их властный голос.

Уворачиваясь от снующих туда-сюда людей к ним спешит Сандра, госпожа менеджер. Её усохшие ляжки обтянуты джинсами.

Старуха обвивает Арса руками.

— Ты точно сумеешь всё сыграть как надо?

— Я написал половину этих грёбаных партий, Сандра.

Он притискивает гитару к груди.

— Справлюсь.

Она кивает, отпускает мужчину, одну за другой прижимая к животу паучьи лапки, и оставляет на локтях, там, куда прикасались твёрдые пальцы, неприятное вязкое ощущение.

— Всё, шакалы. Хватит прохлаждаться. Быстро допили своё пиво и на сцену…

Свет прожекторов как никогда ярок, и Арс, прежде чем ступить на сцену, закрывает глаза. Он почти слышит плеск воды и вспоминает, как когда-то в деревне сбегал с друзьями по гребню ночи купаться на озеро. Они пытались, зажмурившись, пройти по лунной дорожке и хохотали, падая с мостков в ледяную воду.

Лунная тропка осталась в прошлом. Теперь это дорожка к солнцу, видимая даже сквозь веки. О, сколько отпечатков его ног уже осталось на таких дорожках!..

Он не открывал глаз. К чему, если и без того знаешь, что вся команда рядом. Мигера ни за что не позволит кому-то заблудиться по дороге. Она отменный менеджер, лучший, что можно было пожелать для команды конченных психов-алкоголиков-наркоманов.

Четыре шага к краю сцены, животное тепло и запах пота толпы поднялись навстречу, укрыли его, как пуховое одеяло. Арс чувствует, как согревается, как тают под майкой мурашки. Подбежал рысцой техник подключать гитару, и та заворчала, дёргая хвостом, как рассерженная кошка. Бас уже звучал в монитор приятной хрипотцой.

Вступили клавиши. Арс представил Лиходеева за своим инструментом, вечно невозмутимого властелина синтезаторов и роялей.

Он открывает глаза с первыми звуками барабанов. Зал впереди погружён в темноту, и эта темнота волнуется и дёргается ему навстречу. Он тянется к микрофону, чтобы обнять его за хрупкую шею. Пытается выкопать из груды мусора в голове какие-нибудь приветственные слова.

— Мы начинаем, девочки и мальчики. Ведите себя хорошо.

В перекрестье лучей света сверкают струны, гремит, мечется, изгибая стены, звук. Зал душный, от аппаратуры тянет вязким электрическим теплом. Сложно, очень сложно выйти на сцену под крики толпы, чувствовать, как позвоночник становится резиновым и сгибается под тяжестью мяса, мышц и жира, как становится тесно и душно в одежде. А потом ты долбишь по струнам, что-то орёшь в микрофон, и всё проходит. Ты садишься верхом на свой крик и летишь. Это как писать песни, кидать сердце на бумагу или вкручивать его в струны и вбивать в клавиши синтезатора, позабыв о том, что потом над ними надлежит сидеть и править-править-править, вместо того, чтобы извергать новые.

Первая песня отгремела, и заколыхалась вторая, гротескная и полная переборов клавиш и сэмплированных до неузнаваемости труб. Темнота беспокойно движется, отращивает щупальца, выдёргивает на свет то одного, то другого фана. Выступают монолитные, как кирпичные постройки, спины охранников в фирменных майках. Сургучев мощно вколачивает в ёбочку своё тело. Арс оборачивается, чтобы посмотреть, как колышутся под кожей мышцы, как расплываются, словно чернильные рисунки, под градом пота татуировки.

Играть трудно. Пальцы рвутся и ломаются, выпячивая суставы. С уходом Малыша Манки, Арсу с Блондином пришлось сращивать гитарные партии в одну, уплотнять и перегружать звук, чтобы её простота не бросалась в уши. Мигера предлагала взять нового гитариста, группа даже прослушала нескольких, но Арс сказал, что сыграет все партии сам.

— Мне не нужны эти сопляки, — сказал тогда он Сандре. — Мы начинали впятером. Что же, заканчивать придётся четверым.

Менеджер покачала головой, заглядывая в голубые глаза. Поправила ему ворот рубашки. У неё есть пунктик, повёрнутость на порядке, который возникает стихийно, как неведомая болезнь. Вот его нет, и она спокойно переступает через картофельную шелуху у себя дома, а вот уже сигареты в её пепельнице строятся одна к одной. Арса это раздражает.

— Ты слишком эгоистичен. Это не только твоя группа.

— Моя.

Моя!…

Арс отжимает педаль процессора и берёт последний аккорд, тягучий и зыбкий. Слушает, как свистят и аплодируют в зале. Оттуда вылетает, как большая комета, непочатая банка пива, тяжело шлёпается в трёх шагах от музыканта и медленно катается по сцене, переваливаясь через какую-то выбоину.

— Ублюдки, — рычит он сквозь зубы, комкая в руках микрофон. Кокаин и выпивка стучат уже в голове, кажется, что именно там они, наконец, встретили друг друга и, обнявшись, танцуют теперь по внутренней стороне черепа что-то вроде ирландского степа. — Хотите новую песню?

Мир потерял равновесие и дрожит, словно его включили по ТВ в передаче «Военная хроника» — это Блондинчик трясёт его, взяв обеими руками за плечи. Он улыбается, сумасшедшие глаза мечутся, им тесно в переплетённой венами оболочке.

— Они наши, чувак! Они наши, плевать, сколько нас штук в этом грёбаном ансамбле!

— В прошлом году нас было пятеро. На одного больше, чем сейчас, вы понимаете? — Арс растопыривает красную ладонь, демонстрирует её залу. — Мальчики и девочки, я не думал, что выйду на сцену… я словно осиротел, словно потерял одну руку… Малыш, он… — Арс понял, что задыхается. Не от слёз. Просто задыхается. Лёгкие стали тесными, их режет на клочки никотиновая корка. — Но я вышел. И вы меня приняли. Давайте сделаем так, чтобы он услышал нас на небесах!

Ответом стал рёв и визг. В воздух взметнулись огни зажигалок и сотовых телефонов.

— Никаких чёртовых телефонов! — поднимает руки музыкант. Голос его хрипл и надрывен, напоминает звук трения напильника о дерево. — Только живой огонь. Сигареты, спички, зажигалки, коктейли Молотова — всё, что есть. Поехали…

В тот день они сыграли ещё четыре песни, пока позволял голос Арса. Непростительно мало для полноценного концерта, но музыканты ушли совершенно выжатые. Толпа бесновалась, звала на бис, раскачивалась, грозя повалить охранников. Арс всё-таки вышел, и люди мгновенно затихли, вперили в него голодные глаза. Освещение притушили, и он видел обращённые к сцене белые овалы-лица. Зрители смотрели, как он поднял банку пива, залил потрескавшееся сухое горло и, отсалютовав ей, исчез за кулисами.

— Слишком мало, — морщится от рёва из-за кулис Сандра. — Слишком мало, чёрт, Арс! Они требуют ещё. Вы должны были играть, пока последний зритель не подавится от крика собственными зубами, или пока сами не растечётесь там по сцене.

Арс сидит на стуле, уткнув лицо в ладони, и напоминает боксёра в каком-то сверхрахитичном весе — такой же измождённый и потный.

— Отстань от него, — встрял Блондин. — Пускай выходят Драм-машины. Или кто там после нас?..

Он тяжело дышит, глотая слюну.

Мигера открыла рот:

— Но…

— Ты не видишь? Он просто высушен. Как травка. Его сейчас можно только забить и выкурить.

— Всё кокаин, — говорит Лиходеев, открывая бутылку пива. — Сегодня ты его с места не сдвинешь, мамаша.

Клавишник Антон Лиходеев выглядит как человек, выпадающий из этого среза общества. И в то же время безраздельно принадлежащий ему — своим поведением. Даже сейчас на нём брюки, а не драные джинсы, и чёрная рубашка, открывающая белесую грудь. Лет тридцать пять на вид, светлые волосы в аккуратной стрижке, лицо костистое и холёное, будто у английского лорда. От него ожидают соответствующих повадок и получают их — надменный взгляд готов вгонять под кожу иголки, великолепные жесты взваливают на плечи тем, кто близко с Лиходеевым не знаком, килограммы кирпичей, кажущиеся им грузом собственной неполноценности.

Всё это сочетается в нём с разнузданностью пьяного подростка.

Дверь гримёрки распахивается, и человек не замедляя хода прикладывается головой о косяк. Сандра и музыканты поворачиваются, чтобы созерцать скачущие по полу искры. Кепка слетает к ногам, и он поспешно нагибается следом. Пепельные волосы, заплетённые в косичку, но уже успевшие выбиться в беспорядок, спадают ему на лоб, на глаза, полощутся на носу. Больше всего это походит на мохнатое животное, маленького нестриженого пуделя, что сидит у человека на затылке. На худой шее болтается гитара, какой-то Les Paul, похожий, сопоставимо с его двухметровым ростом, на детскую игрушку. Одет в белую рубаху, норовящую выползти из синих джинсов.

— Драмы, — говорит Лиходеев и пьяно хохочет. Он раскачивается на стуле, порой удерживая равновесие всего на одной ножке, и наслаждается бесплатным развлечением. В свете единственной лампы белеют растянутые в ухмылке зубы.

Человек неловко переступает забранными в сверкающие берцы ногами, под подошвами хрустит пачка сигарет, что вывалилась из его кармана. Говорит заикаясь:

— Пришёл выразить своё восхищение вам, ре… ребята. Классно сыграли. Я вас слушаю уже четыре года, и был очень расстроен, когда вы ушли со сцены.

Говорит он высоко, слегка растягивая слова. Растеряно улыбается и повторяет:

— Потрясно сыграли.

Взгляд его замирает на Арсе. Потом вошедший делает шаг ему навстречу и протягивает руку.

— Меня зовут Кирилл. Кирилл Ястребинин. Гитарист в группе «Драм-машина».

Музыканты затаили дыхание. Арс поднимается, мутные голубые глаза подёрнуты болью. Пошатывается, хватается за край стола, с которого важно съезжает поднос с фруктами. Следом сыпятся бумажки Сандры, и та, плюясь и ругаясь, бросается, было, их подбирать, когда Арс, гитарист и лидер «Странных снов», размахнувшись, бьёт Ястребинина в подбородок. Тот качается, прижимая рукой челюсть. Арс делает шаг вперёд, почти не отрывая ноги от пола, утюжит ковролин, его подхватывают под руки, и Блондинчик, сорвав крышку, выливает на разгорячённую голову бутылку минералки.

Кирилл исчезает из гримёрки так же внезапно, как появился. Из коридора доносится топот, затем, будто тощий великан обрушился на пол, грохот, и через некоторое время снова звук подошв берцев по дощатому полу.

— Здорово! — пьяно восклицает Сургуч и икает. — Как в старые добрые панковские времена. Ни дня без мордобоя!

— Заткнись, — бросает Блондинчик. Он выглядит озабоченным, а Сандра так и вообще держится за голову.

— Он вряд ли что-то соображает, — говорит Лиходеев, невозмутимый, как Будда, глядя, как блондин встряхивает Арса, пытаясь привести его в чувство.

Его отпаивали долго и терпеливо. Сводили опустошить желудок и снова принялись поливать холодной минералкой; лужа под ногами росла, как будто в гримёрке внезапно полил дождь. Сандра тем временем сходила к менеджеру Драм-машин и вернулась ни с чем.

— Меня даже не пустили, — говорит она сплёвывая. — Сукины дети ничего не захотели слушать. Я чуть не высадила дверь!

— Могла бы и высадить, — говорит Лиходеев, придерживая голову Арса, пока Блондинчик льёт на неё воду. В другой руке он держит пиво. — А потом извиниться. Они бы все поняли.

Сандра в сердцах пинает стул. Он с грохотом отлетает в угол. Арс приходит в себя, весь рыхлый, как пудинг, водит мутными глазами.

— Помнишь, что ты натворил, приятель? — мягко спрашивает Блондинчик.

Сандра толкает его в сторону, грозно надвигается на Арса, встревожено потирая руки.

— У нас будут из-за тебя неприятности. У тебя — как минимум — уже есть, и я не собираюсь тебя выгораживать…

Она ещё что-то говорит, нависая над Арсом, в то время как тот проваливается куда-то в недра её тени, словно в канализационный колодец. Собирается с мыслями. Из тумана выплывает Блондинчик, участливо спрашивающий одними губами: помнишь? Сургучев лежит на диване, и пузо его трясётся от беззвучного смеха.

— Это не Франц Фердинанд и не Кипелов. Переживёт. — Говорит гортанно Лиходеев, сидя верхом на стуле. Дрожащими руками он вытаскивает из кармана мятую пачку, вынимает сигарету и пытается закурить.

— Мы с Сандрой умеем разруливать скандалы, — говорит Сургуч. Старый продавленный диван скрипит при каждом движении. Он с видимым усилием поднимает внушительный кулак. — Только скажите, кому настучать. А за мной не постоит.

Арс встаёт, неловко уворачивается от рук Сандры.

— Пойду посмотрю.

— На что? — опешила Сандра.

— На их выступление.

Он исчезает за дверью. Повисло растерянное молчание, сдобренное только неожиданным храпом Сургуча. Сандра хлопает глазами. Лиходеев ухмыляется. Блондинчик разводит руками:

— В этом весь наш Арс.

Арс обошёл зрительный зал по служебному коридору, перешагивая через вездесущих бабок со швабрами, и поднялся на балкон, откуда в сцену целила батарея прожекторов. Публика ещё некоторое время недовольно ворчала после преждевременного ухода «Снов», но вышедшие на сцену «Драм-машины» сорвали свою долю оваций. Причём немаленькую долю.

Арс закурил. Подошёл светотехник, тоже мусоля сигарету. Уважительно кивнул на музыкантов.

— Шпарят ребята.

Техник классический, с запущенными волосами и щетиной, низко надвинутой на глаза клетчатой кепкой. Такой есть в каждом полуразвалившемся доме культуры, где не чураются денег за рёв металла или болезненные завывания альтернативы. Может быть, он же есть и в тех, что чураются, но Арс этого наверняка не знал.

— Вся эта новомодная альтернатива не для меня. Но вот эти ничего. Знают своё дело. И мелкоте нравятся.

— Да, — соглашается Арс, не зная наверняка, услышит ли его техник сквозь гул аппаратуры. — Неплохи.

Гитарист, которому он зарядил в челюсть, на сцене с остальными тремя музыкантами. Играет очень неплохо. Правда, на взгляд Арса, перебарщивает с эффектами.

Пространство пульсирует, словно комок раковых клеток, окрашивается в воспалённом сознании Арса красным и коричневым. Болезненная цветомузыка для мозга, облепленного кокаиновыми бляшками. Танцевальный рок-н-ролл льётся со сцены, и толпа внизу танцует и подпевает вразнобой, едва не заглушая вокалиста. Лучи прожекторов такие плотные, что в них можно согреть руки.

— Пойду, — говорит Арс технику. — Хочу взять кое у кого автограф.

Кирилл вваливается за сцену, едва не запутавшись в драпировках, с облегчением всучивает кому-то из техников гитару. Следом, галдя и улыбаясь, тянутся остальные музыканты.

Отыграли. Хорош. Кто кого разогревает здесь непонятно, но толпа горячая, мягкая, податливая к любому движению, как разогретая лазанья, и вкусная. Можно ложкой есть. Выступали последними, поэтому достались только положительные эмоции.

— Эй. Кис-кис.

Кирилл оглядывается и… встречается взглядом с холодными голубыми глазами.

— Пошли.

Кирил вздрагивает.

— Куда — пошли?

— Прогуляемся.

Арс прячет глаза за тёмными очками. Поворачивается и уходит в темноту.

— Кирилл? — окликает басист.

Ястребинин машет рукой.

— Лёха, я к вам попозже… мне надо…

Кирилл пожимает плечами и двигается следом за Арсом, водя руками по темноте, шаркая и задевая предметы. В молчании они проходят плохо освещёнными коридорами, спускаются по лестнице и выходят на улицу. Впереди, засунув руки глубоко в карманы, Арс, и за ним, стараясь наступать след в след, Кирилл.

Москва шумит дождём, блестит хромом и краской на крыльях автомобилей. В ветре, что волочит по улице газеты и неоновые капли реклам, совершенно не чувствуется лето.

Арс идёт по краешку проспекта, равнодушно ступая в лужи, не оборачиваясь, сворачивает на какую-то улочку. Кирилл за ним. Кафе в мокром нутре, как осколок зеркала среди щебня, название скользит по краешку сознания Ястребинина и растворяется в смазливых ритмах танцевальной мелодии.

Они располагаются за столом, подходит официант.

— Водки. Хорошей. Что пьёшь?

— Ничего, — сглотнул Кирилл. — Пива.

— Ему тоже водку, — решает Арс. — Принесите нам графин.

Они сидят на втором этаже безымянного кафе. Музыка здесь почти не слышна, да и народу мало. У окна курит сигару какой-то хлыщ в пиджаке, в углу за лестницей шепчется парочка. В столовых приборах и глянцевых поверхностях отражается лицо, смешно растянутое во все стороны. Словно тебе снова восемь лет и мама повела тебя в комнату смеха. Синие занавески на окнах нагоняют приятную истому, и Кирилл краешком сознания удивляется, как здесь могут работать и не засыпать на ходу люди.

Выпивают в молчании. Потом ещё по одной. И ещё. Кирилл под пристальным взглядом глотает горящую жидкость, давясь, закусывает лимоном.

Арс с интересом рассматривает вспухлость на подбородке музыканта.

— Не болит?

Кирилл хмуро массирует подбородок, двигает челюстью.

— Немного. Меня и не так били. Повезло, что вы были под кайфом. Удар как у девчонки.

— Меня тоже били ни за что. Терпи, если уж сразу не дал сдачи.

Он роется во внутреннем кармане куртки и извлекает квадратную коробочку с диском. Кладёт на стол и двигает к Ястребинину.

— Вот.

— Что это? — Кирилл тянется через нарастающий в голове шум. Ему кажется, что и стол, и коробочка, и Арс с тёмными провалами очков на глазах где-то очень далеко. — Что там?

— Песни. Запись вокала.

Ему приходится сделать над собой усилие, чтобы выговорить слово.

— Чьё… чьего?

— Одного очень близкого мне человека. Её больше нет. Я хотел бы, чтобы ты написал на эти песни музыку.

— Я?

Арс снимает очки, закуривает. Сигареты у него в пачке почему-то все мятые. Кирилл представляет, как он, о чём-то задумавшись, выуживает по одной из пачки, верит в руках и пробует на зуб. Словно бы спохватившись, кладёт обратно, чтобы через минуту нашарить следующую…

— Да. Пожалуйста.

Кирил вертит диск в руках. Осторожно кладёт его обратно на стол.

— Почему не вы? Это же близкий вам человек. Ему было бы приятно…

— Нет. Я много чего натворил в этой жизни. И по отношению к нему тоже. Ты неплохой музыкант, вот и работай.

Кирилл колеблется. Нервно вертит в руках рюмку. Арс отодвигает стул, надевает очки.

— Я на тебя не давлю. Сначала послушай. А потом звони, там есть номер моего телефона.

— Да?

В трубке повисла настороженная тишина. Потом торопливая речь:

— Я послушал диск, Арсений. Всё очень здорово.

В тумане болезненной дрёмы Арс не сразу узнаёт Кирилла.

— Я за тебя рад, — бурчит он. В солнечных лучах, льющихся через незадёрнутые шторы, купаются пылинки. Утро, а может и ранний вечер. — Как что-нибудь напишешь, звони.

Арс роняет мобильник на постель…. Рядом никого — подруга успела уйти. Сонно наблюдает, как по простыне ползают солнечные зайчики, и пытается вычленить из памяти, как там её звали. Нет, не вспоминается.

Одна из многочисленных квартир Лиходеева (он зарабатывает на жизнь сдачей в аренду таких вот однокомнатных квартирок и комнат) находится на Нагорном проспекте, в многоэтажной коробке, торцом выходящей на более или менее оживлённую улицу. Через распахнутое окно извергается слегка потасканный, но всё ещё живой воздух московской окраины. Гудит автострада, где-то стучит колёсами поезд. Из припаркованной под окошком машины завывает какая-то попса.

Пробираясь через тесный коридор на кухню, Арс бурчит:

— Сучка. Могла бы хоть кофе сварить на прощанье.

Эти слова — не более чем способ с размаху впечатать в стену стучащую в висках боль. Кофе Арс при любых обстоятельствах предпочитает варить сам.

Кухня встречает его грязной посудой и батареей пустых бутылок.

— Проснулся? — весело спрашивает Блондинчик из кресла. Ноги его закинуты на стол, носок правой туфли равнодушно шевелит полупустую пивную банку.

Кресла на кухне почему-то ставят редко, но есть мнение, что это гениальное изобретение человечества. Такое же, как холодильник в комнате рядом с диваном или розетка над унитазом.

На Блондинчике мятый белый пиджак и брюки. Из-под пиджака торчит нелепая пурпурная майка. В руке у него сигарета, немножко пепла на обивке кресла, карие глаза смотрят сквозь дым дерзко и слегка пьяно.

— Сейчас утро или вечер? — хмуро спрашивает Арс.

— Скоро полдень. Я выпроводил твою подружку. Она пыталась на меня орать и качать права.

Арс качнулся.

— А, всё равно. Не помню, как её звали. Ты чего тут?

— Приехал за тобой. Сандра отправила. У нас, видишь ли, гастроли в Посаде. Чемоданы упакованы?

— Чёртова ненасытная стерва с её ненасытной жаждой денег. Я хочу кофе.

— Как скажешь, — зевает Блондинчик. Выуживает из пачки измочаленную «Мальборо». — Но лучше бы нам поторопиться. Выступаем, видишь ли, в театре авангардного искусства, как саундтрек к какому-то там балету. Они не любят когда опаздывают. Суровые мужики.

Арс один за другим распахивает шкафы над мойкой, выгребает содержимое на стол. Наконец находит турку и молотый кофе. Растворимый «Нескафе», стоящий тут же, отправляется в мусорку.

— На нас всё ещё есть спрос, а, брат? — продолжает Блондинчик. — Как считаешь? Стоило этим ублюдкам услышать, что мы вернулись на большую сцену, как Сандре посыпались звонки.

— Она знала.

— Конечно. Держу пари, специально зарядила телефон. Ну скажи, ты не соскучился по слюнявым фанатам? По мне, так давно было пора. Что было то прошло. Время лечит, и прочая ерунда в том же духе.

Арс молча водружает турку на огонь.

Басист, запихав руки в карманы, двинулся в сторону автобусной остановки.

— Где твоя машина? — жмурясь на солнце, спрашивает Арс.

— Какая машина? — морщится Блондинчик. — Два дня, как права отобрали. Поедем на автобусе.

До здания, где располагается офис компании-промоутера группы, они доехали за двадцать минут. От парадного входа к жёлтому микроавтобусу-«Мерседесу», похожему на большую пчелу, техники уже вовсю таскают аппаратуру. Мешаясь у них под ногами, на ступеньке сидит Сургуч, уныло полоща усы в кока-коле из «Макдоналдса».

— Купите мне выпить, ребят? — просит он. — Я, видите ли, на мели. Совсем ни копейки. Сандра не даёт…

— Ты, вроде, уже пьёшь, — говорит Блондинчик, заглядывая в бумажный стакан.

— Это всё она. Нельзя уж и приляпать перед концертом…, - он с тоской вертит в руках стаканчик. — На эти деньги можно было купить четвертушку.

— Извини, — серьёзно отвечает Блондинчик. — Если госпожа менеджер говорит нельзя — значит нельзя.

Сургуч расстроено покивал. Кепка съехала на затылок, майка-алкашка натянулась на пузе, обозначив пупок. Одна из лямок съехала с плеча, закрыв глаза уродливой русалке.

Студия, а заодно и офис звукозаписывающей компании прячутся в одном из корпусов старинного здания из тёмного, поблекшего от времени, кирпича. Некогда здесь располагалась не то военная часть, не то какое-то другое режимное заведение, нынешние его владельцы по старой памяти сохранили огромные чугунные решётки на окнах первого этажа да руины стен. В дождливую погоду крыша регулярно течёт, оставляя на стенах ржавые подтёки, и в такие дни работникам студии приходится таскать аппаратуру по этажу в поисках более или менее сухого места.

«Control Records», гласит вывеска.

У дверей микроавтобуса (с тем же самым логотипом) на них накидывается Сандра. Когда она злится, противный польский акцент лезет из всех дыр. Блондин вяло отбивается, Арс же просто отодвигает её и проходит внутрь.

В салоне, среди чехлов с гитарами и громоздкого, похожего на гроб, Korg'а, прижимаются друг к другу три миловидных девушки в миниюбках.

Арс вынимает изо рта сигарету.

— Что это?

В салон мимо него заглядывает Блондинчик.

— Это не моё.

— Общее, ребят, — подаёт голос с переднего сиденья Лиходеев. — Устроим поездку, с блэкджеком, виски и девками. Как в старые добрые времена! Кстати, они ещё и в аппаратуре разбираются. Связистки из местного универа. Могут пульт скоммутить под присмотром кого-нибудь грамотного. Знаете, каких трудов стоило мне их найти?

Девушки застенчиво улыбаются одинаковыми улыбками.

— Эй, ты. Ну-ка слезь с моего комба, — роняет Арс.

Девок Арс выгнал, а ящик с виски и травку милосердно разрешил оставить. Впрочем, едва кто-то из музыкантов попытался раскурить самокрутку, коробка с лёгкой руки Сандры полетела в окно. Руки у неё напоминали куриные лапы, а в гримасе на лице отразилась страсть к истреблению всего прекрасного на земле.

Лиходеев попытался было ворчать, мол, каких трудов ему стоило добыть тех красоток, но поддержал его только Блондинчик. И то в конце концов заключил, что в такой тесноте микроавтобус бы провонял потом, а ехать не так уж и близко, так что всё к лучшему. Сургуч блаженно истекал слюной на выпивку, как ребёнок на недосягаемую модель самолёта в магазине игрушек, Сандра бранилась на «эксцентричных музыкантов» с их «уродскими замашками», временами переходя на польский или шведский. Сегодня мама-сан была явно не в духе. Как, впрочем, и почти всегда. Шофёр, надвинув на глаза кепку, крутил баранку и вытягивал из «Явы» чёрный никотин. Магнитола шумела рыхлым русским роком. Гора аппаратуры качалась на ухабах и грозила обрушиться на головы Блондинчика и Сандры. Если разобраться — обрушилась бы, никто бы особо не горевал.

Когда городское полотно за окном истончилось в побитые солнцем и пылью пригороды, Арс встрепенулся.

— Заедем за моим приятелем. Он здесь недалеко живёт. Командир, нам налево, во-о-н за тем щитом.

Старая курица проливает энергетик на джинсы. Верещит, но Арс её не слушает, а водитель знает кого из его странных пассажиров стоит слушаться прежде всего. И они, миновав по Варшавскому шоссе МКАД, сворачивают во двор одного из жилых комплексов.

— Спускайся, — говорит в трубку Кириллу Арс. — Жёлтый микроавтобус. Подъезд твой я не знаю, поэтому встанем возле пивного ларька.

— Но…

Арс сбрасывает звонок.

В тот раз, как и много раз до этого, «Странные сны» завалили выступление. Балет оказался унылым дерьмом, и под середину представления Лиходеев раздобыл где-то ружьё, начал всаживать заряды соли в актёров. Хорошо ещё что промазал. Публику, в основном пьяных в дубину неформалов, это изрядно развеселило.

Сандра рвала на себе волосы.

— Они думают, что это часть представления, — говорит Арс, закуривая и придерживая другой рукой гитару. — Не останемся мы без своих барышей, успокойся.

Арс углядел за кулисами Кирилла. Парень бледен, руки неуклюже скрестил на груди и всячески косит под фонарный столб. Домашняя мятая рубашка с мультяшными Томом и Джерри, в которой его вытащили из дома, висит колоколом, как будто на плоской вешалке, и раздувается от сквозняка. Верхние пуговицы расстёгнуты, открывая тощую грудь. На него натыкаются в полутьме техники, пугаются, роняют себе на ноги аппаратуру, поэтому то и дело слышен его сиплый голос, бормочущий извинения.

— Иди сюда. Сыграй с нами. — Говорили за кулисами.

Он мотает головой.

— Не знаю партий.

— Плевать. Давай что-нибудь из Металлики. Или из Юрай Хип. Дайте пацану гитару!

Он поворачивается, ища глазами кого-нибудь из персонала. Как назло, при виде Лиходеева с обрезом все они тихо, но бесповоротно исчезали.

Антон как раз возвращался к ним, покачивая оружием; зрители провожали его восторженным рёвом. С меланхоличной сигарой в руках, в джинсовой куртке и кепке козырьком назад в свете прожекторов и с разбегающимся из-под ног дымом он напоминал героя кинобоевика.

— Добро пожаловать в мир настоящего грязного рока, сынок, — сказал он Кириллу. Бросил в угол дробовик. Протиснулся к микрофону, отодвинув Арса:

— Всё, ребят! Шоу окончено, оркестр устал. Эти пидоры в юбках разбежались. И мы завязываем здесь играть.

В гримёрке они побросали в угол гитары и распечатали виски. Сургуч выставляет на стол стаканы, радостно напевая что-то под нос. Саня и Лиходеев обсуждают современное концептуальное искусство, поглощая из пакета чипсы и листая афиши в изобилии разбросанные на столе. Разговор сопровождается пошлыми шутками и то и дело прерывается взрывами хохота. Сандра куда-то пропала. Арс включил в музыкальном центре диск с инструментальной солянкой, навязчивый шум в коридоре медленно уплыл на второй план; раздвинул Лиходеева и Сашу, и на столе появилось несколько дорожек кокаина; нетерпеливо скрутил из какой-то афишки трубочку.

Кирилл вышел в туалет и вернулся с бешеными глазами.

— Что там за вопли? — морщится Арсений.

— Там фанаты, и кто-то ещё с топором. И милиция.

— Ахтунг, — говорит Сургуч и проливает выпивку мимо стакана.

— Пойду сдамся, — говорит Лиходеев, жуя сигарету.

Следом за Кириллом ворвалась Сандра, при виде сжатых кулаков музыканты немного утихают. Блондинчик одним залпом осушил стакан и заголосил:

— Босс! Спасите нас от кутузки!

Договорить он не успевает. Сгибается от удара носком сапога в живот. Сандра возвышается над ним, сверкая глазами. Ноздри трепещут, костлявые руки подпирают бока.

Лиходеев делает движение к двери.

— Стоять! — взревела Сандра. Пнула ещё раз согнувшегося у ног Сашу. — Разруливать всё придётся мне, но вы, раздолбаи, останетесь здесь, со мной. От вас вообще есть что-то кроме неприятностей?

Арс, усмехаясь, собирает в клочок бумаги белый порошок, помогая себе пальцами, высыпает в рот. Разводит руками:

— Вот, уничтожаем вещественные доказательства.

Сандра кривит губы. В свете единственной лампочки они кажутся почти чёрными.

— Будете молчать, стоять сзади и изображать раскаяние.

— Окей, босс! Это мы можем, — подает голос с пола Блондинчик и на всякий случай закрывает лицо руками. Сандра шевелит его носком ботинка, словно большое дохлое насекомое.

В дверь не стали даже стучать, вышибли ударом ноги. Ввалились двое милиционеров. Должно быть, ожидали, что возмутители спокойствия уже давно покинули помещение. Пятеро мужиков и женщина производят на них неизгладимое впечатление.

— Вот что такое звучащая пауза, — бурчит себе под нос Блондинчик.

Менты классические — один лет тридцати, усатый и долговязый, напоминает деревенского участкового из какого-то русского фильма. Второй приземистый и щекастый. С какого боку подходить к рок-музыкантам служители закона понимают мало.

Наконец, один нашёлся:

— Так… кто здесь из вас стрелял из огнестрельного?

— Ну й… — начинает Лиходеев, и тут же сгибается от удара в пах.

— Они пьяные в дрянь, — быстро говорит Сандра, приправляя каждое слово густым соусом акцента: — посмот'йите на них, какое огнестр'йельное? Они из него только застрель'йиться смогут. Быть может вы, маль'чики, запрёте их куда-нибудь до утра?

— Да… дамочка, а вы кто такая будете? — спрашивает тот, что потолще.

— Я не пьяный, — вставляет Кирилл. Я вообще не с ними. Видите ли, я играю в другой группе и вовсе не собирался никуда ехать…

— Да они не только пьяные, — морщится усатый, рассматривая Сургучева. — Накурились что ли? Ну, дела…

— Ну-ка пройдёмте, — внушительно говорит щекастый. Смотрит сначала на Сандру, потом на жмущегося в уголке Кирилла. — Все.

— Я иностранка, — Сандра улыбается, демонстрируя страз в зубе, разводит руками, и меж пальцев у неё неведомым образом оказывается пятисотенная бумажка. — Не пон'йимать вас. Полис… мэй ай кам хоум?

— Хоум, дамочка, именно, — сердито говорит усатый. Сиреневая бумажка уже покоится в его нагрудном кармане. — Давайте… э… гоу! А вы все — пройдёмте.

— Разрулила, блин, — подытожил Лиходеев.

В участке царит холод и сильно течёт крыша. На потолке причудливые коричневые разводы. Мент, пожилой и очкастый, забирает у них документы и гитары, а также всё, что находится в карманах. Сургучев нехотя расстаётся с фляжкой, Лиходеев с отвращением выгребает мятые деньги.

— Курево никто не спрятал? — хмуро спрашивает мент. Под глазами у него залегли тёмные мешки.

— Не-а, — отвечает за всех Блондинчик. У него, как и у остальных, заныканы сигаретки.

— Только попробуйте закурить.

Дверь захлопывается и звенит металлическими прутьями. У дальней стены на лавке шевелится и смотрит на вновь прибывших какой-то бородатый мужик. Пьяно кривит рот и вновь проваливается в сон. Больше в камере никого нет.

— Арс? — подаёт голос Кирилл, когда все разместились.

— Ну?

— Какое отношение это всё имеет к музыке?

— В смысле — какое отношение? — удивляется Сургуч. — Мы играем и получаем от этого кайф. Вон, даже в ментовку загремели. А вот то, что отняли выпивку, это, конечно, паршиво.

Он сердито скрещивает ручищи на груди. На майке темнеет сальное пятно от пота.

— А ещё бабло, — добавляет Лиходеев, хотя выглядит из всех самым последним, кому это самое бабло нужно. Он беспечно закинул ноги на соседнюю лавку и словно бы совсем не беспокоится о часах за полторы тысячи долларов, что сняли при обыске. Достал откуда-то сигарету и жуёт её кончик, не прикуривая.

— И по башке от менеджера, — Блондинчик улыбается. Его пиджак выглядит ещё более мятым и сидит, как картонная коробка.

— И всё-таки… — Кирилл беспомощно смотрит на Арса.

— Я не знаю.

Арсений растекается по лавке и загораживается от беспощадной лампы газетой. Она вздымается под его дыханием, на страницах пятно от чего-то жирного. Кирилл ждёт ещё каких-то слов, но их не следует. Группа уныло пялится в пространство. Сургучев скучает по выпивке. В опухших глазах мельтешат бутылочки, а изо рта на бороду тянется ниточка слюны.

— Диск послушал? — вяло спрашивает Арс. — Какие-нибудь мысли?

Кирилл вскакивает и гуляет по камере. Туда и сюда, отмеряет шаги от одной стены к другой и обратно. Он по широкой дуге огибает храпящего мужика в углу камеры. Наконец, приближается к решётке, кричит:

— Товарищ капитан! Товарищ капита-ан!.. А можно нам гитару? Мы тихо, и вам мешать не будем, чесслово.

— Сиди спокойно. Чего неймётся? — пробасили в ответ. — Не положено.

Кирилл не намерен отступать. Он сцепляет пальцы на прутьях решётки, полы и спина рубашки серые от пыли. Лиходеев и Блондинчик наблюдают с интересом.

— Ну пожа-алуйста…

К удивлению Кирилла, служитель закона появился с чьим-то чехлом в руке. Загремел замком.

Кирилл повозился с молнией и с досадой увидел внутри Санину басуху.

— Нам бы другую…

— Сейчас и эту отберу, — беззлобно говорит мент; слышны удаляющиеся по коридору шаги.

— Бедняги, — бурчит под нос Кирилл. — Только и развлечений у них, что прихоти заключённых слушать.

Он неловко вертит малознакомый инструмент в руках, выуживает из кармана медиатор — в карманах у музыкантов помимо мелочи на пиво всегда можно найти один-другой медиатор. И принимается наигрывать на двух тонких струнах мелодию.

— Это…

— Мотив «Кошки», — заканчивает за него Арс. Газета чуть сдвинулась, открыв подбородок.

— Узнали, — улыбается Кирилл, продолжая играть. Непривычные к толстым струнам пальцы с трудом зажимают струны. — Конечно, она будет не такая пафосная. Была бы у меня обычная гитара… Здесь вступает вокал.

— Так спой, — говорит Арс.

— Спеть?

— Конечно, тебе же разрешили.

Кирилл сбивается и начинает сначала. Он поёт сиплым голосом, слова замирают в воздухе и осыпаются на пол кристалликами льда.

Он прерывается на комментарии:

— А вот здесь можно сделать запоминающийся перебор. Но сейчас я, естественно, ничего этого не покажу. Там есть по-настоящему классные песни, ну, вы знаете и сами.

Кое-где, правда, хромает композиция. Хорошо бы её немного переписать. Но это, как я понял, невозможно… А вот здесь — припев. Хорошо бы его как-нибудь обозначить. Например, перкуссией. Кастаньетами. Очень оригинально бы смотрелось…

Кирилл поёт припев, аккуратно, по краешку вырезая каждую интонацию, раскладывая слова в рядок, словно картинки на детском утреннике.

Музыканты дремлют, кое-как скорчившись меж четырёх холодных стен. Гитара хрипит простуженными звуками, подгоняя летящую к утру ночь.

Следующим вечером после ночи в Сергиево-Посадской ментовке Кирилла будит звонок в дверь. Первое время ему кажется, что этот звук не более чем обрывок кошмара, нагнавший его на переходе от сна к яви. Однако, спустя минуту, в комнату заглядывает Мариша.

— Кирюнь, там к тебе, — Мари выглядит растерянной, — мужик какой-то, говорит, что он твой друг.

Кирилл запускает в волосы пальцы.

— Такой небритый, голубоглазый, и выглядит так, как привет из девяностых?

— Насчёт глаз не знаю, он в тёмных очках. Но именно так и выглядит, — улыбается Мариша. Она ещё не понимает, что открыла дверь почти что дьяволу во плоти.

— Можешь сказать ему, что я сплю?

— Не может. — Маришу отодвигают в сторону, в дверях возникает Арс в своей вечной джинсовой куртке и с незажжённой сигаретой в зубах. В ушах бусинки плеера. Синяки под глазами закрывают спортивные тёмные очки. — Собирайся, мы едем творить историю рока.

— Прямо сейчас?

Кирилл натягивает до подбородка простыню.

— Если ты заплатишь за простой такси, то можем ещё попить чайку и покурить. У вас здесь можно курить?

— Нет! — хором говорят Кирилл и Мари.

Девушка настойчиво берёт гостя под руку.

— Видишь ли, у нас спит ребёнок…

— А, спиногрыз, — кивает Арс и позволяет вывести себя из комнаты. — Понимаю… или она имеет в виду тебя? Кирилл?..

Кирилл и Мариша одновременно шикают. Но поздно. Наташка стоит в дверях, в пижаме, выглядывая из-за своего огромного оранжевого покемона.

— Дядя! — говорит она.

Делает шаг, толкая впереди себя игрушку.

Словно бы не боится. Хотя все дяди и тёти, которые пытались с ней когда-то заигрывать, получали в награду недоверчивое выражение, надутые губки и дулю в кармане. Исключение делалось только для людей, переодетых в пингвинов и львов, рекламировавших свой товар в супермаркетах. Наташка радостно хватала у них из лап листовки и лезла таскать льва за гриву либо дёргать за хвост. Монстры стояли, потупившись и обильно потея в своих скафандрах. И то, иных Наташа разглядывала долго, а потом с подозрением пыталась проковырять в плюшевой шерсти дырочку.

Им, можно сказать, ещё везло. Дед Мороз уходил с детсадовских вечеринок с приклеенной жвачкой к бороде, о чём неоднократно сообщали воспитатели, с подозрением оглядывая потупившихся родителей. Наташа бесхитростно признавалась дома: Это я звачку лепила. Он такой противный!..

— Он сейчас уходит, — говорит Мариша. Она тоже вроде бы удивлена.

— С папой? — сурово спрашивает Наташа.

— Я его не сломаю, — говорит Арс, опускаясь перед ней на корточки. Берёт жёлтого монстра за лапу. — Поиграю немного и отдам. Как тебя зовут?

Наташа представляется, на щеках её начинает играть румянец. Арс называется в ответ, важно раздувая щёки. Его лицо, похожее на окаменелость, волшебным образом оживает, и Кирилл наблюдает за этой метаморфозой с открытым ртом.

— А его?

Арс трясёт лапу, как будто здороваясь.

— Это Пикачу.

Наташа кладёт подбородок на плечо жёлтого монстра, наступая на хвост в виде молнии. Он уже смят в нескольких местах и напоминает сломанную гармошку.

— Выглядит круто.

Мариша бросает красноречивый взгляд на Арса, но он не обращает на неё никакого внимания. Раскачивается на пятках.

— По-моему, вам уже пора, — Мариша настойчиво берёт гостя под руку. Поднимает его на ноги. — Бери моего мужа и вали отсюда. Нам уже пора спать.

Арс поднимает ладонями вперёд руки, словно говоря — вы хозяйка.

— А ты придёшь ещё? — кричит вслед Наташа.

Его ответ слышится уже из прихожей.

— Да, конечно. Береги своего Пикачу. Он реально крут.

Мариша возвращается в комнату, стоит и смотрит, как Кирилл натягивает штаны.

— Тебе обязательно ехать?

На ней синий халатик, на ногах белые пушистые тапочки. Русые волосы накручены на бигуди, чёлка тщательно расчёсана. Кирилл подумал, как же сильно её любит. Почувствовал, какая она тёплая, даже на расстоянии.

Да, пропал соблазнительно приятный вечер в компании любимой женщины, лимонного чая и, может быть, бокала вина.

Кирилл вздыхает и роется в шкафу в поисках чистой футболки.

Арс курит у лифта. В темноте тлеющий огонёк сигареты выглядит почти мистически. В молчании они спустились вниз, погрузились у пивного ларька в такси.

Машина остановилась возле срубового дома на опушке соснового леса. В воздухе плавает густой хвойный запах, под ногами хрустят шишки. Кое-где в вечерней дымке купается россыпь огоньков — там, на довольно-таки приличном расстоянии, соседские дачи. Арс извлекает из багажника найковскую спортивную сумку, и они смотрят, как растворяется в темноте такси; задние фонари ещё какое-то время мелькают среди деревьев, а потом, повинуясь повороту дороги, скрываются из вида. Водитель торопится домой.

Арс пинком распахивает незапертые ворота, щёлкает рубильником. Двор тонет в облаке света. Кирилл щурится на прожектор, опускает взгляд и качает головой. Морщится. Сад зарос огромными, с рост человека, кустами крапивы и зелёными в красных пятнах лопухами. У забора, в траве — какой-то ржавый металлолом. От сваленных в кучу мешков с мусором разит тухлятиной и пищевыми отходами.

— Дача нашего менеджера, — поясняет Арс. — Здесь мы записывали почти все альбомы.

— Ага. Соседи не жалуются?

— Съехали давно.

С дверью в помещение музыкант возится дольше, гремя связкой ключей и клацая многочисленными замками. Наконец, они внутри. Здесь гораздо приятнее, пахнет кофе и хорошими сигаретами. Кирилл уверен, что здесь давно никто не появлялся, но запах увлечённых работой людей намертво впитался в стены. Под кожаными диванчиками таятся уютные тени, в окна лезут еловые лапы. Окна, к счастью, все смотрят в сторону леса, а не во двор.

Сумка остаётся валяться у порога. Арс сразу топает на кухню и гремит там чайником. Кирилл робко исследует первый этаж, топчется перед закрытыми дверьми в жилые комнаты, потом поднимается по лестнице наверх. Студия, огромная, как стадион, неряшливая, полная аппаратуры и растянутых прямо по полу проводов, встречает его нестройным гудением — Арс, проходя мимо электрического щитка, включил напряжение сразу во всём доме.

Кирилл щёлкает светом и оглядывается, следуя взглядом за зажигающимися одна за другой лампами низкого напряжения. Маршалловские усилители поблёскивают в их свете чёрным хромом. На неказистых треногах, словно шахматные фигуры в разгаре партии, покоятся гитары, против них выстроились несколько микрофонов. У дальней стены пульт, возле противоположной — раскорячивается барабанная установка. За пультом Кирилл видит кресло-качалку с высокой спинкой и свернувшимся, как большая змея, на седалище пледом. Ещё здесь батарея синтезаторов на изящной и слегка гротескной конструкции, духовые инструменты в чехлах и фотографии известных музыкантов на обшитых панелями стенах.

Кирилл проходит к окну под портретом Леннона, чтобы впустить немного ночной свежести, опрокидывает по дороге забытую кем-то кружку. На остатках кофе буйно цветёт растительность.

— Столько аппаратуры… не думал, что «Сны» такие богатые, — говорит он пришедшему следом Арсу.

— Это всё хобби Сандры. Она старая сифилитическая сука, но богатая, и настоящий фанат своей работы.

На одном из мониторов две исходящих паром кружки, и Кирилл тянется за своей. Арс плюхается за барабаны. Руки у него сцеплены за головой, в упор смотрит на Ястребинина.

— Можешь начинать.

— Что начинать? А ты?

— Если нужно, я создам фон, — он ударяет в бочку. С потолка сыпется пыль, величаво колыхнулась в углу паутина.

— Так вот просто взять и сесть писать музыку?.. — Кирилл ощущает странную, неловкую беспомощность. — Мне нужны идеи, эмоции, какой-то материал, который я смогу взять за основу.

— Можем пойти и поискать приключений по соседним дачам. У них там собаки, и у всех есть оружие. Тебе понравится.

— Я всё же не понимаю, — Кирилл перекидывает через голову ремень гитары, подключает джэк. — Почему ты не попытаешься сам?

— Этот диск для меня сейчас значит больше, чем всё моё сраное творчество. Одна из причин — что я не хочу его им портить.

Арс курит, стряхивая пепел прямо под ноги.

— Потому что всё моё сраное творчество сводится к тому, что я бухаю после концертов, нюхаю порошок, чтобы что-то написать, отвешиваю кому-то пендалей и провожу ночи в ночлежках у голубых фуражек. А наутро боюсь вспоминать, что же там было вчера. Я хочу услышать радио в сердце. Я давно его не слышал.

Кирилл всмотрелся в полыхающие голубые глаза.

— Ты под кайфом.

— Нет. Под кайфом я не такой разговорчивый. Играй давай.

Они раз за разом прокручивают диск, пробуя на вкус одну песню за другой, и опять по кругу, пока высокий голос певицы не стал казаться чем-то очень обыденным, вроде пачки кефира или грязной тарелки в раковине. Курят, теперь уже оба, не заботясь о пепельницах и щедро удобряя паркет бычками. Молчат, но это молчание плодороднее любой беседы. Кирилл играет, вплетая в женский голос композицию, то плавную и предсказуемую, то нарочито сумбурную. Мелодии перетекают друг в друга, от одной песни к другой, сливаясь в нечто совершенно новое к третьей. Педали эффектов и различные примочки сползаются к Кириллу со всего зала, как будто обрели собственную жизнь. В данный момент Арс аккомпанирует на барабанах, в перерывах пьёт крепкий переслащенный чай.

Кирилл хмурится, глотает просроченные энергетики, которые в изобилии водятся в местном холодильнике. Бросает гитару, сбитые за ночь пальцы тонут в клавишах синтезатора. И снова гитара, в звук которой вплетаются одна за другой примочки и вау-вау.

Наконец, в изнеможении падает в кресло-качалку.

— Я должен увидеть её лицо.

— Что? — спрашивает Арс, но Кирилл продолжает:

— Поговорить с ней. Узнать, что ею движет, и какие мысли вращаются в её голове. Прекрасной, бля, головке.

Он осознаёт, что сказал, замолкает. Рот открывается и закрывается, как будто Кирилл надеется, что матерное слово одумается и вернётся к нему. Залетит обратно. Арс отставляет кружку и следит теперь за ним с интересом, как энтомолог за редкой бабочкой.

Кирилл краснеет и говорит чуть тише, теперь тщательно подбирая слова:

— Понять, как ей это удалось… Из того, что мы сегодня записали, мне нравится от силы пять-десять минут, но ни одна секунда не подходит к этим песням. Они либо слишком просты для них, либо слишком сложны. Разве я не прав?

Он смотрит на Арса.

— Прав. Получилось дерьмово.

Довольно долго они сидят в молчании, хмуро наблюдая, как светлеет за окном. Потом Кирилл вдруг расхохотался:

— Кассета.

— Что?

— Помнишь японский фильм про кассету, которая убивала тех, кто её посмотрит? Так вот, меня сведёт в могилу этот твой диск.

Арс пинает барабаны, сплевывает под жалобное гудение тарелки.

— То, что ты не можешь написать музыку на хорошие стихи значит только, что ты хреновый музыкант. Езжай домой, выспись. И завязывай с истериками.

— Да уж, — бормочет Кирилл, и его разбирает смех. — Она меня уже не отпустит.

На этой оптимистической ноте подкрался рассвет.

Глава вторая

В помещении шелестит музыка. «Испанское Небо» Криса Айсека, настолько ненавязчивая, что подчас кто-то за укрытым тенью столиком или у стойки ловит себя на мысли, что эта мелодия звучит у него в голове.

В этом кафе считают дурным тоном навязывать музыку. Поэтому место назойливого рока и дёрганой, нервной электронике здесь занимает блюз или джаз. Иногда включают рокабилли, соул и проверенный поп, вроде Мадонны. Изредка.

Люди приходят сюда разговаривать вполголоса — с кем-то, или даже сами с собой; дремать над горько-сладким коктейлем. Стучать кончиками пальцев по столу, конечно же, в такт музыке. Здесь сине-зелёный, прохладный полумрак, будто на дне океана. Зашторенные лампы водят белыми стрелами по помещению. Точно залётные лучики света, пробившиеся сквозь толщу воды, они бросают блики-монетки на поверхность круглых столов.

Это место бывало популярным. Бывало, как сейчас, почти пустым. Мода меняется, бары, не успевшие предугадать её прихоть, разоряются или превращаются в дешёвые разливайки. Но в это заведение мода периодически возвращается, заходит выпить кофе или кампари из высокого стакана.

Должно быть, послушать музыку.

Здесь тесно. Десять в беспорядке разбросанных столиков, и когда встаёшь и отодвигаешь стул, едва хватает места, чтобы не наткнуться на соседний столик. Поэтому тут так ценится вежливость. Встал — извинись перед соседями за причинённое неудобство. Официантки снуют меж посетителями, словно стрекозы или маленькие юркие рыбки.

Под ногами что-то шершавое и уютное. Если продолжить аллегорию с морским дном — наверное, это песок. Барная стойка загромождена всякими приятными предметами. Здесь старинный проигрыватель с целыми стопками винилок. Он не работает, родные колонки Audiowood подключены к компьютеру у бармена. Несколько декоративных курительных трубок на подставках. Книги в массивных обложках; книги также стоят среди бутылок и кранов с выпивкой. Кальян, на этот раз действующий.

Двое мужчин сидят за одним из дальних от двери столиков. Лысый здоровяк довольно поглаживает бороду, когда он двигается, протягивает руку за кусочком лимона или орешками, стул скрипит под его массивным задом. Глаза закрывают огромные тёмные очки, неуместные в этой атмосфере. Белая майка и потёртые шорты, на ногах сандалии. Сургучев пьёт крепкий чёрный чай, и его товарищ периодически косится на чашку в мясистых пальцах, словно не может в это поверить.

— Вообще люблю я это дело, — говорит Сургуч. И прибавляет: — Чайку приляпать. С лимончиком вприкуску.

Лиходеев качает головой. Пиджак на его плечах беспокойно шевелится при этом движении, не то тёмно-синий, не то зелёный, не разобрать. Галстук не затянут, чтобы не давил на шею.

Они мало разговаривают. Мужчины, пережившие вместе в прошлом немало пьяных приключений.

— Как идут дела? — спрашивает Сургуч. Подбородок и щёки морщатся от широкой усмешки. — Вроде, неплохо.

— Вроде, неплохо, — как эхо повторяет Лиходеев. — Сам знаешь, то так то сяк. Моя меня уже запилила. Мол, все музыканты как музыканты, бухают и блюют в подъезде.

— Бизнесмен, мать твою, — усмехается Сургучев. Ковыряет в носу. — Ей просто скучно. Своди её куда-нибудь, трахни в общественном туалете.

— Без тебя разберусь.

Лиходеев хмурится, болтая в стакане остатки рома с колой. Смотрит в окно, где ветер комкает мусор, усопшие листья, и швыряет их на решётку, которой затянуто окно полуподвального помещения. Дождя нет, однако всё небо затянуло тучами. Так, должно быть, выглядят лёгкие заядлого курильщика.

— Я бы на твоём месте давно уже того, — не унимается Сургучев.

— Что — того?

— Свалил отсюда. С таким-то капиталом.

— Ты и на своём месте вполне можешь это сделать. Ты ведь очень неплох в своём деле. Такие люди везде смогут устроиться.

Сургучев откидывается на спинку стула.

— Это верно. С удовольствием съездил бы в какую-нибудь басурманию, попугать ихних девок. Но это ведь надо суетиться. А я суеты не люблю.

Лиходеев морщится, закуривает.

— Ты как говно, Серёга. В какую сторону понесёт, туда и следуешь.

— Не. К немцам я не поплыву. Сам подумай, ну кому я там такой нужен? Возьмут меня на работу как барабанщика или как программиста на Java, будут платить реальное лавэ. Буду ходить, как ты, в этих пидорских шмотках. На работу не опоздай. На вокзале не спи. Пива на рабочем месте не пей… там даже жигулёвского нет! Буду заказывать из-за гранцы. Писать мамаше: мамаша, вышлите-ка мне пару палеток жигуля, соскучился я по родной «Балтике». Это ещё и к тому, что буду я ругаться матом, и никто не будет меня понимать.

Секунд десять Лиходеев размышляет, при чём тут Германия, и, наконец, понимает что под немцами Сургучев имеет ввиду всех иностранцев вообще. Говорит:

— Будешь пить экспортное.

— Да ну тебя, — Сургучев с шумом отхлёбывает из чашки, оставляя на донышке чаинки и сахар. Привстаёт, отчего стол и стул разъезжаются в разные стороны, распираемые его пузом. Машет бармену, требуя наполнить чашку снова.

— Хороший у тебя тут чаёк. Настоящий.

Лиходеев не реагирует, и Сургучев прибавляет всё с той же усмешкой: «Это ведь тоже твой бар. Никто не знает, а на каждой офицанточке здесь отпечаток твоего хрена. И на каждом столе. Вот здесь», — он хлопает ладонью. Салфетница покачнулась и опрокинулась набок.

— Да нет, — вяло отмахивается Лиходеев. — Просто мне нравится сюда приходить.

Через некоторое время он говорит:

— Мне довелось побывать в Лондоне. Настоящая мечта. Если бы у меня был выбор, где родиться, я бы выбрал этот город.

— И что же? Слабо собрать манатки по всем своим хатам и взять за шкирку жену? Сам сдрейфил.

Лиходеев качает головой.

— Нет. Я дал себе зарок периодически туда приезжать.

Сургуч задумчиво кивает. За шторами туч снаружи неотвратимо приближается ночь, но пока ещё светло. А здесь вечный аквамариновый полумрак. В баре нет часов, здесь у каждого своё время.

Молчат, каждый занят своими мыслями. В колонках играет «My December» Linkin Park. Очень необычная для этого места песня. Можно сказать исключительная. Лиходеев с лёгким недоумением смотрит на бармена; тот, болтая с кем-то из завсегдатаев, достаёт из пузатого холодильника лёд. Холодильник древний, советский, марки «Зеленодольск МИР», переделанный под нужды кафе. Говорят, из таких делали броню для танков. Или наоборот — танки в них переплавляли. А возможно всё это просто утка. Сейчас уже не поймёшь.

Скрипит карандаш — Сургучев что-то деловито строчит в блокнот. Лиходеев улыбается — и три года назад, когда они познакомились, он таскал с собой блокнот и обгрызенный с одного конца карандаш. Песни, стихи, большей частью в стиле раннего Летова и Дягилевой, которые мало кто видел, да и по большей части никому кроме автора не интересные. Впрочем, автор сам не стремился к всеобщей славе. Раньше Арс часто любил шутить, что в день, когда наступит конец света, они сыграют концерт, и в этот день репертуар «Странных снов» будет целиком состоять из песен Сургучева.

Блокноты были всё время разные, чистые странички кончались там с чудовищной скоростью. А может быть, он их просто терял. Или подтирался ими в минуты печали, безденежья или отсутствия пригодной газеты.

— Серёг, у тебя нет такого чувства, что мы всё-таки потихоньку меняемся? Вот психологи говорят — твоя личность формируется только в процессе взросления. А в действительности ты как был рожей пять лет назад, так и остался. Мне тут подумалось, что мы, старики, всё же потихоньку меняемся. Конечно, тяжёлые, как пивные бочки, и ветер перемен нас не сразу сдвигает, но потихоньку-полегоньку начинает катить. То в одну сторону, то в другую. Что скажешь?

— Подожди, дай мне дописать.

Написанные корявым почерком слова складываются в строчки, а те — в куплеты. А может быть, в танка. Этот бородатый любитель чая не так прост, как кажется на первый взгляд. Лиходеев не может разобрать слов, да он и не пытается. Сургуч откладывает карандаш, морщится, как человек против своей воли втянутый в серьёзный разговор. Снимает очки.

— Что ты имеешь ввиду?

Лиходеев ухмыляется, катая на языке пошлую шутку.

— А я что имею…

Сургуч хохочет, хлопая по столу ладонью. Показывает гнилые зубы:

— Ладно, а теперь давай серьёзно.

— Я говорю, даже рыба может выброситься на берег. Погреться на песочке.

Сургучев смотрит на приятеля как на затесавшегося в клетку к волнистым попугайчикам воробья.

— Китаёзы вон любят рыбу. Хотя я не фанат их кухни.

У Лиходеева звонит телефон. Старенькая раскладушка верещит рингтоном, заглушая льющийся из колонок джаз. Он берёт трубку, слушает и отвечает:

— На репе.

Сургуч понимающе ухмыляется. Выбивает пальцами на краешке стола ритм.

— Сургучев пишет песни, я собираюсь сыграть. На чём? — Он стучит по столу вилкой с насаженной на неё креветкой. Косится на девушек. Одна из них пьёт мартини, другая болтает с барменом. — На клавишах чьего-нибудь сердца, например. Ты нашла Немилова? Нет? Ну, на меня-то зачем орать? Как мы будем репетировать без вокалиста и гитары?.. Да засунь ты знаешь куда этот свой минус!

Он захлопывает телефон. Морщится, как от зубной боли, на лбу собираются складки.

— Второй раз подряд не приходить на репетицию — это вполне в его стиле. Непредсказуемо и глупо.

Некоторое время они с Сургучевым смотрят друг на друга.

— Я мог бы потратить своё время с большей пользой, — начинает Лиходеев. Он хмурится, вертит в руках стакан.

Сургучев утирается салфеткой. Смотрит в окно, где за лабиринтом жилых кварталов и гаражным массивом укрылась репетиционная база. Очень удобно, всего десять минут ходьбы.

— Пошёл я, в общем, домой. Такие заведеница немного не в моём вкусе, а Арса ждать смысла уже нет.

Вставая, он прячет в могучей ладони чашку, запихивает в карман. Подмигивает товарищу:

— Интересно, будешь звать охрану?

— Не хочешь ей подработать? — парирует Лиходеев. — Я слышал, здесь набирают неотесанных бородатых неандертальцев. Не забудь, после завтра следующая репетиция.

Сургучев кивает, водружает на нос очки и начинает, раздвигая мебель и шумно пыхтя, пробираться к выходу.

Кирилл раз за разом слушает диск. Наушники-вкладыши впитали тепло тела и, казалось, стали его частью, этакими футуристическими имплантатами. Что бы там сказали на эту тему древние греки?.. Могли, например, обозвать Кирилла Homo Musician…

Плеер журчит, воспроизводя треки, загнанные в клещи дорожек. Иные длятся с десяток секунд, другие по пятнадцать минут. Всего один голос, редко с простеньким музыкальным сопровождением — гитара или рояль, но чаще вовсе без него. Голос своеобразный, слегка гортанный, немного вяжущий, но очень нежный и мелодичный. Оставляет на языке вкус персика и хурмы.

Вот она поёт, а вот весело болтает с кем-то за пределами слышимости. На этих диалогах Кирилл, сам того не желая, заостряет внимание, цепляется сознанием за каждую интонацию, за каждое изменение в голосе.

— Я хочу, чтобы эту запись не услышал никто и никогда.

Пауза. Чуть слышно играет гитара где-то на фоне «Knockin' On Heaven's Door» Боба Дилана. «It's getting dark, too dark for me to see…», — выводит рыхлый голос слегка в нос.

— Я не хочу, чтобы эту запись услышали. Меня нет, следовательно, я не могу ничего хотеть и желать. Я просто точка зрения. Которой тоже нет, потому как нет и этой записи. Эта песня прозвучит только один раз и больше не повторится никогда.

Короткое колебание ощущается почти физически.

— Сотри это потом, ладно?

Дилан тает, теряется где-то в фоновых шумах, пока Кирилл слушает песню. Колеблется несколько секунд — сколько раз он уже так колебался! Потом с виноватым видом отматывает немного назад и слушает последний куплет ещё раз.

…

— Словно разговариваешь по телефону, — бурчит себе под нос Кирилл.

— С кем? — мгновенно откликается голос.

Кирилл улыбается. Это его любимая часть. Загнанная в сознание бесчисленными реплеями, но всё ещё не надоевшая. Кнопка удовольствия.

— С тобой. Приём-приём. Как слышишь?

— Вроде, не очень, — отвечают неуверенно.

— Могу перезвонить. Или прибавить громкость.

— Прибавь, — легко соглашается «собеседница», — Пусть меня услышит весь мир. Меня наконец-то выгнали из дома, представляешь? Мама сказала — иди к своим панкам. А я взяла, и ушла. По-моему, она не ожидала. Да что там — я и сама не ожидала.

…

Секунда тишины, пока глазок лазера ищет следующую дорожку. Ястребинин морщится — от этой тишины воняет, как от дохлой вороны, потому как она на самом деле мёртвая. Глухая.

И снова нормальная тишина, с потрескиванием и далёким-далёким шумом. Не то шумит вода, не то где-то по дороге проезжают автомобили. Звякает ложечка, помешивая жидкость в чашке, и сквозь бусинки-наушники просачивается запах кофе.

…

Лишь единственный раз на записи проскакивает мужской (точнее, юношеский, потому как тонкий и до умопомрачения серьёзный) голос, он долетает до микрофона словно бы издалека:

— Это же студия. Здесь должна быть абсолютная тишина. Абсолютная. Как на том свете.

— Ну вот, — дуется она. — Нас отчитали. А того света нету — это чтоб ты знал. Поэтому мы споём одну весёлую грустную песенку.

Кирилл закрывает глаза и представляет, как переливается под неумелыми пальчиками гитара. Боль, пульсируя, ручейком течёт через сознание. Струны вгрызаются в пальцы, оставляя под ногтями красные полосы.

…

— Терпеть не могу фотоаппараты, — жалуются там. — Вот хочешь ты, допустим, заснять стрекозу. Фоткаешь, значит, проявляешь, распечатываешь… И вот стрекоз уже целая куча, и какая из них настоящая, уже не разберёшь. А настоящая летает где-то с куста на куст или катается на карусели. А может быть, уже не летает — а крестиком отпечаталась на лобовом стекле автомобиля. И вот нафига мне после такого мёртвая плоская стрекоза на фотокарточке?

…

Песня обрывается неожиданно на минуте с небольшим, и всё тот же голос начинает излагать, неожиданно ровно и вдохновенно:

— Когда бродишь по городу, замечаешь, что его поделили на зоны влияния различные животные. Одними районами владеют собаки. Целые стаи лохматых собачонок, иногда они похожи друг на друга, как две капли воды, иногда нет. Зимой они греются на канализационных люках, летом валяются на траве. Машут хвостами и выкусывают блох. Иногда они собираются в стаи и куда-то бегут. В такие моменты я жутко боюсь. Особенно если бегут в мою сторону. Дети там строят будки и кормят щенят. Бабушки добрые, но кормить собачек уже отучены. Потому что когда их много, это по-настоящему страшно. А ещё, там не ездят на велосипедах. Даже дети. И крыс там нет — их едят собаки.

Другие места заселили кошки. Куда не посмотришь, везде кошки. Тощие, толстые, мохнатые и наглые. Они такие милые! Откликаются на «кис-кис». Они без толку гоняются за голубями или собираются в группы по две или три животины и сидят, смотрят по сторонам. Если присмотреться, увидишь ещё животных вокруг. Рыжих, серых, чёрных, в полосочку, тигровых и леопардовых, всяких других…

Есть ещё голуби и воробьи, которые собираются во всяких парках и около старушек, которые торгуют семечками. Голуби большие, напыщенные и глупые. Даже странно, как умные кошки всех их ещё не переловили. А вот воробьи наглые, как и положено воробьям.

Всё это городские обитатели. Гораздо более городские, чем мы. Если бы так случилось, что мы все исчезли с улиц на месяц, а потом появились бы вновь, мы бы не смогли отвоевать их обратно. Нам бы пришлось вести долгие переговоры. А потом была бы война, и было бы пленных не брать. Как в фильмах… Абба, миленький, ну скажи, зачем ты всё это записываешь?

…

— Кто там?

Ей что-то отвечают.

— А, привет! А мы тут поём.

Смех льётся через время, ложится по дуге бездушными строчками нулей и единиц.

— Вишня, — говорит она сквозь смех, — Ну хорошо! Пусть будет вишня. Передай им, чтобы не испачкали одежду. И завари мне чаю. Сахара только не клади.

И, в микрофон:

— Пока-пока!

Щёлк

…

Глава третья

Утро следующего дня. Тучи высохли до хрустящей корочки, гноятся молниями и тяжёлым, душным смрадом. По столице мечется ветер, унося с собой пакеты, листы фанеры и зонтики, пригибая почти к самой земле деревья. Накануне дождя ждали даже драные кошки — но дождь так и не полил.

Больница, окружённая утопающим в зелени сквером с асфальтированными дорожками и потайными скамейками. Где-то там затерялся фонтан, в тихое время слышно его журчание, но отыскать стоит немалых трудов. В коридорах мерцают лампы дневного света, белесые как черви, и если на них долго смотреть, начинают извиваться, тыкаться друг в друга тупорылыми мордами. Стены выкрашены в бледно-зелёный цвет, кое-где намалёваны персонажи из мультиков. Кричащий слоган «НЕ ЗАБЫВАЙТЕ СОВЕТСКИЕ МУЛЬТФИЛЬМЫ», унылый фиолетовый Микки-Маус на стене напротив. Драный линолеум, а окна по-домашнему завешены белыми занавесками. Внизу они изрядно заляпаны детскими ручонками, а в потрескавшейся краске на подоконнике угнездилась пыль.

Молодой человек сидит на каталке, жёсткой, как гладильная доска, и с интересом смотрит по сторонам. Оттягивает кончиками пальцев воротничок белой рубахи, словно он давит на шею. Большие голубые глаза неожиданно удачно гармонируют с рисунками на стенах, и возникает ощущение, что он тоже часть обстановки.

Вокруг довольно людно. Спешат по коридорам медсёстры, оставляя за собою белоснежный шлейф халатов, острый запах лекарств и вишнёвого сиропа. Возле двери с табличкой «Педиатор» все стулья заняты, мамаши и бабушки с детьми пытаются организоваться в очередь, перестраиваются в разных комбинациях, спорят, напоминают гудящий по весне осиный рой. Периодически, внося дополнительный сумбур в хор женских голосов, кто-то патетически вопрошает: «Кто последний?»

Чада хнычут на руках, бегают кругами, заползая под стулья, хватают взрослых за ноги, исчезают и появляются из ниоткуда.

— Борхес, — бормочет голубоглазый мужчина под нос, и тогда на его губах обозначается намёк на улыбку.

Проносящийся мимо малец останавливается и, запихав в рот большой палец, разглядывает взрослого.

— Привет, — говорит мужчина. Болтает ногами, задевая босыми пятками пол.

— Здравствуй… — неуверенно говорит мальчишка. Думает, и прибавляет: — …те. А ты тоже кровь сдавать?

— Не-а. Я хочу зашить обратно свою печень.

— Петень, — повторяет мальчишка и подходит ближе. — А что это? Ты на доктора учишься?

— Не важно. Смотри, — мужчина тычет пальцем в складку на занавеске на ближайшем окне. — Видишь?

Мальчишка вытянул шею.

— Бабочка!

— Ночной мотылёк.

— А что он тут делает? Это ты принёс?

— Прячется от солнца, — говорит мужчина, словно бы не заметив вопроса.

— Зачем?

— Свет им глазки режет.

— Но тут же всё время светло, — рассуждает паренёк. — Даже ночью. Мы с мамой лежали тут, когда я болел. Ночью свет не выключают!

— То-то и оно, — кивает мужчина. — Ну, беги уже. Тебя, наверное, уже потеряла мама.

— Бабушка, — сурово поправляет мальчишка. — Не потеряла, вон она сидит. С красной сумкой. Мы пятые кровь сдавать! Вон за той девочкой. Правда, она плакса?..

И, чуть поколебавшись, спрашивает:

— А ты его спасёшь? Мотылька?

— Конечно, — уверяет пацана мужчина. Трёт затылок, глядя ему вслед. Каталка слегка поскрипывает, когда он вновь начинает болтать ногами.

Вяло текут секунды, сходят с ума от духоты и несмолкающего шума. Откуда-то выныривает врач в небрежно накинутом поверх бежевой рубашки халате. Невысокий, с залысинами, открывающими пронзительно-жёлтую кожу. Очки в роговой оправе придают обезьяньему лицу неожиданную строгость. В руках у него огромная пурпурная папка и плюшевый слон такой кричащей расцветки, что о стране его происхождения не остаётся сомнений.

Заметив мужчину, он останавливается, так резко, что идущая следом тучная женщина едва на него не налетает.

— А вы, голубчик? Откуда такой важный?

Мужчина разводит руками. Кивает на окно.

— С улицы. Жарко там. Настоящий ад.

— А почему босиком?

Морщится.

— Бахилы дорогие. Как пиво стоят.

Врач понимающе кивает. На бэйджике у него написана фамилия: Милюта, и инициалы, слишком мелко, чтобы их можно было разобрать.

— У вас здесь вкусно пахнет, — сообщает мужчина. — Приятно. Только курить всё время хочется.

— Поэтому мы все здесь и работаем, — авторитетно сообщает врач. — А курить, это да. Курим мы по расписанию. Как вас зовут, голубок? Случайно не Чарли?

Мужчина извлекает из кармана сигарету. Крутит между пальцами, с сомнением глядя вниз, на свои пальцы.

— Ага.

Доктор отступает на шаг, оттянув большими пальцами пояс халата, разглядывает собеседника с головы до ног.

— Картёжник?

— Покер, — мужчина колеблется и признаётся: — Давно уже не играл.

— Тогда — рэкетир? Сутенёр? Или наёмный рабочий без определённой профессии?

Мужчина пожимает плечами. Не знает что ответить. Доктор снисходительно посмеивается.

— Статья, ставшая побочным продуктом кокаиновой паники, из одного американского журнала. Не парьтесь. Так что?

— Скорее, просто любитель.

— Значит, представитель богемы, — решает доктор. — И что же? Зачем же вы пришли? У нас от такого не лечат. Здесь детская больница. Для детей. Понимаете?

Мужчина размышляет.

— Здесь так шумно. Всё по расписанию. Меня это успокаивает. Я немного посижу и уйду.

Врач хмурится, тонкие желтоватые губы кривятся, однако грозное выражение скоро сменяется любопытством.

— Обычно людей это нервирует. Посмотрите на этих женщин. Они все — просто пучки нервов.

— Моя профессия — это шум, — спокойно говорит мужчина.

Милюта смотрит, приложив палец к подбородку. Глаза, зелёные, глубоко запрятанные под веки, изучают лицо мужчины, возможно, тщательнее, чем лица собственных пациентов. Затем что-то его отвлекает. Что-то, решительно продвигающееся по больничному коридору, переставляющее щуплые ноги на невообразимо высоких шпильках, несущее в каждом движении заряд энергии, такой что даже дети вокруг пристыжено замолкают.

— А, это, наверное, за вами.

Сандра умудряется одновременно ухватить мужчину за руку и загородить его от Милюты. Она нависает над щуплым врачом, упакованная в мини-юбку, топик и первоклассный загар. Роскошная русая копна по-деловому забрана в хвост. На шее под подбородком зло дёргается жилка.

— Арс, с тобой всё в порядке?

— Не волнуйтесь так, мамаша, — примирительно произносит врач. — Мы просто немного поговорили.

— Давай, двигай отсюда, папаша, — сурово говорит она.

Врач пожимает плечами, перекладывает папку под мышку, семенит дальше по коридору. И вскоре толпа людей скрывает его, словно стайка серебристых рыбок неспешного рака-отшельника по каналу Дискавери.

— Идём, — Сандра тащит Арса за руку, словно маленького мальчика.

Ни слова не говоря, он выскальзывает из тисок с изящным маникюром. Делает шаг к окну, собирает в горсть того самого мотылька, что дремлет в складках шторы. Без единого намёка на эмоцию кладёт его в рот и проглатывает.

Теперь он позволяет себя увести.

— Это просто маска для лица, — говорит Сандра. Льда в её голосе хватило бы, чтобы напитать пресной водой весь город: — Вы меня уже достали.

Арс молча стоит в дверях, как всегда, засунув руки в карманы. На плечах джинсовая куртка, за ухом сигарета.

Они снова собрались все вместе — в логове у Сандры. «Логово» — неспроста. Стены с трёх сторон гипсовые, и с одной — хлипкая фанерная перегородка. Здесь тесно, мебель громоздится одна на другой; электрический чайник, утюг, микроволновка, кофеварка воюют за место на столе. Здесь в беспорядке разбросаны чайные пакетики, бумажные стикеры, исписанные или со следами разнообразных жидкостей, пять или шесть ручек и один китайский фломастер. Кажется, страсть Сандры к порядку, так рьяно проявляющаяся иногда в других местах, здесь отказывает окончательно и бесповоротно.

Односпальная кровать за ширмой, набитая скрипучими пружинами. Лампа в старинном расписном абажуре — свет проходил через разноцветные стёклышки и плавал в облаках пыли красными, оранжевыми и лимонно-жёлтыми пятнами.

— Здесь должны — просто обязаны! — раздавать конфеты, — сказал как-то Блондинчик.

— Здесь раздают оплеухи, — ответил Лиходеев. — Тебе мало?

Ещё здесь были цветы. Когда-то, возможно, они даже были живыми. Горшки с засохшими растениями обнаруживаются в самых необычных местах — например, под столом. В крошечном холодильнике «Стинол» на нижней полке. В пустом аквариуме. Служат подставкой для картин. Большие и маленькие, синие, красные и тошнотворно-зелёные, с остатками мимозы, алоэ и прочих, уже не поддающихся опознанию, трупиков. Каждый раз горшки меняют положение, и этот феномен был для гостей той небольшой загадкой, о которой они лениво размышляют первые пять секунд по появлении здесь. И ещё по две или три секунды потом, за чашкой чая или кофе.

Здесь нет окон — одно из редких напоминаний, что вокруг подземелье, а над головой около сотни метров земли, кирпичная крошка, черепки посуды и колёсная пара с поезда, снятого с производства в 1938 году. И, наконец, — бетон, чахлые деревца, автострада с помятым ограждением.

Иногда за фанерной перегородкой проносится, стуча колесами, поезд, и тогда фанерка начинает испуганно вибрировать, а время замирает, чтобы позже оттаять запахом озона в воздухе.

Коморку, отгороженную для каких-то служебных нужд часть станции метрополитена, Сандра обжила в те незапамятные времена, когда только приехала в Москву. Тогда молодая и безработная, она была очарована метрополитеном и сразу отправилась к начальнику станции, чтобы устроиться на работу.

О, это была любовь с первого взгляда. Выгнать её отсюда было сложнее, чем ласку из-под фундамента сарая.

— Достали, — повторяет Сандра. Поправляет съехавшую с переносицы дольку огурца и пропускает Арса мимо себя внутрь. — Я только что из ванной.

Где-то неподалёку крылась ванная комната; обычно она интересовала музыкантов гораздо меньше содержимого холодильника, и разведать её местоположение ни у кого не доходили руки. Помимо горшков у Сандры в неизмеримых количествах водилось пиво, бутылки из-под которого потом соседствовали с горшками и вместе блуждали по квартире, так что Саша с Лиходеевым выдвинули потом теорию о зарождении некой симбиотической негуманоидной разумной жизни.

Блондинчик и Сургуч режутся в карты, оба отчаянно мухлюют и вполголоса переругиваются, деля очередного вольта. Лиходеев копошится возле ноутбука с мистическим выходом в интернет. Каким образом сюда спустили хвостик всемирной паутины — остаётся тайной. Кабель просто выходил из стены, будто запечатлённый на фотографии хвост мифической Несси.

— Сейчас будет очень важное объявление, — говорит она своим подопечным и сердито обводит их взглядом. — Прошу вас отнестись серьёзно.

Она видит Лиходеева и глазок любительской видеокамеры, смотрящий прямо на неё.

— Что ты делаешь?

— Снимаю, — невозмутимо говорит Лиходеев.

— Нахрена?

— Это же важно. Сама сказала.

— И что?

Лиходеев выглядывает из-за камеры, словно снайпер из-за оптического прицела. Слышно жужжание зума.

— Новомодная штука. Мы выкладываем в инет кадры из обыденной жизни группы, все прутся. Это называется — видеоблог. Многие известные артисты так делают. «Корн» так делают! Когда-нибудь так будет делать президент России.

Он лукаво прибавляет:

— Кроме того, они должны это увидеть.

— Что увидеть? — хмурится Сандра.

— Что хотя бы один из нас следует заветам великих «Кисс». Глэм-метал продолжает жить в менеджере неизвестной российской рок-группы…

Сургучев роняет карты, поджимает ноги и, хохоча, опрокидывается на спину. Машет конечностями в воздухе. Сейчас он напоминает огромного беспомощного жука.

Блондинчик подпрыгивает от радости, танцующей походкой идёт к Сандре. Обнимает её за талию, корчит в объектив рожи. Делает попытку облизать Сандру, но его нос оказывается зажат между её указательным и средним пальцами.

— Ты, блять, сейчас у меня доиграешься, — грозно говорит Сандра Лиходееву, не отпуская Блондинчика — Убрал нахрен камеру! Не музыканты, а клоуны…

Не выдержав гримас, на пол со звучным шлепком падает долька огурца. Арс шевелится у неё за спиной и подытоживает:

— Это хорошо, что ты появишься в камере. Фаны, наконец, увидят человека, который твёрдой рукой управляет группой из-за сцены. Не показываясь на людях.

Сандра отпускает Сашу. Падает на ближайший стул.

— Ну как я вас повезу на Rock am Ring в будущем году?

Подтягивает к себе нарезку салями, сыр и ломти хлеба, разложенные на газете, начинает есть, чавкая и роняя себе на колени крошки.

Ещё секунд десять вокруг стоит обычная атмосфера — то есть атмосфера дурдома. Потом она неуловимым образом начинает меняться. Смешки утихают, шелест тасуемой колоды карт постепенно сходит на нет. Наступает тишина, настолько гулкая, что слышно, как приближается, вгрызаясь в землю, поезд.

— ????? — наконец нечленораздельно произносит Блондинчик, вкладывая в каждый вопросительный знак всю доступную ему вопросительность.

— Rock am Ring, говорю. Не Поющая же Кружка. Будем там единственной группой из России. Я отправляла им демо, они прислали нам предложение выступить у них на фестивале.

Шум приближающегося поезда свалился на них вместе с ощущением, что их окунули с головой в холодную воду.

Позже, когда собрание закончилось и переросло в обычную попойку, Сандра вывела Лиходеева покурить.

— Хочешь поговорить? — догадывается он. — Не уверен, что помощник тебе в этом вопросе.

Возле входа в метрополитен толпятся полнолицые менты в фуражках, течёт в обе стороны людской поток. Уже вечер, и по шоссе невдалеке течёт река света. Воздух горячий от накопившихся за день автомобильных газов.

— Мне нужно с кем-то посоветоваться.

Лиходеев кивает. Арс, — вот чьё имя висит в воздухе между ними.

— С ним что-то происходит.

— Не удивительно. Что с ним сделали в этом санатории?

Лиходеев роется в карманах в поисках зажигалки, и Сандра даёт ему прикурить от своей.

— В санатории он был душка. Читал книжки. Бегал с другими мальчиками. Врач говорил, что лечат прогрессивными методами.

— Надеюсь, эти методы не повредили никакие винтики у него в голове.

Очень возможно, думает Сандра. Она не хочет рассказывать Лиходееву, да и вообще кому-либо о вчерашнем случае в поликлинике.

— Возможно, всё нормально, — рассуждает Лиходеев, — мужик просто пытается разобраться в себе. Всем нам порой приходят в голову мысли — а на своём ли мы месте?

— Не нужно мне сейчас твоей философии, — говорит Сандра. — Мне нужно знать, что делать, только и всего. Я менеджер. Я должна считать деньги. И его проблемы — это мои проблемы, если они приносят нам убыток.

Лиходеев делает жест рукой.

— Он сейчас такой скучный, на кисель похож. Дай ему время подумать. Возможно, он решит изменить что-то в своей жизни.

— Люди не меняются.

— Отнюдь, — говорит Лиходеев. Он готовится оседлать своего любимого конька. Дискуссии о высоких вещах — его слабость.

— Люди не меняются, — повторяет Сандра. — Это всего лишь инерция. От чего-то, что заставило их двигаться в эту сторону раньше. Возможно, в детстве.

Лиходеев понимающе кивает.

— Что-то вроде пинка под копчик.

— Именно. И мы катимся от этого пинка всю жизнь.

Они курят, смотрят на ползущие по шоссе машины. Оба молчат об одном и том же. Малыш. Смерть Малыша повлияла на них всех, но больше всего, возможно, пострадал Арс.

Сандра пытается понять Арса, все эти его метания. Том и Джерри в одном лице. Уходит в клинику, где судорожно пытается лечиться от всех зависимостей сразу. И у него получается. Она говорила с врачом. Расстаётся с наркотиками, не пьёт. Занимается спортом. Не хватает звёзд с неба, сказал тогда доктор. Но у него недостаёт энтузиазма, маловато общается с другими больными и трудно идёт на контакт, но что же тут поделать, если такой человек.

А потом внезапно обрывает курс на середине. Говорит:

— Вези меня домой. Не хочу больше тут оставаться.

Уже по дороге из больницы покупает три банки пива. Выпивает их залпом, одну за другой, закуривает Сандрину вишнёвую сигарету без жадности, меланхолично. Как человек, вырвавшийся из тюрьмы, но на лице ни радости, ни энтузиазма. Маска, смотрящая внутрь себя голубыми глазами, слепая ко всему, что вне хрупкой оболочки из костей и мяса, с выпирающими после реабилитации скулами и резиновыми губами.

— Что теперь? — спросила она Арса тогда, в машине. Они прошивали по узкой дороге лес, на поворотах вылетая на встречку, шли под сотню, и ветер врывался в открытые окна, гуляя по салону и вороша пакетики из-под чипсов на заднем сидении. — Я могу позвать всех. Опять соберём «Снов».

— Нет, — говорит он. — Нет.

И пропадает на целый год. Где-то шляется, прежде чем заявиться на порог её дома, уже тем пьяным, обдолбанным полудурком, которого она так любит. Готовым орать матом со сцены, ссать в углу за кулисами прямо на проводку и устраивать танцы на барабанной установке. Вся реабилитация на смарку, как сказал Блондинчик, только зря попортил желудок таблетками.

Всё это здорово повышает рейтинг и посещаемость концертов. Кто знает, что он выкинет в следующий раз?.. Как ни цинично это звучит, но музыканты нужны отнюдь не трезвыми и жующими салат. Все знают это ещё со времён Guns n Roses и Игги Попа.

И вот теперь опять. Что-то происходит.

— Что-то происходит, — говорит она вслух. — Отыграть бы концерт в субботу. Какая уж там Германия.

Они думают об Арсе как о чём-то неуправляемом, вроде атмосферного давления или подгоревших тостов на завтрак. Оба понимают, что если подойти и прямо спросить, почему он не приходит на репетиции, он просто отмолчится. Или выкинет какую-нибудь из своих шуток, и станет ещё хуже.

— Отыграем, — говорит Лиходеев с сомнительной уверенностью. Он тоже бизнесмен, он привык планировать и любит, когда всё идёт так, как надо. По намеченному. Но он, как и Сандра понимает, что сейчас они лишь фигурки в чужой игре. Записи в чужом блокноте.

— Ты это всё время слушаешь? — говорит Мариша. — Она твоя знакомая?

Он ловит себя на том, что крутит обручальное кольцо, как всегда делает, когда нервничает, и убирает руки за спину. В голове смутная картинка из детства, его застают за ковырянием в носу, и руки точно так же прячутся за спиной.

— Нет.

Почему-то Кириллу стало неприятно, что она взяла этот диск. Именно этот — если бы в плеере оказался любой другой с его стола, чёрт, да даже индийские мантры «Амулет половой жизни», который он прятал в столе под коробкой из-под кроссовок Найк и кипой старых университетских тетрадок, всё было бы нормально.

— Очень хороший голос, — Мариша говорит это очень громко, потому что в наушниках зашумели и засмеялись над сомнительной остротой некого Аббы. Острота вроде как была не первой свежести, и щёки девушки, той, что по ту сторону наушников, покраснели. Он определяет это не по смеху, а по какой-то иной причине, что переключает у него в мозгу, в восприятии какой-то рычажок. Щёлк — и он уже знает. Так просто. Видит, как она смутилась, как закусила губу, сдерживая смешинку, как утонули в ямочках уголки губ. Часто Кирилл начинал ревниво гадать, что это была за пошлость.

Да мало ли шуток у школьников.

— Как будто слушаешь аудио книгу. Только рассказчик ушёл варить себе кофе.

Кирилл почувствовал, как разглаживаются складки на лбу, как он улыбается. Мариша как всегда попала в самую точку. Если бы она родилась на пятьдесят лет раньше и пошла на войну снайпером, у них хранилась бы на балконе коробка с восьмью килограммами медалей.

— Угадала, — отвечает он.

Кириллом вдруг овладевает приятное, как тёплые мурашки вдоль позвоночника, чувство причастности к чему-то. Такое же, как два года назад, когда они с Маришей только собирались пожениться. Когда кто-то из друзей позвонил на радио и напомнил о предыдущем вечере. Они с Маришей сидели и улыбались друг другу. Это называется — только для своих, никто ничего не понял, ди-джей выслушал, нажал пяткой кнопочку, отключающую абонента от эфира, и принялся толкать дальше свою вечернюю телегу. «Большинство пищевых отравлений начинается со слов: да хрена ли ему будет в холодильнике, — вот что сказали по радио, — Посвящаю эту фразу Мари и Кирюхе. Никогда её не забывайте, в этом секрет долгой и счастливой семейной жизни. Главное, долгой». Мариша прикрыла ладошкой рот и смеялась, смеялась, а Кирилл ещё раз понял, как сильно её любит. Речь шла о креветках недельной давности, о которых вспомнили, когда вся прочая закуска к пиву подошла к концу, и Кирилл вспоминал о них со смешанным чувством благодарности и гадливости. Какой же духан потом стоял в квартире!..

Сейчас возникло похожее чувство.

— Я хочу записать к ней музыку, — внезапно для себя говорит Кирилл.

— Думаю, у тебя получится. Ты у меня молодец.

Она вытаскивает из ушей наушники-пуговки и откладывает плеер. Вспомнила о размораживающейся в раковине рыбе. Диск по-прежнему шуршит там, и звуки, доносящиеся из наушников, похожи на голоса призраков.

— Конечно, получится, — говорит напоследок. — Если ты так говоришь, то обязательно получится. Можешь попробовать начать прямо сегодня. Сегодня среда, небесная канцелярия должна работать. Тебя они обычно слушают.

Мариша подмигивает ему и исчезает на кухне.

Но, конечно же, у него ничего не получилось. Кирилл долго лежит на кровати, слушая, как жена укладывает дочку спать, напевает ей избитую, как Илиада, тему из «Спокойной Ночи Малыши». Думает о синяке, который поставил ему тогда Арсений.

— Такой красивый, — качала головой его Мари. Она всегда умела воспринимать реальность таковой, какая она есть, не приукрашивая и не сгущая краски в своей хорошенькой головке. — У тебя проблемы?

— Да нет.

— Тогда откуда это?

— Один… известный музыкант, — смутился тогда он. — Типа, автограф.

— Надеюсь, ты оставил ему свой, — ответила тогда она и больше не касалась этой темы.

Этот синяк маячит у него перед глазами, как будто он вернулся на две недели в прошлое по настенному календарику с щенками колли, и снова заглядывает в зеркало.

Я оставлю, — обещает себе он, — Когда напишу эту чёртову мелодию. Позвоню ему и, может быть, распишусь на его лице точно так же. Может, там нужны клавишные? Или контрабас. Но электрогитары там не будет. Нет, приятель, никакого дисторшна.

Ему больше не требуется проводов, чтобы слышать голос с диска. Он давно уже вырыл уютную норку у него в голове. Всё, что было тогда записано на студии, отправилось в мусорную корзину, а в местечке, отведённом в голове под новые идеи, уже намело жёлтых листьев и желудей.

На следующий день Кирилл набирает номер Арса и слушает в глубине трубки гудки вызова. Я, наверное, единственный, кто ведёт важный разговор в туалете, думает он, пялится на белую, как сон субботним утром, дверь.

«Нокиа» представляется ему бомбой замедленного действия. И когда там наконец отвечают, голосом, который мог принадлежать только смертельно невыспавшемуся человеку, сон которому давно заменяют сигареты, Кирилл зажмуривается. Бам!

— Чего тебе? — Арс словно бы чуть смягчается, услышав его голос. — Если ты насчёт гонорара, то вроде ещё рано.

— Нет, но нам нужно увидеться с глазу на глаз. Есть дело.

— Говори.

— Это не телефонный разговор.

— Говори при всех. Эти ребята, в сущности, неплохие парни. Не то китайская, не то вьетнамская разведка. Но прослушка у них настоящее дерьмо. Слышишь, как потрескивает?

— С глазу на глаз, — упрямо повторяет Кирилл.

Арс на том конце линии вовсю развлекается.

— Привет, Ким! Помаши Киму ручкой…

Кирилл представляет, как он курит там, надвинув на глаза провалы стёкол. Пьёт кофе, чёрный и без сахара.

— Что ты задумал? Рассказывай.

— У меня ничего не получается.

— Да? Это не новость. Я запоролся в самом начале. Не знаю, на сколько выкручивать ручку дисторшна. А где ты?

Ястребинин молчит. Человек на том конце провода раскуривает сигарету, сигаретный дым словно бы размягчает его нутро. Спрашивает:

— Как дочка?

Кирилла вопрос слегка выбивает из колеи. Он неуютно ёрзает на унитазе. Голос звучит гулко, и кажется, даже голос в трубке отдаётся среди стен эхом. Возможно конечно, Арс тоже сидит на толчке. Хотя и маловероятно.

— Хорошо. Скоро пойду забирать из садика.

— А это японское жёлтое пятно?

— Покемон. И его заберу.

— Точно. Покемон. — Арс как будто успокоился. — Не трудись возвращать диск. У меня есть копия.

— Я думаю, я попробую с этим закончить.

— И как же?

Его голос словно предупреждает: не вздумай ляпнуть глупость. Кирилл подумал, что зря он начал этот разговор дома. От него сейчас, наверное, разбегаются волны тревоги, будто следы от брошенного в озеро камня, для жены столь же явные. А резь в животе танцует джигу-джигу на его покрасневшем затылке. Это хуже, чем китайская прослушка.

— Сначала скажи мне, как зовут ту девушку на записи. Я хочу знать.

— Может, тебе пойти и утопить это своё желание в толчке?

Кирилл решил, что в каком-то смысле это будет легко.

У него сейчас два выхода. Вымокнуть изнутри от этой боли и соплей, как подгнившая дыня, или разозлиться. Он выбирает второе и повышает голос:

— Послушай, я могу написать эту чёртову музыку. Мне просто нужно с ней поговорить. Даже если не знаешь, где её сейчас найти. Просто скажи мне имя. Из какого она города? Скажи мне.

Арс молчит очень долго. Словно ждёт, что Кирилл устыдится своего выпада и положит трубку.

— Эти сведения тебе ничего не скажут. Она умерла, очень паршиво. В автокатастрофе. Водитель, который размазал её по асфальту, даже не остановился.

Бинго. Шах и мат всем мыслям, которые Кирилл боялся думать, оборачивая их упаковочной бумагой и складывая пирамидкой у двери своего сознания. Теперь они не нужны, теперь их можно просто выкинуть. В какой-то момент он испытал облегчение. А потом вдруг понял, что пирамида из завёрнутых в упаковочную бумагу и перевязанных бечёвкой брикетов гораздо выше, чем он предполагал. Боже, куда как выше, она обступает его, как опоры Эйфелевой башни, опасно качается, грозя обрушиться на макушку… Кирилл ощутил, как дрожит под ним тень, как вдруг зазудела обратная сторона глаз.

А потом вдруг всё прошло. Башня устояла.

Водитель, который размазал её, — так сказал Арс. Кирилл почувствовал дикую злость. В каком-то фильме он уже слышал эти слова, и такой же усталый голос. Ты дерьмовое клише, хотел сказать Ястребинин трубке, но промолчал.

Может быть, опасаясь китайской мафии.

— Что ты будешь делать? — продолжает Арс, и Кирилл представляет, как он трёт переносицу. Комок усталости. Может быть, хрящ уже разрушается от кокаина, и до мирной старости в диспансере этой рок-звезде осталось недолго. — Принесёшь цветочков, посидишь на могилке? На кладбище хреновая акустика, поверь мне, запись будет кошмарной.

— Нет.

— Тогда — что?

— А знакомые? Друзья? Родственники… Кто-то же должен остаться.

— И ты этим удовлетворишься?

Вот тут он попал в точку. Усталый музыкант, которого опекает собственный менеджер, больше всего похожий на сифилистичную стерву, и молодой музыкант, предусмотрительно сидящий со спущенными штанами на толчке, чтобы не обделаться от того, что он услышит в трубке, их объединяет она — неудовлетворённость.

— Пожалуй, нет, — говорит Кирилл и чувствует, как гудящая, натянутая между ними до предела нить слабнет, словно кто-то ослабил колки. Немного поколебавшись, он добавляет:

— Может, тебе стоит с этим завязать? С этой гадостью в твоих венах.

Арс смеётся ворчащим смехом, удивительно приятным.

— Чтобы давать мне советы, ты…

Кирилл думает, что услышит — ты ещё слишком молод. Готовится промолчать в ответ — жизнь ведь действительно ещё вся вроде бы впереди. Но Арс говорит:

— …уже далеко не так молод, верно?

И отключается не попрощавшись.

— На работу не опоздаешь? — говорит, проходя мимо туалета, жена. Кирилл слышит удаляющееся: — Засранец.

Конечно же, нет, — говорит он про себя с улыбкой. Она такая умница, Мариша, всегда начеку.

Глава четвёртая

Когда дверной звонок, наконец, умолкает, Арсу кажется, что звук навсегда обосновался в его голове. Гуляет от уха до уха, взбивая серое вещество в коктейль.

На площадку выглянула соседка, и кто-то объясняет ей, что раз никто не открывает, это вовсе не значит, что его друга нету дома. Совсем, нахрен, не значит.

— Нет, я не пьяный, — доказывает он скандальной бабке-соседке. Наверное, на шум выглянули ещё несколько жильцов, их голоса невнятным гулом примешиваются к первым двум. — Да вызывайте вы кого хотите!

Когда шум улёгся, дверь шепчет стуком.

— Эй, давай открывай. Я знаю, что ты здесь.

Когда на площадке бушевал блицкриг, Арс думал, что его всё-таки нашёл этот смешной мальчишка. И теперь лениво гадал, хватит ли у того терпения выкурить из логова медведя или же нет. Он лениво катал эту мысль, как кусок полурастаявшего масла, из угла в угол пустой черепной коробки. Но голос за дверью вовсе не был голосом Кирилла.

А, всё равно, — думает он, шаркая к двери. — Этого следовало ожидать. А вот мальчишка бы меня удивил.

На него светит улыбка Блондинчика.

— Ну как тебе представление, старик? Смачно? Я сказал им, что ты мой дружок-гей и ты собираешься утопиться в ванной из-за того, что я нашёл себе другого.

Арс идёт в комнату, захлопывая по дороге открытые дверцы шкафов. Блондинчик проходит следом.

— Что это у тебя тут?

На полу неопрятными комками валяется одежда, всякий хлам вперемешку с пакетиками от одноразовой лапши. Как будто туда опрокинули несколько мусорных корзин. Повсюду, словно последствия короткого осеннего снегопада, листочки из блокнота. На круглом журнальном столике их больше всего, присыпанных пудрой.

В этой квартире Арс был прописан, но появлялся здесь не часто, предпочитая ночевать с какой-нибудь из подруг по лиходеевским впискам. Если ночь заставала где-то рядом с такой, он звонил Лиходееву, и тот приезжал с ключами, порядком сердитый.

Жилое пространство взято в тиски разнообразной техникой. Компьютер с новомодным жидкокристаллическим экраном, напротив кровати — плазменная панель, похожая на дыру в стене. Белый, как ледник, кондиционер над окном.

Арс падает на стул, распихивая ногами хлам. Саша отмечает, как жалко он выглядит среди сверкающих хромом и правильными гранями девайсов. Словно червоточинка в алмазе. Расслабленная поза кажется обманкой. Арс, похоже, сам это понимает, потому как запускает пустой банкой из-под пива в экран плазмы.

Под журнальным столиком льёт в атмосферу металлический звук ноутбук, который Арс, очевидно, притащил с кухни. Играет REM, что-то очень тихое из последнего альбома.

— Ты собираешься возвращаться на работу? Мама-сан, знаешь ли, скучает.

— Я вернусь, когда захочу. У меня творческий отпуск.

— Я уже понюхал этот твой отпуск, — усмехается Блондинчик. — Пахнет коксом и виски.

Арс пожимает плечами. Блондинчик подходит к столику, макает палец в снежную горку. Кладёт его в рот и тщательно обсасывает.

— Что с тобой случилось, приятель? Все волнуются.

— Всё под контролем. Передай им, чтобы перестали звонить. Меня уже затрахала песня на мобильном.

В глазах Саши появляется сочувствие.

— Хочешь, я тебя вытащу? Съем весь твой кокс.

— Это будет слишком сладкая смерть для тебя, — отвечает Арс, ухмыляясь. — У тебя прихватит сердце прежде, чем закончишь. Мне придётся брать ложечку и запихивать в тебя остатки. Возможно, через задний проход.

Блондинчик хохочет.

— Розовые сопли. Как будто я твой друг-гей.

— Как будто ты мой друг-гей.

Саша решает, что настало время для решительных действий. Перед ним сидит старина Арс в своей обычной развязной позе, как обычно, небрежно одетый: рубашка навыпуск, красная и в светло-коричневых пальмах, джинсы-клёш колышутся вокруг босых ступней. Конечно же, курил. Вроде бы такой, как раньше, только скулы изнутри взрезают кожу, и под нижней губой — неполотые огороды щетины. Он потянулся, чтобы сграбастать Арса за воротник.

— Пошли-ка. Папаша немного тебя поучит.

Арс уворачивается, а когда он тянется опять, отбрасывает руку. Встаёт. На шее набухли узлы, челюсть хищно отвисла, и лицо стало походить на череп. К нижней губе прилипла сигарета. Бедный Йорик, мать его. Перезагрузка.

— Послушай, — говорит Блондинчик, бессильно сжимая и разжимая кулаки и гадая, в какой же момент всё переменилось. Тело под пальто вспотело, и бока щекочут противные ручейки пота. — Послушай. Я могу тебя вытащить, в какое бы дерьмо ты не вляпался. Прыгнем в машину и покатаемся по городу, а, что скажешь? Завалимся в клубешник, поснимаем тёлок. У меня отобрали права, ну да и хрен с ними. Хуже всё равно уже не будет.

Под ногами хрустят битые бутылки. Блондинчик вдруг обнаружил, что он не разулся. Он пришёл не в гости к другу, он пришёл сюда воевать, но битва проиграна, и остаётся надеяться, что враг за каким-то фигом всё-таки выкинет белый флаг, соблазнившись гуманитарной помощью.

Арс ощупью возвращает на ножки оброненный стул. Когда он упал, никто толком не заметил. Теперь уж точно у соседей есть повод вызвать для них синий бобик. Мебель громят, как же.

Садится вновь, развернув стул спинкой к себе.

— У меня вот здесь — он касается виска, — полопались лампы, вот так вот.

— Уверен, что бы у тебя там не было, это лечится.

Блондинчик договорил последние слова, уже чувствуя себя последней сволочью. Но договорил — упрямо, до последней точки.

— Теперь не то, — Арс словно не слышал Сашу. Он устроил локоть на спинке стула, а голову в ладони, погрузив пальцы в отросшие, сальные волосы. — Теперь радио есть в каждом мобильнике. Но ловят все они совсем не то, что нужно. Понимаешь? Мы всё просрали, а теперь у меня в голове лопаются лампы.

Саша молчит, сложив ладони в карманы.

— Кто знает, что на самом деле заглушило это радио, — Арс качает головой. — Хотел бы я это знать. Какая-то шестерёнка внутри сломалась, и весь механизм дал сбой.

Он внезапно встаёт, придерживаясь за спинку. Обращает к другу синяки, которые выглядят куда гуще голубых глаз.

— Не вздумай больше хватать меня руками. Лучше посижу дома. Буду смотреть всякую байду по ящику. Сбегай лучше мне за пивком. В леднике осталось всего ничего, а лучше иметь боекомплект. Верно?

Арс вышел, расшвыривая ногами мусор. В ноутбуке рулетка винампа выстрелила Саном и Бабкиным.

— Нева-нева-нева-неважно, — нашёптывает Саша почти бессознательно, — Ни боли, ни жажды…

На столе присыпанные порошком валяются корочки от трёх или четырёх блокнотов и пружинка от отрывного, по всей комнате разбросаны листочки всех оттенков белого, разного формата, словно приглашая собрать какой-то извращённый вид пазла, вернуть их все под свои обложки. Нет уж, не дождётесь, решил Саша, пытаясь разобрать каракули. Все исписаны, по большей части по паре строчек сверху или поперёк, но попадалось и больше надписи, с заштрихованными и перечёркнутыми частями. На карандаш нажимали с такой силой, что он крошился, оставляя грязные пятна.

Он открыл окно, и листы снежной бурей поднялись в воздух, заклубились вокруг, словно клочья тумана. Блондинчик вспомнил фильм, где с неба падал пепел. Кажется, там показывали войну.

— У тебя тут опасно курить. Того и гляди рванёт, — крикнул он в пространство.

Нет ответа.

Мерзость сочится, как будто на сердце тает замёрзшая придорожная лужа. Ощущение, что он вот сейчас совершит предательство, что-то на уровне ножа в спину или угона бабы лучшего друга. Или даже просто собирается измазать его дверь говном. Что-то вроде шутки, только это уже не шутка, этакая пакость.

Он принимается комкать листочки и засовывать их в карманы пальто. Набивает карманы словами — вот как об этом написала бы жёлтая пресса. Набивает словами карманы. Сане нравится, как это звучит, он прокручивает эти слова в голове снова и снова, и от них начинает вонять тухлятиной. Как будто в бумагу, которая занимает место в его карманах, заворачивали дурно пахнущую рыбу.

Он вышел, прикрыв за собой входную дверь.

Тем же вечером Блондинчик спускается в духоту и тёплый запах метро, и ему чудится там аромат кофейных зёрен. Сандра дома. Она, в фартуке с розами, сооружает на сковороде что-то томатное и очень кисло пахнущее. Руки у неё все в помидорах, как будто в крови. На столе в блюде мясные обрезки и открытая банка горчицы. Играет старый кассетный магнитофон, звук убавлен почти на минимум, и Гребенщиков еле слышен за шипением масла на сковородке.

— Ну что? — спрашивает она Сашу.

Он показывает свои трофеи. С отвращением вытрясает из карманов, раскладывает на столе. Сандра читает, водя ногтем по каракулям и шевеля губами. Под ногтями застряли белые томатные семечки.

— Нужно позвать остальных.

Пока Блондинчик сгребает со сковородки томатное месиво и мажет его на хлеб, Сандра звонит Лиходееву и Сургучу.

— Что-то наши собрания стали слишком частыми, — заявляет по телефону Сургучев. — И слишком мрачными.

— Жизнь вообще не леденец, — отвечает ему Сандра. — Давай тащи свою жирную задницу.

Они ни о чём не говорят. Саша ест, собирая подливку ломтём хлеба с подбородка, ищёт в холодильнике пиво и ставит запотевшую банку на стол. Он ест и ест, и ест, и постепенно возникает ощущение, что в желудок складывают камни. Старается ни о чём не думать.

Он знает Арса всего четыре года. Куда меньше, чем, к примеру, Малыш, и даже меньше Сандры. Сандра познакомилась с группой, помнится, на каком-то вокзале. Дрыхли на чехлах с инструментами, беспечные такие, что она сначала умилилась. А потом, засучив рукава, серьёзно взялась за этих кукушат. Уже потом появился Лиходеев, Сургуч и он сам, подобно добавляемым к основной теме инструментальным дорожкам, из которых получалась музыка.

Когда они играли, они были единым целым. Арс стоял у руля, как морской капитан, вращая его то вправо, то влево. Не раз он напивался и отсыпался в трюме, не раз падал за борт. Тогда к штурвалу вставала Сандра, изрыгая проклятья и дымя сигаретами, вела судно сквозь рифы музыкальных лейблов и продюсеров. Лавировала между мелями, о которых знала только она.

Но направление неизменно выбирал Арс.

Теперь Сандра вновь у руля, но рутер у капитана, и он погружается с ним на морское дно. В этом рутере, возможно, записаны они все, и теперь их имена размывает солёной водой.

Они с Сашей быстро спелись. Вместе куралесили по московским улицам и в респектабельных заведениях, вместе напивались и брели под утро домой, поддерживая друг друга. Словно парни с одного двора. И тем не менее Арс всегда был для него загадкой. Никто не знал, что он выкинет в следующий раз, никто не догадывался, что им движет. Его прошлое покрыто чернильными разводами, в будущее он шагает, ничем не освещая себе дорогу. И кочки, о которые он запинается, достаются только и исключительно ему. Все, кто идёт следом, Лиходеев, Сургучев, Сандра, светят себе под ноги фонариками и не видят этих кочек.

Что нам делать с пьяным матросом — напевает Гребенщиков, и Саша против воли прислушивается к словам, надеясь найти к ним ответы:

Сандра больше не притрагивается к бумагам. Бросает в кастрюлю вариться макароны и закуривает, пачкая томатной пастой сигареты. Стряхивает пепел в раковину. Где-то совсем рядом шумят возвращающиеся с работы люди, и что-то объявляют по громкоговорителю.

Стук в дверь доносится как будто из другого мира.

Это Лиходеев. Плащ на нём как будто сделан из резины — наверху всё ещё идёт дождь. В руках он держит шляпу, настоящую фетровую шляпу, и с неё стекает вода. Он видит скомканную и разбросанную по столу бумагу, говорит визгливым голосом взбалмошной мамаши нескольких подрастающих чад:

— Вы что здесь, курите?

Наверное, музыканты, какими взрослыми они не кажутся, какая щетина не покрывает их подбородки, и какие никотиновые пятна не появляются между пальцами, навсегда останутся детьми. Стрелка их возраста застряла на четырнадцати-пятнадцати, времени, кода у других начинают пробиваться через скорлупу детской беспечности какие-то амбиции. Можно сказать, для этих вечным приютом стали девяносто пятый — девяносто шестой, жвачка Toorbo и Денди с циплячно-жёлтыми картриджами.

Подобные шутки, как и эксцентричные выходки, Сандру больше не удивляют. Она привыкла быть им матерью.

— Это Арс.

За спиной Лиходеева маячит фигура Сургуча.

— Вы что, скурили Арса? — кудахтая, спрашивает он.

Пролезает в дверь боком, и в помещении сразу становится теснее. Слышен запах лука и крепкой пивной отрыжки.

— Закрывай дверь и садись, — говорит Сандра, расставляя тарелки прямо на мятых листах, используя их как скатерть. — Макароны подоспели.

За стеной пролетает поезд, пока они втроём рассаживаются вокруг стола, открывают пиво или наливают себе кофе из плешивого кофейника. Сургучев ставит себе на колени ноутбук, кабель сети тянется за ним, похожий на крысиный хвост. Водит пальцем по тачпаду, оставляя жирные отпечатки, и словно ни о чём не беспокоится. Его борода вся в крошках и похожа на губку-железку для мытья посуды.

— Не залей мне клавиатуру, — сварливо говорит Сандра.

— Что я тебе, ламерюга какой, — возмущается тот, двумя пальцами сжимая за горлышко бутылку. Пальцы у него такие большие, что кажется, этого горлышка нет совсем, а бутылка растёт у него из кулака. — У тебя есть мышка? Дай, а?

Лиходеев сосредоточенно читает надписи на блокнотных листах. Наконец поднимает глаза, переводит взгляд с Сандры на Блондинчика и обратно. Зачитывает с одного листа:

Что это? Хокку?

Сандра жмёт плечами. Саша отводит взгляд, копошится в корейском салате. В блюде плавает одна бумажка, наполовину пропитавшаяся острым оранжевым соусом.

— Это не хокку, — не отрываясь от экрана, говорит Сургучев. Декламирует:

— Вот это хокку, — продолжает он. — Басё. А это дребедень.

Лиходеев возвращается к чтению. Лоб собирается задумчивыми складками. Руки комкают бумагу, медленно и осторожно, словно стараясь сложить её по уже обозначившимся сгибам.

— И что, здесь такое — всё?

— По большей части, — отвечает Сандра. — Две, три строчки, редко больше.

— Всё серьёзно?

Саня отвечает:

— Более чем. Я пытался его сегодня немного растрясти, но ничего не получилось.

— Может быть, дать ему немного времени.

— У него было время. Полгода в клинике и ещё год потом, пока он где-то шлялся, — теперь Сандра говорит резко, глядя в глаза Лиходееву. Тот отводит взгляд. — Это бизнес. Как можно работать, когда ни в чём не уверен? Когда все твои планы написаны мелом на стене. К следующему году, к поездке в Германию мне нужен альбом. И команда, в которой я буду абсолютно уверена.

С ней никто не спорит. Лиходеев выглядит усталым. Он сидит прямо в одежде, полы пальто уныло подметают линолеум. Утопил руки в просторных карманах, сгорбился и напоминает усталого детектива из классических американских фильмов. Тех самых, небритых, в шляпе и с сигаретой.

Шляпу он бережно положил на соседний стул.

На какое-то время наступает тишина. Саша звонко цокает вилкой по фарфору, звук напоминает звон церковного колокола. Потом спохватывается и откладывает вилку.

— У меня кое-что есть, — говорит Лиходеев. — Парочка стихов, ещё с института завалялась. Запишем альбом в стиле ретро. Хреново кантри.

— У меня тоже есть, — подхватывает Сургучев, сопровождая свои слова щёлчками мышки. На экране логотип Livejournal, мобильник подключен к ноутбуку и усиленно грузит что-то в сеть. Один из его собственных блокнотов здесь, он положил его под мышку в качестве коврика. Все присутствующие видят его широкую спину в майке-борцовке, и вынуждены разговаривать с ней.

Лиходеев, Блондинчик и Сандра мрачно смотрят друг на друга. Молчание нарушает только какая-то песенка, которую Сургучев напевает себе под нос вразнобой с шепчущим магнитофоном.

Сандра принимает решение. Хлопает в ладоши:

— Начинайте, ребята. Завтра в студии посмотрим, что можно сделать.

В субботу «Странные сны» впервые выступили без Арса. Нельзя было назвать шоу успешным, но и провалом Сандра не назвала бы. Они пошли на этот шаг, вот что главное. Саня объявил, что Арс, к сожалению, довольно тяжело болен, а так как это шоу для них важно, блин, чёртовски важно, петь сегодня будет он, и в не совсем обычной для «Снов» манере.

«Болен» применительно к музыканту означает только то, что он лежит в гримёрке и пускает слюни в луже собственной блевотины. «Тяжело болен» означает примерно то же самое, только пускает слюни он в белесой кокаиновой каше.

Это был бесплатный концерт, совместный с Алисой и ещё парой групп, и поэтому никто не потребовал назад деньги за билет. Большая часть бурлящей там, внизу, толпы пришла посмотреть на Кинчева, хотя какая-то доля фанатов «Снов» и других музыкантов там тоже была.

Сандра всё время стояла за сценой, привалившись к какой-то опоре, что вибрировала от звуковых волн, и скрестив на груди руки. Глаза закрывали тёмные очки, и под толстенными стёклами они были сухими, как дюны Каракумы. Цепкими глазами музыкального продюсера.

«Странные сны» выживут. В опухоль, что гонит по венам яд, уже врезается нож хирурга, первый гной вот прямо сейчас промокают салфеткой. Опухоль эта у самого сердца, и крови будет много, и ребятам понадобится время, чтобы сыграться на этот раз уже втроём… Почти все, конечно, думают, что это невозможно, но holy fuck, как выкладывается Сургучев! Промокшая от пота майка хлопает, как парус, натягивается между лопатками и вновь проседает, когда рука с перемотанной посередине скотчем палочкой показывается над головой, и, кажется, весь этот жар бьёт в лицо только от него одного…

«Мы начали впятером, и дальше пойдём уже вчетвером,» — вроде так сказал Арс через год после того, как они похоронили Малыша. Время ей повторить его слова. «Вы начали впятером, а теперь вас только трое. И что же?»

— Когда-нибудь мы исчезнем с лица земли именно таким образом, — пошутил Саша перед выходом. — Пересохнем, как Азовское море. Кто-то останется последним. Странный, мать его, Сон, а потом — ничего. Останешься только ты, мать, продавать пластинки в переходе.

Хотя Блондинчик и сказал, что Арс приболел, уже то, что они вышли сегодня на сцену без него, кое-что значило. Фанаты не дураки, догадаются, что всё это значит. Вполне возможно, что от них, как от съеденной груши, останется теперь жалкий огрызок. И тем не менее ей нравилось то, что звучит сейчас со сцены. Мощный фанк, кое-где даже рэгги, сдобренное обильными клавишами. Возникший неизвестно откуда диско-панк, зазывающий растрясти содержимое желудков и, возможно, выплеснуть под ноги соседа только что выпитое пиво. Соло на басу, Саша играет слэпом, слышится RHCP закваски золотого девяносто первого. Старые песни меняются до неузнаваемости, там, где была гитара, теперь звучит месиво из сэмплированой электроники, ударных и баса. Ребята старались, три дня подряд корпели над материалом в загородной студии. Переписывали заново, играли и так и эдак, ругались, хлопали дверьми, и сигаретный смог ползал за ними из комнаты в комнату, словно живое существо. Натужно гудела электроника, на которой — вообще на каждой ровной поверхности — множились стаканы с засохшей на дне жидкостью.

Белый порошок неожиданно оказался в немилости. Сначала его хотели заменить марихуаной, Сургучев даже привёз с собой небольшой гербарий (я как Джа, — без конца повторял он, явно слабо представляя, что это значит, — я как Джа, ей-богу! И хохотал, хлопая себя по животу), но в горячке работы о нём благополучно забыли.

У микрофона стоит Блондинчик, «Сладкоголосый Фернандо Блондинчик», как метко окрестил его Лиходеев. После «сломанного» вокала Арса это на самом деле были трели соловья, Бон Джови в самом расцвете. Правда англоязычные песни ему не даются совершенно, — отметила про себя Сандра.

Она шарит взглядом по толпе в поисках фанов «Снов». Вот они, стоят тесной группой, похоронная процессия, мать вашу, не решаются даже поднять флажки и развернуть перетяги. Далеко не все смогут понять отсутствие Арса и новое звучание. Это нормально, всё идёт, как должно идти. Старые, возможно, потеряются, но появятся новые, например, вон та девчушка, что танцует под музыку, руки летают в воздухе над головой, как две белые птицы. На ней оранжевый топик, и Сандра вдруг чувствует на языке привкус апельсинового сока.

Не все переживают такую кардинальную перемену в составе, но они переживут, теперь она знает точно. Просто не могут не пережить.

Пауза, заполненная мощной ритм-секцией, и вот уже в ушах плещутся надрывные звуки саксофона. Саша учился играть на нём у Малыша, когда тот, вольный, как сорвавшийся с ветки лист, болтался по миру в компании Арса; и с тех пор, как Малыш погиб, не брал в руки этот инструмент.

Блондинчик раздувает щёки так, что обозначились синие вены, словно реки на глобусе. По смазанным лаком волосам на шею струится пот. И музыка струится, мелодичный, медлительный, сдобренный электроникой джаз. В задних рядах слышатся аплодисменты, намечается какое-то движение. Сандра присмотрелась — и выронила сигарету. Танцуют! Господь Всемогущий и Благостный, на концертах «Снов» ещё ни разу так вот не разбивались на пары и не танцевали.

Нет, на Азовское море это никак не смахивает — думает Сандра, чувствуя, как на пересохших губах зудит улыбка. Не пересыхающая вода — а полыхающая во вспышке сверхновой звезда. Они сгорят, а не пересохнут. Только так.

На второй день после их общего сбора в берлоге гудки после набора телефона Арса сменились женским голосом. «Телефон Абонента выключен или находится вне зоны действия сети», — сообщает он вновь и вновь, и Сандре слышится, как щёлкает механизм, перематывающий запись.

Тогда она упаковалась в свой джип, леворульную тойоту 1975 года, и поехала к нему. Москва плывёт вокруг исполинским айсбергом, то и дело осыпаясь потоками машин, и плещется в стекло водой утренних луж. Радио, убавленное почти до минимума, шелестит, и Сандре слышится треск ломающегося льда.

Сандра собиралась съездить сюда и раньше, но каждый раз лёд под ногами ломался, втягивая в повседневную суету. Звонил менеджер из «Century Media», уточнял, выступят ли «Сны» с Алисой в субботу. Сандра ответила, что конечно да. Они выйдут и взорвут танцпол и всё, что возможно взорвать…

У Арса достаточно времени, чтобы снюхать свой кокс, так она думала, а также весь стиральный порошок, что обнаружится в ванной. Уже потом, во время лихорадочных ночей перебора материала (Лиходеев шутил, что они могли бы записать за эти три дня пять альбомов ремиксов), она подумала, что застань она его тогда дома, и уверь он её, что:

— Не стоило так волноваться, мамаша. Я снова в норме, — всё было бы решено. Мятые блокнотные листы, светло-голубые и белые, кружились в её сознании, как падающие листья, на каждом отпечаталась бессильная ярость. Она уже видела такую в детстве, в глазах папы, всегда такого весёлого и полного жизни, а теперь прикованного к инвалидному креслу. Рак крови пожирал его изнутри, и ноги предали первыми. Он уже знал тогда, что скоро умрёт, но сильнее всего страдал от этого в первые недели, когда понял, что больше не может ходить. Этот океан боли и бессилия в глазах отца Сандра запомнила навсегда.

И теперь эти воспоминания всплывали одно за другим, как обломки затонувшего судна.

Она бросила машину, перегородив кому-то выезд, поднялась на третий этаж, втирая грязь в обшарпанные ступени. От стальной пластины двери тянуло холодом, словно от люка подводной лодки, за которым до хрупкого солнечного света километры воды.

Звонок булькал там, разгоняя по щелям тараканов и шпыняя мух. Сандра давила на кнопку до тех пор, пока палец не побелел, а потом ушла, прилепив к косяку свою визитку.

— Ты ездила к нему? — спросил позже Лиходеев.

— Нет дома.

— Точно?

— Да. Если бы было что-то ещё, будь уверен, милиция бы уже развинтила дверь по винтикам. Я умею чувствовать такие вещи. Его просто нет дома.

— Хорошо.

После концерта Сандра едет к нему ещё раз. И находит у двери нового гостя. Он сидит, прислонившись к стене и притянув к подбородку колени, хлопья синей краски, которой был выкрашен подъезд, запутались в его свитере. Этому дому не помешал бы капитальный ремонт, что верно, то верно. Он поднимает лицо навстречу, и овал его белеет в свете тусклой лампочки.

— Ты, — с нотками узнавания в голосе говорит Сандра. — Я тебя помню. Андрей?

— Кирилл, — поправляет её молодой человек. Он поднимается, и Сандре чудится скрип трущихся друг о друга суставов и щёлканье косточек в его длинном тощем теле. Неуютно переступает с ноги на ногу, протягивает руку. На кончиках его чёрных, вымазанных кремом, туфель собралась пыль.

— Тоже на аудиенцию? — Сандра жмёт пальцы. На всю ладонь, длинную и узловатую, её руки не хватает.

— Его нет дома.

Визитка отклеилась от косяка и валялась у ступеньки вместе со сплющенной банкой «Клинского». На картоне отпечаталась подошва чьего-то ботинка.

— Не знаешь, куда он мог уехать?

Кирилл мотнул головой. Нечесаные пряди плескались на лице, пара волосков прилипла к уголку рта.

— Я звонил, но никто не брал трубку. Думал, что найду его на шоу, но Саша сказал, что он болен. — Кирилл трёт щёку и продолжает, — Серьёзно болеет. Что с ним случилось? Он в больнице, или что?

— Просто исчез, — отвечает Сандра, извлекая из сумки связку ключей. Сумка у неё была, как и положено менеджеру и продюссеру серьёзных людей, не сумка вовсе, а чемодан из коричневой кожи, болтающийся на несуразных лямках. — Саня видел его в последний раз неделю назад.

— Я разговаривал с ним неделю назад. По телефону.

— Во вторник?

— В понедельник. Вечером.

— Примерно в это же время, получается. Ну-ка подвинься…

Сандра звенит ключами, замок кашляет, как больная псина, и дверь поддаётся.

— У меня есть ключи от квартир всех музыкантов. Я же их менеджер, верно? Должна знать, сколько у этих полудурков бутылок коньяка в холодильнике и где они хранят своих надувных женщин.

— Ага, — соглашается Кирилл, заглядывая в квартиру. Воздух похож на кофейную гущу, здесь не проветривали уже много дней. Можно было услышать запах горелых спичек, в детстве Кирилл любил этот запах — кто из мальчишек не любил запах спичек и плавленой пластмассы? — он бережно пронёс эту любовь в зрелость, но сейчас по стенкам желудка поползли тошнотворные сгустки.

Сандра, не разуваясь, проходит в комнату.

Кое-где по-прежнему валяются клочки бумаги, как клочки шерсти после кошачьего побоища, на полу в центре зияет чёрное прожжённое пятно, словно большая дыра.

— Что он тут делал? — спрашивает Кирилл.

Сандра не отвечает. Проходится взад и вперёд мимо опрокинутых стульев, поддевая носками туфель пустые бутылки и морща нос. Кровать небрежно застелена красно-белым пледом. Подушка с глубокой вмятиной похожа на большой серый валун. Кирилл подумал, что если туда налить воды, она, наверное, будет держаться. У плазмы разодран экран, так что она напоминает большой зубастый рот. Шкаф открыт, одежда набросана как попало. Всё вместе это выглядит как комната для жертвоприношений, что Кирилл видел в одном фильме ужасов. До киношной точности не хватает только загадочных пентаграмм на стенах.

Они заглядывают ещё в ванну и в туалет и, наконец, располагаются на кухне за столом. Кирилл споласкивает чайник и ставит его кипятиться. В турке осталась заплесневелая кофейная гуща, и он убирает её в мойку.

— Будете что-нибудь? Чай?

— Давай на ты, не маленькие уже, — бурчит Сандра. Она раскладывает перед собой несколько сигаретных пачек, как будто пасьянс. Придирчиво рассматривает каждую. Наконец, выбор пал на жёлтые «Pall Mall», многочисленные дамские Vogue отправляются обратно в сумку. От двери, которую никто не удосужился прикрыть, тянет сквозняком, и кучерявый дым от закуренной сигареты растягивается и скользит следом.

Кирилл пытается вспомнить, как всё-таки её зовут, что-то напоминающее героиню иностранного мелодраматического сериала, вроде бы на S, но тщетно.

— Ушёл, — резюмировала Сандра, губы складываются в ухмылку. С такой ухмылкой, полный оптимизма, но уже догадывающийся о серьёзности своего положения, больной принимает от врача градусник.

— Может, позвонить кому-то из друзей?

— Со всеми его друзьями я и так общаюсь каждый день.

Значит, кроме членов группы никого больше не было, — заключает для себя Кирилл, глядя, как лицо собеседницы, будто сложенное из наждачной бумаги, плавает в дыму.

— Будешь чаю? — переспрашивает он.

— Чай? Нет, спасибо.

— Когда мы открывали дверь, я думал он повесился, или что-то вроде того, — замечает Кирилл с мало уместным оптимизмом.

Она не отвечает, и Ястребинин, глядя в тёмные отсутствующие глаза, не решается больше ничего говорить. Чайник закипает и выключается. Над дверью тикают часы, большая стрелка на двенадцати, маленькая — на семи, хотя на улице приглушённо ворчит полдень. Там качаются ветки, и солнце складывает поверх разбросанной по столу грязной посуды мозаику из теней.

Возможно, таким молчаливым образом они ведут разговоры о хозяине квартиры, каждый сам с собой и каждый на свой лад. Кирилл вспоминает время, когда они с ребятами засиживались на кухне в двухтысячном, закусывая пиво первым альбомом «Снов». Как он обнимал Маришу, держа её на коленях и изнемогая от желания, и как она просила выключить «этого крикливого типа», а он смеялся, уверяя её, что во многом благодаря этой музыке у него появились какие-то амбиции, он вышел на сцену, и сейчас уже практически сам профессиональный музыкант. Кобейн есть Кобейн, а всё-таки нас делают именно те люди, которые действуют в наше время, здесь, рядом. Ты заходишь на их сайты, споришь до одурения на форумах, с нетерпением ждёшь новый альбом и ругаешь EP за два паршивых трека. А в девяностые — до одури разыскиваешь на радиорынках нужные кассеты, переписываешь с носителя на носитель для друзей. Лицо Арса неизменно вспоминается ему будто обёрнутое серой фольгой, с ниточкой слюны на подбородке. Там, в гримёрке, он сидел на стуле, устроив на коленях жёлтые руки, и смотрел невидящими глазами, узкими полосками белков.

Что вспоминает Сандра, он не знает. Под кукольными ресницами комки темноты. Казалось, они пульсируют, когда Сандра моргает или переводит взгляд с одной точки на другую.

— Ему следовало завести кошку, — внезапно говорит она. Фраза эта извивается и корчится, словно выдернутая из косяка и выброшенная на берег рыба, и Кирилл кивает. Он говорит:

— Вы… ты случайно не знаешь ничего о девушке, которая была ему дорога? Её сбила машина.

«Водитель, который размазал её по асфальту, даже не остановился», — вспоминает Кирилл, и дыхание разъярённого, не слишком трезвого человека по ту сторону телефонной трубки.

— Девушке?

— Ну да. Возможно, в его родном городе.

— Ничего, — качает головой Сандра. Взгляд её проясняется.

— Зачем ты его искал? — спрашивает она.

Кирилл колеблется, ощущая, как коробочка с болванкой мешается в кармане на штанинах.

— Наверное, это наше с ним дело.

— Ага. Тогда ладно.

Она бычкует окурок о стол. На фильтре сигареты осталось немного вульгарной красной помады. Кирилл заворожено смотрит, как она переносит вес тела на ноги, замурованные в колготки ходули вздрагивают, осваиваясь со шпильками, такими же красными, как помада, как расправляет воротник блузки и выпутывает из него волосы.

— Пошли. Сюда я кого-нибудь пришлю — убраться.

Кирилл подождал, пока она запрёт дверь. Вместе, в молчании спускаются вниз.

— Тебя подвезти?

— Спасибо. Мне недалеко.

— Тогда удачи, амиго.

Кирилл отходит немного и оборачивается, глядя как колышутся вокруг её ног полы летнего пальто. И когда она распахивает дверь своей «Тойоты», кричит:

— Подожди.

Идёт обратно, и Сандра ждёт, нетерпеливо постукивая каблуком. Выражение лица, которое Кирилл видел на кухне, пропало, словно кто-то вдоволь налюбовался картинкой и нажал на play. Теперь это деловая женщина, монстр своего дела с гипсовым лицом, у которого расписаны до мгновений все свободные минуты. Между губами, как будто в прессе, снова зажата сигарета.

— Арс попросил меня написать музыку под фонограмму.

Постукивание каблука замерло. Сигарета переместилась в другой угол рта — Кирилл на мгновение увидел ярко-розовый язык. Она вся подобралась, словно тигрица, почуявшая газель, новую, неизвестную для неё информацию.

— Какую фонограмму?

Кирилл держит в руках диск.

— Я не знаю кто там поёт. Он так и не сказал, хотя я пытался у него узнать. Я…

Он запутался в звуках, которые никак не желают составляться в слова, и Сандра спрашивает:

— Ты написал?

— Да. Сначала мы с ним думали разрезать всё это на треки и выбросить лишнее. Там много разговоров, фоновой шум. Но в конце концов я сделал проигрыш поверх записи. Только гитара, никакой электроники. Мне показалось, это будет в самый раз, и — вот копия.

— Напиши свой телефон. Вот здесь, на обложке. Я заберу это.

Кирилл набросал огрызком карандаша номер, диск перекочевал из рук в руки. «Тойота» взревела мотором, перевалилась через обочину, чтобы влиться в обыденную до зубного скрежета московскую пробку.

Кирилл идёт к метро, шелестя в карманах мятыми десятками и лелея между рёбрами странную лёгкость.

Диск этот будет крутиться в плеере ещё где-то с месяц, а потом Мариша забеременеет вторым ребёнком, и в повседневной суете голос на записи, говорящий: «Абба, миленький, ну зачем ты всё это записываешь?» как-то сам собой отойдёт на второй план, чтобы потом пропасть вовсе. Диск, должно быть, закатится куда-то в щель между шкафом и полом.

Повторно он будет разговаривать с Сандрой об этой пластинке только спустя пять лет.

В следующий раз Кирилл вспомнил про диск, когда Сандра вновь появилась в его жизни. Загородила ему дорогу, закрыла своей пышной причёской солнце. Тень пачкает глянцевые туфли, Ястребинин медленно поднимает от них глаза на неё — такую же дымящуюся, как прежде. Время вовсю танцевало на плечах своё регги, но в остальном она держалась молодцом. Всё так же сжимает в тесных джинсах поджарые ягодицы, пальто нараспашку, колоколом вокруг тощих ног.

Кирилл узнаёт её сразу же. В голове что-то щёлкает, всплывает картинка, как в старом кино, Сандра стоит возле своей «Тойоты», нетерпеливо постукивая пальцем по стеклу, дверца распахнута, как горло турбины на факультете, где он когда-то учился, вот-вот втянет её в влажное нутро. А вот что там делал он, Кирилл вспомнил не сразу.

Осень взяла Москву в свои руки. Набросала на тротуары дождевых капель, сделала асфальт похожим на рябую змеиную кожу. На улицы налетело голубей, они расходились из-под ног с возмущённым воркованием.

Он возвращается домой с работы. Работа не самая героическая — сотрудник в фирме, которая занимается инженерными коммуникациями. Они занимают целый этаж в новеньком здании из голубого стекла. В стеклянной трубке там скользит скоростной лифт, охрана безукоризненно подтянута, а секретарши все с обворожительными улыбками и готовят потрясающий кофе в своих небольших белых машинках. Пробиться туда было не так-то просто — собеседования, собеседования, и так без конца. Но он пробился и собирался со временем пересесть в кресло старшего инженера.

— Привет, — говорит она хриплым прокуренным голосом, — Рада, что ты меня вспомнил.

— Я тоже… рад тебя видеть, — говорит Кирилл, не уверенный в искренности своих слов.

Она отводит прядку с лица, оглядывает его с ног до головы. Волосы у неё такие же пышные, хотя в причёске появились ниточки седины. На щеках, над верхней губой, на переносице следы косметики. Говорит:

— Постригся. Зря. У тебя голова кажется маленькой.

Кирилл находит своё отражение в мокром стекле автомобиля. Смоляные волосы лоснятся от геля, щёки слегка округлились, а фигура окрепла. Одежда больше не болтается на плечах, как на вешалке.

— Ага. Мне так нравится.

— И перестал их красить, — говорит Сандра с неодобрением. — Тебе шло. С работы?

У Кирилла в руках дипломат, коричневый, кожаный и очень серьёзный. Есть машина, но он не разлюбил гулять, и поэтому предпочитает пройтись пару кварталов до работы пешком. Полезно.

Кирилл прячет дипломат за спиной.

На нём костюм и галстук в красно-чёрную косую полоску. Туфли чёрные, без единого пятнышка, как и положено сотруднику серьёзной фирмы.

Это самое сложное — в такую погоду держать в чистоте обувь и низ штанин. Так и норовят забрызгаться… Многим людям это удавалось легко, как дышать или любить японскую кухню. Должно быть, потому, гадал Кирилл, что они смотрят, куда идут, а он смотрит разве что на провода. Или потому, что они выходят из офиса, прощаются за руку с коллегами и рассаживаются на стоянках по своим джипам.

Он постигал это искусство очень, очень долго. И полагал, что им можно гордиться.

— Больше не играешь?

— Да. Не хватает времени, да и нужно кормить семью. У меня две дочки, — говорит он с гордостью, но она дочками не интересуется.

— Понятно.

В то время таких банд были сотни. Единицы держались хотя бы два года, не говоря о том, чтобы стать известными, и музыканты постоянно кочевали из группы в группу, а иногда пропадали совсем. Вот и Кирилл в своё время наигрался.

— Нужно поговорить, — вещает Сандра всё ещё загораживая ему дорогу.

— О чём?

Она наклоняет к нему медный овал лица. Секунду или две размышляет, правильное ли приняла решение, и продолжает:

— О твоём гонораре. Тебе будет приятно это узнать.

— Что узнать?

— Лейбл заинтересовался той пластинкой. Конечно, тут есть и моя заслуга, но свой процент от продаж уже лежит у меня в кошельке.

Две тысячи третий для Сандры был словно собачка на поводке. Она никуда его от себя не отпускала. С тех пор прошло пять лет. За это время старшая дочь Кирилла успела пойти в школу, а младшая подыскивала себе мужа в детском садике. Каждую неделю нового.

— Они сказали, что неплохо было бы кое-где переписать вокал. Но я сказала, что это невозможно. Они там убрали всё лишнее, почистили запись.

— Я всё ещё не понимаю…

— Хорошо было бы найти автора. Если у тебя есть какие-то идеи, буду рада выслушать. Хотя, скорее всего она сама откликнется, когда диск увидит свет. Захочет получить свои барыши. Нет нужды бегать за паровозом, если он придёт к тебе сам, верно? Шведская поговорка.

Она показала зубы, ровные и такие белые, словно по ним водила кисточками, стоя на нижней губе, бригада профессиональных маляров.

Будто щёлкнула мышкой по кнопке «рандомная улыбка».

И тут он вспомнил. Обломки кораблекрушения один за другим всплывали в его голове из зелёных недр, чайки садились на них, неловко растопырив крылья и бестолково крича.

— Я слышал, что она умерла. Погибла в автокатастрофе.

— Какая жалость, — без сожаления говорит Сандра. — Ну что же. Значит, родственники. Должны быть родственники…

У Кирилла на языке вертится другой вопрос:

— Что случилось с Арсом?

«Странные сны» были в творческом отпуске, — в который уже раз. Ястребинин следил за их творчеством — краем глаза, вспоминая время от времени и шелестя страницами всемирной сети.

Она замолкает на полуслове, как будто натолкнулась на невидимую стену. Тёмные очки перекочевали в руку, обнажив шелушащуюся под глазами кожу.

— Кто знает. Он так и не появился. Считается пропавшим без вести. Если живой, то, думаю, где-то за границей. Он ведь слишком часто переезжал, чтобы пустить корни. Год тут, год там. Может быть, когда-нибудь увидим его по ТВ, а?

Говорит с ностальгией в голосе. Арс, возможно, уволок в своих пропахших куревом карманах что-то такое, из-за чего о нём стараются говорить как об интересной книжке, хотя и почти стёршейся из памяти.

— Вы хорошо говорите по русски, — сказал Кирилл. — Значительно лучше. Акцента почти не слышно.

— Спасибо. — Она не улыбнулась. — Мы сейчас работаем над дизайном обложки. Будет интересно услышать твои мысли. И зайди в студию, нужно поставить пару подписей. Помнишь адрес? На всякий случай вот визитка.

Наконец его отпускают, и он, не оглядываясь, вжав голову в плечи и волоча за собой дипломат, спешит домой. Смотрит на носки туфель, которые покрываются коричневыми пятнышками, и не видит их.

Дома он выволакивает с антресолей коробки со старыми дисками. Они дышат пылью ему в лицо, но Кирилл зарывается в них с головой, разбрасывая по углам и складывая стопками на коврике у двери содержимое. Мариша пришла с работы, взялась за голову, а потом за веник. Вернулись дети и с восторгом принялись гоняться друг за другом среди высящихся, подобно пластиковым небоскрёбам, штабелей дисков.

Кирилл чувствовал что-то тяжёлое в груди. Это не компьютерная игрушка, которая вдруг вспомнилась с ностальгией, вроде Меча и Магии, и которую захотелось найти, чтобы поиграть снова; не место, где любил бывать несколько лет назад, а сейчас вдруг возникло в памяти цветной картинкой с нарисованными воображением запахами. Это как давняя безответная любовь, давно уже прошедшая, но осадок на сердце ты несёшь через всю жизнь. Ястребинин пришёл к этому выводу и обречённо заключил, что свихнулся.

Но искать не прекратил. Перетряхивал коробки снова и снова, придирчиво разглядывал каждую безымянную болванку. Дисковод ноутбука натужно жужжал, считывая информацию с поцарапанных носителей.

Всё не то.

— Должно быть, остался на прежней квартире, — сочувственно говорит Мариша, глядя на сидящего с потерянным видом среди гор хлама мужа. — Хотя я и не помню. Ты бы хоть сказал, какой диск ищешь.

Кирилл не хочет говорить. Да она вряд ли бы вспомнила этот заурядный фантик среди своей цветной жизни.

Глава пятая

Дверь в подъезд здесь не закрывается в принципе, и внутри гудит ветер, циркулируя по лестничным площадкам. Дом кряхтит, как мучимый ревматизмом старик, потирая позвоночник. Кирилл слушает, как поёт звонок в квартире, и этот звук причудливо перекликается с гудением ветра за плечами. Казалось там, за стальной пластиной, тоже шарахается ветер, гремит на кухне кастрюлями, залезает в висящую на вешалках одежду и машет рукавами, как будто отпугивая ворон. Катает, как позёмку, катышки пыли.

Он отрывает палец от звонка. Задумчиво бряцает ключами от «Опеля», с почти детской обидой блуждая глазами по двери. Машина припаркована около подъезда, чтобы поменьше бежать по вьюге, и хочется туда, в тёплое нутро, чтобы включить печку, и, прилипнув к стеклу, смотреть, как движутся и шевелятся люди, кому не повезло идти с работы пешком. Включить музыку, инструменталки Милен Клаас, не громко, а тихо-тихо, чтобы была еле слышна из-за вьюги, и сонно грезить, как она планирует верхом на своём рояле, словно современная ведьма, музыкальная ведьма, гремя на ветру клавишами.

Можно открыть последнюю «батарейку», банку «Нескафе» с настоящим кофеином, согревшуюся от долгого катания в бардачке машины, включить ноутбук и ехидно заценить погоду на каком-нибудь местном сайте, а потом запустить аську. Быть может, зелёный цветочек напротив Маришеного имени добавит в его существование немного смысла…

Как много приятных вещей можно делать в машине, когда за окном творится такое! Проблема только в том, что он боялся пропустить в зябкой сутолоке нужного человека. По правде говоря, он даже не знает, кого искать. Позже Кириллу пришло в голову, что мог бы подремать в машине часика два, а потом подняться и ещё раз позвонить в дверь. Но на тот момент он об этом не подумал.

Он сказал Марише, что у него командировка в Пензу. Сказал небрежным тоном, что послезавтра он едет туда на все выходные и понедельник, а вернётся, может быть, во вторник. Первая его настоящая ложь жене, не чета тем уколам и туше, которые он наносил своей совести раньше, настолько масштабная, что представлялась огромным катком, который он лихо пропахал на пузе, не умея стоять на коньках.

— Буду по тебе скучать, — сказала она. — Привези детям гостинцев. И не забудь магнитик на холодильник.

Он на самом деле погрузился в «Опель» и вырулил на М5, прихватив с собой папку с бумагами, всегда сопровождавшими его в поездках, однако единственная значимая в этом городе вещь сейчас мешалась в боковом кармане под мышкой, упиралась острым углом. Спокойная обложка, воспроизводящая морской пейзаж на закате, и никаких исполнителей, только название сверху мелким, как муравьиная тропа, шрифтом, тривиальный заголовок — «Песни о жизни».

Кирилл поднялся на площадку выше и, растёкшись грудной клеткой и локтями по перилам, принялся ждать. Полы пальто свисают, подметая ступени, но он этого не замечает, погрузившись в задумчивость.

Вспоминает события двухнедельной давности. В то время он возвращался с работы домой. Заверещал мобильник, застал Кирилла за гаданием на пульсе трафика. Будет ли на Южном пробка или же пронесёт? Подобный вопрос неизменно вставал перед ним, когда приходилось ехать по городу.

Голос незнакомый, смешливый, смех играет на другом конце линии как брызги шампанского над бокалом.

— Привет. Кирилл?

— Да.

— Как хорошо, что ты не сменил номер.

— Кто это? — Кирилл перекладывает трубку от правого уха к левому, чтобы переключить скорость.

— Мы не знакомы, — смеётся девушка. — У меня послание от твоего друга. Я по межгороду, поэтому буду кратка.

— Смахивает на шпионский триллер.

— Так и есть, — на том конце провода отчаянно хотят придать голосу хоть чуточку серьёзности. — Слушай сюда: девушка, о которой ты спрашивал пять лет назад у нашего общего друга, жива. Проживает в Пензе, по адресу… эй? Ты слышишь? Записывай!

Что это? Когда дыхание замерзает в горле, а машину тащит на встречную полосу. Что это? Водитель автобуса, движущегося навстречу, замечает манёвр, отчаянно сигналит и уже готовится рвануть руль влево. Кирилл видит гримасу на его лице, оскаленные в крике зубы.

Кирилл зажимает мобильник плечом, больше всего боясь его выронить, виснет на руле, заставив машину взвизгнуть шинами и отшатнуться от автобуса. Тот проносится мимо, длинный, как состав, с тонированными стёклами, и Кирилл чувствует жар от выхлопов даже через стекло. На первой полосе машин нет и он съезжает к обочине, останавливает машину, включает аварийку. Дрожащими руками достаёт из бардачка блокнот и ручку. Роняет ручку и судорожно выуживает её из-под педалей.

— У тебя там всё в порядке? Подавился бутербродом? — участливо спрашивают в трубке.

— Почти, — говорит Кирилл. — Записываю.

Голос диктует:

— Улица Воровского четыре, квартира семнадцать. Зовут Лена. Записал?

— Записал, — говорит Кирилл, карябая на бумаге последние два слова. Со свистом втягивает через сжатые зубы воздух. Он чувствует себя как после прыжка с парашютом. Или как будто только что лишился девственности.

— Передавай привет, — говорят с той стороны и отключаются.

Он роняет блокнот на колени и спинка сиденья скрипит под его весом. Комком боли пульсируют в голове вопросы. Кто это был, и от какого друга она передавала послание? Неужели от Арса? Почему его так взволновал тот факт, что женщина, которую он не видел ни разу в жизни, жива?

Кирилл не может дать себе ответа.

Он лезет в телефон, но номер, с которого был звонок, скрыт.

Остаётся только надеяться, что все эти вопросы сами найдут у него в голове ответы. Он уже большой мальчик, и знает, что если не паниковать, обычно всё рассасывается само собой.

Два раза он решал что дождался, и тогда душа садилась на скоростной лифт и летела вверх зябким комком по пищеводу. Но каждый раз спускалась потом обратно. Один раз стук каблучков, о господи, миновал второй, и стучит он не по ступенькам, а по его зубам, но на третьем этаже затих, и лязгнул кряхтящим чеширским смехом ключ. Другой раз это был лифт, прикативший скрипя тросом на четвёртый, но пасть его открылась и закрылась, так никого и не выпустив. Кирилл представил как лифт, выкроив пять минут от работы, поднимается сюда, чтобы почитать граффити на стене, задумчиво жуёт губами, продумывая ход в крестиках-ноликах, неоконченная партия которых украшает стену напротив. Там два нолика и крестик, и Кирилл решил, что лифт, без сомнения, играет крестиками.

Лязгнула подъездная дверь, звук шагов, тягучий, как шоколадная паста, слегка шаркающий. Должно быть, пожилой человек. Однако лифт остаётся на месте, и Кирилл нутром чувствует, что на этот раз это она. Та, которую он ждёт.

Кирилл смотрит через лестничный пролёт, как она поднимается. В каждой руке по пакету, один с глянцевой фотографией, изображающей маковое поле, из него торчат какие-то тетрадки; другой — хрустящий пакет из супермаркета. Плечи заворачиваются вперёд, поэтому спина округлая и большая, черепашья голова с большими очками в роговой оправе, она выступает из воротника пальто, покачивается на тонкой жилистой шее. На затылке грозно качается осиный улей, воткнутые в него японские спицы для волос колышутся, когда она вбирает через маленькие аристократические ноздри воздух.

Из кармана появляется связка ключей, и Кирилл распрямляет затёкшие плечи. Дождался. Он начинает спускаться, судорожно выдумывая на ходу, что ей сказать. Женщина ставит пакеты около двери, выпрямляется ему навстречу.

— Я буду кричать, — предупреждает она.

Сейчас, с прямой спиной и испуганным выражением на лице, она уже не кажется такой уродливой. Просто усталая женщина, чьё уродство проступает изнутри поверх напряжённых за рабочий день висков. У неё красивый лоб, высокий и ровный, гладко зачесанные назад волосы.

Он останавливается с занесённой ногой.

— Вы Лена?

— Если вы из комитета по кредитованию, то учтите, срок платежа подходит только послезавтра. Завтра же я заплачу сколько положено. — Говорит она.

Голос сварливый, жилистый и очень высокий. Кирилл морщится от него, как от зубной боли. И всё же это он. Тот самый, что звучал на диске, тот самый, что говорил: «Абба, миленький, зачем ты это записываешь?».

— Я не из комитета по кредитованию.

Кирилл примирительно выставил перед собой руки. Но она словно не слышит. Рвётся в атаку, разбрызгивая вокруг себя жидкий огонь:

— Тогда позвольте взглянуть на ваши документы.

— Я не из комитета по кредитованию. Послушайте. Меня зовут Кирилл. Мы с вами были знакомы когда-то. В девяносто седьмом.

Он благодарит себя за смекалку и, проглатывая комок в горле, ждёт от неё следующего хода. Не знает, куда девать руки — они не к месту и вдоль туловища, и в карманах, и за спиной. Общение с незнакомыми дамами никогда не было сильной его стороной.

— Да?

Она моргает. Снимает очки, беспомощно сжимая их двумя руками, щурится, глядя ему в лицо и пытаясь разглядеть в расплывающемся овале знакомые черты.

— О, теперь я вижу. — Лена водружает очки на место. Кивает. — Да, вижу.

— В самом деле? — Кирилл растеряно улыбается.

— Конечно. Я вас узнала.

Они топчутся на площадке, источая почти ощутимую, покалывающую кончики пальцев, тревогу, и, наконец, она спрашивает тем же холодным голосом:

— Не хотите ли зайти?

Её лицо по-прежнему ледяная глыба. Поднимает с пола пакеты и включает пустую улыбку.

Кирилл проходит за ней в прихожую, где она снимает пальто, прислонившись к стене, стаскивает сначала один сапог, потом второй. С него скользнул мокрый комок снега, и кажется, что начинает таять она сама, окунувшись в тёплый воздух квартиры.

— Разувайтесь здесь, и проходите на кухню. Тапочек у меня нет.

Кириллу становится смешно. Однако он не смеётся. Говорит с тенью улыбки на губах:

— Вы ведь меня не вспомнили, верно? Лена.

— Почему же? — говорит она грубо, уголки губ загибаются вниз, разбегаясь по скулам сеточкой морщинок. — Проходите на кухню. Поговорим о старых временах.

Квартира кажется продолжением подъезда, ещё один тёмный закоулок, куда просто так не забредёшь, и Кирилл тут же пожалел что разделся. Холод заползает в рукава свитера, и Кириллу не хочется расставаться с шарфом. Просто откидывает махровые хвосты назад, чтобы не мешались.

Линолеум холодный, как змеиная кожа, сквозь носки можно почувствовать чешуйки. С правой стороны комната, там темно и вроде бы даже уютно. Виден угол кровати, накрытой мягким пуховым и похожим на ванильное мороженое одеялом. Будь он чуть посмелее, будь он, к примеру, Арсом, он бы непременно сунул туда нос, посмотреть, что и как, и оценить обстановку.

Прямо кухня, где от щелчка выключателя разливается свет, неспешно, метр за метром, словно проходя через огромную глыбу льда. Посередине стол, завёрнутый в белую скатерть, словно в полиэтилен, дальше холодильник и шкаф с кухонной утварью, и темнота за хрупкой перегородкой из стекла, на которую налипает и отваливается под бесшумными плетями ветра снег. Кирилл снова думает о своём «Опеле», о тёплом жёлтом свечении приборной панели.

Он ищет глазами миски на полу, и не находит. Домашних животных нет. Кирилл не сразу замечает, что говорит это вслух.

— Терпеть их не могу, — откликается Лена. Она из того типа людей, что не прощает ошибок. Если уж сказал, то будь любезен получить ответ. — У моей подруги есть кошка. Огромный лохматый зверь. Вы бы видели. От него только шерсть, и больше ничего.

Лена щёлкает чайником и расхаживает туда и сюда с недовольным видом.

— Чем вы сейчас занимаетесь? — Спрашивает Кирилл. Он не может заставить себя называть её на «ты», как, по идее, положено старым знакомым, а она и не предлагает.

— Я учитель музыки.

— Детей, значит, мучаете?

Зрачки у неё сквозь стёкла очков напоминают две пули, что смотрят на него из стволов охотничьего ружья. Кирилл смущённо улыбается, вертит в руках коробочку с диском, с которой остался когда освободился от пальто. Лена на неё не смотрит. Размышляет, что бы ответить этому невоспитанному молодому человеку, но, в конце концов, не отвечает ничего. Довольствуется взглядом и разливает в две одинаковые белые кружки чай.

Кирилл жмурится, ощутив на языке малиновую ноту. Это так хорошо, красный росчерк среди белого мира. Пусть чай и химический, с ярлычком «Липтон». Дым над её кружкой остро пахнет киви.

— Любите фруктовый чай?

Она уронила на него свой взгляд и одну из обширных коллекций гримас, и Кирилл от стыда заворачивает в себя плечи. Действительно, какое ему дело до того, какой чай она любит?

— Он вкусный, — признаётся она словно бы через силу. Бухает в чашку пять ложек сахара, и ложка копошится в получившейся гуще, будто экскаватор в песчаном карьере.

На столе ни конфет, ни печенья. Гладь стола, как усыпанная снегом Волга в то редкое время, когда на ней нет даже рыбаков. Надо думать, Арс бы здесь рвал, метал, громко ругался матом и кидался бы предметами обстановки.

— Должно быть, вам нравится ваша работа?

— Да, и у меня всё хорошо. Нормальная зарплата. Я работаю в частной школе, где неплохо платят.

Она начинает рассказывать, потягивая фруктовую гущу из чашки. Сверху курится острый химический запах, а сама жидкость больше всего напоминает не то крем против морщин, не то топливо, на котором она, учительница музыки, будет работать остаток вечера. Перекладывать бумажки, составлять план на будущий день. Быть может, разогреет в микроволновке полуфабрикаты. Кирилл представляет, как эта сладкая жижа течёт по пищеводу, проходя процессы очистки и превращаясь в нефть, а внизу гудят и клацают друг о друга механизмы.

— Дети неблагодарные лентяи, но, с другой стороны, это лучше, чем работать с младшими классами. Подростки лучше, хотя бы некоторые из них сидят спокойно.

Где-то внутри у неё тикают десятки часов и перемещаются сотни стрелочек, отмеряя время которое он у неё сегодня отнял.

Её рвёт словами.

— Это здоровое питание отнимает так много времени. Нужно ездить в специальные магазины за листьями салата в специальной вакуумной упаковке. Там написано, что при выращивании не используются удобрения. А ещё эти водоросли. Ламинария. Они полезные, но такие противные на вкус…

— Как там Абба? — спрашивает Кирилл и светски улыбается.

Механизм даёт сбой, и сахарная жижа стекает у неё по подбородку. Лена пытается вспомнить, честно пытается, возможно, какие-то картинки даже проползают слайдами через её внутренний взор. Комкает губами воздух.

— Абба? Не знаю. Мы не общаемся.

— Что же так?

Она вспоминает, и в глазах мелькает какое-то человеческое чувство.

— Он исчез, кажется, шесть лет назад. Нет, семь. Пропал без вести. Уехал в отпуск и не вернулся. Как вы думаете, куда пропадают люди?

Почему-то этот факт растревожил Кирилла больше всего. Ещё один пропавший человек, имеющий отношение к тому диску. А девушка, которой запись обязана своим появлением, сейчас сидит напротив с замороженным взглядом.

— Не знаю, — говорит он. — Если сами по себе, я имею ввиду, по собственному желанию — возможно, чтобы изменить свою жизнь. Когда тебя как-то держит прошлое, это невозможно. Или чтобы исполнить какой-нибудь долг.

— Какой ещё долг?

— Ну, не знаю. Данное самому себе обещание, например.

Она поджимает губы.

— Нормальные люди так не поступают. Не бросают своих близких ради какой-то прихоти. У вас есть семья, Кирилл?

— Конечно. В Москве.

— Вы в наших краях в деловой поездке?

— Не совсем. Я приехал сюда, чтобы повидаться с вами.

— Со мной?

Кирилл не обращает на холодный требовательный взгляд никакого внимания. Он идёт в наступление. Бросает в бой танковую дивизию:

— Вы помните Арса?

Её лицо сереет, как будто пустыня после заката.

— Это человек, которого я предпочла не вспоминать.

Кирилл говорит вкрадчиво:

— Да? А зря. Он тоже исчез без вести, лет пять назад. Мне кажется, из-за вас. Люди, с которыми, я догадываюсь, вы были близки, теряются. Как листья, которые срывает с ветки ветер.

— Почему из-за меня?

— Хотя, наверное, всё-таки из-за вас прежней, — поправляется Кирилл. — Вы помните, какие пели песни?

— Я давно уже не пою, — она чертит ногтями на скатерти прямые линии. — Порвала с этим чудачеством, когда поступила в институт.

Кирилл не может больше терпеть надменный, с кусочками меди, тон. Срывается, отчитывает её сердито, серьёзно, как учитель провинившуюся школьницу.

— Вы кусок льда, Лена. Мёртвый, безжизненный кусок льда. Арс, при всех его недостатках, был кем-то, а вы стали никем. Пустой пыльной коробкой.

Она смотрит на него, и её глаза, как два огромных резервуара, наполняются слезами. Кирилла отпускает. Странно, говорит он себе с рассеянной улыбкой, слёзные железы давно должны были атрофироваться. Отсохнуть. Бесполезная функция. И насосы, которые эти слёзы качают… Зачем?

Лене нечего ответить, и она смотрит на него с немой обидой.

— Что ж. Наверное, мне пора. Счастливо вам.

На обратном пути он заглядывает в комнату, надеясь обнаружить там каких-нибудь плюшевых медвежат. Или, может быть, небольшой милый беспорядок на столе с участием разноцветных катушек с нитками, какой-нибудь фарфоровой безделушки и гильз губной помады. Чёрт, да хотя бы немытую кружку.

— Выход не здесь, — грассирует сзади нотка раздражения, большой, тощий восклицательный знак.

Всё так чисто, так вылизано, что взгляд проходит ни на чём не замирая, как рыболовный крючок сквозь воду. Учительница. Ясен пень, должна быть примером для подражания. Может быть, ещё и завуч.

Он втискивает ноги в туфли, а она всё так же сидит за столом, руки, локти и пустая кружка с уныло свисающим жёлтым ярлычком свалены в кучу, и смотрит ему вслед. Кирилл захлопывает дверь и летит, прыгая через ступеньки, вниз. Его заносит, и он врезается бедром в перила. Смеётся, чувствуя, как вспухает боль, и бежит дальше.

Мимо, грохоча, как товарный состав, проносится вереница почтовых ящиков. Кирилл останавливается, цепляясь за крайний. Под ногами всё расплывается, трескается, как лёд в половодье, и несёт теченьем вниз по ступеням, и ему хочется обратно в машину. Но всё же находит десять секунд, чтобы отыскать ящик с номером нужной квартиры, и бросает туда диск. Такая, как она, суровая преподавательница музыки, современная деловая женщина, обязана каждый день проверять почту. Вдруг счета. Вдруг расписки, письма из банка, чеки, квитанции, свежий прайс от «TV–CLUB» с новыми товарами.

Слушает, как он проваливается в стальную глотку и, посмеиваясь и морщась от боли в бедре, которая представляется ему воспалённым переплетением вен и капилляров с кулак размером, вываливается наружу, где небесный бармен взбивает для него молочный шейк из свежего ветра, с шапкой снега и пеночкой туч над головой.

Абба выносит и ставит на площадку походный рюкзак. Поворачивается, чтобы запереть дверь, и краем глаза видит поднимающегося по лестнице Арса. Ключ замирает в руке, и квартира шустро втягивает его обратно. Гудит обшивка двери, и с той стороны задвигается на место язычок замка.

Арс подходит к рюкзаку Аббы, новенькому походному Bask, туго перетянутому шнуровкой. Рюкзак тяжёлый и кренится на одну сторону, грозя вот-вот повалиться, и Арс ногой отодвигает его к стенке.

— Эй, братишка, — говорит Арс.

— Я тебе не открою.

Голос из-за двери тяжёлый, едва не скатывается на рык. Насколько успел увидеть Арс, Абба теперь коротко стрижётся, зато отпустил щетину, и через неё чудится, как будто щёки горят огнём. В уголках глаз в складках морщин собрались веснушки.

На площадке три квартиры. Где-то орёт телевизор, пахнет тушёной рыбой и въевшимся в стены табачным дымом. Такой из подъездов не выбить уже ничем. Как будто оказался в лёгких курильщика.

Стены обветшали с тех пор, как они собирались здесь в последний раз. Надписей прибавилось, краска под потолком отслаивалась целыми пластами, обнажая предыдущий слой, а под ним — рыжий кирпич. А самое главное — появились рисунки на стенах.

— Да брось. На пикник собрался?

За дверью язвительный и хриплый голос:

— Да, думаю свалить куда-нибудь на выходные. У меня через сорок минут самолёт, так что ты можешь зайти через час.

— А если не уйду?

— Послушай, я ведь могу сейчас выйти запросто набить тебе морду.

— Это было бы великолепно, — улыбается Арс.

На той стороне немного потеплели. Улыбаются в ответ кривой колючей ухмылкой. Большой дом угрюмо гудит на неё водой по трубам центрального отопления. Арс закуривает, опускается на корточки и приваливается спиной к двери. Тело ноет после долгой ходьбы. Он не был в родном городе уже почти семь лет, и теперь ноги сами потащили в пешую прогулку от вокзала. Снег в отворотах джинсов начинает таять, и они липнут к ногам.

Металл приятно холодит спину сквозь куртку, и Арс чувствует, как Абба со своей стороны тоже приваливается к двери.

— С возвращением, — гудит дверь. Слышится чириканье зажигалки, Арс принюхивается, пытаясь уловить запах чужого табака.

— Я ненадолго.

Взгляд скользит по знакомым стенам. Сколько раз они пили портвейн вон там, у заляпанного подъездного окна. С той стороны залепило снегом, и сквозь него кое-как просачивается свет. Задувает, сигаретный пепел в консервной банке на подоконнике шевелится и ползает по стенкам. Под потолком жёлтая лампочка, света от неё, как будто от свечного огарка.

Конечно, кое-что изменилось. Вот эти рисунки, например… с одной стороны синее небо, где-то под потолком белым крестиком маячит самолёт, белый его след перечёркивает стену. С другой — чья-то рука изобразила поверх облупившейся краски совсем уж сюрреалистичную картину. Задний карман джинсов, только треть чьей-то исполинской задницы. Карман топорщится от содержимого, из него выглядывают люди. Видны плечи и четыре головы, маленькие руки цепляются за край. Парень с девушкой вытащили локти через край кармана, лица обращены друг к другу. Смеются. Будто пришли на набережную, развалились на тёплых перилах, поглядывая на море. Рядом серьёзный мужчина в костюме, с озабоченным лицом поднимает над собой чемодан. Словно спасает бумаги от проносящихся мимо машин и грязи из-под колёс. Ничем не примечательная женщина, курит с усталым выражением.

— Что это тут у вас за Пикассо?

— Это девчонка с двадцать пятой. Она немного чокнутая. Таскает за собой мольберт и несколько альбомов с рисунками. Нарисовала всё это красками, прикинь? По стене, в подъезде. Выходишь выкидывать мусор, и как-то даже стрёмно. Эти все на тебя пялятся… Но, с другой стороны, хоть какое-то разнообразие.

— Они все заняты делом, — говорит Арс. — Пялится только тётка с сигаретой.

— Это да, — соглашаются с той стороны. Скрип кремня не прекращается: чирк-чирк-чирк… — А многие, прикинь, здороваются. Особенно спьяну.

Хмыкают.

— А ты заматерел, — говорит Арс.

— А ты всё такая же глиста. И чё я от тебя ныкаюсь.

— Вот именно.

Снова молчание. Арс не шевелится, выпускает в пространство клубы дыма и смотрит, как мир колышется сквозь них, похожий на рваную простыню. С той стороны тоже не звука, бормочет, отсчитывая секунды, в животе недавно выпитое пиво.

— Нахрена ты вообще приехал?

Гулкий голос без выражения.

Арс зашевелился:

— У меня здесь диск. Во, даже на мобильник скинул. Слушай… Слушаешь?

Динамик телефона надрывается, звуки капают из него свинцовые, как водопроводная вода.

— Это ты прислал?

— Нет, — в голосе Аббы крайняя степень удивления. — Откуда он у тебя?

— Пришёл по почте. Так значит, не ты.

— Нет. И не она. Не представляю кто, если честно.

— Ага. Ладно.

Арс хмурится, потемневшими глазами глядя на мобильник. Большой палец тянется к кнопке выключения, уголки губ опускаются, обозначая морщины на подбородке.

Абба разгребает навалившиеся мысли. Ворочает ими, словно застрявшим в тине веслом. Между делом, как бы о чём-то необязательном, спрашивает:

— Ты уже был у неё?

— Нет. — Голос Арса сыпет ржавчиной.

— Ага. В любом случае, всё это прошлое, брат. Это в прошлом. — Голос теряется среди этих глыб, продолжает вещать, противореча уже сам себе:

— Прошлое — это всё, с чем мы остаёмся, когда опаздываем на поезд будущего. Это всё, что мы с собой увозим в чемоданах, когда на него успеваем. Сухой осадок. Понимаешь?

Арс молчит.

— На каком-то этапе жизнь кончается для всех людей. И потом они живут уже по инерции, снова и снова по ночам прокручивая в голове тот день, когда это случилось. Представлять, как сложилась бы жизнь, если бы они сделали, что нужно. Кто-то напивается из вечера в вечер. Кто-то уходит с головой в любимое дело. Но одна вещь меняется. В твоей жизни уже нет удовлетворённости. Всё кажется безвкусным, как топлёное сало. Бесцветным.

Там, за дверью, выдохлись. Повисло тяжёлое, потерянное молчание, по обе стороны двери — как за крышкой гроба. Наконец, Арс шевелится, разминает затёкшие суставы. Неприязненно косится на рюкзак.

— Не опоздаешь на самолёт?

— Ладно, не парься. Помнишь избушку?

— А-аа, понятно. Дорогу-то помнишь?

— Кое-что подзабылось, но в общем, я думаю, не потеряюсь. А потеряюсь — оно и к лучшему.

— Захвати лучше топор. Старый совсем никуда не годится.

За стеной слышится возня.

— Точно. Забыл. Спасибо.

— До встречи, старина, — Арс, словно приняв решение, поднимается, щелчком отбрасывает окурок. — Гуляй свой отпуск.

Ботинки стучат по ступенькам, отпихивают с дороги банку из-под пива. Приминают снег у подъезда, холод забирается за воротник. Успело стемнеть, и Арс идёт мимо старых клумб в автомобильных покрышках к реке света, в которой снуёт народ. Вливается ещё одна озябшая искорка, мимо парочек, мимо гуляющей молодёжи и припозднившихся стариков.

Поезд до дома уже через час, нужно успеть, есть ещё одно дело, которое он должен закончить.

Ты знаешь, что мы больше не увидимся, — думает Абба, и мысли в пустой квартире катаются, как шары для боулинга. — Ты знаешь, где меня искать, но если ты придёшь туда со своим камнем на сердце, ты меня не найдёшь. Мы будем сидеть за одним и тем же столом, вариться в одной и той же темноте, но друг друга не увидим. Потому что у каждого из нас свой камень.