Проституция в Петербурге: 40-е гг. XIX в. - 40-е гг. XX в.

Еще несколько лет назад эту главу можно было бы начать такими словами: «Царский режим оставил в наследство победившему пролетариату экономическую отсталость, безграмотность проституцию». Сегодня времена изменились. Но если утвержден о низком уровне индустриального развитая России кажется довольно сомнительным, то оспорить наличие особ легкого поведения, составе наследства невозможно. Действительно, даже по очень приблизительным подсчетам, накануне Февральской революции Петрограде официальной и тайной торговлей телом промышляло около 20 тыс. женщин.

В царской России легальные проститутки, в отличие от желавших регистрироваться во Врачебно-полицейском комитете имели некоторые, хотя и весьма специфические, гражданские права. Во всяком случае, их занятие на государственном уровне считалось профессией, на доход от которой можно было вполне законно существовать. Принесенная Февральской революцией свобода, том числе и свобода нравов, за которой последовало упразднен Врачебно-полицейского комитета, уравняла бывших «бланковых» «билетных» с соперницами — тайными жрицами Венеры, поставив всех вне закона вообще. Новая государственность, провозглашенная в России после Февраля 1917 г., отказывалась воспринимать торговлю любовью в качестве ремесла из чисто филантропических соображений. Однако в революционном Петрограде существовали в условия для фактического функционирования института проституции в почти классическом виде — в форме реализации договора купле-продаже интимных услуг за деньги. Приток мужского населения в город за счет демобилизованных солдат, резко усилившая либерализация сексуальной морали, наличие пока еще денежно обращения и отмена надзора за проституцией способствовали расширению рынка торговли любовью. Государственная же организация, которая могла как-то следить за развитием этого явления отсутствовала, что порождало множество проблем. Прежде все общество совершенно не знало, кого и за что можно теперь называть проституткой. Точно такая же проблема стоит и перед исследователем, поставившим задачу изучить институт продажной любви после революции, пусть даже в одном городе — Петербурге.

До Февраля 1917 г. под термином «продажная женщина» подразумевалась особа, состоявшая на соответствующем официальном учете, а также неоднократно задерживавшаяся агентами Врачебно-полицейского комитета за нарушения положения о надзоре. Ликвидация органа, его осуществлявшего, формально уничтожала и проституцию как особый вид трудовой деятельности, признаваемой обществом. А если следовать этой логике, то исчезла и профессия проститутки. Оставались лишь женщины, вступавшие в многочисленные безличные половые связи. Факт купли-продажи — важнейший признак сексуальной коммерции — нигде не фиксировался, а следовательно, не считался установленным.

Ситуация с проституцией еще больше усложнилась после Октябрьского переворота. Торговля любовью резко видоизменилась в особых социально-бытовых условиях периода гражданской войны. Петроград оказался в крайне тяжелом положении. Вследствие разрухи и близости театра военных действий город буквально обезлюдел. К 1920 г. в нем не оставалось и трети жителей. Закрылось большинство бывших увеселительных заведений — кабаре, кафе, ресторанов — привычных мест «работы» проституток. Голод снизил сексуальную активность, а следовательно, заметно упали спрос и предложение этого вида услуг. Как писал Ю. П. Анненков, ссылаясь на свидетельство В. П. Шкловского: «У мужчин была почти полная импотенция, а у женщин исчезли месячные»[114].

Конечно, это не означало, что мужчины и женщины не вступали теперь в обезличенные половые контакты, одни с целью удовлетворения своих половых потребностей, другие — за своеобразное, соответствующее условиям военного коммунизма вознаграждение. Любовью можно было расплатиться за продуктовую карточку более высокой категории, которая позволяла получить дополнительный паек, за ордер на жилплощадь, за место в вагоне при поездке в деревню с целью обмена вещей на продукты, а иногда даже за жизнь близкого человека. И все же назвать подобные контакты проституцией в обычном понимании нельзя, с чем соглашались даже склонные к максимализму коммунистические лидеры. Так, А. М. Коллонтай, выступая в 1923 г. на одном из многочисленных совещаний, посвященных решению женского вопроса, заявила: «Начиная с 18-го года до середины 21 г…. в таких больших городах, как Москва, Петроград, всего-навсего имелось тогда 200—300 профессиональных проституток»[115].

Под термином «профессионалки», скорее, всего подразумевались женщины, относительно постоянно предлагавшие свои интимные услуги в обмен на льготы самого разнообразного характер известные представителям правоохранительных органов еще с дореволюционного времени. Конечно, цифра, приведенная А. М. Коллонтай, несколько занижена. Но здесь важнее другое. Приход признать, что, во-первых, размах проституции, бесспорно, связать уровнем развития товарно-денежных отношений; и во-вторых, возможно установить сравнительно точное число женщин, занимавшихся торговлей любовью, без наличия правовых актов, определяющих форму и суть данного явления. Последнее подтверждая слова известного российского юриста и историка права М. Н. Гернета, который, в частности, отмечал, что после революции проституток стал возможным лишь на основании косвенных показателей и специальных обследований»[116]. В ряду этих источниках М. Н. Гернет выделял в первую очередь данные НКВД и судебных органов.

С окончанием гражданской войны и введением НЭПа в Петрограде, как и во всей стране, было восстановлено денежное обращение. Одновременно нормализовалась жизнь во всех ее проявлен» Активизировалась и торговля любовью, что нашло отражение правовых документах Советского государства, хотя в весьма своеобразной форме. В принятом в 1922 г. Уголовном кодексе РСФСР появились статьи, определяющие наказание за притоносодержательство, а также за вовлечение несовершеннолетних в торгов телом. Правда, ни один из таких актов не прояснял, что подразумевается под понятием «проституция». Не существовало и статьи запрещающей этот вид деятельности. По-видимому, законодатели исходили из искаженного представления о том, что в сексуальную коммерцию женщины вступают лишь по принуждению. И все принятие вышеназванных актов позволяет с определенной дол уверенности говорить о существовании в Советской России начала 20-х гг., во-первых, нелегальной, но относительно организованной через дома свиданий купли-продажи женского тела, а во-вторых детского проституирования. Следовательно, об особах, вовлеченных в эти виды преступлений добровольно или насильно, можно говорить как о проститутках. Именно поэтому наиболее разумным представляется начать рассказ о жрицах любви в социалистическом городе с описания форм проституции, получивших хотя бы так своеобразное отражение в юридических документах. Занятия женщины в данной ситуации выявлялись посредством реализации норм советского уголовного права, защищавших ее интересы. Проститутка выступала как жертва, почти как потерпевшая.

В конфликте с законом

Классическая форма проституции в виде борделей и домов свиданий была строжайше запрещена Советской властью. Столь непримиримое отношение к этому виду торговли любовью являлось, скорее всего, продолжением традиций демократически настроенной общественности царской России, активно боровшейся прежде всего с организованными формами разврата. И все же искоренить их было непросто. Уже в конце 1922 г. петроградская милиция обнаружила ряд притонов, в каждом из которых «работало» не менее 10 женщин. Возобновили свою деятельность дома свиданий с дореволюционным стажем.

В 1923—1924 гг. органы правопорядка выявили в городе несколько притонов для «шикарной публики». Некоторые из них, как и до революции, располагались в задних комнатах модных магазинов. Описание одного такого заведения дала В. Кетлинская в автобиографической повести «Здравствуй, молодость!». Его хозяин содержал на Невском меховой магазин. Продавщиц в нем обязывали «быть милыми хозяйками в задних комнатах, куда ходят поставщики и другие деловые люди, — сервировать чай, заваривать кофе, делать бутерброды, угощать коньяком или винами»[117].

Тайный салон для избранных в это же время содержала в своей квартире на Невском и некая Т., жена артиста одного из ленинградских театров. В 1924 г. в губернском суде слушалось шумное дело этой притоносодержательницы. Судя по материалам следствия, Т. сама не брезговала проституцией, ссылаясь на свои особые запросы в интимной сфере. Посещавшие ее «салон» клиенты явно тяготели к садизму, и Т. старалась удовлетворять их требования. Она поддерживала контакты с другими, более мелкими притонами, подыскивая там соответствующих женщин. В середине 20-х гг. ленинградская милиция обнаружила несколько заведений, похожих на дом свиданий, принадлежавший Т. Притоны предлагали не только проституток, но и специфический инструментарий для клиентов с садистскими и мазохистскими наклонностями[118].

Хозяйки возродившихся домов свиданий во многом практически придерживались дореволюционных традиций. Они обычно содержали двух-трех девушек, которым предоставляли еду и жилье.

Преемственность проявлялась и в стиле обращения с «жилищами».

Характерным в этом плане является рассмотренное в 1925 г. в Ленинградском губернском суде дело некой гражданки С., 37 лет, дворянки по происхождению. В 1921 г. ее муж купил небольшую гостиницу, которую, по сути, превратил в дом свиданий. Через два года мужа сослали на Соловки за спекуляцию валютой и золотом. Гостиницу закрыли, в доме образовали жилищное товарищество. Но С. все же оставили две комнаты, которые она стала сдавать. Клиентов девушкам хозяйка подыскивала сама, заботясь о репутации заведения. В материалах суда отмечалось: «С девицами С. обходится сурово, беря себе львиную долю их заработка, она умело держит их в беспрекословном повиновении угрозами сообщить о них в милицию»[119].

Но большинство домов свиданий социалистического типа имело весьма приземленный характер. Некоторые притоносодержатели устраивали в своей квартире настоящий «конвейер» проституток и клиентов. Хозяева ставили самовар, готовили выпивку и закуску для гостей. Ежедневно через такой импровизированный дом свиданий проходило от 5 до 20 человек. Нередко здесь гостей обирали, и они выходили босые и раздетые. Широко использовались сараи, амбары и т. п. Летом притоны перебазировались в пригородные дачные поселки.

Любопытно отметить, что большинство притонов в 20-х гг. располагалось в традиционных местах дореволюционных домов свиданий. В марте 1928 г. на заседании совещания по борьбе с проституцией в Центральном городском районе Ленинграда, где к этому времени было зафиксировано 30 притонов, отмечалось: «Имеются места, куда милиция не рекомендует обследовательской группе ходить (Лоцманская ул.) — во дворе» красный фонарь». Вот где нужна связь с УГО (уголовным розыском, — Н.Л., М.Ш.)»[120]. А управдом одного из зданий по Свечному переулку писал в отделение милиции: «Из 70 имеющихся комнат только 22 заняты семьями, а остальные заняты проститутками, поведение которых служит источником разных недоразумений. Среди проституток имеются уже немолодые, которые выступают в роли сводней»[121].

В судебной практике начала 20-х гг. осужденных притоносодежателей делили на две достаточно условные категории: занимавшихся тайным промыслом «по причине сильной нужды» и из корыстных побуждений при наличии хорошего материального достатка». Подобные формулировки иллюстрируют сугубо политизированный подход к оценке явления — ведь корысть имелась в обоих случаях. В первую категорию притоносодержателей, которые должны были вызвать сочувствие, обычно входили женщины — среднего возраста, вдовы или разведенные, безработные.

Источником их существования служила плата за предоставление на час или на ночь своего жилья для проститутки и гостя. Хозяйка занимала часть комнаты с перегородкой, а другую ее половину или чулан сдавала. Порой в пригоне не было даже кроватей, и проститутка с гостем располагалась на полу. Иногда в такой комнате размещались, две-три пары. Встречались среди притоносодержателей и семейные люди, обремененные детьми, но не располагавшие достаточными средствами. Нередко хозяином притона выступал инвалид, жена которого перебивалась лишь случайным поденным заработком. Они также пускали в свою квартиру на какое-то время проституток с клиентами. Владельцы домов свиданий такого уровня вызывали у представителей правоохранительных органов чувство жалости, и им, как правило, определяли минимальную меру наказания. Гораздо строже относились к представителям бывших имущих слоев населения, промышлявших содержанием притонов. Но эта категория хозяев домов свиданий была немногочисленной, о чем свидетельствуют хотя и разрозненные, но довольно впечатляющие статистические данные.

Как уже отмечалось, содержанием притонов занимались в основном женщины. Среди осужденных в 1925 г. в Ленинграде по соответствующим статьям Уголовного кодекса (УК) РСФСР притоносодержателей они составляли 68,5%, по РСФСР в целом — 65%. Основная масса хозяек сама нередко участвовала в «обслуживании» гостей.

Среди сводников преобладали лица среднего и старшего возраста: особенности их профессии требовали известного жизненного опыта. По данным за 1925 г., более половины сводников пребывали в возрасте от 30 до 39 лет, треть — старше 40 лет. Лишь 14% являлись неженатыми и холостыми, 37% — разведенными и вдовыми, около половины состояли в браке. Большинство сводников имели детей, иногда даже по трое-четверо. Примерно каждый десятый принимал наркотики, и каждый второй страдал от алкоголизма. По национальной принадлежности три четверти составляли русские, затем шли латыши, эстонцы, евреи, поляки.

Среди притоносодержателей преобладали чернорабочие и лица без определенных занятий. Тайный промысел приносил основной их части свыше 25 руб. в месяц, но дифференциация в доходах существовала, и большая. 43% проживали в квартирах из трех и более комнат. Четвертая часть притоносодержателей были неграмотными, остальные имели начальное и домашнее образование[122].

Однако практическая сметка и организаторские способности восполняли недостаток теоретических знаний. В исследованиях 20-х гг. отмечалось, что среди притоносодержателей можно встретить «… людей с весьма солидным умственным багажом, людей с сильно развитой коммерческой жилкой, для которых достижение раз назначенной цели оправдывает все средства»[123].

В Ленинграде борьба с притонами особенно активно развертывалась во второй половине 20-х гг. По соответствующим статьям РСФСР только в 1925 г. были осуждены 49 человек; в первой половине 1926 г. ленинградская милиция возбудила еще 73 дела по фактам вовлечения в проституцию, а в 1927 г. в одном лишь Центральном городском районе выявили 46 притонов и привлек к суду 63 человек.

Уголовное преследование лиц, пытавшихся возродить организованные формы проституции, возымело свое действие: число притон в Ленинграде постепенно сокращалось. И все же в милицейских материалах содержатся данные о своеобразных домах свиданий, функционировавших даже в конце 30-х гг. Так, в 1936 г. работниками уголовного розыска было ликвидировано 97 притонов и более 100 человек привлечено к условной ответственности. Среди них попадались весьма любопытные по характеру и клиентуре заведения. Одно из них функционировало на улице Дзержинского, 47. Здесь постоянно «работали» семь женщин. Клиентуру вербовала санитарка туберкулёзного института, чья профессия являлась как бы своеобразной гарантией здоровья проституток. Сеанс в советском борделе стоил 5 руб.[124]

В целом притоносодержательство 20—30-х гг. не достигло дореволюционного уровня. Оно превратилось в подсобный заработок для наименее обеспеченной части городского населения. Советские бордели этого периода не представляли собой даже жалкой тени прежних домов терпимости — солидных заведений с постоянной клиентурой и частой сменой «живого товара». Измельчали и сами хозяйки, превратившиеся из равноправных членов общества в уголовных преступниц.

Материалы судов и органов НКВД дают также представление о детской проституции. Основной причиной вступления несовершеннолетних на путь порока в начале 20-х гг. явилось массовое сиротство в России после двух кровопролитных войн. По оценке Центрального совета по борьбе с проституцией, в 1923 г. более половины девочек торговавших собой, были беспризорницами. В беседах инспекторов с подопечными детских домов выяснялась обычная история, когда сравнительно благополучная жизнь в семье прерывалась смертью родителей. Многие девочки оказывались жертвами насилия, причем нередко — в домах «добрых людей», предлагавших приют. Типична в этом отношении история жизни 17-летней проститутки С., описанная в журнале «Право и революция» за 1928 г. Потеряв родителей, девушка нищенствовала и воровала. В 14 лег она начала половую жизнь, отдавалась за еду и ночлег, но потом, по ее собственной оценке, «поумнела» и стала заниматься проституцией. За вечер обслуживала 5-6 человек, «без разбора, кто попадется»[125]. Не менее показательна судьба несовершеннолетней Б. В мае 1923 г. она попала в приемник для беспризорных, будучи уже «проституткой со стажем», приобретенным в питерской чайной «Наша деревня». Часть доходов Б. отдавала хозяйке квартиры, предоставившей ей жилье. Безграмотный текст записки, составленный инспектором милиции, дает представление о жизни девушки: «По словам ее… ходит к ней свой «доктор», который осматривает и сам остается. Кокаинизируется, почему потеряла свой голос. Заявляет, что про проституцию знает все от подруг…»[126]

Детская проституция в 20-е гг. была тесно связана с криминальной средой. Многие беспризорные девочки-проститутки имели своего сверстника — любовника, который жил на их содержание, исполняя обязанности сутенера, «кота». Часто бездомные дети объединялись в своеобразные «коммуны» явно криминального характера. Мальчики свой вклад в «общий котел» добывали воровством, а девочки — проституцией. Обстановка в этих «коммунах» отражена в показаниях 15-летнего подростка, попавшего в 1926 г. в ленинградский детский дом после нескольких лет скитаний: «На вырученные от краж деньги устраивают оргии — самогон, полтура, вино («и коньяк пили»), кокаин дурманят головы детей, и они предаются «свальному греху» с девочками-проститутками («шмарами»)»[127]. Еще одним свидетельством образа жизни малолеток, вынужденных торговать собой, является распространенная в те годы песня. Повествование в ней велось от лица девушки-проститутки:

Как и в дореволюционном Петербурге, в 20-е гг. нередко сами родители отправляли дочерей на улицу. По многочисленным данным губернского суда, матери, привлеченные за содеянное к уголовной ответственности, ссылались на крайнюю нужду, отсутствие кормильца, безработицу. Путь на панель часто начинался с насилия которому девочка подвергалась со стороны отчима или других родственников. Психика таких детей, как правило, была серьезно нарушена. Вот краткая история одной такой пациентки больницы имени Мечникова. 13-летнюю В. принудил к вступлению в половую связь отчим. После года такой жизни, как свидетельствовали медики, девочка «проявила себя бесстыдной, развратной, гонялась за санитарами… вела знакомство с проститутками…»[129].

Нередко несовершеннолетние вступали на путь порока, повторяя пример матерей. В июле 1925 г. в одну из венерологической больницы Ленинграда поступила больная гонореей 8-летняя девочка. Мать ее занималась проституцией, принимая мужчин у себя на дому. Ребенок часто наблюдал, как, по его собственным словам, «мать спит с мужиками». В конце концов девочку растлили. Ее часто видели на улице в компании подростков, с которыми она вступала в половые отношения за вознаграждение. Грубая распущенная девочка потрясала своим лексиконом весь медицинский персонал больницы.

Подростки, промышлявшие торговлей телом, часто встречались на улицах Петрограда. Вот что писала в феврале 1924 г. «Красная газета»: «По Невскому гуляет полуребенок. Шляпа, пальто, высокие ботинки — все как у «настоящей девицы». И даже пудра, размокшая на дожде, так же жалко сползает на подбородок… «Сколько тебе лет? Двенадцать? А не врешь?… Идем!» Покупает просто, как коробка папирос. На одном углу Пушкинской папиросы, на другом «они». Это их биржа. Здесь «котируются» их детские души и покупаются их тела. Здесь же их ловят. «Манька, агент!» Брызгает в разные стороны, спотыкаясь и скользя на непривычно высоких каблуках, придерживая чертовски модные шляпы, теряя перчатки и… клиентов»[130].

Как и до революции, несовершеннолетние весьма равнодушно относились к моральной оценке обществом их занятий. Втянувшись в «ремесло», девочки неохотно расставались с привычным образом жизни. Один из комсомольских активистов 20-х гг. вспоминал: «По субботам и воскресениям… мы ловили несовершеннолетних проституток в садах и пивных Васильевского острова. Часто эти подростки были пьяны, выражались нецензурными словами, активно сопротивлялись»[131]. Доход средней проститутки-подростка в это время составлял от 1 до 5 руб. в день. Деньги — помимо помощи родным или содержания «кота» — шли на новые наряды, на «соблазны» улиц города эпохи НЭПа: походы в «оперетку», в кино, на покупку шоколада, а нередко на алкоголь и наркотики.

Детская проституция — типичное явление и в 30-е гг. И причины ее существования те же, что и в 20-е гг., хотя один из постулатов советской мифологии гласил о полной ликвидации в стране беспризорности. Конечно, на центральных улицах образцового социалистического города, каким был объявлен Ленинград в 1932 г., уже не встречались грязные подростки, одетые и летом в драные кожухи и треухи. Большинство из них, согласно постановлениям ЦИК СССР начала 30-х гт., власти вывезли на ударные стройки, а некоторых еще дальше — в лагеря. И все же этот «неблагополучный» контингент продолжал расти. Только в 1932 г. в Российской Федерации работники уголовного розыска выявили более 18 тыс. беспризорников[132]. В ноябре 1933 г. Президиум Ленсовета заслушал доклад городского отдела народного образования, в котором, в частности, отмечалось: «Положение с детской беспризорностью становится угрожающим. С апреля по октябрь мес. проведено три общегородских обхода, во время которых снято с улицы больше 3000 человек детей… В связи с таким огромным притоком беспризорности, мы получили очень серьезное ухудшение положения детдомов… Центральный карантинный пункт, рассчитанный на 800 человек, в настоящее время имеет 3300 человек детей, что ставит этих ребят в чрезвычайно тяжелые условия… Созданные наспех дополнительные отделения центрального карантинного пункта находятся в таком же угрожающем положении…»[133] В 1934—1935 гг. беспризорность как следствие классового геноцида, массовых репрессий, развернутых советским правительством против своего же народа, еще больше возросла.

Расширилась и база детской проституции, возникла целая сеть притонов бездомных подростков. Один из таких притонов был устроен на чердаке Пушкинских бань (Пушкинская ул., д. 1). Там обитали беспризорные воришки Старуха, Цыганок, Корявый,Рябой, Цыпленок, Малышка, Сынок-Шмурат и несколько ими же растленных девочек 12—13 лет. А вот другой пример такого порядка. На допросе в декабре 1934 г. арестованный за кражи 12-летний беспризорник С. рассказывал: «Помимо того, у нас в доме, номера не знаю, по 6-линии В.О. есть притон, где живут девчонки лет по 18. В одной комнате какое-то общежитие, где живет человек 7. Там мы собираемся, сносим краденое, играем в карты, пьянствуем и остаемся ночевать. Собираемся там иногда человек 50—60. После выпивки с девчонками имеем половые отношения друг у друга на глазах. Иногда одну использует человек по 10, стоит даже очередь. Днем они распродают на рынках краденое. Девчонки все проститутки, ходят постоянно по ресторанам»[134].

Обстановка в притонах нового поколения беспризорников ничем не отличалась от прежних заведений 20-х гг. По-прежнему пересекался с уголовными преступлениями и промысел несовершеннолетних проституток. Так, в 1934 г. в Петроградском районе действовала группа девочек, которой верховодила 14-летняя школьница из рабочей семьи по кличке Толстая Машка. Восемь 13-15-летних подростков промышляли проституцией, но не брезговали и кражами[135].

Торговали собой не только беспризорницы, но и несовершеннолетние работницы ленинградских промышленных предприятий общегородской конференции по борьбе с общественными аномалиями в 1933 г. отмечалось, что немало 16—18-летних девушек фабрики «Скороход», например, «днем работает на фабрике, а вечером в ресторан ходит, чтобы заработать на шелковые чулки и крепдешиновое платье»[136]. Действительно, к началу 30-х гг. в Ленинграде не существовало безработицы. Грандиозные промышленные стройки пятилеток могли, конечно, вовлечь значительную массу людей. Однако условия работы там были очень тяжелыми, в особенности для несформировавшегося женского организма. А ведь куда еще могли пойти работать бывшие сироты, воспитанницы детских домов? Как известно, под влиянием идей всеобщей индустриализации с конца 20-х гг. в системе подготовки трудовых резервов в стране стали доминировать сугубо технические профессии, которые легко давались мужчинам. Девочки, окончившие школы фабрично-заводского ученичества (ФЗУ) и даже получившие место на предприятиях Ленинграда, редко справлялись с производственными заданиями, зарплату получали нищенскую. Вполне естественно, что соблазнялись возможностью «подработать» на улице. Как правило, к этому способу улучшить свое материальное положение их склоняли женщины постарше, уже имевшие опыт торговли собой. Последних также привлекали к ответственности за вовлечение малолетних в проституцию. Однако впоследствии оказывалось, что вина «совратительниц» минимальна; истинной причиной, толкавшей девушек продавать себя, была нужда, которую испытывали многие и в 30-е гг.

Факты проституирования бывших детдомовок, окончивших ФЗУ, приводятся в материалах правоохранительных учреждений и в документах социального обеспечения. Так, в 1933 г. систематической «подработкой» на улицах занимались воспитанницы детских домов Ленинграда, нашедшие приют в общежитии на Красной улице. Приобретенные ими трудовые навыки оказались недостаточными для того, чтобы получить соответствующую работу. Из 17 подростков, проживавших в одной комнате, 12 были безработными и, фактически не имея средств к существованию, прирабатывали проституцией. Сходная ситуация наблюдалась в 1934 г. в общежитии на ул. Желябова (Б. Конюшенной), где поселились «фабзайчата», выпущенные из колонии для трудновоспитуемых.

В начале 1935 г. начальник Ленинградского управления милиции С. Г. Жупахин, подводя итоги деятельности правоохранительных органов по борьбе с половыми преступлениями, в число которых входило и вовлечение несовершеннолетних в проституцию, подчеркивал: «Из… взятых на учет проституток в 1934 году 13,5% являются бывшими воспитанницами детских домов. Причина высокого процента проституток среди этой категории подростков объясняется тем, что детские дома, выпуская последних с недостаточной профессиональной трудовой подготовкой и отсутствием подготовки к самостоятельному существованию, совершенно не интересуются жизнью, бытом и работой своих воспитанников…»[137]

Подростковая сексуальная коммерция 30-х гг., как и во все времена, продолжала отчасти оставаться явлением наследственного характера — продавали себя дети проституировавших ранее женщин, подражая примеру матерей и нередко — по их инициативе. Вот несколько примеров, почерпнутых из документов 1934 г. (стилистика источника сохранена умышленно): «Гражданка Котомкина имеет девочку 12 лет. Котомкина, по словам квартуполномоченного, устраивает в своей комнате пьянку, приводит мужчин, а также сдает комнату для других пар. Ее дочь не только видит весь совершающийся на ее глазах разврат, но даже… сама приводит к матери мужчин…»; «Гражданка Савельева Феодосия 34 лет, работает чернорабочей. Получает 90 руб. в месяц, имеет дочь 15 лет. Пьет. Приводит себе в комнату мужчин для разврата. Проституирует… Ее дочь, окончила 4 класса. Не учится и не работает. Стала вместе с матерь» проституировать. По сведениям вендиспансера, больна венерическими заболеваниями»; «Рабочий завода «Красная заря» имеет троих детей… Весной 1934 г. привел к себе 17-летнюю девушку с ним жить. Она показала дурной пример и его дочери, ходят в отсутствие отца к мужчинам. В результате обе девочки стали проституировал Младшая заболела венерическим заболеванием»[138].

В целом в середине 30-х гг. несовершеннолетние составляли около 17% всех женщин, по тем или иным признакам отнесенных к категории проституток. Эта цифра превышала дореволюционные показатели. По данным одного только Октябрьского района Ленинграда видно, что число малолетних, занимавшихся торговлей любовью, росло: в 1932 г. их было 15 человек, в 1933 г. — 33, а в 1934 г. 66 человек.

Более поздними данными о судебной и административной прав тике по выявлению фактов приобщения подростков к торговля любовью авторы книги пока не располагают. Нет уверенности, материалы такого рода появятся даже после полного рассекречивания архивов. Дело в том, что во второй половине 30-х гг. в связи раздуванием политических процессов в стране многие проступки чисто уголовного характера стали рассматриваться как антисоветские проявления, а дела переквалифицироваться и расцениваться по печально знаменитой 58-й статье УК РСФСР. Доподлинно изв» но, что факты группового хулиганства часто подводились под пункт 11-й этой статьи — «антисоветские организации». Как террористические акты рассматривались в 1936—1938 гг. случаи драк со стахановцами. Несомненно, что и ряду преступлений полового характер придавали политический оттенок. В связи с этим из судебно-административной отчетности исчезали данные о вовлечении детей проституцию. Это, кстати, происходило и потому, что постановлен ем ЦИК и СНК СССР от 7 апреля 1935 г. «О мерах борьбы преступностью несовершеннолетних» торговля любовью расценивалась как «антиобщественная деятельность»[139].

Но, конечно, отсутствие прямых свидетельств вовсе не означает, что проблема проституции несовершеннолетних в социалистическом Ленинграде, как и по всей стране, была решена. Официальной статистики, которая смогла бы это подтвердить, нет. Однако упоминания о фактах «продажной любви» в конце 30-х гг. можно встретить в совершенно неожиданных источниках. О проституции несовершеннолетних свидетельствуют, например, материалы одного из совещаний в ЦК ВЛКСМ, посвященного вопросам борьбы с «врагами народа», в декабре 1937 г. А. Косарев, проанализировавший систему исключения из комсомола, отметил, в частности, что многие девушки, лишенные комсомольских билетов, теряли работу и жилье и нередко вставали на путь проституирования[140].

Детская торговля любовью в послереволюционное время не так резко изменилась, как притоносодержательство. Проституирование несовершеннолетних порождалось вечными причинами: сиротством и неблагополучием в семье. Но условия сталинского социализма, к сожалению, усугубили ситуацию. Подробнее читатель узнает об этом в главе, посвященной половой морали и брачно-семейным отношениям.

Отсутствие в законодательстве СССР 20—30-х гг. каких-либо актов, регламентирующих явление проституции, за исключением трактовки ее как одного из способов эксплуатации человека человеком (притоносодержательство, вовлечение в разврат), весьма затрудняло получение сколько-нибудь объективных данных о продажных женщинах. К их числу часто относили всякого рода уголовных преступниц. В такой ситуации женщина выступала уже не как жертва чужой воли, а как объект возможного наказания, именно она вступала в конфликт с законом. Правда, карали в этом случае не за торговлю собой, а за сопутствующие деяния.

Безусловно, продажная любовь была и продолжает оставаться важным фактором противоправного поведения отдельных лиц, причиной совершения многих видов преступлений: сутенерства, притоносодержательства, сводничества, вовлечения в проституцию несовершеннолетних, заражения венерическими болезнями. Более опосредованно связаны с ней вымогательство, хулиганство, кражи, грабежи, разбои, укрывательство. Таким образом, институт проституции служит связующим звеном в цепи различных форм социальной патологии. Нередко проституция выступает в качестве своеобразного катализатора преступлений, так как образ жизни продажных женщин и сами они притягивают к себе криминальные элементы.

Все эти тенденции имели место и до революции. Однако существовавшая в царской России система контроля и регламентации во многом тормозила их развитие. Отмена данной системы превратила всех проституток в разряд тайных, которые и в дореволюционной России были значительно теснее связаны с уголовным миром, нежели легальные, зарегистрированные во Врачебно-полицейском комитете. После его упразднения все женщины, постоянно или временно торговавшие собой, оказались вне закона. Отсутствие же элементарных, лишь на первый взгляд мизантропических гарантий их социального статуса толкало таких особ к контактам с криминальной средой. О степени прочности и обширности связей продажной любви с преступным миром свидетельствует, в частности, рекордное многообразие терминов, которым обозначалась проститутка в блатном жаргоне 20-х гг. Выборка сделана по данным «Словаря блатной музыки», изданного в 1927 г. Слова «продажная женщина» имели более 20 синонимов: алюра, бару ля, бедка, бикса, гарандесса, дежурка, клева марухан, кошка, курва, ласточка, лярва, маруха, млеха, профурсетка, скважина, стуколка, суфлера, флюра, чеканка, чувиха, швабра, шкура, шмара.

Яркую и образную характеристику продажных женщин, связанных с преступным миром, дал в своих знаменитых «Колымских рассказах» В. Шаламов: «Блатной мир знает 2 разряда женщин — собственно воровки… и проститутки, подруги блатарей». Последних по численности значительно больше. «Это известная подруга вора, добывающая для него средства к жизни. Само собой, проститутки участвуют, когда надо, и в кражах, и в «наводках», и в «стреме», и в укрывательстве, и в сбыте краденого, но полноправными членами преступного мира они не являются. Они — непременные участницы кутежей, но и мечтать не могут о «правилах». Потомственный «урка» с детских лет учится презрению к женщине… Существо низшее, женщина создана лишь затем, чтобы насытить животную страсть вора, быть мишенью его грубых шуток и предметом публичных побоев, когда блатарь «гуляет». Живая вещь, которую блатарь берет во временное пользование. Послать свою подругу-проститутку в постель начальника, если это нужно для пользы дела, — обычный, всеми одобряемый «подход». Она и сама разделяет это мнение… Воровская этика сводят на нет и ревность, и «черемуху». По освященному стариной обычаю, вору-вожаку, наиболее «авторитетному» в данной воровской компании, принадлежит выбор своей временной жены — лучшей проститутки. И если вчера, до появления нового вожака, эта проститутка спала с другим вором, считалась его собственной вещью, которую он может одолжить товарищам, то сегодня все эти права переходят к новому хозяину. Если завтра он будет арестован, проститутка снова вернется к своему прежнему дружку. А если и тот будет арестован — ей укажут, кто будет новым ее владельцем. Владельцем ее жизни и смерти, ее судьбы, ее денег, ее поступков, ее тела…»[141]

Самой яркой фигурой в среде проституток, связанных с преступным миром, была так называемая «хипесница» — наводчица воров на своих богатых клиентов. «Хипес» представлял собой особый вид воровства с помощью публичных женщин. Своеобразие этого вида преступлений легче всего передать с помощью «блатной» терминологии. Проститутка — «блатная кошка» — заманивала своего клиента — «мишу» — на специально подобранную квартиру — «малину». Завлеченную жертву спаивали или усыпляли наркотиком, а затем ее обирал вор- «хипесник». На первой стадии операции он следил за своей любовницей-проституткой, заманивающей клиентов — «коговил». Обчищенного, ничего не соображающего «мишу» выставляли на улицу, обстановку квартиры меняли — «перематросовали». Если жертва «хипеса», прозрев и обнаружив кражу, возвращалась в квартиру, ее встречало еще одно действующее лицо операции — «ветошная кошка». Она прописывалась как жилица, которой сдавалась в наем комната «малины», и должна была убедить потерпевшего, что он ошибся адресом.

Характерные примеры «хипеса» 20-х гг. приведены в сборнике «Хулиганство и поножовщина», изданном в 1927 г.: «Девушка 18 лет… сделала своей специальностью поездки с мужчинами в такси. Питая отвращение к половым сношениям, она, получив с них деньги, при попытке их к сношению начинала кричать, заставляя тем оставить ее в покое. При задержании в последний раз обвиняла спутника в попытке изнасиловать ее»; «Девочка 14 лет… жила на улице в компании таких же беспризорных девочек в течение нескольких лет… занимала мужчин, при активности с их стороны поднимала крик и убегала. Раньше сидела «2 раза за кражу и 2 раза за хулиганство»; «32 лет… вдова, имеет 2 детей… Последние 3 года занимается проституцией. Мужчин избегает, обычно старается получить деньги и обмануть, скандалом избавиться от притязаний…»[142]

«Хипес» стал довольно распространенным видом преступлений в 30-е гг., когда криминальная волна вновь захлестнула Ленинград. Так, в 1934 г. в Смольнинском районе задержали группу девушек, которая, как зафиксировано в документах отделения милиции, «нашла способ добычи денег, близкий по характеру к шантажу проституток. Они выходили на Невский, одна из них подходила к какому-либо гражданину и предлагала пойти на лестницу. При согласии она шла, а подруга становилась «на стрему». Когда деньги были получены, стоявшая на страже кричала — «дворник», девочка, бывшая с мужчиной, и мужчина бежали»[143].

Преступность и проституция в Ленинграде в рассматриваемый период оказались весьма тесно связаны благодаря и общей обстановке в городе, и правовому хаосу, в результате которого многие уголовницы ставились на учет в милицию как «профессиональные» проститутки. Об этом свидетельствуют и материалы из доклада Ленсовету начальника городской милиции в 1935 г.: «34% зарегистрированных проституток в 1934 г. непосредственно участвовали в разного рода преступлениях — большинство кражи, в ряде случаев ограбления и раздевания пьяных. Посещая пивные, ночные буфеты, рестораны, проститутки, высмотрев подходящий объект, знакомятся с ним и уводят под предлогом полового сношения в пустынное глухое место, в ближайший двор, парадную, и, выбрав удобный момент, сообщники проститутки, в зависимости от степени опьянения «клиента», оглушают его ударами и похищают одежду, деньги и ценности или, пользуясь беспомощностью последнего, без особых затруднений и насилия просто обирают…»

В докладе приводилось много характерных примеров: «Михайлова Вера 19 лет, Покровская Вера 19 лет и Бочарова Мария 27 лет — все трое из семьи служащих, не имеющие определенных занятий, — знакомились на улицах с иностранными моряками и приводили их на квартиру Бочаровой. Спаивали и обкрадывали Филиппова Мария 24 лет, из рабочей семьи, беспаспортная, професс. проститутка. Выла активной участницей группы квартирных воров Павловых. Вместе с ними совершила 8 квартирных краж со взломом, сбывала краденые вещи на рынках… Проститутки Федорова Надежда 17 лет, дочь рабочего, Тарасова Ольга Шлет, Власова Лидия 18 лет и Серова 18 лет из кр-н-середн. (крестьян-середняков. — Ред.), обычно «работающие» у Московского вокзала, решили по инициативе Власовой ограбить одного из ее «клиентов» — одинокого старика Штеренштейн, 80 лет, проживающего в Детском Селе. Приехав вечером в Д/Село, Власова вошла в квартиру, а затем через некоторое время впустила туда остальных трех, и с их помощью старик был задушен и ограблен…» и т. д. В конце доклада был сделан следующий вывод: «Из приведенных примеров можно заключить, насколько незначительна грань между проституткой и преступницей. Элементы проституции представляют собой потенциальный резерв преступности, а борьба с преступностью неразрывно связана с мероприятиями по ликвидации проституции»[144].

В последней цитате отражена общая позиция советской административно-законодательной системы. Несмотря на отсутствии правовых актов, согласно которым торгующая собой женщина считалась уголовной преступницей, в арсенале правоохранительных органов было множество способов привлечь подобную особу к ответственности за иные проступки. Но в любой ситуации женщину - преступницу — воровку, мошенницу, хулиганку — квалифицировали и как продажную особу, что никак не соответствовало действительности, ведь в криминальной среде существует своя сексуальная мораль. Но милицейская статистика таким образом, с одной стороны, фиксировала ряды «профессиональных» проституток, которых совершенно законно преследовали за уголовные преступления, с другой — сеяла иллюзии того, что в социалистическом обществе собой торгуют либо принуждаемые, либо криминальные элементы.

Профессия или образ жизни?

Как уже неоднократно упоминалось, отсутствие законодательства, которое бы признавало существование проституции как некой профессии, связанной с ограничением в гражданских правах, не позволяло установить число женщин, торговавших собой. Тем не менее отрицать наличие таких особ в социалистическом обществе невозможно. Часть из них квалифицировалась юридическими нормами, направленными на защиту лиц, используемых в притонах и вовлеченных в разврат в несовершеннолетнем возрасте, как жертвы сексуальной коммерции. Но в ряде случаев использовать эту установку оказалось делом довольно сложным.

В послереволюционном Петербурге из-за отсутствия органа административно-медицинского характера типа Врачебно-полицейского комитета большинство проблем, связанных с торговлей любовью, решала милиция. В определенной степени она взяла на вооружение опыт прошлого. Известно, что агенты комитета следили за поведением женщин на улицах и в случае явного приставания к «клиенту» либо требовали предъявления бланка, «желтого билета», либо препровождали их в полицейскую часть. Практически такими методами начали действовать и представители советских правоохранительных органов, хотя для этого у них не было никаких юридических оснований. Существовали лишь идеологическая установка на несовместимость проституции с нормами социалистического общества и внутренние распоряжения по милиции, нацеливавшие на жестокую борьбу с торговлей любовью. Подробней о противозаконных деяниях правоохранительных органов читатель узнает из последующих глав. Здесь же важнее отметить то обстоятельство, что в 20-е гг. репрессии обрушились прежде всего на своеобразные элитные слои проституирующих женщин, которых вопреки существующим законодательным нормам упорно именовали «профессионалками».

Что же представляли собой советские «камелии» и по каким признакам их определяли? Характерными были прежде всего места «работы» этих женщин: рестораны, число которых начало рости в годы НЭПа. Уместно привести несколько свидетельств, почерпнутых из источников личного происхождения. В январе 1922 г. бывшая бестужевка П. писала своей подруге: «В Питере слишком ясен поворот к восстановлению разрушенного. Лавочки, магазины, особенно «кафе» растут, как грибы»[145]. О функционировавшем уже в марте 1922 г. кабачке на Невском с отдельным кабинетом, где можно было покутить, имеется запись в дневнике К. И. Чуковского. В. В. Шульгин, посетивший Ленинград в 1925 г., писал о приличных ресторанах, где подавали «Смирновскую», семгу и икру, а также о небольшом кабачке где-то в районе улицы Марата, работавшем даже ночью, и т. д. Действительно, в 1926 г. в городе функционировало более 40 ресторанов. Именно в них в первую очередь собирались женщины в поисках богатых клиентов: нэпманов, советских чиновников. Престижным местом «работы» советских «камелий» в 20-е гг. считался Владимирский игорный клуб. Царившую там обстановку красочно описал В. В. Шульгин: «Отвратительный мутный дым стоял в этой зале. От него тускнел яркий свет электричества. И физическая и психическая атмосфера этой комнаты была нестерпима. Вокруг столов, их было штук десять, больших и малых, сидели люди с характерными выражениями… В четыре часа утра, в двенадцать часов дня, в шесть часов вечера — когда ни придете, здесь все то же самое: все те же морды и все тот же воздух…Мы вышли в соседнюю залу и у журчащего фонтана слушали баритонов и теноров, видели пляшущих барышень, воображавших себя балеринами… Не видя ее, я еще лучше улавливал коллективное выражение лица гнусной соседней залы. Мужские и женские лица, старые и молодые, слились в одну скверную харю, нечто вроде химеры с лицом скотски отупевшим…»[146]

«Шикарным» местом считались «Бар» на площади Лассаля, а также ресторан «Крыша» в гостинице «Европейская». Промышлявших здесь дам — по милицейским данным 1927—1928 гг., чуть более 10 — отличала не только хорошая одежда, но и свободное владение иностранными языками. Обслуживали они преимущественно иностранцев, доходы имели весьма приличные — до 40 руб. за ночь, около 1 тыс. в месяц. Для сравнения можно отметить, что молодые работницы текстильной фабрики им. Ногина получали в месяц лишь 18—24 руб., значительная часть которых уходила на трамвайные расходы.

К разряду «профессионалок» ленинградская милиция в 20-е гг. относила и женщин, пытавшихся найти себе клиентов в менее дорогих ресторанах, таких, как «Дарьял», «Кавказ», «Слон», «Ша-Нуар», «Метрополь», «Максим», а также в многочисленных кафе. По сведениям той же милиции, проститутки «работали» не только в частных заведениях. Местом торговли любовью становились и советские государственные рестораны и кафе, что подтверждается данными правоохранительных органов. Так, согласно рапорту начальника 9-го отделения милиции Володарского района, осенью 1922 г. в ресторане «Строитель» на углу Советского (Суворовского) пр. и 4-й Рождественской ул. происходила «продажа спиртных суррогатов, разврат полный, центр скопления проституток, темных личностей, ограбление граждан в пьяном виде, устройство разных оргий». Делалось все это открыто, под защитой военной секции исполкома, которым ресторан отчислял определенный процент с дохода[147].

Любопытен в этом плане еще один документ, касающийся промысла ресторанных проституток, — сводка участкового надзирателя, датированная мартом 1923 г., об обстановке в кафе «Двенадцать» на Садовой. Текст его умышленно приведен полностью: «Кафе «Двенадцать» открыло ПЕПО (петроградская кооперация). Весь штат служащих содержится ПЕПО, она оплачивает все расходы и получает выручку. Со времени открытия дела шли совершенно слабо. Публики было мало, но тут вдруг все сразу перевернулось и поправились дела. Кафе было как кафе, но стало оно очагом проституции и благодаря тому, что кроме пива и тому подобных вещей можно купить и женщину, — публики стало видимо-невидимо. После 12 час. ночи не найдешь свободного столика — все занято и ПЕПО жнет плоды — крупную выручку за каждый «операционный день»… Собираются проститутки после 11 час. вечера. Полный разгар около 1—2 час. ночи. Приходит женщина как женщина, садится у столика, заказывает черный кофе и сидит с одним стаканом и озирает зал. Мужчина выбирает по вкусу, приглашает Марусю или Лили и т. п. к своему столику, угощает, разговаривает, сговаривается и, уплатив по счету, вместе с дамой уезжает. Едут чаще всего на частную квартиру или к ней, или к нему. «Расплата» происходит уже не в кафе, а по приезде на место. Внушающему подозрение дают понять, что деньги требуются вперед. Вот вся картина. Юридически не придерешься. А ПЕПО, как будто бы до этого дела нет никакого, знай получай денежки, и только. Разве ПЕПО не знает, что у нее под носом существует бардак?»[148]

К середине 1920-х гг. уже сформировалась отлаженная, очень похожая на дореволюционную система деятельности проституток во многих ресторанах. Свою долю от доходов девиц имели извозчики и швейцары. Служащие ресторана «Дарьял» вообще получали от «живой торговли» львиную часть прибыли. После 11 часов ночи в «Дарьяле» царили проститутки, и практически все посетители заглядывали сюда именно с целью подыскать себе партнершу. Схожесть действий «девиц при ресторанах» в Петербурге и Ленинграде подметил неоднократно упоминавшийся В. В. Шульгин. Свои впечатления от посещения кафе на Невском он описывает следующим образом: «Сразу меня оглушил оркестр, который стоит самого отчаянного заграничного жац-банда. Кабак тут был в полной форме. Тысяча и один столик, за которыми невероятные личности, то идиотски рыгочущие, то мрачно пропойного вида. Шум, кавардак стоял отчаянный. Это заведеньице разместилось в нескольких залах. Но всюду одно и то же. Между столиками шлялись всякие барышни, которые продают пирожки или себя по желанию»[149].

В 20-е гг. женщины, торговавшие собой, использовали и городские гостиницы. Правда, число таких заведений после 1917 г. резко уменьшилось! В середине 20-х гг. в Ленинграде оставалось всего 17 гостиниц. Однако и они, если использовать терминологию милицейских сводок, являлись «очагами тайной проституции». Администрация многих гостиниц сдавала номера гражданам, постоянно живущим в Ленинграде, что, как известно, в Советском государстве стало нонсенсом. Так, в 1922 г., по данным милиции, это практиковалось в гостиницах «Строитель», «Яхта», «Перепутье», меблированных комнатах «Кавказ» и т. д. Но к концу 20-х гг. местные жители, в том числе и проститутки, могли снимать номера лишь в дорогих гостиницах типа «Англетер», где комната стоила 8 руб. в сутки. Подобную роскошь позволяли себе только очень хорошо зарабатывающие торговлей любовью женщины. Однако таких было не так уж много. По выборочным данным Ленинградского трудового профилактория — по сути, приюта для падших женщин, — более 60% брали с клиента меньше 3 руб. и лишь 2% — свыше 10. Помесячные доходы распределялись следующим образом: почти 80% зарабатывали до 30 руб.; больше 50 руб. имели всего 4% женщин. Естественно, что доход в 15—20 руб. в месяц не мог быть единственным источником существования в то время. Соответственно женщин, выручавших такие месячные суммы, милиция не относила к числу профессионалок. К этой категории в 20-х гг., судя по всему, причисляли советских «камелий». Однако не они составляли основную массу продажных особ в социалистическом Ленинграде. Слой аристократок в 30-е гг. был практически сведен до минимума. Помогло и то обстоятельство, что к 1935 г. в Ленинграде оставалось всего 8 гостиниц и 13 ресторанов. Но количество проституирующих женщин не уменьшилось, сменились лишь места их «работы». Уличная торговля любовью постепенно становилась ведущей формой сексуальной коммерции в Ленинграде 20—30-х гг. Уже в 1922 г. начальник петроградской милиции отмечал: «Все более или менее оживленные улицы города в вечерние и ночные часы кишат подобного рода женщинами, откровенно торгующими своим телом и обращающими на себя внимание своим вызывающим поведением…»[150]

Конечно, на улицах «работали» наиболее дешевые жрицы продажной любви — преемницы знаменитых «гнилушниц» и «кабачниц». Многие женщины усердно предлагали свои услуги матросам в ленинградском порту. В марте 1923 г. председатель Петропортбюро Международного комитета действия и пропаганды транспортных рабочих писал в управление милиции, требуя принять меры: «В районе Рижского и Старо-Петровского (Газа) проспектов, где помещается, во-первых, находящийся в нашем ведении Международный клуб моряков и, во-вторых, Московско-Нарвский районный комитет РКП, замечается каждый вечер наплыв проституток, которые останавливают как каждого посещающего наш клуб иностранного моряка, так и других граждан, а между тем здесь находится пост милиции[151]. В результате жалобы местные органы милиции некоторое время ежедневно высылали «вооруженный патруль на предмет ликвидации праздношатающихся девиц»38. И на рубеже 20-30-х гг. в районах города, близких к порту и пристаням, всегда собирались продажные женщины. Своеобразным «бродвеем», или «гопсом» на блатном языке, для них являлся Конногвардейский бульвар (бульвар Профсоюзов). О царившей здесь обстановке дает представление доклад старшего врача Балтийского флотского экипажа от 9 ноября 1928 г.: «По вечерам бульвар наводнен определенного типа женщинами, создавшими себе здесь… постоянную базу и обслуживающими гуляющие команды, причем coitus, как это устанавливается из опросов заразившихся или бывающих на бульваре, совершается нередко вблизи бульвара в полуразрушенном доме или за свезенным строительным материалом. Так как состав гуляющих здесь женщин, можно с уверенностью сказать, постоянный (абонирующие известный район проститутки), — полагаю, что многие из них заражены уже вследствие многочисленности прошедших через них мужчин, и случаи заражения краснофлотцев, не устоявших от соблазна бульварного наслаждения, будут встречаться постоянно, пока не будет проверен… весь состав гуляющих здесь женщин на здоровье… Удержаться от coitus'a трудно еще потому, как рассказывают многие, что на бульваре не приходится прилагать никакого труда найти себе временную подругу для наслаждений, гуляющие женщины сами приглашают краснофлотцев»[152].

Еще больше проституток промышляло в рассматриваемый период в рабочих районах: Выборгском, Володарском (Невском), Московско-Нарвском, в частности на Детскосельском (ныне Выборском) вокзале, ул. Шкапина у Балтийского вокзала и на Калиниском проспекте, в традиционном уголовном районе — Семенцах, Недобрая слава Семенцов укрепилась в 20-е гг. Здесь процветал «хипес, и здесь же, в квартире проститутки, был застрелен король петроградского преступного мира Ленька Пантелеев. Типичная сцена быта Нарвской заставы конца 20-х гг. описана авторами книги «Мелочи жизни»: «В предпраздничные дни, а особенно в дни получек все близлежащие перекрестки кишат проститутками. Даже из окрестностей приезжают «гастролеры». Чуя добычу, они целыми стаями собираются у пивных, «семейных бань», ресторанов вроде «Звездочки», не давая проходу рабочим, особенно молодежи… Проститутки и их «друзья» в эти дни буквально терроризируют весь район. На глазах у всех, прямо на улицах, разыгрываются отвратительные, циничные сцены. Нередко все кончается «мокрой» дракой и ограблением клиента. В результате часто от получки остается лишь сильная головная боль, разбитая физиономия и изорванная одежда»[153].

Центром торговли любовью по дешевым ценам в 20—30-е гг., оставалась Лиговка. Этот район до революции слыл традиционным местом ночлежных домов. Как уже известно читателю, там находили приют «гнилушницы» и «кабачницы». В советское время ситуации практически не изменилась, хотя число ночлежек резко уменьшалось: в 1926 г. в городе оставалось 4 таких заведения. Материалы тех лет зафиксировали обстановку, царившую в этих временных приютах бездомных социалистического города. Вот цитата из документа, относящегося к 1924 г.: «Там (в ночлежке № 3 на Обводном канале. — Н.Л., М.Ш.) женщины от мужчин не обособлены, многие из них едва прикрыты остатками одежды, общее впечатление какой-то отвратительной клоаки, наличная администрация совершенно бессильна улучшить положение»[154].

Спустя три года положение, как свидетельствует доклад одного, из ленинградских санитарных врачей, оставалось почти таким же: «Условия жизни в этих домах были поистине кошмарные — в полном смысле очаги заразы. Деревянные нары, тут же хлеб, котелки с пищей и в грязи дети. Под нарами сваленное место. Воздух сперт, сгущен, вонь и сырость от висевшего тут же белья. Стены, полы, потолки темные, грязные, ободранные, полутьма. Дети чесоточные, трахоматозные, с высокой температурой, с коклюшем — тут же и здоровые. Подростки-девочки от 14 лет — проститутки, больные сифилисом и рядом в тесном общении дети моложе и 10 лет. Дети и подростки-мальчики, одиночки, часто от 12 лет жили среди взрослого элемента всех домов в атмосфере пьянства, воровства и преступлений. Кроме спален с грязными нарами, в домах ничего не было, даже комнаты для еды. Никакая работа не велась с обитателями. Почти полное отсутствие медицинской помощи»[155].

По данным 1929 г., полученным в результате обследования ленинградского трудового профилактория, четыре пятых его пациенток обитали в ночлежках. В 30-е гг. ситуация усугубилась. Насильственная коллективизация, репрессии, голод в деревнях всколыхнули волны беженцев в крупные города. Так, в июле 1932 г. Ленгорсобес отмечал, что последние 2—3 месяца наблюдался систематический приток в город взрослых с детьми из других местностей. Не найдя жилплощади и, следовательно, не имея возможности устроиться на работу, они обитали на улицах, занимались нищенством и проституцией. Характерный случай привел на Ленинградской конференции по борьбе с общественными аномалиями в январе 1933 г. один из выступавших: «Я не дальше 2 недель тому назад встретил на вокзале свою землячку, спрашиваю ее: «Куда идешь?» Она отвечает: «До дому». «Заробила?» — спрашиваю. Тогда она со слезами на глазах ответила: «Тилом заробила». Она считала, что лучше телом заработать, чем милостню просить»[156]. Вероятно, эту женщину погнал из родных мест страшный голод 1933 г. на Украине. И в начале 1936 г., как свидетельствует стенограмма собрания комсомольцев — членов Ленсовета, проблема беженцев оставалась актуальной: «По улицам Ленинграда в лаптях, онучах, кафтанах ходят приезжие из Рязанской области. Им покупали билеты, выпроваживали из Ленинграда в сопровождении охраны, а через некоторое время они опять возвращались…»[157]

Многие приезжие, не имея жилья, пользовались ночлежками, которые числились у ленинградской милиции как приюты проституток и преступников. Ленсовет решил ликвидировать эти «рассадники разврата» методами, характерными для эпохи сталинского социализма. Об этом, в частности, свидетельствует письмо начальника ленинградской милиции председателю Ленсовета И. Ф. Кадацкому, датированное 25 февраля 1935 г.: «Милицией с 1 декабря 1934 г. изъято из упомянутых домов (ночлежки на Расстанной и Курской. — Н.Л., М.Ш.) 2013 чел. Исходя из необходимости очистки образцового социалистического города Ленина от «очагов», где ютится преступно-беспаспортный и деклассированный элемент, — прошу президиум Ленсовета вынести постановление о преобразовании «бывших ночлежек» в «дома колхозников». Одновременно ввести обязательным условием для ночлега приезжающего предъявление или паспорта, или соответствующего документов удостоверяющего право проживания в Ленинграде»[158].

Обитательниц ночлежек частично сослали в лагеря. Но основная масса оказалась вообще выброшенной на улицу. Приют они находили на окраинах города, продолжая привычный образ жизни. Уже в 1929 г. 3/4 проституток искали себе клиентов именно здесь. В конце 1935 г. специальная бригада Ленсовета по проверке наказов избирателей отметила в своем докладе, что проституция почти полностью перебазировалась из центра в рабочие районы. К началу войны эта тенденция еще более усилилась. Постепенно улица стала основным местом «работы» продажных женщин. Из истории российской дореволюционной проституции известно, какие опасности подстерегают уличных тайных жриц любви и как в свою очередь они опасны для общества. В советское время наблюдалась аналогичная картина. Вот лишь некоторые примеры из многих. Жертвой сексуального маньяка в 1937 г. стала некая П., хорошо известная в пивных Васильевского острова. Убийца привел ее к себе ночью, а затем, якобы заподозрив в краже, замучил и убил. Для сокрытия содеянного в течение дня расчленил труп на мелкие куски и пытался спустить их в унитаз. И еще случай. За уличную проститутку выдавала себя жена рабочего А. Лабутина, совершившего в 1935 г. 12 убийств с целью ограбления. Она заманивала жертвы в лес, где их поджидал муж-убийца[159].

Эти факты наряду с множеством других фиксировались ленинградской милицией, рассматривались в партийных инстанциях, однако установка оставалась прежней — женщин, относившихся, по терминологии дореволюционного времени, к дешевым проституткам, упорно именовали «подсобницами». Это позволяло тешить себя надеждой, что число «профессионалок», то есть особ, имеющих высокие заработки на ниве проституции, сокращается, а подсобная торговля телом не столь страшна, так как якобы является занятием спорадическим, к которому прибегают из-за временных бытовых неурядиц, которые быстро изживаются по мере построения социализма. На самом деле все было как раз наоборот: сексуальная коммерция в социалистическом Ленинграде претерпела весьма значительные изменения, в частности проституирование из ремесла превращалось в образ жизни. Об этом отчетливо свидетельствуют совершенно новые социальные характеристики продажных женщин.

Константы и метаморфозы

Обращение к истории мировой проституции приводит к печальному выводу о том, что избавиться от этого явления весьма непросто. Институт продажной любви социален по своей сути, и его характер во многом связан с происходящими в данной стране общественными процессами. В то же время практически не проходящие некоторые вечные черты, свойственные продажной женщине. Читатель, думается, согласится с тем, что торговля любовью в Петербурге и Ленинграде во многом развивалась по одним и тем же законам.

Проституток старой и новой России объединяли места промысла и виды проституирования, в частности детская проституция. Основная причина «выхода на панель» и до, и после революции — бедственное материальное положение. Исследователи 20-х гг. вполне справедливо писали: «Большую часть на торную дорожку проституции толкает, как и следовало ожидать, нужда. Голод является могущественным фактором проституции»[160]. Но абсолютизировать подобное утверждение не стоит. В советское время, как и в царской России, в сексуальную коммерцию прежде всего вовлекались женщины определенного психологического склада, нередко болезненно неуравновешенные, с отклонениями в интимно-нравственной сфере. Еще в 1918 г. медики и юристы Петрограда поставили вопрос о выделении как особой категории девиц, для которых «проституция служит болезненной потребностью в качестве психического расстройства»[161]. Встречались подобные случаи и в дальнейшем. В этой связи стоит процитировать любопытный документ — протокол, составленный в августе 1923 г. петроградским участковым надзирателем на некую гражданку П. (стилистика материала сохранена умышленно): «При обходе своего района у решетки Екатерининского сквера я увидел нагнувшуюся гражданку с поднятой юбкой, и рядом с ней стоял гражданин, который произвел половое сношение с ней, при приближении к ним гражданин отошел в сторону, а гражданка выпрямилась и опустила юбку, за что мною оба означенных лица и были задержаны». При выяснении личности проститутки оказалось, что она по профессии учительница, имеет дочь 10 лет, замужем за секретарем районного суда и отнюдь не бедствует. В справке же с места жительства подчеркивались ее психические качества: «Обладает слабостью по отношению к замеченному, что неоднократно замечалось жильцами дома»[162].

Проституирующих женщин с психическими отклонениями, как и до революции, отличала и склонность к суициду. Еще в 1910 г. на Первом Всероссийском съезде по борьбе с торгом женщинами отмечалось, что среди проституток чаще, чем в других группах жителей Петербурга, случаются самоубийства по уговору — вдвоём или втроем. А в 1911 г. широкую огласку получил совместный суицид трех публичных женщин, оставивших записку: «Лучше умереть, чем быть придорожной грязью…»[163] Статистика 20-30-х не могла выделить в среде самоубийц проституток; такой социально-профессиональной группы в советском обществе якобы не существовало. Авторы книги не считают возможным переносить данные, свидетельствующие о причинах суицида в целом, на женщин, занимающихся торговлей любовью. В связи с этим представляется наиболее реальным ограничиться рядом примеров.

В конце 20-х гг. вышла книга ленинградского исследователя Н. П. Брухайовского «Самоубийцы». Немалая часть приведенного там материала посвящена проституткам, хотя официально эти женщины принадлежали к иным социальным слоям. Вот несколько выдержек из книги: «Б., 29 лет, образование низшее, из крестьянской семьи, работала ранее сиделкой в госпитале. Будучи безработной, занялась проституцией. Любит внешнюю роскошь, комфорт. Занятие, по-видимому, по душе… 30 мая, в состоянии опьянения, после ссоры с двоюродным братом, который требовал от нее червонец, выбросилась из окна 2-го этажа. После покушения — желание жить и боязнь смерти… А., 20 лет, 5 классов гимназии. Отец алкоголик. Тяжелые экономические условия, голод, одета в рубище… Злоупотребляла кокаином и алкоголем. Совершенно опустившаяся. 22 декабря в 17 часов вследствие «жизненных неудач» и тяжелого материального положения выпила уксусную эссенцию… Л., 22 лет. Образование низшее. Из деклассированной рабочей семьи, отец алкоголик… В 16 лет, занявшись проституцией, пользовалась большим успехом и жила с большим комфортом. Злоупотребляла алкоголем и кокаином. В 1921 г. покушалась на самоубийство. Заразившись сифилисом, благодаря внешним болезненным явлениям потеряла клиентов. Пробовала служить приходящей прислугой, но такая жизнь ее не удовлетворила. Сознание, что былое очарование и успех невозвратно потеряны, привело к самоубийству. 5 декабря повесилась…» Любопытно отметить, что факты суицида проституток заразившихся сифилисом, нашли отражение даже в своеобразном фольклоре продажных женщин. Вот выдержка из популярной песни ночлежки у дома на Курской:

Стоит привести и еще один пример судьбы женщины, решившейся на самоубийство. «Л., 28 лет, неграмотная, в сожительстве… Употребляет алкоголь, кокаин. Была белая горячка. Больна сифилисом. Три раза покушалась на самоубийство. В 14,5 лет первая связь с человеком, который толкнул ее на проституцию. С тех пор, несмотря на довольно прочные и продолжительные связи, желала и продолжала быть уличной женщиной, среди сожителей был вор. Материальное положение хорошее, после четвертого года нынешнего сожительства — любима… Начала открыто проституировать, желая дополнительного заработка. Муж, который до сих пор относился к ней как «терпеливый врач», перестает ее любить. Она, желая вернуть любовь, мечется, опускаясь все ниже. 5 декабря, после ссоры с мужем, в состоянии опьянения, крайней раздражительности появляется мысль о самоубийстве. В 14 часов стреляется. Недовольна, что осталась жить»[164]. Одной из важнейших причин суицида продававших себя женщин, как следует из материалов Н. П. Брухановского, являлась тяжесть условий их ремесла и сознание позора его. Значительная часть — почти 40% — кончала с собой во время и накануне менструаций, когда состояние женщины особенно нервозное. У проституток этот период усугублялся невозможностью заниматься своим промыслом.

Сближали женщин, занимавшихся торговлей любовью до и после революционных событий, и чисто внешние признаки, например татуировки. В 20-х гг., как свидетельствуют данные криминалистов, у женщин, торговавших собой, можно было увидеть весьма циничные наколки в виде ажурных колготок с многократным изображением пенисов. В. Шаламов в «Колымских рассказах» описывает заключенную, «которая была татуирована с ног до головы. Удивительные, переплетающиеся между собой сексуальные сцены самого мудреного содержания весьма затейливыми линиями покрывали все ее тело. Только лицо, шея и руки до локтя были без наколок…»[165] Но у большинства проституток рисунки на теле носили сентиментальный характер, изображая цветочки с клятвой верности «на всю жизнь».

Публичным женщинам всегда сопутствовали венерические заболевания. Ситуация не изменилась и в 20—30-е гг. Точной статистики, отражающей уровень заражения сифилисом и гонореей именно проституток, не существует. Имеются лишь данные о неуклонном росте количества пораженных этими недугами в период НЭПа в Ленинграде: в расчете на один месяц в 1921 г. было 227 венерических больных, в 1922 г. — 163, в 1923 г. — 263, в 1924 г. — 704, в 1925 г. - 891, в 1926 г. — 2205[166]. И конечно, большинство среди больных составляли продажные женщины. Об этом свидетельствуют, в частности, данные ленинградских вендиспансеров. Так, из 700 проституток, прошедших в 1928 г. через вендиспансер Центрального городского района, только 3 были здоровы. В Василеостровском районе на январь 1928 г. насчитывалось около 400 женщин-сифилитичек, заболевших в процессе проституирования. Среди пациенток ленинградского профилактория в 1929 г. 80% не использовали предохранительных средств. Лишь 13% систематически обращались к врачу с целью обследования, у половины обнаружены венерические болезни в острой форме, а еще у четверти — в хронической[167].

Почти сразу после Октябрьского переворота многие врачи-венерологи с дореволюционным стажем стали налаживать медицинскую помощь больным сифилисом. Делалось это вначале на базе знаменитой Калинкинской больницы, получившей имя В. М. Тарновского. Она функционировала до 1924 г., и долгое время ее возглавлял С. Я. Кульнев. Затем в течение трех лет существовала амбулатория в том же помещении на Фонтанке, 166. В 1927 г. возобновилась деятельность всей больницы. В 1934 г. она была преобразована в Ленинградский дерматовенерологический институт, который, к сожалению, утратил имя В. М. Тарновского. А вот в фольклоре ленинградских проституток оно закрепилось:

Этими словами начиналась очень популярная в Ленинграде в 20—30-х гг. песня, текст которой почти полностью воспроизводил схему лечения сифилиса и даже последствия от запущенного заболевания.

В отличие от больницы им. В. М. Тарновского другие лечебные заведения почему-то не попали в фольклор. А было их не так уж мало, особенно в 20-е гг., когда борьба с последствиями безличностных половых контактов в Ленинграде велась очень активно. Росло число венерологических диспансеров, которые, кстати, появились лишь после революции, в середине 20-х гг. Любопытно отметить, что вначале в эти учреждения довольно часто обращались женщины, промышлявшие проституцией. По-видимому, продолжал действовать стереотип поведения, существовавший еще во времена Врачебно-полицейского комитета, куда систематически являлись профессионалки. Однако к концу 20-х гг. добровольные приходы в вендиспансеры сократились. В начале 30-х гг. в городе функционировало 20 медицинских учреждений, занимавшихся лечением и профилактикой сифилиса и гонореи. В 1929—1930 гг. наблюдался даже некоторый спад этих заболеваний. Однако уже в 1935 г. кривая заражений венерическими болезнями вновь поползла вверх, превысив показатели 1932 г. почти на треть[168]. В 1936 г. среди выявленных правоохранительными органами проституток более 50% страдали сифилисом и гонореей. Эти весьма приблизительные цифры — неясно, кого именно называли проститутками, — и все же свидетельствуют о том, что и в социалистическом городе продажная любовь прочными узами была связана с венерическими заболеваниями.

Проституции всегда сопутствует алкоголизм. К сожалению, каких-либо репрезентативных данных, которые проиллюстрировали бы это утверждение, найти не удалось. Имеются только отдельные свидетельства. В 1928 г., по материалам венерологического диспансера Центрального городского района Ленинграда, среди лечившихся там по собственной инициативе женщин 27% пили много, 46% — умеренно, остальные — редко. Ленинградский городской отдел социального обеспечения в середине 30-х гг. отмечал, что большинство продажных особ, судя по собранным сведениям, страдали наследственным алкоголизмом.

Как и до революции, женщины, промышлявшие торговлей любовью, потребляли наркотики, занимаясь одновременно и их распространением. В конце 1922—начале 1923 г. органы милиции раскрыли целую сеть квартир проституток в районе Рождественских (Советских) улиц, где почти круглые сутки продавали кокаин. Известный исследователь проблем проституции С. Вислоух писал в 1925 г.: «Торговля марафетом… и иными средствами самозабвения почти целиком находится в руках проституток»[169]. Двумя годами позже начальник управления ленинградской милиции, опираясь на агентурные данные, прямо заявлял о том, что наркотики являются «одним из факторов, влияющих на увеличение проституции»[170].

Даже в 30-х гг., судя по косвенным данным — материалам второго пятилетнего плана, — среди потребителей наркотиков по-прежнему выделялась группа публичных женщин.

Любопытно отметить, что революционные перемены практически не отразились на национальном составе проституирующих женщин в городе на Неве. Иностранные подданные не встречались среди, них уже в начале XX в. В остальном характеристики проституток совпадали с особенностями этнической структуры населения города в целом. Примерно то же можно сказать и о среднем возрасте ленинградских проституток — он, как и до революции, колебался где-то в пределах 23—25 лет.

Таким образом, многое в мире женщин, вынужденных или желавших торговать собой, осталось неизменным. Их занятие, как и до революции, было связано с пьянством, наркоманией, психической неуравновешенностью. Однако условия тоталитаризма придавали особый колорит всем проявлениям человеческой натуры. Проституция в городе на Неве тоже в достаточной мере мимикрировала и обрела не столь специфически петербургские или национально-российские черты, сколь советский, социалистический характер. Это выражалось, в частности, в изменениях социального состава тех, кого, по весьма нечеткой терминологии 20—30-х гг., все относили к числу проституток.

В столице Российской империи основную массу женщин, легально занимавшихся торговлей любовью, составляли крестьянки, впервые приехавшие в город. Тайно промышляли проституцией прежде всего представительницы наименее квалифицированной сферы обслуживания: портнихи, белошвейки, продавщицы и женщины из люмпенизированных слоев. После революции социальная база рынка продажной любви явно расширилась. В 1919 г., по данным Петроградского лагеря принудительных работ, более 40% привлеченных за проституцию женщин составляли низкоквалифицированные работницы, почти 24 — ремесленницы, около 15% — домохозяйки и лица интеллигентного труда. В числе продажных особ крестьянки не дотягивали до 3%.

С началом НЭПа на панель вышли прежде всего безработные служащие, домашняя прислуга, чернорабочие и т. д. Стали встречаться и женщины из ранее привилегированных классов, в том числе дворянки, растерявшие своих родственников в годы гражданской войны и оставшиеся без средств к существованию. Но в целом их количество немногим превышало дореволюционные показатели.

Определенное представление о контингенте петроградских проституток в начале 20-х гг. дают сведения о женщинах, задержанных органами милиции летом 1922 г. Почти все они — 31 человек — подверглись аресту за свой промысел впервые, но шестеро уже привлекались к судебной ответственности за различные уголовные преступления. По профессионально-социальному признаку арестованные подразделялись следующим образом: почти 23% являлись служащими, около 20 — чернорабочими, примерно столько же было портных и переплетчиц и лишь 6,5% работали на фабриках. Крестьянки среди них практически отсутствовали, приток их в город был еще мал. Но в целом приезжие составляли 3/4 проституировавших женщин, что напоминало ситуацию в дореволюционном Петербурге[171]. Там доля иногородних в среде проституток всегда оставалась высокой.

К концу десятилетия социальные характеристики особ, торговавших собой, изменились. Об этом, в частности, свидетельствуют результаты обследования, проведенного в 1928 г. вендиспансером Центрального городского района Ленинграда. Прежде всего, в рядах жриц продажной любви вновь встречаются крестьянки — 43% лечившихся в диспансере проституток были в прошлом деревенскими жителями. По профессиональной принадлежности около 19% являлись домашней прислугой, 17% — лицами без определенных занятий, около 13% — подсобницами, 9% — конторщицами, 6% — белошвейками. Но самую большую группу — почти 25% — составляли фабричные работницы, имевшие постоянное место службы. Такой расклад до революции не наблюдался.

На рубеже 20—30-х гг. доля бывших крестьянок в рядах проституток стала резко возрастать. Обследование 1-го Ленинградского трудового профилактория в 1929 г. показало, что более 50% всех пациенток учреждения — деревенские девушки. Большинство из них приехали в Ленинград из Тверской, Псковской, Новгородской, Витебской областей, и, конечно, не имея никакой специальности, они были лишены возможности получить какую-либо, даже временную, работу в условиях города[172].

В свете этих данных совершенно нелепым выглядит сугубо пропагандистское заявление члена Президиума ЦИК СССР В. А. Мойровой, сделанное ею в 1931 г. на встрече с иностранными рабочими делегациями. «В то время как за границей, — с уверенностью говорила В. А. Мойрова, — проституция комплектуется главным образом из работниц и дочерей рабочих, из менее обеспеченных слоев, у нас этого сейчас нет. Если сейчас у нас и имеются проститутки, то это исключительно из деклассированных слоев: дочерей бывшей буржуазии, дворянства»[173]. Кстати сказать, эта цитата кочевала из одного советского исследования в другое как доказательство резкого улучшения положения женщины в СССР.

На самом деле все обстояло далеко не так благополучно. На протяжении 20-х гг. количество проституирующих женщин — представительниц «бывших» господствующих классов — уменьшалось. В начале 30-х гг. в результате введения паспортов стала спадать и «крестьянская волна». Доля же работниц в среде продажных особ неуклонно повышалась. В январе 1933 г., по данным Ленинградского городского отдела социального обеспечения, они составляли более 50% в среде городских проституток, тогда как служащие — около 28, учащиеся — 5,5, лица без определенных занятий — почти 16%. Одновременно увеличивалось и число продажных женщин — уроженок Ленинграда, достигнув почти 50%[174]. И в дальнейшем процесс «пролетаризации» проституции продолжал нарастать. Так, в 1934 г., по материалам милиции и органов здравоохранения, 60% женщин, промышлявших продажной любовью, происходили их рабочей среды, чуть более 20% — из крестьянской[175].

Многочисленные факты проституирования женщин, трудившихся на ленинградских фабриках и заводах, приведены, в частности, в докладной записке Ленсовету в мае 1934 г. заведующей городским отделом социального обеспечения. «Работница, ударница завода «Краснознаменец» П. пьянствует и занимается развратом, имеет ребенка 3-х лет, которую запирала на целый день одну». «В. имеет 4-х детей, работает на ткацкой фабрике, приводит к себе на квартиру мужчин с ночлегом, пьянствует с ними на глазах здесь же находящихся детей»[176]. Мотивировали работницы свои выходы на панель необходимостью кормить детей.

К концу 30-х гг. состав ленинградских проституток мало чем изменился. По данным за 1936 г., а именно анкетному обследованию. Ленгорсобеса, почти 70% торговавших собой женщин происходили из рабочих семей, 12 — из среды служащих, 5 — выходцы из торговцев и 16% — из прочих слоев (в том числе крестьян). По профессиональной принадлежности 56% являлись неквалифицированными работницами, 30 — имели определенную фабрично-заводскую профессию, 14% считались представительницами интеллигентного труда. Стабильным оставалось и количество потомственных горожанок в среде женщин, занимавшихся проституцией.

В 20—30-х гг. серьезные изменения в сравнении с дореволюционным временем претерпело и семейное положение жриц продажной любви. Уже в середине 20-х гг. исследователи отмечали, что кадры проституток формируются в «громадной степени» из лиц, состоящих в зарегистрированном браке, в то время как до революции они пополнялись «почти исключительно» девицами[177]. Многие торговавшие собой женщины имели детей. По данным ряда ленинградских вендиспансеров, в 1928 г. эта категория составляла до 20% всех проституток. Значительной среди продажных женщин Ленинграда была и доля разведенных. По материалам различных опросов, она колебалась от 12 до 32%, а в 1936 г. достигла 44%.

Появление замужних проституток, имевших детей, профессию, работу, — свидетельство серьезных перемен, происшедших в институте продажной любви в условиях социалистического тоталитарного общества. В целом можно сказать, что средние показатели социокультурного облика проститутки явно повышались. Это выражалось, в частности, в росте общеобразовательного уровня торговавших собой женщин. Уменьшилось число неграмотных: в 1922 г. они составляли 1/20 в среде проституток, в 1934 г. — уже 1/10. Среднее образование имели в 1922 г. 16% женщин, а в 1936 г. — 21%. Улучшились и жилищные условия советских жриц продажной любви. Если в конце 20-х гг., судя по данным обследования и результатам анализа документов трудовых профилакториев, около половины женщин вообще не имели жилья, то в 1936 г. в таком положении находилось менее 10% проституток.

Подобные изменения были в первую очередь связаны с процессами, происходившими в 1920—30-е гг. в Ленинграде и в стране в целом. Однако столь прямая связь данных процессов с модификациями черт продажных женщин вряд ли могла радовать. Скорее это означало, что проституция имела весьма глубокие корни в новом обществе. Она, как лакмусовая бумажка, выявляла все происходящие в социалистическом городе перемены. Нарастание маргинализации населения, связанной с форсированной индустриализацией и насильственной коллективизацией, привело к тому, что институт продажной любви перестал быть неким обособленным явлением городской жизни, развивавшимся по своим внутренним законам. Проституцией стали заниматься представительницы устойчивых социально-демографических слоев общества, и в первую очередь молодые работницы, совмещавшие этот «бизнес» со своей профессией.

Советские властные и идеологические структуры длительное время утверждали с особой гордостью, что именно в период 20—30-х гг. в стране исчезла профессиональная торговля любовью. На самом деле она исчезла уже в марте 1917 г., когда был упразднен Врачебно-полицейский комитет. Невозможно считаться профессионалом в государстве, где, по сути, существует запрет на данную профессию. Теоретически это неплохо, однако объективная реальность свидетельствовала совсем о другом: все проститутки после революции перешли в разряд тайных, что весьма затрудняло контроль государства за развитием института продажной любви. Прежде все ни медицинские, ни правоохранительные органы не имели данных о количестве проституирующих женщин ни в целом по стране, ни Ленинграде.

Общегражданская статистика не могла дать четких сведений о институте продажной любви. Городская перепись 1923 г. выявила в европейской части России всего… 117 женщин, назвавших плату за торговлю своим телом основным средством существования. Треть из них — 34 человека — жили в Петрограде. Никакими другими официальными данными авторы не располагают, и, думается, получить их не представится возможности. Все остальные сведения весьма разрозненны и противоречивы, что в первую очередь объясняется отсутствием критерия выделения проституток из массе женского населения. Основным источником сведений являются материалы внутреннего учета органов милиции, которые, впрочем тоже не слишком достоверны. Так, в 1922 г. петроградская милиции считала продажными 32 тыс. жительниц города. Цифра огромная в особенности в сравнении с численностью населения Петрограда в то время. Скорее всего, она есть некий результат мероприятий по борьбе с проституцией, о чем подробнее будет рассказано далее. По сравнению с 32 тысячами последующие данные кажутся весьма скромными. Но, как уже известно читателю, они не могут проиллюстрировать истинное положение дел. Так, в 1927 г. на учете Ленинградском уголовном розыске состояло более 3 тыс. совершивших преступление проституток. Параллельно было зарегистрировано еще 785 женщин, которые, согласно терминологии того времени, вели «паразитический образ жизни», что, по-видимому, означало что они не работали. В то же время существовала большая армия подсобниц, то есть женщин, совмещавших две профессии. Точное число этой категории официальные власти старались не называть что, впрочем, и невозможно было сделать. Однако, по мнению, работников правоохранительных органов, уголовницы и профессионалки в конце 20-х гг. составляли примерно 1/5 всех женщин торговавших собой.

Имеются и некоторые цифры, относящиеся к 30-м гг. В 1932 г. ленинградский отдел социального обеспечения вел работу с 2 тыс., женщин, занимавшихся проституцией профессионально. И если следовать милицейской логике, существовало еще по меньшей мере 8—10 тыс. непрофессиональных. Количественные данные, касающиеся второй половины 30-х гг., вообще весьма сомнительны. В 1934 г. на учете в Ленинградском уголовном розыске стояло 700 проституток, связанных с криминальной средой, а в 1935 г., по данным районных собесов, их число достигло 1271. Последние показатели датируются 1936 г.: в Ленгорсобесе числилось около 1 тыс. проституток, проживавших в 7 из 10 районов Ленинграда. В общем-то, эта цифра практически говорит лишь о том, что какой-то учет продажных женщин в конце 30-х гг. еще велся. Но, конечно, реального представления о размахе тайной торговли любовью он дать не мог. Политика растворения продажных женщин в общей массе населения проводилась сознательно — об этом читатель узнает из последующих глав, — она создавала чисто внешнее впечатление о сокращении рынка торговли любовью. В действительности же такая политика вела к образованию в любой социально-профессиональной среде контингента, склонного к проституированию, и явно ослабляла моральные устои общества в целом. Кроме того, государство, уповавшее на то, что торговля собой становится вымирающей профессией, по сути, лишалось возможности контролировать этот вид сексуальной коммерции, а также оказывать посильную помощь по социальной реабилитации женщин, желающих порвать с прошлым. Невозможно лечить болезнь, не определив ее симптомов и не зная количества пораженных ею. Нужно отметить, что в дореволюционном Петербурге ситуация несколько отличалась благодаря системе государственного контроля за развитием проституции. Об этом, в частности, повествует следующая глава книги.