Прощание с колхозом

Пожар в Кузнецах

В конторе вчерашнего совхоза, ныне акционерного общества «Кузнецовское», во время моего пребывания случился небольшой пожар. Конторский народ расходился на обед, и в это время закричали женщины: Дым! Горим!.. Бросил кто-то окурок в одном из кабинетов, стала тлеть бумага. Быстро вскрыли дверь. Ведро воды – и робкому еще огню конец. Дым скоро выветрился.

А вот в самом «Кузнецовском» горит и дымит давно. Считай, целый год. «Пожар» этот виден даже в областном центре, за семьдесят километров. Не раз слыхал я: мол, в «Кузнецовском» Иловлинского района делятся – никак не разделятся. Клочки земли понарезали, теперь драка за землю, за технику, милицию приходится вызывать.

Приехал я в Кузнецы. Январь, 1993 год. «Пожар» сам собою утих. Потушили его не люди, а время. Как тушат пожар низовой, глубинный, долгие осенние дожди, снег; но дремлет огонь невидимый, угли его тлеют до времени, до поры.

Разговоры были спокойные. Никто никого особо не клеймил, сознавая очевидное: бывший совхоз «Кузнецовский» распался и на землях его возникли три объединения: акционерное общество «Кузнецовское», то есть бывший совхоз, ассоциация фермерских хозяйств (тоже «Кузнецовское») и товарищество на хуторе Широковский. Между ними и шла война.

– Идет война народа с администрацией, – определил распрю один из ее участников, понимая под «народом» ассоциацию новых фермеров ли, крестьян, руководимых М. А. Хабаровым, под «администрацией» – бывший совхоз со всеми его структурами.

– Прислали милицию, меня с хлебного поля гонят, а я на этом поле четверть века пахал и сеял, – говорит рядовой механизатор.

Кто его гонит с помощью милиции? Бывший совхоз, его нынешнее руководство.

Итак, вроде бы все яснее ясного: борьба старого с новым, партократов с народом. Только в «народе» оказались: бывший директор совхоза, главный агроном, замдиректора, заведующий МТМ.

– Мы, совхоз, хозяева. Кто хочет уходить, пусть берет землю и технику, какую дадим. Но командовать, своевольно брать не позволим. Нам работать, – говорят руководители нынешнего совхоза.

– Мы хотим, чтобы у наших людей остались те машины, на которых они работали, – требуют «выходцы» из него.

Бывший механизатор П. Н. Шлепин (теперь на пенсии, но работает фуражиром) заявляет решительно:

– Новые фермеры – это не народ, а помещики. Хотели помещиками стать. Главный агроном, завмастерской, директор с ними, замдиректора. Все в их руках было, они всю технику забрали себе. А мы с пустыми руками остались. Сенокос подошел, а траву косить нечем. Хлеб убирать нечем. Землю пахать – хоть лопатку бери. У пенсионеров они повыманили паи, наобещали им коров, соломы, сена – златых гор. А ничего не дали. Механизаторов тоже заманили брехней. Сейчас все назад бегут.

– В фермерство, а вернее в их ассоциацию, сначала ушло много механизаторов, – вспоминает нынешний главный агроном. – Почему? Им наобещали скорых больших заработков. Ведь если ты фермер, тебе и налог не надо платить, и кредиты государство дает под малый процент, и зерно продавай кому хочешь, а не государству по твердой цене. Но быстрого богатства не получилось. Наши механизаторы, те, что остались в совхозе, заработали хорошо. Глядя на них, стали возвращаться ушедшие.

– Да, – соглашается руководитель фермеров Хабаров, – нас осталось всего двадцать шесть человек. Но это твердый костяк. Те, кто выстоял. Ведь мы работали, а почти ничего не получали. Нас давили со всех сторон и чем могли. Но мы не надеемся, а твердо знаем, что выстоим и будем работать. Мы озимых посеяли почти в два раза больше, чем совхоз. Будем работать по-новому, как задумали.

Чего же они хотели?

Как и по всей стране, осенью 1991 года начались в совхозе «Кузнецовский» разговоры о реорганизации. Декабрьский приказ из Москвы был строгим: с колхозно-совхозной системой покончить за год. А перейти к чему? Думается, как и везде, будущее виделось в тумане. А тут, как на грех, в совхозе оказалась «лишняя» земля, которая уходила к районным властям, в фонд перераспределения, для создания фермерских хозяйств. И немалый кус – 8 тысяч гектаров.

Решили создавать ассоциацию фермерских, крестьянских хозяйств и производственных кооперативов, работающих совместно, на тех же землях. Вроде тот же совхоз, но уже из свободных фермеров, вышедших из хозяйства, а значит, можно оставить у себя «лишние» 8 тысяч гектаров земли и получить все преимущества, которые фермерам положены: отмена налога на пять лет, льготные кредиты и прочее.

Придумали все это, конечно, не механизаторы, не скотники, а руководители. Объясняли преимущества, новизну: вместо звеньев товарищества (полеводческое, животноводческое), отношения между ними договорные, у каждого свой счет. Руководство выборное.

Говоря о туманном будущем такого проекта, я вспоминаю недавнее прошлое, когда были в колхозных подразделениях свои чековые книжки, взаиморасчеты и прочее. Все минуло, не оставив следа. Это факт. Но категорично ставить крест на задуманном в Кузнецах не могу, потому что работающим на земле людям и специалистам виднее. Им работать и жить. Тем более что перемены в хозяйстве были нужны. Ведь рентабельность производства в нем – 6 процентов, удои на корову – 1,5 тысячи литров, среднесуточный привес крупного рогатого скота – 300 граммов, а привес свиней и вовсе цифра, которой трудно поверить: 14 граммов.

М. А. Хабаров, нынешний председатель мятежной ассоциации, а в пору начала преобразований – главный агроном совхоза, и сейчас уверен, что дело было задумано стоящее. И не только задумано, но и воплощалось в жизнь: проводили агитацию, разъясняли людям. Начали подавать заявления в районный земельный комитет, получали землю в собственность, но работали по-прежнему вместе: пахали, сеяли. Создавали вместо привычных звеньев товарищества, выбирали в них руководителей, утверждали взаимные договоры, но работа, повторю, шла, как и прежде, вместе. За зиму провели два собрания. Теперь никто не докажет, с кворумом они прошли или без кворума. Но пока – в согласье.

Но вот уходит прежний директор совхоза. (Другие скажут: директора убрали районные власти, потому что он не хотел их слушаться.) С уходом директора появилась оппозиция новому курсу в лице руководящего состава. Может быть, потому, что подошло время выборов руководства всего хозяйства.

И мне было сказано жестко, впрямую:

– Выборность руководства была не всем руководителям по нутру. Ведь могли и не выбрать. Могли спросить, например, чем кормит главный специалист двадцать голов крупного рогатого скота на своем подворье. Откуда берет корма? У одного двадцать голов одной лишь крупной скотины, не считая овечек, коз и прочего, а у другого – одна корова. Значит, счастье и нажиток не тому, кто лучше работает, а тому, кто, пользуясь властью, может свободно взять или, пользуясь всегдашними порядками, украсть совхозное или выпросить у начальника.

Это дело (нажиток, скотина) очень серьезное, называется оно – «наша сельская жизнь», где на зарплату не проживешь, а спасение – «второй фронт»: личное подворье.

– Мы хотим честно работать, честно зарабатывать, не воровать или клянчить, – заявляли сторонники Хабарова.

– Хотят стать помещиками, – говорили другие.

Летом 1992 года состоялось третье совхозное собрание.

Там грянул бой. Загорелось в открытую.

Если раньше разговоры шли тихомолком (о «помещиках», которые хотят все заграбастать, о том, что совхозы «в Москве запретили», не уйдешь в фермеры – и все пропадет, с пустыми руками останешься) – теперь пошел бой открытый. Ставка была серьезнее некуда – жизнь, которая не кончается. По-прежнему надо будет есть и пить, детей растить. И все это при нынешних сумасшедших ценах. Да и земле этой отдано столько лет и трудов – своя, родная. Другой нет. Тем более если на душу полагается по 14,4 гектара пашни, по 2 гектара «золотой» орошаемой земли, 1,4 гектара сенокоса, большой кусок пастбища. Да еще имущественный пай. Это не бумажный ваучер. Это весомое, очевидное, не одним поколением нажитое. Есть за что драться. В результате третьего собрания народ разделился почти пополам: 47 процентов – за фермерскую ассоциацию, остальные – за прежнее единение с новым названием «акционерное общество».

Тут пошла стенка на стенку, кто кого одолеет.

В хабаровскую ассоциацию фермеров ушли большинство механизаторов, захватив с собою собственной волею тракторы, комбайны, другую технику. Она ведь всегда при дворах стоит. Попробуй отними. Повод простой и весомый: «Я на нее жизнь поклал. Работал и буду работать. Никому не отдам».

Но земли, посевы на них, склад горючего, мастерские, банковские счета – все в руках бывшего совхоза. Спели хлеба.

– Мы пахали это поле, культивировали, сеяли, значит, оно наше, – говорили механизаторы-«выходцы». – Мы и будем убирать.

– Нет, не будете, – отвечали им. – По закону сеяли не вы, а совхоз. Совхоз и уберет. А уж потом выделим вам землю.

Понимали, что друг без друга не смогут провести уборку: у одних в руках техника, другие сторожат свои хлебные поля.

Поэтому заключили договор о совместной работе, который продержался лишь день-другой. Страсти взяли верх. Уличили друг друга в самоуправстве, воровстве. Расторгли договор. Вызвали милицию, чтобы прогнать «вражеские» комбайны с «моего» поля. Пусть пшеница стоит, пусть осыпается, но «чужое не тронь».

С горем пополам убирали – и губили хлеба, нанимали варягов из задонских чужих хозяйств. Уборка не закончилась и в январе. Кукуруза стоит, ушло под снег сорго, не вспахали под зябь.

И прежде «Кузнецовский» достижениями не блистал, а нынешний «пожар» и вовсе доконал хозяйство. Возвращать надо срочные кредиты, платить проценты. Но из чего? Скотина осталась без кормов. Под нож ее.

Трудно всем: бывшему совхозу, тем, кто ушел оттуда и кто снова вернулся. После летних баталий и осенних итогов ассоциация Хабарова потеряла много людей. Если летом разделились почти пополам, то теперь у Хабарова не осталось и четверти. Возвратились в бывший совхоз пенсионеры, не получив желанного пая. Ушли и работники, поняв, что ассоциация и доходы ее – это еще журавль в небе, а жить надо сейчас.

Время, зимние холода остудили прежние страсти. Прежний совхоз и ассоциация делят землю, делят технику. Конечно, нелегко. Но верно сказал Хабаров:

– Те, кто занимается производством, всегда между собой договорятся, потому что ими правит экономика. А когда просто эмоции, – добавил он, – тогда худо.

Дележ еще не закончен. Пожар погас, но угли горячи. И пламя может снова проснуться. Потому что решается дело великое: земля, собственность, а значит, и жизнь. Тех, кто работал, кто ныне работает и кому завтра жить на этой земле, в хуторе Кузнецы.

Вот, кажется, и вся невеселая история про «пожар» в хуторе Кузнецы. Остается последнее: зачем я туда ездил – чтобы просто вынести сор из хуторского дома? Нет. Чтобы найти виноватого? Да.

Времена нынче иные. Не разборов и оргвыводов я хочу. Но великий передел на нашей земле лишь начинается. И каждый опыт, пусть даже горький, для нас – урок.

Последний разговор в Кузнецах (уже при отъезде, на заснеженной улице) был с пенсионером, бывшим механизатором Николаем Лаврентьевичем Рогожниковым. Он не старец, выживший из ума, а крепкий еще мужик, общительный, энергичный.

– Ваша-то где земля? Ваш пай? – спросил я его. – В бывшем совхозе или в ассоциации?

– Какая земля?.. – не сразу понял он. – Бумажка эта, на какой написано? Отдавал я ее… этому… как его… – стал он вспоминать.

– Кому?

– Ну, этот… Петро вроде…

Подошел тут П. Н. Шлепин, призвали его на помощь:

– Кому я землю отдал?

– Может, Тибирькову?

– Нет.

– Хабарову?

– Нет.

– Сашке Хомякову?

– Ему, ему! – обрадовался Николай Лаврентьевич. – Сказали, совхоз распускают, все пропадет.

– В помещики полез? За белыми буханками? – поддел товарища Шлепин. – Как же: корову дадут. Дали?

– Ничего не дали. Бумажку Сашка возвернул, говорит: не нужна ему.

– А теперь в совхоз вернетесь? – спросил я.

– Они вроде не берут.

– И не возьмем, – решительно подтвердил Шлепин. – Нацелился в помещики – туда и шуруй.

– Не берут. Приехал этот, как его… Попов. Говорит: дай. Я отдал. А потом приезжал начальник комплекса, тоже говорит: дай. Я говорю: где ты раньше был?

– А за что отдали? Продали или заключили договор? – добивался я, ведь разговор шел о земельном пае, что заработал этот человек за всю свою нелегкую жизнь.

– Не знаю, – ответил владелец земли и махнул рукой. – Ничего нам не надо. Подыхать скоро…

– А подохнем, – вздохнул Шлепин, – опять совхозу хоронить, кому же еще…

– Конечно, – согласился «помещик». – Мы туда жизнь поклали. – И, распрощавшись, зашагал к магазину за хлебом.

Плакать ли тут, смеяться… Над кем? Над «помещиком» Николаем Лаврентьевичем с корявыми от труда руками?

Да все мы такие: и я и вы, мой читатель. Работали, жили… Было вроде бы все – мое. А в руках оказалось – пусто. Потом нас «пожалели». И выстояв, как послушные овцы, очередь, получили мы на руки блеклую бумажку с печатью – всего века нажиток. Теперь вот глядим на нее в городах и весях. Ломаем головы: что делать с этой бедой? Стать то ли фабрикантом, то ли помещиком? А может, сменять на бутылку водки да кус вареной колбасы?

Так что не будем смеяться над Николаем Лаврентьевичем и земляками его. Новая жизнь пришла, их не спросила. Как понять ее?

А ведь «понятливых» много. Целый год пылал «пожар» в Кузнецах. В том огне горел хлеб, скотина. Огонь и дым видны были в районном центре и областном, где высятся этажи руководства: Советы, комитеты, постоянные комиссии, администраторы, представители президента, специалисты по экономике, праву, земельной реформе. В Москве их и вовсе пруд пруди. И один другого умнее. По телевизору днем и ночью соловьями поют. Помочь Николаю Лаврентьевичу – прямой их долг. За это их хлебом кормят, и не коркой сухой, а с маслом да икоркой.

Не помогли. Лишь при случае приводили как негативный пример кузнецовские страсти. Может быть, это проводилась в жизнь мысль одного из руководителей Агропрома, всерьез ли, в шутку высказанная на одном из совещаний: «Надо в каждом районе распустить по одному хозяйству и глядеть, что получится. Для примера».

Пример, конечно, нужен. Но вчерашний колхоз ли, совхоз – это живые люди. Глядеть, как они корчатся от боли?

А еще, это живая земля. Ее муки. Вот она – прикрытая снегом, тянется и тянется вдоль дороги. С неубранной кукурузой, сорго, с непашью в Кузнецах. С оставленными подсолнухом, ячменем, картошкой в других колхозах, районах. С погнившим сеном. С неубранной соломой. С запаханными в земле арбузами, капустой, помидорами.

«Акт от 18 ноября 1992 года… Комиссия в составе Государственного инспектора района… главного специалиста райкомзема составили настоящий акт на обследование и использование земли в колхозе им. Калинина… На день обследования в колхозе не убрано: просо – 200 га, кукуруза – 140 га, суданка – 182 га, подсолнечник – 751 га. Итого 1283 га. Вспашка зяби и черных паров составила 49 процентов от плана… Колхоз своими силами не справляется в течение нескольких последних лет».

В течение последних лет не справляется, но когда четыре человека вышли из колхоза, получили землю, купили технику, семена, горючее и вышли в поле весной 1992 года, то «боевой отряд» во главе с председателем и главным агрономом, председателем сельского Совета выгнал законных хозяев с их земли. Вот здесь они «справились», отбив все атаки властей областных и прочих. Пусть все прахом идет, но 847 гектаров богатейшего чернозема никто не получит.

когда-то печалился поэт. Тут не полоска, тут – поля и поля.

Конторский пожар, о котором говорил я, потушен был вмиг. Потому что люди, почуявшие дым, не стояли и не рассуждали: загорится? а может, потухнет? Они не тратили времени зря, а взяли ведро воды – и огню конец.

Когда начинался «пожар» в Кузнецах, потушить его, наверное, можно было в самом начале. Объяснить людям, что жизнь не кончается, что пришли великие перемены и встретить их нужно по-крестьянски спокойно и мудро, всем миром. Объяснить и квалифицированно помочь в разделе земли, имущества.

Передо мной «Манифест 19 февраля 1861 года». Великая крестьянская реформа. Освобождение. Прочитаем последние строки: «Исполнители приготовительных действий к новому устройству крестьянского быта и самого введения в сие устройство употребят бдительное попечение, чтобы сие совершалось правильным спокойным движением, с соблюдением удобства времени, дабы внимание земледельцев не было отвлечено от их необходимых земледельческих занятий. Пусть они тщательно возделывают землю и собирают плоды ее, чтобы потом из хорошо наполненной житницы взять семена для посева на земле постоянного пользования или на земле, приобретенной в собственность».

Сто лет назад русским царем подписано. Нам не указ. Но может быть, хоть в науку тем, кто сегодня должен вводить «новое устройство селян», иметь о них «бдительное попечение», чтобы внимание нынешних земледельцев «не было отвлечено от их необходимых земледельческих занятий». Чтобы завтра могли они сеять «на земле, приобретенной в собственность». Каждому нужно делать свое. Это понимали царь Александр II и его окружение. Понимают ли наши «цари», от кремлевских до районных?

От хутора Кузнецы мой путь лежал на север по асфальту московской трассы. Зимняя дорога скучна: сизое озябшее небо, короткий, в один взгляд, окоем. Летом вздымаешься с холма на холм, и раз за разом открывается просторная, на полмира, зелень хлебов и трав, пенятся пахучие поля цветущей гречихи, золотится подсолнух, желтеет и бронзовеет пшеница, серебрится ячмень – будто все друг на друга похожее, сто раз виданное, но всякий раз от холма к холму сладко обмирает душа от земной красоты.

Нынче иное. Километры и мысли текут скучные, особенно после Кузнецов. Ведь он не один, такой хутор, такая беда. Приходят на память камышинский «Великий Октябрь», «Логовский» в Суровикине, 2-я Березовка под Филоновом… Сколько их… Знамых, а больше незнамых. Вот они, тонущие в безвестье, в снегах хутора, которые остаются рядом с дорогой, а более там – в конце занесенного снегом проселка, куда зовут указатели: Авилов, Вилтов да Лог, Нижний да Верхний Герасимов.

Мой путь нынче – к Филонову, потом на Алексеевский тракт, в Хоперскую да Бузулуцкую округи.

Когда возвращаешься в родные края после долгой разлуки или приезжаешь в те места, где давно не бывал, первое дело – новости: что да как?

В Алексеевском районе я не был давно, целый год, наверное. Разве не приятно узнать, что станица Зотовская оживает: асфальт к ней пришел, народ появился, и даже храм начали восстанавливать всей округой. А ведь еще вчера лежала станица в забытьи, в седых преданиях о былом величии, многолюдстве, о докторе своем – профессоре Протопопове, который лечил станичников всю жизнь и остался здесь на вечном покое.

Как не порадоваться, узнав, что не сдается хутор Митькинский, живет и работает трудами одной семьи, Петра Васильевича Елисеева. А на Гореловском хуторе, где из живых оставался лишь одинокий инвалид, теперь взяли землю и работают Анфимовы, у которых пятеро детей, восемь внуков, из последних старший – Сергей – уже работник.

И еще одна новость, весьма интересная: четыре колхозных председателя недавно оставили свои кресла и ушли в вольные землепашцы. В. П. Касаткин из «Борьбы» имеет теперь 144 гектара земли, В. С. Аникеев с сыном из колхоза имени Карла Маркса – около 250 гектаров, Ю. Н. Столетов из «Ударника» – 146 гектаров, П. В. Зарецков из «Победы» – 86 гектаров. И все люди серьезные, с долгим опытом руководства в сельском хозяйстве. А некоторые из них еще вчера – ярые противники фермерства.

Проще всего прокукарекать восторженно: новое побеждает! И для такого кукареканья основание есть: ведь не мальчишки ушли, не городские неумехи, а поседевшие в колхозных делах спецы. И не один, не два, а сразу четверо. Подумать есть над чем. Давайте подумаем. А кукареканья у нас всегда хватало.

Первая поездка на землю алексеевскую – в колхоз, а теперь акционерное общество «Дружба» с центральной усадьбой на хуторе Самолшинский. Здешний председатель Евгений Васильевич Легчило молод, красив, легок на ногу, полушубок его – нараспашку. Шесть лет руководит он колхозом. На день моего приезда ни один человек из числа работников не пожелал выделиться из колхоза. (Теперь и далее буду называть все хозяйства колхозами, потому что они коллективно-хозяйствуют, не в одиночку; а всевозможные акционерные общества закрытого да и открытого типа пусть останутся для бумаг строго официальных.)

Колхоз «Дружба» энергично строится. Напогляд видны новые школа, детский сад, жилые дома, телятник, свинарники, мастерская, магазин, крытые тока, маслобойка, новые дороги, линии электропередачи. Отопление почти везде электрическое. О дровах да угле у людей голова не болит. Скоро откроется новая столовая. Она уже под крышей. Там же будет кондитерский цех и пекарня.

Я пообедал в старой колхозной столовой за цену нынче смешную – 5 рублей. Эту пятерку в городе не везде возьмут при расчете. Скажут: «Капусту не принимаем». А я поел сытно. (Тут же обедали механизаторы – и вовсе за талоны.) Председателя рядом не было. Разговор я повел о колхозе, фермерстве, хуторской жизни.

– Будем вместе, – ответили мне. – Мы вроде теперь хозяева.

– В такое трудное время разбегаться нельзя.

– Ну, положим, возьмешь свой земельный пай – что с ним делать? Техники нет…

– Над колхозом и то всю жизнь измываются. Я двадцать лет на заправке проработала. Как весна, так и начинается мука: то денег нет, то фондов нет… Это колхозу! А на человека и глядеть не станут.

– Сто тонн первоклассного люцернового сена мы отдали нынче людям бесплатно, – скажет потом председатель. – В этом году ведь не было разлива, для личного скота косить было негде. Теперь решили все луга отдать людям. Колхозу хватит орошаемых участков. Продали людям достаточное количество зерна по низкой цене. Мясо безотказно выписываем по шестьдесят четыре рубля, на рынке вдвое дороже. Газ наши люди получают по льготной цене, электричество тоже. За детский сад совсем малая плата.

Вот, на мой взгляд, то главное, чем сильно коллективное хозяйство в нынешнюю пору: оно позволяет любому человеку выжить. Ведь зарплата в «Дружбе», как и везде на селе, была в 1992 году низкая, около двух тысяч рублей в месяц. Деньги ли это, если костюм полушерстяной мужской пятидесятого размера в октябре стоил по магазинной цене 2364 рубля, колготки – 150, черно-белый телевизор «Фотон» – 13 500! Колхоз больше платить не мог. Две с лишним тысячи свиней принесли ему миллион убытка. Крупный рогатый скот, молочный и мясной, прибыли не дал. Выжили за счет полеводства. Но и теперь убыточных свиней и коров под нож пускать не думают. Напротив, купили телочек черно-пестрой породы, более удоистых, улучшая стадо. Доводы председателя очень простые.

– Хаос в экономике страны не может продолжаться вечно. Не сегодня, так завтра животноводство будет приносить доход. Я в этом уверен, – говорит Евгений Васильевич. – А во-вторых, мы должны думать о своих людях: вырезать скотину – значит, лишить людей работы. А здесь не город, другой работы не сыщешь. И в-третьих, мясо для нас – валюта. В нынешние времена без него давно бы вся техника на приколе стояла без запасных частей. А мы ведь продолжаем строить и жить получше хотим. Объездили всю страну. Наладили хорошие связи с Нижегородской областью. Получаем от них строительный лес, для людей мебель – гарнитуры да стенки.

Осматривая хозяйство, приехали мы к новым крытым токам и встретили фермера. Он не самолшинский, из соседнего колхоза и хутора. История простая. Убирать подсолнух было нечем, он пропадал. Спасибо, Евгений Васильевич дал фермеру комбайн (конечно, за плату), разрешил ссыпать семечко под крышу (тоже не за так). Но семечко было влажное, сушить негде. Оно и прело и плесневело. Такое и свинья есть не будет. Теперь вот очищали от него ток.

Глядя на эту горькую работу, мой провожатый, молодой колхозный шофер, сказал:

– Себя мучает и землю.

– А на тысячу в месяц, как в нашем колхозе, можно с семьей прожить? – разогнувшись, спросил его одногодок-фермер.

Поистине: чужую беду рукой разведу, свою – ума не приложу.

Председатель в разговоре сказал четко:

– Кто захочет из колхоза уйти, пусть берет свой пай и уходит.

Желающих пока нет. «Дружба» живет дружно. При средней заработной плате в 1992 году около двух тысяч рублей в месяц. (Средний заработок промышленного рабочего в нашей области был тогда более пяти тысяч рублей.) А значит, колхозник в «Дружбе», на других хуторах и в селах едет на козе. При чем тут коза? Объясню.

Когда едешь на север нашей области по московской трассе, то Михайловку не проглядишь. Там на высоком холме стоит фанерная ли, жестяная доярка с молочным бидоном. Что-то вроде монумента. Я давно думаю, что там или на другой какой горе, у Калача ли, Серафимовича надо поставить памятник донской пуховой козе. Да-да! Именно ей – рогатой, настырной, с вылупленными глазами. Это она спасла и ныне спасает наши донские хутора, брошенные всеми властями – прошлыми, нынешними, земными и небесными. Ведь не надо быть больно грамотным, чтобы понять: колхозная зарплата прошлая и нынешняя – это филькина грамота. Никто на эти деньги не жил и не проживет. А вот бабьими руками связанный пуховый платок – это деньги, прожиток. И тогда, когда он стоил 50–70 рублей, и теперь, когда за него можно несколько десятков тысяч взять.

Когда зимними вечерами хуторяне приводят козу в хату, валят ее на пол и всей семьей щиплют пух, рогатая от боли ревет. А ей внушают: «Терпи, Катька, такая наша жизнь». Подчеркну – наша. Одинаковая у козы и у крестьянина. С тех и других живьем пух ли, шкуру снимают.

И прежде и теперь песня одна: «Свяжем платок, продадим и угля купим… Продадим и сына-дочку обуем-оденем». И сам голый ходить не будешь. Цыгане ли, армяне (а теперь и наши) ездят по хуторам, меняют на платки, на пух красивые свитера, женские сапожки, цветастые шторы – всё, чем обделяла и обделяет хуторян магазинная торговля.

В нынешний мой приезд на одном из хуторов муж упрекал жену:

– Тягаешься на эту ферму, с утра до ночи там, а больше двух тысяч не получаешь. Сидела бы да вязала платки. И дом с хозяйкой.

На другом хуторе жена-учительница мужа-тракториста корила:

– Две тысячи принес, это позор. Мне повысили, целых двадцать получила. Лучше бы дома сидел да за скотиной глядел. Да вязал бы… – И объяснила мне: – Он умеет. На машинке хорошо вяжет.

А те, кого корили малой получкой, доярка да тракторист, лишь вздыхали. И все, я в том числе, знали, что заплати им завтра еще меньше – все равно на работу пойдут. Здесь не только «привычка к труду благородная», но ясное понимание: уйдешь с колхозной работы – сразу лишишься сена, соломы, зерна, а значит, не сможешь держать ту самую козу Катьку, без которой семье погибель.

Красивая легенда о том, что 3 процента земли личных приусадебных хозяйств дают 30 процентов производимого в стране мяса, молока и прочего, – не более чем легенда. Основой любого личного подворья, его твердым фундаментом, стержнем, являются колхозные угодья и колхозные машины с запчастями, горючим; все убираемое, убранное и брошенное, все, что плохо лежит и завтра все равно пропадет: кукуруза, силос, подсолнух, сенцо, дробленка, комбикорм, сенаж – все сгодится и впору на своем подворье. И чем богаче подворье, хозяйственней мужичок, тем более зависим он от колхоза. Без него не прокормишь три-четыре, а то и пять коров (если рядом город, поселок, то базар заберет молоко, сметану, каймак, творог), без колхоза не выкормишь десяток-другой свиней, табун гуляка. Такие подворья есть, и они не редкость.

На областном 1991 года совещании фермеров выступил чеченец, даргинец ли, словом, человек кавказский, и с гордостью сообщил, что он уже двадцать лет на этой земле фермерствует подпольно, занимаясь козами, которых у него не десятки, а сотни.

А эти две сотни, три, даже пять сотен коз (я видел такие стада) – где и чем они кормились и кормятся? Один человек в силах ли накосить на 500 голов? Вопросы детские. На колхозных угодьях, на его полях все паслось, с колхозных гумен везлось днем и ночью.

На хуторе Большой Набатов долгие годы проживал всем известный Ибрагим. Скотины держал несчетно. В совхозе не работал. Косы в руки не брал. Таких Ибрагимов на нашей земле – легион.

Выписка из районной газеты: «Поезжайте на хутор Логовский и посмотрите, какие стога стоят у дворов коренных жителей и что запасено чеченцами. А потом сравните количество скота у одних и других. У чеченцев скота в два-три раза больше, чем у коренных жителей, а кормов или нет вовсе, или в два-три раза меньше. Как же думают они зимовать? Да так же, как и раньше. За счет совхозного гумна». Поехали, посмотрели, верно-неверно, но посчитали. «В хуторе Логовский двенадцать чеченских семей, у них – 129 голов крупного рогатого скота и 1479 голов овец и коз. У девяноста двух семей местных – 103 головы крупного скота, 519 овец и коз… Когда некоторым чеченцам был задан вопрос: «Где берете корма?» – никто из них не мог дать вразумительного ответа».

Когда в Задонье, на хуторах Большая Голубая, Евлампиевский, Осиновский и других, руководство совхозов убирало овечьи отары, гурты крупного рогатого скота, а значит, и совхозные гумна, корма, чеченские семьи со всем своим добром сразу же уходили с этих хуторов.

Большинство наших людей помногу скотины не держат. Но корова Манька, бычок, козы, пара-тройка хряков и птица – единственно надежная экономическая основа сельской семьи. Продашь удачно пуховый платок ли, свиную тушу – вот тебе и доход.

Колхозные же заработки в большинстве своем пока что смешные. Их практически нет. Селянин по-прежнему зарабатывает на жизнь, ишача вторую, после колхозной, смену на своем подворье с лопатой, вилами, мотыгой – с тем нехитрым снарядом, какой находят археологи на раскопках древнего Рима, Египта… Он, этот снаряд, и нынче на подворье хутора ли Павловского, Кузнецов или Малой Бузиновки. Но сельское подворье за долгие годы «социалистической аграрной политики» надежно присосалось к колхозному организму. И порой уже не поймешь, где здесь чье: чей трактор у двора? чьи телята пасутся и в чьем зеленом ячмене? чьи это гуси на все лето прописались у колхозного амбара, потом на току? чье это сено в кипах? чье молоко несут с фермы доярки? чью дробленку развозят средь бела дня скотники по дворам? Вопросов не счесть. Ясно одно: все наше общественное сельское производство, разваленное и еще живое, держится на практически бесплатном, а значит, непроизводительном труде многими способами закабаленных людей, которым сегодня и вовсе некуда податься. Города их уже не ждут.

Распрощавшись с колхозом «Дружба» и его председателем Е. В. Легчило, раскулаченных дедов которого увозили в эшелонах на север и на восток (он из тех редких счастливцев, чьи матери все же вернулись на родину через годы, разжижив свой казачий замес, отсюда и фамилия – для Дона чужая, но та же кровь), – распрощавшись, отправимся на Бузулук, в бывший колхоз имени Карла Маркса, а нынче «Восход», конечно же, акционерное общество.

Строки из письма: «Наш “Восход” превращается в “Закат”. Ушел председатель колхоза в фермеры, за ним – наш заведующий свинофермой. О колхозе они не думали. Летом ремонт помещений на ферме не проводился. Ведра доброго нет, гвоздя не сыщешь. Нечем старые дыры на ферме латать. Ни сена, ни соломы не заготовили. Все под дождем пропало, превратилось в ледяные глыбы. Начался падеж крупного рогатого скота, и свиньи по-другому захрюкали. Решили избавляться от животноводства. Сдаем на мясо, продаем. А значит, готовимся к безработице. Грошовая зарплата, и ту не дождешься. А что будет завтра? Частная собственность, фермерство? Только об этом и слышишь… Да разве можно продавать землю?! Никогда она не попадет в руки крестьянину. За какие шиши я ее куплю? За ваучер? Так я его давно отвез на базар, выменял на аккумулятор. Вовремя успел. На другой выходной уже три ваучера за аккумулятор просили. Землю не мы купим. А значит, готовиться в батраки. Колхозы, один черт, обречены».

Может быть, адресат мой, колхозный свинарь, сгущает краски, не видя общей картины? Послушаем, что говорят люди, сидящие выше, из разных краев нашей области:

– Сегодня животноводство переживает трудности, которые сравнить можно только с разгромом, – говорит главный зоотехник сельхозкомитета Суровикинского района. – Сокращение поголовья из месяца в месяц набирает темп. За год на девять процентов сократилось дойное стадо. От семнадцати до тридцати шести процентов сократились гурты в колхозе имени Суворова, совхозах «Солонцовский», «Бурацкий», «Красная звезда». На двадцать пять процентов снижено свинопоголовье. На восемнадцать процентов сокращено поголовье овец. Причин тому много. Руководители хозяйств больше упирают на неразбериху в современной экономической политике. Но на мой взгляд, основная причина: нежелание руководителей всерьез браться. Полученная самостоятельность позволяет сворачивать животноводство. Падеж скота, бесконтрольность, халатность… Район потерял целое хозяйство.

– Четкой перспективы не вижу, спад производства нарастает, – заявляет руководитель районного сельхозкомитета из Котельникова. – Колхозы и совхозы на грани развала. Поголовье дойных коров за год уменьшилось на девятьсот голов, удой снизился на шестьсот литров. Мясное поголовье крупного рогатого скота значительно снизилось. Свиноводство как отрасль идет под нож. На корма нельзя жаловаться, обеспечение выше, чем в другие годы.

Председатель комитета по сельскому хозяйству Ленинского района вторит своим коллегам:

– Колоссальный ущерб несут хозяйства от падежа. Это явление достигло катастрофических размеров. В АО «Степное» из 29 356 овец за пять месяцев пало 4 870. В совхозе «Колобовский» из 14 915 пало 4 166. Всего по району падеж – 19 703 овцы и тысяча с лишним голов крупного рогатого скота. Причина: недостаток заготовленных кормов. Бывают перебои с водопоем. Не обходится и без халатности. Объективных причин пруд пруди, поэтому установить виновных невозможно.

Так что у рядового ли, колхозного свинаря и у руководителя района песня одна.

Теперь личные впечатления.

Хутор Павловский стоит на берегу Бузулука. Просторные подворья, добротные дома. А вот и свиноводческая ферма, от которой остались рожки да ножки. Запущенные строения, на выгульных базах по брюхо в грязи бродят тощие свиньи. Глаза бы на них не глядели.

Но жизнь продолжается. По утрам на работу сходятся люди. Оставшихся свиноматок, поросят надо ведь кормить. Конечно же, все вручную: ведра, лопаты, вилы. Но это дело привычное. Другого не знают. Горше иное: вчера была определенность, а нынче с недоумением и страхом глядят в завтрашний день. Вот-вот последних свиней увезут на бойню – что тогда? Не столько потеря грошовой зарплаты страшит, сколько потеря места работы: плохо ли, хорошо, оно помогает держать хозяйство домашнее, без которого – гибель.

Перед работой сходятся и не первый уже день и месяц гадают: как быть? Ферму забрать на коллектив? С радостью отдадут. Но что от этого проку? От свиней в колхозе одни убытки. Взять бы трактора, землю, на ней корма выращивать, может, тогда бы…

Если бы да кабы… Неподалеку, в соседнем районе, по весне поделили колхоз. Свинарник назвали кооперативом «Озерный», коровник – вроде «Надеждой», полеводческую и кормовые бригады тоже как-то красиво. Но по осени оказалось, что кормов вовсе нет. Скот пришлось отправлять на мясокомбинат. Остались пустые стойла и безработные люди.

Может быть, поэтому и здесь, в Павловском, дальше туманных рассуждений «если бы да кабы…» боятся идти. С тоскою ждут, что даст Бог ли, правление или другие власти. И не надо их особо винить. Они прожили жизнь в колхозе. Не хозяева – лишь работники.

Не лучше идут дела и на ферме крупного рогатого скота. И есть ли там выход? Что будет завтра с хутором Павловским и его людьми? Сомнений моих не мог рассеять и молодой председатель «Восхода», по образованию экономист. Да и в помощь ли образование, когда в стране один «экономический» закон: хватай за горло и требуй, тогда получишь. Селяне в таких вещах не больно сильны. Это не шахтеры, не авиадиспетчеры. Они терпеливы, судьбе покорны, легко поддаются на уговоры да обещания.

Может, и впрямь им дорога в батраки, а если помягче и без политической окраски, то – в наемные работники. Какими, к слову, и были они всегда. Лишь хозяин поменяется. Значит, должен прийти хозяин на хутор Павловский. Где он?

С одним из новых хозяев, В. С. Соловьевым, сидим мы и рассуждаем о жизни на селе. В прошлом работал Валентин Степанович экономистом, был председателем колхоза, парторгом. Весной 1991 года взял землю и стал хозяйничать на ней вместе с двумя родственниками. Работой и результатами он доволен. В 1992 году 75 тонн пшеницы сдали государству, урожай озимки 32 центнера с гектара. Для здешних песков очень хорошо. Для трех работников 120 гектаров – это мало. Но кто еще землю даст? Вся она поделена на паи.

На дверях павловской почты видел я объявление: «Принимаю земельные паи у пенсионеров. Оплата по договору. Обращаться к В. С. Соловьеву». Тут же на почте, под теплой крышей поговорил я с двумя пенсионерами.

– Отдадите свой пай? – спросил я их.

– Не отдадим. Колхоз за газ доплачивает, зерно дает, солому, сено, выписывает мясо, молоко. А отдашь – и останешься с таком.

Все же шесть человек согласились отдать свои земельные паи. Соловьев заключил с ними договор, определив, сколько зерна, сена, соломы даст им осенью.

Сегодня отдали паи. Но ведь завтра могут забрать, как это сделали пенсионеры в Кузнецах. Верит ли Соловьев, что ему долго на этой земле работать? Конечно, нет. Будет ли он эту землю улучшать, удобрять, как положено рачительному хозяину? А ведь Гришин да Штепо по 12–16 культиваций проводили на своей земле, затратили немалые средства на дорогие химикаты, чтобы избавиться от сорняка, которого и на этой земле хватает. Вложишь деньги и силы, а завтра все это уже не твое. Соловьев это прекрасно понимает. Да и только ли Соловьев?

«Но что в самой России Америка может конкурировать с нами мукой, это уж совсем плохо. Оскудела она… по вине либеральных теорий людей шестидесятых годов, которые ввели безначалие в крестьянской среде под названием самоуправления и систематически разоряли людей общинным владением с присущими ему частыми переделами душевых наделов. Можно ли безнаказанно в течение 1/4 столетия вкривь и вкось вспахивать землю, выжимая из нее все соки и ничего ей не возвращая, а это делается на всей надельной русской земле. Это будет продолжаться, пока не введется подворный земельный надел… не подлежащий отчуждению… земля увидит наконец хозяина, благосостояние которого связано с ее обогащением, а не проходящую душу, которая ее царапает кое-как, зная, что она достанется другому», – писал граф И. И. Воронцов-Дашков Александру III.

С тех пор прошел целый век. Нынче новая земельная реформа. А где земля? У хозяина или у «души проходящей», которая поцарапает ее кое-как, засеет ячменишком и… что Бог даст.

Земли у Соловьева до обидного мало. Хотел он весной взять у колхоза на откорм по договору 130 голов крупного рогатого скота. В колхозе скот беспризорный, некому пасти. Соловьев с напарниками откормил бы его. Не вышло. Колхоз согласен, хуторяне против. Говорят, что выпасов самим мало. Пришлось отказаться. Откармливает полсотни свиней. Так что работают Соловьев с товарищами пока в четверть силы. А будут ли в полную силу работать? Этого не знает никто. Нет земли. Хотя вот она, во все стороны лежит. Но – чужая.

В правлении колхоза вместе с председателем начинаем прикидывать, гадая наперед, у кого из павловских или ольховских может дело пойти на своей земле.

– Братья Березнёвы, – в один голос говорят Соловьев и председатель.

– У Иванова должно получиться…

– В Ольховке есть толковый механизатор…

И смолкли.

Два просторных и людных хутора. Работники есть. Хозяев не можем найти. Наступила пора горестной жатвы. Долгие годы под корень выводили с нашей земли доброго хозяина. Вспомните, как рабочие продотряды под метлу очищали хозяйские закрома. Продразверстка. Начало пути. Потом началось вовсе страшное.

Волгоградский областной архив. «Приоткрытые» фонды. Очевидцы. Спросим их: что творилось на этой земле?

«Коллективизировать все население во что бы то ни стало. Все это выполнить к 15 февраля без минуты отсрочки» (из постановления районной партийной конференции).

Телеграмма из Сталинграда: «Нарследователю. Нарсуд. Срочно поставьте ряд процессов за распродажу кулаками всякого имущества…»

«Сов. секретно… Окончательная цифра по раскулачиванию, утвержденная окружной комиссией по Калачевскому району 6 февраля 1930 года: 1-я группа – 32, 2-я группа – 82, 3-я группа – 40, 4-я группа – 301».

«В 3-дневный срок произвести раскулачивание, оставив минимальное имущество: верхнее и нижнее платье, обувь и продукты питания из расчета по 30 фунтов на едока на 2 месяца» (то есть по 60—200 граммов продуктов на день).

За что же их «в 3-дневный срок»?

«Вихлянцев Иван Степанович как кулацкое хозяйство применено кратное обложение участник белой армии и упорно сокрывател излишков хлеба и во время голода исплотировал батраков и розлагател колхозно строительства…»

«Топилин Илья Иванович как бывший атаман и участник белой армии и как активист по розложению колхозно строительства…»

«Свинцов Степан Кондратьевич как кулацкое хозяйство применено кратное самообложение участник белой армии и бывший жандарм и розлагател колхозно строительства…»

«Щепетнов Митрофан Семенович как активно белобандит и розлагател колхозно строительства…»

В той же папке заявление Щепетнова М. С. о том, что он служил не в белой, а в Красной Армии. На нем резолюция: «В просьбе отказать, потому что Щепетнов пошел в ряды Красной Армии для спасения нажитого чужим трудом».

«Бубнов Леонтий Киреевич как хозяйство середняцкое участник зеленой армии…»

Как видим, в какой бы армии ни служил (белой ли, зеленой и даже в Красной), судьба одна, потому что – хозяин. Главный грех – что-то иметь: «…имел с/х машины, косилки, занимался скупкой и перепродажей скота». Последнее обвинение следует объяснить. В наших краях издавна занимались мясным скотоводством: скупали молодняк, брали в аренду землю, попасы, откармливали на ней скот и осенью продавали на Никольской ярмарке в Калаче и станице Голубинской, куда съезжались купцы со всей России. Купца Чертихина из Москвы помнят и сейчас.

Продолжим список «грехов»:

«…имел с/х машины, которые давал беднякам в отработку, давал деньги взаймы»;

«…расширяет и укрепляет свое хозяйство».

Это, конечно, грех. Но рядом противоположный:

«…систематически сокращал посевы, до революции имел с отцом арендованной земли до 300 десятин, в настоящее время имеет посевы 15 десятин» (продразверстка и продотряды заставили);

«…имел сапожную мастерскую, умышленно не имел посева»;

«…имеет молотилку с конным приводом, аренду земли, сенокоса»;

«…имел гурты по 80 голов, привлекался к суду за хищническое разбазаривание своего скота» (своего, подчеркну, личного; продать значит «разбазарить»);

«…арендовал участки земли, занимался бахчеводством, арбузами, вагонами отправлял их в Москву» (замечу, что про батраков ли, работников в этом деле ни слова нет, значит, трудился лишь своей семьей. Но Москву кормить арбузами, конечно, смертный грех);

«…накапливаемый капитал убивал на постройки и часть держал в кубышке» (и то и другое – грех);

«…разбазарил из 28 голов своего скота 11»;

«…арендовал государственные земли до 150 га. Занимался скотом. Занимался Эксплоатацией сельхозмашин и тягловой силы». (Эксплоатация недаром выделена заглавной буквой, потому что это грех вовсе немыслимый: использовать косилку, да молотилку, да лошадей с волами в работе.);

«…самораскулачился и пролез в колхоз с целью скрыть свою шкуру».

Расплата была одна:

«…очистить из колхоза»;

«…ликвидировать как класс»;

«…с конфискацией тягла, продуктивного скота, фуража, семфонда, с/х инвентаря, озимых посевов, сбруй, лишением усадебных земель и выселением из пределов края»;

«…семейство в полном составе немедленно выслать на спецкулацкий участок»;

«Ввиду наступления холодов… кулацкие хозяйства выселять. Семейства батраков и бедноты переселить в кулацкие дома»;

«Высланы эшелоном № 15, вагон 10 6 июля 1931 года в Казахстан»;

«Краснов С. В., Краснова А. С., Краснов… высланы в Северный край».

У одних было что кулачить:

«После революции хозяйство имело посева 30 десятин: на надельной – 20 десятин, на арендованной – 10 десятин. Снимал лугов на Дубовском острове до 25 десятин, у Троицкого земобщества до 25 десятин. Имел скота: 2 лошади, 2 пары волов, 2 коровы, молодняка – 5 голов, овец 15. Занимался торговлей арбузами. С 1928 года хозяйство значительно сократилось. Состав семьи: Безруков П. Н. – 52 года, Безрукова А. А. – 46 лет, сын Андрей – 18 лет, сын Федор – 14 лет, сын Иван – 7 лет, сын Василий – 5 лет, сын Алексей – 2 года, дочь Александра – 9 лет… Ликвидировать как класс»;

«Опись имущества Рыбакова: дом деревянный, крытый железом, амбар, крытый железом, 2 сарая, крытых соломой, 1 котун деревянный рубленый, крытый железом, 2 плуга, 2 бороны железные, 1 сеялка рядовая, 1 веялка, одна косилка-лобогрейка, конные грабли… Рыбаков государству сдал разных культур до 100 пудов. Упорно не сдает излишки, предположительно до 400 пудов. Контрольную цифру в размере 200 пудов выполнить отказался. Хозяйство Рыбакова раскулачено решением комиссии по ликвидации кулачества».

Здесь хоть было что забирать. Но рядом:

«Турченков М. К., хутор Черкасов, Калачевский район: дом – 1, корова – 1, кадушки – 3, котел – 1, кур – 5».

Устинов, хутор Липо-Логовский:

«…лошадь – 1, коза – 1, кур – 5. Семейство в полном составе выселить на спецкулацкий участок».

А вот еще кое-что из имущества, конфискованного у разных людей, что уж больно бросилось в глаза:

«…кальсоны – 1, дулей – 1/2 пуда, плотницкий инструмент… детское пальто – 1, одеяло детское – 1, нитки – 7 катушек… бусы – 3 нитки, шпилек – 6, партмане – 1, зубной порошок – 1».

И последнее. Из имущества, отобранного на хуторе Кумовка у Каргина Алексея: «…крестов медных – 2».

«Признать кулацким. Подлежит ликвидации как класс. Хутор Скворин. Манжин Иван Сергеевич, арендовал до 300 га. 4 лошади, 4 вола, 2 коровы, 6 гуляка, 15 овец, 2 свиньи, доход 544 рубля… сын – Георгий, сын – Михаил, сын – Федор, сын – Иван, дочь – Ксения, сноха – Аграфена, внук – Михаил, внучка…»

И так страница за страницей. За семьей – семья: Переходновы… Калмыковы… Никулины… Камышановы… Дедуренко… Исаев… Каждая страница – горькая судьба.

Кулачество разгромили, искоренив хозяев. Колхозы создали. Запели новые песни, из тех, что поем и сейчас.

Выписки из протоколов колхозных собраний 1931 и последующих годов:

«Слушали: о соцбое. Постановили: включиться в соцбой за зябь и силос»;

«Слушали об агропоходе. Постановили: всем записаться на курсы животноводов, полеводов, огородников»;

«Бицся за переходящий красный флаг»;

«Идти всей бригадой в соцбой»;

«В ответ на вредительство меньшевиков-интервентов объявить себя ударниками на севе»;

«Завтра же, 12 октября, всем бригадам взять себя в руки и также взять все руководство над бригадой и повести работу. Строго соблюдать дисциплину. Строго смотреть за зерном на току. Обратить серьезное внимание на рабочий скот, который часто объедается зерна»;

«Утвердить порядок кормления и ухода за лошадьми и волами: конюх обязан выполнить следующее:

В 6 часов утра – водопой из колодцев.

В 6 1/2 часов – первая дача.

В 8 часов утра – вторая дача…»

Будто люди сроду скота на базу не держали. И лишь порою сквозь пустую трескотню пробивается живой голос:

«Тов. Соков сказал: “Мы от уборки не отказываемся, но работать чтобы отдельно, установить цену каждого гектара…”»;

«Тов. Захаров сказал: “Мы работали весной, а ничего не заработали. То же может получиться в уборку”…»;

«Тов. Атарщиков сказал: “Весной заработали мало. Так же в уборочную. На чего же будем существовать?”»

Вопрос был, что называется, в лоб. Только теперь, спустя время, можно на него ответить.

За пять лет коллективизации поголовье скота в стране сократилось наполовину. Сбор зерна в 1932 году упал по сравнению с 1926 годом почти на 10 миллионов тонн. Шел массовый вывоз зерна за границу для оплаты закупок оборудования.

Осенью 1932 года в стране начался голод. Число умерших подсчитать теперь вряд ли возможно. Называются цифры от одного до пяти миллионов человек.

На село пришла долгая пора советского крепостного права, когда колхозник не мог даже в Юрьев день поменять хозяина или уйти из деревни. Государство заставило его работать впроголодь и бесплатно. Командовали кому не лень, в грош не ставя крестьянский ум, трудолюбие, опыт. 32 председателя сменились на хуторе Затон-Подпесочном. Нынешний – тридцать третий. Угоди на всех. Не менее двух тысяч постановлений по сельскому хозяйству придумали наши правители. Успевай лишь слушать да исполнять.

Поэтому при первой возможности бежали и бежали с земли умные головы, крепкие руки, молодежь. Село вырождалось десятилетиями, в третьем, в четвертом уже поколении отдавая высокую кровь. Теперь пришла немочь в расплату. И еще одним постановлением не поможешь. Ни хутору Павловскому, ни Вихляевскому, ни иным далеким и близким российским весям.

Колхоз ли надо спасать, совхоз, акционерное общество? По-моему – просто людей.

Колхозно-совхозное, ныне опереточно-акционированное, производство от перемены вывески не стало работать лучше. Кнута нет, да и некому подгонять. И который уже год снижаются привесы, удои, сокращается поголовье. Под нож идет даже маточное стадо, а значит, завтра и вовсе некого будет растить и доить. Все верно: распад Союза, рост цен, разрыв экономических связей.

Но, как и прежде, на личном подворье – сытые коровы, тяжелые хряки, бокастые козы. Крыши у домов не текут, стены не валятся, узорчатый штакетник или глухой забор надежно хранят хозяйское добро.

А что до колхозного, акционерного…

Колхоз имени Ленина. Февраль 1992 года. Молочно-товарная ферма первого участка. В помещении, где содержится скотина, холод, сквозит из многих дыр. Уже более недели на ферме нет воды. Корма – одна озимая солома. Простуженная, с гриппом, доярка Наташа Журавлева рассказывает:

– Вот уже одиннадцатый час, а солому и воду для коров еще не подвозили. Без слез на них и смотреть нельзя. Людей у нас не хватает. Подмены нет. Долгое время без выходных работали.

Буренки действительно вызывают жалость. Кажется, еще чуть-чуть – и потребуются привязные ремни, чтобы удержать их на ногах.

Зоотехник участка Р. Ж. Эшмуханов говорит:

– Кормов нет, рабочих рук не хватает. Начался падеж. В январе пало семь телок. Зарплата маленькая, редко кто из доярок триста рублей зарабатывает. Каковы надои, такова и плата.

За прошедшие сутки в этом коровнике от девяноста коров надоено 29 литров молока. В соседних гуртах и того хуже.

– Виноваты все мы, – продолжает Эшмуханов. – Но прежде всего – руководство и главные специалисты хозяйства. Например, можно было организовать летом заготовку сенажа. Рожь у нас неплохая уродилась. Но…

Валили все на отсутствие техники.

– Промашка вышла, – объяснил полное отсутствие кормов главный агроном колхоза, – на орошение понадеялся, а оно не сработало.

А далее разговоры о другом, в том числе и о том, «с какой легкостью вздохнули колхозники, когда в сельском хозяйстве кончился диктат непрофессионалов». Журавлева да Эшмуханов вздыхали о другом, коровы – тоже.

А ведь этот колхоз на неурожайный год пожаловаться не может: осенью почти в два раза он перевыполнил госзаказ по хлебу – больше всех в районе. По встречной продаже получил красавец-автобус, грузовые машины, холодильники, телевизоры. Лишь буренкам ничего не досталось. Председатель с главным агрономом радуются, что «диктат» кончился, уверенно заявляют: «Общий настрой людей – на коллективное хозяйствование. От коллективных методов работы нам не уйти».

Когда про «коллективные методы» говорят в совхозе «Волго-Дон», у них на руках весомые козыри: 40 центнеров с гектара средняя урожайность зерновых, 500 центнеров – овощных, 5 тысяч литров – надои. А здесь скотина от голода и холода дохнет, привычная доярка и та в слезах, а у руководителей – никаких сомнений. А ведь это хозяйство по «продуктивности» молочного животноводства от среднерайонного недалеко отстало. Осенью 1992 года, в ноябре, районная газета напечатала сводку по коровьим надоям, иронично озаглавив ее «Козьи надои». В колхозе имени Ленина они составили 1,1 литра на фуражную корову. По району – 1,9 литра на корову. Это даже не козий надой, потому что коза у хорошего хозяина 3–4 литра дает, а это надой «колхозный».

Еще одна картина – из района, отстоящего почти на четыре сотни верст: «… скот прикован цепями к кормушкам, куда вместе с силосом загружаются глыбы льда… Сырой бетон, в проходах сыро, в помещении даже днем полумрак. Скот не выгуливается на площадках, так как они не огорожены. Содержание коровы обходится в сутки в 160 рублей, а отдача – 1 литр молока. Неявки на работу, самовольный уход с фермы, пьянки стали обычным явлением».

Сейчас идут жаркие споры: кто накормит страну – колхоз или фермер? Сторонники колхозов доказательно объясняют, что нужны денежные вложения, государственная поддержка – и все будет хорошо. Скажите: вот этой ферме, где коровы в цепях, впроголодь, в карцерной тьме, под надзором пьяниц, – ей что нужно? Какие «вливания»? Да ее хоть золотом осыпь – пропьют, прогуляют.

А какая «государственная поддержка» поможет хозяйствам, где у руководителей за «промашкой» «промашка»: коровы от холода и голода дохнут, а они радуются – кончился диктат. Да и как им не радоваться: ведь во времена «диктата» с них могли и спросить за провал подготовки к зиме, а теперь – свобода. И диктатура пустоголового руководителя.

В прежние годы и теперь не раз я писал о том, что у нашего государства село – нелюбимая падчерица. Пробовал доказывать это документально. Но знаем мы и другое: миллиарды и миллиарды рублей (не нынешних, а прежних, весомых) как в песок ушли, вложенные в село.

Тридцать три председателя сменилось на хуторе Затон-Подпесочном. Каждый со своим норовом, со своими «задумками». А в Москве их сколько сменилось, радетелей о селе? Учителя, журналисты, летчики… Пусть порой люди и хорошие. Но беда, «коль скоро сапоги начнет тачать пирожник…»

Животноводческие комплексы, железобетонные крепости, – по всей великой Руси, в каждом районе их две-три и по 2–5 прежних миллионов стоимостью каждая. Улетели денежки. Заводы и цехи по производству АВМ? Где от них след?

Помню, как плакала немолодая телятница, глядя на спешно возводимый по очередному приказу сверху Дом животновода на отлете от хутора, возле фермы:

– Шифера бы три листа… Крыша худая… Телятки болеют…

Что она понимала, глупая, в высокой «политике развития села»?

Они и сейчас стоят, «дома животновода», «комплексы-фабрики мяса», «заводы», – заросшие бурьяном, разбитые памятники. Брошенные на ветер деньги. И кто поручится, что новые, уже триллионы, не обернутся каким-нибудь колесом обозрения вроде того, что торчит в степи в одном из колхозов Серафимовичского района? Огромное, выше, чем в Москве в парке Горького. Деньги-то все равно чужие. Дают и будут давать. Придет время – спишут. Будут сопротивляться – нажмем. Шахтеры нас научили.

В колхозах теперь: то – не выгодно, другое – не рентабельно. Свинофермы – в убыток, коровы – без прибыли. Вывод один – ликвидировать. В одном из районов нашей области сумели за восемь месяцев 1992 года произвести 2 тысячи тонн мяса, а продать 50 тысяч тонн. Еще один такой год – и в районе на колхозных фермах установится мертвая тишина: ни мыку, ни хрюканья.

Но на том же хуторе Павловском просил Соловьев 130 голов гуляка на откорм. Он что, хотел разориться, по миру пойти? Нет. Ему бы скотина принесла прибыль. И 60 свиней он все же взял и выкормил. И опять себе не в убыток. В Суровикинском районе четверо фермеров держат коров, получают молоко, продают на молокозавод и особо не жалуются.

Про полеводство я уж не говорю. Завидны успехи Ишкина, Мельникова, Гришина.

Значит, в фермерстве наше спасенье? И разгони мы нынче колхозы, завтра хорошо заживем? Вряд ли…

Новых хозяев мы в области знаем наперечет и повторяем, словно таблицу умножения, одни и те же имена: Гришин, Епифановы, Шестеренко, Шалдонов, Штепо… А новых почти нет. Одна причина – не каждый решится круто изменить свой жизненный путь; другая – далеко не каждый решившийся способен хозяйствовать самостоятельно.

Третья, одна из самых веских, – отсутствие земли. Те, что пошли первыми, успели взять землю из фондов перераспределения. А теперь земли свободной нет. Заводить же серьезное хозяйство с 10–12 гектарными паями нельзя. По просьбе областной администрации институты «Южгипрозем» и «Волгоградагропромпроект» подсчитали, что в наших условиях оптимальные размеры хозяйств от 90 до 350 гектаров на одного хозяина. Да и без подсчетов ясно, что 15 гектаров – это для двух лошадей много, а для одного трактора мало. Два дня пахать, день сеять, убрать за день-другой. На неделю работы.

Советуют набирать пенсионерские паи. Этот путь ненадежен. Сегодня дадут, завтра – отберут.

Разделив колхозную землю по-коммунистически справедливо: пенсионерам, учителям, продавцам, – мы отняли ее у работника. А без умелого, сильного пахаря земля не кормилица, а пустыня. К безземелью добавим широкоизвестное: цены на технику, горючее, отсутствие кредитов. Вот и попробуй замани серьезных людей в вольные хлебопашцы. На мой взгляд, надеяться, что уже завтра накормит страну новый хозяин, нельзя. Но сидеть сложа руки, ожидая его пришествия, просто преступно. Где же выход?

Я не экономист, не специалист сельского хозяйства, но уже долгие годы слушаю людей, на земле живущих, гляжу и мотаю на ус… Не я первый сказал о «золотой середине», о правде, которая лежит «по гипотенузе, а не по краям угла».

Горшок треснул. А склеенному – отмеренный век.

В конце концов, есть же чужой опыт: те страны, которые сумели давным-давно решить продовольственную проблему. Не надо изобретать особый русский велосипед то с треугольными, а то и с квадратными колесами. Не надо придумывать новые и новые подпорки к системе, которая за полвека так и не смогла эффективно работать, несмотря на тысячи постановлений ЦК КПСС и Совета Министров. И не помогут тут отговорки от лукавого: мол, все на Западе кооперируются, а мы наоборот. Коллективно работают только кибуцники в Израиле. Но их объединила идея. Все же остальные кооперируются в необходимом: переработка, реализация – и не больше. Еще «довод»: весь Запад дотирует сельское хозяйство. Если и дотирует, то полученный продукт. Никакое самое безумное правительство не будет дотировать буренку с удоем в литр, свинью с привесом в 12 граммов за сутки, а к ним в довесок – полки и полки руководства от хуторского до московского с «Волгами», «мерседесами», персональными шоферами, секретарями и секретаршами и прочим, чему нет предела.

К слову, суровикинские фермеры-молочники уже объединились: держат общего бухгалтера и на одной машине возят сдавать молоко.

Горшок треснул. Но выбросить его, не обретя нового, – значит, в пригоршне будешь щи варить. Нельзя взрывать необходимые структуры, замены которым нет, – это ремонтные службы, подработка зерна, его хранение, склады ГСМ. Они нужны и колхозу, и фермеру.

Но о том, что колхозный горшок треснул, помнить все-таки надо. В нашей области 7 тысяч самостоятельных крестьянских хозяйств. Из них около тысячи имеют не клочок земли, не пай, а от 150 до 1000 гектаров. Это уже всерьез, что бы ни заявлял на очередном совещании очередной над селом начальник, будь он даже вице-президентом. Потому что братьев Епифановых, семью Фроловых из Верхней Бузиновки и других просто так с земли уже не смахнешь – укоренились. И в колхоз они уже не вернутся, «хоть кнутом запори», как сказал Фролов Николай Яковлевич. Их можно лишь вырвать силой, как в 30-х годах. И когда после выступления Руцкого в зале Волгоградского облсовета аплодируют и кричат: «Колхозы победили!» – это, извините меня, не от великого ума. Потому что земля у нас общая и поражение будет – одно на всех. А зловещая тень его уже висит над нами: если производство зерна (в зависимости от погодных условий) остается более или менее стабильным, то производство мяса и молока в течение последних четырех лет у нас в области сокращается ежегодно на 10 процентов. 1992 год: сельское хозяйство области произвело молока и мяса уже на 30 процентов меньше, чем в 1989 году. Падение продолжается такими же темпами. Причем наша область считается относительно благополучной. Общероссийские показатели хуже. И никакой стабилизацией не пахнет, что бы ни заявляли очередные руководители сельского хозяйства страны. Ведь падение производства обусловлено не плохим или хорошим московским начальником, а социально-экономической обстановкой на селе. Сменой вывесок изменить ее не удалось. Идет всеобщее ожидание с поглядом на Москву.

Но светлые, даже колхозные головы уже давно понимают, что старая система на селе отжила. Нельзя, чтобы крестьянин метался, как заяц, между колхозным полем и своим подворьем. Нельзя, чтобы честный работник и вор жили одинаково. И даже вор – лучше. Многие это поняли. И что-то пытались сделать. Вспоминается давнее: опыт колхоза «Панфиловский» Новоаннинского района, звена Гавры из Клетского района и других. Кажется, это называлось бригадным подрядом. Люди там хорошо и ответственно работали: не сразу, но становились почти хозяевами своей земли.

Вспоминается и опыт сравнительно недавний. Арендные звенья. О них протрубили недолго и смолкли. Но были оглушительные скандалы, судебные разбирательства, когда администрация колхозов-совхозов заключала договор с такими звеньями и они, поверив, работали честно. Приходило время получать заработанное, и тогда у бухгалтера ли, директора на лоб лезли глаза. Ведь привыкли копейки платить. А здесь… «Больше директора хотите получить? Не выйдет!» В очередной раз обманутые люди искали правды у прокурора, в судах. Но где она, правда?

Арендное звено в идеале – это уже не огромный колхоз, где все вокруг не твое, а пяток-десяток людей, работающих друг у друга на глазах и знающих, кто чего стоит. Такие звенья (повторяю: в идеале) и создавались добровольно: кто с кем захочет работать. Трудяга к трудяге. Берешь у колхоза по договору технику, семена, горючее или скотину, корма – за все платишь, но и колхозу же продашь произведенное. А потом подсчитывай, с барышом или без последних штанов остался, если плохо пахал и сеял, зря жег горючее (за водкой на «Кировце» ездил), морил голодом скотину, получая по 60 граммов привеса в разгар зеленого лета.

Общий переход к землеробу-хозяину от нынешней системы (без пожара революций), на мой взгляд, лежит в русле аренды. Глубокая аренда, когда каждое колхозное подразделение – полный хозяин на своем участке. А меж собой полеводы ли, животноводы, гараж, зерноток связаны договорными отношениями. Пообвыкнутся, поймут вкус такой работы – тогда с богом на выкуп.

Путь, конечно, не гладкий, как на этом листе бумаги. И кто-то из экономистов, сельских спецов посмеется над наивностью литератора. Но если есть иные способы не единичного, а массового перехода от всеобщего и чужого к своему, личному, то где они? Ведь теперь мы вовсе никуда не идем. Топчемся на месте, катимся вниз. Как в старые времена, пытаемся залатать то одну, то другую прорехи. Но главное – чего-то ждем. То ли «наших», то ли манны небесной. Все. Начиная от высокого правительства, которое сделает шаг вперед, а потом, убоявшись, попятится. Указ президента и постановление правительства от декабря 1991 года оказались во многом лишь пустой угрозой. По-прежнему здравствуют хозяйства, где у коров козьи удои, у свиней да гуляка комариные привесы, а у руководителей, испуганных поначалу, давно отлегло от души: давали деньги и будут давать. Одинаково люди живут в хозяйстве передовом и отстающем, на одинаковых «Волгах» катаются их руководители. А фермерам, даже очевидно перспективным, отвечают: «Земли нет и не будет».

Ожидание второго и третьего шагов в земельной реформе затянулось. И если растерянность простима доярке, скотнику или замученному председателю колхоза, то люди, принявшие на свои плечи груз руководства районом, областью, а главное – страной, должны видеть, куда ведут они сельский мир. А если не видят, не знают или изуверились, то честнее уйти, как это сделали четыре председателя в Алексеевском районе. (Пока писались эти строки, кажется, и пятый ушел.) Спасибо за честность. Потому что слепые поводыри слепых у нас уже были не раз. Оглянитесь: куда они нас привели?

Когда рушатся великие государства, люди остаются и приходят в себя не вдруг. И правят ими тогда не новые законы, а обыденная экономика жизни, указами ее не сразу возьмешь. Обыденная жизнь вековечно мудра и поэтому, будто бы подчиняясь новым законам, приспосабливается к ним, при нужде находя в законах «прорехи» и «дыры», продолжая существованье. Житейскую экономику не сломать, не изменить в одночасье.

Колонне танков ли, тракторов можно отдать приказ: в 16.00 всем повернуть на 90 градусов. И послушная колонна повернет. В 19.00 – на 180 градусов! И снова получится. Конечно, будут отдельные недостатки. Но в общем, можно с высоты наблюдательного пункта даже полюбоваться картиной впечатляющей.

Но если вместо тракторов взять отару послушных овечек, про коров, а тем более коз не говоря… Кто их пас, тот знает. Даже приученную животину не повернешь вот так разом по команде: в 16. 00 – на 90 градусов! Какое там… Будет крик и ор, беготня и скачки, хлопанье кнута, лай собак. Передних криком, дубиной, но вразумишь. А сзади все прут и прут прежней дорогой.

Многоликая, многомиллионная крестьянская Россия, силой согнанная и сбитая в колхозную колонну, год за годом полвека тащилась разбитым сельским проселком под гиканье лозунгов и призывов, под надзором железных законов, с охраной по сторонам, со сторожевыми псами. Путь ее долог. Полвека – позади.

И вот наступило время, когда сначала понемногу, а потом словно разом исчезли сторожевые собаки и люди с винтовками. Уже иное кричат вожди и пастыри. Но слышат ли их?

Кое-кто слышит. Вначале осторожно те, кто посмелей, передовые в колонне да крайние, начали понимать, что «шаг влево, шаг вправо» – уже не побег. Не будет зубов овчарки и выстрела. Можно уйти из колонны, свернуть на обочину, передохнуть, оглядеться или вовсе покинуть Великую Орду, которая все бредет и бредет, не замечая перемен, не поняв, что другие впереди вожатые, к другому они зовут.

Но даже передовые да крайние смелеют не вдруг и провожают отчаянно смелых горькой укоризною. В их памяти долгий опыт пути, когда было всякое: мягчела охрана, на собак надевали намордники, а то и вовсе они отходили вдаль. И тоже такие вот смелые кричали: «Земля! Свобода!» Но через сотню метров, невидимый из-за бугра, строчил пулемет; не успев докричать, падали в придорожную траву самые смелые:

«…на колхозных собраниях всегда против проводимых мероприятий…»;

«…на все мероприятия относился скептически…»;

«…имеет огород свыше 1 га. Отобрать»;

«…имеет личного скота выше установленной нормы…»;

«…совершал незаконный покос на землях, принадлежащих…»;

«…похищала колхозную свеклу в количестве…»;

«О невыработке минимума трудодней: Карпова Евдокия – отдать под суд»;

«…передать в суд»;

«…приговорить… 10 лет исправительно-трудовых…»;

«…8 лет с исправлением…»;

«…15 лет…»

Строчил и строчил пулемет. С довольной ухмылкой смыкались конвоиры, и лаяли взахлеб другие, но сторожевые псы:

«…площадь теплицы превышает…»;

«…количество личного скота не соответствует…»

Год 1939… 1956… 1990…

Поэтому и нынешних смелых провожают настороженно и завистливо. И вглядываются, вслушиваются: откуда застрочит пулемет?

Вслушиваются и бредут вперед.

Долог наш путь…