Прощальное эхо

Часть третья

Она потерла переносицу одновременно двумя указательными пальцами, как человек, за день уставший от очков, обреченно вздохнула и спросила:

— Ну и что ты от меня хочешь?

— Ты еще спрашиваешь? — Оксана в ярости врезала кулаком по стене. — Ты непонятно зачем соврала мне… Хотя нет, это как раз понятно! Вы с Потемкиным объединились против меня и действуете заодно. Только он мстит за то, что я его бросила, а ты за что? Надеешься таким образом добиться его расположения? Ну-ну, валяй! И вспоминай хоть иногда о том, что, даже расставшись со мной, он жить с тобой не стал, а нашел себе молоденькую шлюшку. Впрочем, твои эротические фантазии — это твое личное дело. А мне ты сейчас расскажешь все с самого начала, вот тогда я уйду…

Оксана раздражала Аллу, как назойливая крупная муха, не более того. Но даже обычная муха может испортить прекрасный день. Ей хотелось закрыться в ванной, включить воду на полную мощность, принять душ, а потом выйти и со счастливым изумлением обнаружить, что гостья не дождалась возвращения хозяйки. К сожалению, подобной роскоши позволить себе было нельзя. Поэтому она продолжала сторожевым псом, не пускающим чужака в квартиру, стоять у порога и слушать, как из совершенного темно-красного рта вылетают грубые и грязные слова, словно кровавые ошметки пены эпилептика во время приступа.

— Я жду! С самого начала! — выкрикнула Оксана, прислоняясь спиной к входной двери и всем своим видом демонстрируя полное нежелание трогаться с места.

— С Адама и Евы, что ли?.. Это, конечно, можно, но вряд ли мы до утра закончим. А если утром ты не выпустишь меня на работу, придется вызывать милицию.

— Перестань кривляться! Женщинам в твоем возрасте это уже не идет. А ты конкретно становишься похожа на клоуна из фильма ужасов. У них обычно красные глаза, а вокруг рта белым намалевано… Но лекцию на тему «До скольких лет можно подкрашивать глаза», я прочитаю как-нибудь в другой раз, а сейчас ты объяснишь мне, как получилось, что Андрей забрал моего ребенка?

Алла почувствовала, как в уголках, и в самом деле, уставших за день глаз начинает противно пощипывать: про краску для глаз Оксана напомнила вполне резонно, и от этого делалось еще обиднее. Накрасилась, хотелось казаться помоложе! Дура! Вот теперь стой и выслушивай насмешки молодой яростной стервы с персиковой кожей и гладкой длинной шеей!

— Я уже говорила, что это не твой ребенок. — Алла достала с полочки пачку сигарет и закурила здесь, в прихожей, наблюдая, как в сизых клубах дыма лицо Оксаны делается серым и расплывчатым.

— Не мой? А чей же, позволь спросить? Этой мокрощелки?.. Я, конечно, не педиатр и не воспитатель детского сада, но примерный возраст ребенка определить могу. Девочке полтора годика или чуть больше. Ты хочешь сказать, что Андрей спал еще и с другой женщиной, которая забеременела примерно в то же время, что и я?

— Тебе это кажется невозможным?

— Да, мне это кажется невозможным! — Оксана произнесла эту фразу, словно вбивая по острому гвоздю в каждое, только что сказанное Аллой слово. Алла взглянула на нее с иронией и осторожно выпустила изо рта струйку дыма. Наконец она снисходительно произнесла:

— Ты, конечно, очень красивая, но и очень глупая. А может быть, просто наивная? Во всяком случае, мне тебя жаль… Я знаю Андрея много лет, гораздо дольше, чем ты, и смею тебя заверить: он никогда не был монахом. Может быть, он искусно пускал пыль тебе в глаза, а может быть, ты сама себе придумала любовную идиллию. Во всяком случае, в том, что у Потемкина не могло быть внебрачных детей, никакой уверенности нет. Это я тебе по-дружески говорю.

— Ты? — Оксана отстранилась от двери и повела затекшими лопатками. — А кто ты, собственно, такая? Одна из многих баб, пытавшихся залезть к нему в постель! Я еще понимаю, если бы что-нибудь в этом духе попыталась заявить его нынешняя молодая шлюшечка, хотя в общем-то и она…

— Кстати, если тебе интересно: она уже не шлюшечка, а его законная жена Наташа…

— Наташа? — она брезгливо замахала перед лицом ладонью, пытаясь разогнать ставший слишком густым дым. — Ну да, точно, Наташа! Теперь я вспомнила. Кажется, медсестра из его отделения? Хотя это и неважно, и совсем неинтересно… Так вот, я, кажется, говорила о том, что такие заявления из твоих уст кажутся более чем неубедительными. Ты что, своим томным взглядом хотела намекнуть, что тоже спала с ним? Так, что ли? Можешь считать, что твой актерский дебют провален. Артист, играющий Гамлета, не может быть маленьким горбатым и лысым эфиопом…

— Но я спала с ним! Самое интересное, что в самом деле спала! Могу поклясться, — Алла хотела, чтобы это прозвучало спокойно и чуть высокомерно. Но помешала сигарета, некстати запрыгавшая в губах, и дым внезапно едко защипал горло. В результате она сорвалась на истеричный бабский выкрик, постыдный, унизительный, да еще и прерываемый судорожным кашлем. Оксана устремила на нее странный пристальный взгляд. Точно так же умел смотреть Андрей. Наверное, за время совместной жизни они успели приобрести общие манеры и привычки. Потом, тяжело взмахнув ресницами, сказала:

— Если женщине приходится клясться в том, что она спала с мужчиной, для того чтобы ей поверили, то это все — конец… Ладно, извини, что отняла у тебя время, я прекрасно разберусь во всем сама…

Позолоченная пряжка на ремешке ее сумочки блеснула мгновенной искоркой. Она исчезла за дверью. В прихожей остался сизый табачный дым, Аллу охватило чувство небывалого, немыслимого унижения.

Она прошла в комнату и села на пол, опершись спиной о жесткое сиденье дивана и вытянув перед собой ноги. Колени тут же прогнулись и «провалились» внутрь. Когда-то в молодости ей говорили, что такие ноги хороши для балерины, что, по балетным понятиям, «проваливающиеся» и выпирающие назад колени — это красиво. А сейчас над коленями толстыми складками нависала старая кожа, на икрах бугрились варикозные вены. Она сама была уже старой, не особенно красивой, а главное, никому, даже себе самой, не нужной.

Оксана ушла, плюнув ей в душу, и, как молодая кобылица, растоптала остатки хрупкого душевного равновесия. Она приехала крушить и разбивать. Сейчас наверняка поскачет в своих супермодных туфлях с ремешками на пятках в дом Андрея, чтобы довершить начатое. Ее сила в том, что она красивая и поэтому на самом деле может очень многое. А она ее не остановила, не переубедила… Алла поморщилась и пошевелила пальцами на ногах, отекшими от жары. В общем-то, если быть до конца честной, ей не очень и хотелось ее останавливать. Что спасать? Кого защищать? Эту девочку Наташу, взявшуюся непонятно откуда и каким-то абсолютно немыслимым образом завладевшую Андреем? Девочку, явными достоинствами которой были только молодость и напористость? За ее счастье бороться, что ли? За сохранение их семьи? Естественно, ей не справиться с Оксаной, потому что она меркнет рядом с ней, как цветок картошки рядом с чайной розой. Пусть уж лучше Андрей достанется «чайной розе», чтобы «картошка» наконец-то поняла, что ей просто однажды в жизни повезло. Повезло, только и всего! Что она тоже не заслужила его, что она ничем не лучше остальных женщин, что она просто подвернулась ему под руку в удачный момент…

Алла еще могла смириться с тем, что Потемкин останется с Оксаной, но то, что он выберет какую-то другую, обычную, заурядную, которая ничем не лучше ее самой?.. Сознавать это было невыносимо. И теперь она даже радовалось новому, хотя и небезопасному обороту этой запутанной истории. Пусть эта медсестричка поймет, как непрочно, зыбко и незаслуженно все то, что ей удалось выстроить…

Алла поднялась с пола, добрела до телефона и неторопливо набрала номер. Ответили сразу, не успел еще раздаться и второй гудок.

— Да! — произнес Андрей. — Да, я вас слушаю. Говорите, не молчите!

И по тому, как он это сказал, как добавил нелепое и странное «не молчите», она поняла, что он уже в курсе происходящего. Возможно, они с Оксаной уже встретились:

— Алло, Андрей? Привет. Это я, Денисова. — Алла постаралась придать своему голосу спокойный будничный тон. — Я хотела тебе сказать, что твоя Оксана уже приехала. Она в Москве и сегодня была у меня.

— Я знаю, — сказал он, и голос его мгновенно утратил всю напряженность. — Вообще-то ты обещала предупредить заранее, а то как снег на голову.

— Между прочим, я тебе все рассказала сразу же после приезда ее мужа, и если ты не успел морально подготовиться, — это исключительно твои проблемы. Она появилась у меня только сегодня днем, и я просто при всем желании не могла… Кстати, она видела вашу девочку и теперь твердо уверена, что это — ее дочь. Фокус с детдомом не прошел.

— Я так и понял. — Андрей вздохнул, и она явственно представила, как подергивается сейчас край его правой брови. — Ладно, Алка, извини. Я просто что-то сильно разнервничался. Так неожиданно все! Мы с Наташей и Настенькой собирались съездить в Серебряный Бор, а тут она выходит из-за угла, как привидение… Ну, естественно, поездка сорвалась. Наташка закрылась в комнате, меня не пускает. Плачет, наверное. Жалко ее, а как успокоить, не знаю, вот и дергаюсь…

— Ну ничего, будем надеяться, что все у вас утрясется. Пока, — сказала Алла и повесила трубку. А про себя мстительно подумала: «Ага, из-за слез милой женщины ты такой наэлектризованный! Как же! Так я тебе и поверила!» На душе у Аллы по-прежнему было слякотно и мерзко. Но от сознания того, что этой чернявой медсестричке тоже несладко, становилось как-то легче…

Наташа никогда не думала, что такое простое занятие, как чистка картошки, может быть настолько обременительным и раздражающим. Нож постоянно проскальзывал, «глазки» не желали выковыриваться. Да еще маленькая Настенька крутилась рядом в своем новом платьице и тапочках с «барбосьими» мордами, воображала, кокетничала, наклоняя голову то к одному плечу, то к другому, и всячески мешала. То дергала ее за подол, то протискивалась между ней и столом, поднимая кверху умильную хитрую мордочку, то по-обезьяньи обвивала своими мягкими ручонками ее голую ногу. Очистки периодически падали не в раковину, а на пол, сама картошка плюхалась в кастрюлю с водой и поднимала фонтаны брызг. Хотелось бросить все, яростно отшвырнуть нож и уйти бродить по улицам. Наверное, Наташа так бы и поступила, если бы Настенька продолжала питаться из баночек и могла обойтись за ужином без картофельного пюре. Можно было бы быстренько накормить ее сейчас каким-нибудь «Гербером» или «Топ-Топом», переодеть в сарафан и увезти, например, в Серебряный Бор. Туда, куда они вчера так и не добрались. А Андрей нашел бы их к вечеру и забрал домой уже часов в десять. Когда вероятность того, что раздастся зловещий телефонный звонок, или из-за угла снова появится знакомый и ненавистный силуэт, сошла бы почти на нет. Со вчерашнего вечера она начала бояться телефона и чуть ли не на цыпочках проходила теперь мимо аппарата, словно мимо спящего зверя, опасаясь разбудить и рассердить его. Ей почему-то казалось, что если переждать, спрятаться, не столкнуться с Оксаной лицом к лицу, то ничего ужасного не произойдет. Ну не навсегда же эта женщина вернулась в Россию? Наверняка погостит и уедет обратно в свой Лондон! Главное, на время затаиться, и тогда все останется по-прежнему, и никто не отнимет у нее Андрея и Настеньку.

Когда в дверь позвонили, Наташа вздрогнула и уронила нож. Теоретически прийти мог кто угодно: Серафима Викторовна, Любка, распространитель ньювейсовской косметики, кто-то из друзей Андрея. Валера, кстати, обещал заскочить на днях! Тем более, что на пол упал нож, значит, появиться должен мужчина. Она очень хотела надеяться, но уже с тоскливым ужасом предчувствовала, что это то самое, чего она так боялась, от чего хотела убежать, скрыться…

— Мама Натаса, звонят! — радостно сообщила Настенька, дергая ее за подол халата. — Посему ты не отклываес? Папа плисел?

— Нет, не папа, — отрешенно произнесла Наташа, опускаясь перед дочкой на корточки. От ее темных кудрявых волос все еще пахло молочком. Она прижала Настю к себе, поддерживая ее под затылком, как поддерживала когда-то, когда она еще не держала головку, и поцеловала в висок. Девчушка пропищала, освобождаясь: «Фу, мама, луки моклые!» И рассмеялась.

В дверь позвонили второй раз. Она подняла с пола нож, закинула его в раковину и пошла открывать. На лестничной площадке стояла Оксана. От нее пахло теперь отнюдь не «Турбуленсом», а какими-то другими, незнакомыми и наверняка безумно дорогими духами. Она стояла в каких-нибудь десяти сантиметрах и улыбалась холодно и вежливо. На ней был белый пыльник с шелковыми кистями, под которым виднелось перламутрово-розовое платье, и белые босоножки со множеством перепоночек, поднимающихся от кончиков пальцев к щиколотке. Светлые волосы, едва достающие до плеч, словно светились изнутри. И Наташа с забытой уже тоской вновь поняла, что она умопомрачительно и недосягаемо красива.

— Здравствуйте, — сказала Оксана, не отводя от ее лица изучающих и чуть насмешливых глаз. — Вас, кажется, зовут Наташа?

— Да. — Она отступила от двери. — Но Андрея Станиславовича сейчас нет дома.

— Это ничего. Можно пройти?

Собственно, вопрос был задан скорее из вежливости. Оксана бы все равно зашла, даже если бы ее останавливали силой. Тем не менее, словно соблюдая правила светского этикета, дождалась, пока ее пригласят войти, и только тогда переступила через порог. Двигалась она непринужденно и чувствовала себя вполне уверенно. Наташа смотрела, как она снимает босоножки, как, не глядя, убирает их в полочку для обуви, как сразу находит зеркало и, не обращая на хозяйку ни малейшего внимания, начинает поправлять перед ним прическу. Короче, она вела себя здесь как хозяйка, уезжавшая, скажем, в длительную командировку. Теперь вернулась с намерением первым делом проверить, не напакостила ли без нее тут временная жиличка.

— А, кстати, где Андрей Станиславович? — Оксана легко и плавно обернулась. — Или, может быть, будем называть его Андреем? Насколько я понимаю, вам он — муж, а мне когда-то был жених. Так что так, наверное, будет проще?

— Андрей Станиславович на работе, — упрямо не желая опускать отчество, произнесла Наташа. — Будет не раньше чем через час…

— Значит, все-таки Андрей Станиславович? Ну, что ж, может быть, у вас в семье так принято… — Оксана улыбнулась, и в голосе ее прозвучала изысканно грустная и тщательно взвешенная ирония.

В квартире было тихо, раздавалось лишь тиканье настенных часов. Наташа порадовалась, что Настенька сидит как мышка и скорее всего увлеченно играет со своим любимым винтом от мясорубки, но тут из кухни донесся грохот, плеск воды и растерянный детский крик «ай!». Наверняка малышка дотянулась до края стола и уронила на пол чашку с соком. Наташа испуганно замерла лишь на секунду, а потом заговорила быстро, нарочито-громко, бестолково, судорожно тиская отвороты халатика, надеясь, что Оксана, может быть, не услышала, может быть, не обратила внимания, может быть, еще не поняла, что произошло. Конечно, это было глупо, потому что та явно знала про ребенка и, в конце концов, должна была заговорить о нем, но она все еще пыталась защититься.

— Вы знаете, Оксана, — Наташа замирала от страха и стыда, — у Андрея Станиславовича теперь новая работа. Он больше не работает в больничном городке. Ну там, где мы работали вместе. Вы ведь приходили туда, вы, наверное, меня помните? Так вот, он теперь заведует хирургическим отделением в частной клинике, у него большие перспективы и хорошая зарплата. К нему даже достаточно большая очередь. Его называют одним из самых талантливых молодых хирургов Москвы…

— Я очень рада, — Оксана прервала истеричный словесный поток мягким и каким-то кошачьим жестом, в котором была и незавершенность, и загадочность, и невообразимое изящество. — Я очень рада, что у вас все так хорошо складывается. Для молодой семьи это крайне важно. Кстати, возможно, вам будет интересно: я как-то очень давно в разговоре со старой подругой практически напророчила Андрею его будущее. Он работал рядовым хирургом, а мне очень хотелось добавить ему значительности, респектабельности, что ли. И я соврала, что он — завотделением частной клиники… Господи, как же это все было давно! — Она невесело усмехнулась. — Жаль, что я тогда не стала пророчествовать дальше. Сейчас бы, может быть, знала не только его, но и свою собственную судьбу.

Вроде бы Настиного вскрика она не услышала. Наверняка не услышала. Иначе выдала бы себя хоть чем-нибудь: тревожным взглядом, поворотом головы. Но Оксана по-прежнему казалась спокойной, чуть меланхоличной. Наташа вдруг подумала, что она разговаривает с ней как с доброй старой приятельницей. Не близкой подругой, а именно приятельницей, менее красивой, менее культурной, менее умной, к которой нужно снисходить и делать это как можно мягче, чтобы ненароком не обидеть. И эта ее очевидная снисходительность была оскорбительнее всего. Оксана не считала ее соперницей, просто никем: пустым местом, статисткой, фарфоровой куклой со стеклянными глазами, глупой, непонятливой и слишком приземленной супругой необыкновенного, одной ей принадлежащего мужчины.

Оксана сняла пыльник, холодно блеснувший белоснежными шелковыми кистями, свернула его пополам и легко бросила на полку в прихожей. Платье на ней, в самом деле, оказалось великолепное, перламутрово-розовое, обрисовывающее фигуру, но не облегающее ее, а только подчеркивающее и тонкую талию, и изгиб бедер, и классическую форму груди.

— Надеюсь, вы не слишком заняты сейчас, и я не отрываю вас от каких-нибудь важных дел? — Она улыбнулась тонко и очаровательно, коснувшись кончиками пальцев Наташиного плеча. Господи, как Наташе хотелось выставить эту божественную красавицу за дверь вместе со всей ее наигранной утонченностью и многозначительностью! Хотелось крикнуть ей в лицо, что она ушла из этого дома раз и навсегда и теперь не имеет права возвращаться, что она не нужна здесь никому, что ее здесь никто не ждет…

— Мне нужно успеть с ужином до прихода Андрея Станиславовича, поэтому я не уверена, что смогу быть интересной собеседницей, — объявила Наташа с некоторым вызовом.

— О! Это как раз не проблема, — Оксана махнула рукой. — Я вам помогу. Надеюсь, запасной фартук у вас найдется? Встанем вдвоем к столу… Насколько я помню, там было предостаточно места. Я, например, когда раньше здесь готовила, всегда клала рядом открытую книжку и по ходу готовки читала.

Предложение помочь с приготовлением ужина таило в себе скрытую насмешку. Но Наташу не трогали сейчас Оксанины саркастические изыски, она думала только о том, как бы не пропустить ее на кухню, где мирно возится маленькая Настенька.

— Проходите в гостиную, пожалуйста, — сказала она, стараясь унять дрожь в голосе. — Я постараюсь закончить побыстрее, и тогда мы сможем поговорить.

Оксана удивленно вскинула брови, затем пожала плечами и поинтересовалась:

— Вам что, неудобно принимать мою помощь? Не создавайте себе лишних проблем, я лично не вижу в совместном приготовлении ужина ничего зазорного ни для вас, ни для себя. Но я, конечно, не настаиваю и ни к чему вас не принуждаю… Если вы из-за ребенка, то это глупо вдвойне. В любом случае я ее увижу. Я ведь и пришла сюда исключительно из-за нее. Вас, наверное, научили заявлять, что это ваша родная дочь, да? Так вот, я обращаюсь к вам с предложением: мы обе — умные взрослые женщины, поэтому давайте беседовать цивилизованно. Я точно знаю, что это моя девочка, и для начала просто хотела бы с ней познакомиться.

Наташа почувствовала, как внутри у нее все мгновенно оборвалось. Андрей, в самом деле, учил ее, что надо все отрицать, что Оксана ничего твердо не знает и доказать ничего не сможет. Что в суд она не пойдет, потому что не сможет предъявить ничего, кроме собственных призрачных догадок. Что даже если она биологическая мать девочки, то прав на нее никаких не имеет, ни по закону, ни тем более моральных… Она откинула со лба волосы, вздохнула и сказала сухо и почти спокойно:

— Это ваша дочь. Я не собираюсь вас обманывать. Но вы имеете право только познакомиться с ней. Ни о чем другом и речи быть не может. Я вас не боюсь и наперед хочу сказать, что Настю вы не получите.

— Значит, ее зовут Настя! — Оксана задумчиво провела указательным пальцем по нижней губе. — Да, хорошее имя. Мне, во всяком случае, нравится гораздо больше, чем Катя. Наверняка это была идея Потемкина. Я права?.. Ну, ладно, я вижу, что вам этот разговор неприятен! Давайте пока займемся ужином, а потом снова побеседуем уже в более спокойной обстановке.

Она осталась такой же светской, невозмутимой и утонченной. Этой своей легкостью и нарочитой интеллигентностью подчеркивала, что не только к жене Андрея, но и к ее заявлениям серьезно не относится. И все же чувствовалась во всем этом явная фальшь, как душок в несвежей рыбе. Когда Наташа нащупала эту ускользающую тревожную ниточку, ей даже стало как-то полегче.

— Ну что ж, проходите, — она кивнула в сторону кухни. — Только не удивляйтесь, если Настенька заплачет. Она у нас боится незнакомых.

Оксана взяла с тумбочки пестрый пластиковый пакет и молча прошла мимо нее. Лишь стремительность ее движений да прикушенная нижняя губа свидетельствовали о том, что она все-таки волнуется. С кухни донеслись шорохи, потом детский голос произнес: «Тетя». Войдя, Наташа увидела, как Оксана присела на корточки и достает из пакета куклу-младенчика с толстыми кривыми ножками, круглым животиком и выбивающимися из-под кружевного чепчика кудрявыми светлыми волосиками. На кукле были надеты белоснежная распашонка и крошечный памперс. А еще она умела тихонько пищать настоящим детским голосом. Лица Оксаны Наташа не видела, а только ее руку, робко прикасающуюся к темным кудряшкам девочки, дрожащие пальцы Оксаны и ее плечи, напряженные, как крылья птицы, готовой вот-вот взлететь. Оксана лишь пару раз погладила девочку по головке, провела пальцем от лобика к пуговке носа, а потом развернулась и задала вопрос, в котором уже прозвучали человеческие нотки:

— Она совсем не похожа на меня, правда? Наверное, больше на Андрея? — В следующую секунду Оксана поднялась на ноги, одернула платье и улыбнулась с милой непосредственностью: — Ну вот мы и познакомились. Теперь можно приступать к приготовлению ужина. Мы заболтались, а Андрей может прийти уже совсем скоро. Кстати, это можно будет поставить на стол. — Она извлекла все из того же пакета высокую темную бутылку и несколько спелых персиков. — Испанский королевский «Мускат». Абсолютно классная вещь! Но его надо пить исключительно с фруктами. Мы, наверное, с него и начнем, правда?

Таков был ее план действий на ближайшее время. Своим неизменным «правда?» она, видимо, хотела подчеркнуть, что уважает правила игры и готова делать вид, что хозяйка в этом доме, и в самом деле, Наташа.

— Ну так что, будем готовить ужин?

— Я бы предпочла, чтобы вы отдохнули, — пожала плечами Наташа.

— Ну тогда я буду чистить картошку, — улыбнулась Оксана, устраиваясь возле раковины. — Во-первых, начищенной осталось совсем немного, а во-вторых, я вижу, что вы собрались готовить тушеную печенку, а у каждой женщины свои рецепты, неровен час, что-нибудь сделаю не так.

Настеньке вручили половинку большого яблока, очищенного от косточек и кожуры, и отправили играть в спальню. Сами занялись делом. Гостья сначала пыталась еще что-то говорить, но ей упорно не отвечали, и она через некоторое время умолкла. Наташа сосредоточенно обжаривала печень в горячем масле и смотрела, как из-под ловких длинных пальцев Оксаны выходят ровные, геометрически правильные брусочки картошки, как поблескивает на ее руке массивное кольцо с бриллиантом, и как отражается закатное солнце на темной бутылке старого королевского «Муската».

Андрей появился почти в восемь вечера. Повернулся ключ в замочной скважине, скрипнула дверь, а потом раздалось удивленное:

— Наташенька, у нас что, гости?

И пауза. Длинная, просто мхатовская. Еще не успев закончить фразы, Андрей понял, что спросил то, чего не следовало спрашивать. Но он не смог уже остановиться, как мальчишка, слишком сильно разогнавшийся на роликах.

— Да, зайди, пожалуйста, на кухню, — отозвалась Наташа. Оксана невозмутимо достала из кастрюли очередную картофелину и положила ее на разделочную доску. И снова молчание. Наташе не хотелось смотреть на мужа, следить за тем, как он пялит глаза на эту Афродиту, явившуюся из серой пены прошлого.

— Здравствуй, — произнес вошедший Потемкин. Оксана повернулась и улыбнулась так светло и радостно, будто они расстались только вчера, будто ровным счетом ничего не было: ни ее бегства к Томасу Клертону, ни крошечной шестимесячной девочки, ни ее заявления «прошу не подключать родившегося ребенка к дыхательному аппарату».

— Здравствуй, Андрей! — Она вытерла руки фартуком, подошла к нему вплотную, словно собираясь поцеловать или погладить по щеке, но в конце концов только легко и непринужденно рассмеялась. — До тебя теперь даже нельзя дотронуться. У тебя своя семья, у меня — тоже. А я все еще помню, какие у тебя колючие и жесткие волосы. Сейчас ты их отрастил, и тебе так даже больше идет… Знаешь, я когда вчера вас всех увидела, просто растерялась. Испугалась и сбежала, как девчонка. Глупо, правда? А вот теперь набралась духу и пришла…

Он молча кивнул, по-прежнему не отводя от ее лица внимательных глаз. Оксана поморщилась и покачала головой:

— Не надо на меня так смотреть. Правда, не надо. Я пришла решить некоторые деловые проблемы, ну, и посидеть, вспомнить старые времена… Господи, ребята, если бы кто-нибудь нам всем сказал пару лет назад, что все так обернется, разве бы мы поверили? Разве вы, Наташа, могли представить, что станете женой Андрея? Разве мы с тобой, Андрюшка, могли предположить, что расстанемся и после этого будем вполне довольны жизнью?

Наташа стояла у плиты и уже в который раз переворачивала обуглившийся ломтик печенки. Ее, слава Богу, ни о чем не спрашивали. Оксана пришла сюда сыграть придуманную ею же роль. А что же Андрей? Если он так уверен, что приезд его бывшей пассии ничего не изменит, если он утверждал, что все кончено раз и навсегда, почему тогда так побелели суставы его напряженных, сжатых в кулаки пальцев?

Потом они сидели за столом в гостиной и ели печенку с картофельным пюре. Оксана было поставила на стол свой «Мускат», но Наташа пить категорически отказалась. Отказался и Андрей. Гостья сначала попробовала было шутливо настоять, но вовремя нашла более элегантный выход. Она заявила, что вино — это подарок, так же, как и кукла. Забирать обратно, конечно же, глупо. Поэтому бутылка останется в их семейном баре до лучших времен, и выпьют ее они, когда сочтут нужным и с кем сочтут нужным. В ее голосе не слышалось и тени обиды. Она была исполнена легкости, изящества, непринужденности.

— Ну, вот что, мои дорогие, — Оксана аккуратно положила вилку на тарелку, — можно до бесконечности мило сидеть и молчать, думать каждый о своем. Я не обманываюсь по поводу того, как ко мне здесь относятся. Да это и не так важно. Каждый из нас уже сделал свой выбор… Вы, наверное, понимаете, что я пришла поговорить о своем ребенке.

— У тебя есть ребенок? — Андрей положил в рот очередной кусок тушеной печенки.

— Да, есть. И не надо изображать светское удивление. Я очень благодарна вам за то, что вы вырастили и воспитали мою Настю, но…

— Настя — наша дочь. — Андрей тихо, но жестко подчеркнул слово «наша». — И твои больные фантазии…

— Не надо, Андрей, — Наташа почувствовала, что сию секунду заплачет. — Не надо. Я ей уже все сказала.

Он посмотрел на нее не осуждающе и не вопросительно, а скорее оценивающе. Потом прокашлялся, положил обе руки на стол и произнес раздельно и четко:

— Пусть так, но это ничего не меняет. Настя — наша дочь, нашей дочерью и останется.

А бровь его вздрагивала, как агонизирующая птица. Наташа вдруг подумала, что правильные и надежные слова за него говорит сейчас какой-то посторонний человек. Сам же он мечется, страдает и совершенно не представляет, что делать дальше. Пока еще внутри его работает «автопилот», но что будет потом? Что будет дальше? Они с Оксаной похожи, они подходят друг другу. Может быть, там, наверху, их и придумали друг для друга? Что тогда делает здесь она со своей простецкой мордочкой и никому не интересными эмоциями? Что, если Андрею, правда, было просто очень плохо тогда, полтора года назад? Что, если он уже раскаивается и просто не хочет этого показать?

— Примерно этого я и ожидала. — Оксана задумчиво прочертила черенком вилки на скатерти длинную «восьмерку». — И это нормально. А теперь давай поговорим, как взрослые люди. Без излишнего пафоса… Вы с Наташей молоды, любите друг друга, у вас прекрасная семья. Зачем вам ребенок, который будет постоянно напоминать о неприятном прошлом? Ты, Андрей, подумай о своей жене, пожалуйста! Ей наверняка хочется иметь собственных детей, и они у нее обязательно будут. И тогда она поймет, что чужую ляльку любить по-прежнему не сможет. Она будет мучиться, потому что девочка совестливая, это видно невооруженным глазом. А главное, Настя будет страдать. Кому это нужно, скажи?.. К тому же я заплачу вам сумму, которая не только компенсирует все ваши расходы, связанные с воспитанием моей дочери, а позволит безбедно прожить, даже не работая, пожалуй, пару-тройку лет.

Наташе показалось, что воздух в комнате внезапно сгустился и всей своей массой надавил на лоб, на виски, на барабанные перепонки. Тишина стала серой и плотной, как слежавшаяся вата. Андрей встал из-за стола, подошел к подоконнику, взял бутылку с испанским «Мускатом» и поставил ее перед Оксаной.

— Ужин закончен, — произнес он глухо. — Уходи и забирай свои подарки. Куклу я сейчас принесу. Ты в свое время убила не только то, что было между нами, ты сознательно и хладнокровно убила нашего ребенка. Поэтому я не хочу видеть тебя в своем доме. Более того, я не могу тебя видеть. А Настю, можешь мне поверить, ты никогда не получишь…

В этой его последней фразе прозвучало что-то веское, угрожающее, веющее безнадежностью, как серый могильный камень. Оксана вся подалась вперед, затем поднялась со стула и побледневшими даже под слоем помады губами сказала:

— Не смей так со мной разговаривать, тем более при этой девочке. Это только наше с тобой дело, и больше ничье! Я никого не хотела убивать, наверное, поэтому Бог и решил, что Настя будет жить… И он уже наказал меня в полной мере. Можешь не добавлять от своего имени. Я пришла сюда не нападать на тебя и не устраивать скандалы. Тебе есть что еще мне сказать?

— Уходи, — бросил он резко, не отрывая глаз от паркета.

Оксана развернулась и быстро вышла из комнаты. И тут же с силой захлопнулась входная дверь…

Часовая стрелка медленно приближалась к двенадцати. А Наташа по-прежнему сидела на диване, подтянув к груди острые коленки и положив на них подбородок. Глаза ее были пустыми и безнадежными, как у смертельно раненной собаки. Выключив свет в коридоре, Андрей вошел в комнату.

— Ну что, наверное, будем ложиться спать? — спросил он, присев перед ней на корточки и легонько пощекотав маленькие розовые пальцы.

— Да, — согласилась она равнодушно, но с места не двинулась. Он вздохнул и поднялся, тяжело опершись одной рукой о мягкий гобеленовый подлокотник. За окном давно стемнело. Настя спала в своей кроватке на колесиках. Луна тревожным желтым маяком заглядывала в квартиру.

— Послушай, так же нельзя! — Голос Андрея звучал умоляюще. — Что, в конце концов, произошло? Пришла Оксана! Ну и что? Нельзя было исключать этого. Но она здесь больше не появится… Настенька осталась с нами. Мы друг с другом…

— В этом-то и дело, — отозвалась Наташа едва слышно. — Мы остались друг с другом вопреки здравому смыслу. Это я должна была уйти, а не Оксана. А я осталась, и от этого мне сейчас плохо. Но никто в этом не виноват, кроме меня самой.

Он болезненно поморщился и отвернулся. Собственные слова казались ему отвратительно фальшивыми и неубедительными. А Наташа с ее обостренным чутьем не могла этого не заметить. Что же все-таки произошло? Почему так получилось? Почему не прошел шок от встречи с Оксаной? Ведь он был готов к этому и, кажется, твердо знал, что никаких изменений в своей жизни не хочет. Почему же тогда, когда она появилась из-за угла дома, он почувствовал, как останавливается сердце? Он говорил с ней сегодня даже без тени прежней близости, но так всегда бывает, когда встречаешься с человеком, которого не видел очень долго. Тогда кажется, что лицо — то и вроде бы не то, взгляд — тот и вроде бы не тот. Даже голос, даже мимика — чужие и незнакомые. Когда она подошла совсем близко, он почувствовал ее теплое дыхание на своей щеке. Оксана, кажется, стала еще красивее, чем была. В плавных линиях ее фигуры наметилась зрелая утонченность взрослой женщины, скулы чуть заострились, придавая лицу французский шарм. Странно, поскольку она живет в Англии, где серая холодная Темза, королевские гвардейцы в медвежьих шапках и вечный промозглый туман. А сама осталась по-прежнему источающей солнечное золотое тепло, прекрасной и желанной… Нет, тысячу раз нет! Есть Наташа, ласковая и трогательная. Есть Настя, которая ее любит и зовет мамой Наташей… Но почему все так страшно переменилось? Почему еще позавчера его жена была безоговорочно самой красивой и самой любимой женщиной на свете, а теперь уже приходится настойчиво убеждать себя в этом?

— Наташа, — Андрей снова вернулся к дивану и сел рядом, — давай договоримся не говорить чепухи? Я тебя очень люблю и не вижу причин сомневаться…

— Зачем ты это делаешь? — Она спрятала лицо в ладонях и тут же провела ногтями по лбу, оставляя на коже вертикальные красные полоски. — Зачем ты заставляешь меня вести себя по-идиотски? Ты что, хочешь, чтобы я начала кричать: «Нет, не любишь, нет, не любишь!» Приводить различные доказательства? Ты не должен мне ничего объяснять и тем более в чем-то оправдываться. Да и я не собираюсь закатывать сцен ревности. Просто не торопи меня, ладно? Я должна спокойно все обдумать.

— Хорошо, думай, — сказал он, откидываясь на спинку дивана. — Только не усложняй все еще больше.

— Больше? — отозвалась она эхом. — Больше уже некуда. Ты сказал, что не можешь видеть ее, а я, кажется, уже не могу видеть тебя… После сегодняшнего вечера. Не могу — и все!

— Может быть, мне лечь в гостиной?

— Это как раз не так важно, — Наташа сползла с дивана, подошла к бельевой тумбе и достала оттуда подушки. — Можешь спать со мной. Просто…

— Просто что? — спросил Андрей, схватив ее за узкие запястья и притянув к себе.

Она выпустила подушку, мягко плюхнувшуюся ему на колени. Тубы ее дрожали и кривились, как у обиженного ребенка. Он вдруг подумал, что Настька уже плачет точно так же. Кто у кого учится?

— Просто я хочу вести себя так же независимо и интеллигентно, как Оксана. — Наташа прерывисто всхлипнула. — Не хочу никого обижать, никого ни в чем обвинять, но не получается… Я просто хочу говорить с тобой, а выходит, будто давлю на жалость. Словно дамочка, демонстративно падающая в обморок, чтобы получить в подарок и утешение новую шубу или кольцо… Понимаешь, я хочу быть похожей на Оксану, а ведь когда-то страшно не хотела. Помнишь, я даже как-то выкрасилась в жгуче-черный цвет? Нет, наверное, не помнишь, потому что тогда ты никого, кроме нее, не замечал…

Он отрешенно кивнул, невпопад, бестактно. Ему вдруг вспомнились плечи Оксаны, с которых медленно сползает платье «цвета фикуса». Плечи у нее всегда были красивые, точеные, изящные и в то же время округлые. Да и запястья пошире, чем Наташины птичьи косточки. До чего все-таки она тощенькая.

— Значит, в ней в самом деле что-то такое есть. Даже я, женщина, которая должна ее ненавидеть, это признаю. Да, она красивая, она бесподобная, она шикарная, но она какая-то еще. И это самое главное! И ты тоже это видишь, только боишься себе признаться, — Наташа осторожно высвободила свои руки из ладоней Андрея. — В общем, насчет самого главного выяснили… А хочешь узнать, что самое противное? То, что я сейчас говорю, не давлю на жалость, потому что… чтобы тебе не стало еще больше жалко меня. Это — замкнутый круг. Из него не выбраться… Что, я несу полную ерунду?

— Нет, — ответил он коротко. — Говори все, что считаешь нужным. Я никогда не подумаю о тебе плохо…

Сейчас Андрею больше всего хотелось остаться одному. Наверное, в самом деле, лучше бы лечь сегодня в гостиной, чтобы остаться на расстоянии не только от Оксаниных глаз, но и от теплой, ставшей уже привычной близости жены. Но — поздно. Если после всего, что она сказала, забрать свою простыню и одеяло, Наташа наверняка обидится и расстроится еще больше. Жалко ее, маленькую, узкоплечую, такую несчастную… и одинокую!

Наташа расправила постель, надела через голову розовую полупрозрачную ночную сорочку и присела на краешек дивана.

— Ты прости меня, но я должна тебе сказать еще кое-что… — она низко наклонила голову и ссутулилась. — Это очень важно. Я не могу тебя видеть, потому что боюсь, что тебе самому видеть меня неприятно. Я не играю в благородство. Честно! Просто не хочу, чтобы ты мучился… Я уже видела тебя несчастным, и это было ужасно. Когда ты окончательно определишься, скажи мне. И я уйду без всяких жалоб и упреков.

Андрей положил голову на ее плечо и потерся щекой о мягкий шелк рубашки:

— Все уже давно решено, и никто ничего менять не собирается. С чего ты взяла, что тебе придется уходить?

— Потому что это не столь уж невероятно, — грустно ответила она.

Он вдруг вспомнил деревянную заколку на подоконнике, отлетевшую металлическую застежку, и возникло ощущение ужасной, пронзительной и невосполнимой потери. Потом вспомнились их поцелуи у входа в метро, ее губы, вздрагивающие, неуверенные, ускользающие. Все это было настолько острее, настолько реальнее призрачного, словно подернутого дымкой воспоминания о платье «цвета фикуса», что он даже застонал. Ведь и в самом деле это не так уж невероятно невозможно! Так будет страшно ее потерять!

— Что с тобой? — тревожно спросила Наташка, приподнимая его лицо обеими ладонями и внимательно вглядываясь в глаза. — Скажи мне, что?

— Ничего, — Андрей обнял ее за талию. — Помнишь, я как-то сказал, что никогда и никому тебя не отдам?.. Так вот, это правда!

Номер Оксане, в общем, нравился. Нравилась кипенная белизна тюля и васильковый шелк портьер, ковер на полу, мягкий и ласкающий босые ступни, словно прохладная трава. Нравились цветы в тонкой стеклянной вазе на столике, нравился сам столик, круглый, с высокими позолоченными, изогнутыми, как стебли лилии, ножками. И все-таки во всем этом что-то было не то. Сама атмосфера гостиницы навязчиво напоминала о том, что это временное пристанище, на короткий срок. Но у нее не было другого выхода. Не назначать же в самом деле встречу с Андреем на кухне маминой квартиры? Можно было, конечно, поговорить и в ресторане, и в салоне его автомобиля, припарковавшись где-нибудь в безлюдном переулке или на обочине загородного шоссе, но Оксане нужно было уединиться с ним от всего остального мира. А еще нужна была эта большая кровать с шелковым покрывалом и овальным зеркалом в изголовье.

Она подошла к роскошному двуспальному «сексодрому», присела на краешек и провела рукой по синему шелку. В ладонях тотчас закололо — множество искорок статического электричества одновременно разрядились о ее кожу. Словно кровать была одушевленным существом и не хотела, чтобы ее трогали. И хризантемы, кажется, не хотели, чтобы кто-то вдыхал их запах, недаром они так равнодушно и отчужденно развернули свои изысканные золотистые головки к окну, за которым уже зажглись вечерние фонари и многоцветно переливалась всеми цветами неоновая реклама.

Оксана невесело усмехнулась, достала с тумбочки пачку сигарет и закурила. До нее в самом деле не было никому дела. Даже Андрей, ответив вчера поздно ночью на ее телефонный звонок, сначала просто не захотел разговаривать.

— Что тебе еще надо? — спросил он резко.

— Мне надо с тобой встретиться. С тобой одним, — прошептала она в трубку. Говорить приходилось тихо, — в соседней комнате спали родители. — То, что я хочу тебе сказать, не предназначено для Наташиных ушей. Не потому, что я не уважаю ее или хочу обидеть… Мне необходимо тебя видеть. Пожалуйста!

— Хорошо, — неуверенно произнес он после некоторой паузы. — Где и когда?

Она назвала адрес гостиницы и номер комнаты, преподнесла заранее придуманную чушь про апартаменты, которые автоматически резервируются для сотрудников фирмы Клертона, приезжающих в Москву. И он вроде бы поверил. Во всяком случае, согласился подъехать.

Нельзя сказать, что после этого Оксана ушла спать со спокойным сердцем. Она еще долго ворочалась в постели — то ли оттого, что было полнолуние, то ли потому, что голос Андрея по телефону все еще звучал в ее ушах. Он тоже разговаривал тихо, наверное, боялся разбудить жену и Настеньку. Но теперь она была уверена, что поступила правильно, решив заказать на три дня люкс с баром, душем и «сексодромом». В интонациях Потемкина постоянно проскальзывало зыбкое, призрачное сомнение. Он и сам не знал еще до конца, хочет или не хочет ее видеть, говорить с ней, заниматься с ней любовью. Хотя скорее всего любовью заниматься он как раз и хотел больше всего. Знакомым блеском вспыхнули его глаза, когда она на кухне приблизилась к нему, почти вплотную, так, чтобы он ощутил ее дыхание, ее запах. Слишком уж старательно отводил он взгляд от ее шеи, груди, коленей. И в самом деле, что могла дать Андрею эта черненькая тощенькая девочка в халатике с оттянутыми карманами? Как ни странно, Оксана совершенно не испытывала к ней ни злости, ни ненависти. Она даже не ревновала к ней Андрея. Скорее опасной могла быть эта Алла с варикозными ногами, увядшими, некогда чувственными губами и голодными глазами, но только не Наташа, нет! Ей даже было немного жаль эту девочку, потому что теперь она точно знала, что завтра вечером встретится с Потемкиным! Она избавит его от обета супружеской верности. А проще говоря, ляжет с ним в постель, заставит его встать на свою сторону и… отдать девочку.

О том, что будет дальше, Оксана старалась не думать. Ей просто не хотелось просчитывать вероятность неудачи. Вполне возможно, что за эти полтора года он изменился, научился притворству и спокойно сможет вернуться в семью после всего, что произойдет. Возможно, Наташа не узнает об их сумасшедшей ночи в гостиничном номере. Да, в общем, это и неважно. По-настоящему имеет значение лишь Настя. У девочки, по сути дела, матери вообще нет. Эта черноволосая малышка, конечно, заботится о ней, но ведь Настюшка даже зовет ее как-то странно — «мама Наташа».

Когда Оксана начинала думать о себе и об Андрее, на душе становилось тягостно и смутно. Она не могла разобраться в том, что чувствует к нему сейчас, и предпочитала не размышлять на эту тему. Теперь следовало четко выполнить намеченный план и получить обратно дочь. А уж тогда, если останется время, подумать и обо всем остальном. Человеку, замерзавшему в снегах, попав в тепло, необходимо сначала отогреться, а уже потом поесть и попить; так и ей нужно было вернуть ребенка и избавиться от жуткого, гнетущего, немыслимого чувства вины.

Оксана докурила сигарету и загасила окурок в пепельнице. По идее, помада смазаться была не должна, но на всякий случай она все же решила подойти к зеркалу. Больше всего она опасалась, что в глазах ее будет метаться подозрительный лихорадочный огонек, который другой человек, быть может, и не заметил бы, но Андрей… Однако глаза ее оставались спокойными и синими, как море в погожий день. «А я бы, наверное, смогла бы сыграть роль достойной подружки Джеймса Бонда!» — подумала Оксана, и недобрая усмешка искривила ее губы. Яркая помада — единственный макияж, который она себе сегодня позволила. Платье в мелкую белую и салатовую клетку до середины колена, множество кругленьких пуговиц на лифе, почти незаметные сережки в ушах. Чем не девушка с соседней улицы? Этот наряд показался ей не то чтобы единственно возможным, но наиболее подходящим. Вечерний туалет с декольтированной спиной на фоне шикарного двуспального ложа был бы вульгарным перебором. В ее планы вовсе не входила ни презрительная усмешка Андрея, ни его растерянный взгляд.

Когда в дверь негромко постучали, она отошла от зеркала, присела на кровать и только потом сказала: «Да!» Успела подумать, что прямая спина, словно у гимназистки, и руки сложенные на коленях, — это слишком, а на пороге уже появился Андрей. Сегодня на нем была темно-синяя футболка с тремя пуговицами у воротника и те же светлые слаксы. Похоже, выбором какого-то особенного наряда для свидания он себя не утруждал.

— Привет, — сказал он, осторожно прикрывая за собой дверь. — Что у тебя стряслось?

— Ничего, — Оксана пожала плечами, не двигаясь с места. — Просто хотела побыть с тобой вдвоем…

Первая фраза была тщательно продумана, как и одежда. Она слишком хорошо знала Потемкина и поэтому могла поспорить, что он не хлопнет дверью и не уйдет, выкрикнув на прощанье возмущенное: «Ну, знаешь!» Один из ее бывших кавалеров в такой ситуации наверняка бы подсел к ней и ехидно спросил: «А конкретнее?» Но Андрей должен был сделать то, что он и сделал. Он просто прошел через всю комнату, сел в кресло напротив и сказал спокойно и даже как-то сочувственно:

— Не надо, Оксанка, все уже прошло. И у тебя, и у меня в самом деле другая жизнь. Я даже не знаю, огорчен ли тем, что все получилось именно так… То есть я хотел сказать…

Она печально покачала головой и протянула руку, словно хотела прикрыть пальцами его губы:

— Ничего не говори, ладно? Я заранее знаю все, что ты мне сейчас скажешь. Ты будешь утверждать, что счастлив, что Наташа — твой идеал женщины, но ты уже произнес: «Я не знаю»… Дедушка Фрейд учил, что ни бессмысленных оговорок, ни описок не бывает… И я не знаю! Самое страшное, что я тоже ничего не знаю, хотя и добилась чего хотела.

Желваки на смуглых щеках Андрея задвигались, выдавая его волнение, но лицо оставалось непроницаемым.

— Послушай, Оксана, — произнес он в конце концов, — не надо считать меня идиотом. Я прекрасно понимаю, что ты ничего не делаешь просто так и сюда меня скорее всего пригласила исключительно для того, чтобы еще раз завести разговор о Насте. Можешь не ублажать мое самолюбие трогательными рассказами о том, как страдала одна русская девушка в туманном Альбионе без своего возлюбленного. Итак, я тебя слушаю!

— А тебе, в самом деле, совершенно неинтересно знать, чем я жила, о чем думала все это время? — Она подалась ему навстречу, но колени оставила плотно сжатыми, а щиколотки — под углом наклоненными к полу. Андрею раньше нравилось, когда она сидела вот так. Но на этот раз он просто встал с кресла и отошел к окну. С улицы доносилась «попсовая» музычка. Оксана подумала, что звукоизоляция, несмотря на внешний шик, здесь скверная. Потемкин в самом деле может уйти, если немедленно не приступить к решительным действиям. Сейчас у него такой вид, словно он готов в любую секунду сорваться с места: обе руки в карманах слаксов, взгляд отсутствующий и недовольный, в самой позе, в развороте плеч, в наклоне головы — застывшее движение.

— А знаешь, в чем-то ты был прав, — сделала она признание. — Я действительно ничего не делаю просто так. Вот только насчет мотивов немного ошибся. Я просто хочу тебя. Хочу, как кошка!.. Надеюсь, такое объяснение устраивает? Правильно, к чему тебе забивать голову моими проблемами? Да ты и не поверишь, что я могу страдать, могу чувствовать, могу все еще любить тебя… Но вот я просто стою перед тобой и говорю, что хочу тебя, что умираю без тебя, что это не внесет в твою семейную жизнь никаких осложнений! Неужели ты сможешь вот так уйти?

Андрей обернулся. Глаза его были темными, почти черными, кадык на смуглой жилистой шее прыгал вверх-вниз, уголки губ кривились в болезненной усмешке. Оксана вдруг подумала, что с этой новой прической, с темными волосами, неровными прядями падающими на лоб, он еще больше похож на героя голливудской мелодрамы. Два года назад он ни за что на свете не заставил бы себя упрашивать. Сознание того, что какие-то двадцать месяцев разрезали ее жизнь на две половинки, которые невозможно срастить, вдруг открылось ей с необычайной ясностью. И все же она, не отрывая взгляда от его лица, быстро растегнула пуговицы на платье и начала снимать его через голову.

Оксана не ожидала, что занервничает, что локти вдруг начнут застревать в проймах, а бедра и икры покроются «гусиной кожей». Она не рассчитывала, что пока будет стоять с перекрещенными над головой руками, Андрей так и не двинется с места. Красивого стриптиза не получалось, тем не менее останавливаться было уже поздно. Она со злостью рванула платье через голову, и одна из пуговичек, со звоном оторвавшись от ткани, упала на ковер. Ей вдруг стало жалко пуговицы, которая наверняка оторвалась «с мясом», жалко себя, красивую, сексуальную, стоящую в одних белых плавочках перед абсолютно равнодушным мужчиной, жалко своих стройных ног и тонкой талии, так и невостребованных. Жалко своей вполне земной мечты о зеленой лужайке и огромном детском мяче, за которую приходится платить ценой такого унижения.

— Ну что ты стоишь?! — яростно выкрикнула Оксана хриплым голосом. — Что я, хуже, уродливее твоей Наташки? Или ей тоже приходится упрашивать тебя каждый вечер?.. А может быть, тебе просто противно прикасаться ко мне? Может быть, ты еще мысленно спишь со мной прежней, которая ходила в обносках и радовалась серебряному колечку с фианитом?.. Ничего не изменилось, понимаешь, ничего! Я просто уезжала в длинную-предлинную командировку и поэтому не могла быть с тобой, но в душе у меня все по-прежнему!

— Значит, правду рассказывают про командировочные романы, — усмехнулся Андрей, буравя ее взглядом. — Я-то от своей работы так ни разу в командировку и не съездил.

Он смотрел на нее, на ее чуть тяжеловатую, но по-прежнему красивую грудь, на ее живот, по-девичьи плоский и ровный, на ее бедра, под стать античным вазам. Смотрел и не двигался с места. И тогда Оксана сделала шаг вперед, потом еще один. И наконец подбежала к нему босиком по ковру и обвила руками его шею. Он вздрогнул, а она ласкала его плечи и грудь, дрожащими пальцами расстегивала пуговицы футболки. Опустившись на колени, прижалась щекой к животу. Почувствовала губами, как напрягается под светлыми слаксами его плоть. Снова скользнула ладонями вверх, по ягодицам, по спине, запрокинула лицо, приоткрыла глаза…

— Ну и что дальше? — спросил Андрей, глядя на нее сверху. — Я же с самого начала предлагал поговорить серьезно. Вовсе не нужно было себя так утруждать. Все это без толку… Я вообще удивляюсь тебе: вроде бы умная женщина, а делаешь невообразимые глупости! Ну допустим даже такой вариант: я куплюсь на твою провокацию, окажусь с тобой в постели, проникнусь прежними чувствами. Допустим, я даже соглашаюсь отдать тебе Настю. А дальше что? Как ты собираешься вывезти ее из России? В чемодане, что ли? Где возьмешь документы на удочерение? Как будешь объяснять свой поступок любимому мужу?

Оксана устало вздохнула и села прямо на ковер, подогнув под себя ноги и по-детсадовски сложив руки на коленях. Ей не было ни стыдно, ни горько. Захотелось остаться одной, со своей пустотой и страшным вопросом: «Зачем жить дальше?» Она ни на секунду не поверила в равнодушие Андрея, но зато она знала его упрямство. И если уж Потемкин что-то решил, то с места его сдвинуть можно было разве что бульдозером. Сейчас он выбрал для себя стратегию поведения гордого оставленного любовника и верного мужа. А у нее уже не оставалось сил бороться.

— Вы же смогли сделать для Насти фальшивое свидетельство о рождении, — напомнила она скучным голосом. — Почему ты думаешь, что при моих деньгах я не смогла бы оформить липовые документы? Вы якобы отдали ребенка в детдом или на удочерение, а там… В общем, о чем сейчас уже говорить? Я правда хотела вернуть дочь, но ничего не получилось. Я надеялась, что ты пожалеешь меня, потому что эта девочка — единственная память о тебе, о том, что у нас с тобой было. Пожалеешь меня, потому что я в самом деле несчастна — у меня уже больше никогда на может быть детей…

Оксана даже не поняла, что произошло раньше: из ее глаз брызнули слезы или же Андрей опустился рядом с ней на колени? Но уже в следующую секунду он прижимал к своей груди ее голову, гладил по затылку, шептал слова успокоения и почему-то не в ухо, а в висок. Ей было щекотно, и она, по сути, ничего не слышала, но боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть эту его внезапную ласку. Продолжала сидеть перед ним, голая, замерзшая, зареванная. А руки его остались такими же ласковыми. Он гладил ее спину, ее плечи, но не стремился овладеть ею, боялся и запрещал себе хотеть ее. А когда Оксана вскинула лицо для поцелуя, только шутливо чмокнул в губы, не вбирая в себя ни ее язык, ни ее дыхание.

— Почему все не так, как раньше, почему все по-другому? — спросила она, вглядываясь в его глаза.

— Потому что я не люблю тебя, — ответил он просто. — Даже если бы что-то и осталось, ничего изменить нельзя…

И снова он говорил неправду, она знала это. Никогда не станет человек, который в самом деле ничего не испытывает к женщине, объявлять вот так прямо в лоб: «Я не люблю тебя!» Равнодушие подразумевает только вежливость и холодность.

— Ну и не люби меня, — сказала она вполне мирно, прижавшись щекой к его плечу. — Только не уходи прямо сейчас. Побудь со мной еще немножко. Мне уже тысячу лет не было так хорошо, как сейчас.

Андрей как-то неопределенно вздохнул, через ее голову потянулся к кровати и подал ей платье:

— На, надень. Так будет лучше… А потом мы с тобой обязательно посидим и обо всем поговорим.

Оксана вдруг поняла, что ей действительно, на самом деле, не хочется, чтобы он уходил. Хочется все время чувствовать подушечками пальцев его колкую щетину, гладить его виски и скулы, прижиматься губами к глазам. Хочется ощущать теплую тяжесть его тела, целовать эти светлые выщербины на бровях. Хочется остаться вместе с ним хоть в этом номере, хоть в квартире на Соколе, хоть у черта на куличках! А может быть, правда оставить Тому его Лондон, его респектабельность и его загородный дом, а самой начать все сначала здесь, со своим ребенком, со своим единственным и любимым мужчиной?.. Мысль, родившаяся, кажется, только для того, чтобы красиво умереть, постепенно обрела вполне реальные очертания. Оксане на секунду показалось, что она стоит, раскачиваясь, на самом краю высоченного обрыва, а там внизу — темнота и клубящийся туман…

Она улыбнулась мягко и растерянно, надела через голову платье и с сожалением взглянула на дырку на месте оторвавшейся пуговицы.

— Жалко, — Оксана показала пальцем на дырку. — Извини, что я так, ладно?

— Ничего, — отозвался Андрей уже совсем иным, каким-то мягким и позабытым голосом. — Ты мне лучше расскажи, что за диагноз тебе ставят? Почему ты решила, что все так печально?

Она поднялась с ковра, мимоходом взъерошив пальцами его темные, густые волосы, и подошла к зеркалу:

— Давай поговорим об этом чуть позже… Нет, ты не подумай, я не собираюсь держать тебя тут до ночи. Просто мне надо немножко успокоиться… Ой, какой кошмар! Тушь потекла, прямо как у Пьеро! Смешно, правда?

Оксана обернулась. Потемкин по-прежнему сидел на полу, вытянув вперед одну ногу, и обхватив обеими руками колено другой. От крыльев его носа к уголкам губ пролегали знакомые складочки, он улыбался:

— Ты красивая. Правда, очень красивая. И мне жаль, что у тебя в жизни все так неудачно сложилось…

— Не надо раньше времени меня оплакивать. Ты мне лучше расскажи о Настеньке… Только, знаешь, у меня к тебе есть одна просьба. Тут недалеко аптека, ты не мог бы сбегать и купить мне валидол или корвалол, а то я что-то никак в себя прийти не могу…

На этот раз в его глазах мелькнула искренняя тревога. Он быстро поднялся, застегнул пуговицы на футболке и уже у двери сказал:

— Отдыхай, я мигом. Думаю, какие-то лекарства должны быть у администратора.

Оксана покорно опустилась на кровать, но как только дверь номера закрылась, снова вскочила на ноги. Времени у нее было совсем немного. Андрей мог позволить себе такую роскошь — размышлять, колебаться, долго не принимать решение, а она — нет. И еще она боялась, что это решение он может не принять вообще, побоявшись сделать больно своей худосочной Наташеньке. Если бы та знала, что происходит сейчас здесь, то все решила бы за него. Потому что в ее юные годы и в ее ситуации еще исходят из принципов, сохраняют собственную гордость и светлые идеалы… Потом можно будет кинуться к Андрею на шею, заплакать, закричать, что поступила подло, мерзко, что теперь ей так стыдно — хоть с шестнадцатого этажа головой вниз! Но только когда все уже будет позади, и он осознает, наконец, что им больше ничто не мешает!

Оксана подошла к телефону, на секунду задумалась и торопливо набрала номер. Наташа ответила сразу. Наверное, уже тревожилась из-за отсутствия Андрея и надеялась, что это позвонил он.

— Да! — нетерпеливо крикнула она в трубку.

— Наташа, здравствуйте, — Оксана постаралась говорить в меру взволнованно и в то же время уверенно. — Мне необходимо с вами встретиться. Срочно, сейчас… Нет, я в гостинице, запишите, пожалуйста, адрес… Да, это касается ребенка. Нет, я не собираюсь никого отбирать… Пожалуйста, я прошу вас!.. Да. Во сколько вы будете?..

Когда вернулся Андрей с валокордином и еще какими-то таблетками в блестящей упаковке, она уже расслаблено лежала на кровати, закрыв ладонью лицо. Он сел рядом, взял ее теплую руку, нащупал пульс.

— Кстати, пульс у тебя довольно ровненький. Тебе полегче? — спросил он все еще тревожно.

— Да, спасибо, — Оксана приоткрыла глаза. — Только, пожалуйста, побудь со мной еще немного. Не уходи…

Примерно минут через двадцать за дверью послышались чьи-то шаги. К этому времени Андрей уже успел рассказать и о том, как Настенька училась ходить, и о том, сколько у нее зубов, и как она упорно не желала носить платья и под любую юбочку натягивала ползунки в горошек. Оксана делала вид, что слушала его, а сама тем временем прислушивалась к шорохам, доносящимся из коридора. Торопливый цокот каблучков засекла сразу же. Наташа приехала раньше, чем обещала. Она успела обнять Андрея одной рукой за шею, другой погладила его по щеке, от брови к уголку рта, задев пальцами густые, вздрогнувшие ресницы. А он не успел отстраниться — на пороге стояла Наташа. А на руках у нее была Настенька.

Наташа вздохнула прерывисто и жалобно, как Чебурашка в детском мультфильме, потом сказала: «Мне ее просто не с кем было оставить». И только потом опустила девочку на пол. Андрей не шевелился. Она сделала шаг вперед, потом снова поспешно отступила назад, и видом своим, и поведением напоминая душевнобольную. Оксане даже показалось, что ее карие, подтянутые к вискам глазки начали немного косить. Во всяком случае, когда женщина судорожно дергает вверх-вниз край юбки, так что периодически открываются колени, нормальным это не выглядит.

— Как глупо все, — выговорила она, наконец, счастливо улыбаясь улыбкой полной и неизлечимой идиотки. — Как в мелодраме. Только сейчас таких глупых фильмов, кажется, уже не снимают, правда?.. Я, наверное, пойду?

И снова аквариумная, искусственная тишина. Машинально поправила челку, смотрясь не в зеркало, а в лицо Андрея, потом легонько подтолкнула девочку к кровати, а сама стремительно бросилась в двери. Мягко щелкнул замок.

— Наташа… — сказал он глухо и потерянно, словно проверяя, существует ли еще хотя бы ее имя. — Наташа…

В этом имени, произнесенным дважды, прозвучало столько горя и страдания, что Оксана мгновенно поняла: все кончено, ничего можно уже не говорить, с самого начала все было бессмысленно и бесполезно. Он кричал ей в лицо: «Ты как была тварью, так тварью и осталась! Ненавижу тебя, ненавижу!» А она все смотрела в его глаза, полные ярости… и любимые. И мигом очнулась, чтобы физически ощутить эту его немыслимую боль. Неожиданно громко, навзрыд заплакала Настенька. Может быть, малышка поняла, что творится неладное.

— Натаса! — истошно кричала Настя. — Натаса!

Когда Андрей выскочил из номера, подхватив Настеньку на руки, Оксана поднялась с кровати и вошла в ванную. Теплая вода набиралась невыносимо медленно. А она думала о том, что у нее нет ни дочери, ни права на искупление, ни надежды на любовь. Ничего нет. Остались только родители, которые уже привыкли жить без нее, да еще, к счастью, этот гостиничный номер. Она плеснула в воду ароматической пены, и на поверхности сразу стали кучковаться похожие на облака гроздья радужных пузырьков… Дом в Лондоне пустой и холодный, и даже камин не греет. Том устал от ее вечной тоски и неудовлетворенности. Да она и сама от себя устала. Есть какой-то предел, после которого жить не то что не хочется, а просто невозможно… Оксана потрогала воду пальцами, потом осторожно переступила через мраморный край ванны. Ее трясло. Прежде чем взять с полочки ножницы, она почему-то вспомнила о том, как они с мамой вчера днем ходили на рынок. Мама сказала, что в крайнем киоске мясо дешевле на полторы тысячи, и надо брать там. А она тогда подумала, что вообще-то правильно и достойно будет, наверное, зайти в супермаркет на Щукинской, что там, конечно, намного дороже, но зато качество гарантировано: «Мама, а почему мы не можем купить свинину в магазине?» — спросила она. Англичанка, блин! Аристократка!..

Ножницы были острые. Оксана сначала примерилась к запястью, а потом вспомнила, что вены надо резать или на шее, или на сгибе локтя. Кто-то из друзей Андрея рассказывал, что запястье «царапают» только те, кто твердо рассчитывает быть спасенным. Ничем, кроме беленьких шрамов и последующей необходимости носить широкие браслеты, такое членовредительство не грозит… Кожа подалась с трудом. И когда над разрезом выступили первые густые капли крови, Оксана подумала, что в действительности это не так и страшно. Примерно, как раздавить на руке комара…

— Ну, что? — спросил Андрей, когда молодой врач в мятом белом халате вышел из реанимации в приемный покой.

— Ты сам профессионал, — пожал плечами тот. — Все понимаешь. Главное, вены перетянул вовремя, а тут и наш ублюдский «рафик» подоспел. Как ни странно… Слышал, как водила матюгается? Не знаю, что там у него барахлит: ротор, статор, хренатор, но то, что мы не ездим, а ползаем, как глисты, это, блин, точно!

Услышав про «хренатор» и глисты, Наташа взяла малышку за руку и вместе с ней отошла к стене, на которой висела стенная газета с названием «Убийца ваших недругов» и нарисованным в левом верхнем углу тюбиком зубной пасты «Бленд-а-мед». В приемном покое больницы, кроме их троих да врача «Скорой», никого не было.

— Как на нее документы заполнять, я просто не представляю, — врач в мятом халате достал из кармана столь же мятую сигарету и коробок спичек. — Если ты говоришь, что она замужем, то паспорт у нее, наверное, на фамилию мужа?

— Наверное, — безразлично согласился Андрей.

— Вот я и говорю, «наверное», — передразнил тот. — Что писать — Оксана Клертон? Это прямо как Маша Смит или Евфросинья Делакруа получается?.. Вот, блин, вроде бы за границей живет, а такая же дура, как наши! Недавно тоже к одной приехали. Лежит на диване в кружевном пеньюаре, при макияже и в одних трусах, которые одни, наверное, баксов сто стоят. Красивая, как Ким Бессинджер! А кругом — полная комната белых хризантем… И записка: в моей смерти прошу никого не винить, а только передать Васе Сидорову, что я бесконечно его люблю… Родители домой вернулись раньше времени и нашли ее. Нас вызвали, а что толку? Начали откачивать. Ну ты знаешь, как это бывает. Куда там вся красота делась: и слюни, и сопли, и моча… Самое обидное, что откачать-то откачали, а там уже необратимые поражения нервной системы. Короче, теперь всю жизнь будет ходить и слюни пускать. Зато накрасилась, хризантемами обложилась!.. Вот и твоя подруга тоже: напускала в ванну радужных пузырьков! Купальщица, блин!

Радужные пузырьки, испуганными ягнятами жмущиеся к краям ванны… Это почему-то поразило Андрея даже больше, чем розовые разводы на воде, чем запрокинутое белое лицо Оксаны, чем ее мокрые волосы, испачканные кровью… Это все было потом, после того, как он догнал возле лифта Наташу, после того, как схватил ее за плечи и закричал, ничего не объясняя и ни в чем не оправдываясь: «Я люблю тебя!» Она наконец пришла в себя и задала первый осмысленный вопрос: «Почему ты не сказал мне, что пойдешь сюда?» Он потянул ее за руку обратно в номер, повторяя: «Она должна будет сказать тебе всю правду. Она не может быть такой подлой». Комната с кроватью под синим шелковым покрывалом и хризантемами, отвернувшимися к окну, была пуста. И снова, как когда-то, без малого два года назад, на тонкий аромат цветов наслаивался тяжелый запах крови. Дверь в ванную подалась с первого удара. Он увидел жмущиеся к краям ванны облачка пены и Оксанино неживое лицо. Где-то за его спиной вскрикнула Наташа, прижимая к себе Настеньку…

Он не помнил, что почувствовал в тот момент, когда понял, что эта женщина с запавшими щеками, полуоткрытым ртом и прозрачными серыми веками, женщина, которую он когда-то любил, может умереть. А может быть, и почувствовать толком ничего не успел. Профессионализм заставил его действовать, и он поверил, что все будет нормально. Будут хирургические иглы, бестеневая лампа и чужая кровь, вливающаяся в ее артерии…

— Хорошо, что хоть кровь сразу нашли, — сказал Андрей, подняв глаза на врача «Скорой».

— А какие могли быть проблемы? — пожал плечами тот, выпустив колечками дым изо рта.

— Ну все-таки отрицательный резус.

— Чего? — «мятый халат» недоуменно вскинул вверх белесые брови. — Какой там отрицательный? Первая группа, резус положительный.

— Значит, нужно еще раз проверить. Возможно, лаборантка ошиблась.

— Да никто не ошибался. С чего ты так решил?

— С того, что у ее ребенка отрицательный резус, — он хотел сказать «у меня», но вовремя осекся, — а у отца ребенка, как раз первая группа, резус положительный.

Врач «Скорой» медленно повернул голову в сторону Наташи с Настей, которые вдвоем изучали стенгазету, информирующую широкие массы о вреде кариеса и пользе «Бленд-а-меда», потом перевел взгляд на Андрея и иронически усмехнулся.

— Ну да, ну да, — проговорил он все с той же понимающей и сочувствующей усмешкой. — Всякое бывает…

Никогда Андрей еще не чувствовал себя таким идиотом, как сейчас. Черт! Конечно, надо было подумать об этой возможности, прежде чем высказываться вслух. Если Оксана могла уйти за две недели до свадьбы, то почему за два месяца до этого она не могла спать с другим мужчиной? И можно сколько угодно убеждать себя: «Она меня любила!» Все равно это ничего не изменит. Да и в общем-то даже за пять минут до того ее последнего утреннего возвращения он, наверное, мог поклясться на крови: «Она меня любит!» Значит, все вот так? Значит, Настя?..

Андрей поднялся с жесткой, обтянутой бурым кожзаменителем лавки и, стараясь не замечать насмешливо-сочувствующего взгляда «мятого халата», пошел к Наташе, все еще стоящей у нелепо голубой больничной стены и нервно тискающей детскую ручонку. Да ему и неважен был сейчас чей-то чужой взгляд. Имела значение только эта напряженная худенькая спина, только эти неестественно распрямленные узкие плечики. Наташка стояла и ждала, что он подойдет и скажет: «Все по-прежнему, ничего не изменилось. Я люблю тебя, и люблю Настю». Естественно, она слышала, не могла не слышать их разговор и сделала точно те же выводы, что и он. Где-то за спиной «мятохалатый» бросил, что они сейчас уезжают на новый вызов и могут подбросить их до метро или еще куда-нибудь, если по пути. Где-то там еще клубился, еще плыл по полу отвратительный дым его сигареты…

— Ну как вы? — спросил Андрей, подойдя и поцеловав ее в затылок. — В принципе, мы можем ехать, но я хотел бы остаться еще минут на сорок. Пока окончательно не станет все ясно. Вы можете прилечь где-нибудь на кушетке. Или поедем?

— Все нормально, — сказала она, поворачиваясь. — Мы подождем. Жалко только, что твоя машина в гараже, потом бы было быстрее добираться.

— Возьмем такси, — он провел кончиком пальца от середины ее лба, к переносице и дальше, к губам и подбородку. Наташа вздохнула и опустила голову. И он вдруг понял с каким-то светлым изумлением, что она с ее тонкими ноздрями, изящной, как у балерины, шеей, с ее пушистыми беличьими ресницами и даже с широкими передними зубами, которых страшно стесняется, пожалуй, даже красивее Оксаны. Нет, точно красивее! И еще, что говорит сейчас не то. Совсем не то.

Андрей подхватил Настену под мышки и потерся своим носом об ее круглый детский нос, а потом сказал, вроде бы ни к кому конкретно не обращаясь:

— Надо позвонить Алле прямо сейчас Может быть, она еще не спит? И узнать… В общем, может быть, они там, в своей 116-й, что-нибудь напутали?

— А ты уверен, что это нужно делать? — Наташа машинально поправила белый воротник Настиной матроски.

— Да. Мы узнаем точно и не будем больше думать об этом. И еще. Я хочу сказать тебе, что это ничего не изменит, и что я люблю тебя очень сильно.

Он снова поставил девчушку на пол и направился к кабинету дежурной медсестры. Наверное, Алла все-таки уже спала. К телефону подошла только после четвертого или пятого гудка. Он вкратце объяснил ей ситуацию, не вдаваясь в подробности. А потом она замолчала. Андрей долго кричал в трубку «алло, алло», боясь, что связь пропала. Когда Алла снова заговорила, голос ее был прозрачен и тих.

— Я давно должна была тебе все рассказать, — сказала она. — Давно…

…Алла проснулась с раскалывающейся головой и ощущением, что жизнь кончена. Памятью о вчерашнем вечере с Андреем осталось не отстиравшееся винное пятно на новом костюме песочного цвета и пустая бутылка коньяка, которую она выпила в одиночестве уже ночью. Как алкоголичка. Или просто как глупая баба, которую бросили. А кто, собственно говоря, бросил? Ну женился он на своей ретивой медсестричке? Ну и флаг ему в руки и барабан на шею! Никто никому ничего не обещал. Никто никому ничем не обязан. Все это ее глупые фантазии и только ее личные проблемы. Андрей ничего не видел, Андрюшечка ничего не замечал… Не замечал? Черта с два! Все он видел и все понимал! Ему так было удобнее косить под Иванушку-дурачка? Поманил одинокую бабу радужной, хоть и зыбкой перспективой замужества, создал ей, так сказать, дополнительный стимул… А что? Она и за ребеночком потщательнее поухаживает, и документики, какие надо, оформит!

Алла спустила с дивана опухшие ноги со вздувшимися венами и с каким-то болезненным наслаждением поставила горячие, дрожащие ступни на холодный линолеум. Топили этой зимой плохо, батареи чуть теплые. Но сегодня это пришлось как нельзя кстати. Голова гудела, собственное дыхание, отдающее «Белым аистом», заставляло подкатывать к горлу все новые и новые сгустки тошноты. Она вдруг вспомнила, что прошлой ночью позвонила-таки Андрею и наговорила всяких гадостей, чем окончательно опозорила себя, вывалившись из образа сдержанной, умной, сильной леди, как картошка из дырявого мешка. Ну и пусть, ну и ладно! Пусть бы он даже увидел ее такой, уснувшей во фланелевом задравшемся халате поверх клетчатого пледа, с размазанной по лицу косметикой. Пусть, теперь все равно… Потому что на месте ее сознательно разрушенной семейной сказочки, продуманной тщательно, вплоть до розового кафеля в туалете и утренних завтраков с йогуртами, ничего нового построить уже нельзя. Нет, можно, конечно, по осколочкам собрать старую жизнь. Позвать Толика. Он придет. Пообижается непременно, заставит рухнуть на колени и покаяться. Только зачем? Пусть лучше останутся все при своих: Андрей со своей «сестрой милосердия», Шанторский, ни в чем не виноватый, со своей обидой и она — с пустой коньячной бутылкой…

Алла поднялась на ноги и побрела в ванную. Стены вибрировали, а линолеум раскачивался туда-сюда, как отломанное донышко неваляшки. Хорошо хоть, что идти недалеко. В ванной она первым делом взглянула в зеркало, увидела отекшее серое лицо с опухшими глазами и подумала: «Это надо же было так напиться!» Алла зло усмехнулась и спросила у своего отражения: «Ты меня уважаешь?» Потом насильно влила в себя чашку крепкого горячего кофе, прополоскала рот отваром мяты и пошла одеваться.

Поправила перед зеркалом прическу. Не тщательно, а так, чтобы хотя бы не пугать людей. Капнула на запястья немного «девятнадцатой «Шанели» и подкрасила опухшие после вчерашних рыданий губы бледно-розовой помадой. Хотелось снова упасть на диван ничком и лежать, лежать, лежать…

Но работа в дорогой элитной клинике не предусматривала прогулов. Алла достала из шкафа капроновые колготки и с отвратительной смесью сарказма и пафоса сказала сама себе, поражаясь тому, как хрипло и пропито звучит голос: «Вперед! Тебя ждут маленькие детишки, которые нуждаются в тебе, несчастная пьянь с мутными глазами и трясущимися руками!.. Да кто вообще в тебе еще нуждается? Есть варианты? Ах, нет!.. Ну тогда поздравляю!»

В троллейбусе ее тошнило, в метро кружилась голова. Даже медсестра Галя, с которой она столкнулась в вестибюле, участливо заметила:

— Заболели, Алла Викторовна?

— А, ничего, пройдет, — отмахнулась она. — Простыла немного.

Галя не отходила. И вид у нее был испуганный и виноватый.

— Ну, говори, — Алла стащила с головы белую пуховую шаль и стряхнула с нее снег. — Что? Санэпидемстанция была? Что-нибудь нашли? Или кто-нибудь из мамочек чем-нибудь недоволен? Жалуются?

Галя стояла перед ней, понурив голову и переминалась с ноги на ногу, как лошадь, привязанная к столбу. Алла успела подумать, что при Галиных толстых икрах надевать шерстяные носки с отворотами противопоказано категорически, когда та наконец вскинула глаза и голосом ученика, который собирается канючить директору школы «я больше не буду», выдала:

— Вы только не сердитесь, пожалуйста, не сердитесь… То есть, я, конечно, не то говорю… Но девочка, та, которая под колпаком, умерла… Там ничего нельзя было сделать, мы старались. Таня всего на полчасика отлучилась, потом пришла обратно, а там уже…

— На полчасика? — заорала Алла, еще не соображая, что в данном, конкретном случае кричать никак нельзя. — Знаю я эти полчасика! Наверное, опять Татьяна со своим мужиком обжималась до посинения, до зеленых чертиков в глазах?.. Ах, падлы! Вот падлы!

Потом она летела вверх по лестнице, перескакивая через две ступеньки, и думала о том, что бежать уже, собственно, некуда. А еще о том, что все и должно было кончиться именно так, потому что, когда карточный домик начинает рушиться, то веером рассыпаются и бубны, и трефы, и черви. Полный крах…

Девочка по-прежнему лежала под колпаком, только все системы жизнеобеспечения контроля уже были отключены. Сейчас она казалась еще больше похожей на обезьянку. На маленькую мертвую обезьянку. Алла в отчаянии опустилась на пол, взялась рукой за холодную металлическую ножку. Ей было безумно жаль ребенка. Она уже считала его частью своей жизни — столько вложила она в него нервов и сил. И вот ребенок умер. Она думала о том, что и Галина, и Татьяна, обиженные, изруганные, в конце концов утешатся на груди своих мужчин, расскажут про злобную и несправедливую завотделением. Посетуют на то, какими невыносимыми и опасными для окружающих становятся старые девы…

Мысль о том, что девочка умерла на следующее утро после разговора с Андреем, пришла ей в голову только часа через два, когда она уже беседовала с дежурным врачом, пытавшимся реанимировать ребенка.

— Нет, там в самом деле, было бесполезно что-либо предпринимать, — оправдывалась молодая, красивая и, как ни странно, умная Юля Вельяминова. — Я пыталась, честно!

— Он подумает, что это я ее убила. Захотела отомстить и убила, — отрешенно проговорила Алла, поднимаясь со стула.

— Кто? Кто подумает? — вскинулась Юля. — Если хотите, я кому угодно подтвержу, что вы совершенно не виноваты. Хотите?

— Спасибо. Ничего не надо, — ответила она и ушла в свой кабинет.

Ни плакать, ни курить не хотелось. Конечно, Андрей ничего даже не скажет, не подаст вида. Но подумает, обязательно подумает, что мерзкая бабешка, которую не взяли замуж, решила напакостить, убив ребенка. А что? Ей ведь в любом случае ничего не грозит. Девочка давно уже числится мертвой. А не все ли равно, что подумает теперь Андрей?.. Нет, не все равно!

Алла наклонилась над столом, опрокинув подставку с карандашами, подтянула к себе телефонный аппарат с серыми кнопочками и по памяти набрала номер. Когда на другом конце провода ответили, она заговорила быстро, четко и без эмоций:

— Нина, ты? У вас есть сейчас отказные дети? Нужна девочка. Желательно, недоношенная… Я тебе потом все объясню. Нет, никакой торговлей детьми я заниматься не собираюсь… Ты скажи сначала: есть или нет?.. Ну, хорошо, ребенок умер. Общий смысл поняла? Да, мне это надо! Да, мне, а не родителям… Нет, они никакие не «шишки», но мне это нужно… Ниночка, миленькая, помоги мне, иначе я погибну…

Андрей сидел на жесткой кушетке и гладил Наташину голову, лежащую у него на коленях. Настенька уже спала в широком кресле, придвинутом к стенке. Благо, места ей требовалось совсем немного.

— Ты устала? — спросил он, перебирая теплые, темные волосы.

— Нет. — Она повернулась и посмотрела ему в глаза. Взгляд ее был исполнен нежности, любви и какой-то прозрачной, чистой боли.

— Прости меня. Прости меня, родная, ладно? — прошептал он, проводя ладонью по ее вспотевшему бледному лбу. — Я должен, должен был сказать тебе, что иду в эту чертову гостиницу. Просто я не ожидал от Оксаны…

— Не надо, — перебила Наташа торопливо. — Не надо. Она несчастна… И, знаешь, мне кажется, нужно ей все рассказать?

— Зачем? — Андрей пожал плечами. — Она, по крайней мере, не будет чувствовать себя виновной в смерти ребенка.

— Так она чувствует себя разлученной с ним. Знаешь, как в колонии строгого режима — без права на свидание… Та же казнь, только долгая и мучительная. Только мне кажется, лучше будет сказать, что девочку нельзя было спасти, что она родилась уже мертвой.

В кресле недовольно завозилась Настенька, переворачиваясь на другой бок и по грудничковой еще привычке засовывая большой палец в рот. Андрей улыбнулся и кивнул в ее сторону:

— Смотри, все никак отучиться не может. Так и будет до выпускного бала.

Наташа тихонько улыбнулась. И он, стремительно наклонившись и прошептав: «Я люблю тебя очень сильно», поцеловал ее в уголок глаза, почувствовав, как на губах затрепетали ее пушистые реснички…

Шрамы на сгибах локтей все еще оставались красными и бугристыми. Оксане приходилось надевать платья и блузки с длинными рукавами, плавиться на жаре и утешать себя мыслью, что совсем скоро она вернется в Лондон, где холодно, сыро и туманно. Мама до сих пор не позволяла ей ничего делать по дому: мыть посуду, готовить обеды, выносить пакеты с мусором в мусоропровод. На нее все еще смотрели как на больную и несчастную. А она, как ни странно, чувствовала себя почти счастливой. И когда бродила по парку, и когда спускалась к Москва-реке, и когда просто, вот так, как сейчас, валялась с книжкой на кровати. Правда, содержание прочитанного тут же выветривалось из ее головы, как только она закрывала последнюю страницу. Оксана даже точно не могла сказать, что она перечитывала вчера: старенький сборник чеховских рассказов, Маркеса или Голсуорси? Зато она могла часами думать о той самой зеленой лужайке, об огромном детском мяче с красными и голубыми разводами и о Томе. Да, именно о Томе. О том, как она в аэропорту Хитроу, еще только спустившись с трапа самолета, скажет ему:

— Я люблю тебя. Я очень тебя люблю.

И это будет почти правдой. Как счастье — почти счастьем. Потому что Клертон, на самом деле, хороший, добрый и мужественный человек. И действительно мужчина, в полном смысле этого слова. Такого можно любить. Сейчас, анализируя события прошедших двух лет, она понимала, что почувствовала это с самого начала. Но внушила себе: «Меня покупают, меня покупают». И возненавидела его.

Сейчас ей хотелось жить. Хотелось любить свой дом с камином, своего мужа и даже скучного плешивого доктора Норвика. Оксана чувствовала себя ослабевшей, уставшей, но готовой начать все сначала — хоть завтра. А может быть, это была обычная клиническая картина больного, потерявшего много крови и медленно идущего на поправку? Она помнила об умершей дочери и осознание собственной вины по-прежнему висело за ее плечами поникшими крыльями. Но теперь она с каким-то усталым спокойствием осознавала, что так будет всегда, что свершившееся нельзя ни искупить, ни замолить. Что ее маленькая девочка, улетая на свое детское небо, пробила в куполе ее «космоса» огромную рваную дыру. И из этой дыры всегда, всю жизнь будет сквозить скорбью и холодом. И тень ее будет слоняться по зеленой лужайке…

На кухне мама загремела посудой. Наверное, уже закончила делать тесто и теперь собиралась печь блины. Оксана тихо улыбнулась. Блины в их семье поглощались с такой скоростью и в таком количестве, что Людмиле Павловне оставалось только разводить руками и добродушно ворчать: «Вот проглоты! Развела себе семейство! Жила бы одна, сколько сил и времени на еде экономила! Утром — вареное яичко, вечером — стаканчик молока». Бедная, бедная мамуля! Теперь ей забот прибавилось…

Когда тихонько заскрипела дверь, Оксана быстро приподнялась на локтях и спустила ноги с кровати.

— Она к тебе идет, с бабушкой сидеть не хочет, — запоздало крикнула мама с кухни.

— Да я уж вижу, — отозвалась она с притворным недовольством.

В дверях, уцепившись одной рукой за косяк, а другой — за край шифоньера, покачиваясь на худеньких неуверенных ножках, стояла маленькая девочка в нарядном пышном платье с розовыми бабочками и рукавчиками-фонариками. Личико у нее было настороженное и любопытное.

— Здравствуй, Катюшенька! — Оксана слезла с кровати и присела перед малышкой на корточки. — Ну иди ко мне!

Девочка не двинулась с места. Тогда Оксана обняла ее и прижала к своему плечу. Катя тут же начала пищать и выдираться. Вырвавшись, она отступила на один шажок назад и снова взглянула на Оксану с настороженным интересом.

— Ну-ка, скажи «мама», — попросила та.

— Ам-мам, — послушно повторила девочка.

— А теперь «dady». «Папа», «dady»… Ну, попробуй.

— Ам-мам, — снова произнесла Катюша.

— Ох, ты Катя, моя Катюша! Кто же тебя так назвал в твоем этом ужасном детдоме? Совсем ты на Катю не похожа. Ну да ладно, будешь Кетрин, Кейти, Катенька!

Девочка неожиданно фыркнула, потешно и громко. Оксана рассмеялась и подхватила ее на руки. Где-то в коридоре тревожно заохала мама, видимо, решившая посмотреть, чем они тут занимаются. Грозно зашипел на кухне подгорающий блин. А Оксана все кружила и кружила свою приемную дочь, то прижимая ее к себе, то снова отстраняясь и всматриваясь в круглые голубые глазенки. Ей ужасно хотелось сделать все возможное и невозможное для того, чтобы была счастлива Катя, для того, чтобы был счастлив Том. А еще ей хотелось верить, что она сама тоже будет счастлива. Почти счастлива…

Юной красавице Оксане Плетневой предстоит сделать нелегкий выбор: выйти замуж за преуспевающего английского бизнесмена Тома Клертона или остаться в Москве со своим возлюбленным Андреем Потемкиным.

И вот жребий брошен — Оксана в Лондоне. Но какая-то неведомая сила неудержимо влечет девушку в родной город.

Ведь именно там осталась частичка ее души…