Простое море

Навигацию закрывает «Градус»

По утрам Коля Бобров, старший помощник капитана гидрографического судна «Градус», выходил на мостик, тер руки и, ничего не разобрав на оледеневшем термометре, изрекал:

— Ноябр-р-р-рь... Цыган шубу покупает.

— Недельки две еще поплаваем, а там и кончится наша миссия, — поддакивал рулевой Преполивановский, снимал одну рукавицу и записывал в журнал метеорологических наблюдений температуру наружного воздуха.

— Твоими бы устами да пиво трескать... — покачивал головой Коля Бобров.

— Непонятно, к чему это механики профилактику затеяли.

«Градус» уже третьи сутки стоял в гавани без дела. Механики выпросили себе четыре дня профилактического ремонта и свирепо набросились на двигатель. Они вскрыли цилиндры, разобрали медные кишки машины и запачкали мазутом палубу правого борта. Обедать они ходили после всех, бочком пробираясь в салон, — переодеваться было некогда. Мотористы хлебали борщ, присев на корточки у двери камбуза. Бросив в амбразуру раздаточной пустые миски, они без перекура ныряли обратно в машинное отделение. Старшему помощнику приходилось не замечать беспорядка, потому что механик постоянно торопил своих людей, как бы предчувствуя недоброе.

Под конец третьего дня на судно зашел командир отряда. Через минуту вахтенный вызвал старшего механика в каюту капитана. Стармех поплелся туда с недовольной физиономией, вытирая руки ветошью и оглядываясь на дверь машинного отделения. От капитана он вышел мрачнее тучи и запретил увольнять на берег машинную команду. За ужином старший помощник объявил экипажу, что на девять утра назначен выход в Усть-Салму.

Перед уходом на берег капитан вызвал к себе второго помощника.

— Насколько мне известно, вы сегодня на вахте... — начал капитан, многозначительно глядя на второго.

— Совершенно верно, — подтвердил Владимир Михайлович, вынул из кармана нарукавную повязку и водворил ее на подобающее место.

— Вот так, — удовлетворенно сказал капитан. — Завтра в девять выходим в Усть-Салму. Не делайте такой вид, как будто вам все ясно, — я еще не кончил... Будем снимать там вехи и три буя. Вот вам номера и координаты. Обозначьте все это на карте. — Капитан подал помощнику листок бумаги. — Команду увольнять до восьми утра. Машинную команду совсем не увольнять, у них не все готово. И вообще стармех грозится, что и к утру они всего не соберут.

Второй помощник снова сделал такой вид, как будто ему все ясно, и спрятал листок бумаги в карман кителя.

— Гирокомпас запустите в пять часов, — продолжал капитан, — в шесть дадите на пост заявку на выход. В семь часов проверьте радиолокационную станцию и эхолот. Машина должна быть готова к восьми. Посмотрите, приготовил ли боцман все необходимое для снятия вех и буев. Я буду к половине девятого. Теперь все. Вопросы есть?

— Надолго идем, Сергей Николаевич?

— Это вопрос праздный, — ответил капитан, — но вы его задали кстати. Поймайте сейчас содержателя, пока он еще не скрылся, и проверьте, чтобы на борту полностью был двухнедельный запас продуктов. Если их нет — пусть срочно получает. Да, еще одно: пусть боцман проверит брашпиль и лебедку. Это очень важно. Еще вопросы есть?

— Через недельку лед станет.

— Этого я вам не могу гарантировать. Лед — он, знаете ли, человек вольный. Ну, счастливой вахты. Вот вам моя электрогрелка на ночь. Механики топить будут плохо — им сейчас не до этого.

— Спасибо. Постараюсь ничего не забыть, — пообещал Владимир Михайлович, взял под мышку электрогрелку и понес ее к себе в каюту, с отвращением думая о том, что сейчас придется лезть в холодную, пахнущую крупой провизионку — подсчитывать продукты.

Стылая, чуть затронутая портовыми фонарями ночь нехотя уплывала на запад, за низкий бетонный мол. Промозглое утро постепенно обнажало ледяные блины на воде, покрытые инеем суда, скрючившихся вахтенных и приземистые здания складов и мастерских. Вдоль пирса медленно прохаживался охранник в валенках, со старой винтовкой. По хрустящему инею, покрывающему палубы, потянулись первые аккуратные дорожки следов.

На «Градусе» двигатель работал с шести часов утра, а осунувшиеся, чисто умытые механики сидели в салоне и наливались крепким чаем, повесив тужурки на спинки кресел и расстегнув верхние пуговицы на свежих робах. Дизель ровно гремел, и палуба подрагивала. Вместе с палубой вздрагивал стол, нежно звякали ложечки в стаканах, и темная поверхность чая морщилась волнами, похожими на условное обозначение возвышенностей на топографических картах. В батареях отопления голубем ворковала вода. Свет везде горел исправно. Брашпиль и лебедка оказались в порядке. Обе топливные цистерны налиты соляром под завязку. Что еще надо механику для полного счастья?..

В восемь часов второй помощник капитана Владимир Михайлович вышел из рубки и направился на корму, посмотреть — не забыл ли вахтенный матрос поднять флаг. Такое с вахтенными случалось приблизительно раз в две недели. Вахтенным сейчас стоял Абрам Блюменфельд — тихий, могучий и низколобый матрос, у которого на плече наколот синий туз, проткнутый кавказским кинжалом, три строго вертикальные кляксы и коряво написанное слово «Маруся». Работать Абрам мог за троих, а вот сообразительности у него заметно недоставало.

Абрам стоял у флагштока и накручивал флаг-фал на утку.

— Доктор только что пришел, — сказал он, увидев вахтенного штурмана. — Сказал, что на Парковой улице ночью ларек обчистили.

— А он не сказал, что ты флаг задом наперед поднял? — спросил Владимир Михайлович. — Пора бы проснуться к концу вахты-то...

Абрам несколько секунд смотрел на флаг, пока не сообразил, что звезда и серп и молот, которым полагается быть в верхнем углу, оказались в нижнем. Он стал торопливо развязывать фал.

— Извините, я не заметил... У меня всегда что-нибудь не так получается, — вздохнул Абрам. — С полвосьмого думал о том, как бы не забыть флаг поднять...

Он перевернул флаг и снова закрепил фал.

— Кого еще нет? — спросил второй помощник.

— Ломакина, Преполивановского, старпома и Сергея Николаевича. Остальные все дома, — сказал Абрам, посмотрел на берег и добавил: — Вон стартом идет. А Ломакин вчера на день рождения пошел. Хорошо, если к самому отходу прибежит.

— Я ему прибегу к отходу, — погрозил Владимир Михайлович. — Две недели будет бессменно гальюны драить.

Абрам улыбнулся.

— Раза три заставите подраить, потом простите. У вас характер мягкий.

— Не говори ерунды, — сказал второй помощник. — У меня мягкий характер, пока вы не пытаетесь сесть мне на шею.

Легко взбежал по трапу Коля Бобров .

—Привет службе, — улыбаясь, сказал он, подавая руку второму.

Абрам спрятал за спину грязные руки, сделал шаг назад.

— Здравствуйте, товарищ старпом, — сказал он. — Сегодня ночью на Парковой улице ларек обчистили. Вы не слыхали? Это доктор мне рассказал.

Коля Бобров громко расхохотался.

— А ты там руку не приложил случайно? Ну как дела, Володя? Заявку дал на выход?

— Подал. А дела — в норме. Машина, как слышишь, тарахтит. Механики ходят, как новорожденные.

— Доктор трезвый пришел?

— Вряд ли. А вообще — я его не видел.

— Преполивановский явился, — сказал Абрам.

— Где?

— За рубкой пробежал и прямо в кубрик юркнул, чтобы вы не видели. Вот хитрый!

— Не хитрый, а ушлый! — назидательно сказал Коля Бобров. — Ну, Володя, пойдем в рубку. Покажешь мне, какие вешки дергать будем.

— Нельзя, начальник. Сейчас капитан пожалует — надо встретить. Ты посмотри сам. Я все обозначил на карте — три буя и двадцать восемь вех. Это не считая обстановки Усть-Салминского фарватера, которую — чует моя душа — тоже снимать придется. А лучше всего — сходи пока попей чаечку, съешь булочку. До Салмы шесть часов ходу. Успеешь разобраться.

— Святая правда. Одно нехорошо — опять на Настин фартук смотреть придется. Ну, будь что будет! — махнул рукой старпом и пошел к трапу, ведущему на главную палубу.

С буфетчицей Настей у старпома были очень напряженные отношения. Настя всегда умела дотошно объяснить происхождение полос и пятен на своем зеброобразном фартуке. Коля Бобров, которому по долгу службы приходилось выслушивать эти объяснения, молча наливался багровой злобой, пускал пену и вдруг, обрывая деловитую Настину скороговорку, зловеще шипел:

— Сгинь... Сгинь...

Настя поспешно удалялась под спасительную сень камбуза.

Когда ушел старпом, Абрам захихикал и сказал:

— Настя вчера после ужина очистки от картошки прямо за борт выкинула. Боцман увидел — ну, было! Я так думал, что он ее саму за борт кинет эти очистки вылавливать. Только они, конечно, утонули. Одни корки хлебные плавать остались... Вон капитан идет, — указал Абрам пальцем на берег. Засунув руки в карманы шинели и глядя под ноги, по пирсу шел Сергей Николаевич. Подойдя к форштевню «Градуса», он поднял голову, остановился и минуту стоял на месте, осматривая судно. Потом медленно прошел до самой кормы, наклонился и стал рассматривать воду.

— Осадка кормой четыре метра сорок сантиметров, — сказал сверху Владимир Михайлович.

— Сорок пять, — поправил капитан. — Ну и ободранная же у нас корма. Смотреть совестно. Хоть бы суриком закрасили... Все готово?

— Ломакина нет.

— Без Ломакина как-нибудь обойдемся. Лебедку проверяли?

— Проверили. Тянет, как зверь.

— Сергей Николаевич, а сегодня ночью на Парковой улице ларек обчистили. Доктор рассказывал, — вставил Абрам Блюменфельд.

— А почему вы опять без нарукавной повязки? — спросил капитан. — И стоять надо у трапа, а не за шлюпкой.

— Я флаг подымал, — объяснил Абрам.

— А-а, я это знаю... — махнул рукой капитан и пошел к трапу.

— Немедленно надень повязку, — рыкнул на Абрама Владимир Михайлович. — И не смей мне объяснять, почему ты ее до сих пор не надел!

Ровно в девять капитан спустил стекло с правой стороны. Рулевой Преполивановский зевнул и перекатал руль на полборта влево. Коля Бобров пощелкал пальцем по мембране микрофона. Второй помощник проверил машинный телеграф. Боцман Ваня Хлебов натянул рукавицы, оперся задом на брашпиль и впился глазами в высунувшееся из рубки лицо капитана. Васька Ломакин с разбегу прыгнул с пирса на палубу и помчался на корму, где было его место по швартовому расписанию.

В девять часов тридцать две секунды выражение лица капитана чуть заметно переменилось.

— Отдать носовой! — басом скомандовал Ваня Хлебов.

Рулевой Черемухин и матрос Писаренко мгновенно сбросили трос с кнехта.

— Отдать носовой, — солидно произнес в микрофон Коля Бобров.

Охранник, положив винтовку прямо на снег, снял огон швартового троса с тумбы. Черемухин и Писаренко в мгновение ока вытянули трос на палубу.

— Носовой чист! — громко доложил боцман.

— Дайте самый малый, — сказал Сергей Николаевич.

Второй помощник передвинул ручку машинного телеграфа на «самый малый вперед», и нас «Градуса» плавно покатился влево. Капитан вышел на мостик. Коля Бобров последовал за ним с микрофоном в руке.

— Скомандуйте, чтобы кормовой отдавали, — сказал Сергей Николаевич, когда нос «Градуса» указал на оконечность Восточного мола. — И почему второй торчит в рубке, когда его место на корме?

— Отдать кормовой, — сказал в микрофон старпом. — А на корме и без него обойдутся. Он это понимает.

— Все с понятием, — вздохнул Сергей Николаевич. — Читают, пишут, жалуются... Не виляйте, Преполивановский! У вас что, под мышкой свербит? Держите на выходной буй.

— Я держу, — сказал Преполивановский.

— А-а, я это знаю... — махнул рукой капитан. — Приучите, Николай Николаевич, второго помощника находиться на месте во время швартовок. Какой сигнал на посту?

— «Добро» на выход.

— Дайте средний. Вы можете идти отдыхать, Владимир Михайлович. Заодно пришлите на мостик старшего механика... И доктора. Чего-то у меня зуб болит. У него есть какие-то капли.

— Пришлю.

— Спасибо. Дайте полный ход... Видимость сегодня ни к черту. Правее, правее! Николай Николаевич, выводите на створ.

— Значит, мне можно идти, Сергей Николаевич? — спросил второй помощник.

— Идите, я же сказал.

Владимир Михайлович вышел из рубки и спустился вниз. Пройдя коридор кормовых помещений, он заглянул в машину, вызвал старшего механика и пошел в каюту к доктору. Доктора не было. Тогда Владимир Михайлович передал первому попавшемуся матросу, чтобы он вызвал доктора на мостик, и пошел к себе с намерением сразу же завалиться спать.

На диване в его каюте сидел доктор и рассматривал обтрепанный край рукава своего кителя.

— Мое почтение, Илларион Кириллович, — кисло сказал второй помощник. — Вас вызывает капитан. У него зубная боль и скверное настроение.

— Пустое, — отмахнулся доктор. — Вы извините за вторжение? В моей каюте холодно и тоскливо — она ведь громадная, как дровяной сарай. А у вас уютно... Кстати, у первобытных людей — питекантропов, неандертальцев — никогда не болели зубы. Они не знали такой болезни, как кариоз. В то же время болели, например, ревматизмом.

— А почему так везло первобытным?

— Скорее всего потому, что не было всякой химии в воздухе, в воде, в пище... Да, нервы играют в этом не последнюю роль.

— Капитан ждет вас на мостике.

— Сейчас пойду... Вы меня извините, Владимир Михайлович. Я немного не в себе.

— Это заметно, — сказал второй помощник.

— Заметно не то...

Илларион Кириллович вздрогнул и поднял на штурмана красные выпуклые глаза. Владимир Михайлович внимательно посмотрел на его продолговатое смуглое лицо, заканчивающееся аккуратной острой бородкой. В бородке и в редких, гладко причесанных волосах проступала седина, а на скулах и тонком переносье заметны были красные жилки.

«А не запустить ли и мне такую бородку?» — подумал Владимир Михайлович. Ему вдруг очень захотелось спать.

— Я ведь вчера ездил домой, — сказал доктор, помедлив.

— Помирились с женой?

—Гм... У меня очень красивая жена. Вы видели ее фотографию?

— Нет, — покачал головой Владимир Михайлович и зевнул. Ему сейчас не было никакого дела до красивой жены доктора. Илларион Кириллович, торопливо полез в карман, достал большой кожаный бумажник и вынул оттуда фотографию.

— Вот, посмотрите. Она на восемь лет моложе меня. Ей сейчас ровно тридцать. Она очень красива...

— Это я уже прикинул, — сказал Владимир Михайлович, возвращая карточку. — Очень эффектная женщина. Только какая-то холодноватая красота. У нее должен быть плохой характер.

— А что вы хотите, чтобы на жалком фотографическом снимке было отражено что-либо, кроме внешности женщины? Даже художнику редко удается изобразить женщину, а не ее внешний вид. И никогда еще этого не удавалось сделать фотографу. Вы понимаете, какое содержание может быть вложено в эту великолепную форму?

— Вероятно, немалое.

— Вот именно... Такой женщине очень много нужно...

— Разве вы мало получаете?

— Я не об этом... Мне хватит. Я могу получать пятьсот рублей — лишь бы в руках было настоящее дело. А здесь что? Насморки, прыщики, царапины... Доктор встал и зашагал по каюте.

— Здесь вы, действительно, не совсем на месте, — сказал второй помощник и снял правый ботинок.

— А ведь когда-то я был врачом... Настоящим врачом... Вы понимаете, что это такое — быть врачом?

Доктор остановился около кровати и торжественно поднял руку.

— Нет, не понимаю, — сказал Владимир Михайлович и снял второй ботинок. — Я никогда не был врачом.

Илларион Кириллович уронил руку и снова сел на диван.

— Я и сам это понял только после четырнадцати лет работы, — сказал он, пытаясь улыбнуться. — В сорок четвертом году я пришел хирургом в полевой госпиталь... Вам интересно это слушать?

— Да, да, конечно, — сказал Владимир Михайлович и стал снимать брюки. Доктор нахмурился, тяжело вздохнул.

— А в пятьдесят восьмом году мне предложили должность начальника аптеки окружного госпиталя.

— И вы не пошли на должность начальника аптеки? — спросил второй помощник, аккуратно сложил брюки и повесил их на спинку кресла.

— Как видите. Я предпочел уйти в запас. Хотел поехать куда-нибудь в деревню, жить среди простых людей, лечить их, быть им нужным...

— А почему не вышло? — спросил второй помощник и развязал галстук.

— Жена. Ей не место в деревне. В этом она, конечно, права.

— Сложное положение, — сказал второй помощник и снял рубаху.

— Потом я стал приносить домой восемьсот рублей в месяц. После трех с половиной это показалось жене катастрофой. Она пошла работать. Сын остался один — растет разбойником. Я стал пить...

— Вот это уже напрасно, — сказал второй помощник и залез под одеяло.

— Это я понимаю... Приходишь домой и чувствуешь себя грабителем. Правда, дело было хорошее — участковый врач. А жена считала, что раз я ушел из армии — значит, карьера кончена и остается только как-то доскрипеть до полной отставки. Так она и понимала мою работу... Я ведь ее люблю...

— А зачем вы пошли мазать наши прыщики?

— Потому и пошел. Во-первых, платят за прыщики полторы тысячи, во-вторых, крыша над головой. Всегда есть куда деться от домашнего скандала... Ненавижу себя за это! — выкрикнул доктор и стукнул кулаком по колену.

Владимир Михайлович приподнялся на локте, выключил свет и сказал:

— Все это прекрасно, но у капитана болят зубы. От вас требуется минимум усилия: принести ему в рубку зубные капли. А я хочу спать.

— Верно, — тихо сказал Илларион Кириллович. — Спите спокойно, вы этого заслуживаете. Он взял со стола свою фуражку и вышел из каюты.

Письмо Коли Боброва женщине, с которой он познакомился весной в поезде Владивосток — Москва. Приводится с большими сокращениями.

«Капитан «Градуса» встретил меня настороженно и даже как-то недружелюбно. За одну эту навигацию от него ушли уже два старпома. Один, как мне рассказали, ушел потому, что плавать на судне, основной задачей которого является расстановка вех и буев, показалось ему недостойным высокого штурманского звания. Другого капитан выгнал сам...

Я до сих пор вспоминаю нашу первую встречу. Я сижу на диване, он — на кресле. Тихо. Жужжит вентилятор, размалывая струйки табачного дыма. Сергей Николаевич сверлит меня глазами, и на его круглом мясистом лице крупными буквами вписано страдание. Догадаться о его мыслях не трудно: 1) А не являюсь ли я холодным соискателем заработной платы? 2) Не таятся ли во мне различные пороки, дурной нрав и стремление сбежать в пароходство, как только мне вновь откроют заграничную визу? А во мне в это время кипела обида честного человека, которого заподозрили черт знает в чем. Прости за черта...

Катенька, я пишу и буду писать тебе предельно откровенно. Ты знаешь, что папы с мамой у меня нет, с другими родственниками связь давно потеряна по причине отсутствия необходимости в таковой, друзья разбросаны по белу свету, да и писать не любят. А у меня иногда появляется такая потребность. Я даже несколько раз принимался за дневник. Только получался он очень похожим на судовые журналы — бросал. Если и это письмо получится таким же журналообразным, то я его лучше выкину за борт, чтобы не позориться.

В общем, когда Сергей Николаевич понял, что просверлить во мне дырку ему не удастся, он перевел взгляд на вентилятор и начал деловую беседу. Он покопался в моей биографии, объяснил специфику работы на гидрографических судах и поставил меня в известность о печальных судьбах предыдущих старпомов. Под конец разговора ледок немножко подтаял. Сергей Николаевич сказал:

— Биография ваша, несмотря на всю ее запутанность, показывает, что вы человек с головой, хоть и без царя в оной. Думаю, что справитесь.

Сергей Николаевич не вмешивался в мои действия. А я вовсю крутил колесо, приводя в порядок хозяйство, основательно запущенное моим предшественником. Карты не корректировались больше месяца, журналы велись неаккуратно, в поддерживающей жидкости гирокомпаса плавали какие-то странные хлопья, спирт из шлюпочных компасов был изъят, и вообще на всем как будто лежала пыль. Матросы обращались ко мне: «Эй, старпом...», а двое, проплававшие года по три и поэтому считавшие себя обросшими ракушкой, стали сразу говорить мне «ты». Я поначалу не обижался и делал вид, что так и надо. Другого ничего и сделать не мог. Когда я, например, приказал боцману помыть борта, отскрести палубу, расходить талрепа и скобы, он просто убил меня обилием причин, в силу которых это невозможно сделать. Знаю, что бывают случаи, когда нет возможности помыть борта или подтянуть штаг-карнак, но ведь это бывает не при стоянке в гавани! Я сказал боцману:

— Вон два ваших матроса шатаются по стенке. Третий сидит и покуривает на баллоне с ацетиленом... И все они вместе поплевывают на боцмана. Тошно ходить по этой мерзости, — закончил я и сплюнул на палубу первый раз с тех пор, как стал штурманом.

Через час насквозь мокрый боцман ввалился ко мне в каюту и доложил, что палуба выдраена. И когда я потом проверял работу, он шел рядом, всем своим гордым видом показывая, что матросы на него не поплевывают и делают свое дело отлично...

В половине девятого следующего утра чистенький «Градус» вышел за молы и взял курс на Высокое, где находится база средств навигационного ограждения. Там мы должны были погрузить триста ацетиленовых баллонов и взять какую-то публику для доставки на острова. Первое плавание на «Градусе», первый выход в море на новом судне. Я был так счастлив, что на некоторое время забыл, что старшие помощники, особенно молодые, должны быть угрюмыми, озабоченными и непроницаемыми. Даже сейчас, когда я вспоминаю это тихое июльское утро, меня охватывает ощущение ничем не омраченной радости. Редко бывает в жизни такое состояние, — но, как видишь, бывает. Это связано именно с работой. Еще с библейских времен людишки канючат, что работа — это проклятие божие, и вообще лучше сидеть в кабаке, чем напрягать руки, душу и мозг. По-моему — ерунда все это... Наверное, при коммунизме будет только один вид наказания для провинившихся: лишение права работать на некоторое время. Ну, это уже другое...

Неукротимо сияло высоко поднявшееся солнце. Оно проникало всюду — выбеливало палубу, сверкало на холмиках зыби, заполнило серебром графин в рубке. Сергей Николаевич, убедившись, что я веду судно грамотно, спустился вниз. А я отдавался своей радости — оттого, что я снова на мостике, снова нахожу свое место на поверхности мирового океана, веду соответствующие записи в журнале и отдаю команды рулевому. Я вышел из рубки, залез на верхний мостик — там было больше ветра. Я сдернул галстук, швырнул его за борт и распахнул ворот. Милая Катенька, мне ведь только двадцать семь лет, и двенадцать из них я провел в море. Я видел апельсиновые рощи Калифорнии, древние кедры на гребне Ливанского хребта, цементные скаты Гибралтара и розовые острова Архипелага. Я расписался на подоле статуи Свободы и утопил золотое кольцо в Гольфстриме. Меня затирали льды в проливе Лонга, я тонул в проливе Лаперуза и спасал людей в Норвежском море... Теперь я буду ставить для моряков вехи, которые люди двенадцать лет ставили для меня.

Вот какая лирика. Видимо, придется это письмо не отправлять. Ну и ладно. Напишу другое, а это покажу тебе через несколько лет.

На подходе к Высокому я вызвал наверх капитана. Мы вошли в гавань по узкому проходу между двухметровой банкой и затопленным кессоном, развернулись и ошвартовались левым бортом к пирсу.

— Займитесь погрузкой, — сказал мне капитан и снова спустился вниз.

Только потом я понял, что это была проверка. Сергей Николаевич любил и находиться на мостике, и заниматься погрузкой и прочей работой. А мне тогда не очень хотелось заниматься погрузкой, потому что это — дело второго помощника. Я еще был гордым. Но я не стал объясняться с капитаном, приказал боцману готовить стрелу, а сам пошел в контору базы оформлять документы на груз. Когда я через полчаса вышел оттуда, баллоны были уже подвезены и матросы, застропливая сразу по шести штук, грузили их в трюм. Боцман уверенно распоряжался работой, и я, сочтя свое присутствие излишним, удалился в каюту. Через час я вышел на палубу. Сергей Николаевич стоял на пирсе. Когда я подошел к нему, он внимательно осмотрел мое лицо и спросил:

— Вы больны, Николай Николаевич?

— Нет, пока здоров, — сказал я, сразу поняв, о чем будет речь. Конечно, мне следовало бы присутствовать наверху: все-таки баллоны с ацетиленом...

— Тогда я не понимаю вашего поведения, — задумчиво сказал капитан.

— Если бы вы все понимали, вы были бы президентом Академии наук, — брякнул я не слишком вежливо и отошел к трюму проверить, как уложили баллоны. Я был уверен, что мне придется в тот же вечер записать самому себе выговор в книгу приказов...»

Сергей Николаевич вылил на вату полфлакона капель и, состроив тоскливую мину, сунул вату в рот.

— Ну и как ваш зуб? — спросил старпом, когда доктор, получив конкретное указание отправляться спать, вышел из рубки.

— Вроде легче... Третий раз у меня такая петрушка. Придется, видимо, в больницу идти.

— Рвать его надо, Сергей Николаевич, — убежденно сказал рулевой Преполивановский. — У меня есть знакомый доктор — совершенно без всякой боли рвет. У него дома даже специальное кресло стоит.

— А потом с дыркой ходить?

— Затем с дыркой? Железный вставить можно. Как у меня. — Преполивановский растянул губы и ногтем большого пальца сделал глиссандо по верхней челюсти.

— Сейчас новый способ придумали, — сказал старпом. — Берут костяной зуб с шурупом и ввинчивают прямо в челюсть. Десяток седых волос, зато зуб — как настоящий.

— Не рассказывайте ужасов, Николай Николаевич, —вздрогнул капитан. — Мне я без того кисло.

— Это не ужасы, а медицинский факт, — засмеялся старпом. — Высшее достижение зубной техники.

— Вам смешки... — проворчал Сергей Николаевич и стал ходить по рубке.

— Когда я еще на военке служил, —припомнил Преполивановский, — был у нас старшина катера, Митрошкин по фамилии. Так он медные пятаки зубами гнул. Зажмет пятак между зубов и пальцем его кверху загибает. Проволоку перекусывал запросто. Я тоже пробовал — только зубы поломал.

— Стульторум инфинитис, — вздохнул капитан, облокотился на тумбу машинного телеграфа и стал смотреть вперед.

— Ага, — поддакнул Преполивановский. — Этот Митрошкин был чемпионом флота по штанге. Кра-а-сивый значок носил...

— Это черт знает что за чудовище, — вдруг сказал капитан и указал пальцем вниз, на палубу. — Когда вы за нее возьметесь, старпом?

Вдоль борта шла буфетчица Настя с тазом мокрого белья. Она прошла на бак, установила таз на брашпиле, по-хозяйски сняла с утки бросательный конец и стала натягивать его между вантиной и вентиляционной трубой гальюна.

— Сейчас начнет трикотаж развешивать, — вздохнул старпом. — Сколько раз уже ей говорилось, что флаги расцвечивания поднимаются на судах только по праздникам...

— Пропесочьте ее так, чтобы перья полетели, — посоветовал Сергей Николаевич.

— Какие там перья — ей все как с гуся вода, — сказал стартом, опуская стекло левого окна.

Настя продолжала развешивать белье. На ветру заполоскались сорочки, чулки, панталоны ядовитой химической расцветки и какие-то неопределимые дамские тряпочки. Старпом включил микрофон.

— Настя! — рявкнул он так, что та вздрогнула и выронила из рук боцманские кальсоны. — Вам сколько раз говорилось, что нельзя развешивать белье на палубе?

Настя подняла кальсоны, повернулась и закричала:

— Командовать каждый может, а сушилку освободить от всякого барахла у вас руки не доходят! На всех судах сушилки как сушилки, а у нас кладовку устроили. Совести у вас нет!

— Повесь в душевой! — крикнул стартом. — А на палубе чтобы этих флагов больше не было!

— В душевой места мало! — не сдавалась Настя.

— Хватит тебе там места. Говорю, снимай тряпки! После перепалки, продолжавшейся еще минуты две, Настя покорилась и, ворча, стала снимать белье.

Старпом выключил микрофон и, отдуваясь, сказал:

— До чего же склочная баба... Хотя, в сущности, она права. Сушилка предназначена для сушки белья — от этого никуда не денешься. Что там механики держат?

— Запчасти от вспомогательного двигателя и кое-какой инструмент. В машине некуда деть.

— В машину можно еще черта с рогами засунуть, — возразил старпом. — Акроме того, у них в трюме кладовка. Пусть в трюм положат запчасти.

— B трюм каждый раз лазить надо, — с усмешкой заявил капитан. — Это дело трудоемкое. А в сушилке все под рукой.

— И из-за их лени я должен вести эти баталии с Настей? Нет уж, слуга покорный. Прикажите стармеху сегодня же вынести оттуда свое железо. А то я боцмана настропалю — он сам все в машину поскидывает.

— Если бы вопрос упирался только в Настины удобства, я бы вам это сделать не позволил, — сказал капитан. — Но у нас матросы будут промокать насквозь при работе с вехами. Им надо где-то сушить обмундирование. Поэтому придется железо на время убрать в трюм. Можете передать стармеху такое мое приказание.

— С большим удовольствием, — облегченно вздохнул старпом. — Кажется, Славный на горизонте, — сказал он, посмотрев вперед.

Стартом взял бинокль, поднес его к глазам, подкрутил правый окуляр.

— Маяк уже видно, — сообщил он и положил бинокль. — Так что́ мы решили: сразу начнем работать или сначала сходим в Усть-Салму?

— Сходим в Салму. Надо посоветоваться с начальником участка, как он себе работу планирует. Может, он снял уже что-нибудь поблизости. У него ведь солидный катер есть. А торопиться нам некуда. Все равно домой еще не скоро попадем.

— Почему не скоро? — поднял брови старпом. — Я полагаю, что к субботе мы эту работу кончим.

— Вы только полагаете, — располагают другие.

— А в чем дело? Вы что-нибудь знаете?

— Тоже — полагаю... Определите-ка местечко, Николай Николаевич. Мне кажется, мы чуть правее фарватера идем. А здесь где-то есть затонувшее судно.

— Над ним должна веха стоять, — сказал старпом, посмотрев на карту.

— Должна, конечно. Только я ее не вижу. Веха вообще вещь ненадежная. Вы, как гидрограф, должны это знать...

Стартом вышел на мостик, взял три пеленга, вернулся и проложил пеленги на карте.

— Так я и думал, — сказал капитан, взглянув на линии, пересекшиеся несколько правее пунктира фарватера. — Возьмите три градуса левее. — Сергей Николаевич взял карандаш и поставил крестик впереди на линии курса.

— Отсюда повернем на Орловский мыс. Рассчитайте-ка время поворота. Минут, наверное, двадцать осталось...

Дав рулевому новый курс, старпом быстро прикинул на бумажке время, нужное для того, чтобы дойти до поставленного капитаном креста.

— Двадцать четыре минуты, — уточнил он. — Как раз в двенадцать повернем.

— А что, уже полдвенадцатого? — встревожился Преполивановский. — Тогда разрешите сходить вахту поднять.

— Иди. Только поживее, — разрешил старпом и принял от него штурвал.

Преполивановский потянулся, хрустко зевнул и выскочил из рубки.

— В понедельник в отряд приезжает комиссия из министерства, — заметил Сергей Николаевич.

— Не завидую тем, кто будет в базе в это время, — отозвался старпом. — До семи потов авралить придется.

— Вряд ли кто останется в базе к этому времени, — усмехнулся капитан. — Командир все суда по морям разгонит. Оставят парочку наиболее визитабельных. Чем меньше судов — тем меньше замечаний.

— Вот оно что! Теперь понятно, почему вы думаете, что в субботу мы не вернемся, — сообразил старпом. — А может, все-таки пустят? — спросил он.

— Безнадежно. Кому это надо, чтобы в базе стояло грязное, только что пришедшее с работы судно? Вот уедет комиссия — тогда пожалуйста.

— Никак не могу привыкнуть к таким комбинациям, — вздохнул Коля Бобров. — Показуха, очковтирательство.

— Все люди. Всем хочется жить спокойно. Ведь вы тоже иногда мне втираете очки? Не смущайтесь. Я знаю, что вы это делаете из лучших побуждений... Я, брат, многое понимаю, хоть я и не президент Академии наук.

Капитан улыбнулся и похлопал старпома по спине.

— Вы все еще сердитесь на меня за тот случай? — спросил Коля Бобров.

— Нет, я и тогда не сердился. Просто присматривался.

— Не согрешишь — не покаешься, — сказал стартом.

— Грешить при погрузке ацетилена — весьма рискованное дело. Такие грешники иногда каются непосредственно на небесах.

— Я везучий, — пошутил Коля Бобров. — Вот и рулевой возвращается, — показал он рукой. — Уже успел что-то на камбузе подхватить!

По палубе шел Преполивановский, искоса поглядывая на окна рубки. Он на ходу застегивал ватник и что-то торопливо дожевывал. Поднявшись на мостик, он несколько секунд потоптался у двери рубки, проглотил последний кусок и открыл дверь.

— Долго ты странствовал, — сказал старпом, передавая ему штурвал.

— Писаренку никак не разбудить было, — объяснил Преполивановский. — И у второго помощника дверь закрыта. Я долго стучался, пока он открыл.

— Николай Николаевич, возьмите еще пеленжок на Славный, да будем поворачивать, — сказал капитан. — Время выходит.

Пройдя узкий и извилистый входной фарватер, «Градус» ошвартовался у пустынного усть-салминского причала. В пятидесяти метрах от причала начинался лес. У крайних, облетевших уже березок, опустив голову, бродила однорогая корова. Далеко от причала, на самом берегу Салмы, стояло деревянное двухэтажное здание гидроучастка; а в стороне от него выстроились рядком, как утята за уткой, маленькие домики служащих. Недалеко от пирса в беспорядке были разбросаны черные длинные бараки складов. Под тесовыми навесами штабелями лежали вехи, бакены, голики и пустые ацетиленовые баллоны. На причале, на земле, на крышах домов и складов желтели пятна подтаявшего снега. Корова задрала нескладную голову, звякнула колокольцем, подвешенным на шее, и заревела густым, пароходным басом.

— Уныло здесь людям живется, — произнес второй помощник и выплюнул окурок на причал. — Сколько отсюда до ближайшего села?

— Километров пять-шесть, — ответил капитан и спросил: — Хотел бы я знать, куда они угнали свой катер?

— Могли поехать рыбки половить, — предположил второй помощник.

— Какая уж тут рыбка, — отмахнулся капитан. — Сходите-ка на участок, Владимир Михайлович, разузнайте, как у них дела. Найдите начальника...

— Васильева?

— Да, Петра Федоровича. Попросите его сюда зайти. Он мужчина крепкий, ему добежать до нас ничего не стоит... Интересно, где же их катер. Вы в море его не замечали?

— Нет, не замечал. Зато я, кажется, Васильева вижу, — указал он на берег.

От здания гидроучастка шатал высокий, очень широкий в плечах человек, одетый в прорезиненную куртку и высокие сапоги. Еще издали он помахал рукой капитану. Сергей Николаевич приподнял фуражку. Второй помощник тоже мотнул фуражкой в воздухе.

— Залезай сюда, Петр Федорович, — сказал капитан, когда Васильев подошел к борту. Начальник гидроучастка взбежал по трапу и поднялся на мостик.

— Пришел на тебя работать, — сказал Сергей Николаевич, пожав ему руку. — Что новенького? Ничего еще не снял?

— Нет. Посадил только, — криво усмехнулся Васильев.

— Катер посадил?

— Его. Вчера надо было радиста на Славный переправить. Хотел я тебя дождаться, да уговорили меня эти головотяпы. Разрешил им на катере пойти. Сердце у меня болело, когда они от пирса отходили, — как чувствовал. Через час ветерок поднялся, сильная зыбь с норда пошла. А вечером я получаю радио со Славного: «Сидит твой катер в двух кабельтовых от восточного берега на косе». Хороша история? У них ни воды, ни продуктов. И шлюпка с маяка туда не подойдет — сам понимаешь.

— Понимаю. Так чего же ты хочешь?

— Давай подумаем, как этих мореплавателей выручить...

— А чего думать? У меня пять метров осадка. Ничем не могу помочь.

— Во-первых, у тебя четыре с половиной, но не в этом дело. У тебя мотобот есть. Хоть снабжение им забрось.

— Снабжение я заброшу, — улыбнулся Сергей Николаевич, — а ты потом станешь просить, чтобы я и катер снял? Так, что ли?

— Буду просить?.. Правда, буду... — сознался Васильев.

— Людей сниму — и весь разговор. На этом мой моральный долг кончается.

— А я хоть помирай? — Васильев шутливо припер капитана к переборке. — Ты понимаешь, сколько с меня шкур снимут за катер? Есть у тебя моральный долг помочь товарищу?

— Тихо ты, бык! — сказал Сергей Николаевич и, взяв Васильева двумя руками за поясницу, легко отодвинул его от себя. — И не бросайся терминами, — продолжил он назидательно, — я их сам произносить умею. Бензину дашь?

— Хоть бочку.

— Возьму бочку. Только помни: обещаю снять людей, — больше ничего не обещаю...

— Там посмотрим на месте. Ты когда сможешь выйти?

— Неудобное сейчас время... — задумался капитан. — Пока дотопаем, уже темнеет. Может, с утра?

— Что ты, родной! Если ветерок чуть посильнее задует — они к богу в рай наикратчайшим курсом отправятся. Вместе с посудой.

— Тоже верно... В это время на погоду уповать нельзя... Владимир Михайлович, — обратился он к помощнику, — свистните в машину — через пятнадцать минут выходим. И предупредите команду. Ужинать будем в море.

— Есть, — сказал второй помощник и направился к переговорной трубе.

— Ты, конечно, со мной пойдешь? — спросил капитан у Васильева.

— Пойду непременно. Бензин тебе сейчас доставить или потом можно?

— Потом. У меня еще есть немного. Ну, пошли в каюту. Расскажешь, как жена, как детишки...

— Жена как граммофонная пластинка, — рассмеялся Василиев. — Всю плешь проела одной песенкой: переводись в цивилизованное место, я здесь жить не в состоянии! А сыну нравится — воля.

— А тебе?

— Мне — тем более. Сам себе начальник, мороки никакой, работа на природе — мечта, да и только. Меня теперь отсюда пряником не выманишь!

Теплый зюйд-вест, усилившийся баллов до четырех, унес последние клочья тумана. Видимость заметно улучшилась, несмотря на то что стало смеркаться. На Славном включили маяк. Каждые полминуты он прореза́л сиреневатое небо ослепительной вспышкой. На южном мысу острова, от которого шла злополучная песчаная коса, часто мигал красный огонек навигационного знака.

— Не видишь еще свой флот? — спросил капитан у Васильева, не отводившего от глаз бинокля.

— Вижу. Немного ниже знака, — сказал Васильев и передал бинокль капитану.

— Ага! И я вижу! — по-детски обрадовался Сергей Николаевич. — Старпом, дайте-ка сюда карту.

Коля Бобров принес из штурманской рубки карту и разложил на гирокомпасе. Капитан некоторое время прикидывал, бормоча и показывая самому себе что-то на пальцах. Потом послал старпома наверх «определить местечко поточнее» и «взять пеленг на этот паршивый катер».

— Думаешь, Сергей Николаевич? — вкрадчиво спросил Васильев, когда старпом вышел.

— Соображаю.

— Сообразил что-нибудь?

— Погоди...

— Ты имей в виду, сколько с меня шкур снимут за эту ржавую развалину, не дай бог что случится.

— Вернется старший — установим, сколько шкур с тебя причитается. Надо думать, не так уж много.

— На мне одна.

— Другая вырастет. Доктор поможет...

Старпом возвратился в рубку и нанес на карту место судна, потом провел пеленг на катер и на пересечении этого пеленга с двухметровой изобатой поставил кружок.

— Вот он сидит, — сказал старпом и разогнул спину. — Они нас уже видят, фонарем машут. Как дальше жить будем?

— Сбавьте ход до малого и ложитесь на пеленг. Эхолот включите. Второй помощник где?

— Использует право на отдых.

— Не время. Вызовите его сюда.

Старпом сбавил ход, дал рулевому новый курс и включил эхолот. Пoтoм он включил трансляцию и вызвал на мостик второго помощника. Капитан молча следил за его действиями. Сергей Николаевич встрепенулся только тогда, когда в рубку, на ходу застегивая китель, зашел Владимир Михайлович.

— Звали? — спросил второй помощник.

— Владимир Михайлович, — обратился к нему капитан, — у нас, как мне помнится, есть бухта стального швартового троса где-то в трюме?

— Есть такая.

— Сколько в ней метров?

— Сто ровно.

— А сколько она приблизительно весит?

— Приблизительно сто килограммов с лишком. А точно, — Владимир Михайлович прищурился и четко произнес, — сто тридцать пять.

— Лихой помощник! — похвалил его Васильев.

— Грамотный, — согласился капитан. — А кормовой швартов у нас, кажется, семьдесят пять метров?

— Осталось метров шестьдесят восемь, — уточнил Владимир Михайлович. — Помните, когда швартовались в Лебяжьем в прошлым месяце, оторвали кусок. Вы ход дали не вовремя.

— Помню, помню, — торопливо согласился капитан. — Надо вытащить бухту из трюма и перенести на норму. Возьмите боцмана, матросов и быстренько это проделайте. Затем соедините коренной конец бухты со швартовом.

Владимир Михайлович протяжно свистнул.

— Вот вы что хотите! А конец им на мотоботе завезти?

— На мотоботе.

— Значит, готовить его к спуску?

— Готовьте.

— Одним ходом мы его не сдернем. Я представляю, как его там засосало за сутки.

— Положим якорь, подтянемся на брашпиле.

— Это другое дело, — кивнул второй помощник. — И то сомнительно. Можно идти?

— Действуйте. Постарайтесь поживее — катер уже близко.

— Уж как могу, — пожал плечами второй помощник и вышел из рубки.

— Как там глубина? — спросил Сергей Николаевич.

— Девять метров держится, — ответил Васильев. Он все время смотрел на эхолот и только изредка переводил взгляд на огонек своего катера. Некоторое время в рубке молчали. Сумерки сгустились. Силуэт катера был едва заметен. До него оставалось метров пятьсот. Эхолот показал глубину семь метров. Капитан дал «самый малый». В рубке стало совсем тихо. Только предельно напрягая слух, можно было почувствовать, что где-то в глубине судна работает двигатель.

— Не страшно пока? — спросил Васильев и улыбнулся невеселой улыбкой. Капитан не ответил. Васильев не стал переспрашивать.

Расстояние до катера медленно сокращалось. Так же медленно сокращалась глубина. Когда красные вспышки неоновой лампы забились на цифре 6, капитан повернулся к Васильеву и сказал:

— Вот теперь страшно.

На этот раз промолчал Васильев. А «Градус» все полз вперед...

В рубку зашел второй помощник и доложил, что все распоряжения выполнены.

— Добро, — кивнул капитан. — Пусть боцман готовит брашпиль. Сейчас будем становиться на якорь. Николай Николаевич, на мотоботе вы пойдете?

— Могу я, — согласился старпом.

— Возьмите с собой каких-нибудь продуктов и анкерок с водой. Хорошенько осмотритесь, узнайте точно, как сидит катер. Вернетесь — обмозгуем, что делать дальше... Какое до него сейчас расстояние — кабельтов будет?

— Как раз.

Сергей Николаевич подошел к телеграфу и перевел ручку на «стоп».

— Ну, пошли трудиться, — сказал старпом и обнял за плечи второго. Помощники вышли из рубки.

«Градус» стал на якорь в ста восьмидесяти метрах от катера. Потихоньку стравливая якорцепь, он спустился еще метров на пятьдесят. Эхолот отбивал глубину пять сорок. Мотобот отвалил от борта и, загрохотав мотором, понесся в сторону катера. Капитан и Васильев стояли на корме, провожая его глазами.

— Еще бы подползти метров на полста — в самый раз было бы, — мечтательно сказал Сергей Николаевич.

— Ты капитан, тебе и решать, — вздохнул Васильев. Он понимал, что дальше ползти уже невозможно. — Особой надобности тебе нет на приключение нарываться. Людей снял — и твое дело сделано.

Сергей Николаевич внимательно посмотрел на приятеля и беззвучно засмеялся, не разжимая губ.

— Что ржешь, конь ретивый? — удивился Васильев.

— Эх ты, мученик... — сказал Сергей Николаевич, не переставая смеяться. — Я из спортивных соображений хочу попробовать. Видал моего старпома?

— Видал. Хороший парень.

— Так вот, однажды выхожу я из твоей Усть-Салмы — август, кажется, был, — до входного буя дошел, оставил его на мостике, а сам отправился в салон чай допивать. Жую я положенную булку с сыром и чувствую вдруг, что у меня кусок поперек горла встает. Запиваю его чаем — все равно не лезет. Отложил я эту булочку, выхожу на палубу. Смотрю налево — у меня аж фуражка на голове заерзала: под самым бортом буруны! Перебежал я на правый борт—та же картина: гряда камней, буруны, ужас... Ничего не понимаю. Зажал я рукой сердце, поднялся на мостик — старпом мой стоит, джаз слушает, посвистывает. Я молча к карте. Смотрю, у него курс проложен между Медвежьей банкой и банкой Потапова...

— Врешь! — не выдержал Васильев.

— Я сначала сам не поверил, потом пригляделся к 6ерегам — именно так. Он вместо того, чтобы банки с востока обойти, полез между ними напрямик. А там ведь промера не было со времен Петра Великого.

— Не было между банками промера, — подтвердил Васильев. — Какой идиот туда сунется? Эти банки даже рыбацкие боты обходят.

— Вот именно это я тогда и подумал... Осел я всем корпусом на радиолокационную станцию, молчу, дышу жабрами, жду, когда ударимся. А он, собака, по рубке ходит, посвистывает, рулевого подправляет, и все — как будто так и надо. Наконец банки остались позади. Я к нему подхожу — ослаб, ругаться не могу, только спрашиваю жалобно: «Зачем вы так пошли, Николай Николаевич?» А он, черт полосатый, улыбается мне прямо в лицо: «Из спортивных соображений!»

— И ты его после этого не выгнал? — спросил Васильев.

— Нет. Слова ему не сказал. Все как-то не верилось, что это было. Захочешь начать разговор...

— М-да... Старпом у тебя дурак, а ты — так дважды.

— Молчи, удельный князь. Какой умник полез бы сейчас на брюхе за твоей ржавой лоханкой? Вот то-то... Смотри, мотобот отвалил от катера...

Вскоре мотобот был уже у борта. Старпом поднялся на палубу и, увидев второго помощника, крикнул:

— Грузи трос в мотобот, Володя!

— Какая там картина? — спросил капитан.

— Очень жалобная, — сказал Коля Бобров. — Люди голодные, курить нечего, на пресную воду навалились, как на пиво...

— Вы мне про катер расскажите.

— Ничего страшного. Носом сидит очень плотно, но корма вся на плаву. Надо дергать. Надежда есть.

Матрасы подцепили стрелой бухту троса, вывалили ее за борт и спустили в мотобот.

— Надо еще подойти метров на пятьдесят, — сказал стартом. —Я сейчас на ходу промерю ручным лотом и вам просигналю, можно двигаться или нет.

— Давайте, действуйте, — сказал капитан и, хлопнув Васильева ладонью по спине, тихо добавил: — А ты говоришь— дурак...

Мотобот отошел от борта и двинулся к катеру малым ходом. Старпом сам мерил глубину ручным лотом. После промера «Градус» приспустился еще на пятьдесят метров ближе к катеру. Теперь завести трос было уже нетрудно. Мотобот дотащил трос до катера, и, когда он был закреплен, Сергей Николаевич дал ход вперед, постепенно доведя его до полного. За кормой кипела вода. Трос вырвался из воды и натянулся. Боцман стоял у брашпиля, готовый подбирать якорцепь по сигналу капитана. Судно дрожало, казалось — оно стремится встать на дыбы. В стороне покачивался лежавший в дрейфе мотобот. Вдруг «Градус» рванулся вперед, и капитан, предчувствовавший этот момент, сразу дал «стоп» и скомандовал:

— Вира якорь!

Боцман повернул вправо штурвал брашпиля, и якорцепь, лязгая на звездочке, поползла из воды в канатный ящик.

Васильев подошел сзади к капитану, сжал его плечи и сказал на ухо:

— Ну, спасибо, Сергей. Выручил.

«... Милая Катюша, никак не могу довести это письмо до какого-нибудь конца. Потому не отсылаю. Не отсылаю еще и по другой причине: иногда мне кажется, что я пишу это письмо больше для самого себя, чем для тебя. Я не знаток в этом вопросе, но думаю, что так не пишут женщине, которую знали всего пять дней. Такой женщине пишут вежливо, умно, касаясь только общих вопросов человеческого бытия и не раскрывая душу, может быть, ей и не нужную. Но и это еще не все, что я думаю. А почему я обязан писать тебе так, как полагается? А откуда я вообще знаю, как полагается? А верно ли, что я был знаком с тобой только пять дней? Может быть, я именно о тебе думал предыдущие пять лет, а теперь вот еще полгода думаю... Разве это укладывается в рамку пятидневной встречи? Только со стороны это выглядело вагонной интрижкой. B действительности видишь, во что это превращается... Я не выдумываю тебя. Ты нужна мне такая, как есть, — а я знаю, какая ты. Не знаю, почему знаю, но знаю — и все.

Я помню все, что было между нами, от первого пожатия руки и до последнего. Помню наши прогулки в Красноярске и в Новосибирске, помню последний вечер перед Пермью... Мне уже тогда было как-то не по себе оттого, что ты смешаешься с толпой на вокзале и навеки уйдешь из моей жизни. Помнишь, как ты засмеялась, когда я попросил у тебя адрес? Ты сказала, что я забуду тебя и никогда даже не напишу тебе письма. Пишу, как видишь... Да и не только пишу! Дня три тому назад мы выходили из Усть-Салмы. Я смотрел на море, делал то, что полагалось, а видел тебя на вагонной площадке, открывшую дверь и высунувшуюся всем телом на ветер. И потянуло меня к тебе, как никогда. Я не знаю, что со мной творилось, но только я сделал недопустимое: повел судно между двумя лежащими рядом каменистыми банками. Судя по карте, пройти между ними и ни на что не напороться можно было только случайно. Когда слева и справа запенились буруны — я успокоился. Не помню, что и как я делал, что думал, только я был совершенно спокоен. Я что-то соображал, командовал рулевому, разглядывал покрытые пеной камни, попросил радиста поймать что-нибудь веселенькое. Когда камни остались позади (наверное, ты обо мне думала в тот момент — иначе бы я не прошел!), я с удивлением заметил, что в рубке стоит капитан. Когда он зашел — я не видел. Он был необычно бледен и только спросил меня:

— Зачем вы так пошли?

Что я маг ответить? Брякнул первое, что пришло на ум:

— Из спортивных соображений.

Больше у нас с ним разговоров об этом случае не было. Не могу сказать — почувствовал он что-нибудь или просто был здорово ошарашен, но — спасибо ему. Другой бы мне дыру в голове просверлил по этому поводу, а то бы и выгнал.

Капитан у нас молодец. Я с ним уже много ругался и буду, вероятно, ругаться еще больше, но мы друг друга любим. Он — человек с чертиком в душе. Знаешь, что это такое? Бывает у некоторых вечно бьющаяся жилка. Эти люди беспокойны, чудаковаты, удивительны — мимо них не проходишь равнодушно, и они мимо равнодушно не проходят. Они делают жизнь, а увальни-потребители только загораживают им дорогу, тянут мир назад и всё поедают. Я, наверное, ересь пишу? Ну и пусть, ты поймешь...

А вообще, моя жизнь течет довольно размеренно. Команду я вроде понял. Они меня тоже. Пока обе стороны довольны. Только доктор и буфетчица на меня шипят при каждом удобном случае. Один — пьяница, другая — неряха. И то и другое я воспринимаю как личное оскорбление. Ну и обращаюсь с ними соответственно. Доктор хоть молча шипит — он человек воспитанный, а буфетчица Настя плачется в каждую жилетку, что я, мол, ей жизнь заел и требую чего-то невозможного. Хоть бы ей кто-нибудь объяснил, что такое чистота и для чего она надобна...

Катюша, не хочется ли тебе приехать сюда? А впрочем, не стоит. Куда я тебя дену?..»

— Вы меня вызывали? — спросил старпом, зайдя в каюту капитана. Сергей Николаевич показал рукой на кресло.

— Садитесь. Я вас вот о чем хотел спросить: где доктор достал водку? Кажется, здесь нет никаких ларьков. И время достаточно позднее...

Старпом развел руками.

— Не представляю. То, что водка была на судне, — маловероятно. Выпросил, должно быть, у местного жителя...

— А теперь скажите вот что: долго мы с вами будем это терпеть? Вы только взгляните на него... — Капитан поднялся с дивана и приоткрыл иллюминатор.

Доктор стоял около трапа и что-то втолковывал вахтенному матросу, жестикулируя одной рукой. Другой рукой он держался за стойку трапа. Время от времени матрос отпихивал от себя наваливающуюся на него фигуру доктора, отворачивался от него, но доктор ловил матроса за руку и снова пытался заставить его слушать себя.

— Весьма неприглядно... — произнес Коля Бобров и закрыл иллюминатор.

— А что делать? — спросил Сергей Николаевич.

— Думаю, что сейчас толковать с ним бесполезно. Подождем, когда проспится. Надо только убрать его с палубы.

— Нет уж. Ждать я не намерен. Завтра будет соответствующая сцена раскаяния, а на первой же стоянке повторится то же самое. Надо попробовать поговорить с ним сейчас. Может быть, он скажет что-нибудь вразумительное о том, как он понимает свое дальнейшее пребывание на судне.

— Парадокс, — покачал головой Коля Бобров.

— Вызовите его сюда.

Старпом приподнялся и нажал кнопку звонка. Через полминуты на пороге каюты появился вахтенный матрос.

— Пригласите сюда Иллариона Кирилловича, — сказал старпом.

Вахтенный ухмыльнулся.

— Ничего, ничего — пусть приходит как есть! — почти крикнул капитан. — Помогите ему добраться.

Вахтенный вышел.

— Все-таки — лицо командного состава, — заметил старпом. — Поэтому он имеет право на деликатное с ним обхождение.

— Свинья он, и вся тут деликатность, — вздохнул капитан. — Если человек настолько растерял всякую волю, достоинство, мужество — ему надо... — Капитан остановился, подбирая слово.

— Taк что же ему надо? — спросил старпом. — Дайте рецепт.

— Работать надо, вот что, — зло сказал капитан. — А если совсем уже опустился, не можешь работать — тогда раздевайся до трусов, беги на корму и прыгай за борт.

Зашел доктор, затворил за собой дверь и стал опершись плечом о шкаф. Прошла минута в молчании. Доктор смотрел то на капитана, то на старпома.

— Вы меня звали? — наконец спросил он.

— Да, — сказал Сергей Николаевич. — Садитесь.

— Спасибо, — произнес доктор, нетвёрдыми шагами прошел к дивану и рухнул на него.

— Так как это называется?.. — приглушенным голосом начал Сергей Николаевич.

— Что именно? — спросил доктор, пытаясь глядеть на капитана в упор.

— Ваше состояние... — пояснил старпом.

— Какое состояние? — снова спросил доктор.

— В котором вы сейчас находитесь, —сказал старпом.

— Сейчас нерабочее время. Никто не запрещает пить в нерабочее время. Я взял и выпил. Мне так захотелось.

Капитан брезгливо сморщился.

— На судне вообще запрещается появляться в пьяном виде, — сказал старпом. — Кстати, вы были пьяны еще утром, то есть в рабочее время. Как вы это объясните?

Доктор молчал.

— Где вы добыли эту водку? — спросил капитан.

— Это неважно, — сказал доктор. Потом он еще раз повторил: — Это неважно. Это никого не касается.

— Это всех нас касается... — произнес старпом.

Наступила тяжелая, тупая тишина. Только часто дышал доктор да старпом постукивал ногтями по ручке кресла. Наконец капитан резко повернулся к доктору и спросил, пытаясь заглянуть ему в глаза, которые тот старательно отводил в сторону:

— По какой причине вы так пьете, Илларион Кириллович? Что у вас случилось?

Доктор подался назад и прижался к спинке дивана. Улыбка сползла с его лица, веки опустились.

— Зачем это вам? Вы хотите еще и насмеяться надо мной?

— Никому не доставит радости над вами смеяться, —сказал старпом. — Вам хотят помочь выбраться из ямы. Поймите, что так дальше жить нельзя. Наказывать вас надоело — у вас и так уже четыре выговора. Bce за пьянство и связанные с ним прогулы. Этих выговоров вполне достаточно, чтобы уволить вас. А терпеть ваше поведение уж нет никаких сил...

— Я понимаю, — сказал доктор. — Я хорошо понимаю. Меня терпеть трудно... Что ж, гоните!

— Да выгнать вас проще всего! — крикнул капитан. — Только куда вы после этого денетесь?

— С голоду не умру, смею вас уверить...

— С голоду не умрете, так от пьянства под забором околеете! — снова крикнул Сергей Николаевич. — У вас кроме водки остались какие-нибудь интересы в жизни?

Доктор молчал.

— Молчите? Ни черта у вас не осталось... — Вы представляете, какую мы вынуждены будем дать вам характеристику при увольнении? — спросил старпом.

— Уж какую вы мне дадите характеристику — я представляю, — сказал доктор. — У вас ко мне личная антипатия. Не знаю только, какой я мог подать к этому повод...

— Вы еще не знаете... — поморщился капитан. — Вы все прекрасно знаете! Вы знаете, сколько старпому приходилось с вами работать: и уговаривать, и наказывать, и возиться с вами... И все — как в стенку лбом. Вы лицо командного состава, а вам нельзя поручить ни дежурства по судну, ни общественной работы, ни черта лысого! У вас повариха уже два месяца не проходила осмотра на бациллоносительство — вы хоть это знаете?

— Некогда послать...

— Ах, вечно эти объяснения, — махнул рукой капитан. — Ну, старший помощник, что будем делать?

Старпом пожал плечами.

— Балласта у нас и так достаточно. Непьющего причем.

— Ну, а вы как думаете? Скажите откровенно, что с вами делать? — обратился капитан к Иллариону Кирилловичу. Тот молчал. — Ну скажите: вы можете взять себя в руки или все уже потеряно? — снова спросил Сергей Николаевич. — Что вам мешает? Что заставляет вас пить? Почему вы так бесповоротно летите в пропасть?

Доктор откинул голову на спинку дивана и плотно сжал челюсти. Он прижал ладонь к глазам, и вдруг часто задергалась его интеллигентная бородка, горло, плечи... Капитан отвернулся к столу. Стартом достал записную книжку и уперся в нее глазами. Наверху радист включил трансляцию, и каюта наполнилась механическими звуками фокстрота. Капитан резко вывернул ручку динамика. Доктор опустил руку. Глаза у него стали большие, красные и сухие.

— Можно, я еще раз попытаюсь? — тихо спросил он.

— Можно, — так же тихо сказал Сергей Николаевич. — Только этот раз будет уже последним. Идите спать. Не шатайтесь по палубе — это противно.

— Я пойду, — произнес доктор и поднялся. — Мне очень тяжело, Сергей Николаевич. Тяжело еще и потому, что я понимаю, какие доставляю вам неприятности. Попытайтесь меня если не понять, то хотя бы простить в душе...

— Идите, идите, — сказал капитан. — Вы сами попытайтесь себя понять.

Перед рассветом «Градус» вышел из Усть-Салмы. Жизнь текла привычным чередом — вахта, приборка, завтрак, судовые работы... Боцман собрал матросов на палубе у носового трюма и в десятый раз растолковывал, как снимаются буи и вехи. Васька Ломакин, матрос своенравный и недисциплинированный (не бывавший еще на военной службе), слушал боцмана со скучающим видом. Он плавал на «Градусе» третью навигацию, и вся эта нехитрая, хоть и трудоемкая, техника была ему знакома, как употребление ложки. Когда боцман полезет на буй снимать фонарь — он, конечно, позовет с собой его, Ваську, потому что ему не надо ничего объяснять, показывать — мол, подержи это, отверни то, отдай скобу, вытяни сигнальный конец... Васька сам знает, в каком порядке что делать. Он и ведет-то себя немножко нахально, потому что уверен в собственной незаменимости. Ему простят то, за что, скажем, Витьке Писаренко вкатают выговор, да еще заставят три дня гальюны драить.

Витька слушает боцмана со вниманием, стараясь основательно усвоить смысл механики этого дела. Ему тоже хочется побывать на всхлипывающем, болтающемся, как ванька-встанька, буе, и он иногда бешено завидует Ваське. Но завидуй не завидуй, а если опыта и сноровки не хватает — ничего не попишешь. Приходится оставаться на палубе, работать с тросами и растаскивать по палубе металлические, обросшие тиной горшки вех, грязные, ржавые якорные цепи и чугунные лепешки якорей.

Абрам Блюменфельд тоже слушает боцмана, но до него мало что доходит из этих объяснений. Мысли Абрама сейчас далеко — на тихой улице, где за непроницаемыми кустами сирени и дикого боярышника укрылся почерневший от старости одноэтажный домишко. В этом трогательном домике живет медсестра Маруся из городской больницы, а чувства Абрама к ней запечатлены у него на плече в виде проткнутого кинжалом синего туза. Маруся ничего еще не знает о существовании туза, — ее отношения с Абрамом развиваются неторопливо и целомудренно, как в толстом благополучном романе. Весной они ходили вместе в кино и в музей. Летом, в те редкие дни, когда Абрам бывал в городе, они гуляли в паркe. Осенью стали снова ходить в кино, в музей и один раз пошли на концерт московского артиста Аркадия Алмазова. Прельстились яркой афишей. Иногда Абрам позволял себе многозначительно вздыхать, прощаясь с Марусей — чтобы мaмa не заметила — в двух кварталах от дома. Но разве девчонка в восемнадцать лет может понять, что значат вздохи двадцатилетнего мужчины, что значат вздохи матроса!.. А лезть на буй Абрам не стремился. Там ему нечего было делать — разве только ферму разломать на брусочки. Его могучие руки нужны были на палубе. А здесь работа простая, да и второй помощник всегда покажет, что и как делать.

Еще на трюме сидели Александр Черемухин и Юра Галкин — два рулевых, привлеченных по авральному случаю к палубной матросской работе. 0ба они тоже слушали боцмана внимательно. Юра слушал потому, что ему хотелось работать как можно лучше, и, кроме того, он очень уважал боцмана Ваню Хлебова как человека и верил ему. А Черемухин уважал в Ване Хлебове только боцмана, непосредственного начальника палубной команды. Он считал Хлебова человеком серым и ограниченным и в душе решил, что Ваня так и помрет боцманом, хотя вслух этого не высказывал — во избежание неприятностей. Несмотря на свои девятнадцать лет, Черемухин уже не любил ссориться с начальниками. Внутренне он оправдывал себя тем, что ему нужна хорошая характеристика для поступления в институт. Институт он себе еще не выбрал, но уже точно знал, что через год, набрав достаточный рабочий стаж, он в какой-нибудь институт поступит. На «Градусе» Черемухин уважал только капитана и немного — второго помощника. Все остальные виделись ему людьми незначительными. Даже умный, интеллигентный доктор Илларион Кириллович не вызывал в нем уважительных чувств — слишком уж он был слаб и жалок. Черемухин не любил слабых и считал, что мудро поступали те народы, которые бросали в пропасти хилых младенцев. Но он давно уже понял, что за такие взгляды больно бьют.

Наконец боцман кончил занятие, сказал, что клинья, которыми вехи заклинены в бакенах, надо не разбрасывать по палубе, а складывать в определенное место, и распустил команду. Боцман решил зайти ко второму порасспросить о некоторых общих вопросах и уже направился в сторону кормовой надстройки, но второй помощник в этот момент сам вышел на палубу.

— Как дела, Ваня? — дружелюбно спросил Владимир Михайлович.

— Все в порядке, пьяных нет, — ответил боцман традиционной шуткой. — Мы сначала будем вехи снимать или буи?

— Буи, надо полагать. Оказалось, нам четыре буя снимать придется. Еще Плещеевская банка прибавилась. Как раз за два захода и отбуксируем их в Усть-Caлмy.

— На весь день занятие, — прикинул боцман.

— Думаю, что и на вечер. А с завтрашнего дня вехами займемся.

— Значит, к субботе будем дома?

— Сегодня у нас среда?

— С утра была.

— Как ты скучно остришь, боцман... Если сегодня мы с буями разделаемся, то на вехи потребуется еще два дня... а то и с половиной. Потом еще надо будет выгрузить вехи в Усть-Салме, перетаскать их на склад...

— Это недолго.

— Все равно — время. Так что при самых благоприятных условиях мы с этим разочтемся в субботу к обеду. А в практической жизни, дорогой боцман, условия никогда не бывают самыми благоприятными.

— В субботу, значит, дома не будем, — уточнил Ваня Хлебов.

— Мое мнение, что не будем. Во всяком случае — в ближайшую субботу. По этому поводу советую тебе уделить Насте побольше внимания, — подмигнул второй помощник.

— A ну ее в болото, — скривился боцман. — Лезет, нe знаю чего. Губы красит, а от самой черт знает чем пахнет... Когда к первому бую подойдем?

— Минут через сорок. Приготовь побольше кранцев нa левом борту — волнишка разгуливается, колотить будет...

Тихо, незаметно подошел доктор.

— Я хотел обратиться к вам с небольшой просьбой, — сказал он помощнику.

— А, Илларион Кириллович! Мое почтение. Как голова? Не побаливает?

— Очень худо, — пожаловался доктор. — Так у меня к вам...

— Слышно, вас капитан вчера прошвабрил?

— Немножко. Я хотел у вас попросить...

— Это он в отместку за то, что вы ему зуб не вылечили.

— Ему зуб рвать надо. Я смотрел. А он мне такую, с позволения сказать, сложную операцию не доверяет. Так я хочу попросить у вас на время одного матроса.

— Пожалуйста, сколько угодно.

— Мне нужен матрос Черемухин. Он, как вы осведомлены, неплохо рисует, а я намерен выпустить сегодня стенгазету, посвященную задачам нынешнего плавания и вообще... Ведь мы, выражаясь торжественно, закрываем навигацию.

— Эх, доктор, для нас это торжественное закрытие навигации выразится в промокшей, испачканной грунтом робе, четырнадцатичасовой вахте в собачью погоду, двух-трех увечьях, одной аварии и тем, в частности, что лично вас капитан выгонит, не дожидаясь прихода в базу. Так что, чем мастерить газету, лучше постирайте бельишко, пока горячая вода под руками.

— Вы лирик, я понимаю, — нахмурился Илларион Кириллович, — но у меня сейчас болит голова, и я не способен наслаждаться вашими элегиями. Дайте мне матроса Черемухина, и я перестану вас беспокоить.

— Похмелье — пренеприятнейшая вещь. — Помощник взял доктора за пуговицу. — Особенно для человека с высшим медицинским образованием, который понимает, как это мерзко — напиваться до потери всякой сознательности... И зачем вам выпускать стенгазету? Ну как вы понимаете это слово: стенгазета? Для какой надобности она существует?

— Перестаньте, Владимир Михайлович. — Доктор отобрал пуговицу. — Я с вами серьезно говорю.

— И я тоже. Для чего вы собрались выпустить стенгазету?

— Не «для чего», а «для кого». Я хочу, чтобы люди видели, что они уже сделали и что еще предстоит сделать. Надо дать оценку работы каждого человека, рассказать, кто работает хорошо, кто — плохо, да мало ли еще чего...

— Это все слова, как говорил товарищ Гамлет. Стенгазета вам, дорогой доктор, нужна для того, чтобы не выглядеть совсем бездельником в глазах команды, — это раз. Чтобы доказать капитану, что вы всерьез собрались исправиться, — это два. Продолжать?

— Какой вы злой циник...

Доктор повернулся и пошел обратно к кормовым помещениям.

— Подождите, Илларион Кириллович! — позвал второй помощник. — Я дам вам матроса, только сейчас это невозможно сделать.

Доктор остановился. Владимир Михайлович подошел к нему.

— Буквально через десять минут мы начнем работать — видите, вон там впереди буй болтается. Если Черемухин в это время займется рисованием вашего агитлистка, отношение к нему команды будет — сами понимаете, какое. Подождите часа два. Подцепим буй, пойдем в Салму — тогда берите своего Черемухина. А если вам пока что нема чего робыть — заставьте Настю вымыть камбуз и раздаточную, взгрейте артельщика за то, что у него грязища в провизионке, проверьте санитарное состояние носовых кают, попросите второго механика наладить вентиляцию в четырехместном кубрике—мало ли дел у доктора на судне. Надо только интересоваться делом, а не собственными переживаниями. Мне бы ваши заботы...

— А второй механик меня послушается, если я его попрошу?

— Не послушается — идите к капитану, настаивайте, добивайтесь. Эх, бить вас некому... А без битья — какое ученье...

— Спасибо, Владимир Михайлович. Вы прекрасно справляетесь с этой обязанностью, — доктор улыбнулся. — Серьезно, спасибо!

«Градус» медленно тащился к Усть-Салме, волоча за собой на буксире два больших морских буя. Эти буи отнимали у него ровно половину скорости. Матросы пошли отдыхать, а Черемухина доктор уговорил рисовать стенгазету. Доктор тоже в некотором роде начальство — и Черемухин согласился. Он сидел в салоне, разложив перед собой лист ватмана, и при помощи плакатного пера и разноцветной туши выводил славянской вязью заголовок «На курсе». Потом надо было нарисовать слева «Градус» в профиль, а справа — спасательный круг анфас. На круге следовало написать «№ 7». Сам доктор ходил по судну и собирал заметки. Старпом, потея и чертыхаясь, сочинял в рубке передовую статью. Витька Писаренко, свекольно покраснев, сунул доктору стихи и взял с него клятву, что он поместит их в газете под псевдонимом Моряк и никому не скажет, кто написал. Доктор дал клятву и прочел стихи на палубе, спрятавшись от ветра за носовую надстройку.

Прочитав стихи, доктор улыбнулся, а потом загрустил и долго еще стоял за надстройкой, не замечая того, что он без шинели, а ветер становится все сильней и холодней. Он думал о том, что нестриженый Витька Писаренко, с исцарапанными руками, бывший ученик шестого класса, «убоявшийся бездны премудрости», все же стремится к чему-то, придумывает себе судьбу, мечтает, слагает стихи... Может быть, боцман учит французский язык — никто не поручится, что это не так. Капитан Сергей Николаевич изобретает какой-то прибор для определения скорости судна относительно дна. Черемухин рисует. Даже старик-артельщик держит дома токарный станок и точит на нем какую-то ненужную ему в хозяйстве посуду. А чем увлекается, к примеру, Вася Ломакин? Тоже, надо думать, о чем-то фантазирует... Доктор стал думать о себе. Ветер вышиб из глаз слезинки. Доктор встряхнулся и пошел в салон.

Вокруг Черемухина уже собрались любопытствующие. С двух сторон животами на столе лежали Настя и Юра Галкин. Через плечо художника глядел на его работу Владимир Михайлович. Черемухин уже написал аккуратный желто-синий заголовок, вымыл измазанные тушью руки и приступил к изображению «Градуса». Настя жмурилась от удовольствия, глядя, как быстро и уверенно бегает по ватману остро отточенный карандаш. На бумаге возник корпус, надстройки, мачты, шлюпки, флагшток и даже миниатюрные иллюминаторы на бортах.

— И надо же иметь такой талант! — громким шепотом восклицала восхищенная Настя. — Такой художник, а рулевым работает...

— Не пугайся, он тут долго не проработает, — сказал Владимир Михайлович.

— Почему вы так думаете? — спросил Черемухин, не поднимая головы.

— А мне и думать нечего, я твои планы знаю, — засмеялся Владимир Михайлавич.

Черемухин промолчал, поболтал кисточкой в стакане и стал раскрашивать тушью «Градус» и прилегающее море.

— Тебе надо стаж наработать, — сказал, подождав, Владимир Михайлович, — чтобы чисто в институт проскочить. Теперь такие времена, что в институты без рабочего стажа только гениев да жуликов берут... Впрочем, ты поступаешь правильно. Я одобряю. Учись, мой сын. Науки сокращают... Что они сокращают, не помнишь?

— «...Опыты быстротекущей жизни», — напомнил Юра Галкин.

— Вот именно. Пушкин был не дурак в этом отношении. В десять лет понял, что без образования далеко не пойдешь. А человеку всегда хочется пройтись подальше. Ты это запомни, Черемухин. Посадят на одно место и скажут: сиди тут и твори историю за девятьсот восемьдесят рублей в месяц. Каково тогда-то, а? А где-то люди живут, творят настоящее дело, любят, пишут симфонии...

B салон забежал Преполивановский.

— Доктор, вам старпом передовую прислал, — сказал он, подавая Иллариону Кирилловичу исписанный лист. Владимир Михайлович перехватил лист, уселся в кресло и стал читать, хмурясь и шевеля губами.

— Вот что значит черствость души, — вздохнул он. —Неужели он и женщинам таким суконным стилем пишет? Вы только послушайте, Илларион Кириллович: «Наступил самый ответственный период осенне-зимней навигации. Вступая в него, экипаж нашего судна должен с полной ответственностью отнестись к задачам, поставленным перед нами...» Гм... Язык сохнет... « ...Наряду с дисциплинированными и серьезно относящимися к своему делу матросами, мы имеем и такие явления, как товарищ Ломакин, который грубит командному составу и особенно боцману, не приходит вовремя с берега, или такие явления, как буфетчица Кубланова, которую никак нельзя приучить к опрятности и выполнению судовых правил... » Оказывается, Настя, ты — явление? Ха-ха. Слушай, явление, у тебя там не осталось компота от обеда?

— Какое я ему явление? — возмутилась Настя. — Я на него в судовой комитет пожалуюсь. Пусть нас наконец разберут. Шагу ступить не дает спокойно: то ему не так, это ему не эдак...

— Ты не обходи вопрос насчет компота, — напомнил помощник.

— Компот, кажется, есть. Пойду посмотрю.

Настя сходила на камбуз и вернулась с двумя стаканами компота. Один стакан она подала помощнику, а другой тихо поставила на стол около левой руки Черемухина.

— Спасибо, — сказал Черемухин и выпил компот залпом.

— Какое у тебя щедрое сердце, Настя, — съязвил помощник. — Ну, я пошел наверх. Вроде скоро швартовка...

Поздним вечером «Градус» привел в Усть-Салму еще два буя. Их отцепили и оттащили к берегу за причал. Через несколько дней вызванный из ближнего колхоза трактор вытащит их на сушу. Стрелой выгрузили на причал ржавые якорные цепи и четыре пятисоткилограммовые «лягушки», на которых в море держались буи. Матросы отнесли промокшие, испачканные глиной ватники в освобожденную от запчастей сушилку. Потом кое-как прибрали палубу и пошли спать. Времени для отдыха оставалось немного.

Капитан и старпом спустились с мостика и вместе вошли в коридор кормовых кают.

— Заходите, — пригласил Сергей Николаевич, открыв дверь своей каюты. Коля Бобров прошел в каюту и сел на «гостевое место» — уютное кожаное кресло. Сразу стало тепло, бездумно, приятно... Сергей Николаевич снял китель, рубаху и скрылся за занавеской, отделяющей умывальник от каюты. Тонко зазвенела струя воды.

— Четырнадцать часов мы с вами сегодня отстояли, — сказал Коля Бобров. — Я уже отвык от такой работы.

— Еще денька два так поработаем — снова привыкнете. — отозвался капитан из-за занавески.

— Полдела вроде сделали?

— Не говорите, Николай Николаевич. С этими вешками иногда бывает столько возни, что похуже любого буя. И погода портится. Ветер через вест уже перевалил, на норд заходит, усиливается. И на волне эту вешку зацепить крайне трудно... Вы обратили внимание, как на барографе кривая вниз пошла?

— Обратил. По-моему, не слишком резко.

— Не резко, но уверенно. Это плохой признак. Так что надо торопиться. Завтра попробуем до света выйти, часов в семь. И ночевать будем в море... Тридцать металлических вех возьмем на палубу?

— Возьмем и сорок, если понадобится.

— При волнении?

— Владимир Михайлович закрепит. Он в этом отношении голова...

— Завтра и послезавтра надо с этим делом управиться. Я поговорил с Васильевым — он согласился с входного фарватера деревянные вехи катером снять. Так что с фарватера нам останется снять только четыре металлические вехи. Мы их выдернем на обратном пути.

Капитан вышел из-за занавески, надел коричневую байковую куртку и сел к столу.

— Не организовать ли нам чайку на сон грядущий? — спросил он.

— Мудрая мысль, — согласился старпом. — Опять только с Настей видеться придется...

— Она на вас уже пожаловалась, что вы ее в газете явлением обозвали.

— Устно или письменно пожаловалась? — усмехнулся Коля Бобров.

— Пока устно, но в очень резкой форме. Я ей попытался растолковать смысл ваших обвинений. Сказал также, что целиком солидарен со старшим помощником. Она, бедняга, заплакала и ушла.

Сергей Николаевич дважды нажал кнопку звонка.

— Доктор пытается за ум взяться, — сказал старпом. — Газету организовал, на камбузе водворил порядок. Снять с него один выговор, что ли, для катализации?

— Не спешите. Вот если на стоянке не поддастся искушению пару дней — тогда снимайте.

В дверь постучались. В каюту зашла улыбающаяся Настя.

— Вы меня вызывали, Сергей Николаевич?

— Да, Настя, вызывал. Организуй нам, пожалуйста, чайку на две персоны.

— Сейчас организую, — сказала Настя. — Чай еще горячий. Вам булки тоже подать?

— Можно и булку, если она с маслом. Это не вредит.

— Настя, что я вижу? — широко раскрыл глаза Коля Бобров. —У тебя свежий передник? И наколка на голове! Ты что, именинница сегодня?

— Сергей Николаевич, — надулась Настя. — Вечно он смеется... Скажите товарищу старпому, чтобы он ко мне не придирался. И в газете еще изругал. Как ему только не стыдно! Я стараюсь, стараюсь, а он... — Лицо Насти сморщилось, из глаз вот-вот готовы были брызнуть слезы.

— Добро, — засмеялся капитан. — Обязательно скажу товарищу старпому, чтобы он к тебе не придирался. Только ты всегда ходи такой красивой, ладно?

— Ладно, — пообещала Настя. —Ну, я за чаем... Она вышла из каюты, а капитан и старпом дружно захохотали.

— Наконец-то доктор пользу принес, — сказал старпом, отсмеявшись. — Стоило его ругнуть от души — сразу все понял.

Капитан вздохнул, нахмурился.

— Знаете, Николай Николаевич, — сказал он, — нужно хвалить людей, чтобы они приносили пользу, чтобы похвалой, как гвоздиком, приколачивать к душе раз проявившееся доброе качество... А ведь доктора стоит сейчас один раз похвалить — и он руки опустит.

— Я все-таки попробую снять с него выговор, — сказал старпом.

— Давайте, — улыбнулся Сергей Николаевич. — Люблю оптимистов.

Зашла Настя и поставила на стол сверкающий, оттертый толченым мелом никелированный поднос. Она положила на малиновую бархатную скатерть чистую салфетку, поставила на нее стаканы, сахарницу, блюдце с маслом и тарелку с аккуратно нарезанным белым хлебом.

— Позвоните, когда посуду забрать, — сказала Настя.

— Иди отдыхай, — разрешил старпом. — Я сам отнесу посуду в раздаточную.

— Что это вы сегодня такой добрый? — спросила Настя.

— Мне вчера хороший сон приснился, — сказал Коля Бобров. —Утром завтрак надо будет подать к семи часам. Иди отдыхай.

— Ветер-то как задувает, — сказал капитан, когда Настя вышла. — Даже в каюте слышно. Молитесь богу, чтобы он стих к утру.

— Бесполезно, — покачал головой Коля Бобров. — Бога нет. Это я еще в училище по астрономии изучал.

Он налил чай в оба стакана, положил себе три ложки сахару.

— А жаль, — продолжил он, намазывая масло на хлеб. — Представляете, как бы хорошо было: отбил полста земных поклонов, пропел соответствующий псалом — глядь, ветер стих и видимость полторы мили.. Иди и дергай вешки, как репу из грядки. Плохо, что нет бога, — заключил он и сунул в рот хлеб.

— Да? — в тон ему сказал Сергей Николаевич. — А такого не хотите: забыл утром поклон положить, а господь бог тебе в отместку снежный заряд, волну в борт, переменные течения и банку на курсе. Красиво было бы?

— У каждой палки два конца, — сказал старпом.

Когда кончили пить чай, он собрал посуду на поднос, отнес ее в раздаточную и вышел на палубу. Ветер теперь задувал порывами и нес с моря мокрый крупный снег. Потоки снега косо летели над палубой, около всех выступающих частей вырастали пологие барханчики. Вахтенный матрос в полушубке с поднятым воротником неподвижно стоял у трапа. Около левого сапога вахтенного тоже вырос холмик снега. Ветер становился все сильнее. Зыбь из залива стала уже заходить в Салму, и «Градус» покачивался у причала. Повизгивали проложенные между бортом и бревнами причала резиновые кранцы. Оба носовых швартова туго натянулись. Коля Бобров стоял около палов, постукивая сапогом по тросу, и решал, стоит ли заставлять вахтенного набросить швартов еще раз петлей на пал. Вероятно, вахтенный почувствовал это, оставил свое место у трапа и прошел на бак.

— Давай-ка передний заведем серьгой, — сказал старпом. — Ветер-то все усиливается.

— Я уж и сам хотел, — сказал вахтенный матрос. — А тут вижу, вы идете. Я и подумал, если надо будет, так скажете.

Он отмотал с вьюшки метров двадцать троса, просунул согнутый вдвое трос в швартовый клюз и, перегнувшись через фальшборт, спустил петлю старпому. Старпом протащил петлю немного назад и надел ее на пал. Вахтенный обтянул серьгу и закрепил ее на кнехте.

— Теперь ладно, — сказал незаметно подошедший сзади Сергей Николаевич.

— Тоже на душе неспокойно? — улыбнулся старпом, вытирая руки мокрым снегом.

— Да, заработало шестое чувство. Ерунда мерещится... Какой нехороший ветер!

— Кто-то бежит от конторы, — сказал вахтенный и показал рукой.

Вспышки створного огня раз в две секунды вырывали из тьмы бегущую человеческую фигуру.

— Насколько мне известно, здешний народ зря не бегает, — сказал Сергей Николаевич и опустил воротник куртки.

— Что-то мне холодно стало, — поёжился старпом и сунул в карманы мокрые руки.

Добежав до «Градуса», человек остановился и спросил у стоящего на пирсе старпома:

— Где капитан?

Он тяжело дышал и вытирал с лица тающий снег.

— Я капитан, — сказал Сергей Николаевич. — Почему бегаете по ночам?

— Я дежурный по участку, — представился человек. — Кудрин моя фамилия.

— Очень приятно.

— Получена радиограмма с Большого Скалистого. У них там человек умирает. Начальник маяка Бакланов подписал.

— Кто умирает? — коротко спросил капитан.

— Жена начальника.

— Ирина Петровна?

— Да. И они не понимают отчего...

— А точно ли помирает? — спросил старпом.

— Если Бакланов радирует, что умирает, значит, так и есть, — сказал Сергей Николаевич. — Что же с ней такое...

— Надо бы вам выйти, у вас доктор есть, — тихо сказал дежурный.

— Надо... — так же тихо произнес Сергей Николаевич. —А что с ней? — снова спросил он, забыв о том, что говорил дежурный минуту назад.

— Неизвестно. С сердцем очень плохо. Потом — она в положении на шестом месяце...

— Вахтенный, поднимайте старшего механика, — приказал капитан. — Пусть срочно готовит машину. Сразу по готовности выходим. Доктора пришлите ко мне в каюту. Николай Николаевич, вы своевременно объявите аврал. Я буду у себя, если что понадобится.

— Зря серьгу заводили, — сказал старпом и сдвинул на нос фуражку.

В дверь постучались. Сергей Николаевич быстро встал с дивана. Зашел старпом и доложил, что машина готова и люди на местах.

— Подсчитали, сколько нам идти до Скалистого при этом ветре? — спросил Сергей Николаевич.

— Побольше трех часов.

Капитан надел меховую куртку и вместе со старпомом поднялся на мостик. Через пять минут «Градус» отошел от причала.

— Буи-то мы поснимали. Трудновато будет идти, — сказал старпом.

— Гидрографу стыдно такие слова произносить, — заметил Сергей Николаевич. — Вот с высадкой там действительно трудно будет. Вы пойдете на мотоботе?

— Я пойду, — кивнул старпом.

— Значит, таким образом: я подойду к южному берегу. Там можно стать кабельтовых в двух. На берегу в этом месте есть щель между двумя камнями. Как раз мотобот протиснется. Цельтесь в эту щель. При высадке вам придется немного выкупаться, но это неизбежно. Особенно если камни уже обледенели. Берегите доктора, чтобы не разбился.

— Уж сбережем как-нибудь ради такого случая.

— Возьмите с собой Блюменфельда, Ломакина и одного моториста...

Открылась дверь, в рубку ворвался ветер и снег. В снежном облаке появился доктор. Воротник его шинели был поднят, уши шапки опущены и завязаны под подбородком. В одной руке он держал брезентовую сумку с хирургическим инструментом, в другой — саквояж.

— Рано собрались, Илларион Кириллович, — сказал капитан. — Могли бы еще отдохнуть часа два.

— Ничего, — доктор поставил саквояж и сумку в угол. — Я здесь постою, если позволите.

— Стойте.

Доктор развязал тесемки, снял шапку, стал слушать ветер. Мир за тонкой переборкой рубки был неласковым и очень не приспособленным для человека. Его овевали колючие ветры, засыпал промозглый, липкий снег, мертвила ночная ноябрьская тьма. В такие ночи обязательно случаются несчастья.... Но на душе у доктора было спокойно. Там появилась какая-то забытая сила. Работа, наконец-то впереди долгожданная, настоящая работа!

— Волнуетесь, Илларион Кириллович? — спросил старпом.

Доктор улыбнулся.

— А вы волнуетесь, когда ведете корабль?

— Если обстановка сложная, то волнуюсь.

— Вот и я так же, — сказал доктор. — Говорят, надо будет на мотоботе переправляться на остров?

— Ничего, это не страшно, — успокоил старпом. — В худшем случае немного промокнем — и всего делов. Уж вас-то мы доставим, как ящик с пивом! — засмеялся он.

— Вероятно, вам придется на несколько дней задержаться на острове, — сказал Сергей Николаевич. — Вы передадите со старпомом, сколько времени вам понадобится. Потом мы зайдем за вами.

— Не знаю... Пока ничего не знаю, — покачал головой доктор. — Интересно, вертолеты могут летать в такую погоду? Ему никто не ответил.

«Градус» стал на якорь в двух кабельтовых от южного берега острова. Спустили на воду мотобот. Блюменфельд и Ломакин руками отталкивали его от борта, чтобы он не разбился на волне. Старпом принял на руки доктора со штормтрапа и быстро стал к штурвалу. Мотобот понесся к острову. Волны захлестывали маленькую посудинку, несмотря на поставленные по бортам жестяные козырьки. Заходя на южную сторону острова с двух направлений, волны хоть и теряли силу, зато нападали и справа, и слева, и сзади. Мотобот подпрыгивал, как грузовик на лесной дороге. Четкий луч прожектора соединил стоящий на якоре «Градус» со входом в расщелину между двумя скалами — единственное место на берегу, через которое можно было выбраться с моря на остров. Все остальное представляло собой обледеневший гранитный скат. В эту расщелину надо было попасть сразу, безошибочно, иначе волны расколотят о гранит и мотобот и людей. Коля Бобров вцепился в штурвал, направляя нос мотобота в щель, ширина которой едва ли на метр превосходила ширину мотобота. Тело старпома было напряжено до предела. Мысли и воля сконцентрировались в одной точке. Доктор, скрючившись у мотора, прикрывал полами шинели саквояж и сумку. Он не понимал, как трудно сейчас старпому. Он думал только о том, как будет трудно ему у постели больного человека. Он не знал, какая опасность ждет его, если старпом промахнется.

На берегу видны были освещенные прожектором люди. Один из них неистово махал фонарем. Старпом постепенно сбавлял ход. Когда до камней оставалось двадцать метров, он врубил полный, направил нос мотобота на левый край щели и через две секунды сбросил газ. Проскрежетав килем по каменному ложу бухточки, мотобот влетел в нее, ударился штевнем о камень и замер. В тот же момент Абрам Блюменфельд мощным броском швырнул на берег фалинь. Люди на берегу подхватили его.

— Приехали, — сказал старпом и сел на банку. — Кому тут — вылезай...

С берега спускали по обледеневшему склону длинный, сколоченный из досок трап.

— Легко сказать: вылезай... — посмотрел на склон доктор. — Здесь можно упасть так, что костей не соберешь.

Ломакин стал ногой на борт и принял трап. Он установил конец его в мотоботе, потом обернулся, скорчил обезьянью рожу и на четвереньках побежал по трапу наверх. Через три секунды он был уже на берегу.

— Сложный способ, — вздохнул доктор, передал мотористу саквояж, взял в зубы сумку и тоже на четвереньках выбрался на берег.

— Абрам, ты останешься в мотоботе, — сказал старпом. — Будете вахтить по часу. Давай, выгребайся, — кивнул он мотористу. — Следующий час будет твой. Потом — Ломакин. Дай-ка саквояж.

Моторист отдал саквояж и тем же способом полез вверх по трапу. Старпом встал на трап, удифферентовался и, балансируя саквояжем, взбежал наверх. Доктора уже не было. Узколицый человек в ватнике и высоких сапогах подошел к Боброву.

— Пойдемте, я вас проведу, — сказал он, повернулся и пошел вперед, туда, где светились окна домиков и возвышалась угрюмая каменная башня маяка. Они подошли к дому начальника. Человек в ватнике открыл дверь и дал Боброву пройти вперед. Потом он провел старпома на кухню и предложил подать чаю.

— Давай, служивый, — согласился Коля Бобров. — А что с маячницей, неизвестно?

— Сейчас ваш доктор определит. А так невозможно сказать. Она уже который день то кричит, то в беспамятстве. Вообще-то, она ведь беременна на шестом месяце. Может, от этого что...

— Скорее всего, — кивнул Коля. — А как тебя хоть зовут-то?

— Петром. Я здесь техником работаю по аппаратуре. Питание бесплатное. Свой огородик. Дом на две семьи... Жена радисткой работает. Она сейчас у постели Ирины Петровны.

— Кучеряво живешь, — вздохнул Бобров и стал пить чай из толстой фаянсовой кружки. Ломакин и моторист разулись, забрались с ногами на большой, стоящий у стены сундук и тоже пили горячий темно-коричневый чай.

Из комнаты в кухню зашел высокий худощавый человек лет сорока, одетый в легкий летний китель и почему-то в шапке.

— Бакланов, — кивнул радист. — Начальник.

— Здравствуйте, — сказал Бакланов. — Петя, поставь еще ведро воды... — Он сжал ладонями виски. — Четвертый день...

Петр набрал из бочки воды в ведро и поставил на плиту.

— Очень худо? — спросил Бобров.

Бакланов опустил руки, удивленно посмотрел на него и произнес:

— Хуже некуда...

— Что доктор говорит?

— Думаете, я что-нибудь понял... Какой-то ненормальный аппендицит. Как это он назвал... абсцесс. Да, абсцесс. Он еще чего-то много говорил...

— Аппендицит — это не страшно, — сказал Бобров. — Три раза ножичком чирикнет — и вся игра. Если, конечно, пинцет в животе не забудет. Это у них случается.

— Господи, она же беременна! — крикнул Бакланов. — Ее нельзя резать!

Петр открыл дверцу печи и стал запихивать туда дрова. Из двери вышла молодая худенькая, очень некрасивая женщина.

— Петя, приготовь тёплой воды доктору руки помыть, — сказала она. — Доктор говорит, что... — Она умолкла, увидев Иллариона Кирилловича. Тот плотно прикрыл за собой дверь.

— Ну, Вячеслав Алексеевич, операция неизбежна, — сказал доктор и положил руку на плечо Бакланову. Тот молчал. — Ждать нельзя. Она погибнет.

— Почему? — спросил Бакланов. — Разве от аппендицита умирают?

— Да, умирают. У нее гнойник на слепой кишке. Если он лопнет — будет очень худо. Будет смерть, короче говоря. А он может лопнуть каждую минуту. Мы уже затянули с этим делом.

— Откуда вы знаете, что там... гнойник?

— Это прощупывается.

— А как будет с ребенком?

— Плод придется удалить. Не бойтесь, у нее еще будут дети.

— А если я не соглашусь? — спросил Бакланов.

— Я буду оперировать без вашего согласия, — вежливо сказал доктор.

— А если я вам не дам оперировать?..

Доктор пожал плечами.

— Вы это не сделаете, если вы не враг своей жены. Лучше будет, если вы сейчас к кому-нибудь уйдете. Галина Михайловна, слейте мне на руки.

— Доктор у нас молодец, — сказал старпом. — Вы ему верьте. Ему можно верить.

Доктор кинул на Боброва удивленный взгляд и снова стал внимательно смотреть на струю воды, льющуюся ему на руки из большого, давно не чищенного медного чайника. Он мыл руки долго, неторопливо, еще и еще раз намыливая их, как бы массируя свои сухие, длинные пальцы. И всем было непонятно, зачем человек так долго и так тщательно моет руки. На Бакланова это подействовало успокаивающе. Он тихо откашлялся, сказал:

— Правда, мне лучше уйти. А когда...

— Вас позовут, — сказал доктор. — Предупреждаю, это будет не скоро. Мне надо сделать две операции...

— Вы не сомневайтесь, — снова сказал старпом. — Илларион Кириллович работал хирургом в большом госпитале. У него было звание майора медицинской службы.

— Это хорошо, — сказал Бакланов, снял с гвоздя полушубок и, не надев его, вышел.

— Дела, — покачал головой Петр. — Всех микробов отмыли, наверное.

— Всех не отмоешь, — сказал доктор и снова стал намыливать пальцы. Наконец он последний раз смыл с рук белоснежную пену, вытер руки поданным Галиной полотенцем и опустил рукава халата.

— Ни пуха ни пера, — сказал старпом.

— Идите к черту, — чуть улыбнулся доктор. — Я запамятовал, — обратился он к Галине, — там есть таз?

— Один эмалированный, другой цинковый, — сказала женщина.

— Очень хорошо. Пойдемте, уважаемая. Будете мне ассистировать...

Каждый час очередной матрос, покряхтев, уходил на вахту. Отправив матроса, Коля Бобров менял позу и снова начинал дремать. В три часа ночи зашел Бакланов.

— Волнуемся? — мягко улыбнулся Коля.

— А ты как думал?

— Так и думал, — вздохнул Коля. — Я сам волнуюсь. Жутко, когда за стенкой человека режут.

— Я все хотел ее на материк отправить рожать. Говорили, что вы подойдете к концу ноября. Хотел отправить с вами. Зимой от нас не выберешься... А тут вот какое дело.

— На материк ее так и так надо отправлять. Теперь уже на санитарном вертолете придется. После нас никто не придет.

— Будет ли еще кого отправлять, — мрачно произнес Бакланов.

— Будет, не беспокойтесь... Кириллыч дело знает.

— Ребенка жаль. У нас два сына — на материке сейчас. Один в институте на первом курсе. Другой в восьмом классе. Дочку мы хотели...

Бакланов подошел ближе. От него пахнуло спиртным. Коля Бобров потянул носом воздух, поморщился.

— Зря вы наливаетесь в такую минуту.

— Не могу, — помотал головой Бакланов. — Хочешь, тебе дам выпить?

— Не надо, — сказал старпом. — Посмотрим сначала, как дело кончится. А там с радости и выпить можно.

— Доктор не выходил? — спросил Бакланов.

— Один раз вышел, курнул из моих рук и обратно скрылся. Галина выходила за водой. Говорит, пульс хороший, кровищи...

— Много крови?

— Порядочно.

Бакланов снова замотал головой.

— Вы идите-ка, — сказал Коля. — Нечего тут торчать...

— Заглянуть бы... — попросил Бакланов.

— Ну-ну!

Коля поднялся, взял его за плечи, повернул и подвел к двери.

— Идите, я позову вас, когда надо будет. Только к сивухе не прикладывайтесь больше. Будьте мужиком, черт вас побери!

Проводив Бакланова, Коля снова уселся дремать у печки. Он обладал счастливой способностью засыпать и просыпаться мгновенно, спать в любом положении и всегда помнить во сне, в какое время надо проснуться. Еще два раза сменились вахтенные. Петр, спавший закинув голову на спинку стула, проснулся и стал, ворча, тереть шею. Он поднялся, потянулся и подложил дров в печку. Старпом открыл глаза.

— Который час? — спросил Петр.

— Шестой, — отозвался Коля, не глядя на часы, — Выспался?

— Разве это сон... Не кончилась операция?

— Продолжается. Пойти, что ли, поглядеть на мотобот... — Он поднялся. — Крикнешь меня, если что надо будет.

— А чего надо будет? — спросил Петр.

— Ну, если доктор вдруг выйдет или еще чего...

Старпом вышел из дома. Снег уже прекратился, ветер стал тише, и кое-где на небе появились в просветах облаков неяркие звезды. Некоторое время Коля смотрел на небо и пытался определить названия звезд. Звезду определить легко, когда видишь созвездия. А если они торчат на небе поодиночке, приходится долго и почти всегда безуспешно ломать голову... Потом он спустился с крыльца и увидел у окна человеческую фигуру. Присмотревшись, он узнал Бакланова.

«Неужели ему что-нибудь видно?» — забеспокоился старпом и, тихо ступая, подошел сзади. Окно было плотно занавешено шторой. Бакланов стоял с закрытыми глазами, опершись на окно грудью. «Потрогать его, что ли?» — подумал старпом, но потом решил не делать этого и пошел обратно, на тропинку, ведущую к берегу.

Еще издали он увидел, что мотобот благополучно стоит на прежнем месте, а несущий вахту Ломакин сидит на кормовой банке и крутит какую-то веревку,

— Как там? — спросил Ломакин, увидев старпома. — Скоро домой?

— Своевременно. Ты не пробовал, очень плотно сели?

— Ничего, стащим. Упремся веслами, баграми — он и сойдет.

— Хорошо, коли так, — сказал старпом, постоял еще немного и пошел обратно. Бакланов стоял у окна все в той же позе. Старпом свистнул. Тот не повернул головы.

Доктор стоял в кухне и мыл руки. Ему лил воду Петр. Теперь Илларион Кириллович мыл руки торопливо, и пальцы его дрожали.

— Хватит, — сказал он, и Петр перестал лить воду. Илларион Кириллович вытер руки халатом.

— Дело сделано? — спросил Коля Бобров. Доктор повернул голову к нему. У доктора было постаревшее, осунувшееся лицо, бородка растрепалась, и в ней запуталась нитка от бинта.

— Сделано, — сказал Илларион Кириллович. — Кажется, неплохо. Два дня мне еще надо здесь побыть. Лучше, конечно, дня три-четыре, но можно и два... Передайте капитану, что операция прошла благополучно. Он как-то по-особенному беспокоился об этой женщине...

— Сергей Николаевич обо всех беспокоится, — сказал старпом. — Надо, видимо, Бакланова позвать?

— Обождите. Сейчас девушка уберет и вынесет то, что ему не надо видеть. Только сразу скажите ему, чтобы он к ней не подходил и не прикасался. Наркоз продлится еще часа два-три.

Из комнаты вышла Галина, неся большой таз, прикрытый марлей. Она посмотрела на доктора. Тот кивнул. Галина вышла на улицу.

— Дали бы чаю, что ли... Здесь дают чай? — спросил доктор.

— Здесь всякие помои дают, даже спирт, — ответил старпом.

— Спирт сейчас был бы кстати, — сказал доктор. — Конечно, с вашего разрешения...

— Пейте... Сейчас это можно.

— Надо позвать Бакланова, —сказал доктор.

Старпом вышел на крыльцо и громко позвал:

— Вячеслав Алексеевич, идите в дом!

Бакланов отвалился от стены, оглянулся по сторонам, увидев Боброва, спросил:

— Что — уже?

— Кончилось. Идите.

— Как кончилось?

— Хорошо, хорошо... Да, еще одно, — сказал Бобров. — Доктору дайте спирта. Только, прошу вас, много не давайте, а то он может завестись — не остановишь.

Бакланов кивнул и прошел в дом. Старпом набрал на ладони снегу, потер лицо и руки и насухо вытер платком.

— Ну что ж, все хорошо, что хорошо кончается, — сказал он и пошел следом за Баклановым. Он разбудил моториста и послал его в мотобот. Абрам проснулся самостоятельно, попросил закурить и тоже ушел. Петр снова спал, закинув голову, раскрыв рот и демонстрируя тощую небритую шею. Старпом постучался, открыл дверь и сказал:

— Ну, я подался. Мы за вами зайдем дня через три, доктор.

— Т-ш-ш... — зашипел на него Илларион Кириллович. — Нельзя ли хоть вполголоса...

— Никуда ты не подался, — тихо сказал Бакланов, подойдя к Боброву. — Подожди, подкрепишь силы перед плаванием.

— Это дело хорошее, — сказал старпом. — Можно и подождать.

Они вышли в кухню. Бакланов достал маленькую канистру, разлил спирт в три стакана, налил кружку воды. Потом он достал руками из бочонка несколько соленых огурцов, отхватил ножом кусок от висевшего над плитой окорока. Он положил нехитрую закуску в миску, открыл дверь в комнату и тихо позвал:

— Илларион Кириллович, готово...

Когда пришел доктор, все подняли стаканы. Илларион Кириллович повернулся к двери, молча выпил и приложился к кружке с водой.

— Ну, за медицинскую науку, — сказал Бакланов, выпил и захрустел огурцом.

— И чтобы все хорошо зажило, — сказал старпом, проглотил спирт и запил водой.

— А ведь я тебе сначала не верил, — сказал Бакланов, дожевав огурец. — Думал, разве пойдет порядочный лекарь по морям плавать? А ты, оказалось, хирург, бывший майор...

— Бывает, — сказал Илларион Кириллович. — Можно, я отрежу кусочек окорока?

— Режь, чего спрашиваешь. — Бакланов подал доктору нож. — А ведь не окажись тебя на судне — так и погибла бы...

— Вертолет бы прислали с врачом, — сказал доктор.

— В такую-то погоду?

— Да, погода неважная, — согласился Илларион Кириллович.

— Чего скромничаете, Илларион Кириллович? — сказал старпом. — Спасли человека, честь вам за это и слава. Вы, может, год безделья этим оправдали.

— Нет, дорогой Николай Николаевич, — загрустил доктор. — Мое безделье и это вот, — он щелкнул пальцем по стакану, — можно оправдать только повседневным каторжным трудом. Десятками спасенных жизней — ведь это моя профессия. Ничего я такого особенного не сделал... То ли я делал на войне... Ну, хватит.

— Еще по единой на дорожку? — спросил Бакланов.

— Вы пейте, — сказал старпом. — Ваше дело сделано, а мне еще работать. Сегодня весь день вехи снимать придется.

— Неволить не буду, — сказал Бакланов.

— Смотрите, Вячеслав Алексеевич, я просил...

— Что?.. В этом-то смысле? Буду иметь в виду... Возвращайтесь...

— До свиданья, — сказал старпом. — Денька через три мы заглянем. Можете нам радировать через Усть-Салму. У нас с ней связь.

У самого берега его догнал запыхавшийся Бакланов. В руках у него был большой пакет.

— Возьми вот, для команды, — сказал Бакланов. — Тут угорьки копченые. Таких ни в одном магазине не достанешь.

«...Дорогая Катенька, мы всё продолжаем снимать вехи в заливе. Погода весьма худая. Волна, временами снег, ветер довольно сильный, так что возни с вехами очень много. Ведь к ней надо точно подойти, зацепить ее за металлический ковш, из которого торчит сама палка, — понимаешь? — потом вытащить этот ковш на палубу, потом прихватить цепь от якоря, на котором веха держится, и вытащить из воды сам якорь. А тут волна, судно пляшет, веха тоже пляшет, якорцепь дергается, снег в морду, вода за шиворот, с цепи струями льется грязь, якорь приходит на палубу в глине, вся эта каша намерзает на палубе... Матросы мокрые, перепачканные, и весь день наверху. А тут еще боцман кричит — учит, старпом (то есть я) кричит — учит, второй помощник спокойно матерится. Представляешь, каково ребятишкам? После снятия вех кину им мешок благодарностей, а в базе буду ходатайствовать о денежной премии...

Я тебе писал уже, как наш доктор спас женщину на острове Большой Скалистый. Сегодня утром мы получили оттуда уже вторую радиограмму. С ней все хорошо, боли совсем прекратились. Доктора там, по всей видимости, носят на руках. Передали интересную подробность: Илларион Кириллович обучает Галину — жену техника — основам медицинской науки. Значит, не пьет. Хороший он все-таки человек. Как я рад — ты не можешь себе представить. Мне казалось, что он все уже потерял. А тут вдруг перестроился, взял душу в руки. Я, наверное, еще плохо знаю людей, да? Команда ему все простила и все забыла. Никто не помнит, что он был пьяницей и бездельником. Говорят про него только хорошее. Я снял с него три выговора, которые давал от своего имени. Остался на нем только один, капитанский. Почему-то Сергей Николаевич пока не хочет его снимать, хотя и послал доктору радиограмму с личной благодарностью...

24 ноября

…Сняли последние вехи. Не просто это нам досталось. Матросы измотаны, но отдыха никто не просил. Знают, что, чем раньше снимем, тем раньше вернемся домой. Не обошлось без приключений. Мы утопили два якоря — порвались цепи. Да еще переломали штук пять шестов. Они ведь хрупкие, как макароны, чуть задел при подходе — сразу трещит. Через полтора часа придем в Усть-Салму, сбросим вешки на берег — и свободны. Останется только зайти на маяк за доктором. Вероятно — почти точно, — это у нас последнее в нынешнюю навигацию плавание. Вот решусь и отправлю тебе мое длинное-предлинное письмо. Будет тебе чтения на целую зиму. А я уже привык его писать — даже жалко расставаться... Очень хочется получить письмецо от тебя...

Теперь времени у меня будет много — можно и поскучать, и помечтать, и собственным бескультурьем подзаняться. Хочу почитать и немного поучиться. А то я уже слышал разговорчики о том, что я серый, как сибирский валенок, и даже заметку в стенгазету не умею написать человеческим языком. Придется поучиться. Для этой цели заставлю тех, кто распускает такие слухи, два раза в неделю делать стенгазету, а сам буду писать в эти газеты статьи... Я пошутил, не пугайся за них. Ну, я пошел наверх. Не могу долго сидеть в каюте, когда судно в море. Все кажется, что без меня там не обойдутся...»

До позднего вечера матросы выгружали на берег вехи, цепи и якоря, а рано утром, еще до рассвета, «Градус» вышел из Усть-Салмы, взяв курс на Большой Скалистый. Погода была спокойная, по воде стлался реденький туман, не влиявший существенно на видимость. Настроение у всех было приподнятое. Выспавшиеся матросы, вооружившись шкрябками и металлическими щетками, резво набросились на примерзшую к палубе грязь. Даже Сергей Николаевич, радировав на базу, что возвращается, и не получив ответной радиограммы с пессимистическим текстом, взбодрился и изменил прежнее мнение о коварстве начальства. Только второй помощник высказал что-то унылое по поводу того, что сегодня понедельник — день каверз и злых шуток судьбы. На это Коля Бобров ответил ему, что в век покорения космоса мистика перестала играть в человеческой жизни сколько-нибудь заметную роль.

Но радиограмма все-таки догнала «Градус». В ней капитану предписывалось немедленно следовать в распоряжение начальника Масельского гидроучастка.

— Что значит «немедленно»? — уныло спросил старпом. — Не идти на Большой Скалистый?

— Это значит — не слишком медленно, — поморщился капитан. — Курс не меняйте.

Через час после того, как «Градус» стал на якорь на рейде острова, старпом привез на судно доктора Иллариона Кирилловича. Встретили его, как героя, всей командой. А бочонок с солеными грибами — личный подарок Ирины Петровны — тут же отправили на камбуз. Доктора проводили в каюту, мотобот подняли на ростры, и «Градус» двинулся к сравнительно далекому Масельску. До этого средней величины приморского города было часов восемь ходу. В девятнадцать часов «Градус» ошвартовался у западного мола Масельской гавани.

— Ну как, старпом? — спросил Сергей Николаевич. — Есть у вас желание пройтись к начальнику участка — узнать, для чего мы ему понадобились? Боюсь, что он сам этого толком не знает.

— Пройдусь, — согласился старпом. — Какое-нибудь дело он нам найдет. На свете всегда есть много непеределанной работы...

Начальник участка Юрий Михайлович Гаврилов, толстый седоусый старик в тужурке с нашивками капитана дальнего плавания, встретил их в своем кабинете.

— Проходите, мореплаватели, присаживайтесь, — пригласил Гаврилов. — Я вас ждал. Хотел сегодня в море отправить, да поздновато прибыли. Ладно уж, отдыхайте до утра.

— А что ты за дело придумал, прохиндей? — спросил Сергей Николаевич. — Долго думал, наверное...

— Во-первых, не прохиндей, а голубчик, — сказал Гаврилов. — Во-вторых, дела у меня сейчас, под конец навигации, чумичками не расхлебаешь. С Вороньей скалы фонарь снимать надо — раз, буй банки Киргина снимать, буй банки Потапова снимать, на Седлецкий остров надо дрова и продукты забросить, с Бардинского маяка партию топографов снять надо —шесть человек...

Гаврилов загнул все пальцы на правой руке и готовился уже начать загибать их на левой, но Сергей Николаевич перебил его:

— А что ты раньше думал?

— Думал, что мне суда вовремя дадут. У меня на участке одна шхуна работает. Много ли с ней сделаешь? И то она без передыху по морю мается от острова до острова. Но ты не пугайся, Сергей Николаевич, — он потрепал капитана по плечу, — мы все это единым махом сделаем. С утра я подвезу тебе дрова и продукты, погрузишь это добро, и пойдем на Седлецкий. Я с тобой пойду, мне надо народ посмотреть, как он там дышит... По пути снимем фонарь с Вороньей скалы. После Седлецкого зайдем на Бардинский маяк, снимем топографов и вернемся. Останется тебе только два буя снять — это дело нехитрое. К тому времени, — он подмигнул капитану, — комиссия из отряда уберется, и ты полным ходом пойдешь восвояси. Ледовый прогноз на конец месяца хороший, особенного льда не будет. Волноваться нечего.

— Добро, — сказал Сергей Николаевич. — Только я у тебя на складе продукты получу. Как ты насчет этого варианта?

— Получай, не жалко. У меня сейчас склад на Восточном молу. Ты подгони с утра мотобот, а я кладовщика пришлю. Тебе много?

— На неделю.

— Наберем такое количество... Слышно было в эфире, что ты Ирину спас?

— Я при чем? Ее доктор спас.

— Илларион Кириллович — твой человек. Что с ней было?

— Аппендицит в сложной форме. Не так страшно.

— Не страшно, говоришь? А боцман с «Параллели» отчего умер? Забыл разве? Тоже аппендицитик...

— Степаныч стариком уже был. Древним.

— Какая разница? С этим шутки плохи. Вообще, здоровье — это такая вещь, — он потер себе грудь возле сердца, — потеряешь — как часы на пляже. Уже не найдешь. Думаешь, я почему плавать перестал? Моторчик захандрил. Не выдерживаю морской работы. Ну, добро. — Гаврилов поднялся. — Ты смотри, чтобы твои моряки по девкам не разбежались. Их здесь много, и всё фигуристые...

— К завтраку все возвратятся, — пошутил Сергей Николаевич. Он тоже поднялся. — Завтра я жду груз часам к восьми с половиной, чтобы не совсем темно было. Пошли, старпом.

Они вышли из здания гидроучастка на слабо освещенную, обсаженную деревьями улицу.

— Вообще говоря, — сказал Коля Бобров, — он мог все это шхуной сделать. Вот только буи шхуной не снять.

— Нам и так и так работать... — отозвался Сергей Николаевич. — Хуже, если б без дела стояли. Да и шхуна у него, действительно, очень занята.

— Это конечно, — сказал старпом и стал внимательно смотреть на противоположную сторону улицы. Капитан замедлил шаги и тоже стал приглядываться. Там шла пара — мужчина в морской фуражке и полная, маленького роста женщина.

— Можете лишить меня диплома, если это не наш второй, — сказал Сергей Николаевич.

— Его персона, — согласился старпом. — А как он смел до нашего возвращения уйти с судна?

— Он же знает, что я его наказывать не стану... Вспомните, как он работал с вехами. У меня после этого рука не поднимется ему выговор написать... Черт с ним, пусть гуляет. Сделаем вид, что не заметили.

— Придется.

— В прошлый заход в Масельск он тоже до утра пропадал, но вернулся вовремя и в лучшем виде. Вероятно, его здесь хорошо принимают... А вас, старпом, почему к девушкам не тянет? Вы парень молодой, ладный...

— Сие есть проблема сложная, — улыбнулся Коля Бобров. — Я раньше таким волокитой был, вы б не поверили. В портах от судна отставал из-за смазливой мордашки. Потом на поезде приходилось пароход догонять.

— А теперь что случилось?

— Так... Обыкновенная история.

— Ясно. И где же она, эта история?

— Далеко отсюда. В Перми.

— Далековато.

— Отпу́стите зимой на недельку?

— Пущу... Она не замужем?

— Пока свободна.

— И то слава богу. Так привозите ее сюда.

— Не могу.

— Почему?

— Как говорят воробьи, надо сначала свить гнездо, а потом уже откладывать яйца.

— С такой философией вы еще долго не женитесь.

— До вашего возраста?

— У меня другое...

В природе наступила тишина. Стих ветер, разошлись по домам люди, застыли портовые краны. С черного неба сыпался мелкий аккуратный снежок.

На палубе «Градуса» не было никого, кроме вахтенного матроса Блюменфельда. Капитан и старпом поднялись по трапу.

— Как дела? — по привычке спросил старпом у вахтенного.

— Хорошо, — ответил Абрам. — Второй помощник ушел на берег и просил вам не говорить... Доктор опять наклюкался.

— Правда?

— Правда.

— Где он сейчас?

— В салоне. Рассказывает боцману и Насте, как он на острове операцию делал. Говорит, что у него золотые руки. Те над ним смеются, а он не видит... Жалко его. Вы ему скажите, чтобы он спать шел.

— Ну, а теперь что делать? — спросил капитан, когда они со старпомом зашли в коридор кормовых кают.

— У вас поднимется рука его выгнать? — ехидно спросил старпом.

— Вы не спрашивали у Бакланова, сколько тот ему спирта подарил?

— Не спрашивал. Какая разница?

Капитан поморщился.

— Не надо так строго... Ладно, сходите, пошлите его спать. Сделайте ему отеческое внушение, — может быть, пройдет...

— Попробую, — зло сказал старпом. — Только боюсь, отеческого не получится. Терпеть не могу пьяных — пусть даже с золотыми руками.

Около полудня «Градус» подошел к Вороньей скале. Это был невысокий, гладко облизанный волнами камень, торчащий среди пустынного моря, вдали от берегов и островов. На нем стояла ажурная пирамидальная ферма с фонарем наверху — светящийся знак, предупреждающий об опасности проходящие мимо суда. Погода была тихой, и «Градус» стал на якорь в ста метрах от Вороньей скалы.

— Каждую весну приходится знак восстанавливать. Сколько мороки с ним — ужас, — сказал Гаврилов, появившийся на мостике, как только раздался лязг якорцепи.

— А что? Льдом срезает? — поинтересовался старпом.

— Начисто, — подтвердил Гаврилов. — Голая плешь остается. Потому и фонарь приходится снимать. Ферма — черт с ней, она копейки стоит, а фонарю десять тысяч цена. Такую сумму, конечно, жалко. Вы сейчас пойдете на скалу, так побольше всякого вервия с собой наберите, чтобы люди обвязались. А то там сплошной каток. Съедет моряк в воду — и каюк, не вылезет обратно. Фонарь сверху спускайте на концах, а не просто так. Осторожно, не побейте линзы. Там еще стоят шесть ацетиленовых баллонов — их тоже заберите. Вещь подотчетная, списать трудно.

— Не забудем, — кивнул старпом. — Мне только неясно, за что на этой лысине можно мотобот зацепить?

Гаврилов взял бинокль, внимательно осмотрел скалу, потом протянул бинокль старпому.

— Посмотрите, — сказал он. — Там есть небольшая трещина, в нее забито два железных штыря. Кого половчее пустите на берег, чтобы он зацепил фалинь за штырь. Да, чуть не забыл: у вас песку много?

— Кое-что есть.

— Возьмите с собой ведра два. Иначе вам на четвереньках ползать придется.

— Хорошая идея, — сказал старпом и пошел к мотоботу, приготовленному к спуску.

Васька Ломакин выскочил на берег, поскользнулся, съехал назад, черпнул сапогами воду и, подпертый под зад вальком весла, полез на скалу, цепляясь за лед руками, ногами, всем телом. Он дополз до толстого ржавого штыря, вбитого в камень, зацепился за него и встал во весь рост. Потом поймал брошенный с бота фалинь и надел его огоном на штырь. Боцман, старпом и Блюменфельд впряглись в фалинь, затянули мотобот на камни и выбрались на скалу. Они вместе пошли на макушку скалы, к знаку, посыпая лед песком. Подойдя к ферме, вынули из гнезд ацетиленовые баллоны и по одному спустили их на бросательных концах к воде. После этого боцман с Ломакиным забрались на шестиметровую ферму, отсоединили от фонаря газопроводные трубки, отдали гайки, которыми фонарь крепился к ферме, и осторожно на двух линиях спустили тяжелый фонарь на лед. Боцман отвинтил от распределительной колодки манометр и положил его в карман.

— Вроде все забрали? —спросил Ваня Хлебов, еще раз внимательно осматривая опустевшую ферму.

— Все, — решил старпом. — Абрам, бери фонарь.

Абрам Блюменфельд легко поднял сорокакилограммовый фонарь, прижал его к животу и пошел вниз, осторожно ступая по усыпанной песком дорожке. Сзади шел Васька Ломакин и придерживал Абрама за хлястик ватника. На середине пути Васька остановился, достал папиросу и стал прикуривать. В эту минуту Абрам поскользнулся, зашатался и, резко рванувшись плечами назад, грохнулся на спину.

— Полундра! — крикнул Васька, выплюнул папиросу и кинулся к Абраму. Но было уже поздно. Блюменфельд, прижимая фонарь к животу и растопырив ноги, катился к воде.

— Держи конец! — скомандовал боцман и кинул Ваське бросательный. Васька понял, схватил конец и ринулся вслед за Абрамом. Сначала он ехал на ногах, потом упал и покатился кубарем. Боцман быстро разматывал бросательный конец.

Ломакин поймал Абрама за шиворот уже в воде. От придавленного фонарем Абрама на поверхности осталась только голова — молчащая и дико вращающая глазами. Васька оказался в воде только до пояса.

— Тащите, я его держу! — крикнул Васька. Боцман и старпом, высыпав под ноги весь оставшийся песок, вцепились в бросательный. Сначала из воды вылез Ломакин. Одной рукой он вцепился в ватник Абрама, на другой руке был намотан бросательный конец. Потом пополз Абрам все в той же позе, на спине, головой вперед, прижимающий к животу фонарь, стоимостью в десять тысяч рублей. О такой сумме Абрам знал только понаслышке. Он даже не мог себе представить, велика ли будет пачка, если сложить десять тысяч из сторублевок.

Его вывезли на тропинку. Только тут Абрам поднялся на ноги и стал, втянув голову в плечи и глядя себе под ноги.

— Эх ты, голова два уха, — сказал боцман и взял у него фонарь. — Если заболеете — головы поотрываю! — рыкнул на матросов Ваня Хлебов...

«Градус» снялся с якоря и пошел к Седлецкому острову. Этот остров был довольно велик. На нем имелся настоящий лес, а с южной стороны острова была небольшая, но глубокая гавань со стареньким деревянным пирсом, размером ровно в половину «Градуса». На этот пирс выгрузили дрова и продукты. Гаврилов не разрешал рубить лес на острове и предпочитал завозить туда готовые дрова. За время выгрузки он успел сходить на остров, проведать своих маячников.

Ломакин и Блюменфельд в работе не участвовали. Они лежали в койках, отогревались, переглядывались и смеялись над теми, кто считал их больными, — уж очень это было смешно: два самых здоровенных матроса лежат и болеют... В кубрик несколько раз заходил доктор. Тот и другой делали скучные физиономии, а Илларион Кириллович озабоченно щупал им лбы и вежливо просил показать горло. Со лбами было все в порядке. Горла тоже не вызывали опасения, и доктор уходил довольный.

— Абрам, а ты своей Маруське письма пишешь? — спросил Ломакин, когда ему до чертиков надоело читать старые «Огоньки».

— Нет, — ответил Абрам. — А чего писать?

— Написал бы, как мы плаваем, как купаемся, — Васька захихикал. — Она бы тебя больше уважать стала.

— Я же ее увижу, когда придем. Могу и так рассказать.

— Одно дело рассказать, — многозначительно промолвил Васька, — а другое дело, когда она это по почте получит. Если бы у меня девчонка была — я бы обязательно ей письма писал... Знаешь, а Писаренко своей девчонке такие письма сочиняет — задавиться можно! Он мне одно показывал. Врет напропалую: будто мы и за границу ходим, и во льдах плаваем, и в тропиках... А про себя сочинил, что он боцманом работает. Давай твоей Маруське напишем что-нибудь такое. А из Масельска пошлем.

— Ну, давай, — нехотя согласился Абрам. — Только я не умею.

— Это неважно! — сказал Васька.

Он встал с койки, вырвал из тетрадки Черемухина двойной лист линованной бумаги, взял перо и снова забрался под одеяло.

— Ну, как начнем?

— А как надо? — спросил Абрам.

— Начнем так: «Привет с Атлантического океана!»

— Мы же не в океане, — возразил Абрам.

— Ничего! Море — часть океана. Ты что, не знаешь? Пишем дальше: «Уважаемая Маруся, с приветом к Вам Ваш знакомый... » Как она тебя называет?

— Так и называет: Абрам. Иногда — Абраша... — сознался Абрам и густо покраснел.

— «...Абрам. Я сейчас нахожусь в далеком и тяжелом плавании. Наше судно закрывает навигацию по всем гаваням и рейдам...»

Васькино перо бойко бегало по бумаге. Абрам только диву давался, как это у него лихо получается. Он приподнялся на локте и глядел на кончик пера, как завороженный. Но издали разобрать что-либо было невозможно: почерк у Васьки был все-таки корявый...

Наконец Васька кончил писать, подул на страницу и завинтил перо.

— Слушай, как получилось, — сказал он Абраму и стал читать:

«Привет с Атлантического океана!

Уважаемая Маруся, с приветом к Вам Ваш знакомый Абрам. Я сейчас нахожусь в далеком и тяжелом плавании. Наше судно закрывает навигацию по всем гаваням и рейдам Атлантического океана и прибрежных морей. Вашему сухопутному уму трудно представить себе, какая это огромная и тяжелая работа. Нас преследуют штормы и бури, снега и льды. Громадные океанские валы то и дело заливают палубу. Но я не буду пытаться вызвать в вашем нежном девичьем сердце жалость ко мне описанием трудностей и лишений на нашем пути. Наша доля трудна, но мы сами себе ее выбрали и не повернем назад, что бы нам ни грозило. Как поется в нашей морской песне:

Не знаю, злая или добрая звезда привела меня к Вам. Это покажет будущее, то есть как Вы будете ко мне относиться. Я часто вспоминаю про Вас, особенно когда стою за штурвалом. Огни встречных судов напоминают мне Ваши глаза и горячие взгляды. Для меня ли светят эти глаза сейчас? Вспыхивает ли в них хоть искра воспоминания обо мне в настоящую минуту?

Сегодня нам сбросили с самолета почту от родных и близких друзей. Мешок упал в воду, потому что летчик промахнулся — очень большие были волны. Я подумал, что в этом прорезиненном хлорвиниловом мешке есть весточка от Вас, и, не раздумывая, бросился в воду. Доплыв до мешка, я схватил его и не давал ему утонуть, пока не подошла моторная шлюпка с нашего корабля. Но увы — от Вас весточки не было. Не думайте, что я стал очень переживать. Моряки не так уж слабонервны. Они сжимают зубы, и ничто не в силах вырвать из их глаз скупую слезу.

Скоро мы вернемся домой. Постараюсь передать это письмо со встречным пароходом. Он опустит его в первом советском порту. А сейчас на море закат солнца, и по воде расплылись все гаммы красок. Мне хочется мечтать и думать о Вас. Но мне пора на вахту. Еще раз с атлантическим приветом к Вам Ваш знакомый и всегда помнящий Вас

Абрам».

— Ну как? — спросил Васька, смахнув с правого глаза «скупую слезу».

— Как в книжке! — сказал восхищенный Абрам. — Только ведь это не про нас. Такое письмо нельзя посылать. Это все вранье.

— Ну и пусть! — воскликнул Васька Ломакин. — Зато красиво. Знаешь, как она тебя потом уважать будет? Она ведь не узнает...

— Нельзя, — замотал головой Абрам. — Мне стыдно. Она спросит, как и что, а я соврать не смогу...

— Ерунда, — изрек Васька. — Я бы своей девчонке, если бы она у меня была, точно такое же письмо написал.

Васька порылся на полке над койкой, добыл оттуда конверт, сунул в него письмо, заклеил и потребовал у Абрама Марусин адрес. Абрам по слабости характера дал адрес, и Васька печатными буквами вывел его на конверте.

— В Масельске бросим в ящик, — сказал Васька и сунул письмо под матрац.

«Градус» осторожно, кормой вперед вылез из Седлецкой гавани, развернулся и пошел к Бардинскому маяку. Наступила ночь. Черемухин и Витька Писаренко вернулись в кубрик и, немного поговорив с «больными» и сообщив им новости, улеглись спать. Спал и Васька Ломакин. Один Абрам лежал с открытыми глазами и воображал, что будет, если Маруся получит письмо, а потом узнает, что все это — вранье... От этих мыслей ему становилось худо. Абрам не выдержал и осторожненько встал с койки. Держась рукой за готовое выскочить из груди сердце, Абрам на цыпочках подошел к Васькиной койке. Сдерживая дыхание, он стал шарить под матрацем. Наконец он нащупал угол конверта. Васька храпел и ничего не слышал. Абрам выдернул конверт, сунул ноги в ботинки и вышел из кубрика. Он поднялся на палубу, разорвал письмо на мелкие клочки и выбросил их за борт. Белые лепестки улетели в темноту.

На острове Бардина не было гавани, и «Градус» в три часа ночи стал на якорь неподалеку от Бардинского маяка. Оставив на якорной вахте второго помощника, капитан и старпом удалились, приказав не будить их до самого завтрака. Владимир Михайлович принес в рубку книжку Бабаевского, расположился на штурманском стуле и стал коротать вахту, изредка отрываясь от чтения и оглядывая море и палубу. Вахтенного рулевого Преполивановского он отослал на мостик, чтобы тот не лез к нему с разговорами. Из-за своей страсти к болтовне Преполивановский теперь мерз на ветру без особой надобности. Когда он все-таки под разными предлогами пытался зайти в рубку, Владимир Михайлович отправлял его на бак — проверить, «куда смотрит якорцепь».

Но второму помощнику не суждено было спокойно провести якорную вахту. В рубку пришел доктор. Владимир Михайлович поднял голову от книги и внимательно посмотрел на доктора.

— Зашел на огонек... — сказал Илларион Кириллович. — Давал своим больным лекарство.

— Они и вправду заболели?

— Нет, ни в одном глазу, что называется. Пусть еще полежат завтра из соображений профилактики и гуманности... Если человек в азарте побудет немного в холодной воде — это на нем обычно не отражается. Вообще говоря, наш организм бесконечно силен. Но проявить эту силу организма умеют пока только йоги. Да и они делают это недостаточно полно... А вы на вахте?

— Как видите.

— И вам нельзя спуститься вниз ни на минутку?

— Можно. Только мне незачем, — сказал Владимир Михайлович, желая дать понять доктору, что он уловил, о чем пойдет разговор. Доктор понял его.

— Не с кем поговорить... — вздохнул доктор. — А у меня бессонница. В шкафчике стоит бутылка. Смотришь на нее, как на собственную смерть, — и занятно и ужасно.

— Не нахожу ничего занятного в собственной смерти, — возразил Владимир Михайлович и зевнул, прикрывая рот рукой.

— Так вы не хотите спуститься вниз ни на минуту?

— Нет, Илларион Кириллович. Не имею такого желания. Пейте сами, если вам необходимо. Мне завтра работать.

— Как было бы хорошо, если бы и мне так: завтра работать... А если я сюда занесу? Очень тягостно одному, поверьте...

— Верю. Но все равно не надо. С меня хватает собственных неприятностей, доктор. Я не хочу держать ответ за чужие вины. Попробуйте зайти к капитану — может быть, он вас поймет? — издевательски улыбнулся второй помощник.

— Он-то поймет, — задумчиво сказал доктор. —Поэтому я и не пойду к нему... Честное слово, я бы к нему зашел. Но я его уважаю и не стану этого делать... Как вы думаете, он меня в конце концов прогонит с судна?

— Конечно. Он же выгнал прошлого старпома за такие шалости.

— Жаль. Я уже привык здесь, хоть и ненавижу свое состояние. Вы знаете, как я рад, когда кто-нибудь заболевает...

— Знаю.

— Откуда?

— Вы тогда становитесь немного похожим на человека.

— Немного?

— Увы. А потом все снова в пропасть валится... Уходить надо вам, Илларион Кириллович... Немедленно уходить — и начинать работать по-настоящему. Вы не тот лекарь, который удовлетворяется случайными поделками. Или я ошибаюсь?

— Раньше не мог... А теперь уже могу, вероятно. Впрочем, и теперь не могу. Ну, я пойду, Владимир Михайлович. Счастливо вам достоять вашу вахту.

— Спокойной ночи.

Доктор запахнул шинель и вышел из рубки. Второй помощник снова принялся читать книгу. В семь часов он сыграл подъем, в половине восьмого объявил завтрак и послал вахтенного разбудить капитана. В восемь часов подняли флаг, и на судне начался рабочий день. Вышла на палубу Настя и вылила за борт помои. Боцман, на ходу ругнув ее, пошел на корму расчехлять мотобот. Артельщик, кряхтя и отфыркиваясь, полез в провизионный трюм за суточной порцией продуктов. Наказанный за что-то боцманом Писаренко понуро поплелся драить места общественного пользования. Васька Ломакин и Абрам Блюменфельд вдвоем пошли к старпому заявить о том, что болеть им нет никакой радости и они хотят работать. Владимир Михайлович взял под мышку книгу и пошел в салон завтракать.

В салоне только что отпивший свой чай старпом объяснялся с Ломакиным. Абрам стоял рядом и молчал.

— Доктор вчера сказал мне, что вы должны лежать, — монотонно говорил старпом. — Поэтому никакой работы вам не будет. Идите и болейте.

— То вчера было, — тянул Ломакин. — А сегодня мы здоровы. У нас даже никакой температуры не было.

— Не было, говоришь... — Старпом задумался. — А ведь бывает бестемпературный грипп, — вспомнил он.

— У нас не бывает, — отказался от странной болезни Ломакин.

— Ладно, — старпом стал сдаваться. — Позовите доктора. Если он разрешит — будете работать.

Обрадованный Васька кинулся к докторской каюте. Вскоре он вернулся с хмурой физиономией.

— Ну, что доктор? — спросил старпом.

— Он какой-то странный, — пробурчал Ломакин. — Не хочет просыпаться.

— А ты хорошо будил?

— За ногу дергал.

— Докторов нельзя за ногу дергать! — назидательно сказал Владимир Михайлович.

Старпом опустил глаза. Лицо его покраснело.

— Добро. Идите работать, — сказал он. — Я у доктора сам спрошу.

Когда матросы вышли, второй помощник сказал с улыбочкой:

— Полагаю, что дело не столько в крепком сне, сколько в крепком напитке. Ночью Илларион Кириллович заходил в рубку, жаловался на бессонницу и искал компании для душевного разговора.

— Черт знает что... — тихо прорычал старпом, с грохотом отодвинул кресло и вышел из салона. Он постучался в каюту доктора и, не услышав ответа, вошел. Свет горел. Доктор спал поверх одеяла, одетый. В каюте, как всегда, было чисто прибрано, ни одна вещь не лежала не на месте. Только на столе, нарушая порядок, стояли пустой стакан, тарелка с огрызком хлеба и незакрытый графин с водой.

— Илларион Кириллович! — громко позвал старпом. Доктор не пошевелился. Он спокойно дышал во сне, и вид у него, как всегда, был очень интеллигентный.

— Доктор, проснитесь! — снова сказал старпом. Прикасаться к доктору ему не хотелось. Илларион Кириллович опять не отозвался. — Черт знает что такое... — прошипел Бобров и стал осматривать каюту... Наконец он нашел то, что искал. Бутылка. Четырехугольная двухлитровая медицинская бутылка, в которой спирту осталось уже меньше половины, стояла в углу, между столом и диваном. Старпом взял ее, понюхал содержимое, чтобы убедиться, что это именно спирт. Он открыл иллюминатор и швырнул спирт в море. Он постоял немного, глядя на доктора, подумал, открыл настежь второй иллюминатор и вышел.

Партию топографов с островов Бардина быстро доставили на борт вместе с их приборами и имуществом. Бобров разместил пассажиров в пустующем шестиместном кубрике. Дождались Гаврилова, проинспектировавшего Бардинский маяк, снялись с якоря и пошли обратно в Масельск. Капитан молчал и время от времени прикладывал руку к левой щеке. При этом он морщился и тяжело дышал.

— Опять зубик? — спросил старпом.

— Угу, — промычал Сергей Николаевич. — Как взялся с ночи, так и не проходит.

— Может, доктора позвать?

— Сделайте одолжение. Его капли хоть немного помогают.

— Слетай-ка, кликни сюда доктора с зубными каплями, — сказал старпом рулевому и принял от него штурвал. Рулевой ушел, вернулся через минуту и сказал, что доктор сейчас будет. Илларион Кириллович действительно пришел очень быстро. Вид у него был страшный: тряслось все тело, и челюсть дергалась так, что лязгали зубы.

— Что с вами? — удивился капитан, принимая от него бутылку с каплями.

— Я спал, а какой-то негодяй открыл у меня в каюте иллюминаторы, — заикаясь, сказал доктор.

— Это я открыл у вас иллюминаторы, — произнес старпом.

— Я так и подумал, — с вызовом сказал доктор, не извиняясь за «негодяя». — Больше никто не смог бы додуматься до такой... нелепости.

— Идите и согрейтесь, Илларион Кириллович, — сказал капитан.

— Кстати, согреваться придется чаем, — заметил старпом. — Спирт ваш я выбросил за борт.

Доктор перестал дрожать, лицо его вытянулось.

— На нормальном человеческом языке это называется воровством! — сказал доктор и, не дав старпому ответить, вышел из рубки.

— Боюсь, что придется с ним расстаться, — задумчиво произнес Сергей Николаевич. Потом, встряхнувшись, он весело сказал: — А ну-ка, старпом, позовите сюда Гаврилова. Попробуйте заодно снять эти чертовы буи, чтобы топливо не жечь лишний раз.

— Все равно какую-нибудь работу придумает...

— Ну и ладненько. Работа не война, от нее не умирают. Зовите.

Старпом снова стал за штурвал, а рулевой побежал вниз звать на мостик начальника Масельского гидроучастка.

Издали казалось, что буй почти не качается. Но чем ближе подходил «Градус» к бую банки Потапова, тем яснее было видно, как болтают волны эту цилиндрическую бочку с пирамидальной фермой и фонарем наверху. Боцман распорядился на левом борту посередине повесить три автомобильные шины. Он знал, что подойти к бую, не стукнувшись о него, невозможно. Все матросы уже стояли на местах. Юра Галкин и Черемухин держали в руках багры, чтобы прихватить буй за ферму и удерживать его, пока Абрам Блюменфельд не накинет на ферму трос. Васька Ломакин, рассовав по карманам гаечные ключи, стоял у борта с независимым видом. Начиналась работа, и Васька снова становился важной персоной. Витька Писаренко под наблюдением второго помощника проверил лебедку. На палубе уже лежал буксирный трос, на котором будут тащить буи.

«Градус» подходил все ближе и ближе. Уже слышны были воющие и всхлипывающие звуки ревуна. Сверху на буе нарос зеленоватый лед. При качке он то и дело показывал ржавую и необледеневшую подводную часть. Она была отделена от надводной части зеленым пояском тины.

— Как он противно орет, — сказал Юра Галкин. — Даже жутко становится.

— Дьявольский голос, — согласился Черемухин. — Ночью, когда проходишь близко от такого буя, кажется, что какая-то чертовщина из воды лезет.

Буй качался уже в двадцати метрах от борта. Сергей Николаевич подводил судно все ближе и ближе, маневрируя ходами. Ни в коем случае нельзя было ударить буй — тогда разобьется фонарь. Надо подойти к нему на три метра, чтобы матросы схватили буй баграми, притянули его к борту, именно к тому месту, где повешены шины,

— Хватай! — крикнул Юра Галкин, когда буй очутился под самым бортом. Он протянул свой багор и зацепился им за ферму. Буй дергался, вырывал багор из рук. Черемухин, помотав багром в воздухе, тоже наконец схватил ферму. К нему подскочил Витька Писаренко, вцепился в багор. Галкину помог Ломакин, и они вчетвером подтянули вырывающийся буй к борту. Абрам набросил на ферму трос и держал его, пока боцман и Ломакин перебирались на буй. Волны свирепо колотили стальную бочку о резину. Убедившись, что Ломакин крепко держится за ферму, боцман крикнул:

— Трави!

Абрам стал стравливать трос, и буй сразу же отошел от борта на несколько десятков метров.

—Хватит, — сказал Абраму второй помощник.

— Есть — хватит, — ответил Абрам и закрепил трос. Он стал смотреть на буй, стараясь понять, что же там делают боцман и Васька.

Ломакин лег животом на обледеневшую поверхность бочки и спустил руки в воду. Боцман держал Ваську за ноги, а Васька что-то крутил в воде. Потом он передал боцману какую-то вещь, которую боцман спрятал в карман. После этого Васька стал вытягивать из воды цепь, никак не похожую на якорную. Она была значительно тоньше и без контрафорсов.

— Сигнальный конец отдали, — сказал второй помощник. — Слава богу. А то, бывает, скоба так приржавеет, что хоть пили...

— А зачем он, этот конец? — спросил Абрам. Ему очень хотелось сегодня все понять.

— Сигнальный конец прикреплен к якорной цепи, — объяснил Владимир Михайлович. — А сама цепь проходит внутри через всю бочку и крепится наверху. Понимаешь?

— Понимаю.

— Сигнальным концом она прихвачена сбоку, снаружи. Понимаешь?

— Понимаю.

—Значит, если мы будем держать сигнальный конец, то мы можем отдать якорцепь и фактически отделить ее от буя. Понятно?

— Понятно. А это зачем надо?

— Ой, какой ты темный... — вздохнул Владимир Михайлович. — Затем, чтобы отправить буй за корму, а якорь выбрать. Ясно?

— Теперь ясно! — обрадовался Абрам.

— То-то. Гляди внимательно, как они это делают. Может, впоследствии самому придется на буй лазать.

Абрам глядел внимательно, и теперь ему было ясно, для чего Васька прихватывает сигнальную цепь скобой к ферме, для чего боцман крепит к двум рымам буксирный конец.

— Владимир Михайлович, готово! — крикнул боцман.

— Выбирай трос! — скомандовал второй помощник.

— Я вам немного ходом помогу! — крикнул капитан из рубки.

«Градус» двинулся вперед самым малым ходом, а все матросы, бывшие на палубе, тянули трос. Вскоре буй был уже у борта. Черемухин и Галкин снова схватили его баграми.

— Отпускай буй! — распорядился Владимир Михайлович. — Трави трос за борт!

Освобожденный буй поплыл вдоль борта.

— Теперь начнется самое нудное, — сказал боцман и пошел к лебедке. Там уже стоял Владимир Михайлович.

— Сколько здесь глубины? — спросил боцман у помощника.

— Метров двадцать.

— Значит, цепи будет метров пятьдесят?

— Около того...

Якорная цепь медленно поползла из-за борта. Наконец из воды показался громадный цементный якорь-лягушка. Он был весь покрыт илом мертвенно-синего цвета. Боцман приподнял якорь над фальшбортом.

— Стоп, — сказал второй помощник. — Наладь-ка шланг, боцман. Помоем, чтобы палубу не изгадить.

— Не надо, Владимир Михайлович, — возразил Ваня Хлебов. — Качка же. Он болтается. А в нем две тонны весу. Трос может лопнуть на рывке.

— Не волнуйся, трос не лопнет. У него пять тонн разрывная нагрузка.

— Как хотите... — сказал боцман и послал матроса готовить шланг.

Плавно покачивалось судно. То правая, то левая оттяжки стрелы натягивались и гудели. Абрам и Васька придерживали висящий над бортом якорь, чтобы он не болтался.

— Владимир Михайлович, — крикнул из рубки капитан. — Спустите вы его к чертовой матери.

— Обмыть его надо, Сергей Николаевич, — крикнул второй помощник. — Не хочу на палубу такую грязь тащить. А трос не лопнет, это мое хозяйство — я в нем уверен!

Второй помощник подошел к якорю, щепочкой снял с него комок ила и бросил щепку за борт. Пологая, спокойная волна подкатилась и накренила «Градус» на правый борт. Туго натянулась левая оттяжка стрелы. Абрам смотрел на оттяжку, и на его глазах она становилась все тоньше, тоньше, круто завернутые пряди вытягивались в длину, топорщились, вставали дыбом ворсинки, и у их оснований возникали маленькие, бисерные капельки воды. Якорь тяжко тянул Абрама вправо. Второй помощник повернулся к Писаренко, раскатывающему шланг.

— Скоро там?

Абрам услышал, как тонко запела оттяжка. На душе вдруг стало муторно. Капелек на оттяжке становилось все больше. На глазах Абрама оттяжка разделилась на две части, и якорь с неодолимой силой потянул его вправо. Васька кошачьим прыжком отскочил от якоря. С визгом покатилась на правый борт стрела, и якорь вырвался из рук Абрама. Он ударил в спину второго помощника, отшвырнул его на трюм и понесся дальше. «Градус» начал крениться на левый борт, и якорь, задержавшись на мгновение, понесся влево.

— Полундра! — взвизгнул Васька Ломакин и кинулся к лебедке.

Якорь пронесся в сантиметре от груди Абрама. Васька повернул штурвал лебедки. Трос пошел вниз, и якорь шлепнулся в воду. Подскочивший боцман остановил лебедку.

— Чуть не утопил, — сказал Васька, снял шапку и вытер лицо.

— Помыли... — сказал боцман и длинно, грязно выругался.

Черемухин и Галкин осматривали лежавшего неподвижно Владимира Михайловича.

— Жив он хоть? — спросил боцман.

— Живой? — крикнул сверху капитан, наполовину высунувшись из окна.

— Живой, — ответил капитану Черемухин. — Слышно, как дышит.

— Поднимайте и несите к доктору в каюту, — приказал капитан. — Пусть доктор мне сразу доложит, что с ним случилось... Боцман, срастите оттяжку и выбирайте якорь. И уберите вы с палубы этот проклятый шланг!

Ночью «Градус» привел буи в Масельск и, зашвартовав их у Гидрографического причала, отошел и стал на свое место к Западному молу. Гаврилов пожал руку капитану, сказал: «Завтра я тебя трогать не буду» — и помчался домой. Он уже отвык от долгих разлук с семейством. Старпом объявил, что завтра, то есть уже сегодня, отгульный день за воскресенье, и команда, довольная, разошлась по каютам и кубрикам.

После завтрака озабоченный, трезвый и чуть-чуть помятый доктор зашел к капитану. Сергей Николаевич предложил ему сесть. Доктор сел, поблагодарив.

— Второго надо отправлять в больницу, — сообщил он. — Я не могу оставить его на судне. У него, как вам известно, перелом четырех ребер и опасный отек легких. Это счастье еще, что ему не попало по позвоночнику!

— Ну, отправляйте... От меня что-нибудь нужно?

— Подпишите, пожалуйста, направление в больницу.

Капитан вздохнул и подписал бланк.

— Передайте старпому, чтобы он отнес ему зарплату за вторую половину ноября. Ну, а у вас как настроение?

— Покаянное, — криво усмехнулся доктор.

— Перед старшим извинились?

— Нет еще. Раздумываю, как бы это проделать потактичнее.

— А вы не раздумывайте. Извинитесь — и все дело. Старпом мало раздумывал, когда снимал с вас выговоры...

— Он снял с меня выговоры? — удивился доктор.

— Снял. Все три.

Доктор потупился.

— Облагодетельствовал, значит... Показал, что он человек благородный, а я как был свиньей, так и остался...

— Очень точно сказано. Кроме «облагодетельствовал». Вы как дальше намерены жить? Все также?

— Спишите меня, Сергей Николаевич, — попросил доктор. — Я найду себе работу где-нибудь на берегу.

— Это вы хорошо продумали?

— Да. Я долго думал. Менять место работы в мои годы уже трудно. Если я на это решаюсь — значит, так надо.

— Учтите, что здесь вы все же на виду у людей, вам подсказывают, помогают, сдерживают в какие-то моменты. На берегу этого, пожалуй, не будет.

— На берегу будет постоянная работа. Это сдерживает лучше понуканий начальства.

— Я рад, что вы это понимаете, — кивнул Сергей Николаевич. — Напишите заявление. Я подумаю. Придем в базу — сообщу вам. Теперь собирайтесь — скоро придет машина. Потом расскажете мне, насколько серьезно ранение у Владимира Михайловича. Подождите там, пока ему сделают рентген...

Отгульный день прошел благополучно. Матросы днем ходили в кино, а вечером все, кроме вахты, повязали галстуки и двинулись в городской клуб на танцы. Васька Ломакин обнаружил пропажу письма, весь день ходил с озабоченным видом, а вечером спросил у Абрама:

— Это ты взял?

— Я, — сознался Абрам. — Лучше мы в следующий раз другое напишем, а то совестно...

— Дурак ты полосатый, — ругнулся Васька и перестал с Абрамом разговаривать. Абрам облегченно вздохнул. Он предполагал, что сцена будет длиннее и неприятнее.

Боцман почему-то изменил своей традиции и в первый раз пошел на берег с Настей. Настя надела темно-красное платье колоколом, туфли на тонком каблуке и серые, поблескивающие чулки. В уши она продела золотые кольца, а на шею повесила что-то нестерпимо сверкающее. Увидев ее в таком наряде на танцах, матросы ахнули и стали наперебой приглашать. Ваня Хлебов, который умел танцевать только танго (он считал, что неплохо танцует танго), поскрипывал зубами и отпускал Настю танцевать со всеми, кроме Черемухина. Ему Ваня интуитивно не доверял. А Настя смеялась, розовела и становилась все красивее. Старпом зашел в клуб «по долгу службы» (матросы — народ молодой, неопытный, могут и набедокурить), увидел Настю и тоже ахнул, но приглашать танцевать не стал. Он считал, что в двадцать семь лет танцевать уже неприлично. Возможно, он и переменил бы мнение, если бы отношения его с Настей не оставались до сих пор несколько натянутыми. Она теперь нашла метод борьбы: мстила за прежние обиды безукоризненной чистоплотностью. Старпом удивлялся, вспоминал прошлое и чувствовал себя несправедливым, не умеющим разобраться в людях начальником....

Потом все вместе пошли в буфет пить пиво, а после танцев вернулись домой, на «Градус». И все было бы отлично, если бы не пропал доктор. Он как отвез второго помощника в больницу, так с тех и не появлялся на судне. Звонили в больницу. Там сказали, что Илларион Кириллович ушел в половине одиннадцатого утра.

К подъему флага на судно пришел Гаврилов и сразу прошел к капитану.

— Опять по твою душу, — сказал он Сергею Николаевичу. — Пустяковое дело, но мне не справиться самому...

— Ну, выкладывай...

— Понимаешь, у меня в Песчаном на пирсе лежат тридцать металлических вех. Нужно перебросить их сюда. Считай: до Песчаного тебе три часа ходу, два часа на погрузку, три часа обратно. Всего восемь часов работы. А уж выгружу я тут своими людьми. Я давал радио в отряд. Тебе добра еще нет на возвращение. Все равно — стоять...

— Ладно, — сказал Сергей Николаевич. — Окажу тебе услугу в память о старой дружбе. Только ты матросам наряд выпиши на эту работу. Сам понимаешь, что грузить твои вешки бесплатно они не обязаны.

— Могли бы, конечно, и бесплатно погрузить, — засмеялся Гаврилов, — да уж ладно. Выпишу им наряд. Пусть получат лишнюю денежку. Могу тебе еще услугу оказать.

— Какую услугу?

— Когда твой второй из больницы выйдет, отправлю его в базу, чтобы ему свой капитал не тратить.

— Ты мне лучше вот какую услугу окажи... — сказал Сергей Николаевич.

— Что такое? Сделаю, если могу.

— Придется мне оставить здесь на берегу одного человека.

— Кого?

— Иллариона Кирилловича.

— А что, уже окончательно? — Гаврилов щелкнул себя пальцем по горлу.

— Нет, еще надежда есть, — сказал капитан. — Ему надо только работу подобрать... Ты ведь знаешь, отчего люди пьют, — не оттого, что водка вкусная. Не состоит человек при полезном деле, чувствует себя выбитым из колеи жизни, вот и начинает прикладываться.

— Не всегда так, — возразил Гаврилов.

— Если у человека какая-либо мысль в коробке копошится, то всегда. Ты сможешь его здесь, в Масельске, пристроить?

— Медперсонал у меня здесь весь знакомый, сверху донизу, — сказал Гаврилов. — Просить я, правда, не люблю, но для тебя сделаю. Он хирург в прошлом?

— Хирург.

— Пристрою.

— И последи за ним, пожалуйста, первое время. Он человек непрактичный. Надо будет ему с жильем помочь, вниманием, что ли, поддержать, пока он не освоится. Одернуть даже, если потребуется.

— Ну, одернуть — это я могу, — засмеялся Гаврилов. —Жилье у нас тоже проблема не неразрешимая. Внимание... А что он, дитя малое?

— Почти.

— Ведь воевал человек, должен был чему-то научиться...

— Ты не путай эти вещи, Юрий Михалыч, — сказал капитан. — Одно дело — мы с тобой воевали, другое дело — он у себя в госпитале над столом гнулся. Помереть он, конечно, и там мог, но насчет боевой инициативы у него практики не было. Воевать по-разному можно...

— Поддержу. Ты в ближайшее время выйдешь?

— Через часик.

— Ну и добро! Станешь потом к Гидрографическому под разгрузку. До вечера!

Гаврилов вышел. Капитан вызвал вахтенного и приказал готовить машину. Он вышел на палубу. Было морозно. В гавани плавали льдины. У Восточного причала в углу, где глубина была поменьше, уже стал лед. По нему осторожно ходили два десятилетних мальчика. Третий, получше одетый, стоял на берегу и что-то кричал им. Под одним из мальчиков лед хрустнул, он успел отпрыгнуть. На лед полилась из трещины черная вода. Оба помчались к берегу...

Сергей Николаевич улыбнулся, тихо, для себя, сказал:

— Сорванцы...

За пятнадцать минут до отхода явился доктор. У него было землистое, изможденное лицо и красные глаза. Взбешенный старпом привел его в капитанскую каюту.

— Я так больше не могу! — крикнул старпом. — Или он — или я... Решайте, Сергей Николаевич.

Капитан выдвинул ящик стола.

— Вот заявление Иллариона Кирилловича об увольнении по собственному желанию. Оно датировано вчерашним числом. По закону моряк имеет право уволиться с судна в любом советском порту.

Сергей Николаевич размашисто написал в верхнем углу заявления: «Не возражаю».

— По собственному желанию... — проворчал старпом. — Он над нами издевался как хотел, а мы его по головке гладим...

И старпом вышел, хлопнув дверью.

— Имущество по акту передадите старпому, — сказал Сергей Николаевич. — Рабочую одежду сдадите боцману. Теперь последнее... Когда уйдете с судна, идите сразу к Гаврилову. Он человек здешний — сразу введет вас в курс дела, чтобы вам не ходить зря. Желаю вам все-таки взять себя в руки. Прощайте.

Сергей Николаевич повернулся к доктору спиной и стал листать судовой журнал.

— Прощайте, — отозвался доктор. — Я доволен, что ухожу. Не поминайте лихом.

Из-за доктора выход задержался на полчаса. Как только он со своим стареньким чемоданчиком в руках сошел на берег, старпом приказал отдать швартовы. До тех пор пока был виден причал, на нем неподвижно возвышалась тонкая фигура Иллариона Кирилловича. Потом причал скрылся за мысом, и Илларион Кириллович навсегда ушел из жизни «Градуса» и его экипажа.

«Градус» направлялся в Песчаное за вехами, подгоняемый холодным восточным ветром, раскачиваясь на все усиливающейся волне. Через три часа он был уже в Песчаном. Матросы принялись подкатывать вехи к краю причала и грузить их на палубу. Старпом поработал немного вместе с ними, «взбодрил команду» и, увидев, что люди набросились на работу, по выражению боцмана, как на буфет, отправился прогуляться по берегу.

Коля Бобров любил бродить по краю моря в таких местах, где нет ни пляжей, ни причалов. Облизанные морем камешки и осколки стекла, выброшенные на берег водоросли, палки, рыбешки, шипение прибоя и туманные силуэты судов на горизонте — все это напоминало далекое, давно и безвозвратно прошедшее. Тогда он еще не был моряком, а только мечтал об этом, бегая по берегу с такими же загорелыми и перецарапанными пацанами, каким был сам. Тогда достаточно было забраться в рыбачью лодку, вытащенную на берег, чтобы вообразить себя капитаном дредноута. Бычки в водорослях у свай могли быть и дельфинами, и акулами, шустрые крабы вполне заменяли осьминогов, а блестки кварца в камне считались настоящим золотом... Обо всем этом шуршали волны, и Коле Боброву становилось грустно оттого, что он теперь не тот вихрастый пацан, а грубиян старпом, человек с черствой душой и закостенелым сердцем.

Он нагнулся и подобрал кусок гранита, источенный волнами. С одной стороны камень был похож на идущего пингвина. С другой в нем виделся медведь. Коля положил камень на ладонь, и получилась черепаха — с головой и передними лапами. Он снова поставил камень. Теперь это был уже не пингвин и не медведь, а монах, протянувший руку за милостыней. Коля пригляделся к монаху — и он превратился в голову викинга с развевающимися волосами и бородой.

— Чертовщина, — сказал Коля Бобров, протер камень платком и положил его в карман ватника. После этого он закурил и пошел обратно на судно. Он шел по опавшей пене прибоя, глядя под ноги, и в кружевах пены ему тоже рисовались неясные, где-то виденные образы. Они появлялись и ускользали до того, как он мог вспомнить, о чем это говорит сердцу. Он подумал, что волны, и пена прибоя, и запах моря — это все о Кате, которой он так и не отправил письмо. Она, конечно, думает, что случайно встреченный моряк давно забыл ее. Возможно, она и сама его забыла...

Когда старпом подошел к судну, погрузка уже кончалась. Он помог погрузить последние три вехи и пошел докладывать капитану, что дело сделано. Сергей Николаевич лежал на диване и держался за щеку. Его лицо было немного перекошено на левый бок. Коля сделал вид, что ничего не замечает, ибо нет ничего хуже, чем напоминать человеку о его болезни.

— Погрузили гавриловское хозяйство, — сказал старпом. — Можно топать обратно.

— А вы скомандовали, чтобы готовили машину? — спросил капитан, кряхтя и шепелявя.

— Скомандовал.

Все-таки старпом не выдержал и заметил:

— Эка вас перекосило... Может, полежите, а я доведу судно до Масельска?

— Нет, я еще могу работать, — отказался от такого предложения Сергей Николаевич. — Пошли наверх.

— А если вас и дальше будет раздувать?

— Придем домой — схожу к зубодерам. Я чувствую, что завтра нам удастся выскочить из Масельска.

— А если в Масельске сходить?

— Ну, какие там врачи... Искалечат еще. Пошли, старпом.

Коля вышел от капитана и зашел в каюту переодеть куртку. Он вынул из кармана камень, поставил на книжную полку и некоторое время внимательно смотрел на него. Все-таки камень более всего походил на идущего по льду пингвина.

— Пусть будет пингвин, — сказал Коля. Он вымыл руки, переоделся и пошел на мостик.

Был поздний вечер, когда «Градус» подошел к Гидрографическому причалу Масельской гавани. Гаврилов и пятеро рабочих уже ожидали их. Как только подали трап, рабочие поднялись на судно, наладили лебедку и стали быстро, умело сгружать вехи на причал.

— Ну, капитан, отвоевался ты, — крикнул Гаврилов Сергею Николаевичу. — Получил радио, чтобы завтра ты шел в базу. Можешь с утра отваливать.

Он поднялся на палубу «Градуса». Капитан, старпом и Гаврилов прошли в капитанскую каюту.

— Какой прогноз на завтра? — спросил Сергей Николаевич.

— Семь баллов от норд-оста. Зато видимость хорошая. Две мили.

— И то утешение, — сказал старпом. — А какой лед в базе, не поинтересовались?

— Как же не поинтересоваться? Пять сантиметров. Проломитесь с божьей помощью.

— Значит, ЦУ я вам даю такое, — сказал капитан. — Завтра к семи приготовить машину. В семь надо выйти, чтобы прибыть в базу в светлое время. Наверху все закрепите по-штормовому. Вы теперь у меня один помощник остались — так что работайте и за второго. Крепление проверьте очень тщательно — где семь баллов, там и девять могут быть. Матросов на берег не пускайте.

— Они и сами не пойдут.

— Все равно предупредите. А с этого типа, — капитан ткнул пальцем в грудь Гаврилова, — стребуйте наряды на погрузку вех. Все ясно?

— Дам я ему наряды, — засмеялся Гаврилов. — Сейчас пойдем в мою контору, они уже приготовленные лежат. Ты, старший, там за бригадира распишешься. Бобров твоя фамилия?

— Бобров.

— Значит, я правильно написал. До весны? — спросил Гаврилов и пожал протянутую капитаном руку.

— Как обычно. Если не помру от зубной боли.

— Вот оно что... То-то я гляжу — тебя налево расперло. А спросить неудобно...

Старпом и Гаврилов вышли от капитана и направились в контору гидроучастка. Там Бобров взял наряды на погрузку и вернулся на «Градус». Сделав необходимые распоряжения, он заперся в каюте и стал дописывать свое бесконечное письмо. Он твердо решил закончить его сегодня, чтобы сразу после прихода в базу отослать письмо в Пермь, Катюше.

Коля Бобров лег спать только в два часа ночи, а в половине шестого его уже разбудил вахтенный и попросил пройти к капитану. Увидев Сергея Николаевича, Коля Бобров отпрянул назад. У капитана лицо увеличилось вдвое. Левая сторона была раздута до невероятного размера.

— Мы никуда не пойдем, — сказал старпом. — Я сейчас же вызову машину и отвезу вас в больницу.

— Ничего вы не будете вызывать, — глухо, как из-под подушки, прозвучал голос капитана.

— Вы что, смеетесь? — вспылил Коля. — Это же готовая гангрена. Вы же помрете, чудак человек! Я иду за машиной.

— Стойте. Пока что я здесь капитан и приказываю я.

— Ну и приказывайте, — сказал Коля. — Я вам не препятствую. — Он вышел из каюты и закрыл за собой дверь. Едва он успел сделать два шага, как дверь открылась и раздался властный голос капитана:

— Старпом, вернитесь!

Коля остановился, потом нехотя вернулся в каюту.

— Что вы со мной делаете... — простонал капитан. — Мне же каждое движение как гвоздь в челюсть....

— А потом в базе будем хором песню петь: «К ногам привязали ему колосник и койкою труп обернули»? Так, что ли? — спросил старпом.

— Могу дать вам расписку, что ничего не случится. Я же чувствую. Николай Николаевич, я вас прошу только об одном: примите на себя мои обязанности. В общем, ведите судно и командуйте сами.

— Уговорил... — согласился наконец старпом. — А чем бы вам помочь?

— Не беспокойтесь. Мне Настя помогает. Ну идите, я лягу. Не забудьте только, что на выходе Масельский створ надо держать немного правее — там слева камень есть нехороший.

— Знаю, — сказал старпом. — Ну, тогда ложитесь. И не волнуйтесь. Судно я доведу в лучшем виде. Десять часов на мостике — не так уж много. Мы с вами и по шестнадцати выстаивали.

— То вдвоем... Вдвое меньше устаешь.

Крутые землисто-серые волны размеренно били в левый борт «Градуса». Все дальше и дальше прыгала стрелка кренометра. Наконец она показала тридцать пять градусов. Стоящий у штурвала Преполивановский пошатнулся, схватился левой рукой за графин и, вместе с гнездом оторвав его от переборки, покатился по палубе.

— Рано ты начинаешь падать, — сказал Бобров и стал за штурвал.

— А что — еще больше будет? — спросил Преполивановский, поднимаясь и снова принимая штурвал.

— Должно быть, — сказал старпом. — Как это у тебя еще графин не разбился, растяпа...

Старпом поднял катающийся по палубе графин и поставил его в ящик для сигнальных флагов. Рулевой искоса поглядывал на кренометр. Когда в борт ударила особенно большая волна и «Градус», задрожав корпусом, накренился на сорок пять градусов, Преполивановский повис на штурвале и заорал:

— Николай Николаевич, мы так перевернемся! Перемените курс!

Старпом подошел к трансляционной установке, включил ее и сказал в микрофон:

— Черемухина на мостик. Рулевого Черемухина на мостик.

Он выключил трансляцию, снова стал смотреть вперед. Через минуту из двери носовой надстройки выскочил Черемухин. На него тут же обрушился каскад брызг. Черемухин пригнулся, накрыл голову руками и побежал в корму. Когда он зашел в рубку, старпом сказал:

— Принимай вахту. А вы, — он обратился к Преполивановскому, — идите вниз. Оттуда не так больно будет падать, если перевернемся.

Преполивановский отдал штурвал и пошел к себе в каюту. Там было пусто, холодно и страшновато. За девятимиллиметровой железной стенкой бушевала стихия. Тогда Преполивановский пошел в кубрик к матросам.

— За что тебя с вахты сняли? — спросил Васька Ломакин.

— Сняли? — удивился Преполивановский. — Старпом сказал, что надо наконец Черемухину морскую стихию показать во всей прелести.

Тут нос «Градуса» подбросило на волне. Преполивановский подлетел к подволоку и шлепнулся задом на стол, больно ударившись затылком о броняшку иллюминатора.

— Вот тебе и прелесть стихии, — сказал не любивший Преполивановского Витька Писаренко. — Ложись-ка на черемухинскую койку. Так лучше будет.

Преполивановский слез со стола, лег на чужую койку и долго еще лежал молча, почесывая затылок.

«... Милая Катенька, вот и кончается наше последнее за эту навигацию плавание. Много я тебе написал о нем, еще больше осталось ненаписанного. Все это потом всплывет в воспоминаниях, и я расскажу тебе при случае... Капитан обещал дать мне зимой неделю отпуска (не знаю только, как он считает неделю: с дорогой или без дороги). Попробую съездить к тебе, пользуясь тем, что ты когда-то меня приглашала. Может быть, теперь, по прошествии шести месяцев, ты меня уже не приглашаешь? Я все равно поеду.

Это плавание у нас вышло самое несчастливое. Мы оставили на берегу двоих: доктора и второго помощника. Доктор, как и следовало ожидать, у нас не прижился. Не его это стихия. А со вторым помощником вышла история. Он чуть не погиб — стукнуло его двухтонной цементной лягушкой по спине. Сломало четыре ребра. Пришлось отправить его в больницу в Масельске.

Я никогда не любил талисманов в каюте, — есть у моряков такая привычка: кто куклу над койкой подвесит, кто плюшевого мишку, кто еще что-нибудь заведет. У одного механика сушеная морская звезда под лампой висела — противно. А я завел себе теперь очень занятный камешек. Нашел его на берегу. При первом взгляде он похож на гористую местность, а когда приглядишься, можно увидеть в нем все что угодно — человеческие лица, зверей, птиц и прочую фауну. Когда-нибудь я тебе его покажу. Могу подарить, если захочешь...

Завтра в семь утра мы выходим в последний рейс. Идем домой. Хорошо! Погода худая, ветер холодный, сильный. Волна будет большая — нам идти открытым морем. А честно говоря, мне в плохую погоду плавать нравится больше, чем в хорошую. Чувствуешь, что ведешь судно, а не просто едешь на нем. Оно все дрожит под тобой, прыгает, мечется из стороны в сторону, взлетает вверх, ухает в пропасти, стонет и рычит, как живое. И вообще, судно — это что-то живое, честное слово. Я всегда так привыкаю к судам, что когда приходится переходить на другое — слеза наворачивается, будто собаку в чужие руки отдаешь... Вот и все, милая Катенька. Больше писать это письмо не буду. Выдеру слишком глупые страницы и пошлю. Только как его отправить, такое большое? Наверное, придется бандеролью. Никогда в жизни не отправлял бандеролей. Вот так, девочка. Дальше оттягивать некуда — придется тебя поцеловать. Не сердишься? Вот и хорошо. Целую тебя еще и еще раз. Будь здорова и счастлива. Напиши.

Твой Николай».

Витька Писаренко, лежа на койке, украдкой записывал новые стихи. Он так радовался, что «Градус» возвращается в базу, что не писать по этому поводу стихи было невозможно. Когда на него никто не смотрел, он доставал тетрадку и записывал по строчке. Наконец он закончил стихотворение и стал его перечитывать.

Васька Ломакин, подкравшись сзади, быстрым движением выхватил у него из рук листок.

— Не смей! — крикнул Витька и кинулся на Ломакина. Но Васька был ловок как черт, и сильнее его на судне были только Абрам да боцман Ваня Хлебов. Васька отшвырнул Витьку без особого усилия и дочитал стихи до конца.

— А что? Хорошая вещь, — сказал Ломакин. — Прочитать вслух?

— Читай, конечно, — сказал Абрам.

— Ну читай, раз хорошая, — согласился Витька.

Ломакин стал посреди кубрика, держась одной рукой за койку, чтобы не упасть при качке, и вслух прочитал стихотворение.

— Здорово, — восхитился Абрам. — Как в книжке! Его, наверное, петь можно.

— А на какой мотив? — спросил Васька.

Абрам закатил глаза и стал что-то бубнить себе под нос. Через некоторое время он воскликнул:

— А вот на этот! Дай-ка стихи...

Васька отдал ему листок, и Абрам запел низким, глуховатым голосом на мотив старого, полузабытого танго:

Васька сел к Абраму на койку и стал подтягивать ему, заглядывая в листок. Потом с другой стороны подсел сам автор, и последние два куплета они допели втроем.

— Какая песня! — сказал Васька. — Теперь у нас своя песня есть.

— Хорошая песня, — согласился Абрам. — Только непонятно, что она наша. Вот если бы в ней про «Градус» хоть слово было...

— Витька, допиши про «Градус», — попросил Ломакин.

Витьку осенило мгновенно.

— В последнем куплете можно четвертую строчку так петь:

— Блеск! — крикнул Васька, и они хором пропели:

— Пошли, споем ее на палубе, — предложил Абрам.

— Пошли! — поддержал Васька Ломакин.

Они оделись в ватники и поднялись наверх. «Градус» уже подходил к базе. Ветер стал слабее, волна не так сильно раскачивала судно. Витька, Васька и Абрам уселись на середине трюма прямо на мокрый брезент и, не обращая внимания на брызги, стали орать свою песню. Коля Бобров, заметив на трюме из ряда вон выходящее сборище поющих матросов, заподозрил неладное, опустил стекло и прислушался. Ветер был в скулу, и песня долетела до него от слова до слова. Голоса матросов были трезвые, хоть и нельзя сказать, что хорошо поставленные. Слова в песне были вполне приличные и местами даже трогательные. Когда кончилась песня, Коля Бобров взял мегафон и крикнул:

— Это что за самодеятельность?

— Это мы песню сочинили, — сложив руки трубочкой, ответил Васька Ломакин.

— А мотив тоже вы сочинили? — ехидно спросил старпом.

— Мотив народный, — ответил Абрам. — А слова вот Витькины. В стенгазете стихи тоже он сочинил, помните?

— Помню. Приличные стихи для стенгазеты. Ну ладно. Разрешаю вам продолжать сочинение песен и плясок...

Старпом влез на мостик, взял три пеленга, спустился обратно, нанес на карту место и рассчитал момент поворота. Определить этот момент нужно было с аптекарской точностью, ибо фарватер узкий, а буи и вехи, ограничивающие его, уже сняты. Еще раз проверив расчеты и дождавшись нужного времени, старпом скомандовал поворот. Видневшаяся в полутора милях гавань базы была вся заставлена судами. Суда загородили оба створных знака. Ориентироваться было не по чему. У Коли Боброва стало нехорошо на душе. Он прекрасно знал, что ширина фарватера — всего девяносто метров. Справа глубина три метра. Слева — два с половиной. Более чем достаточно, чтобы сесть. Призвав на помощь всю свою штурманскую интуицию, он вел судно по невидимой дороге...

Внезапно открылась дверь. В рубку боком зашел Сергей Николаевич. Его лицо было обмотано шерстяным шарфом. Видны были только глаза и кусок носа.

— Вы же правее идете, Николай Николаевич! — простонал капитан. — Что это вас всегда вправо тянет? Рулевой, возьмите левее...

Старпом отошел в сторонку, предоставив капитану управление судном. На волнах покачивались льдины. Около входа в гавань, загораживая его, стояло поле битого льда. «Градус» вошел в лед носом. Зашуршали, заскрежетали по бортам льдины, сдирая краску с железа.

— Играйте аврал, Николай Николаевич, — сказал капитан. — Интересно, куда бы нам стать... Все забито.

Он долго смотрел в бинокль, потом решил:

— Станем вон туда, к Угольному причалу. Между лихтером и водолеем есть местечко...

Ломая лед и маневрируя ходами, «Градус» добрался до свободного места на Угольном причале. Когда подали швартовы, капитан прислонился к гирокомпасу, лег на него грудью и тихо сказал:

— Николай Николаевич, пожалуйста, доложите по телефону командиру отряда, что мы прибыли... И вызовите машину. Я сам сейчас вряд ли до каюты дойду...