Прощай, Коламбус

3

На следующее утро мне удалось припарковать машину на Вашингтон-стрит прямо напротив библиотеки. До начала работы оставалось двадцать минут, и я решил идти не прямиком к библиотеке, а прогуляться по парку. Честно говоря, мне не очень-то хотелось присоединяться к коллегам, которые, как я знал, уже попивали кофе в переплетной комнате, и от которых по-прежнему пахло апельсиновым соком, выпитым в выходные в парке Эсбери. Я уселся на скамейку и стал наблюдать за движением на Брод-стрит. В нескольких кварталах к северу проходил маршрут пригородных поездов, и мне показалось, что я слышу стук вагонных колес. Мне нравились эти старые, чистенькие зелёные вагоны, в которых всегда открыты окна. Иногда по утрам, чтобы убить время перед работой, я спускался к железнодорожным путям и смотрел на открытые окна вагонов, в которых виднелись портфели и рукава летних костюмов — имущество бизнесменов, едущих в город из Меплвуда, Оранджа и других, более отдаленных пригородов.

Парк, ограниченный с запада Вашингтон-стрит, а с востока — Брод-стрит, в эти утренние часы был безлюден. В нем царил полумрак, пахло деревьями, ночью и собачьими испражнениями; к этим запахам примешивался и едва заметный аромат дождя — значит, по улицам города уже проехала поливальная машина. Позади меня, на Вашингтон-стрит, располагался ньюаркский музей — я мог описать его, даже не глядя в ту сторону: два восточных вазона перед входом, похожие на плевательницы для раджи, и тут же — небольшая пристройка, куда мы, будучи школьниками, приезжали на экскурсию в специальном автобусе. Пристройка представляла собой старое кирпичное здание, увитое плющом, которое всегда напоминало мне о том, что Нью-Джерси — место, где зарождались Соединенные Штаты; что именно в этом парке — об этом уведомляла бронзовая табличка — Джордж Вашингтон муштровал свое разрозненное войско. В дальнем конце парка, позади музея, возвышалось здание банка, которое несколько лет назад было переоборудовано под колледж. Сюда я ходил учиться. В помещении, которое некогда являлось приемной президента банка, я, к примеру, слушал курс лекций по современной морали. И хотя сейчас было лето, а я уж три года как закончил колледж — мне не составляло труда вспомнить, как мои приятели-студенты подрабатывали по вечерам у Бамбергера и Кресга, торгуя женской обувью не по сезону, чтобы было чем платить за учебу.

Потом я снова взглянул на Брод-стрит — на зажатый между книжным магазином с запыленной витриной и дешевой забегаловкой шатер, где располагался кинотеатр. Сколько лет уж минуло с тех пор, как я стоял у окошечка его кассы и врал про год своего рождения, чтобы увидеть, как Хэди Ламар плавает голышом в фильме «Экстаз»; как я попал-таки в зал, сунув контролеру лишние двадцать пять центов…

О, какое меня ждало разочарование при виде скромной славянской красы Хэди Ламар!

Сидя в парке, я вдруг осознал, как хорошо знаю Ньюарк, как привязан к этому городу и как глубоки корни этой привязанности. Из таких корней вырастает обычно восторг.

Неожиданно пробило девять, и все вокруг ожило. В крутящиеся двери телефонной станции устремились девицы на высоких каблуках, нетерпеливо засигналили машины, засвистел полицейский, регулирующий уличное движение. В церкви Святого Винсента распахнулись массивные темные ворота, и сонные глаза выходящих с утренней мессы прихожан сощурились от яркого света. А потом толпа верующих, спустившись со ступенек храма, понеслась в разные стороны — кто к конторкам, кто — к секретаршам, кто — к боссам, кто — в картотеку, а кто — если Господь счел возможным немного облегчить его жизнь, — и в уютный кабинет с кондиционером. Поднявшись со скамейки, я направился к библиотеке, думая о том, проснулась ли уже Бренда.

У входа в библиотеку довольно жалкой стражей возвышались бетонные львы, страдавшие, как водится у их собратьев, слоновой болезнью, усугубленной атеросклерозом. Я бы не обратил на них особого внимания — вот уже восемь месяцев я их почти не замечаю, — если бы не темнокожий пацан, который стоял перед одним из львов. Каменный бедолага лишился во время прошлогоднего сафари, устроенного юными хулиганами, всех своих когтей, и теперь ждал, что с ним сделает очередной мучитель, который стоял перед ним, согнув ноги в коленях, и рычал. Мальчишка издавал долгий грозный рык, отходил ото льва и, подождав немного, снова начинал рычать. Потом пацан выпрямился, покачал головой и укоризненно обратился ко льву:

— Да ты, оказывается, трус, братишка…

И для порядка рыкнул еще разок.

День начался как обычно. Устроившись за своей стойкой в вестибюле, я наблюдал за знойными высокогрудыми девушками, которые, покачивая бедрами, поднимались по мраморной лестнице в главный читальный зал. Лестница являла собой подражание какой-то знаменитой мраморной лестницы в Версале, но юные дочери итальянских кожевенников, польских пивоваров и еврейских скорняков, облаченные в свитера и брюки, при всем воображении никак не походили на графинь. Не были они похожи и на Бренду, и те искорки желания, которые вспыхивали во мне иногда в течение скучного дня, были абсолютно праздными. Я время от времени поглядывал на часы, думал о Бренде и ждал перерыва на ланч, когда поднимусь на второй этаж, чтобы сменить за столиком администратора Джона Макки, который, в свою очередь, займет мое место и будет прилежно ставить штампы в книги. Джону шел всего лишь двадцать первый год, но он уже носил эластичные нарукавники. Джон Макнарукавник учился на последнем курсе педагогического колледжа Ньюарка, где постигал основы десятичной системы классификации книг, готовясь к делу всей своей жизни. Для меня же библиотека никогда не могла стать делом всей жизни — я это точно знал. Тем не менее, мистер Скапелло — старый евнух, который каким-то образом научился говорить как настоящий мужчина, — намекнул мне, что после моего отпуска он, возможно, повысит меня по службе, переведя в справочный отдел на место, которое стало вакантным с того самого дня, когда Марта Уинни, навернувшись с табуретки, раздробила хилые косточки, которые в собранном виде являли собой основы той части тела, что зовется у дам, вдвое моложе Марты Уинни, бедром.

Вообще, коллеги мои были весьма странными людьми, и я, признаться, часто недоумевал: каким ветром меня сюда занесло и почему я здесь остался? Но время шло, и вскоре я уже покорно ждал того дня, когда зайду покурить в мужской туалет, взгляну в зеркало и увижу, что кожа моя поблекла и что под ней — как и под кожей Макки, Скапелло и мисс Уинни, — появилась тонкая воздушная прослойка, отделяющая кровь от плоти. Кто-то вогнал мне под кожу воздух, пока я штамповал книги, и отныне целью моей жизни станет не выбрасывание, как у тети Глэдис, и не накопление — как у Бренды, — а оцепенелое топтание на месте. Я начал страшиться такой перспективы, и тем не менее моя безвольная преданность своему делу приближала эту перспективу с той неизбежностью, с какой мисс Уинни приближалась в тот злополучный день к краю табуретки, пытаясь дотянуться до «Британники». Теперь табуретка пустовала и ждала меня.

Перед самым ланчем в библиотеку вошел малолетний мучитель льва. Глаза его были широко открыты, и какое-то время он стоял как вкопанный — только пальцами шевелил, словно пересчитывал ступеньки лестницы. Затем крадучись двинулся по мраморному полу, хихикая над тем, как громко отдается под сводами библиотеки цоканье его каблуков. Отто, наш привратник, сделал мальчишке замечание, попросив не шуметь, — но пацана это нисколько не расстроило. Похоже, он был даже рад замечанию Отто, ибо это дало ему возможность остаток пути до стойки проделать на цыпочках.

— Привет, — сказал он мне. — Где тут у вас книги по искусам?

— Что?! — не понял я.

— Искусы. Разве у вас нет книжек по искусам?

У пацана был жуткий негритянский акцент. Единственное слово, которое мне удалось более или менее понять в его фразе — это «искусы». Что бы это значило?

— Ну-ка, повтори еще раз, — попросил я.

— Искусы. Ну, картинки… Брат, книжки с картинками. Где они тут у вас?

— Ах, искусство!Репродукции?

Негритенок с благодарностью принял непонятное многосложное слово:

— Ну да… Они самые.

— Они у нас в нескольких секциях, — объяснил я. — Тебя какие художники интересуют?

Глаза у мальчугана сузились, превратившись в щелочки, и лицо его стало похоже на абсолютно черный блин. Он отступил на шаг, как давеча пятился ото льва:

— Все… — промямлил он.

— Замечательно, — сказал я. — Тогда ты сам выберешь книги, ладно? Поднимешься по лестнице в третью секцию. Пойдешь по стрелке. Вон, видишь указатель? Третья секция. Запомнил? Если заблудишься, спросишь у кого-нибудь.

Мальчишка не двинулся с места; похоже, мое любопытство касательно его вкусов он воспринял за допрос налогового инспектора.

— Смелей, — ободряюще улыбнулся я. — Это рядышком…

И мальчуган пулей полетел вверх, к искусам, топоча каблуками по лестнице.

После ланча, вернувшись за стойку, я обнаружил там Джона Макки. Он был одет в светло-голубые брюки, черные туфли, белоснежную рубашку с эластичными нарукавниками, которую украшал длинный вязаный галстук зеленого цвета с огромным виндзорским узлом, подпрыгивавшим всякий раз, когда Джон двигал кадыком. Изо рта у него пахло бриолином, а от волос пахло, как изо рта. Во время разговора в уголках его рта собиралась слюна. Я терпеть не мог Джона, и порой мне хотелось сорвать с него нарукавники и спустить с крыльца библиотеки пинком под зад.

— Ты заметил среди посетителей маленького негритенка? — спросил Макки. — У него еще жуткий акцент. Он все утро проторчал в третьей секции. Ты же знаешь, чем занимаются там эти пацаны.

— Я действительно видел, как он вошел, Джон.

— Я тоже. А как он выходил, ты видел?

— Я не заметил. Но он, наверное, выходил…

— В третьей секции очень дорогие книги.

— Не нервничай так, Джон. Предполагается, что люди имеют право дотрагиваться до них.

— Можно дотрагиваться, — нравоучительно произнес Макки, — а можно и дотрагиваться. Надо бы за ним приглядеть. Я сам не могу отойти от стойки, к сожалению. Ты ведь знаешь, какие они неблагодарные. Взять, хотя бы, наши жилищные проекты для них.

— Ваши?

— Наших городских властей. Мы строим для них дома, а они… Ты видел, что творится на Зет Бойден? Они бросают пивные бутылки прямо на газоны! Скоро они весь город захватят!

— Нет. Только негритянские кварталы.

— Легко смеяться, когда живешь не по соседству с ними. Схожу к мистеру Скапелло — пусть проверит третью секцию. Где он потом достанет альбомы по живописи?!

— Мистер Скапелло только что позавтракал перченым яйцом, Джон. От твоего известия у него может открыться язва. Я сам проверю, мне все равно нужно на второй этаж.

— Ты же понимаешь, чем они там обычно занимаются? — предупредил меня Джон.

— Успокойся, Джонни. Бородавки от этого вырастут на его чумазых пальцах, а не на твоих.

— Ха-ха! Эти альбомы стоят стольких денег, что…

Но я уже спешил наверх, пока перепачканные мелом клешни мистера Скапелло не вцепились в бедного мальчишку. По дороге в третью секцию я миновал Джимми Бойлена, подростка пятидесяти лет со слезящимися глазами, который разгружал с тележки книги, поступившие из хранилища; миновал читальный зал, где слухи о Малбэри-стрит спали над учебниками по «Популярной механике»; курилку, где толпились взопревшие слушатели летних юридических курсов — одни курили, другие смывали чернила с рук; прошел мимо зала периодики, в котором несколько древних старух, приехавшие сюда на автомобилях из пригорода, сидели, нахохлившись, и разглядывали через пенсне пожелтелые страницы давнишних номеров «Ньюарк ньюс», — и наконец добрался до третьей секции.

Негритенок сидел на выложенном из стеклянных блоков полу, держа в руках раскрытый альбом. Вернее, держал он его на коленях, потому что альбом был огромного формата, и удержать в руках такую махину пацану было не под силу. Он сидел на фоне окна, и прическа его на просвет оказалась состоящей из тысяч маленьких черных штопоров. Мальчишка был очень темнокож — он аж лоснился от черноты. Даже губы его не слишком отличались по цвету от остального лица — словно художник забыл их раскрасить. Черные эти губы были раскрыты, глаза широко распахнуты, и даже уши, казалось, впитывают в себя информацию. Он был в полном экстазе — пока не увидел меня. Поскольку я для него был очередным Джоном Макки.

— Все нормально, — поспешно сказал я, прежде чем пацан успел шелохнуться. — Я просто проходил мимо. Читай дальше.

— Тут нечего читать. Одни картинки.

— Вот и замечательно, — ответил я, шаря для вида по книжной полке.

— Эй, мистер, — вдруг окликнул меня негритенок. — А это где?

— Что ты имеешь в виду?

— Где сделаны эти картинки? Эти люди, брат… Смотри, как они спокойны! Никто не кричит, не орет… Это сразу видно по картинке. Глянь! — он развернул альбом, чтобы мне было видно.

Это было роскошное большеформатное издание Гогена. На странице, которую разглядывал мальчуган, была репродукция, изображавшая трех аборигенок, стоящих по колено в розовом ручье.

Негритенок оказался прав: картина была очень тихая.

— Это Таити. Остров в Тихом океане, — объяснил я.

— Но туда так просто не попадешь, да? Это ведь не курорт?

— Не знаю. Пожалуй, туда все же можно попасть. Только далеко очень. Там тоже живут люди…

— Эй, а глянь-ка вот на эту! — мальчишка перелистал альбом и показал мне картину, на которой Гоген изобразил полинезийку, стоявшую на коленях со склоненной голо вой— словно та сушила волосы. — Ты глянь, брат! — воскликнул негритенок. — Вот это, блин, жизнь!

Войди в эту минуту в третью секцию мистер Скапелло, или, прости Господи, калека мисс Уинни, — услышь они словечки чернокожего пацана, — негритенка лишили бы навсегда права появляться в библиотеке.

— А кто сделал эти картинки? — спросил он.

— Гоген. Только он их не «сделал». Это не фотографии. Он их нарисовал. Поль Гоген. Француз.

— Он белый или черный?

— Белый.

— Блин! — улыбнулся парнишка. — Я так и знал. — Значит, он не фотограф, как все белые?.. Ты глянь, глянь, брат! Посмотри на это! Вот это, блин, жизнь! Скажи?

Я согласился и ушел прочь.

Чуть позднее я попросил Джимми Бойлена спуститься вниз и передать Макки, что все в порядке. Остаток дня прошел без особых событий. Я сидел за столиком администратора, думал о нас с Брендой и время от времени напоминал себе о том, что надо будет заправиться бензином, прежде чем ехать вечером в Шорт-Хиллз, который тонул перед моим мысленным взором в предзакатной дымке — розовой, как ручей на полотне Гогена.

Когда я в тот вечер подкатил к дому Бренды, то на крыльце меня встречало все семейство, кроме Джулии: мистер Патимкин с супругой, Рон и Бренда. Я никогда прежде не видел ее в платье — на какую-то долю секунды мне даже показалось, что это не Бренда. Следом меня ждал еще один сюрприз. Мало кто из всех этих студенток может пристойно выглядеть в чем-то еще, кроме шортов. Бренда же была просто великолепна в платье. Никому бы и в голову не пришло, что эта девушка может надевать время от времени шорты, купальный костюм или пижаму — такие дамы идут по жизни исключительно в светлых льняных платьях. Я двинулся навстречу семейству, преувеличенно бодро пружиня шаг и думая на ходу о том, что надо было помыть машину перед тем, как ехать. Миновав огромную плакучую иву, я подошел к крыльцу. Рон, шагнув навстречу, пожал мне руку так энергично, словно мы не виделись со времен диаспоры. Миссис Патимкин мило улыбнулась, а мистер Патимкин буркнул что-то неразборчивое, потирая при этом руки. Затем вдруг взмахнул воображаемой клюшкой для гольфа и мощно отправил «мяч» в сторону Оранжевых гор, которые, я уверен, названы так потому, что это единственный цвет, в который они никогда не бывают окрашены.

— Мы скоро вернемся, — сказала Бренда. — Тебе придется немного присмотреть за Джулией. У Карлоты сегодня выходной.

— Хорошо, — сказал я.

— Мы должны проводить Рона в аэропорт.

— Хорошо.

— А Джулия ехать отказалась. Говорит, что Рон столкнул ее сегодня в бассейн. Мы специально тебя дожидались. Ну, мы поедем, а то уже опаздываем. Хорошо?

— Хорошо.

Родители и Рон пошли к машине так что я успел лишь бросить на Бренду раздраженный взгляд. Она незаметно дотронулась до моей руки.

— Ну, как я тебе? — спросила она.

— Из тебя вышла бы замечательная сиделка. Можно мне выпить все молоко и скушать все печенье?

— Не сердись, милый. Мы ненадолго. — Она подождала минутку, но я все дулся, и тогда она посмотрела мне в глаза. Безо всякого раздражения. — Я имела в виду: как я тебе в платье? — уточнила Бренда и побежала к машине, стуча высокими каблуками, словно жеребенок копытцами.

Я вошел в дом и изо всех сил хлопнул дверью.

— Закрой, пожалуйста, и вторую дверь, — услышал я голос Джулии. — Кондиционер включен.

Я поспешно закрыл и вторую дверь.

— Нейл? — позвала меня из соседней комнаты сестра Бренды. — Это ты?

— Да.

— Привет. Хочешь поиграть в баскетбол?

— Нет.

— Почему?

Я не ответил.

— Я в телевизорной комнате, — сообщила Джулия.

— Вот и хорошо.

— Тебя попросили посидеть со мной?

— Да.

— Хочешь прочесть мою рецензию? — спросила Джулия, неожиданно появившись в столовой.

— Потом.

— А что ты сейчас будешь делать?

— Ничего, милая. Почему бы тебе не посмотреть телевизор?

— Ладно… — с отвращением произнесла Джулия и поплелась обратно.

Я еще немного постоял в холле, борясь с искушением незаметно выскользнуть из дома, добраться до машины и драпануть назад в Ньюарк. Я ощущал себя Карлотой; нет, еще хуже. Но, в конце концов, я покинул холл и пошел бродить по комнатам первого этажа. Рядом с гостиной располагался кабинет — небольшая, обитая сосной комната, уставленная кожаными креслами. На стене висели три фотографии — из тех, непременными компонентами которых являются розовые щеки, влажные губы, жемчужные зубы и сверкающие, с металлическим блеском волосы, — независимо от того, кто на них изображен: старики или дети, пышущие здоровьем силачи или немощные калеки. В данном случае жертвами фотографа пали Рон, Бренда и Джулия в возрасте — соответственно — четырнадцати, тринадцати и двух лет. У Бренды были длинные рыжие волосы и украшенный «бриллиантом» нос. Очки она сняла и в результате походила на снимке на принцессу-подростка, которой только что пустили дым в глаза. Рон был пухленьким и низколобым, но в его мальчишечьих глазах уже ясно читалась любовь к шарообразным предметам и расчерченным спортплощадкам. Бедняжка Джулия совершенно потерялась на фотографии, утонув в своеобразном представлении фотохудожника о счастливом детстве. Щедрые мазки розовой и белой краски убили в малютке все человеческое.

Были здесь и другие фотографии — небольшого формата, снятые простенькой камерой в те времена, когда фотоживопись еще не вошла в моду. На одной была изображена Бренда верхом на лошади, на другой — Рон в день бар-мицвы, в ермолке и сюртуке; еще два снимка были заключены в одну рамочку: первый изображал очень красивую, немного поблекшую даму — судя по глазам, мать миссис Патимкин, а второй — саму миссис Патимкин в ореоле пышной прически, с радостно поблескивающими глазами, столь непохожими на печальные очи нынешней миссис Патимкин — стареющей мамы прелестной девушки.

Насмотревшись на фотоснимки, я вернулся в столовую и немного постоял у окна, любуясь на спортивное дерево. Из комнаты, примыкавшей к столовой, доносились приглушенные звуки телепередачи. Джулия смотрела программу «Это — ваша жизнь». Другая дверь вела из столовой в кухню, сверкавшую чистотой. Очевидно, в дни, когда у Карлоты были выходные, семейство обедало в клубе. Прямо посередине дома располагалась спальня мистера и миссис Патимкин, а следующая по коридору дверь вела в детскую. Я хотел посмотреть, каких размеров кровать у этих гигантов — воображение рисовало мне ложе примерно с бассейн, — но потом решил отложить расследование до лучших времен, когда буду без единого свидетеля. Зайдя на кухню, я обнаружил там дверь, которая вела в подвал.

В подвале царила прохлада, совсем не похожая на ту свежесть, что была в жилой части дома. И еще запахи, которых начисто были лишены комнаты. Подвал напоминал пещеру, но пещеру уютную, вроде тех импровизированных «гротов», что сооружает для себя ребятня в дождливые дни — забираясь в чуланы, под столы и под одеяла. Спустившись по ступенькам, я нащупал на стене выключатель, щелкнул им и ничуть не удивился, увидев сосновую обшивку, плетеную мебель, столик для пинг-понга и бар с зеркалами, заставленный бокалами и фужерами всех размеров, ведерками для льда, миксерами, графинами, вазочками для соленого печенья — все эти тщательно подобранные вакханальные принадлежности стояли нетронутые, как им и положено стоять в баре богача, который никогда не развлекает гостей выпивкой, да и сам не пьет почти ни капли, а выпив раз в три месяца глоток шнапса перед обедом, ловит на себе укоризненный взгляд супруги. Завернув за бар, я обнаружил там алюминиевую мойку, которая, я уверен, не видела грязной посуды со дня, когда Рон прошел через обряд бар-мицвы — и не увидит впредь до свадьбы одного из младших представителей семейства. Мне очень хотелось выпить виски — хотя бы в качестве компенсации за то, что меня превратили в прислугу, — но я боялся повредить этикетку на бутылке. Не повредив же ее, выпить было невозможно. На полке рядом с баром стояли две дюжины — двадцать три, если уж быть точным — бутылок «Джек Дениелз», каждая из которых была снабжена небольшим буклетиком, прикрепленным к горлышку. Буклет извещал владельца бутылки о том, как это возвышенно — пить виски «Джек Дениелз». А над батареей бутылок красовалась еще одна серия фотографий: вырезанный из газеты снимок Рона крупным планом, на котором тот держал на раскрытой ладони баскетбольный мяч. Подпись под фотографией гласила: «Рональд Патимкин, центровой школьной команды из Милбэрна. Рост 194 сантиметра, вес 98 килограммов». Рядом — очередной снимок Бренды верхом на лошади, а по соседству с ним — обтянутая бархатом рамка с медалями и лентами: «Конноспортивный праздник. Эссекс, 1949», «Конноспортивный праздник. Юнион-Каунти, 1952», «Выставка в Гардене, 1952», «Конноспортивный праздник. Морристаун, 1953», и так далее — призы Бренды за преодоление препятствий, выездку, скачки… В общем, за все, что только могут выиграть юные наездницы, получив в награду медали. Во всем доме я не обнаружил ни одной фотографии мистера Патимкина.

Та часть подвала, которая располагалась за пределами импровизированной комнаты отдыха, была оборудована скромнее — серые бетонные стены, покрытый линолеумом пол, — и целиком забита бытовыми электроприборами, среди которых выделялся морозильник размером с жилище эскимосов. Рядом с этим монстром стоял старенький холодильник, напоминавший о том, что хозяева допотопного агрегата — родом из Ньюарка. Точно такой же холодильник стоял когда-то в одной из кухонь дома на четыре семьи, в котором я прожил почти всю жизнь: сначала с родителями, а затем, когда мать с отцом уехали в Аризону, — с дядей и тетей. Возможно, семейство Патимкин жило в те годы по соседству с нами. После Перл-Харбора холодильник переехал в Шорт-Хиллз, а «Раковины для кухни и ванной — Патимкин» пошли на войну: ни один из военных бараков не сдавался в эксплуатацию, прежде чем в казарменном отхожем месте не выстраивался взвод раковин от Патимкин.

Я открыл дверцу старого холодильника — тот не был пуст. Масло, яйца, селедку, имбирный лимонад, рыбные салаты в нем, конечно, уже не хранили — но все нутро холодильника было набито фруктами. Фруктами всех цветов и размеров, таивших под мякотью столь же разнообразные косточки. Полки ломились от слив-венгерок, алычи, чернослива, абрикосов, персиков, гроздьев белого, красного и черного винограда… И черешни. Она сыпалась через край картонок, оставляя на стенке холодильника красные пятна. А еще дыни — мускусные и белые мускатные. На верхней же полке красовались громадные поларбуза — с полоской вощеной бумаги, прилипшей к розовому лицу ягоды. Ну и семейка! Фрукты растут у них в холодильнике, а деревья плодоносят спорттоварами!

Я набрал полную пригоршню черешни, выбрал персик поаппетитнее и вонзил в него зубы по самую косточку.

— Ты лучше помой их, а то живот заболит!

За моей спиной, в облицованной сосной части подвала, стояла Джулия. Она была одета в свои бермуды и в свою водолазку, отличавшуюся от белой водолазки Бренды только тем, что, глядя на нее, можно было догадаться о том, чем предпочитает питаться Джулия.

— Что? — переспросил я, оборачиваясь.

— Они немытые, — произнесла Джулия таким тоном, словно прокладывала границу между мной и холодильником.

— Это ничего, — сказал я, запихнул персик в рот, косточку сунул в карман и отступил от холодильника — про делав все эти манипуляции за долю секунды. Что делать с черешней, я так и не решил.

— Я просто осматривал подвал… Джулия ничего не сказала в ответ.

— А куда улетает Рон? — спросил я, незаметно ссыпая черешню в карман, где у меня лежали ключи и мелочь.

— В Милуоки.

— Надолго?

— Повидаться с Гарриет. У них любовь.

Мы уставились друг на друга, и мне пришлось отвести взгляд.

— Гарриет? — переспросил я.

— Да.

Джулия смотрела так, словно хотела заглянуть мне за спину. Только сейчас я сообразил, что ей не видно моих рук, которые я прятал за спиной. Тогда я скрестил руки на груди, и, клянусь, она пыталась высмотреть, не прячу ли я что-нибудь в кулаке.

— Мы вновь уставились друг на дружку. Во взгляде ее была угроза.

Потом Джулия неожиданно предложила:

— Давай поиграем в настольный теннис?

— Давай, конечно! — обрадовался я, и в два прыжка очутился возле стола. — Подавай!

Джулия улыбнулась, и мы приступили к игре.

Мне нечего сказать в свое оправдание. Я начал выигрывать, и мне это понравилось.

— Можно я переиграю эту подачу? — спросила Джулия. — А то я поранила вчера палец, и он у меня заболел, когда я подавала…

— Нет, — отрезал я.

Победа была все ближе.

— Это нечестно, Нейл! У меня шнурок развязался. Можно, я…

— Нет.

Игра продолжалась. Я бился всерьез.

— Нейл, ты наклонился над столом. Это против правил!

— Я не наклонился, и это не против правил.

Я почувствовал, как мечутся черешни среди монет и ключей.

— Нейл, ты сбил меня со счета. У тебя девятнадцать, а у меня одиннадцать…

— У меня двадцать, а у тебя десять! — уточнил я. — Подавай!

Джулия подала, я ударил с лета, шарик просвистел над столом и улетел к холодильнику.

— Ты мошенничаешь! — завизжала Джулия. — Ты обманщик!

Подбородок у нее задрожал — словно на ее прелестную головку положили что-то тяжелое:

— Я ненавижу тебя! — завопила Джулия и швырнула ракетку через всю комнату. Та шмякнулась о дверцу бара и отлетела на пол как раз в то мгновение, когда послышался звук шуршащих по гравию колес.

— Игра еще не закончена, — напомнил я.

— Ты мошенничаешь! Ты хотел украсть фрукты! — закричала Джулия и убежала прочь, так и не дав мне до вести партию до победного конца.

В тот же вечер мы с Брендой впервые занимались любовью. Мы сидели на диване перед телевизором и молчали. Так прошло минут десять. Джулия давно уже спала, и хотя перед сном она долго плакала, мне никто ничего не сказал— так что я не знал, наябедничала ли Джулия про черешню, которую, кстати, я спустил в итоге в унитаз.

В доме было тихо, звук у телевизора мы убрали, и лишь серые картинки мерцали на экране в дальнем углу комнаты. Джулия забралась на диван с ногами, поджала их под себя и расправила юбку. Мы помолчали еще минут десять, потом Бренда ушла на кухню, а вернувшись, сказала, что вроде все уснули. Мы опять помолчали, наблюдая за тем, как безмолвные персонажи фильма безмолвно обедают в безмолвном ресторане.

Когда я начал расстегивать пуговицы на платье Бренды, она стала сопротивляться — хочется верить, что противилась она потому, что понимала, как она красива в этом платье. Она действительно выглядела в этом платье очень красиво, моя Бренда. Поэтому мы аккуратно сложили платье и сжали друг друга в объятиях. И вскоре Бренда отдалась мне с улыбкой на устах.

Что я чувствовал в тот момент? Это было так приятно, будто я-таки завоевал победное двадцать первое очко.

Вернувшись домой, я тут же схватил телефон и принялся набирать номер Бренды. Но тут из спальни появилась разбуженная мною тетушка.

— Кому это ты звонишь в такое время? Доктору?

— Нет.

— А кому? Что еще за звонки в час ночи?

— Тс-с-с…

— И он еще говорит мне «тс-с-с…» Звонит в час ночи, как будто у нас без того счетов мало, — пробурчала тетя и потащилась обратно в кровать, в которой уже несколько часов боролась со сном, дожидаясь, пока в замочной скважине не повернется мой ключ.

Мне ответила Бренда.

— Нейл, это ты?

— Да… — прошептал я в трубку. — Тебе не пришлось вставать с постели?

— Нет. Телефон рядом с кроватью.

— Понятно. Ну и как тебе в кровати?

— Хорошо. Ты тоже в постели?

— Ага, — солгал я, и, чтобы хоть как-то загладить вину, подтащил телефон поближе к своей спальне.

— Я лежу в постели с тобой, — сказала Бренда.

— Замечательно. А я — с тобой.

— Я опустила жалюзи, в комнате темно, и поэтому я тебя не вижу.

— Я тебя тоже.

— Это было прекрасно, Нейл.

— Да, любимая. Спи, родная. Я с тобой. — И мы повесили трубки, не прощаясь.

Утром, как и было условлено, я опять позвонил Бренде. Мне ее было очень плохо слышно. Я и себя-то еле слышал: тетя Глэдис и дядя Макс собирались на пикник, устраиваемый «Рабочим кружком», а тут вдруг выяснилось, что поставленный с вечера в холодильник пакет виноградного сока протек, образовав к утру целую лужу перед дверцей холодильника. Бренда еще нежилась в постели, и потому могла с некоторым успехом играть в придуманную нами игру, но мне пришлось опустить жалюзи всех моих ощущений, чтобы представить себя рядом с ней. Оставалось лишь надеяться на то, что наши ночи вдвоем и совместные пробуждения еще впереди. Так оно и вышло на самом деле.