14. ВЕРХОВНЫЙ ТРИБУНАЛ ФРАНЦИИ
-- Все, что у нас творят, давным-давно написано в древнерусских летописях, -- на другое утро вскричал мне Дов по телефону. -- Это ты мне дал копию? Три странички? Переснятые с книги... Нет? У кого же я 253"заначил? Ладно, разберемся! В общем, в летописи, что ни случись, конец один: "А Ивашку бросили с раската...254"" Слушай, опять все заварилось. Как в древности... Не пришелся ко двору, -- в Ивашки. И точь-в-точь по моему следу... В совейские шпионы мы с Яшей вышли... Что? Век свободы не видать, коли вру! И не боятся, суки, что за спиной Яши уже целый батальон спасенных им... За шутливым тоном Дова чувствовалась тревога. Выдержит ли мягкий Яша то, что вынес Дов, прошедший и Крым и Нарым?.. В конце разговора он обронил, что мне предстоит лететь в Париж. Точно! Был в Министерстве иностранных дел, вызовы в Москву посылал кой-кому, как раз слышал разговор, что следует оповестить Григория Свирского. Кто-то настаивает, что послать в Париж нужно именно тебя, ну, а кто-то, конечно, отталкивает тебя "под раскат" ... Телеграмму из Министерства я получил недели через две. Международная лига по борьбе с расизмом и антисемитизмом (ЛИКА) просила меня немедля вылететь в Париж, чтобы участвовать в судебном процессе против советского посольства в Париже. "Подробности узнать в Министерстве иностранных дел Израиля". Я позвонил в Тель-Авив. Шауля бен Ами не было, хотя я слышал, как секретарша спросила его на иврите: "Звонит Свирский... да! ...да!" "Его нет!" -- ответила она мне. Я отнесся к этому умиротворенно. Не первый раз мне врут. И не в первой стране. Только вылетать нужно было уже вчера. Суд -- завтра... Пока я добирался на трех автобусах из одного города в другой, в министерстве уже все "согласовали", секретарша Шауля вынесла мне документы, еще издали улыбаясь своей постоянной "балетной" улыбочкой. Затем, уже на улице, меня окликнули, вернули назад, продержали часик в приемной... Наконец мне наскучило, я постучался к чиновнику, на которого Иосиф однажды накричал, что он "там, в лагере, сидел под нарами и здесь сидит". Тот пробурчал едва слышно (вроде и впрямь из-под нар), что в журнале, издаваемом советским посольством в Париже под названием "USSR", опубликована статья "Школа мракобесия" -- такой антисемитской вони мир не вдыхал со времен гитлеризма... Во Франции 1 июля 1972 года принят специальный закон против пропаганды расовой ненависти, а в сентябре, глядь, эта статья. Как говорится т а м, дорого яичко к Христову дню. -- Ты собираешься в Париж? -- удивился чиновник. - Гм-гм-гм... ...Только тогда, когда самолет компании "Эль-Аль" оторвался от земли, я поверил в то, что лечу в Париж. Теперь можно было подумать о речи. Я давно знал, что самые густопсовые антисемиты в СССР -- дипломаты. Я убедился в этом сразу после войны, в 1946 году. Я только-только вернулся домой, поступил в Московский университет, и тут ко мне нагрянул штурман Иосиф Иохведсон,* с которым дружил в Заполярье. У него, оказывается, была мечта - поступить в Московский институт международных отношений. В вожделенное МИМО. В это МИМО принимали, как правило, детей партийной номенклатуры. Евреев не брали. Я ему об этом поведал стыдливо. -- Я хочу посмотреть, как они смогут меня не взять! -насмешливо пробасил медвежатистый, спокойный Иохведсон, надевая свой синий китель с отпоротыми офицерскими погонами. Китель звенел, как свадебная сбруя. Иохведсон был героем Северного флота, торпедоносцем, и боевых наград у него было как раз чертова дюжина. -- Вперед! - сказал он негромко, как, бывало, в полете, когда выяснялось, что немецкий караван устрашающе огромен и возникала заминка. -- Надевай свои регалии тоже. Подам документы. Диплом с отличием. Посмотрю им в глаза... Постучали в дверь института. Потоптались у канцелярского стола. Вышел к нам через некоторое время корректный молодой человек. Безукоризненный серый костюм. Безукоризненный пробор. Лицо строгое. Иохведсон покосился в мою сторону, помню ли уговор? Начнут юлить, врать, он возьмет хлыща за галстук и подымет на 273"минуту-другую, а я произнесу краткий спич. Молодой человек не собирался ни врать, ни юлить. И голоса не повысил. Сказал с подчеркнутым достоинством: -- В наш институт принимаются только лица к о р е н н о й национальности... Уже тогда начался расовый отбор в 274"дипкорпус, -- удивительно ли, что расизм стал воздухом советских посольств и что именно они предлагают свой устоявшийся за четверть века антисемитизм всем нам... Я откинул раскладной столик, вынул бумагу. Подготовил планчик, на всякий случай. Когда наш "Боинг" пролетел горы Югославии, я уже написал выступление в Парижском трибунале, - на полчаса, на два часа и на пять часов. Точно так, как для 275"парткомиссии ЦК КПСС, на которой меня "хоронили". Говорить, пока не заткнут рот... И тут я поймал себя на том, что мне хочется говорить в Париже о судьбе российских евреев не только там, но и об их эмигрантских терзаниях. Почему вся западная пресса, все международные Комитеты защиты прав человека перестают интересоваться судьбой своих подопечных из СССР, как только они достигают Вены? Пролетели люди Вену, и все: растворились в западном смоге... Что они, ослепли на один глаз, все эти Комитеты и Подкомитеты, и глаз охватывает пространство только до Вены? Конечно. -Израиль не СССР. Здесь не затолкают невинного человека в тюрьму без суда. А затолкают - пресса на страже. Здесь не прикончат за письмо, за статью, за книгу. Т а м воистину -- проблемы эпохи варварства, здесь - эпохи цивилизации. Тем не менее Комитеты существуют в э т о й эпохе. Отчего же защита прав российского человека только до Вены. Помощь попавшим в беду - до Вены! Озабоченность ученых в Академии наук судьбой своих коллег -- до Вены! Как будто человеческие муки после Вены -- уже не муки. На всех языках радиостанции мира выручали Гуров, пока они не миновали Вену. Ну, а миновали "отверстую Вену"?.. Мне вспомнилось кафе в "Бейт Соколове", полное иностранных корреспондентов, в котором я был недавно с Довом. Все знали Дова, улыбались ему, но хоть бы один спросил, каково здесь его семье, которую многие из них выручали из беды, пока Гуры были т а м. Трудно сказать, тогда, в полете над Францией, или полугодом позже возникла у меня мысль написать эту книгу, но, когда колеса "Боинга" ударились о землю и девичий, как колокольчик, голос прозвонил нам на иврите, английском и французском о том, что самолет компании "Эль-Аль" приземлился в аэропорту Орли, в этот момент -- помню отчетливо -- я подумал: -- Будут в Израиле судить тех, по чьей вине иммигранты выбрасываются из окон, лезут в петлю или в советское посольство!.. В Париже меня встретил моложавый жизнерадостный человек, смутивший меня своим именем. Никак не приобщусь к западному амикошонству. Впрочем, амикошонство это, видимо, лишь на русский слух, привыкший к тому, что у взрослого человека есть имя и отчество. В России "Ваньками" и "Катьками" взрослых людей не зовут. Весельчак протянул руку: -Мики! Мики Бавли оказался пресс-атташе израильского посольства в Париже; сообщил мне, когда мы садились в машину, что "он будет мой перевод..." Кроме этих трех слов, он знал тогда по-русски еще слова "самовар", "Кремль" и "иди к черту"... Я вздохнул, пытаясь разглядеть из окон автомобиля Париж, в котором был всего-навсего полтора дня советским туристом. На этот раз я твердо решил пробыть здесь до тех пор, пока не обойду музеи Родена, импрессионизма и вообще все, от чего меня, советского писателя-туриста, палкой отгоняли. Начало, по крайней мере, любопытное: Высший Трибунал Французской республики. Посольство Израиля напоминало армейский штаб. У входа -- автоматчики. Дверь -- снарядом не снесешь. Из брони, что ли? Мики поколдовал у наружного микрофона; наконец, мы уселись в "блиндаже" пресс-атташе, пахнувшем бумажной пылью, и я попросил Мики, не откладывая, перевести мне с французского статью из журнала "USSR", за которую и будут судить издателей советского журнала. Мики открыл "USSR" от 22 сентября 1972 года, и я сразу насторожился: где я мог читать сей опус? Или слышать? "Мир принадлежит сынам всемогущего Иеговы...", "Иудею строго запрещается спасать от смерти акума, т. е. "гоя", нееврея, как было пояснено тут же. "Акумы не должны считаться за людей...", "Лучше бросить кусок мяса собаке, чем дать его гою..." "АКУМЫ"... Это меня и насторожило. Нынешние так не пишут. Куда там!.. Я раскрыл свой кожаный саквояж и, откинув новейшие фолианты шевцовых-евсеевых, погромщиков свежепатентованных, достал пожелтелую от времени брошюру -- идейное кредо русских антисемитов 1903-- 1905 г. г. Написал ее как раз перед началом Кишеневского погрома идеолог черносотенного "Союза Михаила Архангела", скрывшийся под псевдонимом С. Россов. Скорее всего, Шмаков или Пуришкевич. Название книжицы "Еврейский вопрос". Подзаголовок "О невозможности предоставления полноправия евреям..." У меня оказалось 4-е издание "Санкт-Петербург, 1906 г." Книжицу эту оставил мне в наследство Степан Злобин, писатель-историк. Когда умирал, сказал жене: "А полки с антисемитской литературой отдашь Грише". Книжица была в выводах своих решительная. Заглядываю я то в советский журнал, то в свою пожелтевшую книжицу. Взял у Мики журнал, разве что не нюхаю странички... И вдруг замечаю, что и черносотенец начала века Россов, и нынешнее советское посольство как-то странно используют "древние источники..." И у советских, и у Россова одни и те же ссылки. Скажем, "Орах Хаим, 14,32,33,55, 193...".И там и тут, как под копирку... Скользнул взглядом по другим. И другие совпадают... Батюшки-светы! Обратил внимание Мики Бавли на ссылки. Что это за излюбленные цитаты! Одни и те же! И, главное, в том же порядке. Даже опечатку оставили. Мики схватил мою книжицу, проглядел ее, сравнил с советским текстом и вдруг, отшвырнув и брошюру, и советский журнал, стал бегать в крайнем возбуждении вокруг стола. -- Мики, ты что? А он ни слова не может вымолвить, ловит открытым ртом воздух, носится вокруг. И тут я начал догадываться. -- Мики, у советских -- копия? Он только головой мотнул в ответ и снова бегает. Я, по правде говоря, вначале не поверил. Это ж не для внутреннего употребления, распивочно. А на вынос. В цивилизованный мир... Они, конечно, халтурщики. Но чтоб т а к и е?! Отвлекся я от своих мыслей, смотрю, Мики Бавли набирает номер телефона. Долго крутит диск, а потом, не в силах сдержаться, кричит кому-то на иврите. -- Что в Тель-Авиве? -- спросил я, когда он положил трубку. -- В Тель-Авиве карнавал!.. -- И снова запрыгал, взбудораженный, взъерошенный. И вдруг он замер, как громом пораженный: -Как же Шмуэль этого не знал, а?! Ну, профессор Шмуэль Митинге?! -- Лицо его стало жестким. Он повторил оторопело: -- Шмуэль... как же? И не знал. Бог мой! Утром Мики Бавли вез меня за Сену, к зданию с куполом. Кругом гранит и ажаны в синих кепочках-кастрюльках, вежливые, как экскурсоводы. Дворец Правосудия республики Франция. Мики Бавли как растворился. "Экскурсовод" в синей кастрюльке показал мне дежурную камеру, в которой свидетели ждут вызова. Все друг друга знают, раскланиваются. Фотограф снует, слепит вспышками. Оказалось: что ни свидетель, то либо бывший министр, либо депутат французского парламента. В углу, окруженный депутатами, сидит престарелый лауреат Нобелевской премии президент Рене Кассен. В другом углу, в толчее раввинов и министров, главный раввин Франции Каплан. Лицо хмурое, словно предвидит, что через семь лет снова начнут взрываться у французских синагог бомбы и прольется кровь... Начали свидетели исчезать. Сперва самые именитые, затем бывшие министры, которые, как все "бывшие", более терпеливы. Я, по правде говоря, стал подумывать, что меня решили "забыть". Поняли, что цепи рвутся серьезные. Как бы они не врезали -- "одним концом по барину, другим по..." еврейскому мужику Шаулю бен Ами с его политикой "тишайшей дипломатии". Такая сейчас начнется "тишайшая"! То-то Мики Бавли, служивый человек, исчез, ако тать в нощи. Но -- нет, зовут!.. Служитель трибунала в чистенькой накидке широким жестом показал, куда двигаться. В одном кармане пиджака у меня речь, заготовленная в самолете, в другом книжица "Россова..." Тащу с собой и кожаный саквояж -- полное собрание сочинений шевцовых-евсеевых, юдофобов современных, из личной библиотеки. Может, пригодится... Ввели в зал Верховного Суда. Прохладно. Или это только я ежусь? Тихо-тихо. Слышится лишь скребущий звук. Словно кто-то напильничком точит. Сверху восседает судья, дебелая дама, которую, как меня предупредили, следует называть "ваша 351"чест352"ь". Сбоку, чуть ниже, Генеральный прокурор Французской республики, сутуловатый узкоплечий интеллигент. В своей черной мантии он похож на летучую мышь. Зал полон. Человек двести-триста. Почти все обвешаны аппаратурой. Пресса. Я сунул кожаный саквояж куда-то за спину, на столик. Поднял над головой желтоватую книжицу. Объяснил, что сие значит и кто автор. И главное, что началось после ее публикации в Российской империи. Кишиневский, Харьковский погромы -перечислял долго... Попросил я председателя Верховного трибунала положить палец на второй абзац статьи, напечатанной в посольском журнале "USSR". А сам стал читать брошюру -- кредо "Союза Михаила Архангела"... После нескольких моих фраз, вижу, отвалилась у судьи челюсть. Слышит своими ушами, а поверить не может. Так и садит "ваша честь" с открытым ртом. "Вот оно -несчастье цивилизации, думаю. -- Представить себе не может, что такое возможно..." Минут через пять "ваша честь" выразительно поглядела в сторону Генерального прокурора Франции. Позднее узнал, Помпиду, тогда Президент Франции, попросил Генерального прокурора принять все меры, чтобы процесс не превратился в политический. Тот, говорят, старался. А что ныне делать? Судья, откинувшись в своем тронном кресле, испытующе смотрела на него до тех пор, пока тот не передернул нервно плечами. Мол, кто ожидал, что эти советские окажутся такими идиотами? Тут я понял, что дело сделано и нечего терять время. Около меня переминался с ноги на ногу переводчик Верховного трибунала, высокий, горделивый русский дворянин, судя по осанке. Лицо у него испитое, с запалыми щеками, нос с красноватой шишечкой. Он не только мои слова переводил мгновенно, воспроизводил даже обмолвки, покашливание. И то сказать -- суд! Бывает, свидетель правдив не тогда, когда говорит, а когда оговаривается. Раз ты дело свое знаешь, дорогой, читай сам! С листа. Вручил я ему Россова -- вот, говорю, от сих до сих. Когда он кончил, "Ваша честь" прикрыла свое лицо руками... Я стал озираться. Зал обшит коричневатым заморским деревом. Все время раздается какой-то странный звук, который я принял, когда вошел, за слуховые галлюцинации. Прислушался, да это древесный жук делает свое дело. Я улыбнулся ему, невидимому. История, как древесный жук, делает свое дело. Все прогрызает. Полвека Москва тараторила об интернационализме, о дружбе народов. А глядь, одна древесная труха осталась... Когда все поднялись, чувствую, схватили меня за локоть мертвой хваткой. Пока не вывели из зала, не отцепились. Кто-то с сигарой в зубах и с магнитофоном на плече, вынул записную книжку и стал вносить туда какие-то фамилии. Оказалось, что пресса меня делила. Кому когда... Первые дни я рассказывал с удовольствием. Давал подержать желтенькую брошюрку "Союза Михаила Архангела", позволил кому-то снять с нее копии. Мики Бавли пропал, отдал меня на поток и разоренье... Появился только на восьмой день. Привез мне вороха газет -- на французском, английском, испанском, немецком, норвежском... Почти в каждой -- фотография обложки с именем "С. Россов"..., в половине газет -- фотографии и сравнительный анализ текста С. Россова и журнала "USSR". Вот, прославил неведомого автора! Больше у него текста никто не украдет, вся мировая пресса на страже! Понял я: дело сделано. Представитель агентства "Ассошиэйтед пресс" загляделся на вошедшую в кафе красотку, я попятился и -- нырнул в толпу. Оторвался... Скрылся я у старого парижанина Бориса Юльевича Физа, который вместе с Никитой Струве руководил старинным русским издательством "Имка-пресс", где выходили мои "Заложники". Покойный ныне Борис Юльевич был человеком предельно застенчивым и тактичным. Он тотчас понял, что я в бегах, и успокоил меня. -- Здесь вы как в неприступном замке! Он целый день объяснял по телефону, что меня у него нет и быть не может. Но дважды входил и просил извинения. -- Григорий Цезаревич, вас просит Татю. Возьмите, пожалуйста, трубку. -- 'Татю?! Первый раз слышу. Но коль Борис 369"Юльевич просит...370"" -- Я - Татю! прозвучало на хорошем русском языке. -- Политический редактор газеты 371""Ле 372"Монд". Григорий Цезаревич, когда вы выступали -пять лет тому назад в Союзе писателей, я был корреспондентом 373""Ле Монд" в Москве. И вывез на Запад стенограмму вашей речи в боковом кармане пиджака... -- А! -- вскричал я. -- Так это из-за вас меня исключили из партии. И перестали печатать. Семья чуть с голоду не подохла. Заходите... Вечером, когда я лежал почти бездыханный, снова вошел на цыпочках Борис Юльевич Физ. -- Григорий Цезаревич, тысячу извинений! Из Лондона .звонит Анатолий Максимович Гольдберг. Я вскочил с кровати, как солдат на побудке. Анатолий Максимович! Да кто из русских интеллигентов не вскочил бы, услышав, что к нему звонит Анатолий Максимович! В сотнях московских НИИ инженеры не начинают рабочего дня, пока не поведают друг другу, что сообщил из Лондона знаменитый и мудрый Анатолий Максимович Гольдберг, политический комментатор Би-Би-Си... В писательских домах творчества его голос звучал из-за каждой двери, и однажды старуха-уборщица, подметающая писательские "творятники", прокричала при мне глуховатой Мариетте Шагинян: "Я ваше Би-Би-Си поставила на шкаф". Анатолий Максимович был человеком-легендой. Конечно, я немедля согласился, чтобы он прилетел. Он явился поздно, высокий, широкогрудый, похожий на капитана дальнего плавания. Когда в прихожей раздался его голос, я дремал и, встряхнув головой и отогнав сон, приготовился слушать Би-Би-Си... Ночью мы отправились с ним в кафе. Я рассказывал ему так горячо, словно в первый раз. Отдал копию "Россова". Обратно мы возвращались часа в три ночи. Сеял мелкий дождичек. Из ярко освещенных кафе и темных подъездов то и дело выходили юные негритянки, немки, француженки и что-то говорили изысканно, по-французски. О смысле я, пожалуй, догадывался, но вот в каких выражениях они высказывают свои идеи? Двум немолодым людям. Русскому человеку все интересно. Анатолий Максимович улыбнулся: -- Они просят разделить с ними уют... В израильском самолете "Эль-Аль" мне пришла в голову мысль, от которой я вскочил на ноги, опрокинув столик с едой. Эта мысль и определила мое поведение, по крайней мере, на полгода. Расистские статьи были опубликованы не только в Париже. Подобные "исторические экскурсы" Агентство Печати "Новости", издательство заведомо КГБ-шное, обнародовало и в Лондоне и в Риме... Авторы вроде разные, а текст один: евреи -- враги человечества. Хуже гитлеровцев. Ждут- не дождутся минуты, когда "Бог отдаст им всех на окончательное истребление..." К чему сия кровавая жвачка - сразу во всех столицах Европы? "Случайных совпадений" тут быть не может, это нетрудно понять каждому, кто знает, как работает пропагандистская машина в СССР. Значит, начата антисемитская операция с т р а т е г и ч е с к о г о р а з м а х а... Неважно, кто выдал Краткий курс "Союза Михаила Архангела" за откровения марксистской мысли - Лубянка или генерал Епишев, начальник Политуправления и Главный юдофоб Советской армии; аппарат Подгорного или Суслова, - ясно, как Божий день: общественное мнение мира готовят к истребительной войне против Израиля. Уже в этом году, не позднее, Брежнев и Ко. попытаются стереть Израиль с лица земли... Я прилетел в Израиль в полночь, не поехал в Иерусалим - домой, скоротав остаток ночи в аэропорту, и рано утром уже был в Министерстве обороны Израиля. Потребовал, чтобы меня немедля приняли; у меня точные сведения -- Советы начнут войну против Израиля уже в этом году. Возможно, летом... Меня привели к низкорослому, краснощекому старшему офицеру в зеленой мятой одежде, по которой демократия! - не отличишь генерала от повара. Он чем-то был похож на французского ажана, охранявшего комнату свидетелей во Французском Дворце Правосудия. Толстое круглое лицо, сонный взгляд и чуть заметная брезгливая гримаса. Бой мой, как искривилось в иронической усмешке лицо стратега! Он думал, возможно, что я разверну перед ним копию плана военных действий, сфотографированного в Москве, в кабинете маршала Гречко, или секретный приказ по сирийской армии, на худой конец. А я сую газеты и пожелтевшую книжицу 1906 года. Что он, газет не читает?.. Стратег зевнул и даже не извинился. -- Еще один пророк из России, - сказал он офицеру-переводчику. Офицер почему-то не перевел. -- Можно узнать вашу фамилию? - спросил я по возможности смиреннее. -- Когда вам разрешат стать в Израиле школьным учителем, а я приду в первый класс, тогда вы будете спрашивать у меня фамилию, -- сказал он яростно и встал. Спустя три дня я добился полного успеха: меня перестали где-либо принимать... Я вернулся домой к рукописи "Полярной трагедии", от которой меня оторвал Парижский трибунал. Телефон звонил непрерывно. Друзья хотели узнать, что произошло в Париже. Как съездил? Я опешил. Разве об этом не было в израильских газетах?" Не было, отвечают. - Где-то проскользнула строчка о предстоящем процессе и все..." Тут уж я вовсе отказался что-либо понимать. Весь мир освещает процесс во всех деталях, поместили даже портрет посла СССР во Франции товарища Абросимова в парадной, блещущей нашивками униформе, которому пришлось покинуть Париж. И, как оказалось позднее, навсегда. И Париж, и западный мир... А Израиль молчит? Непостижимо!.. Пожалуй, все стало проясняться, когда я, услышав по радио о приговоре Парижского трибунала, позвонил на радостях профессору Иерусалимского университета Шмуэлю Митингеру. В трубке прозвучал в ответ взбешенный голос израильской знаменитости: -- Мне уже двенадцать человек звонили! За одно утро! -- И знаменитость бросила трубку. И тут только я вспомнил удивленный возглас Мики Бавли, когда я вытащил из саквояжа желтоватую от времени книжицу Россова и показал на цифры "священных цитат": -- Как же Шмуэль этого не знал?! Ну, профессор Шмуэль Митингер?! В самом деле, мелькнуло у меня, процесс, кроме международной ЛИКИ, готовили два университета: Иерусалимский и Тель-Авивский, специально занимающиеся проблемами иудаизма и современного еврейства. Целая колония историков под руководством знаменитого профессора Шмуэля Митингера. Шмуэль Митингер, естественно, -- главный научный консультант министерства иностранных дел. Правая рука -- по научным проблемам -- Шауля бен Ами, специального представителя Голды Меир. И вдруг оказалось, что он -- дилетант. По степени дилетантизма на уровне израильского Министра абсорбции. Не знал - не ведал даже главных изданий "Союза Михаила Архангела"?! Международный процесс был бы проигран, если бы не какой-то русский, который и в Париж-то попал случайно? Шауль бен Ами, как и профессор Шмуэль Митингер, устал от звонков и на все недоумения членов правительства и кнессета отвечал многозначительно: -- Мы ему помогали... Когда меня спросили об этом, я поступил крайне неосторожно: удивленно поднял брови. Однако меня тревожили, естественно, не потуги чиновников "сохранить лицо", а их каменное неверие в то, что истребительная война против Израиля вот-вот начнется...В этом же году. 1973м... Всерьез меня не принимал никто. Кроме одного человека...
15. БОЛОТО, В КОТОРОМ ТОНЕТ МИР
Этим человеком был Иосиф Гур. Он провел меня в свой кабинет, сооруженный в лоджии, где он писал стихи на языке идиш и делал из цветных тряпок кукол для своего театра "Израильских миниатюр", как он его назвал. Он уже показывал свою куклу "Наша еврейская мама" в сатирическом спектакле "Кухня Голды Меир". Зрители, набившиеся в арендованный гараж, падали от хохота со скамей. Иосиф ждал, что ему вот-вот выделят для театра хоть какой-либо сарай и тогда он развернется. Иосиф просмотрел все мои бумаги и, погрустнев, сказал: -- Сделаем просчет по нижнему ряду... Это означало с учетом векторов человеческой низости. По интенсивности газетных воплей он почти безошибочно предугадывал, объявлена в советской армии готовность N426"° 1 или нет. Иосиф был полковником запаса, 427"что-что, а эти дела он знал досконально. -- Москва без точного прицела к газобаллонной отраве не прибегает. Не добили в Воркуте и Магадане, хотят достать здесь... Если не летом, то, да! осенью... Думаю, разведданные уже поступили. То, что мы поняли, военным известно по своим каналам. Давненько. Будем надеяться!.. Мы сидели молча, придавленные своими думами. -- Поехал бы ты к Голде, Иосиф? -- сказал я. Иосиф не ответил, вдруг улыбнулся кому-то в окно. Светло улыбнулся, как ребенку. Я привстал и увидел на улице Лию. Она шла, пряча лицо в наставленный воротник, хотя погода была безветренной. Глаза Иосифа стали встревоженными, он кинулся к дверям, навстречу жене. Окликнул ее. Она не торопилась входить, старательно утирая платком слезы. Оказалось, ее выгнали с работы. Госпитальное начальство сказало, что Лия стара: зачем им держать почти пенсионерку, если они могут взять на ее место молодую девчонку? -- В Москве мой портрет висел на "доске почета"; я гордилась тем, что была медсестрой на фронте, а здесь я гожусь только на помойку... Плечи Лии задрожали, Иосиф обнял ее, пытаясь успокоить. Но Лия рыдала все сильнее. -- А сколько лет Голде? -- спросил я. -- Думаю, она неравнодушна к "избиению стариков -- олим", о котором слышу со всех сторон... Ты бы сказал ей и о жене, Иосиф? -- Иосиф бросил на меня такой взгляд, что я понял: сболтнул чушь. Примерно через месяц он позвонил мне и спросил, не хочу ли я поехать с ним на Голаны. -- Там сейчас наш Сергуня. Кончил парень свое годовое исследование... Да-а, уже год пролетел... Его университетская стипендия испарилась; теперь дышит вместо нее горным воздухом. Поедем и мы, подышим, а? На этот раз под моим окном взревело сразу два клаксона. Тоненький, Геулы, и каркающий -- Дова. Я выскочил на улицу и ахнул. Машины набиты Гурами и их друзьями, как автобусы в часы пик. У Геулы -- голов не сосчитаешь, Дов машет рукой: мол, давай сюда. Сигнал тот же, Дова, но... что у него за машина? Двойная, со следами свежей краски, кабина, а за ней кузов грузовика с железными бортами. В кузове листы толя, черепица, банки с краской. Оказалось, Сергуня и группа русских пытаются основать на Голанах молодежное поселение. На границе с Сирией... Там, в шалашном городке, и назначена встреча. -- Это им в подарок, -- Дов махнул рукой в сторону кузова. -- Психов надо поощрять! Пока я усаживался на заднее сиденье, рядом с Яшей и Иосифом, Дов объяснил мне, где он "оторвал" такой хитрый грузовичок. -- Пошли блоки, пошли панели. Военные заявились, охреновели... Где, говорят, ты был раньше? Мы тебя двадцать лет ждали... -Он хохотнул сипло. -- Заталкивают в буржуи... Двинулись? На первом ухабе утрясетесь! И в самом деле, утряслись. -- Соскуцились, -- сказала Лия, которая сидела впереди рядом с Довом. -- Везу сынку пироги. -- И поглядела на нас неодобрительно. Я встревожился было, но вскоре понял, что неодобрительно она смотрит на Яшу. Хочет с ним потолковать, видно. Чувствовалось, ей не терпится спросить Яшу о его семейных делах и выговорить ему свое, но она молчала. И мне почему-то вспомнились ее давние сетования на то, как трудно работать в Израиле. Спросила она как-то у паренька, заполняя его карточку, имя отца. Он разрыдался. Отец погиб два года назад на Суэцком канале. Поинтересовалась у пациентки, нет ли у нее сестры в Германии: лечила там во время войны женщину с такой же фамилией. С пациенткой началась истерика. "Боишься коснуться человека, чтоб не вызвать боли, -- рассказывала Лия. - И такое почти каждый день... Когда-то нас называли в России сестрами милосердия. Здесь надо быть именно сестрой милосердия. Такая страна..." И я понял, что в ней боролись резкая на язык и зоркая мать, хранительница семьи, и -- сестра милосердия, которая знает, что в Израиле все сложнее. Она ждала, что Яша заговорит первым. Но он молчал... Так она и не сказала Яше ничего. Отвернулась от нас и стала смотреть на дорогу. Затем спросила Дова строго, как у него с учетом. Деньги потекли большие... -- Учет? -- усмехнулся Дов придурковато. -- Как только Пинхас Сапир из Америки прилетает, я его на аэродроме встречаю, деньги отнимаю. -- Я серьезно спрашиваю! -- рассердилась Лия. -- Серьезно? -- скосил глаза на Иосифа. -- Бардак, как в Эсесерии. Коль главная идея сдохла, ты же сам говорил, отец... Лицо Иосифа становилось багровым. Чувствовалось, что он, выстрадавший свой сионизм, был глубоко оскорблен. -- Спасибо, сын! Понял меня! -- Он приложил ко лбу руку с изуродованным в Воркуте, торчавшим пальцем. Долго шевелил этим пальцем с черным ногтем. -- Понимаете, дети, "единственное правильное учение" здесь ничего не убило: в еврейских поселениях Израиля всегда существовал плюрализм. Вся российская политическая палитра - от эсеров до эсдеков, близких к большевизму или меньшевикам... Были выходцы из религиозной Америки - у них своя идеология; наконец, множились кибуцы, находившиеся под воздействием религии труда Гордона...-- Он обвел всех взглядом, и Яша вдруг понял, чем его так обеспокоило лицо отца. Углы губ опустились вниз. Это изменило лицо Иосифа. Оно стало скорбным. Яша толкнул Дова в плечо: мол, взгляни на отца, какой у него вид459"...Хватит спорить! Дов лег грудью на руль, подумал, что отец говорит об идеологии, как винодел о бутылке старинного вина. Все знает: каков букет, где и как зрел виноград, из которого сделано вино. А потом бутылочку откупорили, понюхали и 460"брр... Уксус... Потому мы нежеланны. И там, и тут: с идеями приехали. А на хрена попу гармонь. Тем более 461"ребе... Долго молчал, не утерпел все462"-таки, пробасил тихо и как-то тяжело, словно на стройке подымал огромный камень:463" -- Я, отец, передумываю сейчас свою жизнь. За то ли сидел?.. Кто мне ближе: дядя Ваня-печник, который в Воркуте за меня Змию голову проломил, или 464"Шауль -- единокровный со своей 465"бл-л... -- покосился на мать, - 466"бр... 467"кодлой? Иосиф собирался что-то сказать, но Лия перебила шутливо: -- 468"Иоселе, ты хочешь переспорить своих сыночков? Машина скатывалась к Мертвому морю так быстро, что закладывало уши. Справа остался библейский город 469"Иерихо, зеленый и недружелюбный, дорога сделала петлю возле блеснувшего, как лезвие, Иордана... На память пришли есенинские строчки: "Буду тебе я молиться, славить твою Иордань", но они как-то не вязались ни с шелестевшей речушкой-ручейком, ни с колючей проволокой, которая тянулась вдоль нее. Иногда "колючка" в два ряда, иногда в пять. Машина мчалась вплотную к ржавой пограничной ограде. "Колючка" отражалась в воде, и Иосиф сказал вдруг: -Иордан-то -- наш брат, лагерник... Дорога была пустынна, долина -безжизненна, и каждый из нас углубился в свои мысли. Проскочили какие-то ворота, видно, запирающие на ночь шоссе, я оглянулся и замер. Глаза Иосифа расширены, он глядит в упор на "колючку", которой конца нет. Подпер свой плохо выбритый подбородок коричневато-красным кулаком с торчащим пальцем: -Иордан-то -- наш брат, -- повторил он. -- И даже вышки есть.. -- . Глаза его были далеко. И я подумал, что напрасно Дов поехал этой дорогой. Два часа колючей проволоки! На черта Иосифу эти радостные воспоминания! Вся жизнь у него, можно сказать, "колючкой" опутана. Войну отбурлачил в пехоте. Сколько друзей оставил висеть на колючей ограде?.. Затем лагерь... Губы у Иосифа были синими. -- Слушайте, я расскажу вам веселую историю! -- воскликнул я голосом рыжего, выскакивающего на ковер. -- О том, как бежал в Турцию... Машина вильнула, мы едва не врезались в покосившийся столб. -- Ты?! -вскричал Дов, выправляя руль. -- В Турцию? Через границу? Мать честная! Я всю жизнь мечтал!.. Иосиф тихо засмеялся. Наверное, он слыхал об этом моем побеге. От дяди Исаака, что ли?.. "Расскажи, расскажи! -- сказал. -- Только со всеми подробностями... Как зачем?! Мы живем в мире ловушек... Ловушки всюду одинаковы; только на той границе они материализованы. Предельно. Концентрат человеческого вероломства. -- Он порозовел, отвел глаза от проволоки, располосовавшей и Иордан, и желтое небо. -- Занятная история... История действительно была занятной. Однажды я попал на границу по писательским делам, и вечером, когда мы "усидели" вдвоем с начальником заставы два пол-литра столичной, я спросил его, на кой черт они тут существуют, пограничники. В век массового туризма и спутников-шпионов... -То-то вы на всех заставах убиваете время шагистикой да развели огороды и свинарники. Что еще делать? Кого ловить-хватать? Помогаете колхозам, и на том спасибо! Начальник допил свою водку и уложил меня спать. Пробудился я оттого, что меня сильно тормошат. Продрал глаза, взглянул на часы. Три часа ночи. И снова голову на подушку. -- Вставайте, -- шепчет. -- Зачем? -Бежать! -- Куда? -- В Турцию!.. Я уставился на него изумленно, а он говорит почти с обидой, что все устроено, округ знает, Москва дала "добро"... Я начал тихо трезветь. Вспомнил, что существует в пограничных войсках так называемый институт "условных нарушителей". Приезжает на заставу какой-либо полковник из округа, надевает ватник потолще и "бежит" через границу. Проверка. Обиделся, значит, начальник на мои слова -- мол, зря они хлеб жуют, позвонил в Округ, а те в Москву, и Столица разрешила пустить писателя Свирского "условным нарушителем". Пусть понюхает границу. -- А солдаты знают, что я... это... только до 480"погранстолба? -- спросил я дрогнувшим голосом. -- Что вы! Какая же это будет проверка! Я поежился. Непривычное дело в Турцию бегать. -- Слушайте, а пограничники вооружены? -А как же! У каждого автомат Калашникова. С полным боекомплектом. -- А они меня... не того, а? -- Нет, что вы! Пограничник, если обнаружит вас, вначале должен крикнуть: "Стой!" Правда, один раз. А уж потом... У вас слух хороший? Я понял, что меня не спасет ничто. Если не побегу, все погранвойска СССР будут смеяться целый год. Я брошу тень сразу и на Союз писателей, и на москвичей, и на еврейский народ. И я побежал... Господи, как они слушали, Гуры!.. Дов время от времени восклицал возбужденно: "Ну, точно!.. Ну, как со мной!.." А когда я рассказывал о кобеле, который неподалеку от пограничного столба едва не скрутил меня в бараний рог, оживился Яша. Он простонал от восторга, узнав, что Акбар, так звали кобеля, вообще-то "псина" добрейшая. На нем дети катаются. Но служба есть служба... А уж если входит в питомник начальник зэставы, Акбар вообще начинает зубами клетку рвать -- лютость изображать. "Кормят-то за злобность", -- объяснил солдат-собаковод. Яша даже руками прихлопнул: "Ну, умен, как Пося. У меня все проблемы дома не с Региной, а с Посей..." Лия круто повернулась к нам, дождалась, наконец, своей минуты. Но было поздно. Машина объехала Тивериадское озеро и стала подниматься по зеленому склону. Начинались Голаны. Иосиф положил Лие руку на плечо. Обожженное солнцем дубленое лицо его стало спокойным. И я вздохнул с чувством исполненного долга: "рыжий" свое дело сделал, не ведая, правда, какое это может иметь продолжение. Дорога стала круче, мотор взвыл; сверху, на зеленой террасе, показались легкие строения, почти карточные домики. Крыши круты, горят на солнце. Нечто вроде праздничного базара из фанеры и теса. Казалось, рвани ветер посильнее -- подымутся домишки в воздух, точно вспугнутый чем-либо птичий базар. -- Ничо! Я Сергуниной компашке дома отгрохаю, -- просипел Дов удовлетворенно. -- Буду на Голаны блоки возить, сюда заверну. Как не порадеть родному человечку!.. В поселении "Алия-70" Сергуни не было. Позавчера его взяли на ввоенные сборы, "мелуим", на иврите. Он звонил, сказал -- доберется через час. Прикатил тут же, и двадцати минут не прошло. Его "Виллис" промчал напрямик, по проселку. Сергуня обнялся с родными, представил парня, который его привез. Парень был поджарый, рослый, с бронзовым, гордым лицом вождя индейского племени. На затылке маленькая, домашней вязки, белая кипа, приколотая булавкой. Он застенчиво подал темную руку. -- Абрахам! -- представился. У меня от пожатия слились пальцы. -Господи, какой красавец! -- воскликнула Гуля. -- Белые такими красавцами не бывают... -- М-мда... -- произнес Сергуня уязвленно. -- Тебя всегда тянуло к летчикам и абиссинцам. -- Гуры захохотали. Оказалось, в Москве у Геулы дома висел портрет негуса Хайле Селассие -- подарок какого-то студента-абиссинца, мечтавшего увезти Геулу в свою солнечную Аддис-Абебу. Иосиф поинтересовался, далеко ли здесь до сирийской границы. Абрахам посадил нас на свой "Виллис", помчал вверх еще километра два, пока дорога не кончилась. Лощина, однако, горбатилась дальше к сирийской границе, и Иосиф показал рукой в этом направлении: -- Если советские танки хлынут, то отсюда! С севера! Бог мой, сколько раз затем я вспоминал это восклицание полковника Иосифа Гура!.. Затем мы вернулись в "шалашный городок", где все время что-то лопотал на иврите полевой телефон, стоявший на полу в самом большом домике, превращенном в столовую. -- Не беспокойтесь, он объявит, если что, -- сказал Сергуня, когда мы стали напряженно прислушиваться к бормотаниям и командам телефонной трубки. Грузовик Дова уже был пуст, кто-то из парней резал толь, мерил, прикидывал. Мы достали из багажников машин свои запасы. Дов развел у домика жаровню, сделали шашлык, который Лия заранее отмачивала в уксусе и еще каких-то снадобьях по рецептам Регины. Дов отыскал в своем грузовике заветную фляжку со спиртом. Сергуня сказал, что Абрахам умеет сооружать из двух капель спирта и яичной скорлупы коктейли. Закусили, кое-кто поспал. А затем Иосиф попросил вынести из дома стулья, надо потолковать...Расселись на стульях, на доске, положенной на обломки камней, не остывших от дневного жара. Солнце снижалось над Тивериадским озером, которое зажглось желтым огнем, слепило. Гряда у Сирии лиловела. Иосиф поднялся на ноги: -- Я попросил Сергея подумать о нашем доме, -- начал он, опираясь ладонями о спинку стула. -- Что нас ждет, кроме льгот на покупку холодильника, -- он усмехнулся печально. -- Какие ловушки придуманы на нашу голову. И главное, зачем?!.. Когда Израиль терял мораль, он шел к гибели... Это стержневая мысль Библии -- от Авраама до изгнания евреев из Палестины. Где корень зла? В экономике? Морали? Политике? Я знаю?.. Есть ли возможность каких-то изменений? Чтобы мы ощутили себя дома... как дома. Вы не возражаете, чтобы все евреи сегодня, в порядке исключения, помолчали и дали высказаться специалисту... Захохотали. Кто-то встал, и Дов полетел со скамьи, тут уж все развеселились. Иосиф не сердился. Горный воздух. Тепло. Уютно. Почему не посмеяться?.. -- Так вот, оказывается, зачем мы приехали, -- послышался задиристый возглас Гули, когда все затихли. -- Военный совет в Филях!.. Изба, правда, не кутузовская... Сергуня поглядел тоскливо в сторону Тивериадского озера, которое на глазах гасло, затем на братьев, сказал тихо: -- Я не вижу никаких возможностей быстрых перемен. Вы предложите что-то, о'кей! По моим наблюдениям, превращение "ада абсорбции" в рай или хотя бы в чистилище невозможно. Люди всюду люди... Алия всегда будет прорываться так, как мы, оставляя на "колючке" кровь, кожу, а порой и погибших. Как можно изменить, не знаю действительно, мамаш... -- Уничижение паче гордости! просипел Дов. - Это у тебя есть... Ты скажи, кто виноват? Кто натравливает на нас? Боишься, что ли чего? -- Дов, -- произнес Иосиф с досадой, -- еще слово -- и ты отправишься прогуляться в сторону Сирии... Сергуня молчал. Лия, вскрикнув, показала в сторону озера. Все поглядели на Тивериадское озеро, которое слепило, как белое пламя. Не вода -- разлившийся огонь... -Господи, какое счастье, что все мы уже здесь! -- Геула вздохнула, откинулась на камне, в глазах ее горел закат. -- Сергуня, я назначаю себя твоим стражем. И пускай хоть Могила меня накажет... Снова грохнули от хохота, это сразу сняло напряжение, а Сергуня на глазах преобразился. Походил взад-вперед, поболтал руками, словно ребенок, которому вручили долгожданный подарок, и сказал то, что от него-то уж точно не ждали. -- Мы все сидим на вулкане. Шестьдесят пять процентов -- черные. Правда, сейчас они еще не очень агрессивны. Но в том, что их натравливают на нас, у меня и сомнения нет... Не верите, спросите, вот, Абрахама. Он сказал как-то, что "ашкеназим", то-есть мы, белы, как покойники, и это Божий знак... Абрахам! Я тебя правильно понял? -- Сергуня перешел на иврит. -- Белые белы, как смерть, и это... Абрахам распрямился пружиной. Решил, что его заманили в ловушку, что ли? Гордо откинувшись, он направился на тонких и длинных, как у танцора, ногах к машине. -- Ну вот, -- Сергуня воздел руки к небу. -- Ни за что обидел человека. Не понимаем мы друг друга. Чужие они мне, азиаты! Яша поднял руку, как школьник, спросил, правда ли, что черные евреи в Израиле дискриминированы. -- Ты видел демонстрацию "Черных пантер"? Они несли плакат: "Г о л д а, н а у ч и н а с и д и ш у." Дело, кончено, не в идише... Сергуня потер щеку, как всегда, когда вопрос был труден, и сказал, что ощущение дискриминации может создаться оттого, что европейские поселенцы, на треть беглецы из Освенцима, вылезли, благодаря репарациям, из бараков. Черным же никто не помогал. Это так, о'кей! Но главное не в этом... -Прибыли мы, и прибыл гордый проводник верблюдов Абрахам, который знает пустыню Сахару, как свои пять пальцев. Его здесь научили шоферить, о'кей, это его возвысило в глазах семьи, где он тринадцатый ребенок. Зачем играть в прятки, "ашкеназим", европейские евреи по своим образовательным параметрам, по привычке оперировать научно-техническими достижениями XX века оказались, естественно, намного выше проводников верблюдов... В условиях равноправия вперед выходит белый ребенок. Это не вина азиатов, а их беда. Но это-то и вызвало ощущение, что они, азиаты, дискриминированы. Нет, Яша, если всерьез... это не дискриминация. Это, пожалуй, встречи разных культур... О 'к ей? -- Нет, совсем не о'кей! -- негромко возразил Яша. -- В таком случае... может быть, я ошибаюсь, но целесообразно открыть университет для черных? Как в Вашингтоне. -- Яша, дорогой, кто об этом думает! В Израиле что ни проблема, то взрывпатрон... Но гораздо раньше, чем нас сожжет вулкан, мы провалимся в болото. -- Да не пугай ты к ночи, черт бы тебя побрал! -ругнулся Дов, и все опять развеселились. -- Такие страхи на ночь, это действительно ни к чему, -- Геула поднялась, кинула Лие свой теплый платок и... направилась к Абрахаму, который одиноко сидел за колесом своего "Виллиса". Сергуня сделал вид, что это его никак не озаботило. И глазом не повел. Но произнес вдруг с таким остервенением, что Иосиф вздрогнул: -Болото, которое нас засосет... уже засосало... вот оно! -- И показал на досчатые домишки своего поселения с картинно-крутыми театральными крышами. -- Спятил! -- пробасил Дов. -- Дов, пройдись в сторону Сирии! -- сказал Иосиф жестко. -- На танке -- пожалуйста, -- Дов насупился и долго молчал, заворачиваясь в одеяло, которое дала ему мать, а Сергуня продолжал говорить столь же остервенело и убедительно, что их замысел поселения на Голанах вырождается в пшик... Началось ведь с того, что они хотели создать в Цфате институт для тех ученых, которые пока что работают сторожами или уезжают. Не дали! Сколько вырывали у властей разрешения жить здесь, кровью харкали, пока Голду не осенило: "Еврейское присутствие на Голанах -- это же хорошо!" Еще два года их будут мытарить в министерствах, и они останутся здесь по закону. Но -- в каком качестве? Все, кроме него, Сергуни, инженеры, двое -- доктора наук. Физик и математик. Существуй исследовательский центр, о котором они просили, все было бы "беседер", в порядке!.. Здесь могло бы быть его отделение. Для теоретиков условия идеальные. Тишина. Уединение... Это -похоронено. Ученых превратили в обыкновенных кустарей из артели "За напрасный труд". Один домик перестроен в мастерскую, которая делает, вернее, доделывает ручные фонарики. И то счастье, получили заказ!.. .. Вот основа всех бед Израиля. Наша индустрия. О военной не говорю. Не знаю. Остальная, за исключением нескольких предприятий, могу их перечислить по пальцам, -Сергуня, действительно, перечислил их, пальцев хватило, - все остальное -заводики-лавочки. Их техническая оснащенность на уровне Того и Камеруна. Говоря языком экономических стереотипов, Израиль отстает по производству национального продукта на душу населения от европейских стран в два раза. Сергуня почти выкрикнул: -- Вы хотели всей правды?.. Вот она! В Израиле, где, казалось бы, море кустарей, про-из-водят только 28% населения, занятого в хозяйстве... Остальные -- сервис. О паразитах и говорить нечего. Ни одна страна в мире, промышленность которой... пых-пых!.. на уровне сегодняшнего Израиля, не могла бы удержаться на плаву, если только треть работающих участвует в производстве. Это нонсенс! -- Вздохнув, он принялся рассказывать, как же так получилось, что Израиль превратился в проржавелый корабль, который удерживается на поверхности лишь при помощи понтонов. Это была обстоятельная историко-теоретическая лекция о политике Бен Гуриона, считавшего иностранный капитал страшнее холеры: "задушит социализм"; о давнем споре Пинхаса Сапира и директора Государственного банка Израиля Замбара, который требовал вложения средств в промышленность. Победил министр финансов Сапир, и вот на всех углах появились "дети Сапира"... -Подкованный ты, собака, -- уважительно прогудел Дов, когда Сергуня покончил с историческим обзором. -- Что же получается, а? Евреев двадцать веков презирали за ростовщичество. Основали еврейское государство, и тем же путем?.. Сергуня покосился в сторону "Виллиса", где голоса затихли. В машине никого не было. Он огляделся растерянно, наконец, заметил в сумерках белую точку -- кипу Абрахама, затем, присмотревшись, две фигурки, бредущие по дороге; Абрахам, видно, что-то рассказывал, размахивая руками. -- Страну, которую евреи ждали две тысячи лет! Нет им оправдания... -- воскликнул Сергуня, и такая горечь отразилась в его синих глазах, что все затихли. -Пришельцев из России выталкивают, выбрасывают... Измордовали Яшу, Наума, меня. Сколько нужно сил и ухищрений, чтоб зацепиться, не уехать куда глаза глядят. Выталкивают и тех, кто не нужен, и тех, кто нужен, как воздух. Вот, вытолкали нашу мать. Стара, о'кей! Я заинтересовался статистикой. В Израиле сейчас 1500 вакантных мест медицинских сестер. Госпитали вопят: нет сестер. Яша, так?.. В 1971-72 годах из СССР прибыли только 802 сестры. В чем дело? Газеты объясняют стыдливо: "Наблюдается отсутствие терпимости медсестер к их коллегам из России..." Эскимосы на севере убивали своих стариков. Оставляли их у костров на съедение волкам. Это честнее, чем убивать израильским способом, выбрасывая медсестру на улицу за год или пять до пенсии. Откуда такая бесчеловечность? Дикость это, варварство, а не отсутствие терпимости... -- Перейди, пожалуйста, на другие темы, -- перебила его Лия голосом, в котором звучали слезы. -- 0'кей! Извини, мама!.. Вернемся к научному анализу. Поставим вопрос прямо: выгодна ли Израилю алия? Если невыгодна, мы можем вопить до седьмого пришествия: нахлебники никому не нужны!.. Тем более, что алия из СССР отличается от других. У нас нет сакраментальных 20% средств, которые надо вложить в дело, чтоб государство его поддержало. Бывшие советские граждане прилетают обобранными до нитки, по сути нищими. Кому нужны нищие? -- Сергуня оглядел притихших слушателей, затем посмотрел в сторону "Виллиса", потом на проселок. Темнело быстро, а вокруг, сколько видел глаз, никого не было. Острая бородка его метнулась туда-сюда. -- Сергуня, дорогой, -- произнес Яша с печальной иронией, обращенной, похоже, к самому себе. -- Поверь моему опыту: женщины от Гуров уходят, но всегда возвращаются... Сергуня улыбнулся смущенно, потоптался, сказал: -- Вернемся к нашим баранам. -- Он еще раз оглянулся и, пересилив себя, продолжал тоном университетского лектора: -- Человек -- это инфраструктура, которая под него создана. Каждый экономист вам скажет, что любой новоприбывший -- это столько-то метров шоссе, место в школе, на заводе, в театре и пр. Инфраструктура в Израиле стоит очень дорого: камни носят на спине, а раствор в брезентовых шайках... о'кей!.. Я подсчитал, хотя реальные цифры достать почти так же трудно, как в СССР: бюджет Сохнута засекречен. Когда я пытался однажды просмотреть финансовый ежегодник Сохнута, мне показали на дверь... Конечно, бетах! Это настораживает. Не засекречивают ли махинации? Воровство? Изучение американского бюджета показало, что из сотен миллионов долларов, выделяемых на алию, в дело идет примерно половина. Остальное -- на чиновничий аппарат, помещается в иностранные банки для спекуляций и попросту раскрадывается... О'кей! Ворам нищая алия выгодна, однако выгодна ли она стране? -- Он полез в задний карман выгоревших, мятых армейских брюк. Щеголеватый Сергуня выглядел в них бродягой. Достал небольшие карточки. -- Вот американские данные. Сколько бы общество ни вложило в устройство одного человека, пусть даже сто тысяч, это неплохое капиталовложение. Примерно 7% годовых. Я признаю цинизм этого подхода, бетах! Но алия, особенно квалифицированная, -- это хорошее вложение... К тому же случается, что два-три ученых вообще могут -- своими патентами -- оправдать затраты на алию. С лихвой! -- Сергуня по-прежнему держал в руках свои карточки, но больше не взглянул на них ни разу. -- В 1972 году процент лиц с высшим образованием из СССР равнялся 42%. В этом году, судя по первым месяцам, выше 50%. А в среднем по Израилю лиц с высшим образованием 18%... Большая алия выгодна всегда. Вызывает подъем и расцвет страны. О'кей? Тогда в чем же дело? На нас спустили всех собак, нашвыряли под ноги капканы, ловушки... Почему открыто, цинично предаются интересы Израиля как государства? Мой ответ -- п е р е р о ж д е н и е ! Перерождение Рабочей партии МАПАЙ, которая называется израильтянами не иначе, как партия КЕДАЙ. "Кедай" на иврите имеет смысл однозначный: "выгодно, стоит..." Партия энтузиастов, пробыв у власти четверть века, переродилась в партию оплачиваемых должностей... А коли так, то власть и захватили те, с которыми мы так часто встречаемся в канцеляриях... Кто нагнетает враждебность, если не они? ...Что? Согласен, отец, не все они. Но сколько таких! Сколько ушатов грязи опрокинуто на нас?! Дезинформируется и армия, и население: "русским все дают бесплатно". Сатирики упражняются на своих подмостках: "Русская алия - это два "В": "Вилла-Вольво... "Государственное телевидение показывает их профессиональный гогот крупным планом... Недавно обнаружили у грузинского еврея сомнительные водительские права - аршинные заголовки во всех газетах. От кого, думаете, я это узнал? От моего Абрахама. Он газет не читает, но как только появляется что-либо подобное... Он копит свое доброе чувство к нам, он копит... Кто подбрасывает дровишки в костер?.. Они губят все, к чему ни прикасаются. Понастроили в Израиле города без промышленности, города-спальни, скажем, 600"Маолот на границе с Ливаном. Стоят пустые здания. Разбросаны по всей стране. Как памятники культа некомпетентности. Никто не хочет там жить: негде работать! У меня как экономиста просто иногда волосы встают дыбом . -- Социализм -- это учет, -усмехнулся Дов, посасывая сигаретку; он держал ее в кулаке, как привык в лагере. -- Перерождение народной толщи, Дов, пожалуй, опаснее, чем партии "Кедай". Университет закончил исследование, в котором меня тоже пригласили принять участие: три четверти опрошенных сказали по сути, что мы им ни к чему. Вот точные цифры, -- он протянул перед собой карточку с видом несколько ошарашенным, словно ему могли не поверить. -- За алию только четверть населения. Половина израильтян ответила: "Ло ихпатли!", по-русски говоря, алия им "до лампочки". Четверть -- открыто враждебна... Отчего так? Мы несем изменения -- им изменения не нужны. Одному перепадает часть дармовых американских денег, другой паразитирует на арабах. Третий считается выдающимся специалистом, и вдруг появляются конкуренты... Деформируется мораль. Как-то мы были с Гулей в бассейне.- Он снова покрутил головой. -Были, значит, в бассейне. Слышим: "Ицик молодец! Умник! В университет поступил -- "Подумаешь, умник, -- отвечает из воды толстощекий пловец. -Умник -- это кто ничего не делает, а деньги к нему текут". Это и есть нравственная левантизация. Азия разлагает и нас, не сомневайтесь. Я тоже задумываюсь в горькие минуты над тем, не принять ли предложение нашего знакомца Сулико, который ищет для своих махинаций экономиста, умеющего молчать... О'кей! Нас 'зарывают в три лопаты. Правительство Голды, которое не жалует инакомыслов. Еврейское местечко, которое боится города. И Азия, для которой мы Европа. "Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с места они не сойдут... " Учиться надо было, оказывается, не по Марксу, а по Киплингу... -- Я тоже хорошая сволочь! -- просипел вдруг Дов из своего одеяла. -- Нанял араба-сварщика за полцены. Послышался тихий голос Иосифа, в нем звучали боль и нарастающая ярость: -- Гибнет мораль... гибнет мораль... Стало темно, и кто-то щелкнул выключателем. Площадку осветил прожектор. Худое, с запалыми щеками, лицо Сергуни, выхваченное из мрака, выделилось, выступило вперед. "Господи, до чего он измучен," -мелькнуло у Иосифа, и на глазах его выступили слезы.. -- Существует и иная, куда более безнадежная точка зрения. Ее я слышал, как ни странно, в иерусалимских академических кругах. Нечего сваливать вину на Партию Труда, Голду, социализм! -воскликнул Сергей, усмехнувшись. -- Не они породили нынешний Израиль. Евреи создали государство, которое только и могли создать. Другого и получиться не могло... Почему? Потому, что народ две тысячи лет жил на обочине цивилизации. Цивилизация укреплялась, образовывались государства, а евреи сидели в своих гетто. У них не сложилось государственного мышления... Что? Дизраэли? Дизраэли, как известно, был Премьер-министром Англии. Дизраэли во всех странах уходили от еврейства, не они создали то, что только и могло создать галутное еврейство -- местечко шестнадцатого века, с его типичной торгашеской ментальностью. Кесеф -- их вера. Так их воспитали. Кесеф ахшав... Вот, по-видимому, почему в каждой алии уходили из страны самые образованные. Самые ценные. Те, которые желанны везде... Да что там самые ценные! По свидетельству Давида бен Гуриона - не слышал бы собственными ушами, никогда бы не поверил! -- из каждой алии... знаете, сколько оставляли Израиль?! - Цифры он произносил шепотом. Так Сергуня шептал разве что в московской квартире, косясь на потолок... Молчали долго. Наконец, послышался свистящий голос: -- Что же делать, Сергей?! Положение 633"с-серьезнее, катастрофичнее, чем мы могли себе представить. Рассказали бы мне в России такое об Израиле, я бы не поверил. Подумал бы, 634""стукач635"", подсадная утка. Сыны, мы не можем сидеть 636"сложа руки. Такой Израиль хрупок, как яйцо. Выпади он из американского инкубатора... -- Трудный вопрос, отец. -- Сергуня ответил вполголоса. -- Надо менять экономическую структуру общества. А если общество этого не хочет? -- Мертвяков надо гнать, которые к власти присосались, -просипел Дов. -Я бы всех бен гурионов метлой.... Иосиф возразил в тяжком раздумьи:-- Я не уверен, что кого-то надо гнать. Я хочу понять... государство построили энтузиасты. Жизней своих не жалели. Возможно ли, чтоб совсем исчезла совесть?.. Прежде всего, надо публично высказать все, что мы думаем. Дети, мы здесь только год. Мы не вправе вести себя с ними так, как в Москве с гебистами. Мы дома... Над горным хребтом спустилась глухая, без звезд, ночь. Чуть потянуло сыростью. Люди затихли и тогда стало слышно бормотание полевого телефона, стоявшего у дверей домика на полу. Где-то далеко, со стороны лощины, донесся звук выстрела. За ним еще один. И снова -- тишина. Бормотанье телефона сгущало ее. Тишина Голан стала вдруг плотной, давящей...
16. "ГДЕ ТЫ ОСТАВИЛ СВОЙ ЗНАЧОК КГБ?!"
Полевой телефон, стоявший на полу, бормотал всю ночь, иногда выкрикивал какие-то команды. Я лежал на жестком топчане, сняв ботинки и чувствуя себя, как в летной землянке во время войны, когда объявлялась "часовая готовность" и разрешалось прикорнуть на нарах, сбросив сапоги. Рядом, на топчанах, вздремнули Гуры. Они вертелись, бормотали во сне. Так, бывало, спали пилоты, ждущие звонка на вылет, из которого половина не вернется... Я не сомкнул глаз до утра, я был потрясен услышанным. Если трудно постичь жизнь в стране, в которой родился, вырос, воевал и писал книги, легко ли постичь ее здесь, где в свои пятьдесят лет ты читаешь по складам, как пятилетний ребенок. Читаешь к тому же не ивритские газеты, а специальный листок для малограмотных... Я думал и об услышанном на Голанах, на которые я, увы, вернусь, и очень скоро. Думал об этом и дома; возможно, предавался этим мыслям и тогда, когда позвонила моя жена, работавшая в столице пустыни Негев, в городе, который называется "Семь колодцев" или на иврите Беер-шева, и прокричала в трубку, чтоб я немедля выехал к ним. -- Тут какая-то заваруха! Выбирают Комитет новоприбывших из СССР. В кинотеатре "Керен"... Нет, это совсем-совсем иной "Керен". Не Ури... Ехать мне не хотелось. На столе лежали только что присланные из Парижа гранки "Заложников". А Комитет этот вызвал в памяти лишь давний рассказ Иосифа о капитанской рубке, врытой в береговой песок, из окон которой видны волны Средиземного моря... Этот Комитет не помог еще ни одному человеку -- на черта мне их дурацкие дела! Я уже начал уставать от нескончаемой "Шехерезады" и с тоской глядел на окно, откуда тянуло раскаленным воздухом. А какое же пекло сейчас в пустыне Негев! -- Пусть этот Комитет сгорит на медленном огне! -- ответил я жене тоном самым решительным. -- У меня гранки на столе. -- Ты должен быть здесь! -возбужденно настаивала она. -- От нашего имени громоздят какой-то обман. А ведь это первый Съезд! И, по-моему, Гуры дают бой... Спустя десять минут я мчал по кратчайшей горной и петлистой дороге через арабский Хеврон с такой скоростью, что едва не сорвался с обрыва. Кинотеатр "Керен" охранялся, как Кремлевский дворец во время торжественных заседаний. Мне пришлось вызвать почти всю организационную комиссию Съезда, чтобы достать гостевой пропуск, и я стал продвигаться сквозь строй охранников в красных фуражках, рослых полицейских, жующих жвачку, наконец, солдат в зеленых беретах, которые осматривали дамские сумочки, а заодно ощупали мои карманы. Во всех израильских универмагах заглядывают в дамские сумочки, а арабов, случается, и обыскивают, но чтобы этим занимался целый взвод?! Когда я вошел, говорил, по всей видимости, председатель -- румяный старичок с белыми кудряшками. Он походил чем-то на прозаика Федора Гладкова, который вместе с Максимом Горьким встречал в Москве Ромен Роллана. Ромен Роллан прошел мимо протянутой руки Горького к румяному, в белых кудряшках, Гладкову со словами: "Вначале с вашей супругой667"". 668""Супруга669"" на этот раз оказалась бойкой и нестерпимо визгливой. Я не сразу понял, отчего такой визг. Оказалось, на трибуне плохой микрофон, почти глушитель. Оратора, что-то объяснявшего залу, было совсем не слышно. А посередине длинного стола президиума, возле "белых кудряшек", -- гулкий, превосходный, для многотысячного митинга под открытым небом. Председатель может легко заглушить любого выступающего, что он и делал в эту минуту. Я протиснулся в третий ряд, чтобы все видеть и слышать. В ряду неспокойно. Кто-то гневно говорит своему соседу: "Тебя жареный петух в ж... не клевал. Я за это государство только в карцерах отсидел больше, чем ты в пивной!" Я быстро оглянулся: "Иосиф?.. Нет!.. " Подумал, что здесь сегодня, наверное, вся Варкута и Магадан, дожившие до счастья отчалить от "родины социализма" куда подальше... За трибуной топчется медлительный румяный паренек в безрукавке, Ицхак, сын Сандро. Он уже понял, что микрофон на трибуне почти бутафорский, и кричал в зал без его помощи:-- Ты пятьдесят лет в стране, да? Зачэм приклеились к стульям в Комитете новоприбывших? Значит, ты самый плохой израильтян: не мог, понимаешь, за пятьдесят лет прижиться, абсорб... абсорб... тьфу ты, и слово придумал такой, чтоб прастой чэловэк подавился! Постепенно я начал понимать происходящее. Делегаты требовали исключить из Объединения выходцев из СССР тех, кто никогда на территории СССР не жил. Тех, к примеру, кто уехал в Израиль из Прибалтики до 1939 года, когда она не была советской. Но в президиуме, похоже, только такие и сидели. Когда белые кудряшки объявили фамилию очередного оратора, поднялся вдруг в середине партера всклокоченный Дов Гур и взревел неостановимо: -- Кто вас выбрал председателем?! Кто?! Кто, спрашиваю?!! -- П-президиум, -- ответил старик в некотором замешательстве. -- А кто избрал президиум?! -- не унимался Дов Белые кудряшки плямкали губами беззвучно. Зал захохотал, зашумел: в самом деле. Съезд первый, а президиум уселся готовенький, точно по количеству стульев. Однако сменить самозванный президиум оказалось совершенно невозможным: возле узких лесенок, ведущих на сцену, стояли по два-три рослых полицейских. Каждый подходивший из зала к ступенькам отлетал обратно, как мяч. Седовласый президиум и сейчас не шевельнулся, словно и впрямь приклеился к стульям. Какая-то полная грузинка вдруг закричала: -- Доктора! Доктора к микрофону! Он был, он все видел! И зал начал кричать, а затем скандировать: -- До-ок-то-ра! До-ок-то-ра! -- Какого доктора? -- взвизгнули кудряшки. -- Доктора Гура! И зал снова заскандировал: -- Докто-ра Гу-ра! Докто-ра Гу-ра!.. Кто-то незнакомый мне стал выталкивать Якова Гура, который явно не желал идти на сцену. Вот уже трое грузин подхватили Яшу и, двинувшись грудью вперед, отжали его к сцене, как бульдозером. Один из грузинских евреев закричал на весь зал: -- Товарищи, встаньте! Не бойтесь, вы не в Советском Союзе! Встаньте, иначе они сейчас изберут сами себя, и это на четыре года! Долой советский балаган! На сцену рванулись человек двадцать, и началась битва за микрофон. Я глядел на побелевшее лицо инженера из Риги, смирнейшего, тишайшего человека, который кричал в сторону президиума: -- Обманщики! Плуты!.. Вам тут делать нечего! Полицейские уже поняли, что им ни к чему умирать за чужое дело. Они были физиономистами, эти простые ребята, полицейские пустыни Негев, и видели, что кричат в ярости не уголовники. Заметив, что рвение полицейских слабеет, белые кудряшки прокричали сорванным голосом: -- Повестка дня и другие решения считаются принятыми! Перерыв! Но шторм не мог затихнуть от одного выкрика. Зал бурлил, проклинал... На Съезд прибыли израильские телевизионщики со своими камерами. Проблемы новоприбывших их как-то не волновали, они подремывали, пока участники не стали отнимать друг у друга микрофон. Тогда они вскочили очумело и стали "крутить кино", кидаясь на любой шум. Во время перерыва я пытался выяснить, почему "совет старейшин", с трудом взобравшийся на сцену, "приклеился к стульям" президиума. Мне объяснили охотно, что Комитет, или "совет старейшин", как его окрестили, получает от правительства на олим в год миллион сто тысяч лир (около двухсот тысяч долларов по курсу тех лет), -- устраивают на эти деньги приемы, нанимают секретарш, ездят за границу -к чему отказываться от "светской жизни"! Это, считают старейшины, их пожизненный кусок от "американского пирога". А пока что я собрал Гуров и повез их ночевать в домишко, который снимала моя жена: странное глинобитное сооружение с плоской крышей, слепой, без окон, стеной, выходящей на улицу. Такие глинобитные "дворцы пустыни" я встречал в азербайджанских кишлаках. В них можно спрятаться от убийственного солнца, но от холода они не спасали. Московские ватные одеяла оказались к месту. -- С-слушай, -- шептал мне Иосиф, который, как и я, не мог заснуть. -- Я просил выделить из их миллиона копейки... сущие копейки на кукольный театр. Но что такое кукольный театр, если они по-прежнему не дают ни гроша даже на музей Михоэлса. Они, да! враги культуры. Кровь из носу, их надо выкинуть! Хотя бы для того, чтоб мы перестали быть безголосыми... Первым, кого я увидел на другое утро в глубине зала, почти в последнем ряду, был Шауль бен Ами. Он пытался остаться неузнанным. Сидел, пригнувшись. Половину его лица закрывали большие темные очки, и он до смешного походил сейчас на "заграничного шпиона", каким его изображают в советских детективах. "Забеспокоились...", -- мелькнуло у меня не без злорадства. Но уже не беспокойство -- страх и смятение появились на обрюзгших сановных лицах, дремавших за столом президиума, когда к трибуне подошел худой, костистый человек в измазанном известкой пиджаке. -- Сандро! -- крикнул Яша, подняв над головой сцепленные в пожатии руки. Сандро улыбнулся Яше и принялся рассказывать об Ашдоде... И тут откуда-то сбоку, от стены, вдоль которой стояли, прислонясь к ней плечами, полицейские, прозвучал зычный бас: -- Советская провокация! Сандро был оратором неопытным. Он сбился и принялся объяснять крикунам, что все, что он говорит, -- святая правда. Крикунов было не так много, человека три-четыре, но они были рассажены в разных концах зала, и я начал понимать, что мы имеем дело с профессиональной клакой. И в самом деле, она точно знала, эта "комитетская" клака, когда подавать голос. Когда Сандро говорил о том, что вызывает слезы и кулаки сами начинают сжиматься, звучал гулкий и зычный голос: -- Советская демагогия! Зал, впервые услышав правду об Ашдоде, вначале оцепенел, затем аплодировал Сандро яростно. Но оказалось, что даже рассказ Сандро не так накалил людей, как слова сапожника из кибуца, которого подпустили к трибуне без очереди, как "своего человека". "Свой человек", высокий, худощавый, почти бронзовый от несходящего загара, постоял у трибуны, дожидаясь тишины, и сказал очень спокойно, безо всяких эмоций. -- Моя фамилия Мансековский. Я -- сапожник из кибуца Гиват Ашлоша. Я утверждаю, что на Съезде есть много людей с фальшивыми мандатами. Белые кудряшки затряслись из стороны в сторону. -- Неправда! Черная ложь! Покажите нам хоть один фальшивый мандат! Мансековский достал из бокового кармана своего пиджака красный мандат и поднял его над головой. -- Меня никто не выбирал, -- продолжал Мансековский, держа мандат на вытянутой руке. -- Понятия я ни о чем не имел... Прибежали ко мне в сапожную, сунули мандат, влезай, сказали, в автобус, надо ехать. Зачем? -- спрашиваю. -- "Надо! -- отвечают -- Ты будешь называться делегатом с решающим голосом от кибуца Гиват-Хаим". -- Они только что пригнали из кибуцев два автобуса фальшивых делегатов! -- прокричал Дов Гур, стоявший в дверях. -- Я уезжать собрался, смотрю: Съезд закрывается, а тут везут... -И меня вот так же! -- подтвердил Мансековский. -- Приволокли делегатом из кибуца Гиват-Хаим, в котором я никогда не жил. Зал помолчал в ошеломлении, затем кто-то захохотал диким, припадочным смехом, и тут началось невообразимое. Рев, вой. Пронзительный женский голос вскричал над ухом: "Ура! Попались!" ...Я оглянулся. Бог мой, Вероничка!.. Давненько не видел. Говорили, она нашла работу в Наталии секретарем у юриста, благо иврит знала с детства. -Попались! Наконе-эц-то! -- кричала Вероничка, но ее злой и ликующий голос тонул в реве зала. Я увидел, как встревожились "режиссеры": к Шаулю кинулись сразу несколько толстячков, наклонились к нему, шепчась. Кто-то выбежал из президиума... Встревожились не только душители. Вскочил на ноги круглолицый, плечистый Беня Маршак, отставной майор израильской армии, пытавшийся помочь всем попавшим в беду. Президиум опасался его: майор Беня Маршак был простодушен и честен. И главное, бескорыстен. Хуже не придумаешь!.. Увидев, что полицейские снова принялись отталкивать доктора Гура, попросившего слова, он воскликнул, схватив доктора за полу пиджака. -Ты учти, ты никогда не найдешь никакой работы в Израиле! Это тут закон. Ты учти! Лицо Яши на глазах становилось страшным, незнакомым. Точно его отощавшие щеки мелом натерли. Выпяченные губы дрожали. Он понял, что простодушный Беня Маршак высказал то, о чем другие молчат. Яша с силой оттолкнул полицейского и, прыгнув на нижнюю ступеньку лестницы, закричал:-Ребята! Беня Маршак меня предупреждает, что я не найду нигде работу. Я должен буду уехать из Израиля из-за 727"того, что как врач помогал людям. Зал поднялся, как один человек. Вскричали на всех языках Союза Советских Социалистических Республик. -- Позор!.. Шейм!.. Гановим! Суки моржовые!.. Шоб вы сгынули!.. Какой-то высохший мужчина, сидевший за столом президиума, выдвинулся к авансцене и принялся увещевать доктора Гура: мол, не принимай всерьез. У нас не тоталитарный режим. Все это глупости. Ты неправильно понял Беню Маршака. Он хотел сказать совсем не то! -- Нет, мне тоже это говорили! -- прокричал парень в роговых очках. -- Профессор Шмуэль Митинге?. Очередного "своего человека", которого быстренько выпустил председатель, не слушал никто. Всем стало ясно: маскарад провалился. Многие поднялись, чтоб уйти и больше никогда не видеть снующих по сцене коротышек, которые, воздев руки к небу, лопочут что-то об израильской демократии. Съезд, что называется, повис на ниточке. И тогда белые кудряшки объявил в свой могучий, всезаглушаю-щий микрофон, что на Съезд прибыла Глава государства Голда Меир и что ей предоставляется слово. Все уходившие тут же повалили назад. Голда Меир прибыла вовсе не только что. Она посидела на сцене сбоку, за занавесом, отдыхая и прислушиваясь к грохоту зала. Если Голда и не ведала ранее о фальшивых делегатах, она услышала о них. Своими ушами. Она сама определила момент, когда ей выступить и как выступить. Двинулась к трибуне, оставив по пути, на столе президиума, свой исторический ридикюль. И о фальшивых мандатах и делегатах и звука не издала. Будто никаких престарелых жуликов, тесно сбившихся за столом президиума, и в помине не было. Старая атеистка, она вдруг вспомнила... о Боге, о котором де забыли истово верующие грузины. -- ...Во имя Всемогущего, во имя вашей чести не становитесь на легкий путь... Это ваш Израиль, ваш Ашдод и ваш Иерусалим. На мою долю выпала большая честь зачитать в Кнессете письмо восемнадцати еврейских семей из Грузии. Я считаю, что оно должно войти в школьные учебники... -- И дискуссии Глава Правительства коснулась, как обойти?! -Если вы кричите здесь, а не в России, я поздравляю вас с обретением этого права... Засмеялся зал, поаплодировал. Голда помолчала, переводя глаза с одного лица на другое, вглядываясь в иные из них пристально. На Якова Гура она смотрела столько, что он головой кивнул: мол, здравствуйте, госпожа Голда Меир!.. Наконец, она продолжала, по-прежнему не повышая тона: -- Мне кажется, что ни у одного из олим не ощущается избытка любви к старожилам Израиля. Мне тяжело при мысли об удовольствии, которое получит Брежнев, узнав, как вы тут грызетесь. Почему столько ненужной ненависти друг к другу?.. -- Брежнев и без того рад тому, что происходит с нами тут в Израиле, -- громко произнес Яша, но Голда не слышала того, что не хотела слышать. -- ...Не нужен Израиль, нет смысла отдавать за него жизнь, если в нем мы не будем жить достойно! -- патетически воскликнула она и тут же тихо, едва слышно: -- На военных кладбищах нс "вы" и "мы", -- там все равны... Кто-то в зале всплакнул, президиум шумно зааплодировал, и Голда, искусный оратор, чуть усилила нажим: -- С каким упоением и энтузиазмом говорят, что у нас все плохо. Меня пугает этот энтузиазм, а не критика... -- Довэли! крикнули из первых рядов, но Голду репликой не отвлечешь... -- В нашей стране можно критиковать и кричать. Но разве это нужно... -- Она долго развивала эту тему. -- Ненависть -- это бульдозер, который может все сломать, но ничего не может построить. Не было оле, который бы не страдал при приезде. Вероятно, это неизбежно... -- Голда взяла со стола исторический ридикюль из черной кожи и проследовала вглубь сцены. Белые кудряшки мчались возле нее, сбоку и чуть позади, аплодируя на ходу, стремясь заглянуть Премьеру в глаза. Волосенки мотались из стороны в сторону. Когда он вернулся к столу, я пригляделся к нему. Он, видимо, отвечает перед Партией труда за выборы. Креатура Голды. Кто он?.. Круглолицый, со светлыми завитушками, он походил на стремительно разбогатевшего купчика, в котором есть уже повадки барина, но остались и ужимки плута, воришки, который дергается и озирается: вот-вот прибьют!.. Коснувшись белыми пальчиками микрофона-глушителя, он оглядел зал торжествующе. Улыбочка у него была благостной, взгляд победно-пугливый. Зал долго рукоплескал Голде Меир, но вдруг послышался возглас: -- Пожарный команда уехал! И тут люди перестали аплодировать и поглядели друг на друга. А зачем она приезжала! Хотят ее авторитетом проломить нам головы? Спасти жулье, из-за которого люди лезут в петлю? Приезд Голды Меир вызвал, пожалуй, еще большее остервенение: тема "она ничего не знает" себя исчерпала. Навсегда... В голосе оратора, подбежавшего к трибуне, звучала ярость: -- Я человек контуженный и течения времени не понимаю. Пра-ашу меня не перебивать. Два года ждал, пока мой диплом переведут на иврит. Оказалось, потеряли. Отыскали в какой-то мусорной куче. А я пока хожу без работы. Израильский бюрократизм советскому сто очков вперед даст! Всюду балаган. Даже в армии! -- Вы армию не трогайте! -взвизгнули ^судряшки. -- Израильская армия -- это нечто особенное! -- А ты откуда знаешь? На посту спят и ночью посты не проверяют. Часовые такого храпака задают... -- Больше говорить ему не дали. Весь президиум поднялся на ноги, чтобы отразить поклеп: -- Ложь!.. Нечто особенное!.. Демагогия!.. Вместо "неуправляемого" оратора тут же, как водится, выпустили "своего человека", бывшего советского майора Подликина, пузатенького, улыбчивого. На это раз "свой человек" не подвел: поразвешивал, как белье на веревках, общие словеса об истории первых кибуцев. . -- Да-алеко пойдет, -- яростно шепнула мне Вероничка. Она еще что-то рассказывала о Подликине, я ее не слушал: по ступенькам, ведущим на сцену, подымался Иосиф Гур. До приезда Голды "белые кудряшки" заявили Иосифу, что слова ему не дадут: от Гуров уже выступали. А сейчас решили проявить великодушие... Иосиф поднялся наверх, маленький, квадратный, "бочонок поэзии", по давнему определению Юрия Олеши. Приложил ко лбу огромную темно-багровую кисть руки с торчащим пальцем. Глаз не видно, закрыты рукой. Видны только скорбно опущенные вниз губы. Он хрипел, пожалуй, сильнее, чем всегда. Я едва расслышал. О культуре хрипел Иосиф: -- Архив Михоэлса сбросили на сырой цементный пол... Где музей культуры на идиш? Убивают национальную культуру. -- Советская демагогия! -- гаркнули вдруг за моей спиной. Я вздрогнул, оглянулся. "Тот самый, из клаки..." Широкая, красная харя извозчика из кибуца или партаппаратчика. -- Ты что, дядя? -прошипел я удивленным тоном. -- О серьезном говорят, а ты орешь!.. -- Я при вс-стрече с-со знакомыми, -- хрипел-высвистывал Иосиф, -- всегда на вопрос, как дела, отвечаю "Кол беседер!" Мне и в самом деле суют пенсию, как узнику Сиона. Я не могу брать деньги у нашей маленькой страны! Я в силах работать! Дома же вот уже третий месяц просто нечего... - он поднес ко рту кулак, прикусил палец, -нечего кусать... Если б не сыны, - он замолчал, покачался из стороны в сторону, держась обеими руками за трибуну: -- Я поэт на языке идиш. Это не специальность в нашем Израиле... Моя специальность -- режиссер театра кукол, а меня хотят сделать ночным сторожем... Три вс-с-сепронизавших качества растлили Израиль. Всеобщая коллективная некомпетентность. Всеобщая коллективная безответственность. Всеобщее коллективное неуважение... Это говорим мы? Это говорят сами израильтяне... Мы пытаемся вырваться из этого кладбища морали и, к своему изумлению, бежим по "запретке", на которой нас выбивают одного за другим. Нынче, вижу, они почти все тут, наши уважаемые убийцы... -- Советская провокация! - крикнули из первого ряда. И откуда-то от стены. Я оглядел кричащих, сжимая руки в кулаки. -- Кто они, наши убийцы? -- прохрипело за моей спиной, со сцены. -- Я да! назову их имена... -- Ты где партбилет оставил на хранение?! -- взбешенно стеганули из президиума. -В каком райкоме?! -- И синий ромбик энкаведешника! - проорали у меня над ухом. -- На Лубянку отнес на временное... Завершить фразу "клакеру" не удалось. Я двинул ему кулаком между глаз так, что у меня долго болели пальцы. Он вскочил с кресла и бросился меж рядов, вопя изо всех сил: -Миштара! Миштара! Но полиция по-прежнему топталась возле узких лесенок, боясь отойти от них хоть на шаг: они видели, эти ошеломленные ребята в черных форменных фуражках, что стоит им посторониться, как зал рванет на сцену и затопчет самозванный президиум, сметет со сцены, как мусор. Один из полицейских взглянул в нашу сторону и -- отвернулся... А "партийное мурло" неслось все быстрее, отдавливая людям ноги и голося: -- Миштара! Миштара! -Домчало до прохода и к дверям - бегом. Я пришел в себя оттого, что кто-то схватил меня за руки, повторяя высоким голосом:-- Григорий Цезаревич! Григорий Цезаревич! Что вы делаете?! - На круглом лице Веронички были смятение и ужас. -- Больше не буду! -- почему-то сказал я, видя, как побежал к дверям и второй "клакер", из другого ряда: понял, наверное, что пришла пора бежать. Я не слышал больше слов Иосифа, заметил лишь краем глаза: он покачнулся и, не докончив фразы, стал медленно спускаться по лестнице. Не останавливаясь, ушел из душного зала. Яша привстал, проводил его встревоженным взглядом, но тут назвали его имя -- отчет мандатной комиссии. Отчет уже не был секретом для многих. Подтвердилось, что, по крайней мере, около ста "делегатов" срочно доставлены из кибуцев и не имеют никакого отношения ни к выборам, ни к иммигрантам из Советского Союза. Более сорока мандатов -- просто аляповатые фальшивки-самоделки. Видать, запас "настоящих" фальшивок оказался недостаточным. Естественно, отчитаться доктору Гуру не дали, хотя он, как председатель мандатной комиссии, имел право на пятнадцатиминутное выступление. Едва он упомянул о фальшивых мандатах, белые кудряшки закричали, что вопрос о мандатах передан на рассмотрение президиума. И тогда зал превратился в одну людскую волну, хлынувшую к сцене, как цунами... Президиум точно смыло. Ни одной души за столом. Откуда-то от дверей белые кудряшки прокричали в микрофон, который не выпускался им из рук, как трофей, что работа съезда прерывается, делегатов просят идти на ужин! -- ...А назад вход только по мандатам"! - вскричал он фальцетом. -- По фальшивым?! -- откликнулся зал, как эхо. -- Жу-улье! ГанавИм!.. Смэрть за смэрть!.. Око за око!.. Старички в испуге выкатились из зала, крикнув что-то полицейским. И тут произошло неожиданное. Как только руководящий стол опустел, за него немедля уселись полицейские, устало сняв свои черные кепи. Видать, ошибка министра здравоохранения Израиля, бросившего свое кресло на произвол судьбы, была учтена. Яков Гур отнесся к этому благодушно: -- Пускай посидят, с утра на ногах! -- Затем он шагнул к авансцене и произнес совсем иным тоном: - Может быть, я ошибаюсь, но здесь, по-моему, остались подлинные олимы из СССР. Без фальшивых делегатов. Продолжим работу съезда! А они пусть ужинают. И минуты не прошло, погас свет. Яша протянул руку к микрофону. Микрофон тоже оказался выключенным. Вскоре стало невыносимо душно. Похоже, и вентиляцию выключили, гуманисты. -- Надо избрать президиум, - сказали из темноты зала. Яша показал на полицейских. -- У нас уже есть президиум. Раздался хохот, полицейские, не привыкшие еще к новой роли, застеснялись, встали, потянулись к выходу. Начальник стражи старательно запер дверь зрительного зала с противоположной стороны. И вот мы остались одни, во мраке и страшной духоте. Время от времени кто-либо зажигал спичку; она тут же гасла. Но порой можно было заметить в желтоватом, неверном огне спички лицо говорящего. Врач из пограничного кибуца в Галилее, один из немногих иммигрантов из России, согласившийся работать с кибуцниками, крепкий бородатый парень говорил: -- Я спрашиваю моего старика, который почти мой приемный отец. Он прекрасный человек. Почему вы-то едете на съезд, вы в стране почти полвека? Он поднял глаза к небу и ответил: "Я маленькая птичка. Там решили. Вот и еду". И мой старик показал пальцем на небо... Я тридцать лет слышал в России: "Наверху решили!.. Там сказали!.." Хватит нам советской власти плюс электрификация. -- Минус электрификация!.. Грохнули разом. Какая тут электрификация. Сидим на своей исторической родине в кромешной тьме. Будь это там, на доисторической родине, нас бы быстренько погрузили в "черные вороны". Не дали бы задохнуться... Спасли бы! А тут сидим, задыхаемся вполне добровольно. Демократия!.. Слова просили многие; из Ашдода, из Хайфы, из кибуца. Но вскоре решили не говорить, а действовать. В вонючем, с сернистыми запахами, мраке (слышалось лишь чирканье и вспышки спичек, похоже, подожгли сразу целый коробок) избрали новый президиум и подготовительную комиссию Съезда подлинных олим из СССР. Как только послышался шорох отпираемых дверей, молодые ребята, избранные в президиум, кинулись к сцене и быстро заняли места за столом. Куда провалилось израильское телевиденье? Вот были б кадры!.. Старики пытались выдернуть из-под молодых стулья. Одни из них хватались за спинки стульев, другие -- за ножки обеими руками. Присев и наливаясь кровью, старики кряхтели, как борцы на спортивном ковре. А один из вождей, дядя килограммов на сто двадцать, разогнался и-- с разбега столкнул щуплого паренька на пол. И развалился на отвоеванном стуле, улыбаясь победно... Увы, это был, кажется, единственный успех "совета старейшин". Тогда какой-то налитый жиром и рослый сановник с жестким, неулыбчивым лицом отставного генерала стал вдруг кружиться на месте, затягивая безголосо самую известную и любимую песню Израиля: "Хава! Нагила хава!..", ощупывая всех острым и злым взглядом, пойдут за ним в пляс? Сколько раз удавалась эта копеечная хитрость!.. На этот раз даже "Хава Нагила" не вызвала чувства единения. Тучному хитрецу похлопали в такт иронически. Закружились вместе с ним только белые кудряшки. Партийная присядка не удалась. Однако у простодушного Ицхака из Ашдода начала было подергиваться нога в такт песне, я шагнул к куцряшкам и, положив ему ладонь на плечо, спросил: "Вам плохо? Вызвать скорую помощь?" Он кинулся от меня прочь и забегал по сцене, размахивая ручками и с разочарованием глядя на своих коллег, которые не смогли выдернуть из-под нового президиума стулья. Молодые и средних лет парни сидели за столом с красными, напряженными лицами, точно они не за столом восседали, а бежали в штыковую атаку. Более года назад из ульпана, в котором мы занимались, уволили Пнину, женщину-волонтера; заявили ей гневно: "Вы не с нами, вы с ними..." Мы удивлялись, не хотели верить в такое... Сегодня точно землетрясение колыхнуло Израиль. Зазмеилась в пустыне Негев пропасть-трещина. С одной стороны -- мы, с другой -- о н и. П р е д с т а в и т е л и н а р о д а, прости Господи... Не выходил у меня из памяти Шауль бен Ами, который просидел у дверей в темных очках весь Съезд, не вставая, и вновь и вновь, будто наяву, я слышал его слова, сказанные Иосифу и мне в канцелярии Главы Правительства: "Новый Моисей нам не нужен!.. И русская элита тоже!".. Ну, а Ури Керен? А кибуцник Мансековский? А Беня Маршак? Коренные израильтяне, оставшиеся честными, тебе нужны? Господи, как они нас боятся!.. А что такое наш поганый Комитет?! Это же не Кнессет. Не правительственная комиссия. Сборище земляков. Без прав что-либо решать. И даже тут непременно должны быть "свои ребята"... Алия из России не должна стать политической силой! Ни в этом поколении! Ни в последующих! Стоят одной ногой в могиле и отпихивают Гуров и тех, кто с ними, пухлой ручкой. Они очень точно представляли себе, что делали, господа из Партии труда, удивляя нас не своими ухватками, этого мы навидались и в СССР, а скорее крикливой наглостью и карикатурностью своих действий. И они добились своего, толкнули камень с горы... Стали уезжать из Израиля даже те, у кого до Бвршевы об этом и мысли не было. Первым на другой день к нам забежал Каплун, инженер-мостовик, с которым мы летели из Москвы. "Не поминайте лихом. -- Он усмехнулся горестно. -- Смазываю лыжи... Не зря их вез..." Каплун был тружеником. Из тружеников тружеником. Еще в ульпане, чтоб семья как-то свела концы с концами, он отправился к строительному боссу Менахему, которого знала вся Нетания. Тот отвел небрежным движением руки документы Каплуна и сказал, что стройке нужен рабочий-электромонтер. Положил он Каплуну две с половиной лиры в час, в два раза меньше того минимума, который получал на его стройке рабочий-араб. Когда Каплун вскоре заявил боссу, что он с ним, слава Богу, расстается, тот вскочил со стула, крича: "Никуда не уходи! Я твой оклад удесятерю!.. Не хочешь, увеличиваю в пятнадцать раз!" Каплун усмехнулся, спросил босса Менахема, почему же тот раньше не увеличил зарплату, он ведь знал и его полное безденежье, и его, Каплуна, квалификацию. Менахем и глазом не моргнул: -- А зачем? Ты и так хорошо работаешь! И вот сейчас, за нашим столом, пригубляя "посошок на дорогу", он произнес с той болезненной горечью и насмешкой над самим собой, которая звучит в голосе тогда, когда взрослые люди расстаются со своими иллюзиями, самыми дорогими, выношенными годами: -- Я из семьи верующих евреев. Избранный народ -- это было аксиомой. Краеугольным камнем... Ребята, почти все крупнейшие мосты через Енисей построены мною. Уникальный мост через Обь перекинул. Новый мост у Куйбышева через Волгу-матушку... Если б вы только представить могли, как издевались тут надо мной, услыхав, что я мостостроитель!.. Но сейчас дело не в этом!.. Я простил их, видевших в своей жизни только Иордан. Я о другом... Зачем я приехал на Бершевский Съезд, знаете? -- продолжал он убито. -- В Хайфском порту начинается какая-то афера. Босс продает все пассажирские пароходы, принадлежащие Израилю. Что-то здесь нечисто. Прибыл на Съезд, чтобы сказать, хотя бы крикнуть об этом. Здесь пресса, телевиденье. Думаю, заинтересуются, предотвратят преступление... А тут?!? Моисей Каплун улетел в тот же день. Среди русских распространились слухи (почти подтвердившиеся затем), что Хиас в Риме принимает с израильскими паспортами только до тридцатого сентября. Одни прибегали с нами прощаться второпях, другим казалось постыдным бросать своих друзей и удирать куда глаза глядят, и они присылали нам открытки. Из Рима, из Нью-Йорка, из Австралии... А какой поток "плохих писем" хлынул в Россию! "Бершева" стала символом, п о в о р о т н ы м з н а к ом Последствия Бершевы Израилю придется расхлебывать еще много лет, но об этом в своем месте...
А пока что мы выходили из кинотеатра "Керен", ошарашенные увиденным, и на другой день узнали из ивритских газет, что земля колыхалась не только в пустыне Негев. Толчки разошлись по всей стране, обрастая слухами и страхами. Газеты противопоставили русских всему Израилю. Всей стране, а не только партийным геронтократам. Аршинные заголовки газет взывали к небу: "Русская алия против старого Израиля"... "Бомба русской алии"... "Голда Меир лицом к лицу с русской алией"... И снимки, полно снимков: искаженные яростью, кричащие лица, сжатые кулаки. Поработали телевизионщики. На славу!Лишь одна газета осмелилась щелкнуть в нос правящую партию: опубликовала заметочку под заголовком: "Я фиктивный делегат Съезда с фальшивым мандатом", -- заявил один из делегатов МАПАМА" Но более всего "старый Израиль" был ошеломлен доктором Гуром. Местечковый люд был воспитан в уважении к доктору. Доктор не может быть бунтарем. И вдруг во главе бунта, как объяснила пресса, стоит доктор. Врач-повстанец, как писали. Доктор Яков Гур. Это вызвало дополнительный шок. Каковы же русские, если доктора... доктора! бунтари, хулиганы, вот-вот за ножи возьмутся. Да они страшнее всех этих Какашвили!.. Страшнее марокканского ворья. "Сакиним!" (Ножи!) "Еженедельник Бершевы" опубликовал даже статью израильского врача о Якове Гуре под, увы, неоригинальным названием: "Преступник в белом халате ". Если б это было лишь газетным бредом! Когда я выходил из зала, мне показалось, что Яшу сажали в большую машину, которая сразу куда-то рванулась. Оказалось, мне не померещилось. Якова Гура доставили на казенной машине, в сопровождении "искусствоведа в штатском", в Шин-Бет, израильскую контрразведку (такого не удостаивался даже Дов) и сказали прямо: -- У нас есть подозрение, что вы агент КГБ. -- Что-о?! -- Не понял? Засланный в Израиль агент КГБ. Тут только Яша пришел в себя. -- Я думал до сих пор, что вы -- не рынок "Кармель". И не кибуцные фальшивки. Что Шин-Бет не занимается политическими инсинуациями. А вы такое же дерьмо, как и все!.. Ты что, в самом деле считаешь, что я шпион? -- спросил оскорбленный Яша у молодого, подтянутого "искусствоведа". Тот усмехнулся и сказал, что лично он убежден, что доктор Гур не агент КГБ, а честный человек. Но... к ним поступил документ от члена правительства они обязаны дать отчет. А начальство любит перестраховаться... Словом, -заключил он, щелкнув каблуками, -- если доктор Гур хочет спокойно продолжать свою активность в Израиле, то Шин-Бет мог бы получить при помощи детектора лжи документальные данные, агент или не агент доктор ГУР Первая мысль обиженного Яши была послать их всех куда подальше... Потом подумал: а почему разом не выбить из рук этих гуманистов крапленую карту? Ведь уже всех Гуров обляпали грязью! И потом, признаться, его, Яшу, разбирало любопытство: а как это делается? Тем более, что "искусствовед" сказал, видать, для утешения, что месяц назад на "детекторе лжи" сидел Ицхак Рабин, герой Шестидневной войны, давал показания в связи с делом Ашера Ядлина, человека...ого-гокакого! Часов через шесть измученный, голодный Яша выбрел, наконец, из коридоров Шин-Бет и позвонил из автомата домой. Никого не застал. Тогда он набрал номер отца. Рыдающий лиин голос ответил: -- Умер Иосиф! Нет у нас отца!.. Там умер, в вашем дурацком кино. Его отвезли в больницу уже мертвым... Яша выронил трубку и долго стоял, прислонясь лбом к стеклу кабинки. Его спина в мокрой на лопатках рубашке содрогалась. Снаружи кто-то колотил в стекло жетоном. Яша не слышал.
Из романа
"ПРОРЫВ"
Из части второй. ТРЕТИЙ ИСХОД ИЗ ТРЕТЬЕГО РИМА
Главы 8,16
8. ЗАПИСКА ГОСПОДУ БОГУ
-- Что, по Орвеллу, должно находиться после победы социализма на улицах имени Герцена и Огарева? -- спросил Наум жену, когда троллейбус стал притормаживать возле Московской консерватории.
-- Тюрьма! -- ответствовала Нонка мрачно.
-О, ты не безнадежна! -- воскликнул Наум, вскакивая с сиденья. -- Нам здесь выходить. Быстрее!
Они протолкались к дверям, затем, перебежав улицу Герцена, прошествовали мимо облупленных дверей, на которых ранее висела скромная табличка "Управление ГУЛАГом..." Свернули на улочку Огарева. Здесь, на Огарева, 6, широко раскинулось добротное, старинной постройки, с колоннами и высоченными воротами, здание, напоминающее своей архитектурой университет имени Ломоносова, который примыкал к нему. Оно казалось естественным продолжением университета и называлось Министерством внутренних дел СССР. После очередного отказа Наум решил посетить улицу Огарева, 6. Его и Нонку принял генерал Версии, "генерал -- выше некуда", как объяснил Наум жене. Не дослушав Наума, генерал перебил его:
-- Почему вы ваши письма адресуете американским евреям? Вы же хотите в Израиль. -- В его голосе звучало раздражение, и Наум окончательно убедился в том, что адресат выбран ими правильно. Нонка вдруг как с цепи сорвалась, закричала пронзительно, по-бабьи: что вы нас мучаете? Вы не нас убиваете, мы живучие, вы убиваете русскую историю! Разместили на улицах Герцена и Огарева, борцов за светлое будущее, все пыточные управления! Какая пища для Запада!.. -- Она визжала до тех пор, пока генерал Вереин не закрыл глаза, сказав Науму настороженно, с досадой:
-- Все образуется, только, пожалуйста, уведите отсюда свою жену!..
Наум вытолкал из кабинета Нонку, а потом, завершив разговор с предельно вежливым, ускользающим от ответов генералом, сказал Нонке, которую бил нервный озноб:
-- Истерика-истерикой, а про Запад упомянуть не забыла. Нет, ты определенно не безнадежна!
В те дни к ним зашел реб Менахем, мужской и дамский портной. Наум любил насупленного носатого старика, который, сам того не ведая, первый заставил Наума задуматься об Израиле. Реб Менахем на этот раз выглядел озабоченным. Он выпил чай с нонкиным ореховым тортом, посмотрел в окно и сказал: -Хочется погулять, а? Я бы хотел... На улице он зашептал, озираясь:
-- Нюма, у меня есть прямая связь с Израилем. Мои дети уже там... Так вот, зачем ты пишешь все время в Америку? Нюма, старые сионисты против. Израиль против. И зачем ты связался с этими гоями. Этот Петренко или Григоренко... Наум уставился на старика ошалело.
-- Реб Менахем, вы так хорошо шили штаны. Зачем вы сменили профессию?
У старика заслезились глаза, стали совсем мутными. Наум попытался смягчить свой ответ, принялся объяснять, что речь идет о защите гражданских прав и, если у человека есть сердце, он будет с людьми, а не с обезьянами... Старик обиделся еще больше, прошамкал решительно:
-- Нюма, если тебя посадят за гоев, Израиль защищать тебя не будет. От о зой!
Наум простился с ребе Менахемом, молча смотрел на его сгорбленную и чуть кособокую спину и, повернув домой, воскликнул в изумлении:
"Нет, а все же? Кто у кого в подчинении? МВД у Могилы? Или Могила у МВД?.. Это ж какая-то фантасмагория! Чтоб танцевали они один и тот же танец? И чтоб совпадало каждое па?!" Он всплеснул руками, выпятив губы, как реб Менахем. -- От о зой! Спустя неделю Наума вызвали к директору завода. Там был и Никанорыч -- лысый профсоюз, и парторг, а кроме них, еще какие-то незнакомые лица.
И у директора, и у парторга светятся желтоватым огнем значки лауреатов Ленинской премии, которые они получили за его, Наума, "всевидящий прожектор", как они его условно называли. Наум посмотрел на лауреатские значки с удовольствием: его, Наума, работа...
Директор вытер платком серое, лоснящееся лицо, поднялся, протянул Науму руку.
-- Наум, поздравляю вас! Ваша лаборатория расширяется настолько, что не исключено, вскоре отпочкуется в отдельный институт. Мы бы вас, ясное дело, не отдали. Но вот... -- он кивнул в сторону незнакомых людей. -- Они настаивают...
-- Извините, а кто они?
-- Наум, ты всегда отличался большим тактом... -- иронически начал директор, промакнув лицо платком.
-- Нет, почему же, -- отозвался один из незнакомцев. -- Можно сказать. Министерство обороны СССР. -- У-у! Богатый дядя!
Тут все сразу повеселели; незнакомец, костлявый, седой до желтизны, открывший, откуда он, подошел к Науму, представился, протягивая руку: -Академик ... -- Он назвал известное имя. -- На организацию института и опытного завода при нем отпущено 180 миллионов, -- добавил он. -- Институт будете возглавлять вы. -- Я? -- испуганно воскликнул Наум. -- У меня пятый пункт! -- А у меня какой? -- ответил академик с усмешкой. -- А вы полезный еврей! -- вырвалось у Наума. -- Поздравляю! В кабинете сразу затихло. Даже воздух, казалось, стал иным. Более плотным. Тишина сгущалась.
"Ловушка, -- мелькнуло у Наума. -- директора-евреи в России повырезаны уже лет тридцать с гаком. Замов по науке -- по пальцам пересчитаешь... Блатари!"
Директор завода, видно, по лицу Наума понял его мысли. Помедлив, спросил с утвердительной интонацией: -- Значит, по-прежнему безумны? "Э, запахло психушкой", -- мелькнуло у Наума. -- Объединение семей -- не безумие! -- выпалил он. -- Все Гуры, отец-мать... -- Он перечислил также всех братьев и других родственников, -- все т а м!
Директор поднял набрякшие старческие веки, произнес тяжело: -- Наум, вы понимаете, что никуда не уедете. -- И даже рукой провел над столом, повторяя со значением. -- Никуда и никогда! ..-И обычным тоном, устало: -- Если мы вас уволим, вас не возьмут даже электромонтером. -- Пойдете грузчиком -- на Курскую товарную. Или уедете. Ясное дело, не в Израиль... -- Это вместо спасибо, дорогие Ленинские лауреаты? -- Мы не отдадим вас, с вашим научным потенциалом, противнику, -- сказал молчавший доселе человек в черном свадебном костюме, который стоял позади академика с пятым пунктом. -- Это в интересах России, которую вы предаете.
Наум круто повернулся и вышел из кабинета. Домой не поехал. В голове гудело. Себя погубил, ладно! Нонка-то, бедняжка... А Динке-картинке института не видать, как своих ушей.
Домой вернулся поздно, обрадовался тому, что Нонка уснула. Оставил записку, чтоб его не будили, так как в лабораторию ему идти не надо...
Его разбудил телефонный звонок. Наум прошлепал босыми ногами к аппарату.
-- Говорят из Комитета государственной безопасности! -- отчеканила трубка. -- Вам заказан пропуск. Ждем вас сегодня в 13 ноль-ноль!
Наум ответил с хрипотцой, со сна, что ему не о чем говорить с Комитетом государственной безопасности.
-- Почему? -- И голос такой, словно и в самом деле человек удивился. Актеры!.. Науму вдруг ясно представилось вчерашнее, и в нем поднялось бешенство. Он прорычал:
-- С потомками Малюты Скуратова мне разговаривать не о чем! Трубка помолчала, затем удивилась, на этот раз искренне: -- Зачем же вы так, Наум Иосифович? -- А вот так! -- И Наум положил трубку.
Надо действовать немедля. Иначе конец... Наум метнулся к кровати, сунул ноги в тапочки, отыскал в своем растрепанном блокноте номер справочной ЦК партии.
-- Говорит доктор технических наук Гур. С кем мне говорить? Меня преследует ГБ!"
-- Одну минуточку, -- отозвался женский голос, и тут же включился мужской голос, переспросил, кто говорит и в чем дело... В конце концов Науму назвали номер телефона и объяснили, что он может говорить с начальником Административного отдела ЦК КПСС товарищем Галкиным.
Наум принялся рассказывать товарищу Галкину суть дела, скрестив на руке средний и указательный пальцы.
-- ...Вся семья у меня в Израиле. Здесь мне жизни нет. Секретности тоже. Ни первой, ни второй... Никакой! Четыре года дергают. То увольняют, то принимают. То с кнутом, то с пряником. Зачем мучают? Не отпускают к семье?.. А теперь еще КГБ приглашает меня на беседу. Я хорошо знаю ГБ, и у меня нет никакого желания с ними встречаться. Ответил голос спокойный, даже добродушный: -- Ну, что такое! Вас же приглашают. Пойдите поговорите. Ничего в этом такого нет. -- Простите, это не просто приглашение... -- Ну, почему... Это приглашение. Ну, как чай пить. -- Когда приглашают пить чай, я вправе не пойти. Это не одно и то же.
-- Ну, что такое. Можете пойти! Наум почувствовал, что звереет. -Знаете что, товарищ Галкин, -- жестко произнес он. -- Я хочу знать, кто сейчас командует в стране: вы или КГБ? Если КГБ, то сегодня я, а завтра -вы! Вы должны это знать! -- Трубка ответила медленно, похоже, через силу: -Вы можете не идти... -- и вдруг язвительно, с нескрываемой усмешкой:
-- Но, скажите, кому вы будете звонить там, в своем Израиле?.. Голос Окуловой прозвучал в трубке на другой день в 9 утра. Какой-то необычный для нее голос, вялый. Он сообщил, что Гур Наум Иосифович может придти в ОВИР МВД СССР за визами. Разрешение получено. В 12 ноль-ноль все будет готово.
Наум схватил такси и через десять минут был в Колпачном переулке.
-- На выезд даем семь дней, -- столь же вяло объявила Окулова, глядя, как всегда, вбок, мимо собеседника. -- Вы должны принести паспорта, орденские документы, водительские права... -- она долго перечисляла, какие документы он обязан принести и сдать. Затем Окулова мельком взглянула на разгоряченного, от лысинки аж пар шел, Наума и заключила тем же бесцветным тоном, в котором угадывалось торжество: -- ... и 26 тысяч рублей...
У Наума подогнулись ноги. Он присел изнеможенно на край стула, наконец, взглянул на Окулову. Она снова смотрела куда-то вбок, в глазах ее была скука. Только на щеках выступил румянец.
"Убивают гады, -- спокойно, как будто не о себе, подумал Наум. -- Ишь, разрумянилась... Эльза Кох".
Наум тут же отправился на улицу Горького, на Центральный телеграф, вызвал Иерусалим, чтобы сказать отцу, что, видно, не вырваться ему никогда. Поиздеваются и загребут... А спустя сутки по звонку из Израиля Нонка, подкрасив свое узкое, гордое лицо "под грузинку", как она считала, вылетела в Сухуми. Деньги из аэропорта она несла в ободранном чемоданчике, с которым в Москве ходят разве что в баню. В такси не села, затиснулась в городской автобус. Дома, в коридорчике, подле сохраненной на всякий случай поленницы березовых дров, сунула Науму чемоданчик и только тут, позеленев, грохнулась в обморок.
В сберкассе неподалеку от ОВИРа Наум выгрузил из боковых карманов пачки сотенных бумажек. Старуха-кассирша взглянула на груду денег, и серое, измученное нищетой и невзгодами лицо ее погрустнело. Она сказала, вздохнув:
-- Чего вам, евреям, бояться! Тут вы жили богато и там будете жить богато.
-- Мы не за богатством уезжаем, мать, -- ответил Наум, вытягивая провалившуюся под рваную подкладку пиджака связку сотенных. -- Уезжаем за равноправием. -- Эх, мил человек, неужто мы не понимаем!.. Визы в ОВИРе были готовы. Наум сунул их, мельком оглядев, в боковой карман и тут же кинулся к выходу. -- А что это у вас подмышкой? -- остановила его Окулова. -- Боже, чуть не забыл! -- воскликнул Наум. -- Дарю вам плакат, который висел в моем доме пять лет. Советский плакат! Вот номер Главлита... -- Наум развернул его, выскреб из кармана кнопки и прикрепил на дверь старшего лейтенанта МВД Израилевой, оформлявшей его визы.
"Отечество славлю, которое есть, но трижды -- которое будет. В. Маяковский".
Подполковник КГБ Окулова рванулась к плакату, но Наум остановил ее жестом.
-- Руку на Маяковского подымать?! Владимир Владимыча?.. О котором сам Сталин сказал, что это лучший, талантливейший!.. Да это же статья 70, пункты АБЛГДЖ... Ответом ему был треск рвущейся бумаги.
Когда на руках клочки бумажек, которые называются визами, оказывается, можно купить билеты в Вену, в Париж, Лондон... И так же просто, как билет в кино. Чудеса!
Хорошие вещи Наум отнес ребе Менахему и соседкам сверху -многодетным вдовам, а рухлядь вынес во двор и запалил.
Мальчишкам-то радость! Сбежались со всего переулка, визжали, прыгали через огонь. Весело глядели то на приятеля дяди Наума, низкорослого, борода лопатой, от которого разило вином, то на длинного, лысоватого дядю Наума -трезвого, горланившего хриплым голосом:
-- Гори-гори-гори ясно, чтобы не погасло!..
"Только б не спохватились! Не закрутили колесо назад!" -- повторял про себя Наум, складывая пальцы на руке крестиком. Увы, закрутили назад! Чего боишься, того не избежать! Поздно вечером, за девять часов до отлета, Науму позвонили из ОВИРа: срочно явиться в Колпачный переулок. -- Ваши визы, Наум Иосифович, не в порядке. Наум понял, что повис на волоске. Кто может перешибить волю административного отдела ЦК КПСС? Военный министр? Шеф КГБ Андропов? Брежнев? Чтоб им ни дна, ни покрышки!.. Наум ответил мертвым голосом, что уже поздно и в ОВИРе ему делать нечего.
Ему ответили тоном, не предвещающим ничего хорошего, что его ждут!
-- Ой, Муха! -- Нонка заплакала. -- Я давно знаю. С советской властью не поиграешь. Раз они решили кого угробить, тут уж правды не ищи.
Пришлось поехать. Откажешься -- отберут визы утром, в аэропорту Шереметьево. Наум набрал номер Льва Шинкаря. Лева Шинкарь, все знали, во время самолетного процесса ходил с огромным магендовидом из серебряной бумаги. У него визы не отберут, даже поднеся к носу пистолет... Шинкарь примчался тут же. Наум сунул ему бумажник и наказал хранить, как зеницу ока. -- Отдашь только, если лично я тебе скажу. А нет -- нет! Прикатили в ОВИР втроем. Лев Шинкарь и Нонка остались внизу, а Наума провели наверх, где его ждали начальник ОВИРа полковник Смирнов и плотный мужчина в стереотипно-черном "свадебном" костюме. По углам стояла служба. Похоже, никого домой не отпустили... Мужчина в черном, видно, был очень важной особой, и Смирнов и все остальные искоса на него поглядывали. Когда Наум вошел, кто-то сбоку от него сделал едва уловимое профессиональное движение: оба внутренних кармана Наума оказались вывернутыми. Наум опешил.
-- Ну, мастера! Вам только в трамваях работать. Положи на стол визы! -пробасил "свадебный". Наум усмехнулся.
-- Я не идиот! Виз здесь нет. Они на улице. Во мраке ночи. -- Положи визы! -- проревел черный костюм. -- Я свои визы не положу. Они выданы на законном основании. "Свадебный" колыхнулся на стуле.
-- Если ты не отдашь визы, ты умрешь так, как никто еще не умирал в СССР.
Наум вынул из кармана очешник, вытянул роговые очки, напялил на широкий, с раздутыми ноздрями, нос. Лицо у "свадебного" было упитанным и непроницаемым. Строго говоря, лица у него не было. Оплывшая номенклатурная харя.
-- Вот теперь вижу, как выглядит Малюта Скуратов! -- произнес Наум в бешенстве. -- Ваши предшественники отрывали у живого человека голову. Вы можете повторить все это, я знаю. Кто вы, если вы смеете так говорить? -Меня знают! Наум нервно повел длинной шеей.
-- С непредставившимися мне незнакомыми людьми я не разговариваю!.. Вот начальник ОВИРа Смирнов -- это представитель советской власти. Его имя известно и здесь, и за границей. А кто вы? Кто приказал вывернуть мне карманы, чтобы визы сами выпали? Пришли поучить МВД, как разделываться с "жидочками" во мгновение ока?
Позднее Наум узнал по описаниям друзей, что это был начальник еврейского отдела КГБ. -- Я вас спрашиваю, кто вы?
Тишина становилась угрожающей. Наум демонстративно постукивал ногой по полу, ждал, пока тот уйдет...
Что говорить, это была в жизни Наума нелегкая минута. Он не выдержал устрашающего молчания, заговорил первым:
-- Приказа о моем аресте у вас нет! То, что вы хотите отнять у меня визы, я понял еще днем. Моя жена позвонила в Голландское посольство, говорила по-немецки... О вашем самоуправстве известно там, известно моим друзьям, сразу станет известно корреспондентам. Так просто это вам не пройдет!.. Но, прежде всего, ваше имя? С людьми без имени я разговаривать не буду!
"Свадебный" тяжело поднялся и, поведя широченными плечами, точно намереваясь броситься на Наума, вышел из кабинета.
Старшим остался начальник ОВИРа Смирнов. Он достал пачку папирос, зажег, протянул пачку Науму (остальные стояли по углам, не шелохнувшись). Уставясь на Наума удивленными серыми глазами, принялся уламывать его с сердечными интонациями в голосе: -- Я говорю тебе, как отец. Положи визы, тебе же лучше будет... Наум взял из пепельницы обрывок бумаги, поджег от папиросы и, протянув руку над столом, ладонью книзу, поднес желтое пламя к ладони.
-- Я оставлю вам свою руку, но не визы!
-- Хватит! -- воскликнул Смирнов, когда кожа на руке Наума стала чернеть от копоти и огня. -- Не надо! -- И вытер лицо платком. -- Вот Федосеев визу отдал, а ты чего-то сопротивляешься. -- Федосеев русский, а я -- еврей! Есть разница? -- Наум, ты не расист. Нам это известно. Не прикидывайся! -- Да, не расист!.. Просто евреев травят две тысячи лет. Раньше начали... Это -- Алеф! -- Он загнул палец. -- Бет! -- Он загнул второй. -- Я из той семьи, где один дед был комиссаром, второй раввином, который не пожелал уехать при подходе немцев, потому что еще не были вывезены дети. Гимел! -- Я сын Иосифа Гура. Его вам не надо характеризовать?
-- Не надо! -- торопливо ответил Смирнов и снова вытер платком лицо, шею.
-- Далет! Гуры попали в тиски между Сталиным и Гитлером и на две трети уничтожены. Уцелевшие имеют право на самооборону? Смирнов замахал обеими руками: мол, хватит, хватит... Наум вглядывался в широкое, лопатой, морщинистое лицо Смирнова. Лицо крестьянина, а вернее, затурканного председателя колхоза, которого зачем-то нарядили в милицейский мундир с погонами полковника. Красные глаза Смирнова слезились, лицо было предельно усталым, но не злым. Наум пытался постичь: они хотят его сгноить в Сибири, как обещали на заводе, или это просто какая-то задержка? Что происходит? Курили молча.
-- Вот что, товарищ Смирнов, -- предложил Наум. -- Визы я не отдам. Но, если по каким-либо причинам мой отъезд завтра невозможен, я могу согласиться только на одно: мой отъезд будет отложен! Виза будет продлена. Здесь же. И возвращена.
Смирнов, вздохнув и поднявшись со стула, сказал, чтоб Наум подождал полчаса. В приемной ОВИРа.
Наум вышел в приемную, где сидела, сжавшись в комок, Нонка с еще не стертыми грузинскими бровями, а поодаль, совершенно независимо от Нонки, вполоборота от нее, бородатый Шинкарь со скрещенными на груди руками штангиста-тяжеловеса. -- Горим? -- шепнула Нонка.
-- Пока еще тлеем, -- едва слышно ответил Наум и стал в удивлении озираться. По приемной начали сновать какие-то высокие чины, прибыл и торопливо поднялся по лестнице незнакомый генерал КГБ. С его делом, понял Наум, связаны большие чины. Знать бы, что стряслось. Смирнов намекнул бы, будь это во власти ОВИРа... Наум принес Нонке стакан воды на случай, если ей станет плохо. Тут, наконец, Наума позвали.
-- Мы согласны, -- объявил Смирнов изнеможенно. -- Мы продлим вашу визу.
В углу колыхнулся подтянутый, молодцеватый капитан МВД Золотухин, спросил, может ли Наум дать слово джентльмена, что он не попытается уехать в течение десяти дней, на которые будет продлена виза?
-- Даю! -- ответил Наум, чувствуя, как бросилась в лицо кровь. Наум не верил ни одному слову чиновников, поэтому процедура подписания виз была не совсем обычной. Он сбегал вниз, взял у Льва Шинкаря только свою визу. Принес, положил перед Смирновым. И тут выскочил из своего угла Золотухин. Бойко выскочил он, по-скоморошьи, воскликнул весело: -- Давай, я подпишу! Полковник Смирнов сказал мрачно: -- Брось шутки! Надо звать Окулову.
В России без имени-отчества называют либо малознакомых людей, либо тех, кого очень не любят. -- Окулову зови, говорю! -- повторил Смирнов. Неслышно вошла Окулова в "партикулярном платье", как говаривали в старину. Не в обычном своем платье-костюме цвета беж. А в черном, со складочками, плиссе-гоффре. Похоже, собиралась в гости или в кино, а ее завернули на работу... Дальше началось нечто неземное. Наум глазам своим не верил. Подполковник КГБ Окулова взяла ручку и, тряхнув своим плиссе-гоффре, написала на визе своею собственной рукой: СМИРНОВ. После чего начальник ОВИРа полковник Смирнов достал большую государственную печать и, подышав на нее, приложил ее к документу.
"Боже! -- мелькнуло у Наума. -- Право подписи у Ведьмы с Лубянской горы! А советская власть только на печать дышит... Ведьма-то сидит на ней верхом обеими своими половинками".
У Наума появилось ощущение, что он попал в подземное царство. Увидел то, что советский гражданин видеть не должен. 'Теперь точно -- или выпустят или убьют. Ведьму подглядел... на работе!" Он протянул руку, еще не веря, что виза с ведьмикой подписью "Смирнов" окажется у него. Нет, дали. Он взглянул на дату выезда -- все так, через десять суток! И -- повернулся к Окуловой, которая, как всегда, смотрела куда-то вбок отсутствующим взглядом. Спросил, как шпагой кольнул: -- А если в тот день не будет самолета, что тогда?
Окулова впервые взглянула на него в упор. В пронзающих человека ведьминых очах таилось бешенство. Оно прорвалось и в голосе, дрогнувшем от бессильной злобы: -- Ни одного лишнего дня держать мы вас не будем! Тут только Наум поверил, что, похоже, когти подобрали. Выпустят жертву...
Спокойненько спустился к Шинкарю, сидевшему в той же позе, недвижимо.
-- Господин памятник Льву Шинкарю, -- громко сказал он. -- Вольно! Гоните остальные бумаги.
Когда продлили остальные визы и вышли из ОВИРа, "топтун" наружного охранения в шляпе, натянутой на уши, сказал Науму мрачно, вынырнув на мгновение из темноты: -- Что? Свою "я" показал?! И тут же исчез.
Наум постоял оторопело и сказал вполголоса: -- Ребята! Мы в преисподней. Бегом отсюда!.. -- И он припустился бежать вверх к Маросейке.
Только в такси, прижимая влажной рукой визы, лежащие в боковом кармане, Наум сообразил, из-за чего эта вся катавасия. Через два дня открывается Международный сионистский конгресс. И он на него приглашен. Телефонировала из Израиля "Вероничка с планеты Марс", спрашивала, согласен ли он. Значит, кто-то решил не пустить Наума Гура на "сионистский шабаш", как называет газета "Правда" все еврейские конгрессы и конференции. Видно, был звонок из ЦК, и потому так забегали генералы.
"Господи! Дела-то -- говна-пирога, а двадцать генералов по кругу носятся, держась за сердце".
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги