Психическая болезнь и личность

Принято считать, что первой книгой Мишеля Фуко является всем известная «История безумия в классическую эпоху»: от этой работы обычно начинают отсчет эволюции мысли Фуко, ее противопоставляют всем остальным, имея в виду ранний период его творчества, и называют той работой, где впервые во всей красе появляется не дающий покоя исследователям «археологический метод». Надо признать, что Фуко сам положил начало такой «моде»: на протяжении всей жизни титулом «моя первая книга» он награждал именно «Историю безумия». Но за ней как тень, с теми же очертаниями и изгибами мысли, но более призрачными идеями всегда стояла другая работа, действительно его первая книга — «Психическая болезнь и личность».

Эта работа вышла в 1954 г., за семь лет до «Истории безумия», и ее написанию предшествовала длительная история увлечения Фуко психологией и психиатрией. Маргинальные элементы общества и сам процесс маргинализации всегда были его излюбленными темами, и в этом ракурсе для раннего Фуко безумие предстает отправным пространством проблематизации маргинальности. Впоследствии на смену психическому заболеванию придет сексуальность и делинквентность, место психиатрической больницы займет тюрьма и само «большое общество», но безумие навсегда останется исходной темой его творчества.

За «Психической болезнью и личностью» стоит как своеобразный «онтогенез» представлений Фуко, так и «филогенез» психиатрии и философии, позволившие не только возникнуть в середине XX века пространству философско-клинической рефлексии, но и сформировать на основе предшествующих построений этот важный для Фуко синтез.

Фуко и психиатрия

Психология и психиатрия привлекают Фуко уже в студенческие времена. У истоков этого интереса стоит Жорж Гюздорф, который в 1946–1947 гг. вместе с Жоржем Домезоном читает на курсе Фуко психопатологию. Лекции в Эколь Нормаль и посещение госпиталя Св. Анны дополняются ежегодными недельными поездками студентов в расположенную вблизи Орлеана клинику Флери-лез-Абро. В госпиталь Св. Анны своих студентов водит в то время и Луи Альтюссер. Именно благодаря ему Фуко начинает посещать лекции работавшего там Анри Эя и знакомится с группой «Психиатрическая эволюция», основанной Эйем совместно с Эженом Минковски.

Разумеется, интересуясь психиатрией, Фуко не обходит вниманием и психологию. В 1948–1949 гг. он посещает лекции Даниэля Лагаша, известного сторонника синтеза клинической психологии и психоанализа, а затем поступает в Институт психологии, где его преподавателями становятся Жан Делай (тот самый Делай, у которого в 1930-х гг. работал молодой Лакан, и тот, кто вместе с Пьером Деникером в 1948 г. синтезировал первый нейролептик — хлорпромазин), Пойе и Пьер Пишо. Последний, наблюдая за чрезвычайно инициативным и любознательным молодым человеком, тогда спросил: «Вы хотите заниматься научной психологией или такой, какую преподает Мерло-Понти?» По-видимому, критическое отношение Фуко к психологии, которое в «Психической болезни и личности» заставит его искать основания психологии «настоящей», уже тогда было заметно невооруженным глазом. Он не переставал потешаться над ней в течение всей жизни, его забавляла ее наивная и ни на чем не основанная терминология, ее абстрактные схемы[1].

Такой настрой по отношению к «научной» психологии не мешает Фуко увлечься проективными методиками, в частности знаменитым Тестом чернильных пятен Роршаха. Как известно, тест чрезвычайно прост в проведении (пациенту предлагают назвать, что он видит на карточке, где изображены специально подобранные Роршахом чернильные пятна) и, как и все проективные методы, весьма сложен и неоднозначен в интерпретации. По-видимому, эта свобода толкования и интерпретации и привлекли Фуко. Во всяком случае, купив набор, он проводит тестирование всегда, когда ему представляется такая возможность, и, протестировав множество своих знакомых, даже составляет на основании полученных результатов типологию индивидуальностей.

Центральной фигурой, благодаря которой Фуко входит в пространство психиатрии, становится Жаклин Вердо, приятельница его матери, которую та просит присматривать за ним в Париже. Ее муж Жорж готовит диссертацию у Жака Лакана и руководит электроэнцефалографической лабораторией в госпитале Св. Анны, там работает и Жаклин. В то время Вердо по предложению Андре Омбредана переводит с немецкого работу психиатра Роланда Куна «Феноменология маски»[2]. Чуть позже, когда Вердо отдыхает в Швейцарии, на озере Констанс, Омбредан предлагает ей для перевода работу другого психиатра, жившего в трех километрах от Мюнстерлингена, где она тогда находится, — Людвига Бинсвангера. Она посещает Бинсвангера, и тот после долгих расспросов достает одну свою маленькую двадцатистраничную статью «Сон и существование», которую и предлагает для перевода. Любопытно, что и Кун, и Бинсвангер были тогда практически неизвестны во Франции, и с этой работы должно было начаться знакомство с экзистенциальным анализом. Поскольку статья была насыщена философской терминологией, Вердо просит помощи у Фуко, который соглашается выступить консультантом перевода. В 1952–1953 гг. для работы над переводом они часто встречаются в кабинете Фуко в Эколь Нормаль, а также несколько раз ездят в Швейцарию и показывают перевод Бинсвангеру и Куну. Во время первой поездки в клинику Куна в Мюнстерлингене они попадают на карнавал «Жирный вторник», традиционно проходивший перед предшествующим Пасхе католическим постом. Пациенты и персонал наряжаются в костюмы и маски, а в конце вечера эти маски бросают в огонь, как бы принося жертву фигуре Карнавала. Фуко настолько поражает это зрелище, что он говорит Вердо: «Это не карнавал безумия, это карнавал смерти».

После окончания перевода, Вердо предлагает заинтересовавшемуся текстом Фуко написать к нему предисловие. «Бели вам понравилась книга, напишите к ней предисловие», — говорит она, не предполагая, чем это обернется. Фуко не заставляет ее долго ждать, и вскоре Вердо получает масштабный конверт с надписью: «Вот вам пасхальное яйцо», — предисловие превосходит работу Бинсвангера в 2 раза[3]. Но сам Бинсвангер одобряет текст, и в 1954 г. перевод вместе с предисловием выходит в издательстве «Desclee de Brouwen» в серии «Антропологические тексты и этюды».

Приблизительно в тот же период Фуко предлагает директору издательства «La Table Ronde» К. Дюамелю еще два своих проекта — сборник статей «История смерти» и монографию «История психиатрии», но ни одно из этих начинаний он так и не реализует. Кроме того, в 1953 г. Дени Гюйсман, желая расширить «Историю философии» словаря Альфреда Вебера, просит Фуко написать эссе «Психология с 1850 до 1950 гг.»[4]. В этой работе, как и в «Психической болезни и личности», стремясь найти характеристики научной психологии, Фуко отмечает, что психология может стать таковой лишь в том случае, если обратится к условиям человеческого существования.

Одновременно с теоретическими штудиями в области психиатрии Фуко погружается и в практическую деятельность. С 1955 г. он работает стажером в госпитале Св. Анны. «Я мог располагаться на границе между миром врачей и миром больных. Хотя, конечно же, у меня не было ни привилегий врачей, ни, тем более, печального статуса больного»[5], — скажет он позднее[6]. Кроме того, с 1950 г. Фуко работает психологом в тюрьме Фресне, где супруги Вердо по запросу Министерства здравоохранения открывают элеюроэнцефалографическую лабораторию.

Несмотря на большой интерес к тому, что происходит в стенах психиатрической больницы, Фуко постепенно отходит от практики психиатрии и начинает заниматься лишь ее теорией. Одной из причин отказа от работы психологом сам он впоследствии называет слишком жесткое лечение больных с помощью электрошока и лоботомии. «Изучив философию, я захотел увидеть, что такое безумие: я был достаточно безумным, чтобы изучать разум, а потом стал достаточно разумным, чтобы изучать безумие. <…> Это была эпоха расцвета нейрохирургии, начала психофармакологии, господства традиционных институтов. В первое время я принимал все это как необходимое, но по прошествии трех месяцев (медленно соображаю!) я начал задаваться вопросом: „Почему же все это необходимо?“ Прошло три года, я бросил эту работу и отправился в Швецию, с чувством большой неловкости за самого себя; там я начал писать историю своей практической работы и осмыслять ее»[7].

На это негативное отношение к психиатрии наложился и личный опыт Фуко. Работая психологом, он подружился с пациентом которого называл Роже, — госпитализированным по настоянию семьи и страдающим депрессивным психозом. После безуспешной фармакологической терапии Роже подвергли префронтальной лоботомии. Такая стратегия — «уничтожить болезнь, уничтожив больного», — по мнению Фуко, не могла привести к выздоровлению.

Академическая деятельность Фуко в то время была также тесно связана с психологией. С осени 1951 до весны 1955 г. он читает лекции по истории психологии в Эколь Нормаль и водит своих студентов в госпиталь Св. Анны; с октября 1952 г. преподает психологию и историю в университете Лилля, отводя значительное время психоанализу, экзистенциальному анализу Бинсвангера и Куна, а также психофизиологии Павлова. Как мы видим, говорит он тогда о том же, о чем одновременно пишет в своей первой книге.

«Психическая болезнь и личность»: сюжет

Работу «Психическая болезнь и личность» по праву можно назвать и научным трудом, и литературным произведением: блестящий стиль, убаюкивающая длительность, переносящая читателя от периода к периоду, сперва обнадеживающие, а затем вновь возвращающие к искомым предположениям сюжетные линии, тонко прорисованные картины — все это выдает не только научный, но и литературный дар.

В этой работе перед нами предстает самый что ни на есть молодой Фуко, еще даже не структуралист; но феноменолог. Если «История безумия» действительно воплощает первый луч его гениальной интуиции, то «Психическая болезнь и личность» показывает тот путь, который предшествовал этому мгновенному озарению. В центре работы стоит сквозная для всего творчества Фуко тема — психическое заболевание, но здесь оно еще не столько безумие со всеми социальными отсылками, со всем комплексом отчужденности от общества и со всей своей историчностью, сколько психическая болезнь, несущая за собой длинный шлейф теорий, стремящихся отразить ее природу и сущность.

В основе сюжета работы лежит диалектика возможного и необходимого, как по своему духу, так и по области применения, несомненно, отсылающая нас к Мерло-Понти. Не случайно, курс Мерло-Понти в Эколь Нормаль был единственным курсом за все обучение, ни одной лекции из которого Фуко не пропустил. Это именно он в своей «Феноменологии восприятия» обозначил возможное и необходимое как основное пространство лицедейства психического заболевания. Поднявшись на один виток спирали — точно так же, как позднее по отношению к его собственной эпистемологии в «Забыть Фуко» сделает Ж. Бодрийяр, — Фуко переносит эту диалектику изнутри заболевания вовне, измеряя ею уже не внутренний феноменальный мир безумия, а пространство его научной рефлексии.

Надо признать, что влияние Мерло-Понти не ограничивается в этой работе и последующем творчестве лишь влиянием интеллектуальным. Заметно, что стиль «Психической болезни и личности» очень напоминает «Феноменологию восприятия» — своей диалектичностью, постоянным столкновением противоположных позиций, манерой следовать за логикой какой-либо концепции и доводить эту логику до конца, показывая ошибочность идеи и возникающие противоречия, а также, несомненно, той тонкостью и изяществом литературной и идейной ткани, за видимой непрозрачностью которой нам всегда открываются настоящие жемчужины.

В поиске того, что предшествует психическому заболеванию и делает его не только и не столько возможным, сколько необходимым, Фуко путешествует от теории к теории, каждый раз примеряя на себя, словно национальные одежды, идеи о природе и сущности патологии, каждый раз, от главе к главе, как бы на миг очаровывается ими, проникая в них изнутри, и, вскрывая противоречие, движется к другому берегу. На его пути, таким образом, встречаются концепция органической целостности и психогенеза, эволюционизм, психоанализ и экзистенциально-феноменологическая психиатрия. На их основании, «вернувшись в родные края», он набрасывает свой первый проект исторической эпистемологии безумия, впоследствии завершенный в «Истории безумия».

Пунктом отправления оказывается в этой работе концепция органической целостности. Любопытно, что в соответствующей главе («Психическая и органическая медицина»), а также в той, что касается эволюционизма (чего мы еще коснемся), за названными именами классиков психиатрии XIX и начала XX века в качестве основной мишени для критики незримо присутствуют две фигуры, тесным образом связанных как друг с другом, так и с интеллектуальной эволюцией самого Фуко — Курт Гольдштейн и Морис Мерло-Понти.

Именно Курт Гольдштейн стал автором холистической теории психики, лежащей в основе теории органической целостности. Этот немецкий невролог и психиатр до сих пор признается пионером современной нейропсихологии на Западе. С 1906 по 1914 г. он работает в Психиатрической клинике Кенигсберга. В 1933 г. как еврей по происхождению эмигрирует в Голландию, в Амстердам, где в 1934 г. выходит его центральная и самая знаменитая работа «Организм». В ней он на основании исследования и опыта лечения органических расстройств головного мозга во время Первой мировой войны и гештальт-психологии предлагает собственную холистическую теорию. Эти идеи Гольдштейна оказывают значительное влияние на формирование взглядов Э. Кассирера, Л. Бинсвангера, Ж. Кангийема, М. Мерло-Понти. Так, в центре «Феноменологии восприятия» Мерло-Понти стоит идея Гольдштейна о том, что «в действительности повреждения нервных центрор и даже нервных волокон выражаются не в утрате тех или иных ощутимых качеств или сенсорных данных, но в упрощении действия функции»[8].

Фуко категорически отвергает концепцию органической целостности, и в этой позиции, также не свободной от влияния предшественников, прорисовывается еще одна фигура — Жорж Кангийем. В своей работе «Нормальное и патологическое», к английскому переводу которой несколько лет спустя Фуко напишет предисловие[9], Кангийем говорит о господствующей в медицине идее общей, унитарной патологии, вследствие принятия которой медицина сохраняет свое единство и одновременно рождает множество противоречий. Именно эта идея является у Фуко отправной, от нее он отталкивается во введении и ее развивает в первой главе. В качестве наиболее яркого примера он приводит здесь понятие целостности в холизме Гольдштейна. А сама идея «метапатологии» еще не раз мелькнет в творчестве Фуко и станет одной из центральных в его работе о медицинской практике — «Рождение клиники»[10].

Консгитуированию единого пространства метапатологии препятствует, как отмечает Фуко, характерная для психопатологии невозможность абстрагирования от конкретного больного, невозможность четкой фиксации перехода нормального в патологическое, а также разделения больного и окружающей его среды. Эти различия диктуют новые ориентиры анализа, новые методы и новые подходы. «Стало быть, — пишет Фуко, — необходимо, доверяя человеку самому по себе, а не отталкивающимся от болезни абстракциям, проанализировать специфику психического заболевания, отыскать конкретные формы, которые оно может принимать в психологической жизни индивида, затем выяснить условия, сделавшие возможными эти различные аспекты, и восстановить целостную каузальную систему, которая лежит в их основе».

Фуко принимает постулат Кангийема о том, что «быть больным — значит жить другой жизнью, даже в биологическом смысле этого слова»[11], и ставит в основу своей работы вопрос о том, почему появляется эта другая жизнь и что за ней стоит. По-видимому, под влиянием Кангийема в работе «Психическая болезнь и личность» наравне с диалектикой возможного и необходимого появляется и еще один план — диалектика внутреннего и внешнего. Именно Кангийем говорит, что медицина всегда колеблется между двумя представлениями о болезни: как о борьбе организма с чем-то по отношению к нему внешним и как о внутреннем для организма противостоянии некоторых сил. Такое разделение ляжет у Фуко в основу структуры работы и станет принципом разбиения на главы.

Первая часть, касающаяся внутреннего плана психического заболевания, сразу же помещает в фокус своего внимания тесно связанный с теорией органической целостности органо-динамизм. Его основной фигурой в органической медицине считается Джон Хьюлингс Джексон, сформулировавший свою теорию под влиянием «Происхождения видов» Чарльза Дарвина. Джексон считал, что деятельность центральной нервной системы связана с иерархической организацией ее функций, которые последовательно появляются в процессе развития нервной системы. Каждая из функций соответствует определенному уровню этой иерархической организации. Высшие уровни регулируют и тормозят активность низших, и поэтому при их поражении, с одной стороны, исчезают соответствующие этому уровню функции, а с другой — высвобождается активность функций, связанных с низшим уровнем. В работе «О факторах безумия» (которую и цитирует в настоящей работе Фуко) Джексон применяет свои идеи к области психиатрии.

Самым известным последователем Джексона во Франции был Анри Эй, и именно его идеи становятся здесь одной из основных мишеней критики Фуко. Эй, один из центральных персонажей интеллектуальной психиатрии Франции, с 1948 г. проводит исследования, в которых стремится заложить основы естественнонаучного изучения безумия. Его органо-динамическая теория шизофренической регрессии становится своеобразным (но не вполне удачным) вариантом неоджексонизма[12]. В третьем томе своей работы «Психиатрические исследования» Эй останавливается на острых психозах и происходящем при психическом заболевании деструктурировании сознания. Работа содержит многочисленные отсылки к идеям Гуссерля и Бинсвангера. По-видимому, под их влиянием Эй приходит к тому выводу, который тогда уже звучал из уст представителей феноменологической психиатрии в Швейцарии и еще прозвучит в экзистенциальном анализе. В начале параграфа, посвященного исследованию сознания, он пишет: «Есть слова, которые нас пугают. Конечно, мы не преодолеваем этого страха даже сейчас, когда в центр ненормальной психической жизни ставится сознание, поскольку оно находится в центре существования, но не как бессмысленное слово или божественная машина, а как фундаментальная структура реальности, которая определяет жизнь человека и сама является реальностью»[13]. Отталкиваясь от исследования структуры сознания в острых психозах, Эй подходит к проблеме структуры сознания вообще и, опираясь на идеи Гуссерля и Хайдеггера, идет от патологического к нормальному, определяя различные степени деструктурированности сознания.

Такая органо-динамическая установка, как считает Фуко, приводит к появлению в пространстве психопатологии двух мифов, которые и стоят в основе всех соответствующих теоретических построений: мифа о существовании некоей психической сущности и мифа о схожести психики душевнобольного, ребенка и человека примитивной культуры. Подчеркивая потребность не в отказе от этих «мифов», а в их конструктивном переосмыслении, Фуко здесь впервые намечает потенциальные векторы необходимости, коренящиеся в пространстве индивидуального опыта и пространстве развития (пока еще не социального, а индивидуального). Оба этих вектора приводят его сначала к психоанализу, а затем к экзистенциально-феноменологической психиатрии.

Надо признать, что отношение Фуко к психоанализу в этой работе намного более позитивное, чем в его последующем творчестве. Фрейд выступает для него тем человеком, который обеспечил «доступ к историческому измерению человеческой психики», а также выделил смыслообразующий элемент этого исторического измерения — тревогу. Несмотря на то, что в работе периодически мелькает упоминание о мифологическом характере психоанализа, Фуко именно на примере психоанализа показывает взаимосвязь внутреннего и внешнего измерений болезни.

Примечательно, что в «Психической болезни и личности» и в «Истории безумия», которые разделяет всего около семи лет, Фрейду приписываются совершенно разные заслуги. Если в первой, как мы уже упоминали, это, главным образом, открытие исторического измерения человеческого существования, то во второй за Фрейдом признается уже другое достижение — возвращение безумия к его языку и установление таким образом возможности диалога с безумием[14]. О первом открытии Фуко упоминает здесь лишь вскользь. «…Причастность истории очень скоро будет забыта: уже Фрейду придется очищать ее от наслоений эволюционизма, и он осуществит это не без труда и, возможно, не самым радикальным образом», — пишет он.

В «Психической болезни и личности» психологическая история оказывается тесным образом взаимосвязанной с тревогой, которая, обладая конституирующе-конституируемой природой, одновременно и проявляется в поведении и предшествует ему, как бы задавая стиль и направленность психологической истории. Тревога выполняет, таким образом, функцию a priori существования, и постулируя это, Фуко перемещает свое внимание от психологической необходимости к экзистенциальной, от психоанализа к экзистенциально-феноменологической психиатрии.

Феноменологическая психология, как называет это направление Фуко, переходит от травмирующего опыта к осознанию больным своей болезни. Она предстает в этой работе теорией, затрагивающей наиболее глубинные структуры патологического сознания и мира, своеобразной кульминацией исследования внутренних измерений болезни, и ее изучение закономерно приводит к вопросу: «…если субъективность безумного (insense) одновременно и возникает в мире, и есть отказ от него, то не в самом ли мире следует искать тайну этой загадочной субъективности?».

От внутренних измерений болезни Фуко, таким образом, переходит к ее внешним условиям. И здесь, несомненно, самой любопытной частью работы оказывается глава «Исторический смысл психического отчуждения». Именно в ней Фуко представляет первый набросок генеалогии безумия, которая впоследствии будет развита в «Истории безумия». Исходной предпосылкой этой генеалогии является утверждение о том, что «каждая культура создает из болезни образ, характер которого очерчивается всеми вытесняемыми или подавляемыми ею антропологическими возможностями». Но Фуко помещает это утверждение в историческую перспективу и задается вопросами о том, каким образом в культуре возникает необходимость закрепить за больным статус не вписывающегося в ее рамки девианта, и как общество выражается в этих формах опыта, которым само же и отказывает в признании.

Под историческим взглядом Фуко возникают многочисленные лики безумия, которые, сменяясь от эпохи к эпохе, отражают особенности современной им культуры. Для обозначения этих своеобразных исторических типов Фуко использует различные понятия, при этом наделяя традиционные термины различными смыслами.

1) Безумец как одержимый (possede) — до XVII в.

Исходной формой отчуждения безумия Фуко представляется бесноватость, одержимость, которая, вытесняя больного за границы мира праведных, тем не менее оставляет его в пределах христианского мира. Связываясь исключительно с телом, обладающий им демон и бес еще оставляет свободной человеческую волю.

2) Безумец как безрассудный, помешанный (insense) — XVII–XVIII вв.

Начиная с эпохи Возрождения безумец предстает не как одержимое тело, но как одержимый дух, утрачивая свободу воли. Как следствие, появляется новая клиническая практика, которая становится на службу защиты от безумного духа не только окружающих безумца людей, но и его самого.

3) Безумец как лишенный ума и прав (demence)— XVIII–XIX вв.

Безумие утрачивает свою дьявольскую природу и теперь связывается исключительно с природой человеческой. Оно предстает людской слабостью и следствием заблуждения, но эта слабость еще не определена, а это заблуждение еще не связано с социальными последствиями.

4) Безумец как отчужденный и чужак, как сумасшедший (aliene) — XIX–XX вв.

За безумцем признается утрата той высшей способности человека, которую дала ему буржуазная революция, — свободы. Психическая болезнь окончательно связьгоается с потерей статуса свободного и полноправного гражданина и приводит к утрате дееспособности. Следствием отчужденности больного от самого себя оказывается делегирование социальной личности и социальной ответственности, перенесение прав свободы личности на другого и появление опеки над больными.

Это многообразие ликов психической болезни в «Истории безумия» дополнится еще двумя элементами. Во-первых, одним из наиболее красочных образов этой работы становится «дурак», типаж которого сохраняется до формирования «классического» сознания безумия. Во-вторых, не надо забывать, что, описывая рождение психиатрической клиники, Фуко говорит о следующем за «чужаком» лике безумца — о безумце как «психически больном»; конституирование его образа и связано с той больничной практикой, фундамент которой он так красочно описывает. И наконец, у Фуко всегда есть просто «безумие» (folie) в самом широком смысле этого слова — как предмет исследования, сохраняющийся в неизменном виде во всех работах.

Таким образом, вырисовывается совершенно не характерная для Фуко по своей четкости типология. Скорее всего, именно поэтому в «Истории безумия» уже не всегда можно установить такие строгие терминологические соответствия, но многообразие терминов здесь все же сохраняется. Открывающаяся в этих многообразных ликах безумия история, по мнению Фуко, наделяет психическую болезнь еще одним измерением: парадоксом «одновременного сосуществования „приватного“ мира — idios kosmos, в который больной погружается в произвольном существовании фантазии и бреда, и мира принуждения, на который он обречен в модусе отказа…». В основе этого парадокса — неразрешимое для самого мира противоречие, присущий ему конфликт условий существования.

Здесь — в исследовании исторического измерения безумия — работа фактически подходит к своему закономерному завершению. На это указывает как развитие сюжетной линии, так и присутствующие в конце соответствующей главы выводы, относящиеся не столько к ней самой, сколько к работе в целом. История здесь оказывается связующим центром всех измерений болезни; следовательно, «болезнь в своей актуальности несет регрессивные аспекты — поскольку наше общество больше не способно разобраться в собственном прошлом; аспекты конфликтной амбивалентности — поскольку оно не может ориентироваться в настоящем; наконец, предполагает рождение патологического мира — поскольку общество все еще не может распознать смысла своей деятельности и своего будущего».

Но на этом работа не завершается. Буквально откуда ни возьмись появляется глава «Психология конфликта», посвященная физиологической теории Павлова. Подобная глава, скорее, была бы уместна в начале работы, поскольку так или иначе относится к «органическим» теориям, а сам сюжет развивается от органического к психическому. И такое возвращение к органической медицине выглядит несколько неуместно. В этой главе на основании материалистической физиологии Фуко пытается установить взаимосвязь социальных условий среды и физиологических механизмов функционирования организма, переходным элементом между которыми, на его взгляд, выступает диалектика возбуждения и торможения. В свете такой трактовки болезнь представляется как своеобразная форма адаптации индивида к непреодолимым противоречиям среды, одной из форм защиты от конфликта психологической диалектики индивида и диалектики условий его существования, а материалистская физиология — тем мостом, который позволяет перейти от психологического отчуждения к отчуждению историческому.

Увлечение Павловым было для Фуко тесно связано с увлеченностью коммунизмом. Первым вариантом главы о павловской физиологии стала лекция, прочитанная Фуко в «Maison des Lettres» на улице Ферро — в серии выступлений философов-коммунистов. Тогда Фуко цитировал Сталина и говорил, что психическая патология часто является результатом нищеты и бесчеловечной эксплуатации и что лишь радикальные социально-экономические преобразования могут положить конец таким случаям. В 1953 г. Фуко выходит из коммунистической партии, но в «Психической болезни и личности», опубликованной, как мы помним, в 1954 г. глава про Павлова тем не менее остается. Биограф Фуко Д. Мэйси, пытаясь объяснить этот факт, пишет: «К 1954 г. краткое пребывание Фуко в рядах ФКП уже закончилось, однако его первая книга стала чем-то вроде дани его членству в партии»[15].

Вообще «Психическая болезнь и личность» — во многом юношеская книга. Такая наивная вера в истинность психоаналитических трактовок, в антропологическую концепцию экзистенциально-феноменологической психиатрии и ярый марксизм не были характерны для позднего Фуко. Начиная с «Истории безумия» его интонация станет сдержаннее, а Фрейд и антропология будут восприниматься им уже более критично. Юношеская восторженность и увлеченность особенно ярко проступает в последних строках заключения, где Фуко пишет: «Настоящая психология должна освободиться от тех абстракций, что затемняют истину болезни и отчуждают реальность больного, поскольку, когда мы говорим о человеке, абстракция не является лишь простой интеллектуальной ошибкой; настоящая психология должна избавиться от этого психологизма, ведь как и любая наука о человеке, она должна быть нацелена на его освобождение». После «Психической болезни и личности», а также «Введения» к статье Бинсвангера «Сон и существование» Фуко никогда больше не поддастся чарам какой-либо из теорий и никогда не будет верить в возможность «настоящей» психологии.

Экзистенциально-феноменологическая психиатрия и концепт исторических a priori

Одним из наиболее значимых течений, сформированных в пространстве клинической психиатрии, и также тем связующим звеном, которое располагается между ранним и поздним творчеством Фуко, между его практической деятельностью в клинике, увлеченностью теоретической психиатрией и разработанной им позже исторической эпистемологией, является, несомненно, экзистенциально-феноменологическая психиатрия.

Уместно вспомнить высказывание М. Фуко о том влиянии, которое оказала на него экзистенциально-феноменологическая психиатрия: «Ознакомление с тем, что назвали „экзистенциальным психоанализом“ и „феноменологической психиатрией“, имело для меня большое значение в период работы в психиатрических клиниках; в этих доктринах я искал некоторый противовес, нечто отличное от традиционных схем психиатрической точки зрения. Сыграли большую роль, несомненно, превосходные описания безумия как фундаментального, единственного в своем роде, ни с чем не сопоставимого опыта. Впрочем, полагаю, что Лэйнг также находился под сильным впечатлением от всего этого: он тоже на протяжении долгого времени использовал экзистенциальный психоанализ в качестве исходной основы (он — скорее в сартровском, а я — в хайдеггерианском смысле). Однако мы на этом не остановились…экзистенциальный анализ помог нам выделить и отчетливее очертить то, что было тяжелым и гнетущим в точке зрения и системе знания академической психиатрии»[16].

Начнем хотя бы с того, что центральная идея написанной позднее «Истории безумия» — историческая эпистемология безумия — никогда не только бы не появилась, но и не смогла бы быть осуществима, если бы наука о психических расстройствах не прошла этапа феноменологической психиатрии. Она была необходима для самой возможности проблематизации безумия — подхода, который для исторической эпистемологии является отправным. Для того чтобы заговорить о безумии так, как это сделал Фуко, чтобы попытаться разгадать в нем игру общественных институций и, наконец, чтобы воспользоваться безумием как инструментом, благодаря которому можно выйти далеко за пределы принятых и обозначенных наукой методов и установок, сначала психиатрии нужно было показать, что безумие является не просто регрессией и деградацией, но обладает и своей специфической сущностью. Именно этот шаг сделала феноменологическая психиатрия[17].

В лице своих ведущих представителей — К. Ясперса, Э. Минковски, В. Э. фон Гебзатгеля, Э. Штрауса — она обратилась к внутренней феноменальной реальности психически больного человека. Конституирование этой предметной области в методологическом плане стало возможным благодаря введению К. Ясперсом в пространство психиатрии метода понимания и его разработке[18]. Понимание как погружение в феноменальный мир человека с целью выделения в нем патологических феноменов, их последующей типологии и исследования, стало центральным методом не только клинической психиатрии, но и рефлексирующей в пространстве психопатологии философии.

Именно в акте понимания исследователю открывается реальность болезни, которая, по мнению феноменологических психиатров, конституируется в пространственно-временном континууме. Изменения пространственно-временного порядка являются для психического заболевания центральным элементом, формирующим существование психически больного человека. Время в болезни изменяет свое течение: прошлое и будущее блокируются, а настоящее теряет свою целостность и разбивается на отдельные фрагменты, поэтому время больше не течет, и вследствие этого исчезает ощущение проживания жизни. Пространство утрачивает свою разметку: дистанции и границы становятся изменчивыми, объекты — вырванными из контекста, а ощущения — оторванными от своих источников. В этом мире без ориентиров, в этом времени без движения существование больного становится подобным тому, что Кьеркегор ковда-то назвал «болезнью-к-смерти».

По-видимому, именно такое существование на заре психического заболевания открывает, как выражается Ясперс, «метафизическую глубину» — зияние бытия, в котором психически больной может рассмотреть только образ неминуемой гибели. «Складывается такое ощущение, — пишет философ, — словно в жизни этих людей им когда-то что-то мимолетно открылось, вызвав трепет и блаженство, чтобы затем, оставив по себе некоторые реминисценции, завершиться неизлечимым слабоумием конечного состояния»[19].

Примечательно, что позднее Фуко, как бы соединив эту унаследованную от Ясперса идею «метафизической глубины» и высказанную в «Психической болезни и личности» идею о том, что безумие, отчуждаясь обществом, все же выражает его сущность, приходит к представлению о безумии как истине разума, и «метафизическая глубина» получает второе рождение в другом образе. «…Наше сознание, — пишет М. Фуко, — уже более не ищет, как когда-то в XVI веке, следов другого мира, уже не фиксирует скитаний заблудившегося разума; оно прослеживает возникновение того, что находится в опасной близости от нас, словно вдруг перед нами рельефно выступает провал самого нашего существования. Конечное человеческое бытие, на основе которого мы и существуем, мыслим и познаем, вдруг оказывается перед нами как существование одновременно и реальное, и невозможное, как мысль, которую мы не можем помыслить, как объект нашего знания, который, однако, постоянно ускользает от него»[20].

И далее, касаясь психоанализа, продолжает: «…получается, будто психоз освещает безжалостным светом и выставляет — даже не издали, а совсем рядом — то, до чего анализу приходится лишь медленно добираться»[21].

Традиции феноменологической психиатрии продолжил экзистенциальный анализ, который на основании переосмысления фундаментальной онтологии Хайдеггера, вводя в пространство психиатрии концепт бытия-в-мире, определил психическое заболевание как модификацию фундаментальных сущностных структур.

Ситуация с экзистенциально-феноменологической психиатрией в Швейцарии и во Франции была тогда достаточно своеобразна. В Швейцарии к 1950-м годам феноменологическая психиатрия уже уступила свои позиции экзистенциальному анализу, и даже те психиатры, которые не относили себя к лагерю экзистенциальных аналитиков, для интерпретации патологических феноменов психики уже вовсю использовали фундаментальную онтологию Хайдеггера. Во Франции же на тот момент времени существовал единственный крупный представитель феноменологической психиатрии — Эжен Минковски, и по работе «Психическая болезнь и личность» это очень хорошо заметно.

Экзистенциально-аналитические идеи Фуко в «Психической болезни и личности» и во «Введении» к Бинсвангеру различны. Несмотря на обращение к взглядам Бинсвангера и Куна, в первой работе они больше феноменологичны, чем экзистенциальны. Этот вариант отсылает нас в основном к Минковски, а не к Бинсвангеру, и ключевое значение второго в соответствующей главе все же меркнет перед многочисленными и рассеянными по всему тексту отсылками к первому.

Работа «Сон и существование», введение к которой пишет Фуко, весьма значима и для творчества самого Бинсвангера, поскольку знаменует поворот от феноменологии Гуссерля к фундаментальной онтологии Хайдеггера. Бинсвангер останавливается здесь на вопросе интерпретации сновидений, поэзии и аллегорических выражений, объединенных наличием в них метафоры «полета» и «падения». Для объяснения таких феноменов, как образ парящей, а затем погибающей птицы в снах и поэзии, а также выражений типа «спуститься с небес на землю», Бинсвангер, как он сам отмечает, развивает теорию смысла Гуссерля и Хайдеггера, т. е. по сути сосредоточивается на любимой последним проблеме языка.

Смысловая матрица, которую составляют опускание или падение, указывает на определенный экзистенциальный смысл конкретного Dasein, соответствующий, как говорит Бинсвангер, онтологическому экзистенциалу расширения и выворачивания наизнанку пространственности, заброшенности настроения (Stimmung). Именно поэтому в горьком разочаровании земля уходит у нас из-под ног. Бинсвангер отмечает, что «сам язык, в этом сравнении, схватывает определенный элемент, лежащий глубоко в онтологической структуре человека — а именно, способность быть направленным сверху вниз, — а затем обозначает этот элемент как падение…. Язык, поэтическое воображение и — прежде всего — сновидение черпают из этой основной онтологической структуры»[22].

Такое единство формы и содержания, как считает Бинсвангер, хорошо заметно в эпическом и философском наследии Древней Греции. Анализ этого наследия и позволяет ему преодолеть субъект-объектную дихотомию, которую он всю жизнь называл «раковой опухолью философии и психологии». Древнегреческая литература, как считает Бинсвангер, не знает разделения на внутреннее и внешнее, субъективное и объективное; индивидуальное при этом не укоренено в наивной реалистической метафизике, но представляется модусом человеческого бытия.

В этой работе сам Бинсвангер уже начинает формулировать концептуальные основания системы экзистенциального анализа, и в ней уже проступает со всей очевидностью сформировавшееся у него впоследствии понятие экзистенциально априорных структур существования. Эти структуры, на его взгляд, предопределяют саму возможность возникновения психического заболевания, а также его конфигурацию. Описывая случай своей пациентки Эллен Вест, Бинсвангер среди прочего отмечает, что только априорные или трансцендентальные формы человеческого разума делают опыт тем, чем он является. Он пишет: «Экзистенциальный анализ… не постулирует устойчивость структуры внутренней жизни-истории, а скорее исследует предшествующую или лежащую в ее основе фундаментальную трансцендентальную структуру, a priori всех психических структур как само условие этой возможности (возможности разрушения психической структуры. — О. В.)»[23].

Экзистенциально априорные структуры являются своеобразным горизонтом сознания, поскольку определяют матрицу его возможного опыта, т. е. саму возможность возникновения последнего. Эта матрица создает объекты мира, с которыми сталкивается человек, создает, поскольку придает им определенный смысл, обусловливает контекст индивидуального значения. Дж. Нидлман для обозначения экзистенциальных априорных структур предлагает использовать понятие «экзистенциальные a priori» и характеризует их следующим образом: «…они есть универсалии или формы, которые занимают по отношению к опыту каждого человека такое же положение, какое кантовские категории рассудка занимают по отношению к объектам, которые мы познаем» (курсив автора. — О. В.)[24]. Экзистенциальные априорные структуры не существуют независимо от опыта индивида, а только в связи с ним; хотя они и являются доопытными по своей природе, вне мира и человеческого существования они не мыслимы. Отделить эти категории от самого мира и существования, которое они обусловливают, невозможно.

В своем «Введении» к работе Бинсвангера Фуко сталкивает между собой психоанализ и феноменологию и говорит о недостаточности одностороннего (чисто психоаналотического или чисто феноменологического) подхода к сновидениям: психоанализ ищет за сновидением скрытый смысл и не интересуется способом его явленности спящему, гуссерлианская феноменология же, в противоположность ему, исследует смысловую активность спящего, но не касается выразительных структур сновидения, на которых она базируется.

Сам план говорения, как считает Фуко, не замеченный ни в психоанализе, ни в феноменологии, в полной мере исследуется только в экзистенциальном анализе. Сновидение при этом становится манифестацией души в «антропологическом опыте трансцендирования», а выражение само объективируется «в сущностных структурах обозначения». Фуко пишет о Бинсвангере: «Он устанавливает конкретный путь анализа по направлению к фундаментальным формам существования: анализ сновидения не ограничивается уровнем герменевтики символа, но, отталкиваясь от внешней интерпретации, имеющей порядок дешифровки, он способен, не пренебрегая философией, достичь постижения сущностных структур»[25]. Именно поэтому, как считает Фуко, обращение к сновидениям чрезвычайно важно для антропологического исследования.

Анализируя статус сновидений в Древней Греции, Фуко подчеркивает, что сновидение, в противоположность его трактовке в психоанализе, не рассказывает индивидуальную историю человека, но предсказывает его будущее, его судьбу. И в предложенной Фуко интерпретации сновидения как связности существования, свободы и судьбы человека уже виднеется отзвук Бинсвангеровых a priori, a также первый луч будущей исторической эпистемологии.

Но, опираясь на Бинсвангера, Фуко тем не менее не ограничивается лишь критикой его идей. На первых же страницах своего «Введения» Фуко отмечает, что вопреки распространенной стратегии написания предисловий не собирается шаг за шагом идти за Бинсвангером, и обещает, что определить местоположение экзистенциального анализа в пространстве современной рефлексии о человеке попытается в другой работе. Настоящая же служит одной-единственной цели — представить форму анализа, не ограничивающуюся ни философией, ни психологией и развертывающуюся как фундаментальная область по отношению к конкретному, экспериментальному и объективному знанию. В центре этого знания, по мнению Фуко, стоит человеческое бытие. Подобная установка помогает преодолеть «психологический позитивизм» и выйти за пределы понимания человека как homo natura. Выбирая за основание аналитику существования, он описывает человеческое бытие как конкретное содержание трансцендентальной структуры Dasein, и основным вопросом работы становится вопрос о том, являются ли формы человеческого существования единственным способом постижения человека.

Как истинный последователь экзистенциального анализа Фуко заявляет, что в центре антропологических исследований стоит человеческий «фаю», причем факт не как объективная часть естественного мира, но как реальное содержание существования. По этим причинам Фуко определяет антропологию как науку фактов, основанную на точном исследовании бытия-в-мире. Выступая против разделения антропологии и онтологии, он постулирует первенство рефлексии о конкретном, поскольку антропологический анализ конкретных форм существования, на его взгляд, привносит в любую онтологическую рефлексию динамический элемент. Экзистенциальный анализ, по мнению Фуко, как раз и указывает на конкретное существование, его развитие и историческое содержание. Через анализ структур индивидуального существования и составляющие существование антропологические формы Фуко обращается к его онтологическим условиям. Поэтому антропология признается им своего рода «пропедевтикой» любой рефлексии о природе бытия и существования.

При прочтении «Введения», при обращении к самой концепции экзистенциального анализа и центральной для Фуко категории экзистенциально априорных форм существования не возникает никакого сомнения, что Бинсвангер стал для него той призмой, через которую им были восприняты антропология Канта и фундаментальная онтология Хайдеггера. Хайдеггер Фуко — это во многом Хайдеггер Бинсвангера. Почерк Бинсвангера в написанном Фуко тексте можно определить невооруженным глазом: он, так же как основатель экзистенциального анализа, понимает Dasein прежде всего как человеческую экзистенцию. Эта идея Бинсвангера и лежит в основе экзистенциального анализа, в основе характерной для него антропологизации фундаментальной онтологии Хайдеггера, которая не раз отмечалась самим Хайдеггером и, начиная с весьма меткого замечания X. Кунца, стала описываться как «продуктивная ошибка» Бинсвангера. Только «истинный бинсвангерианец», каковым тогда и был Фуко, мог сказать, что «человеческое бытие [Menschsein] представляет собой в конечном счете лишь действительное и конкретное содержание того, что онтология анализирует как трансцендентальную структуру Dasein — присутствия в мире…»[26].

Это Бинсвангер соединяет Канта и Хайдеггера в едином концепте экзистенциально-априорных структур. Определяя горизонт человеческого существования, экзистенциальные a priori превращают классическую историю, историю необходимости, в кантианскую историю возможности, за перипетиями которой стоит образ исторических a priori.

Но в исследованиях экзистенциального анализа, в таком пристальном интересе к самому акту выражения, помимо Бинсвангера просматривается еще одна значимая для Фуко фигура — Морис Мерло-Понти. Именно его диалектика, как мы уже упоминали, лежит в основе сюжета «Психической болезни и личности» и именно его «выражение» как тень стоит за фукольдианской трактовкой a priori у Бинсвангера. И несмотря на то что позже (например в «Словах и вещах») Фуко выступал против феноменологии Мерло-Понти, следы его экзистенциально-феноменологической системы в исторической эпистемологии все же сохранились.

Интересен здесь разработанный Мерло-Понти концепт выражения. В своей самой известной работе «Феноменология восприятия» он говорит о существовании за восприятием специфической дообъектной области, внутренней диафрагмы, определяющей зону переживания и масштаб жизни. Эта дообъектная область у Мерло-Понти носит как априорный, так и апостериорный характер. Априорно-апостериорной дообъектная область восприятия является потому, что в ее основе лежит пройденный решающий порог выражения. «Наш взгляд на человека останется поверхностным, — пишет Мерло-Понти, — пока мы не поднимемся к этому истоку, пока не отыщем под шумом слов предшествующую миру тишину, пока не опишем жест, который эту тишину нарушает»[27]. Предшествующие акты выражения и составляют одновременно и дообъектную область восприятия, и общий мир, к которым каждое новое выражение отсылает.

Выражение является центральной структурой дообъектной области. И тело, и сексуальное поведение, и движение выступают не просто символами, а синтезом знака и значения, тем, что предшествует существованию и одновременно является его актуальностью. Возможно, что именно эта идея позволит Фуко во «Введении» назвать проблему выражения центральной проблемой экзистенциального анализа и трактовать Бинсвангера сквозь призму Мерло-Понти: экзистенциальные априорные структуры — через теорию выражения.

Выражение представляется Мерло-Понти молниеносным актом истинного существования, мгновением обретения смысла и одновременно проекцией этого смысла; его невозможно уловить, оно кратко как крик, оно переживается, но не может быть ни осмыслено, ни восстановлено. Именно в выражении сливаются и становятся неразрывным единством сущность и существование. Через концепт выражения Мерло-Понти преодолевает извечную дихотомию субъекта и объекта, «для-себя» и «в-себе», сущности и существования, трансцендентного и имманентного. Выражение не просто является руководством к действию, но, подобно новому органу чувств, вводит значение внутрь человека, открывает опыту новое поле и новое измерение. Соединяя в себе трансцендентное и имманентное, выражение пронизывает все пространство человеческого существования. «Формы поведения, — пишет Мерло-Понти, — творят значения, которые трансцендентны по отношению к анатомическому устройству и тем не менее имманентны поведению как таковому, так как оно учит себя и постигает себя»[28].

На основании соединения концепта экзистенциально-априорных структур Бинсвангера с выражением Мерло-Понти и оформляется картина истории возможного с характерными для нее — данными в опыте, но неуловимыми — трансцендентно-имманентными историческими a priori. В центре этой исторической эпистемологии оказывается «факт», причем факт как содержание существования, т. е. такой, каковым его описывает Фуко во «Введении». Патологические факты феноменологической психиатрии и экзистенциального анализа с их исследованиями конкретных модификаций онтологической структуры оборачиваются у Фуко историческими фактами — выражением эпистемологического поля живой исторической ткани. Не случайно во втором издании работы «Психическая болезнь и личность» появится фраза: «На самом же деле лишь в истории мы можем найти конкретные a priori, исходя из которых психическое заболевание одновременно с чистым раскрытием своей возможности обретает необходимые очертания».

Концепция истории Фуко, таким образом, имеет весьма сходную с экзистенциальным анализом двухуровневую структуру. Место фундаментальной онтологии Dasein занимает историческая эпистемология, пространство Сущего заполняет пространство Истории, на место экзистенциальных a priori приходят a priori исторические, а между двумя уровнями как связующее звено стоит выражение, обеспечивающее трансцендентально-имманентный и кон-сгитуируемо-конституирующий характер связи. Эта по своей сути феноменологическая схема, несмотря на последующую «нелюбовь» Фуко к феноменологии, сохраняется как ядро его исторической эпистемологии.

Судьба книги: от психиатрии к антипсихиатрии

Работа «Психическая болезнь и личность» вышла в 1954 г. в университетском издательстве в серии «Философские введения». К изданию книгу рекомендовал Луи Альтюссер. Фуко всегда считал эту работу юношеской и незрелой, предпочитал не говорить о ней. После выхода «Истории безумия» вопрос о переиздании поднимался, однако, настолько часто, что он в конце концов согласился, и в 1962 г., через год после издания «Истории безумия», книга вышла в новой редакции. Изменилось название: «Психическая болезнь и личность» превратилась в работу «Психическая болезнь и психология»[29]; появились некоторые исправления в первой части, а вторая часть, сменив свое название на «Психопатология как факт цивилизации», была практически полностью переписана, как и заключение к работе[30].

Вновь появившаяся глава «Историческая конституция психического заболевания», представленная в новой редакции и под новым названием глава «Безумие, глобальная структура» и, наконец, заключение содержат практически те же выводы, которые мы находим в «Истории безумия». Глава про Павлова и материалистическую физиологию была полностью изъята, а в коренным образом измененной второй части не осталось и следа той четкой терминологической соотнесенности, которая ранее присутствовала по отношению к историческим типам безумца. Термины insense, demence и aliene здесь, так же как и в «Истории безумия», употребляются крайне свободно и не имеют четких смысловых коннотаций. Заметно, что за те восемь лет, которые разделяют первое и второе издание, Фуко оставил идеи о том, что многообразие «ликов безумия» может поддаваться сколь-либо четкой типологии.

Правка первой части также весьма любопытна. Совершенно нетронутыми остались лишь главы о психоанализе («Болезнь и индивидуальная история») и экзистенциально-феноменологической психиатрии («Болезнь и существование»). В остальные были внесены, хотя и незначительные, но весьма показательные в плане эволюции мысли Фуко, исправления. На смену «рефлексии о самом человеке» как основании психопатологии приходит исторически конституированная связь, «идущая от человека к безумному человеку и человеку истинному», т. е. место конкретного человека занимает исторический факт, а место антропологии — эпистемология. Медицина, и в частности психиатрия, должна теперь, по мысли Фуко, не просто осознать свои собственные основания, но и попытаться преодолеть их, поскольку именно они отметили безумие «печатью» отчуждения. Эта правка демонстрирует нам стремление, если можно так выразиться, «зачистить» насколько возможно эту юношескую книгу под «Историю безумия». Иначе как еще можно объяснить внесенные изменения?

Это второе издание представляет собой своеобразный компромисс между первой «Психической болезнью и личностью» и «Историей безумия». Фуко везде, где только можно, обращается к истории, и его внимание перемещается от центральной для первого издания личности к историческому развитию психологии и психиатрии. Он словно ищет нечто среднее между своими первой и второй книгами. По-прежнему располагаясь в философско-клиническом пространстве рефлексии, он совершенно интуитивно переходит от экзистенциально-феноменологической психиатрии к антипсихиатрии.

Фуко и сам никогда не отрицал некоторой близости своих идей к антипсихиатрии, но при этом всегда подчеркивал различие установок. «Лэйнг, — отмечает он в одном из интервью, — проделал колоссальную работу в качестве врача: вместе с Купером он стал подлинным основателем антипсихиатрии, тогда как я лишь провел критический исторический анализ»[31]. Так же как и Фуко, антипсихиатры Р. Д. Лэйнг, Д. Г. Купер, Ф. Базалья и Т. Сас[32] говорят о тесной связи безумия с обществом, о подавлении свободы безумия и репрессивной функции психиатрии. По мнению Лэйнга, со стороны индивидуальной онтологии иное бытие-в-мире, которое лежит в основе развития психического заболевания, оказывается следствием ненадежности и гибкости онтологической структуры бытия, утраты связи «я» с телом как основным объединяющим центром бытия-для-себя и бытия-для-других. В результате таких изменений формируется «онтологическая незащищенность». Онтологическая незащищенность детерминирует переживание мира как нереального, а своего «я» как раздробленного, неавтономного и лишенного индивидуальности. Экзистенциальная позиция онтологически незащищенной личности— это вхождение в «состояние небытия» с целью сохранить бытие[33]. Тем самым, подобно представителям экзистенциальной психиатрии, Лэйнг ставит «за спину безумия» онтологические a priori.

Безумие, по убеждению антипсихиатров, существует в обществе и, по многовековой традиции, оттесняется им на «окраину» социального бытия. Сопротивление обществу, несогласие с его идеями и отказ от признания объективности его фантомной реальности строжайшим образом наказывается клеймением, стигматизацией и — в самых крайних случаях — исключением из группы. Безумец как раз и является таким «восставшим» элементом. «Шизофренический» опыт чужд «нормальному» большинству потому, что он не «запачкан» социальной системой фантазии, он чист. Шизофреник живет в экзистенциальной реальности, постоянно путая истину действительную (истину системы фантазии) и истину экзистенциальную (истину его опыта)[34].

Здесь как раз и заметно отличие позиции Фуко от позиции большинства антипсихиатров. Лэйнга интересует безумие само по себе, переживания безумца, его внутренняя реальность. Он пытается услышать «голос безумия», заглянуть ему в глаза. Он всю жизнь стремится пережить безумие, не сходя при этом с ума. Его увлечение психоделиками, изучение восточной философии, по сути, ни что иное, как попытка приоткрыть завесу разума, сделать шаг в безумие. Все работы Лэйнга пронизаны трагизмом экзистенциализма: он сначала чувствует безумие, а уже потом пытается объяснить, как оно возможно в пределах личности и общества. И для Лэйнга, и для Фуко безумие — это инструмент познания человека и социальной реальности; в зависимости оттого, как оно понимается, и строится теория. Лэйнгу безумие представляется выражением кризиса взаимного опыта группы, «патологией» социальных отношений, поэтому его так интересуют особенности формирования и функционирования социальной группы. Для Фуко же безумец — это маргинальный элемент «большого» общества, выходящий за рамки принятой в культуре системы мышления, и именно поэтому, благодаря исследованию отношения к безумию, становится возможным изучение устойчивых ментальных моделей различных эпох. Представления Фуко как бы возвышаются над взглядами Лэйнга, дополняют их. Лэйнг пишет о том, какое положение занимает безумие в современном обществе, об отчуждении безумца, Фуко — о предыстории этого отчуждения, об отношении к безумию в различные исторические эпохи.

Хотя основная цель исследования безумия у Фуко и отличается от таковой у антипсихиатров, в их «рабочих» выводах можно найти поразительно сходные утверждения. Они едины в том, что психиатрия как наука сама конституирует свой предмет: психическое заболевание возникает лишь с рождением психиатрии (Фуко), имеет место лишь в пространстве психиатрии (Лэйнг, Купер[35]), но реально не существует (Сас[36]). По этой причине принадлежность безумия к сфере психопатологии, психиатрии обусловлена не самой сущностью и природой безумия, а длительным развитием культуры и общества «Норма» и «нормальный человек», от которых якобы отталкиваются при постановке диагноза и причислении к «безумцам», есть лишь мыслительный конструкт, природу и место которого можно понять лишь исходя из общественного и культурного развития. На самом же деле, в основе отчуждения и стигматизации безумия лежат нормы и представления социальной группы, в которую включен безумец, и поэтому он «представляет собой Другого, отличного от других в их внешней объективности (курсив автора. — О. В.)»[37]. Поэтому лишь то, что индивид бросает вызов общепринятой объективности (Фуко), системе «объективной» социальной фантазии (Лэйнг, Купер), позволяет признать его безумным.

Безумец — как у Фуко, так и у антипсихиатров — это экзистенциально другой. У Фуко, таким образом, имеет место та же двойственность понимания безумия, что и в антипсихиатрии: с одной стороны, безумие является производным от общества, им порождается, а с другой — безумие представляет собой особый экзистенциальный порядок бытия. Но здесь имеется и одно немаловажное отличие. В антипсихиатрии, как было показано ранее, отчужденному индивиду предшествует некий экзистенциально целостный и экзистенциально «чистый» априорный субъект. У Фуко субъект формируется в историческом и социальном пространстве, априорно его не существует.

Все отличия, которые демонстрируют идеи Фуко по отношению к антипсихиатрии, обусловлены тем, что его проект исторической эпистемологии постепенно отходит от феноменологии психического заболевания. Начиная с «Истории безумия» у Фуко уже все реже и реже мелькает сам образ личности, и отыскать свойственный безумию внутренний смысл он уже не стремится. Безумие теперь представляется ему моментом проблематизации общества и вне общества не существует. Тем самым из «живого безумия» оно превращается в метод анализа. В этом свете творчество раннего Фуко уникально и интересно, поскольку показывает вызревание центральной для него идеи исторической эпистемологии.

Чрезвычайно любопытен в данном отношении недавно изданный в русском переводе курс лекций Фуко «Психиатрическая власть», прочитанный им в 1973–1974 г[38]. Интересен он не только потому, что в них Фуко говорит об антипсихиатрии и как всегда по-своему интерпретирует различные ее модели, но и поскольку именно в этом курсе происходит своеобразное возвращение к идеям его первой книги. Хотя сам Фуко в начале курса заявляет, что он попытается пересмотреть концепцию, представленную им в «Истории безумия», здесь мы встречаем тех персонажей, которые возвращаются из «Психической болезни и личности». Если «Психическая болезнь и личность» — это книга о психиатрической теории, а «История безумия» обращается к психиатрической практике, то в «Психиатрической власти» Фуко стремится эту практику и теорию совместить, представив в качестве их носителя врача и клинический институт психиатрии. Поэтому здесь мы встречаем не только знакомые нам по «Истории безумия» имена Пинеля, Тьюка, Кабаниса, Эскироля, но и уже знакомых по первой книге Бейля, Эя, Маньяна, Кангийема и других исследователей. Кроме того, курс «Психиатрическая власть» представляет нам, скорее, историю антипсихиатрии, разумеется, в специфической авторской трактовке последней. В своем исследовании психической болезни Фуко тем самым переходит от больной личности к обществу, в которой она конституируется, к клинической институции и тем силовым отношениям, которые за ней стоят.

Читая изданные лекции, можно заметить еще два весьма любопытных факта. Тот путь, который Фуко проделал от своей первой книги к этому позднему курсу, напоминает нам путь антипсихиатра Лэйнга: от поиска смысла болезни, крайних оснований ее необходимости и увлеченности экзистенциально-феноменологической психиатрией — к исследованию институций, которые безумие конституируют. Но, несмотря на интуитивно ощущаемый возврат к «Психической болезни и личности», мы не встречаем в курсе «Психиатрическая власть» ни одного упоминания об этой первой книге. Остается только удивляться тому, как самому Фуко на протяжении всей жизни удавалось делать вид, что ее не было.

Настоящая работа написана в несколько ином ключе, чем все последующие произведения Фуко[39]. Она чрезвычайно конкретна; в отличие от «Истории безумия» и «Психиатрической власти» она проводит нас по дороге, скорее, не истории психиатрической практики, а ее теории. Поэтому то обилие и многообразие исторических фактов, которое традиционно привлекает внимание читателя во всех книгах Фуко, то множество ярких иллюстраций в их живой связи с актуальным историческим моментом, здесь мы встречаем редко. Материал, который Фуко использует для выстраивания здания своей концепции, — теория психического заболевания, — несомненно, уже начиная с первой главы вызовет у гуманитария не только интерес, но и определенные затруднения. Ему придется продираться сквозь сетку психиатрической терминологии, связывать воедино множество незнакомых имен и, следуя только намеченным автором линиям, обращаться к полемичным моментам истории психиатрии.

С целью облегчения прочтения этой книги мы снабдили текст подробным комментарием, где постарались прояснить некоторые незнакомые гуманитариям термины клинической психиатрии, представили краткие сведения об упоминающихся исследователях и практиках, а также отметили те коннотации, которые, на наш взгляд, могут способствовать более успешному пониманию текста.

Нами уже отмечалось, что при переиздании работы Фуко внес в нее многочисленные изменения. Поскольку эти изменения отражают интеллектуальную эволюцию мыслителя, в приложении представлены все расхождения текста в первом и втором издании работы.

Необходимо отметить, что выбранный вариант перевода самого названия работы — «Психическая болезнь и личность» — представляется нам наиболее адекватным намеченным в работе линиям повествования и отвечает стремлению переводчика сохранить на протяжении всего текста единство терминологии. Понятие maladie mentale в русском языке может передаваться двумя терминами: «психическая болезнь» и «душевная болезнь». Последний является, возможно, более благозвучным и меньше режет слух, поскольку не содержит такой четкой отсылки к естественнонаучному аппарату психиатрии. Однако поскольку настоящая работа по причине своей междисциплинарности представляет нам целостную терминологическую сетку, термин «душевная болезнь» не может обеспечить того единства терминологии, которое в ряду понятий «психически больной», «психическая медицина», «психическое отчуждение», «психопатология», «психическая история» обеспечивает термин «психическая болезнь».

Определенные трудности как для восприятия текста, так и для его перевода представляет и то терминологическое многообразие, с помощью которого Фуко стремится передать разнообразие трактовок психической болезни в различные исторические эпохи. На наш взгляд, сами термины insense, deтепсе и aliene не имеют четких русскоязычных эквивалентов. С большими натяжками insense в том смысле, который придает этому термину Фуко, можно переводить как «помешанный», demence — как «умалишенный», a aliene — как «сумасшедший». Все же у Фуко insense отсылает к утрате свободы воли, к безумному духу, aliene — к безумию как отчужденности психической, социальной и правовой, a demence — к «лишенности» не только как к медицинской, но и как к юридической категории. По этим причинам в настоящей работе мы переводим все эти термины как «безумный», во всех случаях указывая их французские эквиваленты.

В настоящем издании сохранено авторское оформление ссылок. Там, где это оказалось возможно, мы — для удобства читателя — в квадратных скобках приводим полное библиографическое описание источника, который мог использовать Фуко, а также выходные данные имеющихся русских переводов этих работ. В книгу включено также предложенное Фуко дополнение — «Несколько дат из истории психиатрии», — оставленное им в неизменном виде и во втором издании работы.

Весь комплекс комментариев, предисловия, проделанной сверки текста двух изданий призван не только облегчить прочтение книги, но и помочь читателю как можно полнее представить контекст ее возникновения и то значение, которое она имела для последующего творчества Фуко.

О. А. Власова

Курск, 2007 г.