Провинциальная хроника начала осени

9. О ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦЕ ЛЕСОВ

…И тут конь истошно заржал, взвился на дыбы. Майон сжал ему бока коленями, навалился на шею. Он был неплохим наездником, но ничего не мог поделать, конь бешено приплясывал на задних ногах, припадал на миг на передние и снова взвивался на дыбы. Он кричал, как смертельно раненый человек, его била крупная дрожь.

Майон ничего не успел понять и не успел испугаться — повод лопнул, он полетел на землю, напрягая мышцы, чтобы встретить удар, став упругим комком. Упал, перекатился вправо, уклоняясь от копыт. Стук подков мгновенно удалился — конь галопом унесся в обратную сторону. Майон поднялся, потирая бок.

Справа был лес, густой и темный, слева — пологий склон горы, редколесье, и оттуда, направляясь вниз, по-волчьи бесшумно скользили вереницей мохнатые звери, неслись широким махом, перерезая дорогу. Майон насчитал двенадцать и сбился. Он схватился за рукоять кинжала. Это было бесполезно — одному против такой стаи, — но он не мог покорно стоять жертвенной свечкой. Блеснуло узкое лезвие.

Звери остановились на расстоянии броска камня, преграждая дорогу. Стояли и смотрели на него — молча. Ни лая, ни оскаленных пастей, ни взъерошенных загривков. Пожалуй, они вели себя довольно мирно. Майон разглядел уже, что это собаки, но таких огромных он не встречал никогда, даже у пастухов. В его сердце вошел страх — потому что человеку такие псы принадлежать не могут, разве только…

Сжимая кинжал, он отступил к лесу. В голове был полный сумбур. От обычных собак можно было спастись на дереве, но эти…

Стая медленно шла следом, будто задавшись целью сохранять расстояние меж ним и собой неизменным. «Уж лучше бы дикие звери», — смятенно подумал он.

— Оглянись, Майон!

Он обернулся.

Девушка смотрела на него дерзко и насмешливо, играя тетивой золотого лука. Золотые волосы ниспадали в колчан, путаясь в золотом оперении стрел. Собаки теперь припали к земле совсем близко и преданно повизгивали, взметая хвостами мох и палые листья.

— Приветствую тебя, Артемида, — сказал Майон, надеясь, что смотрит в эти синие глаза хладнокровно и с достоинством.

— Ты не ушибся? — спросила богиня охоты и Луны.

— Нет, — сказал он, пряча кинжал в ножны. — Не особенно.

— Я хотела сама выйти тебе навстречу, но мои собаки меня опередили. Голос был вроде бы виноватым, но лукавство из глаз не исчезло. — Я надеюсь, что ты спешишь не настолько, чтобы пренебречь моим гостеприимством?

— Я не могу им пренебречь, — сказал Майон.

— Тебе следовало бы быть более вежливым. Разве трудно сказать, что мое приглашение заставляет позабыть о любых делах?

— Пока не знаешь, для чего тебя приглашают…

— Наверняка не для того, чтобы зажарить и съесть, я ведь не Полифем.

— Конечно нет. Ты гораздо опаснее, — сказал Майон.

— Оказывается, не все еще потеряно, — смеялась Артемида. — Такое приятно слышать и женщине, и богине, особенно шальной дикарке, как называют меня некоторые родственники. Ты, я надеюсь, не намекаешь на историю с Актеоном? Но что мне было делать? Если позволять каждому нахалу подглядывать во время купания…

— Я не это имел в виду, — сказал Майон. — Ты опаснее всех потому, что самая непонятная и загадочная. Ты скрываешься в лесах, проносишься видением и снова растворяешься в зелени. Говорят, ты не любишь Олимп?

— Я его не переношу, — безмятежно сказала Артемида. — Что хорошего в этой снежной и туманной вершине? К тому же там постоянные свары — то пытаются свергнуть Зевса, то пресмыкаются перед ним, то вдруг оказывается, что Гефесту в который раз уж наставили рога, то затевается какой-нибудь скандал. А я — хозяйка лесов и лунных дорог, я сама по себе. Никого не хочу знать.

— Однако…

— Я знаю, что обо мне болтают, — сказала Артемида. — Например, что я была любовницей Геракла. Между прочим, Актеон приставал ко мне как раз потому, что наслушался этих басен, — решил, что коль уж и он сын бога, а я, по слухам, весьма доступна, можно рискнуть. А другие, наоборот, приписывают мне разные противоестественные наклонности, вплоть до самых гнусных.

— И где же истина?

— Там, где истине и положено быть, — посередине. Я — хозяйка лесов и лунных дорог и уверена, что звери лучше людей и богов. Уж они-то не предают, будь уверен.

— Тут я с тобой решительно не согласен, — сказал Майон. — Потому что есть еще разум и умение творить добро, создавать красоту.

— Логично, — сказала Артемида. — Но я — женщина, я не собираюсь следовать логике.

— Уходишь от спора?

— Конечно, — сказала Артемида. — Я сумасбродна. Кстати, это человеческая черта.

— Но ты богиня.

— Ах да. Но прелесть в том и состоит, чтобы быть то женщиной — просто женщиной, то богиней.

«То есть вечно между небом и землей, — подумал Майон. — Нескончаемое балансирование меж двумя масками, двумя сущностями, и полное бессилие выразить себя полностью в одной из них: всегда помнишь, что есть в запасе и вторая. Собственно, почему мы так завидуем богам? Нас угнетает та определенность и незыблемость, которой они лишены».

— Пойдем, — сказала Артемида, и он пошел с ней рядом, а по сторонам тенями скользили собаки. — Я решила встретить тебя на дороге и пригласить в гости, Майон, потому что мне стало известно — ты пишешь о Геракле. А я хорошо знала Геракла.

— Сейчас я собираюсь писать о Троянской войне.

— Но ведь одно неразрывно связано с другим.

— Разве? — сказал Майон. — Геракл погиб до того, как война началась.

Артемида скользнула по нему взглядом и ничего не ответила. Они были уже перед входом в пещеру. Собаки легли на землю, высунув языки, и, невероятно, но в их глазах Майону почудилась насмешка. Кто их знал…

Артемида протянула руку, и очаг в глубине пещеры вспыхнул прозрачным багровым пламенем, не дающим копоти. Блики играли на шкурах зверей, покрывавших пол и стены, и шкуры, казалось, шевелились. Майон не чувствовал себя скованно — первое почтительное изумление осталось на ночном берегу, к тому же он помнил все, что говорила Афина о богах и людях.

— Что-то там поделывают мои дорогие родственники? — спросила Артемида, словно угадав его мысли. — Замышляют очередной заговор против Зевса? Можешь не отвечать, я знаю сама. Все эти дрязги с дурацким постоянством вспыхивают на унылой горе что ни день… О чем они тебя просили? (Майон молчал.) Ну а если я прикажу отвечать?

— Я не выдаю чужих тайн, — сказал Майон.

— Быть по сему. В конце концов, меня не интересует Олимп, я уже говорила. К чему мне их сплетни и запутанные взаимоотношения, если в моих лесах я и так — царица? Не о том разговор. Я обещала рассказать о Геракле.

Блики огня играли на ее лице, делая красоту переменчивой и таинственной.

— Какой он был, Артемида? — спросил Майон.

— Называй меня Делия, — сказала она. — Делия — я ведь родом с острова Делос. Так меня называл Геракл.

— Какой он был, Делия?

— Почему-то его очень часто любят представлять грубым и невежественным силачом, находившим противоестественное наслаждение в битвах и истреблении чудовищ. А он был совсем не таким. Конечно, бывал и груб. И с женщинами в том числе: самое трудное для вас — быть с женщиной нежным, вы этого прямо-таки панически боитесь. Но нельзя было заставить его делать то, чего он не хотел. Майон, я готова была стать его любовницей. А он меня отверг улыбаясь и беззлобно шутя. И я не смогла на него обидеться. — Она отрешенно улыбнулась, глядя в пламя. — Обиделись мои псы — за то, что пренебрегают их повелительницей, — и бросились на него. А он сгреб их и побросал в реку: он был Геракл. Пожалуй, я его любила, если только богиня способна кого-нибудь любить. Он не подчинялся никому и ничему.

— Но Эврисфей?

— Да, он служил Эврисфею, — сказала Делия. — И по его приказу совершил все то, что ныне именуется двенадцатью подвигами Геракла. Но потому лишь, что сам того хотел, искупая этой службой давнее, наполовину случайное свое преступление. Геракл — это независимость, доброта и сила. И полное бескорыстие. Он мог совершенно законным образом сесть на микенский трон вместо Эврисфея, но отказался. Он сам создавал царей: когда дорийцы за помощь в войне против лапифов передали ему треть своих владений, он эти владения просто-напросто подарил. И Приам стал царем Трои исключительно благодаря Гераклу.

— Но…

— Да, считается, что Геракл был врагом Трои. Но об этом потом. Сначала — о Геракле-миротворце. Он был миротворцем, Майон. Войны он вел, чтобы примирить враждующих соседей или чтобы отучить кого-то от привычки жить за счет грабительских набегов. Там, где он проходил, прекращались раздоры, смирными становились воинственные цари, гибли угрожавшие людям чудовища. Он хотел объединить всю Грецию. То, что сделал с Аттикой Тезей, — лишь развитие мыслей и идей Геракла. Тезей был хорошим учеником. Нужно было идти дальше. И я знаю точно: они собирались идти дальше, Геракл и Тезей, и за ними шли многие. К ним собирались примкнуть Фивы, кентавры, дорийцы. Она горько усмехнулась. — Но были еще и золотообильные Микены — там тоже намеревались объединить Грецию, разумеется под властью Микен, и, уж конечно, не для того, чтобы законами ограничить власть царей. Геракл был опасен — и тогда он погиб. Предатели попадаются среди любого народа. На этот раз им оказался кентавр Несс.

— Ты хочешь сказать, что по замыслу микенцев… — У Майона перехватило дыхание.

— Да. Я только не знаю кто — Агамемнон или многомудрый Нестор. Скорее всего, оба вместе. Через жену Геракла Несс подсунул отравленную тунику, и Геракл умер. Потом истребили кентавров, свалив вину на Геракла, который не мог уже ничего опровергнуть. И похитили у Геракла смоченные в крови Лернейской гидры стрелы — страшное оружие, без которого не удалось бы взять Трою. И натравили на Фивы Спарту. И все пошло прахом. Тезей вдруг остался без друзей и союзников, без Геракла. Да, еще сочинили романтическую историю о том, как умирающий Геракл завещал стрелы «постороннему» юнцу с ясными глазами, случайному прохожему Филоктету. Хотя этот Филоктет несколько лет числился в спутниках странствий Геракла, шпионил для Нестора. Геракла не стало, стрелы похищены, Тезей бессилен. И началась новая грязная интрига — подготовка к Троянской войне.

— Мне важно знать и это, — сказал Майон.

— А вот меня это не интересует, — сказала Делия. — Это другая история, до которой мне нет никакого дела, потому что Геракл был мертв, когда разбойничья шайка, именуемая войском ахейцев, отплыла в Трою из Арголидского залива.

Майон молчал. Слишком многое рушилось. То, чему он привык верить с детства, почти все приходилось осмысливать по-иному, и мир, каким он был для Майона прежде, уходил невозвратно. Ему было больно, но он не жалел, что это случилось именно с ним.

— Каждый знает лишь часть истины и не желает сложить эти части в целое.

— Вот именно, — сказала Делия. — Меня интересует лишь Геракл. К сожалению, Архилох не сделал так, как мне хотелось бы.

— Ты его знала?

— Разумеется, — сказала Делия, и в ее голосе прозвучала неизвестно к чему относящаяся злоба. — Упрямейший фанатик истины, заменившей ему всех богов. Ведь ты не такой же, правда?

— Боюсь, что я дольше, чем нужно, не мог понять, какой я, — медленно сказал Майон, словно осваивая недавно выученный язык. — Что делать, мы сплошь и рядом растем на ощупь, как зерно в земле. Но теперь знаю твердо: если Архилох видел смысл и цель жизни в служении истине, то я именно такой. Что с ним случилось?

— Он погиб после резни, которую приписали пьяному Гераклу, истребления кентавров.

— А его рукопись?

— Есть одна-единственная копия, неизвестно где затерявшаяся. А сама рукопись — здесь.

Делия коснулась укрытого медвежьей шкурой предмета, похожего очертаниями на сундук или ларец. Майон невольно потянулся к нему, но его ладонь задержала маленькая, сильная рука.

— Подожди, — сказала Делия. — Сначала выслушай меня. Я отдам тебе рукопись Архилоха. Кроме того, расскажу тебе о Геракле все, чего нет в рукописи, чего никто не знает. И ты напишешь о жизни Геракла так подробно и ярко, как никто. Ты создашь вещь, равной которой не было. Но…

— Что? — Майону передалось ее волнение.

Делия придвинулась к нему, ее губы были совсем близко, и от нее исходили печальные и сладкие запахи осени. Ее голос обволакивал:

— Но с одним маленьким условием. В твоем произведении должна быть и я. Это я вдохновляла Геракла на подвиги, это я была его единственной, верной, преданнейшей любовницей, советчицей и другом. Это я подсказывала решения, вдохновляла и вознаграждала. Везде, всегда, всюду — я. Ты меня хорошо понял? Пусть все узнают, кем я была для Геракла, чем он мне обязан. Посмотрим, как тогда завертится от зависти весь этот сброд на Олимпе. Ну? Что молчишь?

Словно холодом пахнуло от очага, и образ прекрасной охотницы, свободной от пороков большого мира, потускнел, погас.

— Нет, — сказал Майон, — это невозможно. Мы только принизим Геракла, изобразив его куклой, жившей твоей волей и желаниями. И ты прекрасно это понимаешь.

Что-то умирало в его душе, что-то прекрасное и гордое. «Артемида, Делия, независимая хозяйка лесов и Луны, — горько подумал он, — а я так в тебя верил, возможно даже, был чуточку влюблен».

Делия придвинулась к нему еще ближе, ее волосы ласкали лицо, жаркий шепот пьянил:

— Майон, женщина, даже если она богиня, всегда преклоняется перед мужчиной, наделенным какими-то особенными достоинствами. Ты станешь великим поэтом. Не думай, что я предлагаю тебе себя как взятку, считай меня наградой, которую ты заслужил. Я буду верной и покорной, любящей и преданной. Со мной ты узнаешь счастье, какого тебе в другом случае никогда не иметь. Майон, любимый мой, все будет прекрасно, только сделай так, как я хочу.

Он терял разум и способность противоречить — от этого шепота, этих губ, нежной кожи под ладонями, чувствовал, как растворяется его воля, и он тонет в жарком шепоте, определяющем его судьбу и славу.

Но тут что-то произошло. Словно отдернулась завеса в летний солнечный день, и ему увиделся Геракл — независимый и добрый, могучий и непримиримый, он смотрел хмуро, в его взгляде были упрек и сожаление. Невыразимым усилием Майон всплывал на поверхность, и расступилась тяжелая вода сладкого дурмана.

— То же самое ты говорила Архилоху? — спросил он, отводя ее ладони.

И понял по глазам Делии, что угадал. Ее лицо исказилось то ли злостью, то ли болью. Майону показалось, что сейчас она разрыдается, громко и безутешно, как обычная женщина. Нет. Она справилась с собой, в ее глазах полыхала ненависть.

— Уходи! — яростно прошептала она. — Уходи, или я крикну своих собак.

Майон протянул руку к ларцу. Делия отвернулась, и он решился, откинул крышку, вынул пачку листов, завернутых в узорчатую сидонскую ткань. Делия ему не препятствовала.

— И вот еще что, — сказал он. — После этого разговора приходится поневоле критически взглянуть на некоторые общеизвестные события. Я имею в виду знакомую всем историю о том, как ты волшебством задержала идущие к Трое корабли, и Агамемнон, чтобы умилостивить тебя, был вынужден принести тебе в жертву свою дочь Ифигению. Я уверен, что ничего подобного не было. (Она отвернулась и молчала.) Ведь правда не было, Делия?

— Не было, — сказала она тихо. — Никакого отношения я не имею к этой проклятой войне. Доволен теперь?

— Да, — сказал Майон. — Потому что в этой истории, будь она правдой, ты была бы достойна лишь осуждения за жестокую и нелепую прихоть.

Она зажмурилась и потрясла головой:

— Убирайся…

У выхода он обернулся. Делия стояла на коленях на медвежьей шкуре посреди рассыпанных золотых стрел, метких, но бесполезных сейчас, уронив руки, смотрела на него, и он едва не поддался ее умоляющим глазам. Хотелось вернуться, приласкать и утешить, сделать все, как она хочет, но этим он предал бы Геракла, доброго и могучего. Нужно было выбирать, и Майон выбрал. И ничего тут нельзя было сделать — ни утешить, ни объяснить.

Майон вышел из пещеры. Собаки не сдвинулись с места, но злобно зарычали вслед, и это рычание сопровождало его, пока он не выбрался из леса на ведущую к Спарте дорогу. Он понял, что талант — оружие и сила, к которым относятся с уважением даже боги; что люди сильнее богов, пусть и не всегда. Он чувствовал, что прежним не будет никогда, что отыскал свою дорогу и должен ею идти, что бы ни ожидало за поворотом.

— Спасибо, Делия, — сказал он, обернувшись к безмолвному лесу. — Ты и не представляешь, что дала мне.