Пройти по Краю Мира

Сердце

Вот что я не должна забывать.

Я выросла в клане Лю на каменистых Западных Холмах, к югу от Пекина. Впервые наш поселок появился на картах под названием Бессмертное Сердце. Драгоценная Тетушка научила меня писать это название мелом на доске.

— Смотри внимательно, Моська, — велела она и вывела иероглиф «сердце». — Видишь эту изгибающуюся линию? Это дно сердца, где собирается и течет кровь. А точки — это две вены и артерия, которые проводят кровь внутрь и наружу.

Когда я обвела нарисованный ею знак, она спросила:

— Чье мертвое сердце дало начало этому знаку? Как он появился, Моська? Было ли это сердце женщины? Было ли первое сердце нарисовано с грустью?

Однажды я видела сердце свежезабитой свиньи. Оно было красным и блестящим. А до этого я ввдела много куриных сердец в миске, пока их не приготовили. Они больше напоминали маленькие губы и были такого же цвета, как шрамы Драгоценной Тетушки. Но как могло выглядеть сердце женщины?

— А зачем нам знать, чье это было сердце? — спросила я, пока рисовала этот иероглиф.

И Драгоценная Тетушка быстро всплеснула руками.

— Человек должен размышлять о том, с чего все начинается, — сказала она. — Потому что от того, какое было начало, зависит и какой будет конец.

Я помню, как часто она говорила о том, с чего начинались разные вещи. И с тех времен я сама стала задумываться о том, с чего все начиналось и чем заканчивалось. Например, о селении Бессмертное Сердце и о людях, которые там жили, включая саму меня. Ко времени моего рождения Бессмертное Сердце перестало быть счастливым. Сама деревня располагалась между холмами в долине, которая переходила в глубокую известняковую балку. Балка формой напоминала искривленное предсердие, а артериями и венами были три ручья, которые некогда наполняли балку и отводили от нее воды. Но все ручьи засохли вместе с божественными родниками. От них ничего не осталось, кроме потрескавшихся русел и утробного смрада.

Но зародилось селение как священное место. Если верить легенде, император, проезжавший мимо, собственноручно посадил в долине сосну. Он сделал это, чтобы почтить память своей покойной матери, и его уважение к ней было так велико, что он поклялся, что дерево будет жить вечно. Когда Драгоценная Тетушка впервые увидела эту сосну, дереву уже было больше тысячи лет.

В Бессмертное Сердце приходили паломники, бедные и богатые, они шли в надежде, что знаменитое дерево поделится с ними своей жизненной энергией. Они гладили его ствол, касались веток и молились о рождении сыновей, о даровании богатства, об исцелении умирающих и о разрушении проклятий. А перед тем как уйти, они откалывали по кусочку от коры, отламывали по веточке, чтобы забрать домой на память.

Драгоценная Тетушка говорила, что именно это и убило бессмертное дерево: избыток человеческой любви. Как только дерево погибло, все сувениры потеряли свою силу. Мертвое дерево утратило славу, а вместе с ней потеряло свою привлекательность и наше селение. И вообще, дерево не было древним — всего-то двести или триста лет. А что касается легенды об императоре, чтившем память своей матери, так это все феодальные сказки для простачков, чтобы заставить их поверить в то, что богатые могут думать о чем-то, кроме денег. Все эти обвинения появились в том же году, когда пала династия Цин и появилась новая Республика.

Второе название нашего поселка я легко запомнила: Сорок Шестой Километр от Моста Через Камышовый Ров. Мост Через Камышовый Ров — это то же самое, что Мост Марко Поло, то, что сейчас люди называют ориентиром на дороге к Пекину и от него. Гао Лин, наверное, уже и забыла его старое название, а вот я еще помню. Когда я была маленькой, добраться до Бессмертного Сердца можно было только так: «Сначала найди Мост Через Камышовый Ров, а потом иди назад сорок шесть километров».

Из-за этой шутки может показаться, что мы жили в жалкой маленькой деревушке на двадцать или тридцать человек. Но это было не так. Когда я росла, там жило почти две тысячи человек. Людей было очень много и везде: от одного края селения до другого. У нас был свой изготовитель кирпича, ткач, который делал мешки, и дубильщик. Двадцать четыре дня торговля шла на рынке, и шесть ярмарок устраивали храмы. И еще была начальная школа, которую мы с Гао Лин посещали, когда не помогали дома по хозяйству. Подворам ходили разные торговцы, предлагавшие свежий тофу и булочки на пару, витую выпечку и разноцветные конфеты. И многие покупали эти угощения. Требовалось всего несколько монет, чтобы любой желудок был так же счастлив, как живот богача.

Клан Лю жил в Бессмертном Сердце шесть веков. И все это время его сыновья были мастерами по изготовлению туши, которую они продавали путешественникам. Они жили одним большим домом, в котором сначала достраивались комнаты, потом добавлялись флигели. Четыреста лет назад одна мать родила восемь сыновей, по одному в год, и семейная обитель выросла из простого дома с тремя столбами до огромного особняка с флигелями, на пять столбов каждый. Потом, конечно, сыновей рождалось меньше, комнаты становились лишними и ветшали, а затем их сдавали сварливым арендаторам. И не важно, что делали эти люди: смеялись ли над грубыми шутками или плакали от боли, — слушать их было невыносимо, такими неприятными они были.

В общем, наша семья была успешной, но не настолько, чтобы у всех вызывать зависть. Мы ели мясо или тофу почти всякий раз, когда садились за стол. Каждую зиму у нас были теплые куртки без дыр. У нас имелись деньги на пожертвования храму, артистам оперы и для покупок на ярмарках. Однако мужчины нашей семьи отличались честолюбием. Им всегда не хватало того, что у них было. Они говорили, что в Пекине чаще пишут важные документы, а для них нужна хорошая тушь. Именно в Пекине ходили большие деньги. Где-то в тысяча девятьсот двадцатом отец, его братья и их сыновья отправились туда торговать тушью, да так и осели там, в задней комнате мастерской Гончарного района. Лишь изредка они наведывались домой.

Тушь в семье готовили женщины. Мы жили дома, и все работали: я, Гао Лин, наши тетушки и кузины — все. Даже у маленьких детей были свои обязанности: перебирать молотое пшено, которое у нас варили на завтрак. Каждый день мы собирались в студии, где готовили тушь. Бабушка говорила, что студия сначала была сараем для зерна, который стоял вдоль передней стены главного дома. С годами поколения сыновей достроили к нему кирпичные стены и черепичную крышу, потом усилили балки и расширили его на две колонны. Следующее поколение выложило плиткой полы и выкопало погреба для хранения ингредиентов. Те, что пришли позже, оборудовали их как хранилища для готовой туши, чтобы уберечь ее от жары и холода.

— А теперь посмотрите, — часто хвасталась бабушка. — Наша студия — настоящий дворец туши.

Наша тушь была лучшего качества, поэтому нам было важно держать столы и полы чистыми круглый год. А с пыльными желтыми ветрами, прилетавшими со стороны Гоби, это было непросто. Оконные проемы нужно было закрывать стеклом и толстой бумагой. Летом мы завешивали двери тонкой сетью, чтобы не пускать внутрь насекомых, а зимой ее место занимали овечьи шкуры, уберегающие от снега.

Тяжелее всего было делать тушь летом, потому что было очень жарко. Пары от нее обжигали глаза, нос и легкие. Наблюдая за тем, как Драгоценная Тетушка закрывает шарфом изуродованную шрамами нижнюю часть лица, мы тоже начали прикрывать рты и носы влажной тряпицей. Я до сих пор помню запахи веществ, из которых мы готовили тушь. Там была ароматная сажа сосны, коричного дерева, камфоры и древесины разрубленного Бессмертного Дерева. Отец принес несколько больших кусков от него, после того как в его мертвый ствол ударила молния и разворотила его до самой сердцевины, которая оказалась пустой. Вечную сосну сточили жуки. В состав туши еще входил клей из густой пасты, смешанный с разными маслами: к примеру камфорным, скипидарным и тунгового дерева. Потом мы добавляли к смеси сок сладко пахнущего ядовитого цветка, чтобы защитить готовую тушь от насекомых и крыс. Вот какая удивительная тушь, наполненная всевозможными ароматами, смешивалась в нашей студии.

Готовили мы ее понемногу. Случись пожар, как это было пару сотен лет назад, и мы могли потерять сразу все наши запасы. А если смесь получалась слишком липкой, влажной и мягкой или недостаточно черной, было проще найти того, кто повинен в этом. У каждого из нас имелась своя роль в этом длинном процессе приготовления туши. Сначала надо было жечь и перемалывать, потом отмерять и наливать. Следом шло смешивание и формирование, сушка и разрезание. И наконец упаковка, подсчет и укладывание на хранение. Бывало, нам доставалось по несколько ролей сразу, а однажды мне доверили только заворачивать. Мыслями я могла отвлекаться сколько угодно, но мои пальцы продолжали двигаться точно и аккуратно, как у автомата. В другой раз мне досталось выбирать маленьким пинцетом насекомых, прилипших к готовым палочкам туши. Всякий раз, когда эту работу доверяли Гао Лин, она оставляла слишком много вмятин на палочках. Драгоценная Тетушка сидела за длинным столом и вдавливала маслянисто-черную массу в каменные формы. Из-за этого кончики ее пальцев всегда были черными. Когда тушь высыхала, она с помощью длинного острого инструмента вырезала на ней пожелания удачи и рисовала картинки. Каллиграфическим мастерством она превосходила даже отца.

Работа была скучной, но мы гордились нашим секретным семейным рецептом: он позволял добиваться идеального цвета и плотности туши. Наша сухая тушь в палочках могла храниться до десяти лет и больше. Она не ссыхалась, не сыпалась и не разбухала от влаги. А если ее держать в прохладе подземного погреба, как это делали мы, она могла пережить не один великий период в истории. Люди, пользовавшиеся нашей тушью, подтверждали эти слова. Какой бы ни была поверхность листа горячей ли, влажной или грязной от множества пальцев, — наша тушь всегда держала контур и цвет.

Мать говорила, что благодаря туши наши волосы оставались черными, как ночь. Она была полезнее для волос, чем суп из черного кунжута. «Работай усердно днями напролет, смешивая тушь, — и будешь выглядеть молодой по ночам, когда спишь», — так мы шутили. А прабабушка часто говаривала: «Мои волосы черны, как сажа от кожуры каштана, а лицо такое же морщинистое и белое, как его мякоть». Прабабушка была остра на язык. Однажды она заявила: «Это лучше, чем белые волосы и обожженное лицо», — и все засмеялись, хоть Драгоценная Тетушка была в комнате вместе со всеми.

С годами, правда, язык прабабушки утратил свою резвость и остроту. Она стала часто спрашивать со встревоженным лицом: «Вы не видели Ху Сэня?»

Ей можно было ответить и «да» и «нет» — это не имело значения, потому что мгновение спустя она уже снова чирикала, как птичка: «Ху Сэнь? Ху Сэнь?» Она все время спрашивала о своем умершем внуке, такая печаль…

Ближе к концу жизни мысли прабабушки стали похожи на осыпающиеся стены, камни которых ничто уже не удерживало вместе. Доктор сказал, что ее внутренние ветра остыли, пульс стал медленным и обмелевший поток жизненной силы вот-вот замерзнет совсем. Он посоветовал кормить ее едой, в которой много тепла, но прабабушке становилось все хуже. Драгоценная Тетушка подозревала, что ей в ухо забралась блоха и теперь пожирает ее мозг. Она сказала, что ее недуг называется «зуд смятения» и что именно из-за него люди чешут головы, когда не могут чего-нибудь вспомнить. Ее отец был доктором, и она видела и других пациентов с такой же болезнью. Вчера, когда я не смогла вспомнить имя Драгоценной Тетушки, я подумала, что теперь и мне в ухо попала блоха! Но теперь, записывая то, что я помню, и видя, сколько всего держится в моей голове, я знаю, что у меня нет той же болезни, что была у прабабушки. Я помню все до мельчайших подробностей, даже события, которые случились очень давно и далеко отсюда.

Я вспоминаю дом, в котором жила и работала, так ясно, словно сейчас стою перед его дверями. Он находился на улице Свиной Головы. Дорога начиналась на востоке, возле рыночной площади, где торговали свиными головами. От площади она поворачивала на север и проходила мимо того места, где раньше росло некогда знаменитое Бессмертное Дерево. За ним улочка сужалась и превращалась в извилистую аллею, на которую выходили тесно прижимающиеся друг к другу большие семейные дома. Заканчивалась она узкой возвышенностью прямо над самой глубокой частью балки. Драгоценная Тетушка рассказывала, что балку тысячу лет назад расчистил один военный правитель. Ему приснилось, что гора внутри была из чистого нефрита, и он повелел всем своим подданным копать не останавливаясь. И тогда все — мужчины, женщины и дети — копали, чтобы его сон сбылся. Ко времени его смерти его дети состарились, их спины сгорбились, а половина горы была разрыта.

За домом площадка выходала на утес, и если человек туда падал, то ничто уже не могло его удержать — он оказывался на самом дне глубокой балки. Когда-то клану Лю принадлежало двадцать му[16] земли вокруг их дома. Но время и дожди размывали края балки, и она становилась все глубже и шире, а земельный надел нашей семьи — все уже. И утес с каждым годом подходил все ближе к нашему дому.

Это сближение приучило нас к любопытной мысли: для понимания того, что ожидает нас впереди, мы не должны забывать оглядываться назад. Мы называли пространство за утесом Краем Мира. Иногда мужчины нашей семьи принимались спорить: принадлежит ли нам земля, которая обрушилась в балку? Один дядюшка сказал:

— Нам принадлежит лишь плевок, который летит от наших губ до дна этой пустоши.

— Не надо больше об этом говорить, — отозвалась его жена. — Накличешь беду.

Потому что там, за краем утеса, на самом дне, лежало то, о чем нельзя было говорить вслух: нежеланные дети, покончившие с собой женщины и нищие. Это было воплощением несчастья. И все об этом знали.

Когда мы были молодыми, я часто ходила к утесу с братьями и Гао Лин. Нам нравилось сталкивать с него забродившие дыни и испортившуюся капусту. Мы смотрели, как они летят вниз, ударяясь о склоны, разбиваясь и падая на черепа и кости. Во всяком случае, мы думали, что именно на них они и падали. Однажды мы спустились с утеса, скатившись на попах и цепляясь за выступавшие корни. Нам казалось, что мы отправились в путешествие в потусторонний мир. Вдруг до нас донесся шорох из кустов, и мы закричали так громко, что у нас заболели уши. Но это оказался не призрак, а пес мусорщика. А то, что нам сверху казалось черепами и костями, на самом деле было валунами и сломанными ветками. Но хоть тел мы и не нашли, вокруг валялись клочья одежды: рукава, воротники и много непарной обуви. Мы были уверены, что все это принадлежало мертвецам. Вдруг мы учуяли запах призраков. Достаточно один раз его почувствовать, чтобы навсегда запомнить, что это такое. Он шел прямо от земли, несся к нам на крыльях тысяч мух. Эти мухи гнались за нами подобно грозовой туче, и, пока мы торопливо взбирались обратно вверх по склону, Первый Брат выбил ногой камень, который упал и разбил голову Второму Брату. Мы не смогли скрыть эту рану от матери, и когда она ее увидела, то выпорола нас всех. А потом она сказала, что если мы еще раз спустимся в Край Мира, то можем обратно не возвращаться.

Стены дома Лю были сложены из камней. Эти камни были покрыты влажной испариной летом и влажным мхом зимой. Крыша в доме протекала в нескольких местах, и были дырки в полу, из которых тянуло холодом. Но все равно, когда бы я ни вспомнила о нем, мое сердце наполняется странной тоской. Я очень по нему скучаю. Только там существуют известные лишь мне потаенные места, где тепло или прохладно. Только там я могла спрятаться и представить, что могу оказаться где угодно.

В этих стенах в одно и то же время жили разные семьи самого разного достатка и разных поколений: от домовладельцев до съемщиков, от прабабушек до новорожденных. При мне там жило около тридцати человек или больше, и лишь половина из них относились к клану Лю. Лю Цзинь Сэнь был старшим из четырех сыновей. Я его называла отцом. Дядюшки и их жены звали его Старшим Братом, а мои кузены — Старшим Дядей. По положению дядюшек звали Старший Дядюшка и Младший Дядюшка, а их жен — Большая Тетушка и Младшая Тетушка. Когда я была совсем маленькой, мне казалось, что моих отца и мать называли Старшими, потому что они были намного выше всех остальных дядюшек и тетушек. Первый и Второй Братья тоже были крупными мужчинами, как Гао Лин, и довольно долгое время я не понимала, почему я оказалась такой невысокой.

Еще был четвертый сын, самый младший и самый любимый — Самый Младший Дядюшка. Его звали Лю Ху Сэнь. Вот он и был моим настоящим отцом, и он женился бы на Драгоценной Тетушке, если бы не умер в день свадьбы.

Моя настоящая мать родилась в большом городе у подножия холмов, в местечке, называемом Рот Горы Чжоу. Это имя оно получило в честь императора Чжоу из династии Шан, которого все знали как тирана.

Наша семья иногда ездила в Рот Горы на ярмарки, проводимые храмами. Если идти по дороге, то от нашего дома до этого места было всего десять километров.

Но если спуститься в Край Мира, то вдвое ближе, хотя гораздо опаснее, особенно летом, потому что в это время года шли великие дожди. Пересохшее русло заполнялось в мгновение ока, и человек не успевал добежать до его отвесных краев, чтобы забраться наверх и воззвать к Богине Милосердия. Воды, как тати, настигали и хватали несчастного вместе со всем, что не было закреплено в почве глубокими корнями. Когда дожди заканчивались, селевые воды быстро высыхали, а жадные рты гор поглощали весь намытый мусор: поваленные деревья, мертвые тела и истлевшие кости. Они провалились в горло горы, потом в желудок, в кишки и наконец в толстый кишечник, где застревали.

— Как при запоре, — как-то объяснила мне Драгоценная Тетушка. — Вот потому и существует так много холмов и вершин, названных в честь костей: холм Куриной Кости, холм Старая Корова, холм Драконьей Кости. Конечно же, в холме Драконьей Кости лежат не только кости дракона. Некоторые из них раньше принадлежали обычным животным: медведям, слонам, бегемотам.

Драгоценная Тетушка рисовала каждого животного на моей меловой доске, потому что мы с ней никогда не говорили о них раньше.

— У меня тоже есть кость, наверное от черепахи, — сказала она и достала ее из складок своего рукава. Кость была похожа на сухую репу с оспинами. — Отец чуть было не размолол ее на лекарство, но потом заметил, что на ней что-то написано.

Она перевернула кость, и я увидела странные символы, покрывавшие почти всю ее поверхность.

— До недавнего времени такие кости особо не ценились из-за царапин, и копатели костей обычно полировали их и потом продавали в лавки, где готовят лекарства. Теперь ученые называют их гадательными костями, и стоят они едва раза дороже обычных. А слова, что здесь написаны, считаются вопросами, адресованными богам.

— А что тут сказано? — спросила я.

— Кто знает? Раньше слова выглядели не так, как сейчас. Но я должна была бы помнить этот язык. Иначе зачем все это? Зачем было богам произносить эти слова, а человеку их записывать?

— Где же здесь ответы?

— Тут, в трещинах. Предсказатель прикасается к кости горячим гвоздем, и она трескается, как дерево, в которое попадает молния. А потом просто надо истолковать, что значат эти трещины.

Она забрала у меня гадательную кость.

— Когда-нибудь, когда ты научишься помнить и беречь, я отдам тебе эту кость навсегда. Но сейчас ты просто забудешь, куда ее положила. Потом мы можем сходить поискать еще костей дракона, и если ты найдешь такую с письменами, то можешь оставить ее себе.

В этом местечке каждый бедняк собирал драконьи кости при всякой возможности. Женщины тоже искали, но если находили, им приходилось говорить, что нашел их кто-то другой, обязательно мужчина, иначе за их находку почти не давали денег. Потом по деревне ходили посредники и скупали все драконьи кости, чтобы отвезти их в Пекин и там продать в лавках, где готовят снадобья, уже за более высокую цену, а те продавали их больным еще дороже. Эти кости были известны тем, что могли излечить любую болезнь: от истощения до глупости. Ими пользовались многие доктора, и отец Драгоценной Тетушки тоже. С их помощью он лечил кости.

На протяжении девятисот лет в роду Драгоценной Тетушки были костоправы. Это стало традицией. Клиентами ее отца были в основном мужчины и мальчики, пострадавшие в угольных шахтах и известковых карьерах. Он лечил и другие недуги, если было необходимо, но основным его занятием было исправление костей. Ему не пришлось учиться в специальном учреждении, чтобы стать костоправом. Свое мастерство он освоил, наблюдая за отцом, а тот перенял его от своего отца. Таково было наследие этой семьи. А еще у них была семейная тайна: они передавали из поколения в поколение место, где были самые сильные драконьи кости, оно называлось Обезьянья Челюсть. Далекий предок из династии Сунь нашел пещеру в одной из самых глубоких промоин высохшего русла реки. Каждое поколение копало все глубже и глубже, от одной рыхлой трещины в пещере к другой. Тайна местонахождения этой пещеры была тоже семейным достоянием, которое передавали из поколения в поколение, от отца к сыну, а при Драгоценной Тетушке — от отца к дочери и от нее ко мне.

Я до сих пор помню, как добираться до нашей пещеры. Она расположена между Ртом Горы и Бессмертным Сердцем, вдалеке от остальных пещер, где искали удачи другие копатели костей. Драгоценная Тетушка водила меня туда несколько раз, и всегда весной или осенью, но никогда летом или зимой. Чтобы добраться туда, мы спускались в Край Мира и шли по центру балки, держась подальше от ее краев, где, как говорили взрослые, находились вещи, на которые нельзя было смотреть. Мы проходили мимо зарослей сорной травы, осколков разбитой посуды и куч сухого лапника. В моем детском воображении это все превращалось в иссушенную солнцем плоть, осколки детского черепа и девичьи кости. Может быть, это все тоже там было, потому что иногда Драгоценная Тетушка прикрывала мои глаза рукой.

Из трех пересохших русел мы выбирали то, которое было артерией Сердца, и оказывались перед входом в пещеру — трещину в теле горы высотой не больше метелки. Драгоценная Тетушка оттаскивала в сторону сушняк, прикрывавший вход, мы делали несколько глубоких вдохов и входили. Сложно описать словами, как именно мы туда входили, это было больше похоже на вкручивание в ухо. Мне приходилось изгибаться самым неестественным образом влево, потом ставить ногу на небольшой выступ, до которого я могла достать, только прижав колено к груди. К этому моменту я всегда начинала плакать, и Драгоценная Тетушка рычала на меня, потому что я не ввдела ее потемневших пальцев и не понимала, что она мне говорила. Я должна была следовать за ее пыхтением и хлопками в ладоши, ползти, как собака, чтобы не удариться головой и не свалиться. Когда мы добирались до большого проема пещеры, тетушка зажигала свечу в лампе и вешала ее на длинный шест с опорами, оставленный там одним из представителей ее клана много лет назад.

На полу пещеры лежали инструменты для копания: железные клинья самых разных размеров, молотки и щипцы, а также мешки, чтобы вытаскивать землю наружу. Стены пещеры казались многослойными, как рисовый пудинг Восьмое Сокровище, разрезанный пополам, где сверху были более легкие и хрустящие слои, а снизу — густые и тягучие, как тофу. Верхние слои легче всего поддавались раскопкам, а нижние были плотны, как камень, но именно там мы находили лучшие кости. Веками добытчики предпочитали нижние слои, и теперь в пещере образовался свес, грозящий обрушиться в любую минуту. Изнутри пещера напоминала коренные зубы обезьяны, готовой перекусить тебя надвое. Поэтому она и называлась Челюсть Обезьяны.

Пока мы отдыхали, Драгоценная Тетушка говорила с помощью потемневших от туши рук:

— Держись подальше от этой стороны обезьяньих зубов. Когда-то они раскусили нашего предка на части, разжевали, и он так и остался лежать здесь, в камнях. Отец нашел его череп вон там, и мы сразу же его приложили к телу. Разделять человеческую голову и тело — к большой беде.

Несколько часов спустя мы выбирались из Челюстей Обезьяны, неся мешок с землей и, если везло, с двумя драконьими костями. Тетушка поднимала их к небу, восхваляя богов. Она верила, что именно благодаря костям из этой пещеры ее семья стала известным кланом костоправов.

По дороге домой она рассказывала:

— Когда я была маленькой, к отцу приходило множество отчаявшихся людей. Для них он был последней надеждой. Если мужчина не мог ходить, то он не мог и работать. А если он не мог работать, его семье было нечего есть. Это значило, что его ждала неминуемая смерть, а вместе с ним та же судьба настигала и его род, потомков и предков.

Для таких вот отчаявшихся клиентов у отца тетушки было три разных средства: современное лечение, универсальное и традиционное. Современным лечением были лекарства, полученные от миссионеров. Универсальное состояло в заклинаниях и молитвах бродячих монахов, а традиционное он готовил сам из драконьих костей, морских коньков и водорослей, панцирей насекомых и редких семян, коры деревьев и помета летучих мышей лучшего качества. Отец Драгоценной Тетушки был настолько талантлив, что люди из пяти ближайших деревень приходили к нему, к Знаменитому Костоправу из предгорья (чье имя я обязательно запишу, как только его вспомню).

Но каким бы талантливым он ни был, он не мог отвести беду от своей семьи. Когда тетушке было четыре года, ее мать и старшие братья погибли от иссушающей кишечник болезни. Вместе с ними умерло большинство родни с обеих сторон семьи, всего через три дня после того, как они побывали на церемонии Красных Яиц[17]и напились из колодца, отравленного ядами, попавшими туда из тела девушки-самоубийцы. Костоправу было так стыдно, что он не смог спасти собственную семью, что он спустил все свое имущество и влез в долги, но организовал достойные похороны.

— Из-за пережитого горя он баловал меня как мог и позволял делать все то, что позволено делать сыну. Я научилась читать и писать, задавать вопросы, отгадывать загадки, писать «восьмичленное сочинение»[18]. Я могла гулять в одиночестве и восхищаться природой. Старики все время говорили ему, что это опасно, что я выгляжу слишком счастливой, вместо того чтобы проявлять стеснительность в кругу незнакомцев. А еще они спрашивали, почему он не бинтовал мне ноги… Отец привык видеть чужую боль, но был не готов причинять боль мне. Он просто не выносил вида моих слез.

Вот тетушка и следовала за отцом везде, где хотела, и во время работы и в мастерской. Она вымачивала древесину и собирала мох, полировала чаши весов и подсчитывала выручку. Покупатель мог указать на любой сосуд в их лавке, и она была способна прочесть состав его содержимого, даже научное название внутренних органов животных. Став постарше, она научилась выпускать кровь из раны квадратным гвоздем и пользоваться собственной слюной для промывания ссадин, накладывать личинок мух, чтобы они вычистили загнившие ткани, и прибинтовывать лоскуты кожи полосками, сплетенными из бумаги. К тому времени, как из девочки она превратилась в девушку, ей довелось услышать все существующие крики и проклятия, коснуться многих тел, живых, умирающих и мертвых, поэтому почти никто из семей не рассматривал ее как невесту для своего сына. Так и вышло, что, еще не познав прелестей любви, она познакомилась с агонией смерти.

— Если уши человека становятся мягкими и прилегают к голове, — говорила она мне, — лечить его уже поздно. Ему остается несколько секунд, после истечения которых дыхание со свистом его покидает. А потом остывает тело.

Она часто рассказывала мне такие вещи.

Когда отцу попадались тяжелые пациенты, она помогала ему уложить их на сетчатый ротанговый тюфяк, к которому были привязаны веревки, ведущие к колесам и шестеренкам. Отец крутил колеса, а тетушка толкала поднявшийся тюфяк с больным к ванне, наполненной соленой водой. Там раздробленные кости вставали на место. После она приносила отцу ротанговые полоски, вымоченные до мягкого состояния. Он плел из них лубки, чтобы пострадавшая конечность могла дышать, но оставалась неподвижной. Перед тем как отпустить пациента, отец открывал сосуд, в котором хранил драконьи кости, и узким зубилом откалывал крохотный кусок, не больше отстриженного ногтя. Тетушка растирала кость в порошок вместе с серебряным шариком. Из полученного порошка готовили мази или микстуры, и счастливый пациент возвращался домой. Вскоре после этого визита он снова шел в каменоломни и трудился там целыми днями.

Как-то за ужином тетушка рассказала мне историю, которую поняла только я.

— Однажды богатая дама пришла к отцу и велела ему забинтовать ей ноги, чтобы они стали модными. Она сказала, что хочет носить туфли на каблуках. «Только не делайте мне стопы большими, — сказала она. — Не хочу выглядеть как рабыня или иностранка. Сделайте их естественно маленькими, как у вашей дочери». И она указала на мои ноги.

Я забыла, что за столом сидели моя мать и тетушки, и громко спросила:

— Это правда, что забинтованные ноги похожи на цветки белой лилии, как пишут в книгах?

Мать и тетушки, у которых были перебинтованные ноги, наградили меня суровыми взглядами. Как я смела о потайном, женском говорить вслух и прилюдно? А тетушка сделала вид, что бранит меня жестами, но на самом деле она сказала:

— Они обычно сморщены, как плетеная булка, но если они грязны и покрыты мозолями, то больше похожи на гнилой корень имбиря, а пахнут, как рыло свиньи, издохшей три дня назад.

Так Драгоценная Тетушка учила меня шалостям. Она научила меня быть любопытной, как она, и баловала, как баловали ее. Из-за того что она научила меня всему этому, я не могла быть хорошей дочерью, хотя перед самым своим концом она и хотела исправить мои недостатки.

Я помню, как она пыталась это сделать. Это было в последнюю неделю, которую мы провели вместе. Она несколько дней не разговаривала со мной, проводя все время за письмом. Она писала и писала. Наконец она вручила мне целую пачку листов, перетянутых шнуром.

— Это правда обо мне, — сказала она. — И о тебе тоже.

Из стремления сделать ей наперекор я прочитала не все. Но когда все-таки прочитала, я кое-что узнала.

Однажды осенью, когда тетушке исполнилось девятнадцать[19] по китайской традиции, у костоправа появились два клиента. Первым был кричащий младенец из семьи, жившей в Бессмертном Сердце, а вторым — Самый Младший Дядюшка. Оба они причинили тетушке непреходящую боль, и каждый сделал это по-своему.

Рыдающий младенец был сыном широкоплечего мужчины по фамилии Чан, гробовщика, разбогатевшего во времена мора. Он украшал свои гробы резьбой из камфорного дерева, но внутри они были из дешевой сосны, покрашенной и покрытой лаком так, чтобы походить на дорогое золотое дерево.

И вот эти «золотые доски» выпали из того места, где хранились, и выбили плечо младенца из сустава.

Поэтому ребенок «выл», как с перепуганным лицом сообщила жена Чана. Драгоценная Тетушка узнала эту нервную женщину. Два года назад она пришла к ним в лавку, потому что у нее был подбит глаз и сломана челюсть, и все из-за камня, чудесным образом упавшего с неба. Теперь она пришла с мужем, который шлепал ребенка по ноге, требуя, чтобы тот прекратил орать. Тетушка прикрикнула на Чана:

— Сначала плечо, а теперь ты хочешь сломать ему ногу?!

В ответ Чан наградил ее недобрым взглядом. Тетушка взяла ребенка на руки и втерла немного лекарства во внутреннюю поверхность его щек. Вскоре он успокоился, разок зевнул и спокойно уснул. И тогда костоправ одним щелчком вставил ему плечо на место.

— Что это за средство? — спросил гробовщик у тетушки, но она не ответила.

— Традиционный состав, — сказал за нее костоправ.

— С особой драконьей костью, да? — Чан окунул палец в сосуд с мазью и намазал себе щеку. Потом предложил сделать то же тетушке, но она с отвращением фыркнула. Тогда Чан посмотрел на нее так, словно она уже была его собственностью и он мог делать с ней все, что ему заблагорассудится.

Как только Чан с женой ушли, к нам явился Самый Младший Дядюшка. Он хромал. Его ранила собственная нервная лошадь, как он объяснил костоправу. Он ехал из Пекина в Бессмертное Сердце, и во время привала лошадь спугнула зайца, испугалась и наступила на ногу дядюшки. В результате с тремя сломанными пальцами на ноге он поехал прямиком к Знаменитому Костоправу.

Дядюшка сидел в смотровом кресле из черного дерева, а тетушка была в соседней комнате и могла видеть его через полуоткрытый занавес. Он был молод и строен, ему едва исполнилось двадцать два. У него было очень красивое лицо, но вел он себя не заносчиво. Хотя его одежды не были дорогими, он был очень опрятен. Она услышала, как он шутил о своем несчастье:

— Моя кобыла так перепугалась, что я уже думал, что она унесет меня на тот свет, потому что деваться мне было некуда.

Выйдя в комнату, где он находился, тетушка произнесла:

— Но судьба решила привести тебя сюда.

Самый Младший Дядюшка замолчал. Когда она улыбнулась, он забыл о своей боли. А когда она наложила на его голую ступню горячую припарку с драконьей костью, он решил на ней жениться.

Так Драгоценная Тетушка рассказывала свою версию того, как они полюбили друг друга.

Я ни разу не видела фотографии отца, но тетушка говорила, что он был очень красив и умен. В то же самое время он был довольно стеснителен, и девушка рядом с ним проникалась нежностью. Он выглядел как бедный ученый, который сумел подняться над обстоятельствами. Он бы точно мог сдать императорские экзамены и попасть на государственную службу, если бы их не отменили за несколько лет до возникновения новой Республики.

На следующее утро дядюшка пришел с тремя ветками, усыпанными плодами личи, чтобы выразить свою благодарность тетушке. Один плод он очистил, и она съела его сочную белую мякоть прямо на его глазах. Они оба заметили, что утро выдалось необычно теплым для поздней осени. И тогда дядюшка спросил, может ли он прочитать ей стихотворение, которое написал тем же утром:

В середине того же дня гробовщик Чан принес костоправу дыню.

— Это в знак моей искренней признательности, — сказал он. — Мой маленький сын уже здоров и может бить посуду с силой троих таких детей, как он.

На той же неделе, не сговариваясь, эти люди отправились к разным предсказателям судьбы. Они хотели знать, принесет ли удачу сочетание их даты рождения с датой рождения тетушки. А еще они спрашивали, нет ли преград их браку с ней.

Гробовщик поехал к предсказателю в Бессмертное Сердце, и тот сказал, что все приметы указывали на очень удачный брак. Вот, говорил он, тетушка родилась в год Петуха, а раз Чан родился в год Змеи, их союз был почти самым удачным из возможных. Старый предсказатель объяснил, что в имени тетушки было счастливое количество символов (я запишу ее имя, как только вспомню) и вдобавок у нее была родинка в «одиннадцатой» позиции, возле пухлой части щеки, что указывало на то, что из ее послушного рта льются только приятные слова. Гробовщик был так доволен этим предсказанием, что щедро одарил предсказателя.

Самый Младший Дядюшка пошел к предсказательнице в Рот Горы, ею оказалась старая дама, на лице которой было больше морщин, чем на ладони. В возможном союзе молодых она увидела только несчастья. Первым признаком была родинка на лице Драгоценной Тетушки. Она находилась в положении «двенадцать», и это означало, что она тянет уголки ее рта вниз, потому что у нее будет грустная жизнь. Соотношение годов рождения тоже не обещало ничего хорошего, потому что она была Огненным Петухом, а он — Деревянной Лошадью. Девушка будет ездить на его спине и расклевывать его на кусочки. Она поглотит его своими неутолимыми желаниями. Но худшим было не это. Родители девушки сообщили, что она родилась на шестнадцатый день семнадцатой луны, но у предсказательницы была родственница по мужу, которая жила недалеко от костоправа, так вот она лучше знала, когда родилась его дочь. Она услышала крик новорожденного, но не на шестнадцатый, а на пятнадцатый день — единственный, когда безутешным духам позволено возвращаться на землю. Родственница гадалки сказала, что ребенок плакал «У-у-у!» не как человек, а как измученная душа. И стала предсказательница говорить Самому Младшему Дядюшке, что она хорошо знала эту девушку и часто видела ее на ярмарках одну, без сопровождения. Эта странная девушка что-то быстро прикидывала в уме, спорила с торговцами и вообще была дерзкой и прямой. Отец обучил ее, и она много знала о таинствах тела и была чрезмерно любопытной, задавала слишком много вопросов и проявляла упрямство, стремясь настоять на своем. Может быть, она даже была одержима! Предсказательница рекомендовала дядюшке найти себе другую невесту, потому что этот союз не принесет ничего, кроме несчастья.

Тогда Самый Младший Дядюшка дал предсказательнице еще денег, не для того чтобы отблагодарить, а чтобы заставить ее подумать. Но та продолжала качать головой. И только после того, как дядюшка дал ей тысячу монет, у старухи появилась новая мысль. Когда девушка улыбалась, родинка перемещалась в лучшее положение, «одиннадцатое», которое обещало удачу. Потом она просмотрела справочник, чтобы узнать, что сулит час рождения девушки. И тут их ожидали хорошие новости: час Кролика обещал мир. Упрямство девушки было только прикрытием. В любой день недостатки характера и излишки дерзости можно было поправить палкой. А там и вспомнилось, что родственница предсказательницы страдала склонностью к преувеличениям. На всякий случай старуха продала дядюшке амулет Сотня Мелочей, который защищал от дурного влияния несчастливых дат, безутешных духов и выпадения волос.

— Но даже с этим не женись в год Дракона. Это плохой год для Лошади.

Первым пришло брачное предложение от свахи Чана. Она пришла в дом костоправа, чтобы принести хорошую весть, расхвалить гробовщика и его репутацию как достойного мастерового, потомка мастеровых. Она расписывала его дом, его сады камней, его пруды с рыбой, мебель в доме, где много комнат, а древесина — лучших пород, цвета свежего синяка. Что касалось приданого, гробовщик был более чем щедр. Поскольку он предлагал девушке стать его второй женой, а не первой, он интересовался, нельзя ли было получить вместе с ней кувшин с опием и кувшин с драконьими костями? Он вроде бы и просил немного, но то, что он просил, было бесценным, поэтому никак не ущемляло достоинство невесты.

Костоправ обдумал предложение. Он старел. Где будет жить дочь после его смерти? И какой еще мужчина согласится принять ее в свой дом? У нее был слишком сильный характер, она была слишком упряма. У нее не было матери, которая научила бы ее тому, как должна вести себя жена. Да, сам он не выбрал бы гробовщика в зятья, но он не хотел мешать счастью дочери, поэтому рассказал о его предложении Драгоценной Тетушке. Та только фыркнула в ответ.

— Этот мужчина груб и неотесан, — сказала она. — Я скорее буду есть червей, чем соглашусь стать его женой.

Костоправу пришлось дать Чану неприятный ответ.

— Мне жаль, — сказал он, — но моя дочь лила слезы до тех пор, пока не заболела, не в силах смириться с мыслью, что ей придется оставить своего бесполезного отца.

И эта ложь была бы принята без обид, если бы на следующей неделе костоправ не принял бы другое предложение, от свахи Самого Младшего Дядюшки.

Через несколько дней после объявления о скорой свадьбе гробовщик отправился в Рот Горы и остановил Драгоценную Тетушку, подкараулив ее, когда она возвращалась от родника.

— Ты думаешь, что можешь оскорбить меня и уйти смеясь?

— Кто кого оскорбил? Ты предложил мне стать твоей наложницей, служанкой твоей жены. Я не хочу в рабство по старым брачным традициям.

Когда она попыталась уйти, Чан ущипнул ее за шею, говоря, что ему стоило бы ее сломать, и так встряхнул, словно действительно собирался переломить, как зимнюю ветку. Но вместо этого он бросил ее на землю и покрыл ругательствами ее саму и чрево ее покойной матери.

Как только Драгоценная Тетушка снова смогла дышать, она стала над ним насмехаться:

— Громкие слова и большие кулаки. Ты правда думаешь, что можешь запугать меня настолько, чтобы я стала жалеть о своем решении?

И тогда он произнес слова, которые она запомнила навсегда:

— Скоро ты пожалеешь, что жива, и будешь жалеть об этом каждый день своей ничтожной жизни.

Драгоценная Тетушка никому не сказала о том, что с ней произошло. Ни к чему было беспокоить отца и Ху Сэня. К тому же ей не хотелось подталкивать будущего мужа к мысли о том, что у Чана могла быть причина чувствовать себя оскорбленным. И так уже все говорили, что она слишком упряма и слишком привыкла жить так, как ей того хотелось. Она не боялась наказания или позора. Она вообще почти ничего не боялась.

Как-то ночью, за месяцдо свадьбы, Самый Младший Дядюшка пришел к окнам Драгоценной Тетушки.

— Я хочу услышать твой голос в ночи, — прошептал он. — Я хочу услышать язык падающих звезд.

Она пустила его к себе на кан, и он стал горячо выказывать ей свою любовь. Но пока он ласкал ее, она чувствовала, как ее кожи коснулся холодный ветер, и задрожала. Впервые в жизни она испугалась. Она поняла, что ее испугала неведомая ей раньше радость.

Свадьба должна была пройти в Бессмертном Сердце сразу же после прихода года Дракона. Была весна, на земле кое-где лежали скользкие льдинки. Утром к лавке костоправа пришел странствующий фотограф. Месяц назад он сломал руку, и они с костоправом договорились, что тот расплатится за лечение, сделав фотографии Драгоценной Тетушки в день ее свадьбы. Она надела свою лучшую зимнюю куртку, с высоким, отделанным мехом воротником, и вышитую шапочку. Ей пришлось долго сидеть перед камерой, глядя прямо перед собой. Все это время она размышляла о том, что сейчас ее жизнь безвозвратно изменится. Хоть тетушка и была счастлива, но не могла избавиться от беспокойства. Она ощущала опасность, но никак не могла понять, откуда она надвигалась. Она попыталась заглянуть в будущее, но ничего там не увидела.

Отправляясь на свадьбу, тетушка переоделась в свадебный костюм: красную куртку и юбку и красивый головной убор с шарфом, которым она должна была укутать голову, покинув отцовский дом. Костоправ занял денег, чтобы арендовать две повозки, запряженные мулами: одну для подарков семье жениха, другую для невестиного приданого, сундуков с одеялами и одеждой. Невеста же следовала в специальных закрытых носилках. Костоправу пришлось еще нанять четырех носильщиков для невестиных носилок, двух извозчиков, флейтиста и двух охранников, чтобы защитил их от бандитов. Для своей дочери он выбирал лучшее: самые красивые носилки, самые чистые повозки, самых сильных охранников с настоящими пистолетами и порохом. В одной из повозок среди приданого стоял сосуд с опием и сосуд с драконьими костями, последние из его запасов. Ему приходилось все время успокаивать дочь, чтобы она не переживала о стоимости всего этого. После свадьбы он собирался пойти в Обезьянью Челюсть и добыть еще костей.

На полпути между деревнями из-за кустов выпрыгнули два бандита в накинутых на головы капюшонах.

— Я — знаменитый Монгольский Бандит! — проревел тот, что был выше, и Драгоценная Тетушка тут же узнала голос гробовщика Чана. Что это была за глупая шутка? Но не успела она сказать и слова, как их охранники побросали пистолеты, а носильщики — шесты. Тетушка рухнула вместе с носилками и лишилась чувств.

Придя в себя, она, как сквозь туман, увидела лицо Самого Младшего Дядюшки. Он поднял ее из носилок. Оглянувшись вокруг, она увидела, что содержимое повозок было разграблено, а охранники с носильщиками бежали. А потом она увидела отца, лежавшего в канаве, с шеей, повернутой под странным углом к телу. Его лицо было безжизненным. Она уснула и ей снится страшный сон?

— Отец… — застонала она. — Я хочу к нему!

Когда она склонилась над ним, не в силах осознать, что случилось, дядюшка поднял один из пистолетов, который обронил кто-то из охранников.

— Клянусь, я найду демонов, которые заставили мою невесту так страдать! — воскликнул он и выстрелил в воздух, напугав свою лошадь.

Драгоценная Тетушка не видела, кто убил ее жениха, но она услышала страшный хруст, подобный тому, с которым разверзается земля. Всю оставшуюся жизнь ее будет преследовать этот звук: в хрусте сухих веток, в потрескивании огня или в хлопке, с которым лопаются летом спелые арбузы.

Вот так Драгоценная Тетушка в один день стала вдовой и сиротой.

— Это проклятие… — тихо повторяла она, глядя на тела мужчин, которых она любила.

Три бессонных дня после их гибели Драгоценная Тетушка просила прощения у их тел. Она говорила с их неподвижными лицами, касалась их губ, хоть это было под запретом. Женщины из семьи мужа были в ужасе, потому что решили, что их духи могут либо завладеть ею, либо пожелать остаться на земле. На третий день появился Чан с двумя гробами.

— Это он их убил! — закричала Драгоценная Тетушка.

Она выхватила кочергу и попыталась его ударить. Она била по гробам, и братьям Самого Младшего Дядюшки пришлось применить силу, чтобы увести ее прочь. Они извинились перед Чаном за безумное поведение девушки, но тот ответил, что горе такой силы достойно восхищения. Драгоценная Тетушка оставалась безутешной в своем «восхитительном» горе, и женщинам дома пришлось ее связать от локтей до коленей. Они уложили ее на кан Самого Младшего Дядюшки, где она билась, как бабочка, попавшая в паутину, до тех пор, пока прабабушка не заставила ее выпить настойку, от которой ее тело ослабло. Два дня и две ночи ей снилось, что она была с Самым Младшим Дядюшкой и лежала на его кане как его невеста.

Очнулась она одна, в темноте. Руки и ноги были уже развязаны, но она едва могла ими пошевелить. В доме было тихо. Тогда тетушка отправилась искать отца и дядюшку. Добравшись до общей комнаты, она поняла, что их уже похоронили в гробах, изготовленных Чаном. Плача, она стала ходить по дому и клясться, что присоединится к ним в желтой земле. В студии, где изготавливали тушь, она принялась искать длинную веревку, острый нож, спички — все, что могло причинить ей боль сильнее той, которую она испытывала. Вдруг она наткнулась на чашу с черной смолой. Она зачерпнула смолу ковшом и поставила его в жерло печи. Вскоре тягучая смола превратилась в густой суп в голубых языках пламени. Тогда она поднесла ковш к губам, наклонила его и стала пить.

Прабабушка первой услышала глухой стук в студии. Вскоре туда прибежали и все остальные женщины. Они нашли Драгоценную Тетушку бьющейся на полу, широко раскрывающей почерневший от смолы и крови рот, издававший странные шипящие и булькающие звуки.

— Словно у нее во рту плавают угри, — сказала мать. — Лучше бы ей умереть.

Но прабабушка не позволила этому случиться. Во сне к ней приходил дух Самого Младшего Дядюшки и предупредил, что если Драгоценная Тетушка умрет, то он сам и призрак его невесты не дадут покоя никому из тех, кто не проявил к ней сочувствия. Все знали, что нет ничего страшнее мстительных призраков. Из-за них в комнатах пахло трупами, а тофу в мгновение ока делался прогорклым, они насылали на дома диких зверей. Если в доме селился призрак, в нем больше никто не спал по ночам.

День за днем прабабушка смачивала тряпицы в лечебных мазях и накладывала на раны Драгоценной Тетушки. Она купила драконьи кости, растерла их и посыпала на опухший рот девушки. Со временем она заметила, что у нее распухают не только губы, но и живот.

Постепенно раны тетушки перестали гноиться и зарубцевались, а живот стал похожим на тыкву. Когда-то она была красивой девушкой, а теперь от нее не отшатывались только слепые нищие. Однажды, когда стало ясно, что тетушка выживет, прабабушка сказала своей безмолвной пациентке:

— Теперь, когда я выходила тебя, куда же ты денешься с ребенком? Что будешь делать?

В ту ночь призрак Самого Младшего Дядюшки снова пришел к ней во сне, и наутро она сказала Драгоценной Тетушке:

— Ты должна остаться и стать няней этому ребенку. Первая Сестра объявит этого ребенка своим и вырастит его как Лю. Мы скажем всем, что ты — наша дальняя родственница из Пекина, кузина, которая жила в монастыре, пока он не сгорел и чуть не сжег тебя тоже. С такими шрамами тебя никто не узнает.

Так они и поступили. Драгоценная Тетушка осталась, и я была тому причиной, единственным смыслом ее жизни. Через пять месяцев после моего рождения, у матери, которую прабабушка вынудила признать меня своей дочерью, родилась Гао Лин. Как могла мать сказать, что у нее двое детей, между которыми всего пять месяцев разницы? Это же было невозможно! Поэтому мать решила немного подождать, и ровно через девять месяцев после моего рождения, в очень счастливое число тысяча девятьсот семнадцатого года, было объявлено о рождении Гао Лин.

Все взрослые знали правду о нашем рождении, дети же знали только то, что им было позволено. Хоть я и была умной девочкой, все равно вела себя глупо.

Я не задавалась вопросом о том, почему у Драгоценной Тетушки не было имени. Для других она была нянькой, для меня — Драгоценной Тетушкой. И я не знала, кто она такая на самом деле, до тех пор, пока не прочла, что она написала.

«Я — твоя мать», — говорили страницы.

Мне удалось прочесть их только после ее смерти. Но я все равно помню, как она говорила мне это руками, глазами. А когда становится темно, я ясно слышу ее голос, который не слышала в действительности. Она разговаривает на языке падающих звезд.

Перемены

В тысяча девятьсот двадцать девятом году, когда мне исполнилось четырнадцать лет, я стала злым человеком.

Это был год, когда ученые, китайские и иностранные, приехали на холм Драконьей Кости, в Рот Горы. На них были шляпы от солнца и ботинки «Веллингтон». Они привезли с собой лопаты и щупы, сортировочные кюветы и замораживающие вещества. Эти люди копали в карьерах, исследовали пещеры. Ходили от одной лавки со снадобьями к другой, скупая все старые кости. До нас доходили слухи о том, что иностранцы хотели строить собственные заводы по переработке драконьих костей и что дюжина деревенских жителей взяли топоры и пошли прогонять их из пещер.

Тут кто-то из китайских рабочих, копавших для ученых, распространил слух о том, что две из найденных драконьих костей могли быть частью человеческого черепа. И все тут же подумали, что речь идет о ком-то, кто недавно умер. Чья это была могила? Чей это был родственник? Люди перестали покупать драконьи кости. В лавках со снадобьями появились огромные объявления: «Ни одно из наших снадобий не содержит частей тела человека».

В то время у Драгоценной Тетушки все еще оставалось четыре или пять драконьих костей, добытых во время наших с ней вылазок в семейную пещеру, не считая гадательной кости, которую ей подарил отец. Остальные она использовала на лекарства для меня, заверив в том, что кости не были человеческими. Вскоре после того, как она это сказала, ей приснился Знаменитый Костоправ, ее отец.

— Те кости, которые сейчас у тебя, принадлежат не дракону, — сказал он. — Это кости нашего предка, которого раздавило в Обезьяньей Челюсти. И за то, что мы их украли, он нас всех проклял. Вот почему погибла почти вся наша семья: твоя мать, твой брат, я сам и твой будущий муж. И это проклятие не ограничивается смертью. С тех самых пор, как я появился в мире Инь, тень этого предка преследует меня и атакует из каждого утла. Если бы я уже не был мертвым, то тысячу раз уже умер бы от страха.

— Что же нам делать? — спросила во сне Драгоценная Тетушка.

— Верни кости на место. Пока они не воссоединятся со всем телом, он будет нас преследовать и дальше. Ты будешь следующей, и все наши потомки тоже будут прокляты. Поверь мне, дочь моя, нет ничего хуже родственника, взявшегося тебе отомстить.

На следующее утро Драгоценная Тетушка поднялась очень рано и ушла почти на весь день. Вернувшись, она выглядела спокойной и радостной. Но потом до нас дошли слухи от работников с холма Драконьих Костей.

— Это зубы! — говорили они. — Причем они не просто человеческие, а принадлежали нашему предку, жившему миллион лет назад!

Ученые решили назвать находку «Пекинский человек». Они нашли лишь фрагменты черепа, и им нужно было найти еще хотя бы несколько кусков, чтобы его восстановить и присоединить к нему челюсть, а потом челюсть к шее, шею к плечам и так далее, пока не соберут полный скелет. То есть им надо было найти еще много костей, поэтому они и просили жителей деревни принести им все драконьи кости, залежавшиеся дома или в лавках. И если эти кости окажутся частью скелета древнего человека, то их прежний хозяин получит награду.

Миллион лет! Все только это и повторяли. Надо же, раньше это число никого не интересовало, а сейчас они никак не могли наслушаться, как оно звучит! Младший Дядюшка предположил, что за удачный кусок драконьих костей сейчас можно будет заработать миллион медных монет, а отец сказал:

— Теперь медяки ничего не стоят. Вот миллион серебряных лянов — это другое дело.

За спорами и препирательствами воображаемая цена осколка кости возросла до миллиона золотых слитков. Теперь об этом заговорил весь город.

«Старые кости обросли новым жиром», — появившаяся поговорка не сходила с языка у людей. И теперь, из-за того что драконьи кости приобрели такую высокую ценность, во всяком случае, в воображении их владельцев, никто не мог купить их для создания снадобий. Несчастные больные, страдавшие от тянущих все соки недугов, больше не могли получить исцеления. Но кого это волновало? Все думали о том, что они были потомками «Пекинского человека», а он был известным.

Конечно же, я вспомнила о костях, которые Драгоценная Тетушка вернула в пещеру. Они тоже принадлежали человеку, раз ее отец так сказал ей во сне.

— Мы можем продать их за миллион золотых слитков, — сказала я ей. Мне казалось, что я думала не только о себе. Если Драгоценная Тетушка принесет нам богатство, моя семья станет больше ее уважать.

— Миллион или десять миллионов, — начала она браниться жестами. — Если мы их продадим, проклятие снова ляжет на наши плечи. Появится призрак и заберет наши многострадальные кости с собой. И тогда уже нам придется носить на себе всю тяжесть этих миллионов слитков, чтобы купить себе поблажки в аду. — Она ткнула пальцем мне в лоб. — Говорю тебе, призрак не успокоится, пока не уничтожит всю нашу семью. Она полностью исчезнет. — Тетушка ударила себя кулаком в грудь. — Иногда я жалею, что все еще жива. Я хотела умереть, правда хотела, но я вернулась ради тебя.

— Ну а я не боюсь, — ответила я. — И раз проклятие лежит на тебе, а не на мне, я могу пойти и достать эти кости.

Внезапно тетушка шлепнула меня по голове.

— Прекрати это немедленно! — Ее руки рассекали воздух. — Ты хочешь добавить мне проклятия? Не ходи туда! Никогда не прикасайся к ним! Скажи, что ты не будешь этого делать! Скажи прямо сейчас!

Она схватила меня и трясла До тех пор, пока не вырвала обещание из моих клацающих зубов.

Потом я сидела и мечтала о том, как крадусь в пещеру. Ну как я могла усидеть, когда все остальные в нашей деревне и во всех близлежащих искали бессмертные реликвии? А я знала, где лежат человеческие кости, и не могла сказать об этом ни слова! Мне приходилось смотреть, как другие роют там, где их овцы жевали траву и свиньи валялись в грязи. Даже Первый и Второй Братья со своими женами перебрали всю землю между домом и утесом. Они выдергивали из грязи червей и корни, гадая, не могут ли они быть пальцем древнего человека или даже его окаменевшим языком, произносившим первые слова на наречии предков. Улицы заполонили торговцы, старавшиеся продать самые разные «окаменелости»: от куриных клювов до свиного помета. Вскоре наша деревня стала выглядеть хуже, чем погост, разграбленный копателями могил.

Денно и нощно наша семья говорила только о «Пекинском человеке» и ни о чем другом.

— Миллион лет, — размышляла вслух мать. — Как можно определить возраст человека, который так давно умер? Пф! Когда умер мой дед, никто не знал, было ему шестьдесят семь или шестьдесят восемь! А он должен был дожить до восьмидесяти, если бы ему повезло немного больше! Вот в семье и решили, что ему восемьдесят. Да, так выглядело удачливее, но он все равно был мертв.

Мне тоже было что сказать по поводу новых находок.

— А почему они назвали его «Пекинским человеком»? Они же нашли зубы во Рту Горы, и теперь ученые говорят, что череп принадлежал женщине. Значит, это должно называться «Женщина изо Рта Горы».

Все дядюшки и тетушки посмотрели на меня, и один из них сказал:

— Истина в устах младенца проста, но тем не менее правдива.

Я ужасно застеснялась, услышав такую высокую похвалу. Тогда Гао Лин тоже заговорила:

— А я думаю, что его надо было называть «Человек из Бессмертного Сердца». Тогда прославится наш родной поселок и вместе с ним и мы.

Мать расхвалила ее предложение до небес, другие тоже к ней присоединились. Мне же казалось, что ее идея была бессмысленной, но я не могла этого сказать.

Я часто завидовала вниманию, которое Гао Лин получала от нашей общей матери. Я по-прежнему считала себя старшей дочерью. Я была умнее ее, я лучше училась в школе, но именно Гао Лин выпадала честь сидеть рядом с матерью за столом и спать на ее кане, в то время как я довольствовалась Драгоценной Тетушкой.

Пока я была маленькой, это меня не так беспокоило. Я думала, что слова «Драгоценная Тетушка» означали то же самое, что и слово «мама». Я не выносила разлуки со своей няней ни на минуту. Я восхищалась ею и гордилась тем, что она может написать название каждого цветка, каждого семени и куста и сказать, как его можно использовать в медицине. Но чем старше я становилась, тем меньше места занимала она в моей жизни. Чем умнее я становилась, тем больше убеждала себя в том, что тетушка была всего лишь прислугой, женщиной, не имевшей веса в нашей семье и которую никто не любил. Она могла сделать всю семью богаче, если бы только не эта ее безумная идея о проклятии.

Я старалась проявлять все больше уважения к матери, искала ее благосклонности, считая, что благосклонность — то же самое, что и любовь. В конце концов, мать была самой влиятельной женщиной дома. Она решала, что мы будем есть, какого цвета одежду носить, сколько денег на карманные расходы мы получим, когда пойдем на рынок. Ее все боялись и старались ей угодить. Все, кроме прабабушки, которая была сейчас так слаба умом, что не могла отличить туши от грязи.

Но в глазах матери у меня не было достоинств, и для ее ушей в моем голосе не было музыки. Ее не занимало, насколько я послушна, смиренна или чистоплотна. Что бы я ни делала, она не была мною довольна. Я не знала, что сделать, чтобы она наконец меня похвалила. Я чувствовала себя черепахой, лежащей на спине и пытающейся понять, почему весь мир перевернулся вверх ногами.

Я часто жаловалась Драгоценной Тетушке на то, что мать меня не любит.

— Не говори глупости, — отвечала она. — Ты слышала ее сегодня? Мать сказала, что в твоем шитье стежки неряшливы и что твоя кожа потемнела. Если бы она тебя не любила, зачем бы ей тратить силы и ругать тебя, чтобы ты исправилась?

А потом она говорила о том, как я была эгоистична, думая только о себе. И еще, что мое лицо становится уродливым, когда я дуюсь. Она так много меня ругала, но только сейчас мне пришло в голову, что она делала это, чтобы показать, что любит меня еще больше.

Однажды, кажется, это было перед Весенним Фестивалем, старая кухарка вернулась с рынка с важными новостями, которые наводнили все Бессмертное Сердце. Гробовщик Чан стал очень известным и вскоре должен был еще больше разбогатеть. Он отдал ученым драконьи кости, только что пришли результаты анализов: они были человеческими. Сколько им было лет, пока оставалось неизвестным, но все считали, что не меньше миллиона, а то и двух.

Мы находились в студии. Здесь собрались все женщины, девушки и дети, кроме Драгоценной Тетушки, которая работала в подвале, подсчитывая расписанные ею палочки туши. Я была рада тому, что ее с нами нет, потому что всякий раз, когда при ней упоминали имя Чана, она плевалась. Поэтому, когда он привозил древесину, тетушку отправляли в ее комнату, где она проклинала его, колотя в ведро так долго и громко, что даже те, кто снимал у нас жилье, начинали кричать в ответ.

— Надо же, какое любопытное совпадение! — воскликнула Большая Тетушка. — Это тот же мистер Чан, который продает нам древесину. Нам тоже могло так повезти, как и ему.

— О, мы связаны не только древесиной, — похвасталась мать. — Он был тем человеком, который остановил свою повозку, чтобы помочь Младшему Брату, которого убили монгольские бандиты. Этот мистер Чан — достойный человек.

Мы продолжали перечислять, как много общего у нас с этим нынче знаменитым мистером Чаном. Раз уж мистер Чан в скором времени должен был неслыханно разбогатеть, мать считала, что он снизит цены на свою древесину.

— Он должен делиться своей удачей, — убеждала себя мать. — Именно этого ждут от него боги.

Тем временем Драгоценная Тетушка вернулась в студию и довольно быстро поняла, о ком все говорят. Она затопала ногами и замахала кулаками.

— Чан — злой человек, — замельтешили ее руки. — Это он убил моего отца. Это из-за него умер Самый Младший Дядюшка. — Она издала горлом страшный хлюпающий звук, словно все внутри нее рвалось на части.

Я подумала, что это было неправдой. Ее отец напился и упал с повозки, а Самого Младшего Дядюшку лягнула его собственная кобыла. Так сказали мать и тетушки.

Драгоценная Тетушка схватила меня за руку, заглянула в глаза и принялась быстро жестикулировать:

— Скажи им, Моська, скажи, что я говорю правду. И драконьи кости, которые у Чана, — она жестом высыпала воображаемые кости себе на ладонь, — теперь я понимаю, что, наверное, это те самые, которые принадлежали отцу, моей семье. Чан украл их у нас вдень моей свадьбы. Они были в моем приданом, это кости из Обезьяньей Челюсти. Нам надо забрать их у Чана и вернуть в пещеру, иначе проклятие никуда не денется. Скорее скажи им об этом.

Но не успела я сказать и слова, как мать предупредила меня:

— Я не хочу больше слушать ее сумасшедшие истории. Ты меня слышишь, дочь?

Все на меня посмотрели, включая Драгоценную Тетушку.

— Скажи им, — повторила она.

Но я повернулась к матери, кивнула и сказала:

— Я услышала.

Драгоценная Тетушка выбежала из студии со странным давящимся звуком, который болью отозвался в моем сердце и заставил почувствовать себя злодейкой.

Некоторое время в студии было очень тихо, потом прабабушка подошла к матери и с озабоченным выражением на лице спросила:

— Ох, ты видела Ху Сэня?

— Он во дворе, — сказала мать, — и прабабушка поплелась к двери.

Жены дядюшек принялись цокать языками.

— Она все еще не в себе от того, что случилось, — пробормотала Младшая Тетушка. — А прошло уже почти пятнадцать лет!

Сначала я не поняла, о ком именно идет речь, о прабабушке или о Драгоценной Тетушке. Но потом Большая Тетушка добавила:

— Хорошо, что она не может разговаривать. Если бы кто-нибудь узнал, что она говорит, наша семья была бы опозорена.

— Тебе следует отказать ей от дома, — сказала Младшая Тетушка матери.

Мать кивнула на прабабушку, которая бессмысленно бродила по двору, расчесывая красное пятно за ухом.

— Это все из-за старухи, — сказала она. — Только благодаря ей помешанная нянька прожила в нашем доме столько лет.

Тогда я поняла, что мать имела в виду: как только прабабушка умрет, она выгонит Драгоценную Тетушку. В тот же час сердце мое исполнилось болью и сочувствием к тетушке. Мне захотелось запротестовать, сказать матери, что она не должна этого делать. Но как я могла спорить с тем, что еще даже не было высказано вслух?

Месяц спустя прабабушка упала и ударилась головой о кирпичный угол своего кана. Она умерла до наступления часа Петуха. Отец, Старший Дядюшка и Младший Дядюшка вернулись из Пекина, хоть дороги в то время были опасны: на отрезке между ним и Ртом Горы часто случались перестрелки. На наше счастье, мы были свидетелями войн только между теми, кто снимал у нас жилье. Нам несколько раз приходилось просить их не орать и не шуметь, пока мы прощаемся с прабабушкой, лежавшей в общей комнате.

Когда мистер Чан привез гроб, Драгоценная Тетушка осталась у себя, где проклинала его, колотя по ведру. Я сидела на скамейке в переднем дворике, наблюдая за тем, как отец и мистер Чан разгружали повозку. Мне казалось, что тетушка ошибалась. Мистер Чан был совсем не похож на вора: он был крупным мужчиной, доброжелательным, с открытым лицом. Отец с энтузиазмом обсуждал с ним его «значительный вклад в развитие науки и истории на благо всего Китая». На эти слова мистер Чан реагировал с удовольствием и скромностью.

День был прохладный, но мистер Чан взмок от пота. Он вытер лоб рукавом и заметил, что я не свожу с него взгляда.

— Да, ты уже однозначно большая, — обратился он ко мне.

Я покраснела от смущения: со мной разговаривал такой известный мужчина!

— Моя сестра еще больше, — нашлась я с ответом. — И она на год меня младше.

— А, это хорошо, — ответил он.

Мне совершенно не хотелось давать ему повод хвалить Гао Лин.

— Я слышала, что это вы нашли часть скелета «Пекинского человека», — сказала я. — А какую именно?

— О, только самую важную.

Мне тоже хотелось выглядеть важной, поэтому я выпалила, не успев даже подумать, о чем говорю:

У меня тоже раньше были такие кости. — И только услышав свои слова, я прикрыла рот рукой.

Мистер Чан улыбнулся, приглашая меня говорить дальше.

— И где они? — спросил он, не дождавшись продолжения.

Я не могла быть невежливой с таким человеком.

— Мы отнесли их обратно в пещеру, — ответила я.

— В какую? Где она?

— Не могу сказать где. Мои пики заставила меня пообещать, что и никому не скажу. Это секрет.

— Ах твоя няня… Это та, с уродливым лицом? — Мистер Чан скрючил вальцы и поднес ко рту.

Я кивнула.

— Сумасшедшая. — Он посмотрел в сторону доносящихся ударов по ведру.

Я ничего не ответила.

— Это она нашла кости в том месте, о котором ты не можешь говорить?

— Мы вместе их нашли, а она отнесла их обратно, — быстро поправила я его. — Только я не могу сказать, куда именно.

— Ну конечно. Незнакомцам нельзя рассказывать о таких вещах.

— Ну вы же не незнакомец! Наша семья вас прекрасно знает.

— Все равно, не стоит мне говорить. Но своему отцу и матери ты же об этом сказала?

Я покачала головой:

— Никому. Если бы я проговорилась, они захотели бы их выкопать. Так думает Драгоценная Тетушка. Она сказала, что кости должны лежать в пещере, иначе ей придется за это заплатить.

— Как заплатить?

— Она будет проклята. Она умрет, сели я проговорюсь.

— Но она же уже довольно старая, разве не так?

— Не знаю. Она не старая.

— Женщины часто умирают в самом разном возрасте, и не из-за проклятия. Иногда они болеют или происходит несчастный случай. Моя первая жена умерла десять лет назад. Она всегда была неуклюжей и однажды просто упали с крыши. Теперь у меня новая жена, и она даже лучше, чем предыдущая. Если твоя нянька умрет, ты тоже можешь найти новую.

— Я слишком взрослая дли новой няни, — сказали я. Мне уже перестал нравиться наш разговор.

Вскоре вернулся отец с деньгами для мистера Чана. Они поговорили еще пару минут, и мистер Чан снова обратился ко мне:

— Поговорим еще, когда встретимся снова. — И ушел с пустой повозкой.

Отец был доволен, что мистер Чаи, такой известный в нашей деревне человек, нашел меня достойной своего внимания.

Спустя несколько дней мы похоронили прабабушку. На похоронах все громко плакали, но громче всех рыдала мать, как требовали того традиции: ведь она была теперь главной женщиной в доме. Она прекрасно изобразила безутешную печаль. Я тоже плакала, мне было грустно и страшно. Когда все похоронные хлопоты закончились, я стала ждать, когда мать выгонит Драгоценную Тетушку.

И вот почему она этого не сделала.

Мать считала, что призрак прабабушки все еще жил в доме и следил за тем, чтобы никто не нарушал установленные ею правила. Каждый раз, когда мать присаживалась над дырой в отхожем месте, она слышала голос, вопрошающий: «Ты видела Ху Сэня?» Когда она рассказала нам об этом, Третья Тетушка пошутила:

— Один вид твоего голого зада должен отпугнуть любое привидение.

Мы все засмеялись, но мать разозлилась и объявила, что урежет карманные деньги всем нам на следующий месяц.

— Чтобы научить вас проявлять уважение к памяти прабабушки, — пояснила она.

Из-за того что в нашем доме поселился призрак, мать стала каждый день посещать деревенский храм и оставлять особые приношения. Она ходила на могилу прабабушки и жгла там серебряную бумагу, чтобы прабабушка могла с ее помощью купить себе хорошие условия. Промучившись девяносто дней от запора, мать пошла в лавку с ритуальными принадлежностями и купила там огромный бумажный автомобиль с шофером. Прабабушка как-то видела такой настоящий во время храмовой ярмарки. Он стоял на парковке вместе с телегами, запряженными ослами. Когда этот автомобиль с громким ревом тронулся с места, она сказала, что он такой громкий, что мог бы испугать самого дьявола, и такой быстрый, что мог бы домчать ее до небес.

Бумажный автомобиль исчез в языках пламени, призрак прабабушки отправился из отхожего места в мир Инь, а в доме воцарилась прежняя шумная жизнь. Все вернулись к маленьким повседневным заботам: плесени в крупе, трещинам в стекле и разным незначительным делам.

Только я беспокоилась о том, какая судьба может ждать Драгоценную Тетушку.

Я помню день, когда мать получила удивившее ее письмо из Пекина. Это был период сильной жары, когда комары были ненасытны, а фрукты, оставленные на солнце, могли испортиться меньше чем за час. Прошло более девяноста дней со смерти прабабушки. Мы сидели в саду в тени большого дерева и ждали, когда нам расскажут о новостях.

Мы все знали, что письмо прислала Старая Вдова Лау. Она была родственницей отца в восемнадцатом колене и матери — в пятом и считалась достаточно близкой родней, чтобы разделять с нами траур. Она приезжала на похороны прабабушки и рыдала так же громко, как и все остальные.

Мать не умела читать, поэтому попросила Гао Лин сделать это за нее. Мне пришлось скрыть свое разочарование от того, что для такого важного дела выбрали ее, а не меня.

Гао Лин пригладила волосы, откашлялась, облизала губы и только потом начала читать:

— «Дорогая кузина, шлю тебе приветы от всех тех, кто спрашивал о тебе с большим сочувствием». — Гао Лин с большим трудом пробралась сквозь длинный список имен, среди которых были как младенцы, так и люди, которых мать считала давно умершими. На следующей странице старая кузина написала следующее: — «Я знаю, что ты все еще в трауре и едва можешь заставить себя есть из-за великого горя. Поэтому я понимаю, что сейчас не лучшее время приглашать вас с визитом в Пекин. Но я все это время думала о том, что мы с тобой обсуждали, когда встретились на похоронах».

Гао Лин прекратила читать и повернулась к матери:

— А что вы обсуждали?

В моей голове тоже возник этот вопрос.

Мать шлепнула ее по руке:

— Не будь такой любопытной. Читай, и я расскажу то, что тебе нужно знать.

И Гао Лин вернулась к письму:

— «Смиренно предлагаю тебе сделать так, чтобы твоя первая дочь… — тут она говорила обо мне, и мое сердце наполнилось гордостью, — приехала в Пекин и совершенно случайно познакомилась с моим дальним родственником».

На этом месте Гао Лин метнула в меня угрюмый взгляд, и я порадовалась тому, что она мне завидовала. Дальше она читала уже с меньшим энтузиазмом:

— «У этого родственника есть четыре сына, которые приходятся мне кузенами в седьмом колене. Они живут в одной деревне с вами, и если и находятся с вами в родстве, то в очень дальнем».

Как только я услышала о «совершенно случайной встрече», сразу поняла, что речь идет о том, что она хочет посмотреть, не подойду ли я для брака с конкретной семьей. Мне было четырнадцать (по китайской системе), и большинство девушек моего возраста уже были замужем. Но в какую семью меня хотят выдать, вдова не говорила, значит, знала, что моя семья сочтет этот союз полезным.

— «Честно говоря, сама бы я никогда не подумала об этой семье. Но ее глава, отец, пришел ко мне и стал спрашивать о Лу Лин. Судя по всему, они увидели девушку и были впечатлены ее красотой и манерами».

Я вспыхнула от смущения. Хорошо, что мать теперь знает, какого обо мне мнения другие люди. Может, она и сама увидит во мне что-то хорошее.

— Я тоже хочу в Пекин, — сказала Гао Лин капризным голосом, похожим на мяуканье.

— Тебя кто-то приглашал? — одернула ее мать. — Нет? Тогда ты только выставила себя дурой, сказав, что хочешь туда поехать.

Когда Гао Лин попыталась запротестовать, мать дернула ее за косу и велела:

— Закрой рот.

А потом передала письмо мне, чтобы я читала дальше.

Я повернулась лицом к матери и принялась читать с большим выражением:

— «Эта семья предлагает встретиться с вашей семьей в вашей семейной лавке туши в Пекине». — Я остановилась всего лишь на мгновение, чтобы улыбнуться Гао Лин. Я никогда не видела этой лавки, она тоже. — «Таким образом, если ваши интересы не совпадут, и та и другая стороны избегут публичного позора. Если обе стороны придут к соглашению относительно этого брака, это будет благословением богов, в котором нет никакой моей заслуги».

— Ну конечно, — сказала мать со смешком. — Понятно, что мы будем должны ей кучу подарков.

Дальше в письме было следующее:

— «Я уверена, ты согласишься со мной, что хорошую невестку отыскать очень трудно. Может, ты помнишь мою вторую невестку? К стыду своему должна признать, что она оказалась человеком холодным и лишенным сердца. Сегодня она заявила, что няньке твоей дочери не стоит сопровождать ее в Пекин. Она сказала, что если их увидят вместе, то человек запомнит шокирующее уродство няньки, а не расцветающую красоту невесты. Я сказала ей, что она говорит глупости, но сейчас, отправляя это письмо, я понимаю, какие неудобства мы должны будем терпеть, размещая у себя еще одну служанку, потому что наши уже жалуются на то, что им будет неудобно всем спать в одной постели. Так что, возможно, няньке действительно не стоит сюда приезжать. Я прошу прощения за то, что ничего не могу поделать с бедностью нашего дома».

— Ничего, — сказала тетушка жестами. — Я потом скажу ей, что могу спать на полу.

— Напиши ей ответ. Скажи Старой Вдове Лау, что я отправлю тебя через неделю. Я бы сама тебя отвезла, но сейчас самый сезон для туши, и у нас очень много дел. Я попрошу мистера Вэя отвезти тебя на его телеге. Он всегда возит снадобья в Пекин в это время и не будет возражать против еще одного пассажира, если ему немного доплатить.

Драгоценная Тетушка шевельнула руками, чтобы привлечь мое внимание.

— Сейчас тебе надо сказать, что ты не можешь ехать одна. Кто проверит, хороший ли это брак? Что, если эта хлопотливая и безмозглая кузина попытается сбыть тебя с рук второй женой в бедную семью? Попроси ее подумать об этом.

Я покачала головой. Мне не хотелось сердить мать ненужными вопросами и тем самым лишать себя возможности поехать в Пекин. Драгоценная Тетушка дернула меня за рукав, но я проигнорировала ее. Потом я проделала то же самое еще несколько раз, и это привело ее в ярость. Она не могла говорить, а мать не умела читать, поэтому, когда я отказалась говорить за нее, это сделало ее бессловесной и беспомощной.

Когда мы вернулись в нашу комнату, тетушка принялась меня умолять:

— Ты слишком юна, чтобы ехать в Пекин одной. Это гораздо опаснее, чем ты думаешь. На тебя могут напасть бандиты, отрубить тебе голову и насадить на кол…

Я не отвечала ей, не спорила, тем самым не давала ей ни малейшей возможности меня убедить. Иногда она выражала свою злость на то, что написала Старая Вдова Лау:

— Этой женщине плевать на твое благополучие. Она лезет в чужие дела ради денег. Скоро она сама будет вонять так, как те зады, которые она все это время обнюхивает.

Потом Драгоценная Тетушка дала мне письмо, которое я должна была передать Гао Лин, чтобы она прочитала его матери. Я кивнула, но, выйдя из комнаты и завернув за угол, открыла его и стала читать: «Помимо стрельбы и разных волнений летний воздух опасен странными болезнями, которыми полон Пекин. Там они не такие, как встречаются у нас, из-за них у Лу Лин могут отвалиться кончики пальцев и носа. К счастью, я знаю, как это лечить, чтобы с возвращением Лу Лин у нас не началась настоящая эпидемия».

Когда тетушка спросила, отдала ли я матери письмо, я ответила с холодным сердцем и каменным лицом:

— Да;

Я солгала, а Драгоценная Тетушка вздохнула с облегчением. Она впервые поверила моей лжи. А я задумалась, что могло в ней измениться, если она перестала чувствовать, когда я говорю неправду. Или изменилась не она?

Накануне моего отъезда Драгоценная Тетушка стояла передо мной со своим письмом в руках. Я скомкала его в тугой комок, который сунула в карман штанов.

— Что это значит? — Она схватила меня за руку.

— Оставь меня в покое! Ты больше не можешь говорить мне, что делать.

— Ты думаешь, ты такая умная? Ты все еще ребенок!

— Нет, не ребенок. Ты мне больше не нужна!

— Была бы не нужна, если бы у тебя была голова на плечах!

— Ты просто хочешь оставить меня здесь, чтобы не лишиться своего положения няньки!

Ее лицо потемнело, как будто она задыхалась.

— Положение? Ты думаешь, что я живу здесь ради унизительного положения твоей няньки? Ай-ай! Зачем я дожила до того, чтобы услышать такие речи от этого ребенка?

Мы обе дышали, как после бега. И я прокричала ей слова, которые часто слышала от матери и тетушек:

— Ты жива, потому что в нашей семье добрые люди и они сжалились над тобой и спасли тебе жизнь. Мы не обязаны были это делать. А Самому Младшему Дядюшке не надо было пытаться на тебе жениться. Он попытался и навлек беду! Вот почему его убила собственная лошадь! Все это знают.

Ее тело разом обмякло, и я подумала, что это оттого, что она признала мою правоту. В тот момент мне стало ее жаль так же, как я жалела нищих попрошаек, которым не могла смотреть в глаза. Мне казалось, что я наконец повзрослела и она потеряла власть надо мной, словно прежняя я смотрела на меня нынешнюю, испытывая восторг от того, как я изменилась.

На следующее утро Драгоценная Тетушка не помогла мне собрать одежду, не приготовила мне еды в дорогу. Она просто сидела на краю кана, отказываясь на меня смотреть. Солнце еще не встало, но я видела, что ее глаза были красными, а веки — опухшими. Сердце мое обмирало, но разум был тверд.

За два часа до рассвета пришел мистер Вэй с осликом, впряженным в повозку, полную высушенных змей для лекарских лавок. Я повязала шарф, чтобы укрыть от солнца лицо, и забралась на повозку рядом с ним. Вся семья вышла к воротам меня провожать. Все, кроме Драгоценной Тетушки. Даже Гао Лии стояла там с неумытым лицом.

— Привези мне куклу! — крикнула она.

Ей было тринадцать лет, но она все еще оставалась ребенком.

Мы ехали весь день по пыльной дороге. Каждый раз, когда ослик останавливался попить, мистер Вэй окунал в воду отрез ткани и наматывал ее на голову, чтобы спастись от жары. Вскоре я стала так же поступать со своим шарфом. Когда пришло время обеда, мистер Вэй достал жестяную банку с пельменями, а у меня не было ничего. Мне не хотелось просить Старого Повара приготовить мне с собой еды, потому что я боялась, как бы он не сказал матери, что не надо отправлять меня в Пекин. Мистер Вэй, конечно, предлагал мне свою еду, а я, конечно, делала вид, что не голодна. Он предложил ее снова еще раза два и больше не стал. Вот я и ехала с пустым желудком рядом с восемью клетками, в которых были уродливые змеи.

До Пекина мы добрались уже вечером. Я тут же ожила и забыла о беспокойстве сердца и пустом желудке. Когда мы достигли пропускного пункта, я больше всего боялась, что нам не разрешат въехать в город. Полицейский в фуражке пошарил по моему узелку и заглянул в клетки со змеями.

— Зачем вы едете в Пекин? — спросил он.

— Доставляю лекарства. — Мистер Вэй кивнул на клетки.

— Выхожу замуж, — честно ответила я, и тогда этот полицейский повернулся к другому и повторил ему мой ответ. Они засмеялись.

После этого нас пропустили. Вскоре вдалеке я увидела высокую мемориальную арку с золотыми буквами, которые блестели, как солнце. Мы проехали через нее и попали на дорогу, широкую, словно величайшая из рек. Мимо сновали рикши, и их было столько, сколько я не видела за всю свою жизнь. А чуть поодаль я заметила автомобиль, прямо как тот, бумажный, который мать сожгла для прабабушки, и я начала сравнивать все, что я видела здесь, с тем, что было в моей жизни до этой поездки. Рынки казались шире и шумнее, толпа на улицах — оживленнее и разнообразнее. Я видела мужчин в длинных пиджаках из мягкой ткани и в западных костюмах и девушек в пышных платьях и с прическами, каку киноактрис, с челками, похожими на сухую лапшу. Мне они показались красивее девушек в Бессмертном Сердце. На тротуарах торговцы продавали всевозможных жареных птиц, насекомых и ящериц на палочках, и они были в десять раз дороже, чем самые дорогие угощения в нашем селении. Я видела самую красивую золотую хурму, самый жирный арахис и засахаренный боярышник ярко-красного цвета. Я слышала звонкий хруст, когда резали на редкость красивый арбуз, и те, кто не смог отказать себе в сахарном кусочке, выглядели счастливее, чем все едоки арбуза, вместе взятые.

— Будешь дальше так на все таращиться, у тебя голова отвалится, — сказал мистер Вэй.

Я же продолжала рассматривать окружающее как можно внимательнее, чтобы потом рассказать дома, что я видела. Я представляла, как все удивятся, как мать придет в восторг, а Гао Лин будет ужасно завидовать. А еще я представляла разочарование на лице Драгоценной Тетушки. Она не хотела, чтобы мне было весело, но я не послушалась и теперь старалась о ней не думать.

Мистер Вэй несколько раз останавливался, чтобы спросить дорогу до лавки возле улицы Фонарщиков, потом искал конкретную аллею, пока наконец мы не оказались возле ворот, ведущих в захламленный двор дома Старой Вдовы Лау. Навстречу нам с лаем выбежали две собаки.

— Ай! Ты девушка или глиняная статуя? — спросила Старая Вдова вместо приветствия.

Толстый слой глиняной пыли покрывал мою шею, руки, забрался во все складки на коже. Я стояла в обнесенном забором дворике, где царил такой хаос, что мое прибытие прошло совершенно незаметно. Старая Вдова сразу же сказала, что ужин уже почти готов и мне стоит поторопиться и привести себя в порядок. Вручив мне помятое ведро, она рассказала, где найти колонку с водой. Я вспомнила, как мать говорила, что в Пекине вода сладкая, и, пока она набиралась в ведро, наклонилась и попробовала. Она оказалась солоноватой и отвратительной на вкус! Неудивительно: как рассказывала Драгоценная Тетушка, раньше на месте Пекина было море с горькой водой. И тут я поняла, что впервые тетушка не поможет мне мыться. И где тут была ванна? Где была печь, чтобы согреть эту воду? Мне было страшно прикасаться к чему-либо, поэтому я просто присела за подстилкой и полила холодной водой на шею, злясь на то, что тетушка превратила меня в глупую девчонку, которая теперь боится, что все узнают, насколько она глупа.

Закончив с мытьем, я поняла, что не взяла с собой ни расчески, ни деревянных палочек, чтобы почистить под ногтями. Эти предметы всегда собирала для меня тетушка. Так это из-за нее я о них забыла! Хорошо хоть, что я привезла чистую рубаху и брюки, но, конечно, когда я вынула их из свертка, они оказались пыльными и мятыми.

Во время ужина я поняла еще одну вещь: без тетушки мне никто не говорил, что из блюд можно было есть, а что — нельзя. Я обрадовалась. «Не ешь много острого и жирного, — сказала бы она. — Иначе кожа покроется нарывами и другими мокнущими болячками». Поэтому я съела несколько порций острой свинины. Правда, потом меня тошнило, и я испугалась, что мой живот изнутри покрылся нарывами.

После ужина я сидела во дворе вместе со Старой Вдовой и ее невестками, прислушиваясь к комариному звону и шушукающимся голосам. Прихлопывая на себе насекомых, я думала о большом веере, которым Драгоценная Тетушка спасала нас обеих от жары и кровопийц. У меня стали закрываться глаза, и Старая Вдова велела мне идти спать. Я отправилась на грустную маленькую койку с веревочным матрасом, на которой лежал узелок с моими вещами. Ощупывая пальцами дыры в ротанговом плетении наматрасника, я поняла еще одну вещь: сегодня я впервые в жизни буду спать одна. Я легла и закрыла глаза. Проваливаясь в дрему, я услышала, как за стеной скребутся крысы, и наклонилась, чтобы посмотреть, поставили ли под кровать миску со скипидаром. Ее там не оказалось. И вместо того, чтобы исполниться благодарности к тетушке за то, что она все это для меня делала, я разозлилась на нее за то, что она вырастила меня такой глупой.

Проснувшись, я обнаружила, что рядом нет никого, кто бы причесал мои волосы и осмотрел мои уши и ногти. Расчески у меня не было, поэтому мне пришлось разбирать сбившиеся пряди пальцами. Рубашка и брюки, в которых я спала, оказались мятыми и потными, но их нечем было заменить. И я точно не могла пойти в них на важную встречу, которая ждала меня сегодня. Та одежда, которую я сама выбрала для поездки, оказалась совсем неподходящей. Я уже достаточно выросла, но была совершенно беспомощной и глупой. Вот как хорошо воспитала меня Драгоценная Тетушка!

Когда я предстала перед Старой Вдовой, та воскликнула:

— У тебя что, голова пустая, как яичная скорлупа? Почему на тебе зимняя куртка и зимние брюки? И что случилось с твоими волосами?

Что я могла ей ответить? Что Драгоценная Тетушка отказалась дать мне совет? Дело было в том, что, выбирая одежду, я старалась взять лучшее, с самой красивой вышивкой. И ранним прохладным утром, когда я собиралась, мой выбор не казался мне неудачным.

— Какой ужас! — восклицала вдова, просматривая одежду, которую я взяла с собой. — Мне жаль семью, которая возьмет эту глупую девицу в невестки.

Она бросилась к своим сундукам в поисках одежды, которую сама носила в дни своей стройной юности. В конце концов она остановила выбор на платье, которое дала одна из ее невесток: не слишком старомодном легком ципао с высоким воротником и короткими рукавами. Оно было сиреневое, усыпанное нежнозелеными цветами, с такого же цвета каймой и застежками. Старая Вдова Лау сама расплела мои спутавшиеся косицы и расчесала их мокрой расческой.

В полдень она объявила, что мы идем в лавку, и сказала слугам, чтобы не ждали нас к обеду. Она была уверена в том, что ее кузен, продавец туши, готовит особенный обед.

— Если та семья уже пришла, — предупредила она меня, — ешь понемножку от каждого блюда, чтобы показать, что ты некапризна, но не жадничай. Следи за тем, чтобы сначала от этого блюда угощались другие, и веди себя так, словно ты самая скромная.

Улица Фонарщиков была недалеко от района Горшечников, не дальше тридцати минут езды на рикше, но Старая Вдова боялась опоздать на «случайную встречу». Она обязательно хотела прибыть туда заранее.

— Что, если наш рикша окажется старым и хромым?! — причитала она. — Что, если пойдет дождь?!

И вот в середине дня я оказалась перед нашей семейной лавкой, сгорая от нетерпения встретиться с отцом. Старая Вдова расплачивалась с рикшей, вернее, спорила с ним из-за того, что он запросил слишком большую цену за второго пассажира, потому что я была еще совсем ребенком.

— Ребенок? — фыркнул рикша. — Где твои глаза, старуха?

Я же не отрывала взгляда от коленей, накрытых сиреневой тканью одолженного платья, и ощупывала аккуратно стянутый на затылке узел волос, одновременно гордясь и смущаясь оттого, что рикша увидел во мне взрослую женщину.

Почти каждая дверь, выходившая в переулок, вела в магазин или лавочку, и на всех дверях висели красные плакаты с пожеланиями удачи. Плакат в витрине нашей лавки показался мне самым красивым. Он был выполнен курсивом, в том стиле, которому меня учила Драгоценная Тетушка. Такая манера письма выглядела очень дорого и, скорее, напоминала рисунок, где иероглифы казались ветвями, прогибающимися от ветра.

Глядя на них, можно было сразу сказать, что написавший их человек был художником, образованным и заслуживающим всяческого уважения. Мне пришлось признать в этом произведении искусства руку Драгоценной Тетушки.

Наконец Старая Вдова закончила ругаться с рикшей, и мы пошли в отцовскую лавку. Ее окна выходили на север, и внутри оказалось довольно темно. Возможно, именно поэтому отец нас не сразу заметил. Он был занят с клиентом, очень импозантным мужчиной: так лет двадцать назад выглядели ученые. Они вместе склонились над стеклянной витриной и обсуждали достоинства разных палочек туши. Старший Дядюшка поприветствовал нас и пригласил присесть. Он обратился к нам на формальном языке, из чего я поняла, что он нас не узнал. Тогда я тихо позвала его по имени. Он прищурился, глядя на меня, затем рассмеялся и объявил о нашем прибытии Младшему Дядюшке, который принялся извиняться, что не вышел поприветствовать нас раньше. Они тут же стали усаживать нас за один из двух чайных столиков для клиентов. Старая Вдова Лау трижды отклоняла их приглашение, восклицая, что отец и дядюшки слишком заняты с клиентами, чтобы принимать посетителей. На четвертое приглашение мы все же согласились и сели. Тогда Младший Дядюшка принес нам горячего чаю и сладких апельсинов вместе с бамбуковыми легкими веерами, чтобы мы могли обмахиваться.

Я старалась рассмотреть как можно больше, чтобы потом рассказать об этом Гао Лин и вызвать ее зависть. Отполированные полы в лавке были из темного дерева и сияли чистотой, хотя сейчас стояла самая пыльная пора лета. Вдоль стен тянулись витрины из стекла и дерева. Стекла были целыми, без трещин, и выглядели начищенными до блеска. В витринах находились коробочки, обтянутые шелком, — результат наших усердных трудов. Почему-то здесь они смотрелись гораздо представительнее и дороже, чем в домашней студии в Бессмертном Сердце.

Я заметила, что отец открыл несколько коробочек. Он разложил тушь в виде палочек, печенья и прочих форм на шелковой тряпице, лежащей на витрине, и клиент облокотился на нее, как на стол. Сначала отец указал на палочку с вершиной в форме лодки и сказал со сдержанной торжественностью:

— Ваша кисть будет скользить, как судно по гладкой воде.

Потом он взял тушь в форме птицы:

— Ваши мысли воспарят на высоты, где не бывает облаков. — Затем жестом указал на витрину, где лежали цветки пионов и ветви бамбука. — Вы будете процветать, а бамбук оградит ваш разум от беспокойства.

Пока он это говорил, я снова вспомнила о Драгоценной Тетушке. Она учила меня тому, что в жизни у всего есть предназначение, даже у туши. Хорошая тушь не может быть жидкой, такой, которая торопится вылиться из чернильницы. В то же самое время нельзя стать хорошим художником без должного усердия. Современная тушь, которая продается в бутылках, тем и опасна: тебе не надо ни о чем думать, ты просто пишешь все, что приходит на ум. А что обычно плавает на поверхности? Мусор, сухие листья да высохшие насекомые. Но если тебе приходится разминать тушь в чернильнице, ты делаешь первый шаг к очищению своего разума и сердца. Пока ты разминаешь ее, ты спрашиваешь себя: каковы мои намерения? Совпадает ли содержимое моего сердца с тем, чем наполнена моя голова?

Я никогда не забывала эти слова, но в тот день в лавочке, прислушиваясь к тому, что говорил отец, я поняла, что его слова были для меня важнее всего того, что мне когда-либо говорила тетушка.

— Посмотрите сюда, — сказал отец клиенту. Он держал в руках палочку туши и поворачивал ее под светом. — Видите? Вот так выглядит правильный оттенок, фиолетово-черный, не коричневый или серый, как у дешевых подделок, которые можно найти здесь, на улице. А теперь прислушайтесь. — И до меня донесся чистый тонкий звук, как у серебряного колокольчика. — Высокий тон говорит о том, что сажа была очень хорошо протерта и стала гладкой, как берега полноводной реки. И аромат! Вы чувствуете запах силы и мягкости, музыкальные ноты аромата настоящей туши? Да, дорогой, но все, кто увидит, как вы ею пользуетесь, поймут, что вы отдали деньги не зря.

Мое сердце наполнилось гордостью от тех слов, что были сказаны отцом о нашей фамильной туши. Я втянула носом горячий воздух и ощутила сильный аромат пряностей и камфоры.

— Сажа, которую мы используем, куда лучше сосновой из Аньхоя. Мы делаем ее из древесины настолько редкой, что сейчас рубить ее уже противозаконно.

К счастью, благодаря удару молнии у нас имеется небольшой запас, и это значит, что у нас есть благословение от богов в буквальном смысле.

Отец спросил клиента, слышал ли он о черепе древнего человека, недавно найденном возле холма Драконьей Кости. Старый ученый кивнул.

— Так вот, мы живем в деревне на соседнем холме, — сказал отец. — Считается, что возраст деревьев в наших краях свыше миллиона лет! Откуда мы это знаем? А вы подумайте. Когда те самые первые люди, которым около миллиона лет, ходили по земле, разве им не нужны были деревья, чтобы сидеть под ними, прячась от солнца или дождя? Чтобы брать древесину для костра? Или для того, чтобы мастерить стулья, столы и кровати? Ага, я прав? Ну что же, тогда мы, люди из деревни рядом с холмом Драконьей Кости, владеем остатками тех древних деревьев. Мы называем их деревьями Бессмертного Сердца.

А теперь посмотрите на этот шкаф.? — Отец сделал жест рукой. — В этой туши такой сажи всего щепоть на палочку, она и стоит дешевле. В этом ряду — по две щепоти. А здесь — вся сажа от древнего Бессмертного Дерева. И эта тушь легко ложится на кисть, как нектар на хоботок бабочки.

В итоге клиент купил несколько кусочков самой дорогой туши и покинул лавку. Я была готова аплодировать отцу, словно только что стала свидетельницей какого-то посвященного богам представления. Теперь отец направлялся к нам. Я встала со своего стула с радостно трепещущим сердцем. Мы не виделись с похорон прабабушки, а это было уже больше трех месяцев назад. Мне стало интересно, скажет ли он что-нибудь по поводу того, какой взрослой я выгляжу.

— Что, неужели уже пять вечера? — спросил он. Эти слова заставили Старую Вдову вскочить и запричитать:

— Мы пришли слишком рано! Нам надо уйти и вернуться позже!

Так я узнала, во сколько мы должны были прийти: в пять часов пополудни, а не в час! Старая Вдова Лау была так расстроена такой очевидной ошибкой, что отцу пришлось пять раз предложить ей вернуться за стол. И тогда дядюшки принесли еще чаю и апельсинов, но все равно чувствовалась некоторая неловкость.

Спустя некоторое время отец выразил свою заботу и любовь ко мне.

— Ты выглядишь слишком худой, — сказал он. Или, возможно, он сказал, что я выгляжу довольно пухлой.

Потом он спросил о здоровье моей матери, затем о Гао Лин и моих младших братьях, о тетушках и другой родне. Все хорошо, благополучно и в порядке. Я тараторила не переставая. Этот новый для меня наряд не позволял мне вести себя как обычно, естественным образом. Наконец он спросил, ела ли я. И хоть я и была близка к обмороку от голода, ответить на этот вопрос не смогла, потому что Старая Вдова тут же вмешалась:

— Мы уже ели. Мы так наелись, что вот-вот лопнем! Прошу вас, не позволяйте нам беспокоить вас еще больше. Не отвлекайтесь от работы.

— Мы совсем не заняты, — вежливо отозвался отец. — Для семьи всегда найдется время.

На что Старая Вдова Лау ответила еще вежливее:

— Мы в самом деле должны идти… Но пока мы тут, вы слышали, что случилось с… — И она стала нервно рассказывать о наших дальних родственниках. После того как она перечислила пятерых или шестерых из них, отец поставил чашку на стол и встал.

— Лузина Лау, где мои манеры? Я не должен заставлять вас развлекать меня так долго. Я знаю, что вы и моя дочь приехали пораньше, чтобы погулять по улицам города и насладиться их красотой.

Он протянул мне несколько монет на сладости и еду и наказал обращаться со Старой Вдовой бережно, не слишком ее утомляя.

— Не торопитесь, — сказал он ей. — Не стоит торопиться сюда ради нас.

Старухе было стыдно, что ее так красиво, но все же выставили, а я была вне себя от радости. И вот мы оказались на палящем зное.

Чуть дальше по улице мы нашли лавку, где подавали пельмени и где мы могли посидеть на скамейках на улице. Я набросилась на еду, а Старая Вдова принялась жаловаться на свои ноги:

— Скоро она станут мягкими и бесполезными, как гнилые бананы, — причитала она.

Она была слишком бережливой, чтобы брать рикшу и возвращаться домой, на улицу Фонарщиков, а затем тут же поворачивать обратно. Но это не мешало ей громко выражать беспокойство о том, что когда мы вернемся в лавку в пять часов на совершенно случайную встречу с очень важными людьми, то окажемся там с разинутыми ртами, задыхающиеся, как больные бродячие собаки.

— Не смей потеть! — предупредила она меня.

Мы пошли вперед, выискивая тенистое место. Жалобы Старой Вдовы я слушала одним ухом, меня гораздо больше занимали люди, которые проходили мимо нас по улице. Там были молодые мужчины, которые выглядели как студенты или подмастерье; старые маньчжурки в тяжелых одеждах; девушки с модными короткими стрижками и в западной одежде. Все передвигались целеустремленно и быстро, совсем не так, как было принято у нас в деревне. Время от времени Старая Вдова толкала меня в плечо и одергивала:

— Эй! Хватит таращиться, как будто ты какая-то деревенщина неотесанная!

Так мы и шли: две улицы на восток, затем две улицы на север и снова на восток. Такой способ выбрала моя старая кузина, чтобы не потеряться. Вскоре мы оказались в парке с плакучими ивами и тропинками вокруг пруда, полного кувшинок и копошащихся личинок. Старая Вдова уселась на скамью в тени дерева и принялась усердно обмахиваться веером, жалуясь, что вот-вот лопнет, как перегретый батат. Спустя пару минут она уснула, открыв рот и уронив голову на грудь.

Недалеко от скамьи располагался открытый павильон из садовых решеток темного дерева и рядов колонн, поддерживавших тяжелую черепичную крышу. Я пошла туда и вжалась в одну из колонн, стараясь слиться с ней, как ящерица. С этого места я могла наблюдать за тем, как мужчина тренировался в искусстве владения мечом, старик выдувал мелодию из металлической расчески, а сидевшая рядом с ним старуха чистила апельсин и пыталась поймать бабочку, порхавшую над шкурками.

Внизу, на ступенях возле пруда, сидела молодая пара и делала вид, что любуется утками, незаметно для всех соприкасаясь кончиками пальцев. Там был еще иностранец, в котором я не сразу признала иноземца, потому что он был в одежде ученого: длинной летней рубахе и брюках. Его глаза были серыми, как мутная вода. По другую сторону от колонны няня ворковала над ребенком, стараясь уговорить его посмотреть на нее, но тот возмущенно кричал, желая хорошенько рассмотреть иностранца. Потом мужчина в очень элегантной одежде и с хорошими манерами подошел к дереву и раскрыл занавеси на клетке, которой я до этого момента не замечала. Птицы в ней тут же принялись петь. Мне казалось, что я окунулась в мир, которому было много тысяч лет, и что он всегда был вокруг меня, но только сейчас я открыла глаза и увидела его.

Я оставалась на месте до тех пор, пока павильон не опустел. И только потом услышала голос Старой Вдовы, громко выкликавшей мое имя.

— Ты так меня напугала, что я чуть из кожи вон не выпрыгнула! — забранилась она и сильно ущипнула меня за руку.

Обратно в лавку отца я возвращалась уже другим человеком. В голове моей разыгралась настоящая буря из мыслей и надежд. Я пыталась представить, что будут помнить на следующий день все эти люди из павильона и что с ними станет потом. Мне же самой этот день запомнится навсегда, потому что он был началом моей новой жизни.

Как Старая Вдова Лау и планировала, моя будущая свекровь случайно проходила мимо лавки моего отца ровно в пять часов. Женщина оказалась моложе матери. У нее было жесткое выражение лица и цепкий недовольный взгляд. Обилие золота и нефрита на ее запястьях должно было свидетельствовать о том, насколько ее ценят. Когда Старая Вдова окликнула эту женщину, та изобразила удивление, а потом радость.

— Как удачно, что мы с вами здесь встретились! — тонким голосом возвестила женщина. — Когда вы прибыли в Пекин? Ах, вы навещаете кузена? А как дела в Бессмертном Сердце?

После того как фальшивое удивление было разыграно, Старая Вдова представила женщину отцу и дядюшкам. Я так старалась не проявлять никаких эмоций, что не расслышала имени этой женщины.

— А это старшая дочь моего куэеиа, Лю Лу Лин, — сказала Вдова Лау. — Ей пятнадцать лет.

— Мне четырнадцать, — поправила я ее, и, прежде чем продолжить, родственница одарила меня негодующим взглядом.

— Почти пятнадцать. Она как раз приехала в Пекин на этой неделе. Ее семья тоже живет в Бессмертном Сердце, но свою тушь они продают в Пекине. И, как вы видите, — она сделала широкий жест рукой, — их дела идут совсем неплохо.

— В этом есть и заслуга вашего мужа, — сказал отец. — Мы покупаем у него прекрасную древесину.

— В самом деле? — изумились на два голоса и вдова, и эта женщина.

Я тоже с любопытством посмотрела на отца, не ожидая, что наша семья была знакома с семьей жениха.

— Именно так. Мы получаем камфорное дерево от мистера Чана, — продолжил отец. — Он также снабжает нас гробами во время печальных событий, и это всегда изделия лучшего качества.

Гробовщик Чан! Пока звучали удивленные и радостные восклицания, я представляла себе Драгоценную Тетушку, потрясающую кулаками. Она никогда не позволит мне выйти замуж за мужчину из этой семьи! А потом я напомнила себе, что это решение будет принимать не она.

— Мы тоже думаем о том, чтобы открыть бизнес в Пекине, — сообщила миссис Чан.

— Что вы говорите? Возможно, мы сможем вам помочь, — вежливо сказал отец.

— Ну что вы, не стоит беспокоиться, — запротестовала миссис Чан.

— Нет-нет. Никакого беспокойства, — заверил ее отец.

— Вам стоит встретиться и обсудить все возможности, — предложила Старая Вдова как раз вовремя.

Миссис Чан замолчала, чтобы оценить все великолепие этой идеи, а отец добавил:

— Я в любом случае очень хотел поговорить с вашим мужем о драконьих костях, о его вкладе в знаменитое научное открытие: я имею в виду «Пекинского человека».

Миссис Чан кивнула:

— Мы сами были потрясены тем, что эти маленькие уродливые кости оказались настолько ценными. К счастью, мы не успели съесть их в качестве лекарства.

Я размышляла о том, что будет, если я выйду замуж за представителя этой богатой и известной семьи. Гао Лин будет плеваться желчью от зависти. А мать станет обращаться со мной с особой любезностью. Конечно, Чан не позволят Драгоценной Тетушке переехать к ним в качестве моей прислуги и няньки для их будущих внуков. Особенно, если она и дальше так будет ругаться и грохотать посудой каждый раз, услышав их имя.

В конце этой встречи была достигнута договоренность, что Старая Вдова Лау, отец и я нанесем визит кузену Чану, живущему в Пекине, чтобы полюбоваться на необычные камни в его саду. Это было хорошей новостью и добрым знаком для Старой Вдовы. Чан явно сочли меня перспективной кандидатурой. И я была рада, потому что это значило, что я задержусь в Пекине.

Через два дня мы отправились в гости к кузену на празднование Наблюдения за Луной. Мне одолжили еще одно платье. Я сидела тихо, ела немного, а говорила еще меньше. Из Бессмертного Сердца приехал мистер Чан, и они с отцом обсуждали «Пекинского человека».

— Все части этого черепа должны остаться в Китае, — сказал отец. — Это не только правильно, но еще и будет полезным соглашением с иностранцами.

— Ох уж эти иностранцы… — отозвался мистер Чан. — Стоит ли доверять их слову? Дай им волю, так они точно найдут способ вывезти несколько костей. Они придумают кучу причин, заключат новые соглашения или начнут давить.

— Никакие соглашения не изменят того, что «Пекинский человек» был китайцем и должен оставаться там, где жил и умер.

Внезапно мистер Чан увидел меня, сидящую на садовом стуле.

— Может быть, придет день и мы с тобой пойдем и найдем новые части «Пекинского человека». Как тебе такая идея?

Я с энтузиазмом закивала.

На следующий день я ехала домой совершенно счастливая. Никогда в жизни я не ощущала себя такой значительной. Я не посрамила Старую Вдову Лау. Мало того, я произвела очень хорошее впечатление. Отец поругал меня только за мелочи, поэтому я поняла: он мной гордился. Вдова Лау хвасталась невесткам, что у меня была внешность и поведение, стоившие десятка предложений о браке. Она была уверена, что я получу предложение от Чан в течение недели.

Я еще не встречалась с четвертым сыном семьи Чан, который в это время находился на холме Драконьей Кости, но я знала, что он был на два года старше меня.

Как и остальные его братья, он был подмастерьем в семейном бизнесе по изготовлению гробов. Мало того, судя по разговорам, именно он, самый младший, мог расширить свой бизнес и перевести его в Пекин, как наша семья сделала с торговлей тушью. А это значило, что я буду жить в Пекине.

Во время всех этих обсуждений я не спрашивала, был ли мой будущий муж умен, образован или добр. Я не думала о любви, я о ней не ведала. Но я точно знала, что главное в браке — улучшить, а не ухудшить свое положение. А судя по манерам миссис Чан и украшениям, которые она носила, я тоже должна была стать важной персоной. Что в этом могло быть плохого?

Мистер Вэй заехал за мной перед рассветом и повез домой. Небо было еще темным, а воздух чистым, без обычных для лета запахов гниения. Сидя в повозке, я принялась мечтать о том, что изменится в моей жизни. Разумеется, мне понадобится больше одежды, причем сразу. И мне надо быть осторожнее и тщательнее скрывать лицо от солнца, чтобы не быть похожей на маленькую черную крестьянку. В конце концов, мы были ремесленниками, известными мастерами своего дела и очень уважаемым кланом.

К тому времени как звезды погасли и взошло солнце, Пекин остался далеко позади, и окрестные пейзажи приобрели знакомый пыльный оттенок.

Через несколько часов повозка взобралась на последний холм, скрывавший Бессмертное Сердце. Я уже слышала петушиные крики, собачий лай и все остальные знакомые звуки нашей деревни.

Мистер Вэй принялся голосить крестьянские песни о любви изо всех своих сил. Повернув к деревне, мы встретились с пастухом By, который собирал свое стадо. Послеполуденное солнце пробивалось сквозь листву деревьев и падало на овечьи спины. By поднял посох и прокричал приветствия мистеру Вэю и мне, и в этот момент все его стадо повернуло в сторону, все овцы как одна. Они были похожи на штормовое облако, и я почувствовала опасность. Мне вспомнились слова матери, когда она рассказывала о том, что наш пастух был вдовцом и ему была нужна новая жена, чтобы прясть шерсть. Я почти ощутила песчинки, дары Гоби, под пальцами в шерстяных пасмах. Почувствовала, как запах шерсти проникает в мои пальцы, мои кости. И, глядя на пастуха, с его усмешкой и поднятым вверх посохом, еще больше укрепилась в желании выйти замуж за сына Чана. Даже если он окажется одноглазым идиотом, значит, так тому и быть. Я все равно стану невесткой в известной семье, которая будет иметь свой бизнес в Пекине.

Как думаете, сколько времени нужно для того, чтобы разум ополчился против всего, что раньше было так знакомо и дорого? Оказывается, не больше чем мгновение — один щелчок, хруст надломленной ветки. И вот я возвращалась домой, только во мне не было сентиментальной радости снова встретиться с тем, что окружало меня, пока я росла. Напротив, я стала замечать такие вещи, как резкий запах большого пастбища, напоминающие оспины пятна на лугу, следы неуемных копателей, дыры в стенах, грязь возле колодцев, пыль разбитых дорог. Я видела, что женщины, мимо которых мы проезжали, были одинаково безлики и у них были сонные глаза — отражение их сонного разума. Здесь у всех была одинаковая жизнь, одна на всех. Все имели одно и то же положение, вернее, одинаково его не имели. Они были простыми крестьянами, наивными и практичными, не любящими перемен, но всегда готовыми в суете муравьев на дороге увидеть знак грядущей беды, посланный им богами. Мне казалось, что даже Драгоценная Тетушка тоже стала такой: сонной, грязной деревенщиной.

Есть такая шутка о деревенской жизни: если тебе нечем заняться — садись перебирать рис. Раньше я над ней смеялась. Теперь я поняла, что это правда жизни.

Когда мы выехали на площадь, мистер Вэй все еще распевал свои песни. Вот мы проехали по улице Свиных Голов, и передо мной промелькнула целая вереница лиц. Резкими от пыли голосами эти люди выкрикивали приветствия. Когда мы подъехали к тупику, где стоял наш дом, кровь застучала у меня в ушах. Я увидела наши ворота, на которых топорщилась старая древесина, а на столбах висели выгоревшие красные плакаты с пожеланиями удачи.

Но стоило мне открыть ворота, как сердце вернулось на свое место, и я почувствовала острое желание увидеть Драгоценную Тетушку. Она будет рада встрече. Когда я уезжала, она плакала. Я бросилась во двор:

— Я вернулась! Я уже вернулась!

Добежав до студии, я увидела там мать и Гао Лин.

— О, уже вернулась? Так скоро? — сказала мать, не останавливая работу. — Кузина Лао известила нас в письме, что встреча прошла хорошо; скорее всего, семья Чан тебя возьмет.

Мне ужасно хотелось рассказать о своих приключениях и удовольствиях, которые выпали на мою долю, но мать меня остановила:

— Поторопись, вымойся и приходи помогать нам с твоей сестрой все это перемолоть.

— Фу! Ты пахнешь, как ослиный зад, — сказала Гао Лин, сморщив нос.

Я отправилась в комнату, которую мы делили с Яра гоценной Тетушкой. Там все лежало на обычных местах, и одеяло было сложено в изножье кана. Вот только тетушки не было. Я ходила из комнаты в комнату, из дворика в дворик и с каждой минутой хотела увидеть ее еще сильнее.

А потом я услышала, как кто-то стучал о кастрюлю. Она была в погребе и тоже хотела, чтобы я узнала, где она. Я заглянула за крутую лестницу, и она помахала мне. Когда она поднялась, я заметила, что у нее все еще была фигура девушки. На краткое мгновение, когда солнце осветило только верхнюю часть ее лица, она снова показалась мне красавицей, какой виделась мне в детстве. Выбравшись из погреба, она поставила кастрюлю и коснулась моего лица.

— Ты действительно вернулась ко мне, моя Моська? — спросила она руками. А потом дернула меня за косицу и фыркнула: — Что, не взяла расческу?

И некому было напомнить? Вот теперь ты знаешь, почему я тебе нужна. У тебя нет мозгов!

Она постучала мне по виску, и это меня разозлило. Тетушка наслюнявила палец и стерла с моей щеки грязь, пощупала мой лоб.

— Ты заболела? Какая-то горячая.

— Я не больна, — сказала я. — Мне жарко.

Она принялась распутывать мои сбившиеся волосы. Я глянула на ее огрубевшие скрученные шрамы, на искаженный рот и отодвинулась.

— Я могу сама вымыться, — буркнула я.

Она стала издавать свистящие звуки:

— Отсутствовала всего неделю, а вернулась уже такой взрослой.

Я огрызнулась в ответ:

— Конечно. Ведь я скоро стану замужней женщиной.

— Я слышала. И не наложницей, а женой. Это хорошо. Я неплохо тебя воспитала, и все это видят.

Я знала, что мать не сказала ей, в какую именно семью меня отдают. Но рано или поздно она должна была об этом узнать.

— Это семья Чан, — сказала я, глядя, как эти слова разрубают ее на части. — Да, правильно, гробовщика Чана.

Она издавала такие звуки, будто тонула. Ее голова качалась, как колокол. А потом в воздух взвились ее руки.

— Ты не можешь… Я запрещаю тебе!

— Это не тебе решать! — крикнула я ей в ответ.

Она шлепнула меня, потом прижала к стене. А потом стала бить по плечам, по шее, снова и снова. Сначала я взвизгнула и попыталась заслониться, но затем разозлилась. Я оттолкнула ее и выпрямилась. Я согнала с лица все эмоции, и это ее удивило. Тяжело дыша, мы буравили друг друга взглядами. В конце концов она упала на колени и стала бить себя в грудь, раз за разом повторяя жест «бесполезно».

— Я должна помочь матери и Гао Лин, — сказала я, развернулась и ушла.

Призрак

Как и ожидалось, Чан спросили нашу семью, не хочу ли я присоединиться к ним в качестве жены их сына. Если я отправлюсь к ним сразу же, без промедления, моя семья получит денежное вознаграждение и я буду незамедлительно представлена как их невестка во время поселковых празднеств, включая те, что планируются на Фестивале Луны, на котором будут чествовать мистера Чана за его вклад в научные достижения.

— Ей надо ехать к ним сейчас, — советовали матери Старшая и Младшая тетушки. — А вдруг они потом передумают? Что, если они узнают о ней что-нибудь такое, что заставит их расторгнуть брачный договор?

Я думала, что они говорили о моих скудных навыках в шитье или о каких-то проделках, о которых я забыла, но кто-то помнил. Но, как оказалось, они говорили о моем рождении. Они знали, чьей дочерью на самом деле я была. А Чан и я нет. Мать решила, что я присоединюсь к семье Чан через пару недель, незадолго до церемонии чествования на Фестивале Луны. Она заверила меня, что так у нее и тетушек будет достаточно времени, чтобы сшить одеяла и одежду, необходимые мне в новой жизни. Поделившись этими хорошими новостями, она заплакала от радости.

— Я хорошо устроила твою жизнь, — с гордостью заявила она. — Никто не сможет пожаловаться.

Тут Гао Лин заплакала. И я пролила несколько слезинок, но не все они были слезами радости. Скоро я оставлю свою семью, свой дом, где мне все знакомо. Я превращусь из девочки в жену, из дочери в невестку. Как бы я ни была уверена в том, что стану счастливой, мне все равно было жаль прощаться с прежней жизнью, прежней собой.

Мы с Драгоценной Тетушкой по-прежнему делили комнату и постель. Но она больше не набирала мне ванну и не носила сладкой воды из колодца. Не помогала мне причесываться, не беспокоилась о моем здоровье и чистоте ногтей, ни о чем не предупреждала и ничего не советовала. Она больше не разговаривала со мной жестами.

Мы спали на противоположных краях кана, подальше друг от друга. И если я просыпалась, прижавшись к ее знакомому телу, то тихо отодвигалась от нее до того, как просыпалась она. Каждое утро у нее были красные глаза, и я понимала, что она плакала. Иногда и мои глаза бывали красными.

Когда Драгоценная Тетушка не работала в студии с тушью, она писала, покрывая иероглифами лист за листом. Она сидела за своим столом, растирала палочку туши в чернильнице и о чем-то думала. Я не знала, что у нее на уме. Потом она окунала кисть в чернильницу и писала снова и снова, и слова появлялись из-под ее руки без клякс и исправлений.

За несколько дней до моего отъезда в новую семью я проснулась, обнаружив, что она сидит и смотрит на меня. Подняв руки, она сказала:

— Сейчас я покажу тебе правду. Истину.

Она подошла к маленькому деревянному шкафу и достала оттуда нечто завернутое в голубую тряпицу.

Сверток она положила мне на колени. В нем оказалась толстая пачка листов, собранных и прошитых нитью Она странно посмотрела на меня и вышла из комнаты.

Я взглянула на первую страницу. «Я родилась дочерью Знаменитого Костоправа из местечка Рот Горы», — так начинался ее рассказ. На следующих нескольких страницах говорилось о ее семейных традициях, о смерти матери, о горе отца и обо всем остальном, о чем она уже мне рассказывала. А потом я наткнулась на строку: «Теперь я расскажу тебе, что за человек этот Чан на самом деле». В то же мгновение я отбросила эти страницы в сторону. Я больше не хотела, чтобы Драгоценная Тетушка травила мой разум. Так что тогда я не дочитала до конца, где она признавалась, что была моей матерью.

За ужином тетушка снова стала себя вести так, словно я была беспомощной. Она брала кусочки еды палочками и подкладывала их мне в тарелку.

— Ешь больше, — велела она. — Почему ты не ешь? Ты заболела? Ты кажешься горячей. У тебя лоб горячий. Почему ты такая бледная?

После ужина мы, как обычно, переместились в сад. Мать и тетушки вышивали мой наряд невесты. Драгоценная Тетушка штопала мои старые брюки. Потом она отложила иглу и подергала меня за рукав:

— Ты уже прочитала, что я тебе написала?

Я кивнула, не желая спорить с ней при всех. Мои кузины, Гао Лин и я играли в игру с нитью, натянутой между нашими пальцами. Я делала очень много ошибок, отчего Гао Лин чуть не подвывала от восторга.

Как же, семейство Чан получает неуклюжую невестку! Слыша это, Драгоценная Тетушка метала в мою сторону строгие взгляды.

Вечер подошел к концу. Солнце село, пришла темнота с ее звуками: трелями, скрежетом и шелестом невидимых существ. Слишком быстро настало время расходиться по кроватям. Я подождала, чтобы Драгоценная Тетушка ушла первой, и лишь потом, задержавшись как можно дольше, в надежде, что она уснет, вошла в темную комнату.

Тетушка сразу же села и заговорила со мной жестами.

— Я не вижу, что ты говоришь, — сказала я.

Она пошла к керосиновой лампе, чтобы ее зажечь. Я запротестовала:

— Не надо. Я хочу спать. Не хочу сейчас разговаривать.

Но она все равно ее зажгла. Тогда я пошла к кану и легла. Она последовала за мной, поставила рядом лампу, склонилась и стала смотреть на меня.

— Теперь, когда ты прочла мою историю, что ты чувствуешь ко мне? Будь честной.

Я забурчала, и одного этого звука было достаточно, чтобы она захлопала в ладоши и начала благодарить небеса за то, что они спасли меня от семьи Чан. Но пока она не переусердствовала с благодарностями, я добавила:

— Я все равно туда еду.

Долгое время она не шевелилась. Потом начала плакать и бить себя в грудь. Потом быстро замелькали руки:

— Неужели ты совсем ничего ко мне не чувствуешь?

Я до сих пор помню каждое слово из того, что я сказала ей в ответ:

— Если даже все в этой семье Чан сплошь воры и убийцы, я все равно поеду к ним, чтобы убраться от тебя подальше.

Она повернулась к стене и хлопнула по ней ладонями. Потом задула огонь в лампе и вышла из комнаты.

Утром ее не было, но я не беспокоилась. В прошлом она уже несколько раз злилась на меня и уходила, но всегда возвращалась обратно. На завтраке ее тоже не было, поэтому я поняла, что сейчас она разозлилась на меня сильнее, чем раньше. Ну и пусть злится, думала я. Ей нет дела до моего будущего счастья. Только мать заботится обо мне. Вот этим и отличаются няньки и матери.

Так я думала, когда тетушки, Гао Лин и я шли за матерью в студию заниматься тушью. Войдя в тускло освещенную комнату, мы увидели жуткий беспорядок. Стены были в пятнах. Скамьи тоже. На полу длинные подтеки. Сюда вломилось какое-то дикое животное? И что это за утробный запах? А потом завыла мать:

— Она мертва! Она мертва!

Кто мертв? В следующий момент я увидела Драгоценную Тетушку. Верхняя часть ее лица была белой как мел, а черные глаза смотрели прямо на меня. Она сидела, скорчившись у стены.

— Кто мертв? — спросила я у тетушки. — Что случилось? — Я пошла к ней.

Ее волосы были распущены и спутаны. И тут я увидела, что у нее на шее сидят мухи. Она не сводила с меня глаз, но ее руки были неподвижны. В одной из них лежал нож для гравировки. Но я не успела приблизиться к ней: меня оттолкнула одна из женщин, снимавших у нас жилье, чтобы я не закрывала ей вид.

Больше о том дне я ничего не помнила. Не знаю, как я оказалась в своей комнате и как легла на кан. Когда я проснулась, было темно, и мне вдруг показалось, что все еще продолжается утро прошлого дня. Я села и встряхнулась, прогоняя страшный сон.

Драгоценной Тетушки рядом не оказалось, и я вспомнила, что она рассердилась на меня и куда-то ушла. Тогда я встала и пошла на улицу. На небе часто мерцали звезды, в окнах дома было темно, и даже старый петух не захлопал крыльями, услышав мои шаги. Я поняла, что это было не утро, а ночь, и подумала, что, может быть, я хожу во сне. Мне представилось, что тетушка сейчас спит на скамье в студии, и я отправилась туда. А потом я вспомнила весь страшный сон до конца: черные мухи, копошащиеся на ее шее, шевелящиеся на плечах, словно живые волосы. Я очень боялась того, что могла увидеть сейчас в студии, но мои руки уже зажигали лампу.

Стены студии оказались чистыми, пол тоже. Драгоценной Тетушки там не было. Я почувствовала огромное облегчение и вернулась в кровать.

Когда я проснулась утром, на краю кана сидела Гао Лин с заплаканным лицом.

— Что бы ни случилось, — сказала она, — я обещаю обращаться с тобой, как с сестрой.

А потом она рассказала мне о том, что случилось, и ее рассказ стал продолжением моего ночного кошмара.

Накануне в наш дом пришла миссис Чан с зажатым в руке письмом от Драгоценной Тетушки, которое пришло им в середине ночи.

— Что это значит? — спросила она.

В письме говорилось, что если я выйду замуж за кого-либо из их семейства, Драгоценная Тетушка придет в их дом и будет вечно преследовать каждого из них, пока они будут живы.

— Где женщина, которая это написала? — потребовала миссис Чан ответа, хлопая рукой по письму. И, когда мать сказала ей, что написавшая его нянька только что покончила с собой, женщина в ужасе покинула наш дом, чтобы никогда не возвращаться.

После этого мать бросилась к телу. Тетушка все еще сидела, прислонившись к стене в студии.

— Так вот как ты мне отплатила? — закричала ей мать. — Я обращалась с тобой как с сестрой. Я обращалась с твоей дочерью как с собственной! — И она принялась пинать ее безмолвное тело, снова и снова, потому что оно не могло ни благодарить, ни просить прощения и пощады. — Если ты станешь преследовать нас, я продам Лу Лин в шлюхи.

После этого она велела слугам бросить тело в тележку и скинуть с утеса.

— Она сейчас там, — сказала Гао Лин. — Твоя Драгоценная Тетушка лежит на дне Края Мира.

Когда Гао Лин ушла, я все еще не понимала того, что она только что рассказала, но истина уже начала открываться мне. Я нашла листы, оставленные мне тетушкой, и прочитала их все. На самой последней я увидела ее слова: «Твоя мать. Твоя мать. Я твоя мать».

В тот день я спустилась в Край Мира, чтобы найти ее. Пока я катилась вниз, ветки и шипы рвали мою кожу, но я горела желанием отыскать ее. Я слышала пение цикад, хлопанье крыльев стервятников. Увидев накренившийся, как под весом чего-то упавшего сверху куст, я отправилась к нему. Там виднелся мох, или это были ее волосы? На ветвях было птичье гнездо, или это ее тело застряло там? Под ногами белели ветки, или это падальщики уже растащили ее кости?

Следуя за изгибами утеса, я повернула и пошла в другую сторону. Вот лоскуты одежды, не ее ли? Вот вороны, несущие что-то в клювах, не ее ли плоть? Я вышла на пустырь, усеянный камнями, не ее ли это кости, разбитые на сотни частей? Куда бы я ни смотрела — везде видела ее, растерзанную и разбитую. Это сделала я. А потом я вспомнила о проклятии ее семьи, моей семьи, о драконьих костях, которые так и не были возвращены на место и не были похоронены. Чан, этот ужасный человек, хотел, чтобы я вышла замуж за его сына, только ради того, чтобы узнать от меня, где он может найти еще такие кости. Как же я могла быть настолько глупой и не понять этого раньше?

Я искала ее до самого заката. К тому времени у меня опухли глаза от пыли и слез. Я так и не нашла ее. Выбираясь наверх, я уже не была прежней. Теперь я была той, кто оставил часть себя на Краю Мира.

Пять дней я не могла сдвинуться с места. Я не ела, даже плакать не могла. Просто лежала на кане и чувствовала, как воздух уходит у меня из груди. Когда мне казалось, что во мне больше не осталось ни глотка воздуха, грудь сдавливало еще сильнее. Иногда мой разум просто отказывался поверить в то, что случилось, не мог этого принять. Я лежала и вслушивалась, в надежде различить тетушкины шаги, увидеть ее лицо. Но видела я его только во сне и только сердитым. Она говорила, что проклятие теперь пало на меня и что я больше никогда не обрету покоя. Я была обречена на страдания. На шестой день я начала плакать и не останавливалась, проплакав с утра до поздней ночи. Потом, наутро, у меня больше не осталось чувств. Я встала и вернулась к прежней жизни.

Больше никто не упоминал о моем присоединении к семье Чан. Брачный контракт был расторгнут, и мать больше не делала вида, что я — ее дочь. Я теперь не понимала, каково мое положение в этой семье, а мать, когда сердилась, грозилась продать меня в рабство туберкулезнику или пастуху. Никто не говорил о Драгоценной Тетушке, ни о живой, ни о мертвой. И хоть тетушки все это время знали, что я была ее незаконнорожденной дочерью, они ни разу не проявили ко мне сочувствия как к оплакивающему мать ребенку. Когда я не могла остановить свои слезы, они просто отворачивались и занимались своими делами.

Только Гао Лин робко заговаривала со мной:

— Ты еще не проголодалась? Если ты не хочешь этот пельмень, я могу его доесть.

И еще я хорошо помню, как она часто приходила ко мне, пока я лежала на кане, гладила меня по руке и называла Старшей Сестрой.

Через две недели после того, как Драгоценная Тетушка убила себя, в наши ворота вбежал человек, выглядевший нищим, за которым гнались все демоны преисподней. Этим человеком оказался Младший Дядюшка из Пекина. Его глаза, как и дыры на одежде, были все в саже. Когда он открывал рот, раздавались только сдавленные крики.

— Что случилось?! Что случилось?! — слышала я восклицания матери.

Все остальные высыпали из студии. Некоторые постояльцы нашего дома бежали бегом, за ними ползли плачущие дети и лающие собаки.

— Все пропало! — прокричал Младший Дядюшка.

Его зубы стучали так, словно ему было холодно. — Все сгорело! Нам конец!

— Сгорело?! — воскликнула мать. — Что ты такое говоришь?!

Младший Дядюшка упал на скамью, по его скулам ходили желваки.

— Лавка, выходящая на улицу, и жилые комнаты позади нее — все превратилось в прах.

Гао Лин схватила меня за руку.

Мало-помалу мать и тетушки вытянули из него всю историю. Он рассказал, что прошлой ночью к отцу приходила Драгоценная Тетушка. У нее были распущены волосы, а лицо заливали слезы и кровь, и отец сразу понял, что видит призрака, а не обыкновенный сон.

— Лю Цзинь Сэнь, — обратилась к нему тетушка, — ты ценил древесину камфорного дерева больше моей жизни? Так пусть дерево горит сейчас так, как горю я.

Отец махнул рукой, чтобы прогнать призрака, и сбил масляную лампу, которая не во сне, а наяву стояла возле его койки. Когда Старший Брат услышал грохот, он встал и зажег спичку, чтобы посмотреть, что пролилось на пол. И в этот момент, по словам Младшего Дядюшки, тетушка выбила спичку из его пальцев — и все в один момент оказалось объято ревущим пламенем. Старший Дядюшка крикнул Младшему Дядюшке, чтобы тот помог ему погасить огонь, но из-за коварного обмана тетушки он вместо кувшина с холодным чаем схватил кувшин с крепленым вином и плеснул им в огонь, который разгорелся еще сильнее. Мужчины вытащили сыновей из соседней комнаты и, стоя во дворе, смотрели, как пламя пожирает мебель, стены и плакаты с пожеланиями удачи. Чем дольше горел огонь, тем яростнее становился. Он пробрался в лавку и пожрал свитки известных ученых, написанные их тушью, а также обтянутые шелком коробочки с самой дорогой продукцией. И когда тушь расплавилась и из нее стала выделяться смола, огонь взревел с еще большей силой. В течение одного часа все достояние семьи вознеслось в небеса в виде приношения из пепла и ядовитого дыма.

Мать, Старшая и Младшая Тетушки прижали руки к ушам, словно стараясь защититься от того, что слышали.

— Судьба обратилась против нас! — вскричала мать. — Что может быть хуже этого!

Но Младший Дядюшка рассмеялся, а потом заплакал и наконец рассказал о том, что было еще хуже его первой вести.

Постепенно загорелись дома, прилегавшие к нашей лавке. В тех, что восточнее, продавали ученые книги, а лавка, что стояла западнее, по самые балки была заполнена работами известнейших художников. И вот посреди ставшей ярко-оранжевой ночи владельцы этих лавок выбрасывали свой товар прямо на покрытую пеплом улицу. Прибыли пожарные, к ним присоединились жители района, и на огонь было вылито столько ведер воды, что показалось, будто прошел дождь. А потом дождь действительно пошел, он обрушился мощной пеленой, уничтожая то немногое, что удалось вынести из огня, но спасая всех остальных от угрозы пожара.

К тому времени как Младший Дядюшка закончил рассказ, мать, тетушки и Гао Лин уже перестали рыдать. Они выглядели так, словно их тела внезапно лишились костей. Наверное, они чувствовали то же самое, что и я, когда поняла, что Драгоценной Тетушки больше нет в живых.

Первой пришла в себя мать.

— Заберите из погреба все серебряные слитки, — распорядилась она. — И все украшения, которые у вас есть.

— Зачем? — тут же спросила Гао Лин.

— Не глупи. Владельцы соседних лавок будут требовать, чтобы наша семья оплатила их потери. — Мать толкнула ее. — Вставай. Поторапливайся. — Она стянула браслет с запястья Гао Лин. — Зашей украшения в рукава своей самой старой и рваной куртки. Вырежьте сердцевину у самых твердых диких яблок и положите туда слитки, потом сложите их на телеги и насыпьте сверху гнилых, порченых яблок. Стряпуха, поищи у жильцов, нет ли у них телег, которые они согласились бы продать, и не торгуйся. Каждая из вас должна собрать узелок с пожитками, да не берите мелочей!

Я была поражена тем, как быстро работает мысль матери, как будто ей не впервой было спасаться от беды бегством.

На следующий день домой вернулись отец, Старший Дядя и их сыновья. Они уже выглядели как нищие, с немытыми лицами и в одежде, вымазанной в саже. Старшая и Младшая Тетушки подбежали к ним с вопросами:

— Мы лишимся дома?

— Мы будем голодать?

— Неужели нам действительно придется бежать?

Маленькие дети стали плакать, а отец был словно глухонемой. Он сидел в своем любимом кресле и поглаживал подлокотник, будто это была лучшая вещь, которой он обладал и которую боялся потерять. В тот вечер ужина не было и никто не выходил во двор, чтобы подышать вечерним воздухом. Мы с Гао Лин провели ночь вместе, в слезах и разговорах, клянясь друг другу умереть вместе, как сестры. Чтобы скрепить клятвы, мы обменялись заколками для волос. Может, она и думала, что виной всем нашим бедам была Драгоценная Тетушка, но ни словом об этом не обмолвилась, в отличие от остальных. Напротив, она утешала меня, говоря, что мне надо радоваться, что тетушка уже мертва и что ей не придется принимать медленную мучительную смерть от голода и позора, которая ожидала всех нас. Я соглашалась, но в то же время жалела, что ее нет со мной. Она была на Краю Мира. Или действительно скиталась по земле мстительным духом, сводя со всеми счеты?

На следующий день к нашим воротам пришел человек, вручивший отцу письмо с печатями. Хозяева пострадавших от огня лавок подали жалобу на нашу семью, требуя возмещения ущерба. Отцу было сказано, что, как только эти люди подсчитают все убытки и подадут в суд общую сумму, нам объявят, как именно мы должны все возместить. А пока мы обязаны передать документы на наш дом и землю. Этот человек предупредил, что повесил объявление о том, что происходит, чтобы люди немедленно уведомили власти, если мы попытаемся сбежать.

После того как он ушел, мы замерли в ожидании решения отца, что нам делать дальше. Но он просто опустился в свое любимое кресло. Тогда заговорила мать:

— Все, нам пришел конец. Судьбу не изменить. Сегодня мы пойдем на рынок, а завтра будем пировать.

Она дала каждому из нас столько карманных денег, сколько мы никогда не получали, и сказала, что мы должны купить фруктов и сладостей, деликатесов и жирного мяса — всего, в чем мы так долго себе отказывали и чего нам давно хотелось. Был канун Фестиваля Луны, поэтому мы не станем выделяться из толпы остальных людей, закупающих продукты для праздничного ужина.

Перед праздником рынок выглядел оживленнее, чем обычно: здесь были торговцы светильниками и игрушками, ярмарка от храма, жонглеры и акробаты. Жуликов и воров тоже было больше обычного. Проталкиваясь сквозь толпу, мы с Гао Лин держались за руки. Мы видели плачущих потерявшихся детей и страшноватых мужчин, которые открыто нас разглядывали. Драгоценная Тетушка все время предупреждала меня о бандитах из больших городов, которые воровали глупых деревенских девочек и продавали их в рабство. Мы остановились у прилавка, где торговали лунными пряниками, которые оказались засохшими. Мы повернули к свинине, но она была серой. Мы заглянули в чаши с тофу, но его ломтики выглядели бесформенными и смердели. У нас были деньги и разрешение купить все, что мы хотим, но нам ничего не нравилось и все казалось каким-то испорченным. Мы бродили в плотной толпе, крепко прижавшись друг к другу плечами, и неожиданно оказались на улице Нищих — месте, где никогда до этого не бывали. Перед нашими глазами предстали печальные картины, одна хуже другой: мальчик с бритой головой и лишенным конечностей телом качался на спине, как черепаха на панцире, мальчик без костей, ноги которого были завернуты вокруг его шеи, карлик с длинными иглами, воткнутыми в щеки, живот и бедра… Все они повторяли:

— Пожалуйста, маленькая мисс, молю тебя, старший брат, сжалься над нами! Дай нам денег, и в следующей жизни не будешь мучиться так, как мы!

Кто-то из проходивших мимо мальчишек смеялся, кто-то отворачивался или прятал глаза, а пара престарелых женщин, кому пора было подумать об ином мире, тянулась за своими монетами.

Гао Лин вцепилась мне в руку и прошептала:

— Вот такая судьба нас теперь ожидает?

Уже повернувшись, чтобы уйти, мы натолкнулись на нищенку. Это была девочка не старше нас, одетая в лохмотья, перевязанные рваными лентами так, словно на ней был какой-то древний костюм воина. На месте глаз у нее виднелись две глубокие складки. Она тут же начала причитать:

— Мои глаза видели слишком много, поэтому я их вырвала. Теперь, ослепнув, я стала зреть невидимое. — Она потрясла перед собой пустой миской: — С вами желает поговорить призрак.

— Какой призрак? — тут же спросила я.

— Тот, кто был тебе вместо матери, — так же быстро ответила девочка.

Гао Лин тихо вскрикнула:

— Откуда она узнала, что Драгоценная Тетушка была твоей матерью?

Слепая девочка снова вытянула вперед миску и встряхнула ею. Гао Лин бросила туда монетку Девочка взвесила на руке миску и сказала:

— Ваша щедрость почти неощутима.

— Покажи сначала, на что способна, — ответила Гао Лин.

Девочка присела на землю и достала из ветхого рукава мешочек, развязала его и высыпала содержимое перед собой. Там оказалась известковая пыль. Из второго рукава она вынула длинную тонкую палочку, с помощью которой начала разравнивать высыпанную пыль до тех пор, пока ее поверхность не стала гладкой, как стекло. Направив палочку острым концом к земле и воздев безглазое лицо к небу, она начала писать. Мы присели рядом. Как могла нищая девочка научиться письму? Это не было обыкновенным трюком. Рука ее двигалась ровно, и палочка легко выписывала иероглифы, словно она была искусным каллиграфом. Я прочитала первую строчку;

«Воет собака, поднимается луна».

— Моська! Она так меня звала, — сказала я девочке.

Она снова разровняла пыль и написала следующую строку:

«Звезды навечно пронзают тьму».

Падающие звезды, о них говорилось в стихотворении, которое написал для нее Самый Младший Дядюшка.

Снова палочка разровняла пыль, на которой возникла строка:

«Поет петух, встает солнце».

Драгоценная Тетушка была Петухом!

И вот девочка написала последнюю строчку:

«Днем кажется, что звезд никогда не существовало».

Мне стало грустно, но я не понимала почему.

Девочка опять разровняла пыль и произнесла:

— Призраку больше нечего вам сказать.

— И все? — возмутилась Гао Лин. — Это какая-то бессмыслица.

Но я поблагодарила девочку и положила ей в миску все монеты, которые были в моем кармане. По дороге домой сестра спросила меня, почему я отдала все деньги за чепуху про петуха и собаку. Сначала я не могла ей ответить, потому что была занята повторением написанных девочкой строк, чтобы их запомнить. С каждым повтором я все больше понимала их значение, и от этого мне становилось только хуже.

— Драгоценная Тетушка сказала, что ее предала собака, — наконец ответила я Гао Лин. — Луна — это ночь, именно тогда я сказала, что брошу ее ради семьи Чан. А навеки пронзающая звезда — это ее рана, которая, как она сказала, не затянется никогда, и никогда она меня не простит. К тому времени как пропел петух, ее уже не было в живых. И пока она не умерла, я не знала, что она была моей матерью, словно бы она никогда не существовала.

— Ну, это одно из толкований, — заключила Гао Лин. — Но ведь есть и другие.

— Какие? — спросила я, но у нее не нашлось ответа.

Когда мы вернулись, мать с отцом и другими родственниками собрались во дворе и возбужденно переговаривались. Отец рассказывал, как он встретил на рынке старого даосского монаха, удивительного и странного человека. Когда отец шел мимо него, тот обратился со словами:

— Сэр, вы выглядите так, словно на ваш дома напал призрак.

— Почему вы так решили? — спросил отец.

— Так значит, это правда? — настаивал монах. — Я чувствую, что вас преследуют несчастья и у них нет иной причины. Я прав?

— Да, в нашем доме произошло самоубийство, — признал отец. — Умерла нянька, дочь которой собиралась выйти замуж.

— И после этого начались несчастья.

— Да, несколько происшествий.

Юноша, стоявший рядом с монахом, спросил отца, слышал ли он о Знаменитом Ловце Привидений.

— Нет? Так вот он, странствующий священник, стоит прямо перед вами. Он только что прибыл в ваш поселок, поэтому здесь его еще не так хорошо знают, как на севере и юге. У вас есть родственники в Харбине? Нет? Ну что же! Если бы были, то вы бы знали, кто перед вами стоит.

Юноша, назвавшийся помощником священника, добавил:

— Только в одном этом городе его чествуют за то, что он отловил сто призраков в разных домах. А когда он закончил, боги велели ему продолжить свои стран-ствия.

Закончив рассказывать о том, как он повстречал этих двух людей, отец объявил:

— Сегодня Великий Ловец Привидений прибудет в наш дом.

Пару часов спустя Ловец Привидений и его помощник стояли в нашем дворе. У священника была белая борода, а его длинные волосы спутались так, словно у него на голове образовалось гнездо какой-то неопрятной птицы. В одной руке он держал посох с резным наконечником, на котором была изображена освежеванная собака, растянутая над воротами. Во второй — короткая палка для битья. На его плечи была наброшена веревочная шаль, с которой свисал деревянный колокольчик. Его рубаха была не из обычного для странствующих монахов простого хлопка цвета песка, а из богатого синего шелка. Правда, ее рукава выглядели запачканными чем-то жирным, как будто он, сидя за столом, все время тянулся за добавкой.

Голодными глазами я следила за тем, как мать угощала его особыми холодными закусками. Была уже середина дня, и мы все сидели во дворе на низких стульях. Монах не отказался ни от чего: ни от рисовой лапши со шпинатом, ни от ростков бамбука с острой горчицей, ни от тофу с кунжутным маслом и кориандром. Мать все время извинялась за качество и скудность угощений, повторяя, какая это честь для нее, принять его в своем бедном доме. Отец пил чай.

— Расскажите нам, как это происходит, — обратился он к монаху. — Отлов призраков. Вы хватаете их руками? Вам тяжело? Это опасно?

Монах пообещал продемонстрировать нам это в самом скором времени.

— Но сначала я должен получить доказательство вашей искренности.

Отец поклялся, что он искренен в своих намерениях.

— Слова тут не доказательство, — ответил монах.

— Как же можно доказать свою искренность? — спросил отец.

— В некоторых случаях вся семья должна пройти от своего дома до горы Таи и обратно, босиком и неся с собой камни.

Все, особенно тетушки, с сомнением переглянулись.

В остальных бывает достаточно небольшого приношения чистым серебром, чтобы подтвердить искренность всех членов семьи.

— И сколько серебра будет достаточно в нашем случае? — спросил отец.

Монах нахмурился:

— Только вы знаете, как основательно нужно доказывать вашу искренность, какая она у вас, настоящая или показная.

Монах продолжил угощаться, а отец с матерью вышли в другую комнату, чтобы обсудить размер приношения. Вернувшись, отец достал кошель, вынул из него и положил на стол перед Знаменитым Ловцом Привидений серебряный слиток.

— Хорошо, — кивнул монах. — Немного искренности всегда лучше, чем ее полное отсутствие.

Тогда мать достала из своего рукава другой слиток и подтолкнула его к тому, что уже лежал на столе. Ударившись друг о друга, они громко звякнули. Монах кивнул и отставил в сторону свою миску. Он хлопнул в ладоши, и его помощник достал из своего узелка пустую уксусную бутыль и моток ниток.

— Где девочка, которую призрак любил больше всего? — спросил монах.

— Вон она, — сказала мать и указала на меня. — Призрак была ее нянькой.

— Ее матерью, — поправил ее отец. — Этот ребенок был ее ублюдком.

Ни разу еще я не слышала, чтобы это слово произносили вслух, и мне показалось, что у меня из ушей вот-вот хлынет кровь.

Монах тихо хрюкнул:

— Не беспокойтесь. У меня были случаи не легче вашего.

Потом он повернулся ко мне:

— Принеси расческу, которой она расчесывала тебе волосы.

Я не могла сдвинуться с места, пока мать не постучала мне по голове, чтобы я поторапливалась. Войдя в комнату, которую до совсем недавнего времени мы делили с тетушкой, я взяла в руки расческу. Это был гребешок из слоновой кости с украшенными резьбой в виде петухов длинными зубцами. Сама она никогда его не носила. Я вспомнила, как тетушка ругала меня за свалявшиеся волосы, не обходя заботой ни один волосок на моей голове.

Вернувшись во двор, я увидела, что помощник монаха поставил кувшин для уксуса на середину двора.

— Проведи ею по своим волосам девять раз, — велел монах.

Я подчинилась.

— Положи ее в кувшин.

Я опустила расческу в кувшин, ощутив запах дешевого уксуса.

— А теперь стой там и не двигайся.

Ловец Привидений начал бить палкой по деревянному колокольчику на своей шали. Тук. Тук. Тук. Вместе с помощником он стал обходить двор по кругу в одном ритме, бормоча заклинания и с каждым витком приближаясь ко мне. Вдруг без предупреждения Ловец Привидений закричал и прыгнул на меня. Я решила, что сейчас он и меня затолкает в этот кувшин, поэтому зажмурилась и завизжала. Гао Лин сделала то же самое.

Открыв глаза, я увидела, как помощник монаха забивает в кувшин тугую деревянную пробку, потом заматывает его веревкой сверху вниз, пока он не стал похож на осиное гнездо. Когда дело было сделано, Ловец Привидений постучал по кувшину палкой и объявил:

— Все закончилось. Она поймана. Давайте попробуйте открыть! Не получится!

Все смотрели на него во все глаза, но ни один не двинулся с места.

— Она может оттуда выбраться? — спросил отец.

— Это невозможно! — отрезал монах. — Этот кувшин точно прослужит несколько жизней.

— А должен прослужить дольше, — пробурчала мать. — Вечное заточение в кувшине — малая цена за то, что она натворила. Сожгла нашу лавку! Почти убила нашу семью! Вогнала в долги!

Я плакала, не в силах заступиться за Драгоценную Тетушку. Я ее опять предала.

На следующий день у нас был пир с лучшими блюдами, которые нам уже будет не суждено попробовать в этой жизни. Вот только ни у кого, кроме совсем маленьких детей, не было аппетита. Мать наняла фотографа, чтобы мы могли навсегда запечатлеть дни, когда у нас всего было в достатке, и заказала один снимок, на котором была бы изображена только она и Гао Лин. Но сестра в последний момент настояла на том, чтобы я подошла и встала рядом с ними. Мать не обрадовалась ее решению, но спорить не стала. На следующий день отец и оба дядюшки отправились в Пекин, чтобы узнать размер ущерба, который нам предстояло возместить.

Когда они уехали, мы стали учиться довольствоваться жидкой рисовой кашей лишь с парой кусочков холодных закусок для вкуса. «Чем меньше хочешь, тем меньше разочаруешься», — так всегда говорила мать.

Спустя неделю вернулся отец и, войдя во двор, стал заливаться криком и слезами как безумный.

— Устрой еще один пир! — кричал он.

— Нашим бедам пришел конец! — присоединились к нему дядюшки. — Мы не должны ничего возмещать! Таково решение суда! Никакого возмещения ущерба!

Мы все бросились к ним: и семья, и жильцы, и даже собаки.

Как такое было возможно? Отец объяснял, а мы все слушали. Когда хозяева соседних лавок предъявили суду свой пострадавший товар, оказалось, что у одного были редкие книги, тридцать лет на — зад украденные из Ханьлиньской академии, а второй, утверждавший, что продает шедевры древних каллиграфов и художников, на самом деле торговал подделками. В суде просто решили, что пожар стал достойным наказанием для обоих мошенников и воров.

— Ловец Привидений был прав: призрака больше нет, — сказал в заключение отец.

В тот вечер все ели с большим аппетитом, все, кроме меня. Люди беззаботно смеялись и разговаривали, забыв о том, что наша тушь превратилась в пепел вместе со всей лавкой. Они говорили, что удача вновь вернулась к нам, потому что Драгоценная Тетушка отныне билась головой о стенки вонючего кувшина.

На следующее утро Гао Лин сказала мне, что со мной желает поговорить мать, и без промедления. Я заметила, что со дня смерти тетушки мать никогда больше не называла меня дочерью и не бранила. Казалось, она боялась, что и я тоже обращусь в привидение. По дороге в ее комнату я размышляла, любила ли меня эта женщина когда-нибудь. Оказавшись перед ней, я заметила, что ей неловко на меня смотреть.

— Во времена семейных бедствий грустить из-за личных невзгод — эгоистично, — резко начала она. — Тем не менее я грущу оттого, что должна сказать тебе. Мы отправляем тебя в приют.

Я была потрясена, но не заплакала и не произнесла ни слова.

— Скажи спасибо, что не продаем в рабство, — добавила она.

Ничего не чувствуя, я отозвалась:

— Спасибо.

— Если ты останешься в доме, — продолжила она, — никто не сможет гарантировать, что призрак не вернется. Я знаю, что Ловец Привидений пообещал, что этого не произойдет, но это равносильно обещанию, что за засухой не последует другой засухи, а за паводком — другого паводка. Об этом все знают.

Я не протестовала, но она все равно на меня рассердилась.

— Что это у тебя за выражение на лице? Ты что, пытаешься меня пристыдить? Вспомни: все эти годы я обращалась с тобой как с дочерью. Как думаешь, какая-нибудь еще семья в городе стала бы это делать? Может, в этом приюте ты научишься больше нас ценить. А теперь иди, собирайся. Мистер Вэй уже ждет тебя в повозке.

Я снова поблагодарила ее и ушла. Когда я собирала свой узелок, в комнату вбежала Гао Лин. По ее щекам струились слезы.

— Я найду тебя и приеду за тобой, — пообещала она и подарила свою лучшую куртку.

— Если я ее возьму, мать тебя накажет, — сказала я.

— Мне все равно.

Она проводила меня до повозки мистера Вэя. Когда я последний раз выходила из этого дома и со двора, Гао Лин и жильцы были единственными, кто решились со мной попрощаться.

Не успела повозка выехать на улицу Свиных Голов, как мистер Вэй запел веселую песню про полнолуние, а я вспомнила, что Драгоценная Тетушка надиктовала слепой нищенке:

Я подняла голову к небу. Оно было таким ясным, таким ярким! Но в душе я отчаянно выла.

Судьба

Приют располагался в заброшенном монастыре на холме Драконьей Кости. К нему от железнодорожной станции вела извилистая дорога с крутым подъемом. Мистер Вэй пожалел своего осла и последний километр велел мне добираться пешком. С того момента, как он попрощался со мной и уехал, началась моя новая жизнь.

Стояла осень, и большая часть деревьев выглядела как армия скелетов, охраняющая холм и дом на его вершине. Никто не приветствовал меня в воротах приюта. Передо мной стояло здание из высохшего дерева, покрытого потрескавшимся лаком. На голом открытом дворе я увидела девочек в белых рубашках и синих брюках, выстроившихся рядами, как солдаты. Они сгибались в пояснице вперед, в сторону, назад и в другую сторону, как будто их сдувало ветром. Странно было увидеть там же двоих мужчин. Один был иностранцем, другой — китайцем. Второй раз в жизни я видела иностранца так близко. Они шли по тому же двору, неся в руках карты, а следом за ними шла целая группа мужчин с длинными палками в руках. И тогда я испугалась, что случайно наткнулась на лагерь, готовящий армию для коммунистов.

Переступив через порог, я чуть не подпрыгнула от испуга. В большом зале вдоль стен и на самой середине стояли мертвые тела, замотанные в погребальные покрывала. Их было много, двадцать или тридцать, высоких и низких. Я сразу же подумала, что это ожившие мертвецы. Драгоценная Тетушка как-то рассказывала, что некоторые семьи нанимали священника, чтобы он прочел молитвы над покойным и тем самым заставил его подняться и вернуться в дом предков. Мертвых поднимали и вели только по ночам, чтобы они не сталкивались с живыми, в тела которых могли вселиться, а днем они должны были отдыхать в храмах. Тетушка говорила, что сама не верила в эту историю, пока не услышала в ночи бряканье деревянного колокольчика и, вместо того чтобы сбежать, как все остальные жители деревни, спряталась за стеной. Стук, стук. И она увидела их, шестерых. Они были как большие личинки мух, прыгали вверх и вперед на десять футов.

— Не могу тебе точно сказать, что именно я видела, — говорила Драгоценная Тетушка. — Одно только знаю наверняка: после этого зрелища я еще долго была сама не своя.

Я уже собиралась развернуться и убежать, как вдруг увидела блеск золотых ступней. Присмотревшись внимательнее, я поняла, что передо мной статуи, а не трупы. Подойдя поближе к одной из них, я стянула с нее покрывало. Под ним оказался бог Литературы с рогатой головой, кистью в одной руке и чашей отличника в другой.

— Зачем ты это сделала? — услышала я позади себя голос.

Обернувшись, я увидела маленькую девочку.

— Почему он прикрыт?

— Учитель сказал, что он оказывает на нас не лучшее влияние. Нам нельзя верить в старых богов, только в христианских.

— А где твой учитель?

— А к кому ты приехала?

— К тому, кто согласился принять Лю Лу Лин как сироту.

Девочка убежала, и спустя пару мгновений передо мной стояли две женщины, обе иностранки.

Американские миссионеры меня не ожидали, а я не ожидала, что они окажутся американцами. Поскольку я никогда не разговаривала с иностранцами, я могла только молча смотреть на них. У обеих женщин были короткие волосы: у одной белые, у другой — рыжие и кудрявые. А еще на них были очки, из-за чего я решила, что они обе старые.

— Мне жаль это говорить, но с нами никто не договаривался, — сказала мне на китайском беловолосая.

— Жаль это говорить, — добавила вторая, — но большинство сирот гораздо младше вас.

Они спросили о моем имени, но я все еще не могла произнести ни звука, поэтому просто нарисовала иероглиф пальцем в воздухе. Потом женщины заговорили между собой по-английски.

— Ты ведь можешь читать? Можешь прочесть вот это? — спросила одна из них, указывая на объявление на китайском.

— «Ешьте досыта, но не прячьте впрок», — прочитала я.

Потом вторая женщина дала мне карандаш и бумагу.

— А ты можешь написать эти слова?

Я выполнила их просьбу, и они обе воскликнули:

— Она даже не посмотрела на объявление!

Они стали задавать еще больше вопросов. Умею ли я пользоваться кистью? Какие книги я читала? А потом снова заговорили на своем языке и, закончив, сказали, что я могу остаться.

Позже я узнала, что меня приняли не только в качестве ученицы, но и в качестве учителя. Там было всего четыре учителя, выпускников этой же школы, которые теперь жили в одной из тридцати шести комнат бывшего монастыря. Учитель Пань преподавал старшим девочкам, а я стала его помощницей. Когда пятьдесят лет назад он тут учился, эта школа была предназначена только для мальчиков. Учительница Ван преподавала у младших девочек, а ее овдовевшая сестра, которую мы называли Мамой Ван, заботилась о малышках. Старшие девочки, которых специально выбирали для таких заданий, ей в этом помогали. Еще была Сестра Юй, тоненькая женщина с костлявой скрюченной спиной, обладательница тяжелой руки и резкого голоса. Она отвечала за чистоту, аккуратность и хорошее поведение. Помимо составления расписания, по которому девочки принимали ванны, она раздавала задания на неделю и руководила поваром и его женой.

Как я потом узнала, женщины-миссионерки не были старыми, вернее, они были разного возраста. Мисс Грутофф, с вьющимися волосами, оказавшаяся вдвое моложе беловолосой, была медсестрой и директором школы. Мисс Таулер была директором приюта и выпрашивала для нас пожертвования у всех, кто был готов нас пожалеть. Она вела воскресные служения в часовне, руководила постановками по темам христианской истории и играла на пианино, обучая нас петь, «как ангелы». В то время я, конечно, не знала, кто такие ангелы, да и петь тоже не умела.

Испугавшие меня иностранные мужчины оказались вовсе не коммунистами, а учеными, работавшими в каменоломнях, где были найдены кости «Пекинского человека». Два иностранных и десять китайских ученых жили в северном крыле монастыря. Они ужинали в монастырской столовой вместе с нами. Каменоломня была в двадцати минутах ходьбы по петлявшей между холмами извилистой дорожке.

В общей сложности в монастыре жило около семидесяти детей: тридцать больших девочек, тридцать маленьких и около десяти совсем малюток. Общее количество все время менялось, потому что не все дети выживали. Большинство девочек, как и я, были плодами любви, закончившейся самоубийством, другие являлись детьми юных проституток или просто незамужних женщин. Некоторые были такими, каких мы с Гао Лин видели на улице Нищих: без ног или без рук, одноглазые или карлицы. Были и полукровки: дети от смешанных союзов с иностранцами. Одна девочка оказалась дочерью англичанина, отец второй был немцем, третьей — американцем. Мне они казались экзотически красивыми, а Сестра Юй все время над ними издевалась. Она говорила, что эти девочки унаследовали западную спесь и что ее необходимо вычищать смирением.

— Можно гордиться тем, что ты делаешь каждый день, — говорила Сестра Юй. — Но не заносчивостью из-за рождения.

Она часто напоминала нам, что мы не должны жалеть самих себя, потому что это потакание своим слабостям.

Когда кто-то издевочек грустил, Сестра Юй говорила:

— Посмотрите на Маленькую Дин! У нее нет ног, но она улыбается день напролет!

Пухлые розовые щечки Маленькой Дин приподнимались еще больше и едва не прикрывали ей глаза — так она была рада тому, что у нее вместо рук и ног одни культи. Сестра Юй считала, что мы можем немедленно утешиться, если подумаем о другом, чья жизненная ситуация хуже нашей.

Я стала старшей сестрой этой Маленькой Дин, а сама Дин была старшей сестрой девочке по имени Маленькая Цзюн, у которой была только одна рука. У каждой из нас были подобные отношения, нас учили отвечать друг за друга, как в семье. Большие и маленькие девочки жили вместе в трех комнатах, в каждой из которых стояло по двадцать кроватей в три уровня. На нижнем уровне были кровати самых маленьких девочек, на среднем — тех, кто чуть постарше, а на третьем уровне — уже совсем взрослых. Таким образом, получалось, что кровать Маленькой Дин была под моей, а Маленькой Цзюн — под кроватью Маленькой Дин. Место каждой девочки зависело от ее ответственности и уважения, которым она пользовалась.

Для миссионеров мы были Девочками Новой Судьбы. В каждом классе висел красный плакат, на котором золотой краской были написаны именно эти слова.

И каждый день во время упражнений мы пели о своей судьбе в песне, которую написала мисс Таулер, на английском и китайском языках:

Каждый раз, когда в школу приезжали высокие гости, мисс Грутофф готовила с девочками представление, а мисс Таулер играла на пианино что-то драматичное, как в немом кино. Одна группа девочек держала в руках плакаты с надписями, имевшими отношение к Прошлой Жизни: опиум, рабство, амулеты. Они ходили по сцене на спеленутых ногах, а потом беспомощно падали. Потом появлялись Девушки Новой Судьбы в виде докторов. Они исцеляли курильщиков опиума, распутывали спеленутые ноги страдалиц Прошлой Жизни и метлами выметали бесполезные амулеты. В конце представления они благодарили Бога и кланялись высоким гостям, иностранцам, приехавшим в Китай, и благодарили их за помощь девушкам в освобождении от Прошлой Жизни и продвижении к Новой Судьбе. Благодаря этому представлению мы зарабатывали много денег, особенно если нам удавалось растрогать гостей до слез.

Во время службы в часовне мисс Таул ер всегда говорила, что у нас есть выбор: становиться христианами или нет, что никто никогда не заставит нас уверовать в Иисуса. Мы должны прийти к вере сами, искренне и по доброй воле. Но Сестра Юй, которая попала в приют, когда ей было семь лет, часто напоминала нам о своей прежней судьбе. Ее заставляли просить милостыню, и, если она не набирала достаточно монет, вместо порции еды ее ждали ругань и проклятия. Однажды, когда она попробовала запротестовать, муж ее сестры просто выбросил ее на улицу, как ненужный мусор. А в этой школе мы могли есть столько, сколько хотели, говорила она. И не нужно было бояться, что кто-то выбросит нас на улицу. Мы сами могли выбрать, во что нам верить, хотя каждый, кто отказывался верить в Иисуса, был личинкой, поедающей труп, и после смерти должен был отправиться прямиком в ад, чтобы там его пронзали копьем, жарили, как утку, на медленном огне и подвергали всяческим мучениям, хуже того, что происходило в Маньчжурии.

Иногда я задумывалась о судьбе тех, у кого не было выбора в вере. Куда они попадут после смерти? Я помню маленькую девочку, которой, даже по мнению миссионеров, было не суждено обрести Новую Судьбу. Отцом малышки стал ее собственный дедушка. Я видела ее в яслях, где работала каждое утро. Ей не дали имени, и Матушка Ван велела мне не брать ее на руки, даже когда она плакала, потому что у нее было что-то не в порядке с шеей и головой. Малышка не издавала ни слова. У нее было плоское и круглое, как тарелка, личико, огромные глаза и крохотный нос. Ее кожа казалась белой, как рисовая мука, а тельце, слишком маленькое для такой головы, было неподвижным, как восковой цветок. У нее двигались только глаза: туда, сюда, словно она наблюдала за комаром, летавшим где-то под потолком. А потом однажды ее колыбель опустела. Мисс Грутофф сказала, что она теперь с Богом, и я поняла, что девочка умерла.

За годы, которые я прожила в приюте, мне пришлось видеть еще шестерых таких детей, которые выглядели совершенно одинаково. Их отцами всегда были их собственные дедушки, и рождались они с одинаковыми лицами, как говорила Матушка Ван, «идеально круглыми, словно гайка». Мне иногда казалось, что это был один и тот же ребенок, который по чьей-то страшной ошибке продолжал рождаться у разных людей. Каждый раз я приветствовала этого ребенка, словно старого знакомого после разлуки. И каждый раз плакала, когда он снова уходил.

Благодаря тому что я происходила из семьи изготовителей туши, я оказалась лучшей ученицей по каллиграфии, которая когда-либо появлялась в этой школе за все годы ее существования. Так говорил Учитель Пань. Он часто рассказывал о временах империи Цин и о том, как все стало разрушаться, даже экзаменационная система. В его рассказах иногда проскальзывала нотка грусти по прежним дням. Он как-то сказал мне:

— Лу Лин, если бы ты в те времена родилась мальчиком, могла бы стать ученым.

Так и сказал, именно такими словами. Он еще говорил, что моя каллиграфия лучше, чем у его собственного сына, Кай Цзина, которого он учил собственноручно.

Кай Цзин был геологом и на самом деле очень хорошо владел каллиграфией, особенно для человека, у которого была почти парализована вся правая сторона тела из-за перенесенного в детстве полиомиелита. К счастью, когда он заболел, у его семьи было достаточно денег, чтобы нанять лучших китайских и западных докторов. В итоге Кай Цзин поправился, и в память о болезни у него осталась лишь легкая хромота и полуопущенное правое плечо. Позже миссионеры помогли ему получить стипендию в знаменитом Пекинском университете, где он и выучился на геолога. После смерти матери он вернулся домой, чтобы заботиться об отце и работать с учеными на раскопках.

Каждый день он ездил на велосипеде от приюта до каменоломни и обратно, прямо к дверям класса отца. Там Учитель Пань усаживался боком на багажник над задним колесом, и они ехали в комнату, которую делили на двоих в дальнем краю монастыря. И тогда мы, ученики и преподаватели, кричали им вслед:

— Осторожно! Не упадите!

Сестра Юй восхищалась Кай Цзином. Как-то она показала на него детям и сказала:

— Видите? Вы тоже можете поставить перед собой цель помогать другим людям, вместо того чтобы превращаться в бесполезное бремя!

В другой раз я услышала, как она говорила:

— Какая трагедия, что такой красивый юноша стал калекой.

Наверное, она считала, что эти слова должны утешить учеников, но, по-моему, она имела в вицу, что Кай Цзина постигла худшая, чем у других, участь просто потому, что он родился симпатичнее многих. Только как такая мысль могла прийти в голову Сестре Юй? Разве богач, потерявший дом, горюет больше бедняка, потерявшего свою халупу?

Когда я задала этот вопрос старшей девочке, та ответила:

— Какая глупость! Конечно же, красивые и богатые теряют больше, чем простые люди.

Но мне все равно это казалось неправильным. Я думала о Драгоценной Тетушке. Подобно Кай Цзиню, она родилась красивой, но потом миловидность ее лица была безвозвратно утеряна. Тогда я часто слышала, как люди говорили:

— Какой ужас, что у нее теперь такое лицо! Лучше бы она умерла!

Неужели я бы думала так же, если бы не любила ее?

Я вспомнила о слепой нищенке, писавшей на белой пыли. Кто будет по ней скучать, когда ее не станет?

Внезапно мне захотелось разыскать эту нищенку. Она могла бы поговорить с Драгоценной Тетушкой и сказать мне, где та сейчас находится. Скитается ли она по Краю Мира или мается взаперти в кувшине? Что произошло с проклятием? Скоро ли оно меня найдет? А если я сейчас умру, то кто будет скучать обо мне в этом мире? И кто станет приветствовать меня в мире ином?

Когда устоялась хорошая погода, Учитель Пань взял нас с собой на раскопки на холме Драконьей Кости. Он очень этим гордился, потому что его сын был одним из геологов. Раскопки начались в пещере, похожей на ту, что некогда принадлежала семье Драгоценной Тетушки, но, когда я ее увидела, она уже превратилась в огромную яму глубиной в сто пятьдесят футов. Дно и стены этой ямы были покрыты белыми линиями, напоминавшими огромную рыбацкую сетку.

— Если участник раскопок находит останки животного или человека или орудие труда, он обязательно записывает, из какого квадрата была изъята его находка, — объяснил нам Кай Цзин. — И тогда мы можем подсчитать возраст этой находки, потому что нижний, восьмой, уровень относится к самому давнему времени. А потом ученые могут вернуться в этот квадрат и продолжить раскопки.

Мы всегда приносили с собой термосы и печенье для ученых, и, завидя нас, они быстро выбирались на поверхность, чтобы освежиться и повторять с благодарными вздохами:

— Спасибо! Спасибо! Я так хотел пить, что чуть сам не превратился в кучку таких же высохших костей!

Время от времени вверх по крутой дорожке поднимался рикша, из кабинки которого выходил иностранец в толстых очках и с дымящейся трубкой и спрашивал, нет ли новостей. Обычно ученые показывали ему разные находки, иностранец в ответ кивал, но все равно выглядел разочарованным. Однако в некоторых случаях он приходил в сильное возбуждение и начинал быстро говорить, все чаще и чаще попыхивая трубкой.

Потом он возвращался в кабину рикши, спускался к подножию холма, где его уже ожидала блестящая черная машина, чтобы отвезти обратно в Пекин. Если мы выбегали на место, где был хороший обзор до дальнего края котловины, то могли увидеть, как по дороге, поднимая клубы пыли, несется черная машина.

С приходом зимы ученые стали торопиться, чтобы успеть как можно больше, пока земля не стала твердой, как камень, тем самым положив конец сезону раскопок. Они позволяли некоторым девочкам из приюта спускаться в яму и помогать с перекладыванием выкопанной земли в коробки, с восстановлением белых линий и просеиванием того, что было уже просеяно раз десять. Нас не пускали в места, огороженные веревками, потому что там нашли человеческие кости. Для несведущего взгляда эти останки было легко перепутать с камнями или осколками керамики, но я понимала эти различия благодаря нашим с тетушкой походам в семейную пещеру. К этому времени я уже знала, что «Пекинский человек» не подразумевал останки только одного человека. Так называли скелеты мужчин, женщин и детей давнего времени. Осколки костей были очень маленькими, и их было недостаточно, чтобы собрать хотя бы один полный скелет.

Другим девочкам я об этом не рассказывала, потому что не хотела хвастаться. Поэтому я помогала только там, где разрешали ученые и где в основном находили кости животных.

Помню день, когда сын Учителя Паня меня похвалил. Он сказал:

— Ты очень аккуратный работник.

После этого тщательный разбор земли стал моей любимой работой. Но вскоре наступили морозы, и мы перестали чувствовать пальцы и щеки. Так пришел конец моему участию в раскопках и похвалам.

Следующей моей любимой работой стало обучение других детей. Иногда я преподавала рисование. Я показывала младшим детям, как двигать кистью, чтобы получались кошачьи уши, усы и хвосты. Я рисовала лошадей и воронов, обезьян и даже бегемотов. И еще я помогала ученикам учиться каллиграфии и красоте мыслей. На этих занятиях я вспоминала, чему меня учила Драгоценная Тетушка, как надо думать, чтобы написать иероглиф, каковы при этом должны быть намерения и как при каждом мазке энергия ци должна течь из руки в кисть. У любого касания кистью бумаги было свое значение, и поскольку каждое слово состояло из многих касаний, оно обладало и разными значениями.

Меньше всего мне нравилось делать то, что назначала мне Сестра Юй на неделю: подметать полы, мыть раковины, расставлять скамьи для богослужения в часовне, а потом придвигать их обратно к столам для обеда. Но и эти дела были бы не так плохи, если бы Сестра Юй не цеплялась к каждой моей ошибке.

Однажды для разнообразия она дала мне задание бороться с ползающими насекомыми. Сестра Юй все время жаловалась на то, что монахи никогда их не истребляли, считая, что раньше они могли быть людьми или святыми.

— Это жучье когда-то точно было землевладельцами, — бурчала она. — Топчите их, убивайте, делайте все, что угодно, только чтобы они не возвращались.

Двери, ведущие в большинство комнат, кроме тех, в которых жили иностранцы, почти никогда не закрывались, разве только на время холодов, поэтому муравьи и тараканы спокойно переползали через пороги. Они лезли и через трещины в полах и стенах, через резные деревянные панели, сквозь которые внутрь зданий попадали свет и воздух. Но я знала, что с этим делать. Меня научила этому Драгоценная Тетушка. Я приклеила бумагу ко всему резному дереву, а потом взяла мел из класса и начертила линии за порогами и вокруг трещин. Муравьи, почуяв запах мела, путались, потом разворачивались и уходили. Тараканы же были настойчивее. Они шли прямо по мелу, и его пыль попадала на их лапы и суставы, они задыхались и на следующий день валялись на полу вверх животами.

В ту неделю Сестра Юй не нашла ни одного повода, чтобы ко мне придраться. Напротив, я получила награду за Превосходные Успехи в Чистоте: два часа свободного времени, в которые я могла делать все, что хотела, если это не было плохим или вредным занятием. В нашем жилом корпусе пребывало так много людей, что остаться наедине с собой было просто невозможно, поэтому именно это я и выбрала в качестве своей награды. Мне давно не удавалось перечитать страницы, написанные для меня Драгоценной Тетушкой перед смертью. Правда, я и сама старалась к ним не прикасаться, потому что знала, что буду плакать, увидев их снова. А если бы Сестра Юй заметила меня с мокрыми глазами, то непременно отругала бы за жалость к себе перед Маленькой Дин и другими маленькими девочками. Поэтому в воскресенье после полудня я нашла заброшенную, пахнувшую плесенью кладовку, заполненную невысокими статуями, и села на пол возле окна. Развернув синюю тряпицу, в которую были завернуты тетушкины листы, я впервые увидела, что она пришила к ней маленький потайной карман.

В этом кармане оказались две чудесные вещи. Первой была гадательная кость, которую она показывала мне, когда я была маленькой, и говорила, что я получу ее, если научусь помнить. Когда-то она держала ее в руках, а до нее она принадлежала ее отцу. Я прижала кость к сердцу. А второй вещью оказалась маленькая фотография, на которой была изображена молодая женщина в вышитом головном уборе и стеганой зимней куртке, воротник которой доходил ей до щек. Я поднесла фотографию к свету. Это… Я увидела, что на ней действительно была изображена Драгоценная Тетушка, до того как обожгла лицо. У нее были мечтательные глаза, бесстрашные, выгнутые вверх брови, пухлые губы и очень гладкая кожа. Она казалась очень красивой, но совершенно не походила на ту тетушку, которую я помнила. И я пожалела, что на этой фотографии не было знакомого обожженного лица. Но чем дольше я на нее смотрела, тем ближе мне она становилась. Лишь спустя некоторое время я поняла: это лицо, ее надежды, ее знания, ее грусть — все это теперь принадлежало мне. И тогда я заплакала, терзая сердце радостью и жалостью к себе.

Один раз в неделю мисс Грутофф вместе с женой повара ходила на железнодорожную станцию за посылками и почтой. Иногда они получали письма от их друзей из других миссионерских школ в Китае или от ученых из Пекинского медицинского колледжа, а иногда — денежные поручительства из Сан-Франциско в Калифорнии, Милуоки в Висконсине и Элирии в Огайо. Такие письма мисс Грутофф зачитывала вслух на воскресных богослужениях. Она показывала нам глобус и говорила: — Мы вот здесь, а они вот тут. И они шлют вам любовь и много денег.

А потом она раскручивала глобус, пока у нас не начинали кружиться головы от этой мысли. Только я все время думала: зачем незнакомым людям любить нас? Отец и мать стали мне почти чужими. Они меня не любили, для них меня больше не существовало. И как же обещания Гао Лин разыскать меня? Пыталась ли она это сделать? Я в это не верила.

Однажды, на третий год моей жизни в приюте, мисс Грутофф вручила мне письмо. Я тут же узнала этот почерк. Была середина дня, и в общей комнате все очень шумели, но я словно оглохла. Сидевшие рядом со мной девочки тут же начали галдеть, желая узнать, что было в письме и кто мне его прислал. Я сбежала от них, охраняя свое сокровище, как оголодавшая собака. Оно все еще у меня. Вот что в нем было написано:

«Моя милая сестра, прошу прощения, что не писала тебе раньше. Не проходило и дня, чтобы я не думала о тебе. Вот только писать я не могла. Мистер Вэй отказывался говорить, куда он тебя отвез, мать не говорила тоже. Наконец на прошлой неделе я услышала на рынке о том, что раскопки на холме Драконьей Кости снова оживают и что американские и китайские ученые, которые их ведут, живут в старом монастыре, вместе с детьми из приюта. В следующий раз, увидев жену Первого Брата, я спросила: “Интересно, могла Лу Лин встретиться с этими учеными, раз они так близко живут?” И та ответила: “Я тоже об этом думала”.

Так я поняла, где тебя искать.

С матерью все в порядке, только она жалуется, что все время работает и ее пальцы теперь стали черного цвета. Они все трудятся в поте лица, чтобы восстановить утраченные в пожаре запасы туши. Отцу и дядюшкам пришлось заново отстроить лавку в Пекине. Они взяли в долг деньги и древесину у гробовщика Чана, которому теперь принадлежит большая часть нашего бизнеса. Она перешла к ним, когда я вышла замуж за Чан Фу Наня, четвертого сына, того самого, за которого должна была выйти ты.

Мать сказала, что нам повезло, что эти люди захотели взять в свой дом хоть кого-нибудь из девочек нашей семьи. Вот только я не считаю, что мне повезло. Это тебе повезло, что ты не стала невесткой в этой семье. Каждый день, с каждым куском, который попадает ко мне в рот, мне напоминают о милости, которую нам оказывает семья Чан. Мы должны им за древесину, и этот долг растет с каждым днем. Клану Лю не отработать его и за сотню лет. Тушь теперь плохо продается, да и стоит она уже гораздо дешевле. Честно говоря, она стала худшего качества, потому что ингредиенты ее уже не те и нет Драгоценной Тетушки, чтобы покрыть палочки гравировкой. В качестве напоминания о долге нашей семьи меня полностью лишили карманных денег. Для того чтобы наклеить марку на это письмо, Мне пришлось выменять ее на мою заколку для волос.

Хочу еще сказать, что семья Чан оказалась вовсе не так состоятельна, как мы думали раньше, когда были детьми. Большая часть их состояния утекла из семьи из-за опиума. Одна из их невесток рассказала, что все началось с того времени, когда Фу Нань был ребенком и выбил плечо из сустава. Тогда его мать начала давать ему опиум. Позже мать умерла, избитая до смерти, хотя Чан заявил, что она случайно упала с крыши. После этого Чан взял вторую жену, которая раньше была подругой одного из боевиков, торговавшего опиумом и на вырученные деньги покупавшего гробы. У второй жены было пристрастие к опиуму. Только боевик предупредил Чана, что если тот хоть пальцем тронет свою жену, он собственноручно превратит его в евнуха. Чан понимает, что это вполне может случиться, потому что он встречал мужчин, лишившихся частей тела за то, что не выплатили опиумные долги.

В их доме невозможно находиться: там все время кричат и скандалят и постоянно ищут деньги на покупку новой порции опиума. Если бы Фу Нань мог продавать меня по частям, чтобы оплатить свое зелье, он бы уже давно это сделал. Он убежден, что я знаю, где можно найти драконьи кости, и, надеясь разбогатеть, требует, чтобы я ему об этом сказала. Но если бы я об этом действительно знала, то сама бы их продала, чтобы уйти от этой семьи. Я бы себя продала, вот только куда мне идти?

Сестра, прости меня за горечь или беспокойство, которое может причинить тебе это письмо. Я пишу его только для того, чтобы ты знала, почему я не приехала повидаться с тобой и что тебе повезло оказаться там, где ты живешь сейчас. Пожалуйста, не пиши мне ответ, потому что это только навлечет на меня беду. Теперь, когда я знаю, где ты, я постараюсь писать чаще. А пока надеюсь, что ты здорова и счастлива.

Твоя сестра Гао Лин».

Закончив читать, я заметила, что письмо дрожит в моих руках. Когда-то я завидовала Гао Лин, теперь же ее участь была хуже моей. Сестра Юй говорила, что мы должны ценить свою жизнь и находить в ней счастье, думая о тех, чья жизнь сложилась хуже нашей. Но я не была счастлива.

Со временем я просто стала менее несчастной. Я приняла свою жизнь. Возможно, моя несовершенная память позволила боли утихнуть или я стала немного сильнее. Я только знала, что стала другим человеком по сравнению с той, что в свое время подошла к воротам приюта.

К тому времени даже боги монастыря изменились. Постепенно мисс Таулер снимала покрывала со статуй — ткань была нужна на пошив одежды и одеял.

Так, одна за другой, изображающие богов статуи снова явили себя, и, как выразилась мисс Таулер, своим видом — красными лицами, третьим глазом и обнаженными животами — они словно насмехались над ней. Статуй, буддистских и даосских, действительно было очень много, потому что в разное время монастырь занимали монахи разных вероисповеданий. Все зависело от того, кто захватывал этот участок земли. Однажды перед Рождеством, когда было слишком холодно и не хотелось никуда выходить, мисс Грутофф объявила, что нам следует «обратить» китайских богов в христианство. Их было решено покрасить. Девочки, выросшие в приюте с раннего детства, восприняли эту идею как повод для веселья. Но некоторые из учеников, появившиеся здесь не так давно, не захотели лишать богов лица, тем самым накликая на себя их гнев. Они так этого боялись, что, когда их подводили к статуям, падали на пол и, словно одержимые, кричали до тех пор, пока изо рта не начинала идти пена. Я же не боялась. Мне казалось, что если я буду относиться с уважением как к христианским, так и к китайским богам, ни один из них не причинит мне вреда. Я рассуждала так: китайцы были вежливыми людьми и всегда придерживались практического отношения к жизни. Китайские боги понимали, что мы жили в доме, которым управляли американцы, и что там действовали западные правила. Если бы боги могли говорить, они настояли бы, чтобы христианские божества чувствовали себя как дома и получали привилегии гостя. Китайцы, в отличие от иностранцев, не пытались обратить других в свои верования. Они бы позволили иностранцам идти своим путем, каким бы странным тот ни был. Касаясь кистью с краской золотых и красных лиц, я говорила:

— Прости меня, Нефритовый Правитель, прости, Начальник Восьми Бессмертных. Я всего лишь вас маскирую, чтобы ни японцы, ни коммунисты не нашли вас, когда им понадобится древесина для костров.

Я была хорошей художницей. Некоторым богам я сделала из овечьей шерсти бороды, из лапши — длинные волосы, из перьев — крылья. Так Будда превратился в толстого Иисуса, богиня Милосердия — в Марию возле яслей, Триада Чистых, верховные даосские божества, — в волхвов, а восемнадцать Лоханов, учеников Будды, превратились в двенадцать апостолов и шестерых их сыновей. Фигурки демонов были превращены в ангелов. На следующий год мисс Грутофф решила раскрасить маленькие резные изображения Будды, разбросанные по всему монастырю: их тут было несколько сотен.

Еще через год мисс Грутофф нашла пропахшую плесенью кладовку, в которой я перечитывала записи Драгоценной Тетушки. Фигурки, которые хранились там, по словам Сестры Юй, предназначались для диорамы, показывавшей, что происходило с человеком, который попадал в иной мир. Их там было несколько дюжин, очень реалистичных и страшных. Одна изображала стоявшего на коленях мужчину, внутренности которого разрывали какие-то рогатые существа. Три фигурки болтались на пике, словно свиньи на вертеле. Четыре человека сидели в кипящем котле. А еще там были огромные демоны, краснолицые, с рогатыми головами, отправляющие мертвых на битву. Когда мы закончили их расписывать, у нас получился полный вертеп: Младенец Иисус, Мать Мария, Иосиф и все остальные, включая Санта-Клауса. Правда, у всех фигур были открыты рты в истошном крике, и, что бы ни говорила мисс Грутофф, большинству девочек не казалось, что они поют рождественские хоралы.

Спустя несколько лет в монастыре больше не осталось идолов, которых нужно было превращать в ангелов. К тому времени изменилась и я сама: от помощника учителя — к учителю, от одинокой девочки — к девушке, влюбленной в сына Учителя Паня.

И вот как это началось.

Каждый год в канун Малого Нового года студенты писали для храмовой ярмарки плакаты с добрыми пожеланиями. Однажды я вместе с Учителем Панем и другими учениками расписывала длинные полоски красной бумаги, разложенные на столах и на полу классной комнаты.

Кай Цзин, как обычно, приехал на велосипеде, чтобы забрать отца домой. Земля на холме Драконья Кость замерзла, поэтому большую часть времени юноша был занят тем, что рисовал схемы, писал доклады и отмечал места, где были обнаружены разные кости. В тот день Кай Цзин приехал раньше обычного, когда Учитель Пань еще не был готов уехать. Тогда он предложил свою помощь в росписи. Он встал рядом со мной за мой стол, а я обрадовалась еще одной паре рук.

Спустя какое-то время я заметила, что он делал: какой бы иероглиф я ни писала, какой бы символ ни рисовала, он делал то же самое. Если я писала «удачи», Кай Цзин повторял слово «удачи» на своем плакате. Если я писала «достатка», он делал то же самое. Если я выводила «всего, что пожелаете», он повторял каждое мое движение. Он двигался почти в одном ритме со мной, и казалось, что мы вдвоем исполняем какой-то танец. Так началась наша любовь: с совпадения в каждой точке, каждом изгибе, каждом подъеме кисти.

Пару дней спустя мы с учениками понесли плакаты на ярмарку. Кай Цзин составил мне компанию. Он шел рядом со мной, и мы тихо разговаривали. Он держал в руках маленький сборник рисунков кистью на тутовой бумаге. На заглавной странице красовалась надпись: «Четыре проявления красоты».

— Ты хотела бы знать, что внутри этой книги? — спросил он.

Я кивнула. Если нас кто-то слышал, то мог подумать, что мы говорим об уроках. Но на самом деле мы говорили о любви.

Он перевернул страницу:

— Любой вид красоты сопровождает четыре уровня способностей. Это касается рисунка, каллиграфии, литературы, музыки и танца. Первый уровень — это Мастерство.

Мы смотрели на страницу с двумя абсолютно одинаковыми изображениями бамбуковой рощи. Это был типичный пейзаж, очень хорошо выполненный, реалистичный, интересный деталями двойных линий, передающий ощущение силы и долголетия.

— Мастерство, — продолжал он, — это способность рисовать одно и то же снова и снова теми же самыми линиями, с той же силой нажима, в том же ритме и с той же точностью передачи. Правда, такой уровень красоты обычен.

— Второй уровень — Волшебство. — И мы стали рассматривать изображение нескольких стеблей бамбука. — Это выше навыка и умения. Данная красота уникальна, и в то же время она проще, уделяет меньше внимания стеблю, перенося акцент на листья. Художник передает и силу, и уединенность. Менее одаренный мастер сможет передать одно это качество, но упустит другое. — Кай Цзин перевернул страницу. Там был нарисован только один побег бамбука.

— Третий уровень — Божественность, — продолжил он. — Листья здесь нематериальны, они лишь тень, влекомая невидимым ветром, а стебель — едва заметный намек на то, что мы не видим. И тем не менее в тенях больше жизни, чем в самих листьях, преградивших путь свету. Человек, смотрящий на это, не сможет объяснить, как получился такой эффект. И даже сам художник, как бы ни пытался, не сможет воспроизвести созданное своей картиной чувство, а лишь передаст его тень. Тень от тени.

— Разве существует красота выше Божественного? — тихо произнесла я, зная, что скоро получу ответ.

— Четвертый уровень красоты стоит выше всех предыдущих, — сказал Кай Цзин. — И в каждом смертном существе заложено стремление к нему. Мы можем почувствовать его, только когда не стараемся его ощутить. Этот уровень приходит сам, без наших усилий или мотивации, он чист. Он — сокровище, которым обладают невинные дети. Это то, что обретают старые мастера, потеряв рассудок и снова став детьми.

Кай Цзин перевернул страницу, и я увидела изображение овала.

— Эта картина называется «Внутри стебля бамбука». Овал — это то, что ты увидела бы, окажись внутри бамбукового стебля, не важно, куда бы ты смотрела, вверх или вниз. Это простота пребывания внутри картины, без всяких объяснений того, как ты туда попал. Это естественное чудо сосуществования и взаимосвязи выполненного тушью овала и белой страницы, человека и бамбукового стебля, зрителя и картины.

Кай Цзин надолго замолчал.

Этот четвертый уровень называется Легкостью, — наконец сказал он, потом положил книгу обратно в карман куртки и внимательно на меня посмотрел. — Последнее время я стал ощущать красоту Легкости во всем. А ты?

— И я, — ответила я и заплакала.

Потому что мы оба понимали, что говорили о легкости, с которой человек влюбляется, не имея к этому никаких намерений. Как два стебля бамбука прижимаются друг другу под порывом ветра. И тогда мы потянулись друг к другу и поцеловались, и каждый растворился в другом.

Легкость

Впервые мы с Кай Цзином предались запретной радости летней ночью, когда стояла яркая луна. Чтобы оказаться подальше от чужих глаз и ушей, мы проскользнули в темную кладовую в дальнем конце коридора. Я не ощущала ни стыда, ни вины. То, что между нами происходило, казалось чем-то безудержным и новым, как если бы я вдруг смогла плыть по небу или качаться на волнах. И если это было началом конца, я была к нему готова. Я была дочерью Драгоценной Тетушки, женщины, которая тоже не смогла сдержать свои желания, а потом родила меня. И как это могло быть плохим, если кожа на спине Кай Цзина была такой гладкой, такой теплой и ароматной? Как это могло убивать, если его губы так приятно касались шеи? Когда он расстегнул пуговицы на спине моей блузы и она упала на пол, я почувствовала, что моей репутации пришел конец, но была этому рада. Вся оставшаяся на мне одежда тоже полетела на пол, и с каждой упавшей вещью я чувствовала себя и легче, и тяжелей. Мы с ним превратились в две тени, черные и легкие, свивающиеся и изгибающиеся, нежные и неистовые, невесомые и не обращающие внимания на мир вокруг.

Это продолжалось до тех пор, пока я не открыла глаза и не увидела дюжину лиц, взирающих на нас.

Кай Цзин рассмеялся.

— Нет-нет, они не настоящие. — Он постучал по одной из фигур. Это были перекрашенные статуи адского театра, теперь обращенные в персонажей рождественского вертепа.

— Они похожи на публику в плохой опере, — сказала я. — Кажется, им не нравится.

Там была Богоматерь с разинутым в крике ртом, пастухи с рогами и Младенец Иисус с выпученными, как у лягушки, глазами. Кай Цзин повесил мою блузу на голову Марии, юбку — на Иосифа, а Иисусу достались трусики. Потом он разложил свою одежду на волхвах и развернул пастухов лицами к стене. Затем он увлек меня на устланный соломой пол, и мы снова превратились в тени.

Но то, что произошло дальше, не походило на поэму или на картину на четвертом уровне красоты. Мы не были похожи на стихии и не сливались в прекрасной гармонии, как небо сливается с густой листвой деревьев. Хотя чего-то вроде этого мы и ожидали. Только от соломенного пола мы стали чесаться, и от него сильно пахло мочой. Где-то недалеко заскреблась крыса, и Кай Цзин скатился с меня, нечаянно выкинув малютку Иисуса из яслей. Монстр с выпученными глазами свалился на пол рядом с нами и лежал там, словно плод нашей любви. Потом Кай Цзин встал и зажег спичку, пытаясь отыскать крысу. Взглянув на достоинства Кай Цзина при свете, я поняла, что он уже остыл, и заметила клещей, впившихся ему в бедро. Спустя мгновение он нашел троих на нижней части моей спины. Я вскочила и принялась приплясывать, стараясь их стряхнуть.

А потом у меня ушло много сил на то, чтобы не смеяться и не вскрикивать, когда он развернул меня и стал прижигать моих клещей кончиком спички.

Когда я сняла блузу с головы Марии, мне показалось, что она обрадовалась моему неизвестно откуда появившемуся чувству стыда: мы ведь так и не смогли утолить свои желания.

Мы быстро оделись, слишком смущаясь, чтобы разговаривать. Провожая меня до моей комнаты, он не сказал мне ни слова, но у самых дверей произнес:

— Прости меня. Я должен был управлять своими чувствами.

У меня разрывалось сердце. Мне не нужны были его извинения или сожаления. Но потом я услышала, как он добавил:

— Надо было дождаться свадьбы.

Я тихо вскрикнула и расплакалась, а он обнял меня и стал шептать обещания, что мы будем любить друг друга десять тысяч жизней, я тоже поклялась ему, но тут на нас громко шикнули. Даже после того, как мы замолчали, Сестра Юй, чья комната была рядом с моей, не переставала бурчать:

— Совсем ни о ком не думают. Хуже петухов…

На следующее утро я чувствовала себя другим человеком, счастливым и взволнованным. Сестра Юй как-то сказала, что, встречая на улице девушек, можно легко определить, кто из них работает проститутками, потому что у них глаза как у куриц. Вот только что она имела в виду, я не знаю. Может, у них глаза становятся красными? Или маленькими? Смогут ли другие по моим глазам понять, что я прикоснулась к новому, сокровенному знанию?

Придя в столовую на завтрак, я увидела, что почти все работники приюта уже были там и стояли кружком, о чем-то взволнованно переговариваясь. Пока я шла к ним, мне казалось, что учителя провожают меня потрясенными и грустными взглядами. Потом и Кай Цзин покачал головой.

— Плохие новости, — сказал он, и у меня вся кровь отхлынула от ног. Даже если бы я захотела убежать, мне не хватило бы на это сил. Меня теперь выгонят? Отец Кай Цзина отказался благословлять наш брак? Но откуда они обо всем узнали? Кто им сказал? Кто видел? Кто слышал?

Тем временем Кай Цзин указал на коротковолновый радиоприемник, который принадлежал ученым, и все тут же повернулись к нему и прислушались. А я была потрясена еще сильнее. Теперь о том, что мы сделали, говорят по радио? На английском?

Когда Кай Цзин все-таки объяснил мне, в чем дело, я даже не смогла вздохнуть с облегчением оттого, что эта новость не касалась меня.

— Вчера ночью на нас напали японцы, — сказал он. — Где-то возле Пекина, и теперь все говорят, что это начало войны.

Из динамика до меня доносилось странное слово: «маку поло», «маку поло».

— А что это за «маку»? О чем они говорят?

— Это мост так называется, Марко Поло» — сказала Сестра Юй. — Его захватили эти карлики-островитяне.

Меня удивило, что она назвала японцев карликами.

В школе именно она следила за тем, чтобы девочки не пользовались бранными словами, даже по отношению к тем, кого мы ненавидим.

— Они стреляли в воздух, просто для тренировки, как они говорят. Ну вот наша армия и выстрелила в них, чтобы неповадно было. А теперь одного из этих карликов не могут найти. Да сбежал он, скорее всего, струсил, а японцы говорят, что один пропавший — уже достаточный повод, чтобы начать войну.

Сестра Юй переводила с английского на китайский так, что невозможно было отделить новости от ее домыслов.

— А где этот мост Марко Поло? — спросила я.

— К северу отсюда, в Ваньпине, — ответила мисс Грутофф. — Возле железнодорожной станции.

— Но это же мост через Камышовый Ров, — сказала я. — В сорока шести километрах от нашей деревни. Когда мост стали так называть?

— Более шестисот лет назад, — ответила мисс Грутофф. — Когда Марко Поло впервые им восхитился.

И пока все остальные продолжали обсуждать тему войны, я недоумевала, как так могло получиться, что никто в нашей деревне не знал о том, что у моста уже давно было другое имя.

— Ав какую сторону продвигаются японцы? — спросила я. — На север, к Пекину, или на юг, к нам?

Вдруг все замолчали. В дверях стояла женщина. Солнце светило ей в спину, и она казалась тенью, поэтому я никак не могла ее рассмотреть. Заметила только, что она была в платье.

— Лю Лу Лин все еще живет здесь? — донесся до меня ее голос.

Я сощурилась. Кто обо мне спрашивал? У меня и так в голове был кавардак из-за всех этих событий, теперь еще это! Пока я шла к ней, мое смятение переросло в догадку, а догадка — в уверенность. Драгоценная Тетушка! Мне так часто снилось, как она призраком возвращается ко мне. И в этих снах она могла разговаривать и лицо ее было невредимым и красивым. Как и в своих снах, я бросилась ей навстречу, и она на этот раз не оттолкнула меня.

— Так ты все еще помнишь свою сестру?

Это была Гао Лин. Мы закружились, затанцевали, захлопали друг друга по рукам, по очереди восклицая:

— Только посмотри на себя!

Я не получала от нее весточек с того самого письма, которое получила четыре или пять лет назад. Прошло несколько минут, и мы снова почувствовали себя сестрами.

— Что стряслось с твоими волосами? — шутила я, хватая ее за растрепанные пряди. — Это была случайность или ты сделала это намеренно?

— Нравится?

— Неплохо. Ты выглядишь модно, больше не деревенская девочка.

— Да и вокруг твоей головы тоже мухи не роятся.

До меня дошли слухи, что ты теперь настоящая интеллектуалка.

— Всего лишь учительница. А ты?

— Жена Чан Фу Наня. Уже шесть лет, поверить не могу!

— Но что с тобой случилось? Ты ужасно выглядишь!

— Я не ела со вчерашнего дня.

Я вскочила, отправилась на кухню и вернулась с миской пшенной каши, маринованными овощами, распаренным арахисом и холодными закусками. Мы присели в самом углу общей гостиной, подальше от новостей о войне. Она ела шумно и быстро.

— Мы с Фу Нанем жили в Пекине, детей у нас не было, — говорила она, не переставая есть. — Наши комнаты располагались позади новой лавки. Все было отстроено заново. Я рассказывала тебе об этом в письме?

— Немного.

— Тогда ты знаешь, что теперь весь бизнес с тушью принадлежит семейству Чан, нам остались только долги. Отец и дядюшки вернулись в Бессмертное Сердце и занимаются тушью до кровавого пота. Теперь, когда они все время сидят дома, у них испортился характер, и они постоянно ругаются из-за того, кто виноват во всех их несчастьях.

— А как Первый и Второй Братья? — спросила я. — Тоже дома?

— Националисты призвали Первого Брата в армию еще пять лет назад. Все мальчики его возраста должны были отслужить. А Второй Брат два года назад сбежал, чтобы присоединиться к коммунистам. За ним последовали сыновья Старшего Дяди, и тогда он проклял их, сказав, чтобы они не возвращались домой. Мать не разговаривала с ним до тех пор, пока не сформировался Единый фронт и дядя не извинился, сказав, что теперь не имеет значения, кто на какой стороне.

— А как мать, как ее здоровье?

— Помнишь, какими черными раньше были у нее волосы? Теперь они больше похожи на бороду старика, белые и спутанные. Она больше их не красит.

— Что? Я думала, они сами по себе чернеют от работы с тушью!

— Не глупи. Они все красили волосы: и прабабушка, и тетушки. Но сейчас матери нет дела до того, как она выглядит. Она говорит, что не спала уже два года, потому что жильцы обворовывают нас, а по ночам двигают мебель. А еще она верит, что призрак прабабушки вернулся в туалет. Ей не удается сходить в туалет по-большому вот уже несколько месяцев. Кал стал каменным, поэтому ее и раздуло, как летнюю тыкву.

— Какой ужас!

Хоть это и была та самая женщина, которая выгнала меня из дома, я не радовалась ее бедам. Наверное, где-то глубоко в душе я все еще считала этих людей своими родителями.

— А что призрак Драгоценной Тетушки? Не возвращался?

— Ни единого признака! Что странно, потому что Ловец Привидений оказался мошенником, а не монахом. У него была жена и трое отпрысков, один из которых изображал его помощника. Они использовали один и тот же кувшин для уксуса во всех ритуалах. Открывали и закупоривали снова и ловили на него множество глупых клиентов. Когда отец об этом услышал, он захотел запихать самого мерзавца в этот кувшин и запечатать конским дерьмом. Я сказала ему: «Если призрак Драгоценной Тетушки ушел и не возвращался, то какая разница, кто он такой?» Но с тех пор он только и делает, что бормочет что-то о двух слитках, которые потерял, подсчитывает их стоимость, и если ему верить, на них можно было купить сказочные богатства.

В моей голове все смешалось. Если монах оказался мошенником, то значило ли это, что Драгоценная Тетушка спаслась? Или они и не думали запирать ее в кувшине? И тут у меня появилась еще одна мысль.

— Может, привидения никогда не было, потому что тетушка жива? — сказала я.

— Ой, она точно умерла. Я видела, как Старый Повар сбрасывал ее тело в Край Мира.

— Ну, тогда не совсем умерла и потом выбралась обратно. Я же ее не нашла там! Я столько часов ее искала, всю расщелину облазила.

Гао Лин отвела взгляд.

— Какой это был страшный день для тебя… Ты ее не нашла, но она была там. Старый Повар не стерпел, что Драгоценная Тетушка не была похоронена по-человечески. Он ее пожалел. И, когда мать отвлеклась, он спустился и привалил тело тетушки камнями.

Я тут же представила себе, как Драгоценная Тетушка с трудом карабкается по отвесному склону, как на нее сверху катится камень, бьет ее, за ним катится другой, и она летит вниз.

— Почему ты не говорила мне об этом раньше?

— Я не знала, пока повар был жив. Он умер через два года после смерти тетушки. Мне рассказала его жена. Она сказала, что он делал добро, даже когда об этом никто не знал.

— Я должна вернуться и найти ее останки. Я хочу похоронить ее как подобает.

— Ты ее не найдешь. В прошлом году во время дождей прошел оползень, и от утеса откололась часть в пять человеческих ростов. Все рухнуло вниз и завалило камнями и грязью. Следующим вниз обвалится наш дом.

— Если бы ты сказала мне об этом раньше… — бессмысленно повторяла я.

— Очень жаль, я понимаю. Я не думала, что ты еще будешь здесь. Если бы не жена мистера Вэя, большая сплетница, я бы так и не узнала, что ты тут работаешь учительницей. Она сказала мне об этом, когда я приехала домой на Весенний Фестиваль.

— Что же ты тогда меня не навестила?

— Ты думаешь, муж разрешает мне отлучаться тогда, когда мне захочется? Пришлось ждать, пока небеса не предоставят мне эту возможность. И она у меня появилась, но в худшее время из возможных. Вчера Фу Нань велел мне идти в деревню и молить его отца дать ему еще денег. Я говорю: «Ты разве не слышал? Японцы идут парадным маршем вдоль железной дороги!» Ох! Ему не было до того никакого дела. Ему нужна новая доза, а что жену могут насадить на штык, его не волнует.

— Он все еще на опиуме?

— Жить без него не может. Если нет дозы, становится как бешеная собака. Вот я и отправилась в Вань-пин, и, конечно, поезда остановились и больше никуда не шли. Все пассажиры покинули вагоны и разбрелись по округе, как овцы и гуси. Нас подгоняли солдаты, чтобы мы не останавливались. Они согнали нас на поле, и я уже думала, что всех сейчас казнят. Но потом раздались выстрелы, и те солдаты, которые были с нами, сбежали, бросив нас. Целую минуту мы боялись двинуться с места. А потом я подумала: зачем мне ждать, пока они вернуться, чтобы меня убить? Если на то пошло, то пусть сначала меня догонят. Вот я и побежала. А следом за мной побежали все остальные, кто куда. Я шла, наверное, часов двенадцать.

Гао Лин сняла туфли. Каблуки были сломаны, по бокам пролегли трещины, а внутри виднелись следы от кровавых мозолей.

— У меня так болят ноги! Я думала, что умру от этой боли. — Она фыркнула. — Может, не разубеждать Фу Наня, пусть думает, что меня убили? Да, и пусть считает себя виновным в моей смерти. Хотя вряд ли он что-нибудь почувствует. Просто вернется в свое сумеречное существование. Для него все дни похожи один на другой, идет война или нет, жива жена или мертва. — Она рассмеялась, но я видела, что ее глаза полны слез. — Ну что, Старшая Сестра, что скажешь? Стоит мне к нему возвращаться?

Что я могла сделать, кроме того, чтобы четырежды попросить ее остаться со мной? И что могла сделать она, кроме того, чтобы трижды заверить меня в том, что не желает быть для меня обузой? Наконец я отвела ее в свою комнату, где она обтерла лицо и шею влажной тряпицей, легла на мою койку и уснула.

Сестра Юй была единственной, кто возражал против того, чтобы Гао Лин поселилась со мной в приюте.

— Мы не лагерь для беженцев, — заявила она. — У нас и так уже не хватает коек для детей.

— Она будет жить со мной и спать на моей кровати.

— Но рот-то у нее свой, и его надо кормить. Сделаем одно исключение, и все остальные захотят сделать так же. В одной семье Ван целых десять человек. А бывшие наши ученицы с семьями? Может, и их тоже тут поселить?

— Но они же не просятся сюда.

— Что? У тебя что, мозг мхом порос? Если началась война, то скоро сюда будут проситься все. Подумай сама: эту школу держат американцы, а они — нейтральная сторона как по отношению к японцам, так и по отношению к коммунистам и националистам. Здесь никому нет дела до того, кто победит, можно просто сидеть и следить за новостями. Вот что значит нейтралитет.

Все эти годы я прикусывала язык, когда Сестре Юй приходило в голову верховодить. Я проявляла к ней уважение, которого абсолютно не испытывала.

И даже теперь, будучи уже учителем, я не знала, как ей возразить.

— Вы говорите о доброте, о том, что мы должны проявлять жалость и милосердие… — И не успела я сказать, что думаю о ней на самом деле, как у меня с языка сорвалось: — А теперь вы хотите, чтобы я отправила собственную сестру обратно к опиумному наркоману?

— Моей старшей сестре тоже пришлось с таким жить, — ответила она. — Когда у нее шла кровь из легких, муж отказался покупать ей лекарство. Он пошел и купил вместо него себе опиум. Поэтому она умерла, ее больше нет, нет единственного человека, которому я была небезразлична.

Все было бесполезно. Сестра Юй нашла беду страшнее моей. Я смотрела, как она выходит из комнаты.

Когда я нашла Кай Цзина, мы вышли из ворот и обошли приют со стороны глухой стены, чтобы урвать минутку нежности. Я рассказала ему о жестокосердии Сестры Юй.

— Ты можешь этого не замечать, но на самом деле у нее доброе сердце, — сказал он. — Я знал ее еще девочкой, мы вместе росли.

— Может, тебе стоит тогда на ней жениться?

— Нет, я предпочитаю женщин с клещами на мягком месте.

Я шлепнула его по рукам.

— Ты думаешь как верный человек, а она — как практичный, — продолжил он. — Не надо искать, в чем вы с ней различаетесь. Ищи то, в чем вы похожи. Или просто ничего сейчас не делай. Посмотришь, что будет дальше.

Могу сказать одно: я восхищалась Кай Цзином так же сильно, как любила. Он был добрым и чутким человеком. Если у него и имелся недостаток, то только в его безрассудстве, с которым он меня полюбил. От попыток понять, как могло случиться такое чудо, и от его ласк у меня кружилась голова, и я совсем забыла о войне и прочих испытаниях жизни.

Вернувшись в комнату, я с ужасом застала там Сестру Юй, кричащую на Гао Лин:

— Пустоголовый, как трухлявый пень!

— Характера — как в опарыше! — воскликнула Гао Лин и потрясла кулаком.

И Сестра Юй рассмеялась:

— Ненавижу этого человека всем своим существом.

— Я чувствую то же самое, — кивнула Гао Лин.

Спустя минуту я поняла, что они не ссорились, а устроили соревнование, кто страшнее всего обругает своих обидчиков. Следующие два часа они делились самими обидами.

— Стол, который был в семье моего отца девять поколений, — говорила Гао Лин, — оказался продан ради пары часов удовольствия.

— Без еды, угля и одежды на зиму. Нам приходилось прижиматься друг к другу так тесно, что мы были похожи на человеческую гусеницу.

Позже, тем же самым вечером, Гао Лин сказала мне:

— Сестра Юй — мудрая женщина и очень веселая.

Я ничего ей не ответила. Скоро она сама узнает, что эта женщина еще умеет жалить, как оса.

На следующий день я застала их сидящими за обеденным столом и занятыми тихой беседой. Сестра Юй что-то ей говорила, затем Гао Лин сказала:

— Это невозможно даже слушать. Твоя сестра была, наверное, не только добра, но еще и красива?

— Не то чтобы красива, но миловидна, — отозвалась Сестра Юй. — Вообще-то, ты мне ее напоминаешь. У нее было такое же широкое лицо и большой рот.

И на эту сомнительную похвалу Гао Лин отреагировала не как на оскорбление, а как на оказанную ей честь:

— Если бы только я была такой же смелой и терпеливой, как она!..

— Она должна была на него пожаловаться, — сказала Сестра Юй. — И ты тоже. Почему те, кто страдает, должны делать это молча? Почему мы обязаны принимать такую судьбу? Вот здесь я согласна с коммунистами! Мы должны бороться за себя. Нельзя жить прошлым и поклоняться мертвым.

Гао Лин прикрыла рот и рассмеялась:

— Следи за словами, а то за твоей головой начнут охоту и японцы, и националисты.

— Да пусть охотятся, — ответила Сестра Юй. — Я что хочу сказать: коммунисты на самом деле ближе к Богу, хоть в него и не верят. Правда, коммунисты — как христиане. Может, им стоит объединиться с верующими в Иисуса, а не с националистами?

Гао Лин прикрыла рукой губы Сестры Юй.

— Неужели все христиане такие же неразумные, как ты?

Они обменивались шпильками, как могут делать только хорошие подруги.

Спустя пару дней я застала их во дворе, сидящими перед ужином и предающимися воспоминаниям, подобно старым друзьям, прошедшим сквозь огонь, и воду, и медные трубы. Гао Лин помахала мне зажатым в руках конвертом с красной печатью и символом восходящего солнца. Оно было от Японской временной военной службы правопорядка.

— Прочти, — сказала Сестра Юй.

Письмо оказалось адресованным Чан Фу Наню и сообщало, что его жена была арестована японцами в Ваньпине как шпионка.

— Ты была арестована?! — воскликнула я.

— Ты дальше читай, дуреха, — шлепнула меня по руке сестра.

«Перед тем как сбежать из-под ареста, где она ожидала казни, Лю Гао Лин призналась, что ее отправил на незаконную миссию ее собственный муж, Чан Фу Нань. В связи с этим представители Японской службы правопорядка в Пекине желают поговорить с Чан Фу Нанем о его участии в шпионской деятельности. Ожидайте визита по адресу проживания».

— Это я напечатала, — похвасталась Сестра Юй.

— А я выгравировала печати, — сказала Гоа Лин.

— Очень реалистично, — похвалила я. — У меня чуть сердце из груди не выскочило, пока я это читала.

— А Фу Наню покажется, что у него в груди взрываются петарды, — сказала Гао Лин, и они с Сестрой Юй захихикали, как девчонки.

— А как же отец и мать? Они же будут умирать от беспокойства, если узнают, что ты пропала!

— Я навешу их на следующей неделе, если на дорогах будет безопасно.

Гао Лин сделала так, как собиралась. Она отправилась в Бессмертное Сердце, где узнала, что Фу Нань никому и словом не обмолвился о письме. Спустя месяц она вернулась в приют помощницей Сестры Юй.

— Мать и отец знают только то, что им сказал старший Чан, — сообщила она. — «Я-то думал, — сказал мне отец, — что твой муж умеет только бахвалиться, что нет в нем стержня. А тут мы слышим, что он пошел в армию! Даже не стал дожидаться призыва!» А еще я сказала им, что встретилась с тобой, совершенно случайно, на железнодорожной станции у Рта Горы, — продолжила Гао Лин. — И похвасталась тем, что ты стала настоящей интеллектуалкой, что работаешь вместе с учеными и скоро выйдешь за одного из них замуж.

Я была очень рада, что она это сказала.

— Им было стыдно за то, как они со мной поступили?

— Ха! Да они этим гордятся! — воскликнула Гао Лин. — По словам матери, она всегда знала, что поступает с тобой правильно! И что теперь мы ввдим результаты!

Постепенно роса превратилась в изморозь. Той зимой у нас было две свадьбы: китайская и американская. На американскую свадьбу мисс Грутофф дала мне свое длинное белое платье, которое она сама сшила для своей свадьбы, но так и не надела. Ее жених погиб на войне, поэтому платье для нее оказалось несчастливым. Но у нее так блестели глаза от радостных слез, что я не смогла ей отказать. На китайское празднование я надела красную свадебную юбку и повязала на голову шарф, вышитый Гао Лин.

Раз уж сестра сообщила отцу и матери о моей свадьбе, я из одной только вежливости пригласила их, в надежде, что они откажутся под каким-нибудь благовидным предлогом. Однако они пришли, и не одни, а вместе со всеми дядюшками и тетушками и даже их детьми. Никто и словом не обмолвился о постыдных обстоятельствах наших отношений, хоть всем об этом было прекрасно известно. Ситуация оказалась очень неловкой. Я представила мать и отца как тетю и дядю, что было бы правдой, не случись мне быть незаконнорожденной и не имеющей право на родственные связи ни с одной из семей своих родителей. Почти все работники приюта вели себя с ними вежливо. И только Сестра Юй бросала на них суровые взгляды, а потом сказала Гао Лин так, чтобы ее услышала мать:

— Вышвырнули ее из дома, а теперь сидят и набивают рты за ее столом!

Весь тот день меня наполняли смешанные чувства. Я была счастлива в любви, зла на свою семью, но в то же время странным образом радовалась тому, что они были здесь. А еще я очень беспокоилась, что белое свадебное платье может оказаться знаком того, что мое счастье будет скоротечно.

Из ученых только двое пришли на наш праздник: Дун и Чао. Шла война, и работать на раскопках было небезопасно. Большинство ученых бежали в Пекин, оставив позади все, кроме реликвий прошлого. Двадцать шесть местных работников остались, вместе с ними Кай Цзин, Дун и Чао, которые тоже жили на территории монастыря. Кай Цзин объяснил свое решение тем, что кому-то надо было присматривать за местом раскопок. Что, если японцы решат взорвать холм? Что, если коммунисты используют зону раскопок для укрепления пулеметов?

— Даже если они устроят там общественный туалет, — сказала я ему, — как ты этому помешаешь?

Я не уговаривала его бежать в Пекин, потому что знала, что он никогда не бросит старого отца, а отец никогда не бросит старый приют и девочек. Я просто не хотела, чтобы мой муж отправлялся на раскопки героем, а вернулся оттуда мучеником. Вокруг все было слишком неопределенным и слишком быстро менялось. В то время многие чувствовали себя забытыми и обделенными. В результате наша свадьба получилась грустной.

После банкета друзья и ученики отнесли нас в наши покои новобрачных. Ими оказалась та же самая кладовая, где у меня с Кай Цзином прошла бесславная первая ночь. На этот раз комната была начисто отмыта, и там больше не было ни крыс, ни запаха мочи, ни соломы с клещами. За неделю до свадьбы ученицы выкрасили стены в желтый цвет, а балки на потолке — в красный. Все статуи были сдвинуты к одной стене, и, чтобы волхвы за нами не подглядывали, их отделили от основной части комнаты занавесом, сплетенным из веревок и ткани. В первую брачную ночь ученики много часов провели под нашей дверью, обмениваясь шутками, смеясь и зажигая шутихи. Наконец они устали и разошлись, и мы с Кай Цзином впервые остались наедине как муж и жена. В ту ночь для нас не существовало ничего запретного, и наша радость была полна Легкости.

На следующий день мы должны были навестить родственников, поэтому мы отправились в комнаты, где жил Учитель Пань. Я кланялась, подавала чай и называла его «Баба»[20], и мы все смеялись над этой формальностью. Потом мы с Кай Цзином пришли к небольшому алтарю, который я сделала с фотографией Драгоценной Тетушки, поставленной в рамку. Мы налили и ей чаю и зажгли благовония. Кай Цзин назвал ее «Мама» и пообещал, что будет заботиться обо всей моей семье, включая предков.

— Я теперь тоже часть вашей семьи, — сказал он.

Внезапно я ощутила холодное дуновение на шее. Почему? Мне вспомнился предок, который погиб в Обезьяньей Челюсти. Это было предчувствие? Я вспомнила кости, которые так и не были возвращены на место, вспомнила о проклятии. Что это значило? Почему ко мне вернулись эти воспоминания?

— Проклятий не существует, — сказал мне позже Кай Цзин. — Это все предрассудки, а предрассудки — не что иное, как ненужный страх. Проклятия — это просто беспокойство, от которого ты сам не можешь избавиться.

— Но мне об этом рассказывала Драгоценная Тетушка, а она была очень умной женщиной.

— Она была самоучкой, которая имела доступ только к древним традициям. У нее просто не было возможности познакомиться с наукой и учиться в университете, как я.

— Тогда почему умер мой отец? И почему она умерла?

— Твой отец умер в результате несчастного случая, а Драгоценная Тетушка убила себя. Ты же сама это говорила.

— Но почему небеса это допустили?

— Небеса ничего не допускали. Не во всем есть смысл или закономерность.

Я очень любила мужа, поэтому старалась принять эти новые идеи: проклятий не существует, как и неудач, и удач тоже. Когда над нами стали сгущаться тучи, я говорила себе, что они ничего не предвещают. Когда ветер и вода менялись местами, я старалась себя убедить в том, что это чистая случайность. И некоторое время я жила счастливой жизнью, почти ни о чем не беспокоясь.

Каждый вечер после ужина мы с Кай Цзином навещали его отца. Мне очень нравилось сидеть в его комнатах, зная, что это и мой семейный дом. Обстановка там была очень скромной и простой, все стояло на своем месте, и у всего было предназначение. Вдоль стены Учитель Пань поставил лавку с подушками, которая служила ему кроватью, а над ней висели три каллиграфических свитка, по сто иероглифов на каждом. Они были выполнены словно на одном дыхании, в одном порыве вдохновения. На южном окне у него стоял горшок с яркими сезонными цветами, которые радовали глаз и отвлекали от грустных мыслей. Возле восточной стены располагались простой стол со стулом из темного полированного дерева — надежное место для раздумий. На столе, словно образуя натюрморт, стояли драгоценные письменные принадлежности: шкатулка из лакированной кожи, стакан для кистей из слоновой кости и чернильный камень дуань — самое ценное из имущества Учителя Паня. Его в свое время подарил ему миссионер, бывший его учителем.

Однажды Учитель Пань отдал этот чернильный камень мне. Я уже собиралась запротестовать, но потом поняла, что теперь этот человек стал мне отцом и я могла принять его дар с чистым сердцем. Я держала в руках круглый камень, проводила кончиками пальцев по его шелковистой поверхности. Я восхищалась им с первых дней работы в школе в качестве его помощницы, с того самого дня, как он принес его на урок, чтобы показать ученикам.

— Когда вы растираете твердую тушь о камень, вы изменяете ее характер: из неподатливого в мягкий, из твердого в многообразие форм. Но как только вы нанесете тушь на бумагу, она снова станет неизменяющейся и не прощающей ошибок. Вы не сможете изменить написанного, и если вы что-то сделали не так, вам останется лишь выбросить весь лист и переписать все заново.

Когда-то о чем-то подобном говорила и Драгоценная Тетушка:

— Ты должна думать о своем характере. Понимать, когда в тебе происходят перемены, какими они будут. И что из этого никогда не станет прежним.

Она говорила это, когда я только начала учиться растирать тушь. И еще раз повторила в последние дни, когда мы были вместе и когда она на меня сердилась. И теперь, услышав то же самое из уст Учителя Паня, я пообещала себе, что изменюсь и стану хорошей дочерью.

Во мне действительно произошли большие перемены, и я жалела лишь о том, что Драгоценная Тетушка не видит, какой стала моя жизнь. Теперь я превратилась в учительницу и замужнюю женщину. У меня были и муж, и отец, и они были хорошими людьми, в отличие от семейства Чан. Моя новая семья состояла из честных и искренних людей, которые обращались с людьми так, как относились к ним на самом деле. Тетушка в свое время считала это очень важным. Она говорила, что хорошие манеры и обходительность никогда не заменят доброго сердца.

Столько лет ее не было рядом, но ее слова оставались со мной и в горестях, и в радостях. Я вспоминала о них в самые важные для меня моменты.

После того как японцы напали на Рот Горы, мы с Гао Лин стали подниматься на холм всякий раз, как слышали выстрелы, чтобы посмотреть, с какой стороны и как близко стелется дым. Мы наблюдали за тем, в какую сторону двигаются машины, грузовики и повозки на дорогах. Гао Лин шутила, что мы приносим новости быстрее, чем любительское радио, возле которого по полдня просиживали Кай Цзин и мисс Грутофф в надежде услышать хоть слово от ученых, уехавших в Пекин. Я не понимала, почему они ждали радиосообщения. Оно приносило только дурные вести: о том, какие города были захвачены и как большая часть их жителей была убита в назидание остальным и чтобы показать, что нельзя противиться японским войскам.

Японцам здесь не победить, — говорила по вечерам Гао Лин. — Они могут быть хороши на море, но здесь, в горах, они как рыба, выброшенная на берег. А наши мужчины тут — как горные козлы.

Она повторяла это каждый вечер, чтобы убедить саму себя в том, что это правда. И какое-то время это и было правдой: японским солдатам не удавалось подняться в горы.

Вода не могла течь вверх, а вот деньги были способны и не на такие чудеса. Постепенно торговцы из поселков у подножия холма с самыми разными товарами стали просачиваться сквозь заградительные сооружения. Жители взгорья должны были успеть потратить деньги до того, как их убьют и ограбят. Гао Лин, Кай Цзин и я прогуливались по горной дороге, покупая самые разные деликатесы. Иногда я наполняла жестяную банку острыми слоеными булочками, покрытыми кунжутом, которые так любил Учитель Пань. В другой раз я покупала жареный арахис, сушеные грибы или засахаренную дыню. В военное время было трудно с продуктами, поэтому любое лакомство, которое нам удавалось раздобыть, уже было поводом для небольшого праздника.

Мы праздновали в гостиной Учителя Пана. К нам всегда присоединялись Гао Лин и Сестра Юй вместе с учеными: Дуном, пожилым мужчиной с мягкой улыбкой, и Чао, высоким молодым человеком с длинными густыми волосами, ниспадавшими ему на лицо. Мы разливали чай, после чего Учитель Пань заводил граммофон, и мы лакомились угощениями, слушая «Восточный танец» Рахманинова. Я до сих пор вижу, как Учитель Пань размахивает рукой, словно дирижер, показывая невидимому пианисту, где нужно убавить звук, а где вступить с новой силой. В конце праздника он всегда ложился на скамью с подушками, закрывал глаза и вздыхал, благодаря за еду Рахманинова, своего сына, невестку и старых добрых друзей.

— Вот это и есть самое настоящее счастье, — говорил он нам.

А потом мы с Кай Цзином отправлялись на вечернюю прогулку, чтобы потом вернуться в свой дом и благодарить друг друга за радость, доступную только влюбленной паре.

Вот такими были наши маленькие традиции, которые мы любили и которыми утешались. Мы ждали этих событий, были за них благодарны и вспоминали о них после.

Даже во времена войны и нищеты у людей должны быть спектакли и оперы.

— С помощью слов в пьесе и с помощью музыки разговаривает душа, — как-то сказал мне Кай Цзин.

Каждое воскресенье ученики устраивали для нас представления. Они делали все с большим энтузиазмом. Хотя, если честно, их актерское мастерство и музыкальные таланты оставляли желать лучшего. Иногда на них было больно смотреть или слушать, и нам приходилось самим прилагать недюжинные актерские усилия, чтобы продемонстрировать ни с чем не сравнимую радость и удовольствие от этого зрелища. Учитель Пань сказал, что постановки были такими же плохими, как во времена, когда я сама в них участвовала девочкой. Как же давно это было! Теперь мисс Таулер состарилась и сгорбилась, став почти одного роста с Сестрой Юй. И сейчас, когда она играет на пианино, ее нос почти касается клавиш. У Учителя Паня катаракта на обоих глазах, и он боится, что скоро не сможет рисовать.

С наступлением зимы солдаты-коммунисты стали болеть и умирать, так и не успев сделать по врагам ни одного выстрела. У японцев было больше лекарств, теплее экипировка, и они брали еду и все необходимое в любой деревне, мимо которой проходили. С сокращением отрядов коммунистов, защищавших подступы к горам, японцы начали постепенно продвигаться вверх, вырубая все деревья на своем пути, чтобы за ними никто не смог спрятаться. Они были все ближе, а это значило, что ходить в деревни за провизией уже было небезопасно.

Кай Цзин с коллегами продолжал ходить на место раскопок, и это сводило меня с ума.

— Не ходи, — умоляла я его каждый раз. — Эти старые кости пролежали там миллион лет. Пусть переждут еще одну войну.

Раскопки были единственной причиной для наших споров, и порой, вспоминая об этом, я жалею, что не была настойчивее. Я должна была спорить до тех пор, пока он не прекратил бы туда ходить. Но иногда мне кажется, что я вообще не должна была ему перечить, и тогда мои последние слова, сказанные ему, не оказались бы сварливыми упреками.

Когда Кай Цзин не ходил на раскопки, он занимался с девочками геологией. Он рассказывал им о древней земле и древнем человеке, и я тоже слушала его истории. Он рисовал на доске схемы ледников и огненные извержения из-под земли, череп «Пекинского человека» и то, чем он отличался от обезьяны: высокий лоб, дававший больше места меняющемуся мозгу. Когда на его урок приходили мисс Таулер или мисс Грутофф, он не рисовал обезьян и не говорил о возрасте земли. Он понимал, что его представления об истории земли и человечества отличались от того, во что верили они.

Однажды Кай Цзин рассказывал девочкам о том, как развивался человек, постепенно теряя сходство с обезьянами:

— Древний «Пекинский человек» мог ходить на двух ногах. Мы видим это по тому, как был сформирован его скелет, и по следам, которые он оставил на земле. Он пользовался орудиями труда, мы можем определить это по костям и камням, которые он раскалывал и точил, чтобы ими резать и колоть. И его мозг был уже готов к появлению речи.

— А какие слова он говорил? — спросила одна девочка. — Китайские?

— Этого мы наверняка не знаем, — сказал Кай Цзин. — Потому что произнесенные слова не оставляют следов. Письменности в то время еще не существовало. Это было всего несколько тысяч лет назад. Если язык и был, скорее всего, он тоже был древним, который существовал только в то время. И мы можем лишь догадываться о том, как и что говорил «Пекинский человек». О чем вообще говорит человек? И с какими людьми он общается с помощью речи? Как думаете, какой звук мог стать первым словом, приобрести первый СМЫСЛ?

— Я думаю, человек должен всегда молиться, — сказала другая девочка. — И благодарить тех, кто был к нему добр.

В ту ночь, после того как Кай Цзин уснул, я долго думала о его вопросах. Я представляла себе двух людей, которые не знали слов и не могли разговаривать друг с другом. Вот одному из них нужно передать другому, что определенный цвет неба означает «дождь», а этот запах дыма означает «беги». Или звук, издаваемый тигром, готовящимся к прыжку. Кто будет думать о том, чтобы передать эти знания другому?

А потом я поняла, что первым словом, скорее всего, было «ма» — так ребенок чмокает губами в поисках материнской груди. И довольно долго это было единственное слово, в котором нуждался ребенок: «ма-ма». А потом мать решает, что так звучит ее имя, и тоже начинает его произносить. Она учит ребенка, показывая, чего ему стоит остерегаться: дождя, огня и тигра. Мать всегда стоит в начале всего. Именно с нее начинается путь.

Однажды весной ученики ставили пьесу. Я хорошо ее помню, это была выдержка из «Венецианского купца», которого мисс Таулер перевела на китайский.

— Встань на колени и молись! — пели дети.

И в этот самый момент рухнула моя жизнь. Учитель Пань ворвался в зал, задыхаясь и крича:

— Они их схватили!

Между судорожными вздохами он рассказал, что Кай Цзин с коллегами отправились на обычный осмотр места раскопок. Учитель Пань пошел с ними, чтобы прогуляться и поговорить. Но на раскопках их поджидали солдаты. Они оказались коммунистами, и наши мужчины, увидев, что перед ними не японцы, не почувствовали опасности.

Старший из солдат подошел к ним и спросил Кай Цзина:

— Слушай, а почему вы к нам не присоединились?

— Мы ученые, а не солдаты, — ответил Кай Цзин. Он начал рассказывать им о работе над «Пекинским человеком», но один из солдат его перебил:

— Здесь никто не работает уже несколько месяцев.

— Если ты работал над тем, чтобы сохранить прошлое, — снова заговорил старший, стараясь быть вежливее, — то точно можешь потрудиться, чтобы построить будущее. К тому же что останется от прошлого, если японцы разрушат Китай?

— Присоединиться к нам — это твой долг, — пробурчал кто-то из солдат. — Мы тут проливаем свою кровь, чтобы защитить твою чертову деревню.

Старший отмахнулся от него, велев помолчать, и повернулся к Кай Цзину.

— Мы просим всех мужчин из деревень, которые защищаем, помочь нам. Тебе не обязательно сражаться, ты можешь готовить еду, стирать или заниматься починкой.

Когда ему никто не ответил, он добавил уже менее дружелюбным тоном:

— Я не прошу, а приказываю. Ваша деревня обязана нам своей безопасностью, поэтому мы тебе приказываем. Если вы не хотите быть патриотами, то мы будем считать вас трусами.

Все произошло очень быстро. Учитель Пань сказал, что солдаты хотели взять и его, но потом решили, что полуслепой старик будет больше обузой, чем помощником. Когда солдаты уводили ученых, Учитель спросил:

— Как долго их не будет?

— Это ты нам скажи, товарищ, — ответили ему. — Сколько времени понадобится, чтобы выгнать японцев?

За следующие два месяца я сильно похудела. Гао Лин приходилось заставлять меня есть, и даже тогда я не чувствовала вкуса еды. Я не переставала думать о проклятии Обезьяньей Челюсти и рассказала о нем Гао Лин, и больше никому. Сестра Юй проводила молитвенные собрания, прося чуда, чтобы коммунисты как можно скорее выгнали японцев, чтобы Кай Цзин, Дун и Чао побыстрее вернулись к нам. Учитель Пань бродил по дворику, оглядывая окрестности влажными полуслепыми глазами. Несмотря на то что бои происходили на других склонах, мисс Грутофф и мисс Таулер больше не выпускали девочек за пределы монастыря. Они наслушались страшных историй о том, как японцы насиловали девушек и женщин, нашли огромный американский флаг и повесили его над монастырем, словно это был какой-то оберег, который должен был защитить их от зла.

Через два месяца после исчезновения мужчин молитвы Сестры Юй были услышаны, но лишь наполовину. Рано утром в ворота вошли трое мужчин, и мисс Грутофф стала бить в гонг, находящийся в ухе Будды. Вскоре все принялись кричать, что вернулись Кай Цзин, Дун и Чао. Я бросилась во двор так быстро, что споткнулась и упала, чуть не сломав лодыжку. Мы с Кай Цзином заключили друг друга в объятия и стали всхлипывать от счастья. Он осунулся, кожа стала темнее, он пропах дымом. И глаза стали другими. Я до сих пор помню, как тогда подумала, что в них что-то погасло, какая-то часть жизненной силы покинула его уже тогда.

— Японцы захватили холмы, — сказал он нам. — Они разогнали наш отряд.

Вот так Сестра Юй узнала, что чудо, о котором она молилась, произошло лишь наполовину.

— Они придут сюда, за нами.

Я нагрела воды и вымыла его, усадив в узкую деревянную бадью. Потом мы пошли в нашу спальню, и я завесила окно тряпицей, чтобы там было темно. Мы легли, и Кай Цзин стал укачивать меня и разговаривать со мной мягким баюкающим голосом. А я всеми своими чувствами впитывала его присутствие, его руки, его взгляд, который он не сводил с меня.

— Нет никакого проклятия, — говорил он.

Я вслушивалась, стараясь заставить себя поверить, что мой муж рядом и всегда будет так разговаривать со мной.

— Ты очень смелая и очень сильная, — продолжал он.

Я хотела запротестовать, сказать, что я не хочу быть сильной, но слезы не давали мне этого сделать.

— Ты не можешь этого изменить, — говорил он, — потому что это в твоем характере.

Кай Цзин целовал мои глаза, говоря:

— Вот это и есть красота: ты красива и любовь красива. Мы с тобой красивы. Мы — часть божественного, и нас не изменит время.

Он говорил до тех пор, пока я не сказала, что верю ему, пока не согласилась с тем, что этого достаточно.

Японцы пришли за Кай Цзином, Дуном и Чао тем же вечером. Мисс Грутофф была очень смелой и объявила, что она американка и они не имеют права заходить на территорию приюта. Только они не обратили на нее никакого внимания. Когда солдаты направились к комнатам, где под кроватями прятались девочки, Кай Цзин и другие мужчины вышли вперед и сказали, что их не нужно искать. Я попыталась пойти вслед за ними.

Через несколько дней в общем зале раздался вой. Когда Гао Лин пришла ко мне с красными глазами, я велела ей замолчать и не говорить то, о чем я и так знала. Целый месяц после этого я пыталась думать о Кай Цзине так, будто он был еще жив, и потом еще какое-то время я верила в то, что он сказал: «Никакого проклятия нет». Но затем я позволила Гао Лин произнести страшные слова.

Два японских офицера допрашивали их днем и ночью, пытаясь выбить из них информацию о том, куда ушли коммунисты. На третий день они вывели Кай Цзина, Дуна и Чао вместе с тридцатью жителями деревни и выстроили их в шеренгу. Рядом встал солдат с ружьем и штыком. Японский офицер сказал, что будет задавать им один и тот же вопрос, каждому по очереди. И каждый из них качал головой, после чего падал на землю. Так они падали один за другим. Кай Цзин виделся мне то в самом начале этой шеренги, то в середине, то в самом ее конце.

Меня не было там, когда это произошло, но я это видела, и, чтобы избавиться от страшного образа, мне пришлось погрузиться глубже в воспоминания, где было спокойно и безопасно, где мы были вместе и он целовал меня и говорил: «Мы — часть божественного, и нас не изменит время».

Характер

Гао Лин говорила, что скоро японцы придут за всеми нами, поэтому мне не стоит тратить силы на самоубийство. Почему бы мне не подождать немного и не погибнуть вместе со всеми? Хотя бы будет не так одиноко.

Учитель Пань просил меня не оставлять его и не уходить в мир иной. Иначе у него не останется никого из семьи, кто мог бы утешить его в последние дни.

Мисс Грутофф сказала, что дети нуждаются во мне как в живом примере, показывающем, кем может стать девочка из приюта. И если я все разрушу, на что тогда им надеяться?

Но только слова Сестры Юй заставили меня остаться в живых и страдать. Она сказала, что Кай Цзин ушел на небо, в рай. А если я совершу грех самоубийства, мы никогда больше с ним не увидимся, Господь этого не позволит. Для меня христианский рай был чем-то вроде Америки, далекой землей, наполненной иностранцами и управляемой их законами. И там самоубийство было под запретом.

Поэтому я не умерла и стала ждать прихода японцев. Я навещала Учителя Паня и приносила ему вкусную еду. Каждый день я выходила за пределы приюта на ту часть склона холма, где было много небольших горок из камней. Там миссионеры хоронили младенцев и девочек, которые умирали в приюте. Там был и Кай Цзин. В нашей комнате я нашла несколько драконьих костей, которые он откопал за последние месяцы. Ничего особо ценного, просто останки животных. Я взяла одну и толстой иглой вырезала на ней слова, чтобы превратить ее в гадательную кость, подобную той, что дала мне Драгоценная Тетушка. Я написала: «Ты красива, мы с тобой красивы. Мы — часть божественного, и нас не изменит время». Закончив с одной, я не смогла остановиться. Эти слова я хотела хорошо запомнить и сохранить их как горькие дары памяти.

Я закопала эти кости в могилу Кай Цзина.

— Кай Цзин, — сказала я, укладывая их в землю, — ты скучаешь по мне?

И после долгого молчания я рассказывала о том, что произошло за день. Кто заболел, кто был умницей, о том, что у нас закончились лекарства и как девочкам не хватает его уроков по геологии. А однажды мне пришлось сказать ему о том, что мисс Таулер не проснулась утром и скоро она будет лежать здесь, неподалеку от него.

— Она тихо отошла к Господу, — сказала за завтраком мисс Грутофф, и казалось, она была этому рада.

Но потом она сомкнула губы, и от них вниз пролегли глубокие складки. Так мы поняли, что она глубоко опечалена. Для мисс Грутофф мисс Таулер была и матерью, и сестрой, и лучшим другом.

После смерти мисс Таулер мисс Грутофф принялась шить американские флаги. Мне кажется, она делала эти флаги по той же причине, по которой я делала гадальные кости, которые положила в могилу Кай Цзина. Она старалась сохранить память, опасаясь что-то упустить. Каждый день она пришивала полосу или звезду, красила куски ткани в красный или синий.

Она распорядилась, чтобы девочки тоже шили флаги, и вскоре над наружной стеной монастыря развевалось пятьдесят флагов. Потом их стало сто, затем двести. Если человек не знал, что в этом монастыре был приют для китайских девочек, то он мог подумать, что там, внутри, большое число американцев устроило патриотическое празднество.

Однажды холодным утром японские солдаты наконец добрались до монастыря. Когда до нас донеслись звуки выстрелов, мы все были в общем зале, на воскресном богослужении, хоть это было и не воскресенье. Мы подбежали к двери и увидели повара и его жену лежащими в грязи, лицами вниз. Рядом с ними копошились куры, подбирая зерна, высыпавшиеся из их корзин. Большой американский флаг, до этого висевший над воротами, теперь валялся на земле. Девочки начали плакать, думая, что повар с женой погибли. Но потом мы увидели, что повар немного пошевелился, чуть повернул голову набок, осторожно осматриваясь вокруг. Мисс Грутофф прошла мимо нас вперед. Наверное, мы все думали, что она прикажет японцам оставить нас в покое, потому что она была американкой. Но вместо этого она попросила всех вести себя очень тихо. После этого никто не двигался и не разговаривал. Затем мы просто смотрели, зажав рты руками, чтобы не вскрикнуть, как японские солдаты расстреливали все висевшие над монастырем флаги. Бах-бах! Бах-бах! Они делали это по очереди, критикуя друг друга, если кто-то из них промахивался. Когда все флаги были разодраны в клочья, они стали стрелять по курам, которые кудахтали, били крыльями и падали на землю. Наконец они собрали всех подстреленных птиц и ушли. Повар с женой поднялись с земли, оставшиеся в живых куры тихо квохтали, а девочки наконец дали волю слезам.

Мисс Грутофф попросила всех вернуться в зал. Там дрожащим голосом она рассказала о том, что услышала по любительскому коротковолновому радио несколько дней назад: Япония напала на США, и Америка объявила ей войну.

— С таким союзником, как Америка, Китай быстро выиграет эту войну, — заявила она и захлопала в ладоши. Все остальные к ней присоединились. Чтобы ее порадовать, все старались улыбаться и делать вид, что это были хорошие новости. Вечером того же дня, когда девочки разошлись по кроватям, мисс Грутофф сообщила учителям и повару еще одну новость, которую услышала от друзей из Пекинского медицинского колледжа:

— Пропали кости «Пекинского человека».

— Разрушены? — спросил Учитель Пань.

— Никто не знает. Они просто исчезли. Все фрагменты костей сорока одного древнего человека. Кости должны были перевезти на поезде в порт, где их ожидало американское судно, направлявшееся из Тяньцзиня в Манилу. Однако судно было потоплено. Кто-то говорит, что коробки с костями так и не попали на его борт. Якобы японцы остановили поезд, они решили, что в коробках находятся вещи американских солдат, поэтому выбросили их на пути, под колеса другим поездам. Никто не знает, что думать. Но в любом случае — ничего хорошего.

Я слушала, и у меня все обрывалось внутри. Труд Кай Цзина, его последний поход на раскопки — все это оказалось впустую? Я представила, как осколки костей плавают на поверхности воды, среди рыб залива, и медленно опускаются на дно. Вот проплывает угорь и присыпает их песком. Или вот они выброшены на рельсы, как мусор, где колеса и армейские сапоги размалывают их в труху, не крупнее песчинок Гоби. У меня было такое чувство, что под этими сапогами гибли кости самого Кай Цзина.

На следующий день японцы вернулись за мисс Грутофф, чтобы отправить ее в лагерь военнопленных. Она знала, что так произойдет, но даже не пыталась скрыться.

— Я никогда не оставлю моих девочек по собственной воле, — сказала она.

Ее чемоданы были уже собраны, и на ней была ее дорожная шляпа с шарфом, завязывавшимся вокруг шеи. Пятьдесят шесть рыдающих девочек вышли к воротам, чтобы с ней попрощаться.

— Учитель Пань, не забывайте уроков апостолов, — сказала она перед тем, как сесть в кузов грузовика. — И пожалуйста, расскажите о них другим, чтобы и они могли распространять Благую Весть.

Мне это прощальное слово показалось странным, другим девочкам тоже. Но только до тех пор, пока Учитель Пань не показал нам, что она имела в виду.

Он подвел нас к статуе апостола, стоящей в общем зале, и открутил ей руку. Внутри оказалась полость, которую они с мисс Грутофф когда-то сами выдолбили. Там хранились золото, серебро и список бывших выпускников приюта, которые сейчас были в Пекине. Весь последний месяц они с мисс Грутофф занимались тем, что поздно ночью прятали ее сбережения. В каждом апостоле была только часть сокровищ, и если бы японцы наткнулись на тайник в одной из статуй, то как язычники не поняли бы, что в других статуях спрятано остальное.

Если обстановка в приюте станет неблагополучной, мы должны были использовать эти сбережения, чтобы перевезти девочек в Пекин, по четыре-пять человек за раз. Там их разместят у себя бывшие выпускники приюта и их друзья. Мисс Грутофф уже связалась с ними по любительскому радио и договорилась о том, что, как только придет время, они им с готовностью помогут. Нам оставалось только сообщить о времени своего приезда.

Учитель Пань за каждым из учителей и помощников закрепил по статуе апостола, чтобы мы получили свою часть средств, необходимых для бегства. И со дня отъезда мисс Грутофф Учитель Пань заставил нас запомнить, кто был кем среди апостолов и где именно в их телах был выдолблен тайник. Я думала, что нам было бы достаточно знать свою статую, но Сестра Юй сказала:

— Мы должны называть их по именам. Тогда апостолы лучше будут защищать наши деньги.

Я так часто произносила эти имена, что они до сих пор остались в моей памяти: Петр, Павел, Матфей, Иоанн, Иаков Алфеев, Иаков Заведеев, Андрей, Филипп, Фома, Варфоломей, Иуда Фаддей, Матфий.

Где-то через три месяца после отъезда мисс Грутофф Учитель Пань решил, что пришло время покинуть приют. Японцы стали неистовствовать из-за того, что не могли расправиться с коммунистами, которые прятались в холмах. Чтобы их выгнать оттуда, они начали вырезать все близлежащие деревни. Сестра Юй сказала нам с Гао Лин, что японцы творили невыразимые зверства по отношению к девочкам иногда не старше одиннадцати, даже десяти, лет. Это происходило в Тяньцзине, Тунчжоу и Нанкине.

— Те девочки, которых они после оставляли в живых, пытались убить себя сами, — добавила она, а все остальное нам дорисовали страх и воображение.

Вместе с четырьмя взрослыми ученицами, оставшимися с нами, у нас было двенадцать наставников. Мы связались с помощью радиостанции с друзьями мисс Грутофф в Пекине, и те сказали, что город оккупирован, но обстановка в нем пока спокойная. Они велели нам ждать от них сигнала. Поезда ходили нерегулярно, и нам не стоило ожидать их на вокзалах. Учитель Пань распределил всех учениц по группам и установил очередность отъезда каждой. Первой на очереди была группа с Матушкой Ван, которая должна была сообщить нам о том, как прошла поездка. Следом шла очередь групп четырех старших девочек, потом жены повара, затем Учителя Вана, самого повара, Гао Лин, моя, Сестры Юй, и последним был Учитель Пань.

— Почему вы должны быть последним? — спросила я его.

— Я умею пользоваться радио.

— Так научите меня.

— И меня, — одновременно сказали Гао Лин и Сестра Юй.

Мы спорили, по очереди набираясь храбрости, чтобы остаться подольше. Для того чтобы отправить кого-либо вместо себя, нам приходилось говорить друг о друге не самые приятные вещи. У Учителя Паня было такое плохое зрение, что его нельзя было оставлять одного, Сестра Юй была глуха, Гао Лин страдала от боли в ногах и боязни привидений, из-за которой она вечно бежала не туда. Со мной тоже было не все в порядке, но в конце мне разрешили уехать последней, чтобы я могла как можно дольше не разлучаться с могилой Кай Цзина.

Теперь я могу признаться, как мне было страшно в эти последние дни в монастыре. Я отвечала за девочек шести, восьми, девяти и двенадцати лет. И хоть мысль о том, чтобы убить себя, меня не пугала, ждать, пока меня убьют, было гораздо страшнее. С отъездом каждой из групп монастырь становился все больше, и шаги оставшихся в нем раздавались все громче. Я боялась, что японцы могут прийти и найти радиоприемник, обвинить меня в шпионаже и замучить до смерти. Я измазывала лица девочек грязью и объясняла, что, как только они увидят японцев, они должны чесаться, как будто у них были вши. Почти каждый час я молилась Иисусу и Будде, не зная, кто из них меня слышит. Я зажигала благовония напротив фотографии Драгоценной Тетушки, ходила на могилу Кай Цзина и честно рассказывала ему о своих страхах.

— Где же теперь мой характер? — спрашивала я его. — Ты говорил, что я сильная. Где же моя сила?

На четвертый день моего одиночества я услышала сообщение по радио: «Поезжайте немедленно. Поезда снова ходят».

Я пошла к девочкам, чтобы сказать им об этом, и поняла, что произошло чудо. Но кто из богов подарил нам его, так и осталось неясным. Я просто была благодарна за то, что у всех четырех девочек, которые вышли ко мне из темных углов, были опухшие глаза, из которых сочился зеленоватый гной. Это была простая инфекция, ничего серьезного, но выглядело устрашающе: никому бы в голову не пришло их тронуть. А потом я поняла, как я могу обезопасить себя. Я взяла остатки рисовой каши, которую мы ели утром, слила с нее воду и растерла ее по лицу, шее и рукам. Она высохла и потрескалась, сделав меня похожей на обычную селянку. Остаток рисовой воды я слила в термос и добавила туда куриной крови. Потом я сказала девочкам собрать все куриные яйца, которые они смогут найти, даже испорченные, и сложить их в сумки. После этого мы были готовы спуститься к подножию холма, где была железнодорожная станция.

Не успели мы пройти первую сотню шагов по дороге, как нам попался навстречу первый солдат. Я замедлила ход и набрала в рот жидкости из термоса. Солдат остановил нас, когда мы с ним поравнялись.

— Куда вы направляетесь? — спросил он.

Мы с девочками переглянулись, и я заметила брезгливое выражение на лице солдата. Девочки принялись чесаться, а я, перед тем как ему ответить, стала кашлять в платок, который сложила таким образом, чтобы он увидел на нем кровавую мокроту.

— На рынок. Продавать яйца, — сказала я.

Мы показали ему свои сумки.

— Примете пару яиц от нас в подарок?

Японец взмахом руки велел нам идти дальше.

Когда мы немного отошли от него, я снова набрала в рот жидкости из термоса. Нас еще дважды останавливали, и дважды я откашливала то, что походило на кровавую мокроту при туберкулезе. А девочки просто смотрели на солдат гноящимися глазами.

Когда поезд подходил к Пекину, я сразу увидела на платформе встречающую нас Гао Дин. Она долго вглядывалась, чтобы убедиться в том, что я — это я, а затем, медленно приблизившись, в ужасе открыла рот.

— Что с вами случилось? — спросила она.

Я в последний раз сплюнула кровавую слюну в платок.

— Ай-ай! — взвизгнула она и отпрыгнула в сторону.

Тогда я показала ей термос с «антияпонским» отпугивающим зельем собственноручного приготовления и стала смеяться, не в силах остановиться. Я была безумно счастлива и испытывала огромное облегчение.

— Я тут места не нахожу от беспокойства, а ты шуточки шутишь! — негодовала Гао Лин.

Мы разместили девочек в семьях бывших выпускников, и потом, с годами, кто-то из них вышел замуж, кто-то умер, а кто-то приходил навещать нас как названых родителей. Мы с Гао Лин жили в задних комнатах старой лавки, торговавшей тушью в районе Горшечников. К нам присоединились Учитель Пань и Сестра Юй. Про мужа Гао Лин вспоминали редко. Мы надеялись, что его нет в живых.

Я была вне себя от гнева из-за того, что лавка теперь принадлежала семейству Чан. Все эти годы, которые прошли со дня смерти Драгоценной Тетушки, мне не приходилось вспоминать о гробовщике. Но теперь он распоряжался нами, требуя, чтобы мы продавали больше туши и делали это быстрее. Этот человек убил моего деда и отца, принес столько боли моей матери и сломал ее жизнь. А потом я решила, что если хочу нанести ответный удар, то должна быть как можно ближе к тому, на кого этот удар придется. Я поселилась в лавке, потому что это было удобно, пока я обдумывала способ отомстить.

К счастью, старший Чан не часто нас беспокоил надзором над бизнесом. С нашим возвращением тушь стала продаваться намного лучше, потому что мы делали все с умом. Мы поняли, что люди теперь редко пользовались сухой тушью и каменными емкостями для ее хранения. Шла война, и ни у кого не было времени и сил растирать твердую палочку, медитируя и размышляя о том, что предстояло написать. К тому же мы заметили: Чан стал использовать дешевые ингредиенты, и сухая тушь быстро крошилась. Именно Учитель Пань предложил продавать уже готовую смесь. Мы стали растирать рассыпавшиеся палочки, смешивать их с водой и разливать в маленькие бутылочки, покупавшиеся почти за бесценок в лавке с лекарствами, владелец которой терпел убытки.

Учитель Пань к тому же оказался великолепным продавцом. У него были манеры и стиль письма заслуженного ученого, что помогало убедить клиентов в том, что наша тушь превосходного качества, хотя это было не так. Правда, демонстрируя достоинства нашей туши, он должен был тщательно выбирать слова, которые писал, чтобы их нельзя было счесть ан-тияпонскими, профеодальными, христианскими или коммунистическими. А это было непросто. В итоге он решил писать про еду, потому что это было неопасно. Он написал: «Репа вкуснее всего маринованная», но Гао Лин забеспокоилась, что это высказывание может быть принято за намек на японцев или работу с японцами, потому что репа и редька были излюбленными лакомствами японских солдат. Тогда он написал: «Отец, мать, брат, сестра». Тогда Сестра Юй сказала, что это похоже на список погибших, что тоже может быть воспринято как протест против оккупации.

— А еще эту фразу могут счесть намеком на конфуцианские семейные принципы, — добавила Гао Лин. — И желанием вернуться во времена императоров.

Во всем таилась опасность: в упоминании солнца, звезд, направлений ветра. Все зависело от того, чего боялся читающий эти строки. Каждое число, каждый цвет и название животного — все это имело двойной, тройной смысл. У всех слов появлялись скрытые значения. Со временем мне пришла в голову мысль о том, что стоит написать на вывеске, и мы остановились на ней: «Пожалуйста, попробуйте нашу готовую тушь. Она недорога и проста в использовании».

Мы подозревали, что большинство студентов университета, покупавших нашу тушь, были коммунистами и революционерами, которые с ее помощью писали плакаты со словами «Всеобщее сопротивление!», появлявшиеся по ночам на стенах и заборах.

Сестра Юй вела учет и не придиралась к самым бедным студентам, если им не хватало на полную стоимость бутылочки туши.

— Заплатишь, когда сможешь, — говорила она.

У студента всегда должна быть тушь для занятий.

Сестра Юй следила за тем, чтобы у каждого из нас имелось хотя бы немного карманных денег, неучтенных старшим Чаном.

В тысяча девятьсот сорок пятом году, когда закончилась война, нам уже не нужно было следить за тем, чтобы наши слова не оскорбляли японцев. На улицах круглые сутки трещали фейерверки, что не мешало жителям чувствовать себя счастливыми. За одну ночь улицы заполнились всевозможными торговцами с самыми разными угощениями и предсказателями с удачными толкованиями. Гао Лин решила, что пришло время узнать о своей судьбе, и мы с Сестрой Юй отправились вместе с ней.

Предсказатель, которого она выбрала, мог написать три разных слова тремя отдельными кистями, которые он держал в одной руке. Первую кисть он прижимал к кончику большого пальца, вторую — к его основанию, а третью — к основанию кисти.

— Мой муж мертв? — спросила его Гао Лин.

Мы все удивились прямоте ее вопроса, а затем, затаив дыхание, следили за тем, как на бумаге одновременно появляются три слова: «Возвращение, терять и надежда».

— И что это значит? — спросила Сестра Юй.

— За еще одно небольшое пожертвование небеса позволят мне истолковать это предсказание, — произнес мужчина.

Но Гао Лин сказала, что она и так довольна его ответом, и пошла дальше.

— Он мертв, — объявила она.

— Почему ты так решила? — спросила я. — Его слова могли значить и то, что он жив.

— Там было ясно сказано, что пора расстаться с надеждой на его возвращение.

— Может, он имел в виду, что муж вернется, когда мы потеряем надежду? — предположила Сестра Юй.

— Не может этого быть, — отмахнулась Гао Лин, но я заметила, каку нее уже появились сомнения.

На следующий день мы сидели во дворе при лавке, наслаждаясь спокойствием, как вдруг до нас донесся голос:

— Эй, а я думал, ты умерла.

Это сказал солдат в военной форме, смотрящий на Гао Лин.

— Что ты здесь делаешь? — спросила его Гао Лин, поднявшись со скамьи.

— Я здесь живу, — ухмыльнулся тот в ответ. — Это мой дом.

И тогда мы поняли, что перед нами Фу Нань. Я впервые видела человека, который мог стать моим мужем. Он был крупным, как и его отец, с длинным широким носом. Гао Лин встала, забрала у него узел с вещами и предложила сесть. Она обращалась с ним с подчеркнутой вежливостью, как с нежеланным гостем.

— Что случилось с твоими пальцами? — спросила она.

У него отсутствовали оба мизинца.

Он сначала смутился, потом рассмеялся.

— Я чертов герой войны, — сказал он, затем посмотрел на нас. — А это кто такие?

Гао Лин назвала наши имена и пояснила, что каждый из нас делает в лавке. Фу Нань кивнул, потом указал на Сестру Юй.

— Эта здесь больше не нужна. Я сам буду заниматься деньгами.

— Она — моя добрая подруга.

— А ты кто такая? — вперил он тяжелый взгляд в Гао Лин, но когда та не отвела глаз, добавил: — А, все та же бойкая гадюка… Ну, можешь спорить с новым хозяином лавки. Он приедет завтра.

Фу Нань швырнул на стол документ, покрытый красными отметинами именных печатей. Гао Лин тут же ее подхватила.

— Ты продал лавку? У тебя не было никакого права! Ты не можешь заставить нашу семью работать на кого-то другого! А долг, почему он стал еще больше? Что ты сделал? Проиграл деньги? Прокурил? Проел? Что?

— Сейчас я пойду спать, — сказал он. — А когда проснусь, я не хочу больше видеть здесь эту горбатую женщину. Мне на нее смотреть страшно. — И он отмахнулся, чтобы прекратить дальнейшие препирательства.

Он ушел, и вскоре до нас донесся запах опиумного дыма. Гао Лин принялась ругаться.

Учитель Пань вздохнул:

— Ну, главное, что война закончилась и мы можем спросить друзей из медицинского колледжа, не знают ли они, где можно найти свободный угол.

— Я не уйду, — заявила Гао Лин.

Как она могла так сказать после всего, что она говорила о своем муже?

— Ты что, останешься с этим бесом? — воскликнула я.

— Это наша семейная лавка, и я никуда из нее не уйду. Война закончилась, и сейчас я готова дать ему отпор.

Я попыталась отговорить ее, но Учитель Пань коснулся моей руки:

— Дай ей время. Она придет в себя.

Сестра Юй в тот же день ушла в медицинский колледж, но вскоре вернулась.

— Там мисс Грутофф, — сказала она. — Ее освободили из плена. Вот только она очень, очень больна.

Мы вчетвером немедленно отправились ее проведать в доме еще одной иностранки, миссис Райли. Стоило нам только войти, и я сразу заметила, как исхудала мисс Грутофф. Раньше мы шутили, что у иностранок большая грудь, потому что они пьют много молока. Но сейчас мисс Грутофф выглядела истощенной и очень бледной. Она настояла на том, чтобы встать и поприветствовать нас. Мы же пытались ее убедить не беспокоиться и не утруждать себя вежливостью по отношению к старым друзьям. Кожа на ее лице и руках висела складками. Некогда рыжие волосы были седыми и редкими.

— Как вы поживаете? — спросили мы ее.

— Неплохо, — ответила она, радостно улыбаясь. — Как видите, жива. Японцы не смогли заморить меня голодом. А вот комарам почти удалось высосать из меня жизнь. Малярия.

Две маленькие воспитанницы приюта тоже заболели малярией и умерли, но я не стала говорить об этом мисс Грутофф. У нас будет достаточно времени, чтобы поделиться дурными новостями.

— Вы должны скорее поправиться, — сказала я, — чтобы мы могли снова открыть приют.

Мисс Грутофф покачала головой:

— Старого монастыря больше нет. Он разрушен. Мне об этом сказал один из миссионеров.

Мы все вскрикнули.

— Деревья, здание — все было сожжено и уничтожено.

Вторая иностранка, миссис Райли, кивнула.

Мне хотелось спросить, что случилось с могилами, но я не смогла произнести ни слова. Я чувствовала то же самое, что и в день, когда мне сказали, что Кай Цзин мертв. Подумав об этом, я попыталась представить его лицо, но у меня получилось лишь вспомнить, как лежат камни на его могиле. Как долго я его любила, пока он был жив? И как долго я горевала с тех пор, как его убили?

Тем временем миссис Райли сообщила:

— Мы собираемся открыть в Пекине школу, как только найдем здание. Но сейчас нам надо помочь мисс Грутофф поправиться, да, Рут? — И она похлопала ее по руке.

— Мы поможем, — заверили мы. — Чем угодно. Мы любим мисс Грутофф. Она для нас и мать, и сестра. Что мы можем сделать?

Миссис Райли сказала, что мисс Грутофф должна вернуться в США, чтобы показаться врачам в Сан-Франциско. Но ей потребуется помощь, чтобы довезти ее до Гонконга и дальше, через океан.

— Не согласится ли кто-нибудь из вас поехать со мной? Мне думается, мы можем помочь с визой.

— Мы можем все поехать! — вдруг ответила Гао Лин.

Мисс Грутофф стало неловко, я это видела.

— Я не хотела бы беспокоить всех вас, — сказала она. — По-моему, одного помощника вполне достаточно.

А потом она вздохнула и сказала, что очень устала, что ей надо лечь отдохнуть.

Выйдя из комнаты, мы неуверенно переглянулись, не зная, как начать обсуждение того, кто поможет мисс Грутофф добраться до Америки? Мисс Грутофф просила о помощи, а не о любезности. Но мы все понимали, что она еще предлагала и прекрасную возможность. Вот только воспользоваться ею мог лишь один человек. Для меня Америка была чем-то вроде христианского рая, где меня ждал Кай Цзин. То есть я понимала, что это не так, но у меня все равно была надежда, что там я смогу найти счастье, которое все это время от меня скрывалось. Уехав туда, я смогу оставить позади свое проклятие, свое дурное прошлое.

И тут до меня донеслись слова Гао Лин:

— Должен поехать Учитель Пань. Он старший из нас, самый опытный.

По тому, как она поспешила с предложениями, я поняла, что она тоже хотела поехать.

— В чем опытный? — спросил он. — Боюсь, от меня будет немного помощи. Я старик, который теперь читать и писать может, только если буквы огромного размера и поднесены прямо к носу. К тому же неприлично мужчине сопровождать женщину. А что, если ей понадобится помощь ночью?

— Сестра Юй, — сказала Гао Лин, — тогда поезжай ты. У тебя достаточно ума, чтобы преодолеть любые обстоятельства.

Еще одно предложение! Гао Лин отчаянно хотелось поехать, вот она и втягивала в обсуждение как можно больше людей, чтобы выбор пал на нее.

— Если мне самой не потребуется помощь, — отозвалась Сестра Юй. — Не смешите меня! К тому же никуда я из Китая не поеду. Честно вам скажу, хоть я и люблю по-христиански мисс Грутофф и остальных наших иностранных друзей, мне совсем не хочется общаться с другими американцами. Будет в Китае гражданская война или нет, я уж лучше останусь здесь.

— Тогда должна ехать Лу Лин, — сказала Гао Лин.

Ну и что мне оставалось делать? Мне пришлось отказаться:

— Я никогда не оставлю свекра или тебя.

— Нет-нет, тебе не надо присматривать за этим стариком, — услышала я слова Учителя Паня. — Я хотел тебе сказать, что могу снова жениться. Да, я знаю, о чем ты думаешь: что боги посмеются надо мной. Да и мне самому смешно.

— Но на ком? — спросила я.

Я не могла себе представить, что он находил время ухаживать за женщиной. Учитель Пань всегда был в лавке, кроме редких случаев, когда ненадолго выходил по делам.

— Она живет в соседнем доме, давно овдовела, ее муж владел книжной лавкой.

— Ба! Мужчина, который подавал в суд на нашу семью! — воскликнула Гао Лин.

— Книги были подделками, и он проиграл дело, — напомнила я ей.

Но потом мы опомнились и стали поздравлять Учителя Паня и спрашивать, хорошо ли она готовит, приятна ли на лицо, благозвучен ли ее голос и не слишком ли требовательная у нее семья. Я была счастлива за него и рада, что мне больше не надо всех убеждать в том, что я не хочу ехать в Америку.

— Ну что, мне ясно, что Лу Лин должна ехать в Аме — рику с мисс Грутофф, — сказала Сестра Юй. — Учитель Пань скоро будет с новой женой, и у Лу Лин остается меньше причин держаться за это место.

Гао Лин отозвалась не сразу.

— Да, так будет лучше всего, — сказала она.

На том и порешим.

— В каком смысле? — спросила я, стараясь быть щедрой. — Я не могу бросить собственную сестру.

— На самом деле я ведь тебе не сестра. Поезжай первой. Потом поможешь мне.

— Вот видишь? Значит, ты хочешь поехать! — Я не смогла сдержать этой реплики. Теперь, когда все решилось, я подумала, что могу ее произнести.

— Я не это имела в виду, — отмахнулась Гао Лин. — Я лишь сказала, что потом, если что-то изменится и мне понадобится уехать.

— Тогда почему бы тебе не поехать первой, а потом помочь мне? Если ты останешься, твой муж просто тебя раздавит. — Я говорила из чистой вежливости.

— Но я тоже не могу бросить сестру, как и ты, — ответила Гао Лин.

— Не спорь, — сказала я. — Я старше тебя. Поезжай первой, а потом я поеду в Гонконг, примерно через месяц, и буду ждать твоего приглашения.

Гао Лин должна была отказываться и спорить, утверждая, что это она будет ждать приглашения в Гонконге, но вместо этого она спросила:

— Так вот, значит, сколько времени занимает оформление спонсорского приглашения? Только один месяц?

И хоть я не имела ни малейшего представления о том, как это работает, я сказала:

— Может, даже быстрее.

Я все еще думала, что она согласится подождать.

— Как быстро! — удивилась она. — Ну что же, раз так, давайте я поеду первой. Только ради того, чтобы как можно скорее уйти от этого страшного мужчины.

Именно в этот момент в комнату вернулась миссис Райли.

— Мы решили, — объявила Сестра Юй. — Мисс Грутофф поедет в Сан-Франциско с Гао Лин.

Я была так потрясена, что лишилась дара речи. В тот вечер я снова и снова прокручивала в голове разговор, пытаясь понять, как упустила свой шанс. Я сердилась на Гао Лин за то, что она меня обхитрила, но потом во мне просыпались сестринские чувства, и я радовалась, что она сможет спастись от Фу Наня. Так я и разрывалась между этими чувствами, пока, перед тем как уснуть, не решила, что такова моя судьба. Теперь все, что со мной произойдет, будет частью моей Новой Судьбы.

Через три дня, перед тем как отправиться в Гонконг, мы устроили небольшое празднество.

— Не нужно никаких слез и прощаний, — сказала я. — Как только мы устроимся в новой стране, мы пригласим вас приехать к нам в гости.

Учитель Пань заверил, что они с новой женой с удовольствием примут это приглашение и воспользуются шансом посмотреть на другую страну, пока еще живы. Сестра Юй сказала, что много слышала о танцах в Америке, и призналась, что всю жизнь мечтала научиться танцевать. И потом до конца вечера нашей самой последней встречи мы шутили и фантазировали о том, как сложится наша жизнь. Мисс Грутофф поправится, потом вернется в Китай, где будет снова ставить плохие пьесы с девочками-сиротами. Гао Лин разбогатеет, потому что наконец найдет правильного предсказателя, который будет писать четырьмя кистями одновременно, а я стану известной художницей.

Мы поднимали тосты друг за друга. Скоро, может быть через годили меньше, Сестра Юй и Учитель Пань с женой отправятся в Америку на каникулы. Гао Лии и я приедем в порт в Сан-Франциско, чтобы их встретить в собственном новом блестящем автомобиле, с американским водителем и удобными сиденьями. Перед тем как отвезти их в свой особняк на вершине холма, мы остановимся на балу, потому что все согласились, что, празднуя нашу новую встречу, мы непременно будем танцевать, танцевать без отдыха.

Аромат

Каждый вечер, возвращаясь в меблированные комнаты в Гонконге, я ложилась на койку, накрывая грудь мокрым полотенцем. Стены становились влажными, потому что я не могла открыть окно, чтобы проветрить свой угол: здание находилось на рыбной улице района Коулун. Нет, рыбной торговли здесь не было. Здесь пахло утренним морем, солоно и терпко. Но я жила в том районе города-крепости Коулун, где дома находились на уровне нижней части сточных каналов. Там собирались рыбная чешуя, кровь и внутренности, которые по ночам ведрами выплескивали рыботорговцы. Этот воздух был наполнен дыханием смерти, удушающей кислой дурнотой, которая тянулась к желудку, как скользкие пальцы, и выворачивала меня наизнанку. Я навсегда запомнила запах Ароматной гавани.

Британцы и другие иностранцы жили на островной стороне Гонконга, а в Коулуне почти все были китайцами, богатыми и бедными, могущественными и бесправными. Мы были очень разными, но нас объединяло одно: какими бы сильными или слабыми мы ни казались, отчаяние вынудило нас оставить родные земли и семьи.

Были, конечно, тут и люди, которые наживались на человеческом горе. Я ходила ко многим прорицателям, которые утверждали, что слышат голоса призраков.

«У меня есть сообщение от младенца, — говорили они. — Весточка от сына. От мужа. От разгневанного предка».

Я села рядом с одной из них, и она сказала:

— Твоя Драгоценная Тетушка уже переродилась. Иди три квартала на восток, потом три квартала на север. Там к тебе обратится нищенка: «Тетушка, сжалься надо мной! Дай мне надежду!» По этим словам ты ее узнаешь. Дай ей монетку, и твоему проклятию придет конец.

Я в точности выполнила все, что она сказала. И именно в том квартале, про который она говорила, девочка обратилась ко мне с такими словами. Я так обрадовалась! Вдруг другая девочка заговорила теми же словами, потом еще одна, и еще. Их было десять, двадцать или тридцать маленьких девочек, и все лишены надежды. На всякий случай я дала каждой из них по монетке. И каждую из них мне было жаль. На следующий день я увидела другую слепую, которая могла разговаривать с призраками. Она тоже сказала, где я могу найти Драгоценную Тетушку. И на следующий день было то же самое. Я тратила свои сбережения, но не думала, что это теперь имеет значение. Ведь скоро, со дня на день, я должна была отправиться в Америку.

Прожив в Гонконге месяц, я получила письмо от Гао Лин:

«Дорогая моя сестра!

Прости, что не писала раньше. Учитель Пань прислал мне твой адрес, но я не сразу его получила, потому что переезжала из дома одной церковной прихожанки в дом другой. Мне очень жаль тебе об этом говорить, но мисс Грутофф умерла через неделю после того, как мы сюда приехали. Прямо перед тем, как отправиться на небеса, она сказала, что возвращение в Америку было ошибкой. Ей хотелось вернуться в Китай, чтобы ее прах упокоился рядом с мисс Таулер. Мне было приятно узнать, насколько она любила Китай, и очень грустно, потому что возвращаться было уже поздно. Я ходила на ее похороны, но ее знало не слишком много людей. Я была единственной, кто там плакал, и тогда я сказала себе: она была великой женщиной.

У меня есть еще не очень хорошие новости. Я узнала, что не могу сама тебя пригласить. Пока не могу. Дело в том, что я пока еще не могу прокормить саму себя. Не знаю, почему мы решили, что это будет так легко? Теперь я понимаю, какими глупыми мы были. Нам следовало задавать больше вопросов. Теперь-то я их задаю и уже узнала о нескольких способах пригласить тебя сюда, но позже. Вот только насколько позже — неизвестно.

Один из способов состоит в том, чтобы ты написала заявление — просьбу об убежище. Правда, квота на прием китайцев очень небольшая, а желающих приехать сюда очень много. Честно говоря, здесь у тебя шансов не больше, чем выплыть на соломинке в наводнении.

Второй способ — мне получить гражданство и потом пригласить тебя как свою сестру. Тогда тебе придется объявить мать и отца своими родителями, потому что мне нельзя приглашать кузину. Но, как родственница гражданки Америки, ты встанешь в другую очередь, и шансов у тебя будет больше, чем у беженки. Хотя для того, чтобы стать гражданкой, я должна выучить английский язык и найти хорошую работу. Даю тебе честное слово — я занимаюсь очень усердно, на тот случай, если мне придется воспользоваться именно этим способом.

Есть еще и третий способ — выйти замуж за гражданина Америки и получить гражданство с помощью брака. Это гораздо быстрее. Конечно, тот факт, что я уже замужем за Чан Фу Нанем, создает большие неудобства, но я думаю, что об этом просто не надо никому говорить. В заявлении на визу я не отметила, что замужем. Да, вот еще что: тебе надо знать, что, когда я подавала документы на визу, служащий потребовал документы, подтверждающие мое рождение. Я спросила: “У кого сейчас это есть?” “А, так вы хотите сказать, что они сгорели во время войны, как у всех остальных?” — спросил он. Я подумала, что это очень хорошее объяснение, и согласилась. Когда будешь готовить заявление на визу, тебе стоит сказать то же самое. А еще ты должна указать, что на пять лет моложе, то есть что родилась в тысяча девятьсот двадцать первом году. Я так и сделала, сказав, что родилась в тысяча девятьсот двадцать втором, но в том же месяце, что и на самом деле. Это даст тебе больше времени.

Мать и отец уже обратились ко мне с просьбой отправлять им деньги, и я уже ответила им, что у меня их нет. Но если в будущем они у меня появятся, я буду отправлять их, конечно, тебе. Я так виновата в том, что позволила тебе настоять и отправить меня первой и что уступила твоим требованиям! Теперь ты застряла в незнакомом месте, не зная, что делать дальше. Но пойми меня правильно: жизнь тут тоже нелегка.

И зарабатывать здесь не так просто, как мы себе представляли. Я не верю во все эти рассказы о том, что можно быстро разбогатеть. Танцы здесь есть только в кино. Большую часть дня я убираюсь в чужих домах, и мне платят двадцать пять центов. Тебе может показаться, что это большие деньги, но здесь столько стоит простой ужин. Так что откладывать деньги очень сложно. Но ради тебя я готова голодать.

В последнем письме отец говорил, что чуть не умер от злости, когда узнал, что Фу Нань потерял чернильный бизнес в Пекине. Мой бывший муж вернулся в Бессмертное Сердце и теперь просто валяется без дела, но Чан его не порицает, а говорит, что его сын — настоящий герой войны, который потерял два пальца, спасая жизни. Думаю, ты догадываешься, что я думаю по этому поводу. Самое страшное, что наша семья все еще должна поставлять тушь, не получая никакой прибыли, лишь немного уменьшая долг. Вот почему всем пришлось заняться чем-нибудь еще: плести корзины, латать, чинить и делать грязную работу. Из-за этого мать все время жалуется, что мы пали ниже своих жильцов.

Она просит, чтобы я поскорей разбогатела и вытащила ее из этой адской клоаки.

Я чувствую большую ответственность и большую вину».

Когда я прочитала это письмо, мне показалось, что топор отрубил мою уже мертвую голову. Все это время я напрасно ждала в Гонконге. Я могла прождать тут год, десять лет или всю оставшуюся жизнь, среди этих несчастных людей, чьи истории были страшнее моей. Я никого здесь не знала и очень скучала по друзьям.

Никакого шанса попасть в Америку у меня не было. Я его упустила.

На следующий день я собрала вещи и отправилась на железнодорожную станцию, чтобы вернуться в Пекин. Я выгребла все остававшиеся у меня деньги.

— Этого недостаточно для билета, мисс, — ответил мне кассир.

Но как такое может быть?

— Деньги сейчас стоят меньше, поэтому все подорожало, — объяснил он.

Тогда я попросила билет ниже классом. Но он ответил, что у меня не хватает денег даже для самого дешевого билета. Кассир указал на стену, где висела таблица со стоимостью проезда.

Итак, я застряла. Первой моей мыслью было написать Учителю Паню или Сестре Юй, но потом я решила никого не беспокоить. Я подумала, что лучше заложу свои ценности. Однако, присмотревшись к ним, я поняла, что они ценны только для меня: записная книжка Кай Цзина, курточка, которую Гао Лин дала мне, когда я уезжала в приют, страницы, исписанные Драгоценной Тетушкой, и ее фотография.

Но у меня еще была гадательная кость.

Я развернула мягкую тряпицу, в которой она хранилась, и стала рассматривать символы, нацарапанные на одной из сторон. Не зная, что они означают, я понимала, что их нужно сохранить. Раньше гадательная кость стоила в два раза больше драконьей кости. Мне пришлось обратиться в три разные лавки. Первая принадлежала костоправу. Он сказал, что больше не пользуется костяным порошком для изготовления лекарств, но моя кость показалась ему необычной, и за нее он был готов дать немного денег. Он назвал цену, которая меня удивила, потому что этих денег было почти достаточно, чтобы купить билет второго класса до Пекина. В следующей лавке торговали украшениями и сувенирами. Хозяин лавки взял увеличительное стекло и, несколько раз перевернув кость, очень внимательно осмотрел ее. Он сказал, что кость настоящая, но не лучшего образца. А потом предложил мне цену, сопоставимую со стоимостью билета первого класса до Пекина. Третья лавка торговала антиквариатом для туристов. Как и в предыдущей лавке, хозяин внимательно осмотрел кость через специальное устройство, потом позвал еще одного человека, чтобы и тот взглянул. Затем они стали задавать вопросы: где я ее нашла и как у такой девицы, как я, могло появиться такое сокровище. Ах, я внучка костоправа! А давно ли я в Гонконге? Ах, жду приглашения в Америку! Неужели кто-то уехал в Америку без такого сокровища? Так я ее у кого-то взяла? Какой ужас, сейчас в Гонконге развелось столько воров! Может, я одна из них? Мисс, вернитесь, вернитесь, или мы вызовем полицию!

Я выбежала из этой лавки, рассерженная и униженная. Но мое сердце гулко стучало в груди, потому что я поняла, что кость, которую я держала в руках, стоила очень больших денег. Вопрос: как ее продать? Она принадлежала моей матери, а до нее — моему деду. Эта кость связывала меня с ними. Как я могла отдать ее в руки чужим людям, чтобы на вырученные деньги покинуть свою землю и могилы предков? Чем больше я об этом думала, тем решительнее становилась. Кай Цзин был прав: в моем характере была сила.

Я составила план. Мне нужно снять дешевый угол для проживания, пусть даже дешевле, чем провонявшая рыбьей требухой каморка, и найти работу.

Несколько месяцев я буду откладывать деньги, и, если за это время у меня не появится возможность получить визу, я вернусь в Пекин. Там, по крайней мере, я смогу устроиться в школу в каком-нибудь приюте и дальше ждать вестей от сестры, но уже в комфорте и среди знакомых людей. Если Гао Лин сможет добыть мне визу, я вернусь в Гонконг. Если нет — не страшно, я останусь в Пекине и стану учителем.

В тот же день я переехала в дешевое жилье: комнату, которую мне пришлось делить с еще двумя женщинами, одна из которых была больна, а вторая страшно храпела. Мы по очереди спали на койке: храпящая девушка утром, я — днем, а больная — после меня. Те из нас, кто бодрствовал, выходили на улицу и бродили в поисках надомной работы: мы предлагали починить обувь, подшить шарфы, сплести корзины, вышить воротнички, раскрасить миски — все что угодно, чтобы заработать доллар. Так я прожила месяц, но, когда поняла, что больная девушка не перестает кашлять, съехала в другое место.

— Тебе повезло, что ты не подцепила туберкулез, — сказал мне потом торговец дынями. — Теперь они обе кашляют кровью.

Туберкулез! Я изображала эту болезнь, чтобы спастись от японцев, а теперь сама бежала от нее, чтобы не заболеть!

Потом я жила с дамой из Шанхая, которая раньше была очень богатой, а потом растеряла свое состояние. Мы с ней делили маленькую душную комнатенку, расположенную над прачечной, где работали: кипятили белье и вывешивали его на длинных палках. Если на мою напарницу попадали брызги кипятка, она орала на меня, даже когда я была ни при чем. Ее муж принадлежал когда-то к старшим офицерским чинам Гоминьдана[21]. Другая девушка в прачечной рассказала, что сейчас он сидит в тюрьме за сотрудничество с японцами во время войны.

— Непонятно только, почему она ведет себя так вызывающе, — добавила девушка. — Саму ее тут все презирают.

Чванливая дама установила правило, запрещающее мне издавать звуки по ночам. Мне нельзя было ни кашлянуть, ни чихнуть, ни освободиться от газов. Я должна была ходить так тихо, словно мои туфли были сотканы из облаков. Она часто кричала, а потом с рыданиями жаловалась богине Милосердия на страшное наказание, которое она должна терпеть рядом с «таким человеком», то есть со мной. Я уговаривала себя потерпеть и надеялась, что мое мнение о ней может измениться, как когда-то случилось с Сестрой Юй. Но этого не произошло.

После соседства с этой неприятной женщиной я с радостью переехала к пожилой даме, которая была глуха. За небольшие деньги я помогала ей по ночам чистить и варить арахис, который утром, к завтраку, она с рисовой кашей продавала людям. Днем в жаркие часы мы спали. Это была хорошая жизнь: ночью варить арахис, а днем спать. Но однажды к ней пришла пара и заявила, что они ее родственники.

— Вот, мы пришли, пусти нас жить, — потребовали они.

Она не знала этих людей, но они привели такие запутанные родственные связи, что ей пришлось признать, что они могут быть родней. Перед уходом от нее я сосчитала скопленные деньги, и оказалось, что их хватало на самый дешевый билет до Пекина.

Но, придя на вокзал, я узнала, что деньги опять обесценились, а стоимость билета поднялась еще выше, почти в два раза. Я почувствовала себя насекомым, которое ползет вверх по ветке, стараясь спастись от быстро прибывающей воды.

На этот раз мне был нужен другой, более надежный план для изменения моих обстоятельств. На каждом углу люди говорили об одном и том же: у меня такая-то ситуация, я так-то могу ее улучшить.

Я поняла, что в Гонконге оказалась среди людей, которые считали, что могут изменить свою судьбу, больше не смиряясь с ней. И возможности для таких перемен тоже имелись: можно было использовать свой ум, свою жадность и свои связи.

Разумеется, я была умной, и если бы я вдобавок была еще и жадной, то уже продала бы гадательную кость. Но я снова решила, что не стану этого делать. Я не настолько бедствовала, и уважала память своей семьи.

А вот из связей после смерти мисс Грутофф у меня осталась только Гао Лин, но и она была бесполезна. Она не умела добиваться своего. Если бы в Америку поехала я, мне удалось бы использовать свою силу и найти способ получить для нее визу, самое долгое — за несколько недель. И тогда бы мне не пришлось мыкаться только потому, что Гао Лин не знала, что делать. Проблема как раз и состояла в том, что Гао Лин тоже была сильной, но не всегда умной. Она была избалованной любимицей матери, и годы, которые она провела в приюте, тоже дались ей легко. Я всегда и во всем ей помогала, и Сестра Юй — тоже. Гао Лин никогда не приходилось самой принимать решения, и если бы обстоятельства изменились, она бы никогда не стала им сопротивляться. Она умела добиваться своего, но только в том случае, когда ей помогали другие.

На следующее утро у меня был готов новый план. Я взяла деньги и купила белую рубашку и мацзу[22]. Британцы всегда обожали такую прислугу: набожную, утонченную и чистоплотную. И так я нашла работу у британской леди и ее древней матери. Фамилия их была Флауэрс. Они жили в районе Виктория Пик. Их дом был меньше других в округе: он напоминал коттедж, с извилистой дорожкой в папоротниках, которая вела к парадной двери. На верхнем этаже жили две престарелые английские леди, а я получила комнату на цокольном этаже.

Мисс Пэтси, дочери, было семьдесят лет, и она родилась в Гонконге. Ее матери стукнуло по меньшей мере девяносто, и ее звали леди Ина. Ее муж когда-то преуспел в торговле, переправлявляя товары из Индии в Китай и в Англию. Мисс Пэтси называла его «сэр Флауэрс», хоть он и был ее отцом. Я думаю, что Флауэрсы сделали себе имя на опиуме, потому что между Индией и Гонконгом с давних пор процветал именно этот бизнес, из-за которого многие китайцы пристрастились к этому зелью.

Прожив всю жизнь в Гонконге, мисс Пэтси говорила на кантонском, как местная. Когда я только поселилась у них, я ее почти не понимала, кроме тех слов, которые звучали примерно так же, как на мандаринском. Потом она стала добавлять английские слова, которые я знала по приюту. Вот только мисс Пэтси говорила на британском английском, что осложняло наше общение.

То же касалось и леди Ины — с ее языка срывались мягкие и неразборчивые звуки, словно во рту у нее постоянно была каша, которую она ела каждый день. Она была такой старой, что походила на ребенка. Старушка ходила под себя, я об этом знаю, потому что мне приходилось приводить ее в порядок. Мисс Пэтси говорила:

— Леди Ине надо помыть руки.

И я поднимала леди Ину с дивана, кровати или обеденного кресла. Мне еще повезло, что она была сухонькой маленькой старушкой. Правда, характер у нее был скверный. Пока я вела ее в ванную комнату, она кричала: «Нет, нет, нет, нет!» Ей не нравилось, когда вода касалась ее кожи, особенно головы. Так что три или четыре раза в день я ее мыла, переодевала и стирала ее трусики и другую одежду. Мисс Пэтси не хотела, чтобы ее мать носила подгузники, — это оскорбляло бы ее достоинство. Поэтому мне приходилось очень много стирать — каждый день. Ну, мисс Пэтси хотя бы была вежливой женщиной, очень приятной. Если леди Ина устраивала скандал, ее дочери достаточно было веселым голосом сказать три слова: «У нас гости!» — и старушка тут же успокаивалась. Она усаживалась, выпрямляла спину и складывала руки на коленях — так ее научили делать, когда она была маленькой. Перед гостями она должна была вести себя как леди.

В этом доме еще жил попугай: большая серая птица по имени Ку-ку — так кричит птица из часов. Сначала я подумала, что мисс Пэтси зовет его китайским словом, обозначавшим «плач», потому что иногда попугай действительно издавал такие звуки, словно был смертельно ранен. А иногда он смеялся, как сумасшедшая женщина: громко и долго. Он мог повторить любой звук, любой голос: мужской или женский, обезьяний или детский. Однажды я слышала, как он свистел, словно кипящий чайник. Я побежала на кухню, но это оказался не чайник, а попугай, раскачивавшийся на своей жердочке и вытягивавший шею от гордости, что ему удалось меня провести. В другое время мне казалось, что я слышу, как плачет китайская девочка: «Баба! Баба! Пожалуйста, не бей меня!» — а иногда раздавался такой жуткий крик, что от него выпрыгивало сердце из груди.

— Ку-ку был уже плохим мальчиком, когда сэр Флауэрс купил его мне на десятый день рождения, — сказала мисс Пэтси. — И за эти шестьдесят лет он учился только тому, что хотел, как делают многие мужчины.

Мисс Пэтси любила его, как сына, но леди Ина всегда называла попугая дьяволом. Стоило ей услышать, как эта птица смеется, она тут же направлялась к его клетке, грозила ему пальцем и говорила:

— Ох, тихо! Заткнись!

А иногда она только успевала поднять палец, как попугай опережал ее и говорил: «Ох, тихо!» — в точности как леди Ина, и тогда она терялась. Как же так? Она что, сама это сказала? Этот вопрос застывал у нее на лице. Она склоняла голову то в одну, то в другую сторону, словно две половины ее разума никак не могли прийти к согласию. Иногда она тихонечко отходила в другой конец комнаты, разворачивалась к нему, поднимала палец и произносила: «Ох, тихо!» — и птица повторяла за ней. Так они и разговаривали:

— Заткнись!

— Заткнись!

Однажды леди Ина подошла к птице, но не успела открыть рот, как попугай произнес напевным голосом мисс Пэтси: «У нас гости!» Леди Ина немедленно отправилась к ближайшему креслу, села, достала кружевной платочек из рукава и сложила руки на коленях. Потом, уставившись своими голубыми глазами на дверь, принялась ждать.

Вот так я научилась английскому языку. Я решила, что если птица способна освоить английский, то и я смогу. Мне надо было произносить слова правильно и точно, иначе леди Ина меня не слушалась. Мисс Пэтси разговаривала с леди Иной простыми фразами, и это помогло мне их запомнить: «встань», «садись», «обед подан», «пора пить чай», «ужасная погода, не правда ли?».

Прошло два года, и я уже думала, что в моей жизни ничего не изменится. Каждый месяц я ходила на вокзал, чтобы в очередной раз убедиться, что стоимость билета снова выросла. Каждый месяц я получала письма от Гао Лин. Она рассказывала о своей новой жизни в Сан-Франциско и о том, как тяжело быть обузой для незнакомых людей. Церковь, которая пригласила Гао Лин и обязалась покрывать ее расходы, нашла для нее жилье: комнату у старушки по имени By, разговаривавшей на мандаринском.

Гао Лин писала:

«Она очень богата, но ведет себя как нищая, откладывая на потом все, что считает слишком хорошим, чтобы съесть сразу: фрукты, шоколад, кешью. Все это хранится над холодильником, и, когда начинает портиться, она пробует эти продукты и удивляется: “Почему все говорят, что это очень вкусно? Что тут вкусного?"».

Вот так Гао Лин жаловалась на свою тяжелую жизнь.

Однажды я получила от нее письмо, которое начиналось не с жалоб:

«Хорошая новость: я познакомилась с двумя холостяками, и, думаю, мне надо выйти за одного из них замуж. Они оба граждане Америки, родились здесь. По моему новому паспорту, один на год меня моложе, а второй — на три старше. Ну ты понимаешь, что это значит. Старший учится на терапевта, а младший — на стоматолога. Старший более серьезен и очень умен, а младший — красавчик и шутник. Мне трудно решить, на кого же из них обратить внимание. Что посоветуешь?»

Я прочитала это письмо после того, как дважды в течение часа вымыла леди Ину. Мне хотелось дотянуться до Гао Лин через океан, хорошенько ее встряхнуть и крикнуть: «Выходи за того, кто быстрее возьмет тебя в жены! Как ты вообще можешь спрашивать об этом, когда я с трудом тяну тут свои дни!»

Я не стала сразу отвечать Гао Лин. В тот день мне еще надо было сходить на птичий рынок, потому что мисс Пэтси сказала, что Ку-ку требуется новая клетка. Вот я и спустилась с холма и отправилась на пароме через гавань в Коулун. Там день ото дня становилось все больше людей, съезжавшихся со всего Китая. Сестра Юй писала: «Гражданская война становится все более жесткой. Сражения идут такие же, как во время войны с Японией. Даже если у тебя сейчас хватает денег на билет до Пекина — не возвращайся. Националисты примут тебя за коммунистку, потому что Кай Цзин сейчас считается одним из мучеников, а коммунисты будут считать тебя националисткой, потому что ты жила в американском приюте. А кто из них хуже — непонятно, в каждом городе дела обстоят по-разному».

Прочитав это письмо, я перестала думать о том, чтобы вернуться в Пекин. Теперь я беспокоилась о судьбе Сестры Юй и Учителя Паня с его новой женой. Ведь их тоже каждая из воюющих сторон могла счесть врагами. Направляясь на птичий рынок, я думала только о них. Вдруг я снова ощутила на своем затылке дуновение холодного ветра, хоть на улице было по-летнему тепло. Я даже подумала, что за моей спиной появился призрак, но продолжала идти вперед, сворачивая с одной улицы на другую. Однако чувство, что меня кто-то преследует, не исчезало, а, наоборот, становилось только сильнее. Внезапно я остановилась и развернулась. Передо мной стоял мужчина.

— Так это и правда ты, — сказал он мне.

Это оказался Фу Нань, муж Гао Лин, только теперь у него не было не только двух пальцев, но и всей левой руки. Картину дополняли очень плохой цвет лица и желтоватые глаза с красными прожилками.

— Где моя жена? — спросил он.

Я не знала, что сказать. Как я могла ему ответить, чтобы не навлечь неприятностей?

— Ее нет, — наконец выпалила я. — Она уехала в Америку!

— В Америку? — Сначала он выглядел потрясенным, но потом улыбнулся. — Я об этом знал. Просто хотел убедиться в том, что ты скажешь мне правду.

— Мне нечего скрывать.

— Тогда ты не станешь скрывать, что тоже пытаешься уехать в Америку?

— Кто тебе сказал?

— Все семейство Лю. Они все спят и видят, как бы уехать за своей доченькой. Почему это она должна ехать первой, говорят они, раз она на самом деле ей даже не сестра? Приглашение можно оформлять только родным, а не ублюдкам. — И он смущенно улыбнулся, словно извиняясь, но потом добавил: — Но на самом деле на первом месте должны стоять мужья.

Я попыталась уйти от него, но он схватил меня за руку.

— Помоги мне, а я помогу тебе, — сказал он. — Дай мне ее адрес, больше я от тебя ничего не хочу. Если она не пожелает, чтобы я приехал, так тому и быть, тогда ты поедешь вместо меня. Я ничего не скажу семейству Лю.

— Я и так знаю, что она не хочет, чтобы ты к ней приезжал. Она уехала в Америку, чтобы быть подальше от тебя.

— Дай мне ее адрес, или я пойду к властям и скажу, что вы на самом деле не родные сестры. И тогда ты лишишься шанса уехать, как и я.

Я смотрела на этого ужасного человека. Что он такое говорит? Неужели он действительно собирается это сделать? Я бросилась прочь от него, петляя в толпе, пока не убедилась, что он от меня отстал. На рынке я долго не торговалась — купила клетку и поспешила в обратный путь, крепко прижимая к себе документы, в которых говорилось, где я живу.

Что будет делать Фу Нань? Неужели он и правда пойдет к властям? Неужели ему хватит ума это сделать? И каким именно властям он это скажет?

Тем же вечером я сообщила Гао Лин об угрозах Фу Наня. «Только ты знаешь, насколько он коварен, — писала я. — Он ведь может сказать властям и о том, что ты уже замужем, и тогда у тебя будут неприятности, особенно если ты выйдешь за американца».

На следующий день я вышла из дома, чтобы отправить письмо. Но стоило мне оказаться на улице, как я снова почувствовала знакомый холодок. Я тут же спрятала письмо под блузку. За следующим поворотом я опять наткнулась на него. Он меня поджидал.

— Дай мне денег, — сказал он. — Ты же можешь это сделать для своего родственника, правда? Разве ты не сестра моей жены?

Следующие несколько недель он поджидал меня на улице каждый раз, когда я выходила из дома. Я не могла обратиться в полицию. Что бы я им сказала? Что меня преследует муж моей сестры (которая на самом деле мне не сестра), требуя денег и ее адрес?

Потом наступил день, когда, направляясь на рынок, я вышла за ворота и не увидела его. Пока я шла по улицам, мне казалось, что я вот-вот столкнусь с ним, но его нигде не было. Домой я вернулась озадаченная, однако с чувством странного облегчения. Я позволила себе надеяться на то, что он умер. Всю следующую неделю Фу Нань мне нигде не встречался, и я не ощущала холодного дуновения на коже. Может быть, удача снова повернулась ко мне лицом? Когда я открыла следующее письмо Гао Лин, я поверила, что это действительно так. Она писала:

«Я так разозлилась, узнав, что тебя беспокоит Фу Нань! Он, хоть и слизняк, не остановится ни перед чем, лишь бы получить то, что ему нужно. Единственный способ избавиться от него на пару дней — это дать ему денег на опиум. Но скоро тебя это уже не будет беспокоить. У меня хорошие новости! Я нашла еще один способ привезти тебя сюда! Помнишь, я тебе рассказывала о братьях: будущем дантисте и терапевте? Их фамилия Янг, и отец братьев сказал, что ты сможет приехать, если он выступит твоим спонсором. Ты прибудешь с визитом как известный художник, то есть как турист, только с привилегиями. Эта семья очень добра к нам: они предлагают такой выход даже несмотря на то, что я еще им не родня. Разумеется, я не могу просить их оплатить твой билет. Но они уже оформили необходимые документы. Дальше мне остается заработать побольше денег, чтобы мы смогли оплатить твой билет на пароход. А пока ты должна быть готова выехать в любой момент. Найди расписание движения судов, получи справку от доктора о том, что у тебя нет паразитов…»

Я читала список дел, которые Гао Лин перечисляла, и удивлялась тому, какой умной она оказалась. Она так много знала, что я чувствовала себя ребенком, которым руководит обеспокоенная мать. Я была настолько счастлива, что, возвращаясь домой, дала волю счастливым слезам. И когда на пароме я вдруг ощутила холодное дуновение, совсем не испугалась. Оно мне даже показалось приятным. Но потом я обернулась.

Передо мной опять стоял Фу Нань. И у него не было глаза.

Я так сильно испугалась, что чуть не спрыгнула с парома. Мне почудилось, что я увидела свою возможную судьбу.

— Дай мне денег, — сказал он.

В тот вечер я поставила портрет Драгоценной Тетушки на стол и зажгла благовония. Я попросила прощения у нее и у ее отца. Я высказала надежду, что ее дар поможет купить мне билет на свободу и что она не рассердится на меня еще больше.

На следующий день я продала гадательную кость в ювелирной лавке, где была несколько месяцев назад. Этих денег вместе со сбережениями, которые мне удалось скопить, работая служанкой, хватило на самый дешевый билет третьего класса. Я нашла расписание движения судов и отправила телеграмму Гао Лин. Каждые пару дней я давала денег Фу Наню, ровно столько, сколько хватало на его пристрастие. А потом наконец виза была одобрена: я значилась как «известный путешествующий художник».

Так я отправилась в Америку, страну без проклятий и призраков. По документам я была на пять лет моложе, но чувствовала себя неизмеримо старше.