Прощальное эхо

Часть первая

Легкие светлые локоны, беззаботно отлетая от стремительных лезвий новеньких ножниц, падали на плечи, скатывались по зеленой пластиковой накидке и замирали недвижно где-то на коленях. В мягком свете полупрозрачных шаров под потолком эти пряди, теперь уже мертвые и ненужные, казались покрытыми тончайшим слоем белого золота. Слева за окнами шумела Пиккадилли, незаметно, но настойчиво заставляя негромкую музыку, заполняющую салон, подстраиваться под ее властный голос. Миссис Клертон равнодушным взглядом смотрела в огромное сверкающее зеркало. Ей почему-то вспоминался длинный, неуютный зал парикмахерской «Чародейка», потрескавшаяся амальгама под мутными стеклами и вонючее средство под названием «Локон» — то ли для обесцвечивания, то ли для «химии». Она хорошо помнила белые пластмассовые флаконы с ребристыми крышечками и вечными грязными потеками, помнила отвратительный резкий запах. Когда мама впервые привела ее в парикмахерскую (когда это было? наверное, лет двадцать назад?), она ужасно испугалась, что сейчас ее чудесные светлые косички намажут этой гадостью. Но толстая тетка в красном фартуке с кокетливыми «крылышками» только развязала банты, провела по ее волосам металлической расческой и восхищенно покачала головой.

— И не жалко такую красоту обрезать? — спросила тетка у мамы. — Это же надо, какое богатство!

Мама, как бы оправдываясь, что-то долго объясняла про бассейн и резиновую шапочку, под которую всегда попадает вода, про хлорку, вредную для волос, и несомненное удобство короткой стрижки. А она, вот так же, как сейчас, смотрелась в зеркало и наблюдала за парикмахершами, собравшимися со всех сторон, чтобы потрогать и взвесить в ладонях распущенные светлые волосы с упругими спиральками на концах…

Молодая тоненькая мулатка своими длинными коричневыми пальцами взбила ее локоны, теперь едва касающиеся плеч, удовлетворенно кивнула и отошла к рабочему столу в поисках подходящей пенки и геля. Миссис Клертон устало прикрыла глаза. Ей не хотелось видеть собственное лицо, теперь, с этой короткой стрижкой, кажущееся чуть более округлым, отраженные в зеркале крохотные огоньки новых сережек с крупными бриллиантами, гибкий силуэт мулатки-парикмахерши. Сознание собственной красоты, прежде такое радостное и неизменно бодрящее, теперь нудной болью стискивало виски. Последние два месяца она не могла заставить себя отвлечься от пугающей мысли-видения: от уголков глаз по гладкой пока еще коже разбегаются веером «гусиные лапки», от крыльев носа пролегают к кончикам губ глубокие скорбные морщины, веки становятся дряблыми и покрываются отвратительными старческими бородавками, а волосы, чудесные светлые волосы, редеют, превращаясь в седые безобразные лохмы… Миссис Клертон знала, что так будет, пусть не сейчас, когда-то, но будет! И ее холодные синие глаза выцветут, станут слезиться, когда она уныло будет изучать сквозь оконное стекло пейзаж осеннего парка… Сегодня Линда опять беседовала с ней о навязчивых страхах, опять просила представить свои опасения в форме маленького, неприятного, но в общем-то безобидного существа, заставляла мысленно отсаживать это существо в дальний угол кабинета, потом на подоконник, а потом и вовсе за окно. И только сегодня миссис Клертон, до этого старательно выполнявшая все ее указания, решилась признаться…

— Знаете, Линда, — она коротко выдохнула и стиснула переплетенные пальцы холодных рук, — я не могу, правда не могу… Я пытаюсь представить то отвратительную старуху, то какого-то гнома, то просто мохнатый бурый шар, но все это так нечетко, так надуманно… Когда вы просите меня «отсадить» эти страхи на стул, я прямо там, в углу, вижу маленького мальчика в белых носочках, джинсовом комбинезоне и бирюзовой маечке. Я вижу, как он улыбается, как болтает ногами, сдувает челку, упавшую на лоб…

— Но почему вы не рассказали мне об этом раньше? — Линда слегка приподняла брови, не укоризненно, впрочем, а скорее сочувственно. — Мы ведь вместе должны решать ваши проблемы. И вы можете полностью довериться мне, иначе будет сложно, очень сложно.

Миссис Клертон согласно закивала, щелкнула застежкой шелковой сумочки и достала пачку сигарет. Сквозь вертикальные голубые жалюзи на окнах в комнату проникал мягкий, успокаивающий свет. Кресла здесь были мягкие, округлой формы, обои на стенах неброские, но в то же время ласкающие взгляд, а композиция из цветов в напольной вазе выглядела безупречно изысканной. Такой и должна быть обстановка в кабинете психоаналитика: спокойная, нераздражающая, наоборот, вызывающая у клиента исключительно чувство уверенности и защищенности. Вот только почему-то и после пятого сеанса у миссис Клертон по-прежнему дрожат руки и мучительной судорогой сводит плечи. Она распечатала новенькую пачку, достала сигарету и уже поднесла ее к дрожащим губам, когда услышала голос Линды, негромкий и как будто извиняющийся:

— Конечно, вы можете курить, но мне бы этого не хотелось…

— Почему? — удивилась она, отложив зажигалку на край стола, и замерла с сигаретой, зажатой между средним и указательным пальцами. — Ведь раньше это не возбранялось? Вчера и на прошлой неделе и вы курили вместе со мной. Почему же теперь…

— Все это так, — мягко прервала ее Линда, — но у нас с вами пока не получается настоящей близости и доверия. Когда вы курите, вы даже руки перекрещиваете на груди, закрываетесь от меня, защищаетесь, что ли… Вы прячетесь от моих вопросов, от своих ответов, вы не хотите раскрываться. Вам, конечно, проще за этим дымом, но ведь так я никогда не смогу вам помочь, понимаете?.. Поэтому давайте сейчас положим пачку обратно в сумочку и начнем все сначала.

Линда поднялась из кресла и отошла к окну, давая пациентке возможность успокоиться и приготовиться к продолжению сеанса. Миссис Клертон молча проводила ее взглядом, а убрала сигареты в сумку, только когда слабые солнечные лучи, с трудом пробившиеся сначала сквозь разрывы в серых облаках, а потом между скошенными пластинками голубых жалюзи, легонько мазнули висок и щеку Линды. Она не знала, о чем сейчас размышляет эта женщина, высокая, сухощавая, похожая на испанку, прячущая под очками в роговой оправе чуть выпуклые бархатные глаза: о проблемах пациентки, о плане ее лечения или о чем-то своем? Линда смотрела куда-то вдаль, и миссис Клертон знала, что там, за окном, нет ничего нового и хоть сколько-нибудь интересного: все тот же голубой шпиль над зданием морского Аквариума, все та же серая и холодная Темза…

Успевшая к своим тридцати годам снискать славу опытного и талантливого психоаналитика, Линда Грейд пока не могла ей помочь, но, похоже, не теряла оптимизма. И миссис Клертон завидовала ей — ее спокойствию, рассудительному хладнокровию, уверенности в благополучном исходе… Еще бы, ведь это не ей видится маленький мальчик в белых носочках!

— Ну, мне кажется, вы готовы? — спросила Линда, снова усаживаясь в кресло. — Давайте начнем с самого главного: попробуем разобраться, почему все-таки мальчик? Ведь, по-моему, у вас была девочка?

— Да, — миссис Клертон напряженными, вытянутыми пальцами потерла висок и успела подумать, что сейчас наверняка выглядит красивой и несчастной… «Да что же это я? О чем я? Господи, ведь Линда же спрашивает о ребенке!» — Она резко отдернула руку от лица, так резко, что локоть, проскользнув по плюшевой обивке, сорвался с подлокотника кресла.

— О чем вы сейчас думаете? Именно сейчас! — неожиданно спросила Линда, и голос ее прозвучал так властно, что нельзя было не ответить. И все же миссис Клертон секунду помедлила.

— Я думаю о том, что я красива, и о том, что вы видите это и немного, по-женски, завидуете. А еще вы видите, что я не могу не любоваться собой, что это как болезнь… Вы замечаете, как я думаю о своих волосах, лице, ногах… — она говорила все тише и монотоннее. — А я, как это ни мерзко, до сих пор не могу избавиться от мысли, что меня ожидает одинокая старость, что я останусь совсем одна, всеми покинутая, обреченная тихо умереть в своем роскошном доме среди красивых, безмолвных вещей…

Линда сидела молча. Миссис Клертон, избегавшая встретиться с ней взглядом и поэтому опустившая глаза вниз, видела только ее крупные кисти, недвижно лежащие на коленях.

— Я думаю о том, что не заслужила всего этого. Моя вина страшна, велика, но плата слишком высока! А мальчик? Ну что мальчик? Просто мне очень хотелось, чтобы он появился. Я часто представляла, как мы втроем — я, Том и он — играем на лужайке Гайд-парка. Вполне идиллическая картинка… А теперь получается, что я сама закрыла для него возможность войти в этот мир. И это мне наказание за ту мертвую девочку… Понимаете, мисс Грейд, я не желала ее смерти, но и любить ее еще не могла! Она бы все равно умерла. Значит, я виновата только в том, что ее не любила?.. Господи, да она ведь еще и не человечек была вовсе — пятьсот граммов, двадцать четыре недели! Я виновата только в том, что ради девочки, которую еще и любить-то было невозможно, не смогла пойти на смертельный риск.

— Достаточно, миссис Клертон, успокойтесь, — Линда, слегка подавшись вперед, погладила ее нервно вздрагивающие пальцы. — Вы в самом деле ни в чем не виноваты. Насколько мне известно, прерывание беременности соответствовало медицинским показаниям?

— Да, это так, но…

— Значит, это ваша беда, а совсем не вина. Но любая боль лечится временем, наша с вами задача лишь немножко помочь этому процессу. Вы и ваш муж, вы ведь любите друг друга? Почему бы вам не взять малыша из приюта, не усыновить кого-нибудь?

— Нет, — миссис Клертон покачала головой, и на стеклянной поверхности столика вспыхнули и тут же погасли два маленьких блика-отражения ее бриллиантовых сережек, — это моя кара, мое искупление… Я виновата в гибели этой девочки, я не оставила ей возможности жить, и мне нужна только она и больше никто. Остальные мои дети не могут войти в этот мир, потому что им преграждает дорогу ее неприкаянная душа… Вы знаете, мне иногда кажется, что она жива, что она ищет меня, зовет… Только не подумайте, что я шизофреничка. Я абсолютно, до омерзения нормальна и, наверное, в принципе не способна сходить с ума ни от любви, ни от горя…

В комнате как-то незаметно потемнело, видимо, солнце, устав бороться с серыми тучами, спряталось окончательно. И только искусно подсвеченные жалюзи на окнах продолжали хранить свою жизнерадостную голубизну. Миссис Клертон, внезапно, на последней фразе почувствовав себя опустошенной, бессильно откинулась на спинку кресла. Она ощущала сейчас нечто похожее на впечатления пациента в кабинете дантиста: первая, нечаянная и острая боль от прикосновения к больному зубу уже прошла, и осталось только какое-то удивленное, замешенное на холодной испарине ощущение, что все кончилось, и тело больше не пронзается невыносимым, мучительным током… Она вдруг впервые ясно поняла, что никакой, пусть даже самый лучший психоаналитик ей не поможет. Ничего не изменится и после того, как в тысячный раз на отчаянное «виновата» будет дан ответ «не виновата». Ничего не изменится в душе… Никто не сможет убедить ее в том, что она безвинно пострадала, уверить в собственной чистоте и мученичестве. И эта полуиспанка с выпуклыми карими глазами и длинными прямыми ресницами тоже не в силах…

— С вашего разрешения, я все-таки закурю. — Миссис Клертон снова расстегнула замок шелковой сумочки, украшенной изящно вышитым вензелем, достала распечатанную пачку и уже довольно спокойно поднесла к губам сигарету. — Мне не хотелось вываливать на вас все свои истерические фантазии, но это получилось как-то само собой.

— Но вы ведь и пришли сюда для того, чтобы… — начала было Линда.

— Да-да, я все понимаю — и специфику вашей работы, и традиционное нежелание пациентов раскрываться полностью, но все дело в том, что это именно фантазии, — она сделала акцент на этом слове, слегка растянув в некое подобие улыбки уголки губ. — Фантазии, только фантазии, понимаете? Я достаточно обеспечена, не работаю, занимаюсь только собой, мужем и домом. Наверное, от этого и придумываю себе всяческие проблемы… Теперь ведь модно иметь личного психоаналитика, правда?

— Правда.

— Кстати, вот вам и еще повод для исследований моей неуравновешенной психики: скучающая домохозяйка бередит себе душу специально для того, чтобы испытать острые ощущения. Проблема? Проблема!

Миссис Клертон затушила сигарету и уже хотела подняться с кресла, чтобы попрощаться, но Линда остановила ее жестом.

— Я хотела бы поговорить с вами еще несколько минут. Вы сейчас расстроены и рассержены на себя, но не нужно делать скоропалительных выводов и принимать поспешные решения. Вы еще так молоды, что можете позволить себе просто наслаждаться жизнью. Вам ведь двадцать семь?

— Почти двадцать восемь.

— И вы на самом деле потрясающе красивы. Так что не нужно винить себя еще и за то, что вы чрезмерно много думаете о своей внешности. В этом виновата только слишком явная, слишком откровенная реакция окружающих. Радуйтесь своей красоте. Зайдите в магазин, купите себе какое-нибудь украшение, сделайте новую прическу. Способ, конечно, примитивный и древний, но, знаете ли, помогает. Успокойтесь, не спеша обо всем подумайте… — она склонилась к настольному календарю, — во вторник опять приходите ко мне. В тринадцать тридцать вас устроит?

— Да, — машинально ответила миссис Клертон, перекидывая через плечо длинный тонкий ремешок шелковой сумочки.

…И небо было серое, и Темза, и даже воздух — сырой, тяжелый, в клочьях седого утреннего тумана. Зябко поежившись в своем легком брючном костюме, тоже, кстати, жемчужно-сером, миссис Клертон стояла на набережной, опершись локтями о парапет. Свою новенькую темно-синюю «Вольво» она оставила неподалеку, и можно было хоть сейчас сесть в салон, согреться и, повернув ключ зажигания, уехать куда угодно, только подальше от этих массивных, угрюмых домов, чопорных и безупречных, от серых холодных камней, от равнодушной глади реки, которую бороздят красные трамвайчики. Но она продолжала стоять и смотреть на щепку, монотонно бьющуюся о берег, и думала о том, что ехать ей, в сущности, некуда. Конечно, дома можно с ногами забраться на уютный цветастый диванчик перед камином, включить телевизор, уткнуться в книгу, но в какой-то момент все равно придется обернуться и увидеть за окном клочья тумана, бесшумно оседающие на мокрую траву, и пустую лужайку, на которой некому играть… В конце концов, решив, что самое лучшее — как-нибудь убить время до возвращения Тома, миссис Клертон поехала в ювелирный магазин на Пиккадилли. Не ощутив и тени радости, купила себе кольцо, очень удачно сочетающееся с серьгами, а потом зашла в Салон красоты…

Молодая мулатка, закрепив гелем падающую на лоб светлую прядь, удовлетворенно улыбнулась и посмотрела в зеркало через плечо красавицы-клиентки.

— Вам нравится? — она говорила с едва заметным акцентом, и пухлые губки ее при этом смешно оттопыривались.

— Да, — как можно доброжелательнее отозвалась миссис Клертон. На самом деле ей было все равно. Несмотря на прощальные увещевания Линды Грейд, собственное лицо продолжало ее раздражать. Она злилась на свои словно нарисованные синие глаза, на не по-английски смуглую, золотистую кожу, на волосы — светлые и блестящие. И в то же время понимала, что отчаянно лжет себе самой. Ей просто было жаль этой чудесной, редкостной красоты, не получившей заслуженной награды, не выигравшей приза судьбы — чудного карапуза, резвящегося на зеленой лужайке… Мило улыбнувшись парикмахерше и оставив более чем щедрые чаевые, миссис Клертон спустилась по мраморной лестнице к выходу, аккуратно прикрыла за собой двери и села в машину.

Спустя полчаса темно-синяя «Вольво» остановилась перед загородным особняком, и миссис Клертон, супруга крупного бизнесмена Томаса Клертона, в прошлом гражданка России Оксана Плетнева, достав из сумочки ключи, направилась к резной входной двери…

Том приехал позже обычного. Оксана, отпустившая на сегодня прислугу, уже успела приготовить запеченное мясо и салат и теперь курила на кухне. Привычка курить на кухне, среди кастрюль и тарелок, а не в гостиной или, например, в кабинете, сохранилась у нее еще с Москвы. Муж только беззлобно подсмеивался над ее кухонными посиделками, но не протестовал, а ей нравилось, стряхивая пепел с сигареты, смотреть в окно с раздвинутыми, в белую и красную клетку занавесками на асфальтированную дорожку, ведущую к дому. Правда, в последнее время она начала курить слишком много, причем без особого удовольствия, а скорее из необходимости занять хоть чем-то подрагивающие пальцы. Сколько уже времени прошло после этого окончательного вывода врачей? Два месяца и десять дней? Нет, уже одиннадцать… Сегодняшний, слава Богу, уже кончается… И слово то какое безликое — «вывод»! Наверное, если бы в слове «приговор» было чуть меньше пафоса, оно бы подошло как нельзя лучше. И эта врач в небесно-голубом халате… С каким спокойствием, словно опытный обвинитель в суде, она произнесла памятное:

— К сожалению, детей у вас больше не будет. — И с одной ей понятной иронией добавила: — Уважаемая миссис Клертон…

Тогда Оксане страшно захотелось вцепиться в ее седые букли и завопить, закричать: «Я не виновата! Я могла умереть! Мне пришлось принять решение об искусственных родах!» Но она только проглотила подкативший к горлу комок и спросила:

— Это окончательно?

— К сожалению, при сегодняшнем уровне развития медицины — да… И дело вовсе не в том, что вы не сможете зачать. Даже случись такое чудо, вы не смогли бы выносить ребенка. Мне очень жаль…

Оксана видела, что ей вовсе не жаль, а по-настоящему жаль только ей самой, Тому да еще их семейному доктору мистеру Норвику. А еще она понимала, что эта седая толстая дама завидует ей, молодой, богатой, красивой, к тому же русской, сделавшей на редкость удачную партию. Наверняка, будь она плоскогрудой, скромной англичанкой с мышиным взглядом бесцветных, невыразительных глаз и бледной тонкой кожей, обтягивающей скулы, отношение было бы совсем другим… Докторша нетерпеливо постукивала ручкой с золотым колпачком по полированной поверхности стола и явно ждала, когда же такая неприятная и вызывающая раздражение миссис Клертон наконец уйдет. Оксана поднялась, одернув строгий кремовый пиджак, вежливо попрощалась и, выйдя в коридор, без сил упала в объятия растерянного и огорченного мужа…

«Почему же его до сих пор нет?» — размышляла она, глядя сквозь серую завесу дождя на мокрые кусты и блестящую, коротко подстриженную траву. Может быть, если бы он просто подошел и сжал руками мои плечи, стало бы немножко легче? Том, надежный, верный Том… Наверняка он сумел бы успокоить и, неторопливо расставив факты, как шахматы в сложной комбинации, в который раз доказать, что все не так страшно… Господи, ну почему никого нет рядом?

Ставший слишком длинным столбик пепла на сигарете неожиданно обломился, и невесомые серые частички осели на округлое колено и распахнувшуюся полу длинного атласного халата цвета спелого абрикоса. Оксана брезгливо стряхнула пепел на пол и, бросив окурок в пепельницу, подошла к окну. Когда она прислонила к стеклу длинные холодные пальцы, черный «Мерседес» уже вырулил из-за поворота. Том быстро загнал машину в гараж и под дождем с раскрытым зонтом побежал по асфальтированной дорожке к дому. Уже почти у самой двери он вскинул глаза на окна. Близоруко прищурившись, различил за серой пеленой недвижный силуэт жены и, приветственно помахав рукой, заулыбался открыто и радостно, как ребенок. Оксана задернула занавески и направилась к двери. Она уже знала, что возвращение Тома не даст ей успокоения. Нет, будут, конечно, произнесены утешающие слова, но от железной логики в рассуждениях мужа легче не станет… «Господи, какой же он добрый! — тоскливо подумала она, на ходу подхватив шаль со спинки дивана и накинув ее на плечи. — Он ведь и улыбнулся сейчас для того, чтобы обрадовать меня, чтобы поднять мне настроение. Добрый человек, добрый муж… А я, стерва, ничем, совсем ничем не могу заплатить за его любовь и преданность, а он это видит».

Дверь скрипнула, и Том Клертон, улыбающийся, все-таки слегка вымокший и умопомрачительно пахнущий дорогим парфюмом, появился на пороге. Оксана прильнула к его груди теплой щекой и тут же ощутила на своей спине нежное поглаживание твердых, чуть подрагивающих пальцев.

— Подожди, я сниму плащ, радость моя, — Том отстранился и провел ладонью по ее волосам. — У тебя новая прическа?

— Надо же, заметил! — Она попыталась игриво улыбнуться. — А я думала, будет так же, как с моими новыми вечерними туфлями…

— И ты вечно будешь припоминать мне этот случай вкупе с вашим русским анекдотом про жену, вышедшую к мужу в противогазе? Нет уж, не надейся! — воскликнул он с преувеличенным весельем. — А если серьезно, тебе очень идет… Хотя твоих изумительных длинных локонов, конечно, немного жаль.

— Брось, не о чем жалеть. Ты же знаешь, что волосы у меня быстро отрастут. Пойдем лучше ужинать. Я запекла свинину с хрустящей корочкой, а еще сделала салат.

Том повесил плащ в стенной шкаф и выдержал секундную паузу.

— Что случилось? Что-нибудь не так? — спросила Оксана.

— Нет, все нормально. — Том поправил узел галстука. — Просто я пригласил к нам на ужин доктора Норвика… Конечно, я зря не посоветовался с тобой, но теперь уже поздно отменять приглашение. Он недавно из России, и я подумал, что тебе будет интересно с ним поговорить.

Оксана, плотнее закутавшись в шаль, молча прошла в гостиную и села на диванчик. В камине потрескивали дрова, в комнате было тепло, и очень скоро она почувствовала, как по спине между лопаток стекает тоненькая струйка пота. Но размыкать руки, стиснувшие плечи, сбрасывать пуховую шаль, в которую можно спрятаться, как улитка в раковину, не хотелось. Оксана знала, что в уголках ее нежно-розовых губ наверняка залегли короткие скорбные складочки и что Том, вошедший следом, смотрит сейчас на нее растерянно и виновато.

Он заговорил первым:

— Оксана, любимая, я, на самом деле, не понимаю, чем тебе так неприятен доктор Норвик? Он так вникает в наши проблемы, так переживает за нас. И потом он ведь два дня, как вернулся из Москвы…

— Да что ты заладил: «из Москвы», «из Москвы»?! Ты ведь тоже месяц как оттуда! А я больше там не живу, я уехала из России. И мне не нужны ностальгические воспоминания и разговоры на тему: «А Кремль стоит? А Мавзолей? А ГУМ?.. Стоит? Ну и ладненько, ну и хорошо!»

Том, досадливо поморщившись, опустился рядом на диванчик и неуклюже обнял ее — не за талию, не за вздрагивающие плечи, а где-то под лопатками, больно надавив на позвоночник широким металлическим браслетом от часов. Оксана смотрела на языки пламени в камине, а боковым зрением видела округлый, обтянутый белоснежной рубахой животик мужа, чуть переваливающийся через брючный ремень. Томас Клертон в свои сорок лет выглядел даже не толстым, а каким-то оплывшим, с размытыми, невыразительными чертами лица, коротковатыми ногами и неглубокими, с блестящими при свете люстры залысинами. Если бы не твердые сильные пальцы, его маленькие кисти с круглыми мягкими ладошками казались бы совсем женскими. Сейчас пальцы Тома, нырнув под шаль, терпеливо и успокаивающе поглаживали ее руку сквозь тонкую ткань халата.

— Скажи, почему Джеймс так тебя раздражает?

— Раздражает — не то слово! — Оксана уже пришла в себя. — Он, конечно, милый, хороший, добрый. Но слишком заботливый, слишком печется о своем врачебном долге, ну просто до навязчивости. Я, конечно, понимаю, семейный врач… Но он одним своим видом напоминает мне обо всем, что произошло и два месяца назад, и тогда, давно…

Наверное, «два месяца назад» она произнесла слишком беззаботно и равнодушно. Так равнодушно, что это не могло не привлечь внимания. Том взял свободной рукой ее кисть и прижал к своей гладко выбритой, мягкой щеке.

— Ты опять считала дни? — спросил он печально. — Считала, считала, я вижу… А у Линды была?

— Да, была, — отозвалась Оксана, — и решила, что больше к ней не пойду.

— Почему?

— Потому что она мне не поможет. И ты не поможешь… Изначально глупо было надеяться, что кто-то отпустит мне этот грех. Девочка умерла, ее не вернешь, и я, только я, в этом виновата…

— Ну почему ты? — попытался возразить Том, крепче стиснув ее холодные пальцы. — Ты ничего не могла поделать. Этому ребенку не суждено было жить. Может быть, ты все же найдешь в себе силы принять все, как есть?

Она медленно повернулась, уставилась на него немигающими огромными синими глазами, а потом четко и внятно, выдерживая паузу между словами, произнесла:

— Это тебе легко принять все, как есть. Это тебе легко говорить, что ей не суждено было жить. Тебя-то ведь этот вариант максимально устраивал, правда?.. Конечно, зачем тебе чужой ребенок? Наверное, камень свалился с души, когда стало ясно, что не нужно проявлять благородство и жениться на женщине, беременной от другого? Все получилось как нельзя лучше: я вернулась к тебе уже выхолощенная, пустая… На всю жизнь пустая!

Диванчик резко скрипнул, Том вскочил на ноги и направился к стене так стремительно, словно хотел врезаться в нее лбом.

— Ты же знаешь, что я любил бы этого ребенка, — возразил он. — Эта девочка была бы частью тебя… Да что там говорить! Ты ведь и так все понимаешь. Просто тебе очень-очень больно, милая моя, хорошая девочка…

— Сядь сюда, — позвала Оксана едва слышно. И когда муж снова опустился на диван, сказала, глядя уже не в камин, а в его серые, водянистые глаза: — Прости меня, ладно?.. И пусть доктор Норвик приходит. Я буду самой радушной и милой хозяйкой, какая только может быть на свете… А теперь, извини, мне надо переодеться.

Том кивнул уже почти весело. Она мельком подумала, что он отходчив и незлобив просто до смешного. Чмокнула мужа в щеку и, заправив светлые локоны за уши, легко взбежала на второй этаж по деревянной винтовой лестнице.

Джеймс Норвик приехал через полчаса. Оксана, переодевшаяся в длинную, до пола, юбку и легкий белый джемпер в обтяжку, встретила гостя в прихожей и протянула для поцелуя руку, украшенную одним-единственным массивным золотым кольцом. Мистер Норвик ткнулся в ее руку влажными, мягкими губами, пробормотал что-то вежливо и невнятно и окинул всю ее, с ног до головы, изучающим, лишенным какой бы то ни было сексуальной окраски взглядом. Первое время Оксану очень смущало это сугубо профессиональное, внимательное выражение его маленьких карих глазок. Казалось, что через пару секунд доктор неминуемо произнесет: «Э-э, матушка, да у вас тонзиллит, гайморит, энтерит и миома!» Но Джеймс, как правило, начинал прямо с порога рассказывать какую-нибудь забавную историю, сдобренную шутками и прибаутками и не имеющую ничего общего с медицинской тематикой. Однако сегодня он казался необычно молчаливым и каким-то скованным. Оксана даже подумала, что бедный мистер Норвик заподозрил, что ему не рады, и чувствует себя ужасно неловко. Ей вдруг захотелось погладить его по обширной лысине, плавно переходящей в выпуклый морщинистый лоб, но вместо этого она с церемонностью, за которой, по ее расчетам, не могла не почувствоваться теплота, произнесла:

— Милый Джеймс, я бесконечно счастлива снова видеть вас в нашем доме. Том уже сообщил мне, что вы недавно вернулись из Москвы, и я с нетерпением жду ваших рассказов.

Доктор перевел взгляд с нее на Томаса и без особого энтузиазма подтвердил:

— Да, я действительно только что вернулся из России. Там у состоятельных семей теперь тоже принято пользоваться услугами семейного врача, вот меня и попросили прочитать курс лекций для начинающих… Хотя, милая Оксана, вам это наверняка неинтересно?

— Почему вы так думаете?.. Но для начала давайте пройдем в столовую.

На столе под белоснежной скатертью с неярким цветочным бордюром по краям уже стояли тарелки с салфетками, свернутыми конусом, закуски в маленьких вазочках и бутылка старого «Шато Марго». Извинившись перед гостем, Оксана отправилась на кухню за мясом, пока еще томящимся в духовке. Как только она вышла из столовой, мужчины о чем-то заговорили. Она с горечью подумала, что без нее всем не то чтобы лучше, но явно легче. И Норвик, краснеющий и смущающийся в ее присутствии, и даже муж, следящий за ней встревоженными и полными какой-то уж чересчур бескорыстной любви глазами… Им ведь тоже хочется быть обычными, не задавленными проблемами людьми, беседовать о гольфе и новом ипподроме близ Блумсбери, покуривая сигары, рассуждать о политике, а вместо этого приходится тщательно взвешивать каждое слово, постоянно думать о том, что в доме траур. Красивая женщина не имеет права быть печальной, это преступление перед обществом. Наверняка они думают о том, как бы было хорошо для всех, если бы на зеленой лужайке перед домом появился малыш, играющий в мяч, и детские игрушки были бы разбросаны по всем комнатам. Хорошо для всех…

Оксана лопаточкой переложила истекающее соком мясо с решетки в духовке на большое блюдо, сняла кухонные рукавички и фартук и потянулась за ножом. Ножи висели у самой стены, далеко от духовки, и достать их было не так-то просто. Она вдруг подумала, что малыш бы не смог дотянуться до них, и это хорошо, потому что он бы наверняка порезался. Малыш или малышка… Наверняка та, умершая девочка была похожа на нее — такая же светловолосая и синеглазая. Господи, о каком ребенке из приюта вообще может идти речь, если погибла та, родная, «плоть от плоти», «кровь от крови»? Жаль, что Том этого не понимает, да и никакой мужчина бы не смог этого понять. Почти никакой…

Муж появился в дверях кухни неслышно, и она, как всегда, вздрогнула, внезапно услышав за спиной его голос:

— Милая, тебе помочь?

— Ты меня напугал, — отозвалась Оксана, не оборачиваясь. — Специально подкрадываешься?

— Нет, — ответил Том, и она ясно представила, как он улыбается: чуть виновато и в то же время радостно. Ему вообще нравилось, когда она говорила с ним в шутливом тоне, используя слова, подходящие скорее для характеристики мультяшного героя: «подкрался», «улизнул», «подкараулил»… Хотя он был абсолютно не похож ни на своего тезку веселого кота, ни на какого бы то ни было «утенка», «индейца» или «охотника за привидениями». Сорокалетний Том Клертон напоминал скорее большого неуклюжего пингвина, бесшумно переваливающегося с боку на бок.

— Сейчас, украшу мясо зеленью, и пойдем, — Оксана бросила нож в раковину. — А то бедный Джеймс, наверное, скучает…

Доктор Норвик задумчиво изучал то ли рисунок на бордюре скатерти, то ли собственные пухлые ручки, покоящиеся на коленях. Услышав звук приближающихся шагов, он поднял голову и с готовностью улыбнулся.

— А вот и мы, — Оксана поставила блюдо на середину стола и, опустившись на краешек стула, сняла салфетку со своей тарелки. — Разрешите, я положу вам несколько кусочков мяса, Джеймс?

— Да-да, пожалуйста, — кивнул доктор. — Кстати, забыл сказать, вы сегодня совершенно очаровательно выглядите. Наверное, настроение немного получше?

— Получше, — согласилась она, резонно рассудив, что ни к чему вываливать на Норвика неразрешимые проблемы.

Доктор покачал головой, потом вдруг ни с того, ни с сего добавил:

— А знаете, мне посчастливилось в Москве присутствовать на семинаре педиатров, и выяснилось, что московские врачи достигли очень больших успехов при выхаживании недоношенных детей. Там есть одна такая женщина, Денисова Алла Викторовна, врач с довольно большим стажем, так вот, она добилась очень высокого процента выживания двадцатичетырех-двадцатипятинедельных малышей. Что самое удивительное, они почти всегда остаются сохранными физически и психически. К примеру, полуторагодовалая девочка просто чудо — и умненькая, и энергичная, но родители от нее, к сожалению, отказались, она воспитывается в детском доме…

То ли Джеймс произнес слишком длинную для него речь, то ли, заканчивая последнюю фразу, уже осознал всю бестактность и неуместность своего экскурса в область российской медицины, во всяком случае, круглая его лысина мгновенно побагровела и покрылась мелкими капельками пота. Том деликатно промолчал, пожалуй, только звонко стукнув серебряной вилкой о край тарелки, а Оксана напряглась, чувствуя, что в любую минуту ее эмоции могут выйти из-под контроля, и она или ударится в истерику, или просто разобьет о пол тарелку. «Тоже мне, семейный врач! Психотерапевт выискался! Или это они с Клертоном сговорились насчет шоковой методики?!» — Она вместе со стулом отодвинулась от стола и сжала кулаки, впившись ногтями в ладони…

Прилюдно и демонстративно разбить о пол тарелку Оксана Плетнева позволила себе только раз: лет десять назад. Тогда еще она вместе с родителями жила в двухкомнатной квартирке на улице Рогова, недалеко от «Щукинской». Квартирка была ничего, не «хрущоба», и даже санузел раздельный. Вот только соседи сверху постоянно ругались, скандалили да еще и забывали закрывать краны, поэтому потолок на кухне неумолимо промокал, покрывался серо-бурыми пятнами и отставшими лохмотьями побелки. В тот вечер они сидели за столом втроем и ужинали картошкой с котлетами по-киевски и какими-то замысловатыми салатами. Ужин планировался праздничный, но праздника не получилось, и мама вот уже десять минут старательно беседовала на нейтральные темы, избегая смотреть ей в глаза. А Оксана меланхолично изучала пожелтевшую побелку в углу, грозящую вот-вот осыпаться прямо на красные в белый горошек кастрюльки. Первым не выдержал отец.

— Люся, хватит уже разговаривать, будто в доме покойник. — Он выпрямился и прокашлялся. — Что, собственно, произошло? Ну не победила она на этом несчастном конкурсе. И что из этого? Ты сама говорила, что там заранее все куплено, и в жюри уже все решено… Да и подумаешь, какое событие — конкурс красоты! Прямо выставка достижений народного хозяйства, просмотр лошадок на выгоне, правда, Оксанка?

Наверное, отец просто хотел пошутить, развеселить и ее, и мать. Но глухая, непонятная злоба, возникшая из ниоткуда, вдруг разлилась в груди Оксаны, стеснила дыхание, сдавила горло. Она молча встала, взяла двумя пальцами за краешек тарелку с остатками картофельного пюре и с силой швырнула ее на пол. Тарелка успела пару раз крутануться в воздухе, а потом, стукнувшись о польский облезлый табурет, раскололась на две половинки, испачкав картошкой дверцу холодильника и домашние папины брюки.

— Это что еще такое… — начал было отец, но Оксана, взмахнув рукой, уже выскочила из кухни. В своей комнате она немедленно закрылась на защелку и упала ничком на кровать. Слезы грозили извергнуться Ниагарским водопадом, но она достаточно быстро успокоилась и сумела оценить преимущества своего убежища: сквозь тонкую стену прекрасно было слышно, о чем говорят родители на кухне.

— Она ни в чем не виновата! — раздраженно шипела мать. — Нам надо было с самого начала высказаться против ее участия в этом конкурсе. Ей всего семнадцать лет, это слишком большая психологическая травма!

— Подумаешь, не стала призером! — бубнил отец, видимо, в глубине души чувствующий себя неправым. — Надо уметь достойно проигрывать. Да будь жюри хоть десять раз куплено, все равно она не имела никакого права закатывать истерику. Мы ее туда на аркане не волокли!

На несколько секунд воцарилось молчание, потом из крана полилась вода. Наверное, мама, посчитавшая неудачный ужин законченным, начала мыть посуду.

— Господи, ну почему все мужики такие бесчувственные? — громко сказала она, перекрывая грохот посуды в раковине.

— Все мужики такие бесчувственные, потому что они, во-первых, дурно воспитаны своими мамами, то есть, жениными свекровями, во-вторых, неумеренно употребляют алкоголь, в-третьих…

— Ну хватит, хватит, — мать негромко хохотнула в ответ на явную попытку отца ее рассмешить и погасить назревающую ссору в зародыше. — Вопрос был риторическим…

Оксана уткнулась заплаканным лицом в подушку. «Надо же, они уже веселятся! Никому нет дела ни до меня, ни до моих проблем. Боже, какой же я была дурой, когда надеялась, что-то изменится!» — Она подняла лицо, глубоко и судорожно вздохнула. Наверное, самым правильным сейчас было бы привести себя в порядок, надеть джинсы и куртку и отправиться бродить по улицам до самой ночи, а может быть, до утра… Она уже спустила ноги с кровати, но тут снова заговорила мать:

— Смех смехом, а Оксанку жалко. Все-таки это слишком сильный шок для ребенка. Ты думаешь, почему она разбила тарелку, расплакалась? Потому что не победила, да?

Оксана замерла, вцепившись побелевшими пальцами в железную сетку кровати: «Неужели скажет? Неужели догадается? Господи, как стыдно-то, если она произнесет это вслух!»

— Ты только на секунду представь ее там, на этой сцене, — продолжала мать. — Молоденькая семнадцатилетняя девочка, и толпа кобелей, откровенно разглядывающих ее в зале! Все эти софиты и прожектора глаза слепят, музыка лупит по ушам, впереди повиливают чьи-то бедра… Кстати, помнишь эту Никольскую, ну ту, которая победила? Она как раз перед нашей Оксанкой шла. Какой у нее вид был заранее королевский! Да нет, точно жюри куплено… Но я не об этом. Понимаешь, Оксана на самом деле почувствовала себя вещью, лошадкой на выгоне, а тут еще ты со своими дурацкими шуточками. Вот и сорвалась. Тем более мы праздновать собирались, отмечать победу…

— Н-да, — отозвался отец, — пожалуй, я действительно пошутил «не в ту степь». Надо пойти, вытащить ее из комнаты. Она ведь и не поела совсем…

Оксана тихо и облегченно вздохнула, легонько похлопала пальцами по лицу, массируя опухшие и покрасневшие от слез щеки, и, подойдя к двери, открыла защелку…

Теперь, сидя с Томом и Норвиком в своем роскошном доме под Лондоном, она вспоминала все с самого начала…

Первой неприятной новостью, услышанной ею в организационном комитете конкурса, было то, что одежду и обувь нужно приносить свою. В те годы еще не было бутиков, предоставляющих костюмы ведущим и участницам с целью рекламы своих товаров, поэтому конкурсанткам пришлось выкручиваться «подручными» средствами. Дома она первым делом озадачила маму, сообщив, что ей нужны три платья и к ним, соответственно, три пары туфель. Людмила Павловна тогда только недоуменно пожала плечами и демонстративно распахнула шифоньер.

— Выбирай, что хочешь, хоть из своей одежды, хоть из моей. Благо, размер у нас почти одинаковый.

— Ну да, одинаковый, — усмехнулась Оксана, — не считая того, что я на три сантиметра выше, а значит, все твои вещи будут мне по колено… Да и не нравится мне ничего из твоей «эксклюзивной коллекции».

— Тогда надень свое фиолетовое платье с блестками, — предложила мать.

Оксана изобразила полнейшее и искреннее недоумение по поводу услышанных слов. Фиолетовое с блестками платье висело на отдельных плечиках, удостоившись этой чести в маленьком шифоньере, плотно забитом вещами всех троих членов семьи. Оно было парадным… Пышное жабо на груди, длинные манжеты с тремя блестящими пуговками, прямая юбка чуть ниже колен и узенький поясок, который можно завязать на узелок, а можно — на бантик. Оксана надевала его всего пару раз: на Осенний бал в десятом классе, на вечер Первокурсника в институте и больше зареклась.

На нее смотрели, как на Дуньку из райцентра. Исключительно для того, чтобы не расстраивать маму, она придумала легенду об особой парадности этого платья. В обычные дни можно было вполне обойтись приличными джинсами, парой водолазок и двумя симпатичными джемперочками, слава Богу, не ручной вязки с «шишечками» и «листиками», но для конкурса красоты такая одежда, естественно, не годилась.

— Мам, оно коротковато, а еще оно несколько старомодно, — начала она издалека, однако Людмила Павловна не позволила ей развить тему:

— Ну и что, что старомодное? Да знаешь, как ты будешь выгодно смотреться на фоне всех этих разряженных девиц! Платьице скромное, сшито со вкусом, хорошо смотрится на твоей фигурке… Может, померишь, а?

Оксана категорически отказалась и уже спустя пять минут с тайным удовлетворением слушала, как мама названивает по телефону своим знакомым с просьбой одолжить на три дня что-нибудь «умопомрачительно вечернее». Конечно, можно было одолжить приличные вещи у однокурсниц, но уж очень не хотелось навлекать на себя потоки неизбежной едкой иронии, рассказав о своем намерении поучаствовать в конкурсе. Поначалу и без помощи подруг все складывалось как нельзя лучше…

За день до первого тура мама принесла домой в большом пластиковом пакете четыре платья и одни туфли. Оксана разложила наряды по кровати и только тут поняла, что не учла самого главного: почти все мамины приятельницы работали все на том же молкомбинате, имели маленькие оклады и соответственно примерно одинаковые, простенькие вещи. И красное платье с пышным бантом на груди, и гофрированный шелковый сарафан с накидкой-«болеро», и костюм из жакета и юбки, неуклюже пытающийся спародировать стиль Шанель, являли собой весьма жалкое зрелище. Вот только туфли и в самом деле были хороши: светло-бирюзовые с серебряной окантовкой и тонюсенькой шпилькой, они сидели на ноге, как влитые. Но даже самая замечательная обувь не могла исправить впечатления, произведенного одеждой.

— Мама, я не надену это, — прошептала Оксана побелевшими губами. — Ни за что на свете не надену. Я лучше вообще не пойду на конкурс…

— Доча, ну чем тебе плох вот этот сарафанчик? Ты в нем такая стройненькая…

— Стройненькая? — усмехнулась она. — Да я похожа в нем на ощипанную ворону, точно так же, как и твоя Эльвира… Это ведь ее вечерний туалет? Я не ошиблась?

— Не ошиблась, — поджала губы мать. — Хотя по идее ты должна быть благодарна людям, которые пытаются тебе помочь, а не строить из себя непризнанную принцессу.

Спокойно прикрыв за собой дверь, она вышла из комнаты. Оксана со злостью забросила бирюзовую туфлю в дальний угол и села на кровати, подтянув колени к подбородку. На письменном столе все еще валялся старый «Огонек» с портретом первой красавицы Москвы Маши Калининой, на этой фотографии она была в королевском платье с широкой голубой лентой на груди и маленькой сверкающей короне. Улыбалась Маша более чем щедро, на весь кадр, и Оксана в который раз подумала, что и улыбка у нее лучше, чем у этой признанной красавицы, и волосы, и, уж конечно, глаза… Но зато платье прямо как в фильме «Приходите завтра» — «мамино, выходное»… Что теперь делать, она даже отдаленно не представляла.

Мама зашла в комнату минут через десять. Оксана молчала, виноватой она себя не чувствовала и извиняться не собиралась. Наконец мать заговорила, нехотя и как будто через силу.

— У нас есть кое-какие сбережения, — она зачем-то поправила и без того аккуратную прическу, — не много, конечно, но есть… И мы могли бы завтра с утра вместе с тобой съездить на вещевой рынок…

Закончить фразу она не успела, потому что Оксана, вихрем сорвавшись с кровати, повисла у нее на шее…

Сбережений оказалось действительно совсем немного. Потому что назавтра удалось купить только светло-голубое вечернее платье, сшитое непонятно из чего, и еще длинную узкую юбку с разрезом чуть ли не до попы. Оксана подумала, что с черным топиком такая юбка будет смотреться неплохо, и в какой-то степени успокоилась. В конце концов, до третьего тура еще оставалось время, а значит, можно было успеть решить вопрос с одеждой для финала.

Ровно к пяти часам вечера она в сопровождении родителей приехала во Дворец молодежи. Конкурсанток было безумно много. Оксана поняла это еще в метро, постоянно натыкаясь взглядом на красивые и откровенно кукольные личики, обладательницы которых в немыслимом количестве заполонили вагон. Мужчины чуть ли не сворачивали головы, умудряясь смотреть одновременно и на глаза, ресницы, губы, и на длинные и стройные ножки, весьма условно прикрытые юбками. Пока еще Оксана была почти спокойна, внутренне ощущая свое неоспоримое превосходство. Она сидела между мамой и папой, скромная и элегантная в своих черных брюках и синей блузке с воротником-хомутиком, но все равно взгляды всех входящих в вагон пассажиров первым делом устремлялись к ней: к ее длинным ногам, вытянутым чуть ли не до противоположного сиденья, к глазам, глубоким и потрясающе синим, к густым и пышным волосам, поблескивающим золотом и создающим удивительный контраст со смугло-золотистой, нежной кожей лица.

Но когда она зашла в гримерную, одну на пятнадцать человек, все страшным образом переменилось. Девушки переодевались в платья от Диора и Галлиано, наносили на губы яркую, мягко ложащуюся и умопомрачительно пахнущую помаду. И Оксана в своем голубом платье с кажущимся теперь нелепым шлейфом почувствовала себя бедной дурнушкой. Добавила масла в огонь и одна из организаторш конкурса. Она вошла в гримерку, окинула девушек быстрым, оценивающим взглядом и, подойдя к Оксане, уже полностью готовой к выходу, потрогала ее за плечо:

— Эй, а ты что копаешься? Давно бы уже пора переодеться в конкурсную одежду. Тебя персонально никто ждать не будет…

Она тогда с трудом преодолела желание убежать отсюда немедленно и подставить под струю холодной воды пылающее от стыда лицо. Но времени на размышления не было. Оксана вместе с остальными участницами вышла на сцену и направилась к яркому прожектору, добросовестно покачивая бедрами и наблюдая перед собой только обнаженную спину с маленькой черной родинкой и развернутые гладкие плечи, укутанные розовой и легкой, как вздох, пеной тончайших кружев.

Наверное, ее голубое платье нелепо смотрелось в комплекте с бирюзовыми туфлями, неизвестно откуда появившимися у пожилой и небогатой Антонины Ивановны. Когда она взглянула в зал, то поймала откровенно издевательский взгляд молодого парня в первом ряду. Он сидел, закинув ногу на ногу, в светлом, безупречно сшитом пиджаке и такой белоснежной рубахе, что становилось больно глазам. Парень улыбался иронично и снисходительно. Сказав что-то на ухо соседу, показал ей «козу» и при этом довольно громко хохотнул. Наверное, он пришел сюда в основном повеселиться. Те, кто хотел созерцать красивых женщин, не отрывали восхищенных взглядов от номера 17, Татьяны Никольской, которая шла сразу перед Оксаной. Фигура у нее, конечно, была довольно приличная, и волосы, черные, густые и прямые, могли понравиться любителям восточной экзотики, но главным, конечно же, было платье. Оно словно дышало вместе с хозяйкой, жило вместе с ней, переливаясь тончайшими полутонами и нежно нашептывая что-то в такт позвякиванию невесомых длинных сережек.

К собственному удивлению, Оксана вышла во второй тур, а потом и в третий. И уже успела немного приободриться, когда узнала, что девиз третьего тура — «Красота без прикрас». Десять участниц должны будут пройти по сцене в одних купальниках и без тени косметики на лице. Но если последнее условие ее не особенно волновало, то первое казалось просто убийственным. Где взять нормальный, стильный купальник? Не выходить же перед жюри в доисторическом бикини с дурацкими бантиками на бедрах?

Мамины сбережения были исчерпаны, и Оксане, краснея и запинаясь, пришлось выпрашивать купальник у Нельки Усачевой из ее группы, регулярно приезжающей в институт на папиной машине. Мало того, что ей становилось противно от одной только мысли о необходимости надеть на себя чье-то, по сути дела, белье, так еще и Нелька, чувствуя ее безвыходное положение, дала себе волю поупражняться в ехидстве.

— Так, значит, ты теперь у нас официальная красавица? — интересовалась она, копаясь в бельевом отделении зеркального шкафа. — Ну-ну, официальный титул — это очень даже неплохо. Ты, главное, держи это до поры, до времени в тайне. Будет, как в сказке про Золушку: явится прекрасный принц, а тут ты ему из карманчика — диплом с печатью: «Смотри, мол, я — красавица!»

Оксане хотелось плюнуть в ее широкое лицо с тонкими бесцветными губами и броситься прочь из этой шикарной квартиры. Но в ее воображении витали контракты со спонсорами, бесчисленные предложения поработать в модельных агентствах, дорогие, красивые призы, короче, неясная, но манящая возможность новой, счастливой жизни.

Купальник на самом деле оказался чудесным. Красный в широкую белую полоску и высоко вырезанный по бедрам, он превосходно облегал фигуру и зрительно делал ноги еще более длинными. Вот только чашечки с китовым усом Оксане были совсем не нужны. Ее грудь, небольшая и упругая, прекрасно стояла сама, но не портить же, в самом деле, чужую вещь? Поэтому и на сцену Дворца молодежи она вышла с этими чашечками. Впереди опять же дефилировала Никольская, естественно, прошедшая в финал, и Оксана, глядя на ее спину, со злорадством думала, что талия у соперницы значительно шире, и ягодицы, откровенно говоря, тяжеловаты. Сама она легко и изящно ступала по зеленому ковровому покрытию ногами в маленьких белых туфельках и думала о том, что шансы на победу увеличиваются с каждой секундой. Ей уже мерещилась сверкающая корона Королевы, но тут произошло неожиданное. Когда Оксана в очередной раз поворачивалась спиной к зрителям, что-то противно пискнуло у нее под мышкой, а потом выскочивший из пазов «китовый ус», оказавшийся самой заурядной проволокой, больно впился в правую грудь. Но самое страшное, что злосчастная чашечка безобразно провисла… Она закусила губу и, стараясь двигаться как можно осторожнее, продолжила свой путь. Но теперь ее движения поневоле стали ужасно скованными и угловатыми, плечи перекосились, пытаясь удержать сползающий купальник. В довершение всех бед уже знакомый весельчак в зале пронзительно захохотал. Оксана была почти уверена, что Нелька знала об этом дефекте своей отнюдь не новой вещи и промолчала специально. Но теперь уже было все равно… Она не вошла даже в пятерку призеров и с утешительным призом, большой плюшевой собакой, отправилась восвояси. В вагоне метро давилась от ярости слезами и думала лишь об одном: «Я не хочу быть бедной, я не могу быть бедной! Если бы не убожество моих нарядов, я бы почти наверняка выиграла. А теперь все, все потеряно…»

Естественно, что благостные рассуждения отца, никогда не умевшего достойно обеспечить собственную семью, о «лошадках на выгоне» вывели ее из себя. Вот тогда она и швырнула на пол тарелку с картофельным пюре…

Доктор Норвик смущенно прокашлялся, Оксана незаметно выдохнула и разжала кулаки.

— М-м-м, Оксана, я, по всей видимости, должен просить у вас извинения за то, что невольно причинил боль, — он еще больше наморщил вспотевший лоб. — Но, клянусь, я не хотел вас расстраивать… Мне почему-то показалось, что вам будет важно узнать, что сейчас ваша дочь, несомненно, осталась бы жива…

— Все нормально, извинения излишни, — прошептала она и вышла из-за стола. Сейчас ей было абсолютно наплевать на английский этикет, на джемпер, слегка задравшийся на спине, на озабоченный взгляд Тома. Просто у нее больше не было сил слышать про Москву, про полуторагодовалых малюток и недоношенных младенцев, про гениального доктора Денисову Анну Васильевну (или как там ее?). Оксана с опущенной головой поднялась по винтовой лестнице в свою спальню и упала на кровать. Узкая юбка перекрутилась вокруг колен, и в другой момент она бы обязательно расправила ее, ведь красивой надо быть не только для окружающих, но и наедине с собой, но сейчас ей не хотелось даже шевелиться. «За что все ненавидят меня? — думала она, глядя на свое отражение в зеркале. — Почему им нравится делать меня несчастной и мучить? Почему им приятно, как павловскую собаку лампочкой, дразнить меня разговорами о ребенке? Разве я настолько виновата?» Сквозь непонятное и неконкретное «они» проступали лица Тома и Джеймса Норвика, чопорная физиономия врачихи в Центре репродукции, слащавая улыбка соседки, гуляющей с колясочкой. И только когда этот невыразительный хоровод затмило лицо мужчины с прямым, слегка длинноватым носом, черными волосами и синими, чуть более темными, чем у нее самой, глазами, Оксане удалось уснуть…

Неожиданно приближающиеся к двери шаги Тома она вдруг услышала так ясно, словно и не спала совсем. Услышала, удивилась и даже немного испугалась. Муж для занятий любовью всегда выбирал совершенно конкретное время — самое начало ночи, когда они только-только успевали разойтись по своим спальням. Она обычно еще стояла в бюстгальтере и плавочках, намереваясь переодеться в пижамку или ночную сорочку, когда раздавался деликатный стук в дверь, и на пороге появлялся несколько смущенный Томас. Как он умудрился в свои сорок лет сохранить стеснение, присущее юнцу, Оксана понять не могла, да в общем-то и не стремилась. И только каждый раз, когда муж, придавив ее к кровати, традиционно раздвигал своими круглыми и тяжелыми коленями ее ноги, думала: правда или нет то, что он рассказал ей во время их второй или третьей, еще довольно яркой и немножечко сумасшедшей близости? Тогда Том ляпнул, что как-то в Париже воспользовался услугами проститутки. Ляпнул и тут же покраснел. Наверное, он тут же вообразил, что Оксана начнет просчитывать ассоциации, возникшие у него в голове: постель — женщина — шлюха. Но она лишь рассмеялась звонко и безудержно и, обняв его за шею, притянула к себе… И вот теперь два раза в неделю она регулярно размышляла над одной «проблемой»: «Интересно, а с французской проституткой тоже было так? И она его ничему не научила? Только — колени вместе, колени врозь, и поехали?»

Эти его тихие, пингвиньи шаги за дверью были необычными и даже немного пугающими. Необычными потому, что степенный и благовоспитанный Том Клертон никогда бы не позволил себе разбудить жену только для того, чтобы заняться плотскими утехами. А пугающими… Оксана осторожно, чтобы не скрипнуть пружинами матраца, перевернулась на другой бок и плотнее сомкнула веки. Ей была и страшна и неприятна одна мысль о том, что мужчина сейчас будет касаться ее тела языком, руками, приникать широкой грудью, животом, тыкаться между ног возбужденной, горячей плотью. Сейчас, когда ей плохо и грустно, когда ее так обидели и расстроили, бестактно напомнив о той девочке! Ей просто не хотелось испытывать удовольствие, ну не хотелось — и все! Спокойный полумрак спальни и горькая радость одиночества — вот ее удел… А когда он уйдет, надо будет снять юбку, джемпер и колготки, не спать же в самом деле как бродяга на вокзале?

Дверь отворилась, почти не скрипнув. Оксана, старательно притворяясь спящей, слышала, как Том подошел к ее кровати, как присел на краешек, как склонился над ней. Она почувствовала на своей шее его горячее, несколько сбившееся дыхание и нервно сглотнула, впрочем, тут же выдав это за ночное и немного детское причмокивание губами. Наверное, он улыбнулся. Во всяком случае, Оксана молилась об этом. Ведь тогда умилившийся и растроганный Клертон наверняка уйдет. И он действительно встал с кровати. Но зато следующий звук не оставил сомнения в его дальнейших намерениях: с мягким вздохом соскользнул на пол небрежно брошенный на пуфик его шелковый домашний халат.

И все же Оксана упорно притворялась спящей. Том пристроился рядом и погладил дрожащей ладонью ее плечо и поцеловал ее спину. Задрав джемпер, вытащил из-под юбки шелковую комбинашку. Дальше изображать глубокий сон было уже глупо, и она, выбрав момент, когда мимо окна, громко хлопая крыльями, пролетела какая-то ночная птица, сделала вид, что проснулась.

— Ты здесь? — удивленно спросила она. — А который час? Почему я так одета?

— Ты, наверное, уснула, после того как убежала от нас с Джеймсом.

— А Джеймс, он что, ушел?

— Давно. Но не будем сейчас говорить о нем…

Том, с необычным для него волнением, одной рукой продолжал стягивать с ее бедер узкую трикотажную юбку, другой в это время поглаживая шею и грудь. Его сильные пальцы забирались под круглый, мягкий ворот джемпера, сбрасывали с плеч бретельки комбинашки и гладили, гладили нежную кожу груди и ямочку между ключицами. Оксана, прикрыв глаза, подумала о том, что муж ее при всей внешней деликатности настоящим чувством такта, увы, не отличается. Что ж, такова ее участь — быть прекрасной, немного грустной и непонятой, а значит, и сейчас следует просто покориться обстоятельствам. Она слегка приподняла бедра, позволяя Тому стащить юбку, едва слышно вздохнула и, отстранив его рукой, встала с кровати, чтобы снять покрывало и разложить подушки.

И тут произошло неожиданное. Том, спокойный, респектабельный Том, неуклюже упал на колени и принялся целовать ее ноги, тиская скомканные вместе подол комбинашки и край джемпера. Его губы от узких ступней с выступающими прожилочками поднялись к коленям, а потом медленно и в то же время ненасытно-жадно поползли вверх, отрываясь от внутренней стороны одного бедра только для того, чтобы приникнуть ко второму. Он так резко рванул вниз ее трусики, что Оксане на секунду даже стало больно. Но в следующий момент ощущение боли сменилось изумлением и растерянностью. Там, внизу, ей стало вдруг щекотно и горячо от его дыхания, а потом глубокая, томительная волна прокатилась внизу живота, и она почувствовала знакомое и уже подзабытое, острое напряжение мышц. Судорожно задрожали колени, сжав с двух сторон плечи Тома, и тут же неотвратимо ослабели. Наверное, муж хотел ее поддержать, потому что на секунду разжал руки и выпустил ее скомканную одежду. Естественно, кружевная комбинашка опустилась ему прямо на голову. Но Оксане мучительно не хотелось сейчас видеть его смешным и нелепым. Уже задыхаясь, но все еще не придя в себя от изумления, она даже обрадовалась, когда Том, резко сорвав с нее комбинашку, негромко выругался. Она могла бы поклясться — выругался! А потом он, поддерживая за талию, опустил ее на оставшуюся застеленной кровать, на шелковое темно-зеленое покрывало. Продолжая дышать горячо и прерывисто, он проник языком еще глубже, в самые сокровенные уголки. Оксана, запрокинув голову и перебирая дрожащими влажными пальцами его волосы, напряженно всматривалась в потолок, а сомкнула веки, только когда уже невозможно стало держать их распахнутыми. В этот момент напряжение отпустило ее, внутри что-то взорвалось тягучими, судорожными толчками, и сердце бешено заколотилось под самой ключицей…

Том спал, уткнувшись лицом в ее плечо. Утреннее нежное солнце желтыми бликами отражалось в его залысинах. Оксана осторожно, старясь не разбудить мужа, выползла из-под одеяла. Легкая пена тумана еще белела у самой травы, но кроны деревьев уже вовсю зеленели на фоне необыкновенно голубого неба. Она подошла к окну, привычно взглянула на аккуратно подстриженную лужайку перед домом и негромко вздохнула. По идее Том должен был бы проснуться, и (как это вечно показывают в мелодрамах? опершись на локоть?) да, именно, опершись на локоть, посмотреть на нее влюбленными глазами. Но он по-прежнему мирно посапывал, а темные волоски, торчащие из его ноздрей, слегка шевелились.

Оксана накинула пеньюар и, устроившись перед туалетным столиком, принялась легкими мазками наносить на лицо нежно пахнущий персиковый крем. Она успела подкрасить глаза и расчесать свои светлые, густые, непривычно коротко подстриженные волосы, а муж так и не проснулся. Короткое очарование странной ночи с каждой секундой все больше рассеивалось, и ей уже не хотелось видеть в нем страстного любовника и настоящего мужчину. В ее спальне зачем-то до утра остался неуклюжий «пингвин» Клертон…

Оксана уже готовила на кухне завтрак, когда Том, гладко выбритый и безукоризненно одетый, стуча по лестнице жесткими подошвами своих черных ботинок, слетел со второго этажа.

— Милая, я есть не буду, не успеваю. — Он походя чмокнул ее в щеку. И в этом небрежном поцелуе, да еще, пожалуй, в давно забытом огоньке, блеснувшем в его глазах, ей почудился пронзительный отзвук прошедшей ночи. Но лишь почудился и окончательно растаял в воздухе, как тихий звон серебряного колокольчика.

— Но как же… — Оксана кивком головы указала на готовые сандвичи.

— Ничего, я поем в перерыве, а ты позавтракай без меня.

Клертон выскочил из дома без плаща и зонта и чуть ли не заячьими прыжками, совсем несвойственными «пингвину», побежал к гаражу. Через пару минут черный «Мерседес» выехал из ворот особняка. Оксана пожала плечами, завернула сандвичи в полиэтиленовую пленку и переложила их в холодильник. Есть совершенно не хотелось. Завтрак она готовила исключительно для мужа, а он, как заполошный, умчался, забыв даже взять зонт.

«А ведь сегодня наверняка пойдет дождь!» — подумала она, посмотрев на небо, так недолго остававшееся безукоризненно голубым. Оксана вышла в прихожую. Черный зонт Клертона с длинной деревянной ручкой висел, как обычно, на крючке. И тут она увидела, что на тумбочке лежит незнакомая коричневая кожаная папка. Она никогда ее раньше не видела и была почти уверена, что Том привез ее с работы и в спешке забыл.

«Ну, что ж, придется звонить, а потом скорее всего ехать к нему в офис», — подумала Оксана и взяла папку с тумбочки. Она уже собралась вернуться на кухню, когда неожиданная мысль промелькнула у нее в голове: «А что если это папка доктора Норвика?.. Тогда из дома уезжать не следует, он может вернуться за ней в любой момент. Возвращение Джеймса было бы неприятно. В любой другой ситуации она, мило улыбнувшись, отдала бы ему забытые бумаги прямо на пороге, пригласила бы выпить чаю, а если бы он отказался, не стала слишком настаивать. Но после вчерашнего… Придется как-то объяснить свое вчерашнее поведение и тем самым поставить бедного Норвика в еще более неловкое положение. Он ведь и так наверняка себе места не находит. Сказка про внезапную и острую головную боль никого не обманет и только усугубит ситуацию…

Желая убедиться в том, что бумаги все-таки принадлежат мужу, Оксана расстегнула позолоченную защелку и раскрыла папку. Она была набита документами, напечатанными на принтере, и газетными вырезками. Но уже через секунду Оксану совершенно перестала волновать проблема, кому принадлежит папка. Она пристально вглядывалась в самый первый газетный листок. Русский газетный листок… Примерно половину страницы занимала фотография молодой улыбающейся женщины, а подпись внизу гласила: «Врач-педиатр московской частной клиники «Мама и кроха» Алла Викторовна Денисова»… Алла, ну, конечно, Алла! Как же она могла забыть ее имя! Андрей, знакомя их в том кафе, тогда еще так смешно сказал:

— Ксюха, познакомься, это Алка.

Женщина улыбнулась как-то не очень весело и заметила:

— «Алка» от слова «алкоголик»… Помнишь, наверное, Андрюшенька, как мы чуть ли не всем курсом обмывали в общаге удачную сдачу госэкзаменов? — И, уже обращаясь к ней, добавила: — Он тогда повел себя как настоящий джентльмен. Таскал меня, пьяную, по всем этажам, пока не нашел свободную кровать, где я могла бы выспаться. С тех пор только так и зовет: не Алла, не Аллочка, а Алка…

Она выглядела довольно симпатичной и немного грустной. Оксана подумала тогда, что эта женщина наверняка влюблена в ее Андрея. Иначе с чего бы ей смотреть на нее так странно? И еще более странно она смотрела на нее потом, в клинике. Привел же Господь лечь именно туда, где работала эта женщина! И ведь именно она тогда завела тот странный разговор, что теоретически ребенок может остаться жить… И как она проходила потом мимо ее палаты: быстро, дробно стуча каблуками, словно боясь столкнуться и посмотреть ей, Оксане, в глаза!.. Полтора года спасенной девочке, от которой отказались родители. Якобы отказались!

Оксана, все еще сжимая в руках папку, опустилась на пол прямо в прихожей. Она не знала, из чего, из какой крохотной надежды выросла ее уверенность, но тем не менее…

«Моя дочь жива!» — произнесла она по-русски и, уронив лицо в ладони, заплакала.

Когда-то в детстве у нее была юла с блестящими красными и зелеными полосками. Но запускать ее особенно было негде: стол обычно был завален папиными бумагами или на нем стояла мамина швейная машинка, а на полу… Деревянный, зашпаклеванный, но все же со щелями — для юлы он совершенно не годился. «Докрутившись» до очередной впадины между досками, она обычно резко спотыкалась, словно подвернув свою единственную коротенькую ножку, и неуклюже заваливалась на бок. Оксана охладела к юле и довольно скоро забросила ее в «темную комнату» и вдруг, ни с того ни с сего, вспомнила о ней сейчас, глядя сквозь лобовое стекло на вращающиеся колеса «Мерседеса». Утреннее шоссе казалось идеально гладким, словно вылизано языком, и автомобиль Клертона мягко катил по нему с тупой целеустремленностью юлы, которой ничто не мешает.

— Мы не опоздаем? — спросила Оксана только для того, чтобы хоть что-нибудь спросить. Но методичный и основательный Том тут же перевел взгляд на циферблат наручных швейцарских часов в золотом корпусе.

— Нет, регистрация на твой рейс начинается через сорок три минуты, а мы прибудем в аэропорт уже через полчаса.

— Прибудем… Прямо как правительственная делегация! Откуда ты только выкапываешь эти дурацкие чиновничьи выражения? — Она нахмурила свои темные брови ровно настолько, насколько это было безвредно для кожи лица. Лишнее напряжение мышц лба — и возле переносицы залягут сухие и тонкие мимические морщинки. Потом, конечно, можно прибегнуть к специальному массажу, лифтингу, вшиванию «золотых нитей» и еще черт знает каким процедурам, но не лучше ли просто поберечься? Оксана привыкла не то чтобы прислушиваться к негромким сигналам, которые посылал ей собственный организм, она твердо и безошибочно знала, насколько близко можно свести брови, как широко улыбнуться и с какой интенсивностью игриво прищурить глаза, чтобы на свежей золотистой коже не проявилась невесомая паутинка ранней старости. Вот и сейчас она нахмурилась только для того, чтобы добиться хоть какой-нибудь реакции со стороны Тома. Она была просто уверена, что он заметил, как потемнели ее вызывающе-синие глаза, как нервно затрепетали длинные ресницы, слегка утяжеленные бархатной тушью. Заметил, но тем не менее никак не отреагировал. Ее снова охватила неудержимая, клокочущая ярость.

«Флегма, скучная амебоподобная флегма, несчастный пингвин!» — выругалась она про себя, а вслух довольно спокойно произнесла:

— Тебя совсем не волнует то, о чем я говорю? То, о чем я спрашиваю, да?

Том слегка улыбнулся уголками губ. Ее всегда раздражала самоуверенность Клертона, считающего, что ему идет улыбка голливудского супермена. Уж оставался бы просто обычным преуспевающим бизнес-пингвином, достаточно верным, добрым и любящим для того, чтобы ему тоже отвечали привязанностью и лаской. Так нет же! Хоть в мелочах, но пытается изображать из себя сильного мужчину!

— Ты слышишь, что я говорю?

— Да, слышу, — весело откликнулся Том. — Но, дорогая, твой вопрос о том, где я выкапываю эти выражения, я просто посчитал риторическим. Какой ответ ты хотела бы услышать?.. Я выкапываю эти выражения в беседах с сотрудниками моей фирмы? Я выкапываю эти выражения в телевизионных выпусках новостей? Или, может быть, в детских воспоминаниях?

— Все, хватит! — сорвалась на крик Оксана, с непонятной ненавистью глядя на круглые, жирные плечи мужа, упрятанные под белой шелковой рубашкой и светло-бежевым льняным пиджаком. — Хватит! Не нужно было, чтобы ты меня провожал…

Первый приступ тихого раздражения она почувствовала еще вчера вечером, когда сообщила Тому о своем желании слетать в Москву навестить родителей. Слишком уж легко, слишком быстро он согласился. Нет, ей, конечно, и нужен был именно такой ответ: «Да, дорогая… Пожалуйста, дорогая… Когда тебе угодно, дорогая». Но что-то в душе мгновенно взбунтовалось против этой его телячьей покорности. Оксана была далека от мысли о том, что у Клертона может быть подруга, любовница, и, отпуская ее в Россию, он рассчитывает расслабиться в объятиях другой женщины. Наоборот, она и сейчас пребывала в твердой уверенности, что Том будет скучать и тосковать без нее. Но почему он так бессловесно, так смиренно принимает и предстоящую разлуку, и довольно нелепый повод — ни с того ни с сего ей приспичило увидеть маму. Ведь не может же этот совсем неглупый человек вообще ничего не замечать!

— Нам теперь придется отменить запланированную поездку в Италию? — спросила она тогда с последней надеждой на то, что в его водянистых глазках промелькнет хотя бы тень обиды.

— Ничего особенного, — отозвался Том, отправляя в рот вилку с куском ростбифа. — Тебе, наверное, в самом деле лучше слетать в Москву. Отдохнешь, сменишь обстановку…

Оксана с тоскливой обреченностью поняла, что вот так же спокойно он воспримет известие о том, что она привезла удочеренную (якобы удочеренную!) девочку из русского детдома, так же чинно и невозмутимо будет прогуливать малышку по Гайд-парку и набережной Темзы и безмятежно смотреть на мир своими бесцветными глазками наивного обманутого мужа… Она знала, что Клертон не хотел чужого ребенка. Точнее, он согласился бы на чужого, но чужого и для него, и для нее. Он не желал в своем доме живого напоминания о русском Андрее, которого видел всего один раз… «Но тебе все равно не удастся избежать этого!» — подумала Оксана со странной смесью злорадства и стыда. От внезапно накатившей горячей и душной волны стыда ей стало плохо. Так плохо, что захотелось закричать, заплакать, изо всех сил хлопнуть по столу ладошкой. Том, бедный, некрасивый, безобидный Том!.. Он будет и дальше так же преданно смотреть на нее своими маленькими глазками с куцыми ресницами, искренне радоваться тому, что у нее, что у них теперь есть дочь. И даже если девочка окажется слишком откровенно похожей на нее или на Андрея и Клертон обо всем догадается, то никогда не подаст виду, что все понял. Никогда, до конца жизни, не скажет ей ничего обидного и грубого…

Оксана сама не знала, на чем зиждется ее уверенность в том, что спасенная девочка — именно ее дочь. Она просто чувствовала это сердцем, душой, пресловутым биополем матери. Она знала, что это ее девочка, и еще знала, что Клертону все-таки придется с этим жить.

— Да, кстати, кожаную папку в прихожей ты забыл или мистер Норвик? — как можно равнодушнее спросила Оксана напоследок, уже поднимаясь из-за стола.

— Какую папку? — округлил глаза Том. — Я ничего не забывал. А что за папка?

— Коричневая, с позолоченной застежкой.

— Коричневая, с позолоченной застежкой? — Он словно попробовал слова на вкус, продолжая монотонно постукивать вилкой о край фарфоровой тарелки. — Нет, у меня такой не было. Скорее всего это Джеймс… А ты в нее не заглядывала?

— У меня нет привычки рыться в чужих вещах, — нервно бросила Оксана, уже переполняясь тяжелым, гнетущим чувством вины под мелкой рябью бессмысленного раздражения…

…Небо тоже словно бы подернулось рябью. По его равнодушной глади, похожей на отраженное море, поползли неровные маленькие обрывки серых туч. «И опять этот проклятущий дождь, — с привычной тоской подумала она. — Только бы самолет не отменили. Дождь, дождь, дождь и лондонский туман… Изо дня в день одно и то же». Ей вдруг вспомнилась песенка, которую они всем классом разучивали когда-то на уроке сольфеджио: «Спой мне песню, как синица тихо за морем жила, спой мне песню, как девица за водой по утру шла…» Они тогда назло скучной учительнице обязательно переставляли «синицу» и «девицу», находя это чрезвычайно смешным. «Девица»-то ладно — ну, жила себе тихо и жила, а вот синица с коромыслом и ведрами — это действительно «вершина юмора»! Сейчас Оксана, как когда-то в детстве, была уверена: тихо живущая за морем одинокая девица — это на самом деле не смешно…

«Мерседес» вписался в крутой поворот достаточно аккуратно, но большой чемодан из мягкой кожи все-таки с недовольным шуршанием прополз пару сантиметров по заднему сиденью. Том быстро обернулся на шорох и, с явным облегчением убедившись, что ничего особенного не произошло и «драгоценный» чемодан не свалился в проход, устремил на Оксану виноватый взгляд своих бесцветных глаз. «Но ведь тебе же не нравится эта моя «глупая русская привычка» тащить за собой сумки в салон автомобиля? Не нравится ведь? И ты знаешь, что теперь я поступаю так, когда хочу тебя позлить?» — мысленно обратилась она к мужу, медленно переводя пристальный взгляд с его выпуклого лба на круглый безвольный подбородок. Подбородок слегка дрогнул, Клертон снова улыбнулся.

— Надеюсь, ты не везешь с собой ничего бьющегося и хрупкого? — спросил он все так же доброжелательно. — А то еще пара таких поворотов, и я могу провиниться.

— Кроме своих личных вещей, я везу шерстяной костюм-тройку для отца и набор хорошей лечебной косметики для мамы. Таможенную декларацию мне предъявить сейчас или подождем до аэропорта?

— Ну зачем ты так? — Том покачал крупной некрасивой головой и поморщился. — Ты просто расстроена, радость моя. Наверное, чувствуешь себя виноватой из-за дурацкой поездки в Италию и поэтому нервничаешь, да?.. Не стоит даже думать об этом! Мы прекрасно отдохнем в другой раз. Понимаешь, желание увидеть маму — это совсем не глупость и не каприз. Ты — хорошая, любящая дочь и… В общем, езжай, отдыхай и не думай ни о чем неприятном!.. Погуляешь по Москве, встретишься с друзьями, может быть, зайдешь в тот, наш ресторан. — Он изобразил на своем одутловатом лице подобие романтической, светлой полуулыбки. — Я в этот раз хотел там поужинать, но хозяева затеяли то ли профилактику, то ли перестановку мебели, в общем, заказы по телефону не принимали, а только извинялись и просили заглядывать через недельку…

— А почему ты так уверен, что я буду ходить по подругам и ресторанам, а не по любовникам? — вдруг поинтересовалась Оксана. Том то ли вздохнул, то ли крякнул, то ли просто шумно выпустил из волосатых ноздрей воздух, как внезапно проткнутый воздушный шарик. Она не почувствовала ни раскаяния, ни жалости, только тревогу, пронизанную раскаленными нитями отчаяния. Наверное, бойцовый кролик не знает, что такое жалость, один только страх мечется перед его круглыми глазками. Последние сутки Оксана почему-то ощущала себя маленьким и одиноким бойцовым кроликом. О том, что такие кролики бывают, она прочитала в детстве, кажется, у Сетон-Томпсона или у Бианки, но вот как они сражаются, толком не поняла. Представлялось почему-то только бессмысленное и жалкое подергивание передних лапок да глупые удары в бессильной, слепой ярости, порожденной страхом, наносимые куда попало… Она нападала на Клертона, потому что чувствовала себя виноватой, а значит, страстно хотела, чтобы он тоже ответил резкостью, грубостью, вывалился наконец из своей идеальной, безукоризненной скорлупы. Тогда обманывать его было бы не так стыдно.

— Прости, со мной в последнее время невесть что творится, — Оксана скользнула вздрагивающей ладонью ото лба к подбородку, с облегчением чувствуя, как пропадает призрак ушастого испуганного зверька, нелепо размахивающего лапками. — Прости, ладно?

— Конечно, о чем говорить? — вяло отозвался Клертон. Видимо, последняя фраза о любовнике больно его ужалила, а может быть, напомнила далеко не о самом приятном. Оксана внимательно разглядела ладонь: следов губной помады было не видно, значит, консультант в отделе косметики не обманул — помада действительно качественная. Потом она достала из сумочки пудреницу и начала приводить в порядок лицо, легонько проводя пуховкой по щекам, покрасневшим от волнения. Клертон молчал, внимательно наблюдая за дорогой: они уже подъезжали к аэропорту, и поток машин значительно увеличился.

— Том, скажи, — произнесла вдруг она, делая перед зеркалом губы буковкой «о» и проверяя, сохранилась ли помада в уголках рта, — ты так спокойно переносишь мои истерические припадки потому, что обладаешь выдержкой, или потому, что тебе все равно?

Был ли это последний никчемный взмах лапки бойцового кролика или же обычное женское желание услышать ответ: «Я просто люблю тебя, дорогая» — Оксана толком и сама не знала.

Клертон, видимо, опять счел вопрос риторическим и предпочел отмолчаться.

— Нет, ты скажи: тебе все равно, что я думаю, все равно, как я к тебе отношусь, да?

— Я и так это знаю, — с пугающим спокойствием отозвался Том и грустно улыбнулся…

Они обменялись еще парой невыразительных фраз уже в аэропорту, перед выходом на посадку. Потом Клертон ткнулся в ее холодную узкую кисть своими мягкими влажными губами, но как-то дежурно, без энтузиазма. И только когда Оксана уже подхватила легкий чемодан с гладкой, удобно ложащейся в ладонь ручкой, Том быстро и как-то смущенно прикоснулся к ее спине между лопаток с обычной «пингвиньей» нежностью. Впрочем, она довольно быстро забыла о его грустных глазах и, устроившись возле иллюминатора, наполовину прикрытого зеленой шторкой, с бокалом легкого виноградного вина, принялась размышлять о том, на кого похожа ее дочь — на нее или все-таки на Андрея…

Отца Оксана увидела сразу, еще сквозь стеклянную перегородку, отделяющую зал досмотра Шереметьева-2 от зала ожидания. Почти в одно время с их самолетом приземлился рейс из Пекина, и теперь выход и прилегающие к нему стеклянные панели, как мухи, облепили встречающие китайцы. Благо, что роста в папе было почти метр девяносто и он уверенно возвышался над ними. Заметив отца, Оксана заторопилась и едва не упала, скользнув высокой шпилькой по гладкому полу. Худой англичанин в очках с тонкой металлической оправой, шедший чуть позади, успел подхватить ее под локоть и взял из рук чемодан. При этом улыбнулся, как улыбается человек, узнавший, что за особые заслуги его наградили премией, в два раза большей, чем ожидалось. И это было привычно, как удивленные и восхищенные взгляды толкущихся у выхода китайцев, сквозь которых она продиралась навстречу отцу, как тихое перешептывание явно по ее адресу двух русских амбалов в расписных ярких теннисках. Впрочем, все это Оксана отметила мимоходом, не придав особого значения. Папа, милый, хороший папа уже пытался дотянуться до ее плеча и вытащить из толпы! Мгновенно забытый и теперь уже ненужный англичанин растерянно потоптался возле нее, потом отдал чемодан отцу и скрылся.

— Папка, как я соскучилась! — Оксана обвила его шею прохладными руками, а про себя грустно отметила, что пахнет от отца какой-то отвратительной, дешевой туалетной водой. Конечно же, надо было об этом вовремя подумать и привезти из Лондона что-нибудь стоящее. Отец, взяв ее за плечи, на секунду отстранился.

— Н-да, вы стали еще красивее, миссис Клертон, — с восхищением произнес он. — Теперь тебя по улицам, наверное, только под усиленной охраной возить можно?

— Да брось, папка, я ничуть не изменилась. Впрочем, так же, как и ты…

— Ты, наверное, ожидала, что за эти полтора года мы с матерью превратимся в дряхлых старичков? Ничего подобного! Маму сегодня увидишь — закачаешься. Уж как она к твоему приезду готовилась! За полдня после твоего звонка успела и на рынок сбегать, и по магазинам, и в парикмахерскую, да еще и стол обалденный приготовить. Кстати, пойдем уже, наверное? Что здесь стоять?

— Пойдем, — согласилась Оксана. В своей оливковой шелковой блузе и узкой юбке до середины колена, открывающей великолепные ноги со стройными икрами и узкими щиколотками, она уже начала замерзать в просторном и прохладном, как аквариум, здании Шереметьева-2. Впрочем, как только они вышли на улицу и стеклянные створки дверей мягко сошлись за ними, Оксана сразу же пожалела о том, что не надела простую хлопчатобумажную блузку и какой-нибудь жакет, который теперь можно было бы снять. Жара в Москве стояла невыносимая. Под бетонной крышей над автостоянкой было еще прохладно, но дальше… И асфальт, и крыши автомобилей, казалось, медленно плавились под немилосердным солнцем. Пассажиры маршрутки с крупной надписью «Автолайн» стояли вместе со своими баулами и сумками возле открытой дверцы и тоскливо наблюдали за шофером, курившим неподалеку. Оксану чуть не стошнило, когда она представила, что должен ощущать человек, в такой зной вдыхающий удушливый табачный дым. Видимо, лицо ее в этот момент приняло слишком недовольное или даже брезгливое выражение, потому что отец тут же заторопился:

— Знаешь, Оксанка, наверное, мы не поедем на общественном транспорте, а возьмем такси.

— Давай, — согласилась она, хотя и не видела особой разницы между маршруткой и не снабженным приличным кондиционером «жигуленком». Отец направился к томившемуся поблизости «БМВ». Водитель высунул голову в окно, выслушал его и развел руками: дескать, нет, извини, занят… Следующей стояла новенькая «девятка» фиолетового цвета, словно штемпельная подушечка. Ее владелец странным образом сидел с наглухо закрытыми стеклами и, похоже, дремал. Отец деликатно постучал пальцами по стеклу. Водитель оживился. О чем они беседовали, Оксана не слышала, но наверняка оперативно договорились. Вскорости папа радостно замахал ей рукой. Она, отлепив от расплавленного асфальта уже начавшие проваливаться вглубь шпильки, направилась к машине и вдруг заметила, что хозяин «штемпельной» «девятки» еще что-то сказал отцу. На лицо того мгновенно набежала тень, щека нервно дернулась, он снова наклонился к окну, и тут уж Оксана услышала, как он тихо и смущенно произносит:

— А подешевле никак нельзя?

Ей вдруг стало ужасно жаль отца, оказавшегося в неловком положении: с одной стороны, он с его зарплатой инженера, видимо, не может позволить себе выбросить такую сумму, с другой — ему страшно неудобно перед дочерью. Плюнуть и отказаться от машины тоже немыслимо. Вся ее ярость и злость, которая последние сутки мелкими каплями яда изливалась на Тома, мгновенно подкатила к горлу и готова была уже выплеснуться на чересчур наглого «водилу».

— Итак, сколько же мы хотим? — поинтересовалась она, подойдя к машине.

— Триста тысяч, — равнодушно и как-то даже весело изрек хозяин «девятки». — Можете, конечно, за пять пятьсот в «автолайновском» гробике доехать до «Речного». Никто вас не неволит, но дешевле не найдете.

И тут он удосужился повернуться к ней. Оксана с тихим злорадством представила, как он натыкается взглядом сначала на ее стройное бедро, туго обтянутое белой юбкой, как поднимает глаза к умопомрачительно тонкой талии, потом к груди, обрисованной мягким шелком оливковой блузки… Когда их взгляды скрестились, она была уже почти спокойна. Рот у «водилы» приоткрылся, маленькие выпуклые глазки под жиденькими бровями сверкнули даже не масляно, а просто удивленно. Он увидел ее лицо… Оксана уже привыкла к подобной реакции, знала, что редко кто рассматривает в ней банальную, роскошную самку. Для этого она была слишком необычна и слишком красива.

— Ну так что, едем, папа? — губы Оксаны медленно сложились в улыбку. — Или найдем себе что-нибудь поприличнее?

— Девушка, ну, для такой красавицы, как вы, я готов сделать исключение!.. Эх, а поехали вообще бесплатно! — «Водила» молодецки махнул рукой, чтобы, видимо, разрядить обстановку. Оксана в ответ только усмехнулась. Она была почти уверена, что, увидев ее, он повезет и бесплатно, и с ветерком, и с музыкой, и сам еще приплатит, лишь бы только посидеть с ней полчасика в одной машине. Нет, попадаются, конечно, типы, которые и собственную мать задарма не повезут, но этот жидковолосый, пучеглазый, пузатенький, видимо, никогда не был избалован вниманием красивых женщин и всю жизнь мечтал о такой, как она, до слюней, до жалобного скулежа…

— Нет, мы не можем принять от вас такую жертву. — Оксана развернулась, взяла отца под руку и зашагала прочь. От близости папиного локтя стало еще жарче, но ей необходимо было сейчас чувствовать его прикосновение… Господи, что такое были для нее эти жалкие триста тысяч? Можно было швырнуть их этому шоферюге, достав из своей сумочки, но как сделать это после отцовского сконфуженного вопроса: «А подешевле нельзя?» Можно было тихонько сунуть деньги папе в карман. И тем унизить еще больше?.. До родной улицы Рогова они добрались на старом «москвичонке» с прелестным дедушкой за рулем, который страшно стеснялся попросить сорок тысяч. У подъезда отец, поблагодарив, вручил ему «стольник», чем привел старичка одновременно в восторг и смущение.

За год с небольшим ничего здесь не изменилось. Те же клены и липы возле подъездов, тот же тщательно выметенный добросовестной дворничихой асфальт, тот же маленький зеленый домик телефонного узла по пути в булочную, те же старички и старушки, чинно здоровающиеся друг с другом. Почти все дома поблизости принадлежали когда-то Институту Курчатова, и люди в основном здесь жили интеллигентные. Правда, на лето многие разъезжались по дачам и сдавали квартиры, но даже приезжие на улице Рогова селились почему-то на редкость приличные, прекрасно вписывающиеся в неспешный ритм жизни. У местных старушек даже было заведено делиться впечатлениями о постояльцах, снимающих комнаты, причем беззлобно, словно речь шла об их детях или внуках. Оксана прекрасно помнила, как переживала соседка сверху, Мария Григорьевна, когда ее жилец армянин Алик заработал себе радикулит и на целую неделю оказался прикованным к постели. Наверняка сейчас она вместе с мамой ждала ее появления.

Дверь квартиры открылась еще до того, как успели сомкнуться створки лифта. Мама, споткнувшись о кожаный чемодан и ойкнув то ли от неожиданности, то ли от радости, кинулась Оксане на шею. Сегодня на ней был тот самый голубой костюм с мелкими белыми тюльпанами, который в свой последний визит в Москву привез ей в подарок Клертон. Оксана с удовольствием отметила, что сидят и юбка, и жакет хорошо, значит, с размером она не ошиблась. И супермодный, фигурный вырез спереди тоже маме идет. Вот только эти ужасные складочки на груди… Наверняка под тысячедолларовый костюм мама надела лифчик еще из советских запасов.

— Ну, Люда, Люда! Мы в квартиру-то, наконец, войдем сегодня или нет? — Отец решил взять ситуацию под контроль. Мать всхлипнула и пятясь отошла в коридор, пропуская в дом дочь и мужа. Оксана скинула туфли и разгоряченными ступнями с наслаждением ступила на холодный линолеум.

— Тапочки надень, — произнесла мама уже таким тоном, словно дочка только что вернулась из школы. Все рассмеялись…

Из кухни тянуло знаменитой маминой запеченной рыбой и еще какими-то вкусностями. Отец был приговорен к внеочередному наряду у плиты в качестве помощника главного повара, а Оксану, не взирая на ее возражения, отправили в большую комнату. Она бросила чемодан на диван, укрытый китайским пледом с огромными цветами, и сама уселась рядом. Надо было достать подарки, но шевелиться не хотелось. Высокие клены частично закрывали своими ветвями окна, но даже проникающие сквозь просвет между листьями солнечные лучи раскаляли комнату до кондиции сауны. Из Дома культуры через дорогу доносилась музыка, видимо, записанная на некачественной аппаратуре. «Наверное, готовятся к дискотеке», — подумала Оксана. Перед самым ее отъездом проводились ежесубботние танцы для шестнадцатилетних, возможно, проводятся и до сих пор. Сама она на этой дискотеке не была ни разу, предпочитая общаться со своими друзьями из иняза и ходить в более приличные заведения. Правда, с любопытством иногда наблюдала с балкона за разбредающимися парочками. Симпатичные мальчики попадались крайне редко, а потом появился Андрей: какие уж тут наблюдения?

Оксана поднялась с дивана и подошла к окну. Мельком глянула на подзеркальник. Среди маминых коробочек с кремами и флакончиков с парфюмерией папина туалетная вода «Черный дракон» — из разряда тех, что продаются в любом киоске в переходах метро и пахнут откровенно дешево… «Я вырвалась из всего этого одна», — подумала она печально.

Рыба действительно оказалась великолепной, как, впрочем, и салаты, и домашнее яблочное вино. Мама просто светилась от радости. Оксане было хорошо и спокойно. Она еще сама толком не решила, расскажет ли обо всем маме, или сохранит в тайне, и сейчас ей казалось, что она вот так просто приехала в гости, сидит себе на кухне, а не в помпезной столовой, кушает судака с золотистой корочкой, пробует салаты и может не думать о том, сохранится ли помада на губах, или нет. Впрочем, сохранится, конечно же, в универмаге на Пиккадилли дерьмом не торгуют!

— Оксаночка, а врачи что говорят, все по-прежнему? — осторожно осведомилась мать, подавая на стол десерт из клубники и черешни со взбитыми сливками.

— Все по-прежнему, мама.

Людмила Павловна покачала головой, видимо, сожалея о заданном вопросе, который испортил всем праздничное настроение. Отец вздохнул. Оксана отложила мельхиоровую ложечку на край розетки и продолжила довольно бодро:

— Но я не теряю надежды. Во-первых, медицина не стоит на месте, во-вторых, мы с Томом друг друга любим, а это главное…

— Вот именно, — преждевременно подытожил папа.

— И может быть, возьмем малыша из Дома малютки.

— В Англии? Иностранца?

— Ну почему иностранца? Может быть, ребеночек будет из России.

Только произнеся вслух эту фразу, объявив это не себе, а окружающим, Оксана окончательно поверила в реальность происходящего. Только здесь, среди этих пожелтевших стен с выглядевшим чужеродным холодильником «Стинол», она до конца поняла, что где-то неподалеку живет, ходит, может быть, уже разговаривает ее маленькая девочка, наверняка в ужасном приютском платьице. Ей вдруг сразу вспомнились рассказы подруги Таньки, которая после пединститута ушла работать в детдом воспитательницей. Танька рассказывала, что сначала была преисполнена прекрасных идей и светлых идеалов, а потом убедилась, что все детдомовские дети — сволочи и дебилы. «У, дебилы!» — беспрестанно повторяла она, прихлебывая «Алиготе» из высокого стакана. Тогда Оксане было просто неприятно это слышать, неприятно, и все. А сейчас она вдруг представила, что ее маленькую девочку кто-то называет дебилкой… И тут же, словно прочитав ее мысли, мама продолжила разговор:

— Знаешь, Оксаночка, с нашими детдомами, наверное, сложно. Я вот недавно читала в «Лизе», что на нормальных малюток очередь чуть ли не в тысячу человек. Их еще из родильного отделения забирают, а Остаются дети алкоголиков и наркоманов. Они-то, конечно, никому не нужны… Из китаянок, которые на барахолках торгуют, говорят, многие от детей отказываются. У нас Маша из соседнего подъезда недавно родила, так она рассказывала, что за пять дней две такие стервы спокойно ушли из роддома, якобы за вещами для малышек, и не вернулись… Вот…

— Мам, я в курсе, — Оксана нервно отодвинула в сторону вазочку с десертом. — Давай поговорим на какую-нибудь другую тему. Все это слишком серьезно, чтобы вот так обсуждать за обедом.

Из настенных часов вылезла кукушка, глянула на поднос с изображенными на нем танцующими грузинками, испуганно прокуковала и спряталась обратно. Отец посмотрел на свои наручные часы и поднялся из-за стола.

— Отдыхайте, женщины, болтайте, а мне пора. — Он шумно потянулся. — Я ведь с работы только на полдня отпросился.

— Ой, Володя, подожди, а как же наш подарок? — спохватилась мать и быстро исчезла из кухни. Вернулась она с маленьким зеленым бархатным футляром.

— Возьми, доча, это тебе от нас. Конечно, ни одеждой, ни драгоценностями теперь тебя не удивишь. Но папа специально из командировки привез. Он зимой в Свердловск ездил.

— В Екатеринбург, — поправил отец.

— Да? — удивилась Оксана, на секунду замерев с футляром в руке. — Я и не знала, что ты уезжал. Значит, мама совсем одна оставалась?

— Ну и что? Ты же сидела дома одна, без мужа, когда Том в Москву летал? Вот и я хоть отдохнула от стирки носков да от готовки борща. — Мама добродушно рассмеялась, прислонившись плечом к отцу. Оксана тоже улыбнулась и расстегнула блестящую защелку коробочки. В футляре оказались серебряное кольцо с малахитом и такие же серьги. Стоило все это, конечно, не очень дорого, но сделано было довольно искусно. И ей даже почти не пришлось притворяться, делая вид, что подарок понравился. «В конце концов, это довольно мило, — решила она, захлопывая коробочку. — Конечно, не для поездок в город. Но у себя дома вполне можно будет надевать».

Она помогла убрать со стола, вручила родителям свои подарки и уже собралась забраться под холодный душ, когда услышала за спиной немного смущенный и как будто даже виноватый мамин голос:

— Оксана, а я недавно Андрея видела. Он мимо «Сокола» на машине ехал… У него теперь иномарка, я в них не разбираюсь. Такой же красивый, как и раньше…

— Мам, а что, случайная встреча с моим бывшим знакомым такое событие, о котором нужно сообщать в первый же день моего приезда? — Оксана начала говорить достаточно спокойно, но в последний момент голос ее все-таки дрогнул.

— Нет, конечно… Но я думала, тебе захочется что-нибудь о нем услышать?

— Не захочется! — крикнула она и захлопнула дверь ванной. Уже там, внутри, усевшись в пустую, холодную белую чашу и подтянув колени к подбородку, Оксана безудержно и горько заплакала. Ей было стыдно перед мамой, так готовившейся к ее приезду. И сейчас наверняка она еще стоит перед дверью в ванную, а глаза у нее растерянные и обиженные. Пришло чувство досады, потому что нечетко сработала формула аутотренинга: «Мне будет просто любопытно его увидеть». Она почти приучила себя не думать об Андрее там, в Лондоне. И, оказывается, боялась думать о нем здесь, в Москве…

Следующее утро началось с визитов гостей. Первой пришла Мария Григорьевна в темно-синем в меленький белый горошек платье с аккуратным белым воротничком. Оксана невольно улыбнулась. По дороге из аэропорта до дома, глядя в окно «москвичонка», она успела насчитать не меньше пятнадцати женщин, одетых в платья, сшитые точно из такой же ткани. То ли мода в этом году в Москве была какая-то особенная, то ли в Китае и Турции возник острый дефицит на другие ткани, во всяком случае, многие замеченные ею дамы от шестнадцати по пятидесяти были одеты именно в это в синее с белым горошком, либо с наброшенной на плечи белой пелериной, либо в пиджачках-«болеро», или же в допотопных жакетиках с торчащим из кармашка краешком такой же тряпочки. Но Марии Григорьевне эта расцветка шла. В этом платье, со своими седыми волнистыми волосами она выглядела старушкой с рождественской открытки. Общее впечатление дополнялось большим домашним тортом на круглом подносе под бумажной салфеткой. Мария Григорьевна много суетилась, расспрашивала об Англии и кивала головой с таким видом, что можно было подумать, будто проблемы тамошней погоды, уровня жизни и качества продуктов — самое главное, что волнует ее в жизни. Торт она взялась резать сама. Мама не особенно и сопротивлялась, с явным облегчением усевшись возле окна. Оксана смотрела, как в мягкие, пропитанные сметанным кремом коржи входит нож, слушала воркующий голос соседки по дому, изредка проскальзывающие мамины реплики и думала о том, что, слава Богу, мама не сердится за ее вчерашнюю выходку. Значит, все снова хорошо и спокойно, как и должно быть дома…

— Ты надолго в Москву-то? — поинтересовалась Мария Григорьевна, выкладывая кулинарной лопаточкой на ее тарелку большой, залитый шоколадной глазурью кусок.

— Не знаю. Я еще точно не решила.

— А что делать собираешься? С родителями наговоришься, по подругам побегаешь?

— Да какие уже подруги? — Оксана махнула рукой. — Кто в Германии, кто во Франции, а кто вообще не знаю где…

— Это ты про своих девчонок с иняза, что ли? — вмешалась мать. — Тоже мне подруги!.. Положа руку на сердце, Оксана, у тебя близких подруг-то никогда и не было, так, приятельницы…

— Ну да, — она отломила ложечкой кусок торта, — и я не особенно от этого страдала. Очень интересно целыми днями выслушивать душещипательные истории о чужой несчастной любви! И потом, ко мне в подруги не рвались по совершенно определенной причине, ты же знаешь!

— По какой такой причине? — спросила Мария Григорьевна, размешивая ложечкой сахар в чашке. Подняла глаза на Оксану и сочла нужным добавить: — Это у вас в туманном Альбионе, — слова «туманный Альбион» она произнесла с необычайным пафосом и сама рассмеялась, — пьют чай с солью. А у нас с сахарком, по старинке. Когда на Щукинский рынок рафинад завозят, мы с твоей мамой сразу коробок по пять закупаем…

— С солью чай пьют то ли в Киргизии, то ли в Казахстане. — Оксана усмехнулась. — Вы спрашивали о причине? Она очень простая. Любая женщина предпочтет иметь в близких подругах «серую мышку», чтобы на ее фоне в компании с мужчинами смотреться выигрышно. Сами понимаете, что мои шансы завести наперсницу были изначально равны нулю…

Бестолковая кукушка опять вылезла из часов, как будто только для того, чтобы своим хриплым «ку-ку» отметить начало молчаливой паузы. Мария Григорьевна по-стариковски закашлялась, приложила ко рту носовой платок, мама подскочила к плите и непонятно зачем начала убавлять и без того маленький огонь под варящимся холодцом. Оксана поморщилась и отодвинула от себя тарелку с остатками торта. Она прекрасно поняла, из-за чего возникла неловкость, но считала поведение матери и соседки глупым до невозможности.

— Я, наверное, должна извиниться за собственную нескромность? — Ее голос прозвучал глухо и словно бы издалека. — Но, во-первых, мне казалось, что мы разговариваем, как три близкие, откровенные друг с другом женщины, а не как два воспитателя и ребенок. А во-вторых… Что плохого в том, что я красива? Почему я не могу этим гордиться, почему я должна делать вид, что этого не замечаю и, более того, что этого не замечают окружающие?.. Давайте я сейчас пройду от дома до гастронома даже в этом халатике. А вы будете наблюдать, как все проходящие мимо мужики головы посворачивают! Я красивая и плюс к этому не дура. Вот это всех и раздражает, потому что нельзя сказать: хорошенькая, как кукла, и такая же пустоголовая!..

Она нервно швырнула ложечку на стол, оставив на пестрой клеенке жирный след шоколадной глазури. Мария Григорьевна почему-то с виноватым видом протянула ей тряпку, лежащую на краю раковины. Благо, размеры кухни позволяли дотянуться до крана, сидя у обеденного стола.

— Видишь ли, Оксаночка, — сказала она, поджав тонкие старческие губы, — не стоит так про себя говорить. Не знаю почему, но не стоит… Это я тебе, как женщина женщине…

Оксана медленно перевела взгляд со своих гладких рук с идеально отполированными ногтями на ее сморщенные кисти со стариковскими пигментными пятнами под иссохшей, почти прозрачной кожей. «Женщина! Тоже мне!..»

— Нет, уверенной в себе быть, конечно, нужно, но вот жизнь за такие слова обычно отыгрывается…

Мамины глаза уже потихоньку наливались слезами: ей явно неудобно было прерывать Марию Григорьевну и в то же время не хотелось, чтобы обижали дочь, всего-то вчера приехавшую в гости. Она уже дважды порывалась что-то сказать, когда тренькнул дверной звонок.

На этот раз пришла Маша. Та самая, которая недавно родила ребенка и еще года три назад числилась если не в приятельницах, то, по крайней мере, в хороших Оксаниных знакомых. Оксане она запомнилась худенькой коротконогой девицей. Сейчас ее фигура сильно расплылась, под халатом с двумя мокрыми пятнами выпирали огромные груди. Маша с порога объявила, что забежала буквально на десять минут, «посмотреть на Оксаночку, но уже пора кормить». На слове «кормить», явно было сделано ударение, и, будь Оксана ее более близкой подругой, она наверняка бы почувствовала себя уязвленной. Торт Маша есть не стала, а вот чаю чуть ли не залпом выпила две чашки: «Чтобы молоко было!» Оценив английский халат и тапочки, Маша быстренько похвасталась, что недавно новорожденная Лизонька даже позволила ей посмотреть днем телевизор: то есть не плакала, не писалась и не просила есть. А ночью она вообще проспала целых пять часов между двумя кормлениями. Оксана вдруг подумала, что, может быть, и к лучшему, что в ее жизни все сложилось именно так, а не иначе. Дело не в том, что ее собственную дочь кто-то взрастил, вынянчил, приучил писать в горшок, а теперь отдаст уже «готовенькую»… Просто теперь ее чувство к этому ребенку не будет никогда омрачено неизбежной усталой ненавистью, выливающейся в безмолвных вопросах: «ну, что ты вопишь?», «дашь наконец поспать?», «сколько можно орать?». Из рассказов других молодых матерей Оксана уже знала, что рано или поздно наступает момент, когда ты, замученная и невыспавшаяся, подходишь к крошечному краснолицему, орущему свертку, в деревянной кроватке и думаешь, пусть всего лишь мгновение: «А может быть, было бы лучше, если бы тебя вообще не было?»

Когда Маша засобиралась, Оксана поднялась из-за стола вместе с ней:

— Мария Григорьевна, мама, извините, но я кое-что на сегодня еще запланировала, так что мне пора…

— Ты куда? — навострилась мать.

— Хочу съездить в церковь.

— В нашу? На проспект Жукова?

— Нет, на Сокол, — быстро объяснила она и уже собиралась, развернувшись, уйти в комнату, но встретила мамин встревоженный и вопросительный взгляд. Людмила Павловна мяла в руках полосатое кухонное полотенце.

— Это не то, что ты думаешь, — Оксана двумя пальцами сцепила на груди халатик. — Просто в церкви на Соколе немного другая атмосфера. В общем, то, что мне сейчас нужно…

Она действительно не хотела видеть Андрея. Или, по крайней мере, внушала себе, что не хочет. И то, что он жил в соседнем с церковью девятиэтажном доме, не служило поводом для поездки на Сокол, а было скорее помехой. Ей на самом деле нравилась тамошняя церковь. В той, другой, на проспекте Жукова, к которой нужно было минут десять идти от конечной остановки трамваев, не было ничего, кроме нескольких икон со стоящими перед ними свечами и высоких беленых стен. Даже батюшка выглядел каким-то несолидным. Они с мамой как-то зашли туда на Пасху, и Оксана очень удивилась, увидев вынесенные на улицу длинные лавки и священника, по очереди освящающего каждый принесенный кулич и чуть ли не каждое в отдельности яичко. Не было в церкви на проспекте Жукова и особой торжественности, могучего потока прозрачных голосов хора, золотой красоты и пышности. Наверное, сейчас, после полутора лет, проведенных в Англии, ей необходимо было именно прикосновение к золоту, к крестам, к расшитой праздничной одежде священнослужителей. А еще — слияние с людьми, теснящимися у порога и ждущими, что, может быть, сейчас, в общем потоке, Господь, не особо присматриваясь, отпустит их грехи…

Однако сегодня народу в церкви Всех Святых было немного. Оксана прошла мимо клумбы, густо усаженной красно-желтыми бархатцами, мельком взглянула на гранитные надгробья Георгиевских кавалеров и офицеров русской императорской армии. Поднялась по ступенькам. Несколько человек возле киоска стояли в очереди за свечами, две женщины в низко надвинутых на лоб платках специальными скребками чистили пол. Пахло ладаном и расплавленным воском. Обе створки дверей в церковь были распахнуты, и яркое солнце пронизывало ее перекрещивающимися пыльными лучами. Оксана, сначала пристроившаяся к хвосту очереди, отошла к стене и огляделась. Да, здесь все было именно так, как и хотелось: огромное распятие, золотые, богатые оклады икон, рождественски-зеленые веточки каких-то деревьев. В общем-то даже и хорошо, что народу немного — меньше будут пялиться. Вот только сгинули бы куда-нибудь еще эти монашки со скребками, а то ползают как черепахи: вжик-вжик, вжик-вжик… Словно подслушав ее мысли, женщина со скребком обернулась и посмотрела на нее странным взглядом. «Интересно, за кого она меня принимает? За сошедшую с небес Деву Марию или за валютную проститутку? — подумала Оксана. — Красивым женщинам принято приписывать или святость, или порок, середины не бывает. Или черное, или белое… Нет, скорее она причислит меня к лику Святых. Одета я вроде бы пристойно». В своем бежевом трикотажном платье до середины колена и туфлях с ремешками вокруг пятки Оксана чувствовала себя уверенно. Эта одежда казалась не слишком вызывающей для церкви и в то же время достаточно стильной для прогулки по городу. Впрочем, то, что ей сегодня предстояло, вряд ли можно было назвать прогулкой, да еще легкомысленной.

Подождав, пока очередь растечется, она подошла к освободившемуся окошку, купила пару самых дорогих свечей и направилась к своей любимой иконе. Оксана толком не знала, как она называется: вроде бы «Утоли моя печали», хотя, может быть, и нет. Она не была уверена, а тусклые славянские буквы над ликом Божьей Матери разглядеть было сложно из-за отражающихся в стекле бесчисленных язычков пламени. Синеглазая Мария в малиновом покрывале держала на руках младенца Иисуса, но смотрела не на него, а куда-то вдаль. Их взгляды не пересекались, но казалось, стоит матери и ребенку чуть-чуть повернуть головы, и они увидят друг друга… Оксана переложила из одной вспотевшей ладони в другую свечи и отошла на несколько шагов назад. Каблучки ее звонко зацокали по каменному полу. «Нет, — сказала она себе, — это не теперь, это потом. Это слишком важно. Сначала нужно помолиться о другом». Молиться она толком не умела, да и не была крещенной. Все ее редкие обращения к Богу начинались с вполне христианского признания собственных грехов, а дальше следовали совершенно конкретные просьбы. Вот и сейчас, остановившись перед наугад выбранным ликом какого-то святого, Оксана установила свою свечку и мысленно произнесла:

— Боже, я знаю, что поступила с Андреем жестоко. Мне жаль, но я ничего не могла поделать, ты же знаешь. Я хочу, чтобы он был счастлив, чтобы у него, может быть, была семья. И еще… Я хочу с ним поговорить, просто увидеть и поговорить, чтобы он понял и простил меня…

Она вдруг ясно представила, как будет происходить этот разговор: летнее кафе, столики под полосатыми зонтиками, непременно цветы, и его синие глаза напротив. Он будет все так же длинными пальцами лохматить свои черные волосы, проводя ладонью ото лба к затылку, а она — смотреть на него, грустно улыбаясь. Его губы будут рассказывать о том, что у него замечательная жена, дом и (как там сказала мама?) новенькая иномарка, что в больнице ему платят неплохо и обещают через пару-тройку лет назначить главным хирургом отделения. Но глаза скажут: «Я никогда не переставал ждать и любить тебя, родная!» И она погладит его по руке успокаивающе и нежно, а потом встанет и тихо скажет: «Ничего не изменишь, Андрюша. Да и ни к чему…» И про дочь ему не скажет ничего…

Тетка со скребком собрала изогнутые, расплавившиеся огарки свечки из подставки возле ее любимой иконы и куда-то уковыляла. Оксана, на секунду прикрыв глаза и постаравшись прогнать на время воспоминания об Андрее, подошла к лику Богоматери. То ли внутренний голос, то ли собственная мысль, в обыденной обстановке казавшаяся чересчур правильной и от этого даже смешной, негромко, но настойчиво застучала в висках: сейчас надо забыть и о полосатых зонтиках, и о синих глазах Андрея Потемкина, и о том, как здорово сидит на тебе бежевое платье, забыть не для проформы, подчиняясь условностям, а на самом деле… И вдруг, неожиданно для самой себя, Оксана заговорила вслух торопливым, сбивчивым шепотом. Родились ли эти слова при воспоминании о платье, она не знала, как родились эти слова, но она произнесла именно их:

— Мать моя, пресвятая Богородица, сделай так, чтобы у моей девочки в детдоме был красивый, выглаженный халатик, чтобы у нее были ленты и удобные туфельки. Когда я ее заберу, то накуплю ей всего, что только можно представить, а сейчас… Сделай так, чтобы ее не обижали и не называли дебилкой.

Одинокая слеза скатилась неожиданно. Если бы Оксана сейчас могла думать о туши, то наверняка вспомнила бы добрым словом любимый универмаг на Пиккадилли: глаза не щипало, и по щекам не расплывались черные ручейки. Она думала о девочке и даже не сразу почувствовала, что кто-то упрямо дергает ее за локоть. Тетка в платке и со скребком, та самая, что так странно смотрела на нее в самом начале, стояла рядом.

— А слова такие будешь дома говорить! Церкви не для того построены, чтобы в них сквернословили. Вырядилась, накрасилась и прискакала. Ноги-то, ноги оголила, и голова непокрытая! И еще кого-то сволочит, дебилкой называет! В храм-то со светом в душе надо входить, а не со злобой!

Тетка, развернувшись с чувством выполненного долга, отправилась скрести угол возле киоска. Оксана с ненавистью посмотрела ей вслед. Женщина была некрасивой, причем настолько, что это сразу бросалось в глаза. Даже черный строгий платок не придавал ее облику возвышенного благородства. «Да ты мне завидуешь, мерзкая курица! — подумала Оксана, пристально разглядывая широкую ссутуленную спину и кривые щиколотки в плотных чулках. — Все вы здесь обычные бабы, и мысли у вас бабские и мерзкие… А я-то, дура, расклеилась, разревелась! Господи, да школьнику же ясно, что все это прежде всего машина для сбора денег с верующего и неверующего населения. Еще бы кассовый аппарат в киоске рядом со свечками поставили и на чеке «спасибо за покупку» выбивали!» Уже не стесняясь громкого цоканья каблуков, она быстро пошла к выходу. На синеглазый лик Божьей Матери взглянуть на прощание все-таки не решилась…

Вдоль дома Андрея, как и полтора года назад, длинной лентой тянулись полосатые тряпичные шатры киосков, торгующих овощами, бытовой химией, хлебобулочными изделиями и еще всякой всячиной. На углу бородатый художник торговал незатейливыми пейзажиками в деревянных рамках. Жизнь здесь била ключом, и нищие, сидящие в воротах храма, казалось, балансировали на зыбкой грани между мирской суетой города и благостным покоем церкви. На их лицах была написана глубокая скорбь, между тем они поглощали какую-то нехитрую снедь. Попрошайки закусывали. Оксана подумала, что и они такие же фальшивые, как та тетка со скребком и как золото куполов в непосредственном соседстве со станцией метро и уличным базарчиком. Ей вдруг показались неприятными и откровенное, повышенное внимание к ней продавцов и прохожих и чей-то восхищенный возглас: «Ой, я эту девушку, кажется, в рекламе шампуня видела?» Она чувствовала и на щеках, и на плечах жгущие, липнущие взгляды и думала только о том, что хочет увидеть Андрея, прильнуть к его груди и пожаловаться, что ее обидели. Впрочем, для этой роли, конечно, сгодился бы и Том. Он жалеть и успокаивать умеет, как никто другой, но Андрей!.. Его незабываемые руки с чуткими и нежными пальцами, его голос… «А ведь я почти не помню его голос!» Оксана остановилась и подняла голову. Конечно, среди бела дня она не надеялась увидеть в его окнах свет, но все же… Окна были как окна. Они ничем не отличались от остальных, не подтверждали, но и не отвергали факта присутствия хозяина в квартире. Оксана свернула во двор и села на одинокую скамейку среди деревьев. Как ни странно, здесь было пусто: ни бабулек с сумками, ни мамаш с колясками. Песочница, деревья и несколько запертых на замок «ракушек». Она вдруг подумала, что в какой-нибудь из них, вполне возможно, стоит сейчас иномарка Потемкина: «Тойота», наверное, или «Шкода», что он еще мог себе позволить, если только не женился на богатенькой невесте? Почти все двери подъездов были закрыты на кодовые замки. «Ну и ладно, я ведь не собираюсь подниматься к нему в квартиру», — сказала сама себе Оксана и, осторожно вытянув длинные ноги, бумажной салфеткой стряхнула с каблуков налипший песок. Это была последняя салфетка в пачке, и через секунду она вместе с яркой упаковкой полетела в урну. И тут же рядом на скамейку опустилась взявшаяся невесть откуда полная старушка в сатиновом платье.

— Вы ждете, что ли, кого, девушка? — поинтересовалась она, явно надеясь завязать беседу.

— А вы, что ли, участковый милиционер? — огрызнулась Оксана и, встав с лавочки, пошла прочь. На бедную старушку выплеснулись последние капли ее обиды и раздражения. Теперь она снова была спокойной и уверенной, другими словами, абсолютно готовой к решительному разговору…

Адрес этой злосчастной «Мамы и крохи» изнывающая от жары женщина в справочном киоске искала, наверное, целую вечность. А в результате оказалось, что находится сие заведение совсем рядом, между «Октябрьским полем» и «Щукинской». Оксана подумала, что, наверное, это поблизости от 64-й больницы и родной женской консультации. Возможно также, что фирма под этим названием арендует часть какого-нибудь больничного корпуса. Поиски дома с указанным в справке адресом Оксана полностью доверила шоферу такси, а сама, откинувшись на горячую кожаную спинку заднего сиденья и прикрыв глаза, принялась мысленно выстраивать предстоящий разговор. Почему-то больше всего ее смущал вопрос: как теперь к ней обращаться? Алла Викторовна? Алла? Доктор?.. Тогда в ресторане она была просто Алкой, позже в больнице предпочитала, чтобы к ней Оксана вообще никак не обращалась. Оксана безошибочно чувствовала: Алка просто физически боится того, что она сейчас, вот так запросто, назовет ее по имени, да хоть и по имени-отчеству, какая разница? Главное, этим непосредственным обращением протянет между ними невидимую нить контакта, замажет своей «грязью» и «порочностью»!.. И Оксана старалась произносить безликое «вы» или, в крайнем случае, «вы, доктор». Да и беседовали-то они толком всего пару раз…

С улицы Народного Ополчения такси свернуло на улицу Маршала Бирюзова, и на какой-то рытвине их изрядно тряхнуло. Шофер выругался, Оксана, болезненно сморщившись, потерла ушибленную коленку. «Если так дальше пойдет, — подумала она, разглядывая покрасневшую кожу, — то до Сосновой доеду вся в синяках. Почему это судьба все время лоб в лоб сталкивает меня и эту Аллу? Вечно она там же, где и я. Тогда работала в той клинике, куда меня угораздило лечь, теперь — на Сосновой, рядом с моим домом… Интересно, а в постели Андрея она тоже успела побывать? Или, может быть, покувыркалась там еще до меня?»

— Вы не очень сильно ударились? — не оборачиваясь, подал голос шофер, видимо, разглядевший в своем зеркальце ее склоненную голову.

— Нет, — Оксана выпрямилась, встряхнула волосами и едва заметно улыбнулась, заметив, как он восхищенно цокнул языком. Она знала, что когда вот так резко откидывает назад голову, по волосам ее пробегает легкая волна, вспыхивающая множеством мельчайших ослепительных искорок. И это очень красиво. Тому нравится подбрасывать на ладони ее локоны, да и Андрею тоже когда-то нравилось… От явного сознания прошедшего времени сердце неожиданно и неприятно кольнуло. «Нравилось»… Словно речь идет о покойнике! Хотя на самом деле все можно вернуть в любой момент. Пусть хотя бы на вечер, на ночь, на те несколько дней, что пробудет в Москве, но ведь можно! Зависит-то все только от нее, и ей самой решать: нужно это или нет? Наверняка у него в жизни все уже наладилось, он уже почти успокоился, а теперь все сначала? Сможет он выкарабкаться во второй раз или нет? И хочет ли она снова «выкарабкиваться» из собственных воспоминаний?»

Миновав «Щукинскую» и проехав мимо новых высотных домов и небольшого парка, машина остановилась. Оксана рассчиталась с водителем и вышла… Да, именно сюда, на Сосновую, она когда-то бегала в женскую консультацию, а вот в больничных корпусах ни разу не была. Пятиэтажное здание, выкрашенное желтой, кое-где отстающей от стен краской, перед которым притормозило такси, пряталось в буйной зелени деревьев. Из сплетения корявых стволов и изогнутых веток, напоминающих тропические лианы, строгими свечками выглядывали темные сосны. Здесь было умиротворяюще тихо, и величественный, мудрый покой нарушался только глухим уханьем невидимого механизма, работающего на соседней стройке. Оксана вздрогнула, услышав резкий, словно возникший из ниоткуда вой сирены. Белый фургончик «скорой» вылетел из-за поворота и чуть ли не ткнулся тупым носом в торец здания. Засуетились выбежавшие врачи и медсестры, торопливо проплыли носилки. Но она уже понимала, что ей не туда. Массивная дубовая дверь с респектабельной табличкой «Медицинский центр «Мама и кроха» красовалась несколько в стороне от входа в приемный покой больницы. Оксана, мысленно просчитав до десяти, резко выдохнула и прошла по песчаной дорожке к чисто вымытым мраморным ступеням.

Даже холл здесь был не такой, как в обычных российских больницах: мягкие кресла вдоль стен, искусственный родничок, бьющий из затейливого грота, на стенах пейзажи. Молоденькая девушка в белом халате сидела за полукруглой стойкой регистратуры и читала какую-то книжку.

— Здравствуйте. Не подскажете, как мне найти Аллу Викторовну Денисову? — Оксана подошла к стойке и побарабанила по ней твердыми розовыми ногтями. Девушка тут же оторвалась от книги и приветливо заулыбалась:

— Простите, я почему-то не подумала, что вы у нас в первый раз, поэтому не обратила внимание сразу… Еще раз, извините! Алла Викторовна — вы сказали?

Оксана кивнула, но больше для проформы, потому что медсестричка уже набирала телефонный номер. Из трубки донеслись длинные и монотонные гудки, вдруг показавшиеся ей жуткими, как заунывный вой собаки. Прежняя спокойная уверенность начала неумолимо и стремительно таять, неприятным холодком растворяясь в ее крови. Она уже не знала, чего ей хочется больше: чтобы трубку немедленно сняли или чтобы эти гудки продолжались вечно. Одно Оксана понимала наверняка: еще пара минут неизвестности, и она струсит, сбежит, объяснит, что встретится с доктором в другой раз. А другого раза уже не будет, потому что услужливо выползут сначала сомнения, потом нерешительность, а потом знакомая вялая апатия.

— Странно, — девушка посмотрела на пищащую телефонную трубку, как на диковинного зверька, — почему-то никто не подходит. Куда они все делись?.. Ну, ладно, подождите, я сбегаю ее позову. Вам, к сожалению, самой пройти нельзя. Алла Викторовна ведь амбулаторный прием не ведет, она в стационаре работает, а там у нас очень строгие санитарные требования… Вы подождете, да?

Оксана механически кивнула и, отойдя от стойки, опустилась в кресло. Теперь отступать было уже поздно. Хотя почему поздно? Когда медсестра уйдет, можно открыть дверь и выйти на улицу. Только вот зачем, зачем?.. Сердце ее билось так часто, что казалось, что вот-вот, лихорадочно вздымаясь вместе с кожей, запульсируют тоненькие жилки на запястьях. В такси она размышляла об Андрее, когда надо было внутренне собираться, готовясь к разговору с Аллой Викторовной.

Медсестричка, откинув крышку, вышла в холл, и Оксана, несмотря на волнение, заметила, что ей просто-напросто жмут туфли. Девушка шла по коридору мелкими, неровными шагами, с мучительно напряженными плечами и спиной. Нетрудно было представить, как жесткие задники новеньких изящных «лодочек» натирают сейчас на разомлевшей и распухшей от жары ноге кровавую мозоль. Впрочем, Оксана недолго за ней наблюдала, поскольку снова погрузилась в собственные мысли. Ей было страшно, как перед экзаменом, и все приготовленные заранее предложения рассыпались на отдельные бессвязные слова.

Когда в конце коридора хлопнула дверь и к отзвуку мелких шажков медсестрички прибавилось гулкое эхо чьих-то еще — торопливых, но уверенных, она открыла глаза. Алла Викторовна Денисова шла, слегка наклонив вперед голову и глубоко спрятав руки в карманы белого халата. И ноги у нее были такие же, как и полтора года назад, — некрасивые, «бутылочной» формы, с тонкими щиколотками и непомерно толстыми округлыми икрами. Обесцвеченные волосы не подкрашивали, наверное, уже месяца полтора, и теперь темные корни, торчали почти на сантиметр. Разглядывая ее, Оксана с удивлением и радостью почувствовала, как уходят куда-то страх и тревога, уступая место твердой уверенности. «Господи, да как же можно было так распсиховаться? Все ведь ясно и понятно, как белый день, и крыть Алке будет нечем! Это моя девочка, точно моя! Эта влюбленная сучка спасла малышку исключительно потому, что хотела сохранить жизнь ребенку Андрея! И наверняка одинокими ночами убеждала сама себя: «Пусть живет его плоть, его кровиночка, даже в детдоме ей будет лучше, чем с такой матерью!»

— Здравствуйте, вы ко мне? — Денисова резко, как лошадь на полном скаку, остановилась почти вплотную с ней и только сейчас соизволила поднять голову. Оксану всегда «умиляла» манера некоторых врачих ходить набычившись, вытянув шею вперед, отклячив зад и, естественно, погрузившись в глубокие размышления о медицине.

— Да, я к вам, Алла Викторовна, — она уставилась своими синими глазами прямо в ее холодное, лишенное признаков каких-то эмоций лицо. — Вы меня помните?

— Помню, — спокойно отозвалась Алла. — Давайте пройдем в мой кабинет…

И в привычках своих Алла тоже осталась прежней: открыв створку окна и поставив на подоконник пепельницу, она закурила какую-то отвратительную крепкую сигарету с кислым запахом. Точно такую же гадость смолила она тогда в ресторане. Оксана, с трудом заставив себя не сморщиться, все же откинулась на спинку стула, чтобы быть подальше от сизой струйки дыма. Сама она предпочитала легкие дамские сигареты, которые не вредят ни цвету лица, ни состоянию голосовых связок. А уж Алле, с ее пожелтевшей сухой кожей в тон глазам цвета засахарившегося меда, вообще давно пора было перейти исключительно на апельсиновый сок.

— Я помню вас, Оксана Владимировна, — Денисова присела на подоконник, отодвинув пепельницу чуть в сторону, — и, честно говоря, удивлена, причем — неприятно, вашим визитом. Говорить нам, по-моему, не о чем, а если вам нужна медицинская консультация, то ведь я занимаюсь исключительно педиатрией? Не думаю, что вам это интересно…

— Не нужно язвить и пытаться изображать тонкий сарказм, — Оксана закинула ногу на ногу, подставив солнцу красивое золотистого цвета колено. — Что мне интересно и что неинтересно, не вам судить. Кстати, на данный момент мне интересно только одно, где находится моя дочь?

Денисова, поджав губы, странно покачала головой и сползла с подоконника. Под распахнувшимися полами халата Оксана успела заметить короткую сиреневую юбку. «Надо же, с такими ногами еще и в мини наряжается! Наверное, все еще надеется подцепить себе мужа!»

— Вот что, — Алла решительно затушила окурок, — если это у вас маниакальный бред, то обратитесь к психиатру, а если вам просто интересны технические подробности того, куда деваются мертвые плоды, плацента и так далее, то и тут я вам не помощница. Ищите себе другого консультанта. Я педиатр и занимаюсь живыми детьми. Все?

— Нет, не все! Я абсолютно точно знаю, что мой ребенок жив. Не спрашивайте — откуда. Знаю — и точка! И, если будет нужно, подниму всю медицинскую документацию 116-й клиники за последние полтора года, но докажу, что у меня украли моего ребенка.

— Да? — Денисова усмехнулась и неожиданно перешла на «ты». — Валяй, поднимай! Может, тебя приведет в чувство свидетельство о том, что плод был нежизнеспособным, а заодно и твое заявление с просьбой не сохранять жизнь ребенку, если он вдруг родится живым?

Оксане вдруг показалось, что ножки стула стали гибкими, как восковые свечки в церкви, а пол заходил, точно палуба корабля. Задыхаясь, она жадно хватила ртом воздух и почувствовала, как пугающе закружилась голова. Она и раньше знала, что Алла обязательно задаст ей этот вопрос, но что-то внутри ее запрещало думать об этом, может быть, просто срабатывала система безопасности организма, защищающая мозг от возможной психической травмы. И теперь ей казалось, что она заглянула в пропасть, балансируя на самом краешке обрыва. Вопрос все-таки прозвучал, и реальность оказалась бессмысленной и страшной.

— Ты не можешь так говорить со мной! Ты не имеешь права напоминать мне! Ты врач! Я думала, что она останется уродом, я не хотела урода! — Оксана почувствовала, как жестокая судорога мучительно сводит мышцы ее лица и сдавливает горло. Денисова, повернувшись к ней спиной, стояла у окна, легкий ветер тихонько теребил обесцвеченную прядь над ухом, выбившуюся из прически. Она казалась совершенно спокойной, да и голос ее был спокойным, когда она наконец произнесла:

— Что теперь об этом говорить, Оксана? Твое заявление все равно не пригодилось, потому что девочка родилась мертвой, и тут уж ничего не изменишь… Я могу только надеяться, что сейчас ты осознала до конца все то, что произошло полтора года назад, и хотя бы чуточку изменилась. Раньше ты приносила людям только горе и боль.

Наверное, если бы не последняя фраза, Оксана все-таки сорвалась бы в бездонную пропасть, и кто знает, что бы было дальше: уколы, транквилизаторы? Может быть, «психушка»? Но, услышав про «горе и боль», она почти физически почувствовала, как шаткий берег под ногами обретает опору, а сама она отклоняется назад, подальше от опасной черной бездны.

— Не смей морализировать! — прошептала она сдавленным и хриплым голосом, все еще ощущая, как колышется пол. — Ты же просто завидовала мне из-за Андрея и ненавидела меня из-за него. Тебе ведь удовольствие доставило то мое заявление: вот, мол, почитай, Андрюшенька, какая она стерва! Так ведь?

Денисова вздохнула и села за стол. Теперь она сидела напротив, как строгая хозяйка кабинета перед рядовым, назойливым посетителем:

— Мне не могло доставить удовольствие твое заявление по одной простой причине — я нормальная женщина и добровольного согласия матери на смерть ребенка не могу понять. А относительно Андрея? Так тебя это просто не касается. Не касается — и все. И обсуждать это я не намерена.

— И все-таки моя девочка жива, — Оксана наклонилась вперед и поставила локти на край стола, сцепив пальцы. Узкие запястья с двумя тонкими браслетами и изящные кисти отразились на полированной поверхности. — Я это чувствую. Кроме всего прочего, есть конкретные факты. Один мой хороший знакомый присутствовал недавно на каком-то вашем семинаре и рассказывал, что все восторгались твоими успехами в области выхаживания недоношенных. А еще рассказывали про полуторагодовалую девочку, которая родилась двадцатичетырехнедельной и от которой якобы отказались родители. Это в вашей-то клинике! Тогда одно только койко-место в сутки стоило, по тем моим понятиям, бешеные деньги! Просто вот так вот вынашивала-вынашивала какая-то богатая дурочка ребенка, а потом решила отказаться, да? Согласилась на его выхаживание, а потом — нате, забирайте! Не смеши меня!

За окном потемнело, солнце заволокло серым рваным облаком, и сразу же потянуло холодом. Прохладный ветер обдувал ее разгоряченные щеки, но не приносил облегчения. Алла рассматривала ее руки с откровенным любопытством исследователя. И ей вдруг стало досадно на эти золотые браслеты, кажущиеся теперь такими неуместными, а привычная уже вспышка злости где-то там, внутри, не состоялась.

— Это не твоя девочка. От малышки действительно отказалась мать, когда узнала, что может быть повреждена нервная система. Ничем не могу тебе помочь… Но ты ведь замужем, по-видимому, счастлива в браке, почему бы тебе не родить себе новую игрушку?

— Потому что у меня больше не может быть детей, — бросила Оксана и резко убрала руки со стола, больно ударившись локтем об угол. Она не знала, что делать теперь. Алла явно давала понять, что разговор окончен, поглядывая на свои маленькие наручные часики. Собственная уверенность в том, что девочка жива, казалась теперь смешной и глупой. Оставалось встать и уйти. Оксана вдруг представила, как пойдет сейчас по дорожке мимо сосен и деревьев с крупными лопухастыми листьями, такая красивая и уже навсегда несчастная, а Алла наверняка будет смотреть в окно и тихо наслаждаться небывало сладкой местью. Иначе почему едва заметно вздрагивают сейчас уголки ее губ? Она ведь просто по-прежнему считает, что в детдоме ребенку будет лучше, чем с такой матерью, поэтому и слова такие выбрала: «роди себе «игрушку»…

— Алла, послушай, — Оксана поднялась со стула, — я сейчас уйду, но ты, пожалуйста, задумайся об одном: не слишком ли жестоко то, что ты сейчас делаешь… Ты ведь только что обвиняла в жестокости меня, а сама? Ты — врач, Алла, врач! И уже причинила мне страшную боль. Я повержена, раздавлена, пристыжена, что еще? Мне в самом деле очень плохо!.. Это слишком суровое наказание — отнимать у матери ребенка…

Улыбка на губах Денисовой бесследно исчезла. Еще не успев накинуть на плечо тоненький ремешок сумочки с золотой монограммой, Оксана замерла. Она боялась произнести неосторожное слово, боялась даже вздохнуть, чтобы не спугнуть появившуюся надежду. Алла смотрела прямо в ее распахнутые синие глаза, а, быть может, не в них, а сквозь них и, казалось, о чем-то напряженно размышляла. Оксана же не думала ни о чем, испуганно обрывая любые мысли в самом зародыше, она молча ждала. Наконец Денисова, не выдержав напряжения, на секунду прикрыла слегка подкрашенные веки с густыми, но недлинными ресницами, и тогда Оксана торопливо, сбивчиво заговорила:

— Да, ты, наверное, была права, не отдав мне тогда ребенка. И я тебя за это не виню, правда, не виню! Аллочка, я тебе даже благодарна, поверь! Я бы была тогда плохой матерью… Но теперь! Отдай мне ее, скажи, где она! Я просто оформлю документы на удочерение и не стану поднимать никакого шума. Мне это самой невыгодно, потому что муж ни о чем не знает… Я заплачу тебе, хорошо заплачу. Ты ведь, по-моему, жила в Текстильщиках? Я дам тебе столько денег, что ты сможешь купить нормальную квартиру в хорошем районе. Тебе ведь все равно столько не платят!.. Пожалуйста, я сделаю все, что ты хочешь!

Алла тяжело опустилась на стул, зачем-то посмотрела на свои некрасивые короткие пальцы и негромко произнесла:

— Но имей в виду: я делаю это вовсе не из-за твоих несчастных денег. Впрочем, как бы ты ни изменилась, тебе этого все равно не понять… В общем, твою дочь зовут Катя Максимова, она находится в детском доме номер пятьдесят шесть. Это в Новогирееве. Какая-то пара уже узнавала насчет возможности ее удочерения. Я позвоню, чтобы тебя приняла директриса… Все, иди. Я от тебя устала.

И снова пол поплыл под ногами. «Моя дочь Катя Максимова? — удивленно спрашивала себя Оксана и не могла представить ни лица, ни волос, ни фигуры. Только неясный, расплывчатый силуэт. — Кто назвал ее Катей? Мне никогда не нравилось это имя, кукольное какое-то… Пластмассовые руки и ноги, глупые голубые глаза, кудряшки искусственных волос и пищалка в спине: «Ма-ма, ма-ма»… А почему, интересно, Максимова? Наверное, это Алла придумала, сочинила себе Катю Максимову втайне и от меня, и от Андрея, и лелеет свой секрет. Непонятно только, что же она себе ее не забрала? Была бы рядом живая дочка Андрея. Или ее любовь к Потемкину так далеко не простирается, а ребенок только способен помешать замужеству? Катя? Катя! Катя…» Наверняка Оксана побледнела, потому что Денисова, порывшись в ящике стола, подала ей какую-то таблетку:

— На, выпей и успокойся, а то еще в обморок грохнешься.

Оксана сидела на стуле растерянная и… счастливая. Господи, как же просто все получилось, стоило только заговорить о деньгах! И теперь в свой лондонский дом с бесполезной прежде зеленой лужайкой она вернется уже с маленькой дочкой. Том засуетится, радуясь окончившемуся трауру, будет покупать для девочки наряды и игрушки. Да и не такой уж это большой обман: какая разница, чья дочь — какого-то абстрактного русского мужчины или конкретного Андрея Потемкина? Главное, что всем будет хорошо и спокойно… Оксана проглотила таблетку и полезла в сумочку.

— К сожалению, у меня с собой совсем немного наличных, но я заплачу вам позже, — Оксана снова перешла на «вы».

— Мне не нужны ваши деньги, — внятно произнесла Алла. — Не нужны, и все… Извините, но у меня работа, и тратить служебное время на пустопорожние разговоры я не имею права. Еще раз до свидания!

Ей ясно и недвусмысленно указывали на дверь. Впрочем, какое это теперь имело значение? Оксана с неуверенной и робкой улыбкой вышла из кабинета и прислонилась к стене, обшитой деревянными панелями. То ли от принятой таблетки, то ли от переживаний голова немного кружилась, но она тем не менее чувствовала острое, неодолимое желание бежать, кричать, размахивать руками. Это бывало с ней и раньше, в основном после удачно сданных экзаменов, когда резко схлынувшее напряжение сменялось вдруг волной небывалой энергии. Но Оксана никогда не позволяла себе дурацких детских штучек и из здания аудитории выходила все той же сдержанной и потрясающе грациозной походкой. Но невыплеснувшаяся радость сквозила в каждом ее движении, в каждом жесте, делая ее еще более очаровательной. Головокружение прекратилось, сердце успокоилось. Единственным моментом, который омрачал ее теперешнюю радость, было, пожалуй, воспоминание о том, как пришлось унижаться перед Денисовой, подхалимски называя ее Аллочкой, благодарить за то, что она спрятала от всех ее ребенка. А та еще и денег не взяла, продемонстрировала собственное моральное превосходство, что ли? Интересно, зачем тогда она вообще рассказала про Катю? Тоже ради демонстрации благородства или все-таки совесть заела? «Ну и черт с тобой! Живи как хочешь и изображай из себя кого хочешь. Хоть Мать Терезу! — Оксана смахнула со лба упавшую прядь и зашагала к выходу на лестницу. — Я один раз побыла кающейся грешницей, зато на всю оставшуюся жизнь стану богатой английской леди с преуспевающим мужем и прелестным ребенком. А ты так и останешься скучной старой девой с глупыми претензиями, дурацкими принципами и несчастной любовью!» От мысли о том, что даже сейчас она могла бы отыграться, утереть нос этой стерве, возобновив отношения с Андреем, Оксане сразу полегчало. Спускаясь по лестнице, она улыбнулась. Хорошо! Господи, как все хорошо! Скоро маленькая Катя Максимова узнает, что за ней приехала мама, красивая, как сказочная принцесса. А вот про неприятную женщину в белом халате с глазами цвета засахарившегося меда не узнает. Все! Нет ее и не было…

Спокойный и основательный Клертон учил ничего не делать второпях, а перед каким-нибудь важным делом посидеть в тишине и сосредоточиться. Но сейчас на то, чтобы сидеть на лавочке в парке, у Оксаны просто не хватило ни сил, ни терпения. Взяв такси, она в десять минут домчалась до «Детского мира» на Соколе и вихрем взлетела на второй этаж. Народу здесь было не много, и продавщицы в отделах явно скучали, лениво о чем-то переговариваясь. Пожалуй, ее появление стало для них единственным стоящим внимания событием за целый день. Оксана лишь на секунду остановилась посредине зала, размышляя о том, куда сначала пойти: в отдел игрушек или в «одежду», а женщины в синих форменных халатиках с манжетами в белый горошек уже зашушукались. Привычно послышались слова «актриса», «фотомодель», и она понимающе улыбнулась. Ей хотелось сейчас быть милой и очаровательной, благосклонно внимать комплиментам и любезностям. Скорее всего уже через несколько дней она придет сюда со своей малышкой. Та будет показывать пальчиком на понравившиеся игрушки и радоваться тому, что все улыбаются ей и ее красавице-маме. Полуторагодовалые, они ведь вроде бы все уже понимают? Господи, как хорошо-то!

Оксана подошла к отделу одежды.

— Здравствуйте, — произнесла она как можно более любезно, — вы не могли бы мне помочь подобрать что-нибудь для полуторагодовалой девочки?

— А это, наверное, уже не у нас. Это на первом этаже… — неуверенно начала девушка за кассой, но вторая перебила ее раздраженно и торопливо:

— Там пока ничего приличного нет. Хороший товар только сегодня утром завезли, но еще оформить не успели. Подождите, девушка. Я сейчас спущусь, посмотрю, что там есть, и принесу вам образцы.

Оксана благодарно улыбнулась. Рвение продавщицы ее абсолютно не удивило. Ее необычная красота не возбуждала зависти и ревности у обычных, не обиженных Богом женщин. Они смотрели на нее, как на произведение искусства или на кинозвезду.

Продавщица вернулась минут через пять с ворохом платьиц, костюмчиков и тремя парами туфелек. Вторая девушка, сидящая за кассой, глядя, как покупательница перебирает кружева и оборочки, несмело поинтересовалась: «Для дочки берете?»

— Для дочки, — улыбаясь, ответила Оксана. Она уже предчувствовала, что услышит дальше, и не ошиблась.

— Надо же, как повезло девочке, мама — просто красавица! — восхищенно выдохнула продавщица…

Кате Максимовой сегодня явно повезло. Ей удалось завладеть яркой пластмассовой пирамидкой, единственной на всю их группу в двадцать человек. Она сидела на полу игровой комнаты и настороженно оглядывалась по сторонам. Снимать красный колпачок было страшно, потому что колечки от неосторожного движения могли раскатиться по всей комнате, и тогда их уже не собрать — нападут и отнимут другие дети. Вон их сколько с завистливыми глазами! А может быть, Катя рассуждала совсем по-другому. Кто знает, что творится в маленьком мозгу полуторагодовалого ребенка, не умеющего еще толком ни бегать, ни говорить?

Оксана отвернулась от стеклянной двери, ведущей в игровую комнату, и подошла к Анне Михайловне, директрисе детского дома. Та стояла у стены со скрещенными на груди руками. Оксане не нравилась эта ее поза, описанная в любом учебнике популярной психологии как поза человека, стремящегося закрыться от собеседника. Не нравился ей и сам детский дом, старый, с гулкими коридорами и стенами, покрашенными масляной краской, со скучной и убогой игровой комнатой, оклеенной дешевыми обоями. Не нравились дети, какие-то несимпатичные, бледные и ведущие себя нервно и агрессивно, точно зверята в стае. Но самое страшное, что не нравилась эта девочка. Нет, она не вызывала в ней особо отрицательных эмоций или неприязни. Она не вызывала вообще никаких чувств. Прижавшись к стеклу, Оксана долго всматривалась в бледное удлиненное личико с большими голубыми глазами, разглядывала короткие светлые волосики, жиденькие и прямые. Наверное, дочь все-таки чем-то была на нее похожа, но это сходство было неясным, ускользающим, как рябь на воде. И самое главное — девочка почему-то никак не вписывалась в картинку с зеленой лужайкой, большим надувным мячом и прогулками в Гайд-парке. «Это все из-за имени! — с раздражением подумала Оксана. — Какой дуре… Впрочем, я знаю — какой, пришло в голову назвать ее Катей? Никогда бы не назвала так свою дочь». Ей вдруг стало плохо до тошноты. Так можно рассуждать только о чужом ребенке с неудачным именем. Она попыталась представить, как будет выглядеть девочка, если снять с нее этот омерзительный халатик, если ее красиво постричь и как следует откормить… Но перед глазами по-прежнему стояло невыразительное личико с голубыми глазками и пальчики, судорожно вцепившиеся в пластмассовую игрушку. Пресловутый материнский инстинкт не пробудился, и Оксана, как ни старалась, не могла отыскать с своей душе даже намека на радостное чувство узнавания…

— Ну так что, будете сегодня знакомиться? — спросила директриса, когда Оксана подошла к ней.

— Н-нет, наверное, сегодня нет, — выдавила из себя Оксана. — Я еще не готова.

— Если ребенок вам не понравился и вы больше не придете, то скажите лучше сразу. А то этой девочкой уже одна супружеская пара интересовалась. Но у них вроде бы появился вариант взять совсем маленького, прямо из родильного дома… А то вдруг у них что-нибудь там сорвется, и мы им откажем, а девочка останется вообще без родителей. Вы же знаете, чем они старше, тем их неохотнее берут!

— Нет-нет, я скорее всего возьму, — заторопилась Оксана и непонятно зачем добавила: — У меня просто много дел с документами, мне ведь оформлять удочерение за рубеж. Я — подданная Великобритании.

— А-а, — равнодушно протянула директриса, все так же спокойно взирая на посетительницу. Она принадлежала к тому редкому типу женщин, на которых красота Оксаны совершенно не действовала. Ее тяжелый подбородок оставался неподвижным, а глаза грустными и отрешенными. Оксана чувствовала, что на нее давят и эти холодные стены, и этот взгляд. Руки начали дрожать, она занервничала. Дети в игровой визжали и пищали, и ничто внутри ее не отзывалось на голос дочери. Это было и страшно, и странно.

— Скажите, а почему Катю не удочерили до сих пор, если на здоровых детей такая очередь? — поинтересовалась Оксана осторожно.

— Да потому что она не совсем здоровая. Родилась сильно недоношенная, слабая. Как следствие — замедленное развитие. Только в год начала сидеть. Все это наверстается со временем, но не в детдомовских условиях, естественно. А люди не хотят в это верить. Всем хочется круглощеких карапузов с льняными кудрями.

— Только в год начала сидеть? — удивленно переспросила она. Это тоже никак не вписывалось в праздничную картинку. О том, что у дочери могут быть какие-то отклонения, она как-то не подумала, ведь Норвик говорил, что ребенок здоров. Что хорошего, если траур в доме по поводу бесплодия жены сменится на траур по поводу неполноценности ребенка?

— Понимаете… — Оксана теребила ремешок сумочки с таким нелепым в этих казенных стенах золотым вензелем. — Я ожидала, что увижу эту девочку и сразу к ней что-то почувствую, ну какую-то нежность, жалость, что ли? А не ощутила вообще ничего, и это меня пугает.

— Ничего удивительного, — пожала плечами директриса. — Любовь так сразу не приходит. Даже настоящие матери в роддоме не сразу чувствуют нежность к собственным младенцам. Но это все приходит со временем, хотя… Если сердце совсем молчит, то, может быть, лучше не надо? Испортите жизнь себе и ребенку. На других посмотрите, повыбирайте… Я вас не тороплю и ни к чему не склоняю. Решайте сами.

— Да-да, я подумаю, — Оксана неловко и торопливо сунула в руки директрисе большой пластиковый пакет с подарками. — Это для Кати. Ну а игрушки, наверное, для всех детей, и конфеты тоже… Я подумаю и обязательно приду. Завтра… Или нет, послезавтра!

Она чуть ли не бегом выскочила из серого унылого здания, выбежала за ограду и без сил опустилась на лавочку возле подъезда пятиэтажной «хрущобы». На душе было смутно и гадко. Несмотря на то, что сейчас уже казались невозможно близкими и искупление греха, и вроде бы такое долгожданное счастье материнства, и избавление от чувства вины… Только вот нужно ли все это? И стоит ли искупление прежнего греха риска впасть в новый? Стоит ли забирать в Лондон нелюбимую девочку для того, чтобы всю оставшуюся жизнь вымучивать из себя подобие нежности, всю жизнь каяться, глядя в ее, откровенно говоря, далеко не умные глазки, и снова ненавидеть себя теперь уже за то, что ее родная дочь по-прежнему несчастна? Оксана вытащила из сумочки белую с золотым тиснением пачку сигарет и закурила. Ей было страшно, странно и почему-то знобило. Ветер, лениво колышущий тяжелые, горячие пласты воздуха, теребил ее светлые локоны, знойным дыханием касался обнаженных плеч, а она все равно ежилась так, будто внутри у нее была ледяная глыба. «А может быть, я просто патологически не способна никого любить? — Оксана развернулась на скамейке и села лицом к солнцу. — Может быть, я просто приняла как аксиому то, что люблю, например, маму? Разве сильно я скучала без нее эти полтора года в Лондоне? Нет, скучала, конечно, но это из-за расстояния, заставляющего забывать мелкие обиды и разногласия. На расстоянии можно любить кого угодно. А дома меня раздражали ее бесконечные приступы печеночных колик. Разве мне было ее жаль? Мне было жаль себя, вынужденную сидеть рядом, подносить минералку, менять воду в грелке, а потом слышать, как ее тошнит в туалете? Почему-то в Англии считается нормальным лечиться в больнице и не испытывать терпение родственников, а у нас нужно обязательно цепляться за «родные стены» и «родные кастрюльки»! Том никогда бы не стал докучать мне своими болячками. Быстренько переговорил бы с Норвиком, и — на недельку в хорошую частную клинику… Том, уютный, «пингвинский» Том с толстыми ногами и одутловатым лицом».

Ей вдруг вспомнилось, как она еще в самом начале их отношений для того, чтобы подавить брезгливость, постоянно мысленно напевала как заклинание: «Я зарабатываю себе дом, я зарабатываю себе машину, я зарабатываю себе пожизненное обслуживание в наикрутейшем косметическом салоне…» О какой любви тут вообще можно говорить? А друзья? Да их, в общем-то, и не было никогда. Вот только Андрей…

Оксана вздрогнула и выронила сигарету. Окурок упал в высокую траву. Она загасила его носком туфли и поднялась со скамейки. Андрей! Его все-таки необходимо увидеть. Это обязательно поможет во всем разобраться, все расставит по местам. В конце концов, ведь он отец этой девочки! И единственный человек, расставание с которым принесло ей когда-то настоящую боль. Нужно увидеть его, и тогда сквозь детские черты светловолосой Кати Максимовой обязательно проступит любимое лицо с прямым, чуть длинноватым носом и высокими скулами. Тогда она полюбит эту девочку, обязательно полюбит… Главное, увидеть Андрея сегодня, как можно скорее.

Оксана подумала, что лучше будет не выжидать на лавочке, как в прошлый раз: опять подсядет какая-нибудь пенсионерка, и всякая решимость улетучится. Нужно сразу подняться в квартиру и позвонить в дверь. В общем-то, не так важно, кто откроет: он, жена… (если он, конечно, женился). Все равно она имеет на него, на его душу, на его любовь гораздо больше прав, чем любая баба со штампом в паспорте…

Когда такси наконец затормозило напротив станции метро «Сокол», у Оксаны уже имелся совершенно конкретный план действий…

Двери в мебельном магазине «Варна» были огромные и сверкающие, бесшумно раздвигающиеся перед покупателем и так же бесшумно смыкающиеся за его спиной. Алла Денисова поднялась по невысоким ступенькам из черного, с тонкими золотистыми прожилками мрамора и окунулась в манящую, поддерживаемую кондиционерами прохладу салона. Все здесь требовало непременной приставки «евро»: «евроремонт», «евродизайн», «еврообслуживание». Стоило ей на секунду остановиться в растерянности, как милейшая девушка в элегантном малиновом платье, которое язык бы не повернулся назвать халатом продавщицы, тут же подошла и предложила свои услуги консультанта. От волос девушки пахло какими-то особенными духами, легкими, свежими, как майские цветы. А еще у нее были очень ухоженные маленькие ручки с аккуратным маникюром. Глядя на нее, Алла вдруг поняла, что выглядит сейчас совсем не так, как должна выглядеть потенциальная покупательница дорогого магазина. Разгоряченное, покрасневшее лицо, покрытые мелкими капельками пота виски и увлажнившиеся корни волос… Да, в конце концов, эта простенькая, хотя все еще приличная сиреневая юбка и босоножки, бывшие ультрамодными два года назад! Только вот сумки, нагруженной молочными тетрапаками и упаковками лианозовского йогурта, для полноты картины не хватает… Ей стало неловко и неуютно на какую-то секунду, но она тут же заставила себя улыбнуться.

— Здравствуйте, я хотела бы посмотреть что-нибудь из кухонной мебели, — Алла почувствовала, что улыбка получается несколько принужденной, однако продавщица только вежливо кивнула.

— Вас интересуют полностью кухни или только уголки? Может быть, что-нибудь конкретно: Италия, Финляндия, Германия, Россия, Белоруссия?

— Нет-нет, я бы хотела просто повыбирать и прицениться.

— Пожалуйста. Пройдемте со мной в третий зал.

Девушка, повернувшись на низких каблучках своих удобных туфелек, неторопливо поплыла вперед с видом радушной хозяйки дворца, показывающей гостье свои владения. Алла последовала за ней, оглядываясь по сторонам и чувствуя, как сладко, по-женски замирает сердце, завороженное сиянием зеркал, теплым дыханием светлой карельской березы и благородным, мудрым величием дубовых панелей. Ей было немного неловко из-за вырвавшегося слова «прицениться» да и своего непрезентабельного вида, но она мысленно утешала себя тем, что кассовому аппарату, выбивающему чек на изрядную сумму, будет безразлично, во что одета покупательница и как она выглядит. Алла стала состоятельной женщиной, начиная с сегодняшнего дня. Точнее, деньги в резной, запирающейся на ключик шкатулке лежали там уже почти месяц, но моральное право воспользоваться ими она получила только сегодня. Она шла по роскошному залу, видя, как в зеркальных шкафах-купе отражается ее льняная блузка с деревянными пуговками, и с торжеством думала о том, что кончилась битва за выживание и бесконечное отдавание долгов; теперь можно будет не только купить хорошую мебель в квартиру, но и наконец обновить ставший за последние два года довольно жалким свой гардероб. Нет, и в элитной 116-й клинике, и в ассоциации «Мама и кроха» квалификацию Аллы ценили и соответственно платили довольно хорошо. И, наверное, она все эти два года могла бы позволять себе и наряды, и украшения, и рестораны, если бы не острое, невыносимое желание убраться куда-нибудь подальше из жалкой однокомнатной клетушки в Текстильщиках, в которой вечно текли трубы и пахло плесенью, плодящейся на стенах подъезда. В свою жалкую нору она привела мужчину всего однажды и потом долго не могла забыть его брезгливо-сочувственный взгляд и походку неуклюжего краба, когда он чуть ли не боком пробирался на кухню по узенькому коридорчику. Эти два года Алла трудилась, как вол, как стадо волов, нет, как сам черт, и все-таки, подзаняв еще несколько тысяч долларов, месяц назад купила себе приличную трехкомнатную на «Войковской». «А теперь — все! — сказала она сама себе. — Нет ни долгов, ни панического страха перед предстоящим ремонтом. Теперь есть деньги — все!» Наверное, слово «все» она, задумавшись, произнесла вслух, потому что продавщица удивленно переспросила:

— Все? Или вы хотите что-то посмотреть в этом зале?

— Да, — Алле не захотелось вдаваться в объяснения. Тем более, что кресла с пуфиками и уютные диванчики ее тоже интересовали. — Пожалуй, я выберу кое-что для гостиной…

— Пожалуйста, — девушка с профессионализмом экскурсовода обвела рукой зал, — если вам понадобится моя консультация, я буду неподалеку.

Пластмассовая табличка с именем и фамилией, приколотая на лиф платья, скромно и с достоинством сверкнула в матовом свете авангардных точечных светильников, словно деликатно давая понять покупателю, как следует обращаться к консультанту. «Киреева Оксана», — про себя прочитала Алла. — «Оксана… Я бы предпочла любое другое имя. Хотя, впрочем, какая разница?»

Кроме нее, в царстве кресел и пуфиков прохаживалась молодая супружеская пара, тоже выбирала мебель для гостиной. Девушка в коротком трикотажном платье на секунду замерла, окидывая взглядом зал и задумчиво постукивая носком туфельки о пол, а потом решительно направилась к пестренькому и веселенькому диванчику с деревянными подлокотниками. Видимо, маршрут этот повторялся уже раз в третий или четвертый, потому что супруг, явно измученный бесконечным хождением по магазину, негромко и обреченно заскулил:

— Витка, если хочешь купить эти деревяшки, — покупай. Только давай уже в темпе!

— Почему это деревяшки? — беззлобно возмутилась Вита. — По-моему, выглядит очень даже шикарно. Италия, стилизация под восемнадцатый век! Чем тебе не нравится, я не понимаю?

— Всем нравится, — с покорностью оловянного солдатика кивнул муж. — Покупаем!

— Нет, ты скажи, чем не нравится? Пока не объяснишь, я с места не сдвинусь.

Парень притворно захныкал и застонал, как больной ребенок:

— Ну всем нравится, всем… Если начистоту — ножки не нравятся!

— Почему ножки? — Вита, не глядя, подала мужу сумочку и присела на корточки. Алла, невольно привлеченная их разговором, с легкой завистью отметила, что талия у нее тонкая, а бедра достаточно округлые. Алый тонкий трикотаж плотно обтянул ладную фигурку, и на спине слегка обозначилась узенькая полоска лифчика. Парень перевел взгляд со спинки диванчика на попу жены, и в глазах его блеснули одновременно и озорство, и желание.

— Так чем тебе не нравятся ножки? — снова переспросила Вита, заглядывая под самое донышко дивана, видимо, рассчитывая именно там найти скрытый дефект. Муж злорадно улыбнулся и объяснил:

— Я просто представляю себе, как ты выходишь из ванной в своем махровом халате без пояса, садишься на этот диванчик, ну как ты любишь. Я сажусь рядом…

Дальше он зашептал жене на ухо, и до Аллы донесся только обрывок фразы: «А тут ножки ка-ак…» Все стало понятно и без комментариев благодаря смущенной улыбке Виты и вырвавшемуся у нее негромкому смешку… Алла поспешно отвернулась и с преувеличенным вниманием принялась рассматривать уродливое кресло-лягушку, казалось, созданное для того, чтобы, сидя в нем долгими одинокими вечерами, бессмысленно пялиться в телевизор. Ей почему-то казалось, что продавщица Оксана в малиновой униформе смотрит на нее сейчас насмешливым и понимающим взглядом…

В результате она заказала с доставкой на дом на завтра неплохой кухонный гарнитур с минимумом наворотов. Продавщица, видимо, получающая процент с прибыли, крутилась рядом с кассой и радостно щебетала что-то про «дуб», «массив», «ручную работу» и «безупречный вкус». Алла же думала только о том, как доберется сейчас до дома, залезет в ванную с прохладной водой и долго-долго будет лежать и смотреть в потолок с пожелтевшей известкой. Да и какая, впрочем, разница: евроремонт в ее квартире или полный разгром? Все равно некому, кроме нее самой, порадоваться приготовленным немецким обоям и новому кухонному гарнитуру, некому посетовать на слишком хрупкие ножки дивана, некому… Зачем же вся эта блажь и суета? Зачем эти безумные деньги? Алла смотрела, как кассир долго и тщательно отсчитывает сдачу, и чувствовала, как к горлу подкатывает неудержимое отвращение к этой растущей на пластмассовом прямоугольном блюдечке груде дензнаков.

Машину она поймала на выходе из магазина. Кавказец лет сорока пяти — пятидесяти, сидевший за рулем, поначалу робко косился на нее, но ближе к дому все-таки осмелел.

— Ви такая красывая жэнщина! — произнес он с характерным акцентом. — А такая грустная! Зачэм грустить? Надо улыбаться! Конэщно, люди нашего с вами возраста плохо переносят такую жару, но нэльзя же совсэм раскисать! Давайтэ с вами посидим, выпьем хорошего вина… Нэт, нэ дома, в ресторане, конэщно же…

Кавказец выжидающе замер, готовясь новым потоком красноречия задавить робкий отказ или же достойно принять отказ решительный, с праведным негодованием, но женщина на заднем сиденье лишь грустно произнесла:

— Я не вашего возраста. Мне тридцать четыре года…

Дома было пусто и душно… Алла скинула босоножки и босиком направилась открывать окно. Вспотевшие ступни прилипали к крашеному полу и отлипали с чавкающим звуком. Она сразу вспомнила, как еще в Текстильщиках нервная соседка снизу прибежала как-то посреди ночи и закричала, что не может заснуть от того, что сверху беспрестанно топают. «Но я же хожу босиком?» — удивилась Алла. И тогда соседка и выдала про чавкающий звук. Алла извинилась и, закрыв дверь, безудержно рассмеялась. По квартире она бродила, потому что ей не спалось, потому что в тот день, пять лет назад, Андрей ни с того ни с сего предложил ей вместе поужинать в кафе, вспомнить студенческие годы… Тогда он еще не был знаком с Оксаной…

Телефонный звонок вывел ее из задумчивости. Тяжело переставляя уставшие ноги с проявившимися синими венами, Алла поплелась к аппарату. Она уже давно вышла из радостного возраста надежд, заставляющего лететь к трубке сломя голову. Алла Денисова давно ничего не ждала и, честно говоря, знала, чей голос сейчас услышит. Поэтому когда после шипения, гудков и невнятного бормотания телефонистки мужской баритон с сильным иностранным акцентом произнес: «Добрый вечер, Алла Викторовна. Что вы мне можете сообщить?» — ничуть не удивилась.

— Все в порядке. Она сегодня была у меня, и, наверное, сегодня же поехала в детдом. Все координаты я дала, — ответила она и, не добавив ни слова, повесила трубку, надеясь, что на другом конце провода все спишут на несовершенство связи…

…За без малого два года супружеской жизни Том Клертон уехал от жены впервые. Он знал, что Оксану не особенно расстроил его отъезд, да и что, вообще, могло расстроить ее сейчас, после бесконечного мытарства по больницам и трагического медицинского диагноза в финале? Они простились на пороге дома. Оксана не любила вставать рано и поэтому, естественно, в аэропорт ехать не собиралась. Да и зачем? Он с острой, щемящей нежностью вглядывался в ее синие глаза, ленивые, сонные, и не прочитал в них ничего, кроме желания забраться обратно в теплую постель. Тому было несколько странно сознавать, что она не думает сейчас о доме в Москве, о родителях, которым он везет подарки, но в этом была она вся, удивительная и непостижимая. Еще вчера с энтузиазмом бродила по магазинам, выбирая голубой с белыми тюльпанами костюм для матери, а сегодня снова погасла и впала в апатию. Бедная, несчастная девочка! Эту неделю без него она так же, молчаливой тенью будет слоняться по дому, много курить и снова считать дни, отмотавшиеся с той секунды, когда лучший гинеколог клиники святой Стефании сказала, что детей у нее никогда не будет… Оксана коротко, словно кошка, зевнула, прикрыв рот. Тому уже пора было уходить. На прощание он вежливо поцеловал руку жены, но почему-то не мог вот так, сразу, расстаться с ней. А Оксана, вся еще окутанная сонной негой, теплая и расслабленная, явно томилась ожиданием.

— Ну что, миссис Клертон? — произнес Том. — Мне, наверное, пора? Не скучай без меня, я скоро вернусь и что-нибудь привезу тебе из Москвы.

— Ничего не надо. Возвращайся сам, — отозвалась она. — И звони…

— Отправляйся в постель. Я сам закрою дверь снаружи.

Оксана то ли недоуменно, то ли равнодушно пожала плечами и поплелась через прихожую. Том проводил ее взглядом и тихонько захлопнул дверь.

Ее чудные волосы, особенно крупная завитушка между лопатками, посредине спины, все время стояли у него перед глазами. Уже сидя в удобном и мягком кресле межокеанского лайнера, Том, казалось, до сих пор чувствовал их запах… Оксана, его чудесная Оксана, не должна была ощущать ни малейшего дискомфорта!.. Том тяжело развернулся и посмотрел в иллюминатор. Внизу растрепанной ватой лежали белоснежные облака, позолоченные утренним солнцем. Белые с золотом, как ее волосы… Он вдруг вспомнил, что именно в тот день возникла эта прозрачная стена. Теперь, целуя губы Оксаны, лаская ее плечи, он постоянно ощущал легкий холод музейного стекла. Она была где-то рядом, как драгоценный бриллиант, прикрытый прозрачным колпаком, и все же до нее нельзя было дотронуться. Нельзя, просто потому, что нельзя! Пусть лучше будет скучно, однообразно и без искорки живого огня. Пусть будет только физическое облегчение, разливающееся от живота к груди и ногам, пусть будет паршиво и гадко на душе, так, будто сделал что-то нехорошее, недостойное. Пусть лучше так!.. Потому что не может быть ничего отвратительнее, оскорбительнее для глаз красивой женщины, чем наблюдать неуклюжую, неконтролируемую животную страсть толстого сорокалетнего мужчины. Ничего не может быть отвратительнее для женщины, которая этого мужчину не любит…

Неслышно подплывшая стюардесса предложила на выбор вино, коньяк, виски и джин. Том вежливо отказался. И без алкоголя его достаточно сильно укачивало в самолете. Он никогда не был «настоящим, крутым мужчиной» и, стыдно сказать, боялся высоты.

Взобравшись однажды на самую безумную, опасную высоту в своей жизни, когда Оксана запросто сказала: «Да, я буду твоей женой», он совсем по-детски ахнул. Она не рассмеялась и снова внятно повторила: «Я буду твоей женой, потому что мне с тобой хорошо». И он, бедный, наивный Том Клертон, решил, что и в самом деле сможет сделать так, чтобы ей было хорошо, чтобы она ни в чем не раскаивалась. Но не получилось… Он еще по-прежнему продолжал гордиться ее красотой и обаянием, а на фигуры и лица других женщин смотрел только для того, чтобы безоговорочно и с удовольствием сделать сравнение в Оксанину пользу, но уже с тревогой замечал, как тают и тускнеют живые искорки в ее глазах. Она уходила куда-то за горизонт, отдалялась, но, самое главное, стала несчастной. И виноват во всем был только он, самонадеянный и эгоистичный Том Клертон. «Это обман во благо!» — прошептал он и закрыл глаза…

В Шереметьеве его встречал шофер фирмы Михаил с какой-то невзрачненькой молодой девушкой, переводчицей. Увидев ее, Том едва заметно улыбнулся: помнят в Российском филиале романтическую историю с Оксаной и, наверное, поэтому тактично присылают серых мышек. Когда она подошла вплотную и уже протянула руку, он не без удовольствия и некоторого самолюбования поздоровался на довольно приличном русском, чем привел девушку в смущение, а водителя в столь же бурный, сколь и фальшивый восторг. От этого чрезмерного проявления эмоций с бесконечными «о!», «здорово!», «абсолютно без акцента, мистер Клертон, как будто вы в Рязани выросли» ему мгновенно стало досадно. В самом деле, чего он выпендривается, как мальчишка? Том сам прекрасно знал, что говорит по-русски еще слабо. Оксана смеялась, когда он, старательно вытягивая трубочкой губы, пытался «естественно» произнести слово «теща». Этому русскому Михаилу тоже наверняка показался смешным нелепый толстый англичанин с его полиглотскими потугами, но субординация предписывала восхищаться, и он восхищался, да еще с этим отвратительным налетом лубочного панибратства, предназначенного специально для иностранцев, как матрешки на Арбате.

— Будьте любезны, отвезите меня сначала на улицу Рогова, а потом поедем в офис, — сказал он уже по-английски, обращаясь к переводчице. Та кивнула и повторила шоферу то, что Том, после почти двух лет жизни с русской женой, вполне сносно мог бы выговорить по-русски. Синий «Мерседес» мягко тронулся с места, а Клертон принялся повторять в уме все то, что Оксана просила передать родителям на словах. Дома оказалась одна Людмила Павловна. Толком не рассмотрев подарки и суматошно вывалив их прямо на кресло в прихожей, она бросилась ставить чай, доставать из холодильника водку. Тому нравилась эта женщина, нравились ее домовитость и доброта, но он, убей Бог, не знал, о чем с ней разговаривать, тем более на его-то несовершенном русском. Он очень обрадовался, когда в разговоре возникла пауза и стало возможным, медленно подбирая слова, объяснить, что внизу, в машине, его ждут люди и сейчас нужно непременно ехать в офис, а вот потом, как-нибудь потом…

— Так вы, значит, в гостинице остановитесь? — почему-то грустно спросила Людмила Павловна, называющая зятя исключительно на «вы». — Не у нас?

— Да, в гостинице удобнее для работы, — мягко ответил Том. — Но я обязательно приеду к вам на ужин, как только выдастся свободный вечер. Обязательно.

Если не считать непременного банкета в фирме, вечерами он будет свободен. Бродить по Москве не хотелось, ходить в русские театры, хоть даже и в знаменитый, но приевшийся Большой, — тем более. Нужно было просто подумать в тишине и одиночестве и сосредоточиться перед принятием важного решения. Однако долгих и основательных размышлений не получилось. Оставшись в номере-люкс «Славянской» наедине со своими сомнениями, Том Клертон, измученный ожиданием, почти сразу же подошел к белому телефонному аппарату, стоящему на прикроватной тумбочке, и набрал сначала номер платного справочного, а потом Московской клиники номер 116…

Он никого не хотел вмешивать в это дело, поэтому не стал тревожить шофера и к ресторану «Камея» подъехал на такси. Возле входа дежурил швейцар в своей синей с золотыми галунами форме и огромной жесткой фуражке. Том, не выходя из машины, огляделся. Народу в переулке, как всегда, было немного, и среди нескольких женщин, неторопливо бредущих куда-то вдоль выгоревших бежевых стен старых домов, той, которую он ждал, явно не было. Водитель начал проявлять признаки нетерпения, неделикатно покашливая. Том поспешно рассчитался и, открыв дверцу, вышел из салона. На улице было довольно тепло, в сером шерстяном пиджаке ему даже стало жарковато. Он повел плечами и тут же встретил сочувственный и понимающий взгляд швейцара. Впрочем, старик мгновенно сделал профессионально-радушное, но непроницаемое лицо, когда заметил, что этот хорошо одетый мужчина в очках с тонкой металлической оправой направляется к дверям ресторана. Том мысленно одобрил его («Вы прежде всего на работе, любезный!») и вошел в предупредительно распахнутые двери.

В этом ресторанчике он бывал пару раз во время своего первого приезда в Москву и еще тогда оценил и хорошую рыбную кухню, и приличную музыку, а главное, удаленность от шумных улиц. Солидному и консервативному Тому Клертону нравилась тишина. А еще он любил розовую форель с ореховым соусом, которую в «Камее» готовили превосходно. А вот в «Репортере» подавали в основном мясо. Но от мяса во всех его видах приходила в восторг лишь Оксана. А он покорно поглощал баранину на косточках и нежную свинину, стараясь не смотреть на розовые кровяные прожилки, слушал ее тихий смех и правильную английскую речь. Он готов был полюбить даже медальоны из телятины под соусом, кажущиеся ему чрезмерно калорийными и слишком острыми; заранее любить все, что связано с Оксаной, и никому чужому не позволять вторгнуться в их мир… Поэтому встречу незнакомой женщине с низким грудным голосом он назначил в нейтральной и удаленной от посторонних глаз «Камее».

Однако время шло, а она не появлялась. К волнению Тома начало примешиваться раздражение. Взглянув на часы, он неодобрительно покачал головой. Неточности мистер Клертон не терпел. За соседними столиками пили вино и веселились хорошо одетые молодые люди, а он один, как сыч, сидел в углу перед наполовину пустым уже бокалом и думал о том, что же могло случиться? Без пятнадцати восемь легкая шторка на входной двери отъехала в сторону, и в зал вошла средних лет женщина в элегантном костюме кофейного цвета и туфлях на невысоких каблуках. Именно такой он себе ее и представлял. Ее глубокому грудному голосу, услышанному им впервые два часа назад по телефону, как нельзя соответствовали глаза, то ли карие, то ли янтарные, коротко постриженные светлые волосы и даже губы, хоть и чуть подувядшие, но все равно еще достаточно чувственные. Том поднялся из-за стола и увидел, как подошедший к женщине официант любезно указывает в его сторону.

Походка у нее оказалась быстрая, деловая, в целом госпожа Денисова производила приятное впечатление. Подойдя вплотную к столику, она протянула ему широкую твердую ладонь и вопреки этикету первая представилась:

— Здравствуйте, я Алла Викторовна Денисова. Вы хотели со мной о чем-то побеседовать?

Они сели за столик. Том заказал форель под соусом, салат и бутылку немецкого вина «Кабинет». Официант, записав заказ, отошел, и на минуту повисла пауза. Алла Викторовна смотрела прямо ему в глаза, видимо, ожидая начала разговора, а он все никак не мог собраться с духом и хоть что-нибудь произнести. «Недотепа и мямля», — мысленно ругал себя Том, заставляя собственные непослушные пальцы выпустить непонятно зачем схваченную со стола серебряную ложечку. «Представь, что это просто бизнес, — сказал он мысленно самому себе, — твой родной фармацевтический бизнес, и ты разговариваешь с партнером. Говори же! Это важно…» Наконец ложечка уже сама по себе выскользнула из вспотевшей ладони и с обреченным звоном ударилась о пол. Том покраснел, а мадам Денисова заулыбалась, обнаружив в уголках губ мелкие морщинки.

— Давайте начнем с того, кто вы такой и чем я могу быть вам полезна. Простите, но ваша фамилия мне, к сожалению, ни о чем не говорит.

— Я — муж одной вашей бывшей пациентки…

— Не может быть! — она усмехнулась, впрочем, довольно добродушно. — Мои пациенты — исключительно груднички. Самые маленькие дети, понимаете? А кто такая ваша супруга?

— Ее зовут Оксана, — с нежностью в голосе произнес Том. — Оксана Плетнева.

Что-то в лице Аллы Викторовны неуловимо изменилось, и он испугался, что сию секунду все пойдет прахом. Эта кареглазая блондинка от всего откажется, скажет, что никогда не знала, даже не видела его жену. Конечно, Норвик предупреждал об этом: врачи не любят признавать неудач. И если жизнеспособного ребенка не удалось спасти по ее вине или некомпетентности, Денисова сделает все, чтобы забыть об этом… Опасаясь, что его тщательно продуманный план сейчас просто рассыплется радужными бликами, осядет пузырьками на стенках хрустальных бокалов, Том заговорил быстро и сбивчиво на ужаснейшем русском с примесью английских слов:

— Вы должны ее помнить, не можете не помнить. Она такая… beutyfull, красивая, безумно красивая… Я узнавал в 116-й клинике, где она рожала: в ту смену дежурили именно вы… Телефон вашего теперешнего place of work, то есть, как это… места работы! Да, места работы, дала мне заведующая. Это… importent, понимаете, очень важно… У Оксаны были искусственные роды, и наш ребенок родился мертвым…

— Я-то тут при чем? — холодно спросила Денисова, глядя на него теперь уже холодными, словно цветные стекляшки, глазами. — Ребенок родился мертвым, значит, я только засвидетельствовала смерть и не имела чести его лечить. Чем еще могу быть полезна?

— Вы знаете ее, — устало покачал головой Клертон. — Я вижу, что знаете и почему-то не любите. Но она так несчастна, и я хотел ей помочь.

— Несчастна! — Алла Викторовна рывком расстегнув сумочку на «липучке», швырнула на стол пачку сигарет с красно-черным рисунком и огляделась по сторонам. — А здесь, вообще, курят?

— Курят. — Он пододвинул к ней пепельницу.

— Знаете, я — педиатр, и поэтому никогда не смогу понять женщин, добровольно соглашающихся на искусственные роды. Такая женщина просто патологически не может быть несчастной или убитой горем, ее ничем не прошибешь, ей все безразлично, кроме собственной персоны. Простите, но о вашей жене у меня сложилось точно такое мнение.

— Но у Оксаны были срочные медицинские показания, — попытался возразить Том. — И потом, если бы ребенка можно было спасти…

Денисова выпустила струйку дыма и посмотрела на него тяжелым и странным взглядом. Когда она курила, губы ее, исчерченные мелкими морщинками, казались прямо-таки старческими.

— Н-да, медицинские показания… — повторила она задумчиво. Потом еще раз взглянула прямо в глаза Тому так же странно и испытующе. — Медицинские показания… Впрочем, какая разница? Я не думаю, что мы встретились для того, чтобы обсуждать моральный облик вашей супруги: мне он безразличен. Давайте лучше о деле: что вы от меня хотите?

Тому уже ничего не хотелось: ни продолжения разговора, ни розовой форели с орехами. Посторонний человек вот так запросто назвал Оксану жестокой, бездушной женщиной, обвинил ее в том ужасном, роковом стечении обстоятельств, в котором она вовсе не виновата. В том, за что она и без того слишком жестоко расплачивается! Он аккуратно положил вилку на салфетку, рядом строго параллельно пристроил нож и, не поднимая головы, произнес:

— Оксана согласилась на искусственные роды только из-за меня… Я не должен был вам этого говорить, но… лучше все же, наверное, чтобы вы знали. Это был не мой ребенок, и Оксана опасалась, что он встанет между нами, доставит мне слишком много сложностей. А потом эта ее почечная недостаточность, как перст Божий… Просто я не смог, не успел объяснить ей, как сильно ее люблю, как буду любить ее ребенка. Поверьте, я очень страдал, когда узнал, что ребенка не будет… Господи, как фальшиво это звучит! На самом деле, конечно, я не святой и страдал не из-за ребенка, а из-за того, что будет плохо ей.

Наверное, она мало что поняла, потому что столь же холодно и равнодушно спросила:

— Что вы от меня хотите? Если ничего, то тогда давайте закончим этот разговор, я тороплюсь домой.

Том почувствовал, что его голова начинает просто разламываться. Будь она проклята, эта ужасная, как всегда не вовремя напомнившая о себе гипертония! Можно было бы, конечно, достать из кармана таблетку, но только не сейчас, посреди этого ужасного разговора. Чего доброго эта женщина с глазами цвета коричневых аптечных пузырьков подумает, что он пытается вызвать ее жалость. Том поморщился и продолжил:

— Дело в том, что у нас в семье большое горе. Оксана теперь вообще не может иметь детей и очень страдает.

— Усыновите кого-нибудь, — равнодушно посоветовала Алла Викторовна. — Наймите, наконец, женщину, которая специально для вас выносит и родит ребенка. Получите готовенького с голубеньким или розовым бантиком. У вас же там это активно практикуется?

— Да, вы правы, конечно, но Оксана… Она в самом деле очень страдает. Понимаете, у нее навязчивая идея: ей кажется, что та мертвая девочка преграждает путь в мир ее возможным последующим детям. Она хочет ее и больше никого… Это выглядит безумием, я понимаю, но…

— Вы очень любите вашу супругу, мистер Клертон, — Денисова, кажется, несколько смягчилась, — но, по-моему, приписываете ей слишком большую чувствительность. Я прекрасно помню Оксану Плетневу и помню также, что она была умной, спокойной и достаточно расчетливой женщиной, поэтому позвольте не поверить во все эти сантименты… Кроме всего, ребенок в любом случае умер, его не оживить, поэтому давайте закончим бесполезный разговор!

— А если ее удалось спасти? Если девочка осталась жива?

Алла Викторовна убрала пачку сигарет в сумку, явно намереваясь уйти.

— Если бы она осталась жива, вы, наверное, как-нибудь разобрались бы со своими семейными проблемами…

— Вы не понимаете, — Том похолодел, мысленно представив, что ему сейчас предстоит произнести. — Я прошу вас сказать моей жене, что ребенок жив. Наверняка можно найти какую-нибудь полуторагодовалую, никому не нужную девочку в детском доме. Ведь можно, правда?

— Простите, — удивленно приподняла брови Денисова. — Я правильно расслышала?..

Через десять минут они заказали еще бутылку вина. Том боялся, что все-таки придется достать из кармана таблетку: боль в висках никак не проходила. Во время подобных приступов у него в глазах часто лопались маленькие кровеносные сосудики, и тогда он выглядел просто ужасно. Наверное, нужно будет выйти в туалет, принять лекарство, а заодно и посмотреть на себя в зеркало. Ну а в глазах Денисовой ровным счетом ничего не отражалось. Она сидела на своем стуле прямая, но не напряженная, а как-то странным образом задумчивая. Ее щеки от выпитого вина слегка раскраснелись. Том, уже с трудом подбирая русские слова, молился только об одном: чтобы от этой ужасной головной боли его не начало тошнить. Он медленно рассказывал про доктора Норвика и про его предстоящую поездку в Москву.

— Значит, я должна дать вам свою фотографию, а газетный листок с русским текстом — это уже ваша забота?

— Да, конечно… Вам нужно только рассказать Оксане про ребенка и взять у нее деньги. Скандала она устраивать не будет, это я гарантирую. Ну а в крайнем случае свяжетесь со мной… Не забывайте, вы делаете доброе дело, находите обеспеченных родителей для какого-то обездоленного малыша.

— Ну да, — усмехнулась Денисова. — И вы мне за это более чем щедро платите?

— Сейчас — я, а потом наверняка Оксана.

— Нет, — она покачала головой. — Как хотите, а из ее рук я денег не возьму. Можете на меня обижаться сколько угодно. Теплых чувств во мне ваша супруга все равно не вызывает, извините, мне просто противно… Той суммы, что предложили мне вы, вполне достаточно.

Том вздохнул. Ему уже было безразлично, что еще скажет эта женщина, какую еще боль причинит Оксане. Главное — она уже согласилась и теперь лишь уточняет детали.

— Я только прошу вас, — он отпил маленький глоток яблочного сока, — быть достаточно убедительной. Она должна поверить в то, что вы сознательно скрыли от нее девочку… Ну, в конце концов, скажите про женщин, соглашающихся на искусственные роды, то же, что сказали мне. Только, умоляю, не унижайте ее, не втаптывайте в грязь.

— А вот это уже как получится! — Денисова достала новую сигарету и, прищурившись, лихо, по-мужски закурила. — Из-за вас я иду на достаточно большой риск, поэтому позвольте мне самой выбирать линию поведения…

Расстались они на выходе из «Камеи». Алла Викторовна категорически отказалась от предложения Тома довезти ее до дома на такси, а он особенно не настаивал. На свежем воздухе головная боль немного отпустила. Мистер Клертон немного прогулялся пешком, затем взял машину и вернулся в гостиницу…

…Телефонный звонок не повторился. «А, впрочем, зачем ему звонить еще раз? — подумала Алла, опускаясь прямо на пол рядом с аппаратом. — Я и так достаточно ясно выразилась. Для мистера Клертона уже все закончилось… А мне завтра привезут честно заработанный кухонный гарнитур и лягушачье кресло. Я усядусь в него и буду думать о том, что и у этой стервы Плетневой все теперь хорошо, потому что у нее есть внезапно найденная, прямо как в мексиканских сериалах, дочь. И у ее добрейшего мужа тоже все хорошо, потому что его красавица жена снова бодра и весела, как юный пионер. И даже у Андрея, похоже, все уже сложилось… Всем хорошо, кто непосредственно участвовал в этой истории. Всем, кроме меня… Или без меня? Всем хорошо без меня, я — лишняя, это ведь правда? Правда?!»

Оксана рассчиталась с водителем и вышла из машины. Предстоящая встреча полностью занимала ее мысли, и думать о чем-то другом казалось просто невозможным, даже кощунственным. Если Потемкин, конечно, не вышел в ночную смену, сейчас он должен быть дома. Оксана прокатывала языком по нёбу когда-то пронзительно любимое имя «Андрей» и с удивлением понимала, что язык, привыкший к мягкому английскому «р» это слово уже, оказывается, забыл. «Андрей» получалось мяукающим и несколько манерным. Почему-то «здравствуй» — нормально, а вот «Андрей» — только с лондонским акцентом. Ничего, главное, произнести два этих слова, а дальше все пойдет само собой. И будут его глаза, глубокие и отчаянные, и острый кадык, нервно прыгающий вверх-вниз по жилистой шее, и побелевшие от напряжения костяшки пальцев. Сердце Оксаны учащенно билось, и это ей не нравилось. Она должна появиться прекрасная, грустная и немного холодная, словно пришедшая из другого, уже утраченного мира. Она должна четко осознавать происходящее и собственные действия, иначе ситуация может выйти из-под контроля.

К вечеру людей возле ограды церкви меньше не стало. Все так же сновал народ возле полосатых тентов киосков, лениво переговаривались художники, поджидающие у стены покупателей. Оксана краем глаза заметила, что у одного дядьки, торговавшего пейзажами с милыми вставками из янтаря, картин с утра значительно поубавилось. «Похоже, все-таки берут люди», — подумала она, обогнав старушку, выползшую из дверей гастронома. Ей была неприятна эта убогая уличная суета, распродажа дезодорантов, «Кометов», тараканьих ловушек, и было странно думать, что где-то совсем рядом с этим нищенским базаром живет, дышит, ест, разговаривает ее Андрей.

А вот во дворе к вечеру стало довольно тихо. Розовые стены дома, оградившие от внешней суматохи замкнутый внутренний мирок с деревянными дверями подъездов и строгой табличкой «Собак не выгуливать», еще дышали дневной жарой, но первые тени сумерек уже легли на листья деревьев. Оксана остановилась на углу, поправила узенький кожаный ремешок на пятке и мысленно повторила: «Здравствуй, Андрей!» Где-то рядом заворчал мотор автомобиля. Она вскинула голову, тряхнув слегка вспотевшими волосами, и решительно пошла вперед. Темно-синий «Форд» она заметила не сразу, точнее, заметила, конечно, но не обратила на него серьезного внимания. Дверь подъезда была приоткрыта, и в нее собирался проникнуть какой-то пацан, неуклюже грохающий ногами в роликовых коньках с ядовито-зелеными колесиками. Нужно было непременно пристроиться за ним, чтобы не звонить по телефону отсюда, с улицы, и не давать Андрею возможности морально подготовиться к встрече за те несколько минут, что она будет подниматься на четвертый этаж. Иначе он подсознательно, подчиняясь инстинкту самосохранения, обязательно внутренне отгородится от нее, обязательно…

На лобовом стекле «Форда» отплясали свой танец последние солнечные блики. Оксана зажмурилась и непроизвольно ойкнула, когда ослепительный «зайчик» неожиданно и весело ударил ей прямо в глаза. Тряхнула головой, отгоняя расплывающиеся розово-зеленые круги, и перевела недовольный взгляд на хозяина машины, протирающего влажной тряпкой капот. Никто, даже невольно, даже нечаянно, не смел отвлекать ее сейчас! А этот пижон в светло-кофейных слаксах и легкой рубашке в широкую белую и коричневую полоску продолжал стоять, наклонившись к своей любимой «игрушке», не обращая ни малейшего внимания на торопливый, внезапно захлебнувшийся стук каблуков за своей спиной. Оксане захотелось, чтобы он обернулся, увидел ее и застыл с обычной в таких случаях полудурацкой-полублаженной улыбкой на лице. Легким движением смахнув с правого глаза набежавшую от солнечного «зайчика» слезинку, она направилась к подъезду, несколько сдвинув свой маршрут в сторону хозяина «Форда». И он действительно услышал стук каблуков и обернулся. А она замерла, словно споткнувшись…

Что-то в его лице неуловимо изменилось за последние полтора года. И все же это был прежний Андрей. Теперь он носил немного другую прическу: коротко и аккуратно подстриженные сзади черные волосы несколькими прямыми, изысканно-беспорядочными прядями падали на лоб. Пожалуй, лицо его, удлиненное и классически красивое, немного округлилось, исчезла нервная заостренность черт, но трогательная, хрящеватая горбинка на чуть удлиненном носу была все та же. Оксана всегда считала, что Потемкин мог бы достойно пополнить когорту мужчин слащавого, голливудского типа красоты, если бы не эта горбинка да еще странные, словно рассеченные у висков брови. Андрей стоял опершись ладонью о капот «Форда», и застывшая в его глазах растерянность странно сочеталась с радостной улыбкой, озарившей лицо. Он и улыбался всегда как-то особенно: искренне и вроде бы виновато. Уголки его губ немного опускались вниз, и рядом с ними залегали смешные глубокие складочки. Наверное, воспоминания двухгодичной давности еще были слишком свежи, слишком живы, и что-то внутри него автоматически откликнулось на появление Оксаны: она пришла, это хорошо, это нормально, так и должно быть, просто не могло быть иначе. И только потом растерянность и отчаяние болезненным уколом разбудили мозг. Острый кадык на его шее два раза прыгнул вверх-вниз, счастливая улыбка медленно сползла с лица, а рука, загорелая и жилистая, осталась безвольно лежать на капоте. Оксана, чувствуя, что во рту пересохло, сделала два неуверенных шага вперед и тут же краем глаза увидела, как дверь подъезда распахнулась, и на улицу вышла смутно знакомая молодая девушка. На ней был довольно приличный светлый сарафан в меленький зеленый цветочек. Струящийся и полупрозрачный, он позволял достаточно разглядеть ноги.

— Андрей, мы готовы! — радостно произнесла девушка, не заметив его взгляда, отчужденного, предназначенного не ей, его пальцев с побелевшими от напряжения суставами. — Едем?

Прежде чем она перевела взгляд на Оксану, прежде чем застыла с выражением невыразимого отчаяния в глазах, та, словно ошпаренная словом «мы», потрясенная и ужаснувшаяся собственной догадке, медленно пятилась назад, к углу дома. Сейчас Оксана не думала ни о походке, ни о выражении собственного лица. Она видела только маленькую темноволосую девочку, сидящую на руках у девушки в светлом сарафане. У девочки были огромные круглые глаза, синие, как надувной мяч, купленный когда-то Людмилой Павловной для будущего внука или внучки…

Потом Оксана смутно припоминала, как поймала такси, как орала с перекошенным лицом на водителя, который никак не мог сообразить, что на Сосновую улицу следует свернуть от метро на проспект Василевского, а не на Щукинский проезд. Как трясла несчастную регистраторшу, уже собирающуюся домой и передавшую дежурство медсестре стационара… Когда она подъехала к жилому дому на «Войковской», было уже почти девять вечера. Оксана вихрем взлетела по лестнице, с остервенением нажала на кнопку звонка, и когда дверь открылась, заорала бешено и злобно:

— Где мой ребенок, сука? Зачем ты мне соврала? Я сейчас видела Потемкина, а с ним маленькую девочку. Ей как раз годика полтора!

Алла Денисова, видимо, немного ошарашенная внезапным натиском, но быстро приходящая в себя, отступила на несколько шагов назад, пропуская незваную гостью в квартиру. Голос ее был сух и бесцветен, как увядшее дерево, а глаза пусты, когда она спокойно произнесла:

— Это не твой ребенок. Не твой… Мне незачем тебе лгать.

— Я не верю тебе! — прошипела Оксана, проникнув в прихожую и закрыв за собой дверь. — Не верю!..