Пропавший чиновник

44

В квартире Амстеда на улице Херлуф–Троллесгаде сидит молодой человек.

Стройный и смазливый молодой человек. Он сидит в кабинете, в кожаном кресле, за турецким курительным столиком. Но не курит. Не выносит табачного дыма. Спиртных напитков он тоже избегает. Алкоголь может погубить тот особый дар, которым он наделен.

Это Эйнер Ольсен, медиум, посредник между фру Амстед и ее покойным мужем.

В квартире все осталось, как было. На лакированном ломберном столике стоит портрет Теодора Амстеда в кожаной рамке. Амстед чуть–чуть смущенно оглядывает комнату. На лбу у него две глубокие скорбные складки.

В кабинете царит полумрак, какой бывает во время спиритических сеансов. Желтовато–коричневый пергаментный абажур с отделкой из парчи и шелковой бахромой затеняет лампу. Освещенная этими бронзово–желтыми отблесками, фру Амстед выглядит совсем молодой.

Они сидят в «берлоге» Теодора Амстеда и беседуют о жизни и смерти, которая на самом деле есть не смерть, а лишь изменение состояния, переход в другой мир.

Фру Друссе, поэтесса, в свое время принесла фру Амстед весть из мира духовного. Но фру Друссе уже не бывает на улице Херлуф–Троллесгаде. Эти две дамы теперь не узнают друг друга. Их теплая дружба перешла в ожесточенную вражду.

Разлад у них начался с чисто религиозных вопросов. А затем прибавилось и еще кое–что. Пропасть, разделяющая их, глубока и непреодолима.

Фру Амстед, правда, уверовала в спиритизм, но не вступила в такие тесные и сердечные отношения с братьями и сестрами по общине, как фру Друссе, и не открыла им свою душу.

Присутствуя на спиритических сеансах, фру Амстед научилась пользоваться тем остроумным духовным механизмом, который устанавливает связь между потусторонним миром и теми, кто еще живет на земле.

Но она не регулярно посещает храм, не является ревностным участником богослужений, не возносит вместе со всей общиной молитв. Она не вербует новых братьев и сестер. И не оказывает кружку верующих той материальной поддержки, которой можно было ожидать от такой состоятельной особы.

— У нее лишь чисто эгоистический интерес к спиритизму, — говорит фру Друссе. — Она все еще проникнута земным высокомерием. Нет, она не из тех сестер, которые самозабвенно служат нашему делу. Ее душа черства и предана мирской суете.

Это суровые слова. Но за ними последовали еще более оскорбительные упреки и обвинения, которые фру Друссе высказала в присутствии владельца типографии Да- маскуса и самой фру Амстед; о примирении между двумя приятельницами уже не могло быть и речи.

В кружке не было ни одного человека, который усомнился бы в правдивости сообщений, получаемых фру Амстед от мужа через медиума. Но фру Друссе энергично возражала против того, чтобы один только молодой Оль сен все время являлся посредником между мужем и женой. Почему бы духу Теодора Амстеда не посылать сообщения жене через другого медиума, например через весьма способную Майю?

Несомненно, именно Ольсен настроен на тот духовный лад, на который реагирует фру Амстед. Но разве справедливо, чтобы одна сестра так широко использовала в своих целях способности медиума? Разве это не злоупотребление силами, которые должны служить благу всей общины, а не отдельным частным интересам?

— Мы, медиумы, — несчастные люди, — говорит Эйнер Ольсен. — Мы гак восприимчивы, так сверхчувствительны! Эго такое особенное, пи с чем не сравнимое чувство, когда в гное тело вселяется чужой дух. Собственная твоя душа становится бесприютной н трепещет от страха: удастся ли ей вернуться в свое обиталище? Одолевает усталость… Бесконечная слабость…

— Неужели транс отнимает у вас так много сил? — тихо спрашивает фру Амстед. Она с материнской лаской гладит его светлые волосы. — Бедный мальчик! Вы устали?

— Сейчас я не так уж устал. Ведь у нас с вами полный душевный контакт. Но в нашем кружке!.. Ах, там часто бывает тяжело. Как мучительно сознавать, что рядом сидит человек, настроенный к тебе враждебно. Когда цепь духа не замкнута… Знали бы люди, как осторожно надо обходиться со своими мыслями! А если два духа хотят одновременно вселиться в мое тело, как было тогда в храме!.. Когда, помните, стол развалился на куски… Мне угрожала большая опасность. Я уже и не надеялся, что моя душа вернется в тело. Это было что–то страшное. Ведь, казалось бы, перешедшие в потусторонний мир очищены, свободны от плотских вожделений. Но, к сожалению, многие, слишком многие остаются такими же, какими они были на земле. Я иногда просыпаюсь по ночам и дрожу от страха перед этим Хаконом и этим Друссе, которые еще не достигли чистоты и ясности, всего того, что является предпосылкой жизни в духовной сфере. Я чувствую, что это не любовь, а греховное вожделение, что в мое тело вселяются нечистые желания и помыслы… и они оскверняют его. О, если бы вы знали, как это ужасно!..

— Бедный мой мальчик, мне жаль вас! Это, должно быть, очень тяжело!.. Но здесь вам лучше, не правда ли?

— Конечно! Здесь все иное… Здесь есть родственный мне дух, который хочет перейти в мое тело. В вашем доме царит гармония. Инструменты настроены на один тон. И я, так сказать, остаюсь самим собой.

— Теперь вы не устали?

— Нет, только чуть–чуть. Мне хотелось бы немного посидеть и отдохнуть… Здесь все дышит миром…

— Может быть, вам чего–нибудь хочется? Чаю? Или еще чего–нибудь?

— О нет, спасибо, спасибо… Мое тело получило все, в чем оно нуждается. Ах, как это освежает! Организм мой так истощен, что потребность в материальной пище у меня сильнее, чем у других людей. Но здесь эта пища была предоставлена мне в изобилии. Это укрепляет. Вы превосходно готовите, фру Амстед!

— В самом деле? Очень рада. Да я и старалась.

В столовой бьют часы. Медленно и торжественно. Одиннадцать ударов.

— Поздно уже. Но здесь так хорошо. Такой мир… От этого легко на душе…

— Отдыхайте, отдыхайте. Сколько хотите. Будьте как дома. Я вам бесконечно обязана. Вам и ему…

— Вы никогда не думаете о будущем, фру Амстед? — Он берет ее руку в свою и рассматривает линии ладони.

— Не знаю. Разве вы умеете предсказывать будущее?

— Я мог бы многое сказать вам… Вы будете опять счастливы. Уже здесь, на земле. Очень, очень счастливы. Вы переплывете через большую воду. И будете любить. Чистой незапятнанной любовью…

Он подается вперед и впивается глазами в ее руку, испещренную тонкими линиями. В комнате так тихо…

И вдруг их словно поражает удар тока. В тишину врывается резкий пронзительный звонок; оба испуганно вздрагивают.

Фру Амстед поднимается и идет к телефону.

— Что бы это могло быть? В такой поздний час? О, мне прямо жутко… Только бы с Лейфом ничего не случилось… Я так беспокоюсь за него с тех пор, как он в интернате… Ах, не следовало бы разлучаться матери с ребенком, но при таких обстоятельствах это необходимо… Да, да… Алло! Кто? Что вы говорите! Полиция?

Ольсен с тревогой посматривает на фру Амстед. Он поднимается и из скромности переходит в другую комнату. Но прислушивается внимательно и настороженно.

— Жив? Я это знаю. Конечно, он жив. Ведь смерти нет. Что вы говорите? Мой муж? В Северной Зеландии? Арестован в Северной Зеландии?.. Жил под чужим именем? Но… Но… Да что ж это такое?.. Боже мой, что вы такое говорите? Ах, помогите мне… Ольсен! Ольсен!.. Вы слышите?.. Помогите… Случилось нечто ужасное!..

Она роняет трубку и бежит к Ольсену. Но его уже нет в комнате. Она слышит крадущиеся шаги в коридоре. Потом хлопает входная дверь. Медиум Эйнер Ольсен дал тягу.

45

Теодору Амстеду предоставили не очень–то много времени для отдыха после того, как он прокатился в автомобиле через Северную Зеландию.

В полиции ему учинили подробный допрос. В его деле осталось много невыясненного. Почти год его выслеживали. И вот теперь, когда его, наконец, накрыли, надо получить у него сведения, которые пролили бы свет на это темное и загадочное дело.

Амстед и не помышляет что–либо скрывать. Он привык отвечать на вопросы. Он сдал так много экзаменов, что привык отвечать без запинки, когда его о чем–либо спрашивают.

Но он не все может объяснить, хотя и был бы рад сделать это. Многое осталось загадкой и для него. В его деле сыграли роль происшествия и случайные обстоятельства, в которых он и сам еще как следует не разобрался. Все это не так–то просто и вовсе не так тщательно продумано и подготовлено, как предполагает полиция.

— Чего ради вы это сделали? Почему хотели исчезнуть? Зачем вам понадобилось инсценировать самоубийство?

Нелегко на это ответить. Повидимому, в нем просто- напросто заговорила жажда свободы, которая вдруг прорвалась при благоприятном стечении обстоятельств. Ему захотелось хоть раз в жизни принять самостоятельное решение. Захотелось распоряжаться самим собой, своим временем, своей одеждой и едой. Но нелегко все это объяснить полиции.

— Вы были несчастны в браке?

— Что вы! Вполне счастлив!

— Не может быть. Не покидают же свою жену, когда счастливо живут с ней.

— Конечно, нет!

— Значит, вы были влюблены в другую? У вас была связь с какой–нибудь женщиной?

— Нет! Нет! Для меня не существовало никого, кроме жены.

— Но ведь полиция обнаружила стихотворение, посвященное одной девушке, продавщице из киоска. Его нашли при обыске в вашей квартире на улице Херлуф–Троллес- гаде. Как вы это объясните?

— Это же было так давно. Просто юношеское увлечение. Это не имеет никакого значения. Ни малейшего!

— Как фамилия этой женщины?

На этот вопрос он не может ответить. Зачем причинять неприятности ни в чем не повинной продавщице из киоска? Да он и не помнит ее фамилии.

Но почему он поссорился со своей женой? Почему они стали врагами?

Да они вовсе не ссорились. И никогда не были врагами.

Значит, тут было взаимное соглашение? Жене было известно об его плане? И все было задумано для того, чтобы получить страховку?

Нет! Нет! Его жена ни о чем не подозревала. Он и сам не думал о страховой премии.

— Послушайте, надо вам, наконец, собраться с мыслями! — говорит полицейский комиссар Хадерслев. — Отвечайте толком на мои вопросы. И хорошенько думайте!

Амстед думает, думает. Но он не в состоянии придумать объяснение, которое удовлетворило бы полицейского комиссара.

— Сколько вы получили по лотерейному билету?

— Лотерейному? Вы, значит, и про это знаете?

— Да, мы знаем больше, чем вы думаете. Но будьте любезны ответить на вопрос.

— Билет выиграл пятьдесят тысяч!

— Так. Но у вас была половина билета. Значит, вы получили двадцать пять?

— Да!

— Почему вы утаили выигрыш от вашей супруги?

— Я и сам хорошенько не знаю! Все это было так странно. Я сам не знал, что мне делать с этими деньгами. Я просто хранил их. Спрятал их в свой стол в министерстве.

— Вы хотите сказать, что не преследовали никакой определенной цели? Вы же после жили в деревне на эти деньги!

— Я получил деньги еще до того, как решил отправиться в деревню.

— Когда вы решили ехать в деревню?

— Это решение созрело внезапно. После самоубийства Могенсена.

— Вы уверены, что Могенсен покончил с собой?

— Да! А что еще могло с ним произойти?

— Спрашивать будете не вы. Я спрашиваю, убеждены ли вы, что Могенсен умер по своей воле?

— Да!

— Это ваш школьный товарищ?

— Да. Мы учились в одной школе.

— И вы постоянно с ним встречались?

— Только изредка. Я знал, где он живет. И посылал ему иногда… маленькое пособие.

— Пособие? Что за пособие? Почему пособие?

— Могенсен был очень беден. Я иногда давал ему немного денег. И поношенные вещи. Моя жена думала, что я дарю эти вещи посыльному из министерства.

— Почему вы скрывали от жены, что знакомы с Мо- геисеном и помогаете ему?

— Не думаю, чтобы он пришелся ей по душе. Это был человек со странностями. Он часто говорил весьма… весьма смелые вещи. И был не очень опрятен.

— У вас была особая причина оказывать помощь Мо- генсену?

— Нет!

— Зачем же вы это делали?

— Он был очень беден.

— Но в Копенгагене бедняками хоть пруд пруди. Не могли же вы всех их поддерживать. Почему же именно Могенсена? У вас на это была особая причина?

— Нет.

— Значит, только по доброте души?

— Я же знал Могенсена. Это был мой школьный товарищ.

— И много вы давали Могенсену?

— Только маленькие суммы. Лишь когда я выиграл деньги в лотерее, я дал ему более. значительную сумму.

— Что вы называете «значительной суммой»?

— Тысячу крон.

— Да, это щедро! И у вас действительно не было другой причины, кроме сострадания, для такой щедрости по отношению к старому школьному товарищу?

— Я думал, что хорошо бы ему снять комнату получше. И купить себе что–нибудь из платья. Тогда он, может быть, и работу какую–нибудь получил бы.

— А как он распорядился вашими деньгами?

— Этого я не знаю. Думаю, что он, к сожалению, потратил их на покупку динамита.

— Но нельзя же попросту купить динамит у первого попавшегося лавочника. Каким путем он достал его?

— Не знаю!

— А ведь вы сами интересовались взрывчатыми веществами. Читали пространные труды на эту тему. Откуда у вас этот интерес?

— Чисто профессиональный. В связи с моей работой в министерстве. Нам предложено было дать заключение об одном проекте, о так называемых «механических солдатах»: это особого рода мины. Вот мне и пришлось ознакомиться с некоторыми техническими вопросами.

— Вот оно что! А вы совершенно уверены, что дело обстояло именно так?

Да. А как же еще?

— Вопросы задаю я. Запомните это хорошенько. Не было ли у вас личного интереса к взрывчатым веществам?

— Нет. Личного интереса не было.

— Ведь частному лиду вроде Могенсена невозможно раздобыть динамит. Вы согласны? Какие у него могли быть связи?

— Это мне не известно!

— Вам самому, например, было бы гораздо легче достать динамит. Если вы по долгу службы занимались минами и «механическими солдатами», то для вас не составило бы труда добыть немного динамита!

— Это нелегко.

— Даже для вас?

— Во всяком случае, пришлось бы преступить закон.

— Ясно. А такой человек, как вы, не способен на преступные махинации?

Теодор Амстед не отвечает.

— Во всяком случае, Михаэлю Могенсену было гораздо труднее достать динамит, чем вам. Разве не так?.

— Пожалуй!

— А вам не известно, как это удалось Могенсену?

— Нет!

— Знали ли вы, что Могенсен задумал покончить с собой?

— Нет. Этого я не знал. А впрочем… Он делал какие- то туманные намеки. Но я не принимал их всерьез.

— Что он говорил? Будьте добры ответить точно!

— Говорил странные вещи. Будто он хочет нанять самолет и выброситься из него. Что он отправится «на небеса» на воздушном шаре. Могенсен говорил много такого, чему трудно было поверить.

— Когда вы ушли в последний раз со службы, из четырнадцатого отдела военного министерства, вы получили письмо. Его принес посыльный. Будьте добры сказать, от кого было письмо?

— От Могенсена. Он писал, что намерен покончить с собой, что теперь он может осуществить определенный план, что решил взорвать себя динамитом на Амагерском полигоне. Это было ужасное письмо… «Теперь я отправляюсь на небеса. Вы можете ползать по земле, я же поднимусь в более высокие сферы. Жизнью я не дорожу. И не доволен формами бытия. Я — последний философ и умираю, как грек».

— Какие это греки умирали таким способом?

— Могенсен всегда выражался очень странно. Он не желал подчиняться требованиям общества. В школе он учился хорошо, но в годы студенчества в нем как будто что–то сломалось.

— Что вы сделали с письмом?

— Разорвал, как только прочел.

— Очень жаль. А что вы сделали после того, как прочитали это необыкновенное послание?

— Я тотчас же ушел из министерства и отправился на Амагерский полигон. Надеялся, что поспею еще во–время.

— Почему вы не поставили в известность полицию? Вы не думаете, что дежурная полицейская машина очутилась бы там раньше вас?

— Да, это была оплошность с моей стороны. Но я не верил, что Могенсен действительно покончит с собой. Он ведь часто говорил подобные вещи. Кроме того, мне казалось, что времени еще достаточно. Он писал, что немедленно отправляется на полигон. А письмо было принесено

посыльным, так что времени прошло немного. И я ведь тоже сел в машину…

— Да, это нам известно, мы говорили с шофером. Пока ваши показания соответствуют фактам. А что вы сделали потом?

— Я пошел на то место, которое было указано Мо- генсеном. Туда, где Кальвебодская плотина упирается в Амагер… «Ты найдешь там дыру в земле!» — писал Мо- генсен.

— И что вы нашли?

— Там действительно была воронка. Я тотчас же понял, что произошло. Это было ужасное зрелище!

— Да, это мы знаем. И затем вы взяли свои часы и — разбили их вдребезги?

— Да, несколько раз бросил их о камень.

— Зачем?

— Чтобы кто–нибудь нашел осколки, и тогда полиция решила бы, что это мои часы и что я…

— Что вы сами взорвали себя на воздух? Немного наивно для человека, изучавшего действие взрывчатых веществ. Если бы у Могенсена в жилетном кармане были часы, от них ничего не осталось бы.

— Я не подумал об этом.

— Но вообще все это было очень основательно продумано. Когда вам пришло в голову обменяться ролями с Могенсеном?

— На полигоне. Когда я увидел, что произошло, и понял, что Могенсен разорван на мелкие куски, я подумал, что точно так же… что это могло бы случиться и со мной.

— Вы только тогда задумали исчезнуть, когда стояли на полигоне?

— Да. Окончательное решение я принял только там. Но,. конечно, я уже раньше немного… фантазировал на этот счет.

— Когда же вы начали фантазировать на этот счет?

— Когда я выиграл в лотерею деньги.

— И вам представился счастливый случай?

— Да, мне представился… случай!

— После этого вы написали прощальное письмо?.

— Да!

— Почему вы послали его в министерство, а не жене?

— Я не хотел, чтобы это известие поразило ее слишком внезапно. Я знал, как долго у нас в министерстве происходит обработка входящей почты. Проходит немало времени!

— Значит, вы хотели выиграть время! Так не будем говорить о ваших чувствах к жене, о бережном отношении к ней. Мы не очень–то верим в ваше сострадание. Ну, а теперь скажите, почему вы хотели бесследно исчезнуть?

Да, почему? На это господин Амстед не знает, что ответить. Он уже давно фантазировал на этот счет. Мысленно он рисовал себе жизнь на свободе. Такую жизнь, чтобы он мог целиком располагать собой. Тихая жизнь на лоне природы. В местности, которую он знал еще ребенком и которая теперь рисовалась ему раем. Раем, куда бы он мог уехать на вечные каникулы.

Он сидел в своем кресле в кабинете и тосковал по свободе. Прочь отсюда, с улицы Херлуф–Троллесгаде, прочь из военного министерства, скорее бы избавиться от всех этих начальников дома и на службе. А потом эти деньги. И самоубийство Могенсена. От Могенсена ничего не осталось, и Теодор Амстед мог отлично сойти за погибшего Могенсена. Кроме того, на Могенсене было старое платье Амстеда. Все это были звенья одной цепи. Вдруг появилась возможность превратить мечту в действительность.

Зачем? — спрашивают его. Нелегко объяснить это полиции. Он действовал импульсивно. А затем было уже поздно идти на попятный. Он просто уступил давно сдерживаемому желанию прогулять. О последствиях он не думал.

Вопросы сыплются градом, а ответы не могут удовлетворить полицию. Она не может понять вечного школьника, который в сорок шесть лет удрал с уроков и отправился на поиски приключений.

— Вот вы назвались Гербертом Джонсоном. И выбрали это имя неслучайно. В Соединенных Штатах действительно живет некий Герберт Джонсон. Он тоже ваш школьный товарищ, и его звали тогда Гербертом Йенсе- ном. Ловко придумано — присвоить себе фамилию американца датского происхождения. Получилась вполне правдоподобная история: человек вернулся домой из–за границы. Значит, в бланке переписи населения и анкете вы поставили чужое имя. Похоже на то, что все было очень тщательно продумано и подготовлено, Теодор Амстед. К тому же вы достали несколько долларовых

билетов — для большего правдоподобия. Мы навели справки в банке и списались с Гербертом Джонсоном.

— Да, полиция знает немало!

— Затем вы сбрили себе усы. Это тоже известно полиции. Чтобы изменить свою внешность. Но не умно было с вашей стороны проделать это в маленьком городишке. Далее вы купили себе очки с обыкновенными оконными стеклами. И все в том же городишке. И там же взяли местную газету, чтобы узнать адреса свободных квартир в деревне, и наткнулись на объявление Йенса Йенсена.

Полиции известно многое. И все же в полицейском управлении недовольны результатами следствия. Остались невыясненные вопросы…

Наконец, кандидату юридических наук Теодору Амсте- ду предоставляют защитника. Пока что ему предъявлены обвинения в обмане страхового общества, подделке документов и уклонении от уплаты налогов.

Но как бы к этому не прибавилось еще кое–что.

46

Амстеду инкриминировали немногое. И новых обвинений не предъявили.

Как выразился защитник, он дешево отделался. Удалось избегнуть многих неприятностей, большой сенсации. Скандал не разросся до чудовищных размеров. А ведь полиция выдвинула версию, за которую держалась крепко и упорно. Но теперь она вынуждена от нее отказаться.

Его подозревали в убийстве Михаэля Могенсена.

Он убил Могенсена? Но зачем, ради всего святого, ему убивать Могенсена?

Да, зачем? Полиция предполагала, что Могенсен вымогал у Амстеда деньги. Иначе зачем было Амстеду помогать какому–то чудаку с Розенгаде.

К тому же полиция не нашла удовлетворительного объяснения и самоубийству Могенсена.

Нищета? Могенсен был философ, он презирал материальные блага. Кроме того, Амстед дал ему тысячу крон. Почему же он почувствовал усталость от жизни как раз в тот момент, когда ему подарили такую крупную сумму денег?

Кроме того, чиновнику военного министерства куда легче достать динамит, чем бедному одинокому человеку.

Полиция построила свою версию на довольно прочном фундаменте. Однако решающих улик у нее не было. От обвинения в убийстве пришлось отказаться и довольствоваться остальными пунктами обвинительного заключения.

Но достаточно и этого.

Для Теодора Амстеда это означает разорение и гибель, означает потерю пенсии, потерю гражданских прав, позор и исключение из общества порядочных людей.

Это финансовый крах. Полученные страховые суммы необходимо вернуть с процентами. Так же как и пенсию, которая выплачивалась его жене. И еще штраф в налоговое управление. И возмещение убытков и судебных издержек.

А быть может, еще и развод и алименты. Фру Амстед хотела посетить его в тюрьме и поговорить с ним. Но ее не пустили к нему, и пришлось сноситься с ним через защитника.

Фру Амстед в полном отчаянии. Возвращение мужа явилось для нее гораздо большим ударом, чем его смерть. Что теперь будет? Как жить? Все разрушено. Все, достигнутое хорошим воспитанием, школой, университетом. Вся основа их существования. От квартиры на улице Херлуф–Троллесгаде придется отказаться, обстановку продать.

А Лейф? Вряд ли представится возможность дать ему образование. Что с ним будет? Без школы, без учения — что он станет делать все то время, пока ему не исполнится двадцать пять лет? Да, главное — Лейф. Неужели из него не выйдет такой же дельный чиновник и уважаемый гражданин, какими были его предки?

Сколько вопросов и проблем!

На кладбище есть могила. Могила с надгробной плитой, цветами и белым песком. Она куплена на сорок лет, как место вечного упокоения, — куплена для постороннего человека. Что с ней делать?

Теодор Амстед этого не знает. Он не может делать никаких распоряжений насчет своей собственной могилы. Он сидит за решеткой и свободен от всякой ответственности. От многого он теперь свободен — с него взятки гладки.

Надо было бы договориться с родственниками Моген- сена, если таковые существуют. Но Теодор Амстед не может вести переговоры. Хорошо еще, что при данных обстоятельствах он очутился за решеткой…

Когда предварительное следствие заканчивается, Теодор Амстед не ходатайствует об освобождении. Не просит выпустить его из тюрьмы до суда. И не хлопочет о свидании с женой.

Много есть неразрешенных вопросов. Много бед свалилось на семью Амстед.

Но арестованному Амстеду все же повезло. В одном по крайней мере; обвинение в убийстве ему все–таки не предъявлено.

Остается лишь обман страхового общества, подделка документов и уклонение от уплаты налогов.

За все вместе он получает восемь месяцев тюремного заключения.

Теодор Амстед не желает подавать апелляционную жалобу.

47

В жизни Теодора Амстеда снова царит тишина и порядок.

Его день распределен до минуты. У него снова есть занятие. И жизнь снова приобрела для него смысл.

Работа его состоит в том, что он клеит бумажные кульки.

Это не требует ни выдающихся способностей, ни большого напряжения мысли. Нужны только аккуратность и любовь к порядку. А этого у Теодора Амстеда хоть отбавляй. Эти качества ему прививали с семилетнего возраста.

Он обрезает края, загибает их и тщательнейшим образом промазывает клеем, стараясь не истратить зря ни единой капли. Он не спешит, но зато все делает чрезвычайно аккуратно. И его хвалят за хорошую работу.

Эта работа немного однообразна, но ничуть не однообразнее или скучнее, чем работа в 14‑м отделе военного министерства. Он привык к такой работе и теперь может блеснуть теми качествами, которые воспитывали в нем много лет.

Вообще он давным–давно освоился с той жизнью, которая ожидала его в тюрьме.

Еда выдается регулярно, в положенное время. Это все та же. хорошая простая еда, которую он получал годами и к которой тоже успел привыкнуть. Все те же фрикадельки под сельдерейным роусом; такие фрикадельки готовила его мать, потом — жена, и он, естественно, притерпелся к вкусу этого блюда за более чем сорокалетний срок его потребления. Та же рисовая каша и то же рубленое мясо, которыми он питался изо дня в день всю свою жизнь. Здесь завтракают, обедают и ужинают неизменно в одни и те же часы, минута в минуту, как и дома.

Здесь не приходится думать о топливе, белье и чистых косках.

Центральное отопление действует безотказно. Кто–то заботится о том, чтобы в камерах поддерживалась должная температура. Амстед может не беспокоиться об этом.

Каждую неделю ему выдают чистые шерстяные носки. Точно так же, как это делали его мать и жена. «Пожалуйста, вот рубашка! Надень! А вот чистый носовой платок!»

Беспризорный человек снова обрел тишину и порядок. Снова обрел спокойствие и глубокое внутреннее удовлетворение жизнью. Он больше не испытывает страха перед природой, не слышит крика совы и разных жутких ночных голосов, не боится воров и бандитов. Дверь заперта. И не все ли равно, как она заперта: изнутри или снаружи? Он ежедневно получает необходимую порцию движения и свежего воздуха. Прогулка на дворе, по кругу, происходит в установленное время. Совершенно так же прогуливался он некогда утром по воскресеньям вдоль набережной или шагал в будни по дороге на службу и со службы. Тюремный двор выложен плитами. И здесь Амстед тоже старается не ступать на соединяющие их швы.

По вечерам он читает книги из тюремной библиотеки. Такие же легкие и безвредные книги, как те которые жена всегда получала в библиотеке по абонементу.

Все осталось так же, как было.

И все же теперь лучше, чем прежде. Прежде он тотько чувствовал себя одиноким, но никогда не оставался наедине с самим собой. Приходилось всегда отвечать на вопросы, принимать участие в разговоре. Надо было то бранить Лейфа, то мириться с ним. Корпеть над немецкими сочинениями и задачами, которые не давались маль–чику. Думать о бюджете семьи. Время от времени приходилось бывать в обществе, как того требовало его положение. Надевать смокинг, когда его приглашали на обед знакомые, в свою очередь отдававшие ему визиты. Выносить обидное, унизительное обращение начальника отделения.

Здесь этих неудобств нет. Здесь исполнилось все, к чему он стремился всю свою жизнь. Здесь обеспеченность, порядок, чистота, регулярность и безопасность.

И Амстеду чудится, что он, наконец, достиг желанной цели. Всего того, к чему он готовился еще в школе в течение многих, многих лет. В школе, а потом в университете, занимаясь бесконечной зубрежкой и сдавая бесчисленные экзамены.

Амстед спокойно спит по ночам. У него хороший аппетит. Желудок — в полном порядке. Когда он хворает, немедленно является тюремный врач. Он устроен и обеспечен во всех отношениях.

Он добился всего того, что является, как ему неизменно внушали, основой жизненного благополучия. Он добился высшего идеала буржуазного общества.

48

Амстед был бы совершенно счастлив, если бы не мысль, что скоро этому благополучию придет конец.

Такое блаженное состояние не будет длиться вечно. Лишь очень ограниченное время придется ему жить в условиях, к которым он был подготовлен всей своей жизненной практикой. Лишь несколько месяцев сможет он наслаждаться покоем и регулярностью, строгим распорядком дня и обеспеченностью — всем тем, к чему всегда стремилась его семья, равно как и тысячи других буржуазных семей.

В один прекрасный день его освободят.

В один прекрасный день его вытолкнут в суровый и опасный мир. Мир, которого он не понимает и никогда не научится понимать.

Он считает дни и недели. Вот уже половина срока прошла, а вторая половина пройдет еще быстрее. Впереди у него всего несколько месяцев. Но и эти месяцы скоро пролетят. Никакая сила на земле не может остановить их бег.

Теодор Амстед не годится для жизни в этом мире. Условия, необходимые для его существования, исчезли. Жизненный путь его прервался. А он не способен жить иной жизнью, чем та, для которой его воспитали, вышколили, предназначили.

Его путь проходил по прямой линии от серого здания школы к красному зданию военного министерства. Здесь ему было отведено место в жизни. Стоило Амстеду сойти с этого пути — и он погиб.

Теперь ему остается одно: совершить что–нибудь такое, за что его снова посадят в тюрьму, так полно отвечающую его идеалам житейского счастья.

Он может совершить преступление. Настоящее преступление. Большое и серьезное правонарушение, за которое его приговорят к пожизненному тюремному заключению.

А между тем у него отнюдь не преступная натура. Он не бунтарь, не враг общества. Он всегда любил порядок, всегда уважал закон. Но только преступление может дать ему то упорядоченное существование, без которого он вообще не мыслит себе жизни.

И Теодор Амстед придумал план. Он принял очень важное и страшное решение.

Улыбаясь, сидит он за своей работой. Тщательно и аккуратно клеит свои кульки. Но он думает о будущем.

Наступит день, и его выпустят на волю. Но уж он примет меры, чтобы вернуться сюда.

Теодор Амстед улыбается. Ведь никто в тюрьме даже не подозревает, что этот обходительный, трудолюбивый и аккуратный человек решился стать убийцей.

Он улыбается. Ибо вдруг он стал самым могущественным. человеком в мире. Он может указать пальцем на первого встречного и сказать: ты должен умереть! Он сам решит, над кем произнести свой приговор. Что с ним сделают за это? Да убей он хоть сто человек, с ним не случится ничего, кроме исполнения его заветного желания: он лишь получит возможность до конца жизни пребывать в том идеальном состоянии, которое является целью воспитания, образования и всех стремлений в буржуазном обществе.

Кого же он убьет? На кого падет выбор этого самого могущественного человека на земле? Ненавидит ли он кого–нибудь так сильно, что готов вынести ему смертный приговор?

У Теодора Амстеда нет врагов. Он ни к кому не питает ненависти. Кто же это будет?

А! Нашел! Выбор сделан. Единственный человек, которого, как ему кажется, он мог бы убить, это его бывший начальник. Начальник отделения 14‑го отдела военного министерства Омфельдт. На него пал роковой выбор.

Теодор Амстед вовсе не мстителен. Он не озлоблен, не ожесточен. Он и не злопамятен, быстро забывает наносимые ему оскорбления и обиды. Но теперь он попытается припомнить все те унижения, которым подвергался. Он заставит себя думать обо всем, что претерпел на службе.

Амстед вспоминает, как высокомерно глядел на него начальник, выговаривая ему, что, дескать, очень прискорбно, когда чиновник военного министерства допускает в официальном документе грамматические ошибки. Ведь от сотрудника министерства как будто молено было бы ожидать определенной академической культуры и по крайней мере знания орфографии родного языка. К тому же свое дурное настроение начальник вымещал на нем при всех, во всеуслышание. И подчиненные угодливо хихикали.

Таких обид он вспомнил теперь немало. Однажды, еще будучи секретарем, Амстед по рассеянности прочел газету раньше своего сослуживца — сына секретаря Государственного совета, и Амстед до сих пор помнит выговор, сделанный ему за это начальником. В другой раз на обеде у начальника отделения Амстеда усадили на место, не соответствующее его положению, что унизило его в глазах коллег.

Амстед вспоминает, как начальник завладел двумя крючками для верхней одежды: на один вешал пальто, на другой — зонт. Амстеду же оставалось вешать пальто на самый обыкновенный, оскорбительно обыкновенный гвоздь.

Изо дня в день его самолюбию наносились бесчисленные мелкие уколы. Амстед старается ничего не забыть, ибо теперь начальник отделения должен умереть.

Теодор Амстед клеит кульки и улыбается.

Он — не просто заключенный. Он принял серьезное и роковое решение. Вот он сидит здесь и клеит, загибает края и получает похвалу от надзирателя; а между тем это самый могущественный человек на земле.

Человек, решающий вопросы жизни и смерти.

49

Всему приходит конец.

Может быть, конец этот придет не скоро, но все же придет.

Всякий путь рано или поздно кончается, как бы долог он ни был.

В молодости человек верит, что он никогда не умрет. Но смерть все же наступает. Она неотвратима. Когда учишься в школе, кажется, что этому не будет конца. Но проходит время, и ты уже так преобразился, стал таким дрессированным и послушным, что тебя выпускают на волю. Когда человек отбывает тюремное заключение, время тянется для него бесконечно долго. Но в конце концов срок истекает, и заключенный получает разрешение выйти за; тюремные ворота. Рано или поздно этот день непременно наступает. Ибо всему приходит конец.

Время течет…

Оно определяет все изменения в служебном положении, и тот, кто в обеденный перерыв кормит голубей, ютящихся под кровлей красного здания военного министерства, когда–нибудь тоже достигнет предельного возраста. И тогда его должность займет другой.

Пройдет время, и секретари станут советниками. Еще пройдет время, и советники станут начальниками отделений. А начальник отделения, когда пройдет еще много- много времени, может даже стать начальником департамента.

Восемь месяцев тюрьмы — немалый срок. Это почти год. Много недель, дней, часов.

Но и восемь месяцев проходят. Одни радуются дшо освобождения, другие боятся его. Но так или иначе, а день этот все–таки наступает.

Наступает и день освобождения бывшего служащего военного министерства Амстеда. Он уже получил свою одежду и маленькую сумму денег, которую он заработал, клея пакеты. От тюремного инспектора он выслушал похвалу за хорошее поведение.

И вот однажды утром надзиратель распахнул перед ним широкие ворота Западной тюрьмы, — и Теодор Ам- стед может выйти на Вигерслевскую аллею. Ведь он теперь свободен.

За ним могла бы «приехать жена. Но Амстед этого не пожелал. Они могли бы встретиться еще в тюрьме, но и от свидания он отказался.

Он не питает к ней ненависти. Но о чем им говорить?

На свободе Теодор Амстед останется недолго. Ему только нужно совершить задуманное. И тогда он вновь вернется к обеспеченности и устойчивости тюремной жизни.

На свободе холодно. По Вигерслевской аллее гуляет ветер. Теодор Амстед зябнет в своем толстом зимнем пальто. Никто бы не узнал в нем самого могущественного человека в мире, повелевающего жизнью и смертью.

Ему предстоит осуществить один план. План, продуманный во всех деталях. Прежде всего он купит кое–что в магазине скобяных изделий. Но магазины еще закрыты. Придется подождать несколько часов, прежде чем он сможет приступить к выполнению своего плана.

Два часа тянутся страшно долго, когда расхаживаешь по улицам, стараясь убить время. Но и двум часам приходит конец. Он бродит по улицам и ждет. И зябнет — ведь он отвык подолгу оставаться на воздухе.

Из маленького кафе на улицу вырывается аромат кофе. Амстед останавливается и вдыхает в себя сладкий запах благоухающего напитка.

Он нерешительно входит. Никогда еще не бывал он в таких местах. В бытность свою чиновником он никогда не посмел бы выпить чашку кофе в ларьке или дешевом кафе.

Он нервно и робко заказывает кофе с булочкой. Осторожно несет поднос с большой дымящейся чашкой туда, где приметил свободное место.

Осторожно отхлебывает кофе. Не опасно ли пить его? Может статься, в чашке остались какие–нибудь микробы, грязь? Ведь он должен добиться, чтобы его приговорили к пожизненному тюремному заключению. Он боится заразы и болезней.

Его мать пришла бы в ужас, если бы увидела, где он пьет кофе. А у жены было бы нервное потрясение. То, что он делает, — нечто неслыханное и ужасное. Но кофе — горячий, вкусный, от него чувствуешь себя бодрее.

В кафе сидят несколько рабочих. Одни пришли прямо после ночной смены, на их одежде — следы грязи, земли.

Другие только идут на работу: они пьют здесь свой утренний кофе.

Бывший чиновник военного министерства боязливо косится на них. Он инстинктивно сбивает несколько пылинок со своего пальто.

Амстед всегда немного робел перед людьми в спецовках. Это — чуждый, незнакомый мир. От этих субъектов надо держаться подальше. «Не подходи к ним близко!» — говорили ему, когда он был ребенком.

Люди в спецовках. От них всего можно ждать — грубости, скотства, брани, насилия.

Мастеровых он наблюдал только, когда они производили какой–нибудь ремонт в его квартире на улице Херлуф-Троллесгаде. Но сам он никогда не заговаривал с рабочими. Он был учеником, студентом и чиновником. И знался только с другими учениками, студентами и чиновниками. Люди в спецовках, которых он встречал на улице, были из другого, чуждого ему мира.

Но пока он пьет свой кофе, никто не набрасывается на него.

Рабочие разговаривают, курят и читают утренние газеты. Они настроены вполне благодушно. Пожалуй, не менее благодушно, чем чиновники 14‑го отдела военного министерства, когда они читают свою газету в порядке строгой очередности или, оттопырив мизинец, пьют послеобеденный чай из продезинфицированных чашек.

Да, на этих рабочих грязные спецовки. Но они не задевают выпущенного на волю Амстеда.

А вот уже и магазины открываются.

Амстед стоит некоторое время перед витриной магазина скобяных изделий, рассматривая молотки и топоры, разложенные и развешанные длинными рядами. Затем он входит внутрь.

— Вам молоток, сударь? Извольте! Для каких–нибудь специальных оабот?

— Мне нужен просто хороший, тяжелый молоток!

— Пожалуйста! Вот, например, плотничий молоток. Великолепный инструмент, сударь! Уж он–то не подведет. Превосходно рассчитан. А не нравится ли вам этот? Или, может быть, вы предпочитаете вон тот? Им можно и гвозди вытаскивать. Пожалуй, он будет для вас удобнее всего.

— Нет, мне гвозди вытаскивать не надо. Сколько стоит вот этот?

— Полторы кроны, сударь! Это очень хороший молоток! Будет вам служить и служить. У нас их много покупают, сударь!

— А вот этот?

— Этот стоит всего–навсего крону двадцать пять. Тоже превосходный молоток. А вот за крону семьдесят пять! Этот потяжелее.

Теодор Амстед рассматривает молотки. Он взвешивает их в руке. Он пробует их на удар. Вот, например, молоток, с одного конца заостренный, а с другого закругленный. Как будто вполне подходит.

— Сколько он стоит?

— Это специальный молоток. Подороже, правда. Три кроны семьдесят пять. Но уж, скажу я вам, молоток особенный, первоклассный. И какой удар! Вот попробуйте!

Теодор Амстед поднимает, взвешивает, пробует. Он долго и пристально смотрит на лоб продавца. Измеряет расстояние и крепко сжимает пальцами ручку.

Продавцу на мгновенье становится жутко.

— Этот человек посмотрел на меня взглядом убийцы! — сказал он впоследствии в полиции.

Молоток вполне подходящий. Но не взять ли тот, что подешевле? Ведь Амстед не привык бросать деньги на ветер.

Поразмыслив, он все–таки берет более дорогой, тот, что с одной стороны заострен, а с другой закруглен. Уж для такого случая глупо было бы скупиться. Да и какое значение имеют для него теперь деньги?

— Спасибо, я беру вот этот, за три семьдесят пять! Нет, заворачивать не надо. Я возьму его так. Положу во внутренний карман.

Еще рано. Нельзя же являться к людям в такой необычный час.

Начальник отделения вернется домой не раньше пяти. Затем будет обедать. Он — старый холостяк и, пожалуй, столуется не дома. Надо дать ему пообедать в последний раз.

Он придет к нему около половины восьмого.

Долго придется ждать Амстеду. Много часов будет он бродить по улицам.

Но когда–нибудь наступит и половина восьмого. Ведь всему же приходит конец.

50

Начальник отделения Омфельдт один дома. У него хорошее настроение; он уютно расположился в кабинете и приводит в порядок свою историческую коллекцию военных реликвий. Вполголоса напевает старые походные песни. Омфельдт — воплощенное благополучие и довольство жизнью. Он ничего не боится, он даже не знает, чт о ему угрожает опасность, он совершенно спокоен.. И когда внезапно раздается звонок, он не вздрагивает. Омфельдт не подозревает, что у порога стоит человек с тяжелым молотком во внутреннем кармане пальто. Он не подозревает, что это позвонил к нему ангел смерти.

Сейчас он возится с коллекцией мундирных пуговиц. Они лежат в маленьких коробочках и расположены в образцовом порядке. Некоторые прикреплены к. щиткам, обтянутым красным бархатом. Еще ребенком он начал собирать форменные пуговицы, и теперь у него были пуговицы всех родов войск, всех стран и всех времен.

В его коллекции есть настоящие серебряные пуговицы со старинных офицерских мундиров и костяные пуговицы, которые некогда были пришиты к гетрам гвардейцев восемнадцатого века. Есть там и медные–копенгагенского ополчения и оловянные — времен гражданской войны в Америке. Есть пуговицы из оленьего рога — с мундиров старого австрийского полка альпийских егерей, есть пуговицы пожарников, почтальонов, полицейских, ночных сторожей, служащих газового управления, служащих похоронного бюро и даже пуговицы «гвардейцев» из «Тиволи» [8].

У него есть эполеты, знаки отличия, лампасы, плюмажи, позументы, кисти, ремни с портупеями, галуны. Канты со штанов артиллеристов и драгун всего мира. Аксельбанты гражданского ополчения на острове. Мэн и аксельбанты с адъютантских мундиров, какие носили на Балканах. Пояса из Марокко и перевязи из Черногории.

На стенах развешаны сабли, шпаги, мечи, тесаки, кинжалы, кортики и штыки. На письменном столе вместо пресспапье стоят маленькие гранаты.

Оружия у него достаточно, чтобы встретить любого врага. Но у начальника отделения Омфельдта нет врагов. Он не ждет нападения. Ему нечего опасаться.

Услышав звонок, Омфельдт идет к двери, мурлыча под нос песенку. Он не знает, что там стоит самый могущественный человек на земле.

Бывший чиновник Амстед очень бледен. Должно быть, бледность эта–следствие восьмимесячного пребывания в тюрьме. Но он бледен еще и потому, что думает о деянии, которое должен теперь совершить.

Начальник отделения стоит на пороге, удивленно созерцая Амстеда.

— Признаться, весьма поражен… Никак не ожидал. Я полагал, что вы настолько… тактичны… полагал, что вы избавите меня от вашего визита… Это весьма неприятно! Весьма неприятно!

Внизу на лестнице слышны шаги.

— Уж лучше войдите. Не имею ни малейшего желания, чтобы вас здесь кто–нибудь увидел. Это было бы для меня весьма неприятно, чрезвычайно неприятно… Вам следовало бы понять, что я не имею возможности принимать вас у себя после всего случившегося.

Он идет по коридору. Теодор Амстед следует за ним по пятам. Он снял шляпу, одна рука его засунута глубоко в карман пальто.

Начальник отделения не произносит ни слова. И не предлагает бывшему чиновнику сесть. Сам же, повернувшись к гостю спиной, садится за письменный стол.

Он открывает ящик и что–то ищет. Теодор Амстед стоит за его стулом. Он смотрит на затылок начальника. Во всей комнате он не видит больше ничего. Не видит ни пуговиц, разложенных на большом столе, ни гранат–на письменном. Ничего не видит. Он лишь пристально смотрит на голову начальника отделения. На ней мало волос. В центре блестящей лысины маленькая шишка. А под самой кожей целая сеть синих прожилок.

Амстед крепко сжимает молоток, пристально глядя на лысый череп. Он измеряет на глаз расстояние и размышляет; ударить прямо в середину? Туда, где шишка? Или, может быть, лучше сбоку? В висок? Круглым концом молотка? Или лучше острием? Он прикидывает, соображает. Вот теперь самое время… Теперь… Сейчас… Он охватывает потными пальцами ручку тяжелого молотка.

Начальнику понадобилось много времени, чтобы найти то, что он искал. Он ни разу не обернулся.

Он чувстзует, что бывший чиновник придвинулся к нему вплотную. И даже слышит его дыхание.

Омфельдт шарит в ящике. Вытаскивает пустой конверт. Из другого ящика достает кредитку в десять крон.

Теодор Амстед все это видит. Но в то же время не отрывает взгляда от маленькой шишки на макушке начальника. От тонких синих прожилок.

Начальник медленно и тщательно вкладывает бумажку в конверт. Смочив палец, заклеивает его. Затем медленно поворачивается на стуле.

Амстед держит шляпу в левой руке. Правая засунута глубоко в карман.

— Вот… Вот маленький… конверт. Пожалуйста. А теперь разрешите настоятельно попросить вас больше меня не беспокоить. Я не в состоянии впредь оказывать вам помощь. Вот!

Он подает ему конверт. Амстед берет его потной рукой, отпуская, наконец, молоток.

— Спасибо, — бормочет он. — Это очень…

Начальник протестующе машет рукой.

— Вы, конечно, и не рассчитываете на большую сумму. Надеюсь, вам понятно, что в будущем вам придется забыть дорогу сюда!

Амстед сует в карман конверт и нерешительно подает начальнику руку, чтобы поблагодарить его. Но тот руки не замечает.

— А теперь идите! Постойте–ка, я пойду вперед, посмотрю, нет ли кого на лестнице.

И снова Теодор Амстед идет за своим бывшим начальником по длинному коридору. В кармане у него конверт. И тяжелый молоток.

— Никого нет. Идите, пожалуйста, скорее. Не желаю я, чтобы вас тут застали. Нет! Не благодарите! Только поторапливайтесь. И не возвращайтесь! Слышите? Я требую, чтобы ноги вашей здесь больше не было.

Дверь в коридор захлопывается.

Бывший чиновник медленно спускается со ступеньки на ступеньку.

51

Теодор Амстед лежит на какой–то странной железной кровати и не может заснуть.

Кровать украшена большими медными шарами. А матрац стонет и вздыхает всякий раз, когда Амстед поворачивается на другой бок.

На белом ночном столике лежит евангелие и несколько брошюрок религиозного содержания. На стене висят мудрые изречения в разных рамках.

Это гостиница какой–то духовной миссии. Рядом с вокзалом. С улицы Бернсторфсгаде доносятся автомобильные гудки и грохот трамваев.

Уличные фонари бросают сквозь узор гардин лучи света, и на потолке то и дело возникают причудливые очертания каких–то фигур На улице горланит пьяный, откуда–то доносится девичий смех. Теодор Амстед вдруг вспоминает громкий голос Хагехольма. Вспоминает Карен, дочь Йенса Йенсена, которая никогда не смеялась. Вспоминает девушку по имени Алиса. Ту, что однажды слишком много выпила и ей не разрешили позвонить по телефону в «Исторический кабачок».

О многом он сейчас вспоминает. В мыслях у него неразбериха и хаос. Он стонет под ватным одеялом. Его лихорадит, как бывало лихорадило под отсырелой периной Йенса Йенсена. Он думает, думает.

Теодор Амстед хотел совершить преступление. Один день он был самым могущественным существом на земле, он мог убить, кого пожелает. Стоило ему лишь взглянуть на человека и сказать: ты должен умереть! И никто не мог бы этому помешать.

В кармане пальто у него–молоток. И десятикроновая бумажка. Он взял бумажку, поблагодарил и ушел. А новенький молоток так и остался лежать без употребления во внутреннем кармане пальто. Он обошелся ему в три кроны семьдесят пять эре.

Специальный молоток необычайной ударной силы. Амстед видит перед собою лысый череп с маленькой шишкой посредине. На это место и должен был обрушиться молоток. Все шло как по маслу. Ему представлялся такой удобный случай. И времени было достаточно.

Но Теодор Амстед не способен убить человека.

Он обманул страховое общество и дал о себе ложные

сведения. За это он понес кару и лишился гражданских прав. Он изгнан из общества. Теперь ему некуда податься. Но убить — он не способен.

А ведь его уже однажды заподозрили в убийстве. Думали, что он взорвал динамитом беднягу Могенсена.

Да, думали, что это сделал Амстед. Может быть, и сейчас еще так думают.

И, возможно, в этом его спасение.

Теодор Амстед поднялся. Ему стало жарко, кровь прилила к голове.

Вот оно — спасение! Вот оно — убийство!

Теперь надо основательно все продумать. Спокойно! Спокойно! Надо поразмыслить о важных вещах.

Амстед думает и думает. Смеется и торжествует. Он не из тех, кто может совершить убийство. Но не все ли равно, если поверят, что он убил?

Впереди у него делая ночь и целый день, он все как следует обмозгует.

Но надо быть начеку, Проявить осторожность и хитрость.

Ведь необходимо все тщательнейшим образом взвесить и продумать. Времени у него достаточно. Есть трудности, котопые пгидется преодолеть. Не так–то просто добиться приговора за несовершенное убийство.

Надо действовать осмотрительно. Ничего не забыть. Все рассчитать. Все обосновать. Легче доказать ложное алиби, чем выдумать несуществующую вину.

Теодору Амстеду придется напрячь все свои умственные способности. Всю силу воображения, которое еще, быть может, осталось у него, несмотря на многие годы школьной муштры. Придется пустить в ход всю свою точность и аккуратность, которую ему привили, все свои юридические познания, знакомство с законами и правилами судопроизводства.

То, что полиция с самого начала стала его подозревать, сослужит ему теперь хорошую службу. Это облегчит ему работу. И все–таки надо держать ухо востро и быть готовым к любому вопросу. Это его последний серьезный экзямен. Только бы выдержать этот экзамен — и он спасен.

Какая у него могла быть причина для убийства Могенсена? Да ведь полиция уже нала причину, которой он воспользуется: Могенсен был шантажист, Придется пожертвовать доброй славой честного Могенсена. Ему было известно кое–что об Амстеде. Ну, например, о связи Амстеда с продавщицей из киоска. Связи, о которой не должна была знать жена.

Амстед уже неоднократно давал Могенсену маленькие суммы денег. А выиграв на лотерейный билет, он передал ему тысячу крон. Но Могенсен был ненасытен, как коршун или акула. Он написал Амстеду в министерство. Послал ему через посыльного пресловутое письмо и угрожал скандалом. Они договорились встретиться на полигоне.

Не странно ли, что именно в таком месте? Конечно. Но Могенсен был чудак, полоумный. Кстати, свидание это было назначено уже давно. Письмо — только последнее напоминание, сделанное Могенсеном.

Нелегко все это объяснить. Тут припутываются разные технические тонкости, которыми надо еще хорошенько заняться. Какое счастливое совпадение, что он занимался взрывчатыми веществами, перед тем как дать отзыв об одном проекте, поступившем в министерство.

А откуда он достал динамит? И как он разложил его по карманам пальто Могенсена? Надо все это продумать основательно и всесторонне. Надо проявить дьявольскую хитрость.

Может быть, он подарил Могенсену новое пальто? Пальто, все карманы которого были набиты взрывчаткой и прочей чертовщиной? Или наполнил динамитом сигару? Берегись! Не наплети слишком много ерунды. Действуй осмотрительно!

Теодор Амстед методически и осмотрительно соединяет звенья одной цепи. Он до предела напрягает свою изобретательность. И с беспримерным старанием готовится к своему последнему экзамену.

Хорошо, что Амстед был чиновником военного министерства и в его обязанности входила проверка лабораторий и пороховых складов, что он занимался взрывчатыми веществами и вычислениями, что на его письменном столе всегда лежали книги по этому вопросу. А книги, найденные в квартире Могенсена? Это обстоятельство легко объяснить тем, что он одалживал их Могенсену, рассчитывал, что версия о самоубийстве Могенсена, если таковая понадобится, от этого станет более правдоподобной. Так чертовски хитер он был.

Хорошо, что Амстед привык к экзаменам. Но особенно хорошо, что полиция уже взяла его под подозрение и успела придумать версию, от которой отказалась лишь с большой неохотой; его признание теперь будет воспргь нято как полное торжество истины. Хорошо, что в его пальто есть тяжелый молоток. Молоток специальной конструкции, который не покупают обыкновенные люди. Да, хорошо, что он может рассказать о своем намерении убить Омфельдта.

Так почему же он его не убил? Что на это ответить?

Он может сказать, что квартира начальника отделения оказалась битком набита оружием. Что он не мог привести в исполнение задуманное, раз человек оказался вооруженным до зубов.

Выходит, что он все же не зря посетил начальника отделения!

А теперь нужно привести в систему свои мысли. Теперь нужно все подготовить.

Ему предстоит пройти через многое. Допрос, показания свидетелей, предварительное следствие, судебно–психиатрическая экспертиза и судебное разбирательство.

Это будет самый трудный и опасный экзамен в его жизни. Но он его выдержит, как выдержал и другие.

Вечером Теодор Амстед отправляется в полицейское управление. Он бледен, нервничает. Он идет на последний решающий экзамен.

На ночном допросе Теодор Амстед «сознался» в страшном преступлении.

52

Фру Амстед плывет на пароходе.

Это ей было предсказано. А теперь исполнилось. Как странно!

Она едет в Орхус. Там живет ее старший брат–холостяк, у которого она теперь будет вести хозяйство. Он преподает в школе. Это педантичный и исполнительный чиновник; уже более тридцати лет он объясняет молодому поколению разницу между правильными и неправильными глаголами в немецкой грамматике.

Живет он в вилле на окраине города. В старой серой вилле с дугообразными окнами и маленьким палисадником, в котором есть кусты букса, розы и гравий.

В комнатах стоит старая мебель, вывезенная из родительского дома. Фру Амстед радуется тому, что снова увидит ее. Увидит старый дом со старыми воспоминаниями. Маленькую шкатулку и два зеркала в стиле ампир, старинные часы и все прочее.

Ее дом на улице Херлуф–Троллесгаде разорен. Мебель продана, все развеяно и рассеяно. Фру Амстед везет с собой лишь обстановку для одной комнаты, которая будет ее собственной.

Портрет Теодора Амстед а вынут из кожаной рамки. Но рамку она берет с собой — она еще может пригодиться.

Фр. у Амстед — вся в черном. Ведь теперь она овдовела по–настоящему, так сказать вдвойне. Мужа своего она теперь потеряла окончательно и бесповоротно. На этот раз ей пришлось расстаться и с его духом. Теперь им будут распоряжаться другие силы.

Она попытается забыть, что он жил. Попытается оградить Лейфа от позора, который навлек на них Теодор Амстед. Она и Лейф возьмут другое имя. Не могут же они носить имя убийцы и каторжника. Они будут тихо и уединенно жить в чужом городе, где никто их не знает.

С прошлым покончено. Мебель продана. Но в Орхусе ее ждет другая мебель, которую она будет беречь. Старая, милая мебель из родительского дома.

Фру Амстед плывет в Орхус. Не в какие–нибудь неведомые края. В известном смысле она лишь возвращается домой.

И у Лейфа тоже будет новый дом. При создавшихся обстоятельствах не было никакой возможности оставить его в интернате. Но теперь он сможет посещать старую школу, в которой преподает его дядя. Будет учиться и сдавать экзамены, которые в конечном итоге сделают из него порядочного гражданина.

Фру Амстед думает о Лейфе. Она думает о многих вещах. Хорошо, что она не продала красивый блестящий ломберный стол.

В жизни, которая ее ожидает, нет ничего неведомого, неопределенного. Она знает своего брата. И знает его дом. Знает каждое кресло в его вилле и отдаст все свои заботы этому дому и его мебели.

Она плывет в Орхус. Предсказание Ольсена сбылось. Может быть, сбудется и другое его пророчество. Может быть, она будет счастлива в Орхусе, в старинной серой вилле, обставленной старинной мебелью красного дерева, мебелью ее детства.

53

Звуки псалм-а взлетают под самые своды и наполняют чисто выбеленную церковь. Сочельник в тюремной церкви…

Пастор рассказывает о том, как он праздновал рождество в детстве. О доме своих родителей. О матери и отце. Ему нетрудно растрогать собрание. Немното нужно, чтобы взволновать заключенных, вызвать у них слезы. И вообще на них легко влиять. Может быть, потому они и находятся здесь, что на них легко влиять.

Они поют сильными голосами старинный рождественский псалом:

Они сидят в опрятных, только что отглаженных серых костюмах и глядят на алтарь, на золотой крест и елку. Это люди всех возрастов и всех слоев общества. Есть тут и взломщики, и сутенеры, и насильники, и бандиты. Есть и несколько убийц. Один из них был чиновником в военком министерстве. У него была хорошая должность и уютный дом. И все шансы на пенсию. Словом, у него было все, чтобы чувствовать себя удовлетворенным. Но, должно быть, наперекор всему где–то притаилась неудовлетворенность. Амстеду захотелось испытать, как чувствует себя человек, когда он вполне свободен. И вот обстоятельства сложились так, что он мог осуществить свою мечту. Но Амстед не годился для свободы. И не для свободы его воспитали. Жизнь Амстеда с самого начала строилась так, что он все время находился под чьим–нибудь надзором. И когда он выплыл в открытое море, все сразу рухнуло.

Но теперь он вернулся восвояси. И вот он сидит в тюремной церкви и справляет праздник рождества, праздник своего детства. Он любуется рождественской елкой и вслушивается в пение хора. И сам подпевает:

Он достиг своей цели. Эта цель — обеспеченность и спокойствие, порядок и регулярность. Он здесь пожизненно. Он может с уверенностью смотреть в будущее. Он вышел на пенсию. В его существовании нет ничего такого, что не находилось бы в точном соответствии с идеалами, на которые ему указывали всю жизнь. Отчий дом, школа, университет — все подготовило его к этой жизни. И цель достигнута.

Другие заключенные почтительно поглядывают в его сторону. «О, это убийца! Тот самый, который взорвал человека динамитом! А на вид — такой простак! Кто бы мог подумать? Ах, как обманчива внешность!» Они разглядывают его с восхищением.

Общественный престиж, уважение сограждан? Потерял ли он это уважение? Разве это безделица — слыть убийцей в той маленькой общине, к которой он теперь принадлежит? Разве убийца не есть нечто более значительное, чем бандит, взломщик или рядовой насильник? В тюрьме убийца принадлежит к высшему рангу, он почти на уровне начальника департамента. Когда выходит тюремная газета — первого числа каждого месяца — ее, само собой, раньше всех прочих читает Теодор Амстед.

Он обладает теперь всем — даже общественным престижем.

Когда заключенные вернутся из церкви, им подадут жареную свинину с красной капустой под коричневым соусом. Можно тихонько сидеть и предаваться воспоминаниям — о детстве, о родителях…

Пройдет несколько праздничных дней. А затем жизнь снова войдет в обычную колею. Работа и отдых… Сколько миллионов бумажных кульков надо склеить! Чистоту и аккуратность оценят по достоинству;

Не все заключенные так довольны, как Теодор Амстед. Среди них есть и беспокойные люди. Они не получили хорошего воспитания. Их не готовили много–много лет к этой жизни. Они не учились в хорошей школе, У них слишком богатое воображение, они не столь гармоничны, не столь добропорядочны.

Но для Теодора Амстеда смысл жизни найден. Его образование, наконец, закончено. Он достиг того, к чему стремился. Больше у него нет желаний.