Пророчица святой горы

ГЛАВА VI. Мать переносит все страдания

— Ты знаешь ведь, что мошенник сенатор Детлев фон Шенк, который тебя самого так обвинял и под фальшивыми показаниями бросил тебя в тюрьму, решил также меня убрать с дороги.[1]

— Этот мошенник искупил свои бесчинства, дорогая мамочка! — сказал Клаус. — Бог судил его моей рукой.

— Мой сын, это целительный бальзам для моих глубоких ран, нанесенных этим злодеем. Теперь слушай дальше. Палачи этого низкого плута схватили меня и потащили меня в лодку. Почему это случилось так, мне не сказали. Грубые шутки солдат были ответами, а удары их прикладов я еще и теперь чувствую.

— О, эти палачи! — вскричал Штертебекер в глубоком удручении. — Гром и молния! Если бы я мог этих негодяев растерзать моими руками!

— Они этого вполне заслужили, Клаус! Клянусь! И, однако, то, что перетерпела тогда, было детской игрой в сравнений с тем, что меня ожидало впереди.

Меня перевезли на Нейверк, тот остров в устье реки Эльбы, которого ты, как моряк, наверно лучше меня знаешь.

На этом острове поднимается маяк, и в нем живет сторож, по имени Брауман. И этот оказался также помощником его собачьего сенатора. Он был достойный слуга своего господина, скорее способный быть палачом в пытательной камере, чем сторожем на маяке Нейверка.

Несколько недель я просидела там, но мне они показались вечностью. Для меня не существовало ни дня ни ночи. Я ни дневного света, ни звезд долго не видала. Только лампа ключника, приносившего мне заплесневелый хлеб и гнилую воду, была единственным светом для меня. Так я жила в полном мраке.

Ни соломы, ни покрывала не дали мне. Пришлось спать на сыром полу. Крысы съедали мою скупую пищу, и мне не один раз доставалось крепко чувствовать острия их зубов.

— О мерзкие, низкие негодяи! Жаль что этот Брауман уже мертв, а то я бы зажарил его на медленном огне!

— Наконец меня вывели из тюрьмы! Мои глаза так отвыкли от света, что не могли его перенести. Как ослепленная, я рухнулась при свете солнца.

Я превратилась в скелет, волоса были всклокочены. Лишь несколько тряпок, едва достаточных, чтобы прикрыть мою наготу, остались от моей прежней одежды.

Что со мной сталось, я не знала.

Когда я снова пришла в себя, я уже была в трюме корабля. И там был скверный, спертый воздух, и там царствовал мрак, и там было мокро и много крыс.

Но я все-таки питала надежды, что состояние моих мучений скоро изменится. Что бы ни случилось, куда бы меня не завезли, корабль ведь имел все-таки известную цель, и раньше или позже путешествие должно было окончиться. Тогда наступит перемена, и вероятно лучшая, потому что хуже быть не могло.

Три или четыре недели я осталась в мраке и сырости трюма. Затем тюрьму мою открыли. Я могла целый день провести на палубе. Мне назначили известное место, которое я не должна была оставить. Также мне строго было воспрещено приблизиться к кому-нибудь на палубе или промолвить слово с каким-нибудь из матросов.

Но все-таки это было для меня неоценимым удовольствием — дышать свежим, морским воздухом после месячных мучений моих в спертых темницах, без света и воздуха.

Куда везли меня, я не знала.

Я должна признаться, что на корабле мне было довольно хорошо. Конечно, меня строго охраняли, ночью запирали в трюме, и я не должна была ни с кем говорить, но в остальном я не имела недостатка. Дали мне даже хорошую, хотя и пеструю одежду.

Мне сказали, что это одежда испанской крестьянской девушки; это хотя и не подходило для пожилой дамы из гамбургского дворянского дома, но все-таки это было лучше, чем тряпье Нейверка.

Через несколько недель мы увидели землю. Это был берег этой части света. Судно стало на якоре; казалось, вступали в переговоры с туземцами, приблизившимися в сотнях лодок к кораблю.

Что, однако, произошло дальше, я не могла видеть, потому после того, как темнокожие меня осмотрели, я была заперта опять в трюм.

Там я со страхом ожидала долгое время, на корабле же все время царствовала мертвая тишина.

Внезапно все изменилось. Раздался шум борьбы, оружие затрещало, даже из пушек стреляли. Поднялся бешеный шум.

Все ближе и ближе к моей тюрьме доносился гром сражения. Треск и лом дверей становился слышнее. И теперь я в первый раз узнала, что я была не единственная пленница на корабле. Тут было еще много других, все молодые девушки, которые — с ужасом я это услышала, — как и я, продавались в рабство в Маррокеш.

Также и дверь в мою тюрьму была разбита, и в нее ворвались темные фигуры, потащившие меня на верхнюю палубу. Корабль был ограблен.

Капитан и матросы, не павшие еще в бою, лежали все связанными.

Вообще не очень церемонились с нами; в особенности со мной темные сыны Африки обращались весьма скверно. Толкали и били меня со всех сторон. Я была для них слишком стара.

— Подлые негодяи! — загремел теперь Штертебекер так, что Самбо, не имевший понятия о всем рассказанном, страшно перепугался.

— Это были, как я после узнала, рифовые пираты. Они втаскивали нас в лодки и повезли на берег, а оттуда большим караваном далеко в глубь страны. Таким образом мы вошли в эту гористую местность.

На этом пути я неоднократно падала от бессилия, за что меня безжалостно бичевали. Я с трудом тащилась дальше.

Недалеко от этой святой горы я почувствовала, что силы меня оставляют. Вдруг стемнело в глазах, и я упала. Что тогда стало со мной, я не знаю. По-видимому, меня так крепко бичевали, что все тело было изорвано. Но когда я все-таки не пришла к себя, работорговцы меня признали мертвой и оставили там.

Когда через долгие недели я пришла в себя, я увидела себя в этой пещере, а около меня сидела престарелая женщина с длинными, совершенно белыми волосами, почтенная матрона, в которой я тотчас узнала уроженку Европы.

Она была рождена в Голландии, в молодости попала в марокканское рабство и бежала на эту гору, где была в безопасности; гора почиталась святой, а то обстоятельство, что она прошла пещеру и не сгорела, сделало ее в глазах туземцев святой.

Марокканцы верят, что эта пещера вся наполнена кипящей водой, и если кто-нибудь может в ней дышать и жить, то этот считается неземным существом.

Более семидесяти лет прожила голландка в этой пещере. Два года тому назад она умерла, и я заняла ее место.

И так я жила тут после нее, показывая те же чудеса, так же пророчествуя, к чему она меня научила. Она была счастлива, что в последние годы жизни имела подругу по несчастью, после того как прожила семьдесят лет в полном одиночестве в этом скалистом ущелье.

Штертебекер все время благоговейно прислушивался. Но теперь он не мог больше удержаться — с бурными всхлипываниями бросился он своей матери на шею. Слезы ручьями лились из его глаз. Он плакал. Он, этот сильный, непобедимый герой, пред которым дрожали все кругом, умел плакать, когда узнал, какие страдания переносила его возлюбленная мать.

Но теперь он насильно вырвался и, отступив несколько шагов, выпрямился во всю фигуру.

— Отныне ты заживешь иной жизнью. Я вырву тебя из этой тюрьмы и поведу тебя на мое прекрасное судно, где ты исцелишься и телом и душой, — сказал он с поднятой для присяги правой рукой.

— Я иду за тобой, мой добрый сын. Но не позорь эту пещеру — она была для меня убежищем много лет.

— Что же с ней делать, когда мы оставим ее?

— Мы должны уничтожить ее внутренность. Никогда ни один человек не должен узнать, что здесь жили люди, поэтому, когда все к нашему отъезду будет готово, все мои сокровища должны сгореть на костре.

— Пусть будет по-твоему. А как предполагаешь наш отъезд?

— Сиди-Могамед завтра перед восходом солнца явится к пещере за советом в войне его против Мулей-Сулеймана. Я предскажу ему, что в ближайшую полночь в его хижину явится посланный Пророком белый человек, водимый черным мальчиком и сопровождаемый закутанной женщиной. Этот белый человек станет во главе войска и уничтожит Мулея Сулеймана. Чувствуешь ты себя способным к этому, сын мой?

— Да, дорогая мать! Я видел прекрасное войско Сиди-Могамеда, и я слышал, что он получит еще подкрепления.

— Так оно и есть. Поэтому я возвещу ему, что как только он увидит поднимающиеся клубы дыма со святой горы, он должен тотчас выступить в поход. Этот дымовой столб мы произведем из дров, которых твой черный друг ночью соберет. Что ты хочешь с ним сделать? Берешь его с собою на корабль?

— Я еще об этом с ним не говорил. Я бы охотно взял с собой этого до гроба верного мальчика, но только если он добровольно согласится на это. Я сейчас спрошу его.

Госпожа фон Винсфельд кивнула головой.

Штертебекер обратился теперь к мальчику на испанском языке:

— Самбо, я скоро покину твою родину, после того, как поведу войско Сиди-Могамеда в Морракеш, возьму его штурмом и низвергну тирана Мулея Сулеймана.

Тогда я пойду к берегу моря, должен освободить там своих белых товарищей и мой корабль, попавшие в руки коварных рифовых пиратов. Что ты тогда сделаешь, Самбо?

— Самбо поедет с великим повелителем, Самбо на большой корабль, Самбо на большое море поедет с многими очень воинами и много очень кораблей увидит! Ур-ра! Ур-ра!

Теперь он стал кружиться вкруг и, наконец, попал в объятия Штертебекера, и на его груди горько завыл.

— Ты храбрый парень, — сказал Клаус, кладя руку на голову мальчика. — Мы станем добрыми друзьями, потому что у тебя чистое сердце. Но слушай: твой новый господин имеет опасное ремесло. Стихия, в которой он живет, это борьба с волной и ветром, борьба с человеком. Знай, что это опасное дело, тебе придется следовать за мной под градом пуль и стрел, под грохотом орудий. Твоему господину хорошо только в борьбе и сражении. Хочешь за мной?

— Да, великий повелитель! — крикнул Самбо с блестящими глазами. — Хочу за великим повелителем даже в самую Джегенну. И если повелитель бьется с шайтаном (дьяволом), Самбо обрубит ему уши, нос и длинный хвост.

— Ну, до того не дойдет, — улыбался Клаус. — Так, мы согласны. Вот моя рука! Отныне ты вступаешь ко мне, присягни мне в верности — до гроба.

— Самбо присягнет в верности — до гроба — бородой Пророка.[2]

Штертебекер помогал матери в приготовлениях к отъезду, тогда, как Самбо ушел собирать дрова и ветки. Вскоре вся пещера была заполнена ими.

Начало светать. Красные лучи солнца снова превратили святую гору в раскаленное железо.

Любовно обняв свою мать, которую после долгих страданий снова нашел как «пророчицу святой горы»? стоял Штертебекер перед пещерой и наблюдал чудное явление природы.

«Занялась заря свободы!»