Проснись в Фамагусте

21

Джой уже не хотела этих ночных встреч, с их надрывом и горькой изнурительной нежностью, не достигавшей зенита. Но Гвидо всякий раз заставал её врасплох, возникая в глухой предрассветный час, когда явь безнадёжно отравлена свежей памятью сновидений. И она не находила в себе силы прогнать его.

Ощутив чужое присутствие, Джой с тихим стоном разлепила припухшие веки и включила фонарь. Гвидо сидел у изголовья, пристально разглядывая её всю, ещё не совсем проснувшуюся, с розовой отметиной на виске и спутанными волосами.

Его тонкие пунцовые, как у девушки, губы были слегка раздвинуты в той неуловимо ироничной, чуточку грустной улыбке, которая так волновала когда-то Джой. Как всегда, на нём были белые вельветовые джинсы и чёрная, с закатанными рукавами, плохо выглаженная сорочка.

Таким он запомнился ей в их последний вечер на улице Кондотти. Можно было подумать, что с тех пор прошли не годы, а считанные часы… Натянув на себя плед, Джой краем глаза глянула на его смуглые, волосатые руки. Нет, он явно не страдал от холода и, невзирая на ночные заморозки, продолжал разгуливать налегке. Очевидно, делал это сознательно, чтобы лишний раз уязвить напоминанием.

Глупый… Разве сможет она позабыть о том, как зашаталась под ней земля? Как почернело, съёжившись, небо и все наполнилось такой до тошноты безысходной болью, что даже на плач не хватало дыхания? Если бы разреветься тогда и поползти по полу, разбивая в смертной тоске костяшки сведённых судорогой пальцев. Если бы кричать ему прямо в лицо все то, что рвало её на части! Но не получилось. Очень уж он был бледен, и жалко подрагивала пушистая родинка на его подлой щеке. Он ведь спешил поскорее закончить дело, волновался, бедняжка…

Да залей она слезами фаянсовый умывальник или в кровь размажься по потолку и стенам, он всё равно бы ушёл от неё. Ничего нельзя было изменить ни тогда, ни потом. Едва он, давясь, покончил с каштанами, купленными на площади Испании, и забарабанил пальцами по клеёнке стола, Джой уже знала, что ей предстоит услышать, и даже догадывалась, в каких словах. По какому же праву смеет он о чём-то напоминать, лезть с упрёками, требованиями? И знала — смеет. И с замиранием ждала, чувствуя, как от пальцев на ногах поднимается наркотический холодок. Ей не было неприятно, скорее наоборот, она испытывала отрадное забытьё. Страдал, да и то наплывами, один только мозг, проигрывая в который раз заезженную пластинку, а остальное, в чём ещё держалась душа, онемело под местной анестезией.

При свете дня Джой отдавала себе отчёт в том, что её преследует наваждение — и здесь, в неизведанных дебрях, нет и не может быть никакого Гвидо. Успокаивая себя, она даже пыталась вообразить его таким, каким он стал, наверное, в действительности: слегка полысевшим, обрюзгшим, с округлым брюшком.

Но жизненная реальность видения, его полная осязаемость и достоверность были сильнее доводов рассудка. Тем более что в краткие минуты свиданий критическое начало как бы оставляло Джой, отступая в сумерки подсознания. И все же она решилась на небольшой опыт, украдкой испачкав белые джинсы губной помадой. Когда на другую ночь Гвидо явился с красной полоской на заднем кармане, простроченном узорным швом, она прекратила сопротивление. Признать себя сумасшедшей Джой, разумеется, не хотела. Против этого явно свидетельствовали как собственные ощущения, так и те странные происшествия, о которых она сумела кое-что узнать от других.

Для верующей, хоть и не слишком набожной, католички куда проще было смириться с существованием рая, где исполняются мечты, чем с умопомешательством. Вопрос о том, почему даже в стране блаженных люди продолжают страдать и мучить друг друга, не слишком долго занимал синьору Валенти. Во-первых, это был чужой рай, созданный для существ, лишённых благодати искупления, во-вторых, она, Джой, находилась в самом расцвете лет и не достигла той грани, за которой для человека уже не останется никаких тайн.

— Скажи мне правду, — взмолилась она, кое-как причесавшись и приведя в порядок глаза. — Ты жив или же умер и теперь преследуешь меня, неизвестно за что?

— Я жив, и ты это знаешь, — глухо ответил Гвидо, осторожно беря её руки в свои. — Озябла как! — он попытался согреть ей пальцы дыханием.

И это тепло, и пар из его рта убеждали сильнее любых слов. Тем более что и слова звучали как-то особенно. Да и не звучали они вовсе, а словно бы, минуя слух, под действием одного лишь взгляда всплывали в мозгу.

Как можно было не поверить таким словам!

— Зачем же ты мучаешь меня? — простонала Джой, касаясь губами его вьющихся жёстких волос. — Что я тебе сделала, Гвидо?

— Ты не мне, ты себе сделала, — вновь отозвался в ней его голос. — Зачем, ну зачем ты вышла замуж за старика?!

— Ах, опять ты об этом…

— Да, опять и опять!

— Но он вовсе не старик!

— Пройдёт пять лет, от силы десять лет, и он превратится в развалину.

— А разве я останусь на месте? Разве я не состарюсь с ним рядом, глупыш? Такова судьба человека.

— Нет, тебе ещё долго быть молодой, — убеждал Гвидо, и все в ней вторило: «Правда! Правда!» — Ты подумала, что станешь делать тогда? Как жить? Как справляться с собой, ещё молодой, неостывшей, ты задумывалась об этом? Отвечай!

«Как он прав! — обмирала внутренне Джой. — Он словно читает мои мысли!»

— По какому праву ты требуешь от меня ответа? — пыталась она противостоять на словах. — Кто ты такой, наконец?!

— Ты знаешь, — глухо отвечал он.

— Знаю, — тихо смирялась она, ибо была перед богом женой этого человека и совершила непростительный грех, дав святые обеты другому.

— Вот видишь!.. Что же ты сотворила с собой, Джозефина?

«Но разве ты не покинул меня? — хотела спросить она в свою очередь. — Разве не бросил, как старую тряпку, ради первой попавшейся?..»

И как тогда, в их мансарде на улице Кондотти, язык не повиновался Джой. Взметённые горестной вспышкой расхожие понятия «тряпка», «бросил» и то омерзительное, обидное, что вовсе не отлилось в слово, все это было чужим, посторонним. Пошлость не смела касаться её безмерной потери, пятнать грязью её безжалостно раздавленную мечту. И немота, и подкативший к горлу прилив.

— Что ж ты молчишь, моя родненькая? — всхлипывал он у неё на груди. — Я же так любил тебя!

— Ты? Любил?!

— Если ты видела, что я ошибаюсь, то почему не остановила, почему не вернула меня?

— Почему?

— Да, почему?

— Разве можно хоть что-то вернуть? Или ты не переступил через меня, мёртвую?

— И ты поверила!

— Как не поверить своим глазам!

— Лучше бы выколола мои! Отчего ты не дождалась меня? Зачем так непоправимо поспешила?

— Я не знаю, как отвечать тебе! — прокричала она сквозь слезы, растопившие смёрзшийся в горле ком. — Пожалей меня хоть немножко…

— А ты меня пожалела? Я вернулся и не нашёл тебя в нашем доме… Ты думаешь, мне было легко?

— Бедненький…

— Это всё, что ты можешь!

— Чего же ты хочешь, скажи?

— Пойдём домой.

— Но у нас с тобой нет больше дома.

— Если есть мы, значит, будет и крыша.

— Но я не одна… теперь, милый.

— Разве ты любишь его?

— Он мой лучший, единственный друг.

— Это только слова. Ты его никогда не любила.

— Что же нам делать, когда все так безнадёжно запуталось?.. Ты ведь тоже женат, мой родной?

— Это уже не имеет значения… Важно только одно: хочешь ли ты, чтоб мы опять были вместе?

— Разве можно зачеркнуть прожитые годы? Вернуться в прошлое, словно в оставленный дом? В нем живут чужие люди. Для нас не осталось там места.

— Наш дом ожидает нас, Джозефина.

— Какой дом, мой бедный Гвидо? Нашу квартирку под крышей заняли другие жильцы. Я видела их однажды.

— Где?

— У самых ворот. Они вышли гулять с детишками.

— Значит, ты приходила на нашу улицу?

— И не раз.

— Я тоже часто приходил туда, надеясь увидеть тебя, Джозефина. И ждал на площади, сидя на ступеньках, где молодые художники рисуют портреты туристов.

— И я там сидела, знаешь, возле того вазона с померанцем, но ни разу не повстречала тебя… Как ты не побоялся прийти сюда, прямо в палатку, мой Гвидо?

— Я знал, что твой муж оставил тебя.

— Он скоро вернётся, самое позднее на третий день.

— Не обманывай себя: он никогда не вернётся. Дай мне руку, и я уведу тебя отсюда, потому что одна ты погибнешь. Ты не можешь остаться одна, Джозефина.

— Куда ты тянешь меня? Пусти! Мне страшно…

— В наш дом, дорогая, где я так долго томился в одиночестве, поджидая тебя… Но ты не узнала его.

— Ты говоришь о «доме образов»?

— Не знаю, что это значит.

— Но так назвал Томазо амарантовое палаццо, где я нашла… Это правда, что ты ждал меня там, Гвидо?

— Я знал, что ты вернёшься в наш дом, Джозефина.

Утром Джой отыскала шерпа, успевшего опустошить четыре «деревяшки» чанга.

— Я собираюсь проведать тот дом, мистер Темба. Мне надоело целыми днями ждать и томиться от безделья. Хочу немного проветриться.

— Возьмёте яков, мадам?

— Предпочитаю оставить их на ваше попечение. Когда вернётся мистер Валенти, скажете, где я, договорились?

— Но я не ожидаю мистера Валенти, мадам, я обязан ждать мистера Смита, — Анг Темба включил дисплей времени на калькуляторе. — Ещё четыре дня, мадам. На пятое утро я свободен.

— Это всё равно, ведь они ушли вместе… Словом, вы знаете, где меня найти.

— Понятно, мадам. При любых обстоятельствах я зайду за вами на обратном пути. Прикажете принести седло?

— Будьте настолько любезны, мистер Темба, — кивнула Джой, погладив подошедшего пегого мула. — А я пойду собираться.

Она сумела выехать часов около десяти и к полудню пересекла границу пустыни, где негде было укрыться и переждать зной. Безоблачное небо и отражённый от покрытого марганцевым загаром щебня жёсткий металлический свет сыграли с неопытной наездницей привычную шутку. Несмотря на широкополый «стетсон» и солнцезащитные очки, темнеющие с увеличением освещённости, она еле держалась в седле. Отяжелевшие веки неудержимо слипались, в висках и затылке ощущалась свинцовая ломота.

Заметив одинокую фигуру, отбрасывавшую густую длинную тень, Джой сперва подумала, что это ей только кажется. Зажмурив измученные глаза, она подождала, пока немного померкнут багровые пляшущие круги, и осторожно приоткрыла трепещущие ресницы. Тень не исчезла. Подхлестнув мула, Джой вскоре поравнялась с измождённой старухой, бредущей неведомо куда по раскалённому камню.

Придержав повод, она хотела было о чём-то спросить убогую странницу, но так и не сообразила, о чём. Голова гудела, как надтреснутый колокол, и сознание заволакивал вязкий туман. Проехав мимо и почти позабыв о встрече, Джой вдруг резко натянула поводья. Тупой пулей ударила в сердце и мозг убийственная догадка.

Джой поняла, кого неосознанно напомнила ей оборванка в разодранной синей блузе и вытертых джинсах. Это была она сама и в своей же одежде, но разом постаревшая лет на пятьдесят или сорок.

Как та мегера в одной из ячеек безысходного колеса человеческих мук, она тащилась на неведомую живодёрню, уподобясь потерявшему всякую память скоту.

Джой долго смотрела вслед уходящему будущему.

«Томазо! Любимый, единственный, — шепнула сквозь сомкнутые губы. — Сколь многое ты приоткрыл для меня… Жаль только, поздно. Прости».

Не только разумом, всем существом своим она поняла страшную истину: в этой долине не было смерти для тех, кто боялся умереть.