Проза поэта

Снежной зимой

Жизнь делилась на две части: на лето и зиму.

Летом мы ждали зиму, а зимой – лето.

Я любил то и другое, и вообще все любил, что видел, слышал, ощущал, понимал и не понимал.

Первый пушистый снег, первые заморозки, застывающая у берегов Кама, затихающая пристань, короткие дни, длинные ночи, теплая одежда, оладьи перед школой, снежные тропинки, легкий тормошащий воздух – все наполняло радостным ожиданьем настоящей зимы.

А зимой, когда глубокий снег белым толстым одеялом укрывал землю и Каму, когда действительно приходила и владычествовала зима, мы, поспешно вернувшись из школ, катались на лыжах, коньках, санках, делали ледяные горы-катушки, поливали, мерзли, отогревались и снова бежали к сугробам до темноты, а потом дома лениво учили уроки.

Ждали Рождества, потому что ждали денег на всяческие наши расходы, а приход давало только Рождество.

Обычаем было ходить детям по домам родственников, знакомых и незнакомых и славить Христа, то есть петь молитву «Христос рождается, славите», и за это получать серебро.

Славленых денег набиралось порядочно, так как много было родственников.

А потом – елки с подарками, гости-маскированные.

Эти маскированные производили особо яркое впечатление. Приезжали компании, разодетые в необыкновенные цветные костюмы, в колпаках, обязательно в масках с большими носами, и все отчаянно плясали, тряслись, хохотали.

Кто это были такие, неизвестно до жути, но забавно.

Являлись и такие маскированные, что после их ухода исчезали две-три шубы.

Ходила также по домам «шайка разбойников».

Это бродячий театрик.

Если пускали в дом «шайку разбойников», они, раскинув ручные декорации, разыгрывали с пеньем и плясками пьесу из жизни разбойников.

И за это брали два рубля, если с хозяйской выпивкой, а без выпивки – три рубля.

В крещенский сочельник девицы гадали.

Наша нянюшка в этом деле принимала горячее участие, помогая девицам выискивать суженых-ряженых.

Гаданье устраивалось всерьез, с волнениями загадочного трепета перед судьбой.

Все было окутано густой пеленой религии, обычаями старины, приметами, гаданьями, предсказаньями, наговорами, ворожбой, заклятьями, вещими снами.

Со страхом ощупывали мы свои кресты и глубоко залезали под одеяло с головой, укладываясь спать, под стон метели.

А утром смотришь – опять солнце, снег, зимняя тишина, по Каме возы тянутся.

И опять забывали про все.

А дальше – масленица.

Блины, оладьи.

Нас увозили в разубранной кошевке кататься на лошади по проспекту, где бесконечной лентой двигался весь город, многие на парах и тройках с бубенцами.

На масленице я впервые прикоснулся к искусству.

Надо сказать, что перед этим я никогда не бывал в театре.

А тут около базара, среди громадной толпы, увидел вновь отстроенный большой дощатый балаган с парусиновой крышей и вывеской:

ЦИРК КАМБАРОВА

На балконе балагана стояли размалеванные артисты и среди них – великан с усами.

Клоун в колпаке, в полосатом балахоне, с крупчаточным лицом и бельмом кричал:

– Эй, публика почтенная, торопитесь покупать билеты: сейчас начинается небывалое представление, или чудеса и разгадка тайн черной магии. Со всех по гривеннику, а у кого рыжая борода – двадцать копеек.

Публика гоготала.

А возле балагана продавали горячий сбитень из жестяных самоваров, сахарные плюшки, пряники, оладьи, блины, пирожки.

Я выпил стакан сбитня с плюшкой, купил билет и вошел под парусиновую крышу.

Шарманка с барабаном, мальчик-акробат в трико, девочка на трапеции, гармонист, плясун, дрессированная собака, великан с гирями, петрушка-кукла, лубок со вставными лицами и сам клоун Камбаров – все это невиданное зрелище в блестках и позументах изумило, очаровало, поразило.

Долго не мог оторваться от балаганного дива – вот какие восхитительные дела живут на этом свете!

Жить очень замечательно: ведь впереди могут встретиться новые чудеса.

И потому:

– Давай еще стакан сбитня и плюшку за три копейки.

А дальше тянулся бесконечный великий пост под тихий однотонный благовест Слудской церкви.

Весь пост дома кормили постной пищей, и только на базаре можно было тихонько пожевать на пятак колбасы.

На четвертой неделе поста заставляли говеть, ходить постоянно в церковь и читать молитву «Господи, владыко живота моего».

Самое страшное – исповедоваться попу во грехах: вдруг да узнает, что стащил у тетки с комода полтинник или в ученическом дневнике двойку переправил на четверку.

Причащаться – вот это удовольствие: дают запивать теплым красным вином и просфорку.

Но главное утешение – скоро Пасха, весна, ледоход, пароходы, солнце, лето и не учиться.

О, на Пасхе замечательно: заутреня, фейерверки, бенгальские огни, пальба, новые рубашки, штаны, куличи, сыр, под воротами качели, в бабки можно играть, кругом звон колокольный. Хочешь – лезь на колокольню.

Через Каму ходить нельзя: лед синий, водяной, вот-вот тронется.

Кругом ручьи, земля, птицы.

Буксирная пристань оттаяла и ждет грузчиков, товаров, пароходов, баржей и ждет нас, неизменных гостей.

Скоро, скоро!

Вода прибывает.

И вдруг неистовый крик:

– Кама тронулась! Смотрите!

Все бросаются к окнам: широкой полосой движется камский лед, перекашивая черные навозные дороги.

Первые стихи

Третий день Пасхи.

В зале на праздничном столе – куличи, крашеные яйца, шоколадный сыр, разные вина, закуски, поросенок, гусь.

Мы пришли от обедни.

Все меня поздравляют и дарят конфеты: сегодня мои именины, мне исполнилось двенадцать лет.

Кругом праздник: на Каме – первые пароходы, в небе – горячее солнце, во дворе – качели, и всюду разливается колокольный звон.

Появились гости – братишки, сестренки.

Для всех мы приготовили сюрприз: в дровяном сарае устроили цирк (перед этим готовились две недели).

В цирке висела трапеция, стояли гири и разные предметы для игры.

Все пошли в цирк.

Представленье началось французской борьбой.

Алеша вызвал на борьбу одного из гостей.

Схватка сразу приняла бешеный характер и быстро кончилась тем, что оба борца наскочили на столб, ударились несколько раз головами и порвали рубахи.

Борцов едва растащили; у каждого из них засветились волдыри на лбу.

Вторым номером, в качестве акробата, появился я – на трапеции.

Проделав несколько трюков, я начал «крутить мельницу» через голову, но так крутанул, что со всего размаху брякнулся головой об землю.

Публика заревела от ужаса.

Меня, несчастного именинника, долго обливали холодной водой, пока я вернулся с того света и подал признаки жизни.

Представленье кончилось.

К вечеру я отошел, оправился настолько, что предложил гостям дома выслушать несколько стихов собственного сочинения.

Приняв гордую позу, громко начал:

Взрослые домашние закричали:

– Ты врешь, врешь! Ты чай пьешь!

И не дали мне читать дальше.

Напрасно я силился объяснить, что это надо понимать особенно, что это – стихи.

Словом, сквозь слезы начал другое:

Ребятам это очень понравилось; но взрослые заявили, что эти стихи я украл, наверно, у Пушкина.

Тогда я решил никогда больше не читать своих стихов дома и, кстати, отказался пить чай и не пил очень долго.

Но стихи – назло взрослым – писал часто, упорно, много и прятал их в тайное место, хранил аккуратно.

А читал еще больше, запоем читал, и заучивал большие поэмы Пушкина, Лермонтова, Некрасова.

Каждый двугривенный нес на базар и там на толчке покупал разные книжки и давал читать матросам, точно записывая, кому какую книжку дал.

Особенно нравилось читать про разбойников. До сих пор помнятся три любимые: «Яшка Смертенский, или Пермские леса», «Васька Балабурда», «Маркиз-вампир».

Но когда нашел на базаре «Стеньку Разина», с ума спятил от восхищения, задыхался от приливающих восторгов, во снах понизовую вольницу видел, и с той поры все наши детские игры сводились – подряд несколько лет – к тому, что ребята выбирали меня атаманом Стенькой и я со своей шайкой плавал на лодках, на бревнах по Каме. Мы лазили, бегали по крышам огромных лабазов, скрывались в ящиках, в бочках, рыли в горах пещеры, влезали на вершины елок, пихт, свистели в четыре пальца, стреляли из самодельных самострелов, налетали на пристань, таскали орехи, конфеты, рожки, гвозди и все это добро делили в своих норах поровну.

Вообще с игрой в Стеньку было много работы, а польза та, что мы набирались здоровья, ловкости, смелости, энергии, силы.

Я перестал писать плаксивые стихи о сиротской доле. Почуял иное.

Например:

Эти стихи я сочинил на сеновале после того, как купил четверть фунта пороха, высыпал его в проверченную в косогоре дыру и взорвал.

Вот это было громкое удовольствие! Не знаю почему, но я по-настоящему, вдумчиво верил тому, о чем пелось в песнях.

Каждая песня, если она грустная, действовала на меня так проникающе, что все нутро наполнялось щемящими слезами.

Жадно прислушивался к прекрасным словам и моментально запоминал, как драгоценную правду о жизни, которой еще не знал, не изведал.

Однажды грузчики, сидя на ящиках во время ожиданья работы, пели:

Долгие месяцы эта песня была любимейшей, пока не услышал у тех же грузчиков:

Над этой песней я ревел – так замечательно ее пели грузчики.

И, по совету грузчиков, матросов я добился того, что мне купили гармошку дома, и вот скоро заиграл, запел:

Много выучил песен и распевал на дворе матросам под гармошку.

Много, жадно читал, много писал стихов и прятал, затаив неодолимое желание стать когда-нибудь поэтом.

В школе читал наизусть заданные стихи лучше всех и легко, отлично писал школьные сочиненья, но никому никогда не говорил, что сочиняю свои стихи, ибо боялся насмешек, так как считал свои стихи плохими: ведь никто не учил меня и никто моей судьбой не интересовался.

Только и ждал: вот вырасту, стану умным, самостоятельным и тогда…

Ого! Тогда что-нибудь выйдет.

Кама

По-настоящему серьезно я возлюбил волшебницу Каму после того, когда тонул в ней шестой раз: едва из-под плотов вытащил меня за волосы рыбак.

Обсушиваясь у костра в качестве бывшего утопленника (чтобы об этом не узнали дома – ни-ни-ни, а то прощай рисковое рыбатство!), я призадумался и решил, что Кама – вещь непостижимо чудесная, таинственная, многорыбная, богатейшая великая река, которая не выносит шалостей, и, стало быть, надо глубоко уважать ее торжественное теченье.

Вот с этой поры всю силу любви отдал Каме и так горячо сдружился с ней, что дороже Камы ничего не было у меня на свете.

Как бурный приток, я втекал в ее воды, и это стало теченьем счастья.

Это наполнило берега моей жизни несказанным величием бодрости и слиянием с окружающим миром.

Да! Не знаю: быть может, я вырос настолько, что за спиной, как окрепший голубь, крылья почуял, но Кама вдруг вот воротами распахнулась, и тут понял я всю неисчерпаемую ее щедрость и призывающие объятья.

Это Кама – у ночного костра за чайником – рассказывала мне, начинающему смешному рыбаку, удивительную повесть о том, что Пушкин и Колумб, Гоголь и Эдиссон, Некрасов и Гарибальди в свое время были такими же, как я, мальчиками, но выросли, много учились, много знали, много работали, много боролись и вот сумели стать великими.

В те малые годы я достаточно знал об этих великих, с раскаленной жадностью упивался книгами, заучивал наизусть Пушкина, Лермонтова, Некрасова (до всех и до всего доходил своей головой, так как никто ничему меня не учил и никто ни капли мной не занимался), читал с удовольствием вслух матросам стихи, смешил всех своей будоражной энергией, нелепыми фантазиями, дикими, будто ветер шальной, порывами в неизвестность.

И, главное, никогда не обижался, если меня совершенно не понимали и моих изобретений не ценили.

За все свое детство и юность я не помню ни единого случая, чтобы меня за что-либо, хотя бы нечаянно, похвалили.

Я же изо всех сил старался для всех сделать, выдумать что-нибудь приятное, удивляющее, но увы…

Сиротство обрекло на полное одиночество.

Всегда я стоял, как отодвинутый стул, в стороне.

Однако это сиротское положение не мешало мне видеть с иного берега жизнь и быть затейником в веселых играх на широком дворе, на пристани, на раздольной Каме.

Ах, эта Кама!

Единственная, как солнце, любимая река, мою мать заменившая: она светила, грела, утешала, призывала, дарила, забавляла, катала, волновала, купала, учила.

И маленькому сыну своему обещала гуще прибавить крепких, здоровых, привольных дней, чтобы вырос он ядреным, толковым парнем.