Прыгнуть выше себя

1

По комнате разбросаны осколки графина и листы бумаги. Анатолий Петрович Сукачев полулежит в кресле. Его бледно-голубые глаза остекленели, почти вылезли из орбит и кажутся осколками того же графина, случайно закатившимися в глазницы. В них застыл сверхъестественный ужас перед увиденным в последние мгновения жизни. Это выражение лежит посмертной маской на всем его породистом просторном лице с крупными чертами; густые брови под невысоким лбом, чуть утолщенный нос, рельефно очерченные губы и отлично вылепленный, с «фирменной» ямочкой, подбородок. «Есть лица, которые никогда не теряют значительности, — думает следователь Трофимов. — Но всегда ли она соответствует истинной, как в этом случае?» Он уже знает, что Анатолий Петрович Сукачев был крупным специалистом по микроэлектронике, доктором наук, профессором, автором учебников и научно-популярных книг.

Из прихожей доносится звонок, звучит голос майора Петренко, у него что-то спрашивает испуганный женский голос. Стучат мелкие, быстрые шаги. Следователь готовится к тягостному разговору, подыскивая утешительные слова и в то же время хорошо зная, что их в подобной ситуации просто не существует.

На пороге комнаты встает, задержав с разбега шаг, немолодая женщина в модном платье с вышивкой. Если бы Трофимов не знал, что должна прийти жена Сукачева, он подумал бы: сестра. Годы совместно прожитой жизни наложили явственный отпечаток, и слово «супруги» обрело первозданный смысл в этих двух людях. Правда, у женщины черты лица помельче, но выражают они такую же значительность в оценке себя, «фирменная» ямочка виднеется на подбородке, легкие тени притаились во всосе щек и под нижней губой.

«Почему она вошла с выражением ужаса на лице? — думает следователь. — Чего она так испугалась? Предупредить о случившемся ее должны были на работе. Что ей сказали?..»

Глянув на следователя, словно испрашивая разрешения, женщина подходит к трупу, не притрагиваясь к нему, плачет тихо, как бы покоряясь судьбе, и этот плач воспринимается как дополнение к выражению испуга, все еще не сошедшему с ее лица. Она поднимает глаза на Трофимова, пытаясь сдержать плач, но губы вздрагивают в такт всхлипываниям. А в светлых, как у мужа, глазах стынут льдинки, отчего слезы кажутся неискренними.

«Чего же она боится? Или — кого? Или — за кого?»

— Нашли?

Трофимов понял: она спрашивает об убийце.

— Пока нет, — отвечает, протягивая женщине визитную карточку. — Зайдете, когда сможете. Ваши показания очень важны.

— Смогу и сейчас, если необходимо.

Следователь кивает эксперту — продолжайте осмотр, — а сам выходит с вдовой в соседнюю комнату. Женщина садится на стул, уронив руки, и они как бы сами собой находят место у нее на коленях. Пальцы тормошат носовой платок, складывая его то так, то этак.

— Следователь Трофимов Павел Ефимович.

Она церемонно наклоняет голову:

— Сукачева Елена Васильевна.

— Можете предположить, кто из знакомых покойного способен на такое?

— Почему «из знакомых»?

— Судя по всему, они предварительно спокойно разговаривали. Анатолий Петрович показывал гостю чертежи. Ссора произошла потом.

Елена Васильевна несколько раз отрицательно качает головой, разлетаются пышные, густые волосы, посветлее, чем у мужа.

— Непохоже на Толю. Чаще бывало наоборот. Если кто-нибудь к нему придет злым — уйдет добрым, горюн уйдет утешенным, мрачнюга — веселым. Муж умел с людьми ладить. Его любили все, без исключения, ученики и сотрудники. А знаете, сколько их было?

— Что же, совсем не оставалось недовольных? Обиженных, противников, конкурентов, наконец?

— Как не быть? Бывали. Но Толя умел к любой буке подход найти. Он говорил: злость в человеке если не причину, то хоть причинку имеет. Ее отыскать надобно. Узнать, у кого что болит, у кого что случилось… А причинка, как пружинка, распрямляется в обе стороны.

«Да, это не ее слова. Вернее, они стали ее словами так же, как интонации, как выражение значительности, — думает Павел Ефимович, присматриваясь к вдове. — Итак, она утверждает, что у покойного не было врагов. Допустим, она так считала. Но в таком случае, чего же боялась?» Он наклоняется к ней, доверительно спрашивает:

— А среди бук не было ли затаенных?

Он видит по внезапно потемневшему лицу женщины, что попал в самую точку, и поспешно добавляет:

— Говорите, не стесняйтесь, мы не будем его терзать понапрасну, сначала тщательно проверим.

Ее лицо притемнилось еще больше, и взгляд вы-острился.

— Нет, нет, я все сказала. А теперь, извините, пойду к своей сестре. У нее переночую…

Павел Ефимович чувствует, что сказал что-то не так, но исправлять поздно. Он прощается, условившись с Еленой Васильевной, что она ему позвонит через несколько дней.

Все время, пока они разговаривали, у Трофимова оставалось впечатление какого-то тягостного несоответствия слов вдовы и ее состояния. Он знал, что будет терзаться этой недопроявленностью, пока не сформулирует ее в точных и четких выражениях. Но сейчас у него не было для этого ни времени, ни условий.

Кто-то задышал над его ухом. Он поднял голову и встретился взглядом с экспертом.

— Что у вас?

— Сукачев был убит из спортивного пистолета. Мы нашли пулю. Она не повредила кости, попала в нервное сплетение. Он умер от шока.

Трофимов понял, что эксперт недоговаривает, хочет, чтобы он сам о чем-то догадался.

— Прекратите эти игры, Леонтий Степанович. Что еще?

— Пуля была на излете, утратила убойную силу. Стреляли будто бы издали, метров этак с двухсот. Но окно закрыто и стекло цело. Странная пуля, вы не находите?

Следователь кивает поощрительно, и эксперт внимает безмолвному призыву:

— …Сплющена в двух местах. Будто ударялась дважды. Вот гляньте сами. — Он опускает пулю в подставленную ладонь следователя.

Павел Ефимович, покатав пулю на ладони, говорит, словно беседуя с самим собой:

— Деформация могла произойти и до выстрела…

— Исключено. Деформация значительная, пуля не влезла бы в ствол, — откликается эксперт.

Павел Ефимович выжидательно молчит, но эксперт только повторяет с непонятным удовлетворением:

— Странная пуля…

2

— В одном коллективе, как вы выразились, дорогой, с Анатолием Петровичем я был лет восемь. А у нас есть сотрудники, работавшие с ним гораздо дольше. Гораздо!

— И все же я хочу услышать о покойном именно от вас.

Секретарь парткома глубоко и выразительно вздыхает, разводит руками:

— Что же я могу добавить, дорогой, к словам коллег? Вы знакомились с его личным делом, с характеристиками, подписанными, между прочим, и мной. Солидный ученый, знаете, автор множества работ, в том числе и двух фундаментальных. Эдакий зубр, знаете. В своем деле, можно сказать, собаку съел.

— Только ли собаку?

На широком лице с раскосыми восточными глазами появляется лукавая улыбка:

— Ладить с людьми он умел. Но, знаете, чтобы стать зубром, одной травы мало. Приходится, знаете, изредка и мясом питаться, а?

— Мясом коллег?

— И учеников…

— Пожалуйста, поконкретнее.

— Затруднительно, знаете…

Секретарь парткома словно почувствовал, что подумал следователь, и добавляет:

— Заявлений не поступало, одни слухи. А им, знаете, цена невелика.

«Вот почему он уходит от разговора о покойнике».

— Я должен хотя бы предполагать, где следует искать убийцу.

Улыбка не к месту разливается по всему лицу, еще больше сузив глаза и высвечивая морщины:

— Ну, те люди, которых я вам назову, знаете, кандидатами в убийцы не годятся. Это уж точно, дорогой, поверьте.

— И все-таки…

— Попробуйте поговорить для начала с аспирантом Швыдкым, а?..

3

Аспирант Костя Швыдкый отвечал на вопросы Трофимова неохотно, он никак не мог понять, зачем его вызвали в прокуратуру. Только когда Павел Ефимович спросил о диссертации по проблемам программирования автоматов, он несколько оживился и стал подробно рассказывать о перспективах различных подходов к этой проблеме. Разговор ушел куда-то в сторону и вглубь, затерялся в дебрях научной терминологии, и следователю ничего иного не оставалось, как спросить напрямик:

— Считаете, что вашей работой воспользовался Анатолий Петрович Сукачев?

Аспирант моргает белесыми ресницами, будто в лицо ему ударил луч прожектора.

— Я считаю? Да вы спросите у моих товарищей, а то и у профессора Менченко. Это они первыми возмутились таким пиратством. Форменное пиратство, все так говорят. Он меня использовал, как раба на галерах. Не постеснялся две главы начисто скатать, шесть уравнений, единого слова не подправил в формулировках. А когда я заикнулся об этом, Анатолий Петрович отвечал: «Это я тебя процитировал, честь оказал. Ты чем-то недоволен?» Ну, пришлось высказать, чем я недоволен. А он стал разъяснять: мол, мою работу в научном мире могут не заметить, проглядеть, много всего такого печатается. А в его публикации она заиграет, глаза некоторым кольнет. «Потом уж я оглашу, чья это работа, — говорит, — «ход конем» придуман. Неужели ты мог заподозрить меня в плагиате?»

— Вы согласились с его объяснением?

— Не то чтобы согласился… Но ведь он так убедительно уговаривал. Живописал, как все будет, в лицах и с подробностями. Я и подумал: подожду малость. А чего ждать было? — Он опять жалобно моргает и вроде бы даже всхлипывает.

— Чего же? — спрашивает следователь.

— Известно чего. Когда его поздравляли с успешной работой, он возьми и оброни, что многим обязан сотрудникам своего отдела. И в числе прочих упомянул мою фамилию…

— А вы?

— Что я?

— Вы не объяснили, как все было на самом деле?

— Прямо на заседании ученого совета?

— Прямо.

— Я, видите ли, сначала растерялся. Решил посоветоваться с Кириллом Трофимовичем. Это председатель ученого совета. А он, как назло, на второй день уехал на симпозиум в Италию. Коллеги возмущались, обещали коллективное письмо в Академию…

— Написали?

— Собирались. Но у каждого своих хлопот по горло. Да и Анатолий Петрович не сидел без дела. Он умеет ужом виться. Многих уговорил, так воду замутил, что все перестали понимать, что к чему.

— А почему не поставили в известность партком?

— Во-первых, я беспартийный. А во-вторых, или, скорее, во-первых, Анатолий Петрович рассказывал, как его обижали в жизни из-за отца, в партию не хотели принимать. А тут еще я добавил бы… — Он взглядывает на следователя, быстро говорит, спеша предупредить упрек: — Вот и поплатился за сердоболие.

— За беспринципность.

Костя вздрагивает, будто его ударили, укоризненно смотрит на следователя:

— Поймите, он — солидный ученый, а я только начинаю свой путь…

— Понимаю вас, но вещи необходимо называть своими именами. Иначе мы так запутаемся, что перестанем их различать.

— Может быть, вы правы… в общем. Но в частностях…

Он играет паузу, и Павел Ефимович врывается в нее.

— Вы сказали, что только начинаете путь в науке. Так вот, его надо начинать с принципиальной позиции. А то потом будете в своих бедах обвинять других. Согласны?

— Д-да, но…

— Что еще!

— Есть у нас один такой принципиальный. Между прочим, Анатолий Петрович иногда величал его другом. Он уже дважды лежал в больнице с язвой желудка.

— Как его фамилия?

— Бурундук Арсений Семенович. Его считают очень талантливым ученым, даже гениальным. А он по сей день только кандидат наук и старший научный сотрудник.

4

Арсений Семенович Бурундук, сорока двух лет, работает в институте четырнадцатый год. За это время однажды избирался в комитет ДОСААФ. Беспартийный. Диссертацию защищал по проблемам программирования интегральных роботов. Опубликовал статьи и книги по этой теме, а также по другим, не имеющим с его основной деятельностью почти ничего общего, таким, как генетика и биофизика. Является автором нескольких научно-фантастических рассказов. Член институтских сборных команд по плаванию и шахматам. Неплохо поет, иногда выступает на вечерах художественной самодеятельности. С Анатолием Сукачевым был знаком со студенческих лет.

Эти сведения об ученом Павел Ефимович почерпнул из его личного дела и бесед с работниками института. У него сложился образ Арсения Бурундука, и он почти не удивился, когда этот образ совпал с реальным человеком при личном знакомстве.

Арсений Семенович, с тренированной, гибкой фигурой, энергичными движениями, подвижным, переменчивым лицом и открытой улыбкой понравился ему с первого взгляда. На вопросы отвечал быстро, не таясь, не раздумывая над формулировками, иногда излишне многословно.

— С Анатолием Сукачевым учился с первого курса. Был он студентом добросовестным, активистом, не зациклился на истории с отцом. Видите ли, отец его, капитан дальнего плавания на пассажирских линиях, однажды не уберег теплоход от аварии. К тому же нарушил кодекс чести капитана: бежал с тонущего корабля раньше положенного времени. В общем, неприятная история. И когда Толя отказался ехать со стройотрядом — у него были свои причины, — один дурак упрекнул его в малодушии да и намекнул на отца: дескать, яблоко от яблони… С той поры Толе стало казаться, что все пытаются травить его, он замкнулся, выработал в себе эдакий комплекс травимого. А комплекс этот, — он с прицельным прищуром глянул на следователя, — не лучшие качества в человеке воспитывает.

— У разных по-разному, — роняет Павел Ефимович.

— Не скажите. Противостоять ему удавалось немногим. Да и тех он в какой-то мере озлоблял. А большинство людей после подобного потрясения предпочитают надевать маски. Вселенский карнавал. Волк, как известно, рядится в овечью шкуру, шакал прикидывается тигром или зайцем — в зависимости от обстоятельств и возможностей…

— А Сукачев?

— Чаще всего играл в добряка и чистосердца, хотя таковым не являлся.

— И все из-за нескольких неосторожных слов? Арсений Семенович откидывается на спинку стула, грозит пальцем так непринужденно и весело, будто они с Трофимовым знакомы много лет.

— А вы хитрец, товарищ следователь. Верно! Из-за нескольких слов да из-за того, что тебя в чем-то облыжно подозревают, человек не меняет натуру. Я и сам, наблюдая Толю, над этим задумывался, да времени на досужие размышления немного оставалось. Слова того дурня, видимо, только подхлестнули события, пробудили зерно дремлющее.

— Что именно?

— Пожалуй, в первую очередь недовольство своим положением в обществе.

— К нему относились несправедливо?

— Случалось и такое. Кто подобного не изведал или не заподозрил, пусть бросит в меня камень.

Трофимов исподлобья метнул веселый взгляд:

— Так изведал или заподозрил? И кто же из нас хитрец?

Арсений Семенович смеется, на худых щеках неожиданно появляются ямочки:

— Случалось и то и другое — как в жизни.

— И с вами?

— Что со мной? Ах, несправедливость? Ну, я — совсем другое дело. Я человек самоуверенный, не то что Толя. Меня не прошибешь.

Он опять рассыпчато смеется, но в смехе Трофимову чудятся горчинки. Павел Ефимович украдкой смотрит на часы и спрашивает напрямик:

— Вам известно, что он в своих публикациях использовал работы других?

— Чьи?

— Например, аспиранта Швыдкого и… ваши.

Бурундук супит брови, прячет растерянность за показной сердитостью:

— Мои — это мое дело. Может быть, я их ему подарил. Имею право? А Швыдкого? Слышал, но слухи, сами знаете, — доказательство ненадежное, особенно в науке.

— Вы были другом покойного?

Арсений Семенович отрицательно качает головой. Уголки губ против воли брезгливо изгибаются.

— Нет, другом не был. Друг — большое слово. Ответственное. За всю жизнь у меня один друг был. А с Толей мы — сокурсники, сослуживцы, старые знакомые…

— Вы часто ссорились?

Бурундук удивленно воззрился на собеседника:

— Ах, вот оно что! Случалось.

— Можно узнать, по каким поводам?

— Узнавайте, только не от меня.

— Почему же? Вы человек откровенный, не так ли?

— Знаете, о мертвых — хорошо или никак.

И опять губы брезгливо изгибаются, что-то неуловимо затаенное мелькает на добром, открытом лице, глаза прячутся за пушистыми ресницами.

— Нам еще придется вернуться к разговору о Сукачеве. — Павел Ефимович встает и протягивает для прощания руку.

— Что ж, пожалуйста.

Рука Бурундука оказывается мягко-беззащитной, вяловатой.

5

— Арсений Семенович? Этот вам наговорит. Он Толе завидовал всю жизнь. И когда Толюшу избирали председателем месткома, и когда награждали. Толюша всегда с людьми и для людей. А Бурундук — всегда один. Самоуверенный, хлебом не корми — дай гусей подразнить. А с самого — как с гуся вода. Ни с чьим мнением не считается. Вот хоть у людей спросите.

— Он сказал мне о себе почти то же самое.

— Вот как? Ну, да что ему, вечно с вызовом, потому и другие его невзлюбили.

— Значит, не ладил он с вашим покойным мужем?

— Он со всеми не ладил.

— В данном случае меня интересуют не все, а ваш муж.

— И с Толюшей тоже. Арсений Семенович как устроен? Главное для него — сделать по-своему, не так, как другие. И этим глаза поколоть людям: вот вы не сможете, один я такой умный. А если другого уважали больше, ценили, он аж из себя выходил. Выдумывал всякую всячину, обвинял во всех смертных грехах. Из тех, знаете, что в чужом глазу соринку видят, а в своем не видят и бревна.

— А в чем конкретно он обвинял вашего супруга?

— Да чепуховина всякая. Своего, видите ди, мнения не имеет, приспособленец…

— И только-то?..

Их взгляды встречаются, скрещиваются. Следователь замечает, что глаза у вдовы с легкой косинкой, что скорбные морщины у глаз почему-то противоречат осуждающе поджатым губам, а гордый постав головы не может скрыть возрастную усталость и тревожное ожидание в глубине глаз. И вдова что-то увидела новое в лице следователя и спешит добавить:

— Он придумал, будто Толюшенька включал в свои книги работы учеников.

— Это неправда, сговор?

— Только Бурундук и утверждал.

— А вот этого он мне о вашем муже не говорил.

У Сукачевой медленно, как на фотобумаге, проступает на лице выражение растерянности, и, пока оно не прошло, следователь спрашивает:

— Зачем ваш супруг держал дома спортивный пистолет?

— Он когда-то стрелковым спортом занимался. Да и потом, не глядя, что профессор, завкафедрой, выступал на соревнованиях за институтскую сборную. Ну и спортивный пистолет у себя держал.

— А он никого не опасался?

— Опасаться, говорят, надо и кошки. А то ведь исцарапает.

И снова следователь понимает, что это не ее слова. Но говорят они ему о многом.

6

Телефон звонит поздно вечером. Ожидая вестей от экспертов, Трофимов хватает трубку, слышит хорошо поставленный баритон:

— Павел, ты?

— Я, — отвечает, напрягая память: голос кажется знакомым.

— Как поживаешь, старина, нечасто беседуем, но старых друзей все равно положено узнавать по голосам. Тем более что на заседании комиссии, помнится, мой голос был не из последних…

— Геннадий Захарович?

— Зачем же так официально? Можно просто — Геннадий.

«Кажется, мои акции повысились, с чего бы это?» — удивляется Трофимов, вспоминая, что месяца два назад, когда следственный отдел посетила комиссия из «Большого дома», он встретился с однокашником по юридическому институту Геннадием Захаровичем Коржиком. Трофимов разогнался было вспоминать студенческие годы, Верочку и Саню, но Геннадий Коржик своевременно, начальственным намеком напомнил о разделяющей дистанции и о том, что теперь он, увы, для всех без исключения, Геннадий Захарович. «И не хотел бы подобной официальности, старик, но ради дела, чтобы не заподозрили в кумовстве, не сказали, что беру, мол, под крыло друзей-приятелей…» И бывший «друг-приятель» Павел Ефимович сразу понял все недосказанное и перешел на официальный тон. И вот теперь звучит из трубки:

— Веруню, снегурочку нашу, нигде не встречаешь?

— Изредка, — отвечает Павел Ефимович, ожидая, когда Коржик перейдет к «делу», а в том, что оно последует, Трофимов не сомневается нисколько, помня характер и повадки старого знакомого.

— Ну и как она? — продолжает расспрашивать Коржик, будто главная его забота и тоска по Веруне, за которой он лет пятнадцать назад пытался безуспешно ухаживать.

Павел Ефимович поддерживает словесную игру, перебирая в памяти последние события: что же стряслось, из-за чего позвонил из «Большого дома» Коржик, который теперь, для всех без исключения, Геннадий Захарович?

Как бы вскользь упоминает:

— Слышал, погиб известный ученый, профессор Сукачев?

Прежде чем Павел Ефимович успевает проанализировать фразу, чутье подсказывает: «Вот оно!»

— Расследование веду я, — говорит он без обиняков, предпочитая играть в открытую.

— Ах, так это ты его ведешь? — разыгрывает удивление Геннадий Захарович. — Понимаешь, тут звонила мне вдова Сукачева, очень тонкая и ранимая женщина. Представляешь, как тяжело она переживает смерть мужа. Ты уж, Паша, поделикатнее с ней…

«Только из-за этого не стал бы ты звонить да еще обласкивать, разрешая «тыкать», и отвечает:

— Стараюсь поделикатней.

— Вот-вот, а то каждое неосторожное слово о муже ранит ее, причиняет страдания. Анатолий Петрович, как мы знаем, был и ученым выдающимся, и человеком отменным. Его научные заслуги поразительны…

Минут пять он перечислял титулы, звания, премии Сукачева, пока Трофимов, не скрывая иронии, вставил:

— Тут вскрылись кое-какие истинные его заслуги…

— Не сомневаюсь, Паша, это все оговоры. Вокруг каждого крупного специалиста множество всяческих слухов циркулирует. О зависти забывать нельзя.

— И о зависти тоже, — говорит Трофимов. — Некоторые специалисты предпочитают подниматься на вершину служебной лестницы по хребтам других людей.

— Не нравятся мне эти твои настроения, Паша. Любил ты когда-то против течения плыть. Не изменился?

— Не изменился, — подтверждает Трофимов с легким вздохом. — Вот закончу расследование, познакомишься, если захочешь, с моими формулировками. — И чтобы не оставалось недоговоренностей, жестко добавляет: — Думаю, там будет материал для вынесения частных определений.

— Не забывай только о нашем разговоре, — предупреждает Геннадий Захарович.

Трофимов некоторое время сидит с телефонной трубкой в руке, рассеянно слушая, как плывут в ней гудки отбоя, и думает: не стоит ли расширить поиски, учитывая обширный круг знакомств Сукачева?

Но на второй день выясняются новые детали, способные увести следствие в неожиданном направлении…

7

Об исчезновении мальчика Павел Ефимович узнал случайно. Кто-то из сотрудников обратил внимание, что совпадают адреса домов на повестке, которой он вызывал Бурундука, и на сообщении о розыске десятилетнего мальчика Пети Шевелева.

И вот Трофимов стоит на лестничной площадке перед дверью с табличкой 121, а рядом — дверь с табличкой 120, за которой живет Арсений Семенович. Павел Ефимович косится на эту дверь, но нажимает на кнопку звонка квартиры Шевелевых, и за дверью его встречает молодая женщина с припухшими от бессонницы и слез веками. На его вопросы отвечает пространно и обстоятельно.

— Вчера не заявляли, думали — к дяде в Новгород подался. Он уже однажды учинил такое, — быстро говорит она, поправляя непослушную прядь волос. — Дозвонились к вечеру, уже думали — не доживем. А там — ни сном ни духом. Здесь, в городе, оборвали, конечно, телефоны у всех его друзей. Хотя бы какой-то намек, хоть за что-то зацепиться. И не ссорился особо ни с кем, и не дрался, как бывало, и не отправлялся искать сокровища, и не собирался к Северному полюсу или там по следам знаменитых путешественников… Не знаем, что и подумать…

— Подготовьте мне все же список его друзей, — говорит Павел Ефимович и, когда женщина уже взяла ручку, собираясь писать, как бы невзначай спрашивает: — А ваши соседи по дому ничего не знают?

Женщина переворачивает ручку шариком вверх.

— Да я в первую очередь у соседей справлялась. В нашем доме живет много Петиных одноклассников. Вот даже на нашем этаже, в сто девятнадцатой квартире…

— А в сто двадцатой?

— У Бурундуков? Нет, там дети взрослые, живут отдельно. Петя любил играть в шахматы с Арсением Семеновичем и особенно — с его роботом. Что они общего между собой находили, неведомо, но и с тем и с другим Пете бывало ужас как интересно. Готов был ради них не то что товарищей, а и родителей забыть. Ну, робот как робот, оно понятно: для мальчишки любая машина занимательней всего, а вот что он находит в Арсении Семеновиче — не пойму, хоть убейте!

— У сына и спросили бы.

— Спрашивали. Говорит — с ними приятно. Вот и все.

— Приятно или интересно?

Женщина на секунду задумывается, упрямо встряхивает головой:

— Нет, приятно. И меня удивило это слово. Допытывалась: чем же они тебе так приятны? А он: всегда говорят правду. Больше ничего из него не вытянула.

— У вас большая семья?

— Муж. Двое детей. Петиной сестричке три года. Бабушка с дедушкой…

Будто только и ждала этих слов, из кухни выглядывает пожилая женщина:

— Что ж вы в коридоре стоите? Зови гостя в комнату.

Трофимов прошел в комнату, тесно заставленную модной мебелью. Вышитые подушечки лежали на диване, на креслах. Фарфоровые статуэтки поблескивали на серванте. Ковры — на стенах, на полу. Павел Ефимович подумал, что в такой комнате мальчику разгуляться негде.

— Можно посмотреть детскую?

— Пожалуйста. Вот здесь, рядом с гостиной.

Снова тяжелые ковры, спертый воздух. Вышитые подушечки на стульях и детских кроватках. Куклы — большие, в рост ребенка, поменьше и совсем крохотные — все в нарядных платьицах. В идеальном порядке выстроены шеренги игрушечных машин, кораблей, самолетов, ракет. Шкафчик с книгами. В углу — коробка с десятками разнообразных деталей — зубчатые колесики от часов, гайки, болты, гвозди, шайбы…

— Сколько машин и самолетов ему покупали, а он поиграет новинкой минут пять и норовит разобрать! — жалуется Петина бабушка.

— И это ему удавалось?

— Да что вы, скажете такое! — машет она руками. — Кто ж ему позволит? Вот он всякий хлам на улице собирал и сочинял из него свои корабли и ракеты.

— А книги?

— Книги любил читать. Целыми днями только и делал бы, что читал. Особенно о путешествиях, о капитанах, — вступает в разговор Петина мама. — Придумал для себя кодекс чести: это можно, а то нельзя. Все к соседям бегал, советовался, а нас и в расчет не принимал, не уважал родность.

— Первая заповедь у него — говорить правду, — вставляет бабушка. — Затвердил одно и то же, будто попка или робот соседский.

— Поделил весь белый свет на хороших и плохих людей, — вздыхает мать. — Чуть что, вы — плохие…

— А я вам сейчас ватрушечек принесу, — певуче произносит бабушка.

— Спасибо. Я пойду, — говорит Павел Ефимович. Ему кажется, что он уже успел кое-что узнать о семье, в которой рос десятилетний Петя Шевелев.

Выйдя на лестничную площадку и глянув на часы, Трофимов все же решает позвонить в квартиру Бурундука. Звучит негромкая мелодия звонка. Шагов за дверью не слышно: их скрадывает ковровая дорожка. Дверь распахивается внезапно. На пороге стоит робот. В том, что это именно робот, у следователя нет сомнений, хотя ему придана вполне человекоподобная внешность. Но Павла Ефимовича не может обмануть ни улыбающееся пластмассовое лицо, на котором брови кажутся приклеенными, а глаза ослепительно сверкают, сообщая улыбке куколь-ность, ни изысканный линоврасовый костюм, ни приятный баритон, произнесший:

— Заходите, если желаете. Арсений Семенович и Анна Сергеевна придут после шести. Если желаете, можете оставить для них послание. Я передам, если позволите.

— Я подожду, если позволите, — непроизвольно передразнивает робота Павел Ефимович. — А пока, если позволите, побеседую с вами.

— Позволю. Проходите, пожалуйста, в комнату, — радушно приглашает робот, и от его сверкающих глаз по стене пробегают отблески.

Павел Ефимович по дороге оглядывает коридор, отмечает, что ниши в стенах задернуты занавесками, — возможно, там, наряду с бумагами, расчетами, чертежами, хранятся приборы и детали.

Он удобно устраивается в придвинутом роботом кресле и предлагает:

— Давайте для начала знакомиться. Меня зовут Павлом Ефимовичем, работаю следователем городской прокуратуры.

— Меня называйте Варидом Арсеньевичем, можно просто Варидом, — откликается робот.

«Хорошо еще, что пока можно без отчества, — думает Павел Ефимович. — Однако эта машина, кажется, не лишена самоуважения».

Он спрашивает:

— Вы знаете соседского мальчика Петю Шевелева?

— Знаю, — отвечает робот, и улыбка мгновенно сползает с его пластмассового лица.

— Вам известно и то, что он исчез из дома?

— Известно, — подтверждает робот.

— А что вы могли бы рассказать мне о мальчике?

— О Пете Шевелеве, — уточняет робот.

— Совершенно верно. Вы с ним встречались многократно?

— Многократно, — откликается робот.

— Он вам понравился?

— Петя Шевелев мне понравился, — соглашается робот. — Очень понравился!

— Он был воспитанный мальчик?

— Он был воспитанный мальчик, — подтверждает робот.

«Это становится похоже на беседу с говорящей куклой», — думает следователь, не зная, как вырвать разговор из круга повторов и перевести его в другое русло. Ему ничего неведомо о возможностях робота Варида, о его интегральности, о степени искусственного интеллекта, даже о том, к какому поколению роботов он принадлежит. И когда Трофимов уже отчаялся, что сможет получить какие-либо полезные сведения о мальчике, робот, словно пожалев его, подсказывает:

— Насколько мне дано понимать, вас интересует мое личное мнение о Петре Шевелеве.

«Еще и личное», — мысленно улыбается следователь и подтверждает, что его интересует «личное мнение Варида Арсеньевича о Петре Шевелеве». Не заметив или н, е желая показать, что заметил иронию Павла Ефимовича, робот говорит:

— Петр Шевелев — думающий мальчик. Увлекающийся. Тонко чувствующий мальчик.

«Ты повторяешь чьи-то подслушанные слова, — мысленно комментирует следователь. — Откуда тебе знать, что такое «тонко чувствующий»?

— Он не заслужил высшие оценки по всем предметам именно потому, что если увлекается чем-нибудь, то увлекается всерьез. Такими предметами для этого совсем еще молодого человека, опередившего в развитии свои годы, являются природоведение и химия.

— А в чем выражается его тонкочувствование? — не удержался от вопроса следователь.

— Сколотил кормушки для птиц. Устроил приют для бездомных кошек…

— Короче, любит животных?

— Не только. Он, например, ни разу не выказал мне своего человеческого превосходства.

— По-моему, это дело воспитания, а не чувствования. Воспитанный человек умеет не показывать превосходства.

— Вот вы, например, за время нашего короткого разговора уже трижды это показали.

— Извините, — невольно вырывается у следователя. Он не успевает пожалеть об этом, как робот продолжает:

— К сожалению, вы не одиноки. Люди еще не привыкли к собственным созданиям. Это не удивительно. Им бывает трудно понять собственных единокровных детей…

«Яйца курицу учат. Да что яйца! Эта машина еще дальше от нас, чем яйца от курицы. Вот куда могут завести успехи науки и техники».

— …Это я к тому, что Петра Шевелева плохо понимали его родители.

— И он искал понимания у вас?

— У Арсения Семеновича и у меня. Так будет вернее, — уточняет робот.

— Знаете, где он сейчас?

— Исчерпывающе на ваш вопрос ответить не могу.

— Почему?

— Если бы знал, то мог бы сообщить только в том случае, если бы Петр Шевелев мне разрешил.

— Я не спрашиваю, где он находится, я спрашиваю, знаете ли вы об этом, — хитрит следователь. «Все-таки ты только машина и должен отвечать мне правду», — думает Павел Ефимович в уверенности, что робот попадется в логический капкан.

— На этот вопрос отвечать не буду.

— А если прикажет Арсений Семенович?

— Он не прикажет.

Это сказано поистине с железной уверенностью.

— Почему ты… вы так уверены?

Нет, он никак не мог заставить себя говорить этой машине «ты».

— Арсений Семенович вам объяснит. Он уже вошел в дом.

Трофимов прислушивается, но не улавливает никаких звуков, свидетельствующих о приближении Бурундука. Не выдерживает напряженного молчания и спрашивает:

— Откуда тебе известно, что он вошел в дом?

На этот раз «ты» получилось просто и естественно, наверное, из-за досады и раздражения.

Павлу Ефимовичу кажется, что робот улыбается. Своими фотоэлементными глазами он пустил плясать по стене колонну ярких бликов и произносит как само собой разумеющееся:

— Вы забыли, что я ТОЛЬКО машина. Арсений Семенович вмонтировал в меня органы, которых нет у людей. Арсений Семенович уже едет в лифте. Вот хлопнула дверь. Теперь слышите?

Павел Ефимович так и не успел определить, содержится ли в словах робота насмешка. Он слышит стук одной двери и скрип другой. Робот метнулся в переднюю. Он так рад приходу хозяина, что только хвостом не виляет по причине отсутствия оного. Из передней доносится:

— Привет! Ну ладно, ладно, Варид, вижу, что рад до смерти! Аннушка еще не приходила?

— Нет еще, — слышится певучий баритон робота. — А у нас — гость. Павел Ефимович Трофимов, следователь городской прокуратуры. Интересуется соседом Петром Шевелевым. Сообщает, что мальчик исчез. Спрашивает, не знаем ли мы, где он находится.

Следователь поднимается из кресла.

— Здравствуйте, — входя в комнату, говорит Бурундук. — Что же вам ответил Варид?

— Сказал, что сообщил бы, если бы Петя ему разрешил, а потом и вовсе увернулся от ответа.

— Вот как? Ты хитрил? — поворачиваясь к роботу, укоряет Арсений Семенович.

— Я только отвечал на вопросы так, как они были поставлены. Помню, что хитрить с человеком — неблагородно, — говорит Варид, кланяется, вопросительно глядя на Бурундука, и выходит из комнаты, как бы подчеркивая, что дальнейший разговор на эту тему бесполезен.

— Видимо, вы неправильно его поняли, — заключает Бурундук.

— Это не суть важно, — злясь на себя, ворчливо говорит Павел Ефимович. — Гораздо важнее для нас всех, чтобы он ответил, где сейчас находится Петя Шевелев.

— Варид этого не знает.

— А вот мне показалось, что знает, но утаивает.

Бурундук пожимает плечами. Его жест можно толковать по-разному.

— Прикажите ему отвечать на мои вопросы.

— Пожалуйста. Но где находится Петя, он и в самом деле не знает.

— На чем основана ваша уверенность?

— Если бы знал он, знал бы и я. Вы же, надеюсь, не допускаете, что мы не сообщили бы об этом Петиным родителям?

— Я обязан допускать все, — жестко говорит следователь.

— Но тогда вы очень плохо думаете обо мне.

— Не о вас, а о вашем роботе, — беспричинно раздражается Трофимов.

— Варид — мой кибернетический двойник. Это только внешняя форма у него пока не очень совершенна. Но скоро для него будет создан новый облик из пластбелков. Поначалу Варид будет неотличим от человека…

— А потом?

— Он будет изменять себя с моей помощью и без меня, станет таким, каким и я хотел бы стать, — сигомом.

— Что это такое?

— Новый вид человека — гомо синтетикус. Новый организм с принципиально иными, чем у нас, системами переработки энергии, информации, свободная замена изношенных или устаревших деталей и органов, следовательно — отсутствие старости, образование вокруг тела защитной энергетической оболочки за счет усвоения рассеянной в пространстве энергии, свободное существование и передвижение в открытом космосе, бессмертие, наконец.

— А зачем ему тогда вы, мы да и все человечество?

— Человеческая память и человеческая личность составляют основу его личности. Через сотни лет многое в нем сотрется, уйдет по мере замены деталей, но что-то останется, как остались в нас с вами копии генов наших предков. Только в нем это будут гены памяти…

«Как он увлекается, рассказывая о своих идеях и о своем детище! Кажется, пришло время для моего главного вопроса. Да, пожалуй, в самый раз!» Прищурившись, слегка склонив голову набок, придав своему лицу выражение крайней заинтересованности, будто пытаясь поглубже вникнуть в слова ученого, Трофимов спрашивает:

— А могут ли в такой системе, как сигом, применяться детали человеческого организма?

— В принципе могут. Некоторые конструкторы применяют и в компьютерах детали из живых клеток. Но в сигоме это, по-моему, неперспективно.

Бурундук умолкает, исподлобья с подозрением глядя на следователя.

Быстро, чтобы его подозрение не успело оформиться ч развиться, Трофимов задает новый вопрос:

— А не станет ли сигом, благодаря своему совершенству, относиться к нам свысока?

— Зависит от его воспитания. Точно так же, как и с собственными детьми. Та же «техника безопасности».

«Он относится к роботу, как к детенышу. Вот почему робот называет себя Арсеньевичем. Только ли в угоду ему? Пожалуй, ответ на этот вопрос тоже немаловажен».

— Выходит, ваш Варид осознает в полной мере ответственность за судьбу ребенка, в данном случае — Пети Шевелева?

— Я ведь уже говорил вам: то, что узнал бы он, знал бы и я.

И снова, не расслышав мягких шагов робота, Трофимов вздрогнул от его голоса за своей спиной:

— Арс, нам еще сегодня составлять четыре уравнения.

Варид явно намекал, что разговор со следователем слишком затягивается. Павел Ефимович вспыхнул, не глядя на робота, проговорил:

— Вы не хотите ничего добавить к портрету Анатолия Петровича Сукачева?

Арсений Семенович разводит руками:

— Все, что знал…

— Вы забыли сообщить о том, что Сукачев использовал вашу идею о новых способах эвристического программирования, включил разделы из ваших работ в свою книгу, не сославшись на вас.

Бурундук побледнел, обозначились скулы, тени легли во впадины висков.

— Не забыл, а не счел нужным сообщать. В конце концов, это наши счеты.

— Теперь не только ваши, — режет следователь и по угрожающему виду робота, шагнувшего поближе к своему двойнику, понимает, что удар попал в цель. Торопливо добавляет: — Об этом знали не только вы, но и ваша жена.

Брови Бурундука двумя бумерангами взлетают на лоб и возвращаются на свои места.

— Вы что же, в смерти Сукачева подозреваете Анну?

Вымученная улыбка, больше похожая на судорогу, подергивает его лицо, и Павел Ефимович отчетливо видит, как это его состояние передается двойнику — у Варида начинают искрить какие-то контакты в сочленении плеча.

— Анна не могла, разве это не ясно? — возмущенно говорит Бурундук.

— Тогда кто же? — спрашивает следователь, и его вопрос остается без ответа.

8

В тот же день Трофимов заехал к судмедэкспертам. Худющий высоченный мужчина, чуть сутулясь, вышел к нему, застегивая пиджак. Выпяченная нижняя губа придавала острому лицу верблюжью надменность.

— Что-нибудь прояснилось? — спрашивает следователь.

— По интересующему вас вопросу — без изменений. Излетная пуля угодила в нервный узел. Уточнили: выстрел произведен с расстояния в сто семьдесят — сто девяносто метров. Смерть наступила от кислородного голода вследствие паралича нервного центра. — Эксперт посмотрел на Трофимова с высоты своего роста и соблаговолил коротко разъяснить: — Остановка дыхания. Четкие следы борьбы на теле убитого отсутствуют. В желудке — ликер, кофе и остатки миндального печенья. Вот, пожалуй, и все. Эти сведения вряд ли особо для вас полезны, но что поделаешь, дорогой Павел Ефимович, чем могли — помогли…

— Да, не густо, — соглашается следователь. — Что значит «четкие следы»?

Эксперт сплетает длинные, сильные пальцы, похрустывает ими.

— Видите ли, на плече покойного имеется синяк, будто его кто-то сильно толкнул, на ладонях — повреждения, кровоподтеки, как если бы он бил ими обо что-то твердое. Повреждена и фаланга среднего пальца правой руки. Но все эти мелкие травмы могли появиться от неудачной перестановки мебели, например…

— Довольно просто уточнить, — говорит Трофимов. — Но остается главная загадка: расстояние от стреляющего…

Всю дорогу до квартиры Сукачева он мысленно повторяет эти цифры. Почти без надежды найти что-то новое, в который раз осматривает окна. Стекла целы, больших щелей нет, как нет и следов открывания окон. Тем более что кондиционеры тогда и сейчас работали бесперебойно.

Павел Ефимович представляет себе убийцу, стоящего почти за двести метров отсюда. Вот он открывает оптический прицел, ловит в крестик фигуру жертвы… Значит, и сейчас он может видеть следователя, хладнокровно и безнаказанно наводить оружие. И пуля, странная пуля, чуть деформировавшись, пройдет сквозь стену, чтобы уже на излете настичь жертву… Страшно? Нет, в нем не шевельнулся ни один мускул, и он уже знает почему: воображаемой картине не хватало логического построения. Почему пуля настигла жертву на излете? Почему убийца, все заранее рассчитав, не рассчитал убойного расстояния? Ему помог случай. А если бы пуля угодила в другое место? Перестраховываясь, надо было выбрать место засады ближе. А если такого места не было?..

«Может быть еще одно объяснение: стреляли в комнате, пуля срикошетировала от какого-то предмета, чем и объясняется ее деформация в двух местах. Но в таком случае на предмете, о который она ударилась, должен остаться явственный след. А при осмотре его не удалось обнаружить…»

Повинуясь скорее интуиции, чем логике, Трофимов опять тщательнейшим образом осматривает стены и все предметы в комнате. Характерных вмятин и царапин не находит. Но не зря говорилось мудрецами: «Ищите и обрящете» — и не зря издревле считалось, что никакой труд не бывает совсем напрасным, — в щели письменного стола, под одним из ящиков, Павел Ефимович обнаруживает завалившуюся туда записку. Нервный женский почерк, прыгающие буквы: «Прекратите преследовать мужа. Вы и так достаточно попользовались его работами. В конце концов любое терпение когда-нибудь кончается. Он убьет Вас — и будет прав. Или же это сделаю я».

…Через несколько часов Трофимову становится известно, что записка написана женой Арсения Семеновича Бурундука Анной, или, как называли ее сотрудники, Аннушкой.

9

С Аннушкой Бурундук Трофимов встретился, будто случайно, в кафе самообслуживания напротив вычислительного центра, где она работала. Он пришел туда в обеденный перерыв, дождался, пока Аннушка выйдет, и стал с подносом за ней в очередь к раздаче. Павел Ефимович мог спокойно наблюдать за невысокой, казавшейся совсем еще молодой женщиной, с плавными линиями тела и нежной шеей. На нее часто засматривались мужчины, кто-то пытался заговорить, она отделывалась двумя-тремя холодно-вежливыми фразами. Ела она быстро, удивительно аккуратно, на нее приятно было смотреть. Павел Ефимович подкрепился варениками с творогом и поспешил на улицу за Аннушкой. Он споткнулся о порожек, и она оглянулась на него.

— Нам необходимо поговорить, — невпопад бормотнул он.

— Извините, у меня нет ни времени, ни желания.

Ее каблучки бойко стучат по асфальту, и Трофимову приходится ее догонять. Он идет рядом, краем глаза видит, как постепенно сквозь легкий загар проступает румянец, становится гуще, как негодующе супится стрельчатая бровь.

— Я следователь, — говорит Павел Ефимович. — По делу Сукачева.

Она резко останавливается, поворачивается к нему. Румянец отливает от лица, губы дрожат.

— Слушаю вас.

— Давайте присядем вон в том скверике. Задержу вас на несколько минут.

Она понимает, что он пытается успокоить ее, и начинает волноваться сильнее. На шее запульсировала голубая жилка, глаза чуть увлажняются.

Павел Ефимович подводит ее к уединенной скамейке, садится рядом, стараясь не смотреть на нее, чтобы не смущать еще больше, говорит:

— Вам, конечно, известно о смерти Анатолия Сукачева?

— Да.

— Я спрашиваю всех, кто хоть в какой-то мере знал покойного и может, так сказать, пролить свет… — Он запутывается в словосплетении и умолкает. Почему-то ему очень трудно разговаривать с этой женщиной.

Она прикусывает нижнюю губу так сильно, что, когда начинает говорить, там остаются следы зубов:

— Я знала покойного, но мои показания вряд ли помогут следствию.

— И все-таки…

— Я знала его с самой плохой стороны. Человек он был отвратительный.

— Предполагаете, что имелось немало людей, желавших его смерти?

Аннушка находит в себе силы взглянуть следователю в глаза:

— Я желала его смерти.

— И даже написали ему об этом…

— Думаете, что я…

— Пока еще ничего не предполагаю. Собираю факты. Почему вы написали Сукачеву?

— Не выдержала. Он ставил рогатки Арсению Семеновичу всюду, где только мог, не давал продвигаться по службе, защитить докторскую диссертацию. А в последнее время мешал ему опубликовать очень важные работы в журнале «Интегральные роботы». Сукачев и там был членом редколлегии, он пытался захватить все ключевые посты… Настоящий мафиози… А эти работы для Арсения — дело всей его жизни…

Павел Ефимович чувствовал, что она чего-то недоговаривает, и слегка помог ей:

— И еще…

Она удивленно взмахнула ресницами, обожгла взглядом:

— И еще он пытался за мной ухаживать… с одной целью, чтобы досадить Арсению, унизить его…

Трофимов видит, что ей хочется о чем-то спросить, губы приоткрываются, затем опять смыкаются. Павел Ефимович почти физически чувствует, как ей трудно. Наконец она решается:

— Вы будете опять говорить с мужем?

— Сами сказали — «долг службы».

— Старайтесь поменьше его терзать. К убийству он не имеет никакого отношения.

10

— Анна мне сообщила, что вы говорили с ней о Сукачеве…

Павел Ефимович кивает, вспоминая: «Старайтесь поменьше терзать его… А как это сделать? Думаете, вы подготовили его?» Он явственно видит следы бессонницы на выразительном, подвижном лице Арсения Семеновича и представляет себе его состояние.

— У меня уже сложилось некоторое представление об убитом. Оно противоречит рассказанному вами.

— Его уже нет. Зачем копаться в… — Бурундук умолкает, подбирая нужные слова, но так и не может их отыскать, произносит: — Он был несчастным человеком. Хотя и не без вины…

— В чем, по-вашему, состоит его несчастье и его вина?

— Чтобы вы поняли, начинать придется издали. Рос красивым мальчиком, знал об этом, взрослые баловали его, помогли придумать себя таким, каким хотелось стать, — сильным, талантливым, удачливым, великодушным. А дотянуться — силенок не хватило. Но разве не все люди, все без исключения, придумывают себя, назначают себе завышенную цену? Без этого, по-моему, мы и жить не можем. Но одни дотягиваются до приданного уровня, другие — нет.

— Как определить истинную цену?

— Истинной мы не знаем. Но наиболее приближается к ней только та цена, которую назначают тебе другие. С ней надо уметь смириться. А покойный не умел. Вот и вырос завистником, чудовищем. На словах — просто. А какая за всем этим трагедия души?

— Вы так спокойно говорите об этом?

— А вы хотите, чтобы я скрежетал зубами, кричал? Да, он мешал мне работать всюду, куда мог дотянуться. Списывал у меня, бессовестно использовал мои работы и перекрывал мне все пути. Так он самоутверждался, мстил за себя…

— Мстил?

— За свою безликость и бездарность. Когда он «заимствовал», это тоже была месть: вы можете лучше меня, а я вот возьму ваше и выдам за свое.

— На юридическом, кстати самом точном, языке это называется иначе.

— Знаю. Но уверен, что в этом случае было больше мести, чем корысти. Месть и самоутверждение: вот я какой нехороший и сильный. Вот что я могу сделать с вами и вашими делами. А что вы сделаете со мной?

Павел Ефимович вдруг ловит себя на том, что его внимание рассеянно, и он все время прислушивается к чему-то, пытается уловить какие-то звуки.

Он стряхивает с себя оцепенение, спрашивает:

— Это понимали и его жертвы?

— Не все. Некоторые склонны были видеть в нем обыкновенного научного грабителя, дорвавшегося до высокого кресла…

И вдруг Трофимов осознает, к чему прислушивается. Он не слышит шагов робота, не обнаруживает признаков его присутствия в комнатах.

— А где ваш робот? Послали за покупками?

— Имеете в виду кибердвойника Варида? Он в лаборатории. Создаем ему новую внешность да и кое-какие органы меняем. Выйдет из лаборатории красавцем, не узнаете. А о Пете Шевелеве есть вести? Его родители места себя не находят, извелись вконец.

— Розыск мальчика объявлен по телевидению и радио, по всем информационным каналам милиции. Делаем что можем. Но пока безрезультатно. Мальчик как в воду канул.

— Варид тоже очень беспокоится о нем. Мальчишка непоседливый. Увлекался путешествиями, начитался книг о капитанах дальнего плавания, китобоях, юнгах, пиратах. А технику любит — за уши не оттянешь. Лучшая награда — дать покопаться в колесиках и проводах. Любознательность может далеко завести…

11

— Это направление поиска считаю перспективным, — подчеркнуто официально говорит полковник Лазарчук и поощрительно кивает массивной квадратной головой, увенчанной ежиком седых волос.

По интонации Павел Ефимович улавливает, что беседа еще не закончена, главное — впереди. Он сидит по другую сторону стола, подавшись вперед, ожидая продолжения разговора. Полковник Лазарчук, в прошлом — один из опытнейших розыскников, возможно, что-то подскажет.

— Я сказал «это направление» и думаю, что на нем необходимо сосредоточить все усилия, не отвлекаясь.

Павел Ефимович понимает: полковник считает, будто он отвлекается. У Трофимова появляется неприятное подозрение. Чтобы поскорее рассеять его или подтвердить, спрашивает:

— А выяснение личности пострадавшего?

— Вы уже выяснили мотивации. Для следствия предостаточно. В конце концов не наше дело устанавливать до тонкостей, каким человеком был профессор Сукачев. Наверное, не лучше и не хуже других.

— Хуже многих.

Их взгляды встречаются. Трофимов не выдерживает и первым отводит взгляд, отмечая про себя, как не соответствует тяжелому подбородку полковника его маленький рот с яркими губами. «Что бы мы сейчас ни сказали друг другу, каждый останется на своей позиции, — думает он. — Почему же ты навязываешь мне иную линию поведения? Ты же достаточно знаешь меня: сломать — можно, согнуть — не удастся».

Полковник назидательно произносит:

— Каждый крупный ученый наживает множество врагов и недоброжелателей.

— Сукачев имел множество врагов, но не был крупным ученым. Я собрал факты многочисленных заимствований, плагиатов, часто он навязывался в соавторы подчиненным.

— Анатолий Петрович неоднократно отмечался премиями, орденами…

«Ты хочешь во что бы то ни стало придавить меня. Почему? Есть ли связь этой беседы с телефонным звонком Коржика из «Большого дома» или вы действуете порознь? Что объединяет вас? Только ли память о Сукачеве?»

Будто не расслышав или не придав значения тому, что полковник назвал убитого по имени-отчеству и как уважительно он его произнес, Трофимов уточняет:

— Награды незаслуженные.

Он видит, как багровеет шея полковника Лазарчука, как выпячивается подбородок, когда тот интересуется:

— У вас имеются материалы для частных определений? В чей адрес?

Трофимов называет несколько фамилий и ведомств.

— Не ошиблись?

И снова Павел Ефимович игнорирует тон полковника. Он думает: «Что бы ни случилось, я останусь собой и на этот раз. Нечего и пытаться изменить меня. Даже если бы я захотел — не смог бы перемениться. Мы все похожи на стрелы, и лук не в наших руках. А что в нашей воле? Вот Сукачев огородился со всех сторон высокими покровителями, небось считал, что защищен и застрахован надежно. Он защитил свои чины и звания, а вот главного — своей жизни — спасти не мог. Почему? Не сумел всего предвидеть или не в силах был предотвратить того, что надвигалось? От ответа на этот вопрос зависит дальнейшее направление поисков…»

Он отвечает:

— Это установит суд.

12

Любознательность завела Петю Шевелева на глухую окраинную улицу города. Сначала он ехал на троллейбусе до конечной остановки, потом шел пешочком с подскоком по указанному дружком маршруту, но озера с лебедями найти не сумел. С двух сторон узкой прямой улицы тянулись изукрашенные заборы, а за ними — одно- и двухэтажные дачи, выстроенные в весьма смешанных и неопределенных стилях конца двадцатого века. У Пети уже немеют ноги, а скверов и скамеек здесь нет, и в конце концов он усаживается на еще блестящую от рассветного выпота траву и начинает размышлять, не повернуть ли обратно.

В это время его накрывает тень, которую можно принять за тень Карабаса-Барабаса, ибо она обладает растрепанными волосами, всклокоченной бородой и огромными, толстыми ручищами, а переплетения теней от веток делают ее еще причудливей.

— Эй, малец! — окликает тень.

— Я не малец! — категорически отвечает Петя.

— Ясно, пожил — свет повидал, меж людей потерся. Ты чей?

— А ничей. Бездомный.

— Ясно, дом, стало быть, прогулял. Оно в картишки перекинуться не худо, а то и пошастать на слабоде. Летошный год ласковый, пургой-грозой не жмет. Абы было за что разгуляться. А ты бродяжничать скумекал? — с сомнением произносит тень.

— Я — путешественник. Сын знаменитого путешественника Миклухо-Маклая. Слышали о таком?

— Это совсем другое дело, сэр, — говорит, внезапно появляясь рядом с первой, вторая тень. — Как это мы сразу тебя не признали? Ты уж прости нас, брат.

Петя поднимает голову и видит в солнечных коронах двух мужчин. Один — толстый, бородатый, с красным носом и лохматыми иссиня-черными волосами, в цветной рубахе-распашонке и светлых, провисших на коленях брюках; другой — поджарый, волосы ежиком, узкий, сдавленный лоб, безгубый рот. На щеке, поближе к виску, шевелится, как мохнатая гусеница, темная родинка.

— Мы тебя давно ожидаем в здешних краях, — жмурясь от ярких лучей, говорит безгубый с родинкой. — Требуется твоя помощь, сын Миклухи Маклая. Поможешь странникам?

— Отчего не помочь? — солидно соглашается Петя, очень довольный, что его правила игры приняты. — А что от меня требуется?

— Наш старший брат Робинзон несколько рассеян, — докладывает безгубый. — Уходя из кубрика, дверь захлопнул, а ключ забыл внутри. Наши руки не достают до оконного шпингалета. Тебе же, умелец, при твоих габаритах ничего не стоит пролезть в форточку и открыть нам шлюзы.

— Это точно, сын Маклака, рассеянность меня погубит, забываю, у кого таган увел, — одобрительно смеется бородатый и, подмигивая товарищу, басит: — Уж ты, Штырь, загнешь так загнешь.

— Меня зовут капитан Штырь, а его — боцман Робинзон, — спешит представиться безгубый. — А тебя, сын безвременно покинувшего этот мир Миклухи Маклая, мы будем звать просто — сын.

— Сын Миклухо-Маклая, — строго произносит Петя, и капитан Штырь соглашается:

— Как прикажешь. Но если когда и сократим малость, не прогневайся.

— И не побей нас ненароком! — хохочет Робинзон, и его толстые губы изгибаются в букву «О». — А покедова, — давясь смехом, продолжает он, — айда к хавире!

— К хавире — это по-гвинейски «к замку», — вставляет безгубый, вызвав новый взрыв хохота у Робинзона.

Боцман идет за ними, утирая слезы и повторяя:

— К замку, черт бы тебя задрал, Штырь, не башка у тебя — прожектор, к замку!

Петя тотчас представляет себе серый замок с остроконечными башнями и узкими бойницами. Замок защищают солдаты короля и гвардейцы кардинала. Посты расставлены так, что и мышь не проникнет.

Но штаб восставших посылает в замок революционеров.

Их хватают одного за другим, расстреливают у стены, которая постепенно становится красной от крови. И тогда комиссар подзывает к себе худенького мальчика, с волосами цвета сухой соломы, и спрашивает: «Петр Шевелев, ты — последняя наша надежда, пойдешь?» — мальчик кивает, берет пакет с печатями, самодельный лук, стрелы и волшебный свисток. Он пускает стрелу с привязанной к ней тонкой веревкой. Стрела застревает в узкой щели, мальчик пробует, крепко ли держит веревка, и взбирается по ней на стену. Но в замке его ждет засада, солдаты и жандармы окружают Петю. Тогда он подносит к губам свисток и становится невидимым. Пробирается в башню и…

— Эй, сын Маклая, о чем задумался?

Видение замка тотчас исчезает, будто порыв ветра развеял мираж. Перед ним — зеленый справный забор. Капитан Штырь открывает калитку, кивает Робинзону: закроешь и покараулишь, — а сам ведет Петю по гравийной дорожке к двухэтажному аккуратному коттеджику.

Нагибается, подставив спину и сложив руки лодочкой для удобства:

— На коня, сын Миклухи Маклая, ногу в стремя! С моей спины достанешь до форточки.

Петя ставит ногу ему в ладони, легко взбирается на спину. Форточка открыта, он подтягивается на руках, ловко, как ящерица, влезает в нее до половины туловища. Штырь подхватывает снизу, приподнимает, шепчет:

— Открывай шпингалеты.

Окно распахивается с легким стуком. Штырь, ухватившись за подоконник, впрыгивает в комнату. Опытным взглядом обшаривает комнату, предлагает Пете:

— Задание выполнил. Молодец! Теперь можешь поиграть в саду. Вон видишь гамак?

— А вы? — спрашивает Петя.

— Соберу вещички боцмана Робинзона. Он ведь собирается уезжать, разве тебе не сообщили?

— Нет, — говорит мальчик.

— Забыли, — с досадой молвит «капитан». — Ну, ничего, играй!

— А боцман Робинзон? Он не будет собирать свои вещи?

— Это я сделаю лучше него. Такой у нас порядок. Иди на вахту в гамак, сын Маклая.

— Можно, я босиком?

— Можно, можно, у нас все можно, не то что у твоих нудных родителей. Представляю, как они квохчут: того нельзя, этого нельзя, будь паинькой…

Петя мигом разувается, берет ботинки в руки, чувствуя ногами теплую землю и щекотание травы, взвизгивает от удовольствия и вприпрыжку бежит к гамаку, с разбегу вскакивает в него и начинает раскачиваться. Выше и выше. Небо, разлинованное ветками, то летит навстречу, то стремительно отдаляется. Раз-два, раз-два, навстречу буре. Капитан Штырь, пожалуйте на мостик, боцман Робинзон, как закрепили паруса? Вас спрашивает сам адмирал эскадры, прославленный сын Миклухо-Маклая.

Вдали маячит берег неизвестного острова. На острове живут разбойники и людоеды. Они подкарауливают неосторожных путешественников и продают их в рабство. Адмирал приказывает своим верным пристать к берегу…

— Эй, сын Маклака, а, сын Маклака! Заложило тебе, шкет?

Боцман Робинзон больно ухватывает Петю за плечо, другой лапищей останавливая гамак.

— Обращайтесь по форме, боцман! — еще не выйдя из роли, командует Петя.

— Щас врежу по форме! Соображать внутри себя надо… — «Боцман» спохватывается. — Слушай сюда, сын Маклака. Шел бы ты к воротам да постоял заместо меня на цинке, а я в хавиру гляну. А то Штырь сховает самолучшие цацки, ей-бо!

— На каком цинке? Там просто дорожка и плиты… — теряется Петя.

— Ну, на посту, на вахте. Это по-морскому промеж себя которые говорят — цинк.

— А что мне там делать?

— Который будет итить, шумни нам. Иди, я мигом.

Пожав плечами, Петя неохотно вылезает из гамака, надевает и наскоро зашнуровывает ботинки, спешит к забору, уже видя себя в матросской робе с автоматом в руках. Не успевает он дойти до калитки, как она открывается, и во двор входит высокий, худой, весь вытянутый в длину мужчина. Он с удивлением уставляется на Петю.

— Что ты здесь делаешь, мальчик?

— Я в гостях у боцмана Робинзона. А вам кого?

— Мне? Да ведь это моя-а-а!.. — Длинный захлебывается криком: выброшенный кулак Робинзона попадает ему в живот и словно ломает пополам. Схватившись за живот обеими, руками, человек падает, но тут же вскакивает и кричит пронзительно: — Люди-и!..

Вторым ударом Робинзон сваливает длинного, тот сучит ногами, и тогда «боцман» для верности припечатывает его тяжелым ботинком. У длинного изо рта хлестнула кровь, он хрипит, дергается и затихает…

Петя от ужаса застыл на месте. Сердце пропустило несколько ударов и затем затрепыхалось, как рыба в садке.

— Что здесь такое? — громким шепотом спрашивает подбежавший Штырь, оценивая обстановку. Родинка-гусеница шевелится на его щеке, глаза совсем уходят под лоб и сливаются в узкую стальную полосу, безгубый рот дергается:

— Идиот, ты пришил его?

— Да я ж не хотел ухайдакать. Может, оживет ишшо? — с сомнением тянет изрядно струхнувший «боцман». — Кто ж его знал, что он из себя такой слабак?

— На мокруху потянуло, мелкая пристежь? Все. Вышка тебе светит. Куда смотришь? Мальца перехвати!

«Боцман» ловит Петю у самой калитки, волосатой рукой зажимает ему рот. Петя барахтается как может, пытается оттолкнуть руку, укусить, закричать, но ничего не удается. «Боцман» вытаскивает его из двора, больно ушибив об калитку, волочит вслед за «капитаном» куда-то на задворки по узкой петляющей тропинке. Вскоре начинается лес. Здесь Штырь останавливается, кивает «боцману», и тот убирает руку, зажимавшую рот мальчика, но второй рукой продолжает удерживать его за плечо.

— Больно, — хнычет Петя и пробует освободиться.

— Возьми на поводок, я прихватил на даче. — Штырь бросает помощнику тоненький ремешок с блестящими бляшками, оканчивающийся собачьим ошейником.

«Боцман» продевает в ошейник Петину руку, сдавливает ее, а второй конец ремешка наматывает на свою лапищу.

— В пасть — кляп? — спрашивает у «капитана».

— Не надо. Сын Маклая — разумный человек. Понимает: надо дружить с нами до гробовой доски.

— За что вы его? — спрашивает Петя.

«Боцман» хотел что-то ответить, но «капитан» опережает его:

— Он нес нам черную метку. «Остров сокровищ» читал, сэр? Помнишь?

Петя, конечно, читал «Остров сокровищ» и помнил пирата, который принес капитану Билли черную метку. Но поверить до конца в слова Штыря не мог — засомневался.

— Почему вы не сдали его в милицию?

— Которые в милиции, они завсегда заодно с пиратами, — отвечает «боцман».

— Неправда. Милиция ловит пиратов и вешает их на реях, — категорически изрекает Петя.

— Бывает так, а бывает иначе, сэр, — частит «капитан». — Да и пока милиция доберется до шайки, пираты доберутся до нас, сэр.

— Говори «спасибо» и перекрестись внутри. Рвем когти, шкет, — итожит «боцман».

— А почему вы того пирата оставили в саду? Надо «скорую помощь» вызвать. Он может умереть.

— Не помрет. Наш Робинзон умеет шпындарить так, чтобы не умирали. Ты хорошо помнишь, как боцман его ударил?

Петя кивает.

— И запомнил, что в это время я находился в доме?

Петя кивает вторично.

— Алиби готовишь, сука? Заложишь? — шипит Робинзон, выкатывая рачьи глаза.

— Потише, не зарывайся! — предупреждает его Штырь, кося глазом на Петю. — Сейчас мы под предводительством сына Миклухи Маклая отправимся в Австралию.

— Куда? — спрашивает Петя, вмиг забыв о своих подозрениях.

Свежий соленый ветер океана ударяет в паруса бригантины, и она, гордо покачиваясь, выходит из бухты…

— Ты чаво ето, Штырь, объелся белены? — разевает беззубый рот «боцман».

— Объясняю популярно — в Австралию. Сначала от ближней станции поедем на электричке. Потом на теплоходик сядем. На первое время, — он поглаживает ручку чемодана, прихваченного в доме, — хватит.

— Надо родителям сообщить, а то забеспокоятся, — говорит Петя.

«Боцман» впервые за последнее время весело ухмыляется:

— Завсегда с удовольствием!

— «Боцман» и сообщит, ты ему только номер телефона продиктуй.

Робинзон собрался было что-то возразить, но Штырь взглядом приказал ему молчать.

— Если сам позвонишь, сын Маклая, они тебя не пустят одного. Тоже увяжутся. А у нас только одно свободное место. Так что говори скорее номер телефона, а ты, «боцман», записывай.

— Чем? — огрызнулся Робинзон.

— Держи. — «Капитан» протянул ему раскрытый блокнот и ручку.

— Только не забудьте передать, что я потом в школе все пропущенное наверстаю. Честное пионерское!

— Не забудет, не забудет, он у нас таковский, — успокаивает Штырь.

Робинзон, понукаемый взглядом Штыря, как-то неохотно снял ошейник с Петиной руки и ушел. Через несколько минут вернулся, довольный, доложил:

— Усе передал, как наказывали. От мамки твоей — привет. У них все в порядке, первачком балуются, чего и нам желают. Грит — смазывайте салазки и шпаняйте!

— Это он переложил ее слова на наш морской язык, — вставляет Штырь. — Ну, братцы, в дорогу!

Бригантина вышла на океанский простор, розовые блики играют на ее парусах…

13

На пригородном вокзале запасливый Робинзон накупил снеди, и они сели в электричку. Напротив них умостилась молодая шумная компания — девушки и юноши наперебой рассказывали что-то смешное, и рассказчик, еще только договаривая заключительные слова, неизменно смеялся первым. Спиной к ним сидел майор с развернутой газетой, прислонившись к нему, дремала женщина, и на ее коленях в такт движениям вагона раскачивалась раскрытая книга.

Петя разглядывает попутчиков с затаенной гордостью: вот эти люди спешат по своим делам — на работу, в гости, иногда они поглядывают и на него, но никто не предполагает, что он едет в порт, а оттуда поплывет в дальнюю-предальнюю Австралию, где бродят тапиры и лазают по веткам карликовые медведи-коала. Там аборигены обучат его искусству метания бумеранга. Вот удивились бы все эти временные попутчики, если бы узнали об этом! С каким уважением они бы смотрели на него, как завидовали бы! И еще он представляет себе, как потом, когда вернется, на уроке географии Сергей Александрович скажет: «А сейчас Петя Шевелев поведает нам о своем путешествии в Австралию». Удивленно зашумят ребята, с восхищенным выражением задиристого лица в золотистых солнечных веснушках обернется к нему задавака Таня. А верный дружок Саня шепнет с досадой: «Что ж ты меня не взял?» Но как его возьмешь, если несознательные родители никуда его от себя не отпускают, даже когда Санька просится в кино, им обязательно надо знать, с кем он идет, когда будет дома и о всякой прочей несущественной дребедени вроде того, рекомендовано ли младшим школьникам смотреть этот фильм.

За окнами проносятся березовые рощи, излучающие тихое серебристое сияние, игрушечные станционные домики, семафоры, опущенные полосатые шлагбаумы с нетерпеливыми колоннами машин за ними. Красавицы сосны заламывают ветви в немой тревоге за отъезжающих, диктор объявляет остановки: «Зеленоград… Дачная… Солнечное…» Но ни одно название не звучит так загадочно, как Сидней, Канберра, Мельбурн, где уже, наверное, собираются аборигены, чтобы встретить прославленного сына Миклухо-Маклая.

После Второй Дачной в вагон вошли два милиционера, внимательно оглядывая пассажиров. «Боцман» напружинился, шея побагровела, руки сжались в кулачищи и мелко дрожали. «Капитан» говорит ему громко:

— Дай сыну еще пирожок!

— Сыну Миклухо-Маклая, — напоминает Петя.

— Ну конечно, конечно, давай пирожок с повидлом, не жадничай.

Робинзон наклоняется над свертком и достает пирожок, дожидаясь, пока милиционеры пройдут.

— Держи, сын Маклака.

Штырь неестественно смеется и грозит «боцману» пальцем, кося взглядом на соседей:

— Зачем же так, насмешник?

Они доезжают до конечной остановки — Порт. Петя спешит вслед за «капитаном» на перрон. Здесь останавливается, втягивает в ноздри волглый воздух. Пахнет нераздельно водой и рыбой. Небо опирается на верхушки деревьев. Ревет в подсиненном воздухе вертолет. Спешат люди к троллейбусной остановке, с криками носятся чайки. Но сколько Петя ни вглядывается в даль — моря не видно.

— Пошли! — торопит Штырь.

— А где же море, корабли?

— Будут корабли. И море будет. Потом. Сначала мы пойдем на теплоходе по реке.

— А море? — не унимается Петя.

— Чему тебя в школе учили? Река впадает в море, сэр.

Петя несколько успокаивается. Его всегда приучали верить взрослым людям: «Тебе же взрослый говорит», «Взрослые больше твоего знают», «Спроси у взрослых», — и все же недавнее сомнение снова проклевывается. Тревожная напряженность этих двоих людей передается ему.

Они ушли со станции, несколько раз ныряли в какие-то узкие переулки, затем «капитан» остановился у перекрестка и сказал «боцману»:

— Мы подождем тебя здесь, а ты — айда за билетами.

— Можно мне? — просится Петя. — Вы только скажите, до какого порта. До Мельбурна, да? Я угадал?

— Тебе-то как раз и нельзя. Помнишь о пиратах, о «черной метке»? С ними только «боцман» справится. Держи монеты, Робинзон!

Ворча себе под нос, «боцман» берет деньги и удаляется.

— Разве мы не сбили их со следа? — спрашивает Петя у «капитана».

— Они не отстанут, знаю их. Шайка Джека-потрошителя еще встретится на нашем пути.

Петя невольно придвигается поближе к Штырю и несколько раз оглядывается. Вечер уже выставил тени под деревьями: поди разберись, какие из них пираты, а какие — просто тени. Робинзон не появляется долго, «капитан» начинает тревожиться. На всякий случай переходит с мальчиком в другое место, за кусты, отсюда сподручнее наблюдать за переулком. Люди здесь проходят редко, два раза проезжает автомобиль. Снопы света выхватывают заборы, тени удлиняются, надвигаются, бегут табуном.

Наконец в конце переулка показываются две фигуры. В одной они узнают «боцмана». Но с кем это он? Штырь говорит Пете шепотом:

— Отойдем подальше в кусты.

Он что-то достает из кармана, слышится негромкий щелчок.

«Боцман» и его спутник топчутся на месте, потом движутся к ним. Заметили? Робинзон хрипло спрашивает:

— Ты, что ли, Штырь?

— Я, а кто с тобой?

— Не дрейфь, свой.

Они подходят почти вплотную. «Капитан» всматривается в новоприбывшего:

— Что-то не признаю.

— Свой в доску, — заверяет Робинзон. — Если бы не он, замели б меня. Которые менты переодетые, значица, дежурят у кассы. Я сунулся, двое гавриков, амбалы здоровенные, зажали: «Пройдите с нами, гражданин». Я, конечно, вырываюсь, известна ихняя вежливость — до кутузки. Где там? А тут этот, откуда ни возьмись, по счастью, на ихнюю голову. «Чего к нему пристали?» — грит. «Нельзя человека сильничать», — грит. Ну, может, и не так сказал, но как двинет их от меня в разные стороны, они и покатились-полетели. Ей-бо, Штырь, чистая правда, и в кино не увидишь, цирк — и все тут, ну и силища! — Робинзон говорит с неподдельным восхищением.

— Законник?[1] — спрашивает Штырь у новоприбывшего. — На какую кличку отзываешься?

— Не понял, о чем вы спрашиваете, — раздается спокойный голос.

— Кажется, ты опять ошибся, «боцман», — говорит «капитан». И уже другим тоном, очень вежливо, но с едва заметной иронией: — Как прикажете вас называть, сэр?

— Называйте Диравом, — отвечает незнакомец.

Его голос кажется Пете знакомым, мальчик подходит к нему сбоку, вглядывается. Человек, назвавшийся Диравом, пониже и потоньше «боцмана». В темноте трудно как следует разглядеть его лицо, но оно кажется Пете приятным. Может быть, из-за приятного голоса.

— В порт лучше не соваться до петрушкиного заговенья, — предупреждает «боцман». — Похоже, ищут не вчерашний день, а именно нас родичи ближние.

— Очень даже может быть, — соглашается «капитан». — Если длинный оклемался, у них есть фоторобот, во всяком случае твой.

— Опять все на меня валишь?

— Как не стыдно, боцман Робинзон? Радовались бы, что человек жив остался.

— Радуюсь, аж танцую. А что делать будем, хитрун?

— Заночуем на барже, сэр. Я ее в прошлый раз присмотрел. Раньше на ней сезонники жили. А завтра оглядимся, обмозгуем. Вы с нами, Дирав?

Новоприбывший, видимо, хотел что-то возразить, но Петя трогает его за руку:

— Разве вам не хочется ночевать на барже?

Дирав молча кивает.

14

О происшествии в дачном поселке и о присутствии там Пети Шевелева следователь Трофимов узнал через два часа после случившегося, как только избитый пришел в себя и сообщил, что с грабителями был мальчик. Фоторобот бандита и фото Пети Шевелева криминалисты размножили и разослали в милицейские отделения. Павел Ефимович считает, что, захватив на даче ценности и небольшую сумму денег, бандиты попытаются исчезнуть. Поэтому по приказу заместителя начальника управления установлены дополнительные посты на аэродромах, железнодорожных станциях и речных портах.

Трофимов понимает, что мальчик — добровольно или принудительно — останется в шайке: у бандитов просто нет иного выхода. На многие вопросы Павел Ефимович пока не находит ответа. Сколько бандитов в шайке? Потерпевший видел двоих. Остальные могли быть в доме, в саду. Почему Петя оказался с ними? Был знаком раньше или только что познакомился?

Поздним вечером из речного порта приходит сообщение, еще более запутавшее и осложнившее ситуацию. Милицейский патруль опознал по фотороботу и задержал одного из бандитов, пытавшегося взять билеты до Херсона. Бандит оказывал сопротивление. Неожиданно ему на помощь подоспел сообщник, необычайно сильный человек. Вывихнув руку и повредив предплечье сотруднику милиции, он сумел вызволить бандита и скрылся вместе с ним. Стрелять в сутолоке порта второй патрульный не решился.

В отделении милиции порта составили словесный портрет и фоторобот незнакомца. Учитывая его необычайную физическую силу, Трофимов решает опросить цирки и спортивные общества. Он обзванивает по телефону спортсменов и артистов цирка, тренеров, режиссеров. Не узнав ничего полезного, ночью выезжает в порт. В отделении милиции его знакомят с одним из патрульных, пытавшихся задержать бандита, — сержантом Лучуком.

Достаточно беглого взгляда на богатырскую фигуру сержанта, чтобы понять: неизвестный сообщник должен быть силачом или досконально владеть приемами борьбы.

— Что он применял? — спрашивает следователь у сержанта.

— Приемы применяли мы, а он вначале просто остановил нас. Знаете, товарищ следователь, он был совсем не похож на уголовника, мы его приняли за артиста. И спрашивал он очень странно, с каким-то неподдельным удивлением: «Куда вы его тащите, он ведь не хочет идти с вами?» Ну, мы сначала восприняли его слова, как шутку. Ответили: посторонись, товарищ, известно, мол, куда ведем. А он снова: «Разве вас не учили, что нельзя подавлять волю человека? Немедленно отпустите его!» Как вам нравится? Скажете — маскировка? Может, и так, но на повадки уголовника не похоже. Ручаюсь.

— А что было дальше?

— Дальше уже почти без слов. Он стал нас отталкивать. Ну, и я его хотел легонечко отстранить. Так ничего ж не получается. Как скала какая — с места не сдвинуть. Мой напарник прием применил. Тогда и он в ответ толкнул нас в разные стороны. Вроде тоже легонечко толкнул. Я летел метров пять, пока мраморная колонна не остановила. До сих пор спина ноет. Стрелять нельзя — кругом люди. А Мыкола… — Он махнул рукой. — Теперь в больнице…

Павел Ефимович подробно расспрашивает, во что был одет неизвестный, не применял ли какого-нибудь оружия.

— Ручаюсь, товарищ следователь, никакого оружия или орудия. Да при такой силище, эхма… Он вроде бы развел нас руками — и будь здоров.

— Без приемов?

— В том-то и загвоздка, что без. А летели мы, как десантники, только что без парашютов.

Сам человек недюжинной силы, Лучук, видимо, умеет уважать силу в других. Говорит он беззлобно, подтрунивая над собой.

— Каких-нибудь особых примет не заметили?

— Разве что красоту считать особой приметой. Исключительно красивый мужчина. Когда фоторобот составляли, эксперты мне не поверили, говорят, такой правильности пропорций лица не встречаются. Да вот сами гляньте-ка…

Он достает из сумки записную книжку. Отворачивает обложку. Человек на фото похож на известного киноактера в молодости.

«Если правильность линий может считаться особой приметой? — слегка перефразируя слова сержанта, думает следователь. — Небывалая правильность линий… А почему бы и нет?.. Надо поговорить с экспертами…»

15

Петя проснулся, когда щель в двери еще была заполнена звездами и темнотой. Полежал немного, прислушиваясь к тихому плеску волн. Не сразу вспомнил, где находится, почему спал на деревянной скамье, почему скамья равномерно покачивается, а с ней — и стены, и потолок, и висящий на крюку тусклый фонарь, тревожащий своим светом тени в углах; что это за люди спят на других скамьях, а один сидит неподвижно, прислонившись плечом к подпорке. Между тем темнота за дверью стала перемежаться серыми и светлыми полосами, звезды линяли, исчезали…

Петя тихонько приоткрыл дверь и вышел на палубу. Рассветный туман быстро редел, не выдерживая напряженного единоборства с солнцем, стекал вниз, к воде. Ветер развел тихую волну, и она полоскала первые розовые блики. Разгорались свечи тополей, на все лады пели птицы на берегу, в общий хор врывались оглушительные крики чаек — стремительных розово-серых самолетиков, чиркающих крыльями по воде.

Петя воображает себя капитаном на белом лайнере, рассекающем изумрудные волны. Впереди синеют и зеленеют берега Австралии…

— Эй, сын Маклая, пора на берег, — слышится негромкий голос Штыря из-за открывшейся двери.

Пете приходится вернуться в каюту, где Робинзон поспешно собирает и складывает в рюкзак остатки снеди. По шатким сходням он идет на берег, инстинктивно стараясь держаться поближе к Дираву, а Робинзон неотступно следует за ним, ни на секунду не упуская из виду. Вскоре Петя с удивлением обнаруживает, что они удаляются от порта.

Снова тянутся с двух сторон улички справные дачньх домики и заборы, веет запахом дыма и чего-то печеного, вплетается, как главная нота, запах кофе.

— Куда это мы? — спрашивает Петя у Штыря.

Тот не слышит, занятый своими мыслями.

За него отвечает Робинзон:

— На станцию, шкет. Рвем когти на товарняке.

— На поезде? А как же Австралия? — останавливается Петя.

Прежние сомнения пробуждаются с новой силой. Робинзон хватает его за шиворот, толкает в спину:

— Счас не до фиглей-миглей! Ступай!

Почти все приказы, даже родительские, вызывали в Пете протест. А тем более, когда приказывает Робинзон, да еще в подобных выражениях.

— Отпустите меня! Не хочу с вами!

— Негоже ссориться, сын Маклая, — говорит «капитан». — Нам надо слинять без лишнего шума.

— Линяйте, а я не хочу!

— Не хочешь — захочешь, — багровея от ярости, шипит «боцман» и силой тащит мальчика.

Петя пытается закричать, но Робинзон, как когда-то, закрывает ему рот своей лапищей, приговаривая:

— Спятил, шкет? Хочешь всех засветить?

— Э, нет, так поступать не следует, — раздается голос Дирава. — Нельзя подавлять волю человека!

Он разводит руки «боцмана» так легко, будто тот не оказывает никакого сопротивления, и высвобождает Петю.

В одно мгновение «капитан» выдергивает руку из кармана. В ней — пистолет. Он щелкает предохранителем и направляет пистолет на Дирава. Но еще быстрее, чем палец Штыря успевает нажать на скобу, Дирав легонько ударяет его по руке. Пистолет вылетает из нее, выстрелив, пуля попадает в забор, брызгают мелкие щепки.

— А могла бы попасть в тебя, — спокойно говорит Дирав.

— В тебя! — Глаза Штыря белеют от бешенства.

— Я уже все сказал, разве не понял? — убежденно твердит Дирав.

— Он чокнутый! — не решаясь заорать в полный голос, шипит «боцман» и тянется к пистолету.

— Оказывается, вы нехорошие люди, — с раздумьем заключает Дирав, отбрасывая ногой опасную игрушку подальше. — Видно, правы были милиционеры…

— Поздно исправлять, придурок, — презрительно сквозь зубы цедит Штырь, отступая.

— Почему поздно? — удивляется Дирав. — Я сам доставлю вас в милицию, если Петя не возражает.

— Не возражаю, — откликается мальчик.

— Попробуй! — Штырь достает нож.

Дальше все происходит как в кинобоевике. Нож летит в одну сторону, Штырь — в другую. «Боцман» пытается бежать, но Дирав ловит его. Робинзон отбивается, сначала пытаясь провести какие-то приемы, затем молотит руками и ногами куда попало, а Дирав несет его под мышкой, как несут расшалившегося мальчонку, хотя «мальчонка» покрупнее его самого. Штырь не успевает выйти из шокового состояния, как с него уже снят брючный ремень, связан с ремнем «боцмана», а затем Дирав связывает их владельцев, словно двух подстреленных уток. Нож и пистолет он кладет в чемодан, унесенный Штырем с дачи.

— А ведь исход был предрешен заранее, — с легким упреком, но вполне миролюбиво говорит Дирав. — Вы уже знаете мои возможности. Остальное могли бы рассчитать.

— Не все рассчитаешь, — цедит сквозь зубы Штырь, сверля ненавидящим взглядом победителя.

— Отчего же? Прежде чем приниматься за любое дело, следует рассчитать все варианты.

Он говорит это с непробивной убежденностью, и выражение лица Штыря меняется. Он окидывает Дирава оценочным взглядом и задумывается. Невольно у него прорывается вопрос-размышление:

— А если затеять стоящее дело да и взять тебя в долю?

— Зачем мне твои дела? — недоумевает Дирав. — Я отведу вас обоих куда следует.

— В милиции тебя самого заметут, — стращает Робинзон.

— А ему в милицию вас вести не надо, — звучит из-за забора чей-то восхищенный голос.

В глазок калитки за всем происходящим уже давно наблюдает любопытный глаз. Калитка беззвучно открывается, из двора выходит человек средних лет в импортном спортивном костюме с разноцветными лампасами и кроссовках «адидас». Большой хрящеватый нос и короткие усики придают его лицу значительность и хищность, из-под густых бровей весело, чуть иронично смотрят темные глаза.

— Беда с этим ворьем! Вроде и меньше становится, а до конца никак не выведется. Живучее. Что-то, видно, в человеке не так устроено — тянет на легкую добычу. А ведь легкая — она честной не бывает. Оттого и говорено: жить надо трудно и честно.

— Еще один учитель на нашу голову, — скрипит зубами Штырь.

— Так вот я и говорю, — словно не слыша реплики Штыря, обращается носатый к Дираву, — самолично вести их в участок вам необязательно, особенно, если сей воришка прав и у вас есть счеты с охранителями порядка… — Он окидывает Дирава и Петю въедливым взглядом, что-то высмотрев, заключает: — Сделаем так… Спеленайте их покрепче — веревочку я предоставлю — и привяжите вон к тому деревцу, а сами ко мне на дачу пожалуйте. Отменным чайком вас попотчую. Есть свежие ватрушки, конфеты разных сортов…

При слове «конфеты» Петя заинтересованно прислушался.

— …Подкрепитесь немного, а я в участок позвоню, чтобы за ними приехали, лады? Ну, пожалуйста, пожалуйста, хоть на часок, гости дорогие, окажите честь трудовому человеку…

Дирав поглядывает на мальчика: хочешь? Петя кивает.

За несколько минут Дирав пеленает бранящуюся парочку, привязывает к дереву и вместе с Петей идет за хозяином дачи. Во дворе к ним тотчас подбегают две здоровенные немецкие овчарки, вопросительно смотрят на хозяина, почти синхронно виляя хвостами, и после такого немого «собеседования» обнюхивают гостей и с достоинством удаляются.

— Пора и нам знакомиться, — говорит хозяин, протягивая руку, — Мащук Георгий Иннокентьевич.

— Дирав.

— Петр Шевелев. Можно — Петя.

Георгий Иннокентьевич указывает на столик и скамейки:

— Присядьте здесь под яблонькой. А я позвоню и заодно распоряжусь насчет чая.

Когда они остаются одни, Дирав спрашивает:

— Тебе не хочется вернуться к родителям? Они очень беспокоятся…

16

Следователь Трофимов рассматривает фоторобот вместе с экспертом.

— Все время мне чудится какое-то несоответствие в чертах этого лица. А вроде бы все линии правильные, даже слишком… Не пойму, в чем дело.

— Удачно подметили — «даже слишком». Дело именно в этом, — отвечает эксперт. — Мы встретились с такой правильностью линий, какой в природе почти не наблюдается. Правильность уникальная, поэтому кажется неестественной. Интересно будет сравнить с объектом… Конечно, если изловите…

Трофимов глянул искоса: подначка? Эксперт улыбается:

— …И мне прибыль — подготовлю статью для журнала. Не против?

Павел Ефимович задумывается, сопоставляет сведения: неестественная силища, неестественная правильность линий, странное поведение… Он вспоминает о человеке, с которым стоит посоветоваться…

— Изловить его надо бы поскорее, я возьму с собой фото, — бормочет он невпопад и удивляется своему беспричинному раздражению.

— Не забудьте все же известить о поимке, — с оттенком обиды говорит эксперт.

Павел Ефимович выходит, садится в автомобиль, называет шоферу адрес. Машина мчится, разбрызгивая лужицы с осколками неба и солнца. Промытые дождем стекла витрин сверкают, за ними застыли манекены в наимоднейших одеяниях. Они, как в сказке о спящей царевне, будто только и ждут своего часа, чтобы пробудиться. А у витрин, зачарованные их блеском, останавливаются мужчины и женщины, среди них есть похожие на манекены — тоже гордые, разодетые, довольные собой, но умеющие двигаться и совершать самые разные поступки, не зная, к чему они приведут, видящие только свои первые шаги к желаемому и спешащие их сделать.

Трофимов недоволен собой — он никак не может справиться с беспричинным раздражением, не помогают даже успокоительные тесты. Он думает о симпатичном человеке, создавшем, однако, опаснейшую игрушку, поведение которой непредсказуемо. Эта игрушка кажется Павлу Ефимовичу чем-то похожей на манекен, ждущий своего часа, а чем-то — на дремлющего человека, и от этой загадочной двойственности исходящая от нее угроза воспринимается им острее, болезненней, он не знает, как следует реагировать на нее. Вот здесь-то — он наконец понимает — и скрыта пружина его раздражения. И как только он это понял, приходит успокоение. Он на секунду прикрывает глаза и расслабляется — до разомления. Потом быстро напрягается, собирая мышцы в твердые комки, говорит себе: «Я справился с раздражением, я спокойный». И он действительно становится почти спокойным к тому времени, когда входит в вестибюль института, где работает Арсений Бурундук.

Дежурная по его просьбе звонит в отдел, и вскоре к Трофимову спускается в лифте Арсений Семенович. Выглядит он мрачным, обеспокоенным, резче обозначились мешки под глазами, движения вялые, — видимо, он очень устал. Они здороваются, как старые добрые знакомые, проходят в пустующий сейчас кабинет начальника охраны. Павел Ефимович достает из папки фото:

— Взгляните.

Бурундук только касается взглядом фото, на котором изображено лицо «с особыми приметами» — безупречной правильностью черт.

— Да, это он. Два дня назад Варид исчез из лаборатории, где менял облик.

— Почему сразу не заявили?

— Прошло только два дня… — Голос звучит удивленно, но на лице отражаются растерянность и тревога.

— За это время он успел освободить опасного преступника и при этом ранил милиционера.

Павел Ефимович хорошо видит, какое тягостное впечатление производят его слова на ученого.

— Вы обязаны помочь нам побыстрее разыскать этого вашего… пока он не натворил чего-нибудь похуже.

Арсений Семенович пожимает плечами, упрямо встряхивает головой, отвечает и следователю, и своим сомнениям:

— Но Варид не может… не должен делать ничего дурного. Вся программа его мышления и поведения, его личность направлена исключительно на добрые дела. Правда, в отношениях с людьми он может быть несколько наивен, как ребенок. Ведь он предназначен… Ну, это сейчас неважно. Важно, что он запрограммирован так, чтобы не причинять зла, даже по мере сил бороться со злом, если, конечно, он его распознает. Вы же понимаете, что в программах нельзя учесть всего…

— Как же вы решились предоставить ему самостоятельность? — жестко и требовательно спрашивает Трофимов.

Арсений Семенович не опускает взгляда, отвечает задиристо, с некоторым вызовом, видно, не раз уже отвечал на подобные вопросы:

— А программы воспитания и обучения детей? Они, по-вашему, все учитывают? И тем не менее мы предоставляем детям самостоятельность. Либо они ее обретают вопреки нашим желаниям.

— Но это дети…

— Варид тоже ребенок. Рукотворный сын человеческий. Правильнее сказать — мыслетворный. И для меня он не просто кибернетический двойник, копия моей личности. Он — улучшенный я, улучшенный настолько, насколько я не сумел бы улучшить кровного сына из-за известных ограничений природы. — В речи Арсения Семеновича вызов нарастает: он слишком привык возражать оппонентам, а их всегда находилось немало. — Само его имя — Варид — означает: «Вариант идеальный». Он — такое существо, каким я хотел бы стать.

— И вы точно знаете — каким? Знаете, от чего хотели бы избавиться и что приобрести?

— Точно не знает никто. Частично. Например, человек бывает преисполнен прекрасными замыслами. Но далеко не всегда он может, хочет, умеет их осуществить — в первую очередь из-за ограничений природы, из-за лимитов собственного организма.

«Только ли прекрасных?» — думает Трофимов, но спрашивает иное:

— Уверены, что были бы счастливее?

Этого вопроса ученый не ожидал. Задумывается… Медленно выталкивает слова:

— Знаете, наверное, вы правы в одном. Если поместить идеальный вариант в неидеальные условия, в сегодняшний реальный мир, вряд ли ему будет в нем уютно. Придется искать ответы на сложнейшие вопросы…

— И в процессе поисков ваш «Вариант ИД» может бог знает что натворить. Не так ли?

— Так. Он ведь пока не ориентируется во всех сложностях, с которыми ему придется сталкиваться. Я уже упоминал, что он продолжает обучаться постепенно, как ребенок…

— Но возможности у него не такие, как у ребенка. К примеру, сила, неуязвимость, — голос Трофимова звучит укоряюще. — Вы создали свой «Вариант ИД», как я предполагаю, не зная до конца, каким он должен быть, вы надеялись, что он сам это узнает в процессе становления, так?

— Так, — нехотя опять соглашается ученый.

— Выходит, вы взвалили на него непосильную ношу, заставив решать вопросы, на которые и у вас нет ответа.

— Человек, человечество тоже шли подобным путем.

— Но как ваш Варид найдет ответы, обладая нечеловеческими возможностями и человеческой программой поведения?

— Ваши опасения беспричинны…

— Они уже начали сбываться. И не будем гадать на кофейной гуще, что произойдет в будущем, необходимо поскорее разыскать его. У вас есть хотя бы предположения, куда он направится?

— Скорее всего, он отправился разыскивать Петю Шевелева. Как раз перед исчезновением Варида приходили родители Пети. Они в отчаянии. Я пообещал им сделать все, что могу. А Варид — мой двойник. Он слышал наш разговор…

— В последнем сообщении указано, что с бандитами и Варидом видели мальчика.

— Если он нашел Петю, то постарается меня известить в ближайшее время.

— А вы немедленно известите нас. Вот вам телефоны.

17

…Петя обеспокоенно поднимает голову, заглядывает в лицо Дираву:

— Откуда вы знаете о моих родителях? Кто вы?

— Не узнал меня?

«Голос! Какой знакомый голос! Но ведь совсем не похож… Мог ли он так измениться?»

Дирав тихонько проводит ладонью по голове мальчика.

Рука излучает тепло и силу, заряжает энергией. Ее прикосновение одновременно нежное и мощное. Таким приятным не бывает прикосновение человеческой руки, даже материнской.

— Варид?

Кибер-двойник кивает.

— Но почему ты назвался Диравом, как оказался здесь? Почему тебя нельзя узнать?

— Слишком много «почему». Почему Дирав? Это же мое имя, только прочтенное слева направо. Ты сам научил меня такой игре. Забыл?

— А почему ты так изменился?

— Арсений Семенович достал новую пластмассу с особыми свойствами. Помнишь, он рассказывал, что настанет день — и ты меня не узнаешь, таким я стану красивым.

— Ты и раньше был красивым, Варид. Я всегда любил тебя.

И снова сильная рука ласково касается головы мальчика. Петя даже зажмуривается, чтобы удовольствие не рассеивалось.

— Я разыскивал тебя. Беспокоились твои родители и Арсений Семенович.

— Он тебе приказал найти меня?

— Разве недостаточно его беспокойства?

Петя мысленно поругал себя: «Ученик Шевелев, у вас нелады с логикой и памятью. Если беспокоился Бурундук, то беспокоился и его двойник. Придется поставить вам по логике неуд».

С глубоким печальным вздохом, будто и впрямь только что схватил двойку, мальчик говорит:

— Ладно, вот только попьем чай с конфетами и — домой. Неудобно отказываться от угощения. Хорошего человека обидим. Уже и чай несут.

На дорожке, ведущей к дому, показалась невысокая женщина в цветном сарафане с подносом в руках. Кого-то она напоминала Пете. И Варид смотрит на нее с любопытством. За женщиной идет Георгий Иннокентьевич.

— Познакомьтесь. Катенька, фея здешних мест.

Женщина вспыхивает от смущения, краснеет даже шея до глубокого декольте. Петя подумал, что она чем-то похожа на Анну Григорьевну, жену Бурундука, и, наверное, также краснеет по любому поводу. Ко всем женшинам, включая девчонок из его класса, он относится снисходительно, а потому и виду не подает, что заметил ее смущение.

Женщина расставляет чашки, с любопытством поглядывая на красавца Варида, морщит лоб, — наверное, новый знакомец ей тоже кого-то напоминает.

— Извините Катеньку, она у нас исключительно деловой человек, на хрупких плечах весь дом держит, поэтому вынуждена покинуть нас на короткое время, — ревниво говорит Георгий Иннокентьевич, вызвав в ответ удивленный взгляд женщины. — Иди, иди, я сам справлюсь с угощением, не только богини горшки лепят.

— Ваша жена? — бесцеременно спрашивает Дирав, глядя вслед Кате.

— Берите выше, домоправительница, — отвечает Георгий Иннокентьевич и подмигивает.

Петя недоверчиво пожимает плечами:

— Разве сейчас есть такие должности? Вот я в исторической книжке читал про всяких помещиков, так у них действительно были домоправительницы, лакеи…

Георгий Иннокентьевич опять подмигивает Вариду и соглашается с Петей:

— В книжках все правильно, а я оговорился. Не домоправительница, а помощница, «подруга дней моих суровых». Вот и чай нам организовала. С вареньем или с конфетами? — спрашивает он у Варида и кивает Пете: — А ты накладывай себе варенье и заедай его конфетами, так будет слаще.

— Я не буду пить чай, — говорит Варид, отодвигая чашку.

— Почему?

— Видите ли, я не человек и не нуждаюсь в пище.

Георгий Иннокентьевич округляет глаза и хлопает себя ладонью по лбу:

— Робот? Вот оно что! Но ведь тебя не отличишь от человека. Впрочем, читал и о таких роботах.

— Нет, не робот. Кибернетический двойник. А если точнее, то кибернетический двойник в период превращения в сигома.

— Ради бога, извините меня за техническую безграмотность. Я что-то слышал о таких… — Он не знает, как сказать: «существах» или «машинах»?..

— …системах, — подсказывает Варид.

— Совершенно верно, системах. Но на что они способны, представлял нечетко. Пока не увидел, как вы расправляетесь с ворьем.

— Ворье… Вы сказали — ворье, — размышляет вслух Варид. — Зачем они нужны?

Георгий Иннокентьевич смеется, его продолговатое лицо округляется, брови подпрыгивают, рот растягивается до ушей, и в нем поблескивают крепкие, острые зубы:

— Да они вроде бы и не нужны никому, кроме самих себя, — захлебывается он смехом. — А между тем, если в корень зрить, нужны и милиции, чтобы было за кем следить, и ротозеям, чтобы поменьше дремали, да еще вам — приемы отрабатывать. А государственная машина — как она без них? В нашем обществе, как и в природе, вынь один кирпичик — и все здание зашатается.

— Значит, и ворье необходимо? — глубокомысленно вопрошает Варид. — Это вам кажется забавным?

— Верно! — радуется подсказке Георгий Иннокентьевич. — И забавным, и печальным одновременно. Как вся наша жизнь-житуха… Разве она не является соединением противоречий? Поэтому, когда один говорит «белое», а второй — о том же — «черное», правы оказываются оба. А вот и еще пример: ты, робот, или, извини, кибер-двойник, с одной стороны, и этот юный молодец, отзывающийся на имя Петр, — с другой, одинаково пока чисты и наивны…

Петя отставляет чашку с чаем и — с конфетой во рту, она ему сейчас мешает, — делает протестующее движение, и оно не укрылось от цепкого взгляда Георгия Иннокентьевича.

— Не сердитесь, юный мой друг, поверьте, совсем не плохо побыть чистым. Все мы прошли через это. Еще успеете, как говорят, набраться опыта, а как умалчивают — извозиться… Но вернемся к твоим возможностям, рукотворный сын человеческий.

Варид удивляется: откуда этот человек знает, как называл его Арсений Семенович? С этой минуты хозяин дачи становится ему симпатичен, будто и вправду он связан невидимой нитью с далеким двойником Варида.

— Слышал, слышал и о других ваших способностях, — продолжает Георгий Иннокентьевич. — Говорят, вы считаете с невероятными скоростями. Правда ли это?

— Не знаю, что вы называете невероятными…

— А мы проверим, ладно? У меня случайно скопились нерешенные задачки типа «из одной трубы вытекает столько-то, а в другую втекает…». Я, знаете ли, работаю в строительной фирме. Заказы, подряды и такое прочее. Сейчас кое-что принесу…

Он убегает и через несколько минут появляется с пухлой кожаной папкой в руке. Щелкает застежкой и вынимает торжественным жестом, будто фокусник, несколько сколотых бумаг.

— Вот, например, счета. Они должны сойтись с цифрами, обозначенными вот на этой бумаженции…

Едва он успел произнести последнее слово, как Варид уже начал писать ответ. Георгий Иннокентьевич только руками изумленно разводит и достает новые счета. Ответ он получает так же быстро.

— А как у вас с восприятием пространственных образов, с геометрией, тригонометрией и прочими «метриями»? Вот задачка с расширением дачки. — Он засмеялся над собственным каламбуром.

Вообще, как отметил Петя, Георгий Иннокентьевич смеялся часто и охотно. Пете приятно на него смотреть. Кажется, и Варид разделяет его чувства.

— Есть и чертежик, но неудачный. На той же площади нужно разместить и гараж и сауну. Беретесь?

Он подвигает чертеж поближе к Вариду. Тот чертит карандашом несколько безукоризненных линий, кругов, будто пользуется линейкой и циркулем…

— А ведь верно! Поистине, сын наш, у тебя золотые и голова и руки! Еще несколько пустяков — и все! — Он вынимает из той же папки толстую тетрадь в коленкоровом переплете, листает страницы. — Вот здесь. И здесь. Уж так меня обяжешь.

Только над одним местом Варид задумывается на минуту…

— Если бы ты знал, как помог мне, как выручил!

В улыбке Георгия Иннокентьевича участвует все лицо: глаза, брови, нос, уши. Оно становится похожим на сжимающуюся резиновую маску. Глядя на него, Петя перестает поглощать конфеты и заливисто хохочет.

— А теперь, когда ты так ловко рассчитал возможности этого проекта, не поможешь ли его осуществить? Фундамент дачки уже заложен. Там сейчас работают строители. Но у них не клеится, а хозяева хотели бы поскорее въехать в нее. Детишки малые, положение тяжелое. Помоги хорошим людям. Для тебя — несколько часов, а для них — месяцы тягомотины. Ну что тебе стоит, рукотворный сын человеческий?

Варид переглядывается с Петей. Мальчик понимает значение его взгляда.

— Если можешь, останься, Варид. Я бы на твоем месте остался. Почему не помочь, тем более, если дети. Арсению Семеновичу я скажу, что ты задержишься на денек…

Варид молчит, поглядывая на Георгия Иннокентьевича, и тот удаляется, оставив неожиданного помощника наедине с мальчиком.

— Помочь одному… — медленно произносит Варид, как бы обращаясь к самому себе. — Можно ли таким образом искупить вред, нанесенный другому?..

В его голосе звучат необычные нотки, и Петя приглядывается к нему:

— Тебе плохо? Что-то случилось с тобой? Не думай, что я маленький, только скажи, чем я могу тебе помочь?..

Рука Варида снова ласково опускается на Петину голову, даря тепло и силу:

— Спасибо, мальчик, вот ты и помог мне, хотя я не знаю, как называется такой вид помощи и не могу однозначно определить, в чем он заключается. Но я точно знаю, что ты мне помог. — И высказывает заветное, решаясь доверить его этому мальчику: — Я уже знаю, что есть сугубо человеческие взаимоотношения, но мне трудно их понять, проникнуть в их суть. Всякий раз, пытаясь это сделать, я совершаю множество ошибок, возможно неисправимых… Ты маленький, но в этом понимаешь больше меня. А мне никак не удается учесть чего-то главного, просчитать это главное, составить уравнения. Они рассыпаются, в них слишком много неизвестных… Я уже отчаялся, но отступить невозможно. Мне во что бы то ни стало надо понять эти взаимоотношения, иначе так трудно жить среди вас и быть полезным. Я должен решить эту задачу, чего бы это мне ни стоило…

18

В яблоневом саду слышится перекличка голосов, урчит лебедка, дробно стучат молотки. Ароматы сада, сырой земли смешиваются с запахом свежей стружки и опилок.

Георгий Иннокентьевич подзывает к себе приземистого крепыша, жмурящегося от солнца. Сейчас все черты его скуластого безбрового лица неразличимы в отдельности и будто собраны в единый пучок, к вогнутому лбу прилипла белесая куделька.

— День добрый, шеф! — приветствует он Георгия Иннокентьевича, с любопытством зыркая на Варида. — Начинаем с веранды, как вы пожелали.

— Цемент подвезли?

— Ага. Материалы подают первый сорт, грех жаловаться. И то сказать, не РСУ же…

Оба засмеялись. Георгий Иннокентьевич, будто только и ждал повода, залился своим захлебывающимся смехом, смачно приговаривая:

— Не РСУ, не РСУ… Сказал — как завязал!

Глядя на них, и Варид улыбается. Ему приятно наблюдать, как люди так заразительно смеются, хотя он и не понимает причины веселья.

Выбрав момент между приступами смеха, Георгий Иннокентьевич спрашивает:

— Долго еще?

— Недельки полторы-две, думаю. Вкалываем, как черти.

Георгий Иннокентьевич наклоняется к самому уху крепыша, проговаривает:

— Надо бы сегодня закончить, бригадир.

Тот отшатывается, удивленно выкатив бледно-голубые, почти прозрачные глаза, утирает пот со лба, и этим движением будто сразу стирает улыбку со своего лица.

— Ну и шуточки у вас, шеф, и так вкалываем без передыху.

— Я не шучу.

Бригадир моргает редкими вылинявшими ресницами.

— Да как же это возможно? Ну ежели дармовой стройотряд подкинешь…

— Подкину монет и одного работничка.

Бригадир скользит взглядом по Вариду, пожимает плечами:

— Что-то я в толк не возьму, шеф, к чему ты клонишь?

— К тому и клоню. Вот Варид вам поможет, чтобы к вечеру все закончить.

— Варид… Не русский, значит, не нашенский, импортный какой или из кавказцев? А оно хотя бы трижды импортный, хоть какой фирмовый мастер, один — он один и есть. А для твово сро ка десяток молодцов нужно. И чтобы все — фирмачи, все — мастера по высшему классу.

— Он один десяти и стоит.

— Таковский мастер? — с недоверием вглядываясь в новенького, говорит бригадир. — И штукатур, и плотник, и у попа работник? А хотя бы и так, все едино, за день — невозможно. Это ж тебе не в сказке терем рубить…

— Ты вот что, бригадир, — заговорщицки подмигивая Вариду, произносит Георгий Иннокентьевич, — для начала покажи ему, как и что делать. А то ведь он с плотницким инструментом, да и с кельмой, думаю, столкнется впервые в жизни.

— Как же так? — вконец растерялся бригадир.

— А так, сам увидишь, — покусывая губы и тем сдерживая гордую улыбку, молвит Георгий Иннокентьевич. — Да и я гляну. Давай, Варид, показывай, на что способен.

— Я просто возле каждого постою, понаблюдаю, — обращается к бригадиру Варид.

— Эх, шутники, никак не уразумею вашей игры. Ну да ладно, игра сама себя покажет. Идем, наблюдатель! А вы куда?

Два человека, несшие раствор, завидев Варида, оставили бадью и куда-то скрылись.

— Чего вдруг? — удивился бригадир и обернулся к Георгию Иннокентьевичу. — Если новенький похож на подсобников, которых ты прислал, проку от него немного.

Варид молча поднимает бадью и несет ее к каменщикам.

Все поворачиваются к нему, побросав работу.

— Не надорвешься, парень? — спрашивает коренастый молодой каменщик, очень похожий лицом на бригадира.

— Чистый тебе бульдозер, — басит верзила с короткой прорезью рта над квадратным подбородком, и кличка «бульдозер» сразу прилипает к Вариду.

— Давай, давай, работнички, чего уставились? — подает голос бригадир, устыдившись своей растерянности. — Не видели рекордсменов-штангистов, что ли?

Варид аккуратно ставит бадью на предназначенное для нее место — и когда только успел подметить его? — и становится рядом. Его взгляд перебегает с одного работника на другого.

— Вроде бы только сейчас учится. Да ведь меня на мякине не проведешь. Вид такой делает, да? — спрашивает бригадир у Георгия Иннокентьевича. — Зачем это? Цену набиваете? А все едино, платить будете, как договорились!

— Успокойся, буду. И еще прибавлю за старание, мышкам на молочишко, — хлопает его по плечу Георгий Иннокентьевич.

Он сыплет шутками, поглядывая то на бригадира, то на Варида, то на каменщиков, играя в щедрого, остроумного дядю и не давая никому заглянуть в себя.

В полном недоумении бригадир пожимает плечами, и тесная спецовка на нем трещит.

А Варид уже берет свободную кельму. Кирпичи с непостижимой скоростью, словно сами собой, прыгают из его рук в кладку. Каменщикам остается лишь подравнивать ее. Затем он отправляется помогать кровельщикам, и молоток, будто прилипший к его руке, кажется чудо-инструментом, листы жести распрямляются, как бумага, а черепица укладывается на свои места, как поставленные на попа костяшки домино, если ткнуть первую из них.

Остальные члены бригады, помня об условиях распределения заработка, стараются не глядеть на «бульдозер», но удержаться трудно, и под разными предлогами то один, то другой откладывают свою работу, чтобы понаблюдать за ним.

Посмеиваясь в усики, Георгий Иннокентьевич уезжает, пообещав обеспечить доставку облицовки и щедро расплатиться со всеми. Бригада продолжает трудиться, вначале люди выбиваются из сил, стараясь не отстать от новенького, пока каждый не убеждается, что это невозможно. Если бы Варид прислушался, то уловил бы в удивленном шепоте нарастающее недовольство.

Впрочем, он заметил, с каким напряженным старанием трудится неподалеку молодой парень с унылым длинным лицом, на котором, как украшение, выделяются кустистые брови. Пот заливает ему глаза, и он утирается рукавом куртки. Подражая «бульдозеру», он пытается сам поднять балку. Варид вовремя подхватывает ее, иначе она придавила бы бровастого.

— Спасибо, брат, — побледнев, молвит парень.

При слове «брат» Варид вздрагивает и внимательно осматривает спасенного с головы до ног.

— Не царапнуло меня, браток, не беспокойся, — по-своему поняв его взгляд, говорит парень. — А если бы не ты… — Он горестно машет рукой. — И все из-за треклятых монет. Боюсь, с твоим приходом обидят меня, долю урежут, — признается он. — А за тобой, браток, никак не угнаться.

— Что значит «долю урежут»? Из-за меня?

— Ну, а как же, большую часть огребешь, что же нам останется? Оно, конечно, ты не пиявишь, как бригадир, принцип справедливый, ничего не скажешь — каждому по труду, да нам его соблюдение — шмяк по карману. Сколько ж ты себе выговорил?

— Никак не пойму тебя, — признается Варид, силясь расшифровать сдельщика. Его могучий мозг работает с перенапряжением, но не может отыскать в словарном запасе, хранящемся в памяти, слов «огребешь», «шмяк», а самое главное — проникнуть в смысл фраз, составленных по законам грамматики, которые и он учил, но состыкованных как-то иначе, непонятно и непостижимо.

— Ну, из общей пайки, какая твоя?

— Какой пайки? Паять можно простым паяльником, «пистолетом», автоматом-пистолетом с температурным дозиметром…

— Стоп! Не в ту степь.

— Какая степь, если вокруг — сад, — с тоскливым отчаянием оглядывается Варид.

— Русского языка не понимаешь? Ты из иностранцев, что ли? У нас на заводе есть болгары и чехи. Хорошие парни, трудяги, торопыги. Но с тобой ни один не сравнится.

— Нет, не иностранец.

— Понятно, с Кавказа или Средней Азии. Так я спрашиваю: из тех денег, что нам выделят, какую часть себе заберешь?

— Фу, — с облегчением вздохнул Варид, почувствовав, что блоки мозга начинают остывать. — Мне не нужно никаких денег.

— А чем же тебе платят?

— Ничем, — отвечает Варид, но, видя недоверие на лице нового знакомца, добавляет: — Заботой, признательностью…

— Чокнутый, ей-богу, чокнутый, — шепчет парень, и Варид вспоминает, что это же непонятное слово произносил другой, неприятный ему человек.

А тем временем унылое лицо парня преображается, кустистые брови наползают на лоб, будто его озарила удивительная мысль.

Варид с нетерпением ждет, что он скажет.

— Слышь, браток, все мои шибко будут признательны тебе, а заботой окружим с утра до вечера: на обед — шкалик, после ужина — хоть залейся. Только на один денек сходи со мной к теще на дачу, ей там комнату малость перестроить надо. Пойдешь, а?

— Меня ждет Арсений Семенович.

— Подождет малость. Мы ему потом такое смастерим — обалдеет. А теща моя, Мария Поликарповна, — женщина душевная, заслуженная, ты не думай…

Его речь заглушает рев приехавшего КамАЗа с прицепом, наполненным досками, бумажными мешками с алебастром и цементом, ящиками с разноцветным кафелем.

— Эй, братва, разгружай! — перекрывая гул, ор и бряк, раздается зычный голос бригадира.

Сдельщики гуртуются, выстраиваются в цепочки, начинают ловко и бережно передавать друг другу мешки, ящики, доски.

— Хорошо, но долго, — говорит Варид бригадиру. — Скажите им, пусть отойдут немного, пожалуйста.

Он запрыгивает в кузов, перевязывает канатом штук тридцать длинных досок, спрыгивает, стаскивает всю связку и, будто вязанку хвороста, забрасывает на плечо и несет к наскоро оборудованному складу.

Сдельщики разом ахнули, у бригадира отвисла челюсть и остекленели глаза.

— Да что же это делается, братцы, как же он, стервец, может, а?

Бригадир вертит массивной круглой головой, обращаясь то к одному, то к другому, но ответа не слышно. Остальные обалдели не меньше его. Из открытой кабины КамАЗа высовывается лохматая голова шофера:

— Сейчас подмогну…

Шофер осекается и немеет, завидя Варида со связкой досок. Когда он снова обретает дар речи, то шепчет, ни к кому не обращаясь:

— Мать честная, и в цирке такого не показывают.

Через несколько минут КамАЗ и прицеп разгружены. Шофер может уезжать, но задерживается. Улучив момент, почтительно касается локтя Варида:

— Слышь, друг, давай ко мне калымщиком, на пару, значит, вкалывать. Такие деньжищи зашибем!..

Мало что поняв из его обращения, Варид, набычившись, толкает КамАЗ.

— Эй, не балуй! — кричит шофер, до отказа нажимая на педаль тормоза. И опять Варид слышит по своему адресу то же слово: — Чокнутый!

Он решает немедленно узнать, что же оно означает, но в это время из-за кустов его зовут:

— Дирав! Голос знакомый.

Варид жмурится, идет на голос. За кустами стоит Штырь. Узкое нервное лицо подергивается — от ожидания, напряжения, от страха ли? — и шевелится волосатая гусеница на щеке, на едва заметных плоских губах змеится улыбочка.

— Снова довелось свидеться, сэр, значит — судьба.

— А из милиции вас уже выпустили? — вежливо осведомляется Варид.

— Нас еще туда не отвозили, сэ-эр, — тянет Штырь, теперь уже с явной насмешкой.

— Но ведь Георгий Иннокентьевич сказал…

— Прохиндей он, твой Георгий. Кондовый прохиндей, фартовый жулик, мне, законнику, до него не дотянуться. А ты уши развесил. Он тебя, фраера, задарма использовал. А нас с «боцманом» он в бригаду сунул вкалывать за спасибо. У него таких бригад несколько, и с каждой — жирный навар. А без него материалов не достать, он с леваками крутит, весь поселок да и город оплел сетью. Во прохиндей!

— Не все твои слова понимаю, — растерянно признается Варид. — Понял, что он говорит одно, а делает другое. Как можно?

— «Как можно?» — передразнил Штырь. — Эх ты, сэр, олух царя небесного, сила без ума. Потому тебе и нужна умная голова в поводыри. А то пропадешь.

— Умная? Арсений Семенович программировал меня умным…

— И словечки у тебя закидонские. А твой Арсений Семенович — дурик, хоть он, может, и профессор там или академик. Умным по книге — это совсем не то, что быть умным по жизни. Скорее наоборот. Усек?

— Кого?

— Не кого, а что, дурик. Ну да ладно, исправишься. И я таким был вплоть до шестого класса, возмущался, что из моих карманов мамкины монеты вытряхивают.

— Кто вытряхивает?

— Те, кто посильнее. Таков закон жизни, дурик. Не ты — значит, тебя. Весь ум состоит в том, кто кого.

— Неправда, — неожиданно твердо произносит Варид. — Это не ум, а хитрость.

— Знаешь разницу между ними?

— Умом обладает только человек и его создания, которым он дает ум, хитростью — любое животное. Хитрость борется только за себя, ум — за всех соратников. Хитрость может обмануть ум, но в конечном счете всегда побеждает ум.

— Смотри, дурной дурик, а какие слова знает. Да ведь до твоего «конечного счета» еще дожить нужно. А хитростью уже сегодня с пирогами будешь. Это не только прохиндей Георгий, но и наш «боцман» понимает.

— А где он?

— Где? — ухмыляется Штырь. — Петьку твоего сторожит.

— Петю? — шагнул к Штырю Варид.

— Ну ты, потише, — отступая, цедит «капитан». — Ничего твоему мальчонке не сделается. Поиграешь в компании с нами — Петьку к родителям отвезем.

— Как это поиграю? — встрепенулся Варид. Игры — любимое его развлечение.

— А так. Сам подсказал мне, когда обронил, что умеешь считать варианты. Да и на деле доказал свои способности. С тобой можно замахнуться на большие дела. Вот гляди. — Штырь разворачивает тетрадный листок. — Здесь чертежик. Видишь в центре домик с буквами СК? Тут наш главный выигрыш, понял?

— Понял, — подтверждает Варид. — А условия его получения?

— Молоток! — хвалит Штырь. — Этот выигрыш сторожит мегера. Стоит ей нажать кнопку или педаль под столом — и приедут стражники, — входя во вкус, продолжает «капитан».

— Что такое «мегера»?

Долгим, въедливо-изучающим взглядом шарит «капитан» по лицу Варида, пытаясь разглядеть насмешливую улыбочку. Не отыскивает.

— Ну, по-сказочному — баба-яга. Так вот, нажмет костяной ногой на педаль — и вызовет стражников из дома под буквой «М». Гляди, где он находится. Езды — всего ничего, от силы минут пятнадцать. Сюда гляди, на рисунок, тут все цифры обозначены. Им — по той улице на сигнал спешить, нам — по этой улице удирать. Задача с двумя неизвестными. Как выигрыш забрать и от стражников невредимыми уйти? Эти кругляшки с буквами — наш и ихний автомобили…

— Простая задачка, — всматриваясь в рисунок и делая в уме расчеты, говорит Варид. — А Петю отвезите к родителям. Они волнуются.

— Не только отвезем, но и часть выигрыша выделим. На всю жизнь обеспечим.

— Чем?

Опять пристальный, испытующий взгляд: теперь скрытно, исподлобья.

— Ох и умен ты, сэр! Монетами обеспечим.

— Они ему нужны?

Штырь крутит пальцем у виска.

— А кому не нужны?

— И Арсению Семеновичу?

— Ему в первую очередь.

— Вы это точно знаете?

— Точней некуда.

На лице Штыря играет ухмылка, такая непоколебимая уверенность слышится в голосе, что не остается места сомнениям.

— Тогда будем играть поскорее, — соглашается Варид.

— Спешить — ментов смешить. Им — гоже, себе — дороже, сэ-эр. Надо подготовиться.

— Верно, ко всякой игре надо готовиться. И еще я обещал вон тому человеку помочь отремонтировать дачу.

— Обещалка — мигалка.

— Что это значит?

— То и значит: мигнет и погаснет.

— Обещания нужно выполнять. Арсений Семенович говорил: пообещать и не выполнить — плохой поступок, а значит, и неразумный. Больше тебе никто не поверит. Логично.

— Чудик. Обещания ничего не стоят, ежели выгодой не подперты.

— Тот, кто ищет во всем выгоду, обречен быть несчастным. Весь мир его равен его выгоде. Это я запомнил с первого урока.

— Арсений Семенович — твой учитель?

— И учитель тоже.

— Ты выполняешь все, чему он тебя учил? — это сказано с откровенным недоверием.

— А как же иначе?

В ответе Варида звучит такое неподдельное изумление, что Штырь не может не поверить ему и несколько теряется: он никогда не встречал таких простаков.

— Что еще говорил твой Арсений Семенович?

— Учил различать хорошие и плохие поступки, хороших и плохих людей.

— Различаешь?

— Стараюсь.

— Что же ты, филя, даешь себя обманывать такой мелкой пристежи, как этот твой напарник? Да не таращь гляделки! Зачем обманывать себя позволяешь вон тому?

— Он просит о помощи. Помочь человеку — хороший поступок.

Штырь смачно и со злостью посылает плевок в самую верхушку куста. Его и забавляют, и бесят прямосуждения Варида.

— Да он же тебя, круглого дурика, просто-напросто хочет использовать. Думаешь, у него теща или тетка? Теща, да не его. Он с нее за твою работу сдерет три шкуры.

— Тебе это точно известно? Он же себе хуже сделает. Штырь только руками разводит:

— Ей-бо, сколько живу на свете, первый раз такого встречаю. Как дитя малое, вроде Петьки. Что ж ты думаешь, он не такой выжига, как Георгий Иннокентьевич? Точно такой, но поменьше. А суть одна. Только Георгий — большой хозяин, а этот — маленький. Усек? Что опять уставился, как бычок на новые ворота? Я ж тебе суть жизни растолковываю. Понял, в чем она?

— Вы сказали «кто — кого»? И еще — «использовать»? У меня уже есть один печальный опыт. Большой хозяин, маленький хозяин — суть одна, так?

— Так точно, сэ-эр! Каждый хочет себе побольше, другому — поменьше. А мы грабанем — на всех наших хватит. Тебе, Петьке, мне с «боцманом»…

— Всем участникам игры? Разве есть такие игры?

— Есть, есть. Тебе немало достанется.

— Мне не надо. Арсению Семеновичу.

— Твоя доля, кому захочешь — отдашь. А теперь слушай, какая твоя роль. Как сирену заслышишь, киоск этот поперек дороги поставишь и будешь «боцмана» ждать. Он скажет, что делать дальше.

— А вы не обманываете? Вы — хороший человек?

— Я? Лучше некуда. За меня, сэр, не переживай, будь спок.

— А то ведь все равно выйдет так, как я говорил вам: хорошим людям бывает хорошо, а плохим — плохо. Иначе не получается, понимаете?

— Понимаю. А ты, сэр, никак насквозь религиозный, не из проповедников ли будешь? Ей-бо, ох и дурня я свалял, не скумекал, откуда эти твои детские заповеди — опиум для народа!

— Это не детские заповеди, а простые истины. Их можно вычислить математически. Если бы люди запоминали их с детства, скольких бед можно было бы избежать! Представляете?

— Представляю.

Штыря почему-то больше не смешит наивность Варида. Он не понимает, в чем дело, но неприятный холодок ползет по спине. Даже на допросах такого не бывало. Неужели за наивными прямосуждениями этого силача все-таки спрятана злая подначка? Не похоже… Однако же надо быть с ним начеку… Он говорит назидательно:

— Всегда слушайся меня, и не натворишь лишнего.

Варид подходит к нему еще ближе, доверительно спрашивает:

— Вы так уверены в себе? Вы никогда не совершали ошибок?

— Никогда, — твердо произносит Штырь.

— Хорошо вам. Ведь, даже поступая согласно логике и заповедям, с которыми меня познакомил Арсений Семенович, не удается избежать ошибок…

Штырь улавливает в его голосе нотки мучительного раздумья и спешит воспользоваться моментом:

— Заповеди заповедями, вера — оно дело дорогое, проповедничек, а в жизни все оборачивается не так, а то и вовсе наизнанку. Надо законы жизни знать назубок, тогда подфартит.

— Вы знаете? — с надеждой спрашивает Варид.

— Не только знаю, а соблюдаю.

— Тогда скажите мне вот что… Если подозревают человека, а вам известно, что он невиновен, как быть?

Штырь понимает его по-своему:

— Вот оно что, проповедничек, значит, и ты где-то наследил. Ну, ладно, не требую, чтобы выкладывал всю правду. У каждого — своя игра и свой интерес. А если подозревают другого, это всегда хорошо для тебя. Пусть гончаки поплутают, а ты помалкивай в рукав и тихо радуйся. Они время понапрасну потеряют, а время бывает дороже монет. Стало быть, затаись и жди, как дальше повернется…

— Но это нечестно!

— Да не опасайся меня, дурачок! Я в твои дела залезать не собираюсь.

— Смотрите, вон идет сюда Катя, «фея здешних мест»! — внезапно выкрикивает Варид и мчится к воротам.

Увидев его, женщина останавливается и спрашивает:

— Георгия Иннокентьевича там нет?

— Нет, — отвечает Варид. — Но сейчас для всех нас гораздо важнее другое. Только что мне сказали, что Георгий Иннокентьевич… как это слово… ах, да, прохиндей!

Двое из бригадников поспешно отвернулись, будто ничего и не расслышали. Но по их вздрагивающим спинам можно определить, что они хохочут. Мельком и презрительно глянув на эти спины, женщина спокойно произносит:

— Подумаешь, Америку открыли! Георгий Иннокентьевич — деловой человек. Все это знают. А чего же к нему липнут? — Она выразительно пожимает плечами. — Ну, делец, ну, авантюрист. Стихи помнишь: «Был человек тот авантюрист, но самой высокой и лучшей марки…»

— Вам он нравится?

Она снизу вверх заглядывает ему в лицо, шепчет очень тихо и очень серьезно:

— Вы мне нравитесь больше.

— Тогда уйдите от него. Жулики — плохие люди.

— А куда мне идти? Вы возьмете?

— Не можете устроиться на работу?

— На какую? Сызнова на фабрику? А известно ли вам, мил человек, что это такое? Семь часов каждодневно у ткацкого станка, одни и те же стереотипные движения, одни и те же осточертевшие разговоры, та же пища в столовой, пререкания с мастером, езда в переполненном автобусе, где тебя давят, к тебе прижимаются слюнявые подростки, пытаются осчастливить вниманием бодрящиеся бессильные старички… Зарплата, которой вечно не хватает… А цвести-то мне не так уж и много осталось. Еще лет десять — пятнадцать, и прости-прощай, молодость. Вышедшая в тираж, кому я тогда нужна? Нет, ни за что, слышите, ни за что!

— Плохой человек плохо кончит. А это отразится и на вас, на вашей гордости, чести…

Она дышит тяжело, неровно, продолжает в том же тоне:

— Пускай! Хуже худшего не будет. Вот вы говорите о гордости, о чести. Гордость — это роскошь в наше время, ее не каждый себе позволит, не каждому она по карману.

— Роскошь, говорите… — задумывается Варид.

Катя по-своему понимает паузу:

— Знаю, скажете: эту роскошь себе позволяют и бедные. Пускай! Я не могу, не желаю стать такой…

Она говорит уже с ненавистью, словно это он заставил ее заглянуть в себя попристальнее и разглядеть то, чего она пыталась не замечать.

— Катя, ты меня ищешь? — раздается оклик.

Из только что подъехавшего автомобиля вылезает и картинно распрямляется Георгий Иннокентьевич. Варид поворачивается к нему:

— Я ухожу от вас. Оказывается, вы просто использовали меня в своих целях.

Георгий Иннокентьевич подбоченивается, кося взглядом на Катю и остальных, говорит тихо, но с вызовом:

— А почему бы и не использовать простаивающее оборудование? Ведь ты же робот, машина…

— Робот? — отшатывается Катя и вдруг со злой радостью проговаривает: — Тогда понятно… Пионерский устав выучил, да? Тоже мне, машина, а учить вздумал человека, затвердил как по писаному…

— Да, машина, робот, — злорадно подтверждает Георгий Иннокентьевич. — А ты уж и влюбиться готова, небось, в красивую куклу. Да его уже, наверное, разыскивает владелец.

— Не робот, а кибернетический двойник в период становления сигомом.

— Ну это, как я полагаю, не так уж далеко одно от другого и для нас не имеет никакого значения.

— Напрасно вы так полагаете, — круто повернувшись, Варид выходит из двора.

19

— Не хочу больше вас видеть! И вы, и капитан мне противны! — говорит Петя боцману Робинзону. — С Австралией вы меня обманывали, но обмануть так и не смогли!

— Может, обманывали, а может, нет. Только б одно дельце выгорело — возьмем столько монет, что и до Австралии хватит.

— Терпеть не могу лгунов! — кричит Петя и топает ногой, подражая тете Вере.

— Цыц, шкет, а то зенки выколю! — Робинзон тыкает расставленными пальцами, будто собирается немедленно выполнить угрозу. — Хозяин хазы шума не выносит. Правда, Крот?

— Долго возишься с ним, вот он и озорует, — ворчит Крот, его глаза, как серые мышки, на мгновение выглядывают из своих норок и снова прячутся под набрякшие веки.

— Долго-недолго, а Штырь наказал сохранять. Использовать как живца хочет.

— Ежли Штырь, дело другое. Он знает, что к чему. Ты, пацан, старших слушайся, а то не ровен час…

— Человек не вещь, его нельзя использовать, — утверждает Петя словами Арсения Семеновича.

— Э-эх, пацан, кого же использовать, как не человека! На том и свет стоит. Человек животину использует в хозяйстве и друг дружку. Ты покедова присматривайся, кумекай, что к чему. А то пропадешь со своей школьной наукой.

Так еще никто никогда с Петей не говорил. «Разбойники! — думает он, вспоминая страшные рассказы, и украдкой приглядывается к Кроту. — Жаль, Варида здесь нет. Доверился тогда Георгию Иннокентьевичу, а он — самый первый обманщик. Штыря и Робинзона отпустил — это раз, меня обещал домой отвезти, а отдал им. Что же теперь делать?»

Он вспоминал различные подсказки, читанные в книгах, слышанные от товарищей и взрослых, но ни одна не подходила. Откуда взяться, к примеру, коню, на спину которого он прыгнул бы с третьего этажа! Еще рекомендовалось вырвать пистолет или автомат из рук бандитов и направить на них, но у этих нет ни пистолета, ни автомата. В комнате нет и ничего напоминающего оружие, которое можно бы выдать за настоящее и напугать бандитов, чтобы потом их связать. А голыми руками, даже вспомнив все Витькины приемы самбо, «боцмана» — он это знал на печальном опыте — не осилишь.

— Не горюй, шкет, возьмем монеты, тебе долю выделим, — утешает его «боцман». — Купишь себе билет до Австралии.

Если бы Петя мог поверить ему! Но паруса на бригантине бессильно повисли…

— Деньги надо зарабатывать честным трудом, — раздельно и назидательно произносит Петя, вызвав взрыв хохота у своих «опекунов». Но хохот его не смущает, и он продолжает поучения с той же твердостью: — Нечестные приносят одни лишь…

Его речь прерывает звонок: длинный и три коротких.

— Штырь! — восклицает «боцман», и Крот, кряхтя и почесываясь, идет открывать. Возвращается один, наклоняется к уху «боцмана», шепчет:

— Штырь велел передать: дуй мигом к машине, жди его, где условились. А мальца я посторожу.

«Боцман» торопливо вытаскивает из пачки сигарету — волнуется все же — и, перекатывая ее в губах, забыв зажечь, ударом ноги распахивает дверь и выходит. Его удаляющиеся шаги еще некоторое время доносятся с площадки и лестницы.

Крот возится с какими-то вещицами в дальнем углу, разворачивает их и заворачивает в тряпицы, что-то пришептывает себе под нос, словно забыл о мальчике. Петя начинает поглядывать на дверь: а не попробовать ли? А вдруг не заперта? Ведь Робинзон вышел, никакого замка вроде и не трогая. Решено!

Он бросается к двери, толкает ее всем телом. Дверь не поддается и на миллиметр. Сзади слышится злорадное хихиканье:

— Не зашибись, малец, и дверь, гляди, не вышиби ненароком, не попорть. Она у меня старинная, дубовая. Теперь таких и не делают вовсе.

— Сейчас же выпустите! Меня ждут дома!

— Подождут.

— Нечестно обижать тех, кто слабее!

— А кого же обижать, милок, как не слабачков? На то они и на свете живут. А ты расти скорей, силу набирай. Тогда и тебе будет кого забижать. А покедова с рогаткой охотничай птичек или собачек палкой лупи, хе-хе, тренируйся. Да еще дружков своих или меньшеньких учись пристраивать для своей пользы.

— Зачем? — несказанно удивляется Петя. Никогда ему не давали подобных советов.

— В жизни сгодится. Жизнь — штука хитрая: не ты, так тебя. А более всего Штыря слушайся. Он — парень фартовый, вор в законе, с ним не пропадешь.

— Вор? Вы сказали — вор?! — вопит Петя в обиде на свою доверчивость. — А чего ж он капитаном назвался?

— Мало ли что человек о себе скажет! А ты не верь.

— Не верить взрослым? — Петин мир рушится.

— Взрослым-то не верь прежде всего. Словами людишки норовят мысли свои прикрыть. Детишкам неразумным еще иногда можно верить, а взрослым — ни-ни, они тебя враз присобачат: или служи на задних лапках, или на цепь.

— Я знаю, плохих людей ждет плохая участь.

— Э-эх, и в святцах так сказано: не убий, не укради… Каждому воздастся за грехи. Всенепременно. Страшный суд. Да когда он еще будет?.. А пока людишки суд вершат один над другим: неправедный над праведным, грешник над невинным, а в общем — сильный над слабым, а хитрый над дураком. Ездит на нем, помыкает, использует как может. А на что еще человеку ум даден?

— Неправда! Как бы люди жили тогда?

— А они и не живут, малец, маются. Э-эх, и менты маются, и блатные, и приблатненные, и я вот со своими монетами. Помирать скоро, болячки одолевают. Прошла она, жизнь. И не приметил, как прошла: ни кола, ни двора, ни детишек, ни внуков. Пожалей меня, малец.

Он подошел близко к Пете, дышит ему в лицо немытым ртом и вдруг хватает за ухо и дергает. Петя пытается оттолкнуть его, но Крот оказывается жилистым, цепким. Он крутит Петино ухо, будто хочет и вовсе открутить, сладостно приговаривая:

— Будешь бегать, а, будешь дверь ломать?

Мальчик простонал. Крот спрашивает:

— Больно?

— Больно.

Крот крутит еще сильнее, так, что Петя извивается наподобие вопросительного знака, и снова спрашивает:

— Очень?

— Очень, отпустите…

— Зачем на воров похулу клал? А ну повторяй за мной: вор — хороший человек на свете, и все грехи отпусти ему, боже.

— Воры — плохие люди, — сквозь стон мычит Петя.

— Ах, ты так? Тогда вот тебе!

Изо всех сил Крот крутит ухо. Пете кажется, что он уже оторвал его. Боль становится нестерпимой, слезы сами собой брызжут из глаз. Он сжимает зубы, пытаясь не стонать.

— Молчишь, змееныш?

Пете удается изловчиться и лягнуть Крота ногой. Тот вынужден отпустить ухо. Мальчик отпрыгивает, хватает прислоненную в углу палку, замахивается:

— Не подходите!

— А ты, однако, постоять за себя можешь, — с уважением хихикает Крот. — Ну ладно, давай, малец, мириться, еще дружками станем. Старый да малый — два сапога в паре.

— Ну нет, дружить с вами не буду. Вы мне не нравитесь. Может быть, и вы вор?

— До вора еще дорасти надо, малец. Вор как поп в приходе — первый человек. Хочешь, конфет дам?

— И конфет ваших мне не надо.

— А чего ж тебе надо? Австралии?

— Ни от вас, ни от ваших друзей — ничего.

— А если ухо тебе вовсе открутить? — вкрадчивым шепотом спрашивает Крот, продвигаясь к мальчику.

— Я вас не боюсь! — размахивая палкой, кричит Петя. — Вас всех посадят в тюрьму!

— Э-эх, от тюрьмы да от сумы… А ты, малец, однако, страху в душе не имеешь. От глупости или от удали? Да ведь удаль, если разобраться, та же глупость…

Он говорит, придвигаясь все ближе. Петя машет палкой, стараясь не попасть в старика, а только отпугнуть.

В это время звучит резкий звонок.

— Кого еще черт несет? — ворчит Крот. — Погодь, погодь, сейчас открою.

Он смотрит в глазок и отшатывается. Мгновенно лицо сереет, будто покрывается пылью. А звонок не умолкает. Сильный удар сотрясает дверь. Обреченно вздохнув, будто собираясь прыгать в бездну, Крот отпирает замок…

20

Автомобиль мчался прямо по лужам, и, как шофер ни старался проехать аккуратно, он кого-то забрызгал, и вслед машине звучали нелестные фразы. Трофимов морщился, как от зубной боли, но молчал: сам просил шофера поспеть за группой захвата. На поворотах «Волгу» заносило, и следователя бросало то вправо, на дверку, то влево, прижимая к водителю.

— Вон у того подъезда, — сказал Трофимов, и машина, взвизгнув тормозами, дернулась и остановилась, дрожа от последних оборотов двигателя, как остановленный на скаку рысак дрожит от возбуждения.

Имеющиеся у Павла Ефимовича сведения о Штыре и его подручных давали достаточно поводов беспокоиться за судьбу мальчика. Со дня первого сообщения патруля о Вариде и мальчике их видели еще несколько раз, слух о необыкновенном умельце из стройбригады быстро разнесся по всему поселку. Участковый опознал Петю по фото и сообщил, где он предположительно может находиться. У Крота и раньше была плохая репутация, он проходил по различным уголовным делам как скупщик краденого, но выходил сухим из воды: не находилось достаточных улик.

Взбегая по лестнице, Павел Ефимович увидел у двери Крота оперативников из группы захвата. Один из них держал палец на кнопке звонка.

Как только дверь открылась, Крота прижали к стене, оперативники осмотрели комнату и прихожую.

Павел Ефимович подходит к Пете:

— Где Варид?

— Знает он. — Мальчик указывает на Крота.

Трофимов шагнул к Кроту.

— Старый знакомый?

— Старый, старый, цапнули старика и радуетесь.

— Не прибедняйся, Крот, говори быстро, где твои подельщики и Варид? Сам понимаешь: чем раньше их возьмем, тем лучше для тебя.

— Подельщики… Ты мне новое дело не клей. Не знаю никаких таких подельщиков — и все тут!

— Если за это время они что-нибудь натворят, — пристально глядя в глаза Кроту, проговаривает Трофимов, — не вывернешься, обещаю.

На пергаментном лице Крота появляется плаксивое выражение:

— Краем уха подслушал их разговор. Кассу брать они поехали, начальник. И вроде бы тот Варид с ними. Это он их и надоумил кассу брать. Все посчитал. Раньше Штырь на такие дела не отваживался.

— Какую кассу, где?

— Они мне не докладывались.

— Сколько их?

— Штырь, «боцман» и ентот… Варид. Может, и еще кто…

Трофимова кто-то дергает за рукав. Он оглядывается — Петя.

— Сейчас поедешь к родителям с этим дядей. — Он указывает на оперативника, быстро что-то записывает на листке блокнота и передает ему: — Вот адрес, отвезешь мальчика. А потом заедешь по другому адресу за одним ученым. Сейчас я ему позвоню.

Петя засопел, не выпуская рукав следователя.

— Ну, что еще?

— Скажите ему, — мальчик кивает на Крота, — что плохим людям обязательно бывает плохо.

— Обязательно, — подтверждает Трофимов без улыбки.

21

Варид слышит приближающуюся сирену и направляется к киоску. Он ухватывается за ручку двери и за ребристый угол, намереваясь приподнять киоск, но в это время из ближайшего переулка выезжает автомобиль, останавливается рядом с ним, кто-то зовет его по имени. Рядом с шофером сидит знакомый человек. Доли секунды уходят на распознавание образа.

— Что ты собираешься делать, Варид?

— Переставить киоск.

— Зачем?

— Таковы условия игры.

— Что же ты хочешь выиграть?

— Обеспечу на всю жизнь Арсения Семеновича и мальчика Петю, к тому же «боцман» отвезет мальчика к родителям.

— Мальчик уже у родителей.

— «Боцман» его отвез?

— Его отвез другой человек, сотрудник милиции. А «боцмана» и Штыря сейчас везут в изолятор.

— Не слышал о таком городе.

— Это не город, а помещение с решетками на окнах. Там изолируют преступников от других людей. Знаешь, что такое преступники?

— Да, Арсений Семенович рассказывал. И в книгах я читал. Это люди, отвергающие правила поведения в обществе, переступившие закон.

— Почему же раньше ты помешал сотрудникам милиции задержать «боцмана»?

— «Боцман» не был тогда преступником. Он хотел помочь мальчику Пете поехать в Австралию… И к тому же я убедился, что иногда одни законы противоречат другим: законы устройства общества противоречат законам морали, законы морали противоречат законам эволюции, законы эволюции противоречат интересам человечества. По сути, в каждом законе скрыто противоречие, и, чтобы правильно ориентироваться в вашем обществе, мне приходится придумывать степени для законов и выполнять законы в зависимости от степени. Например, в том случае, о котором говорите вы, закон свободы личности я поставил бы по степени выше закона повиновения органам милиции…

Варид в упор смотрит на следователя своими сложными глазами, в которых есть различные участки видения — в рентгеновских, инфракрасных, гамма-лучах, и у Трофимова пробегает неприятный холодок по коже, когда он представляет возможности этого существа. «Как важно для нас правильно запрограммировать его! — думает он. — Пожалуй, так же важно, как воспитывать кровных детей. Но воспринятая им картина мира уже искажена. Вон какие «степени законов» придумал! Интересно, на какую же величину она искажена, если этот Идеальный Вариант провоцирует преступников на дела, которые раньше им и в голову не приходили?»

Трофимов не может ответить на свой вопрос и произносит как можно строже и убедительнее:

— Слушай внимательно, Варид. Слушай и запоминай. Скоро сюда приедет Арсений Семенович и дополнит мои слова. Ты недостаточно подготовлен для жизни в обществе и совершил немало ошибок. Тебя использовали разные преступники — и Штырь, и Машук Георгий Иннокентьевич… Получилось так, что ты, названный «Идеальным Вариантом», внушил им иллюзию безнаказанности, под толкнул на преступления, которые раньше были им не по плечу. Штырь, например, никогда прежде не отваживался «брать» сберкассу…

— Почему я?

— Ты предоставил им невиданные средства и возможности. И как главное средство они использовали тебя.

— Очень нехорошее понятие — использовать. Отвратительное слово, — заметил Варид. — Используют вещи. А людей, как вещи, использовал Анатолий Петрович Сукачев. Он умер.

— Ты знаешь — почему?

Варид кивнул, подступил ближе и в свою очередь спросил:

— Вы все еще подозреваете жену Арсения Семеновича? Но я же говорил вам, что она ни в чем не виновата.

— Тогда назови убийцу, — повторяет свой старый вопрос Павел Ефимович.

Он видит, как мучительно дергаются губы Варида, вспоминает, как когда-то что-то искрило в его плече, когда он переживал за Арсения Семеновича. Возможно, одно соответствует другому, просто теперь внешность этого двойника изменилась, а вместе с тем изменилось внешнее проявление движений тех же импульсов. Изменились ли его переживания, углубились ли страдания и насколько? Приблизились ли к человеческим? Определить трудно. А вот идеи, заложенные создателем, должны были остаться неизменными, и это сейчас выяснится. Все зависит от ответа Варида. В данной ситуации он должен сказать все без утайки.

— Он сам убил себя, — медленно и раздельно говорит Варид. — В этом виноват я.

— Почему же ты раньше не сообщил об этом?

— Зачем? Я хорошо знаю Арсения Семеновича. Он будет сильно переживать, что из-за меня погиб человек, даже такой человек… Он ведь не посылал меня к Сукачеву, не говорил мне ничего подобного. Он только очень его не любил, не хотел видеть в нашем городе и вообще нигде поблизости. Однажды я услышал, как он по телефону послал его «к чертовой бабушке». Многие чувства Арсения Семеновича передавались и мне, но мой двойник — человек нерешительный и слишком вежливый. Однажды я пошел к Сукачеву, высказал ему все, что хотел бы сказать Арсений Семенович, и предложил уехать далеко, как можно дальше…

Я произнес фразу из лексикона двойника, усилив ее. Сукачев пытался меня прогнать. Сначала — словами, потом применял физические усилия…

Павел Ефимович представил себе, что происходило на квартире Сукачева, его безуспешные попытки спровадить непрошеного посетителя, ужас и ярость, когда он убедился, что ни уговорить, ни вытолкать его невозможно. А ведь он уже давно выработал умение уговаривать и утешать, успокаивать и усовещивать разгневанных. Ему были благодарны даже те, кого он обкрадывал, ибо он умел выдать вполне заслуженные ими премии, звания и степени за благодеяния, исходящие от него лично. Именно поэтому он числил себя непотопляемым. Он прикрылся броней чинов и заслуг, завел надежных друзей, заручился высоким покровительством на министерском уровне, считал, что достаточно обласкал полезных людей и в должной мере отомстил врагам, чтобы первые были ему преданы, а вторые — боялись. Он сумел отомстить даже главному своему врагу — Арсению Бурундуку — и несколько утолить сжигавшую его зависть и чувство неполноценности. И когда он, как ему казалось, предусмотрел все и уже мог спокойно почивать на лаврах, вдруг является двойник Арсения Семеновича, носитель тех же простых истин, что и ненавистный Бурундук. Его нельзя обмануть, запугать, лишить благ, наплевать в душу, опутать сетями слово-сплетений, высказываний фальшивых авторитетов. Он твердит свое: красть и присваивать чужое плохо, угнетать плохо, пользоваться незаслуженными благами плохо, обманывать плохо, плохим людям обязательно будет плохо… Эти истины называют прописными. Они доступны пониманию детей и к ним же, как к наивысшему откровению, в конце своей жизни приходят мудрецы. Почему? Почему они живут во все эпохи и побеждают несмотря ни на что?

Другие истины претерпевали изменения, умирали, в новых условиях превращались в свои противоположности. Кто-то заметил, что в человеческом обществе истина начинается, как кощунство, ненадолго торжествует и умирает, как догма. А эти в неизменных формулировках пришли из прошлого, неизменными пребывают сегодня и, судя по всему, такими же отправятся в будущее. Являются ли они стрелками компаса, указывающими единственный путь из тьмы к свету, к спасению? И наверное, самой нестерпимой была для Сукачева уверенность, что Варида прислал Арсений Семенович.

— …Потом он выстрелил…

— А потом? Что же ты замолчал?

— Пуля отскочила от меня и попала в него. Он упал.

— Ты рассказывал о случившемся Арсению Семеновичу?

— Зачем? Я знаю, что сделал все так, как он хотел, настойчивое желание двойника давно стало моим желанием. Я нарушил правила, закон? Может быть, заслуживаю изоляции?

«Вот она — величина искажения! — думает следователь. — Он воспринимает мир со степенью искажения, равной ненависти или презрению Арсения Семеновича, зависти Анатолия Сукачева, порочным чувствам Штыря…» И еще думает Трофимов, как всесторонне нужно изучить человека, чтобы понимать его рукотворное детище, способное выполнить без приказа затаенные желания двойника. А они могут зависеть от неосторожно оброненного слова, случайно подсмотренной картины, от накала любви или ревности. Сколько же опасностей таится в этой возможности!..

Он заставляет себя успокоительно дотронуться до Варида, положить руку ему на плечо, почувствовать под ней нечеловеческие мышцы, о мощи которых ему рассказывали очевидцы.

— Ты уедешь с Арсением Семеновичем и отныне будешь выполнять только его устные или письменные распоряжения. Но никаких невысказанных ты выполнять не будешь, понял?

Павел Ефимович не снимает руку с плеча Варида, и ему приходит в голову новая мысль. Он спрашивает:

— А ты согласился бы помочь мне? Поймать и обезвредить группу плохих людей, преступников?

— Что я должен для этого сделать?

— Сначала вернуться к Георгию Иннокентьевичу в стройбригаду. А потом… Я скажу тебе, что делать дальше…

Трофимов не предполагает, что в эту минуту совершает ошибку, может быть, одну из самых значительных в своей деятельности.

— Вы хотите использовать меня? — спрашивает Варид. — Опять использовать.

«Кто — кого? Большой хозяин — маленький хозяин. Суть одна?»

Вдали показывается синяя «Волга». За ней вьется облачко пыли.

— Едет Арсений Семенович! — обрадованно говорит следователь.

Но Варид не радуется, даже не оглядывается.

— Все-таки я понял, зачем вы вызвали сюда Арсения Семеновича. Думаете, он виноват в том, что случилось со мной в вашем мире использователей?

Павел Ефимович делает отрицательный жест, но Варид случайно или намеренно не замечает его. «Использователей, — думает Трофимов. — Он сказал «использователей». Вот и взгляд со стороны. Нет, не со стороны, а с иной позиции, новый поворот извечной темы отцов и детей…»

— У меня к вам просьба, — быстро говорит Варид. — Немедленно уйдемте отсюда. Ничего не сообщайте двойнику. Он гордится тем, что создал идеальный вариант, он думает обо мне, как о Варианте Ид. Пусть думает, пусть гордится, пусть будет доволен собой. А вы изолируйте меня поскорее, держите до тех пор, пока мир не изменится и я перестану быть для вас опасным. Это и будет идеальным вариантом.

Часть первая КАКИМ ТЫ ВЕРНЕШЬСЯ?

Нет, ее поразили не слова — слов девочка не могла точно вспомнить: кажется, спросил, почему она плачет. Но голос… Он звучал совсем не так, как другие… И такой ласковый, что она заплакала сильнее. Словно сквозь мокрое стекло, заметила его озабоченную улыбку. Девочке показалось, что она ее уже видела очень давно. Вот только вспомнить не могла…

— Тебя кто-то обидел?

Девочка отрицательно покачала головой. Он поспешно добавил:

— Я не собираюсь вмешиваться в твои дела. Просто мне скучно гулять одному. А тут вижу: ты идешь, да еще плачешь…

Девочка недоверчиво улыбнулась. Мокрое стекло перед ее глазами начало проясняться.

Она вспоминала, как учитель сказал: «Вита Лещук, ты виновата и должна извиниться перед Колей». Она тогда упрямо закусила губу и молчала. «Ну что ж, ты не поедешь на экскурсию. Побудешь дома, подумаешь». Не могла ведь она рассказать, как было на самом деле. Вита Лещук не доносчица.

Пусть уж лучше ее наказывают…

— Послушай, девочка, я-то знаю, что виновата не ты, а Коля.

«Знает? Но откуда?»

— Послезавтра я лечу на день в Прагу. Хочешь со мной?

Девочка вздрогнула, остановилась. Тоненькая и легкая, с пушистыми волосами, она сейчас до того была похожа на одуванчик, что хотелось прикрыть ее от ветра.

«Послезавтра наш класс летит в Прагу, а меня не берут…»

Вита подняла голову и внимательно посмотрела на незнакомца. Он был высокий, с несуразно широкими плечами, нависающими как две каменные глыбы. Может быть, поэтому он немного горбился. На треугольном лице с мощным выпуклым лбом все угловатое, резкое. Даже брови напоминают коньки «ножи». А глаза добрые и тревожные.

— Проводить тебя немного? — И быстро добавил: — А то мне одному скучно.

Вита молчала, и он снова заговорил:

— Я расскажу тебе свою историю, — может быть, ты захочешь мне помочь…

Против этого девочка устоять не могла:

— Хорошо, рассказывайте.

Медленно пошла дальше, покровительственно поглядывая на него. И он шел рядом, пытаясь приспособиться к ее шагам.

— Видишь ли, в Праге у меня очень много дел. Все их за день одному ни за что не переделать. А если ты согласишься полететь со мной и хотя бы выполнишь мое поручение на фабрике детской игрушки, я справлюсь с остальным. Ну как, согласна?

— Надо еще спросить разрешения у мамы и бабушки, — сказала Вита.

И незнакомец почему-то обрадовался:

— Конечно. И поскорей.

— Мой дом уже близко.

Она настолько прониклась доверием к спутнику, что перед эскалатором подала ему руку. Здесь было очень оживленно. Незнакомец так стиснул ее руку, что девочка вскрикнула.

— Извини, Вита.

«Откуда он знает мое имя? Почему ничего не говорит о себе? Как его зовут?»

— Пора и мне представиться, — тотчас произнес он. — Меня зовут Валерий Павлович. По профессии я — биофизик. Сейчас в отпуске. Но он кончается.

Некоторое время они ехали молча. И каждый раз, переходя с эскалатора на эскалатор, Валерий Павлович брал Виту за руку. Его пальцы были сухими и горячими, как будто он болен и у него высокая температура.

Когда подошли к Витиному дому и дверь автоматически открылась, Валерий Павлович на миг задержался у порога, словно не решаясь входить…

Их встретила мать Виты — маленькая круглолицая женщина с такими же, как у дочери, пушистыми рыжими волосами. Она изумленно уставилась на незнакомца:

— О, у нас гости!

Женщина присмотрелась к Валерию Павловичу, и ей начало казаться, что она его не раз видела. Но когда? Где?

— Ксана Вадимовна, — представилась женщина.

— Валерий Павлович, — и сразу же отвел глаза.

«Где я его видела?» — пыталась вспомнить женщина.

Сначала ей показалось, что это кто-то из сослуживцев мужа. Но тогда бы она его помнила, как помнит всех, кто имел отношение к Антону, к ее Анту. За эти несколько минут она изрядно потормошила память, но ничего не добилась. А когда успокоилась, память сама легко, как вода соломинку, вытолкнула наверх воспоминание. Фойе театра. Выставка картин молодых художников. Она тянет мужа за руку: «Ант, да пошли же! Третий сигнал!» А он смотрит на картину, написанную звучащими красками. На ней из тьмы выплывает лицо с заостренными чертами, яростно устремленное вперед. Ант сказал ей тогда: «Вот каким мне бы хотелось быть». Жена искоса взглянула на его полное доброе лицо с чуть оттопыренной губой и улыбнулась про себя: «Мальчишка!» А теперь она видит перед собой тот же портрет, но оживший.

«Может быть, художник писал его именно с этого человека? Невероятно…»

— Мама, а меня Валерий Павлович приглашает с собой в Прагу! — не замедлила сообщить девочка. — Он летит туда в тот же день, что и наш класс.

— Вот вы там и увидитесь, — сказала Ксана Вадимовна, не вдумываясь в слова дочери.

Она смотрела на гостя и думала: «Как будто сошел с того портрета. Это лицо… Его мне уже не забыть. Только теперь я, кажется, понимаю, что нашел в нем Ант. Но оно слишком подвижно: так быстро меняет выражения, что их невозможно уловить…»

— Мама! — нетерпеливо напомнила о себе девочка. — На экскурсию меня не берут, если не извинюсь перед Колей.

— Что случилось?

— Я ударила его.

— И не хочешь извиниться?

— Ни за что! Он сказал, что герои — дураки, а трусы — умные. И что их называют по-другому потому, что это выгодно другим.

— Надо было объяснить, — попыталась успокоить дочь Ксана Вадимовна.

— Кому? Кольке? — Девочка сказала это так выразительно, что мать невольно улыбнулась, а потом ей пришлось хмурить брови, чтобы показать, что она осуждает дочь.

— Несчастный человек ваш Коля. Жизнь у него будет неинтересная, если он не изменится, — проговорила, входя, пожилая, но еще крепкая женщина с цыганскими глазами. Ее короткие черные волосы были так причесаны, что казались растрепанными. — Я — Витина бабушка, — сказала она гостю и опять обратилась к Вите: — Наверное, над ним следовало просто посмеяться.

Она многозначительно кивнула гостю, показывая, что за всем этим скрывается еще кое-что невысказанное. Но Ксана Вадимовна нетактично спросила:

— Это ты из-за отца? Девочка напряглась, как струна.

— Мама права. В таких случаях лучше не примешивать личного, — поспешил Валерий Павлович то ли объяснить что-то девочке, то ли выручить Ксану Вадимовну.

Вита подчеркнуто отвернулась от гостя.

«Этого она еще не поймет, — с сожалением подумал он. — До этого еще слишком много синяков впереди».

— Вот видишь, доченька… — попыталась начать новое наступление Ксана Вадимовна, но Вита решительно тряхнула головой:

— Я не извинюсь перед ним. Ни за что!

— И не надо, — неожиданно поддержала ее бабушка. — То, что мы тебе сказали, — это на будущее.

Ксана Вадимовна пожала плечами и вышла.

Вита украдкой посмотрела на гостя: как он реагирует? Все-таки ей очень хотелось поехать в Прагу. Гость сидел в кресле сгорбившись, опустив голову. Но Вита видела, что его глаза улыбаются.

— Прошу всех к столу! — послышался голос Ксаны Вадимовны.

Они прошли в столовую, где на пультах перед каждым креслом горели лампочки синтезаторов.

— Я уже ввела программу. Оцените мое новое меню, — сказала Ксана Вадимовна гостю.

— Спасибо, но я не хочу есть, — отчего-то смутился он.

— Ну немножко, немножко, только попробуйте.

Прежде чем Валерий Павлович успел опомниться, перед ним оказалась тарелка с салатом. Люк синтезатора был еще открыт, значит, сейчас появится еще одно блюдо. Но тут длинный палец гостя нажал на стоп-кнопку. Индикатор погас. Ксана Вадимовна удивленно повернулась к Валерию Павловичу. А он как-то уж очень беспомощно развел руками и проговорил:

— Но я совсем не хочу есть.

Бабушка, не отрывая от него своих быстрых антрацитовых глаз, нахмурила брови. По ее лицу было видно, что она о чем-то напряженно думает.

Валерий Павлович скользнул по ней взглядом. «Надо ей помочь. Пожалуй, это неплохой выход для всех нас». И он подсказал ей мысленно: «Да, ты не ошибаешься. Именно поэтому я кажусь вам странным, именно поэтому мне не нужно есть».

— Извините, — обратилась бабушка к гостю и повернулась к Ксане: — Можно тебя на минутку? Поможешь мне… (Последняя фраза была сказана специально для гостя.)

Женщины вышли в другую комнату, и здесь бабушка с упреком произнесла:

— Не приставай к нему. Разве ты еще не поняла?

— Что я должна понять?

— Ты не заметила в нем ничего необычного?

— Какой-то он странный…

— «Странный»… — протянула бабушка. — Это нам он кажется странным. А мы ему?

Ксана Вадимовна непонимающе пожала плечами. Ее жест означал: всегда ты что-нибудь придумаешь…

Бабушка посмотрела на нее долгим раздумчивым взглядом, покачала головой: «И как вы только уживались с Антоном, такие разные?» В ее памяти тотчас появился сын. Стоило тихонько позвать — и он всегда приходил, и она могла с ним беседовать. Но сейчас она не звала, а он все равно пришел. Удивительно. Возможно, никто другой не нашел бы здесь ничего удивительного, но мать знала: что-то случилось. А что могло случиться, когда Антон погиб три года назад? Значит, что-то еще должно случиться…

Она с тревогой подумала о Вите. Можно ли ее отпускать вдвоем с этим?.. В ее голосе сквозило раздражение, когда она сказала невестке:

— Неужели ты не догадалась, что это синтегомо, сигом. Так, кажется, их назвали. Ты ведь видела таких существ недавно по телевизору. Говорили: «Первый шаг в будущее человечества, великий эксперимент» и еще разное…

Ксана Вадимовна вспомнила, выругала себя: как же сразу не признала? Этот мощный лоб, глыбы плеч, в которых, наверное, спрятаны какие-то дополнительные органы. Человек, синтезированный в лаборатории. Сверхчеловек по своим возможностям. И все-таки и тогда и теперь она воспринимала сигома скорее как машину, чем как человека. Читала, что эти предрассудки сродни расовым, глупое человеческое высокомерие, умом понимала, а сердцем не могла принять. Возмущалась, когда услышала, что уже многие из первых сигомов станут врачами. Думала: «Какой же это человек согласится, чтобы его исследовал сигом? А если тот решит, что слабое создание недостойно жизни? Бедняги сигомы, — им не так-то просто будет заполучить первых пациентов…»

И вдруг сигом у нее в гостях! Ну конечно же, ему не нужна еда, — он ведь заряжается через солнечные батареи и еще какие-то устройства, энергию копит и хранит в органах-аккумуляторах. Но что ему здесь понадобилось?

Ей стало не по себе, когда вспомнила: он хочет, чтобы Вита ехала с ним в Прагу. Может быть, он замышляет ее исследовать, как подопытное животное?

— Никуда Вита с ним не поедет! — решительно сказала Ксана Вадимовна свекрови.

— Но какие у нас основания не доверять ему? И девочку обидим, — ответила свекровь. И в то же время она думала: «Может быть, так лучше. Ведь не зря у меня появилось предчувствие…»

— Ты всегда любишь возражать, мама, — с упреком проговорила Ксана Вадимовна.

Свекровь ничего не ответила. «Так, конечно, нам спокойнее. Но как об этом сказать Вите?»

Они вернулись в столовую, делая вид, что ничего не произошло.

Гость бросил на них быстрый взгляд.

«Неужели он что-то заметил?» — подумала старшая из женщин и вспомнила: у сигома ведь есть телепатоусилители. Он воспринимает и свободно читает психическое состояние мозга. Сигомы могут переговариваться между собой на огромных расстояниях с помощью телепатии. Значит, Валерий Павлович знает и то, о чем они говорили и о чем думают. Но почему же в таком случае он не внушил им мыслей, нужных для свершения его замыслов?

Ее уверенность в правильности решения поколебалась. Свекровь испугалась: а если это сомнение внушает он? Посмотрела на гостя, ожидая встретить тяжелый, недобрый взгляд. И была готова броситься в бой со всей страстностью и ожесточением. Но Валерий Павлович смотрел не на нее, а на Биту. Острые черты его лица, похожего в профиль на выщербленную пилу, смягчились и сгладились. И хоть около улыбающихся глаз не собирались морщинки, сейчас его лицо уже не казалось таким странным.

Он смотрел на девочку-одуванчик и улыбался ей. И девочка отвечала ему тем же.

— Ты уже большая, должна сама понимать, — начала Ксана Вадимовна почти сразу же после ухода гостя.

И Вита все поняла.

Она умоляюще взглянула на бабушку. Но та повернула голову к окну, делая вид, что внимательно что-то рассматривает.

— Мама! — с упреком вокликнула Вита. — Почему ты не разрешаешь? Чем он тебе не понравился?

Ксана Вадимовна несколько растерялась:

— Он не человек, девочка. Он — сигом. Помнишь, их показывали по телевизору?

— Ну и что же? — спросила девочка с таким видом, будто знала об этом раньше и не придавала значения.

— Неизвестно, с какой целью он тебя приглашает, — попыталась объяснить свой запрет Ксана Вадимовна, но Вита даже руками возмущенно всплеснула:

— Мама, помнишь? Я рассказывала, что некоторые наши девочки говорят, будто сигомы опасны. Ты тогда объясняла, что они повторяют слова глупых и отсталых людей. А теперь говоришь другое…

«Она покраснела, кажется, от стыда за меня», — подумала Ксана Вадимовна и взглядом попросила свекровь о поддержке.

А та не замедлила прийти на помощь:

— И все-таки он не человек, Вита. И мы не можем проникнуть в его замыслы.

— Он хороший, — убежденно сказала девочка. — И что вы на него напускаетесь? Если бы папа был жив…

Ее губы уже кривились и подбородок дрожал. А глаза смотрели с вызовом.

И невольно Ксана Вадимовна снова вспомнила о портрете, который так понравился покойному мужу. А теперь существо, будто сошедшее с портрета, пришлось по душе дочери. Случайно ли это?

— Мы полетим на гравилете? — спросила Вита и поспешила добавить: — А то я уже летала на всех атмосфероаппаратах, кроме гравилета.

— А тебя на руках носили? — спросил Валерий Павлович.

Ее ресницы настороженно приподнялись, как крылья птицы, готовой взлететь при малейшем шорохе.

— Когда был жив папа…

Но еще раньше, чем услышал ответ, сигом понял, что ошибся, причинил боль.

— Я понесу тебя до Праги, — сказал он.

— Ладно, — согласилась Вита.

Сначала она подумала, что это игра, а потом вспомнила, что рассказывал учитель о сигомах. Она никогда не думала, что у кого-нибудь еще, кроме отца, может быть такая ласковая и сильная рука.

Валерий Павлович бережно поднял девочку, как поднимают одуванчик. Откуда-то из плеч сигома забили две струи, окутывая и его и Биту прозрачной упругой оболочкой.

Девочка увидела, как отдаляется зеленая земля, как навстречу, похожие на журавлиные клинья, несутся цепочки перистых облаков. Она представила себе, как обычно сигом летает здесь один, врезаясь в облака, и они накрывают его вот такой же холодной белой мглой. Ей стало жалко сигома: «Такой могучий и такой одинокий».

— Большое, большое вам спасибо. Без вас я никогда бы не смогла так летать, — сказала она.

Она почувствовала приятную теплоту на голове, как будто кто-то ворошит рукой ее волосы.

— Посмотри вниз, Вита!

Под ними проплывали цепи холмов. Их покрывал туман, и только меловые вершины, как маски, выглядывали из него.

— Будто в сказке, — сказала девочка, и по ее голосу угадывалось, что она всегда готова к встрече с чудесами.

— А в космос вы тоже могли бы вот так полететь? — спросила она.

— Могу, — ответил сигом.

— А что вы еще можете необычного?

Он улыбнулся и задумался.

«Почему взрослым так трудно иногда отвечать на наши вопросы? Наверное, потому, что они уверены, будто все знают», — подумала Вита и, чтобы помочь Валерию Павловичу, спросила:

— А на дно моря тоже можете пронырнуть?

— Да.

Он думал одновременно о девочке, о ее маме и бабушке, о себе, о том, что ему предстоит:

«Я несу ее на своих руках, но она мне нужна больше, чем я ей. Даже мои создатели не подозревали, как она мне будет нужна»

«Труднее всего пришлось бы им. А сейчас? Как они волнуются, подозревая меня в преступных замыслах!

А ведь им еще предстоит узнать правду… Смогут ли они понять?»

«Разгона не нужно. Скорость возникает сразу, как вспышка света.

Только так можно перескочить барьер»

«Люди всегда движутся через барьеры. И то, что они живут, — уже преодоление барьера. И особенно то, что они сумели создать нас. Пожалуй, это самый большой барьер, который они одолели. А у нас впереди свои барьеры. Но нам легче, чем им, хоть мы и пытаемся помочь, подставить плечо под их ношу. Они нам дали то, чего сами были лишены: всемогущество и бессмертие, а мы им — только надежду. И сейчас эта девочка отдает мне свою ласку и восторг, а что я дам взамен? И нужно ли это ей?»

Вопросы, на которые он не находил ответа… Ответ должна была дать девочка, раз ее мать и бабушка не смогли сделать этого.

— А вы можете пронырнуть сквозь время? Нам говорил учитель… Знаете, я бы тоже могла, если бы только у меня были такие органы. И я бы сначала пронырнула в прошлое, года на четыре назад…

Он понял: она открывает ему самый сокровенный свой секрет. Она говорит неопределенно «года на четыре», но думает точно: «На четыре года». Тогда был жив ее отец.

Сигом почувствовал, что его волнение все растет и мешает думать. Он мог расшифровать свое состояние, разобрать все нюансы, слившиеся в один поток, мощный, недоступный обычному человеку, у которого в сотни раз меньше линий связи и чувства беднее в сотни раз. Такой порыв сломил бы его, как буря сухое дерево. Но сигом не расшифровывал потока. Он включил стимулятор воли, и ему показалось, что он слышит затихающий грозный клекот в своем мозгу…

— Угадайте, что это такое?

Рука девочки показывала вниз, на зеленую щетину леса.

Он хотел сказать «лес», но вовремя уловил загадочный блеск ее глаз и произнес полушепотом:

— Зеленый зверь-страшилка.

Она с восторженным удивлением посмотрела на него, как бы говоря: вы такой догадливый, словно и не взрослый вовсе. С вами интересно разговаривать. И спросила:

— А он злой?

— Нет, он только притворяется. В самом деле он очень добрый.

— Верно, — подтвердила она и впервые посмотрела на него не покровительственно и не восхищенно, а так, как смотрят на равного, на друга.

— Гляди, вон и Прага на горизонте.

— Там, куда он показывал, лежала алмазная подкова. Это сверкали новые районы лабораторий. Когда подлетели поближе, стало видно, что подкова состоит из двух частей — наземной и воздушной. Многие здания-лаборатории парили в небе, поднятые на триста — пятьсот метров. Здесь были все геометрические фигуры: здания-ромбы и шары, кубы и треугольники. Они встретили нескольких людей, перелетавших от лаборатории к лаборатории. Кто-то помахал им рукой и долго смотрел вслед.

А внизу уже распростерлась старая Прага-музей с иглой старомястской ратуши и резными шпилями собора в Градчанах. Сигом с Витой приземлились на площади как раз перед ратушей.

— Сейчас будут бить старинные часы, и ты увидишь апостолов, — сказал сигом.

— А что такое апостолы?

— Игрушечные человечки. Они покажутся вон в том окне.

Апостолов по требованию Виты смотрели два раза. А потом прошли по Карлову мосту через сонную Влтаву. У каждой статуи девочка останавливалась и наконец заключила:

— Когда-то больше любили кукол.

— Да, — серьезно проговорил сигом. — Тогда взрослые тоже играли в куклы.

Они остановились перед знаменитой фабрикой игрушек, и сигом сказал:

— Ты пока посмотришь фабрику, а я ненадолго отлучусь и вернусь за тобой.

Сигом вернулся раньше, чем предполагал, хотя орган-часы в его мозгу показывал, что он нерационально тратит время. Сигом не пытался оправдаться перед собой, зная, что не может поступать иначе. Он думал о Вите, вспоминал, как она спрашивала: «А можете?» На фабрике ей предложат выбрать себе игрушку. И сигом догадывался, какую она выберет.

Робот-швейцар проводил его к Главному конструктору игрушек — веселому стройному человеку, одетому в спортивный костюм. Он сидел на маленьком стульчике для посетителей, а около его глубокого старинного кресла стояла Вита.

Сигом видел ее сейчас в профиль: разгоревшаяся щека, облако пушистых волос, любопытный глаз.

— А вот и за мной пришли, — сказала она Главному конструктору, увидев сигома.

Одну руку подала ему, а второй прижимала к груди пластмассовую коробку.

— Угадайте, какой подарок я выбрала, — предложила она Валерию Павловичу и заговорщически подмигнула Главному конструктору.

— Трудно, — сказал сигом и попытался нахмурить лоб, но это у него не получалось — кожа из пластбелка не собиралась морщинами. — Может быть, ты мне поможешь? — И, не ожидая ответа Виты, спросил: — Из старых или из новых?

— Из новых. — Ее глаза говорили: «Ты хитрый».

— Машина или существо?

— Существо.

«Я не ошибся», — думал Валерий Павлович, вспоминая куклу-сигома, новинку пражской фабрики. Кукла умела сама ходить, выговаривала несколько слов, пела. В ее лоб был вделан маленький прожектор, прикрытый заслонкой. «Глядя на куклу, она будет вспоминать меня».

Он спросил:

— Это существо похоже на меня?

— Немножко, — лукаво сказала девочка.

— Может быть, это кукла-сигом? — сказал он медленно, будто раздумывая.

— Вот и не догадались!

Вита раскрыла коробку. Там лежали две чешские куклы — папа Шпейбл и Гурвинек.

— Но ты же сказала, что игрушка — из новых моделей.

— Я правду сказала: папа Шнейбл играет, а Гурвинек танцует. Раньше таких не было.

Сигом и Вита попрощались с Главным конструктором. Они вышли из его кабинета, прошли через выставочный зал. У выхода сигом задержался, спросил Виту:

— А ты не хочешь еще и ту куклу, которую я называл?

Девочка отрицательно покачала головой.

— Ты не будешь вспоминать обо мне?

— А при чем же та кукла?

— Она похожа на меня.

— Нет, — сказала девочка. — Кукла — это кукла. А вы — это вы.

Она вприпрыжку побежала к двери.

— Не так быстро, Винтик, упадешь!

Девочка замерла, прижалась к двери. Не решалась обернуться, взглянуть на сигома. Он сказал: «Винтик». Но так называл ее только один человек — папа.

Сигом подошел к ней, опустил руку на плечо, притянул к себе. Так в обнимку они вышли — гигант с массивными плечами и девочка-одуванчик. Вопросы бились в голове Виты, как птицы, но она ни о чем не спрашивала.

Они прошли по старинной набережной над Влтавой, и Вита старалась не наступать на большую тень сигома. Листья шуршали под ногами, как пожелтевшая бумага, как обрывки чьих-то писем, которые не дошли по адресу.

Вот и Вацлавская площадь. Сигом что-то объяснял девочке, рассказывал о короле Вацлаве, но она не слушала, занятая своими мыслями. Внезапно спросила:

— Когда у вас кончится отпуск?

— Через два дня. — Он понял, к чему она клонит, — и сказал, стараясь, чтобы голос звучал как можно тверже: — Я и потом буду прилетать к тебе.

— Честное мужское слово, да?

Она испытующе смотрела на него — серьезная маленькая женщина, которая не прощает лжи. И она доверила ему то, о чем не говорила никогда никому:

— Мой папа всегда выполнял то, что говорил. Но однажды… Когда он уходил на Опыт, то обещал вернуться… — Она отвернулась. — Я не хочу, чтобы вы подумали, будто я плакса. Но у других есть папы…

Он боялся посмотреть в ее глаза, знал, какие они сейчас. А девочка изо всех сил прижалась к нему и бормотала:

— Он обещал вернуться.

Сигом почувствовал, что больше никакими переключениями стимулятора воли не удастся сдержать ком, подступивший к горлу. Словно что-то сломалось в нем, какая-то незаменимая деталь, и третья, и четвертая сигнальные системы, и даже система Высшего контроля были бессильны перед этим. Он опять на мгновение стал тем, кем был когда-то давно, до смерти, — обычным слабым человеком. Из его губ вырвалось:

— Я сдержал слово, Винтик.

— Папа…

— Я тебе потом объясню…

— Папа!

Сильный порыв ветра взъерошил волосы девочки, вздул пузырем ее платьице. Пушистые волосы щекотали губы сигома. Он хотел что-то объяснить девочке, но подумал: «Она не поймет. Да я и сам не мог бы определить, сколько во мне от Анта и сколько нового. Сказал ли я ей правду?»

— Ант, — шепнула женщина.

Он повернул к ней лицо, и она увидела, что в его глазах нет и следа сна.

— Ты не спал всю ночь?

— Мне не нужен сон. Я ведь не устаю.

«Что в нем осталось от того, которого я любила?» — думала женщина. Сказала совсем другое:

— Ты мне кажешься высшим существом, каким-то древним богом.

Сигом улыбнулся, и она убедилась, что Вита не ошиблась: это была улыбка прежнего Анта.

— Если тебе приятно, то все в порядке.

«И слова прежнего Анта…»

Он добавил:

— Я ведь и мечтал стать таким.

«Что же в нем осталось от того, которого я любила?» Погладила его горячее плечо — плечо того Анта никогда не было таким горячим, — сказала:

— Мне кажется, будто это ты и не ты…

И наконец решилась:

— Что же в тебе осталось от прежнего?

— Ты ведь только что сама ответила на этот вопрос.

Он знал, что ей тяжело: в его возвращении она видит что-то кощунственное. И она и мать мучаются, пытаясь ответить на вопросы, которые не нужно задавать. И только Вита сразу радостно приняла все таким, как есть: для нее главное, что он вернулся.

Сигом сделал то, что неоднократно запрещал себе, — включил телепатоусилитель и тут же его выключил. Затем проговорил, отвечая на невысказанный вопрос Ксаны:

— Я мог бы вернуться и прежним — точно таким, каким был до смерти. Ведь опыт предстоял очень опасный, и мой организм записали на фиоленты. Проще было бы восстановить его по матрице.

— Тогда почему же…

— Когда я очнулся, показалось: сплю. Потом услышал знакомый голос. Профессор Ив Кун позвал меня по имени. Я хотел повернуть голову, но не мог, хотел взглянуть на Ива — тоже не мог. Ив спросил: «Ант, ты меня слышишь, отвечай!» Я ответил, что слышу, но не вижу. И он сказал: «Сейчас объясню. Ты погиб. И Олег тоже. Вспомни». Я снова увидел, как Ол передвинул рычаг — и сверкнула молния… «Вспомнил?» — «Да», — ответил я. Ив рассказал, что они начали восстанавливать нас. Первый этап. Оказалось, что я пока только модель мозга Анта, созданная в вычислительной машине. Ив говорит: «У тебя есть органы речи и слуха, но еще нет зрения. И перед тем как приступать ко второму этапу, хочу спросить…» Я уже знал, о чем он спросит. Ведь еще когда был создан первый сигом, я высказался достаточно определенно. И потом мы не раз говорили об этом, и он знал, каким бы я хотел быть. Он просто уточнял, все ли остается неизменным…

Ксана приподнялась, опершись на локоть, внимательно наблюдала за его лицом, которое теперь уже не казалось ей чужим.

«Чему я удивляюсь? Он всегда был таким, — думала она. — Мы всегда плохо понимали друг друга. То, что мне и другим казалось кощунственным, для него было обычным и ясным. Пойму ли я его когда-нибудь?» Она спросила, хотя и знала заранее, что опять не поймет его:

— Но почему ты хотел быть таким, а не прежним?

«Я не могу ей сказать всего, — подумал он. — Это бы оскорбило и опечалило ее и любого такого же человека, как она».

— Мне нужно было поставить Опыт, а в прежнем облике я не мог этого сделать. Не хватало объема памяти, быстроты мышления, реакций, органов защиты и контроля. У меня было только две сигнальные системы, а теперь — пять. И еще система Высшего контроля.

Сигом вспомнил, как когда-то давно — тогда он был человеком — на спутнике погибал его друг, прижатый обломком радиотелескопа, а он не мог прийти на помощь, не мог поднять руки. У него шла носом кровь, в голове как будто скрежетали жернова, размалывая память. Он проклинал свою слабость и это дьявольское вихревое вращение, возникшее по неизвестной причине. Сквозь скрежет жерновов пробивался вопль: «Помоги!» Потом затих…

Сигом провел рукой по волосам Ксаны, по ее щеке. Пальцы наткнулись на морщины. Он вспомнил, как она всегда панически боялась старости. Боль проникала в его сознание, он взял руку Ксаны и осторожно сжал.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— О тебе.

Он думал:

«И она спрашивает, почему я решил стать другим. Вся беда в том, что ей нельзя объяснить — надо, чтобы она почувствовала. А это почти невозможно. Конечно, я мог бы включить усилители и внушить ей. Но я ведь запретил себе в отношениях с людьми использовать преимущества перед ними. И правильно сделал. С ними я должен быть человеком — ни больше и ни меньше. В этом все дело…»

«Мать, наверное, уже встала. Поймет ли она? Когда-то я рассказывал ей, что лимиты человеческого организма исчерпываются раньше, чем мы предполагали; что если человек хочет двигаться вперед, ему придется создать для себя новый организм — с другим временем жизни и возможностями… Она соглашалась со мной. Но тогда я был прежним Антом».

«За три минуты до начала Опыта придется переключить систему Высшего контроля только на энергетическую оболочку. Важно еще все время контролировать температуру в участке «Дельта-7».

— Поедем сегодня к морю? — спросила женщина, с замиранием сердца ожидая, что он ответит. Прежний Ант очень любил море.

— Замечательно придумала! — ответил сигом. — Я понесу тебя. Помнишь, на Капри ты просила, чтобы я понес тебя в воду, а то ты боишься замочить ноги?

Впервые за эти два дня, с тех пор как она узнала правду, ей стало по-настоящему легко, и она пошутила:

— Ты понесешь всех троих, всех твоих женщин? До самого синего моря?

— Конечно, — сказал он. — Я помчу вас по воздуху быстрее гравилета.

— А знаешь, сколько мы весим втроем? — продолжала Ксана, думая, что он тоже шутит.

— Во всяком случае, меньше тысячи тонн…

— А ты можешь переносить тысячу тонн?

— Да. И больше, — ответил сигом, и она поняла, что он не шутит. Он опять стал для нее чужим.

Ксана замолчала, невольно отодвинулась. Прозвучал мелодичный звонок.

«Вита», — подумал сигом и радостно улыбнулся.

— Войдите, если не Бармалей! — воскликнул он, закрыв лицо руками и растопырив пальцы.

— Папка! Папка! Ты опять за старые шутки! Но мне ведь уже не три года, — запрыгала Вита и погрозила ему пальцем.

Сигом услышал голос матери:

— Доброе утро, дети!

Она вошла своей быстрой молодой походкой, и Ксана пытливо смотрела на нее: «Неужели она ни разу не задумалась над тем, что же в этом существе осталось от ее сына? Неужели ей легче, чем мне?»

— Мама, — сказал сигом, — мы с Ксаной договорились: сегодня все вчетвером летим к морю.

— Ура! — закричала Вита и обеими руками обняла шею сигома. Ее глаза блестели от восторга. — И ты понесешь нас, как тогда меня? Идет?

— А ты будешь послушной? — спросил сигом.

— Не буду!

— За правдивость наперед снимаю половину вины, — торжественно проговорил сигом и почувствовал руку Ксаны на своем плече.

— Хватит баловаться, Ант. Как маленький…

Прошло два дня…

— Мне пора.

«Что еще сказать им? — думал сигом, не глядя на мать. — Только бы она не заплакала…»

По небу тащились гривастые тучи.

— Ты скоро вернешься? — спросила Вита.

— Да. — Добавил: — Честное мужское слово.

Никто не улыбнулся.

«Что сказать матери? Ей тяжелей всего…» Ничего не мог придумать.

Тучи тащились по небу бесконечным старинным обозом…

— До свидания, сын. Желаю тебе успеха во всех делах.

Ее голос был спокойным, и слово «сын» звучало естественно. Он понял, что мать приняла его таким, как есть, и не терзалась вопросом: что осталось в нем от того, кого она родила? Мать не смогла бы постигнуть его превращения логикой, не помогла бы ей эрудиция. Что же ей помогло?

«Пожалуй, это можно назвать материнской мудростью, — подумал он. — Оказывается, я не знал своей матери».

— До свидания, — сказал сигом, обнимая всех троих и уже представляя себе, как сейчас круто взмоет вверх, пробьет тучи и полетит сквозь синеву.

— Будь осторожным, Ант, — робко попросила Ксана. — Ты отчаянный. Ты опять…

Недоговорила. И это невысказанное слово повисло между ними, как падающий камень, который вот-вот больно ударит кого-то…

«Ксана боится за меня, как и тогда. Она даже забыла, что я стал неуязвимым. Значит, я для нее — прежний Ант…»

«Смерть… Когда-то мы так свыклись с этим несчастьем, что оно казалось неотделимым от людей. Но и тогда мы боролись против нее. Мы сумели обессмертить голоса на пластинках и магнитных лентах, облик — в скульптуре, портретах. Мы создали бессмертную память человечества в книгах и кинофильмах… Так мы научились понимать, что же в нас главное и что нужно уберечь от смерти…»

Ант улыбнулся, будто поймал слово-камень и отбросил его прочь. Он сказал:

— Если я опять погибну, то опять вернусь…

Часть вторая ПРЫГНУТЬ ВЫШЕ СЕБЯ…

Струи густых испарений тянулись из потрескавшейся почвы. Они изгибались, похожие на танцующих змей, сплетались в клубок, раскачивались…

Струи постепенно иссякали, и вот клубок уже танцевал на одном прозрачном стебле, затем отрывался и плыл над скалами и чахлыми кустарниками, переливаясь радугой меняющихся красок. Блекло-сиреневые, светло-синие, грязно-серые — сплошные полутона, ни одного четкого цвета. Из плывущего клубка то и дело высовывались «змеиные головы»…

— Забавно! — Олег улыбнулся.

Ант отвел глаза и кивнул. Он подумал: «Ты ведь воспринимаешь это иначе. И улыбка у тебя плохо получилась. Она — солдат, который не смеет ослушаться приказа, хотя у него дрожат коленки». Вытянул руку:

— Посмотри.

Олег тщетно вглядывался в даль: он видел лишь танцующие струи.

— Извини, — с досадой проговорил Ант. — Я забыл, что ты не можешь отсюда увидеть. До того места около двадцати километров. Полетели!

И, уже взлетая, легко подхватил Олега.

— Все-таки здесь можно дышать, — будто споря с кем-то, сказал Олег. Он то надевал, то снимал шлем. Повторил упрямо: — Если привыкнуть, то можно.

— Не вертись, уроню! — пригрозил Ант, зорко высматривая что-то внизу.

Он сделал несколько кругов и опустился у полуразвалившегося сооружения с бойницами.

— Их следы?! — Олег был крайне удивлен и лихорадочно пытался разобраться. Неужели сразу же наткнулись на то, что искали? Невероятная удача! Правда, неизвестно, какой из двух экспедиций эта крепость принадлежала. Но строили безусловно земляне.

Он обошел сооружение, осматривая камни и глыбы пород, из которых оно было сложено.

— Строили для обороны: взгляни на бойницы. Значит, ожидали нападения. Но почему же тогда они не вернулись на корабль, который послужил бы самым надежным укрытием? И где корабль?..

Олег нагнулся, поднял какой-то предмет.

— Смотри, сломанный затвор карабина. Значит, они боролись с биологическими объектами, похожими на нас. Иначе пустили бы в дело генхас, а не охотничьи карабины… Смотри, следы! Отчетливые отпечатки. Вот эти, большущие. Похожие на Миронова! Размер башмаков — сорок пять, не меньше. Поройся в памяти, Ант, ты ведь записал туда сведения об участниках экспедиции. Учти и глубину следа. Миронов весил около ста килограммов…

— Это следы Миронова, — подтвердил Ант.

— Значит — первая экспедиция.

— Слишком часто говоришь «значит», — заметил Ант.

Олег обернулся было с недоумением, но вздохнул и продолжил осмотр. Он явно не находил чего-то важного.

— А где же следы противника? Посмотри, какие прыжки совершал Миронов. Но с кем он сражался? Что ты скажешь?

— Не знаю, — ответил Ант.

Олег поджал губы, выпятил подбородок. «Кажется, мой соратник больше умеет действовать, чем думать…»

— Во всяком случае, отсюда они ушли живыми, — объяснил он Анту. — Мы не знаем полностью исхода боя, но следы всех четверых ведут к скале. Не сможешь ли ты обнаружить следы и на камнях?

— Нет. На выступе скалы видны только засохшие капли крови, несколько нитей.

— Сделай анализ.

Ант тотчас откликнулся:

— Кровь человека. Первая группа. Нити арконовые. Возможно, Миронов или Кузяев были ранены. У обоих — первая группа крови и содержание гемоглобина выше нормы.

«Лаборанту для анализа понадобились бы долгие минуты, — подумал Олег. — Сигом сделал это за доли секунды… Информация не требует дополнительных преобразований и проходит по другим каналам. Впрочем, тут дело еще и в скорости ее прохождения. Какой из этих факторов весомее?»

Он понял, куда ведут его подобные размышления, и, чтобы предупредить неминуемый вывод, решительно сказал себе: «Но и у меня есть преимущества. И кто знает, что окажется важнее?» Вслух проговорил:

— Попробуй проследить дальше.

Дальнейшие поиски не принесли результатов. Не удалось ни определить направления, в котором ушла после боя экспедиция, ни хотя бы убедиться, что ее участники остались живы.

— Помехи. Радиощупы не работают, — заметил Ант.

Он сделал несколько шагов, углубившись в тень от скалы. По его фигуре поползли дымки.

— Что с тобой? — крикнул Олег.

— Все в порядке, — с недоумением ответил Ант и обернулся.

Его лицо заколебалось и расплылось в дыму. На том месте, где только что стоял сигом, поднимался столб дыма.

— Ант!..

Из дыма вынырнула знакомая фигура, шагнула к человеку. Дым исчез.

— Мне показалось, что ты горишь, — сказал Олег, переводя дыхание.

— Оптический обман. Его создают испарения. Продолжим поиски?

— Да, но сначала мне необходимо перекусить.

Олег вынул из кармана несколько ампул и тюбиков, сел в тень. Только теперь почувствовал усталость.

Сигом стоял рядом, прислонясь плечом к скале и подставив спину лучам ослепительно белого светила.

«Ему хорошо, — позавидовал Олег. — Зарядился лучевой энергией — и никаких забот о пище. А я его задерживаю… Ничего, подождет».

Олег не спешил, стараясь как можно больше расслабиться и ни о чем не думать. Лениво смотрел на стреловидные изумрудные облака, на колеблющиеся дымки испарений, на неподвижные кусты, будто сплетенные из проволоки. На треугольное лицо Анта с мощным широким лбом и нарочито заостренными чертами, придававшими ему выражение яростной устремленности. Подумал о скульпторе, создавшем облик сигома: «Что он хотел сказать этой мятежностью линий?»

Лицо сигома поразило Олега еще на искусственном спутнике Земли, где они впервые встретились. Олег добивался разрешения на полет у членов Совета. Его познакомили с Антом и сказали:

— Полетит сигом. Он справится один. Обойдемся без ненужного риска.

Олег злился:

— Но там — мой брат. У меня никого не осталось, кроме него. Я понимаю, что теперь сигом, как видно, займет трон «царя природы». Пусть так; но там — мой брат. Мой, а не его!

Он намеренно не смотрел на Анта и повернулся в сторону сигома, лишь когда тот заговорил. Ант неожиданно поддержал просьбу Олега. Он говорил не о чувствах, он доказывал членам Совета целесообразность полета вдвоем.

С тех пор Олег добросовестно убеждал себя, что благодарен сигому, но лишь временами удавалось заглушить подсознательную неприязнь к Анту.

Сейчас Олег почувствовал, что в нем снова просыпается раздражение при виде этой могучей фигуры, которая не нуждается ни в пище, ни в отдыхе, и отвел взгляд от сигома.

По скалам ползли фиолетовые пятна, то сливаясь, то расходясь, и перемычки между ними растягивались и лопались. Зрелище было не из приятных, да и вообще эта планета не казалась Олегу привлекательной.

— Мы разобьем планету на секторы и обыщем каждый из них. Будем искать, пока не найдем, — распорядился он.

Сигом Ант молча кивнул и протянул руку, приглашая в полет.

Олег сделал несколько шагов по камням, покрытым блекло-серой плесенью, и резко остановился. Рука потянулась к пистолету.

В темно-фиолетовой полутьме ущелья он различил двуногое существо. Похоже было, что оно подкрадывается, осторожно переставляя ноги и взмахивая руками, чтобы удержать равновесие. Над квадратной огромной головой возвышалось несколько шипов.

Олег сделал то, что предписывала инструкция, — включил кибернетический микропередатчик ЦП-1, запрограммированный на связь с представителями инопланетных цивилизаций и анализ поведения любых живых существ. Передатчик имел лазеры, работал на световых лучах и радиоволнах, посылал и звуковые импульсы одновременно по восемнадцати кодам, составленным космолингвистами. Достаточно было существу как-то прореагировать на сигналы, и ЦП-1 тут же учитывал поправку и менял программу, сообщая об этом космонавту. Так продолжалось до полной расшифровки поведения аборигена и установления с ним связи.

Олег не шевелился — это было лучшим в данной ситуации — и приглядывался к существу, которое тоже замерло в нескольких шагах. Поза существа была одновременно угрожающей и испуганной: казалось, оно изготовилось для прыжка, только еще не решило — вперед или назад.

«Если не удастся нащупать контакт, придется его пугнуть…»

Существо сделало почти неуловимое движение. Олег скорее угадал, чем разглядел его. Усилием воли удержал палец на спусковой кнопке.

«Куда же запропастился Ант? Сказал: «Обследую пещеру» — и вот, в самую неподходящую минуту… Ант! — мысленно позвал он сигома. Вспыхнула досада на себя: — Мы же договорились не пользоваться телепатической связью! Я сам просил. Боялся… Боялся, что он узнает обо мне больше, чем я хочу рассказать…»

Олег мог бы послать сигому радиосигнал. Но для этого нужно переключить ЦП-1…

Индикатор автопередатчика кольнул лоб легким разрядом, в репродукторах шлема прозвучал голос сигома:

— Перед тобой никого нет. Мираж, отражение.

Мираж? Существо, замершее там, в тени, — мираж?

Олег еще не верил, но рука, сжимавшая пистолет, ослабла. Он заметил, как мгновенно изменилась поза существа, как рядом проступила огромная фигура, и понял: это испуганное создание — он сам, вернее, его отражение, а рядом — отражение сигома. И тут же услышал голос Анта:

— Мы отражаемся в мареве, как в системе зеркал. Объемное изображение.

Олег повернулся к сигому:

— Спасибо, дружище. Ты определил это быстрее меня. На незнакомой планете следует быть готовым к любым неожиданностям.

Ему стало стыдно своих слов, и он подумал: «Видно, быть мне большим начальником. Поучать в самые неподходящие минуты! А ведь просто-напросто струсил…»

Он поднял голову и посмотрел в глаза Анту. Тот подмигнул, и оба с облегчением рассмеялись.

Олег включил автоматическую линию светофильтров, расположенную в лобовой части шлема, над глазами.

Космонавты вошли в ущелье, сигом старался не вырываться вперед. Тени разбегались из-под их ног и плясали вокруг. Они то ярко вспыхивали, то тускнели, становились похожими на языки огня, на клочья тумана, на блики, бегущие по волнам, на стадо крохотных бегемотов…

Олег вспомнил планету, названную Лисьей. Что-то здесь напоминало ее неприветливые предательские просторы: скользкие камни, испарения… Но там еще были пылевые столбы… Он обрадовался: «Кажется, нашел отличительный признак — пыль. Здесь ее почти нет. Но почему?»

Не успел продумать эту мысль. Взмахнув руками, провалился в пустоту, перед глазами мелькнули яркие полосы. Упал на бок. Тут же поднялся. Он оказался в узкой щели с совершенно отвесными полосатыми стенами. Присмотрелся к полосам.

«Ловушка. Искусственная ловушка. Вот следы инструмента — оплавленные по краям борозды. Похоже, что здесь поработали лазеры. Возможно, земляне приготовили ее преследователям? Или все было наоборот? Но тогда у аборигенов планеты есть оружие типа лазеров…»

На дно щели упал конец троса с крючком. Олег защелкнул его на поясе и через секунду стоял уже у края щели рядом с сигомом.

— Это ловушка, Ант, — сказал он.

— Похоже, — согласился сигом.

Олег не услышал выстрела. Не почувствовал боли. Удар в правое плечо. Онемела рука.

Олег увидел фонтанчики каменных осколков на скале — их выбивали пули. Он упал, скатился в небольшую расщелину, осторожно выглянул. Снова ударили по камням пули, и Олег определил, что стреляли из-за скалы, похожей на лягушку. Он включил ЦП-1. Сигом упал рядом с ним, прикрыл человека своим телом.

— Только не стреляй, — предупредил он. — Мы ведь не знаем, кто это.

— Если нас убьют, мы тем более этого не узнаем, — проворчал Олег, борясь со мглой, застилающей сознание.

Лицо сигома оставалось невозмутимым.

— Я образую защитную оболочку, — сказал он. — Понесу тебя. Их выстрелы не причинят нам вреда. Попробуем установить связь. Но сначала надо излечить твою рану.

Голубое мерцание возникло у висков Анта, поднялось выше головы, куполом окружило их обоих. Сигом расстегнул скафандр Олега. Голубые молнии ударили из глаз Анта, вытянулись в одну вибрирующую нить, устремленную к Олегу. Олег почувствовал приятную теплоту и такое ощущение, будто чьи-то осторожные пальцы касаются его кожи. Одновременно прояснилось сознание, возвращались силы. Плечо оживало, но вместе с тем просыпалась боль.

За энергетическим защитным куполом щелкали по камням пули, выбивая фонтанчики. ЦП-1 сообщил Олегу: объекты живые. Их поведение резко отличается от поведения людей. Важнейшие особенности: необузданная алогичная агрессивность, отсюда — нежелание вступать в какие бы то ни было контакты…

— Слушай! — крикнул Олег Анту, повышая громкость ЦП-1 до предела. — Это не люди. Может быть, они убили наших?

— Рано делать выводы, — ответил Ант.

Будто забыв о противниках, проговорил:

— Пройдет трое-четверо суток, и ты окончательно поправишься. Но сейчас я отнесу тебя к кораблю. Ты останешься в нем до полного выздоровления, а я продолжу поиски один.

— Скажи проще: ты мне не будешь мешать, человек.

— Ого, ущербное самолюбие! — воскликнул Ант. — Только этого нам и не хватает.

Олег вовремя вспомнил о локаторах и поисковых системах корабля и не стал возражать. Он сможет вести поиск и оттуда. Если ребята живы, они откликнутся…

Он следил за голубоватым куполом, ожидая, когда в нем блеснут серебристые нити. Это означало бы, что сигом перевел оболочку на режим отталкивания. Но вот на прозрачный купол наплыли и повисли неподвижно осколки камней, а он мерцал все так же ровно и спокойно.

— Почему ты не переводишь оболочку на отталкивание?

— Если в нее попадет пуля, оболочка оттолкнет и ее.

— Пусть оттолкнет, — нетерпеливо сказал Олег.

— Но в таком случае пуля полетит туда, откуда она выпущена, и может попасть в стрелявшего…

— Пуля будет на излете и потеряет силу, — напомнил Олег, морщась от боли. — Мы ничего о них не знаем.

Плечо жгло. Боль разливалась по руке.

— Я и не собираюсь бороться с ними, — примирительно сказал Олег. Ему надоел спор. Он думал: «Не все так просто, как твои прописные истины, сигом. Мы дали тебе то, что хотели бы иметь сами, и лишили того, чего хотели бы лишиться. В тебе мы пытались усложнить свою личность и упростить организм там, где это можно. Боюсь, что нам удалось не столько первое, сколько второе. И упрощение организма вызвало упрощение личности. Отсюда — такая верность прописным истинам, даже в минуты опасности…»

Сигом поднял Олега на руки, стремительно взлетел мерцающим облаком.

Далеко внизу быстро поплыли щербатые, зазубренные гряды скал, похожие на изломанные пилы. Острое лицо сигома было обращено вперед. По нему пробегали ярко-белые блики, рассеянные защитной оболочкой. Густые шелковистые волосы развевались вокруг головы.

Сигом опустился у самого корабля. Олег включил кодовый микропередатчик, скомандовал автоматам корабля открыть люк и подать трап-эскалатор. В каюте он тотчас опустился в кресло. Слабость после ранения еще не прошла, несмотря на то что сигом непрерывно посылал ему биоимпульсы, передавая часть своей энергии. Успокоительно светились индикаторы приборов, в озонированный воздух, созданный кондиционерами, вплетался надоевший запах пластмассы. Олег протянул руку, переключил кондиционеры на «запах ковыльной степи».

Сигом стоял напротив, опершись о спинку другого кресла.

— Я пойду, — сказал он, — прошу тебя не выходить из корабля, пока не получишь от меня сигнала.

Он настроил приемник корабля на свою волну.

— Я помогу тебе отсюда поисковыми системами, — сказал Олег.

— Лучше бы после моих сигналов.

«А не слишком ли ты о себе воображаешь, парень? — подумал Олег. — И не слишком ли недооцениваешь меня? Впрочем, одно вытекает из другого. Ты иногда мне кажешься подростком, могучий сигом. Самоуверенным юнцом…»

— Очень прошу тебя не покидать корабль, — повторил Ант. — Мы совсем не знаем эту планету и не готовы даже психологически к ее сюрпризам.

«Но, по твоему мнению, ты готов больше, чем я, — усмехнулся про себя Олег. — Ну, что ж, иди, а там посмотрим». Он сказал:

— Не волнуйся. Если заметишь что-нибудь существенное, немедленно сообщи, и я подскажу тебе, как действовать дальше.

Выразительное лицо сигома стало встревоженным:

— Ты ведь не со мной соревнуешься. Мы оба — партнеры против неизвестности. Но ты ранен, и я иду на разведку. Разве не так обстоит дело?

— Ладно, не волнуйся, — проговорил Олег. — Я не высуну отсюда носа.

— До моих сигналов, — напомнил сигом.

— До твоих сигналов. Я буду послушным… — И мысленно досказал: «Как исправный автомат, ты ведь этого хочешь…»

Олег еле дождался, пока сигом ушел. Он лег в кресло, устроился поудобнее. Рана ныла. Он повернулся — боль чуть успокоилась. Согнул ногу, вытянул руку — и даже улыбнулся от облегчения. Почувствовал себя почти счастливым, вернулось желание размышлять. Но мысли приходили невеселые. Он думал: «Попробуй утешиться тем, что ты не такой уж примитив, что есть другие, еще проще. Можешь отнести себя к разряду благородных и смелых исследователей. Но вот у тебя растянуто сухожилие или задет сустав — и весь твой сложный разнообразный мир сужается до больничного окошка. Все великие мысли уменьшаются и гаснут. Горячие порывы подергиваются пеплом. Ты становишься рабом своего сухожилия или сустава. Садишься так, чтобы на них было поменьше нагрузки. Ложишься так, чтобы они были в тепле, чтобы им было удобнее. Только бы не болело — и ты уже счастлив. Как тебе мало сейчас нужно, человек…»

Олег щелкнул тумблером, и каюту наполнил треск разрядов. Луч метался по шкале, регистрируя быстро меняющиеся шумы. Олег передал ведение поиска автоматам. На экране засверкали точечные вспышки и молнии, изломанные кривые сплетались в паутину, разрывались, произвольно склеивались.

«Тебе придется все-таки раскрыться, красотка, — приговаривал Олег. Он будто заклинал планету, уговаривал и угрожал одновременно. — Можешь злиться сколько угодно, но ты ведь присвоила себе то, что тебе не принадлежит, — надо вернуть. Людей нельзя красть безнаказанно. И шутки с ними тоже кончаются не всегда удачно. Человек — это не так уж много, по мнению некоторых, но все же кое-что. Уж поверь мне. И лучше бы тебе поладить с нами по-хорошему или вообще не связываться…»

На одном из экранов возникло размытое пятно. Оно постепенно прояснялось, и треск утихал. Уже можно было различить скалы, трещины в них, глыбу обвалившихся скальных пород. Олег передвинул рычаг на «обзор», и на экране поплыли унылые гряды скал, ущелья, наполненные туманом, как молоком.

Теперь и на других экранах возникло по кусочку панорамы. Шесть экранов обзора — шесть окошек, шесть лучей, протянувшихся на сотни и тысячи километров. Киноаппараты автоматически снимали все, что появлялось в окошках, на нескончаемые рулоны пленки, анализаторы первого контроля просматривали ее, дублируя тысячи кадров, где имелось хоть что-то отличное от миллионов других, анализаторы второго контроля выбирали из этих тысяч сотни. Если бы на планете было обнаружено что-то необычное, оно бы тотчас появилось на контрольном экране в сопровождении звуковых сигналов.

Шли часы. У Олега устали глаза, он прикрыл их отяжелевшими горячими веками.

И вдруг услышал шаги. Легкие, мягкие. Они доносились из-за перегородки, отделяющей каюту от узкого коридора, который вел к пульту управления кораблем. Олег раскрыл глаза. Шаги затихли.

«Чепуха, послышалось», — подумал он, но на всякий случай переключил один из экранов на рубку управления. Она была пуста.

Но беспокойство не уходило. Чтобы отвлечься, Олег стал анализировать свое состояние: «В какой части мозга родилось это беспокойство? Боязнь неизвестности… Предки уплатили за нее кровью, мукой, жизнью, а мне она ни к чему. Это не оскорбительно для них, но мне она в самом деле не нужна. Я могу логично размышлять, сопоставлять, сравнивать… Но может быть, моему дальнему потомку эта моя логика тоже будет ни к чему, как мне — первобытные страхи?

Возможно, у него будет что-нибудь совершеннее, и моя логика покажется ему атавизмом, вроде аппендикса. Ведь она рождена в определенных условиях и выработана для определенных целей…»

Размышления все же успокоили Олега. Он переключил все экраны на внешний обзор: анализаторы — на повышенную готовность, главный компьютер — на выборку, и продолжал наблюдение.

Поплыли размытые очертания причудливых скал, то похожие на столбы, то напоминающие земных животных. Он подумал: «Будь на моем месте пришелец с другой планеты, он видел бы их совсем по-иному и сравнивал бы совсем иначе, даже обладай он таким же устройством зрения. А если бы абориген этой вот планеты оказался на Земле, с чем бы он сравнивал наши горы? Или березы, которых здесь нет, или реки… Может быть, если хочешь что-то понять в космосе, надо уметь отрешиться от памяти? Но как же тогда действовать? От чего отталкиваться? Вот я снова слышу шаги, хотя их здесь не может быть. А почему не может быть?»

Он невольно начал фантазировать, перебирать варианты, при которых в закрытом корабле мог появиться кто-то… Проникновение через щели в обшивке или пространство между атомами… Если вдуматься, предметы в основном заполняет пустота, как вода — человеческое тело. Но почему неизвестный должен просочиться, хотя на незнакомой планете следует допускать даже такое… Следует ли? А ведь он мог просто войти в корабль, когда здесь никого не было… Дать сигнал автоматам, и они опустили бы трап-эскалатор. Но как он мог узнать код? Чем бы подал сигнал? А если у него есть радиоорганы?..

Олег почувствовал, как постепенно покрывается холодным потом. Противно липла одежда, капли поползли по лбу, по спине между лопатками. «Стоп! — сказал он себе. — С воображением шутки плохи. Ты доигрался до того, что у тебя возникает навязчивая идея, а от нее избавиться совсем не просто. Давай подумаем спокойно…»

Олег долго ругал себя и постепенно немного успокоился. «Надо разобраться. Выяснить, с чего все началось… Собственно говоря, все началось с того, что послышались шаги. Или с того, что я был ранен? Нет, все началось уже тогда, когда мы прилетели на эту планету, где бесследно исчезли две экспедиции. Мне почудился дымный столб вместо сигома. Да, да, мне и тогда чудилось. А тут еще — развалины, ловушка, выстрелы… И неизвестность. Вот откуда взялись эти шаги, которых на самом деле нет».

Он щелкнул тумблером автоматического поиска и уставился на экраны. Туманные облака выползали из расщелин, иногда слабо светились, принимая самые причудливые формы. Заработал контрольный экран. На нем сначала появилось облако в форме треугольника с черным пятном посередине. Затем возникла летящая фигура. Да это ведь Ант! Значит, он ничего не обнаружил…

Олег следил за сигомом, пока тот не исчез с экрана.

Проступило новое облако. Оно медленно вращалось, наклоняясь вдоль оси, похожее на юлу. Если бы Олег не был уверен, что это облако, то мог бы заподозрить в нем корабль. Облако исчезло, появились ущелье и светящиеся точки, расползающиеся из него.

Олег прокрутил эту часть пленки несколько раз. В том, как расползались светящиеся точки, угадывалась какая-то закономерность. Надо бы прояснить пленку через светофильтры…

Он не успел выполнить свое намерение.

Теперь шаги отчетливо послышались за стеной. Они то затихали, то возобновлялись.

«Пора кончать со всей этой чепухой! Осмотрю корабль, потом обойду коридоры. Просто так, чтобы окончательно убедиться в ложности своих страхов».

Он увидел на экране рубку, одноместную каюту, лабораторию, грузовые отсеки, помещение генхаса… Затем решительно отложил пистолет и поднялся. Подошел к двери. Помедлил секунду, вспомнил, что не осмотрел наружные люки. Вернулся и переключил экран на люки, зная, что не обнаружит ничего нового…

Третий наружный люк был открыт и трап-эскалатор опущен.

«Неужели забыл закрыть его после ухода Анта?»

Олег почти инстинктивно нажал кнопку автомата, закрывающего люк. И тогда в круглом черном проеме появилось плывущее светящееся лицо…

Первое движение: правая рука схватила пистолет. Второе, третье, четвертое: левая рука судорожно нажимает на кнопку автомата.

Люк не закрывается.

«Надо выйти из каюты и пойти в рубку. Там, на пульте, — дублирующая кнопка».

Светящееся лицо застыло, чуть покачиваясь… Ноги приросли к полу.

Олег сделал усилие — закрыл и открыл глаза. Лицо исчезло.

Стало стыдно. «Доигрался, голубчик, до галлюцинаций… А ну, топай в рубку!»

Подействовало. Олег прошел к пульту и, включив экран, послал команду автомату, закрывающему люк. Автомат не сработал.

«Значит, он поломался, только и всего», — заклинал себя Олег, сдерживая воображение.

За спиной послышался всхлипывающий вздох, визгливый смешок.

«Стоп! Не оборачивайся. Там никого нет. Забыл, что у тебя галлюцинации?.. Ну вот, выходит, можно все-таки пересилить страх? А теперь обернись.

Убедился, что в рубке, кроме тебя, никого? Продолжай размышлять нормально. Если основной и дублирующий автоматы люка поломаны, что само по себе почти невероятно, надо втянуть эскалатор и закрыть люк вручную при помощи блоков и рычагов…»

Он вышел в коридор и, громко топая, подошел к заслонкам-фильтрам. Это был последний барьер перед люком.

Олег остановился, вспомнил все, что сделал до этого, проанализировал, сравнил с инструкцией. «Пожалуй, особых расхождений нет».

Он вышел к люку, попробовал рвануть на себя ручку блоков. Она не поддавалась. Возможно, трап-эскалатор зацепился за что-то на почве. Необходимо спуститься и отцепить его.

Нельзя сказать, чтобы Олегу очень хотелось выходить из корабля. Вспомнилось предупреждение сигома.

Олег ступил на почву и увидел, что конец трапа застрял в расщелине. Олег попытался осторожно освободить его, потом разозлился, дернул сильней.

Он почувствовал удар по шлему, увидел в отдалении цепочку фонтанчиков.

«Стреляют!»

Олег спрятался за трап. Болели голова, плечо. Включил ЦП-1. Нельзя было упускать ни одной возможности договориться. Пули щелкали вокруг Олега. Ближе, ближе… Огненная игла задела руку.

«Только не стрелять. Пусть поработает ЦП-1. Они должны откликнуться…»

Он понял, что руку не просто задело. Силы убывали. Тошнило.

Из-за груды скал вышли темные фигуры…

«Вот они. Те, кто в меня стреляет. Те, с кем я должен договориться. Наладить контакт… Ант прав. Во что бы то ни стало наладить контакт. Стрелять нельзя. Нельзя. Нельзя…»

Он положил левую, раненную, руку на правую, удерживая ее от поспешных действий.

Фигуры надвигались. Одна из них была ближе других.

Олег уже различал лицо, похожее на человеческое, но почти безглазое, с раскрытым ртом.

«Наладить контакт. Контакт. Контакт. Не стрелять. Не стрелять. Контакт…»

ЦП-1 пискнул и отключился.

«Сейчас враг выйдет на позицию, с которой видна моя голова. Он выстрелит. Почему я думаю «враг»? Неизвестный, а не враг. Неизвестный, который может стать и другом. Но все равно он выстрелит».

Олег достал пистолет, послал несколько светоимпульсов так, чтобы не зацепить, но напугать.

Фигуры залегли. Поползли, охватывая его полукольцом.

Олегу неудержимо захотелось взбежать на трап, подняться в корабль.

«Стоп! Или ты погиб! Пока добежишь, тебя сшибут выстрелы. А если и удастся, то как поднимешь трап? Они ворвутся вслед за тобой. Что же делать? Думай еще. Попробуй снова включить ЦП-1. Вспомни инструкцию: использовать все возможности…»

Несколько секунд он чувствовал лишь боль в руке, пытающейся включить передатчик.

Наконец-то! Олег обрадовался так, будто уже наладил связь.

Новая пуля ударила в шлем, на миг от толчка он потерял сознание. Затем увидел, что враги уже совсем близко.

Еще один удар в шлем, еще два удара подряд. Пуля задела ногу.

«Попытайся хотя бы выдернуть трап!»

Он вложил все в это усилие. Казалось, что сухожилия сейчас лопнут, как канаты от чрезмерной нагрузки.

Трап выскочил из расщелины. Олег послал новые очереди светоимпульсов. Фигуры исчезли.

За несколько секунд он взлетел по трапу и схватился за ручку блоков. Когда дверца люка захлопнулась, Олег прислонился к стене и попробовал отдышаться. Пот заливал глаза, слепил. Волоча ноги, космонавт прошел сквозь фильтры, откинул шлем, утерся. Поплелся в каюту, опустился в кресло. Подумал с отчаянием: «Как видно, чтобы понять иное существо, надо стать им». Новая мысль взбудоражила его: «Может быть, шаги не были галлюцинацией? Кто-нибудь из них пробрался в корабль и открыл изнутри люк, испортив автоматы? Но почему тогда все они не пробрались? Включить генхас или стерилизаторы? А если тот, кто пробрался в корабль, не замыслил ничего плохого — он ведь мог бы уже осуществить свои планы. Но откуда я знаю, что он их не осуществляет? И разве мало работал ЦП-1?»

Олег герметизировал каюту и включил стерилизаторы, создав вокруг корабля защитное энергетическое поле. Старался прогнать сомнения, думал: «Сомнения, пожалуй, лучшее, на что мы способны. Но они имеют и оборотную сторону. Великое умение как раз и состоит в том, чтобы уловить момент, когда надо отрешиться от них. Иначе никогда не начнешь действовать…»

Сквозь его мысли пробился телесигнал сигома. Олег насторожился. Сигнал послышался четче: «Что случилось? Почему работают стерилизаторы? Возвращаюсь».

Олег выключил защитное поле, настроил приемник на волну Анта. Приготовился открыть люк, как только получит сигнал о прибытии.

Автоматы люков по-прежнему не работали. Пришлось открыть вручную. «Хорошо хоть, что трап не нужно опускать». Олег высунулся в люк, держась за скобу. Сигома не было видно. Через несколько секунд послышался резкий нарастающий свист.

Боль в барабанных перепонках. Закружилась голова. Сами собой разжались пальцы. Олег упал с высоты семи-восьми метров на оплавленную почву. Его спас спецкостюм, который он так и не снял. Но удар все же был достаточно сильным. На несколько минут Олег потерял сознание.

Очнувшись, он увидел перед собой темную стену корабля.

Услышал смешок. Визгливо-прерывистый. Затем послышалось в смехе откровенное злорадство.

«Значит, опять ловушка, западня. А я еще надеялся установить с ними контакт. Они давно приняли передачи ЦП-1, расшифровали их и передали на той же волне сигнал, который я воспринял, как сообщение сигома. Мои попытки наладить контакт они использовали, чтобы мне же устроить ловушку».

Олег нарочно застонал, сделал несколько судорожных, будто бы конвульсивных движений. А сам в это время протянул руку к пистолету, нащупал рукоятку, снял скобу предохранителя. Еще раз застонал, дернулся и застыл, ожидая, пока враги подойдут.

Они хотели устроить ему ловушку, так сами в нее попадут.

Страх исчез. Пришло другое чувство, захлестнуло, наполнило до отказа бодрящим соком. Оно клокотало глухим рычанием у горла, било ударами барабана в виски, и Олег чувствовал свои напрягшиеся мускулы, соленость крови во рту.

Теперь он жаждал, чтобы они наконец-то появились, заклинал их, сжигаемый нетерпением: «Идите же, идите скорей, спешите…»

Пистолет слегка дрожал в его руке, но что-то неведомое подсказало, что он перестанет дрожать, когда появится цель.

Снова послышался торжествующий смех, и рядом с Олегом шлепнулся, шипя и крутясь, круглый предмет. Тот же неведомый инстинкт подсказал, что надо делать. Олег отшвырнул предмет, вскочил — больше не было смысла притворяться — и включил пистолет на стрельбу очередями. Он бил светоимпульсами во все стороны, превращая скалы и чахлую растительность в месиво, в потоки лавы. Сквозь грохот рушащихся скал прорывались пронзительные стоны и крики, а он все бил…

Взобравшись на корабль, Олег больше не закрывал люк. Пусть они только сунутся! Он вспомнил порыв ярости, который только что пережил, думал о том, что люди на Земле назвали бы это чувство пережитком прошлого. Мысленно отвечал им: «Это не пережитки прошлого, а программа, заложенная в нас природой. Нельзя ведь жить так: ударят по одной щеке — подставь другую…»

Размышляя, Олег готовился к встрече с врагами. Кроме пистолета-лазера, он решил использовать на этот раз неотразимое оружие — генхас и включил кибермозг аппарата на поиск и анализ противника. Однако уже через несколько минут на пульте генератора хаоса загорелся индикатор, разрешающий лишь узконаправленное, лучевое применение. Это означало, что излучение волнами опасно для самого человека: основные ритмы колебаний организма противника оказались близки к ритмам человека.

«Они похожи на нас. Что ж…»

Если бы Олег включил генхас на Земле, все люди и животные, чьи организмы имели близкие характеристики, были бы уничтожены в радиусе десяти километров за несколько секунд. Волны генхаса, изменив колебания молекул их клеток, убили бы их, неузнаваемо изменив трупы, превратив их в камни, в дерево, в пыль, в воду. Но здесь…

Олегу казалось, что его руки и ноги удлинились и окрепли, а глаза могли бы видеть и в темноте, и сквозь призрачные струи испарений. Впервые за время пребывания на этой планете он почувствовал в ней что-то родное. Ее скалы стали продолжением его рук и ног, ее цепкие кусты — его пальцами. Мост возвелся сам собой, лег через пропасть отчуждения; то, чего не могли сделать любовь и любопытство, сделала ненависть.

Телесигнал сигома: «Не включай генхас. Возвращаюсь».

«Как бы не так! На этот раз они не обманут меня!»

«Не применяй генхас. Иначе ты уничтожишь людей».

Олег отчетливо услышал мягкие шаги. Смотровое окошко каюты на миг заслонила тень, и в тот же миг он включил генхас.

Олег почувствовал, что ему становится нечем дышать. Что-то надвигалось, несмотря на генхас, грозило смять его, раздавить. Что-то огромное, как туча. Не коварное, но безразличное к нему, к его судьбе, к его страху и ненависти. Непостижимое и неумолимое.

Он взглянул на индикатор генхаса — не светится…

Олег прижался к стенке и закричал от страха: ему могло почудиться что угодно, но чтобы сам собой выключился генхас…

Все же и сейчас он сумел совладать с собой. Сжал зубы, больно прикусив губу. Выбрал позу, удобную для обороны…

Каюту залил свет, дверь распахнулась. На пороге стоял сигом, а за ним притаилась темная фигура, похожая на те, которые пытались окружить Олега.

— Это я, Олег, успокойся.

«Опять обман. Нельзя поддаваться… Если это Ант, то почему за ним темная фигура? Что они замыслили?»

— Олег, дружище…

«Голос Анта. Но разве трудно подделать голос?»

Сигом шагнул к Олегу, а темная фигура осталась в дверях. Ант выдвинул ящик столика, достал зеркало и протянул его Олегу. И тот увидел в круглом блестящем кружочке страшное лицо со сведенным, перекошенным ртом, с изломанными бровями, в крупных каплях пота. Искусанные губы покрыты кровью и застывшей пеной. В огромных глазницах сверкали страхом и ненавистью черные точки.

Видение надвигалось на Олега…

— Кто ты? — закричал он, пытаясь прикрыться руками.

— Это зеркало, Олег. А в нем — ты.

«Это не Ант. Кто угодно, но только не он. Они хитры, но человека Земли им не обмануть!»

Он собрал остатки сил и бросился вперед.

Сигом хотел было включить отбрасыватель, но сдержался — Олег мог ушибиться. Поэтому Ант только поймал человека в энергетические нити оболочки и спутал его, как сетью.

Перед сигомом сейчас находилось взбешенное испуганное существо, меньше всего напоминавшее Олега. Ант заметил волосы, вставшие дыбом на гусиной коже. Рентгеновским и гамма-зрением увидел, как колотится сердце и напряженно вздуваются серые лоскуты легких, как сокращаются железы, выбрасывая в кровь адреналин…

За секунду сигом успевал передумать и перечувствовать больше, чем сотня человек — за всю жизнь. И сейчас, вспомнив все, что связывало его с прошлым, Ант испытал невыносимую жалость к этому существу, виновному разве лишь в том, что не может подавить свои инстинкты органами Высшего контроля, которых у него нет.

Сигом думал:

«Его так легко убить, что он должен постоянно доказывать себе и другим: я не трус. Достаточно вывести из строя орган или перебить сосуд — и заменить нечем. Он вынужден бояться повреждений и ненавидеть все, что может их причинить. Удивительно, как, несмотря на все это, человек-личность поднимается над человеком-животным».

Сигом перегнал психоэнергию из излучателя в глаза. Хоть это было вредно для него, но могло наиболее эффективно подействовать на Олега. Из глаз сигома потянулись два невидимых луча, и там, где они скрестились, появилась сверкающая точка. Она коснулась Олега, и он упал…

Он увидел над собой встревоженное лицо сигома, спросил:

— Это все-таки ты, Ант?

Почувствовал руку сигома на своем лбу, услышал его слова:

— Нет, не я, а джинн из бутылки. Только теперь поверил.

— Мне показалось, что ты пришел не один.

— Тебе не показалось.

— Кто же это?

— Еще не знаю. Но думаю, один из тех, кого мы ищем. Это была бы удача!

Олег стремительно поднялся, повернул голову и увидел двуногое существо, одетое в пластмассовый костюм. Бледно-фиолетовое лицо, глаз почти не видно. Из раскрытого рта выглядывают зубы. Существо стояло неподвижно, прислонясь к стене каюты.

— Не бойся. Я держу его под телеконтролем, — проговорил сигом.

— Но почему ты сказал, что это один из тех?

— Это Миронов.

— Что?!

— Присмотрись.

Лучи, исходящие из глаз сигома, потянулись к Олегу. Он почувствовал, что с него сваливается гнетущая тяжесть, что возвращаются спокойствие и зоркость ума, как вода возвращается в колодец. Он посмотрел на ноги существа — это были ноги Миронова, и плечи — его плечи. Но лицо — чужое…

— Миронов, — позвал он, и громче: — Иван!

Существо безучастно смотрело куда-то в угол, и Олег вспомнил, что оно находится под контролем Анта.

— Сними телеконтроль, — попросил Олег.

— Опасно. Не сумел с ним договориться.

— Я дружил с Мироновым. Сними контроль.

— Ладно.

Выражение бледно-фиолетового лица мгновенно изменилось. Из безучастного стало затравленным и злобным. Существо ринулось к двери. Убедившись, что ему не открыть ее, подскочило к пульту, стало беспорядочно нажимать на кнопки.

«Он что-то помнит», — воспринял Олег мысль сигома и шагнул к существу. Оно обернулось, по-звериному щелкнуло зубами. Олег ударил его в челюсть, послал в нокдаун.

Когда существо, пошатываясь, встало, Олег снова произнес имя Миронова, повторяя его на разные лады, разным тоном. Существо не реагировало, лишь затравленно озиралось.

Олег вспомнил девушку с густыми, сросшимися, сердитыми бровями, за которой они оба ухаживали и которая стала женой Миронова, раздельно произнес:

— Вика. Виктория. Вика. Жена Вика. Сын Митя. Митенька…

Ни один мускул не дрогнул на лице существа.

Олег посмотрел на сигома, думая: «Возможно, ты опять ошибся, сигом, считая, что понимаешь человека лучше, чем он сам себя. Это не Миронов».

«Не ошибся», — ответил сигом.

«Что бы еще попробовать? Надо найти что-то очень привычное, знакомое ему и в то же время требующее безусловного подчинения. Может быть, это…»

— Пять, четыре, три, два, один… Старт!

Существо сделало жест — автоматический жест космонавта, опускающего голову на подушку кресла и закрывающего глаза. Олег начал быстро, не давая памяти существа выключиться, произносить команды. Иногда по вздрагиванию век или движению бровей он улавливал реакцию, но была она слабой, мгновенной и быстро затухала.

«Возможно, это непроизвольные движения, а не реакция на мои слова?»

Олег называл имена, фамилии, должности товарищей по экспедиции, но это не произвело никакого впечатления. Тогда, отчаявшись, он начал говорить все, что приходило на ум и могло иметь хоть какое-то отношение к Миронову:

— Пойдем на корт, косолапый? Я достал новую книгу Рейка. Хочешь мороженое? Эй, перевернешь лодку, баловень! Помнишь прогулку на Памир? Ты зарос так, что Вика тебя не узнает. А помнишь Роланда, Рольку, который всегда пользовался твоими конспектами?

Он говорил еще долго и уже отчаялся не потому, что устал, а потому, что дошел до воспоминаний детства и не знал, о чем говорить дальше. Вспомнив о дворовой футбольной команде, на всякий случай выпалил:

— Пас!

Нога существа лягнула невидимый мяч.

— Еще пас!

Нога дернулась еще раз.

«Неужели попал в точку?»

«Кажется, ты нащупал контакт, — обратился к нему сигом. — Воспоминания детства».

— Ванька-циклоп, циклопчик, Ваня, мама зовет!..

Существо повернуло голову, прислушалось. Слабая улыбка тронула его серые губы. Глаз не было видно, но у них собрались морщины.

— Кожа Миронова приобрела защитный цвет, и по той же причине запали глаза, — сказал сигом.

Но Олег это уже понял. Теперь он поверил в то, что перед ним — Миронов. Боясь потерять контакт, быстро говорил:

— Около вашего дома был луг, а за ним — река. Мы ловили карасей. Карась — земная рыба. Хорошо клюет на зорьке. Помнишь рыбачью зорьку, циклопчик? Хорошо тогда было!

Губы существа шевельнулись. Олег угадал слово, которое они прошептали: «Помню…»

Он положил руку на плечо Миронова, привлек его к себе.

— А помнишь меня, Олега, твоего друга? Посмотри на меня. Помнишь?

Миронов начал оседать, валиться на бок.

— Пусть отдохнет, — проговорил Олег. — Слишком сильное потрясение.

Он уложил Миронова в кресло.

Десять часов беспробудного сна. Затем несколько часов горячечного бреда. Миронов метался, кричал, вопил, плакал. Он грозил неизвестным врагам:

— Вы так — и мы так! Негодяи! Палачи! Подлецы! Убийцы! Вы так — и мы так! Тогда не жалуйтесь!

Олег, с помощью сигома залечивавший свои раны, прислушивался к горячечным словам, пытаясь уловить хоть какой-то намек на события, развернувшиеся на этой планете. Наконец он развел руками и сказал Анту:

— Типичный бессистемный бред.

— В нем есть система. Бред подчинен одной идее.

Олег вслушивался…

— Вы еще пожалеете! Без команды не стрелять! Огонь! Гады! Вы так— и мы так! Каков привет — таков ответ. Око за око и зуб за зуб! Вот вам! Что, довольно?

Олег повернулся к Анту:

— Ты прав. Ясно, что враг, с которым они воевали, был подлым и жестоким. Но кто он, каковы его приметы?

— Говоришь не о том, — сказал сигом. — Бред подчинен одной идее. Слышишь: «Вы так — и мы так». Это опыт земной истории, земная логика. А тут — космос, иной мир, иной угол преломления света… А жители планеты — лишь мхи и кустарник…

— Но тогда с кем же они воевали? — А в памяти назойливо звенело: «Иной угол преломления света, иной угол… И этого достаточно, чтобы человек превратился в зверя? Ты смешон, сигом…»

— Погоди, — сказал Ант. — Он, кажется, очнулся.

Миронов раскрыл глаза, удивленно посмотрел на Олега:

— Ты?

— Иван, вспомнил? Циклопчик, старый друг… напугал меня, — обрадованно заговорил Олег.

— Откуда ты здесь?

— Меня послали разыскивать вас. И вторую экспедицию — ту, что вылетела вслед за вами.

Белые полоски над глазницами, которые, вероятно, были бровями, удивленно поднялись:

— Вторую экспедицию? Мы ничего не знали о ней…

И мгновенно выражение лица изменилось:

— Они могут ворваться сюда!

— Кто они!

— Враги. Космонавты. Не знаю, с какой планеты они прибыли. Те, с кем мы воевали. Увидели их, как только прилетели. Пробовали установить контакт. Но они убегали, исчезали. А потом начали стрелять в нас. Расставляли ловушки. Сергей погиб…

Олег думал: «Пробовали установить контакт… Ловушки… Стреляли… Почти то же, что было с нами, со мной…»

«Вот именно, ты напал на верный след, — подсказал сигом. — А помнишь, как ты испугался существа, которое было твоим отражением?»

«Ты хочешь сказать, что они увидели такие же отражения и пробовали установить контакт с ними? Не может быть…»

«Может, — твердо ответил сигом. — Они преследовали их. Им казалось, что те хитрят, и они начали хитрить. И чем больше прибегали к уловкам они, тем больше ловчили и те, их отражения… Началось искажение психики…»

«Стреляли участники второй экспедиции. Они ведь не могли узнать в них людей. Ни по внешности, ни по поведению. Вначале и те, и другие преследовали свои отражения. Люди изменились, озверели. Затем экспедиции обнаружили одна другую и приняли друзей за коварных врагов, которых преследовали. Началась ожесточенная борьба, постепенно возрождался старый принцип: вы так — и мы так. Помнишь, к чему он приводил на Земле?..»

«Преломление света, — вспомнил Олег. — Но он ошибся. Все было иначе. Я еще не знаю как. Но иначе».

Спросил мысленно: «Но я-то не сошел с ума. С кем я воевал? Кто стрелял в меня?»

Во взгляде сигома появилась жалость, и Олег понял, что Ант подтвердил страшную догадку. И чтобы испробовать последний шанс, спросил у Миронова:

— А мой брат? Ты ничего не сказал о нем. А остальные?

Судорога прошла по лицу Миронова, заволокла белесой мутью глаза. Он бормотал:

— Твой брат, твой брат… Ну да, твой брат…

Муть начала оседать куда-то на дно глаз, взгляд прояснился…

— Мы обнаружили корабль. В нем был враг. Один Он стрелял в нас…

Олегу показалось, что волосы на голове становятся жесткими, как иглы, и пытаются поднять шлем. Он знал, что обязан спросить, никак не может не спросить, все равно придется спросить… И он спросил, читая на лице сигома сострадание:

— Мой брат был среди вас?

— Да.

«Теперь я знаю, с кем воевал и кого, может быть, убил или ранил, — думал Олег, чувствуя, как судорога сводит руку — ту, которой он стрелял. — Иной угол преломления света…»

А Миронов все бормотал:

— Твой брат… Где он сейчас?.. Странно…

«Иной угол преломления света… И все? Достаточно. чтобы раздавить нас? Кто же мы такие?»

Олег услышал мысленный ответ сигома:

«Нет, не угол, а логика. Земной опыт, земная логика».

Скафандр его стал необыкновенно жестким, сдавил, сковал Олега, превратил в куколку, внутри которой замурована личинка жука. И в таком оцепенении он думал: «Никогда мы не будем свободны от памяти или от логики. Потому что главное в нас — память. И отрешиться от нее — отрешиться от себя. Я понимаю, сигом, ты не желаешь мне плохого, не хочешь утяжелить ни мою вину, ни горе. А я не хочу облегчить их. Но случилось то, что должно было случиться. Чтобы оно не случилось, мне нужно было прыгнуть выше себя. Вот именно, выше себя… Но ты не поймешь этого, сигом. Чтоб понять до конца человека, надо быть им».

Он посмотрел на сигома, и в его взгляде были горечь и отчаяние, но был и вызов.

И тогда сигом сказал:

— Дело в том, Олег, что я был человеком. Не удивляйся. Меня звали Антоном, и в той, человеческой, жизни у меня были жена Ксана и дочка Вита. Когда я погиб, меня начали воссоздавать. Сначала — как модель мозга в памяти кибернетической машины. У меня спросили, хочу ли я быть прежним…

— Но почему ты отказался? — спросил Олег.

Миронов весь встрепенулся и переводил взгляд с одного на другого, силясь понять их спор.

Ант задумался, совсем по-человечески потирая переносицу.

— Можно рассказать об опасностях, которых я не мог одолеть в прежней жизни; о друзьях, которых не мог спасти; о целях, которых не мог достичь. Но я скажу о другом. Когда-то в юности я долго размышлял и пытался понять, в чем же величие человека? Может быть, его нет. и человек никогда не выйдет из предопределенного круга? Я тогда не ответил на свой вопрос…

Олег на миг поднял голову, и по его лицу нельзя было догадаться, хочет ли он услышать ответ, который нашел человек, став сигомом.

— Ты догадался, Олег? Все же это сумел лишь человек. Прыгнул выше себя. И остался самим собой. Совместил несовместимое. Оказывается, это все-таки возможно, дружище.

Рассеянный взгляд Олега скользнул по каюте, по приборам, по кнопкам пульта…

— Ты останешься с Мироновым в каюте, а я полечу искать остальных людей. И твоего брата… — сказал Ант и подумал: «Если не поздно…»

Все началось со статьи в одной из центральных газет, где сообщалось, что некий французский издатель и журналист Луи Паувельс, известный в кругах парижской прессы под кличкой «крысиный король», в нескольких номерах журнала «Фигаро-магазин» опубликовал материалы, посвященные опытам американских физиологов над крысами. Результаты опытов «убедили его, оказывается, в существовании «высших» и «низших» рас, причем не только среди животных, но и людей». Тогда-то я вспомнил о других записях и решил познакомить с ними читателей.

Я глубоко признателен директору Музея Памяти о войне, подарившему мне фотокопии этих страниц дневника.

Заранее прошу прощения у читателей за небольшие исправления в дневнике, сделанные лишь для того, чтобы не указывать точно страны, где происходили события.

Во-первых, многим памятен международный скандал, связанный с этими событиями, — автор же вовсе не хочет вызывать дополнительные дипломатические осложнения.

Во-вторых, простая случайность, что все это происходило именно в какой-то одной стране. Точно такие же события, в которых участвуют точно такие же персонажи, происходят и по сей день в некоторых государствах Африки, Латинской Америки, Европы. А художественная литература всегда тяготела к выявлению закономерностей…

20 августа

Чья-то рука тяжело легла на мое плечо. Я замер, подобравшись, как пружина, словно уже прозвучало: «Вы арестованы!» Скосив глаза, увидел пару черных ботинок с тупыми носками. Пару. Значит, он один.

Все последующее произошло в доли секунды. Я полуобернулся, сжал обеими руками его руку, вывернул ее, потянул вперед, чуточку присел и бросил человека через себя на камни. Видимо, он не был новичком в таких делах, потому что не плюхнулся мешком, а, взвыв от боли, сумел сразу же вскочить на ноги.

Я бросился к нему, и тут, выкрикнув мое имя, он прохрипел:

— Меня послал Поводырь.

— Что вам нужно? — спросил я, держа нож наготове. Стрелять было опасно: звук выстрела мог привлечь внимание.

— Успокойтесь, профессор, я же сказал, что меня послал Поводырь.

В другое время его слова успокоили бы меня. В другое время, но не сейчас.

— Что ему нужно от меня?

— Он приказал сопровождать вас.

Я приготовился к прыжку, и он поспешно произнес:

— Выслушайте сперва.

Медлить было опасно, особенно для неудачника, но я кивнул ему, разрешая говорить.

— Вы правильно делаете, что не доверяете Поводырю. Он приказал мне сопровождать вас, но при первом удобно к случае убить и труп предъявить властям для опознания. За вас назначено крупное вознаграждение.

Еще бы, такой ученый, как я, — дорогая дичь. Но для них цена на меня выше, пока я жив, а для Поводыря, самого главного из нас, — когда я мертв.

— Поводырь хочет отвлечь внимание от себя и одновременно заработать, разделить премию со мной.

— Кто вы? — спросил я.

— Один из бывших сотрудников Поводыря по канцелярии штаба. Тоже врач, как вы. Подробности вам не нужны. Главное, что сейчас наши интересы совпадают. Дни Поводыря сочтены, а я не хочу подыхать вместе с ним. Я решил сказать вам обо всем и бежать вместе.

— И знаете куда?

— Вверх по реке. Другого пути нет.

На всякий случай я сказал:

— Можно скрываться и в городе.

— Но они идут по вашему следу. Депутат вас продал. Чего еще ждать неудачнику? Меня все продали, подумал я. Все, кто мог на этом заработать. Для них я теперь только дичь. Этого и следовало ожидать. Для них становится врагом всякий, кто ставит превыше всего на свете интересы науки. А врага они травят. Чего еще ждать от людей?

— Почему я должен вам верить?

— Не верьте. Испытайте. Для начала я рассказал вам о замысле Поводыря. Одному в джунглях долго не протянуть. Это верно и для вас и для меня. У нас одни интересы, во всяком случае на ближайшее время.

Насчет «одному в джунглях» он был прав. И еще кое в чем. Но я слишком хорошо знал Поводыря. Лучше, чем ему бы того хотелось.

— Хорошо, пойдем вместе. Но если вы что-то замышляете, пеняйте на себя. Как мне вас называть?

— Яном. Это мое теперешнее имя.

Отвечая, он смотрел мне прямо в глаза. Когда-то я доверял такому взгляду. Мой бог, как это было давно и каким наивным я тогда был!

— Ну что же, Ян, для начала перекусим тут поблизости. Возможно, это наш последний обед в цивилизованном мире. Пошли.

Кивком я указал направление. Он понял и пошел первым, время от времени оглядываясь, чтобы получить подтверждение, что идет, куда нужно. Изредка навстречу попадались поздние прохожие. Проехал полицейский патруль. Ян вел себя безукоризненно, не давая повода для подозрений.

Началась улица торгового района. Маленькие лавчонки, затем — многоэтажные дома с яркими витринами. Чем дальше, тем выше дома и богаче витрины. Здесь было оживленнее, и я пошел рядом с Яном. Задал несколько вопросов по медицине.

Я не скрывал, что проверяю его. На мои вопросы мог ответить только специалист. Он отвечал без запинки. Я взглянул на его сильную руку с длинными пальцами:

— Хирург?

— Нейрохирург и психиатр. Как вы.

— Знакомы с моими работами?

— Конечно. Когда вы будете больше доверять мне, профессор, я разрешу себе задать вам несколько вопросов относительно ваших работ.

И тут он допустил маленький промах — улыбнулся. Он, как видно, редко улыбался, не учился искусству обманчивой улыбки или не овладел им. Улыбка выдала его. Чересчур уж он был доволен тем, что до сих пор благополучно миновал все ловушки. В его улыбке был привкус торжества и злорадства. Я это понял сразу.

Мы прошли мимо дверей гостиницы и ресторана. Ян направлялся дальше, к центру, где сверкали неоновые рекламы, но я остановил его:

— Пообедаем здесь.

— Это не самое тихое место.

То, что не подходит для него, — подходит для меня. Расчитывал ли он и на это?

Я сделал нетерпеливое движение, и Ян послушно пошел к двери ресторана. Но, открывая ее, допустил вторую ошибку. Он помедлил, как бы спрашивая, не желаю ли я пройти вперед, но в то же время приоткрыл дверь чуточку больше, чем следовало бы, — ровно настолько, чтобы там увидели и меня.

А затем он укрепил мои подозрения. Проходя мимо швейцара, Ян рассеянно почесал мочку уха. Этот жест на языке людей Поводыря означал: внимательно посмотри на того, кто идет со мной. Вряд ли это вышло случайно.

Я сел за столик рядом с выходом в следующий зал. Там, если свернуть вправо, — ступеньки и дверь. За ней начинается коридор, потом — длинная лестница, ведущая в винный подвал. Из него можно пробраться в заброшенный карьер, а оттуда выйти в квартал Кубамги. Я нащупал в кармане ампулу, откупорил ее и достал одну таблетку величиной чуть больше макового зернышка. Незаметно зажал ее в складке между двумя пальцами. Наступило мое время, и я думал о Яне: все его ухищрения, знания, сила воли, все, что может воспитать в себе человек, окажется бессильно перед крохотной таблеткой…

Я придвинул поближе пепельницу, побарабанил пальцами по столу, поправил волосы — он должен был убедиться, что в руке ничего нет. Пока официант принесет вино и закуску, Ян забудет, что моя рука побывала в кармане. Тогда-то я уроню в его рюмку таблетку, способную самого волевого человека сделать безвольной куклой.

Я заказал бутылку дорогого коньяка — кутить так кутить. Мы выпили по первой, затем — по второй. Ян налил по третьей.

— Длинный посох на длинную дорогу! — сказал я, многозначительно глядя ему в глаза, сковывая его взгляд и, потянувшись за своей рюмкой, уронил таблетку в его рюмку.

Уже через несколько минут я мог убедиться, что успехи психофармакологии в наше время довольно значительны. Глаза Яна утратили блеск, в углах рта появились характерные унылые складки, испарина покрыла лоб.

— Ян, я твой друг, искренний друг твой, лучший твой друг, — начал я ласково, одновременно проводя взглядом две параллельные линии на его лице, как бы соединяя брови и продолжая линию губ до ушей. И только потом, сосредоточившись, я заставил Яна неотрывно смотреть на меня. Я чувствовал, как мой взгляд совершенно свободно, будто скальпель в мягкие ткани, входит в его глаза, в его мозг, погружается в глубину серых клеток — сторожевых пунктов сознания — и гасит их. — Кто тебя послал?

— Поводырь.

— Задание?

— Он велел сказать, что послан я для вашей безопасности. Поводырь сказал: «Он не поверит тебе, и тогда ты признаешься, что должен убить его и предъявить полиции для опознания. В это он поверит, потому что знает меня и знает, в каком я сейчас положении. Войди к нему в доверие, а затем сделай то, в чем «признался», — убей и труп предъяви полиции. Иначе они поймают его живого. Хуже будет ему».

— Вот как, Поводырь заботился обо мне? — сказал я, забыв, что передо мной уже не человек, а безвольная кукла.

Но почему Поводырь решил убрать меня, не овладев подробной схемой моего аппарата — изобретения, которое могло привести к установлению наивысшей справедливости на Земле? Впрочем, у Поводыря просто нет времени. И у меня тоже…

— Запомни, — сказал я Яну, зная, что каждая моя фраза, произнесенная сейчас, вбивается в клетки его памяти, словно эпитафия в камень надгробия. — Я никуда не уйду из этого города. Буду скрываться здесь. Только здесь. Сделаю себе еще одну пластическую операцию. Я буду ждать, когда все изменится. Ждать буду здесь… Ты посидишь за этим столиком. Когда я уйду из зала, расплатись и ступай к Поводырю. Он будет спрашивать, а ты — отвечать.

Ян сидел неподвижно, уставившись на меня, а я, удерживая в своем воображении клейкую нить, связывающую нас, готовился оборвать ее и тем самым снять воздействие гипноза.

Сделал это я только после того, как открыл дверь и стал спускаться в подвал. Ступеньки тянулись вдоль мрачных, вечно сырых стен.

Впереди в полутьме виднелись очертания больших бочек-хранилищ. Я пробежал мимо бочек и попал в лабиринт. Коридоры расходились в разные стороны, только один из них вел в карьер.

Я рискнул включить фонарик. Желтый кружок света заплясал по стенам, остановился на крестике с грубо выбитой надписью: «Помни о друзьях». Она звучала для меня весьма многозначительно…

Я был уже у самого карьера, когда уловил звуки шагов. Они доносились сзади, со стороны входа в подвал. За мной гнались.

Что делать? Спрятаться в карьере? Здесь мог бы укрыться от бомбежки полк солдат. Но пока я буду там сидеть, преследователи успеют перекрыть все входы и выходы и в конце концов найдут меня. Мое спасение сейчас — выигрыш во времени.

Держа фонарик в левой руке, а нож — в правой, я побежал на носках, стараясь не шуметь.

Дыхание перехватывало, бежать становилось труднее. Конечно, на ровной дорожке я, несмотря на свои шестьдесят с хвостиком, мог бы одолеть это расстояние гораздо быстрее и без особых нагрузок. Но в подвале было сыро, а в карьере приходилось перелезать через груды обвалившейся породы.

Шагов преследователей я уже не слышал, но это не успокаивало. Если они даже заподозрят, что я укрылся в подвале, поиски вряд ли задержат их надолго. Они скоро сообразят, куда я мог направиться…

Обвалившейся породы все больше. Луч фонарика иногда скользит по сверкающим камушкам. Они будят воспоминания. Недалеко отсюда, ближе к центру города, другой ресторан — «Рог пастушки», где мы праздновали День встречи друзей. Там стены были отделаны плитками из ноздреватого камня, добытого в этом карьере, и в нем вот так же сверкали вкрапления минералов. Там я подарил женщине рубиновый браслет. Я был здорово пьян, а она всячески пыталась выведать мою тайну. Но я был начеку. И когда она предала меня, я успел вовремя скрыться. Меня всегда преследовало слишком много гончих: политики и полиция, фанатики разных мастей, недоразвитые с рождения ублюдки, завистники. Меня предавали друзья и союзники, но я всегда имел крохотный выигрыш во времени, и он неизменно спасал неудачника.

Я перепрыгнул через рельсы, по которым когда-то толкали здесь вагонетки, и снова побежал. Дышалось легче, не давила сырость, и дорога была ровнее. Но я почти выдохся, даже моя ненависть притупилась — слишком много преследователей: и тех, которые всегда разделяли мои убеждения, но торопились сейчас принести меня в жертву, дабы отсрочить собственную гибель, и тех, которые никогда не понимали меня, провозглашая непримиримым врагом. Нечего и думать о победе над всеми ними. Разве что они сами перебьют друг друга в какой-нибудь грандиозной войне.

Деревянные мостки. Выход из карьера. Я перешел на быстрый шаг. Начинались улицы окраинного квартала. Смесь пыли, бензиновой гари, испарений асфальта. Квартал населяли в основном метисы-акдайцы, потомки двух рас — черной и желтой.

Интересно было бы посмотреть в зеркало. Наверное, меня сейчас трудно отличить от акдайца из-за красноватой густой пыли, осевшей на мне в карьере. Может быть, это пригодится неудачнику?..

Оглядываюсь — и как раз вовремя. У высокой бровки напротив церкви останавливается шевроле.

Неужели они напали на мой след?

Локтем резко ударяю в живот ближайшего человека в маске. Когда он рефлекторно сгибается от боли, срываю с него маску, напяливаю на себя и скрываюсь в толпе. Пробиваюсь в самую гущу. Теперь течение толпы само несет меня в церковь. Кто-то подносит к моему рту бутылку с касфой — самодельной водкой из семян сорго, кукурузы и земляного ореха. Машинально делаю глоток-другой. Огненная жидкость обжигает гортань. Движение головой — и бутылка уходит от губ. В голове начинает шуметь от криков, визга, от нескольких глотков касфы. Мне сейчас нельзя ни на миг отвлекаться. Я должен помнить, что секунда забытья может оказаться последней в моей жизни. Даже легкое опьянение для меня опасно.

С улицы доносятся свист дудок и удары тамтамов. Кто-то рядом со мной подвывает в такт. Я чувствую, как, помимо воли, мною овладевает ритм какой-то дикой пляски, как сначала вздрагивает, а затем вихляется мое тело.

Стоп, говорю я себе. Ты же цивилизованный человек, ты был одним из крупнейших ученых своего времени, не уподобляйся дикарю, метису. Пока тебе не изменили утонченность и трезвость мышления, ты можешь спастись от гончих. Но берегись, если поддашься опьянению! Тебя схватят либо полиция, либо люди Поводыря, либо шпики какой-нибудь иностранной разведки. Одним ты нужен живой, другим — мертвый, но все они дорого дадут, чтобы заполучить такую дичь. Лучше, если тебя убьют сразу, но еще лучше, если и на этот раз сумеешь ускользнуть от своры преследователей. Ты всегда умел уходить из западни — сумей и сейчас. Разве торжество победы не слаще минуты опьянения и забытья?

Неимоверным усилием воли я заставлял свой мозг помнить об опасности, но тело ему больше не подчинялось. Оно изгибалось, сотрясалось, вихлялось, как тела всех, кто окружал меня. Массовый гипноз овладел мной, и мои губы издавали нечленораздельные звуки: стоны, восклицания, хрипы, рычания — какие, может быть, некогда издавали поколения моих предков. А потом я вместе со всеми стал орать языческую молитву:

— О вы, пришедшие с неба и ушедшие на него, оглянитесь! Мы помним, как вы вылупились из небесного яйца, мы снова видим вас!

И мне казалось, что я и в самом деле вижу, как из люка звездного корабля появляются фигурки в скафандрах. Очевидно, в моей памяти оживали картины из фильмов, виденных на телеэкране, дополнялись фантастическими подробностями, как во сне. Во всяком случае, я видел совершенно отчетливо нимбы над прозрачными шлемами пришедших с неба.

— О белые люди со звезд! — вопили вокруг меня акдайцы. — Вы принесли нам радость и доброту. И много-много подарков дали нам! Вы научили нас читать и писать, подарили нам семена сорго и кукурузы, рассказали, как добыть хлеб и воду из камня! У-гу-гу-о!

И много-много подарков, много-много сверкающих бус! О-у-у!

И я вопил и стонал вместе со всеми:

— У-гу-гу-о!

Толпа несла меня к алтарю, где размахивал крестом и шевелил губами низенький священник. Видно, он читал молитву из Библии, но голос его заглушала иная, языческая молитва, которую выкрикивала, пела, хрипела толпа.

На мгновение я подумал: «А может быть, обе эти молитвы не так уж отличаются одна от другой и в основе их одно и то же?» Эта мысль — искра вспыхнувшего сознания, поднявшегося над безумием толпы, помогла отрешиться от общего воя и вернула меня к действительности. Я увидел, как священник берет левой рукой у акдайцев камни, которые лягут в основание их домов и потому требуют благословения, как правой он осеняет их крестом и сразу же с ловкостью фокусника хватает деньги за эту нехитрую операцию. Его заработок за один такой день составляет сумму, равную годичному заработку шахтера-акдайца. Я вспомнил, что там, за дверями церкви, меня могут ждать люди, желающие заработать на моей жизни…

Спасет ли маска на лице? Сделают ли неузнаваемой мою фигуру вихляния и приплясывания? Я бы ответил утвердительно, если бы там ждали полицейские, а не люди Поводыря. Эти могут срывать маски со всех подряд, не боясь даже вызвать взрыв фанатической ненависти у акдайцев.

Между тем течение толпы вынесло меня за двери. Я не ошибся в худших предположениях: люди Поводыря действительно ждали меня. Они, правда, не срывали маски, а действовали осторожнее. Если кто-то казался им подозрительным, два дюжих молодчика бросались к нему с раскрытыми объятиями, протягивая стеклянные бусы. Третий подносил к его рту бутылку с касфой, одновременно, будто для его же удобства, сдвигая маску.

Я уперся ногами изо всех сил, ожидая, чтобы толпа обволокла меня поплотнее. Рука сжимала нож, спрятанный на груди, большой палец замер на кнопке, высвобождающей лезвие. В такой толпе удар ножом может пройти почти незамеченным.

Мне повезло и на этот раз. Благодаря тому, что я упирался, акдайцы вокруг меня сбились тесно и людям Поводыря было трудно оттеснить их. К тому же я свободной рукой обнимал высокого пьяного акдайца, с другой стороны меня обнимал метис, украшенный ожерельями из серебряных ложек, вилок, монет. Как видно, он нацепил на себя все свое богатство.

Один из молодчиков Поводыря задержал на мне взгляд, что-то сказал своим товарищам. Неужели узнали?

Я покрепче обнял акдайца, подпевая ему, и старался подскакивать повыше. Несколько человек ринулось к нам, протягивая бусы, которые я, как и оба моих акдайца, принял из их рук. Молодчики успели заглянуть под маски акдайцев, находившихся по обе стороны от меня, но до моей маски не добрались. Я уносил с собой последний «подарок» Поводыря — дешевые стеклянные бусы, которые когда-то, очень давно, давались в обмен на золото. Преследователи и сейчас хотели совершить такой же обмен, разве что более сложный: бусы — моя жизнь — золото…

Люди Поводыря провожали нас взглядами, и я не мог определить, узнали ли они меня, замышляют ли еще что-нибудь.

Вместе с акдайцами я шел, спотыкаясь, по широким прямым улицам, где жили так называемые «тихие» — рабочие рудников, для которых английская компания построила современные дома с аккуратными двориками. В домах были газ, электричество, горячая вода. Конечно, это обошлось компании недешево, но прибыль была во сто крат большей: прекратилась текучка — ведь, уйдя из шахты, рабочий терял и квартиру. «Тихие» не вступали в профсоюз, не бастовали.

Чистенькие, обсаженные кустами тротуары кончились. Потянулись кривые улочки с жалкими лачугами, слепленными из старых ящиков, досок, листов железа. Здесь жили «буйные» акдайцы, уволившиеся или уволенные компанией.

Тропинка привела к реке. На берегу, словно отдыхающие животные, лежали лодки. Я выбрал одну из них, наиболее устойчивую, как мне казалось, сбил замок и столкнул ее в мутную воду. Предстоял близкий, но опасный путь к береговому поселению, где меня ожидает человек Густава. Он станет моим проводником.

Потянулись низкие, полузатопленные берега, где благополучно развивались миллионы поколений комаров и москитов. Наилучшие условия для процветания жизни — жаркий климат и влага. Потому-то здесь так стремительно размножались и яростно поедали друг друга крокодилы и антилопы, бегемоты и муравьи, муравьеды и болезнетворные бациллы. Из воды поднимались вершины затопленных ив, на берегу повыше росли эвкалипты. Иногда попадались манговые рощи, где пышно распускались на гигантских стволах целые букеты орхидей.

Затем потянулись банановые плантации, стали встречаться островки масличных пальм. Показались две небольшие усадьбы, отгороженные одна от другой забором из колючей проволоки, спускавшимся в самую воду. Здесь двуногие дети природы пытались преодолеть ее извечный закон. Дома были полутораэтажные, бедные, дворы неряшливые. Судя по всему, это были не основные помещичьи усадьбы, а те, что сдаются арендаторам. Их здесь так же много, как крохотных зеленых островков, плывущих по волнам и состоящих из переплетенных растений. Островки путешествуют по реке десятки и сотни километров. Но стоит им прибиться к берегу и за что-то зацепиться, как они разрастаются в целые острова и мешают судоходству. Дай волю одним и другим — и островки заполнят всю реку, а арендаторы — всю страну. Жадные, грязные, неразборчивые в средствах, они устремляются во все уголки и выколачивают прибыль там, где, кажется, уже ничего нельзя взять. Стоило бы проверить их моим аппаратом. Интересно, каков у них процент у-излучения?

Вскоре мне было уже не до философствований. Я перестал рассматривать берег. Моим вниманием полностью завладели пчелы, и все мои усилия были направлены только на борьбу с ними. Миллионы мелких лесных пчел тауга избрали меня объектом нападения. В этом месте реки они летали сплошной тучей, стоило секунду посидеть неподвижно — и они заползали под одежду, рассеивались по всему телу. Я безостановочно махал руками, как ветряк, используя любые предметы, чтобы отогнать крылатые полчища. Так продолжалось не меньше часа. Но вот еще один поворот реки — и природа словно сжалилась надо мной: пчел здесь было намного меньше. На береговых отмелях грелись аллигаторы, но они не представляли опасности для человека в лодке, и я мог сколько угодно размышлять над подводными парадоксами…

По мере того как сгущались сумерки, пчелы совершенно исчезли. Изредка появлялись большие сине-зеленые мухи, но от них я отбивался без особого труда. Все чаще с берегов доносился хохот обезьян, иногда — вопль животного, попавшего в когти хищника.

Теперь меня стали донимать комары и москиты. Я все чаще хлопал себя по лбу, по шее, но шло время — и руки уже не могли защитить меня. Не помогала и одежда — москиты забирались под нее. Все тело нестерпимо горело, расчесы превращались в сплошные раны. Глаза заплыли и почти ничего не видели, москиты набивались в рот и нос при каждом вдохе. Они словно объединились с моими врагами и решили доконать неудачника. Я плескал водой на лицо, но насекомые не отставали. Сигареты кончились, да я и не мог бы удержать сигарету в распухших губах.

Иногда я готов был плюнуть на все, пристать к берегу и попроситься в первую попавшуюся хижину, а там — будь что будет! Но я слишком хорошо знал, что будет, я видел злобно-радостные улыбки на лицах врагов, картины разнообразных пыток, которые меня ожидают.

А то, что происходит сейчас, разве не пытка? — спрашивал я себя. Чего тебе бояться после всего, что ты пережил? Может ли быть что-нибудь страшнее последних двух недель, когда приходится беспрерывно уходить от погони, бояться и подозревать всех: швейцаров, официантов, случайных прохожих, белых, метисов, черных? Может быть, лучше кончить одним махом — например, вскрыть вены и прыгнуть в реку? Я почувствую вместо комариных уколов резкую боль во всем теле — тысячи ножей вонзятся в него, заработают тысячи отточенных пилок, и через несколько минут голодные хищные рыбы, кишащие в реке, дочиста обгложут мой скелет.

Враги будут продолжать розыски и погоню — теперь уже за призраком. Я и моя тайна растворимся в телах молчаливых и ненасытных рыб.

Клянусь, иногда я готов был сделать это! И знаете, что меня спасло? Ненависть! Неутолимая и неистребимая ненависть к фанатикам, не достойным жизни, но считающими себя вправе травить ученого только за то, что он не подчинился их ханжеским догмам и нормам. Как будто они знают, что можно и что нельзя делать человеку, какие эксперименты законны, а какие негуманны…

Нет, я не доставлю радости врагам! Они хотят вырвать мою тайну, но пусть сначала поймают меня. Я кану в джунгли, затеряюсь в них еще надежнее, чем в джунглях человеческих. Те были говорящие, продажные, завистливые, а здесь они будут безразличными и молчаливыми. Они надежно укроют меня, как уже укрывали долгие годы в крохотном поселке среди колонистов. Они не подведут меня!

Но если все же… Сколько раз я полагал, что надежно спрятан! Полагал до тех пор, пока не замечал гончих, с вытянутыми языками бегущих по моему следу. Столько лет они охотились за мной, как за дичью. Они вели охоту по всем беспощадным законам стаи, преследующей одного. Сначала пытались настичь меня, затем — загнать в ловушку. Они расставляли ловушки повсюду. Тех, кто мог что-то знать о моем убежище, они пытались либо запугать, либо подкупить, либо сыграть на каких-то чувствах, лишь бы они выдали меня.

Та женщина… Большая и нескладная. У нее был скошенный подбородок, множество веснушек и большие молящие глаза. Они молили обо всем — о хлебе, о пощечине…

Сыграли на ее мольбе об искуплении. Она рассказала им, как я теперь выгляжу, где бываю; они решили, что мне конец, что на этот раз я не уйду.

И просчитались.

Охотники не всегда сильнее жертвы, даже если их много. Так много, что они могли бы притаиться у каждого прибрежного дерева. Даже если они настолько богаты и сильны, что я не могу больше рассчитывать на самых верных друзей.

В любом случае я поступил правильно — надо переждать в одиночестве. Утихнут страсти, вызванные статьей в газете, тогда можно будет снова рассчитывать на молчание и верность друзей. Возможно, кто другой и мог бы избрать иной путь. Но мне нельзя полагаться на счастливый случай. Ведь я феноменально невезуч. Об этом необходимо помнить, если я хочу выжить, необходимо в любом деле все взвесить и рассчитать, сделав к тому же поправку на невезучесть. Если уж нельзя не рисковать, то необходимо хотя бы свести риск к минимуму.

И еще об одном я должен помнить. Если гончие поймают меня, то не пожалеют сил, чтобы проникнуть в Тайну. А я всего лишь человек. У меня человеческое тело, которое вот так, как сейчас, горит и болит.

Может быть, так же чувствует себя лабораторная крыса в опытах с полной информацией о периферических болевых участках. Но я не крыса! Я тот, кто ведет опыт, и не дам превратить себя в подопытного! Слышите, вы!

Страх и ненависть, страх и ненависть убивали и спасали меня все эти годы. Страх перед тем, что кто-то может проникнуть в Тайну, возвращал к мысли о самоубийстве, а ненависть помогала жить, говорила, что нужно дождаться, когда снова придет мой час и мой черед.

Внезапно вверху на фоне темного неба возникло светлое пятно. Оно быстро передвигалось. Спутник? Нет, слишком велико пятно. Может быть, чудится? Но почему я вижу его так ясно?

Пятно еще больше увеличилось, посветлело, в нем словно образовалось окошко. И оттуда показалась голова.

Мой бог, я схожу с ума?!

Тот же ненавистный горбоносый профиль…

Неужели они охотятся за мной на каком-то новом летательном аппарате? От них можно ожидать всего… Я хотел выстрелить прямо в это пятно, но страх сковал меня, не позволяя шевельнуться.

А затем пятно исчезло так же внезапно, как появилось. Значит, оно почудилось? Возникло на сетчатке глаза, как результат случайного лунного блика, или в памяти, вследствие нервного импульса? Или в небе все же было нечто, а больное воображение дорисовало то, чего я боялся?

Неужели наибольшая опасность подстерегает меня не извне, не в окружающем мире, а во мне самом — в больном воображении? От него-то мне никуда не уйти.

Как ни странно, чувство обреченности несколько успокоило меня, притупило страх.

Я плыл всю ночь. С обоих берегов раздавались крики хищников и их жертв — там шла великая охота, которая не прекращается ни на миг в мире живых существ. Уже на рассвете послышался леденящий кровь звук. В нем слились свист падающих бомб и настигающий тебя гудок паровоза.

Так кричит всего-навсего обезьяна-ревун, маленькое безобидное создание, повисшее вниз головой на какой-нибудь ветке и приветствующее новый день планеты Земля. Я улыбнулся.

22 августа

Солнце поднималось все выше, начинало жечь. У поворота реки вдали замаячили на берегу какие-то строения. Подплыв поближе, я различил дощатые хижины, дома на сваях и крепкие белые коттеджи, утопающие в зелени садов. Дома на сваях, в которых жили бедняки, располагались прямо над водой. От них на сушу вели мостики. С новой силой я стал грести, приближаясь к поселку. Теперь я видел, что и коттеджи разные: одни — побогаче, с архитектурными украшениями; другие — попроще. Имелось несколько двухэтажных домов. Над большим полукруглым зданием вился флаг.

Приметы совпадали. Очевидно, это и было селение, где меня должен ждать проводник.

Под белыми домишками, стоящими поодаль от воды, в грубо сколоченных загородках находились свиньи и козы, а под теми, что стояли почти в реке, — живность совсем другого рода. Сюда заплывали водяные змеи и даже молодые крокодильчики, жадно поглощая все, что падало сквозь доски пола. Вряд ли хозяева хижин были довольны таким соседством, но что они могли поделать?

Выбрав причал у одного из убогих домишек на сваях, я привязал здесь лодку и пошел к дому по скользкой мостовой, переливающейся всеми цветами радуги. И немудрено — ведь мостовую образовывали днища тысяч бутылок из-под пива, виски и джина, вбитые в мягкую почву горлышком вниз.

Я поднялся по узкой лестнице в дом. Несмотря на ранний час, мне никого не пришлось будить. Навстречу уже спешил, растянув рот в радостной улыбке до ушей, черноволосый хозяин. С самого детства я питаю неприязнь к таким «южным типам». Но этого несколько скрашивал выхоленный клинышек бородки. Курчавые волосы и полные губы выдавали, что в его родословной были не только французы или англичане, но и африканцы. Впрочем, я знал, что в таких вот поселках в основном живут мулаты и метисы.

— Готовь угощение, жена, — тараторил хозяин-мулат. — Разве ты не видишь, у нас радость — пожаловал гость! Прошу, прошу, мой дом — ваш дом!

Я уже понял, что этот мулат не мог оказаться моим проводником, и был изрядно обеспокоен шумом, который поднимался вокруг моей персоны. Конечно, я и не мечтал о том, чтобы войти в поселок незамеченным, но в мои планы входило сделать это как можно тише. Поэтому я недвусмысленно оборвал его:

— Простите, не скажете ли, где дом акдайца Этуйаве?

— Скажу, скажу, — заверил меня хозяин, сверкая улыбкой, — но сначала вы хотя бы позавтракайте у меня.

Он смотрел на меня так, будто к нему пожаловал любимый брат, которого он не видел лет пятнадцать.

Я был наслышан о гостеприимстве местных поселенцев-мулатов, но то, с чем я столкнулся здесь, превосходило все ожидания. Жена и дети хозяина суетились вокруг меня, будто верноподданные около короля. Я обратил внимание на угол комнаты, задернутый плотной занавеской. Мне чудилось там какое-то движение, иногда казалось, что оттуда долетают слабые стоны и хрипы, но в это время, перекрывая все звуки, внизу, под домом, прозвучал истошный визг поросенка. Может быть, хозяин откармливал его к празднику, но сейчас прибыл гость — и все планы на будущее или соображения экономии отбрасывались без малейшего сожаления. А ведь мулат не мог рассчитывать на то, что я отплачу ему той же монетой, когда он приедет в город. В городе жители таких поселков почти не бывали.

Впрочем, подумал я, возможно, его гостеприимство объясняется просто тем, что он почуял во мне настоящего господина. С другой стороны, местные жители и не умели, и не желали планировать завтрашний день. Они хотели веселиться — и трлько. Мой приезд хозяин дома рассматривает как повод для пьянки и веселья.

Хозяин позвал старшего сына, и они вдвоем принялись свежевать и жарить на вертеле поросенка. Я спустился к ним. Все уговоры и объяснения, что мне нужно срочно идти к Этуйаве, не возымели действия.

— Я уже послал за Этуйаве, сейчас он придет, — улыбнулся хозяин. — А вы, господин, отдыхайте.

Я отметил, что ни он, ни его родные не позволяли себе никаких расспросов, предоставляя мне самому решать, что говорить, а о чем умолчать.

— У меня совсем нет времени, — взмолился я. Хозяин понимающе посмотрел на меня — в здешних местах привыкли встречать и тех, кто не поладил с законом, — и успокаивающе сказал:

— В моем доме гостю нечего опасаться.

Я знал, что это не пустые слова: если бы нагрянула погоня, хозяин без колебаний защитил бы меня.

По лестнице уже спускалась его жена, кланяясь и приглашая меня в дом.

Пришлось идти за ней, устраиваться поудобнее на почетном месте и, вежливо улыбаясь, вести «светский» разговор. Сквозь неплотно подогнанные доски пола было видно, как суетился хозяин. Несло запахом навоза и крови. Во время наводнений или ненастья они забирают скот в дом, и тогда здесь не продохнуть.

Тревога не оставляла меня ни на миг, я думал об одном: как бы выбраться отсюда. Мне показалось, что я слышу легкие шаги на лестнице. Рука автоматически потянулась к оружию.

Дверь открылась — вошел высокий, стройный акдаец. Его глаза смотрели дружелюбно и с достоинством. Он приветствовал меня, коснувшись правой ладонью груди. Вокруг шеи у акдайца висело ожерелье из деревянных палочек и зубов крокодила. Я понял, что это и есть мой будущий проводник, и протянул ему связку бус, которую хранил в потайном кармане, помня совет Густава. Но акдаец тотчас передал бусы хозяину дома.

— Этуйаве ждал тебя, его лодка готова, — сказал он мне. Акдаец был немногословен, как и положено вышколенному проводнику, привыкшему не задавать лишних вопросов.

Хозяйка уже накрыла на стол. Там появилась жареная поросятина и бутылки виски и джина. Хозяин тащил на стол все, что имелось в доме.

Сколько в здешних обычаях от истинной щедрости, а сколько — от желания пустить пыль в глаза, потешить свою гордость? — подумал я, поглядывая на невозмутимое лицо Этуйаве. Казалось, его не удивляло и не радовало такое обилие еды и выпивки.

— За здоровье дорогого гостя! Пусть будет счастлив его путь! — восклицал хозяин, подымая стакан с джином.

Мне и Этуйаве он налил виски, а сам пил дешевый джин. Видно, не наскреб денег на лишнюю бутылку виски.

Из угла, задернутого занавеской, послышался стон. Хозяин метнул взгляд на жену, и та исчезла за занавеской, а он долил виски в мой стакан, придвинул ближе ко мне ножку поросенка, явно желая отвлечь от того, что делается в углу.

Тревога вспыхнула с новой силой. Разговаривая с хозяином, я весь превратился в слух. По занавеске мелькали тени, до нас доносились приглушенное бормотание, хрипы.

Этуйаве понял мое состояние. Он сказал:

— Маленький мальчик болен. Его сын. Гостя нельзя беспокоить. Но ты посмотри. Можно?

Он обернулся к хозяину, и тому не оставалось ничего другого, как кивнуть, разрешая. Этуйаве отдернул занавеску.

На ящиках из-под сыра, накрытых грязными одеялами, лежал мальчик лет пяти-шести. Его глаза были широко открыты, но вряд ли они что-нибудь видели. Между запекшимися потрескавшимися губами мелькал кончик языка, пытавшийся слизнуть иену. Голова мальчика была завязана цветной тряпкой, на которой пятнами проступала кровь.

— Ему на голову вчера упал камень, — сказал хозяин. — Мой брат поехал за доктором в соседний поселок, сегодня к вечеру он должен приехать.

Я внимательно посмотрел на лицо мальчика, на красные пятна, проступившие на щеках, на синяки под глазами.

— Смотри, — настойчиво сказал Этуйаве, сдвигая тряпку с головы больного.

С первого взгляда я определил, что рана неглубокая, но опасная. Осколок кости застрял в мозговой оболочке. Уже начинается заражение. Нужна немедленная операция.

Но у меня не было никаких инструментов для лоботомии, а главное — времени, необходимого для операции. С минуты на минуту могла нагрянуть погоня. Вопрос стоял так: жизнь этого ребенка-метиса или моя жизнь и связанная с ней Тайна, от которой зависят многие.

— Хорошо, что послали за врачом, — сказал я хозяину.

И тут Этуйаве допустил нетактичность. Впрочем, нетактичность — слишком слабо сказано. Это была неосторожность, которая могла бы стоить мне жизни. Акдаец со странной настойчивостью сказал:

— Но ведь ты — доктор. Так мне сказал Длинный.

Он имел в виду Густава. Я замер, сдерживая дрожь в коленях. Неужели это была просто неосторожность со стороны Густава? Проговорился? Но ведь он хорошо знает, что одна эта примета может навести их на след, подсказать им, кто скрывается под документами Риваньолло.

Может быть, Густав говорил это разным людям и с определенной целью? Решил заработать? Но ведь он мог продать меня гораздо проще и быстрее. Значит, проговорился? Но тогда почему оставил в живых акдайца? Проговорился и не заметил этого? Выходит, Густав уже не тот, каким я знал его? Не человек дела, за каждым словом которого скрыта цель?

Не удивляйся, старина, ведь может оказаться, что и ты не такой, каким он знал тебя. Чего только не сделает с человеком время да еще вкупе с такими помощниками, как страх и ненависть?

— Помогите ему! — настаивал Этуйаве.

До него ли мне сейчас? Я продолжал размышлять: итак, в лучшем случае это знает уже не только акдаец, но и хозяин дома и вся его семья…

— Этуйаве знает здесь человека, у которого есть белые горошины, — нетерпеливо сказал акдаец. — Помогите. Ведь у мальчика болит…

Таблетки, он говорит о таблетках, думаю я. У меня тоже есть таблетки. И порошок. Есть порошок, но нет времени для операции…

Моя рука поползла в карман и нащупала плоскую коробочку. Это было очень сильное средство.

— Длинный ошибся, — сказал я акдайцу. — Я не врач. Но у мальчика скоро перестанет болеть голова. Еще до того, как приедет врач. Вот возьмите, пусть выпьет.

Я отсыпал в стакан с мутной жидкостью, вероятно, соком манго, немного порошка и сказал хозяину:

— Вскипятите для него крепкий чай, дайте настояться и остыть. Пусть мальчик выпьет сначала холодный чай, а потом это…

Акдаец благодарно кивнул мне и спросил:

— Когда надо выезжать?

— Сейчас, — сказал я, думая: он знает, но он уезжает со мной. Они знают, но у меня теперь есть гарантия, что они никому не скажут. Густав знает, но он далеко. Кто же еще знает? Кого мне надо бояться?

Я продолжал думать об этом и тогда, когда мы нагружали лодку. Хозяин дома приставал к нам, предлагая в дорогу то одно, то другое. Он готов был отдать все, что имел, в том числе и свое оружие. Но я выбрал только пистолет «вальтер» и — охотничье ружье фирмы «Крафт». У хозяина оставалось еще одно ружье, одноствольное, с испорченным затвором. Я убедился, что этого полудикаря не сдерживают заботы о завтрашнем дне, о будущем благополучии дома и семьи. Почему он и ему подобные не умеют заботиться о себе? Видимо, причину надо искать в его смешанном происхождении от завоеванных и завоевателей, а точнее, в африканской крови, текущей в его жилах. Природа навечно распределила силы и возможности между людьми, народами, расами так же, как и между другими своими созданиями: львами и антилопами, тиграми и ланями, волками и овцами. Тем самым она уготовила им разные судьбы. Но вот вопрос: не было ли порабощение акдайцев случайностью? В самом ли деле они принадлежат к низшей расе, как утверждали их угнетатели? А может быть, кому-то было выгодно так утверждать, природа же предопределяла совсем иначе?

Не знаменательно ли, что наконец-то существует прибор, который может способствовать восстановлению справедливости? Да, мой аппарат мог бы дать точный ответ всем этим людям, но сейчас со мной была лишь его схема, хранимая в памяти.

Хозяин долго стоял на досках причала и махал рукой, глядя нам вслед. Он повторял: «До свидания, господин, сохраним друг о друге самые приятные воспоминания». «Сохраним, но ненадолго», — мысленно отвечал я. Там, в хижине, все было сделано мною точно и незаметно. Я был уверен, что когда хозяин вернется в дом, то вместе с остальными членами своей семьи набросится на остатки поросенка и недопитое виски. А потом они надежно забудут обо мне. И если гончие нагрянут, то не смогут ничего узнать…

Ах, Густав, Густав, думал я, что же это было с твоей стороны — ошибка или злой умысел? И то, и другое могло бы дорого обойтись мне…

За поворотом реки исчезали жалкие домишки поселка.

26 августа

Шестой день мы в пути. И только сегодня я смог заставить себя записать хотя бы несколько строк, чтобы когда-нибудь они напомнили мне «зеленый ад». Я многому научился за это время, ко многому привык. Здесь, в джунглях, не бывает нерадивых учеников. Выбор небольшой: либо учиться, либо погибнуть. «Зеленый ад» не дает времени для исправления нескольких ошибок — одна-единственная оказывается последней.

Сейчас мне бы не понадобилась пластическая операция, чтобы изменить облик. Даже близким друзьям пришлось бы долго узнавать меня — выхоленного интеллигента, сердцееда с тщательно подстриженными усиками и мечтательными голубыми глазами — в заросшем рыжими волосами лесном человеке. Моя белая, нежная кожа покрылась язвами, глаза ввалились, взгляд стал настороженным, как взгляд зверя. Я и сам часто не узнавал в этом существе себя — ученого с мировым именем, блестящего экспериментатора, не боявшегося ставить опыты, за которые мракобесы разных мастей, так называемые «гуманисты», готовы были сжечь меня на костре. Куда девались моя отточенная, изящная мысль, мое тщеславие, мои снобизм и брезгливость, весь уклад моих привычек и наклонностей, составляющий основу личности? Много ли от нее осталось? А что уцелеет в будущем?

Я мылся и чистил зубы только в первые два дня. Старался не поддаваться ни палящему солнцу, сводящему с ума, ни страху перед погоней, ни жажде, ни враждебному миру насекомых. Пожалуй, последнее было страшнее всего. Днем в лодке меня донимали мухи и осы. И тех и других здесь были мириады — разных мастей и окраски, разной степени ядовитости. Однако все они с одинаковой жадностью набрасывались на меня, на мою тонкую кожу, которую им легко прокусить, чтобы отложить под ней личинки. Иногда, чтобы извлечь личинку, мне приходилось делать разрезы. Со временем Этуйаве научил меня выкуривать личинок из-под кожи, пуская в разрезы табачный дым.

Я привык есть сырое мясо и рыбу, умело разрывая их пальцами, подражал Этуйаве даже в жестах, в повадках, если это годилось для того, чтобы выжить. Я больше не реагировал на безвредные для меня звуки, какими бы громкими и зловещими они ни были, зато настораживался даже при очень слабом, но незнакомом звуке. В этом последнем качестве я намного превзошел акдайца, моя интуиция срабатывала даже в тех случаях, когда, казалось бы, не имелось никаких поводов для опасений.

И если меня не укусила ядовитая змея, которых здесь было предостаточно, не подстерегла пантера, когда мы выходили на берег для отдыха или охоты, не перекусил пополам огромный аллигатор во время купания, то я должен быть благодарен в первую очередь своей интуиции.

Она спасла меня и Этуйаве и от самого страшного хищника, с которым кому-либо приходилось встречаться. Уже давно я слышал акдайскую легенду о том, что в наказание людям за отступничество от своей веры бог Узамба создал злого речного духа Губатама. Дух этот живет в реке Куянуле и подкарауливает грешников. Он так хитер и коварен, что даже хитрость и коварство белого человека по сравнению с ним — ничто, а сила его превосходит силу самого большого слона. Один его вид может до смерти напугать человека. У духа Губатама большая голова наподобие человечьей, изо рта торчат клыки, глаза сверкают красным цветом, как у крокодила, рыбье туловище с плавниками увенчивает хвост, усеянный шипами. В воде он передвигается, как рыба, но у него имеются и лапы — перепончатые, с острыми когтями. Акдайская фантазия не поскупилась на устрашающие детали вроде того, что Губатам, прежде чем съесть свою жертву, держит ее в лапах, совершая молитву и пляску смерти.

Мои товарищи посмеивались над этой легендой, Густав даже отправлялся на охоту в те места, где якобы видели Губатама. Отряд вернулся ни с чем, если не считать, что один из охотников бесследно исчез в джунглях. Случилось это ночью, когда лагерь спал. Часовой будто бы даже видел сквозь полудремоту, с которой никак не мог справиться, рыбье тело размером с большого аллигатора на кривых лапах. Оно промелькнуло перед ним и скрылось в чаще, а потом оттуда донесся приглушенный человеческий крик.

Впрочем, скептики, которых среди нас было немало, говорили, что легенды о Губатаме рождены страхом, а чтобы опровергнуть их, достаточно обратиться к элементарной логике. Если доисторическое животное с его чудовищными, но устаревшими средствами нападения и защиты и могло выжить в укромных и совершенно диких местах с бедной фауной, вроде штата Мэн, то как бы оно уцелело здесь, где мир хищников так разнообразен?

Трудно было возражать им с точки зрения элементарной логики. Однако люди не раз убеждались, что многие самые фантастические легенды основываются на реальных фактах. То, чего нет, нельзя и придумать, то, что придумывают, состоит из того, что существует, пусть даже собранного в одно целое из рассыпающихся и несоединимых деталей.

В этот день мы разнообразили свое меню дважды. Этуйаве удачно метнул копье с лодки и убил крупную рыбу. Немного погодя мы заплыли в места, где в изобилии водились черепахи. Они подымали свои морщинистые шеи из воды, глядя на нас полусонными маленькими глазками. Высадившись на отмель, мы легко добыли около сотни черепашьих яиц.

Но оказалось, что не только мы были охотниками…

В сумерках, когда Этуйаве уже высматривал место для ночной стоянки, мне показалось, что из-за огромного листа речной лилии, на котором мог бы свободно сидеть человек, высунулась на миг и скрылась чья-то голова. Это могла быть речная выдра, но я почему-то вспомнил о Губатаме. Меня охватило предчувствие непоправимой беды, страх перед неизвестным и сверхъестественным сковал мою волю.

— Этуйаве должен, держать наготове ружье, — сказал я акдайцу. — Пусть Этуйаве и его белый друг будут готовы к нападению.

За время, проведенное в этой стране, я усвоил манеру обращения акдайцев, помнил предписания и заклятия. Мне было известно, например, что не следует произносить имени Губатама, иначе акдаец решит, что я накликаю беду.

Проводник с удивлением посмотрел на меня:

— Этуйаве не чует врага. Не ошибся ли белый друг Профейсор? — так он называл меня, переделав звание в имя.

Я не мог утверждать ничего определенного и только молча указал головой в направлении зарослей. Этуйаве, конечно, не уставился туда, а сделал вид, что смотрит в другую сторону. Одновременно он изо всех сил косил взглядом в указанном мной направлении. Через несколько минут он сказал:

— Там прячется большая рыба. Она плывет за нами. Почему? Лодка и два человека — плохая пища для рыбы.

Прошло еще несколько минут. Я не мог отделаться от ощущения, что приближается нечто ужасное. Несколько раз я замечал, что аисты — одни из самых верных пернатых супругов — отчего-то с громкими криками спешат убраться из воды подальше на берег и увести своих подруг, с которыми никогда не расстаются. Этуйаве стал обнаруживать признаки беспокойства. Он прошептал еле слышно:

— Нет, не рыба. Там — человек, воин. Он плывет под листом и дышит через камышинку. Не могу увидеть — большой или маленький, глубоко под водой или нет…

Этуйаве, как и каждый акдаец, мыслил очень конкретно, и его определения человека или зверя располагались последовательно по вертикали, начиная с головы. Так он привык мыслить в джунглях, где все живое размещалось для него не по горизонтали, ведь видимость была предельно ограничена зелеными стенами, а по вертикали. На разных ярусах веток гнездились разные птицы, летали они в небе на разных высотах. Сила незнакомого зверя оценивалась в зависимости от его величины, прежде всего в высоту, ведь длину скрывали заросли. Разумеется, такая оценка не всегда бывает верной, и тогда природа просто вычеркивала охотника из списка живых.

Я присмотрелся к листам лилий и заметил, что из-под одного, будто дыхательная трубка, высовывается камышинка.

— Может быть, выстрелить? — посоветовался я с акдайцем.

— Подождем. В этих местах охотятся племена бачула. Не надо ссориться с ними.

Час от часу не легче! Мне рассказывал Густав, что одно из племен бачула — людоеды. Я немало наслышался о ямах-западнях, которые бачула готовят на охотничьих тропах. Тот, кто попадает в такую яму, самостоятельно выбраться не может. Каннибалы убивают его, отрезают руки и ноги, варят их и затем съедают.

— Поплывем к берегу!

Не знаю, почему мне в голову пришла такая мысль. Верно, что посередине реки мы были открыты врагу со всех сторон, но в прибрежных зарослях враг мог подкрасться вплотную. И все же что-то подсказывало мне именно такой путь к спасению. Может быть, потому, что я все время помнил о Губатаме, речном духе, который был наиболее опасен в воде.

— Поплывем к берегу, — настаивал я.

Лист лилии отстал. Очевидно, тот, кто раньше прятался под ним, изменил планы.

Лицо Этуйаве не выразило никаких чувств, но он стал править к берегу. Мы были уже в нескольких метрах от зарослей тростника, когда послышался сильный удар о днище лодки. Только чудом лодка не перевернулась. Удары следовали один за другим. Они были словно рассчитаны на то, чтобы если и не перевернуть лодку, то отогнать ее подальше от берега. Внезапно удары прекратились, из воды показалась перепончатая лапа с длинными когтями. Она уцепилась за борт и рывком потянула его.

В этот миг Этуйаве ударил ножом по лапе и разрубил ее. Хлынула темно-фиолетовая, почти черная кровь, из воды показалась лысая голова с горящими злобными глазками и почти человеческим выпуклым лбом. Акдаец побледнел и отшатнулся. Повинуясь давней привычке, не целясь, я выстрелил из пистолета в голову чудовища.

Губатам — теперь я не сомневался, что это он, — раскрыл пасть, усеянную острыми клыками. Раздался пронзительный рев, сравнимый разве что с криком обезьяны-ревуна. Я выстрелил еще и еще и с ужасом увидел, что пули только царапают кожу, отскакивая от черепа хищника. Тогда я попытался попасть в глаз, израсходовал всю обойму, но так и не понял, достиг ли цели. Губатам исчез в мутной воде. Только круги показывали место, где он скрылся.

Мое тело покрывала противная липкая испарина. Я дышал тяжело, с присвистом, чувствуя, что силы на исходе. Хуже того — меня уже несколько часов знобило, и я боялся, что это начинается лихорадка.

Этуйаве привязал лодку к корневищу, полез на дерево, выбрал крепкие ветки и подвесил к ним два гамака. С большим трудом я добрался до этой висячей постели и едва перевалился в нее, как забылся в кошмарном сне. Мне виделся ненавистный Генрих, его толстые губы извивались, как две красные гусеницы. Он кричал мне: «Ты — недочеловек, унтерменш! Разве твой аппарат не сказал тебе это?!» Он хохотал, подмигивая мне и щелкая зубами совсем близко от моего горла. «Вы все — недочеловеки, ограниченная раса, ха-ха, слишком холодная и черствая, ха-ха, расчетливая, но лишенная воображения! Вам не хватает чуть-чуть темперамента, воображения, но без этого вам не дорасти до людей. У вас нет будущего!» Его горячее дыхание обдавало меня, зубы щелкали в миллиметре от горла. Я попытался отстраниться и даже сквозь сон почувствовал, что кто-то крепко держит меня.

Я открыл глаза и увидел жуткую морду Губатама. Он кривлялся и подмигивал, совсем как Генрих в моем сне. Задними лапами и хвостом зверь уцепился за ветку, а передними подтянул к морде гамак. Я чувствовал, как когти впились мне в плечо. Страх сдавил горло, я не мог кричать, но Этуйаве каким-то чудом услышал мой безмолвный призыв о помощи. Не знаю, как ему удалось преодолеть сверхъестественный ужас перед чудовищем, но он выбрался из своего гамака и, добравшись до зверя, нанес ему несколько ударов ножом по задним лапам и спине. Губатам заревел, отпустил мой гамак и обернулся к акдайцу. Этуйаве пригнул к себе одну из веток и отпустил ее. Прут хлестнул зверя по глазам, удар лапы пришелся по воздуху. В тот же миг Этуйаве нанес ему несколько молниеносных ударов по незащищенной шее. Хлынула кровь, и чудовище, ломая ветки, упало с дерева. Послышался глухой удар, будто шлепнули мешок с песком, а затем все звуки перекрыл истошный вопль такой силы, что, казалось, сейчас лопнут барабанные перепонки. Вопль оборвался на высокой ноте, и наступила тишина.

Впрочем, может быть, эта тишина наступила только для меня…

10 сентября

Я очнулся в лодке. Долго вспоминал, почему надо мной плывущее темно-синее небо, что это за человек сидит рядом и, раскачиваясь, поет заунывную песню. Наконец я вспомнил, что это — метис-акдаец, проводник Этуйаве, что о нем говорил мне Густав… Я чувствовал слабость во всем теле, тошноту, во рту пересохло. Этуйаве взглянул на меня, перестал грести и поднес к моему рту половинку кокосового ореха.

— Ты дважды спас мне жизнь. Нет, не дважды — двадцать два раза, — попытался я сказать громко, но получился шепот.

Акдаец ничего не ответил, только наклонил половину ореха, и кокосовое молоко полилось мне в рот. Я машинально сделал несколько глотков, и метис засмеялся. Может быть, у меня был очень смешной вид, а возможно, он смеялся от радости, что я выжил и он не остался в джунглях один. На шее акдайца рядом с его первым ожерельем висело второе — из когтей и клыков Губатама. Останки хищника, как рассказал мне позже Этуйаве, пришлось оставить в джунглях из-за свалившей меня лихорадки. Акдаец сделал раствор из сока манго и порошков хинина и с помощью лекарства выходил меня.

Конечно, было очень жаль, что он не захватил хотя бы череп удивительного зверя, но я не стал упрекать проводника. Он и так проявил больше благородства и мужества, чем это свойственно любому дикарю-метису. Он вел себя почти как полноценный человек, у которого с-излучение преобладает над у-излучением.

Все же беспокойное любопытство ученого не оставляло меня. Снова и снова я перебирал в памяти все, что знал о доисторических ящерах, о чудовище штата Мэн, дожившем до нашего века. Судя по описаниям, это был геозавр, живое послание эпохи, отставшей от нашей на сотню миллионов лет. Но Губатам напоминал ящеров совсем немного — разве что хвостом и лапами. Зато его голова походила скорее на голову человека. И самое главное, ящеры обладали крохотным мозгом, их поведение было узкопрограммированным поведением машин, предназначенных для перемалывания и усвоения мяса и костей, для размножения и постепенного самовыключения, чтобы освободить место для потомков. А поведение Губатама включало элементы, доказывающие, что хищник обладал весьма развитым мозгом. Он следил за нами, плывя под огромным листом лилии, чтобы мы не заметили его. Кто знает, может быть, его легкие нуждались в атмосферном кислороде, и он дышал через камышину. Конечно, это было чересчур разумно для зверя, но разве он не напал на нас в сумерках, к тому же, когда мы плыли к берегу, разве не пытался помешать нам причалить? Какой зверь, вместо того чтобы попросту бить в днище лодки, попытался бы опрокинуть ее, ухватившись лапой за борт? Может быть, из всех животных только шимпанзе или горилла додумались бы до этого, но ведь предполагают, что у обезьяны был общий предок с человеком… С человеком… С человеком… С человеком…

Эта мысль, вернее, осколок мысли, застрял в моем мозгу, будто наконечник стрелы, и не давал покоя. Мысль к чему-то вела, что-то подсказывала, была началом клубка, который требовалось размотать. Я смутно чувствовал это, но был слишком слаб даже для того, чтобы думать.

Животным приходится иметь дело с человеком. Им приходится убегать от человека, покоряться человеку, приспосабливаться к человеку… Человек постепенно становится для животных определяющим фактором внешнего мира, более значимым, чем наводнения или пожары, засуха или холод. Выживает то животное, которое умеет приспособиться к человеку, стать полезным ему, или ухитряется укрываться от него, выживать, вопреки его воле. Или… да, есть еще «или», каким бы нежелательным оно ни было. Эволюция не стоит на месте. И когда-нибудь может появиться…

Почему-то у нас выработалась привычка: как только услышим о чудовище, особенно о крупном, то сразу предполагаем, что оно пришло из древних времен, ищем ему место в минувшем. Наверное, мы так поступаем оттого, что только в прошлом, когда не было человека и когда животным было просторно, находилось место для гигантов. Черт возьми, я правильно подумал, что эволюция не стоит на месте, что животное приспосабливается к человеку. Но приспособление — емкое понятие. И однажды должно появиться такое животное, которое приспособится не так, чтобы стать полезным или вовремя спастись, а так, что будет нападать на человека, питаться его мясом и плодами его деятельности. Однако для этого оно должно иметь не только острые зубы или когти, не только непробиваемую броню, мощные челюсти, быстрые ноги, а в первую очередь — мозг, в котором родятся дьявольские хитрость и коварство. Возможно, Губатам — именно такое животное, и он пришел не из прошедших эпох, а из будущих, в качестве первого посланца. Ах, если бы проводник догадался захватить хотя бы его череп! Забота обо мне занимала немало времени, но успел же метис вырвать когти и клыки зверя и нанизать ожерелье из них.

— Этуйаве отдаст мне это? — спросил я, указывая на ожерелье.

Метис решительно покачал головой:

— Этуйаве — большой воин. Он убил самого страшного зверя, и теперь дух леса Амари будет охранять его. Нельзя отдавать.

— Но это нужно не мне, а науке, всем людям, — продолжал настаивать я.

— Не все люди, а один Этуйаве убил страшного зверя, — гордо выпрямился метис и выпятил грудь. В углах его полных губ, чем-то похожих на губы Генриха, выступили капельки слюны.

Внезапно я подумал: а что, если Генрих и его сородичи не только порождение прошлого? Ведь они сумели на протяжении эпохи так приспособиться, что сделались неодолимы. Может быть, травля, которую они и им подобные организовали против меня, — только начало гонений на лучших представителей человечества?! Эта травля начиналась еще в школе, когда происходит только становление личности. Уже тогда кучка подлиз и маменькиных сынков пыталась меня третировать. Особенно ненавистны мне были трое. Первый из них — Генрих, низенький, черноволосый, быстрый, экспансивный, постоянно «разговаривающий» руками. Он считал себя лучшим математиком в классе. Хитрость азиатских купцов, унаследованную от предков с генами, он догадался употребить не для торгашеских сделок, а для решения математических задач. Видимо, он просто рассчитал, что такое применение «наследства» позволит получать большую прибыль в современном обществе.

Второй — Карл, воинственный хам с огромными ручищами, прирожденный варвар и разрушитель. Вдобавок ко всему он проповедовал идею переделки мира. Конечно, при этом подразумевалось, что он и ему подобные будут хозяевами. Его мощные кулаки служили вескими аргументами в споре. Однажды он попытался пустить их в ход против меня, но не тут-то было…

Третий — Антон, внимательный и вежливый, изящный и тонкий, как трость с ручкой из слоновой кости, трость, в которой спрятано узкое лезвие стилета. Он старался не давать никакого повода для упреков в высокомерии, но тем не менее испытывал полнейшее презрение ко всем, кто был ниже его по происхождению. Меня он презирал за то, что мой отец — лавочник, и за то, что я плохо одевался. Он говорил извиняющимся тоном: «Ты хороший парень, но тебе не хватает утонченности». И добавлял небрежно: «Впрочем, это дело наживное, было бы желание да время» При этом он знал, что времени у меня нет и что родители мои против «бездельничанья» и «аристократического воспитания» в каком-нибудь специальном пансионе для выскочек.

Когда я уже далеко шагнул по служебной лестнице и мне вручали высший орден, а Карла и Генриха давно не было в живых, я встретился с Антоном. Он стоял рядом с министром. Я хотел было обнять его — все-таки школьные друзья, — но он, предупреждая мой порыв, слегка отстранился и благосклонно протянул руку со словами: «Ты такой же добрый малый, каким был в школе, и ничуть не изменился». Я побледнел, как будто мне влепили пощечину, и только Тайна, в которую я тогда уже проник, придавала мне уверенность. В ответ я сказал: «Приходи ко мне в лабораторию, Антон, друг мой. Я сниму эограмму твоего мозга и подарю тебе характеристику твоего психоизлучения. Ты узнаешь настоящую цену себе». Я посмотрел ему в глаза и добавил громко, чтобы слышал министр: «Тебе нечего бояться?»

Я надеялся, что загнал его в угол, но он ответил как ни в чем не бывало: «Обязательно приду, когда… твой метод будет достаточно проверен».

Таинственные свойства мозга интересовали меня еще в школе. Это был мой «пункт», как подтрунивал Генрих. Он никогда всерьез не принимал положений парапсихологии, в какой-то мере допускал возможность телепатии, но отвергал ясновидение. Рассуждая на эту тему, он всегда исходил из того, что организм человека в принципе не отличается от организмов животных и поэтому его качества также не могут принципиально отличаться от их свойств. Исключение он делал для того, что связано со второй сигнальной системой. С особенным злорадством, причмокивая толстыми, жирными губами, он рассказывал, как подозревали в ясновидении летучих мышей, пока не открыли у них явление ультразвуковой локации.

Его душа от рождения была до краев наполнена ядом насмешки над всем возвышенным и благородным, и он брызгал этим ядом вместе со слюной на своих слушателей.

На школьном вечере парапсихологии я показал, как опускается чаша весов под воздействием мыслеприказа, отгадывал невысказанные желания девушек, тем более что желания эти были достаточно стереотипны. На этот вечер я пригласил и Генриха, а в благодарность он там же разоблачил мои опыты, как обычные фокусы. Откуда ему было тогда знать, что именно мне предстоит разоблачить перед всей нацией его темные махинации в науке?

Помню, каким несчастным и отчаявшимся он появился в лаборатории. От моей былой неприязни к нему не осталось и следа. Я протянул ему руку, но он не пожал ее — возможно, и не заметил. Я сказал: «Все-таки ты пришел ко мне, Генрих, и не знаю, как ты, а я рад встрече и готов тебе помочь. Твой мозг болен, неизлечимо и давно болен, но я попытаюсь что-то сделать. Ты, наверное, слышал, что мне удалось построить прибор, тонко регистрирующий психоизлучение. У здоровых и полноценных людей должно преобладать с-излучение, характерное для мозга человека, у тех же, чей мозг страдает какой-либо существенной неполноценностью, проявляется у-излучение, присущее мозгу животных. После того как я выясню характеристику твоего мозга, начнем искать способы лечения».

Так вот, после всего, что я готов был сделать для него, Генрих тяжко оскорбил меня. Он кричал, что мои открытия антинаучны и антигуманны. Он оскорблял моих соратников и моих друзей. Все же я не мог обижаться, зная, что его ожидает, какой мучительной будет его смерть.

Следует сказать, что к тому времени я сделал новое открытие, которое с полным правом можно назвать Великой и Ужасной Тайной. Даже не столько великой, сколько ужасной. Дорого бы дали наши враги, чтобы докопаться до нее…

Встреча с Карлом произошла приблизительно при таких же обстоятельствах, как встреча с Генрихом. С трудом узнал я в новом пациенте бывшего одноклассника. Только всмотревшись пристальнее, я воскликнул: «Ты ли это, Карл, бедный друг мой?» Он ответил: «А кто же еще? Разве не помнишь, как я лупил тебя вот этой самой рукой?»

Он, покойник, тоже чем-то напоминал этого акдайца.

Нет, не чертами лица, а скорее его выражением — невозмутимостью и уверенностью в себе.

От всех этих мыслей, от воспоминаний я так устал, что буквально провалился в глухой крепкий сон…

Проснулся я только на следующее утро. Лодка стояла у берега. Этуйаве укладывал вещи в рюкзаки. Заметив, что я открыл глаза, он тотчас прервал свое занятие и поднес к моему рту скорлупу кокосового ореха с напитком из сока манго и хинина.

— Этуйаве дважды спас жизнь Профейсору, — сказал я, стараясь выразить голосом и улыбкой как можно больше благодарности. — Этуйаве для Профейсора — брат и отец.

Лицо акдайца было невозмутимым, он ответил мне:

— Когда двое людей идут в джунгли и хотят там выжить, они должны быть ближе, чем братья.

В его словах было что-то от настоящей истины, готов поклясться. Сколько бы люди ни враждовали, ни боролись друг с другом, стоит им остаться наедине с природой, и они понимают, как мелки их раздоры перед ее мощью, способной в одно мгновение смести их вместе с машинами, ракетами, судами, городами — со всей цивилизацией. Люди словно прозревают, охватывая взглядом свою жизнь с болезнями и горестями, с неизбежным для всех концом, и начинают понимать, с кем надо бороться. Но миг прозрения так краток, что о нем остаются лишь слабые воспоминания, а жизнь так трудна и благ так мало, что люди с прежним ожесточением принимаются сражаться за место под солнцем. Чтобы выжить в этой борьбе, надо быть сильнее других, а чтобы не было раздоров и войн, необходимо распределить блага в точном соответствии с силой людей. Надо установить единый порядок среди людей по аналогии с извечным порядком в природе, где шакал не посмеет оспаривать добычу у тигра, а воробей не нападет на орла. Тигру тигрово, шакалу шакалье — вот главный принцип идеального порядка. И чтобы наконец-то установить его на этой несчастной планете, в этом поистине «зеленом аду», есть прибор, который может абсолютно точно показать, кто чего стоит, и есть люди, способные воспользоваться им. Не их вина, что однажды они оказались неудачниками. На ошибках учатся. Самое главное — выжить, дождаться своего часа и не упустить его.

— Профейсор сможет идти за Этуйаве? — спросил метис.

Значит, мы прибыли к месту, откуда до хижины, о которой говорил Густав, надо около часа идти через заросли. Невдалеке от хижины есть другое укрытие — пещера в скалах. И в хижине, и в пещере приготовлено оружие и снаряжение, лекарства, консервы в специально устроенных погребах. Вряд ли на всем континенте имелось еще место, где бы джунгли так резко обрывались, подступая к скалам. С одной стороны — джунгли, с другой, почти неприступной, — камни. Если погоня прибудет на вертолете, что наиболее вероятно, я скроюсь в джунглях или уйду в пещеру по незаметной тропе, прорубленной в скалах. Недалеко, на равном расстоянии от пещеры и от хижины, имеется площадка, на которую самолет, посланный Густавом, будет периодически сбрасывать провизию. Вместе с Этуйаве или без него я смогу дождаться, пока меня перестанут искать, и вернусь в поселок к своим товарищам и соратникам по общему делу.

— Профейсор еще очень слаб. Нельзя ли немного побыть здесь? — спросил я у проводника.

— Там Профейсор выздоровеет быстрее. Хижина очень близко, — ответил Этуйаве.

Он связал оба рюкзака вместе и прилаживал их на своей спине. Его вид говорил о том, что он уже все решил сам, без моего согласия, а его последний вопрос был чисто риторическим. Видимо, ему изрядно надоело возиться со мной, обеспечивать пищей, указывать, какие ягоды можно есть. Сам он каким-то чутьем угадывал съедобные плоды, даже если видел их в первый раз, безошибочно определял, какие можно есть сырыми, а какие нужно варить.

Этуйаве протянул мне палку. Вероятно, он приготовил ее, пока я спал. Опираясь на палку, я встал и кое-как заковылял за ним по едва заметной тропе. О том, что это именно тропа, свидетельствовали обломанные веточки на высоте груди и особенно то, что сухие листья, хорошо умятые, не потрескивали под ногами.

Дорога была для меня очень тяжелой. Все кружилось перед глазами, я боялся потерять сознание. Поэтому, несмотря на предупреждение Этуйаве ступать след в след, я порою делал небольшие зигзаги, выбирая более открытые места, где не приходится тратить усилий на то, чтобы отводить ветки от Л)ица или нагибаться.

Неожиданно земля под моей ногой подалась, и, не успев сообразить, что происходит, я упал в глубокую яму. Падение прошло сравнительно благополучно, и я не очень ушибся. Над краем показалась голова проводника. Его лицо было по-прежнему невозмутимым.

— Как себя чувствует Профейсор?

— Как нельзя хуже. — Меня раздражала его невозмутимость. — Похоже, что эта яма отрыта специально.

— Сейчас свяжу веревку из лиан, — ответил Этуйаве. — Профейсору надо скорее выбираться. В яму может упасть другой зверь.

Он исчез из поля зрения, а я постарался удобнее устроиться на дне, привалясь спиной к стене и вытянув ноги. Яма расширялась книзу, в нескольких местах были вбиты острые колья.

Надо же было иметь везение и в невезении! Я упал в яму, но миновал колья. Похоже, что судьба старается продлить себе удовольствие и подольше позабавиться своей игрушкой. Ну что ж, постараюсь воспользоваться даже этим, чтобы выжить. Я полагал, что слова проводника «о другом звере», который может упасть в яму-ловушку, сказаны для отвода глаз. На самом деле он боится не зверя, а тех, кто вырыл яму, — охотников. Очевидно, это были воины из племени бачула. Я вспомнил рассказы Густава о том, что «лакомки»-бачула готовят именно такие ямы для двуногих жертв.

Рука сама вынула пистолет. Впрочем, он бы мне в такой ситуации не помог. Вероятно, каннибалы сначала умертвили бы меня копьями или набросали в яму горящих факелов, чтобы «дичь» задохнулась в дыму и заодно немного поджарилась. Да и там, наверху, огнестрельное оружие мало помогло бы. В джунглях, где поле зрения ограничивается одним-двумя метрами, винтовка и пистолет теряют свои преимущества перед копьями и дубинами. Успех сражения решают лишь умение ориентироваться, быстрота и неожиданность нападения.

Почему так долго не появляется проводник? Может быть, нагрянули каннибалы, и ему пришлось удрать? Если их много, то что он — один — сможет сделать? Не погибать же вместе со мной! В конце концов дикарь остается дикарем, и пербовытные инстинкты всегда возьмут в нем верх.

Я попробовал было выдернуть колья, чтобы вбить их в стенку ямы и устроить что-то вроде лестницы. Но они были всажены так глубоко, что не поддавались, несмотря на все мои усилия. Я снова уселся и стал ждать, пока метис вызволит меня из этой ловушки.

Человечество начинало путь прогресса с того, что устраивало ловушки. Оно развивается, совершенствуя это главное свое мастерство. Бесчисленные варианты: всевозможные силки, петли и петельки, капканы со стальными зубьями… На руки — в виде полицейских браслетов или обручальных колец, на ноги — в форме кандалов или постановлений «без права на выезд», для всего тела — в виде тюрьмы. Но и этого мало человеку для человека, ибо когда тело в тюрьме, это еще не значит, что скован дух. Даже казнь бывает недостаточным средством, ведь дела человека иногда опаснее его самого.

Разве может человечество остановиться на достигнутом? Оно приготовило ловушки и для ума — в тысячах всевозможных «табу», в лабиринтах государственных и нравственных законов. Даже для памяти о человеке и его делах уготованы капканы и силки: анафемы и проклятия, молчание или рев прессы — в зависимости от того, что окажется эффективнее.

Не забыли, конечно, и о специальных ловушках для такой разновидности дичи, как я, — для людей науки, решивших ради высшей истины не останавливаться ни перед чем. А если к тому же ты знаешь тайну, от которой зависят все они, то и безразличные становятся врагами, друзья — предателями.

Если бы это было не так, они бы не выследили меня. Мое невезение превратило в ловушку даже тайну, которую я вырвал у природы. Собственно говоря, не увенчайся в свое время успехом мой научный поиск, сегодня меня бы не преследовали, я мог бы быть счастлив.

У нас у всех есть тайны, и это лучшее свидетельство того, кто мы такие. Лишите самого великого его тайн, покажите без прикрас — что останется от его величия? Тайны прикрывают наши язвы и рубцы, маскируют запретные желания и поступки. Иногда это тайны от самого себя, от собственного сознания: если бы оно заглянуло в пропасть, то не удержалось бы на ее краю.

А я вырвал у природы одну из самых ужасных тайн, она касается многих лучших представителей рода человеческого. Поэтому меня и считают одним из опаснейших врагов, от которого надо избавиться любой ценой. И это — результат моего успеха в науке. Разве не смешно?

Рядом со мной шлепнулся конец веревки, а над краем ямы показалась голова проводника.

— Пусть Профейсор обвяжется. Этуйаве вытянет его.

Я как можно быстрее последовал его совету.

Проводник помог мне развязать веревку и стал тщательно прикрывать яму ветками. Я подумал, что он хочет устроить засаду охотникам и перебить их. Однако метис снова связал рюкзаки и кивнул мне, приглашая в путь.

На этот раз я поспевал за ним и старался ступать след в след.

— Яму вырыли бачула?

— Может быть, бачула. Может быть, другие.

— Для людей? — не унимался я.

— Может быть, для антилопы. Может быть, для кабана. Но охотник не знает точно, кто попадет в его ловушку.

Он хитрил.

— Разве Этуйаве не понимает, о чем спрашивает белый брат?

— Этуйаве понимает. Но он не знает, что думали охотники, а охотники не знали, кто попадет в яму. Профейсор на тропе своей жизни, наверное, тоже рыл ямы. Разве в них всегда попадали те, на кого он охотился?

Когда акдаец заупрямится, не пробуйте его переубедить. И все же я не мог не думать о том, что недалеко отсюда мне придется жить, возможно, долгое время, а потому не мешает знать об охотниках, готовящих ловушки на тропинках. Особенно, если они охотятся на двуногого зверя…

— Рассказывают, что остались люди, которые едят своих братьев…

Он сразу понял, почему я так настойчиво спрашиваю об этом и почему не уточняю, что это за люди. По лицу метиса пробежала тень. Он сказал:

— Своих братьев — нет. Других людей, чужих, завоевателей. И они их ели совсем не для того, чтобы насытиться.

В его словах мне почудился вызов. Я спросил:

— А для чего?

— Чтобы узнать их замыслы и перенять их хитрость. Или чтобы принести в жертву. Так было давно. Это делало два или три племени. Теперь, говорят это делают белые у себя в Европе.

Я хотел было возразить, но он предупредил меня:

— Мне говорили, что все племена белых людей едят мысли своих друзей и врагов.

Я засмеялся. Как-то Густав рассказал, как поразился дикарь, когда увидел сейфы с архивами и узнал их назначение. Да, мы храним и усваиваем мысли и секреты других людей, но это не то же самое, что усваивать их мясо.

Проводник остановился и позволил себе пристально посмотреть мне в глаза, что с ним случалось редко.

— Если Профейсор что-нибудь узнал о племени бачула, которые едят людей, то он совершил великое открытие. Пусть он поскорей сообщит об этом в газету. Пусть все узнают, кого надо опасаться в джунглях. Потому что бачула слышали о белых, которые миллионами умертвляли своих братьев, из их кожи делали украшения, волосами набивали матрацы, вырывали золотые зубы у мертвых. Говорили еще, будто белые нарочно заражали детей болезнями, но этому бачула не поверили. Ни зверь, ни человек не способен на это. Разве не так, Профейсор?

Подумать только, до чего дошло — этот дикарь смеется надо мной! Конечно, бачула ничего не знали о концлагерях. Это мог знать он — профессиональный проводник. Наверное, слышал от своих клиентов. Среди них ведь попадались всякие…

К сожалению, я сейчас зависел от метиса и не мог достойно ответить. Сказал только:

— Не пытайся скрыть от меня ничего. Сам Длинный рассказывал мне о бачула.

— Если Профейсор перенял много чужих мыслей, а у Этуйаве — лишь свои, то Этуйаве не переспорит Профейсора. Пусть лучше белый господин внимательно смотрит, куда ступает Этуйаве, чтобы не наступить на змею или снова не попасть в яму.

В его словах была издевка. Ради нее он удлинял фразы там, где мог бы их укоротить. Вообще-то акдайцы, в отличие от других метисов, говорят мало. Чтобы вызвать их на монолог, нужны чрезвычайные обстоятельства. Умение долго и витиевато говорить считается у них искусством сродни цирковому.

Мы шли молча. Я пытался несколько раз заговорить с метисом, но он не отвечал.

Хижина была так искусно спрятана в зарослях, что мы вначале прошли мимо. Пришлось возвращаться. Все припасы и оружие, оставленные в хижине людьми Густава, оказались в полной сохранности. Мы переночевали со всеми удобствами в комфортабельных гамаках-колыбелях с противомоскитными сетками. Пожалуй, я наконец нашел приют, где мог бы жить сравнительно неплохо, если бы не постоянное ожидание погони. На завтрак у нас были мучная каша, горячий кофе с сахаром и отличные галеты. Этуйаве зажарил в муке мясо птицы, которую добыл на охоте, пока я спал. После завтрака метис повел меня к пещере в скалах, показал укромную бухточку на притоке Куянулы, где в кустах была укрыта лодка.

— Профейсор доволен своим проводником? — спросил Этуйаве.

— Очень, очень, — заверил я его.

— Пусть Профейсор напишет записку Длинному, чтобы тот уплатил мне.

Так вот в чем дело! А собственно, чего же я ждал, как идиот, от дикаря? Искренней любви и обожествления? Может быть, я хотел, чтобы он интуитивно почувствовал во мне гения? Как бы не так! Да если бы мои гонители уплатили ему больше, чем Густав, он с таким же рвением предал бы меня в их руки. А теперь, судя по всему, он собирается оставить меня здесь одного. Отпускать его нельзя ни в коем случае. Я сказал:

— Ведь Этуйаве не оставит Профейсора до полного выздоровления? Он пока поживет вместе с Профейсором в доме?

— Этуйаве спешит к своей жене и детям, — возразил акдаец. — Профейсор здесь поживет один. Так мы договорились с Длинным.

Тон метиса не оставлял сомнений. Я понял, что никакие уговоры не помогут. Только одно могло удержать проводника.

— Когда Этуйаве собирается отправиться в обратный путь?

— На рассвете.

В эту ночь я не мог уснуть. Меня знобило — напоминала о себе лихорадка. В темноте за дверью дома чудились шаги, звяканье оружия. Время от времени я поглядывал на гамак, в котором безмятежно спал Этуйаве. Его нельзя отпускать. Такому неудачнику, как я, нечего надеяться на везение, наоборот — надо рассматривать, как неизбежное, все случайности, играющие против меня. В поселке, кроме хозяина хижины на сваях и его семьи, никто не мог знать ничего существенного ни обо мне, ни о моем пути. Следовательно, там очень слабый след. Жители поселка смогут рассказать лишь о том, что такого-то числа один белый человек приезжал вон в тот пустой дом, аа. ял проводника-акдайца и уплыл с ним на лодке. И никто не сможет сказать ни о том, что этот белый — бывший врач, ни о том, откуда он прибыл и куда направился.

Но если в руки гончих попадет Этуйаве, тогда совсем другое дело. Он знает слишком много. Гончие возьмут след, и начнется большая охота, в которой одни преследователи будут конкурировать с другими. Они окружат хижину многократными неразрывными змеиными кольцами. Нет, они не убьют меня. Им нужно больше, гораздо больше. Прежде чем убить, они вытянут из меня все жилы, все нервы, выцедят всю кровь, испытают на мне свои психологические методы. Они сделают все, чтобы проникнуть в Тайну.

Какой это был бы заработок! Одни получили бы деньги, другие — повышение по службе, третьи — славу, четвертые смогли бы удовлетворить чувство мести и свои садистские наклонности, у пятых появился бы повод пофилософствовать о возмездии, для шестых это была бы сенсация, которую можно посмаковать и которая придала бы вкус их пресной и никчемной жизни, седьмые получили бы подтверждение своих концепций и пророчеств, восьмые — материал для книги, девятые — и то, и другое, и третье… Но главное — заработок, заработок! Заработок для всех. Материальный или моральный, но заработок. Я знаю их, они рады заработать на чужой крови, на чужой смерти. Гладиатор в джунглях! К тому же феноменально невезучий. Охота на гладиатора. Разве мир изменился за две тысячи лет? Почему бы снова не заработать на гладиаторах?

А этот дикарь Этуйаве, получивший от гончих свои тридцать сребреников, так никогда и не узнает настоящей цены своему поступку, цены Тайны и моей жизни и тех последствий, к которым приведет предательство.

Что ж, вывод ясен: я не имею права рисковать, я должен любой ценой сберечь Тайну.

Меня знобит так сильно, что начинают стучать зубы. Голова горит, и мысли начинают путаться. Мне чудится Генрих. Он встает из-за стола, как в тот памятный день своего рождения с бокалом в руке. К тому времени преподаватели уже несколько раз сменились, и он больше не был первым студентом на факультете. Пути к успеху были для него закрыты — это знали все, кто пришел к нему в тот день: одни — из жалости, другие — чтобы позлорадствовать.

Он сказал тогда: «А второй мой тост за моих врагов! Кем бы я был без них? Скорее всего, ленивым и нерасторопным, благодушным и дремлющим, воплощенной посредственностью, тупым обывателем. Если я что-то умею, если есть во мне сила мысли и духа, стойкость и напористость, изворотливость и гибкость, хватка и воля к победе, то во всем этом немалая заслуга моих врагов. Выпьем за них! Пусть на пользу нам оборачиваются все их замыслы в конечном счете!»

Он умолк, глядя куда-то отсутствующим взглядом, его лицо все мрачнело, будто он видел будущее. И он закончил тост уже совсем другим тоном, который больше устраивал его гостей: «И за тех, кто доживет до «конечного счета!»

Нет, я никогда не буду пить за своих врагов!

16 сентября

С трудом прихожу в себя после жесточайшего приступа лихорадки. Выжил я просто чудом, тем более что ухаживать за мной теперь некому. Хорошо, что я догадался приладить к гамаку доску, что-то вроде подноса, и разложил на ней ампулы с лекарством. Расставил и несколько банок с соком манго. Они открываются очень легко несколькими поворотами ключа, который прилагается к каждой банке.

С удивлением я обнаружил, что обойма в пистолете пуста. Очевидно, в бреду мне чудились враги, и я стрелял в них, пока не кончились патроны.

Кое-как я добрался до тайника с продуктами, достал оттуда две пачки галет, банки с соком и говядиной.

Я жадно пил и ел, чувствуя, как силы возвращаются ко мне. Но возвращался и страх. Столько дней я был абсолютно беспомощным? Что происходило в это время за стенами хижины? Может быть, гончие уже выследили меня и кто-то сейчас караулит у двери? А возможно, там не гончие, а бачула?

Как только закрыл глаза, передо мной встал Этуйаве, такой, каким я видел его утром, — с головой, почти отделенной от туловища…

Но иначе я не мог поступить.

Несчастный Этуйаве! Хотя он был всего-навсего дикарь, мне было жаль его, особенно когда я вспомнил, как преданно он вел себя в пути. Сейчас мне очень, очень его не хватало…

Представляю себе злобу и бешенство моих гонителей. Ведь им не удается обнаружить ничего. Они охотятся за дичью, не оставляющей следов, за призраком. Единственный повод для развертывания охоты — несколько статей в газетах, но ведь это не то, за что можно ухватиться. Это лишь пузырьки на воде, свидетельство того, что дичь жива, что она все еще дышит.

Кого только нет среди гончих! Полиция и тайный розыск, частные шпики и детективы-любители, стервятники-репортеры и агенты разведок, «слуги божьи» и так называемые «добровольцы», представители всяких лиг и союзов…

Всем я необходим: одним — живой, другим, например Поводырю, — мертвым. Впрочем, и нынешние мои друзья, в том числе Густав, в случае чего, предпочтут, чтобы я умер прежде, чем очутился в лапах гончих. Чтобы Тайна умерла вместе со мной и вместе с любым, кто проникнет в нее…

Я почувствовал, как что-то изменилось за стенами хижины. Может быть, мои уши уловили новый звук? Я напряженно прислушивался, пока не понял, что звуки леса исчезли. Наступила мертвая тишина, таящая в себе начало чего-то грозного. Я выглянул в узкое окошко-бойницу. Угрюмое, черное небо висело так низко, что, казалось, сейчас оно свалится с верхушек деревьев и, ломая ветки, осядет на землю.

Внезапно в тяжелых тучах образовался проем. И я увидел… Да, снова, как тогда на реке, я увидел в небе нечто блестящее, округлое. Оно стало прозрачным, показался проклятый горбоносый профиль. Я почувствовал пронизывающий взгляд и в смертном ужасе отпрянул от бойницы.

Сверкнула молния. Начался тропический ливень. Я слышал похожий на рев водопада шум низвергающейся с неба воды. С треском падали на землю гнилые деревья, оторванные ветви ударяли по крыше и стенам хижины. Боже, лишь бы хижина выдержала! Пусть сквозь крышу льется вода, лишь бы устояли стены!

Я метался по хижине, прячась от воды, стараясь выбрать более безопасное место. И когда ливень кончился так же внезапно, как начался, долго не мог поверить в избавление…

18 сентября

Сегодня я обнаружил след рубчатой подошвы на сырой земле и коробку от сигарет… Путешественники? Нет, я не должен обманываться, почти наверняка это гончие. Мой бог, после всего, что я перенес!

Может быть, плюнуть на все и поставить точку? Пулю в висок? Или сдаться?

Нет, нет и нет! Пусть я неудачник, но я буду сражаться! Когда кончатся патроны и откажут руки, пущу в ход зубы!

Пустая пачка от сигарет поломана и скомкана. Представляю себе, как он сжал ее в кулаке, возможно, держал некоторое время, прежде чем бросить. У него не очень сильные пальцы или он не сильно сжимал кулак.

Я вернулся в хижину, проверил имеющееся оружие: пистолет, винтовку, автомат… У меня зуб на зуб не попадал от пронизывающей сырости. Разжечь бы огонь, но нельзя привлекать внимание. Возможно, враги только-только прибыли, еще не видели меня и не обнаружили хижины. Или обнаружили, но не знают, есть ли я внутри. Почему я думаю — враги? Если бы их было много, они бы уже давно выдали себя. Появление отряда — пусть и самого маленького — не прошло бы незамеченным для людей Густава, а они нашли бы способ предупредить меня.

Я беру в руки скорострельную винтовку. Ее тяжесть несколько успокаивает. Приоткрываю замаскированные бойницы в стенах хижины.

Глаза быстро устают от игры света и тени, а еще больше — от напряжения. Нет, так не пойдет. Даже если я замечу кого-нибудь, то не смогу в него попасть. К тому же у меня могут начаться галлюцинации. Необходимо заставить себя выйти в джунгли навстречу опасности. Если это гончие, то стрелять в меня они не будут — им я нужен живой.

Открываю дверь и прыгаю в заросли. Сердце колотится, перед глазами мельтешат зеленые круги. Вот каким я стал… Куда делись уверенность в себе, выдержка экспериментатора? Очнись, затравленное животное, возьми себя в руки! Или тебя схватят и поведут на веревке по длинной дороге к месту казни.

Отыскиваю удобное место для наблюдения. Отсюда хорошо видна дверь хижины…

Слева послышался шелест. Краем глаза я поймал горбоносый профиль и вскинул винтовку. В последний момент с трудом удержался, чтобы не нажать на спуск. Это была птица. Хищная. Охотник, но не на меня. Опять послышался шелест — одновременно слева и сзади. Оглянувшись, я встретился взглядом с янтарными глазами зверя. Они следили за мной сквозь листву. Прежде чем я прицелился, зверь исчез. А может быть, там вообще никого не было, и мне все почудилось?..

Стоп, голубчики… Коробка из-под сигарет — это ведь не галлюцинация. Вот она, в твоем кармане. Гончие напали на твой след. Думай…

Здесь заночевать я не смогу. Добраться засветло до пещеры в скалах не успею. Надо возвращаться в хижину и пережидать до завтрашнего утра. Лучше всего притворяться, что ничего не подозреваю. Они выдадут себя… А тогда я смогу решать, уходить ли в пещеру или постараться перебить их здесь, в лесу, если это окажется возможным.

Я тщательно приготовился ко сну, зная, что он все равно смотрит на меня. На гамак уложил одеяло, так, чтобы казалось, будто лежит человек: под одеялом спрятал ящик с консервами. Теперь гамак прогибается, словно от тяжести тела. Вместо головы пристроил котелок.

А сам укладываюсь во втором гамаке, почти над самой землей. Если кто-то заглянет в окно, увидит гамак, висящий повыше. Меня он не заметит.

Итак, ловушка приготовлена, если только и на этот раз фортуна не сыграет против меня. Когда-то в школе товарищи считали меня везучим, который умудряется ответить, не зная урока. Так же думали в институте, особенно когда в меня без памяти влюбилась дочь декана. Удачливым меня считали и сослуживцы. Но я-то знал, что все обстоит наоборот, что неистовая любовь рыжей красавицы приносит мне одни несчастья; я предчувствовал, во что выльется мой служебный успех, моя «блестящая» научная карьера. И не ошибся… Впрочем, если до конца быть правдивым перед собой, то надо признать, что мрачные предчувствия были неясными и туманными, а розовые надежды казались близкими к осуществлению…

Мое ложе неудобно, сказывается отсутствие запасного одеяла. И все же я довольно скоро уснул.

19 сентября

Проснулся я с острым ощущением опасности. Сколько потом ни анализировал, что именно меня разбудило, не мог вспомнить ничего существенного: ни треска веток, ни шума шагов, ни каких-нибудь других звуков, возвещающих о появлении двуногого зверя.

Я открыл глаза, одновременно нащупывая рукой винтовку. И почти сразу увидел тень на стене. Квадрат лунного света — как экран, а на нем — хищный профиль. Очевидно, человек осторожно сбоку заглядывал в окно, не рассчитывая, что лунный свет выдаст его. Я тихонько отвел предохранитель, хотя прекрасно понимал, что исход борьбы сейчас зависит не столько от моей быстроты и ловкости, сколько от количества врагов.

Хищный профиль застыл на экране. Потом внезапно исчез, но через несколько минут появился снова. Задвигался. Было похоже, будто птица разглядывает добычу, поворачивая голову то направо, то налево.

Ожидание становилось нестерпимым. Пусть это скорее кончится. Пусть он попробует войти, и тогда посмотрим, кто кого. Легко я не сдамся, терять мне нечего.

Но профиль исчез окончательно, а дверь не открывалась.

Волосы на моей голове шевелились. Я представил себе, как гончие окружают хижину, как советуются, не решаясь войти.

Мой бог, как я завидую птицам! Любая из них легко ушла бы из этой западни. Сначала она понаблюдала бы, как движутся преследователи, как медленно сжимают смертельное кольцо, а потом под самым носом легко вспорхнула бы, оставив врагов в дураках.

Впрочем, человек придумал ловушки и для птиц…

Я все еще лежу неподвижно, и моя рука, сжимающая винтовку, затекла. Дает о себе знать голод. А тень на стене больше не появляется. Экран медленно движется и исчезает, по мере того как уходит луна и надвигается рассвет. Восходит солнце. На стене шевелятся узоры — тени ветвей. За стенами щебечут птицы.

Осторожно подтягиваю к себе сумку, приготовленную с вечера. В.ней — пачка галет, шоколад и начатая бутылка мартеля. Приятная теплота разливается по телу после нескольких глотков. Быстро хмелею. Страх отступает.

Вместе с ним меня покидает спасительная осторожность. Надоело бояться. Все надоело!

Встаю и выхожу из хижины с винтовкой в руках! Пусть видят, что я готов к встрече, да, пусть видят!

В кустах что-то блеснуло. Я заметил широкий ствол, похожий на ствол базуки. Может быть, показалось? Я пошел вправо, кося краем глаза. Ствол поплыл за мной. Пошел налево — и он повернулся, не выпуская меня из прицела, словно привязанный невидимой нитью. Сигнальной нитью.

Но почему он медлит? Почему не стреляет? Ах да, они ведь могут только догадываться, что я — это я, точно знать они не могут, пока не поймают меня.

Раздается едва слышное стрекотание. В джунглях много различных звуков, но этот звук посторонний. Теперь я догадываюсь о его причине!

Ладно, хватит! Пришла моя очередь!

Я вскинул винтовку и несколько раз выстрелил. Продолжая стрелять, бросился к тому месту, где раньше блестел металл.

Раздвигая кусты, я шел напролом. Обыскал все. И убедился, что мне нечего бояться за свой разум и что худшие мои опасения подтвердились. Я нашел пустую кассету от кинопленки. Моя догадка была верна, и ствол, похожий на ствол базуки, не мог изрыгнуть смертельного пламени.

Меня выследили не профессионалы, не полицейские детективы, специально обученные приемам охоты. Они действуют по стереотипу, а мое поведение не шаблонно. Поэтому не им было суждено выследить меня… Это сделают другие.

Кроме армии полицейских и шпиков, человечество, преисполненное любви к ближнему и заботы о нем, содержит еще одну армию — всепроникающую и всезнающую, обладающую мощным оружием, от которого нет нигде избавления. Оно просочится сквозь запертую дверь и закрытые ставни, как газ. Оно обратится к твоим глазам, а если закроешь их, станет нашептывать на ухо. Заткнешь уши — оно проникнет к тебе иным путем, оно примет любой облик, вплоть до текста для слепых, который ты уловишь кончиками пальцев.

Те, кто пользуется этим оружием, действуют не по стереотипам. Это и помогло им выследить меня.

Да, теперь я знаю, что это был за ствол, что за стрекотание слышалось и почему оно не убивало. Впрочем, оно убивает, только не так, как пуля. Не мгновенно, но во сто крат мучительнее. Телескопическая насадка на объективе кинокамеры! Она позволила кому-то из своры репортеров запечатлеть мои движения. Он попытается использовать кадры как материал для расследования, как повод для шумихи. Он и его коллеги по своре сумеют подогреть обывателя, сыграть на его страхе и злобе. К ним присоединятся все, кто ненавидит науку, кто пытается обрушить на ее пути завалы ложных толкований и фальшивых добродетелей, кто ставит барьеры и капканы на безграничном пути исследователя. Они поднимут такой крик, что это свяжет руки последним моим молчаливым покровителям. А уж для этих нет ничего хуже, чем предположение, что я попаду в руки врагов и заговорю. В этом случае они, как Поводырь, пойдут на все, чтобы я замолчал навеки. Я должен бояться и тех и других. И врагов, и друзей, и союзников, и покровителей — абсолютно всех. Вот награда за желание установить высшую справедливость на этой проклятой планете!

Где же выход? В любом положении должен быть выход даже для неудачника… Разве что… Разве что так: этот репортеришка рассматривает меня только в одном плане — как охотник дичь. Вряд ли он ожидает, что дичь превратится в охотника. Мое спасение не в пещере, не в бегстве.

Далеко уйти этот киносъемщик не мог. Надо настичь его. Даже если их двое или трое, я обязан справиться. Большими группами они не охотятся — таковы условия их заработка. Против меня только то, что я пока ничего не знаю о численности врагов и об их намерениях. За меня — мой ум, мое оружие, неожиданность моей реакции и большой опыт. Лишь бы невезучесть не вмешалась…

В своей жизни я знал многих невезучих. В сущности, все мои товарищи по общему делу, в том числе Густав и Поводырь, были такими же невезучими, как я. Мы хотели одного, а получали другое. Судьба играла против нас краплеными картами.

Несколько раз обхожу вокруг хижины, затаиваюсь за деревьями, перебегаю небольшие полянки и опять затаиваюсь. Преследователей не видно и не слышно. Скорее всего, их, или его, уже нет здесь. Если он был один, то, засняв меня на пленку, теперь постарается поскорее доставить ее в город. В любом случае ему придется возвращаться к реке. Но в этих местах есть лишь одна удобная бухта…

Необходимо поскорее проверить мои предположения.

Я знаю кратчайшую тропу к бухте. Лианы хлещут меня по лицу, легким не хватает воздуха…

Ага, я не ошибся — вот его лодка! Репортеришка вернется к ней, и здесь-то я его щелкну, только не так, как он меня. Уж будьте спокойны, миндальничать не буду.

Тщательно выбираю место в кустах. Отсюда, разделенный крестиком оптического прицела, мне виден большой участок берега и реки. В центре, на пересечении линий, — лодка.

У меня в запасе минимум полчаса, даже если он вышел сразу же после моих выстрелов. Небось испугался, до смерти. А ведь с самого начала знал, на что идет. И все-таки…

Мой бог, сколько лет прошло со времени моего так называемого «преступления»! Убийц и грабителей прощают «за давностью содеянного», но о моем «деле» не забывают.

Разве я не такой, как все, и разве мои мысли не такие, как у всех, а мои действия резко отличаются от действий других людей? Разве тысячи других людей, прочти они мой дневник, увидели бы во мне нечто такое, что отличает меня от них? Разве не посочувствовали бы мне? Я ненавижу так же, как и они, презираю многое из того, что достойно и их презрения, боюсь болезней и стихий, которых и они боятся, у меня такие же руки, ноги, туловище, волосы, кожа, нервы, мозг… Я неотличим от вас, люди, и все-таки вы преследуете меня. Для вас все эти долгие годы — просто отрезок жизни. А для меня нет ни месяцев, ни дней — только минуты и секунды. Миллиарды секунд, каждая из которых превращена в кошмар сознанием того, что тебя преследуют.

Я вспоминаю свою жизнь: кровь и смерть, удары из-за угла, удары в спину, мерзость и грязь, продажные аристократы и жалостливые шлюхи… А вокруг, в джунглях, в это время разыгрываются свои драмы и комедии: перекликаются на ветках птицы инамбу, стрекочут деловитые зеленые попугайчики, строят гнезда королевские фазаны. Вот из кустов выглянул шакал, понюхал воздух и скрылся.

Может быть, испугался более крупного зверя? В этом мире — идеальный порядок, все четко установлено раз и навсегда. Известно, кто кого может есть и кому от кого надо удирать. У каждого свое место на лестнице, ведущей ввысь, — к человеку. А уже там начинается хаос. Хилый побеждает атлета, малый народ одерживает верх над большим, ничего нельзя предугадать наперед, все мерзко и туманно…

Мое настороженное ухо уловило какой-то шум, но не в той стороне, откуда должен был появиться враг. Неужели я не заметил его, а он выследил меня?

Подозрительный шелест раздался сзади. Я резко обернулся и успел заметить человека, который тотчас спрятался за дерево. Я выстрелил, но промахнулся. И тогда отчетливо прозвучала команда:

— Выходи, Пауль Гебер!

Команду повторили несколько голосов — справа и слева от меня.

В ужасе я бросился к реке, но, не добежав до лодки, заметил растянутую между деревьями сеть. Меня ловили, как дикого зверя. Я круто свернул в сторону, стреляя на бегу.

Я не видел врагов, но они меня видели. Магазин винтовки был пуст. Я отбросил ставшее ненужным оружие и выхватил пистолет. Они глубоко ошибаются, если собираются взять меня живым. Я бежал, продираясь сквозь заросли, сколько хватило сил. Упал на траву, уже ничего не видя, ничего не чувствуя, кроме того, что мне не хватает воздуха. Казалось, мои легкие вот-вот разорвутся. Если бы преследователи сейчас настигли меня, то взяли бы легко.

Прошло несколько минут, прежде чем я начал различать ветви над головой и защемленные между ними синие кусочки неба. Все воспринималось с особенной остротой — порхающие птицы, налитые зеленым соком листья, кое-где просвечивающие на солнце… Хотелось жить. Так хочется жить и траве, которую мы топчем, и собакам, которых используем для опытов. Я никогда не мог заставить себя препарировать черепа собакам, и мне говорили, что я слишком сентиментален.

Наконец я смог сесть, прислонившись к стволу дерева. Теперь я осознал, что нахожусь в еще худшем положении, чем там, у хижины. У меня нет ни запасов пищи, ни стен, за которыми можно укрыться. Вряд ли удастся незамеченным пробраться к пещере в скалах. К тому же мне еще надо определить направление к ней…

Я поднялся. И в то же мгновение щелкнул выстрел. Ноги сами сделали свое дело. Над моей головой просвистела одна пуля, вторая… Я понял, что стреляют не по мне, а в воздух, пугают, гонят в ловушку. Но понял это слишком поздно, когда увидел впереди себя высокий, обрывистый, совершенно незнакомый мне берег. Внизу, на расстоянии пяти-шести метров, виднелись острые, зазубренные пики камней, вода между ними была покрыта сплошной пеной.

Я побежал вдоль берега, через заросли, которые становились все реже и реже. Далеко впереди виднелись голые скалы. Где-то там находится пещера. Если бы только удалось оторваться от преследователей! Мне чудились крики: «Стой, Пауль Гебер, все равно не уйдешь!» — и пистолет в моей руке казался детской игрушкой. Я стал задыхаться. Больше мне не выдержать. Сейчас упаду…

Внезапно стремительная тень накрыла меня. Я почувствовал рывок за плечи, повис над землей и увидел, как быстро удаляются кусты, как деревья становятся маленькими. Прямо на меня двигались, вырастая, пики скал.

Я знал, как охотятся на волков с вертолета, и был уверен, что на этот раз меня постигла волчья судьба. Вспомнил на миг страшное видение в грозовом небе. Значит, оно мне не просто чудилось…

Конец, подумал я, чувствуя опустошенность и облегчение. Конец бегству и борьбе, конец всему…

Я очнулся полулежащим в кресле в небольшой круглой комнате с мерцающими стенами. На них возникали и гасли непонятные символы, похожие на детские каракули. Попробовал встать и не сумел. Хотел взглянуть на потолок, но не смог поднять головы. На мне не было пут, но какая-то неведомая сила удерживала меня в одном положении. Оно было удобным для тела, руки и ноги не затекали.

Напротив меня в стене возникла дверь, которой там раньше не было. В нее вошел… инопланетянин.

Очевидно, усталость отняла у меня все силы. Их не оставалось даже на то, чтобы удивиться. А в том, что это не человек, сомневаться не приходилось. У него было четыре руки; на лице, похожем на человечье, вместо носа торчал большой изогнутый клюв. Я понял, кого видел в проеме между тучами и почему его профиль был горбонос и ужасен. Тогда мне казалось, что я схожу с ума. А теперь остается лишь недоумение: как я мог его увидеть с земли?

Но инопланетянин не оставил мне времени на размышление. Он взмахнул рукой, и на стене появилась картина: несколько человек преследуют одного. Этим одним был я. Затем появился корабль, похожий на восьмерку. Из него опустился какой-то прибор и поднял человека в корабль из-под самого носа у преследователей. От корабля потянулась пунктирная линия, наворачиваясь виток на виток. По обе стороны от нее вспыхивали символы, но я не догадывался, что они означают. Затем появилось схематическое изображение системы двух солнц, вокруг которых вращались планеты. Одна из планет пульсировала, росла…

Инопланетянин показал рукой на себя, потом — на изображение планеты. Я понял: он — оттуда. Инопланетянин повторял свои движения снова и снова, как бы требуя чего-то от меня. Возможно, он не был уверен, понял ли я его.

Я сделал усилие, чтобы кивнуть. В тот же миг исчезла скованность, движение получилось свободным.

Инопланетянин внимательно смотрел на меня. Его лицо было невозмутимо или казалось таким мне. Я встал, подошел к стене и, показывая на себя и на изображение его родной планеты, постарался улыбнуться во весь рот, как улыбался когда-то начальнику, рассказывающему о своем очередном повышении.

Инопланетянин положил одну из своих рук на мое плечо, мягко усадил меня в кресло. В стене словно образовалось окно, и в нем я увидел удаляющуюся Землю. Сиреневые тени, как газовые шарфы, вились вокруг ее атмосферы, размывались очертания материков. Планета, отвергшая меня, казалась отсюда большим светящимся глобусом, который ничего не стоит разбить на мелкие осколки метким броском камня. Больше мне не страшны были гончие. Возможно, им придется бояться теперь меня. Я, изгнанник, затравленная дичь, заклейменный и непрощенный, первым из людей Земли вступил в контакт с могущественными пришельцами, несомненно обладающими страшным оружием. Кто-то когда-то говорил мне: «Если уже неудачнику повезет, то это будет большое везение». Сквозь полудрему я видел четырехрукую фигуру, уходящую из каюты, в провале стены — вращающийся знакомый глобус, сделанный будто из светящегося хрупкого стекла… Давно, в школе, я стрелял в подобный глобус из рогатки. Доверят ли мне инопланетяне свою «рогатку»?

Впервые за последние двадцать семь лет я уснул спокойно…

Второй день на корабле

Проснулся я, чувствуя себя бодрым и сильным, помня все, что со мной происходило, и непонятным образом зная многое о корабле и его экипаже. Мне было известно, например, что корабль вращается по околоземной орбите, космонавты хотят выбрать место для посадки и ждут моих советов.

Изумление перед собственным знанием длилось лишь несколько секунд. А затем я вспомнил — именно вспомнил, а не сообразил или понял, — что все эти сведения получил во сне. Гипнопедия? Но каким образом они составили программу обучения для неподготовленного?

В это время на стене вспыхнул сигнал, означающий, что кто-то просит разрешения войти. Я мысленно дал разрешение, и в стене тотчас образовалась дверь. В каюту вошел Маас. На корабле он был космолингвистом.

— Рад видеть тебя, Пауль, — сказал Маас.

— Рад видеть тебя, Маас, — откликнулся я на их языке, который теперь был моим вторым языком.

— В самом начале нашей беседы я хочу извиниться, если в наших действиях было что-либо, включающее насилие над твоей волей.

Я сделал отрицательный жест, но он продолжал:

— Во-первых, мы насильно подняли тебя в корабль, но поступили так лишь потому, что уловили твой мысленный призыв, твою просьбу о спасении и защите. Во-вторых, мы обучили тебя своему языку, не спрашивая твоего согласия, но это был наиболее короткий путь и к установлению контакта, и к тому, чтобы избежать любых недоразумений. Стоит тебе пожелать — и мы сотрем знание нашего языка в твоей памяти, возвратим тебя точно в то место, откуда взяли. Более того, мы можем вернуть тебя в то же время и в ту же ситуацию…

— Нет, нет, — поспешно сказал я. — Вы правильно истолковали мой призыв и ни в чем не ущемили мою свободу.

— Уважать свободу — первый закон разумных цивилизаций, — сказал Маас. — Его надо соблюдать очень тщательно.

— Вы его не нарушили, — заверил я, думая: вы не знаете, как его «уважают» на Земле. Ну что ж, постараюсь предупредить события и выдать вам информацию, которая поможет мне скорее достичь цели.

Маас ласково смотрел на меня. Его глаза очень походили на человеческие, но были намного больше и простодушней. И цвет их часто менялся. Я старался не смотреть на его клюв. Он постоянно напоминал мне, что я говорю не с человеком, даже не с метисом или черным, и, как это ни обидно, моя судьба зависит от него. Маас сказал:

— Если ты согласен, я соберу остальных членов экипажа, и ты расскажешь о своей планете. Мы выбирали место посадки, когда заметили тебя. Может быть, мы неправильно истолковали ситуацию, которая тогда складывалась, но на всякий случай решили воздержаться от посадки, пока не поговорим с тобой.

— Правильно поступили! — воскликнул я. — Вам трудно даже представить себе ужасные последствия, которые повлекла бы ваша посадка на Землю. Но разве с Земли вас не заметили? А то ведь они постараются заставить вас сесть.

— Заставить? — изумленно спросил он.

— Вы все поймете, когда я расскажу, что происходит на Земле. А пока ответь на мой вопрос, — попросил я.

— Корабль не могут заметить. Он окружен полем нулевого времени. Для всех остальных, кроме нас, его нет. Из поля мы выходим очень ненадолго.

— Но ведь я же вас видел. Наверняка видели и другие. И если кто-нибудь правильно истолковал…

— Разве вы можете проникнуть в нуль-время?

— Я не знаю, что это такое. Возможно, вы расскажете мне о нем?

Маас смущенно пожал огромными прямоугольными плечами:

— Новые знания мы передаем не всем. Иначе их могут употребить во вред. А мы слишком мало знаем о тебе и о твоей планете.

— Сейчас узнаете больше, — пообещал я. — Зови своих товарищей.

Дверь в каюту снова открылась. В нее вошли по одному еще четыре инопланетянина. Для меня все они были слишком похожи на Мааса, мне еще предстояло научиться различать их. Постепенно я стал замечать некоторую разницу в лицах и еще больше — в жестах.

— С чего же начать? — спросил я у себя и у них.

— Расскажи о себе. Почему за тобой бежали и ты просил о помощи? Почему твой мысленный призыв был адресован вовсе не к тебе подобным, а скорее к кому-то абстрактному, находящемуся в вышине? Может быть, к нам? Но как ты узнал о нашем присутствии? — спросил Маас.

— И почему наша посадка могла бы повлечь неприятности? — спросил его товарищ.

— Пожалуй, именно с этого и нужно начинать, — согласно кивнул я. — Ведь, рассказывая о себе, я тем самым сообщу вам многое из того, что происходит на Земле, причем буду освещать события с субъективной точки зрения. А она всегда является более правдивой, чем так называемая «объективная». Говоря по совести, объективной точки зрения в рассказах людей вообще не существует. Это лишь маскировка, предназначенная для того, чтобы обмануть или поработить кого-то. — Я хорошо представлял себе, как воспринимают мои слова эти существа, у которых первым законом является уважение к свободе воли каждого члена общества. — Итак, я — ученый, изучающий человеческий мозг. Я составлял карты мозга, то есть определял, в каких его местах локализованы различные центры, управляющие всем телом. Понятно, что для этого надо было провести множество опытов на живом мозге. Кроме того, я изучал коренные принципиальные отличия мозга человека от мозга любого иного животного. И уже как любитель я пытался установить, имеют ли место в действительности такие явления, как познание мира и приобретение информации непосредственно мозгом, без помощи органов чувств. В связи с этим я изучил различные излучения мозга. Мне удалось открыть два характерных излучения, я назвал их «с» и «у». «С» — от слова «супер», «у» — от слова «унтер». — С-излучение оказалось присущим только человеческому мозгу и не наблюдалось ни у одного вида животных. Выяснилась любопытная деталь: с-излучение является преобладающим и определяющим у одних людей и подчиненным — у других. Те, у которых преобладало у-излучение, свойственное мозгу животного, всегда проявляли значительные отклонения в психике. Это ярко выражено у дебилов, идиотов и других калек с органическими дефектами мозга. Мне удалось построить аппарат для регистрации излучений. Его можно было использовать как для диагностики и лечения, так и для правильного распределения людей на различные работы. Данные исследований не всегда полагалось разглашать…

— Почему? — спросил Маас.

— Человек чаще всего не желает знать правду о себе. Он изо всех сил старается казаться лучше, чем есть, не только перед другими, но и перед собой. Это нужно ему и для собственного удовлетворения, и для того, чтобы занять местечко получше. Многие бы ужаснулись, узнав правду о своем организме; многие отказались бы иметь детей, которым суждена участь родителей; многим пришлось бы переместиться гораздо ниже по служебной лестнице; а некоторым нашлось бы место разве что в клетках зверинца или в клиниках для душевнобольных. Теперь вы понимаете, что тысячам богачей и властителей, получившим блага не в соответствии с балансом между с- и у-излучениями, было очень выгодно избавиться от меня. Однако в это время в моей стране появилась новая политическая партия. Она решила уничтожить устаревшие формы правления, построить во всем мире новое общество, где блага распределялись бы в строгом соответствии с силой каждой расы и национальности. Философам и руководителям этой партии очень пригодились мой аппарат-регистратор и мои наблюдения. Теперь они могли подкрепить свои теории научными данными.

— И остальные люди согласились с ними? — спросил космонавт, сидевший рядом с Маасом.

— Далеко не все, — ответил я. — Пришлось выдержать упорную борьбу. Наконец новая партия победила в моей стране и еще в нескольких странах. Но зато в других государствах поднялся страшный шум.

«Мой бог, если бы они могли к тому же проникнуть в Тайну!» — подумал я, продолжая рассказывать:

— Всех нас, кто стремился к справедливости и порядку, обвинили в самых тяжких преступлениях. Даже мои опыты по изучению мозга они объявили преступными. Вспыхнула война…

— Разве война может что-то решить в споре?

— В том-то и дело, что нет, — согласился я. — Мы проиграли войну, нашу партию в родной стране объявили вне закона. Но основа нашего учения осталась. Порядок, к которому мы стремились — господство сильного, — существует в природе. Желание повелевать другими живет в каждом человеке. Этого наши враги не могут выкорчевать. Потому они так стремятся меня уничтожить, чтобы сохранить в тайне результаты моих работ. Если бы я попал в их руки, меня всяческими средствами заставили бы отречься от моих работ, признать их ошибочность…

— Что значит «всяческими средствами»? — снова спросил сосед Мааса. Почему-то он не нравился мне все больше и больше. Может быть, причиной был тембр его голоса.

— «Всяческими» — это когда не останавливаются ни перед чем, лишь бы добиться желанного результата. Применяют психологическое давление, голод, химические препараты, страх смерти, пытки…

— Ужасно! — воскликнул Маас, будто нервная дамочка. — Неужели на вашей планете еще не изжиты такие жестокие методы подавления свободы личности?

— Если бы вы приземлились, то на себе узнали бы, что такое принуждение, — уверенно сказал я.

— Ну, нас принудить невозможно, — улыбнулся Маас.

— Но, во всяком случае, вас не оставили бы в покое. Одно государство пыталось бы использовать вас в борьбе со своими соседями, одна партия — против другой. Так продолжалось бы до тех пор, пока вы либо потеряли бы ориентацию и отказались от своих принципов, либо возненавидели бы какую-нибудь группировку, либо поверили лживым призывам к гуманности и решили наказать зло. Пожалуй, в первую очередь вас попытались бы настроить против меня и моих товарищей — ведь нас меньшинство, мы сейчас слабее…

— Мы не помогаем сильным в борьбе против слабых, — твердо сказал Маас.

— А слабым — против сильных? — спросил я. — Нам вы поможете?

— Нет, — так же твердо сказал Маас. — Мы не помогаем меньшинству против большинства.

— Удобная позиция, — ответил я таким тоном, чтобы он понял, что я имею в виду. — Кому же вы помогаете?

— Прогрессу.

— Но прогресс может идти разными путями и в разных направлениях.

— В конечном счете у него лишь одно направление. Мой бог, опять эти проклятые слова, которые любил Генрих, — «в конечном счете»…

— В таком случае соберите истинных слуг прогресса — крупнейших ученых, мудрецов и философов — и помогите им стать во главе человечества.

— Ты готов указать их? — спросил Маас.

— Готов.

Выражение его лица изменилось, и я понял, что опять свалился в яму-ловушку. Маас укоризненно сказал:

— Но ведь тогда мы совершим ошибку, от которой ты предостерегал, — окажемся втянутыми в вашу борьбу.

Я ошибся в нем с самого начала. Он был гораздо хитрее, чем казался на первый взгляд. Меня обманули его глаза. Почему я поверил им? Разве я в своей жизни не навидался каких угодно доверчивых и наивных глаз, которые на деле неизменно оказывались обычной маскировкой? Или меня снова подвела невезучесть, на которую я забыл сделать поправку? Все же я попытался бороться:

— Вы поможете правому и благородному делу, поможете прогрессу.

— Правое дело не должны насаждать инопланетяне, — мягко сказал Miaac. — К тому же они не знакомы с условиями развития данного общества.

— Вы просто не хотите вмешиваться! — с горечью вскричал я. — Но ведь так называемое невмешательство — только ширма. Оно молчаливо поддерживает сильного против слабого, подлого против честного, хитрого против бесхитростного. Вот чего стоит ваше уважение свободы личности…

— Оставим бесполезный спор, — сказал Маас, и я понял, что его не переубедить. — У нас есть правила, которые мы стараемся не нарушать.

Он мельком глянул на одного из товарищей. Я заподозрил, что нарушения правил бывают и у них. Это вселяло надежду. Маас продолжал:

— Однако ты, кажется, убедил меня, что совершать посадку на Землю преждевременно. Тем более что мы и так задержались в полете. Если пожелаешь, можешь лететь с нами. На нашей планете ты, как представитель Земли, подготовишь будущие контакты с твоей родиной. Если же нет…

— Да! — не колеблясь, сказал я.

— В таком случае разреши нашему биологу осмотреть твой организм — пригоден ли он для жизни у нас?

— Пожалуйста.

— Он должен будет проверить системы усвоения энергии, подробно познакомиться с устройством твоего мозга, с особенностями психики. Ведь она может нарушиться в наших условиях, и, думая, что имеем дело с человеком Земли, мы…

— Согласен на все, — перебил я Мааса, уже представляя себя в роли посла человечества. Какие возможности откроются передо мной!

— Тогда отдохни. Биолог придет за тобой. — Маас направился к двери.

Инопланетянин, ранее сидевший за спиной Мааса, пропустил вперед своих товарищей, и, прежде чем выйти из каюты, обернулся ко мне:

— Меня зовут Куир, биолог. Я скоро приду. Пока у тебя есть время все взвесить. Ведь на Земле ты оставляешь так много: тех, кто был дорог тебе, с кем ты дружил, кого любил. И оставляешь надолго. Подумай…

Я остался один. Последние слова биолога нисколько не поколебали моей решимости. Я-то хорошо знал, кого оставляю на Земле. Соратников, ставших недругами. Рабов, превратившихся в гонителей. Друзей-предателей. Те, кто не предал меня сегодня, предадут завтра. Семью?

Жена давно оставила меня, ушла с другим, а после войны давала показания против меня следователям Международного трибунала. Она выдала многие мои укрытия, рассказала о тайниках, в которых я спрятал золото и картины.

Буду ли я скучать по детям? Они росли достаточно эгоистичными, чтобы любить меня ровно настолько, насколько благ я им мог предоставить. А после войны я не мог им дать ничего. Хорошо еще, если то, что они говорили обо мне представителям прессы, — вынужденные признания, а не запоздалая искренность.

О ком же еще я мог бы пожалеть? О Рексе? Но верный пес заколот солдатом. Я вспомнил безымянную могилку Рекса, и сердце сжалось. Это было существо, действительно любившее меня. Собачья любовь — высшее, а может быть, и единственное проявление истинной любви. У него были острые и очень чуткие уши, умные и преданные глаза — карие, с искринками. Светлое пятно на широкой груди. Всякий раз, подходя к дому, я твердо знал, что он, лежа на ковре, настораживает уши и поднимает голову, интуитивно чувствуя мое приближение. Его глаза радостно вспыхивают, хвост начинает весело стучать по ковру.

Его заколол штыком чужой солдат, когда, спасая мою жизнь, Рекс прыгнул на него. Обернуться ко мне солдат не успел. Моя пуля вошла в его затылок. Несомненно, она попала в продолговатый мозг, немедленно наступил паралич дыхания, и солдат не успел даже почувствовать боли. Слыша последний вой верного пса, я сожалел, что машинально, по давней привычке, выстрелил в затылок убийце, а не отомстил достойнее.

Ничего, теперь я получу возможность отомстить всем, как только овладею знаниями и оружием пришельцев. Я засмеялся. Мой бог, если бы люди могли узнать, что первым человеком, установившим контакты с внеземной цивилизацией, буду я — изгнанник, жаждущий мести!

Третий день на корабле

Я называю днем этот отрезок времени условно — просто я проснулся после недолгого сна. Раскрыл глаза и смотрел на мерцающие стены каюты, вспоминая все, что со мной случилось, сомневаясь, не почудилось ли мне это. Возможно, все происходило вовсе не так, как мне казалось. Не было никакого космического корабля. Меня догнали враги. Во время допросов я сошел с ума. Теперь нахожусь то ли в психиатрической клинике, то ли в тюремной больнице, а мой больной мозг рождает иллюзии.

Я возражал себе, думая, что сумасшедшие не относятся критически к собственным иллюзиям. Впрочем, возможно, у меня особая форма помешательства. Я ведь неудачник. Мне могло и в сумасшествии не повезти. Как проверить, происходит ли все это наяву?

Словно опровергая мои сомнения, на стене вспыхнул условный сигнал: можно ли войти? Я разрешил, и в дверь вошел биолог Куир. В отличие от порывистого Мааса, у него были медленные, скользящие движения, глаза — круглые, похожие на совиные. Как и в глазах Мааса, в них одновременно мелькало столько разных выражений, что казалось, будто они непрерывно меняют цвет. Куир приветствовал меня, затем спросил:

— Ты не передумал?

— Конечно, нет.

— Тогда пойдем.

Я пошел за ним по длинному коридору. Стены здесь мерцали, как в моей каюте, на них все время появлялись и исчезали какие-то символы. Заметив, что я их рассматриваю, Куир объяснил:

— Информация для всего экипажа, поступающая и от приборов, и от людей. Каждый сообщает свои важнейшие мысли, информирует о решениях, о делах — обо всем, что считает наиболее важным. В любой момент, посмотрев на стены, я могу узнать о делах и намерениях остальных, поспорить с товарищами, что-то им подсказать…

— Но как вы можете узнать, говорят ли они правду?

— Кто же станет обманывать? Это ведь не игра.

Куир притворился, будто не понимает, о чем идет речь, но я не верил ему.

— Разве у ваших товарищей не бывает мыслей, которые один скрывает от других?

— Есть мысли, которые не имеют значения для других. О них просто не сообщают.

«Хитришь, парень!» — подумал я, но счел лучшим промолчать.

Мы вошли в комнату, казавшуюся тесной из-за обилия приборов. Куир усадил меня в глубокое кресло с контактными пластинами для рук и ног. На голову мне он надел шлем с антеннами, похожий на шлем моего регистратора. Я испуганно дернул головой, и он сказал:

— Это не больно и вреда тебе не принесет.

То же самое я иногда говорил испытуемым, когда подключал их к регистратору. Неприятный холодок пополз по моей спине, сердце забилось так сильно, что тошнота подступила к горлу.

— Ты передумал? — спросил Куир. — Никогда не поздно изменить решение. Тебя ведь никто не заставляет.

Таких фраз никогда не говорили в наших лабораториях. Я несколько успокоился и сам помог надвинуть шлем на свою голову. Я все время думал о том, как бы поскорее добраться до их знаний и оружия. Меня буквально сжигали нетерпение и жажда мести.

Куир покрутил верньеры, по шкале прибора пробежали голубые змейки, и вдруг я увидел наш лагерь с аккуратными дорожками и чахлыми деревьями, знакомые корпуса блоков и служб, наблюдательные вышки. Передо мной стоял Генрих под охраной двух солдат. Неузнаваемый Генрих — кожа да кости. Длинный нос и сдвинутые брови образовывали букву «Т» на его лице, первую букву слова «тоден». Он, несомненно, был отмечен и заклеймен этой буквой со дня рождения. Я сказал:

— Все-таки мы встретились, Генрих, и ты пришел ко мне. Не буду скрывать, я об этом часто думал… Можно сказать, мечтал… Рад нашей встрече. Ты, наверно, слышал, что мне удалось построить прибор, регистратор психоизлучения. Это тебе не математика, тут испытуемому никакая хитрость и обман не помогут. Сейчас с помощью регистратора я загляну в твои помыслы и узнаю, так ли они чисты, как должны быть у патриота. А заодно мы выясним способности твоего мозга, узнаем, какое излучение для него характерно и можно ли мозг твой излечить. Скажу тебе откровенно, как старому школьному товарищу, что до сих пор мой аппарат свидетельствовал не в пользу таких, как ты. Помнится, ты утверждал, что чистый эксперимент — основа науки. Сейчас ты имеешь дело с поист не чистым экспериментом. Я только записываю общие данные, характерные для этнических групп, народностей и народов. У одних преобладает с-излучение, и естественно, что они должны повелевать. Другим, низшим нациям свойственно у-излучение. Я уже составил больше десятка таких карт, обобщил данные регистратора…

Нет, Генрих никогда не умел проигрывать с достоинством. Он даже не хотел дослушать мою лекцию и закричал:

— Сказать, что излучает твой мозг, Пауль? Я знаю это и без приборов!

Мой бог! Трудно передать, что я чувствовал в ту минуту. Мне показалось, что он знает. У меня задрожали ноги. Сразу не смог сообразить, что он никак не мог проникнуть в Тайну. Его слова действовали, как яд кураре. У меня в голове все перепуталось, раздались гул и визг. Небо раскололось и падало на меня.

Потом мне рассказывали, что я упал и почти двадцать минут бился в истерике.

Меня отвели домой, и Магда изобразила на лице испуг и сочувствие.

Пришли коллеги. Я плохо поддавался лечению. Три дня не мог взяться за работу, боялся принять снотворное. Мне казалось, что меня хотят убить во сне.

На четвертый день я рискнул показаться в лаборатории. Вид пациентов подействовал на меня успокоительно.

Я тотчас взялся за Генриха. Череп ему вскрывали другие — мои пальцы все еще дрожали. Центры его мозга, управляющие дыханием и некоторыми двигательными комплексами, функционировали нормально, а вот в зрительных областях коры были органические изменения — отечная ткань, отложения солей. Несколько раз во время сеанса, когда я подключал регистратор к его открытому мозгу, у Генриха наступала клиническая смерть, но лучшие наши реаниматоры возвращали его к жизни. Пот застилал мне глаза, но я продолжал опыты с его мозгом до тех пор, пока реаниматоры уже ничем не могли помочь.

Только тогда я отошел от стола, вышел из операционной и плюхнулся на стул в коридоре. Мимо меня в операционную провели большую группу детей. У меня еще хватило сил погладить одного мальчика по голове, вынуть из кармана конфету и спросить: «Как тебя зовут?» Он смотрел на меня непонимающим взглядом.

— Откуда ты, мальчик? — допытывался я.

Он молчал. Все-таки я дал ему конфету. Конвоир сказал, что эти дети из России.

Дети… Их были тысячи. Из разных стран Европы. Я не всегда спрашивал, откуда они. Иногда это удавалось определить по голубым змейкам, танцующим на экранах осциллографов. С детьми было удобно работать, кости черепа были значительно мягче, чем у взрослых, и легко поддавались распилке там, где нужно было расчищать места для электродов. Не так уставала рука, и за день я успевал исследовать вдвое больше пациентов. Со временем, когда наладилась доставка живого материала с оккупированных территорий, я экспериментировал исключительно на детях, изучал расположение различных центров, находившихся в коре больших полушарий, в мозжечке и продолговатом мозге.

Все говорили, что я блестящий нейрохирург, но значение моих работ не в этом. Я не только изобрел регистратор и дал своей партии стратегические экспериментальные данные, необходимые для точного определения судьбы различных народов. Я уподобился величайшим ученым древности, которые первыми изучали мертвое тело. Но я пошел еще дальше — я изучал живой человеческий мозг, продемонстрировав, что настоящая наука презирает запреты.

Я был бы признан величайшим ученым современности, если бы судьба не обернулась против меня и моих сподвижников. Все получилось наоборот. Мы хотели принести счастье своей стране, но в конечном счете (приходится употреблять слова проклятого Генриха!) принесли ей страшнейшие разрушения. Мы хотели возвысить свой народ, превратить его в расу господ, но привели его к тяжкому бремени — комплексу вины. Мы хотели уничтожить врагов, но сделали их сильнее. И даже мои опыты с излучением обернулись Тайной, которую я унесу в могилу. Лучше бы мне не знать ее!

Видение одно за другим проносились передо мной. Я видел разрушенные немецкие города, пламя пожаров, черные ливни бомб, трупы наших солдат, валявшиеся по обочинам дорог. Я видел, как русские танки неудержимо идут по нашим полям, как они входят в наши города. Вторично я пережил бегство из лагеря, дрожащими руками бросал в печь бумаги: карты, графики, сводки — плоды моей работы.

Солдат снова закалывал моего единственного друга Рекса.

Все повторялось. Время обратилось вспять. Дети, которым я вскрывал черепа, снова шли мимо меня, и я протягивал одному из них конфету. Я бежал из своей страны, унося с собой Тайну, сделал себе пластическую операцию, стал неузнаваемым.

Читая в газетах, как одного за другим вылавливают моих сподвижников, я буквально извивался от конвульсивного страха. Мое тело не просыхало от холодного, липкого пота. Мой след петлял из страны в страну. Я работал в концлагерях Чили, Парагвая, ЮАР. Я провел тысячи опытов по воздействию на мозг наркотиков, парализующих и одурманивающих газов, нейтронного излучения, стремясь добиться полного управления сознанием толпы, как единого целого, хотя и состоящего из отдельных частичек. Я стремился управлять им, как в опытах мои коллеги управляют крысами, подавая определенные сигналы сбора к пище или тревоги.

А результат? Проклятые гончие шли по моему следу. Антифашистские комитеты слали протесты, требования о выдаче, донимали моих хозяев и покровителей так, что даже в Парагвае постарались избавиться от меня, как от «компрометирующего фактора». Мне фатально не везло, в отличие от «отцов» отравляющих и парализующих газов, водородных и нейтронных бомб.

Я бежал в джунгли и однажды увидел след рубчатой подошвы и коробку от сигарет. Меня поднимали на корабль, и я видел удаляющуюся Землю, которую мои спасители могли бы уничтожить, расщепить на части, испепелить. Отныне я стану у них представителем этой планеты. И если буду достаточно ловким, то они вернут власть моей партии, а фюрером сделают меня. Миллиарды мозгов будут подвергнуты проверке на с- и у-излучения. Одни станут жить, другие послужат материалом для опытов.

Только бы никто не проник в Тайну! Нужно быть настороже!..

Я попытался открыть глаза — и внезапно кошмар кончился. Передо мной стоял биолог Куир. Его побелевшие пальцы сжимали верньер.

— Что со мной было? — закричал я.

— Успокойся. Я изучал твой мозг и твою память — все, что хранится в ней, человек Земли…

Он смотрел на меня с омерзением.

Выходит, судьба снова сыграла против меня. По неведению я дал им заглянуть в свою память. Отчаяние сделало вялыми мои руки и ноги. Я понял, что пришельцы не дадут мне оружия.

Куир прошептал еле слышно:

— Неужели на Земле много таких, как ты?

Много ли? Еще бы! Да разве тысячи и миллионы не разделяют мои чувства — не верят в свое превосходство над другими и не испытывают презрения к иным народам? Большинство людей пугает лишь логический итог: концлагеря и истребление миллионов. Но это оттого, что они недостаточно последовательны. При умелом лечении это проходит. Луч надежды вспыхнул в моем мозгу. Нет, не все потеряно! Пришельцы не дадут мне оружия, но, может быть, удастся заставить их выполнять мои замыслы? Как часто всякие интеллигентики пишут в своих книгах о раскаянии преступников, о невинных жертвах, которые терзают их по ночам. Не верьте этим слюнтяям!

Да, мне не раз чудились вереницы истощенных детей, бледных заморышей, которые спрашивали меня: «Дядя, а это не больно?» Да, я видел во снах черный дым крематориев, жирный человеческий пепел, колонны рабов и смертников, опоясывающие земной шар по меридианам и параллелям. Но я никогда не испытывал угрызений совести. Природа ставит на всех живых существах бесконечный Эксперимент Убийства, она учиняет миллиарды пыток — и все без наркоза. Я только подражаю ей. И не говорите мне жалких слов о том, что жизнь всякого человека священна. Разве соизмеримы ценность моей жизни и жизни дикаря Этуйаве, зарезанного мной по всем правилам хирургического искусства, или жизни той полудикой семьи в селении на сваях, которую мне пришлось отравить, чтобы надежно замести следы? Цель оправдывает средства. Все можно, если это делается во имя великой цели: господства тех, кто призван господствовать. Должен же когда-нибудь воцариться высший порядок, где власть распределится надлежащим образом, где каждая раса и каждый народ будут знать свое место, как знают его волки и овцы.

Если бы я мог, то все начал бы сначала, только с учетом прежних промахов. И если что-то терзает меня, подымает от страха волосы и сжимает сердце, то это не раскаяние, а боязнь неудач. И все-таки, может быть, на сей раз меня ждет успех. Хоть одно мне наверняка удалось — предотвратить контакт между двумя цивилизациями. Теперь по всему звездному миру разнесется весть о человеке Земли, которого представляю я, и всякий гнилой гуманист во Вселенной будет знать, что ему нечего к нам тыкаться, что ничего хорошего он здесь не увидит.

Пришелец смотрит на меня с омерзением? Ну и пусть смотрит! Огромная радость наполняет мне душу. Да, да, путь ужасается! Это ведь тоже путь мести. Для них я — представитель человечества. Того самого, что изгнало меня. Сейчас реализуется один из любопытнейших парадоксов — изгнанник становится представителем, по нему судят обо всех. Теперь я смогу убедить пришельцев, что эта гнусная планета достойна лишь одной судьбы — уничтожения. А когда это случится, Тайна наконец-то перестанет терзать меня. Некому будет проникнуть в нее, и я перестану бояться позора.

Вдруг ужасная мысль, как раскаленный прут, пронзила мой мозг: а если этот вот Куир уже проник в Тайну?

Я смотрел на биолога, пытаясь по выражению его лица угадать ответ. Но это было мне не под силу. Тогда я спросил:

— Ты знаешь обо всем, что я вспомнил сейчас?

— Да. И еще больше. Я проявил и прочел твою память. Ты ведь разрешил изучать твой мозг…

Бешеная ярость затуманила мое сознание. Сквозь кроваво-желтый туман я четко видел лишь две вещи: тяжелый прибор с рукояткой, лежащий на столе, и голову Куира. Я схватил прибор и бросился на биолога. Вернее, хотел броситься. Я сделал только шаг и наткнулся на невидимую пружинящую преграду. Попытался обойти ее, но ноги стали непослушными, негнущимися. А затем я почувствовал, как чужая воля сковывает мой мозг, что-то выбрасывая из него. Мой бог, неужели мне делают операцию, как когда-то я сам оперировал пациентов? Только не это, только не это, не это…

Я провалился в беспамятство.

Очнулся я в своей каюте. Надо мной склонились двое — Куир и Маас.

— Сознание вернулось к нему, — сказал Куир.

— Подлецы! — закричал я. — А еще говорили об уважении свободы личности!

Маас покачал головой:

— Мы не принуждали тебя, ты сам согласился на обследование. Мы предлагали тебе вернуться в прежнюю ситуацию, разве не помнишь?

— Чтобы гончие расправились со мной? За что? Я не умертвлял людей просто для того, чтобы убивать. Я изучал их мозги. Знать — высшая заповедь науки.

— Во имя чего — знать? Знания нужны людям для силы и счастья, — спокойно сказал Маас. — А тебе нужны были знания, чтобы обеспечить господство своей партии над страной и страны — над всей планетой.

— Ваши методы преступны и чудовищны, — добавил Куир. Когда он смотрел на меня, его лицо принимало одно и то же выражение.

Судьба давала мне последний шанс, самый последний…

Я изобразил покорность и сказал:

— Да, да, вы правы, преступления наши чудовищны. Такова уж эта планета людей. Воистину она достойна уничтожения.

Я набрал побольше воздуха в легкие, взвинчивая себя до предела, сознательно вызывая у себя приступ истерии, как это умел делать фюрер, и закричал:

— Чего же вы ждете?! Жмите на кнопки, сбрасывайте на проклятую планету ваши сверхбомбы! Еще секунда — и будет поздно! Ну!..

Мои слова были рассчитаны на то, чтобы вызвать у слушателей эмоциональный шок, заразить их истерией, лишить способности рассуждать. Но они стояли неподвижно и со смесью любопытства и омерзения смотрели на меня. Моя истерия переходила в припадок, я уже не мог остановиться и кричал, срывая голос:

— Сбрасывайте же ваши бомбы, пока зараза с Земли не перекинулась к вам, не затопила всю Галактику, всю Вселенную! Когда наши корабли прыгнут через космические просторы, будет поздно! Мы разрушим ваши города, испепелим всех вас, уничтожим вашу презренную цивилизацию! Мы отравим, изгадим все, к чему прикоснемся! Нас не изменить!

Пришельцы стояли надо мной, как бездушные истуканы. Сквозь гул в ушах я услышал слова Мааса:

— Ты говоришь неправду. Люди Земли разные. Мы получили эти свидетельства не только от тебя. У нас достаточно аппаратов, чтобы изучать планеты, не опускаясь на них. И мы продолжаем думать о контакте с Землей. Но это уже никоим образом не касается ни тебя, ни Поводыря, ни Густава…

«Они знают даже эти имена», — мелькнуло у меня.

— А с тобой, — Маас, как мне показалось, вздохнул, — пусть будет так, как должно было быть.

22 сентября

Я сижу в камере и пишу. Случилось самое худшее: пришельцы вернули меня в тот страшный день, в безвыходную для меня ситуацию… Впереди — трибунал.

А пока меня заставили дописывать дневник, вспоминать все, что может им пригодиться. Только об одном я ничего не расскажу — о Тайне. Пусть всех вас, люди, мучит любопытство и сожаление о том, что вы не смогли у меня выведать. У вас останется единственный путь: выловить всех моих сподвижников, среди них — Поводыря и Густава, они посвящены в Тайну. Они истребляли вас не меньше меня, почему же им должно повезти больше? Почему они останутся живыми и на свободе, тогда как я буду болтаться в петле? Пусть разделят мою участь!

Со мной в камере постоянно находится один из часовых-телохранителей. Эта должность имеет странное название, но оно точно соответствует содержанию. Они охраняют меня от меня, следят, чтобы я не покончил самоубийством до казни. Им надо, чтобы я прошел все круги ада, чтобы писал то, что послужит их планам, так сказать, «назидание потомкам». Ну что ж, я обращаюсь к вам, потомки, прежде всего к тем, кто принадлежит к моей расе — к расе господ. Вам будут лгать, что жизнь Человека драгоценна. Не верьте этому. Вот формула стоимости человеческой жизни, сокращенно — ЧЖ, в лагерях рейха. Итак, ЧЖ= ПУ+ЗС+ЗУ— (РУ+СТ). Разъясняю: ПУ — перемещение к месту уничтожения. ЗС — затраты на содержание. ЗУ — затраты на уничтожение. РУ — работа узника. СТ — стоимость тела, причем она тем выше, чем больше изобретательность тех, кто уничтожает.

Запомните, что стоимость жизни всегда равна стоимости смерти, а самой дешевой, возможно, будет нейтронная смерть, когда подешевеют бомбы.

Вам будут говорить о всяких ложных понятиях, вроде справедливости, законности, демократии и прочего. Не верьте ничему. Эти громкие слова лишь скрывают планы тех, кто хочет загнать в ловушку ваше действительно свободное животное начало, вашу звериную сущность. Знайте: она прекрасна, как прекрасен тигр, разрывающий лань. Если сможете, живите свободно. Природа создала вас такими же, как звери в лесу. Не прячьте свои клыки и когти — и вы узнаете настоящие радости.

Ложны искусство, музыка, литература.

Ценность имеет только та наука, которая не стеснена условностями. Если ей нужны не подопытные крысы, а люди, дайте ей их из числа рабов, не угодных вам.

Бойтесь верности и честности — это кандалы, связывающие желания.

Все живые существа делятся лишь на две группы — господ и рабов, волков и овец. Сама природа во имя высшей справедливости разделила всех нас на эти две категории.

Есть только одно непогрешимое орудие, один прибор, способный проверить, к какой категории вы относитесь, — это РПГ, регистратор Пауля Гебера. С его помощью составлены карты Пауля Гебера и таблицы Пауля Гебера. Верьте только им, они составлены на основании чистых экспериментальных данных.

Я перечитал последние абзацы и понял, что мои тюремщики ни за что не допустят, чтобы этот призыв свободного духа дошел до вас, потомки. Они упрячут его в бронированные сейфы и каменные подвалы. Но я напишу второй, запасной вариант биографии. Я вставлю в него всякие щекочущие подробности, чтобы затуманить истину и продать издателям подороже. Это будет мой последний заработок — на своих неудачах.

Итак, я, Пауль Гебер, родился 2 мая 1912 года в семье мелкого торговца…

Послесловие

Я прочел дневник нацистского преступника Пауля Гебера и поспешил в Музей Памяти о войне. Я сказал директору:

— Дневник мне пригодится. Но здесь есть неясность. Что это за прибор и карты, о которых говорится в дневнике? Неужели его тайна так и осталась неразгаданной?

— Пойдем посмотрим нашу выставку. Там есть и регистратор Гебера, — сказал директор.

Я увидел аппарат, с помощью которого нацисты предполагали классифицировать людей на господ и рабов. Выглядел он весьма внушительно — этакий одноглазый паук с зеленоватым экраном осциллографа, с многочисленными присосками и шлемом, напоминающим выпотрошенный и отполированный череп. Я понял, что аппарат должен был устрашать и приводить в трепет блеском хромированных поверхностей, необычной формой напоминающей фантастического паука, и поделился мыслями с директором.

— Ты прав, — сказал он. — Присосок могло быть значительно меньше. Но суть не в этом. Обрати внимание на анализатор. Мы специльно срезали здесь часть кожуха и поставили стекло. Видишь там, в самой гуще, среди переплетения проводов и трубок, две детали, окрашенные в оранжевый цвет? Это электронные инверторы. Через них проходят сигналы к индикатору. Пожалуй, дольше всего Гебер трудился, чтобы сделать их такими маленькими и незаметными даже для специалиста. Ты знаком с явлением инверсии? Понимаешь, зачем они здесь?

— Не совсем, — признался я.

— Но ведь сигналов только два — «с» и «у». Дай-ка я надену на тебя шлем. А теперь смотри внимательно. Начнем испытания.

Он включил аппарат. Раздалось тихое жужжание, засветился глаз паука. По экрану осциллографа заметался лучик, вычерчивая сложную кривую. На шкале вспыхнул «приговор» — сигнал «у».

— Как видишь, регистратор свидетельствует, что у тебя преобладает у-излучение. Ты принадлежишь к рабам. А теперь надену шлем я, — сказал директор.

Аппарат зажужжал вторично, и на шкале загорелся тот же сигнал.

— Ну вот, два сапога — пара, — сказал директор, потирая руки. На левой у него не было трех пальцев — память о фашистском концлагере. — А сейчас мы с помощью регистратора исследуем собаку.

Он отдал распоряжение, и через несколько минут в зал ввели лохматую дворняжку. Приладили к ее голове шлем с присосками.

— Смотри, — проговорил директор, щелкая верньером. На шкале появился сигнал «с», свидетельствуя, что собачонка принадлежит к категории сверхчеловеков.

— Теперь ясно? — спросил директор.

— Но ведь инвертор меняет сигнал на противоположный: «с» на «у», а «у» — на «с»…

— Усек, — усмехнулся он. — Вся теория этого Гебера о двух основных излучениях не выдерживает никакой научной критики. Резкой разницы в излучениях человека и животных вообще нет. Теория построена на догадках и политических концепциях. Впрочем, возможно, Гебер сам верил в нее. Тут действовал своего рода самогипноз. И вот по иронии судьбы, когда Гебер стал испытывать свой аппарат, он обнаружил, что чаще всего у-излучение преобладает как раз у его соратников по партии и у самого фюрера Трудно сказать, чем это объяснялось. Возможно, у-излучение и на самом деле сопровождает некоторые застойные мозговые явления. Тогда-то ему и пришлось поставить инверторы. Он называл их великой и ужасной Тайной не только из стремления фашистов к ложной патетике. Она была действительно ужасной для своего создателя. Позор позором, но ему приходилось еще и всех бояться. Ведь те из его покровителей, кто был посвящен в Тайну, готовы были убить его при малейшем подозрении, что он попадется в чужие руки…

— А что стало с ним? — спросил я.

— Не выдержал ожидания казни и умер от страха в тюрьме.

— Не зря называл себя неудачником.

— Не зря. Только он считал, что это случайность, игра судьбы, — засмеялся директор. — А может быть, причины его неудач — величайший повод для оптимизма.