Прощай, Рим!

1

Выгрузили их в тупике на окраине Рима. Состав с лязгом дернулся вперед, потом назад, потом остановился. Часовые настежь открыли двери:

— Эй, дохлятина, выползай! И сокровища свои забирайте с собой! В самый что ни на есть рай приехали! Шнель! Шнель!..

Соскочил Леонид на землю, и сразу же голова закружилась. Свежий воздух, которого они были лишены столько дней, опьянял, как вино, выпитое на голодный желудок. Мир показался ему неописуемо прекрасным, волшебным.

— Леонид… Леонид, — затормошил его Сережа Логунов. Долгая дорога совсем доконала паренька, и стал он будто некормленый цыпленок. — Посмотри-ка на небо, какое оно синее, чистое…

— Прославленное небо Италии. Хрустальный свод, вдохновлявший художников всего мира, — сказал тоньше и глубже других воспринимавший красоту цвета и формы архитектор Вася Скоропадов. Но эти слова он выговорил как-то машинально, а на самом деле ему сейчас было не до этих красот. Глазами грустными, прищуренными от непривычно яркого света, он озирался вокруг себя, пытаясь установить, зачем их сюда привезли.

Похоже, что те же думы донимали и остальных. Правда, нашелся еще один, кто, разделяя восторг Сережи Логунова и Леонида, жадно всматривался в дивное небо, лучившееся над ними, — слишком уж оно похоже было на небо родной его Башкирии.

— Эх, полететь бы сейчас в эту высь жаворонком полевым, — пылко сказал Ильгужа.

— Ничего, не жаворонком, орлом полетишь еще, Салават Юлаев, — сказал Таращенко, ласково потрепав друга по плечу. Сам-то он не любил загадывать наперед. Думай не думай, ничего не известно, ничего еще не понять.

«Салават Юлаев…» Так называл Муртазина капитан Хомерики. Первый порыв погас, Леонид тоже помрачнел. В короткий миг в памяти пронеслось все, что выпало на их долю с той минуты, когда он в последний раз наклонился над телом капитана, такого юного и бесстрашного. На всем далеком пути от Луги до Италии остались безымянные могилы — в Польше, Германии, Швейцарии, — где лежат советские солдаты, однополчане Леонида, бойцы из роты капитана Хомерики. А что их ожидает здесь?..

Между тем к ним подошли Коля Дрожжак, степенный и рассудительный Иван Семенович, вечно жизнерадостный, как это небо над ними, Петр Ишутин, его земляк Федя Коряков, грузин Шалва, узбек Мирза и… Никита Сывороткин собственной персоной. У ребят глаза на лоб полезли.

— Никита!

— Золотоискатель!

— Как ты сюда попал?

Исхудал Никита меньше остальных, но видно, что путешествие в «эшелоне смерти» далось ему тоже нелегко. Лицо пепельное, щеки запали, голос потускнел. Однако встреча с однополчанами его крайне обрадовала — в цыганских глазах опять заиграли огоньки.

— Чудеса! В России расстались — встретились в Италии. Расскажешь дома, рты поразинут… Теперь, пусть хоть убыот, ни на шаг от вас не отстану! Помню, Муртазин мне все про башкирскую пословицу толковал. Отделившегося, дескать, медведь сожрет, одинокого волк разорвет. Правильно говорил, недаром тоже в старателях мыкался.

— Ну, а как тебе жилось без нас?

— И не спрашивай. Не лучше, чем вам без меня. Хрен редьки не слаще.

— А все же?..

На рассвете их пригнали на большой завод компании ФИАТ («Фаббрика Италиана Аутомобили Турино»), поставили снимать с фундаментов громоздкие станки.

ФИАТ — крупнейший машиностроительный концерн Италии. Его филиалы действуют по всей стране, но самые мощные заводы располагаются на севере, в Турине. ФИАТ производит велосипеды и автомобили, тракторы и аэропланы. С начала войны основную продукцию составляли самолеты — истребители и бомбардировщики.

Теперь дело повернулось так. Высадка союзников в Сицилии создала непосредственную угрозу Южной Италии. Точнее сказать, у немцев и у Муссолини почти не осталось надежды удержать юг страны. Но положение осложнялось еще вот чем. «Летающие крепости» союзников нещадно бомбят промышленные центры. Хотя совсем недавно дуче петушился и заявлял, что на Рим не падет ни одна вражеская бомба, противовоздушная оборона фашистов ничего не могла поделать не только с «летающими крепостями», поскольку шли они на недосягаемой для зениток высоте, но даже с легкими бомбардировщиками, с ревом проносящимися на уровне крыш многоэтажных домов.

А Гитлеру самолеты нужны были пуще хлеба и пуще воды. Поэтому при последней встрече с Муссолини фюрер предложил ему эвакуировать некоторые заводы ФИАТ в более надежное место, в Южную Германию. Дуче поморщился, услышав такое, но смирился. Лбом стену не прошибешь. Правда, он намекнул было, что эта затея вызовет ропот и заводовладельцев, и рабочих, но фюрер прервал его на полуслове: «Или согласитесь на демонтаж, или союзники превратят все в груду негодного металла. Выбирайте! У меня ни летчиков, ни истребителей не хватит, чтобы защищать еще и эти заводы. Судьба наша решается на Восточном фронте!» Не успевает Муссолини раскрыть рта, как фюрер опять обрывает его: «Не беспокойтесь, дуче, через два месяца, как кончится война, все снова будет на своем месте. Гитлер еще никогда не обманывал друзей…»

Руководившие демонтажем итальянские инженеры и мастера ахнули от удивления и жалости, когда увидели русских пленных — кожа да кости, чуть прикрытые лохмотьями. Они глазам своим не верили, все шептались о чем-то между собой, покачивали головами, разводили руками.

Надо сказать, что пропагандистские измышления Муссолини бесстыдством и наглостью своей нисколько не уступали вранью хромого Геббельса. Если девизом фюрера было: «Для победы все средства хороши», то дуче, инструктируя своих оракулов, говорил: «Чтоб победить, надо обмануть».

Фашистские газеты, радиопередачи и здесь рисовали большевиков бородатыми варварами, носящими за поясом кинжалы и пожирающими мясо сырым. Дескать, они не умеют ни плакать, ни смеяться, а радость или горе выражают одинаково — скалят клыки. И вообще, как утверждали проповедники дуче, большевики вовсе-то и не похожи на настоящих людей.

И вот теперь перед ними стоят обыкновенные люди, изможденные, измученные, но не разучившиеся улыбаться и даже смеяться. Несмотря на все перенесенное, люди добрые, общительные. И рогов нет, и клыки не торчат. Все такое же, как и у них, у итальянцев. Только у большинства глаза светлее да волосы русые. Но есть среди них и такие, что встретишь на улице — от своих не отличишь…

Один итальянец в синем берете подошел к пленным поближе и, сложив левую руку в кулак, согнул ее в локте: приветствие, столь знакомое советским людям.

— Рот фронт! — ответил Леонид, в свою очередь сжав в кулак левую руку.

«Синий берет» отстегнул флягу, висевшую на брючном ремне, протянул Леониду:

— Прего!

— Вода? Аква?

— Но. Вино.

Леонид отхлебнул вино полными звучными глотками, показал в знак одобрения большой палец — «во!». Фляга пошла по рукам. И остальные итальянцы отдали пленным припасенное к обеду вино.

— Прего, компаньо! [2]

— Прего, товарищи!

— Прего, каро амико… [3]

— Спасибо, товарищ! — ¦ Спа-си-бо?

— Да. Мерси. Данке.

— А-а… Грацие. Спа-си-бо…

Довольные итальянцы весело рассмеялись.

Тем временем подбежал немецкий охранник, заорал:

— Арбайтен! Арбайтен!

На другой день итальянцы притащили на обед бутыли повместительнее, и узелки с хлебом и сыром были явно солиднее, чем обычно. В течение двадцати лет Муссолини и его приспешники натравливали их против большевистской России, но потушить любовь к Стране Советов, к советскому народу не смогли. При первой возможности итальянские рабочие поделились с русскими людьми последним куском хлеба, последним глотком вина. На смену лохмотьям, в которые были наряжены пленные, принесли брюки, рубашки, ботинки, башмаки…

Феноменальная память Сережи Логунова позволила ему через неделю довольно-таки сносно объясняться с новыми друзьями. Да и остальные затвердили по два-три десятка слов. Тогда начали учить друг друга своим любимым песням. Это живое общение, обычно происходившее во время полуденного перерыва, называемого здесь сьестой, очень воодушевляло Леонида и его товарищей. Дело было не только в том, что на какой-то час удавалось забыться, айв том, что искреннее сочувствие итальянцев к их положению рождало в душе отнюдь не беспочвенные надежды.

Итальянцам понравилась «Катюша» и «По долинам и по взгорьям», а Петя Ишутин (в былые годы, если не крутил баранку или не уходил с ночевкой в тайгу, он ни на минуту не расставался с голосистым баяном) пел теперь «О соле мио» не хуже неаполитанца.

И вот сейчас сидит он в сторонке, русский парень, выросший в сибирской тайге и весь свой век проживший в маленькой деревушке. И грустью заволокло его зоркие глаза, светившиеся озорством и удалью всегда, даже перед лицом неминуемой, казалось бы, гибели.

Бывает же такое. Песня, родившаяся на улицах солнечного Неаполя, уводит его в далекую Сибирь, на сумрачные таежные тропы, к Вике.

О солнце мое, когда-то я увижу, как восходишь ты, сияя, из-за зубчатой стены тайги? Солнце одно, одно для всей земли и для всех людей на земле, но каждая страна, каждый народ имеет свое небо и свое единственное солнце. Петя закрывает глаза. Слышит, как шумит тайга.

О, что ты наделала, волшебная песня чужой страны! Осколок в ладонь величиной разворотил ему бедро, кровь ручьем лилась, когда хлестали по спине ременные плетки палачей, — любую боль он переносил сжав зубы, без звука. Что это, уж не слезы ли заблестели в глазах лихого Петра Ишутина?

Видели, что творится с Петей, и друзья его и итальянцы, стояли в стороне, затаив дыханье, молчали. А потом сами не заметили, как повторили в один голос:

И вдруг в цех вбежал «Синий берет»:

— Товарищи… Муссолини капут!.. Дуче капут!

Из сотен уст грянуло дружное «ура!». В тот же миг немцы дали в воздух очередь из автоматов:

— Арбайтен, арбайтен!

Итальянцы не испугались, закричали в ответ:

— Порка мадонна!

Нет, не погасить было стрельбой в воздух ликования, охватившего итальянских рабочих и советских пленных. Одни запели «По долинам и по взгорьям», другие — «Бандьера Росса» [4]. А потом вместе грянули вечно молодую, боевую песню трудящихся всей земли:

2

Италия жила, как на вулкане. События нарастали с головокружительной быстротой.

Разгром гитлеровских полчищ на Волге и на Дону показал, что союз дуче с фюрером и их мечты о мировом господстве были бредовой авантюрой, которая теперь грозила обернуться катастрофой для правящих кругов Италии, осуществлявших до сих пор свою диктатуру грязными руками Муссолини и его чернорубашечников. Они поняли, что единственный путь удержаться у власти и предотвратить антифашистскую революцию — это свалить вину за террор и военные неудачи на ненавистного народу дуче. Ведь мартовская всеобщая забастовка в Турине и Милане ясно показала, что терпению трудящихся пришел конец и в стране назревает буря, с которой, если она разразится, уже никому не справиться.

Выйти из войны, заключить сепаратный мир, не дожидаясь, пока рабочий класс силой сметет Муссолини, стало для правящей верхушки вопросом жизни и смерти. Во дворцах, роскошных особняках и штабах началась лихорадочная деятельность.

Бывший посол в Англии Гранди и бывший министр иностранных дел Чиано, зять Муссолини, заручившись поддержкой большинства фашистских заправил и торопясь отделаться от ставшего для них обузой диктатора, пытались через Ватикан установить связь с британскими дипломатами. А вторая группа заговорщиков (в нее входили высшие чины итальянской армии, возглавляемые начальником генштаба генералом Амброзио) с благословения короля Виктора Эммануила III разрабатывала план ареста Муссолини. И те и другие уже наметили кандидатов на пост главы правительства, но каждая группа хранила имя своего фаворита в строгом секрете. А осторожный, подозрительный король Виктор Эммануил даже министру двора герцогу Аквароне, который, кстати сказать, поддерживал связь между заговорщиками и королем, не открыл, кем он собирается заменить осточертевшего ему дуче.

Уже сорок третий год сидевший на королевском троне Виктор Эммануил (хотя Муссолини преподнес ему титул императора Эфиопии и короля Албании, но тот же Муссолини обратил его в марионетку, лишив даже тени настоящей власти) теперь вовсю шевелил мозгами, чтобы вылезти сухим из воды.

— При крутых поворотах истории в стране обычно воцаряется анархия. Не получим ли мы взамен дуче революцию? — спрашивает он, поправляя сползающий на лоб картуз «первого маршала».

— Рим окружен верными вашему величеству войсками, так что с народом мы справимся, — отвечает герцог Аквароне, стараясь не смотреть на беспрестанно подрагивающий подбородок короля.

Виктор Эммануил потирает ребром пальца свой птичий нос. Это значит, что он доволен. Он сходит с толстого ковра на зеркальный паркет и прохаживается, стуча каблуками. Вид важный и довольный, а вот подбородок все так же беспрестанно трясется, и зубы громко щелкают друг о дружку. Злые языки именно за это прозвали его «щелкунчиком». И ничего не поделаешь, приходится терпеть. Было такое время, когда народ кричал на площадях: «Да здравствует король!..» Но потом посредственный журналист Бенито Муссолини, пробравшийся к власти благодаря и его, Виктора Эммануила, поддержке, превратил его в пасынка Италии. Поначалу дуче считался с ним, даже советовался, но постепенно оттеснил на задний план, принизил и отнял у него полагающиеся по конституции полномочия верховного главнокомандующего. Все его покинули, около остались лакеи, садовники и другая челядь. И стал он жить, всеми забытый, в своем дворце. Есть титулы короля Италии и императора Эфиопии, есть звание первого маршала, грудь полна орденов и медалей, каждый день на столе его любимое блюдо — свежая дичь, но нет власти, нет славы. Ни власти, ни славы!.. Состарился король, но до сих пор обида и боль при воспоминании об упущенных возможностях терзали его сердце.

Наконец он перестал кружить по периметру огромного зала и подошел к Аквароне, который стоял в полной парадной форме, выпятив грудь и задрав голову. С неприятным чувством в душе который уж раз король увидел, что он едва достает до плеча министра двора, и поспешил отступить на несколько шагов.

— Внезапный необоснованный арест может произвести неблагоприятное впечатление. Хорошо будет, если влиятельные деятели потребуют созыва «Большого фашистского совета»… — Король пытливо и недоверчиво уставился на герцога, а про себя с удовлетворением подумал: «Пусть так и будет. Пусть „Большой совет“, который Бенито Муссолини сам и придумал, теперь уберет его».

— Гранди такого же мнения, ваше величество, — сказал Аквароне. — Они уже и резолюцию подготовили. Документ составлен очень искусно и дипломатично.

— А точнее?

— Вот, ваше величество, если желаете, можете ознакомиться с текстом… — Герцог достает из кармана сложенный вчетверо лист, развертывает и читает вслух.

Вся эта тарабарщина о верности союзническим обязательствам, об эффективном сопротивлении англичанам и американцам нисколько не заинтересовала Виктора Эммануила, но когда Аквароне дошел до места, где речь шла о мероприятиях, необходимых для сплочения нации, король нетерпеливо спросил:

— Дальше, дальше?..

— И передать функции верховного главнокомандующего его величеству…

Подбородок Виктора Эммануила запрыгал сильнее обычного, зубы лязгнули так, что в зал влетел взволнованный адъютант его величества Пунтони.

Король поднял правую руку и, благословляя, перекрестил герцога:

— В час добрый… Только… обойдитесь без эксцессов. Если начнется что-нибудь такое, последствия могут быть самые неожиданные.

— Не беспокойтесь, ваше величество. Все будет сделано с ювелирной тонкостью…

Министр двора отдал поклон и попятился к дверям.

Король, чтобы успокоиться н отвлечься, прошел в кабинет и принялся перебирать, разглядывать в лупу, протирать суконкой коллекцию монет разных стран п разных веков, которую он с такой страстью собирал в течение сорока лет.

Однако ни звон и блеск старинных монет, ни сознание того, что он обладатель уникальнейшей в мире коллекции, чьи статьи печатались в солидных изданиях по нумизматике, — ничто не приносило желанного забвения. Мысли путались и с угнетающей навязчивостью возвращались к Муссолини. Кем бы теперь ни заменить проигравшего свою игру дуче, не ему, Виктору Эммануилу, достанется власть. Но все же б этот роковой час он должен назвать преемника Муссолини и должен настоять на своем. Не то все эти Гранди и Чиано, интриганы, блудники и прохвосты, доведут дело до того, что враждебные им силы восстанут, сметут их всех, а заодно с ними и его, короля…

После обеда он снова вернулся в кабинет. Несмотря на тягостные мысли, жареный голубь, так и тающий во рту, доставил ему колоссальное наслаждение. Он выпил стакан прохладного апельсинового сока, нажал кнопку вентилятора. В кабинете пахнуло целительной свежестью. Король откинулся на спинку кресла и погрузился в думы.

«Когда история делает резкий поворот, за рулем важно иметь человека с твердой рукой. Политики и интриганы давно уже стали ненавистны народу. Значит, нужен кто-то, у кого было бы имя, была бы популярность, и в то же время не замешанный в темных и бесславных махинациях деятелей, непосредственно причастных к власти. Нет, ни Гранди, ни Чиано не годятся!.. Единственный подходящий человек — маршал Бадольо. Правда, ему уже семьдесят три года, но он солдат с железной рукой. Война в Эфиопии, где он был главнокомандующим, умножила его славу. И к нему, Виктору Эммануилу, он всегда относился с подобающей почтительностью. Можно надеяться, что Бадольо теперь тоже не даст в обиду своего монарха. Итак, вот он — нужный человек!..»

Король несколько успокаивается и снова возвращается к своей коллекции. Ему уже давно хочется написать статью о японских монетах. Но сегодня не такой день, чтоб думать о статье. В голове навязчиво вертится мысль о том, что император Японии оказался правителем умным и дальновидным. Так-таки не ввязался в войну с Россией. А вот Муссолини отправил туда армию в двести тысяч человек и обрек ее на поголовный разгром в русских степях… Опьяненный властью, дуче, видимо, всерьез замышлял скинуть его с престола, который он получил по праву наследства. В последние годы Муссолини не разрешал ему без предварительного утверждения даже коротенькую речь произнести, когда он, Виктор Эммануил, принимал в своем дворце иноземных королей или глав иностранных государств. Каково-то он запоет теперь, когда ему без обиняков предложат подать в отставку? Станет ли, как бесталанный актер, цепляться за свою роль до последнего или?..

Под мерный гул вентилятора король впадает в дрему, и снятся ему восторженные клики, которыми толпа приветствует восседающего на белом коне верховного главнокомандующего.

3

Заседание «Большого фашистского совета» затянулось до глубокой ночи. Председательствовал Дино Гранди, который и зачитал проект резолюции, где выражалось недоверие дуче и предлагалось отстранить его от командования вооруженными силами. За резолюцию голосовало семнадцать человек, среди них и ближайшие сподвижники Муссолини, вроде его зятя, графа Чиано. Против — семь человек.

Ночь выдается беспокойной. Большинство членов совета, голосовавших за «недоверие», предпочли не возвращаться домой, спрятались у друзей или родственников, опасаясь, что взбешенный тиран обратится к чернорубашечникам и попытается отомстить. Однако Муссолини не смог решиться на крутые меры. Он слишком ясно понимал, что почва ушла из-под ног. Народ и армия ненавидят его.

И все же на следующее утро, 25 июля, первым делом он позвонил заместителю министра внутренних дел Фариначчи, которого считал единственным до конца преданным себе человеком. Позвонил в надежде, что тот подскажет ему какой-нибудь выход из создавшегося положения и способ расправы с коварными заговорщиками.

Но Фариначчи не оказалось дома. Не было его и в министерстве. Муссолини вздрогнул от недоброго предчувствия: «Значит, сбежал! Трус! Предатель!..»

Что же теперь делать? Чтобы успокоиться, он принял холодный душ и, хотя день был воскресный, отправился в Палаццо Венеция. В голове была сплошная муть, думать ни о чем не хотелось. Он вдруг почувствовал себя дряхлым, слабым, больным. Опять привязалась изжога. Он вызвал личного секретаря.

— Чезаре, позвони королю. Я хотел бы встретиться с его величеством.

— На какой час просить аудиенцию, дуче?

— После сьесты. В пять.

— Слушаю, дуче.

Муссолини посмотрел в окно на памятник Виктору Эммануилу II, первому королю объединенной Италии. Вспомнил о годах, когда он сам властной рукой правил этой страною, вспомнил о своих мечтах — еще недавно дуче казалось, что ему тоже уготована вечность в мраморе и бронзе… Мечты…

Ровно в пять часов машина дуче подкатила к воротам виллы Савойя. Он приехал, по предложению короля, в темно-синем штатском костюме. Сняв шляпу, Муссолини зашагал ко дворцу. Шел и лихорадочно размышлял. Надо было послушаться начальника полиции Гальбиати и немедленно арестовать всех оппозиционеров… Гордость, что ли, ему помешала? Или слишком уж он был уверен в своем могуществе?.. «Да, да, Бенито, нельзя было полагаться лишь на собственную мудрость. Теперь вот король стал хозяином положения. Неспроста он предложил явиться в штатском…»

Перед ним распахнулась тяжелая резная дверь.

— Добро пожаловать, дуче!

Король встретил его приветливым жестом и любезной улыбкой, будто друга, приглашенного на интимный ужин. Впрочем, король его и не думал приглашать, Муссолини сам попросил аудиенцию.

«До чего же мал и уродлив, — подумал Муссолини, и сам-то не отличавшийся высоким ростом, глядя на человека, который отобрал у него звание верховного главнокомандующего. — Точь-в-точь мышонок…»

Виктор Эммануил III увел «гостя» в свой кабинет. Адъютант короля Пунтони остался за дверью. Он приложил к дубовой створке ухо, но ничего не разобрал. Разговор в кабинете велся вполголоса. Муссолини чуть ли не шепотом объяснялся… Ага! Вот он толкует о положении на фронтах… Кого-то обвиняет, но кого — Пунтони не расслышал. А если немного приоткрыть дверь? Нет, нельзя…

Муссолини замолчал, и заговорил король — громко и четко:

— Вас теперь вся Италия проклинает. Во всех бедах народ обвиняет только одного вас!

— Но «Большой фашистский совет» не имеет права лишать меня власти. Совет всего лишь консультативный орган, — неуверенно протестует Муссолини.

— Имеет, — пронзительно взвизгивает король. — «Большой совет» утвержден обеими палатами парламента. Это официальный законодательный орган, и его решения обязательны для всех.

— Следовательно… — невнятно, словно рот его набит кашей, бормочет дуче.

— Следовательно, я советую вам подать в отставку.

— В отставку?! — Пауза. Слышно лишь, как жужжит вентилятор. — А кто займет мое место?

— Во главе правительства станет маршал Бадольо.

— Этот провонявший нафталином старец?..

— Народ доверяет маршалу, — отрезал король.

Услышав приближающиеся шаги, Пунтони метнулся к столику с газетами. Дверь отворилась.

— Надеюсь, что вы не отдадите приказа о моем аресте? — сказал Муссолини, нарочно изо всех сил сжав вялую ладонь короля.

— Нет. Напротив, я позабочусь о вашей личной безопасности.

— Спасибо. Прощайте.

— Прощайте.

Не верится ему, что этот коварный мышонок, этот уродливый щелчунчик сдержит свое слово. Не иначе как он замыслил какое-нибудь злодейство.

Вдруг ему на ум пришел Юлий Цезарь, его кумир, которому он пытался все эти годы подражать. Тот был бесстрашным и не имел склонности верить всяким предзнаменованиям, приметам. Даже когда ему передали письмо с предупреждением о готовящемся покушении, он только отмахнулся: убийце Цезаря все равно несдобровать!.. Продолжая сжимать в руке свиток, где речь шла о заговоре, Цезарь, однако, припомнил сон, снившийся ему перед пробуждением. Во сне он летал на облаке, и сам Юпитер пожал ему руку… А жене его Кальпурнии привиделся разрушенный фронтон, который был сооружен на их доме по постановлению сената — в знак почета… В тот же день убийцы нанесли ему двадцать три раны… Постой, постой, а что же ему, Бенито Муссолини, приснилось нынче?.. В голове по-прежнему была муть, сумбур, неразбериха…

Так и не успел дуче собраться с мыслями. Из-за стволов столетних платанов вышли два офицера и пригласили сесть в оказавшуюся тут же санитарную машину. Объявив ему об аресте, они попытались, однако, успокоить Муссолини, толкуя случившееся скорее как меру предосторожности, чтоб защитить его от ярости толпы. Однако прожженный политический авантюрист сразу сообразил, что к чему. Обмяк, печально покосился на свою машину и, надвинув шляпу на лоб, сел в санитарную. Дверца с треском захлопнулась. Дуче померещилось, что опустилась крышка его собственного гроба…

Вечером того же дня по радио были переданы два чрезвычайных сообщения. Диктор с эпическим спокойствием произнес слова сенсационной новости: «Короле Виктор Эммануил III сегодня в пять часов тридцать минут вечера принял отставку кавалера Бенито Муссолини. Председателем Совета Министров назначен маршал Бадольо…» Дальше тон диктора стал полон чувства и пафоса: «В торжественный час, когда решается судьба родины, каждый должен занять свой пост, как это ему повелевает долг, вера и воинская дисциплина. Не должно быть терпимо никакое отклонение, не следует разрешать никаких взаимных обвинений…»

Потом последовало обращение маршала Бадольо, в котором было строгое предупреждение об ответственности лиц, пытающихся нарушить общественное спокойствие, и подтверждалось, что война продолжается: Италия остается верной данному слову, ревностно охраняя свои тысячелетние традиции.

С городских улиц как ветром сдуло всякую нечисть. Почуяв, что запахло жареным, будто клопы в темные щели, попрятались куда-то свирепого вида мушкетеры дуче, еще недавно — на пышных парадах — клявшиеся своему главарю в верности не на жизнь, а на смерть, исчезли отряды чернорубашечников, которые столько лет были самыми злобными сторожевыми псами режима. Вместо них древние площади Вечного города заполнили сотни тысяч простых людей.

Народный гнев напоминал могучую реку в пору вешнего половодья, когда она устремляется вперед, сокрушая плотины и дамбы на своем пути.

— Смерть Муссолини!

— Долой войну!

— Да здразствует свободная Италия!

Пошли в ход лестницы, молотки, топоры, со стен срывали фашистские знамена, эмблемы, складывали всю эту рухлядь в кучу на площадях и — поджигали. Обгорелыми мотыльками с гигантских костров взлетали клочки тряпок и портретов дуче. Возникали там и тут стихийные митинги, развязались языки после вынужденного двадцатилетнего молчания, сыпались проклятия в адрес Муссолини и его партии. Ораторы выступали с требованием немедленного выхода из войны, роспуска фашистских организаций, освобождения политических заключенных. Народ торжествовал. Тысячи лет насчитывает история Италии, но эти часы никогда не забудутся.

Перетрусившие фашистские «иерархи» готовились бежать в Северную Италию, а то и дальше — в Германию. Никто из них не осмелился, засучив рукава, броситься в бой за Муссолини, ни один не вышел на площадь и не сказал о нем доброго слова. Засучивать рукава эти палачи умели лишь тогда, когда им была дана власть расправляться с беззащитными жертвами. Деспотический режим рухнул и рассыпался в прах, как прогнившее на корню дерево. А народ пел «Бандьера Росса», «Кузнечика», пел «Интернационал». В пылу радости он забыл о немцах, не обратил внимания на заявление маршала Бадольо о том, что война продолжается.

…Муссолини, запертому в одной из казарм на окраине Рима, уже далеко за полночь вручают зеленый пакет от маршала Бадольо. Не очухавшись от сна, он стискивает ладонями виски и словно бы воочию видит, как на Венецианской площади старая женщина, потерявшая из-за него четверых сыновей, вдребезги разбивает о каменный парапет гипсовый бюст «великого наследника Юлия Цезаря». Поминутно вздрагивая, тиран пишет ответ на письмо Бадольо: «Вы спрашиваете меня, куда бы я хотел уехать. Я бы хотел вернуться домой, в Рокка деле Каминате…»

…Многолетняя любовница его Кларетта Петаччи с лихорадочной поспешностью складывает в чемоданы дорогостоящие подарки своего обанкротившегося покровителя. А «до конца преданный» Фариначчи, заламывал в истерике руки, умоляет немецкого посла Макензена дать ему место в первом же отлетающем в Германию самолете.

…Король с балкона своего дворца взирает на то, что делается на улицах. Маршал Бадольо трясущимися от дряхлости руками пишет декрет об установлении в стране военной диктатуры.

4

Колесников и его товарищи узнали о падении фашистского режима на следующее утро. Радость была несказанная. Однако выступление маршала Бадольо (новость эту принес в цех все тот же «Синий берет») отрезвило их. Стало быть, престарелый «солдат с железной рукой», глава военного правительства, получившего всю полноту власти в стране, прямо говорит, что война продолжается, что Италия остается союзницей Германии.

Значит, и падение Муссолини не принесет им свободы. Значит, самим надо действовать…

К концу недели основные цехи завода были демонтированы, станки погружены на платформы. Пленный снова загнали в телячьи вагоны и повезли на северо-восток. Через час состав остановился, двери растворились, и им было приказано вылезать.

Они попали в Монтеротондо. Городок находился километрах в двадцати пяти от Рима и был разбросан на каменистых холмах, где беспорядочно лепились приземистые лачужки и возвышались импозантные здания в пять-шесть этажей.

Не успели вылезти из вагонов и закурить, как приказали строиться. Солнце уже скрывалось за холмами, по было жарко. Ни ветерка. Пока выравнивали ряды, пока провели поверку, прошло порядком времени. Стемнело.

— Куда-то поведут нас?

— Теперь дела у них неважнецкие, Они и своих союзников, итальянцев, побаиваются.

— А что с Муссолини сделают?

— Нашел о чем беспокоиться! Ты лучше помозгуй, как бы нам выкрутиться.

— Союзники-то застряли в Сицилии. Никак не соберутся перепрыгнуть на континент.

— Союзнички наши народ осторожный, не любят рисковать.

— А может, не осторожничают, а нарочно, с умыслом тянут…

Опять раздалась команда, и длинная, в полтысячи человек колонна двинулась в путь. Из-под ног подымается белая, как мука, пыль, набивается в нос, в глаза. Изнуренные жарой овчарки еле плетутся на поводках, вывалив набок красные мокрые языки, и все же не забывают злобно порычать, если заметят в колонне какое-нибудь подозрительное движение. А далеко в темном-небе горят те же созвездия, что и в родной России. Их ясный блеск вселяет бодрость в сердце, будто говорят: они: не сдавайся, Леонид, не сдавайтесь, друзья… В книгах пишут, что на некоторых планетах, кружащихся вокруг далеких звезд, тоже есть живые существа. Неужели и там придумали эту кровавую игру, называемую у людей — война? Горькая пыль лезет в глотку. Немец орет: «Подтянуться!» Рычат овчарки.

Их привели в четырехэтажную каменную тюрьму на окраине Монтеротондо. Тюрьма обнесена каменным же забором высотой метра в три, а по забору тянется паутина колючей проволоки. У ворот и на каждом этаже часовые. Над плоской крышей тюрьмы, словно пожарная каланча, торчит высокая башенка. Должно быть, она тоже предназначена для стражи, но на ней никого вроде бы нет… Леонид успел все разглядеть и запомнить, пока их держали во дворе — распределяли и разводили по камерам.

— Бежать отсюда дело не простое, — шепнул Ильгужа, стоявший рядом.

Та же дума волнует и Леонида. С тех пор как попали в плен, они жили только одной мыслью. И наяву и во сне. Бежать, бежать, бежать… Слишком много мук было перенесено товарищами, да и самим Леонидом, чтобы вот так взять и отказаться сейчас от надежды. Зачем же тогда жить, терпеть голод, бесчестье, унижения?

«Наверно, в такую даль везли не для того, чтобы держать взаперти в тюрьме, — думает он про себя. — Пожалуй, поведут работать куда-нибудь, как это было в Риме. И может быть, как и там, придется общаться с итальянцами. А у них, у итальянцев, глаза теперь раскрылись».

В пять утра, словно клинок, прорезал воздух пронзительный крик:

— Ауфштеен!.. — И сразу же вслед ядовитое: — Шнель, шнель!..

Под это шипение наспех умылись, выстроились на поверку, не присаживаясь, проглотили мутную жижу, встали в колонну и вышли в железные ворота… Леонид приглядывался к каждому шагу, примечал каждый поворот. Кажется, их ведут по той же дороге, по какой пригнали сюда со станции. Ну да! Этот четырехэтажный дом он не спутает ни с одним другим. Правильно. Мост, затем поворот… Так, так…

Час ранний, но, как любой южный город, Монтеротондо уже не спит. Мужчины в поношенных куртках или в комбинезонах, зажав под мышками бутылки с вином, спешат на работу. Увидев русских военнопленных, они останавливаются, провожают их дружелюбными взглядами. А те, кто посмелее, даже рукою машут. Взбешенные немцы еще злее орут: «Шнель!»

На обочине женщина, похожая на цыганку, пристроилась доить козу. При виде собак, сопровождающих колонну, коза подскочила, метнулась в сторону, но хозяйка успела ухватить ее за рога.

Часовой наставил на женщину автомат и крикнул:

— Цурюк!

— Болван! — сердито огрызнулась та и поволокла козу подальше от дороги. Молоко, парное, пахучее, разлилось по земле. Леонид, с тех пор как покинул Оринск, ни разу не пробовал молока.

Вчерашнее предположение Леонида оправдалось. Их пригнали на станцию, разделили на команды, подвели к длиннющим составам, где были и открытые платформы, и пульмановские вагоны. Объяснили, что надо делать. Ящики были не очень большие, но тяжелые. Нетрудно догадаться, что в них боеприпасы. Боеприпасы…

По дороге и в тюрьму и на станцию Колесников видел, как проносились штабные машины с офицерами. Порой встречались и чины в черной форме — чисто вороны! Значит, в городе есть гестаповцы… Вечером, когда они вернулись в камеру, уставшие как собаки, к нему подсел Николай Дрожжак и ляпнул:

— Я завтра сбегу!

Леонид аж затрясся. Вот дурной-то! Три раза бегал, били его до полусмерти, собаками травили, и нет, не образумится никак. «Сбегу…» Так ведь надо же хоть немного в обстановке разобраться. Говоря армейским языком, рекогносцировку произвести.

— Вот! — сказал Леонид, пододвинув тому под самый нос свой огромный, могучий кулачище.

— Чего вот? Или прикажешь мне до самого конца войны рабом у немцев прожить? Боеприпасы грузить? Покорно благодарю! Умру, но…

— Не спеши.

— Слишком уж долго терпели — не спешили. Больше года гнием в лагере. Итальянцы сковырнули Муссолини. Где-нибудь да должны быть партизаны.

— Правильно. Должны! Но где они? Рядом, в окрестностях Рима, или в Северной Италии? Мы же не знаем. А ты ни слова по-итальянски не можешь сказать. Любой за сто верст по твоей роже увидит, что ты нездешний.

Николай, похоже, соглашается с этими доводами, желваки на скулах перестают дергаться.

— Ладно. А что ты предлагаешь, Леонид Владимирович?

— Нам надо ухватиться хоть за какую-нибудь ниточку.

— За какую еще ниточку? — Дрожжак удивленно пялится на Леонида.

— Попытаемся установить контакт с итальянцами. Без этого трудно надеяться на успех…

В один из дней на станции появился парень. Итальянец. Лет ему, пожалуй, не больше двадцати. Маленький, тщедушный, вроде Сережи Логунова, да и лицом и повадками похож на Сережу. Только странный он: голова непрерывно ходит туда-сюда, будто маятник часов, и порой на него накатывает беспричинный смех. Решили, что юродивый какой-то, поэтому отнеслись к нему без особого интереса. Парень подошел к немцам, выклянчил сигарету, затянулся и захохотал. Потом, подперев ладонями трясущуюся голову, поглядел, как работают пленные. И опять захохотал. Скажешь, наткнулся человек на забавное зрелище.

Вечером, обдумывая впечатления прошедшего дня, Леонид вспомнил юродивого итальянца.

— Послушай-ка, Сережа. Что-то тут не так. Ты по-итальянски малость кумекаешь, улучи момент и попытайся поговорить с этим чудаком…

В час, когда солнце как бы замирает на самой вершине ясного неба, где нет даже намека на облачко, н пронзает своими жгучими лучами землю и все живое, что есть на земле, часовые в изнеможении жмутся к вагонам, ищут тени. Овчарки вытягиваются рядом и, обнажив страшные клыки, дышат шумно, что твой паровоз… И именно в такой час появляется юродивый. Он не прячется, не таится. У него вечно или мешок за спиной, или в руках ведро с початками кукурузы. Останавливается, роется в карманах, ищет, чего бы покурить. Если не найдет, плетется к немцам, заговаривает с ними и заливается смехом. Те тоже хохочут, угощают сигареткой. Они тоже считают его дурачком, не отгоняют и не присматривают за ним. Жарко, скучно, а так все же развлечение.

Выбрав удобную минутку, к нему подходит Сережа и говорит по-итальянски: «Здравствуй, товарищ!» Юродивый задумчиво глядит на него, но это длится только одно мгновение. Вот он уже громко хохочет, обеими руками жмет руку Сережи, сует ему в рот свою сигарету, а когда Сережа хочет взять ее в пальцы, проворно отдёргивает и сам затягивается. Немцы ржут, словно лошади. Сережа хочет отойти, но юродивый тянет его за рукав, проводит двумя пальцами по губам, как по струнам, и успевает сказать шепотком: «Я Орландо Орланди. Чем могу вам помочь? Говорите…» Сережа ничего не отвечает, но смотрит на парня с признательностью.

Вернувшись в камеру, члены дружины проводят нечто вроде совещания. Леонид, выслушав мнение товарищей, делает вывод:

— Очень похоже, что его прислали сюда, чтоб установить связь с нами. — Он хлопает по плечу Дрожжака. — Вот видишь, Коля, ниточку мы с тобой, кажется, нашли. Теперь надо суметь вдеть ее в иголку. Но действовать придется предельно осторожно. Ни малейшей опасности провала нельзя допускать.

— Завтра ты у него насчет партизан разузнай и попроси — пусть помогут бежать, — говорит Дрожжак.

— Про побег пока не заговаривай, — возражает Леонид после минутного размышления. — Скажи, чтобы он нас познакомил с надежным человеком. Как, сумеешь растолковать, что к чему?

Сережа некоторое время сидит, беззвучно шевеля губами, и говорит, что постарается.

Но ни на другой, ни на третий день пленных на работу не вывели. Ребята опять приуныли. Они-то ведь не знали, что творилось в эти дни за стенами их тюрьмы. В ставке Гитлера состоялось совещание, на котором обсуждались операции «Эйхе» и «Студент». Осуществление первой операции, то есть заботу о дальнейшей судьбе Муссолини, фюрер поручил своему любимцу, разведчику и головорезу, Отто Скорцени, а расправу с «вероломными» итальянцами возложил на фельдмаршала Кессельринга. Согласно этому плану, немецкие войска должны занять Рим, покончить с правительством Бадольо и восстановить в Италии фашистскую диктатуру. Но кого поставить на место дуче? Фариначчи? Скорцу?.. А может, лучший выход — вернуть к власти Муссолини? Но прежде его надо отыскать!..

Профессиональный диверсант и убийца обер-бандит Скорцени спешно прибывает в Италию, носится по стране, принюхиваясь, как борзой пес. Нападает на след, но в последнюю минуту, когда казалось уж, что трофей в его руках, терпит фиаско: Муссолини успели перевезти с острова Понца в уединенное место в горах Гран-Сассо, в отель «Кампо императоре»…

Между тем правительство Бадольо под давлением народных масс подписывает с союзниками соглашение о перемирии и 8 сентября 1943 года объявляет о безоговорочной капитуляции Италии перед силами антигитлеровской коалиции. В самой Италии, на островах Средиземного моря, в Югославии и Албании возникают кровавые стычки между немцами и итальянцами. Виктор Эммануил со всей семьей, правительство во главе с маршалом Бадольо и генералитет позорно бегут из Рима.

Для обороны столицы был оставлен мотомеханизированный армейский корпус в составе четырех дивизий: «Арьете», «Пьяве», «Гранатиери» и «Чентауро». Однако в 5 часов утра 9 сентября генерал Табеллини, командир дивизии «Пьяве», получил по телефону приказ отойти к Тиволи. Но почему отступать? И почему именно в направлении Тиволи? Через полчаса такой же приказ и тоже по телефону получил генерал Кадорна, командир дивизии «Арьете», наряду с «Пьяве» считавшейся самой сильной и боеспособной дивизией итальянской армии.

Оценив создавшуюся обстановку, Табеллини решил действовать на свой страх и риск, атаковал сброшенный около Монтеротондо батальон немецких парашютистов, уничтожил четыреста человек, а остальные шестьсот взял в плен. Боевой дух итальянских солдат поднимается, они горят желанием схватиться с нацистами, но приходит письменное подтверждение переданного ране по телефону приказа, и дивизия «Пьяве», только что одержавшая победу, отходит в район Тиволи.

Кадорна, хотя и негодуя, подчиняется нелепым распоряжениям, но прежде чем отступить, дает бой и в двух сражениях успевает крепко потрепать танковые части противника. Между тем командующий корпусом генерал Карбони, человек смелый и решительный, сначала пытается связаться с кем-нибудь из представителей верховного командования. Но тщетно: тех уже и след простыл — все, кто мог, сбежали на юг страны. Тогда Карбони принимает самостоятельное решение и утром 10 сентября приказывает дивизиям Табеллини и Кадорны вернуться на прежние позиции — возобновить оборону столицы. «Пьяве» и «Арьете» были на марше, когда пришло известие о капитуляции, по условиям которой Рим объявлялся «открытым городом», а солдатам предписывалось сдать оружие немцам. Началось разоружение. Тех, кто сопротивлялся, убивали на месте, а остальных отправляли в Германию в концлагеря.

Вновь в Италии настали черные дни. Гитлеровцы расправлялись со вчерашними своими союзниками, как с самыми злыми врагами. В немецкие концлагеря попали шестьсот пятнадцать тысяч итальянцев, из которых тридцать тысяч больше никогда не увидели лазурного неба родины. Вот она, кровавая дружба Гитлера и Муссолини!

Несмотря на трусливое поведение короля и правительства Бадольо, солдаты не торопятся складывать оружие. Немецкая пропаганда надрывается вовсю: «Ваши командиры продали Италию англичанам. Победы и мира вы можете добиться, только сражаясь плечом к плечу с верными вашими друзьями — немцами!» Но итальянцы за эти годы сполна познали, чего стоит «верная дружба» нацистов, и вовсе не были склонны обольщаться сладкими речами.

В городе Салерно немцам удается захватить в плен командующего дивизией береговой обороны, и он под угрозой наведенного на него оружия притворно соглашается отдать приказ о сдаче, но, получив возможность обратиться к солдатам, Ферранте Гонзага призывает их биться до последней капли крови, отстаивая честь родной Италии. Отважный патриот падает, сраженный выстрелом в упор.

Особенно ярко боевой дух итальянских солдат и нечеловеческая злоба гитлеровцев проявились при обороне острова Кефаллиния в Ионическом море. Командир дивизии «Акви» генерал Гандин уже вел переговоры с немцами о капитуляции, но младшие офицеры во главе с капитаном Аполлонио при единодушной поддержке солдат отказываются сдать оружие и, завязав бой, топят десантные баржи противника. Итальянцы братаются с греческими партизанами, поют гимны времен Гарибальди. Однако закрепить победу, не имея достаточной поддержки извне, не удается. Немецкие самолеты в течение недели обрушивают на укрепления и город Аргостоли лавину железа и огня. Захватив остров, гитлеровцы устраивают кровавую бойню — за один день расстреливают 4500 офицеров и солдат. А всего там погибло 8400 итальянцев. Матерый нацист майор Хиршфельд запрещает даже похороны жертв этой бойни, заявив, что итальянские мятежники не заслуживают погребения.

А в эти трагические дни дуче, выкраденный парашютистами Скорцени из отеля «Кампо императоре», сам не свой от радости, подобострастно скалился и выгибался перед Гитлером, который, вопреки сомнениям сзоих советников, еще верил в звезду Муссолини и в возможность возродить в Италии фашистский режим.

Среди погибших героев Кефаллинии, похороненных потом греками, был и отец Орландо Орланди. Когда он вновь встретился на станции с русскими пленными, голова парня по-прежнему тряслась и на него по-прежнему накатывал беспричинный смех, но внимательный взгляд мог заметить, как загораются порой его скорбные глаза беспредельной ненавистью.

Орландо опять позабавлял конвоиров, опять подошел к пленным, протянул Сереже сигарету — и не отдал. Заливаясь смехом, сам докурил. И пока немцы отсиживались в холодке, ему снова удалось поговорить с пленными.

— Салюто, Орландо!

— Салюто, амико!

— Орландо, ты познакомь нас с коммунистами… с партизанами.

— Партиджано? Си. Ладно. Я к вам приведу Капо Пополо.

— А кто это?

— Пополо — народ… Капо — командир.

— Понятно. Вожак?

— Си. Вожак.

— Когда приведешь?

— Завтра или послезавтра…

Между тем открываются новые страницы истории Италии. На юге полуострова союзники высаживают десанты: 8-я армия англичан занимает город Таронто, а части 5-й американской армии освобождают от немцев порт Салерно, невдалеке от Неаполя. На севере же, в небольшом курортном городке Сало на озере Гарда, беглый дуче создает под покровительством Гитлера неофашистскую марионеточную «Итальянскую социальную республику». Муссолини с прежним апломбом выступает по мюнхенскому радио с обращением к итальянскому народу, обещая отдать предприятия рабочим, а землю крестьянам. Но народ помнит, во что обошлись Италии два десятилетия его правления, на север к дуче стекаются лишь чернорубашечники, предатели да палачи, причастные к страшным злодеяниям фашистского режима…

В эти дни героических подвигов, кровавых расправ, высокой трагедии и фарса на железнодорожной станции в Монтеротондо появился человек в плаще и в надвинутой на лоб шляпе. Тучный, как буржуй на карикатуре. Орландо коротко, но метко обрисовал его внешность, поэтому Леонид и Сережа еще издали догадались, что это Капо Пополо. Но все же следовало толком приглядеться, ошибка может стоить не одной жизни.

Человек в шляпе прямехонько направился к немцам, вытащил пачку сигарет, о чем-то поговорил, дружелюбно хлопнул одного из них по плечу, смачно похохотал. Затем открыл флягу и дал всем глотнуть вина.

Лениво побрел по путям, прошел около Леонида, кивком пригласив его следовать за собой. Сережа выронил из рук ящик и ойкнул, прикинувшись, будто ушиб ногу.

Леонид взял его под руку, помог встать и отвел в сторону. Когда они очутились между вагонами, вне поля зрения ближайшего часового, итальянец, отчетливо выговаривая каждый слог, спросил:

— Чего вы хотите?

— Бежать. Помогите нам.

Видимо, Сережа сказал что-то не так, но, когда Леонид жестами растолковал ему, о чем идет речь, тот согласно закивал:

— Си. Си.

Леонид улыбнулся. Улыбнулся и Капо Пополо.

— Я завтра отправляюсь в Рим. А вы скажите Орландо, сколько вас собирается бежать. Днями сюда на станцию заглянет пекарь Франческо Москателли. Мос-ка-тел-ли. Он все сделает. Человек надежный. Чао!

— Чао! Спасибо. Грацие!

Толстый, как буржуй на картинках, итальянец сунул руки в карманы плаща и, насвистывая какую-то песенку, зашагал дальше. Леонид и Сережа радостно обнялись. Но тут из-за вагона вынырнул часовой. Сережа опять застонал и схватился за ногу.

— Марш! Шнель, шнель, — прикрикнул фриц и погнал их работать.

5

По дороге со станции Леонид, не вдаваясь в подробности, намекнул Ильгуже о своем разговоре с Капо Пополо. Знаком ожил, на смуглые щеки набежал румянец. Скажешь, нет ни конвоя, ни злобных овчарок, скажешь, шагает солдат Муртазин в строю со своими однополчанами — на битву с заклятым врагом.

— А когда?

— Пока что ничего не известно. Прежде надо переговорить с товарищами — кто захочет бежать?

— Да разве есть такие, что откажутся!

— Шнель, шнель!..

— Эх, заткнуть твою поганую глотку… Оно, конечно, так, но не могут же итальянцы сразу полтыщи человек спрятать. Сдается мне, что и пятнадцать покажется им много…

Хотя тюрьма в Монтеротондо выглядела очень грозной, уже было много случаев, когда Леонид мог убедиться, насколько небрежно, спустя рукава сторожат их немцы и вовсю нарушают устав караульной службы. Смотрят на пленных как на бессловесный рабочий скот: далеко ли, дескать, уйдут они, если даже сбегут в чужой стране. Это не Россия!.. А местных политических заключенных гестаповцы держат в подвалах комендатуры — прямо под рукой.

Так что, если фрицы перепьются, вполне можно рассчитывать на успех.

Жалко, конечно, тех, кто останется здесь. Соблазнительно бы побольше народу вырвать отсюда, но риск слишком большой. Похоже, что в Раквере их и впрямь предали, и может статься, что предатель этот сейчас на одних нарах с ними лежит.

Леонид перебрал мысленно самых надежных и близких людей. Солдаты из роты капитана Хомерики. Артиллерист Петя Ишутин, Антон Таращенко… Он подумал, что не стоит прежде времени будоражить ребят, и поэтому ни словом не обмолвился про итальянцев. Просто поговорил с каждым с глазу на глаз: как, дескать, рискнешь, если представится возможность бежать?.. Затем он посоветовался с Антоном, Ильгужой и Сережей и решил сказать Москателли, что всего их набирается тринадцать человек.

Но снова вышла заминка. В следующие три дня ни Орландо не показался, ни пекаря, о котором говорил Капо Пополо, было не видать. Встревожились, изнервничались, хотя и понимали, что итальянцы тоже вынуждены действовать осторожно, поскольку немцы вели себя здесь, как в оккупированной стране, и при малейшем подозрении жестоко расправлялись с людьми.

Хотя и понимали, но эти три дня показались нескончаемыми. Наконец около вагонов, которые они разгружали, появилась повозка. С нее спрыгнул рослый, как Леонид, рыжеватый, сероглазый человек. Судя по одежде, итальянец. Увидев его, немцы радостно загалдели:

— А-а, синьор Москателли!..

Пекарь угостил конвоиров свежими, только что из печки, булками и пышками, приволок большую пузатую бутыль и налил всем вина. Немцы наелись, напились, повеселели и расселись — отдохнуть, перекурить. Пекарь ткнул пальцем в сторону пленных и что-то сказал. Немцы махнули рукой: давай, дескать, посмотри, если уж так хочется, на диковинку…

Москателли не спеша с важным видом приблизился к пленным, заложил руки за спину и шумно засопел носом, словно бы принюхиваясь. «Видимо, меня или Сережу высматривает», — решил Леонид и шагнул навстречу. Поднес два пальца к губам. Пекарь, протянув ему сигарету, щелкнул зажигалкой.

— Синьор Москателли?

— Си.

— Сережа! На, докури, — сказал Леонид, подозвав Логунова, который вертелся поблизости, зная, что без него разговор не может состояться. — Скажи, что мы отобрали тринадцать человек.

— Тринадцать? — Пекарь вздернул бровь, что-то обдумывая. — Через два дня я снова приду. Постарайтесь сделать так, чтобы все, кто собирается бежать, были около вас. Надо прикинуть, какого размера одежду и обувь заготовить. — Потом он с усмешкой оглядел с ног до головы Леонида. — А этому другу костюм и ботинки придется из моего гардероба принести, иначе не подберешь.

Москателли сунул руки в брюки и с тем же важным сидом вернулся к немцам. Подлил им еще вина, выпил сам, затянул во весь голос песню и взобрался на повозку. Поехал.

Замысел приобретал реальные очертания. Теперь уже вроде можно поговорить с хлопцами напрямую: пусть-ка они стараются реже попадаться на глаза часовым — чтоб поменьше работать, почаще отдыхать, сил набираться. Неизвестно, как долго им придется топать на своих двоих, пока они оторвутся от погони…

Камера, в которой немцы поселили Колесникова и его друзей, находилась на четвертом этаже. В коридоре есть железная лестница. Она ведет в башенку. Люк не запирается, поскольку опасность побега через крышу исключена. Прыгнешь — разобьешься насмерть, а если и уцелеешь — попадешь в хорошо охраняемый двор, обнесенный каменным забором и колючей проволокой. Леонид встал пораньше, еще до подъема, пробрался на башню и посмотрел окрест.

Совсем недавно на подступах к этому городку весь долгий летний день длилась схватка между солдатами из дивизии «Пьяве» и немецкими парашютистами. Пленных в те дни держали взаперти, ни на работу не водили, ни в коридор не выпускали. Был момент, когда им казалось, что стрельба идет у самой тюрьмы. К вечеру все стихло. Пока снова не встретились с Орландо, они не знали, кто и с кем сражался…

Теперь в Монтеротондо тишина. С низин наплывает густой белесый туман. В округе не видать даже рощицы порядочной, где можно было бы спрятаться. В какую сторону ни глянь, небольшие холмы, покрытые виноградниками. «Ну, вырвемся. А потом куда?» — приуныл Леонид и, крадучись, слез с чердака. В тот момент, когда он уже собрался прошмыгнуть в камеру, кто-то цепко схватил его за рукав.

— А-а… Сывороткин?

Цыганские глаза Никиты хитро поблескивали:

— Сказать тебе, зачем ты туда путешествовал? Леонид, сверля его взглядом, ответил:

— Лучше уж я сам во всем тебе признаюсь, Никита. Хотел прыгнуть с крыши да удрать подальше, но передумал. Побоялся ноги переломать.

Он нарочно пустился в такое многословное объяснение, чтобы выиграть время и быстренько все обдумать. Ею давно мучила мысль о провале их планов в Раквере. Столько он удерживал ребят, столько уговаривал подождать, пока смогут устроить побег для всех. И, еще томясь в «эшелоне смерти», он решил, что это не просто совпадение, что их не случайно увезли из лагеря именно в тот день, на который был назначен побег. Видимо, у капитана Зеппа были и кроме Леонида осведомители, причем такие, что давали ему более точную информацию о намерениях пленных. И видимо, Зепп решил тихонько сплавить их, посчитав новый скандал в лагере вредным для своей карьеры. Правда, в Раквере Никиты не было, он остался в Тапе…

— Погоди, не спеши. Я-то ведь знаю, что вы задумали, — сказал Никита, так же в упор глядя в глаза Леонида. — Вы собираетесь бежать.

Отпираться, пожалуй, не было смысла. Похоже, что Никита и в самом деле понял, в чем дело. Недаром же он столько времени провел с ними в одной землянке, а потом в одном лагере. Глазастый, черт!

— Ну и что?

— Я тоже с вами. Теперь я умру, но от вас ни на шаг не отстану.

— А если мы не возьмём тебя?

— Никуда не денетесь, возьмете.

— А почему ты тогда в Тапе от нас отделился? И что ты там делал?

— Как-нибудь расскажу еще.

— Все как-нибудь да как-нибудь. Сначала выложи все как на духу, тогда мы подумаем.

Между тем прогремел на всю тюрьму сигнал подъема.

Колесников рассказал друзьям о своем разговоре с Никитой. Большинство заявило наотрез: «Не нужен он нам!»

— А если он продаст?

— Пусть попробует. При всех задушу его вот этими руками, — разгорячился Ишутин.

— Тогда уже поздно будет, дружок, — спокойно проговорил Таращенко. — Тогда нас самих без разговоров прикончат. Немцы так обозлены, что и итальянцев бы живьем съели. С одной стороны их союзники щекочут, с другой — наши им ребра крушат. Говорят, гонят гитлеровцев в хвост и в гриву. До Днепра уже дошли.

— Не могу я больше, товарищи. Не могу! — чуть не в крик кричит Петя, сжав кулаки. — Того гляди, сердце разорвется. Шестнадцать месяцев живем, как псы на привязи.

— Шшш… Не кипятись, — унимает его Леонид. — Ни одним шагом, ни одним словом нельзя выдавать, что мы что-то затеваем. Наоборот, держитесь тише воды, ниже травы.

— А как все же быть с Никитой?

— Если расскажет, что делал в Тапе без нас, возьмем.

— Так он что угодно наврет, мы-то проверить не можем.

— Это так…

— И чего вы гадаете, как беззубые бабки? Если он из тех, кто может продать, то и рассусоливать нечего, надо взять и придушить, — тем же спокойным и рассудительным тоном сказал Таращенко. — А к тому, что он остался в Тапе, зря цепляетесь. Мы там не по своей воле разъезжали. В Тапе тысяча человек кроме него осталась. И здесь полно людей, которых с нами в Раквере не было. Правильно я говорю, Иван Семенович?

— Как Колесников скажет, так и правильно будет, — отозвался Сажин. То ли он вполне полагался на Леонида, то ли не хотел впутываться в этот спор.

Прошло два дня. Орландо как в воду канул. Зато появился совсем новый человек, в полувоенной одежде. Он слегка прихрамывал и ходил, опираясь на трость. Пробираясь по путям между вагонами, итальянец споткнулся и упал на одно колено. Леонид подоспел — подхватил его, помог встать.

— Вы Леонид Колесников? — спросил итальянец по-русски. — Я Альфредо Грасси. Меня прислал синьор Москателли. Я немного погодя снова заверну сюда, а вы соберите своих как-нибудь в кучку.

Грасси пошел дальше. Судя по всему, этот человек побывал в России с 8-й армией. И по-русски сносно разговаривает, и военную гимнастерку еще не снял… Леонид взялся за самый громоздкий и тяжелый ящик и крикнул на подмогу друзей. Грасси, все так же прихрамывая, приплелся к ним с другой стороны, постоял, покачал головой, словно чему-то удивляясь. Глаз, видать, у него наметанный — быстро прикинул, у кого какой рост и какой размер обуви. Леонид, как бы вспомнив о чем-то, вдруг закричал:

— Никита!

— Он-то зачем? — буркнул Дрожжак.

— В одном взводе воевали. Что будет, то и будет, — махнул рукой Леонид. — Может, Антон прав, зря мы на человека напраслину возводим.

— Доброе у тебя сердце, Колесников…

— Если б все мои грехи на том кончались…

Ящик сняли. Пленные по двое, по трое снова прошли перед Грасси. Итальянец с довольным видом помотал головой и прищелкнул языком: дескать, все, можете расходиться.

На другой день отыскался и Орландо. Он передал Леониду с Сережей план города и компас. Шепнул, что на карте прочерчен маршрут, по которому они должны идти, когда вырвутся из тюрьмы.

Вечером Леонид долго изучал карту, а с утра пораньше опять прокрался на башню. На полдороге придется свернуть в проулок, чтобы не идти по улице, где помещается гестапо. Однако, если в тюрьме тревогу подымут, гестаповцы наперерез могут выскочить. Неужели других путей нет? Наверно нет. Ну, конечно, итальянцам-то виднее… Была не была, отступать уже поздно, но лучше будет, если никто из ребят не узнает об этом заранее. Надо молчать. Вдруг излишне разволнуются, а неуверенность — самый первый враг в бою.

День прошел, другой прошел, а с воли ни слуху ни духу. Что это значит? Конспирация того требует или снова лодка села на мель?.. Нервы напряжены. Чуть тронь, и лопнут, как слишком натянутые струны скрипки. Прошел пятый день… Никого… А думать о побеге из здешней тюрьмы без содействия итальянцев — просто безумие. Занялась заря шестого дня. Точнее сказать, никакой зари было не видать: небо сплошь в тучах, в лицо дует резкий ветер.

Колесников и его друзья тащились на станцию хмурые, низко опустив головы. И… не успели они распрямить сгорбленные спины, как между вагонами увидели Москателли. Пекарь хохотал во все горло, переговариваясь с конвоем. Чуть ли не с каждым из часовых поздоровался за руку, налил из той же пузатой бутыли вина. Малость погрейтесь, дескать. Погода-то премерзкая!..

Затем он вскочил на свою повозку, хотел было уж уехать, но заело заднее колесо. Москателли недовольно поморщился, слез, осмотрел ось, поворчал и направился к немцу. Тот указал на Леонида, самого рослого и крепкого среди пленных. А пекарю того и надо было, он поманил к себе Леонида и заговорил с ним по-итальянски. Потребовался толмач. Леонид подозвал Сережу. Вдвоем они приподняли задок повозки, Москателли покрутил колесо, громко выругался, а потом тихо, но раздельно, заботясь о том, чтобы его правильно поняли, сказал:

— Через два дня у немцев большой праздник. Я с другом привезу им вина и сыру. В тюрьму. Побег в два часа ночи, перед тем, как сменяются часовые. У дома с красной черепицей вас встретит Орландо. Дальше он сам знает… — Москателли опять загорланил: — Порядок! Спасибо! — Помахал немцам: — Чао!..

«Через два дня… В два часа ночи…» У Леонида в глазах потемнело. Чтоб справиться с вихрем чувств, переполнивших сердце, он выкурил сигарету, которую сунул ему пекарь в плату за труд, и размашистым шагом направился к ящикам. Немцы смотрели не столько за тем, как много сделали пленные, сколько требовали, чтобы они шевелились.

«Только бы опять не случилось чего-нибудь непредвиденного, как это бывало в Луге, в Раквере!..»

— Ну как? Когда? — зашептали друзья, когда они снимали очередной ящик.

— Не забудьте припрятать в штанину какую-нибудь железяку, болт там или костыль. И смотрите, чтоб никто не пронюхал.

— А что сказал итальянец?

— Потом…

Когда вернулись в тюрьму, провели инвентаризацию оружия.

Восьмерым удалось что-нибудь да прихватить. Разделили поровну: четыре болта тем, кто пойдет впереди, четыре — арьергарду.

— Пусть каждый еще раз проверит одежду и обувь. Одна плохо пришитая пуговица может все дело погубить. И чтобы в карманах ничего не бренчало.

Леонид сам проверял каждого: одних, когда шли в уборную вместе, других, когда умывались рядом. Скоропадов и Никита лежали совсем в другом конце камеры, в день побега их надо будет переместить поближе. Вдруг заснут, а потащишься будить, могут и соседи почуять, в чем дело.

— После отбоя, когда рядом все заснут, переберитесь ко мне, — сказал он товарищам. — Кое-кто пусть пожалуется на озноб и ложится не раздеваясь. Нас четырнадцать человек, пусть каждый подберет себе напарника и сообщит мне. Если что, умри, но друга не бросай. И как бы ни повернулось дело, насчет итальянцев ни-ни.

— И чего это ты нас агитируешь? — хмуро спросил Сажин. — Мы ведь еще в Тапе поклялись.

— Тут есть и такие, что не давали клятву, — сказал Леонид, поглядев на Никиту.

— Сибиряк умрет, но друга не продаст! — сказал торжественно Никита.

— Спокойной ночи, товарищи! Эх, была бы она нашей последней ночью в неволе.

6

Вот и настал заветный день. Сколько ночей, ни на минуту не смыкая век, ждали его. В самые жуткие часы, когда смерть была куда милее жизни, терпели, рассчитывая и надеясь на приход этого дня. Но так уж оно, бедному жениться — и ночь коротка. Вдруг, как назло, ветер разогнал тучи, и небо прояснилось. Значит, ночь будет светлая. Постой, погоди, а в какой фазе сейчас луна? Полнолуние? Или новолуние? Последняя или первая четверть? Восходит ли она с вечера или показывается лишь перед самым рассветом?

Вся неделя была пасмурная, да и мысли были заняты совсем другими вещами, поэтому ни сам Леонид и никто из его друзей не смог ответить на этот вопрос. Разве ж приходило кому в голову, что это обстоятельство приобретет вдруг, можно сказать, роковое значение.

— Ильгужа, неужели и ты не вспомнишь? — пошутил не растерявший былой жизнерадостности Ишутин. — Мусульмане-то, как народится новый месяц, так благодарственную молитву читают.

— Если бы помогло, я б сейчас же помолился, чтоб луна в тартарары провалилась, — усмехнулся Ильгужа. — Ничего, товарищи, знаком моего отца говаривал: бог не выдаст, свинья не съест. Пусть бы друзья-итальянцы побольше вина натащили, и пусть бы немцы покрепче нахлестались. Тогда не то что луна, а и само солнце не могло бы нам помешать.

— Хорошо, коли овчарок не пустят по следу.

Призадумался Леонид, поскреб затылок:

— Кстати сказано, товарищи. Как выскочим за ворота, не забудьте сыпануть на дорогу табачку. Табачок-то у всех имеется? Если нет, у Сережи возьмите.

После полудня ветер вдруг подул с севера, и на небо, обгоняя друг друга, поползли черные тучи.

Неяркое осеннее солнце скрылось за темной пеленой, а немного спустя зарядил дождь, мелкий, холодный, точь-в-точь как у нас на Урале или в Сибири. Колкие дождинки впивались в лицо, в шею, а ребята ног под собой от радости не чуяли.

Немцы погнали их в тюрьму часа на два раньше обычного. Вынудил ли их к тому холодный ветер и дождь, или они спешили засесть за праздничный стол под теплой крышей — никто из пленных не знал, но все были очень довольны нечаянной передышкой. А Леонид с друзьями как попали в камеру, так и завалились на голые нары. Заснуть им, разумеется, не удалось, в мозгу вертелись тревожные мысли: «Сумел ли Москателли привезти вина, удастся ли ему накачать фрицев как следует?..» Лишь один Никита ходил как ни в чем не бывало и донимал всех, предлагая сыграть в картишки на щелчки. Специалист все-таки, ничего не скажешь. Надрал полоски из газет и намалевал карты на зависть. Леонид с восхищением каким-то смотрел на беспечность Никиты. Сам-то он вот, хоть и считает себя человеком хладнокровным и мужественным, никак не может унять внутренней дрожи и, чтобы не выдать волнения, курит и курит. А табак горький, вонючий.

Каждому сказано, где и что он должен делать. Петр — самый решительный и сильный среди них — выйдет первым. Он сам попросил об этой чести. Когда будет убран часовой на четвертом этаже, Антон Таращенко проскочит на третий и расправится с тамошним часовым. Ильгужа сделает то же на втором, а на первый этаж прорвутся сразу двое — Скоропадов и Дрожжак. Скоропадов бросится на часового, а Дрожжак болтом сорвет крышку рубильника и выключит свет. Дальше начнется самое трудное: сторожевая будка у ворот… Не забыл ли он сказать, чтоб непременно забрали автоматы у стражи? Все равно, надо будет еще раз напомнить. Не то у них, кроме двухвершковых болтов, никакого оружия.

Около Леонида, уставившись в потрескавшийся, в грязных разводах потолок, вытянулся Ильгужа. Молчит. О чем это он задумался? Впрочем, особенно гадать нечего: сейчас у всех у них одна думушка — вырваться на свободу.

А Сывороткин все-таки отыскал партнеров. Когда выигрывает — радуется от души, когда проигрывает — ругается хуже всякого извозчика. «Молодец, однако, Никита! И полезное дело делает — отвлекает внимание тех, кто не посвящен в наши планы», — еще раз с одобрением подумал Леонид и сам не заметил, как задремал.

— Леонид! Знаком! — тихонько ткнул его под бочок Ильгужа. — Слышишь?

— Чего?

— Немцы веселятся.

Леонид прислушался к голосам, доносящимся снизу. Не успевают допеть до конца одну песню, как кто-то хриплым, пьяным голосом затягивает другую. Ильгужа привстал и сел.

Сел и Леонид.

— Погоди, дай я схожу в уборную, посмотрю, успели ли накачаться часовые.

Он пошел в коридор, усердно потирая кулаком веки. Любому видно, что человек никак не может проснуться. Вслед ему, не мигая, смотрели двенадцать пар глаз. Только Никита даже не оглянулся.

Ильгужа то слушал, как горланят пьяные немцы, то забывался под мерный перестук дождевых капель в зарешеченное окошко, то уносился мыслями далеко — на родной Урал. Что-то поделывают сейчас жена и мальчишки? Ждут, наверно. Надеются. Зайнаб, она такая, сто лет будет ждать…

Вернулся Леонид и лег рядом.

— Часовой на нашем этаже совсем еще трезвый. Но похоже, спать ему очень хочется, а может, не терпится пойти вниз, компанию поддержать, Все на часы поглядывает.

— А сколько сейчас времени?

— Половина первого.

— Ага! Стало быть, еще полтора часа…

— В такую пору каждая минута словно час.

Вскоре внизу затихли песни, смех, гвалт. Заснуло и большинство пленных. На какое-то мгновение Леонид тоже задремал, но сразу же вздрогнул — проснулся. Затряс головой, чтоб окончательно очухаться. Все! В два тридцать у немцев смена.

— Ну-ка, Ильгужа, теперь ты прогуляйся, посмотри, что там делается.

Ильгужа возвращается и сообщает:

— Без десяти два.

«Через десять минут… В минуте шестьдесят секунд. Значит, надо не спеша сосчитать до… Нет. Надо полминуты оставить на сборы… Пятьсот семьдесят!»

Леонид, как это было условлено заранее, два раза кашлянул. Слез с нар. В ту же секунду были наготове и остальные.

— Петя, иди. В добрый час. Всякое может случиться, дай пять.

— А ну!.. — Ишутин отмахнулся и шагнул к двери. — Оставь щелку, — шепнул Леонид.

— Знаю.

Петя ушел. Секунд через десять двинулся Таращенко. Леонид высунулся в щель, посмотрел — часового на месте нет. Он махнул рукой друзьям, и одиннадцать человек, будто тени, скользнули в коридор.

Бесшумно, как бывает лишь в сновидениях, Таращенко прокрался на третий этаж, подошел к часовому, задремавшему в обнимку с автоматом. Еще миг — и бездыханный немец засунут под каменную скамейку. Следивший за действиями Антона сквозь решетчатые перила Ильгужа с проворством кошки устремился вниз, за ним подоспели Дрожжак и Скоропадов.

Едва Ильгужа расправился с часовым на втором этаже, как вся тюрьма погрузилась в темноту. Дрожжак добрался до рубильника. И вот они все вместе. Впереди самый опасный рубеж — будка у ворот. Добро, если не почуют, что свет погас неспроста, и не подымут тревоги…

Всполошились-таки, проклятые. Из будки выскочил часовой и со всех ног — еле дух переводит — кинулся к подъезду, где стояли беглецы.

— Эй, Ганс, почему свет погас? Воздушная тревога, что ли?

Беглецы словно бы вжались в стену. Но вот кто-то шагнул вперед и оглушил немца железным болтом.

— Пошли! — скомандовал Леонид и первым побежал к будке.

Часовой, оставшийся в будке, не разобрал в темноте, кто идет. Спокойно заговорил все про тот же погасший свет, наверно, спросил, однако ответа услышать ему не пришлось.

— Где засов? Действуй! — сказал Леонид Ишутину.

— Дверь-то не на засове, а на замке.

— Замок? Ну-ка! Не ломайте, шуму много будет. Посмотрите у часовых в карманах.

Дрожа от напряжения и спешки, они вывернули карманы у обоих мертвых часовых.

— Нет.

— И у этого нет.

— Эх, неужели ключи где-нибудь в сторожке?

— Нашел. Вот они, Леонид, — сказал кто-то, нашарив на стене связку ключей.

— Дай-ка мне! — Таращенко подхватил связку.

— Поглядывайте на двор, чтоб врасплох не застали. Антон, спокойнее. Не спеши. Как выйдем, так жмите направо. Смотрите, напарников не бросать! — распорядился Леонид, пока Таращенко возился с замком.

Сколько времени прошло, пока нашелся нужный ключ и распахнулась железная дверь: минута, пять, десять? — никто не знал, но беглецам показалось, что они целую вечность пробыли в этой будке, грозящей в любой миг обернуться безвыходной ловушкой для них. Таращенко совал в замочную скважину один ключ, второй, третий…

— Дай я попробую, — не вытерпел Никита.

— Не надо, только перепутаешь ключи! — отстранив его, сказал Леонид.

— Ага! Готово! — забывшись, громко закричал'Антон.

Железная дверь распахнулась настежь. Пленные выскочили на улицу и на миг замерли, присматриваясь и прислушиваясь. Тьма. Дождь. Тишина, Похоже, что немцы повеселились на славу. Не поскупились, значит, насчет вина друзья-итальянцы.

— Все на месте? Тогда — бежим! Ног не жалеть! — сказал Леонид и пошел первым.

Разве же в такую пору человек ноги жалеет?.. Ноги теперь что крылья — мчат, земли не касаясь. Тишина в городе. Никаких признаков тревоги. Только дождь хлещет, не унимается, только ноги: топ-топ, только сердце: тук-тук… Жмут ребята вовсю. «Не спохватились бы, пока не минуем гестапо».

— Жмите, ребята!.. Сажин, ты что, задохнулся, что ли? — говорит Леонид и оглядывается назад, чувствуя, как часто и тяжело дышит Иван Семенович.

— Иди, иди, я не отстану.

— Дрожжак, держись около Сажина.

Уф! Вот и проклятое логово гестаповцев осталось позади! Леонид дает знак остановиться.

— Соберитесь с силами. Дышите глубоко и ровно. Так!.. А теперь вперед во всю прыть. Вон до того углового дома. Пошли!

На самой окраине города из-под арки четырехэтажного дома навстречу им выскочил человек.

— Кто?

— Орландо.

— Ой, молодец!..

Тем временем в той стороне, где была тюрьма, пронзительно завыла сирена, затрещали автоматные очереди. Недавней тишины будто и не бывало.

— Рагацци, аванти, престо!

— Хлопцы, вперед, живее! — перевел Сережа слова Орландо.

— Престо! Престо!

«Сейчас все посты подымутся. А если собак по следу пустят?..»

— Ребята, весь табак на дорогу!

— А мы уж давно посыпаем…

— Молодцы!

— Не беспокойся, такой ливень все следы смоет!

— Аванти! Престо!

Только топают пятнадцать пар ног: топ-топ-топ… Только гулко стучат пятнадцать сердец: тук-тук…

— Леонид… Вы бегите… Не могу, задыхаюсь, — говорит Сажин, замедляя ход.

— Иван Семенович, держись. Сейчас доберемся, — говорит Леонид, взяв Сажина за локоть. — Уже совсем немного…

Вдруг из тьмы наплывает мощный гул.

— Что это? — спрашивает Ильгужа, подхватив Сажина за другую руку.

— Высоковольтная линия, — поясняет Орландо, догадавшись, чем встревожен Ильгужа. — Всё, дошли!.. Теперь им не поймать нас. — Он посмотрел на светящийся циферблат часов. — Ого! За полтора часа двенадцать километров отмахали. Настоящие марафонцы. Браво!

— Тебе браво, Орландо, — сказал Леонид, ласково пожав парню руку. — Большое спасибо, танте грацие.

Иван Семенович вконец выбился из сил и опустился прямо на мокрую землю. А Ильгужа запрокинул голову и открыл рот, стараясь поймать на язык дождевые капли.

— Пошли, — сказал Орландо после недолгой передышки. — Теперь уж не надо бежать, а придется тихонько пробираться вниз по узкой тропинке. Смотрите, чтоб не поскользнуться, не упасть. Тогда и врач не поможет.

Ночь холодная, под ногами вода.

В эдакую погоду хороший хозяин собаку на двор не выгонит. Но Леонид, хотя он тридцатую осень встречает за свою жизнь, никогда не видал такой чудесной, такой ласковой, счастливой такой ночи. Холодный дождь кажется нежным прикосновением, резкий ветер — песней, оживляющей душу…

Ведь совсем недавно, с трудом подавляя дрожь в сердце, гадали: «Сумеем ли вырваться или нет? Воля суждена или смерть?..» Бежали из последних сил, не веря еще, что вырвались. Но теперь они потихоньку приходили в себя. Кто-то, похоже Дрожжак, посетовал, что дождь не унимается, кто-то, голос вроде бы Скоропадова, пожаловался на скользкую дорогу. А неунывающая душа — Петр Ишутин принялся негромко, но задорно насвистывать. Словом, оттаяли люди, огляделись по сторонам, перебрасывались шутками.

— Эх, сейчас бы спеть во всю мощь! — сказал Антон.

— Может, ты бы и стаканчик водки глотнул?

— С удовольствием бы превеликим, если б кто поднес.

— Может, к красотке какой под бочок нырнул, а?

— Не отказался бы, если бы пригласила…

Кто-то захохотал во все горло. А кто — не разглядишь, идут гуськом, тропинка узкая…

Орландо обернулся, сердито вымолвил:

— Цитто! Не шумите!

Вскоре услышали, как журчит ручей. Тропинка пошла у самой скалы. Теперь они спускались вниз словно бы по крутой лестнице. Впереди что-то зачернело: то ли строение какое, то ли развалины. И тут же на ихпути как из-под земли выросли две темные фигуры. Беглецы замерли. Леонид и Петя нацелили автоматы, но Орландо поднял руку и сказал:

— Не бойтесь! Это наши!

Те двое принимали в свои объятия и целовали пленных, по очереди спрыгивавших вниз с приступочки, вырубленной в скале.

— Привет, друзья!

— Эввива ла либерта!

— Да здравствует свобода!

Свобода!.. На глаза набежали слезы и соленой струей, перемешанной с дождем, потекли по щекам. Сердце, готовое выскочить из груди, забилось еще сильнее. Теперь уже можно повторить это слово во весь голос: свобода!.. Есть ли еще на свете что-нибудь столь же сладостное и желанное? Свобода! Руки твои, ноги твои, уста и смех, сон твой и явь твоя — в твоей воле! Свобода! О, как тоскуют по тебе люди. Всякая живность тоскует. И каждый глоток твоего воздуха как чудо!

Один из встречавших высветил дорогу лучом карманного фонаря. Впереди зияла пасть огромной пещеры. Второй, как радушный, гостеприимный хозяин, поклонился и легким движением руки пригласил пройти внутрь:

— Бенвенути!

Зажгли несколько свечей. В середине пещеры был плоский камень, которым пользовались вместо стола. На камне лежали козий сыр, булки, холодное мясо и поблескивала бутыль с вином. Орландо объяснил, что парни, которые встретили их, солдаты, сбежавшие, когда немцы разоружали итальянскую армию.

Тот, что был на вид явно постарше, налил в стакан с краями красного вина, провозгласил:

— Браво, рагацци, — и выпил первым.

Потом стакан перешел к Леониду, потом к Орландо, от того к Сереже Логунову… Итальянцы говорили по-итальянски, русские по-русски, только Сережа иногда отрывался от еды и пересказывал друзьям, о чем идет речь. Впрочем, в те часы за каменным пиршественным столом особой надобности в переводчике не было. Все говорили об одном: о родине, войне, свободе. Леонид по-братски обнял солдата, который был помоложе и словоохотливее. Спросил:

— Как фронт? Россия?

Солдат латинской буквой «V» раздвинул два пальца:

— Виттория!.. А Гитлер — пух… — Он ткнул кулаком в землю.

— А какие города взяли наши? Сережа, переведи, пожалуйста.

Молодой солдат с дружелюбной улыбкой выслушал Сережу и пожал плечами: не могу, дескать, точно сказать.

— Сережа, попроси Орландо, пусть постарается раздобыть для нас географическую карту и разузнаёт о делах на фронте, — опять обратился Леонид к Логунову.

А у парня от радости и выпитого вина язык заплетается. Он, как ребенок к отцу, ласково жмется к Леониду:

— Скажу, обязательно скажу, Леонид Владимирович… Только вот голова кружится, все еще не могу поверить, Леонид Владимирович.

— Чему не можешь поверить?

— Что мы на свободе… А ты веришь?

Когда от вина слегка зашумело в голове и душа захотела песни, Петр Ишутин раздумчиво, словно бы про себя затянул «Священный Байкал». Постепенно к нему присоединились и остальные. Даже итальянцы стали подпевать. В далекой Италии в одной из пещер в окрестностях древнего Рима заплескались, зашумели волны великого, славного озера святой, могучей России. Хотя и устали до одури, хотя и выпито было немало, но до самого света никто глаз не сомкнул, Только Иван Семенович задремал, уперши спину в каменную стену. Посмотрел Леонид на умиротворенное, блаженное выражение лица его и улыбнулся. Может статься, сидит человек в эту минуту рядышком с самой душевной, самой умной и расторопней на свете женщиной — с Анной Трофимовной. И, наверное, обступила его детвора: один повис на шее, другой оседлал колено отцовское. Аннушка поглаживает белыми пальцами голову его и поет-рыдает: «Ванюша, милый, живой!..»

За эти два года, почитай, дня не было, когда бы Иван Семенович хоть словом, да не обмолвился про Аннушку… Теперь Леониду про нее все известно. Он знает даже, на какой щеке у нее родинка, какой палец она порезала, когда жала рожь, и на каком зубе щербинка имеется. Может сам рассказать, до каких ягод лакома Анна Трофимовна, как она поет и пляшет на свадьбах, как звенит колокольчиком голос ее, когда она выходит на крыльцо и подзывает цыплят… Ласковая и нежная, может, если надо, ловко вскочить на телегу и стоя, присвистнув по-разбойничьи, погнать коня во весь опор. Или вперегонки с мужиками подавать снопы в молотилку. Может на собраниях подняться на сцену и жару задать председателю колхоза… Больше того. Леонид даже знает, как напарится она в жаркой — дух захватывает — бане и стремглав выскочит да прыг в сугроб.

«Надо бы рассказать людям о простом и великом чувстве, о любви Ивана Семеновича к его Аннушке, об Ильгуже Муртазине, который до сих пор помнит каждое слово из писем Зайнаб своей, написанных ею еще в девическую пору. И о своей тоске по Маше рассказать. Сколько пришлось перенести, но в сердце всегда жила родная земля и любимая женщина… И расскажу. Только бы вернуться живым и здоровым в Россию. Вернусь. Если очень хочешь, то, говорят, добьешься своего…»

Леонид тихо улыбается.

Молодой, общительный солдат-итальянец подошел к нему.

— Компаньо Леонидо, чао!

— Уже уходите?

— Си. Пора.

— Еще придете?

Солдат кивает.

— Трудно сказать. Связным останется Орландо. Он очень хороший парень. — Солдат обращается к земляку, примостившемуся возле Сережи: — Орландо, чао!

— Чао, чао!

— Спасибо вам, товарищи. Вы же первые люди, которые встретили нас на воле. Век не забудем.

— А как вас зовут? — спрашивает Петя.

— Доминико, — говорит солдат, указывая на своего товарища. — А я Лоретто.

— До свидания, Доминико и Лоретто.

— Чао, кари амичи…

— Чао, дорогие друзья!

Леонид, Петя, Сережа, Орландо вышли проводить их. На востоке, в той стороне, где родная земля, край неба уже окрасился в дымно-розовый цвет. Солдаты проходят несколько шагов, оборачиваются и машут рукой. Потом опять останавливаются, оборачиваются, опять машут. Счастливо, дескать, оставаться. Но вот тропка, замысловато извивающаяся между скал, круто уходит вниз. Солдаты скрываются из глаз. Все, кроме Леонида, возвращаются в пещеру. А он, не сводя взгляда с зоревой полоски, опускается на камень у входа.

…Теперь пора подумать о том, как отомстить врагу. Правда, оружия у них кот наплакал. На четырнадцать душ всего четыре автомата и совсем нет патронов в запасе. Ребята-то впопыхах да в темноте понадеялись друг на друга и забыли толком обыскать сторожевую будку. Впрочем, винить некого. Когда вышла заминка с ключами, даже Антон занервничал. Ведь все на волоске висело.

Да, с этим оружием и с восемью болтами много не навоюешь. Но если сидеть сложа руки, никто тебе ни карабинов, ни пулеметов не принесет. Надо сегодня же сориентироваться в местности и каждому дать поручение… Нельзя ждать, когда враг на нас наткнется, мы сами должны найти его… А что поделаешь? Не выйдешь на дорогу в тюремной робе, мигом схватят. И без того немцы всю округу обрыщут. Пожалуй, придется набраться терпения и пару деньков в пещере пересидеть. Да, горячку нечего пороть. Может, тем временем Москателли с обещанной одежонкой подоспеет, да и людям невредно будет передохнуть. Тверже рука, зорче глаз.

Веки наливаются свинцом. Борясь с сонливостью, Леонид встает, прохаживается. А не убраться ли и ему в затишек, вздремнуть малость? Нет, нельзя. Надо, чтобы кто-то стоял на часах. А он пока вроде за командира…

В ущелье, как в трубе, ходит свежий утренник. Продрогнув насквозь, Леонид идет в пещеру и устраивается на корточках у самого устья. В кровь прикусывает палец — нельзя спать!

Арина Алексеевна, мать Леонида, говаривала, что нет сна слаще и крепче предутреннего, спишь, мол, как убитая. И в самом деле, оказывается, так оно. Ребята всю ночь напролет шумели, смеялись, а как занялась заря, вон какого храпака задали. Дольше всех держался Ильгужа, сидел, позевывал, прикрывая рот ладошкой, и тоже свернулся калачиком.

Леонид потер глаза. Ему вдруг попритчилось, что где-то совсем близко затенькала пташка. Он усмехнулся: откуда птице взяться, когда на дворе октябрьское ненастье!.. Чу? Вроде и впрямь распелась да так весело: «Тип-тип, тип-тип… пи-пи…» Леонид тихонько выкарабкался наружу и зажмурился, захлестнутый потоком солнечных лучей. Потом широко раскрыл глаза и полной грудью вдохнул утреннюю свежесть.

— Здравствуй, солнце! — крикнул он громко и сам не заметил, как из глаз его брызнули слезы.

Выяснилось, что на воле и солнце совсем другое. Именно этому, новому солнцу, его щедрости и благости обязана своей жизнью всякая земная тварь. Не будь тебя, солнце, не было бы и нас!..

Леонид подставил лицо утреннему ясному свету и сел на камень. «О соле мио…» Недаром именно итальянцы с таким упоением поют гимн солнцу. На их благостной земле оно, это солнце, растит самые сладкие и прекрасные в мире плоды — виноград, апельсин, лимон, персик, мандарин, абрикос, грушу… Но Леонид сейчас полжизни бы отдал, чтобы перенестись из этой богатой солнцем Италии в туманную равнину, в Оринск… Чтоб свидеться с Машей, с сыновьями, с дочкой…

7

— Леонидо, Леонидо…

Он вздрогнул.

— Это я, Орландо.

Юноша смотрел на него с нежной улыбкой, и лишь где-то в глубине его черных глаз, будто тень, притаилась печаль.

— Орландо… Орел морской! — Леонид порывисто прижал его к своей широкой груди. — Похоже, не так-то легко будет нам свыкнуться с тем, что мы на воле. — Он еще раз внимательно оглядел паренька и потряс головой, как это делал раньше Орландо: — Ты что… совсем выздоровел, что ли?

— Да, да. Выздоровел. Симуляция, для немцев. — Орландо засмеялся, но та скорбная тень не исчезла со дна его глаз.

Леонид и Сережа еще раньше подметили эту вечную грусть на лице Орландо, но полагали, что друг их угнетен своей болезнью. Он-то никому из них не рассказывал о мучительной смерти отца на острове Кефаллиния. Эта смерть надолго, а может и навсегда, отняла у него способность смеяться беспечно и самозабвенно, поселив в его сердце неутолимую скорбь и ненависть.

Орландо приволок из пещеры два огромных узла, развязал их и жестом пригласил Леонида — выбирай! В узлах оказались куртки, береты… Леонид окинул взглядом все это добро и усмехнулся. Он вспомнил, сколько хлопот всегда бывало в каптерке с его обмундированием. Ну ладно, хоть ребята оденутся. А так хотелось бы поскорее скинуть эту ненавистную тюремную робу!

Тут из пещеры вышел Петя Ишутин, хлопнул его по плечу и засмеялся:

— Чего приуныл?

Леонид молча схватил первые попазшиеся под руки штаны, тряхнул их и прикинул на свой рост.

— В детский сад собрался, что ли, в этаких штанишках? — захохотал опять Ишутин.

Орландо о чем-то вспомнил, улыбнулся и, хлопнув себя по лбу, юркнул в пещеру. Петя тоже сделал пару шагов за ним и гаркнул:

— Эй, удальцы! Хватит ухо давить, выползайте шмотки выбирать!

Народ дружно, как по команде, высыпал на волю.

— Какие такие шмотки?

— Немцы новую форму прислали, что ли?

— Мне подавайте полковничий мундир с погонами!

— Сережа, ты среди нас самый маленький, не лезь в пекло наперед батьки. Что достанется, то и сойдет.

— Ты сам не лезь! Знаю я вас, подсунете мне самую рвань.

Расхватали все в мгновение ока. Только Леонид все стоял в сторонке и вдруг с удивлением увидел, что на его долю совсем ничего не осталось: ни штанов, ни пиджака, ни берета.

Однако нашелся кто-то поблагоразумнее, закричал:

— Так не пойдет, товарищи! Надо распределить одежку по росту и рангу. Ты, Иван Семенович, будешь поопытнее и постарше других. Ну-ка, займись этим делом.

Но пока медлительный Иван Семенович уразумел, чего от него хотят, все поскидали тюремную рухлядь и вырядились в штатское. Между тем из пещеры вышел Орландо с добротным чемоданчиком в руках.

— Компаньо Леониде, это вам синьор Москателли прислал.

Полегчало на душе. Раз Москателли прислал, значит, будет ему впору. Пока он переодевался, ребята с шутками и смехом сгребли арестантское старье в большую кучу. Муртазин вспомнил, как немцы сожгли их прежнюю одежду солдатскую, как сгорели тогда письма Зайнаб, тщательно спрятанные им в стельках ботинок, и предложил:

— Давайте, братцы, спалим все это к чертовой бабушке, чтоб духу не было!

Все ответили дружным «ура!». К куче, где пестрели полосатые куртки и штаны, один вид которых пробуждал в душе боль и гнев, с разных сторон протянулись руки с зажженными спичками. Снова прогремело «ура».

— Эх, Гитлера бы вот так!

— И Муссолини тоже! — добавил Орландо.

А Петя затянул частушку:

— Ура-а!

— Ура-то, оно и вправду ура, но не дело вы, ребята, затеяли, — проворчал Иван Семенович, глядя на догорающее тряпье. Человек он был, конечно, хозяйственный, но порою слишком долго думал.

— А что, хотел домой на память робу свою прихватить? — поддразнил его Никита.

— Домой бы возить не стал, незачем, — сказал Сажин по-прежнему степенно, — но подложить под себя заместо матраса пригодилось бы. Тут для нас не расстелили пуховых перин и теплых одеял не запасли. А на дворе осень. Глядь, и зима подойдет.

— Вот это правильно сказано, — заметил Леонид, поняв, что поторопились они, поддались порыву.

— Эй, бог сироту не обидит, да и друзья-итальянцы в беде не оставят, — отмахнулся Петр, совсем не желая теперь, когда они попали на волю, ломать голову по таким мелочам. — А может, какая-нибудь душенька-красавица сжалится, на зиму под свое крылышко возьмет. Правильно я говорю, Орландо?

Тот ни слова из того, что городил Ишутин, не понял, но согласно покивал головой:

— Си, си!

— Надо сказать «да, да». Сережа, ты научи Орландо по-русски калякать. Когда соберемся домой, и его прихватим. Как, Орландо, поедешь в Россию?

— Си, си.

— Ну, ежели си, то порядок.

— Здорово бы было побриться сейчас, постричься, — размечтался Вася Скоропадов, потирая ладонью щетинистую, словно ежик, щеку. Москвич с Арбата, он даже в лагере сохранил особую любовь к опрятности.

Орландо, ничего не говоря, раскрыл чемодан, который прислал синьор Москателли, и достал из бокового кармашка настоящий бритвенный прибор в черном, с фирменным клеймом — крокодилом — футляре.

Все бросились к Васе.

— После тебя я!

— А после тебя я!

— Зеркала-то, братцы, нет. Если каждый станет бриться сам, долгая будет песня…

— Так я парикмахер! — выскочил вперед Никита. — На приисках лучшим мастером считался. Помните «Угрюм-реку»?.. «Стой, цырулна, стрыжом, брэим, первы зорт…» Побриться — сто лир, освежиться — двести пятьдесят. Налетайте, молодейте, грошей не жалейте. С тебя, что ли, начнем, Вася?

Скоропадов повернулся в сторону Леонида.

— Нет, пусть сначала командир побреется.

Леонид подошел к друзьям.

— Товарищи, теперь я никакой вам не командир. Убежали, вырвались из плена — на этом мои обязанности кончились. Надо выбирать нового командира. Вы сами знаете, до войны мне в армии служить не пришлось. Я — зоотехник. Между нами есть и сержанты и люди, проходившие действительную службу.

Рядом с ним стал Антон Таращенко.

— Леонид Владимирович, — заговорил он с неподдельной почтительностью, — какой ты там был зоотехник, мы не знаем, но немало случаев имели, чтобы убедиться, какой ты верный товарищ и хороший организатор. По-моему, более подходящего командира нам и желать нечего. — Антон поглядел на товарищей: — Как, братцы, правильно я говорю?

— Правильно!

— Колесников командир!

— Давай, Леонид, натягивай вожжи!

— Антон, ставь на голосование!

— Кто за то, чтобы Леонид Владимирович Колесников стал командиром нашего отряда, поднимите руки!.. Единогласно. Поздравляю, Леонид Владимирович! — Антон подтянулся, лицо стало строгим, суровым. Он первым пожал руку вновь избранному командиру.

За ним подошли поздравлять и остальные и так жали руку, что у человека послабее косточки бы захрустели.

— Спасибо, товарищи, — сказал Леонид и запнулся, не в силах скрыть волнения.

Правда, людей у них немного, но ответственное это дело — руководить даже таким маленьким отрядом в чужой стране, где бесчинствуют немцы. Давеча вон, поддавшись эмоциям, взяли и сожгли лагерную одежу. Уже минус. Кроме того, людей надо кормить, раздобыть им на зиму что-то потеплее… А самое главное, надо достать оружие. Что толку от свободы, если не сражаться с врагом? Да, нелегкую задачу возложили на его плечи, нелегкую… Но когда однополчане доверяют, не откажешься. Нельзя.

— Товарищи, — повторил он, немного успокоившись. — Как-то еще в лагере я говорил вам, что от воинской присяги нас никто и ничто не может освободить. Стало быть, мы все остаемся советскими солдатами. А в уставе сказано: слово командира — закон.

— Так это само собой понятно! — сказал Никита, поводя цыганскими глазами.

— Если понятно, то ни на минуту нельзя забывать, в какой стране, при каких обстоятельствах нам придется действовать. Италия двадцать лет жила под сапогом Муссолини. У него, наверно, тоже были свои Геббельсы, отравлявшие сознание народа и городившие о советских людях всякие небылицы. Общения с итальянцами нам не избежать. Больше того, только сражаясь плечом к плечу с ними, мы можем добиться успеха. Свидетельство тому — наш побег. Значит, ни одного необдуманного слова, ни одного опрометчивого шага. По нашим поступкам они будут судить о советских людях, о родине нашей… Долго говорил, извините. — Леонид отер со лба выступивший от напряжения пот. — А теперь надо выбрать заместителя командира и интенданта.

— Лучшего интенданта, чем Сажин, среди нас не подберешь!

— А в помощники возьми Антона Таращенку!

— А меня казначеем поставьте! — балагурил Никита.

— Ставь на голосование, пусть все по закону будет!

— Не спешите. Будем надеяться, что скоро нас станет больше. Поэтому стоило бы организовать нечто вроде штаба, а Сережу Логунова назначить начальником.

— А меня к нему писарем!

— Сывороткин, иногда надо уметь быть и серьезным. Напросился с нами, так не дури… Как, товарищи, согласны с моим предложением? Вот и хорошо. А теперь брейтесь.

— Погодите, товарищи, — заговорил вдруг Петр Ишутин, стоявший поодаль молчком, что с ним бывает очень редко, — надо как-то назвать наш отряд.

— Тоже верно. Без номера части или названия вроде не то дело получается.

Со всех сторон посыпались предложения:

— За Родину!

— Мстители!

— Русский отряд!

— Так у нас не только русские.

— На чужой земле, для чужих людей мы все равно русские…

— Давайте назовем «Свобода», — предложил Логунов, протолкнувшись в середину круга. — Полтора года и во сне и наяву мы тосковали о ней, сквозь сто смертей прошли, пока вырвались. И весь советский народ борется сейчас ради нее. Будет свобода, будет и счастье. И по-итальянски хорошо звучит — «Либерта».

— Свобода! Свобода!

Так вот в глубоком горном ущелье возле Рима в октябре 1943 года родился на свет партизанский отряд с русским именем «Свобода». Его бойцами были бежавшие из плена советские солдаты. Беглецы ликовали, обнимались:

— Мы теперь партизаны!

— Мы опять солдаты!

— Партиджано!

— Товарищ командир, — сказал Никита, поправляя на ладони бритву, — пожалуйте бриться. — Он нагнулся, вроде бы сдувая пыль с камня у входа в пещеру.

— Никита, вы пока брейтесь, а мы с Таращенкой пройдемся посмотрим, что делается в округе. Сережа, ты попроси Орландо, и тоже идите с нами.

Пещера, в которой они провели ночь, была под скалой в центре глубокой расщелины. Крутые склоны сплошь поросли колючим, вечнозеленым кустарником, который здесь называют маккья. Внизу, по дну ущелья, весело журчит ручей. Когда-то, возможно еще во времена Спартака, ручей был запружен и на нем стояла мельница. Теперь от нее остались одни развалины, затянутые изумрудным мхом.

Поглядывая на кустарник, еле достигавший ему до пупа, Леонид невольно завздыхал: «Эх, нашу бы да тайгу сюда. Там-то бы можно спрятать не то что четырнадцать человек, а целую армию…»

— Тут если только на карачках ползать, — сказал Антон, тоже помрачнев. — А нет ли у них поблизости настоящих лесов?

— Нет, — сказал Сережа, поговорив с Орландо. — А все же места красивые, — с восхищением прибавил он, озираясь на небо, листву, на ручей, на развалины старинной мельницы.

— После проклятой тюрьмы любое болото покажется раем, — усмехнулся Антон. — Но все же ты узнал бы толком, куда мы денемся, если облава будет.

Леонид покосился на Антона с некоторым удивлением, а Сережа в упор ляпнул:

— Не знал за тобой такого обычая, больно осторожен стал. В лагере все гоголем ходил и в ус не дул.

— Эх, друг Сережа!.. Теперь нам есть о чем заботиться. Осторожность — это не трусость. Все надо предусмотреть.

— Пошли, товарищи, дальше.

Леонид хотел было забраться повыше, откуда шире обзор, но Орландо дернул его за рукав, приглашая идти вниз к ручью.

— Зачем вниз? Надо бы посмотреть, что делается на дороге.

— Он нам сюрприз какой-то хочет сделать, — сказал Сережа и, сгорая от любопытства, последовал за Орландо вниз по склону по еле заметной козьей тропке.

Леонид и Антон пошли следом.

Развалины древней мельницы. Песчаник и мох. Пахнет влажной свежестью и какой-то сказочной стариной. Ничего вроде похожего, но Леониду почему-то вспомнился дед Кузьма и его халупа над самой Волгой. Так пахла кора вяза, из которого дед Кузьма гнул ободья…

Между тем Орландо юркнул в какую-то щель в развалинах и через несколько минут вернулся, покряхтывая под тяжелой ношей.

— Развертывайте, а я еще принесу.

Все трое бросились разворачивать брезент. Что там такое может быть? Оказалось — ручной пулемет. А Орландо опять шел с такой же ношей.

— Орландо, это нам? — воскликнул Леонид, еще не веря, что это не сон.

— Си, си. Пулемет. Я сейчас. — И юноша снова скрылся в развалинах.

Развернули второй чехол. Там тоже пулемет.

— Живем, товарищи! — От обычной невозмутимости Антона следа не осталось, чуть не в пляс пустился человек. — Только вот патроны надо раздобыть.

Он не успел договорить, как снова появился Орландо, таща за собой два цинковых ящика.

— Патроны?

— Си, си!

— Спасибо, грацие, танте грацие, дружище Орландо!

— Не мне, а Капо Пополо и синьору Москателли спасибо. Они прислали оружие, — сказал Орландо, довольный тем, что своим сюрпризом так угодил русским.

Пулеметы затащили наверх, в пещеру. Партизаны прыгали и скакали вокруг них, прямо-таки дикарский танец затеяли. Дай кусок хлеба человеку, голодавшему целую неделю, и то не увидишь такого восторга.

Когда первая радость поутихла, пошли споры и обиды. Как всегда, больше других шумел Никита. Вцепился в пулемет, как хищник в жертву, и кричал:

— Никому не отдам, не отдам!..

— Сывороткин, поставь пулемет на место, а сам отойди в сторону, — жестко приказал Леонид. — Вот так. К одному пулемету первым номером Муртазин, вторым будет Дрожжак. Запасные: номер первый — Сывороткин, второй — Скоропадов. А другой пулемет…

Снова заголосили — я да я!

— Первым номером назначаю Петра Ишутина, вторым — Логунова. Запасные — Коряков и Остапченко. Интендант! — сказал Леонид, обращаясь к Ивану Семеновичу, который с тех пор, как получил новую должность, стал еще степеннее и строже. — Интендант, — повторил Леонид, улыбнувшись, — патроны раздели между расчетами поровну, а этот ящик вообще припрячь в «энзе»… Мы теперь пройдемся вверх по ущелью. Надо подыскать подходящие позиции для пулеметов и для боевого охранения. Вторые номера пойдут со мною. Демьяненко и Касьянов тоже. Они сегодня будут дозорными… А вы не вздумайте по дурости мыться в ручье, мы все сейчас дохленькие, недолго воспаление легких схватить. Вопросов нет? Ладно, мы двинулись.

Леонид отошел метров на десять и вернулся обратно.

— Иван Семенович! Костров не жечь и зря не болтаться. Лучше посидите в пещере. Фрицы наверняка все кругом прочесывают…

— Пусть их чешутся, теперь им не видать нас, как собственных ушей, — ухмыльнулся Петр и принялся чистить пулемет.