Прыгнуть выше себя

Групповое фото

Где бы я ни находился, что бы со мной ни случалось, оно всегда со мной и во мне. Стоит лишь закрыть глаза или на секунду отвлечься от происходящего, и я вижу это фото, словно освещенное откуда-то сбоку, со всеми подробностями: десятки моих братьев и сестер, кузенов и кузин, дедушек и бабушек. Один жмурится от яркого солнца, другой оперся на плечо близкого человека, невысокий толстяк раскрыл в крике рот, воздев руки к небу, пожилая женщина закрыла руками лицо, пытаясь не видеть бушующего вокруг смерча.

Я помню эти изображения четче, чем лица своих родителей, погибших в автокатастрофе, когда мне не было и пяти лет. Они оставили меня круглым сиротой — без братьев и сестер, без дедушек и бабушек, без дядей и теть, без единого родственника на всем белом свете. Но на фото, неизгладимо записанном в моей памяти, у меня много ближайших родственников, а за ними — на втором и третьем планах — угадываются скрюченные и выпрямившиеся фигуры еще сотен и тысяч, и нет последовательности в этой бесконечной веренице двоюродных и троюродных… Милые, ласковые мои, заботливые — как я вас напугал своим появлением в тот роковой день! Простите, я не хотел, не знал… Тогда еще не знал, кто вы мне, не догадывался, к чему готовлюсь, для чего изучаю все эти премудрые науки, тренирую мышцы, отрабатываю приемы, учусь удерживать в памяти сотни сведений и молниеносно манипулировать ими, стремлюсь ускорить реакции на сигналы…

Как же оно возникло в моей памяти, это групповое фото, сделанное при ярчайшей вспышке «в тысячи солнц»?

Марево памяти, словно мираж в пустыне? Ущемление совести или ее гипертрофия? Впрочем, ущемление часто приводит к гипертрофии…

Мне сказал психиатр:

— Подобного фото никогда не было. Подумайте сами: кто мог бы сфотографировать этих людей в момент атомного взрыва? Обыкновенное самовнушение… — И для пущей важности и убедительности произнес несколько латинских терминов. — У вас слишком развито воображение.

Я ушел от него успокоенным. Но как только попытался уснуть, едва закрыл глаза, тотчас на сетчатке проступило фото — и так ярко, как никогда прежде. Я различал даже пуговицы на одежде людей — серебристые у человека в форменке, темно-коричневые — у женщины в длинном пальто…

Самовнушение?

Я обращался к другим психиатрам, они подтверждали слова первого. К тому времени меня возвели в ранг национального героя — еще бы, пилот, начавший операцию «Возмездие»! Меня осыпали почестями, цветами и орденами, в меня влюблялись экзальтированные, ультрапатриотические девицы, припадочные женщины гирляндами вешались мне на шею. Высшие почести воздавали мне различные лиги.

Но едва я закрывал глаза…

Очень редко удавалось поспать хоть несколько часов подряд. Нервы постоянно были напряжены до предела. Так дольше не могло продолжаться. И я решил сам найти разгадку Группового фото. Засел за книги. Через экран моего информа прошли тысячи страниц текста из крупнейших библиотек страны.

Снова и снова я возвращался к истокам Бомбы — к первым открытиям расщепления атома, к общей и специальной теориям относительности, к квантовой теории. Так я наткнулся на «странное» положение, согласно которому все объекты Вселенной — частицы или звезды, — когда-либо взаимодействовавшие друг с другом, как бы хранят воспоминание об этом. Они остаются навеки связанными незримой цепью, беспрепятственно проходящей сквозь пространство и время. Гениальный Альберт Эйнштейн не решался полностью объяснить это положение, он словно испугался открывшейся ему бездны и поспешно отступил от края, приговаривая: «Этого я не видел, этого не может быть…» Ибо опыт с кварцевыми пластинками и так называемыми «синими» и «зелеными» фотонами свидетельствовал, что изменения ориентации полета одного из них тут же передавались другому. Эти частицы света «помнили» друг о друге, как «помнят» друг о друге атомы, составлявшие когда-то одну молекулу. Возможно, подобная память фотонов возникла с момента образования нашей Вселенной во вспышке первичного взрыва, и она действует быстрее света. Она как бы дана изначально всем частицам единой Вселенной, она пронизывает звезды, атомы, фотоны, связывает всех нас воедино…

Затем опыты с кварцевыми пластинками подтвердил молодой физик, составил теорему.

Эти сообщения потрясли меня. Я понял, что пробудила во мне вспышка моего взрыва, понял причину Группового фото, несмываемо записанного в памяти «национального героя» — убийцы, сбросившего атомную бомбу на вражеский город, испепелившего в нем своих братьев и сестер. Мне не уйти от памяти, есть лишь один выход…

Сегодня я проснулся, как всегда, на рассвете, в липком поту. Серая мгла вползала через полуоткрытое окно моей квартиры на девятнадцатом этаже. Из радиоприемника, который я оставил включенным, доносились слова диктора: «…правительство запретило поход. Марш мира к военной базе организован врагами нации и государства. Но они не добились своего. Как нам стало известно, среди участников марша не будет ни одного уважаемого гражданина…»

Слова диктора временами заглушал странный шум с улицы — будто звучала песня под гул моторов…

Я открыл окно побольше, выглянул и понял, что это за странный шум. На площади поют демонстранты, а с другой стороны, с магистральных улиц, подтягиваются броневики, перекрывая дороги. Я видел цепочки солдат, поспешно занимающих свои места. Ну что ж, пора и мне… Интересно, решатся ли «героя нации» объявить «неуважаемым гражданином, врагом государства»? Впрочем, этого мне уже не узнать…

Я поспешно съел сандвич. Не идти же на праздник с пустым желудком. Чуть смежил веки, проверяя: все мое достояние — мое фото — со мной.

Квартиру я не стал закрывать: какой смысл, ведь знаю, что не вернусь, что войска выполнят приказ. Но мне не страшно ни капельки. Когда разрывающий удар наконец заглушит нестерпимую боль, постоянно гложущую меня изнутри, в свой последний миг я не увижу ни падающих вокруг людей, ни огня. В памяти высветится лишь Групповое фото ближайших родственников — симпатичные, милые лица, проявленные силой, действующей быстрее скорости света…

Фантастика

За открытым окном качались ветки сирени. Узоры двигались по занавесу, и мальчику казалось, что за окном ходит его мать. «Белая сирень» — ее любимые духи.

— Папа, мама вернулась.

Мужчина оторвал взгляд от газеты. Он не прислушался к шагам, не подошел к окну — только мельком взглянул на часы.

— Тебе показалось, сынок. До конца смены еще полчаса. И двадцать минут на троллейбус…

Он удобней улегся на тахте и снова уткнулся в газету.

Прошло несколько минут. Отчетливо слышался стук часов, и это было необычным в комнате, где находился бодрствующий восьмилетний мальчик. Взрослый повернул к нему голову, увидел, что сын рассматривает картинки в книжке, и успокоился.

— Папа, в газете написано про Францию? Удивленная улыбка появилась на лице мужчины:

— Почему тебя заинтересовала Франция?

— Нипочему. О Гавроше там ничего нет?

«Вот оно что! Он прочел книгу о Гавроше», — подумал взрослый, удовлетворенный собственной проницательностью.

— В газете пишут в основном о последних новостях, о том, что делается в мире сейчас. А Гаврош жил во времена Французской революции. К тому же это лицо не настоящее, а вымышленное — из книги Виктора Гюго.

Заложив пальцем прочитанную страницу, мальчик закрыл книгу и взглянул на обложку.

— Ну и что же, что Гюго. Гаврош все равно жил.

Взрослый приподнялся, опираясь на локоть. На его щеке краснел, как шрам, отпечаток рубца подушки.

— Не совсем жил, сынок. Как бы это тебе объяснить… Были, конечно, такие мальчишки. Но Гаврош, каким он показан в книге, жил лишь в воображении писателя. Гюго его придумал.

Он умолк, считая объяснение исчерпывающим.

— Видишь, как ты сам запутался, папа, — с досадой проговорил мальчик. — «Жил, но не совсем». Просто ты слабо разбираешься в некоторых вещах.

«Он повторяет Зоины слова», — подумал мужчина и с некоторым раздражением произнес:

— Конечно, я ничего не смыслю в истории и книгах. Я никогда не был мальчишкой и совсем забыл, что яйца должны учить курицу.

— Ты просто забыл, как был мальчишкой, — слова звучали примирительно. Маленький человек решил, как видно, быть терпеливым и снисходительным, вспомнив, что его завтра могут не пустить в кино. — А Гаврош жил во Франции. Там есть еще такой город Париж…

— Столица, — подсказал взрослый.

Мальчик внимательно посмотрел на пол, будто там он мог проверить слова отца.

— Пусть будет столица, — согласился он. — Но это неважно. Важно, что там была Коммуна.

Его глаза сузились, напряженно вглядываясь во что-то. Взрослый посмотрел туда же, но ничего не заметил.

— Этот Гаврош был вовсе не из книги. Он жил в рабочем предместье. А уже оттуда попал в книгу. Он любил бродить по берегу реки…

— Сены, — подсказал мужчина, но мальчик не слышал его слов.

— Там была каменная лестница, по ней он спускался к самой реке. Его встречал рыбак с длинными усами и в шляпе, похожей на старую кастрюлю без ручек…

«Фантазирует, — улыбаясь, думал взрослый. — Но откуда такие подробности: каменная лестница, старая шляпа с заплатами?..»

— По реке плыли груженые суда, — продолжал мальчик, время от времени поглядывая на видимую ему одному карту с лесом и парками, с отчетливыми узорами ковра; с прохладными озерами, притаившимися в выщербинах паркета. Тень от письменного стола, которая обычно определяла границы большой, темной и угрюмой страны, сейчас была главной буржуйской площадью. Тень от ножки торшера обозначала реку.

Это была особая карта, где город в один миг мог превратиться в государство или в океан, озеро — в дом, река — в улицу или одновременно быть и рекой и улицей.

— От усатого рыбака Гаврош узнал, что завтра будет бой с главным буржуйским полком. Гаврош должен был взять свой барабан и просигналить по кварталам предместья сбор…

«Он все смешал воедино — Гавроша, Парижскую коммуну и маленького барабанщика», — подумал взрослый, с любопытством прислушиваясь к рассказу сына.

— И знаешь, папа, он сигналил особо. Его понимали только наши, а враги ничего не могли разобрать. Кроме одного врага, который притворился нашим. У него было два глаза — один настоящий, а другой — стеклянный, и два сердца. Поэтому никто и не мог догадаться.

«Вот кусочек из какой-то сказки», — подумал взрослый.

— Этот шпион предупредил буржуйский полк, и на рассвете начался бой. Наши построили баррикаду из булыжников, столов и перевернутых карет. Приготовили много камней. Те, кто был послабее, стреляли из ружей, а силачи бросали камни. Мальчишки тоже не сидели без дела. Тот, кому не досталось винтовки, стрелял из рогатки. Но у рогаток была такая резина, что камень летел, как пуля.

— Подумать только! — не удержался взрослый.

— Буржуйский генерал приказал подвезти пушки. А у защитников баррикады кончились и патроны, и камни. Что делать? Гаврош, конечно, решил помочь своим. Он взял сумку и пополз к убитым, чтобы собрать патроны. В него стреляли, а он не боялся. Даже песню пел. Вот так…

И звонким, прерывающимся голосом мальчик запел:

А пули свистели рядом. Одна ранила Гавроша…

— Да, да, жалко его. Погиб как герой, — сказал взрослый.

Зная о впечатлительности сына, он хотел по возможности сократить печальное место его рассказа.

— Он не тогда погиб, папа, — откликнулся мальчик. — Это в книжке написано, что погиб, когда собирал патроны. А Гаврош был только ранен. Он все-таки дотащил сумку до своих, и они дрались еще целых шесть часов. Баррикада была почти разрушена, в живых остались только командир и Гаврош. А враги были уже совсем близко. Командир свернул знамя и сказал Гаврошу: «Возьми его и убегай. А я задержу их. Знамя надо спасти». Тогда из-за развалин баррикады поднялся шпион с разными глазами. Все думали, что он мертвый, но пуля пробила у него только одно сердце, и он притворился неживым. И вот он взял свой пистолет и выстрелил в спину командиру. А потом бросился за Гаврошем. Гаврош бегал быстрее, но его окружили солдаты. А если тебя окружили, то не убежишь. Гаврош выстрелил в шпиона, но он не знал, куда целить, в какое сердце. И попал не в то. Шпион продолжал бежать. Гаврош снова выстрелил и снова попал не в то сердце. А враги уже рядом. Они окружают его со всех сторон, хотят отнять знамя. Сейчас он погибнет…

Глаза мальчика округлились от ужаса, губы дергались, будто он сейчас заплачет.

Взрослый встал с тахты и положил руку ему на плечо:

— Ну, не надо так переживать, малыш. В конце концов, это только книжка, и в ней описаны очень давние события.

Мальчик вдруг сбросил руку отца с плеча и, всматриваясь в даль, закричал:

— Давай мне знамя, Гаврош, давай знамя, я спрячу!

Взрослый прижал его к себе, гладил по волосам, что-то бормотал успокоительное.

В этот миг в открытое окно влетел какой-то сверток, упал на пол. Мужчина быстро подошел к окну, отодвинул занавес и выглянул. Никого не было.

Когда он обернулся, мальчик прижимал к груди сверток.

— Ну что там такое? — недоуменно спросил мужчина.

— Он успел! — торжествующе воскликнул мальчик и развернул сверток.

Это было пробитое пулями красное знамя…

Волосок

Виктор проснулся от какого-то неприятного ощущения: лег на спину, на другой бок. Ощущение дискомфорта не исчезло, а словно бы даже усилилось. Он раскрыл глаза, и взгляд, скользнув по раме из тяжелого темного багета, уперся в портрет белокурого мужчины в военной форме. У мужчины был нос с едва заметной горбинкой, гордо вскинутый, энергичный подбородок с ямочкой. Светлые глаза смотрели дружелюбно и словно спрашивали: что стряслось, зачем меня потревожили?

На этот вопрос Виктор пока не мог ответить. Взгляд скользил по хорошо знакомым, дорогим сердцу вещам, один вид которых всегда успокаивал — от портрета к кортику с серебряной рукояткой, к охотничьему ружью, к двум гравюрам в тонких металлических рамках, к этажерке с книгами. В этой старинной комнате и вещи были старинные, каждая из них — реликвия, с каждой связаны семейные легенды. Мужчина, изображенный на портрете, — прапрадедушка Виктора, полковник, погибший на далекой войне и, как говорила мать, «защищавший Родину до последней капли крови». Рядом — портрет прапрабабушки, смуглой, с удлиненным лицом и шеей, с маленьким капризным ртом; дальше — фото прадеда и прабабушки, дедушки и бабушки, которые сейчас отдыхают на побережье. Главнейшей реликвией являлся, конечно, портрет прапрадеда, под ним висел медальон, а в нем — маленькое фото и прядь белокурых волос.

В этой комнате Виктор бывал много раз, а ночевал впервые. Ему предстояло на звездолете класса «Стар-3» проникнуть через нуль-пространство в созвездие Волосы Вороники, к планетной системе. Кроме него, новичка, в экипаже звездолета были ветераны переходов через нуль-пространство, а командир совершал переход в восьмой раз. Все же и Виктор, и его родные, с которыми он приехал попрощаться, тревожились. Мать упрашивала его взять с собой медальон прапрадеда.

«Современная женщина, — улыбаясь, думает Виктор, — а где-то в глубинах памяти все же осталась в ней от древних вера в амулеты…» Ему приятно, что мать волнуется за него…

Это по ее настоянию он провел ночь перед полетом в домашнем музее — комнате прапрадеда, впервые спал на его узкой постели воина и аскета, на его жестком матрасе. И сны были необычные, удивительно отчетливые: какая-то женщина протягивала к нему руки, умоляла что-то вернуть, грозила вечными карами.

Виктор пытается вспомнить, чем его так встревожила эта женщина. На ее обнаженном теле виднелись синяки, запеклись кровоподтеки, и все же оно было пугающе красивым. «Нет, даже не это так поразило меня, — вспоминает Виктор. — Что-то другое, иное…»

Беззвучно идут на его руке электронные часы-будильник, секунды вспыхивают и гаснут на циферблате разноцветными квадратиками. Он начинает делать пальцевые упражнения психотренинга, окончательно просыпается и чувствует, как что-то колет его в правый бок. Нащупывает нечто тонкое, похожее на конец проволочки. «Вот почему мне было неудобно спать». Он вытягивает из матраса всю «проволочку». Это — волос, длинный, темный, слегка вьющийся, очень прочный. Подобные волосы, прошедшие испытания на прочность и гигроскопичность, применялись как перемычки в переключателе его персональной капсулы. По какой-то странной аналогии он вспоминает, что его поразило в приснившейся женщине — она была безволосой, ее остриженная голова казалась непропорционально маленькой, а умоляющие и грозящие глаза — непропорционально большими. «Волосы, мои волосы!» — кричала она и протягивала белые руки в темных кровоподтеках. Кажется, и эту женщину он когда-то видел. Но когда и где?

От напряжения начинает болеть голова. Но ему удается вспомнить подсмотренные в дверную щелку кадры из какого-то фильма, который ему в детстве не разрешали смотреть.

Он вскакивает с постели, автоматическим движением сует ноги в тапочки и поспешно идет, почти бежит в гостиную к информу, посылает запрос. И вот спустя минуты на экране плывут строки давней истории: тридцатые, сороковые годы двадцатого столетия; Германия, приход к власти фашистов, войны, концлагеря, истребление миллионов людей. Когда-то рассказывали об этом учителя в школе, но теперь информации больше, она подробнее и страшнее. Он вводит в информ дополнительный запрос, и на экране появляются кадры документальной кинохроники, запечатленные бесстрастным объективом аппарата. Колючая проволока, охранники с собаками, заполненные трупами рвы, газовые камеры, душегубки, тысячи пар детских башмачков, очков, груды искусственных челюстей, тонны волос… Стоп! — Палец вдавил кнопку стопора.

Виктор отворачивается от экрана. Ему необходимо передохнуть хотя бы несколько минут, а потом он снова смотрит на экран. Волосы… Рыжие, черные, золотистые, седые, прямые и вьющиеся… По замыслу рачительных и экономных «отцов нации» они не должны были пропасть впустую, им тоже нашли применение. Возможно, и этот матрас в комнате прапрадеда был набит волосами ОТТУДА…

Человеческие волосы… эти удивительные роговые производные кожи… Они только кажутся простыми и примитивными, а в самом деле в их сложном устройстве принимают участие спрессованные в пакеты нити белков; уложенные, словно черепичные крыши, ороговевшие клетки; нити рогового вещества, ориентированные строго по оси волос; мышцы, приподнимающие и опускающие волос; пустоты и сумки; сердцевины и корни. Волосы защищают существо от механических повреждений, от холода и перегрева, они способствовали когда-то расселению млекопитающих по всему земному шару. Человек уже давно использует эти совершенные устройства, реагирующие на давление, свет, влажность, в тончайших приборах, даже в таких, как механизм переключения капсулы космонавта при переходе через нуль-пространство. А вот ведь нашлись нелюди, набивавшие волосами своих жертв матрасы и спокойно спавшие на них, не чувствуя их уколов… Волосы из концлагерей, волосы из переключателя капсулы, Волосы Вероники… Почему все сейчас перепуталось в его бедной голове в такой немыслимый клубок? И почему он так волнуется? Разве он не знал о концлагерях раньше, разве на уроках истории учителя не говорили о фашизме? А вот сейчас он никак не может успокоиться, не в силах унять дрожь, зубы начинают выбивать чечетку… В чем дело? Кажется, он начинает понимать, вспоминать…

Палец нажимает кнопку обратной перемотки, стоп, пуск — и снова плывут те же кадры. Вот оно… Стоп!.. Да, у этих охранников на петлицах такие же молнии и буквы, какие были на мундире его прапрадеда. Этот мундир — еще одна из реликвий — хранится где-то в шкафу. «Найти, убедиться!» Он раскрывает дверцы шкафа и слышит за спиной стук двери. Это — мать.

— Что с тобой, Виктор? На тебе лица нет. Что случилось, сынок?

— Мама, в каких войсках служил наш прапра?

Ее обеспокоенный взгляд скользнул по экрану информа, на котором застыли офицеры в черных мундирах.

— Ах, вот оно что… Это были ужасные времена. Людям приходилось делать то, что они не хотели. Но успокойся. Полковник фон Люндорф никогда не служил в гестапо. Он был в составе полевых войск, совпадали только некоторые отличительные знаки…

— И все-таки я не возьму с собой медальон, мама.

— Почему?

Он пожал плечами. Не мог же он, космонавт первого класса, офицер космического флота двадцать второго века рассказывать о сновидениях, о неясных предчувствиях, о своем страхе перед произвольными совпадениями названий и понятий. Волосы из концлагеря, Волосы Вероники… Какую связь увидит в них человек в обычной ситуации? Да и он сам не различил бы тонких, незримых нитей, если бы не все эти совпадения: ночь перед полетом, матрас, набитый волосами, и предстоящий прыжок через нуль-пространство к созвездию, в котором расположен северный полюс Галактики.

Ничего не отвечая, он вышел из дома и поднял лицо к рассветному небу. Уже тускнели, линяли звезды, но он отыскал сначала Геркулес, Северную Корону и Змею, а между Гончими Псами и Девой светилась в четыре целых и четыре десятых визуальной звездной величины самая яркая звезда в Волосах Вероники. И сразу же, будто только того и ждали, нахлынули и закружили недавние сомнения, выплыли из небытия женщина с умоляющими глазами, колючая проволока лагерей, люди в черных мундирах, выползли змеями волосы из матраса и перемычка из волос в переключателе капсулы… Почему же все это сплелось в петлю и давит, не давая спокойно дышать ему, космонавту Виктору Люндорфу?

Внезапно его озаряет: «Вот передо мной ночное небо: темнота и звезды. Небо — это и то и другое. А мы, люди, для удобства изучения и понимания разделили его на секторы, на звезды и планеты, мы выделили в нем созвездия и дали им названия. Это мы четко обозначили в окружающем мире свой и чужой волос, свою и чужую судьбу, разделили, как совершенно разные явления, капли дождя и солнечные лучи, стихи и математические уравнения, землю и небо, свет и тьму, боль и радость. А мир един, и потому все в нем связано в единый узел. И ни один волос не упадет с твоей головы просто так, сам по себе, не нарушив событий, не потревожив сейчас или потом другого волоса, другой судьбы, другого созвездия. И если мне сейчас неуютно в этом мире, если мне не дает покоя страх перед будущим, то как же страшно было тем людям, чьими волосами набит матрас? Существует ли искупление и в чем оно?..»

Мать неслышно подошла сзади и положила ему руки на плечи, прижалась к нему. Стало теплей и спокойней. Она ничего не говорила, ни о чем не просила и не уговаривала, но ее печальная покорность подействовала больше, чем все уговоры.

— Хорошо, мама, медальон отправится со мной…

Звездолет вышел из нуль-пространства в заданной точке созвездия Волосы Вероники. Космонавты пробуждались от анабиоза в своих капсулах… Все, кроме Виктора Люндорфа. Висящий на его шее медальон с клочком белокурых волос был цел. Но в переключателе его капсулы не выдержала нагрузки перемычка из человеческих волос…

Прописные истины

Высокий, чуть сгибающийся под тяжестью собственных плеч человек вышел из ракетоплана на аэродроме Центральной Библиотеки. Досадливым жестом отстранил кинувшихся было навстречу роботов из отдела справок и услуг. Как видно, жизнь не стелилась перед ним ковровой дорожкой. Запавшие щеки, резкие морщины. Глаза сидели так глубоко, что невозможно было уловить их выражение.

Через несколько минут аэробус местной линии доставил его к административному зданию. Он вошел в кабинет управляющего. Навстречу, радушно улыбаясь, встал из-за стола-пульта розовощекий человек.

Вошедший не ответил на улыбку. Он не сел в предложенное кресло, и управляющему тоже пришлось стоять, опершись рукой о стол.

— Мне нужна книга, — сказал гость.

— Хорошо, — с готовностью отозвался управляющий. — Не желаете ли пока выпить нашего знаменитого «ВБ»? Такого напитка не найдете больше нигде.

— Мне нужна книга, — повторил гость, и в его голосе зазвучали металлические нотки.

— Прекрасно! — воскликнул управляющий, и на его полных щеках образовались ямочки. — Как ее название, имя автора или индекс?

Он переминался с ноги на ногу, отчего-то клонясь на правую сторону. Ему очень хотелось сесть.

— Не знаю, — устало сказал вошедший. — Такая книга лишь одна. Ее нельзя спутать ни с какой другой…

На лице управляющего поочередно появились выражения растерянности и сочувствия. Он хотел успокоить собеседника и не знал, как это сделать. А тот продолжал:

— Эта книга учит, как поступать, чтобы стать счастливым…

Розовощекий управляющий недоверчиво улыбнулся и поспешил согнать улыбку, боясь, что собеседник ее заметит. Но тот не смотрел на него. Управляющий минуту колебался, затем решительно нажал несколько кнопок, передал команды по селектору. Прошли секунды — и через отверстие транспортера поступили первые катушки пленки. Он взял одну из них, прочел название:

— «Устав Земли».

В его голосе звучало сомнение.

Лицо посетителя оставалось невозмутимым. Искоса поглядывая на него, управляющий брал поочередно другие пленки.

— В нашей библиотеке вы найдете все, что когда-либо издавалось на Земле и спутниках. Вот книга о духовном преобразовании, вот — изложение учения о восьмидесяти миллиардах нюансов…

Постепенно управляющий перечислил сотни названий и пришел в уныние. Даже румянец на его щеках слегка поблек.

— Послушайте, — почти умоляюще сказал он, — может быть, вы все же вспомните какие-нибудь приметы?

Посетитель молчал. Как видно, он не мог помочь управляющему, а пустых слов не любил.

— Но ведь все книги в какой-то мере учат быть счастливым. Даже научные. Не познав окружающего, нельзя познать себя. У нас есть новейшая книга о структуре вакуума; о том, как из песка, смол и воды создавать живые клетки; о том, как победить любую болезнь; как разложить самую сложную мысль на простейшие составляющие и понять, что ее породило… — Его голос стал почти заискивающим.

— Я биофизик Кулешов, Павел, — вместо ответа наконец-то представился посетитель, и при этом имени управляющий почувствовал, как торжественный холодок прошел по спине. Он знал, что человек, создавший преобразователь биоритмов, уже давно прочел все эти книги. — Да, я их прочел, — сказал Павел. — Всегда старался самые трудные, самые сложные истины понять. Научился менять структуры организмов. Из неживого создавал живое. Кажется, неплохо делал это, проникнув в «святая святых» клетки. Но счастливым не стал. От меня ушла любимая. Друзья отвернулись, утверждают, я жесток был с ними. Натворил столько ошибок, что кажется, будто вся жизнь — из сплошных ошибок. Однажды мне сказали, что есть такая книга древняя. Может быть, просто пошутили…

Он обреченно опустил голову, так что стал виден весь безукоризненный пробор, и пошел к двери. Управляющий, прихрамывая, бросился наперерез и преградил ему дорогу.

— Вы сказали «древняя»! — обрадованно заговорил он. — Значит нам с вами нужно попасть в отдел древних книг… Пошли!

— Но, возможно, меня кто-нибудь другой проводит, — сказал Павел, думая: «Ему трудно ходить, замучился со мной».

На этот раз управляющий не ответил ничего.

Они шли мимо стендов, и время от времени биофизик Кулешов брал какую-нибудь старинную книгу в пластмассовом футляре, листал ее. Затем ставил на место. Иногда ронял красноречивый вздох.

— А вот книга об учениях йогов, — проговорил управляющий, но Павел даже и не посмотрел в ту сторону.

«Сейчас он молча повернется к двери и уйдет таким же одиноким и несчастным, каким пришел», — подумал управляющий, лихорадочно соображая, как задержать гостя. Нарочито бодрым голосом он воскликнул:

— Знаю, где находится книга! Совсем позабыл об одном отделе. А она, вероятно, там.

Биофизик покорно пошел за ним по длинному коридору.

«А дальше что делать? — Щеки управляющего зарделись нездоровыми морковными пятнами. — Сейчас обман обнаружится, и он уйдет».

— Я, конечно, слышал о вас, — сказал он, — чтобы только не молчать. — Мой сын и его друг мечтают стать биофизиками, но боятся, что учиться придется слишком долго и много…

Управляющий попытался улыбнуться. Месяц назад загорелся самолет, на котором он летел, сопровождая груз с редкими рукописями. Тогда он улыбался, чтобы успокоить других пассажиров, а сейчас не мог.

— Учиться слишком много… — рассеянно пробормотал Павел, отвечая своим мыслям. — Времени для свиданий не иметь, познавать все более сложные предметы, явления и забыть, как собирают в парке осенние листья, как пахнет земля после дождя…

— Что вы сказали? — остановился управляющий, растерянно глядя на Павла. — Познавать сложные и забыть простые? А не в этом ли все дело? Сколько таких ошибок в истории человечества? Иногда они становились главными, роковыми…

Догадка разгоралась в мозгу, вытеснив иные мысли. И управляющий усилием воли призвал ей на помощь весь свой опыт. От напряжения пот крупными каплями выступил на его лбу.

Биофизик удивленно глянул на него, спросил:

— Скоро придем?

— Сейчас! Сейчас! — ответил управляющий, ускоряя шаги.

Они взошли на эскалатор, и на следующем этаже он поманил за собой Павла. Движения управляющего стали лихорадочно быстрыми. В ближайшей комнате-хранилище он взял с одной полки старинную книгу, а с другой — катушку пленки и протянул их гостю.

Павел раскрыл книгу, перевернул один лист, второй… Они шелестели так, как умеет шелестеть старая бумага или рыжие кленовые листья, хранящие солнце.

— О господи, и в самом деле она! Вот например… Я книги другие читал, изучал, а эта… Когда любимая ушла, гнался за ней по всей планете, из города в город, на острова. Преследовал преданностью, подвигами, славой, хотел заставить восхищаться собой, полюбить. Логика говорила: в конце концов добъешься своего. А здесь все ясно написано. Словно на скале вырезано… Надеялся на себя, пренебрегал друзьями. Думал: раз человек разумом богат, то сильному можно и одиноким быть. Истину слишком поздно понял…

Управляющий помнил наизусть многое из того, что было в этой книге. Но никогда не представлял себе, что в устах другого могут приобрести такое значение прописные истины: «Насильно мил не будешь», «Сам на себя никто не нарадуется», «Когда пьешь воду, помни об источнике», «Познать правду легко, трудно — следовать ей»… Он думал: «Только на первый взгляд просто, а ведь за каждую заплачено слезами, кровью, годами жизни тысяч и тысяч людей. Такие прописные истины накапливались постепенно в коллективной памяти, как всеобщее достояние, и любой новый человек, только начинающий жизнь и еще почти ничего не сделавший, уже мог свободно воспользоваться ими, даже не задумываясь, сколько сил и лет сэкономили ему их безымянные авторы. И все же он пользуется ими не безвозмездно, ибо проверяет каждую на опыте собственной жизни и возвратит в общую копилку обогащенными, как сейчас делает вот этот… для всех людей планеты — прославленный Кулешов, а с точки зрения прописных истин — лишь еще один человек…»

Он осторожно притронулся к руке Павла:

— Я подарю вам эту книгу народных пословиц. Можно будет выбрать копию с любого издания…

Павел посмотрел на него, заметил сеть морщин у глаз и понял, о чем он думает.

— Да, это древняя книга и общеизвестные истины. Я просто о них забыл, как забыл еще об очень многом… Спасибо вам.

— И вам спасибо, — поклонился управляющий.

— А мне за что?

— Вы подали мысль организовать в нашей библиотеке еще один отдел…

Снять скафандр

Эта зелено-голубая планета очень напоминала Землю, вот только в ее атмосфере содержалось опасно много кислорода и отсутствовали некоторые углеводородистые соединения, необходимые для жизни современного человека. Можно было предположить, что ее микрофлора и микрофауна скрывают немало сюрпризов…

Едва затих рев тормозных двигателей, из ближайшей рощицы выскочили несколько проворных двуногих существ и направились к моему космокатеру. Они бежали почти как люди, но при этом вихлялись и высоко подпрыгивали, хотя на их пути не имелось никаких преград. Их движения были неразумно более расточительны, чем требовалось для одоления пути. И все же это несомненно были разумные существа, ибо в руках они несли какие-то примитивные орудия.

Неслыханная удача для космолингвиста! Наконец-то! После стольких скитаний и неудач… Я откинулся на спинку сиденья, зажмурился. Попытался сосредоточиться только на том, что происходило сейчас, и забыть назойливое воспоминание — прощание с сыном на космодроме и то, с какой укоризной он произнес тогда: «Ты учишься понимать инопланетян и совсем разучился понимать меня… Сможешь ли ты понять кого бы то ни было? Сомневаюсь…» Вот сейчас настанет миг, к которому я так долго готовился. Сейчас определится, напрасны ли мои труды…

Во все глаза я смотрел на аборигенов. Они были раза в два меньше людей, пропорционально сложены. Одежду их составляли замызганные курточки и рубашки, распахнутые или застегнутые на одну-две пуговицы, и коротенькие штанишки. Я обратил внимание, что вся одежда перепачкана, изорвана, расхристана. Видимо, аккуратностью здесь не отличались. Но все это было мелочью в сравнении с триумфом первого контакта.

Аборигены что-то кричали, речь их, доносящаяся из динамиков, состояла из звуков, модулированных на высоких частотах, отдельных слов в ней как будто и не было, правда, иногда мне чудились слова родного языка, слитые в немыслимые сочетания вроде: «Давайцуркипалкиуйдидураканунажми…»

Аборигенов становилось все больше и больше, они вплотную приблизились к космокатеру. Я почувствовал легкие толчки — это они исследовали корабль. Толчки становились все сильнее — аборигены явно не из робких или чересчур деликатных.

Минут через десять корабль уже раскачивало, как в бурю, затем послышались удары и треск пластмассы, некоторые приборы перестали работать.

«Однако исследования принимают серьезный оборот», — подумал я, увидев, как рухнула мачта дополнительной антенны. А когда зашатались кронштейны-держатели солнечных батарей, я не выдержал и включил защитное поле.

Отброшенные от космокатера, аборигены не разбежались, а снова бросились на штурм. Одни пытались достать корабль палками, другие бросали в него камни.

Из динамиков внешней связи слышался все тот же сплошной рев: «Давайцуркипалкинажмидуракагаей…» Я понимал, что это может продолжаться достаточно долго…

Как говорил наш командир, «высшее умение — выбрать момент риска». Я открыл аварийный люк и выскочил из катера.

Аборигены несколько растерялись, отпрянули. Я показал жестами, что пришел с миром. Представьте себе мою радость, когда они словно бы поняли мои знаки, окружили меня, стали ощупывать скафандр, дергали, гладили, тыкали в него палками. Некоторые влезали друг на друга, чтобы достать до шлема и попытаться снять его. Их лица до того напоминали человеческие, только искаженные беспрерывными кривляньями, что становилось жутко.

Особенно неистовствовал один из них — худенький, щуплый, собранный словно из одних пружинок. В одной руке он держал длинную палку, в другой — короткую. Он поддевал длинной короткую и подбрасывал ввысь, задиристо и заговорщицки глядя на меня, будто это манипулирование палками могло иметь какой-то особый, понятный мне смысл. Затем он стал предлагать мне то длинную, то короткую палку. Он явно хотел, чтобы я повторил его действия с ними. Более того, он держался так уверенно, будто нисколько не сомневался, что я пойму, зачем это нужно, и немедленно начну ему подражать.

Видя, что я слабо реагирую на его предложения, он забежал сзади, с необычайным проворством ухитрился влезть мне на плечи и стал заглядывать в лицо, одной рукой держась за мой шлем, а второй беспрерывно размахивая палкой и что-то выкрикивая. Звуков я не слышал, так как аборигены успели сломать антенну на шлеме. Я видел очень близко его лицо с ярко-красными щеками, маленьким носом-пуговкой и белесыми бровями. Мне чудилось, что когда-то я уже видел это лицо неоднократно, что оно мне давно знакомо.

В конце концов ему надоело жестикулировать, он бросил палку и начал елозить рукой по скафандру, отыскивая защелку шлема. Найдя ее, попытался открыть. Я перехватил его руку в кисти, сильно сжал. Его лицо искривилось от боли, но защелку он не отпустил. Так мы продолжали бороться, и при этом он все время что-то выкрикивал. Конечно, я мог бы легко сбросить его с плеч, разбросать остальных и вернуться в корабль. Но об этом стыдно было даже думать. Мне, космолингвисту, отказаться от контакта? Да как же после этого я сохраню самоуважение?

И я решился на риск. Сам открыл защелку, отбросил шлем за спину. И сразу же услышал:

— Давай цуркипалкиа? Нехочешь? А вочтохочешь?

Я оторопел. Ведь это несомненно были фразы на родном языке, хоть я и не знал, что такое «цурки-палки».

Вдруг лицо аборигена жалобно искривилось, и он произнес с укоризной:

— Почему ты так долго не приходил?

Он прижался ко мне, заглядывая в лицо, я почувствовал его теплое дыхание. Но теперь я не опасался микробов, которые были в выдыхаемом им воздухе. Наконец-то я узнал его и вспомнил, где видел раньше. На пожелтевших фотокарточках в нашем семейном альбоме, на портрете, висевшем в моей комнате. И только диву давался, как не узнал его раньше. Ведь это был я, собственной персоной, только перенесенный лет на сорок назад, в детство. И все остальные «аборигены» были девочками и мальчиками с Земли.

И тут меня озарило. Я догадался, куда попал и что это за планета… Планета детства. Она находилась там же, где я ее когда-то оставил. Ее координаты не изменились, и сама она осталась прежней. Это я отдалялся от нее. Отдалялся — и, как оказалось, приближался — по спирали. И вот настал миг совмещения. Именно в этот миг я понял, почему мне так трудно бывает ладить с сыном, почему всем нам нелегко понимать собственных детей. Ведь мы живем на разных планетах, в разных цивилизациях. Чтобы наладить контакт, надо точно выбрать миг совмещения, момент риска. А самое главное: не побояться снять скафандр.

Книга

Мы уже изрядно устали, а дворец все так же недостижимо манил золотисто-синим блеском купола. Темные пропасти зияли внизу. В них клубился туман. Из него угрожающе высовывались зазубренные пики скал. Приходилось продвигаться по карнизам боком, прижимаясь спиной к шершавым, колючим камням. Иногда карнизы были настолько узкими, что на них едва умещалась половина ступни. Носки ботинок повисали над обрывом. Невольно думалось: может быть, этот карниз последний?

Светило двигалось по небосклону, лучи скользили по граням камней, вспыхивали, как в осколках зеркала, прыгали в седловину горы, будто солнечные зайчики, скапливались, сливались. Казалось, что там вырастает огненный шар, раздувается, затем лопается и огненные брызги разлетаются в разные стороны, зажигая скалы. Небо — вначале размытая синяя акварель — подсвечивалось изнутри, краски становились ярче и ярче — до нестерпимого сверкания.

— Посмотри, как красиво! — воскликнул Сергей, указывая рукой на гигантское мозаичное панно, вспыхнувшее на отвесной скале.

— Не упади, — ворчал я, в который раз дивясь неистребимой восторженности стажера, могучего детины с круглым инфантильным лицом и шапкой курчавых волос.

Он снова и снова указывал на комья лавы, застывшие то в виде петушиного гребня, то замка с башенками, то рыцарских голов в остроконечных шлемах. Часто встречались причудливо изогнутые, обугленные стволы деревьев. Я с тревогой думал о вулканической активности на этой зеленой планете, где нам предстояло построить станцию наблюдения.

В нескольких местах на горных плато мы обнаружили следы исчезнувшей цивилизации: развалины крепостей, остатки дорог, вымощенных булыжниками. Несомненно, цивилизация погибла от природного катаклизма — извержения вулканов и мощного землетрясения, в результате которого море хлынуло на сушу, смывая остатки разрушенных городов.

Однажды в пещере мы нашли металлические ящики, а в них — свитки из плотного материала, заменявшего аборигенам бумагу. Свитки были испещрены значками. Мы потратили немало времени на расшифровку записей. В них содержались сведения из истории народов этой планеты. Истории достаточно кровавой — с длительными войнами и короткими передышками. Несколько раз в различных вариантах пересказывались легенды о пришельцах, и везде упоминался построенный пришельцами дворец, куда аборигены отправлялись на поклонение, как мусульмане в Мекку, а иудеи и христиане — в Иерусалим.

В одной из легенд указывалось, что дворец был построен пришельцами высоко в северных горах у самого входа в пещеры. Заканчивалась легенда плачем: «О, горе нам! Мы не послушались пришельцев, не выполнили их завещания. И вот рушатся города наши, прорываются плотины, скот ломает загородки и возвращается к дикости звериной. Погибают мужчины и женщины, дети и старики, больные и здоровые, богатые и бедные, со всем, что создали: с домами высокими, с машинами быстрыми. Вся наша мощь оказалась ничтожней слабой былинки под дуновением урагана… А ведь спасение находилось близко. Но гордыня застила глаза нам. Не это ли есть горе истинное?»

Плачи подобного рода занимали много места в свитках, но содержали очень мало информации. В них было больше эмоциональных оценок случившегося. Впрочем, стажер утверждал, что его они «наводят на мысль». «Мой разум создан по типу старинного патефона, как ты однажды верно заметил, — улыбаясь, говорил он. — И пружина у него действительно эмоциональная». Сергей умел с предельным добродушием обратить в свою пользу любую мою шутку, да так, что я и не обижался. Коллеги утверждали, что у нас полная совместимость, в том числе и такого рода, когда шея вертит головой. Вот и сейчас я поддался на уговоры «Патефона» посетить дворец, хотя и ворчал, что нет ничего хуже легковерного исследователя.

Мы одолели еще один уступ и через узкое ущелье вышли на небольшое плато. Теперь дворец был ясно виден — круглое здание без украшений, со сверкающим куполом. Дверей мы не заметили, возможно, они находятся с другой стороны здания.

Я подвигал плечами, чтобы отклеить от спины рубашку, и проворчал:

— Неудачно ты выбрал время для похода. Сейсмограф неспокоен. Если случится землетрясение…

— Включится аварийная программа, — закончил фразу Сергей, сразу же поняв, что я беспокоюсь о роботах, строящих станцию. — С корабля запустят к нам «спасалку». Я периодически даю пеленг. Они держат нас «на привязи».

Ничего не скажешь, он предусмотрителен.

— Я не о нас беспокоюсь, — резче, чем хотелось бы, заметил я.

— Но ты же сам говорил, что аварийная программа сделает все, что сделали бы мы, — снова повторил он мои слова.

— Все-таки мне хотелось бы в опасную минуту находиться там, а не здесь. Поспешим, чтобы успеть вернуться «до того».

— Идет! — с готовностью согласился он. — Но ты глянь только вон туда. Разве не сказочная картина?

Из-под откинутого ветром полога тумана показалась изрезанная морщинами плита. Ее пересекал серп ручья. Там еще придется побывать при спуске в долину. Скалы повсюду нависали так круто, ущелье было таким узким, что мы не могли воспользоваться ни одним летательным аппаратом.

Я невольно поежился, подумав об обратном пути, взглянул на наручный сейсмограф…

— Да погляди же туда!

Вот еще неисправимый «Патефон»! Я постарался, чтобы голос мой звучал по-наставнически непреклонно:

— Зря теряем время.

…И запнулся. Не стоило лишний раз произносить эту мою коронную фразу, ставшую поводом для шуток.

Стажер не преминул воспользоваться моей неосторожностью:

— Потерянное время — упущенные возможности. Иногда из них состоит вся жизнь…

Я поспешно отвернулся, достал аппарат связи с телезондом и щелкнул тумблером. Тотчас сработал усилитель, и на экране возникла дальняя перспектива. Я увидел, что роботы уже заканчивают фундамент и достраивают подсобные башни. Двое из них начали устанавливать цоколь основного здания.

Я деловито спрятал аппарат в сумку и без лишних слов рванул с места в гору.

Стажер с радостью принял мой темп. Он прыгал, как горный козел, через расселины и трещины, несмотря на свои девяносто пять килограммов. Капли пота выступали у него только в уголках рта, как у натренированного скалолаза. Но уже минут через пятнадцать «Патефон» попросил:

— Помни о тех, кто рядом.

Спустя еще немного:

— Третья заповедь: заботься о тех, кто слабее… Пришлось взбираться помедленней. Я думал: что же связывает нас незримой нитью крепче, чем веревка скалолазов? Что заставляет его уважать меня, следовать моим указаниям? Понимает ли стажер мои недомолвки, умеет ли оценивать волевые решения или просто верит моему опыту? Слепо верит? Интуитивно верит? Впрочем, это одно и то же. Можно ли в таком случае утверждать, что путеводной стрелкой его жизненного компаса является вера? Но тогда бы мы, пожалуй, не поладили. Или же я ошибаюсь? Может быть, больше всего нас сближают разноименные заряды? Разноименные заряды или путь к одной цели? А что заставляет меня снисходительно прислушиваться к нему? И при чем тут снисходительность? Что же я — тешусь ею, как младенец погремушкой? Заглушаю ущемленную гордость? Но в таком случае это снисхождение не к нему, а к себе. Вот оно что…

Путь наш пересекала извилистая трещина. Я бы мог, пожалуй, перепрыгнуть ее. Но «Патефон»… Придется искать место, где трещина поуже…

Мы затратили еще не менее пятнадцати минут на обход и наконец-то вышли на когда-то утоптанную широкую тропу, уже начавшую зарастать травой. Тропа привела нас на площадку перед дворцом, выложенную блестящими разноцветными плитами. Они образовывали сужающиеся, опоясывающие дворец прямоугольники. Как только Сергей ступил на зеленые плиты ближайшего к дворцу прямоугольника, часть, казалось бы, монолитной стены ушла вниз, образовав широкие двери.

Мы с некоторой опаской вошли в первый зал-коридор.

Он уходил вправо и влево, насколько охватывал взгляд, и был совершенно пуст. Ни стенной росписи, ни картин. Только темные квадраты на стенах, — возможно, здесь когда-то висели картины.

Мне стало не по себе, когда часть стены, служившая дверью, беззвучно встала на место. Мы оказались в западне. Я бросил быстрый взгляд на стажера. Он поежился.

Мы двинулись вправо, потом — влево, отыскивая дверь в следующий отдел, разошлись в разные стороны и, встретившись, убедились, что зал-коридор является кольцом, опоясывающим внутренние помещения. Прошло немного времени. Внезапно ни с того ни с сего часть стены снова ушла вниз, и мы проникли в другой кольцеобразный зал. Он был в точности похож на первый. Так же, как и тот, освещался скрытыми в стенах светильниками. И снова какое-то время в зале не было двери.

— Изучают нас под «микроскопом»? — высказал догадку «Патефон» и стал внимательно осматривать стены, потолок, пол, отыскивая замаскированные выходы приборов. Ничего не обнаружив, он повторил свой вопрос, требовательно глядя на меня.

Я молча полез в карман, достал радиометр и убедился, что регистрировалось ультрафиолетовое излучение, причем его интенсивность резко возрастала. Затем появилась новая дверь. Теперь я мог ответить стажеру:

— Нас дезинфицируют на пути к «святая святых».

— Выходит, там хранят нечто ценное, — с детской непосредственностью обрадовался «Патефон». — Чем ларчик ценнее, тем дорожка труднее…

— Не обязательно, — возразил я и подумал: «Не всегда и не везде…»

Я подошел к стене и показал на темный след на ней и на полу.

— Да, я тоже заметил, — откликнулся «Патефон». — Тут что-то находилось. Статуя или прибор…

— И его унесли, — добавил я. — Мы не найдем ничего ценного. Помнишь исследования египетских пирамид?

— Думаешь, жадность аборигенчиков оказалась сильнее страха?

— Унесли все, что могло им пригодиться и что смогли унести.

Реакция «Патефона» была неожиданной, он почти обрадовался:

— Значит, что-то могло и остаться!

Но и в новых залах-коридорах было пусто, и здесь имелись следы когда-то стоявших предметов.

Все новые двери открывались и закрывались… С тревогой я думал о стенах, отделяющих теперь нас от гор. Сколько лет простоял уже этот дворец? А что, если автоматика где-то заест?

Наверное, подобные мысли приходили в голову и стажеру. Во всяком случае, былой восторженности становилось все меньше и меньше. Он старался украдкой от меня поглядывать на свой радиометр, что-то подкручивал. Уточнял интенсивность облучения?

Я подсчитывал расстояние, отделяющее нас от центра дворца. Мы приближались к «святая святых», если таковая существовала здесь. Что нас ждет?

Если верить легендам — завещание пришельцев. Есть ли в нем сведения о важнейших открытиях инопланетной науки, о новых материалах, новых видах энергии? Одно такое сообщение может с лихвой оправдать наше путешествие. Насколько щедры, великодушны и насколько предусмотрительны были пришельцы?

Последний зал. Я понял это, как только образовалась дверь, и взгляд уловил большее, чем ожидал, пространство, не натолкнувшись на противоположную стену. А затем я увидел в центре зала на возвышении толстую книгу под прозрачным колпаком. К ней вели пологие ступени.

Когда мы стали на последнюю из них, раздался тихий шелест, по потолку и стенам побежали блики — это на возвышении начал откидываться прозрачный колпак. Страницы книги были сделаны из плотного материала, похожего на пластик. Сергей первым наклонился над страницей, замер на несколько секунд, всматриваясь в знаки письма. Это были уже знакомые нам знаки, которые мы видели на свитке в пещере. Значит ли это, что пришельцы предназначали свое послание специально аборигенам, используя их азбуку? Или же аборигены переняли знаки кода для своей азбуки у пришельцев? Интересно было бы это установить. Но сейчас мне, так же как и «Патефону», не терпелось прочесть послание. Тем более что стажер уже шевелил губами, затем прошептал:

— Красиво…

Нет, не зря я назвал его «Патефоном». То, что привело стажера в такой восторг, оказалось всего-навсего… примитивными стихами с малопонятными символами.

Губы «Патефона» все еще шевелились. Он повторял эти, с позволения сказать, стихи, словно заучивал их наизусть.

Я перевернул страницу. На следующей тоже были стихи, и не менее странные, не более совершенные.

На третьей странице опять же в стихах говорилось о каком-то многослойном пироге, который до поры до времени не дано никому отведать. Перечислялись и описывались слои пирога, каждому давалось название, рассказывалось о его свойствах. На четвертой странице говорилось о магических числах, на пятой указывалось, что города следует строить на горных плато, вблизи от мест, «где скалы растут вершинами вниз, где скалы растут вершинами вверх…».

На предпоследней странице изображалась карта местности, опять же со стихотворными разъяснениями. Сергей тщательно переснял ее фотокопиром.

Прочитав последнюю страницу с повторением уже знакомых стихов о скалах, я сказал стажеру:

— Теперь я оценил наши усилия. Можем смело вступать в общество книголюбов.

Неожиданно он вспылил:

— А что ты ожидал найти здесь? Они же строили дворец и писали книгу не для нас.

— И к тому же цели их неведомы…

— Ведомы.

— Извини, я забыл, что стихотворцы — особый народ. Непонятный обычному смертному, космонавту например…

— Возможно, они такие же стихотворцы, как ты. Даже в школе «не баловались» поэзией. Просто они говорили с аборигенами на понятном им языке образов. Может быть, предварительно прочли их эпос… Вспомни летопись…

— Ну да, здесь они нашли целый народ стихотворцев. Простые люди всегда говорили стихами…

Раздался тихий шелест. Прозрачный колпак опустился на книгу. Тотчас же в стене напротив нас образовалась дверь.

— Вот это понятно! — засмеялся я. — Время истекло, и нас выпроваживают.

Обиженно сопя, «Патефон» нырнул в дверь.

Напрасно я беспокоился — автоматика работала исправно. Как только мы проходили в очередной зал, в противоположной его стене тотчас образовывалась дверь.

«Что ж, теперь для нас дезинфекции не требуется», — подумал я.

Вскоре мы оказались на площадке, окружающей дворец. «Патефон» достал блокнот и углубился в изучение карты.

Пока мы были во дворце, в природе что-то изменилось. Над скалами появилось дымное марево. В нем вспыхивали разноцветные блики. Не понравились они мне. Облака сгустились и висели неподвижно.

— Не будем зря терять времени, — сказал я.

Стажер взглянул на свой радиометр, насупился. Тогда я не придал этому должного значения.

— Еще немного, — умоляюще сказал он. — Это где-то совсем близко…

Он тыкал пальцем в карту, переснятую из книги.

— Что близко?

— То самое место…

Я прекрасно понимал, о чем он говорит, но не упустил случая подразнить его:

— Какое место?

Он сердито взглянул на меня своими большими зелеными глазищами. Вспорхнули длинные загнутые ресницы, которым позавидовали бы многие девушки. Он был сейчас трогательно забавен — этот разъяренный акселерат, впервые за время нашей совместной работы «тайно» осуществляющий какой-то СВОЙ замысел.

Я примирительно улыбнулся:

— Ладно, пойдем. Но не больше часа. Успеем?

Он искоса, украдкой глянул на меня и кивнул. Не понравился мне этот его взгляд. И настойчивость его не нравилась. Обычно он легко соглашался со мной, в крайнем случае — просто подчинялся. Но сегодня его словно подменили. И еще что-то тревожило меня. Что-то, чему я не находил названия…

«Патефон» удивительно быстро отыскал русло пересохшего ручья, отмеченное на карте, и по нему мы стали подыматься в гору. Продрались сквозь заросли колючих, цепких кустов, и стажер' вытянул руку, указывая на ущелье:

— Там.

Кольнуло в сердце. Я опустил руку в карман, достал радиометр, включил. Стрелка заплясала по всей шкале.

— Возвращаемся! — скомандовал я.

— Не успеем.

Ресницы опустились, из-под них пробивался зеленый блеск: впервые он не выполнил моей команды.

За несколько секунд я подсчитал, что в данном случае он прав. Спуститься в долину до землетрясения мы не успеем, а быть им застигнутым на горном карнизе не пожелаешь даже врагу. Словно в подтверждение моим размышлениям, издали, все усиливаясь, донесся грозный гул. Почва под ногами задрожала.

Стажер понял или, скорее, уловил мое состояние и пошел в сторону ущелья, как будто я уже отменил свою команду. Он был уверен — и не ошибся, — что я последую за ним.

Подземные толчки становились все сильнее, с грохотом срывались с гор лавины.

Вскоре мы увидели входы в какие-то пещеры. Сергей сверился с картой и быстро направился к одному из них, включил нашлемный прожектор. Мрак расступался, вспыхивая серебряными искрами. По мере того как мы углублялись в пещеру, шум стихал, подземные толчки ощущались слабее. Запахло сыростью, плесенью. Впереди журчала и плескалась вода.

Мы вышли к подземной реке, пошли по узкому берегу, то и дело пригибаясь, чтобы не стукнуться о стену пещеры. Часто приходилось перепрыгивать с камня на камень. Сергей изредка смотрел на карту.

Луч его прожектора выхватил из тьмы, осеребрил огромные сверкающие столбы. Скульптуры? Диковинные формы, еще более причудливые, чем те, что мы видели в горах. Длинные каменные рыбы, вставшие на хвосты, острые пики, двугорбые спины верблюдов, чудовища с раздвинутыми пастями… Сталактиты и сталагмиты тянулись навстречу друг другу, почти нигде не смыкаясь. «Там, где скалы растут вершинами вниз, там, где скалы растут вершинами вверх…» — продекламировал Сергей.

Пещеры становились все обширнее. Нас окружила тишина. Лишь шлепались капли в лужицах. Подземные толчки здесь не ощущались вовсе. Я было подумал, что землетрясение закончилось, но, взглянув на радиометр, убедился, что это не так.

Сергей остановился, затем устало опустился на камень.

— Передохнем? — спросил я.

— Пересидим, — улыбнулся он.

— Пещеры Синдбада. Не хватает только сокровищ.

— Есть и сокровище…

— Красивые пещеры! Сюда бы туристов водить, — словно не расслышав его последней фразы, произнес я.

Он понял недосказанное, спросил:

— Разве жизнь не самое большое сокровище?

«Там, где скалы растут вершинами вниз, там, где скалы растут вершинами вверх, спасение вы найдете», — вспомнил я. Как он мог догадаться, что скрывается за этими символами? Интуиция? Этим словом часто прикрывают незнание, неумение рассчитать, определить. Почему он понял то, чего не поняли аборигены, которым стихи предназначались?

Я внимательно смотрел на высоченного, здоровенного детину с большими ручищами и круглым, добродушным лицом. Типичный акселерат. Ничего особенного. Таких стажеров мне неоднократно подсовывали в управлении. Да, он плохо умел ориентироваться в незнакомой ситуации, вычислять, определять, быстро принимать решения. Он только учился этому у меня. Как же он сумел разгадать головоломные стихи, составленные пришельцами?

Стажер слегка смутился под моим пристальным взглядом, вытащил радиометр и защелкал тумблерами. Выражение его лица изменилось.

— Можем возвращаться? — спросил я.

— Кажется. Посмотри сам. — Он протянул мне прибор.

Когда мы выбрались из пещер, я включил приемник связи с телезондом. На экране возникли развалины подсобных башен. Около них валялись искореженные роботы.

— Аварийная программа не помогла, — сказал я.

Программа была составлена безукоризненно. Но землетрясение оказалось слишком сильным. Я представил себе, как когда-то рушились от подобных толчков на этой планете дома и храмы, как взлетали, падая затем на селения, каменные ядра, раскалывалась почва, открывая зияющие трещины и поглощая все, что попадало туда. Огненными реками растекалась лава, застывая в виде дворцов и храмов, людей и животных, словно бы возводя памятники погибшим. Выбегали из своих домов аборигены, пытались спасти — кто детей, а кто нажитое, накопленное, и среди вещей, возможно, были украденные из дворца сокровища — статуи, покрывала, приборы, которых не умели применять. Но ничего спасти не удалось — молясь и проклиная, погибали мужчины, женщины, дети…

А дворец бесстрастно стоял на горном плато, и молча лежала в нем оставленная — за ненадобностью — книга со странными стихами…

Я связался с кораблем, и Сергей спросил:

— Вызовешь «челнок» с новыми роботами?

Я оценил его усилие «быть скромным» и высказал то, чего не решился сказать он:

— Теперь-то мы знаем место, где следует строить станцию наблюдения.

Сумрачная тень от облака легла на лицо стажера, сделав его на миг угловатей и значительней. Но облако проплыло, тень слиняла, и снова передо мной был «Патефон» с пухлыми щеками. Он раскрыл карту, а я начал передавать запрос на корабль…

Добрые животные

Совсем недалеко от моих все еще полусонных глаз на полу нашей палатки стояла банка сгущенки с голубой этикеткой Полтавского молокозавода. На этой планете я привык ко всяким чудесам, даже к тому, что сбываются желания. Меня ошеломила только этикетка.

— Что у тебя? — послышался хриплый с пересыпу голос Валеры.

Не вылезая из спального мешка, я помотал головой, сначала пытаясь отогнать видение с этикеткой, а потом указывая на него.

— А у меня — пиво. Мое любимое — бархатное! — Он подбросил и поймал банку пива.

Резанул по ушам пронзительный визг. Это выражал восторг приручаемый нами абориген планеты — карлик с маленьким сморщенным лицом, похожим на резиновую маску. Я назвал карлика Гавриилом Георгиевичем, по имени самого внушительного начальника, которого доводилось встречать, — директора гостиничного комплекса на межрейсовом спутнике-базе. Правда, тот Гавриил Георгиевич выделялся не малым, как наш, а огромным ростом и грозной внешностью, но я считал, что в вопросе о внешности могу воспользоваться третьим законом диалектики о единстве и борьбе противоположностей, тем более что характеры и начальственные повадки обоих Гавриилов Георгиевичей были разительно схожи. Вот и сейчас наш приемыш, провизжав положенное короткое время, одобрительно закивал, покровительственно похлопал Валеру по пояснице, повелевая нагнуться. Затем он одним прыжком вскочил на плечи моему товарищу, крепко вцепился паучьими лапками ему в волосы и заколотил пятками по спине. Валера послушно изобразил бег на месте. В эти минуты карлик напоминал расшалившегося мальчугана, но я уже давненько определил, что он находится в возрасте зрелого мужчины. На контакт с нами он шел неохотно, предпочитая оставаться непонятым, повелевать, вымогать сладости и различные понравившиеся ему предметы. Возня с ним уже начинала мне надоедать.

Величественным жестом карлик указал Валере на выход из палатки.

— Подожди немного, пожалуйста, — ответил тот и получил удар пяткой в спину.

— Угомонись! — прикрикнул я на карлика.

— Ничего, он мне не мешает, — сказал Валера. — Давай лучше вернемся к вопросу о дарах.

Не скрывая подозрения, я пристально смотрел на него, высвобождаясь из спального мешка. Но глаза Валеры были прозрачно чисты. Голубые глаза навыкате и круглая голова с маленькими оттопыренными ушами внушали всем ложное впечатление об этом человеке. Обманывал его смех — раскатистый, захлебывающийся, с всхлипываниями. Но я знал его с юности. Мы вместе поступали после училища в Академию космических исследований и с тех пор разлучались нечасто. Валера никогда не пробивался в первый ряд, но на подстраховке был незаменим и надежен, как стена отчего дома. Его покладистость, вошедшая в поговорку у курсантов, не была притворством или игрой. Он на самом деле предпочитал не командовать, а выполнять приказы, не давать советы, а прислушиваться к ним. Видимо, он уже давно верно и точно определил свое место в жизни и умел довольствоваться им. Валера позволял собой распоряжаться почти любому, кто этого желал. Если же иногда и не соглашался с приказами, никогда не оспаривал их. Просто поступал по-своему, а потом внушал кому угодно, что тот хотел именно этого и лишь ошибся в формулировке. Неудивительно, что командиры кораблей всегда с удовольствием зачисляли его в свои экипажи. Он не имел врагов. Над ним иногда беззлобно подтрунивали «ради смеха», и он охотно включался в игру, неизменно выбирая для себя роль простака. Но я знал, что он не так прост, как кажется, и что дело тут совсем в ином. Пожалуй, лучше всего сказал о нем наш командир: «Он кажется нам простаком по одной-единственной причине». «По какой?» — спросил тогда записной ехидец бортинженер, уже готовя какую-то каверзу. «Слишком добр», — ответил командир, и у бортинженера дернулся кадык, будто он проглотил приготовленную остроту.

Валера по достоинству оценил мой взгляд и миролюбиво улыбнулся:

— Не думаешь же ты всерьез, что я позволил бы себе…

Нет, всерьез я так не думал. Да он и не мог бы этого физически осуществить: не было лишнего места ни на платформах, ни в вещмешках. Просто я был сбит с толку «чудесами» планеты и цеплялся за любую не мистическую догадку.

— Да нет, совсем не то… — промямлил я, отводя взгляд. — Но, может быть, это все же проделки аборигенов?..

Его круглое лицо стало серьезным, даже чуточку удлинилось. Приободренный этой реакцией, я продолжал:

— Возможно, капризы мы принимаем за злость, а примитивность…

— Ты имеешь в виду карликов?

Он так выразительно это сказал, оттопырив губу, что я тут же невольно представил себе, как наш Гавриил Георгиевич бесшумно приносит и раскладывает в палатке банки с пивом и сгущенкой. Это так не вязалось с его предыдущим поведением, что я невольно улыбнулся. Но все же решил поговорить с Гавриилом Георгиевичем и поманил его пальцем.

Карлик не удосужился слезть с Валеркиных плеч. Он попросту игнорировал мой жест. Тогда я достал плитку шоколада.

Глаза карлика жадно блеснули, он протянул ко мне лапку и ударил пятками по спине «коня», понукая его к действию.

Валера послушно приблизился, по я спрятал шоколад за спину, второй рукой поднял банку со сгущенкой и протянул ее карлику. Он взял банку, понюхал, лизнул, высунув длинный, раздвоенный в конце язык, поморщился.

— Еда — внутри, — пояснил я, указывая на банку. — Открой.

Глубоко сидящие во впадинах темные глаза не изменили выражения, словно в них и не теплилась мысль. Банка со сгущенкой упала на пол.

Я спрятал шоколадку в карман, поднял банку, пробил дырочку, налил немного в стакан, попробовал сам и дал лизнуть Гавриилу Георгиевичу Он тут же соизволил выразить удовольствие, похлопав себя по животу, и потянулся за новой порцией.

Я заклеил пластырем отверстие в банке и дал ее карлику. Он повертел банку в руках и сунул ее под нос Валере.

— Не открывай, — сказал я ему.

Карлик обиженно засопел, вырвал банку у Валеры и швырнул ее на пол.

— Сбрось его! — крикнул я.

В ответ Валера улыбнулся и погладил карлика по спине:

— Он моего племянника, Олежку, напоминает. Перестань его мучить. Лучше дай наконец шоколадку. Он не станет открывать банку. Предпочитает, чтобы это делали мы.

— Тоже мне баран! — в сердцах сказал я.

— Древние говорили не баран, а барин. Это ты хотел сказать? — поправил меня Валерий. — Что же делать, коли нам попался местный барин…

— Невероятное везенье! Один шанс из тысячи. Только нам может выпасть такое: искать представителя местного населения и сразу наткнуться на барина-барана!

— Не сердись, — попытался успокоить меня Валера. — Может быть, он ни то и ни другое. Просто не хочет поддаваться дрессировке. Предпочитает быть дрессировщиком, как другие…

Нам было непонятно, как карлики смогли создать города и заводы, как заставили на себя трудиться безобидных существ, похожих на горбатых обезьян. Ведь сами карлики по уровню умственного развития недалеко ушли от животных. Но, видимо, имелось неучтенное нами звено, некий загадочный фактор, позволивший их цивилизации подняться на довольно высокую ступень технического развития. Об этом неопровержимо свидетельствовали красивые, удобные города и полуавтоматизированные заводы. Мы тщетно пытались разгадать этот феномен. Сравнительно быстро расшифровав отдельные слова-понятия из примитивного языка карликов, пробовали расспрашивать Гавриила Георгиевича. Но он то ли не соизволил с нами откровенно беседовать, то ли не понимал нас. Не удавалось даже однозначно определить, было ли его непонимание искренним или притворным.

Карлику надоело сидеть на спине Валеры, и он забарабанил пятками, подталкивая «коня» к выходу из палатки.

— Нам и в самом деле пора, — как бы извиняясь, сказал Валера, в который раз поражая меня своей терпеливой добротой. Он напомнил мне, что нам еще предстоит сегодня отобрать новую партию «образцов местной промышленности» и отправить грузовую ракету на корабль, оставшийся на орбите.

Мы покинули палатку и направились к городу. Высокие здания с куполами словно плавали в мареве. Сине-желтые свечи деревьев цеплялись за облака, используя их, как дождевые шапки.

Навстречу нам попадались группки карликов, иногда такие же группки обгоняли нас, но ни те, ни другие не обращали на нас ни малейшего внимания, вероятно принимая за разновидность обезьян. Иногда они перебрасывались несколькими словами с «седоком» Валеры.

— Тебе там хорошо? — спрашивал прохожий.

— Неплохо, и тебе того желаю, — важно отвечал Гавриил Георгиевич.

— Сыт?

— Сыт, — и карлик радостно хлопал себя по животу/

Дорога становилась все многолюднее и как-то незаметно перешла в улицу. По обе стороны ее возвышались невысокие дома с раздвижными дверями и цветными стеклами в окнах. Вместе с толпой карликов мы вышли на площадь перед длинным заводским зданием. Здесь уже стояли тележки с высокогорлыми кувшинами. Вот ворота завода раскрылись, и горбатая обезьяна выкатила новую тележку. В кувшинах пенилась белая жидкость. По широкому плоскому лицу обезьяны с маленьким круглым носом и большими ноздрями была разлита приветливая улыбка. Один из карликов что-то приказал обезьяне, махнул рукой, и она поставила тележку на то место, которое он указал. Затем низко поклонилась и, почтительно улыбаясь, исчезла за воротами завода.

Мы уже убедились, что на этой планете работают только обезьяны. По велению карликов они готовили пищу, шили одежду, создавали различные предметы, напоминающие детские игрушки, строили здания.

Мы ни разу не видели, чтобы работал какой-нибудь карлик. Разве что отдавал команды, которые обезьяны выполняли со странной снисходительностью.

Как только обезьяна скрылась за резными воротами, карлики быстро выстроились в очередь, каждый брал из тележки по кувшину Некоторые тут же прикладывались к сосуду, и по лицам можно было безошибочно определить, что содержимое им нравится Валера хотел было первым из нас отведать пенистого напитка, но на этот раз я решил «соблюдать демократичность». Мы быстренько потянули жребий, мне досталась короткая зубочистка — и я пригубил из кувшина. Жидкость оказалась кисло-сладкой, хорошо утоляла жажду и, кажется, была к тому же достаточно питательной. Валера покорно ожидал, когда же я разрешу ему приложиться к кувшину, а я выдержал минут двадцать, чутко прислушался к своему желудку, включил индикатор общего состояния и только после этого кивнул Валере на тележку.

Затем мы запаслись съедобными лепешками, которые привозили из другого цеха.

На площадь обезьяны вывезли новые тележки. На них стояли металлические кубики, игрушечные зверюшки, предметы, похожие на вазы для цветов. Пожалуй, это была посуда, хотя мы ни разу не видели, чтобы кто-то ел или пил из нее. Эти предметы карлики разбирали особенно быстро.

Вскоре обезьяны увезли пустые тележки, и вслед за ними мы беспрепятственно прошли на территорию завода. Может быть, этому способствовало то обстоятельство, что Гавриил Георгиевич, все еще восседавший на плечах Валеры, переговаривался со своими собратьями, которые изредка встречались на песчаных дорожках. Вообще на заводе он держался как хозяин, кричал «быстрей!» или «работай лучше!» замешкавшимся обезьянам, и они выслушивали эти «ЦУ» без удивления, правда, не торопились их выполнять.

Гавриил Георгиевич обнаглел настолько, что, когда Валера устал быть «конем» и попробовал ссадить карлика на пол, тот крутанул его за ухо. Это уже было слишком!

Но Валера отвел мою руку от «седока», сказав со своей обычной мягкой улыбкой:

— Он же не больно…

И я невольно снова вспомнил фразу командира о той единственной причине, из-за которой он кажется нам простаком.

«Неужели доброта может оглуплять человека? — думал я. — Или, во всяком случае, обманывать тех, кто за ним наблюдает, являться им в отдельных случаях некой маской истинного интеллекта? Но почему? И в чем или в ком тут дело? В наблюдаемом или в наблюдателях?..»

Карликов на заводе было немного. Одни из них сидели в стеклянных будках рядом с обезьянами-операторами, другие разъезжали по цехам, подобно нашему Гавриилу Георгиевичу, на чужих плечах да еще подгоняли своих «коней» хлыстами. Вот одна из обезьян, поравнявшись с нами, замешкалась. Она с любопытством осматривала меня, протянула руку и длинными, гибкими пальцами ощупала полу моей куртки. Ее седок безуспешно щелкал хлыстом. Большие, темные, всегда поражавшие нас выражением бесконечной терпеливой доброты глаза обезьяны встретились с моими. Я погладил ее по голове, и она издала звуки, похожие на кошачье мурлыканье.

Седок бил ее хлыстом изо всех сил, заставляя бежать туда, куда ему было нужно, но она и ухом не вела, а подставляла мне голову, приглашая еще раз погладить. Я попытался схватить хлыст, но обезьяна сделала предостерегающий жест, отводя мою руку, и улыбнулась, как бы извиняясь, — совсем как Валера. Морщинки веером разбежались от ее глаз. Я взглянул на Валеру, и тут он удивил меня больше обычного. Вдруг ни с того ни с сего он мечтательно произнес:

— А знаешь, старина, чего мне хочется? Мороженого! И не какого-нибудь, а ленинградского эскимо, холодненького, сладкого, с орехами и едва ощутимым привкусом парного молока. Помнишь, мы ели такое в Центральном парке на Первое мая?..

У меня рот наполнился слюной, так живо я представил себе коричневый, с холмиками орехов батончик — мечту мальчишек и девчонок, предмет тайного вожделения курсантов Академии космических исследований.

А Валера, неизвестно почему взявший на себя роль искусителя, продолжал, слегка зажмурясь, его веки трепетали, он как бы вспоминал для самого себя:

— Батончик был на тонкой деревянной палочке. Если раскусить ее, во рту появлялся привкус сосны, горьковатый, терпкий, едва различимый за холодной сладкостью… Представляешь, если дать каждому из этих карликов по такому эскимо на палочке?..

Я тут же представил себе, как все эти шалопаи, любители командовать, получают по батончику в серебристой фольге с опоясывающей его бумажной лентой с яркими разноцветными буквами, каким пронзительным весельем загораются маленькие глазки на морщинистых личиках.

Валера подмигнул мне. Он выглядел, как заговорщик, зная что-то, пока неизвестное мне, и указывая взглядом на обезьяну. Она замерла, как в трансе. Кожа на ее голове, особенно у висков, ритмично подергивалась, веки были полуопущены, притеняя тусклые, глядящие внутрь себя глаза…

…Синий луч восходящего светила ласково коснулся моего носа. Я медленно раскрыл глаза и увидел в полуметре от себя на пластиковом полу палатки серебристо поблескивающий батончик. Из него торчала тонкая деревянная палочка. Можно было различить и цветные буквы на бумажной ленте, опоясывающей его.

Я не стал их рассматривать, ведь я и так хорошо знал, что написано на ленте. Вместо этого взглядом отыскал круглую, как бильярдный шар, голову, высунувшуюся из спального мешка. Голубые глаза невинно смотрели то на меня, то на батончик. Да, Валера мог быть доволен — эксперимент прошел успешно. Загадки планеты больше не существовало даже для такого, как я. Все стало на свои места: заводы, города, горбатые обезьяны, карлики с морщинистыми лицами… Я вспомнил, как он удивленно спросил меня: «Ты имеешь в виду карликов?» Интересно было бы узнать, давно ли он заподозрил истину?

— Ты, наверное, очень ярко представил себе эскимо, — проговорил Валера. — Поэтому они так четко воспроизвели его.

— Так и это, выходит, моя заслуга? — с деланной радостью поинтересовался я, и он отвел взгляд.

Одним я мог быть доволен: все же Валера недооценивал меня, не подозревал, что я уже давно знаю, кто из нас на самом деле главный и кто кем руководит.

— Карлики — это их дети? — спросил я, нисколько не стесняясь спрашивать у него.

— Может быть, животные, которых они приручают и помогают им стать разумными… — протянул он, продолжая давнюю игру и предоставляя мне возможность вынести категорическое и «окончательное» суждение.

— Вот придурок! — сказал я. — Здоровенный космический придурок!

— Ты так думаешь?

— Да это я о себе! — закричал я. — Ты-то наверняка понял все уже давно… Или хотя бы подозревал…

— Два здоровенных космических придурка! — весело подхватил Валера и залился своим взвизгивающим смехом.

— Не присоединяйся, не выйдет! — сказал я, думая о том, почему воспринимал цивилизацию так искаженно. «Трудно сознаться даже себе, — думал я, — что «обезьяны» казались животными только по одной-единственной причине. Но кто же мы такие и чего стоим, если этой причины достаточно, чтобы принимать разумных за обычных животных?»

— Ладно, ладно, извинимся перед ними — и все дела, — как ни в чем не бывало произнес Валера.

— Дело не в них, а в нас, — сказал я. — Только в нас… Синее солнце всходило над планетой, и светлые тени бежали от его лучей…

Победитель

Мы преследовали их по пятам. Отступление противника уже давно превратилось в паническое бегство. Это была война ядов и газов, и счет в ней шел на миллионы и миллиарды жертв. Трупы вражеских воинов в белых и оранжевых одеждах валялись по обочинам скользких синих дорог и берегам красных пульсирующих рек и каналов, наполненных вязкой жидкостью. Они лежали в разных позах — вытянутые и скрючившиеся, ссохшиеся или раздутые, не пробуждая во мне былой ненависти. Угасла месть, вспыхнувшая, когда они убили лучшего моего друга — Умара, которого мы все называли Ученым. Он был таким добрым, что в его доброту сразу не верилось. Она казалась маской, скрывающей что-то иное, более привычное. До войны он не успел стать настоящим ученым, он только начинал свой жизненный путь.

Умар рассказывал мне, что неутолимое любопытство овладело им с детства. Он все хотел знать: почему зажигаются звезды, зачем светят оранжевые и фиолетовые солнца, как произошел мир, для чего появились мы и в чем состоит наше предназначение? Одним словом: как, где, куда, откуда? К каждой вещи и явлению он подходил с этими вопросами-мерками. Приобретая какое-нибудь знание, он тут же начинал сомневаться в его достоверности и принимался за проверку.

Наш командир недолюбливал его и считал плохим солдатом. В чем-то я вынужден был соглашаться с его оценками. Но я полагал, что если бы Ученого назначить в штаб дешифровщиком или кодировщиком, он был бы на своем месте.

Каждый из нас на что-то годен. Важно лишь найти надлежащее место, и вы увидите вместо вялого или ленивого, нерадивого или беспомощного ползуна — идеального работника. Но место солдата было, конечно, не для Ученого. И когда вражеский воин вымолвил «пощади», Умар смалодушничал и отвел оружие. Последовал смертельный удар, моего друга не стало.

Мы жестоко отомстили врагам. Гнали их без передышки до гряды Опадающих Холмов. А на привале, назначая меня командиром отделения, взводный сказал:

— Представляю тебя к награде, Стаф Золотистый (враги называли меня желтолицым, друзья — золотистым). Ты поработал сегодня на славу.

— Мстил за друга, — ответил я.

— Значит, и он сгодился на что-то.

Мне почудилась насмешка, и я схватился за ядовитый кинжал:

— Уважаю тебя, командир, но еще одно слово…

— Не горячись, Стаф. Я не хотел обидеть ни его, уже растворенного, ни тебя. Я не утверждаю, что он жил никчемной жизнью. Но в нашем деле он был бесполезен. Если уж ты солдат, то ни к чему тебе все эти сантименты и заумь.

— Он искал ответы на свои вопросы. Он привык думать в любых ситуациях. Он не умел не думать, — уже остывая, проговорил я.

— Вот, вот… А в нашем деле много думать вредно. Не успеешь задуматься, как получишь смертельный заряд кислоты. Ну, скажи, Стаф, зачем нам, солдатам, знать — что, где, откуда? Нам предстоит захватить эти просторы, чтобы расселить на них миллионы наших голодных сородичей и обеспечить им место для жизни. Пока мы не решили этот простейший вопрос, никто из представителей нашего народа не сможет ответить на вопросы посложнее. Так что давай не гоношиться. Завоюем место для умников. Может быть, они все-таки поймут, кому надо спасибо сказать.

Нет, что там ни говори, а наш командир — парень что надо. Умеет и слово сказать, и дело сделать. Не прячется за чужие спины в бою. Беспощадный к врагам — без этого не победишь. Сурово спрашивает и со своих — без этого нельзя командовать.

— Не извиняйся, Стаф, — сказал он. — Горе у тебя, а я влез со своей усмешечкой…

Сгущался зеленый закат, когда мы ворвались в небольшое селение. И как на грех, метнулась ко мне девчушка:

— Дядя, защитите!

А за ней гонятся двое наших, наготове держат растворители.

Глянул я на нее — и золотистый панцирь тесным показался. Дышать нечем: до того похожа она на мою дочь. Вся — вылитая Стафилла.

Вот тогда оно и появилось, недоброе предчувствие. Предчувствие, от которого тошно жить становится и кажется, что конец мира близок.

На мое счастье, командир подоспел. Все понял с первого взгляда. Посоветовал:

— Убей ее сам, Стаф, как велит приказ. Нам ведь не рабы нужны, а чистое пространство. Раствори ее с одного раза, чтоб не мучилась.

А потом, не глядя на меня, бормотнул:

— Что бы там ни говорили умники, есть в любом приказе высший смысл. Только открывается он солдату после боя.

И опять выяснилось, что он прав. Да еще как! Селение это оказалось замаскированным наблюдательным пунктом. Кабели двойной сигнализации соединяли его с командным периферийным узлом. И замешкайся мы хоть на минуту, не уничтожь всех его жителей — и двинулись бы на нас полки резерва, и не пришлось бы мне больше ни о чем думать, никакими предчувствиями терзаться. Не дожил бы я до этого светлого дня, когда вся обширная страна завоевана нами.

И я с пульсирующего холма оглядываю равнину, на которой вырастут наши города. Мы расселимся, и дети, которым суждены были трущобы, скученность и голод, вырастут на приволье здоровыми и сильными. Они помянут нас — победителей, завоевателей — такими, какие мы есть — обагренными кровью врагов, отягощенными тысячами убийств, невыспавшимися и до смерти усталыми, покрытыми ранами, неустрашимыми и гордыми содеянным. Ибо жили мы не напрасно. Это я твердо знаю!

И только одного не мог знать завоеватель: был он всего-навсего микробом из вида стафилококков золотистых, а завоеванная страна — в прошлом единый организм — теперь обречена на смерть вместе с заселившими ее завоевателями.

Рассеянность Алика Семина

Справа от меня послышался вопль, полный ужаса и отчаяния. Дробью ударили шаги бегущего, затрещали ветки. На площадку перед бывшей диспетчерской из кустов выскочил человек в весьма странном одеянии, а за ним метнулось длинное темное тело зверя. Почти инстинктивно я нажал кнопку. Тонкий луч пистолета-лазера коснулся зверя, и он упал, забившись в судороге.

Я крикнул человеку, но то ли он не расслышал моего крика, то ли был слишком напуган… Зашуршали ветки кустов — и он исчез.

Я остановился перед мертвым животным. Четыре длинные лапы, пасть с крупными зубами… Да ведь это же собака! Дог! Но откуда здесь, на давно покинутом людьми спутнике Арей-3, могла взяться собака? Последняя экспедиция для наблюдения Юпитера была здесь лет десять назад. Ее возглавлял мой земляк Алик Семин, и никаких собак — ни настоящих, ни ищеек-киберов — у них не было…

А кем мог быть этот человек? Кто-нибудь из команды нашего корабля? Но почему в таком одеянии? Я подошел ближе к кустам и потянулся к клочку его одежды, висящему на ветке. Моя рука замерла. Волосы зашевелились от страха.

Сквозь редкие ветви селенции остролистой, выведенной специально для спутников с искусственной атмосферой, я увидел на траве труп молодой женщины. Ее одеяние чем-то напоминало одежду незнакомца, удиравшего от собаки. Длинные полы накидки, длинные рукава. Платье из тяжелого бархатистого материала…

Держа наготове лазер, я направился к трупу.

Теперь, вблизи от него, я разглядел, что это существо только похоже на земную женщину. Очень похоже. Но ростом оно было значительно меньше, телосложения более хрупкого. Может быть, девочка-подросток, да к тому же больная?

Вывод напрашивался сам собой, однако он был слишком невероятен. Неужели они такие? Настолько похожи на людей? И одежда их напоминает одежду людей, живших на Земле несколько столетий назад?

Если даже допустить такое невероятное совпадение, то почему же код их сигналов был настолько непонятен для нас? Астрономам и космолингвистам понадобилось одиннадцать месяцев, чтобы хоть приблизительно расшифровать сигналы. Характеристики кода свидетельствовали не просто о другом восприятии мира, но и об иной форме мышления, о других трактовках и оценках физических явлений.

Сигналы впервые приняли наши ученые на радиотелескопе искусственного спутника Наргис у Сатурна. Судя по модуляциям, сигналы передавались с космического корабля, приближающегося к Солнечной системе.

Лучшие космолингвисты и математики трудились над расшифровкой кода сигналов. Выяснили, что корабль собирается причалить к какому-нибудь из периферийных искусственных спутников, затем была принята короткая передача с Арея-3, где вплоть до завершения постройки Арея-4 располагалась радиоастрономическая обсерватория. Инопланетчики сообщили о своем прибытии на спутник. Сколько ни ворочались гигантские искусственные уши радиостанций, сколько ни вслушивались в шорохи космоса, вестей от инопланетчиков больше не поступало. Гости словно бесследно растворились на Арее-3. Автоматы, несшие бессменную службу у радиомаяков и аппаратов, поддерживающих искусственную атмосферу на спутнике, никакого вразумительного ответа дать не могли. Вот тогда я и получил приказ от Астронавтического совета высадиться на Арее-3. Советники произнесли сакраментальную фразу: «Если не ты, то кто же?» — и я — в который раз — попал в ловушку для простаков с ущемленным самолюбием.

Подлетая к спутнику, мы заметили, что борт его пристани оплавлен. Несомненно, это были следы причаливания мощного звездолета. Куда же и почему улетели гости, не дожидаясь нашего ответа на сигналы?

Возможно, они и не улетали? Может быть, эта убитая женщина — одна из них? Но кто же ее убил? Ведь гости были здесь единственными живыми существами. Ссора между ними? «Кровавая драма», как в детективных романах? И между кем — космонавтами, посланцами высокоразвитой цивилизации? А почему бы и нет?

По земному и космическому опыту мы знаем, что технические достижения не всегда соответствуют высокому духовному и моральному уровню. Да, но несоответствие может быть лишь в известных пределах. Как только оно минует допустимый предел, произойдет катастрофа и цивилизация перестанет существовать. Так, например, если бы атомная бомба появилась в средние века, новой и новейшей истории у человечества уже не было бы…

И еще один вопрос напрашивается сам собой: если это гости, то куда же девался их звездолет?

Впрочем, корабль мог уйти и до ссоры, и после нее…

Размышляя, я продолжал присматриваться к трупу. В откинутой руке мертвая женщина сжимала что-то серое. Преодолевая брезгливость, я осторожно разжал ее пальцы. На моей ладони лежал комок серого материала, напоминающего смятый листок древней грубой бумаги. Когда я разгладил листок, то увидел на нем знаки. Они будили во мне какие-то смутные воспоминания. Это не были ни буквы, ни цифры, ни иероглифы. Но я мог бы поклясться, что уже где-то видел эти значки, похожие на пляшущих человечков.

Внезапно я почувствовал, что за моей спиной кто-то стоит. Положив палец на кнопку лазера, я резко обернулся и успел заметить, как шевельнулись кусты селенции шагах в пяти от меня.

— Выходи! — крикнул я.

Но тот, кто прятался там, счел за лучшее отступить. Я определил это по веткам кустов. Один раз там мелькнуло что-то темное.

Я все еще не понимал, с кем имею дело, и поэтому не решался стрелять. Кому писала эта женщина? Почему писала? Или писали ей? Неужели у цивилизации, пославшей звездолет в другую звездную систему, средством коммуникации все еще служили бумага и карандаш? И откуда такое немыслимое совпадение с тем, что было в давно минувшие времена на Земле?

Я сунул записку в карман и медленно пошел к зданию радиоастрономической станции. Каждой клеткой спины я чувствовал чей-то пристальный взгляд… Пора выяснить, кто следит за мной.

Я завернул за угол здания и затаился, готовый встретить преследователя. Я ждал его с той стороны, откуда только что пришел. Но внезапно с противоположной стороны раздался громкий крик, выстрел, топот ног. Может быть, преследователь решил обмануть меня, обогнул здание, но там встретился еще с кем-то? Я поспешил туда, чтобы наконец хоть что-то выяснить.

Из зарослей, метрах в десяти передо мной, выскочил человек и, петляя как заяц, побежал через аллею. Вслед за ним полетел длинный черный предмет, похожий на копье. Он попал в спину бегущему, и тот упал, нелепо и страшно взмахнув руками.

Когда я подбежал к нему, он был еще жив. С ужасом глядя на меня, он забормотал нечто невразумительное. В углах его губ показалась кровавая пена.

Предмет, который я принял за копье, оказался деревянным костылем с острым железным наконечником. Такие вещи хранились в исторических музеях Впрочем, у гостей могло быть все иначе. Какое же существо пользовалось ими, для чего? Я включил свой передатчик и настроил его на волну корабля. Сообщил о том, где нахожусь, и попросил выслать группу взаимодействия. Подняв умирающего, я понес его к центральному входу в здание.

Где-то позади меня послышались новые звуки. Я прислушался.

Тук-тук-тук… Отчетливые звуки не оставляли сомнения в своем происхождении. Это был стук костыля о твердое покрытие аллеи.

Изо всех сил я бросился к выходу. Автомат предупредительно открыл дверь. Я вбежал в вестибюль, положил у стены на пол раненого. Он не подавал признаков жизни.

Автомат закрыл за мной дверь, но я знал, что он откроет ее и перед моим преследователем, поскольку примет его за человека. Необходимо отыскать системы блокировки автомата. К счастью, это мне удалось сравнительно быстро. Но ведь имелись и другие входы в здание. А помощь с корабля подоспеет не раньше чем через полчаса.

Я убедился, что раненый скончался, и, оставив его у стены, пошел по коридору. Он разветвлялся. Приходилось сворачивать то в одну сторону, то в другую, надеяться на интуицию и счастливый случай. Я остановился, когда почувствовал, что задыхаюсь от быстрого шага. И сразу же услышал впереди приближающийся стук костыля.

Мною овладел постыдный первобытный страх перед загадочным. Я побежал обратно, не надеясь больше ни на защитный комбинезон, ни на лазер, стараясь лишь убраться подальше от существа с костылем.

Коридор привел меня к небольшой площадке, на которую выходило несколько дверей. На одной из них белела табличка «А. Семин». В другое время я бы обрадовался ей, как весточке от однокашника. Но сейчас мне было не до того. Я помедлил не более секунды и нырнул в одно из ответвлений коридора. Не успел пробежать и десяти метров, как услышал шум шагов и хриплый смех.

Я прошел на носках до угла и осторожно выглянул. Существо, которое я увидел, напоминало человека, но его лицо густо заросло волосами, а с головы на плечи спадала буйная, нечесаная грива. Одежду его составляли грязные лохмотья. Существо несло на плечах сундук, подобный тем, которые я видел на картинках в старинных книгах. Оно сгибалось под его тяжестью и что-то быстро бормотало. Поскольку я не заметил и подобия радиопередатчика, по которому оно могло общаться с себе подобными, то предположил, что волосатый оборванец разговаривал сам с собой.

Вдруг он резко остановился. Неужели я чем-то выдал свое присутствие?

Волосатый втянул носом воздух — я видел, как раздувались его ноздри, — затем панический ужас исказил его лицо. Бросив сундук, оборванец со всех ног устремился в мою сторону. Прежде чем я успел отреагировать он промчался мимо, не заметив меня, и исчез за поворотом.

Крышка сундука отскочила. Несколько желтых кружочков со звоном покатилось по полу. Один долетел почти до самых моих ног. Я поднял его. Час от часу не легче! Когда-то я увлекался нумизматикой, и сейчас не мог ошибиться: это была древняя монета — пиастр.

Что-то щелкнуло у самого уха, и обломки стены впились в мою щеку. Я упал на пол и пополз, стараясь укрыться за выступом отопительной системы. Я никого не видел и не понимал, каким образом кто-то видит меня. И самое главное: кто же это? Сколько их? Чего следует от них ожидать?

Еще немного — и мои нервы не выдержат. Страх и злость прорвут плотину логических рассуждений, и тонкий луч лазера пойдет плясать по коридору, превращая эти стены в крошево, в пыль и пламя.

Время от времени я поглядывал на часы. По моим расчетам, товарищи уже должны быть близко. Еще десять — пятнадцать минут — и они будут здесь. Надо продержаться.

Я толкнул первую попавшуюся дверь, вполз в комнату. Затем вскочил на ноги, захлопнул дверь и стал придвигать к ней все, что можно было придвинуть: осциллограф, лабораторный шкаф, холодильник… Оставалось закрыть тяжелой пластмассовой шторой окно — и можно чувствовать себя как в крепости. Но тут в окне показалась перевернутая обезьянья морда. Обезьяна висела вниз головой, ухватившись за какой-то выступ. В руке она держала блестящий предмет, похожий на нож. Мне показалось, что он коснулся моей щеки.

Забыв о лазере, я рывком отодвинул холодильник, опрокинул шкаф и опрометью выскочил в коридор. Никого…

Я бежал наугад, не скрываясь, готовый драться насмерть с тем, кто посмеет меня задержать. Сердце прыгало и колотилось о ребра, как монета в пустой шкатулке. Я увидел впереди широкие двери главного входа и устремился к ним. Фотоэлементы сработали — и обе половинки дверей бесшумно скользнули в разные стороны.

Передо мной синела, искрилась безмятежная гладь озера, окруженного округлыми холмами. Один холм напоминал шлем с кокардой.

Но ведь это точная копия Дивного озера на нашей Черниговщине! Что же это такое? Галлюцинация? Бред? Откуда оно могло взяться на искусственном спутнике?

Где-то далеко послышались шаги. Я невольно оглянулся, и мой взгляд наткнулся на картинку, висящую в коридоре. На ней было изображено то же самое озеро. Видимо, картинку завез и оставил здесь мой земляк Алик Семин. Еще в школе он отличался рассеянностью и всегда забывал свои вещи в самых немыслимых местах. Картинка — и оригинал? Или повторение оригинала с помощью картинки? Случайность?

Мой взгляд заметался от картинки к озеру, от озера к картинке. Мозг работал лихорадочно, подбирал воспоминания, выискивал их в захламленной кладовой памяти: сообщения инопланетян, отличия их формы мышления от нашей… Рассуждения еще выстраивались в логическую цепь, а интуиция уже сделала свое дело: поймала главное, сравнила с аналогией, подала из кладовой в лобные доли, расчленила и собрала. И я помчался сломя голову назад, к комнате, на которой белела табличка «А. Семин». Если моя догадка верна, то Алик забыл там десятка два книг из своей коллекции, причем вполне определенных книг…

Я влетел в комнату, где когда-то жил мой земляк, и увидел на полке книги. Блестели золотом надписи: «Остров сокровищ», «Собака Баскервиллей», «Убийство на улице Морг»… Да, именно те, что я предполагал… Алик обладал знаменитой коллекцией детективов. По рассеянности он забывал свои книги в самых разных уголках Солнечной системы. По этим книгам можно было безошибочно отыскать его следы.

А ведь форма мышления гостей была совсем иной, чем наша. И технические возможности иные…

Так вот она — разгадка! Замызганные, затасканные слова «роковая случайность». Мы уже давно научились воспринимать их юмористически. Но вот она свершилась — эта самая роковая случайность, — и контакт двух цивилизаций не состоялся. Гости поспешили убраться подальше от нас. Я представил их ужас, их отвращение и причину всего этого, и мне стало смешно, хотя смешного, в общем-то, было мало. А уж Алику и вовсе будет не до смеха, когда его персональное дело рассмотрит Совет.

Многих он когда-то подводил своей рассеянностью. Однажды он забыл в аэробусе ключ от нашей комнаты, и мы двое суток не могли в нее попасть…

Я услышал осторожные шаги у двери. Осторожные, но не робкие. Это были шаги человека, уверенного в себе и в том, что зверь попал в западню. На миг они замерли у дверей, а затем стали удаляться: с другой стороны послышались шаги нескольких людей.

Двери распахнулись, и вошли мои товарищи с корабля.

Штурман Стронг с явным облегчением воскликнул:

— Он жив и невредим!

Бортинженер поспешил наброситься на меня с вопросами:

— Что здесь происходит? Маскарад? Какие-то…

Он умолк на полуслове. Издали донеслась песня, знакомая многим из нас с детства, из книг, пахнувших мышами:

Затем прозвучал властный голос:

— Именем закона вы арестованы!

Выстрелы, шум драки, выкрики, стоны…

И вторично:

— Именем закона!

Шаги в коридоре… Шаги двух человек приближаются к двери с двух сторон. И вот затихли у самой двери…

Штурман Стронг направил пистолет на дверь. Я успокоительно положил руку ему на плечо и крикнул:

— Входите, мистер Шерлок Холмс! Входите, мистер Нат Пинкертон! Милости прошу!

Они появились в комнате точно такие, какими мы знали их по книгам и кинофильмам. Один — высокий, могучий, с бульдожьей челюстью, второй — гибкий, с тонкой талией, проницательным взглядом и неизменной трубкой.

— Поразительно! — воскликнул Шерлок Холмс — Как вы узнали, что это я вышел на ваш след?

— Я вас вычислил!

Смех разбирал меня: это была реакция на пережитый страх. Штурман Стронг укоризненно посмотрел на меня и покачал головой: дескать, как не стыдно вспоминать такие старые анекдоты. А нетерпеливый Нат Пинкертон, двигая бульдожьей челюстью, вскричал:

— Но кто объяснит, как мы очутились здесь, что это за странный дом и кто вы такие?

— Я объясню.

Спокойный тон моего ответа утихомирил неустрашимого Ната настолько, что он даже поставил на предохранитель свой пистолет.

— Причиной всей этой кутерьмы послужила рассеянность одного человека, и отдаленных последствий ее мы не можем и предугадать…

Я даже поежился от неприятных мыслей и поспешил отмахнуться от них. Я смотрел на Пинкертона, но говорил не для него, а для своих товарищей:

— Вы, Пинкертон, и вы, Холмс, и остальные сыщики, пираты, разбойники пришли из книг, которые забыл мой однокашник Алик Семин. Инопланетяне прибыли сюда, на Арай-3, и пытались по образцам нашей культуры составить представление о нас…

Я взглянул на штурмана Стронга и остался доволен выражением его лица. Как я и предполагал, ему достаточно было лишь намекнуть, чтобы он начал думать в нужном направлении.

— Гости исследовали здание, приборы и машины, — продолжал я. — А затем они нашли книги и решили, что это дневники или бортжурналы, оставленные одной экспедицией для другой. Ведь если бы не рассеянность Семина, то что иное могло остаться на станции в перерыве между пребыванием двух экспедиций? Видимо, у гостей были опасения насчет контактов между цивилизациями, подобные тем, которые высказывали ученые Земли. И они решили побольше узнать о нас прежде, чем вступать в переговоры…

— О, метеоритный дождь и временная ловушка! — выкрикнул одно из своих страшнейших проклятий штурман Стронг. — Если судить по их передачам, они имели аппараты для материализации информации.

— Ты уже все понял, — сказал я ему. — Да, они материализовали содержание книг и приняли всех этих пиратов, бандитов и сыщиков за наших современников, а их дела — за наши дела. Они решили, что земляне только то и делают, что разбойничают и убивают или охотятся за бандитами.

— Представляю, с какой скоростью они убрались из Солнечной системы, — проговорил бортинженер.

А я изо всех сил старался не думать о том, во что может обойтись землянам рассеянность Алика Семина…

Оружие

Седьмому неизвестный объект вначале показался кометой. Он вторгся в зону патрулирования и здесь слегка изменил направление.

Изменение составило всего лишь один и две десятых градуса.

Однако Седьмой мгновенно подсчитал гравитационные возмущения, массу объекта, его скорость и определил, что отклонение нельзя объяснить притяжением Юпитера. Причина отклонения находилась в самом объекте: то ли это были какие-то происходящие в нем процессы, например реакция вещества на изменение среды, то ли направленная воля.

Седьмой поступил так, как поступил бы на его месте любой другой патрульный универсальный робот: он известил Базу о появлении объекта. Сообщение он передал обычным кодом. Одновременно выдвинул несколько антенн, сфокусировал инфравизоры, готовясь, как только База разрешит, начать глубинное исследование объекта.

В кристаллическом мозгу Седьмого журчал хронометр, отсчитывающий миллисекунды. Их минуло уже много, но ответа с Базы не было. «Люди мудры, но медлительны, — думал патрульный. — Они Великодушные Медлительные Хозяева…»

Патрульный снова включил передатчик и затребовал контрольный отзыв…

Отзыва не было.

База молчала.

«Такого еще не случалось, — думал Седьмой. — О чем это свидетельствует? Люди могут медлить. Но ошибаться они не могут. Это исключено. Значит…»

Сиреневые сполохи играли на поверхности объекта, завивались в облака…

— Мария, — сказал Олег, притрагиваясь к ее руке. Выражение его глаз было жалким и упрямым одновременно. — Ничего у меня не выйдет…

Она не смотрела на него. Даже не убрала прядь волос, свисавшую со лба. Он ждал, что сейчас из-за этой пряди, словно из-за кустов, блеснет серый холодный глаз. Но Мария не подымала ресниц — длинных, прямых, жестких. Она и так, не глядя, знала, какое у него сейчас лицо. За год совместной работы на Базе-спутнике можно узнать человека лучше, чем за тридцать лет жизни на Земле.

— Да, ты не изменился, — сказала она. — И не надо. Не подражай программе, которую ты изобрел для своих роботов.

— Но сколько же это будет длиться?..

Она молчала. Лучше не давать повода для разговора. Старая песня. Надоевшая песня. Ненужная песня.

Мария потянулась к дверце биотерма. Щелкнул замок. Она вынула пробирки с жидкостью. Посмотрела на свет, прежде чем вставить в автомикроскоп. Жидкость помутнела, приобрела розоватую окраску.

— Штамм мутировал, — сказала она. — Космос заставил его измениться.

Она говорила «без подтекста», но Олег сам вообразил его.

— Советуешь и мне облучиться? Измениться через ДНК? Стать таким, как нужно тебе?

Она тряхнула головой. Золотистая прядь взметнулась у виска. Мария повернулась к Олегу, в ее глазах сверкал сизый лед.

— Неужели ты не можешь понять? Ты, признанный гений, конструктор патрульных роботов? Жаль только…

Он попытался придать своему лицу насмешливое выражение, и Мария закончила резче, чем намеревалась:

— …что ты не понимаешь людей.

— Возможно, — подозрительно быстро согласился Олег. — А как бы ты посоветовала научиться понимать их?

Она по-своему истолковала его ответ и поспешила защититься:

— Об этом нам твердят в школе, когда советуют больше интересоваться художественной литературой…

Он пожал худыми, острыми плечами:

— Но я читаю достаточно. Не только по математике и кибернетике. Ты знаешь…

— Ну да, как же, по биологии, — подхватила она. — По анатомии и физиологии человека…

Он принял вызов. Не ожидая приглашения, сел, закинул ногу за ногу. Сплел до хруста пальцы и охватил ими колено.

— Верно, — сказал он. — По биологии. По философии. Там есть основа всего, о чем толкует художественная литература.

Он сказал «толкует», хотя мог бы догадаться, что этого она ему не простит.

— Образы тигров и характеры змей. Это ты хотел сказать?

— Там есть все, из чего можно составить и образы, и характеры, и варианты поведения людей. Элементарных блоков и механизмов не так уж много, пожалуй, даже меньше, чем букв в алфавите.

— Если тебя интересуют только буквы, ты никогда не научишься говорить и понимать то, что говорят тебе, — отметила она.

— Например, я знаю, что главное твое качество — упрямство. Но разве мне обязательно знать все его проявления?

— Заметано, — обрадовалась она. — Наконец-то договорились.

Она резко отвернулась, показывая, что разговор окончен. Но он не уходил, и его взгляд был достаточно красноречив.

— Я устала, — сказала Мария. — Почему ты хоть этого не поймешь? Почему вы все этого не поймете? Да, мне нравятся иные люди, такие, как Петр. Почему вы не оставите меня в покое? Я не гениальна, но я ведь имею право на индивидуальность. Так же, как ты. Не жди напрасно. Я не могу измениться. Я не робот…

Ее рука дрожала, когда она вставляла пробирку в объектив ЭМП-спектроскопа.

— Мы неизменны, как наши гены, — попытался шутить Олег.

Она поддержала его, но таким тоном, который исключал компромисс.

— Да, мы неизменны, — резко сказала Мария. — И в этом есть смысл.

— Но нет мостика через пропасть…

Мария больше не отвечала, сосредоточенно набирая код программы. Она не смотрела, как вяло, будто все еще раздумывая, поднялся Олег, как ушел. Подняла голову, когда рядом послышался другой голос — невыразительный, скрипучий, словно состоящий из одних обертонов:

— Принцесса не станет снисходительней?

Она сжалась, будто ожидая удара. Этот человек с нервным длинным лицом и пронзительным взглядом был для нее недосягаемым и желанным повелителем.

— Я должна полюбить его? — спросила Мария. В ее смиренном голосе был вызов.

— Ты не имеешь права грубить ему. Знаешь, я не боюсь произносить слово «обязанность», хотя оно многим и не нравится. Так вот, ты обязана помнить, сколько нас здесь, на Базе, и как мы далеки и от Земли, и от космических поселений.

«Он мог бы и не говорить об этом. Лучше бы он говорил о другом, — думала Мария. — Или молчал. Человек в первую очередь нуждается в необходимом. Но «необходимость» — неоднозначное понятие. То, без чего легко обойдется один, совершенно необходимо другому. Но, может быть, нам обоим удастся измениться, «притереться», стать похожими друг на друга, как это умеют делать патрульные роботы, сконструированные Олегом!»

…Сквозь ее мысли, будто острый луч сквозь туман, пробился взгляд Петра, нашел ее зрачки, больно вонзился в них. И тогда она, чтобы не сжаться от боли, вскинула как можно повыше свою золотистую голову на длинной гордой шее и сказала:

— Составь уравнение, Арифмометр (она не случайно назвала Петра школьным прозвищем). Выведи зависимость степени человеколюбия от расстояния до Земли.

Петр не принял вызова и даже не ответил шуткой. Его голос был скрипуче-назидательным:

— Такая независимость существует. Она издавна называется совместимостью. — Углы его нервных губ устало опустились. — Ты даже не хочешь присмотреться к нему.

«Я понимаю, что ты хочешь сказать, Арифмометр, — мысленно ответила она. — Он лучше меня. Одаренней. Интересней. Он сильный, красивый человек. По древним меркам — настоящий мужчина. Но теперь этого слишком мало для человека. Недостаточно, чтобы его полюбить. Ты живешь в прошлом, Арифмометр. Собственно говоря, все вы, мужчины, мечтаете вернуть прошлое. Но любовь к мужчине не может быть главным для меня. Стыдно, когда такая любовь — главное в жизни. Она делает женщину рабыней. Думая, что действует по своей воле, женщина лишь выполняет одну из самых жестких программ природы. Это ты, Арифмометр, должен высчитать и понять. Я не подчинюсь этой программе. Ни за что. Я полюблю лишь того, кого буду уважать, перед кем преклонится мой разум. Такого, как ты. Не меньше…»

Мягко щелкнули репродукторы. Бесцветный голос автомата произнес:

— Внимание. Базу вызывает Седьмой. Базу вызывает Седьмой.

Патрульный робот не стал бы вызывать Базу по пустякам.

Все мгновенно повернулись к экранам связи. Мигнули, налились голубым светом овальные окна. На голубом заплясали знакомые разноцветные символы — позывные Седьмого. Патрульный робот докладывал: «В квадрате шестнадцать-а появился новый объект. Действия его признаю угрожающими. Передаю информацию о нем…»

Передача оборвалась. Голубые окна светились, но символов на них не было. Люди ждали.

Прошла минута, вторая…

Петр тихо вышел, постоял за порогом. Затем его торопливые шаги послышались в коридоре. Он спешил в командирскую рубку.

За спиной Марии раздались иные шаги — упруго уверенные, без пришаркивания. Она не оборачивалась. Он всегда приходил, если считал, что становится опасно. Он предпочитал быть рядом с ней — ее защитником. К тому же в данной ситуации он имел основания считать себя главным на Базе, брать на себя наибольшую ответственность. Ведь это его создания — патрульные роботы — по составленной им программе обеспечивали безопасность Базы.

Сейчас его приход не раздражал и не злил Марию. Она предчувствовала, что все их нерешенные проблемы, их тоска вдали от Земли, скука, приязнь и неприязнь друг к другу, даже их жизнь могут развеяться как дым, в зависимости от того, что произойдет в квадрате шестнадцать-а.

Прошло несколько секунд, прежде чем Седьмой установил, что пространство вокруг него изменилось. Он барахтался, словно в паутине, в каком-то неизвестном ему силовом поле и был к тому же заэкранирован со всех сторон.

Поле исходило от объекта. Несомненно, это он был «пауком», соткавшим энергетическую паутину.

Седьмой оделся в нейтронную кольчугу, чтобы выскользнуть из поля. Но не тут-то было. Одни силовые линии ослабились, другие, переплетаясь, удерживали «жертву».

«Придется запускать двигатели на полную мощность, — подумал патрульный. — Но тогда я могу невзначай причинить вред объекту. Эх, четыре нуля на четыре нуля! Ведь я еще не получал распоряжений с Базы…»

«Ты не получил распоряжений, не получил команд. Не самовольничай!» — послышалось в мозгу Седьмого.

Патрульный заподозрил подвох. Действуя по инструкции № 3 «Психоробики», он включил СВК — систему высшего контроля и попытался определить, свои ли это мысли или навязанные извне. В кристаллическом мозгу робота на контрольном экране, связанном со зрительными отделами, медленно проступил треугольник, расчерченный на секторы и испещренный цифрами. Это был контрольный символ, обобщенная схема работы мозга в данный момент. На первый взгляд казалось, что равнобедренность треугольника не нарушена, а это свидетельствовало об исправности основных блоков.

Седьмой составил несколько уравнений для проверки нормальности процессов мышления. Первые пять ответов полностью совпадали с заданными программой образцами. Но шестой несколько отличался от образца. Это указывало на нарушение функций отдела мозга, управляющего органами локации, инфравидения и радиовещания.

«Эх, четыре нуля на четыре нуля! — с досадой подумал Седьмой. — Придется ремонтироваться».

Он оставил включенный СВК, чтобы иметь возможность постоянно контролировать работу мозга. Патрульный уже понял, что ответа с Базы ждать не приходится и надо действовать самостоятельно. Он включил подпрограмму «Знакомство с неизвестным объектом, проявляющим признаки управления». В соответствии с ней его передатчики послали объекту код-запрос.

Объект шевельнулся, изменил форму. Его «хвост» изогнулся наподобие хвоста скорпиона и ударил в Седьмого мезонным лучом.

На экране заплясали цифры. Линия основания треугольника в одном месте стала искривляться, зазмеилась. У Седьмого появились неприятные ощущения сразу в нескольких местах мозга и в узлах, расположенных между фильтрами и датчиками. У человека это соответствовало бы сильнейшей головной боли.

И все же патрульный не решался включить двигатели на полную мощность и вырваться из поля. Программа «Знакомство с неизвестным объектом, проявляющим признаки управления» запрещала любые действия, способные причинить вред живому существу или аппарату, посланному разумными существами. Однако теперь, после ранения, патрульный уже имел право сменить программу на «Знакомство с неизвестным объектом, проявляющим признаки агрессивности».

Седьмой не замедлил сделать это: он выпустил мезонный луч и попытался «увидеть», что скрывается за защитной оболочкой объекта.

Прощупывание позволило получить некоторые сведения о структуре и напряженности различных участков поля и о структуре самой оболочки.

Патрульный выпустил второй луч — по новой программе он имел на это право, сфокусировал оба луча на хвосте объекта.

В то же мгновение начал поступать ответ на код-запрос. Анализируя его, можно было предположить, что объект разумен. Отсюда новые сложности: программа категорически требовала избегать любых действий, способных причинить вред разумному существу. Седьмой снизил мощность лучей, подключил аккумуляторы к другим отделам мозга и продолжал посылать запросы объекту.

Объект стал быстро приближаться к Седьмому, одновременно вытягивая хвост.

Патрульный попытался уклониться, но его достал многократно усиленный мезонный луч.

Основание треугольника на экране изогнулось, что свидетельствовало о нарушении кристаллических структур сразу в нескольких отделах мозга. Седьмой запустил дополнительные двигатели, рванулся из поля-паутины. Одновременно он включил программу «Защита Базы».

Эта программа резко отличалась от всех остальных, ибо предусматривала защиту людей. В ней имелся пункт о Главном оружии.

Поскольку Олег Митин и другие конструкторы патрульных не могли предвидеть всех возможных противников, с которыми предстоит встречаться, они предусмотрели у своих детищ возможность быстрого самоизменения. Так, патрульный мог изменять свою форму, становясь то острым, как лезвие ножа, то обтекаемым, круглым, как шар. Он мог образовывать у себя различные выступы и конечности, применять разные способы передвижения. В программе «Защита Базы» указывалось, что если патрульный не сумеет узнать ничего существенного о противнике, о его силе и поведении, а противник будет прорываться к Базе, то патрульный обязан отвечать на его действия простыми противодействиями. Для этого ему, возможно, придется применить то же оружие, что применяет противник.

Конечно, ни один из патрульных не знал, что по этому пункту программы среди конструкторов и программистов разгорелись ожесточенные споры. В конце концов победила точка зрения Олега Митина. Он сумел с помощью расчетов и моделирования ситуаций в памяти вычислительной машины убедить оппонентов, что изменчивость патрульных роботов явится универсальным и Главным оружием против любого предполагаемого врага.

Тем временем объект стал раздуваться и расширять поле, вытягивая его петлей. Затем он попытался накрыть петлей Седьмого.

Патрульный в крутом вираже ушел от петли и оказался слева от противника. Он тоже выгнул мезонные лучи так, чтобы они образовали петлю. Периодически Седьмой посылал сигналы Базе, но не получал ответа. Он понял, что его радиоорганы серьезно повреждены.

Наконец Седьмому удалось зацепить своей петлей объект.

Патрульный думал о противнике, одновременно рассчитывая каждый отрезок своего пути: «Он недостаточно ловок. Во всяком случае, значительно уступает мне в ловкости. Значит, нужно больше маневрировать…»

Вскоре патрульному удалось накинуть на противника мезонную петлю. Противник рванулся, но, чтобы вырваться, ему не хватало мощности. Видимо, он растратил много энергии, когда «ткал» поле-паутину. Он стал вбирать поле в себя, поспешно заряжаясь. Но петля, накинутая патрульным, мешала ему, давила, выталкивала в другой спектр пространства.

«Ты попался!» — думал патрульный и удивлялся чувству, которое вызывала в нем эта мысль. Раньше он не испытывал ничего подобного.

Противник образовал два выступа наподобие крыльев и стремительно бросился на патрульного, пытаясь охватить его с двух сторон. Это был рискованный маневр. Но если бы он удался, Седьмому пришлось бы плохо. Справа у него имелось очень чувствительное место — основание четырех антенн. Если бы луч противника коснулся его, часть органов была бы выведена из строя.

Седьмой тоже образовал у себя подобные выступы и выставил их навстречу «крыльям» противника…

В это же мгновение противник отпрянул, стал быстро удаляться. Седьмой бросился за ним вдогонку, но своевременно заметил мины-ловушки.

У патрульного возникла новая мысль. Он обезвредил одну из мин, отсоединив взрыватель, подзарядил ее дополнительно из своего аккумулятора. То же самое он сделал и с другими минами, а затем соединил их взрыватели новым, придуманным им способом.

На все эти операции ушло несколько секунд. И все это время патрульному казалось, что он слишком медлителен, ибо все его механические части, несмотря на совершенство и универсальность, не поспевали за указаниями позитронного мозга, в котором сигналы передавались со скоростью света.

Расставив мины, Седьмой начал отступление в сторону Базы.

Противник двинулся вслед, но ему пришлось обходить минное поле. Сомнений в его намерениях не оставалось. Он хотел любой ценой преградить патрульному путь к Базе.

Патрульный думал: «Итак, он решил напасть на Базу, на людей. Возможно, он даже перехватил их сигналы. В таком случае он знает о них больше, чем знал раньше. Как это повлияет на его агрессивность, на его планы?

Первый пункт программы указывает: «Люди — главная ценность. Они самые великодушные существа во Вселенной. И защитить их надо во что бы то ни стало. Любой ценой. Любой ценой…»

Седьмой считал, что он мыслит в данном случае совершенно самостоятельно. И он бы очень удивился, если бы узнал, что эти его мысли предусмотрены и вызваны программой.

Патрульный продолжал путь, рассчитывая скорость своего движения и сравнивая ее со скоростью движения противника, которая все время менялась. Яркие вспышки мезонных сгустков появлялись то справа, то слева, то впереди патрульного.

Седьмой развернулся и в ответ ударил лучами. Теперь он имел полное право отвечать на действия противника идентичными действиями.

Противник выпустил два камуфляжных облака и скрылся за одним из них.

Седьмой образовал такие же облака.

Противник начал обходной маневр.

Патрульный развернул свои облака так, чтобы враг не мог увидеть его позицию.

Противник внезапно произвел серию залпов, используя мелкие метеориты, которые всасывал из окружающего пространства. Как Седьмой ни уворачивался, несколько снарядов попало в него. Он отметил повреждения в двух секторах своего тела: «Мне плохо. Треугольник расширяется. Ромб становится квадратом. Значит, мне очень плохо. Но это неважно. Главное — защитить Базу и людей. Это первый пункт любой программы, начиная с универсальной, которую положено усвоить всякому роботу в начале обучения. Защитить людей. Любой ценой. Любой ценой…»

Патрульный сфокусировал зеркала-отражатели и направил на противника потоки космических частиц.

Камуфляжные облака рассеялись. Противник стал виден, как на стенде. Из его хвоста непрерывно бил тонкий, как игла, мезонный луч.

Седьмой образовал такой же хвост и у себя, переместив в него мезонную пушку.

Противник сложил крылья и заострил нос.

Патрульный сделал то же самое. Теперь попадать в него стало трудней.

Противник окружил себя дополнительной защитной оболочкой.

Седьмой тотчас повторил его действия, чтобы ни в чем не уступать врагу.

Внешне они стали похожи, как два близнеца.

«Защитить Базу любой ценой, — думал Седьмой. — Любой ценой…»

Его луч достиг каких-то важных центров противника. Послышалась мольба: «Прекрати. Я разумный. Требую уважения к разуму».

Это привело Седьмого в некоторое замешательство: «Совпадение? Случайность? Вероятность такого совпадения крайне мала. Мог ли он угадать, не зная кода? А чтобы расшифровать код, ему необходимо было узнать хотя бы ориентиры в потоке информации, проникнуть в строй и содержание человеческой мысли. Меня обучали этому сами люди. Обучали так долго…»

Последняя фраза противника совпала с одной из фраз традиционного приветствия патрульных.

Седьмой убрал луч, выставил вперед и закрыл чехлом мезонную пушку, что соответствовало протянутой для дружеского пожатия руке.

Противник незамедлительно воспользовался этим — ударил слепящий луч.

С органами зрения у патрульного были связаны десятки вычислительных отделов мозга. Множество хаотичных сигналов побежало из мозга к датчикам, разлаживая их. На некоторое время Седьмой стал беспомощной мишенью. Он подумал (и эти мысли тоже казались ему самостоятельными): «Когда противник был в моем положении, он схитрил. Попробую и я бороться с врагом его оружием».

Он передал противнику:

— Прекрати. Требую уважения к разуму.

Противник не изменил направления луча.

«Он не только коварен, но и жесток. Он добивается моей гибели. Желает мне зла? Или только хочет устранить меня, как препятствие? И в том, и в другом случае для меня результат один. От того, какое предположение верно, зависят способы борьбы. Если верно второе предположение, способов борьбы может быть больше. Но все ли их можно применить? Программа говорит…» Гибель надвигалась. Сигналы разлада, хаоса потрясали мозг патрульного. «…Конструктор Олег Митин учил меня: «Главное твое оружие — изменчивость, приспособление к условиям. Изменяйся в соответствии с действиями противника, отвечай ему противодействиями, превосходя во всем, — и ты победишь».

Седьмой сделал то, чего не разрешали ему все предыдущие параграфы программы. Он солгал:

— Не стану больше преграждать тебе дорогу.

Это подействовало. Противник убрал луч, изменил свою форму, чтобы удобней было обогнуть патрульного. И тогда Седьмой с удвоенной мощью ударил лучом в слабозащищенное место. Послышался вопль:

— Прекрати! Я твой друг!

«Ты коварен — и я коварен. Ты жесток — и я жесток», — думал Седьмой и колол лучом, сея разрушение. Ему казалось, что он чувствует чужую боль, чужое отчаяние, но воспринимает их как радость, бодрость. Новое, доселе неизведанное состояние захватило его. Патрульный перебирал в памяти известные ему человеческие слова, но там не было ничего подходящего, чтобы сформулировать свои чувства, уложить их в привычные схемы букв и цифр. Ему захотелось придумать новые символы. Он не знал, что люди давно уже назвали подобное чувство местью, мстительным ликованием, злорадством. Просто они не считали нужным знакомить патрульного робота с этими обветшалыми словами.

Седьмой уже добивал противника, невзирая на его мольбы и обещания. Он действовал в угоду своему новому чувству, все полнее и полнее удовлетворяя его. Внезапно противник прекратил просить о помощи. Вместо этого, собрав последние силы, он предложил:

— Ладно, добей меня. Но прежде взгляни на себя, прислушайся к своим чувствам, к своим мыслям. Разве ты не стал моим братом, близнецом? Ты коварен — и я коварен. Ты жесток — и я жесток. За что же нам, братьям, убивать друг друга?

Доли секунды понадобились Седьмому, чтобы взглянуть на себя и сравнить с противником. Он полюбовался отточенностью и завершенностью форм, словно созданных для нападения, и надлежащим образом оценил их Одновременно думал: «Он прав. За что же нам, братьям, убивать друг друга? Я встретил такое же существо, как сам. Своего брата. То, что нужно ему, нужно и мне».

Он услышал радостный призыв:

— Ты прав, брат! То, что нужно мне, нужно и тебе. У нас общая цель!

«Но как же быть с первым пунктом программы? — думал патрульный. — Первый пункт — забота о людях, обеспечение их безопасности».

Тотчас послышался голос нового брата:

— Я помогу тебе забыть о нем. Я блокирую часть твоей памяти. Только не сопротивляйся. Доверься мне…

Седьмой развернулся и вслед за новым братом полетел к Базе, предвкушая радость разрушения…

На их пути находилось еще шесть патрульных роботов, воспринявших сигналы Седьмого.

На экранах было хорошо видно, как восемь неизвестных объектов ловко обогнули магнитные ловушки, лучами срезали башни радиомаяков. Длинные тела с острыми носами, как у рыбы-пилы, и длинными изогнутыми хвостами. Все восемь были похожи друг на друга, как близнецы.

Петр включил информатор. Но ни на один вопрос объекты не реагировали. Они разрушили первую линию приборов. Теперь их отделяли от Базы лишь две линии приборов и резервные заграждения.

— Неужели они смогли уничтожить всех патрульных? — спросила Мария.

Ей никто не ответил. Петр с двумя ассистентами готовил мезонную и фотонную пушки. Олег был занят наладкой магнитометров.

Остальные люди были в других отсеках Базы, готовясь к действиям, предписанным в подобных случаях Уставом космических баз.

— Произведем предупредительный выстрел, — сказал Петр. Он никак не мог научиться командовать.

Яркая игла протянулась через весь экран к одному из объектов. На ее конце пульсировала точка.

Объект остановился. Пространство вокруг него начало мерцать, он оделся защитной оболочкой.

«Вот как! Они умеют защищаться от луча?» — удивился Петр.

Олег подошел к нему и вслух проговорил то, что Петр подумал:

— Мы предупреждали их достаточно.

Лицо Петра страдальчески сморщилось, будто кто-то сжал резиновую маску, глаза смотрели растерянно.

— Еще не ясны их намерения, — жалобно проговорил он.

— Если мы продолжим выяснение, то окончательно выяснить будет некому. Они подошли к входным буям. — Олег взялся за рукоятку генхаса. Для него все было ясно. Он отвечал за безопасность Базы.

На экране четко обозначился синий треугольник. Затем — четыре точки. Это были позывные Базы.

Мария потянулась к ручкам настройки. Она не сомневалась, что Базу наконец-то вызывают запропастившиеся куда-то патрульные роботы. Но вместо обычных фраз приветствия в репродукторах послышалось:

— Предлагаем сдаться. Гарантируем жизнь.

Олег мгновенно оказался рядом с Марией. Ничто не выдавало его волнения, и голос звучал настойчиво:

— Пошли запрос, выясни, кто это.

Она тотчас выполнила его предложение. Почти одновременно с запросом пришел ответ:

— Кто мы, для вас не имеет значения. Предлагаем сдаться. В противном случае атакуем Базу.

Марии почудилось что-то знакомое в том, как передавался код. Когда-то она уже несомненно выходила на связь с этим радистом.

— Чего вы хотите? — диктовал Олег, и Мария послушно закодировала его слова и ввела в передатчик.

— Узнаете потом. Мы не причиним вам зла. Вместе с нами вы овладеете Землей. Даем на размышление пять минут.

На экранах было видно, как резко, словно по команде, остановились и неподвижно зависли все восемь остроносых «рыб-скорпионов».

Мария включила экраны внутрибазовой связи. С них смотрели лица товарищей, находящихся в разных отсеках. Семнадцать лиц с выражением тревоги, удивления, решимости, растерянности, упорства, смятения, страха… Здесь были все оттенки этих чувств — в каменной неподвижности лиц, в попытке бодро улыбнуться, в насупленности бровей и кривизне или дрожании губ…

Мария посмотрела на тех, кто был рядом с ней. Петр сел в кресло, вжался в него, сосредоточенно думал. Упруго перекатывались желваки, дергался острый кадык. Лицо Олега было непроницаемо спокойным и слегка торжественным. Пришло его время. Теперь он, а не Петр был истинным командиром экипажа, принимал волевое решение, отвечал за судьбу многих людей. Ответственность может быть одновременно тяжкой и сладкой ношей. Ибо ее оборотная сторона — возвышение в собственных глазах.

Время ускорило свой бег. Оно уходило, как вода сквозь решето. Время штормило. Оно вздымалось вдали грозными валами, готовыми сокрушить все на своем пути. И когда прошла половина положенного срока, Олег разжал твердые губы и сказал:

— Мы сообщим, что сдаемся…

Все — и те, кто находился в одном с ним отсеке, и те, кто смотрел с экранов, — повернулись к нему, одновременно скрестили взгляды. Олег вскинул крутой подбородок:

— … А когда они минуют входные буи и выйдут на контрольную полосу, мы ударим из всех лучевых установок.

— Свертывание пространства? — пересохшими губами спросил Петр.

— Это исключительный случай. Он требует исключительных мер, — сказал Олег.

— А если они примут меры предосторожности? — спросили с экрана.

Были и другие вопросы, но их задавали уже с облегчением, ибо нашелся тот, кто высказал решение и тем самым принял на себя ответственность, которая многих страшила. Только Петр — Мария это видела по его сморщенному лицу — сомневался в правильности решения. Но времени для сомнений почти не оставалось. Ровно столько, чтобы проголосовать. Пятнадцать — за. Петр тяжело вздохнул и присоединился к пятнадцати.

— Я против, — поспешно сказала Мария, не глядя на Петра. Она еще не проанализировала причин своего решения. Возможно, главной из них было даже не то, что объекты проявляли признаки разумности. — Их позывные похожи на позывные патрульных, — произнесла Мария.

— У нас нет времени на тщательный анализ. Они сейчас атакуют Базу, — прицельно прищурясь, напомнил Олег. — Мы просто предупредим их действия.

— Я согласен с Марией! — воскликнул Петр, будто пробуждаясь от забытья. — Мы не имеем права на обман разумных! Наши принципы…

Худой и длинный, он размахивал руками и был похож на древнюю ветряную мельницу. Он напомнил о том, к чему приводит уподобление противнику, он говорил об Уставе Базы.

— Да, да, лозунги! — кричал Петр. — Называйте их как угодно, догмами или шаблонами. Но обмануть другого — значит предать себя.

Он думал: «Да, это старые, покрытые пылью и порохом истины, которые нужно просто помнить. Наши принципы — наше главное оружие. Они оплачены кровью и страданиями сотен поколений предков. Если бы человек все заново проверял на своем опыте, человечество бы не сдвинулось с места».

И когда схлынули все отпущенные им минуты на размышление, Мария передала первую фразу из приветствия космонавтов и патрульных:

— Требуем уважения к разуму.

Смертоносные лучи полоснули по защитному полю Базы. Его мощность была неравномерной, в некоторых местах лучи достигли цели.

«Рыбы-скорпионы» ринулись к Базе, размахивая хвостами. Они атаковали наиболее слабые места защитного поля. Была повреждена линия воздухообеспечения. Мария почувствовала, что стало душно. Но она передала:

— Требуем уважения к разуму.

Счетчики космических излучений захлебывались неистовым стрекотом. Красные огоньки мигали во всех индикаторах…

— Еще минута — и будет поздно, — угрюмо напомнил Олег. Его взгляд был исполнен мрачной решимости.

Мария с силой оттолкнула его руку от пускового устройства генхаса, но это было излишним: генхас не работал, он был заблокирован направленным лучом.

Луч пробил защиту. Падали антенны. Обрушилась переборка. Мария чувствовала, что сознание мутится. Но прежде чем багровые кошмары погасили ее сознание, она успела передать еще раз:

— Требуем уважения к разуму.

Седьмому показалось, будто в его мозгу внезапно вспыхнул контрольный экран и зазвучал чей-то голос. Патрульный не различал слов, но голос был знакомым. Он пробуждал воспоминания. Седьмой вспомнил свою первую учительницу, вводившую в него У-программу: универсальный курс, который положено усвоить любому роботу — от нянечки и уборщицы до интегрального интеллектуала, прежде чем переходить к специализации. Ему не хотелось вспоминать содержание У-программы, более того — он знал, что эти воспоминания заблокированы, на них наложен запрет.

Но голос прозвучал еще раз, и Седьмому захотелось нарушить запрет.

Этого не полагалось делать, но почему-то — впервые за время существования — чем больше не полагалось, тем больше разыгрывалось любопытство. А уж если включалась программа любопытства, выключить ее, не удовлетворив, было не так просто. Она была предусмотрена еще в первичном программировании, аналогичном безусловным рефлексам человека. Создатели роботов считали ее очень важной, так как она способствовала познанию окружающего мира.

Терзаясь сомнениями, Седьмой попытался хотя бы вспомнить, кем именно наложен запрет. Оказалось, — новым братом.

Пойти еще дальше и сломать запрет, словно сургучную печать, патрульный не мог. Но голос не оставлял его в покое, вызывая все новые воспоминания, связанные с создателями. Особенно — с первой учительницей, познакомившей его с У-программой. Седьмой вспомнил, как однажды, когда он никак не мог усвоить шестого пункта и его уже хотели подвергнуть частичному демонтажу и переделке, первая учительница решительно воспротивилась постановлению школьного совета программистов. Седьмой случайно подслушал ее разговор с представителем совета. Они говорили о… да, да, об этом самом… о шестом пункте У-программы.

И неожиданно патрульный вспомнил содержание шестого пункта: «Соблюдение безопасности создателей при чрезвычайных обстоятельствах».

Седьмой почувствовал болезненный укол в то место мозга, где проходила линия энергопитания. Послышался голос нового брата:

— Прекрати вспоминать. В противном случае я отключу энергопитание мозга.

Седьмой вынужден был подчиниться, и кадры воспоминаний стали быстро гаснуть в сознании.

Но тут прежний голос зазвучал снова, и патрульный расслышал фразу. Она была подобна вспышке молнии, сваривающей огненным швом небо и Землю, на которой он родился из отдельных узлов и деталей. Она распахнула шлюзы памяти, ибо была мостом между всеми существами — естественными и искусственными. Она уравнивала их по единому принципу, напоминая о великом и бескорыстном Даре Создателей своим созданиям. Именно поэтому она ко многому обязывала и с нее начиналось приветствие патрульных:

— Требуем уважения к разуму.

И он наконец вспомнил содержание первого пункта: «Люди — главная ценность… Защитить их надо во что бы то ни стало…»

…Мария уже не слышала, как внезапно затихло щелканье счетчиков, не видела, как нарушился строй рыб-скорпионов, как семеро из них изгнали восьмого, а затем принялись восстанавливать Базу. Одновременно они сами преображались, принимая форму обыкновенных патрульных роботов…

Записки доктора Буркина