Психология национальной нетерпимости

• Питирим Сорокин. Национальный вопрос как проблема социального равенства

• Игорь Крупник. Причины «взрыва» национализма в нашей стране

• Гасан Гусейнов. Социально-психологические аспекты строительства национального государства

• Дмитрий Фурман. Карабахский конфликт: национальная драма и коммунальная склока

• Светлана Червонная. Абхазия: посткоммунистическая Вандея

• Роберт Вебер. Немец или русский?

• Вальтер Шубарт. Ненависть к немцам

• И.А. Ильин. О национальном призвании России (ответ на книгу Шубарта)

• Игорь Шафаревич. Теория «малого народа»

• Юрий Карабчиевский. Народный аттракцион «Борьба с евреем»

• Александр Воронель. Евреи среди арабов

• Наталья Иванова. Интеллигенты: подстрекатели или миротворцы?

Питирим Сорокин. Национальный вопрос как проблема социального равенства

В ряду вопросов, горячо и страстно обсуждаемых теперь, чуть ли не первое место принадлежит национальному вопросу и проблемам, связанным с ним. Такой факт неудивителен, но удивительно то, что спорящие нередко едва ли и сами знают, из-за чего они ломают копья… Поставьте большинству из них ясно и категорически вопрос: «Что такое национальность? Каковы ее элементы? В чем ее отличительные признаки?» И вместо ответа вы получите либо молчание, либо нечто вразумительное, но неверное, либо, наконец, ответ, быть может, и верный, но смысла которого ни мы, ни сам «отвечатель» понять не в состоянии.

Посмотрим, так ли обстоит дело. Начнем с той категории теоретиков национальности, которые говорят, быть может, и верное, но никому не понятное. Что же они понимают под национальностью? А вот что… «Всякое национальное бытие… в своих последних пределах должно мыслиться одним из многочисленных проявлений абсолютного». «Мы должны понимать эту войну не как войну против национального духа нашего противника, а как войну против злого духа, овладевшего национальным сознанием Германии и исказившего „метафизическую основу“ немецкой национальности». Читатель! Вы понимаете? Я, каюсь, нет. Впрочем, я понимаю одно, что в эти фразы можно всунуть любое содержание: и бога, и сатану. Так пишут философы.

Посмотрим теперь, что говорят те, которые не тонут во фразах и слова которых понять нетрудно. Публицисты, ученые и теоретики этого класса вполне правильно видят в нации или в национальности не метафизический принцип, не какую-то таинственную «вне и сверхразумную сущность», а группу ими союз людей, обладающих теми или иными признаками, иначе говоря, объединенных той или иной связью. Каковы же, спрашивается, эти признаки?

Рассмотрим бегло выдвигавшиеся принципы:

А). Одним из таких признаков, по мнению многих лиц, является «единство крови», или, иначе, единство расы. Корни этой теории уходят далеко в прошлое.

В наше время нет надобности подробно критиковать это мнение. Оно давно уже опровергнуто. Достаточно сказать, что теория чистых рас оказалась мифом[4]; их нет, как нет, например, и специально немецкой или английской крови. В наше время чистота крови сохраняется разве только на конских заводах, выводящих «чистокровных» жеребцов, да в хлевах йоркширских свиней, да и там, кажется, не этим «расовым» признаком обусловливается «симпатия» одного коня к другому. В мире же людей указываемый признак единства крови и единства расы как критерий национальности решительно не годен. Когда мы говорим: «Иванов и Петров — одной национальности», то, конечно, не потому, что мы исследовали химический состав их крови, установили черепные показатели того и другого, изгиб носа, разрез глаз и т. д., а по каким-то иным основаниям, ничего общего не имеющим с теорией единства расы.

Б). Многие исследователи видят отличительный признак национальности в единстве языка. Люди, говорящие на одном языке, принадлежат к одной национальности, таково основное положение этого течения. Данная теория национальности едва ли не самая популярная и самая распространенная. Однако от этого она не становится еще истинной.

Если бы язык был таким решающим признаком, то тех лиц (а таковых немало), которые одинаково хорошо и с детства владеют несколькими языками, пришлось бы признать денационализированными, а следовательно, венгры, владеющие и венгерским и немецким языками, не могли бы считать себя по национальности венграми. То же относилось бы и ко всем «многоязычным» лицам и народам. Во-вторых, люди, обычно принадлежащие к различным нациям, например англичане и американцы, раз они говорят на английском языке, должны были бы составить тогда одну английскую нацию; американской нации, как не обладающей собственным языком, тогда не могло бы быть. И, наконец, туринец, сицилиец и миланец не могли бы принадлежать к одной итальянской нации, так как их говоры весьма далеки друг от друга.

В-третьих, если даже и принять этот признак, то мы не избавляемся этим от целого ряда противоречий и сомнений. Первое сомнение гласило бы: насколько расходящимися должны быть языки или наречия, чтобы язык, а соответственно и народ, говорящий на нем, могли быть признанными в качестве самостоятельных национальных единиц? Если это расхождение должно быть основным, тогда пришлось бы признать, например, национальностью только славянство и объединить в эту национальность такие группы, как великороссы, малороссы, поляки, сербы, болгары, русины и т. д. Каждый из этих народов в отдельности не мог бы составить национальность, ибо языки их более или менее близки. То же нужно было бы сказать и о французах, итальянцах и румынах как единицах, говорящих на языках родственных. И они порознь тогда не могли бы называться нацией и национальностью, а должны были бы составить одну «романскую» национальность. В итоге мы получаем картину, решительно расходящуюся с обычным пониманием этого термина.

Если же это различие языков должно быть незначительным, то мы попадаем в новую крайность. Почему тогда это различие не уменьшить и вместо русского, польского, украинского языков или наречий не считать таким достаточным различием простое отличие говоров. Логических препятствий для этого нет. Тогда вместо русской, польской и украинской национальности из одной великорусской народности выкроились бы нижегородская, ярославская, московская, вологодская и другие национальности. Термин «язык» — не есть нечто абсолютно определенное и сплошь и рядом подменяется терминами «наречие», а иногда и «говор». Как видим, и здесь нет спасения.

Эти краткие штрихи показывают, что на почве одного языка нельзя построить здание национальности.

В). То же можно сказать и о всех других признаках, выдвигавшихся в этой области. Таким признаком не может быть и религия, ибо люди, относящие себя к одной национальности, сплошь и рядом исповедуют различную религию, и наоборот, люди, принадлежащие к одной религии, сплошь и рядом являются представителями различных наций. Не является искомым признаком и общность экономических интересов, так как очень часто (если не всегда) экономические интересы русского рабочего меньше противоречат экономическим интересам немецкого пролетария, чем русского капиталиста. Не могут быть искомыми признаками нации и единство правящей династии или, как указывают многие, «единство исторических судеб». Последние весьма изменчивы и текучи. Сегодня они объединили в одно целое греков, сербов, болгар и черногорцев против турок, а завтра те же «судьбы» разъединили союзников и сделали их врагами.

Но, может быть, искомым критерием служит единство морали, права и нравов! Увы! Нет! Кому же не известно, что разница между русским крестьянином и русским барином в этом отношении гораздо большая, чем между русским барином и немецким аграрием.

Тогда, быть может, искомый X заключается в единстве мировоззрения, в единстве философии! Опять-таки нет. Мировоззрение русских социал-демократов и немецких социалистов или немецких философов и русских философов нередко сходно, а по национальности они относят себя к различным центрам и теперь стоят во враждебных нациях.

Поищем еще другие признаки. Некоторые указывают на единство культуры как на отличительную черту национальности. Но разве это «туманное пятно» не состоит как раз из тех элементов, о которых только что шла речь? Выбросьте из «культуры» язык, религию, право, нравственность, экономику и т. д., и от «культуры» останется пустое место.

Г). Есть еще одна попытка установить понятие и сущность национальности путем подчеркивания психологической природы этого явления. Национальность, говорят сторонники этой теории, — это «осознание своей принадлежности к определенному политическому телу», вызываемое различными причинами — религиозными, экономическими, правовыми, единством языка, исторической традицией и т. д.

Если вдуматься в это определение, то мы видим, что здесь центр тяжести лежит на психологическом отнесении себя к тому или иному обществу или группе. Но ясно, что и это определение только ставит, а не решает вопрос. К примеру, я, как журналист, отношу себя к определенному социальному телу — редакции (группа людей), как православный — к определенной церкви (тоже группа), как «подданный» России — к русскому государству (тоже группа), как говорящий на русском, эскимосском, французском и английском языках, я отношу себя ко всем лицам, говорящим на них. Во всех случаях у меня налицо «осознание своей принадлежности» к той или иной группе. Которая же из них будет моей нацией? В отдельности ни одна из этих связей не есть национальная связь, а, вместе взятые, они противоречат одна другой. Теория не дает определения, а потому и ее приходится отвергнуть. И она «туманна, не ясна, не верна».

В итоге, как, видим, ни одна из теорий не удовлетворяет и не знает, что такое национальность[5].

Но могут спросить меня, ведь существуют же, например, нации, не составляющие пока одного государства и, тем не менее, представляющие одно целое. Неужели же это не факт? Неужели еще нужны доказательства?

Да, конечно, существуют, отвечу я, но связь, объединяющая их, или язык, или религия, или общие исторические воспоминания и т. д., то есть одна из вышеуказанных связей, сама по себе, как мы видели, не достаточна для установления и кристаллизации национальности. А во-вторых, не следует забывать и того, что какое-нибудь соединение людей может считаться социальным целым, самостоятельной единицей лишь в том случае, когда это соединение по своим социальным функциям или социальной роли представляет нечто единое, когда его части действуют в одном направлении и преследуют одни цели. Кто удовлетворяется одним именем и придает ему «магическое» значение, тот может довольствоваться таким пониманием национальности. Сторонник же реалистической социологии едва ли припишет простой общности «имени» свойство и способность обоснования «национальной» группировки людей.

Что же мы имеем в итоге? Довольно странный вывод: в процессе анализа национальность, казавшаяся нам чем-то цельным, какой-то могучей силой, каким-то отчеканенным социальным слитком, эта «национальность» распалась на элементы и исчезла.

Вывод гласит: национальности как единого социального элемента нет, как нет и специально национальной связи. То, что обозначается этим словом, есть просто результат нерасчлененности и неглубокого понимания дела. Если мы назовем плохим ученым того химика, который сказал бы, что химическим элементом является вода или кусок бутерброда, то такими же плохими социологами являются и все те многочисленные трубадуры — поносители и восхвалители национальности, — которыми теперь хоть «пруд пруди». Сознаю, что это утверждение смелое, кажущееся парадоксальным, но тем не менее это так.

Чувствую, что читатель все еще сомневается и никак не может согласиться со мной: а «еврейский вопрос»? а «армянский вопрос»? а «инородческий вопрос»? Разве все это не проявление той же «национальности» (легкомысленно отрицаемой мною), разве все это не «национальные вопросы», — спросят меня и, пожалуй, чего доброго, сделают из сказанного вывод, что раз национальности нет, то нет и национального вопроса, а потому нечего и говорить о правах «каких-то там» евреев, армян и т. д.

Во избежание таких «поспешных» выводов я заранее должен откреститься от них и кратко рассмотреть вопрос и в этой плоскости.

Вместо ответа я снова напомню пример с химиком, считающим «бутерброд» — химическим элементом. Несомненно, он ошибается, но несомненно также, что «бутерброд» — реальная вещь, но вещь сложная, распадающаяся в анализе на множество элементов. То же и тут. Все эти вопросы несомненно существуют. Но постарайтесь вникнуть в них, и вы убедитесь, что в них, во-первых, нет никакого «национального» элемента, во-вторых, несмотря на общий термин «национальный», прилагаемый ко всем этим вопросам, они в корне различны между собой. Еврейский вопрос не то, что польский, последний не то, что украинский.

В чем же разница и в чем суть дела? А вот в чем. Сущность этих «бытовых» для России вопросов заключается не в чем ином, как в ряде правовых ограничений (право языка, религии, передвижения, гражданские, политические права и т. п.), налагаемых на определенную группу людей, объединенных тем или другим (или несколькими) социальными признаками. Иначе говоря, наши «национальные вопросы» составляют одну из глав общего учения о правовом неравенстве членов одного и того же государства. Как известно, лозунг: «правовое равенство» или его разновидность: «равенство всех перед законом» — все еще остается только лозунгом. Несмотря на уравнительный наклон, проявляющийся в поступательном ходе истории, фактически идеал «правового равенства» далеко еще не достигнут, и в особенности у нас. Во всех отношениях — и в сфере гражданских, семейных, государственно-политических и полицейских, служебных и даже уголовных прав — одни из групп пользуются полнотой прав, другие же — только некоторыми правами. Одни имеют привилегии, другие — «ограничения» и «лишения прав» (по службе, по выборам, по праву заключать сделки, по владению землями, по пенсии, по праву быть членами любого общества, по праву занимать общественные должности, исповедовать ту или иную религию, учить детей на том или ином языке, по праву самоуправления и т. д. и т. д.).

Крайним пределом этого «лишения прав» является присуждение к каторге и сопровождающее его «лишение всех прав», в том числе и свободы. Более мягким видом служит «лишение всех особенных, и лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ». Однородными же, более мягкими, хотя назначаемыми уже по иным основаниям, являются и все указанные выше правовые ограничения; сюда же входят в качестве частного вида и «национально-правовые» ограничения. Под этим именем кроется ряд различных (и весьма ощутительных) правовых ограничений по различным и сложным основаниям: вследствие религии (евреи, поляки-католики, русские-староверы, язычники, сектанты), вследствие пространственного расположения родины данного человека или совокупности людей (места, лишенные самоуправления), вследствие имущественного положения, вследствие степени образования или профессии, вследствие языка (евреи, поляки и инородцы); вследствие особых бытовых условий — например, низкого умственного и нравственного развития (бесправие кочевых народов), вследствие того или иного сословного или профессионального происхождения данного лица от данных родителей (дворянин, купец, крестьянин и т. д.).

Я не могу здесь вдаваться в подробный анализ так называемых «национальных» ограничений. Но из сказанного, я думаю, ясно, что все они разлагаются на иные, более простые ограничения, а нигде здесь нет какого-то специального национального принципа. Выкиньте из «национальных» причин причины религиозные, сословные, имущественные, профессиональные, «бытовые» и т. д. — и из «национальных» ограничений не останется ничего. Даже само правовое отнесение того или иного человека, например Аарона Левинсона, к «еврейской нации» производится не на основании «еврейской национальной крови», а по тем же религиозным и другим основаниям. Стоило недавно переменить религию (евреи-выкресты), и почти все еврейские ограничения падали, а это значит, что для права исчезала «еврейская национальность» и появлялась новая, например «русская», национальность.

Но разве эти перечисленные основания правоограничений, например религиозные, представляют национальные основания? Разве «религия» и «национальность» одно и то же? Ясно, что нет, иначе пришлось бы признать «языческую нацию», нацию баптистскую, хлыстовскую, католическую и т. д. Ясно, что это абсурд. Но не менее ясно, что ограничения прав целых групп сектантов, вытекающие из чисто религиозных оснований, однохарактерны с ограничениями ряда «национальностей» и нередко гораздо более тяжелы и важны. Точно так же и все остальные основания правоограничений (территория, образование, имущественный ценз, сословие и т. д.) не имеют никакого «национального» элемента. А ведь без них нельзя представить и создать никакой «национальности».

Итак, в итоге и здесь мы пришли к определенным данным. Мы убедились, что нет никаких специально «национальных» оснований, дающих почву для «национальных» ограничений. Мы видели, что само понятие «еврей», или «малоросс», или «поляк» (а соответственно и социальные группы, образуемые ими) определяется не каким-то таинственным национальным принципом, а рядом простых и общих условий (религия, язык, сословность, экономическое положение и т. д.), в различных формах выступающих на арене общественной жизни и создающих различную, подчас весьма сложную группировку. Коротко говоря, нет национальных проблем и национального неравенства, а есть общая проблема неравенства, выступающая в различных видах и производимая различным сочетанием общих социальных факторов, среди которых нельзя отыскать специально национального фактора, отличного от религиозных, экономических, интеллектуальных, правовых, бытовых, сословно-профессиональных, территориальных и т. п. факторов.

Перефразируя слова Архимеда, можно сказать: «Дайте мне эти факторы, и я различным их сочетанием создам вам самые различные нации, начиная от бесправных судр и кончая полноправными браминами». И наоборот: «Отнимите эти факторы, и без них вы не создадите никакой национальности». Вывод из сказанного тот, что национальность представляет сложное и разнородное социальное тело, подобное «бутерброду» в химии, которое распадается на ряд социальных элементов и вызвано их совокупным действием.

А раз это так, то объявить эту «мешанину» различных условий чем-то единым и цельным, попытаться найти ее самостоятельную сущность равносильно задаче решения квадратуры круга. Недаром все подобные попытки не удавались. Они не могли и не могут окончиться удачно.

Да будет позволено теперь сделать практические выводы из сказанного. Эти выводы таковы:

1) Многие выдвигают теперь национальный принцип в качестве критерия для будущего переустройства карты Европы. В силу сказанного едва ли есть надобность доказывать невозможность и фантастичность этого проекта. Если даже допустить его, то спрашивается, что будет положено в основу национальности? Язык? Но тогда Бельгию придется разделить на части, Италию — также, а такие разноязычные государства, как Россия, распадутся на вотяцкое, черемисское, великорусское, татарское и т. д. государства-нации. Вся Европа распылится на множество мелких государств, что само по себе является шагом назад, а не вперед. Для областей же со смешанным по национальности населением или для мелких наций положение становится решительно безвыходным. Недаром сами сторонники этого проекта вынуждены признать, что мелкие национальности будут принесены в жертву крупным. То же получится, если критерием национальности будет и какой-нибудь другой признак.

Нет! Пора бросить эту утопию и пора ясно и определенно сказать, что спасение не в национальном принципе, а в федерации государств, в сверхгосударственной организации всей Европы, на почве равенства прав всех входящих в нее личностей, а поскольку они образуют сходную группу, то и народов. Каждый, «без различия национальности», имеет право говорить, учить, проповедовать, исполнять гражданские обязанности на том языке, на каком хочет, веровать, как ему угодно, читать, писать и печатать на родном языке и вообще пользоваться всей полнотой прав равноправного гражданина. Было бы наивно думать, что эта федерация теперь же осуществится, но столь же несомненно, что история идет в этом направлении, в направлении расширения социально замиренных кругов, начавшегося от групп в 40–100 членов и приведшего уже теперь к соединениям в 150–160 миллионов. Распылить снова эти соединения на множество частей по национальному принципу — значит поворачивать колесо истории назад, а не вперед.

2) Как выяснено выше, так называемое «национальное» неравенство есть лишь частная форма общего социального неравенства. Поэтому тот, кто хочет бороться против первого, должен бороться против второго, выступающего в тысяче форм в нашей жизни, сплошь и рядом гораздо более ощутительных и тяжелых. «Полное правовое равенство индивида (личности) — вот всеисчерпывающий лозунг. Кто борется за него — борется и против „национальных“ ограничений. Так как национальное движение в России со стороны групп (малороссов, евреев и т. д.), ограниченных в правах, представляло и представляет именно борьбу против неравенства, следовательно, направлено в сторону социального уравнения, то естественно, мы всеми силами души приветствуем подобное движение и его рост». Законно и неоспоримо право каждого члена государства на всю полноту прав (религиозных, политических, гражданских, публичных, семейственных, культурных; язык, школа, самоуправление и т. д.).

Таково наше отношение к национальному движению, вытекающее из основного принципа социального равенства. Но из него же вытекает и обратная сторона дела, на которую нельзя закрывать глаза.

3) Если борющийся за социальное равенство борется и за правильно понятые «национальные» интересы, то борющийся за последние далеко не всегда борется за первое. Иными словами, «борьба за национальность не есть самодовлеющий лозунг». Под его флагом можно проводить самые несправедливые стремления. Наши «националисты» — пример тому. Поэтому партии, ставящие в свою программу лозунг «социальное равенство», не должны увлекаться «национальным» принципом. Все, что есть в последнем «уравнительного», все это включает в себя первый лозунг. Что не включает — «то от лукавого» и представляет либо контрабандное проведение «групповых привилегий», либо проявление группового эгоизма.

Пока национальный принцип совпадает и не противоречит лозунгу социального равенства — мы от души приветствуем национальные движения. Так как в России до сих пор движения украинцев, евреев, поляков, латышей и т. д. имели этот уравнительный характер, то ясно, что мы можем только поддерживать его. Но как только национальный принцип становится средством угнетения одной группой других групп, мы поворачиваемся к нему спиной, памятуя, что высшая ценность — «равноправная человеческая личность». Вся полнота прав должна быть предоставлена каждой личности, без различия «эллина и иудея, раба и свободного».

Индивид, с одной стороны, и всечеловечность — с другой, — вот то, что нельзя упускать из виду нигде и никогда, как неразъединимые стороны одного великого идеала.

Сорокин П.А. Человек. Цивилизация. Общество. — М., 1992, с. 245–252.

Игорь Крупник. Причины «взрыва» национализма в нашей стране

За последние годы «национальный вопрос» стал третьим наиважнейшим элементом нашей общественной жизни наряду с демократизацией политически-правовой системы и реформой государственного экономического устройства. Во многих частях страны он превратился в главный нерв общественно-политической ситуации. Многосоттысячные митинги и танки на улицах; толпы, штурмующие общественные здания; конгрессы независимых политических организаций; «живые цепи» через столицы республик и многодневные забастовки — вот что такое национальный вопрос сегодня для государства. Этот факт жестко и недвусмысленно пришлось почувствовать всей системе управления, средствам массовой информации, гуманитарной науке, обществу в целом.

На волне этой небывалой общественной активности прежние идеологические схемы, идеи незыблемости национально-государственного устройства подвергаются быстрой эрозии. Верховные Советы республик принимают законы о суверенитете, признают неправомочными давние акты о вступлении в Союз, требуют изменения структуры федерации. Низовые административные единицы призывают к новому статусу автономий, отвергают подчинение областным и краевым центрам, самостоятельно провозглашают национальные районы и автономные республики.

Новым элементом стал невиданный взрыв массовости национальных движений. Прежние проявления территориальных, экономических и историко-культурных противоречий сплетаются в один неразрывный пучок требований под лозунгом национального или национально-государственного суверенитета. К унаследованным от прошлого очагам национальной напряженности на глазах прибавляются новые, и число таких зон конфликтов уже измеряется десятками. При этом происходит отчетливый рост национального радикализма, который приобретает все более организованные и потому все более непримиримые формы.

Еще один ключевой элемент нынешней ситуации — появление национального насилия или угрозы его применения. Хотя вспышки насилия и вандализма периодически возникали и в прежние годы, никогда еще с послевоенного времени они не привлекали такого общественного внимания и не затрагивали такого количества людей. Рубежом здесь стали кровавые события в Сумгаите, за которыми последовала цепь конфликтов, закончившаяся введением военного положения в Нагорном Карабахе и прилегающих районах. 1989 год ознаменовался трагедией в Тбилиси, беспрецедентными актами национального насилия в Узбекистане, столкновениями в Абхазии, юго-восточной Грузии, Южной Осетии, Дагестане, Молдавии, Казахстане, Таджикистане и Туркмении.

Однажды примененное, насилие становится фактором общественного сознания, повергает народы в состояние взаимной подозрительности, неустойчивости и страха. Насилие или даже его угроза немедленно стимулируют массовость, делают ситуацию еще более трудноуправляемой и непредсказуемой.

1989 год завершается как год победы регионалистского мышления. Национальные и региональные ценности отчетливо берут верх во всех общественно-политических структурах: от партийного аппарата до творческих союзов и неформальных движений. Волна регионалистского мышления, выпущенная на всю страну заседаниями Съезда народных депутатов, расходится по ее просторам, захватывая большие и малые народы. Альтернативные призывы к братству и единению выглядят слишком зыбкими или безнадежно устаревшими на фоне доступности, эмоциональной заряженности и очевидной радикальности идей регионализма.

Уже ясно всем, что перед советским обществом поставлен вопрос: способно ли оно найти гармоничное (или хотя бы разумное) сочетание интересов входящих в него народов, или нас ждет новый рост напряженности межнациональных отношений. Время, когда можно было говорить о «периферийных конфликтах», «частных ситуациях», «отдельных нарушениях», осталось в прошлом. Речь идет уже не о статистическом накоплении локальных конфликтов в разных частях страны, а о каком-то общем, закономерном процессе, требующем столь же общего объяснения.

К середине 1989 г. это должны были признать органы политической власти и лидеры государства. Рубежом этого признания стало Постановление Первого съезда народных депутатов и особенно телевизионное выступление М.С. Горбачева (1.07.1989). Опубликованная Платформа и сентябрьский Пленум ЦК КПСС по национальному вопросу констатировали уже очевидную всем важность национального вопроса для существования государства. Официальное признание открыло плотину, и вчера еще «националистические» лозунги и программы неформалов сегодня публично повторяют партийные секретари союзных и автономных республик.

В этих условиях все ждут и ищут объяснений. Налицо очевидная общественная потребность, когда в равной мере необходимо ЗНАТЬ, ОБЪЯСНИТЬ и ПРЕДСКАЗАТЬ состояние национальных отношений на пространстве шестой части всей планеты. Никогда прежде этнография СССР не была в таком фокусе общественного внимания. Но и никогда прежде мы не пытались давать ответы при таком дефиците времени, напряжении всех политических чувств.

Моя цель сейчас не в том, чтобы предложить наиболее убедительную точку зрения на происходящие в стране процессы. Мне кажется бессмысленным искать это единственно правильное объяснение: свое собственное, коллег-профессионалов или «московской науки». Ничего этого нет — ни единого «московского взгляда», ни общей позиции коллег-этнографов, ни даже устойчивой личной интерпретации, если, конечно, ученый хочет оставаться на уровне профессионального анализа, а не житейски-обывательского мышления.

На мой взгляд, индивидуальная или коллективная оценка национальной ситуации на деле всегда есть проблема выбора из целого спектра объяснений. Причем выбора меняющегося — на основании предшествующего личного и профессионального опыта, политической позиции, широты и критичности взгляда. Нет «верных» или «неверных» интерпретаций национального вопроса: есть люди, которые выбирают ту или иную точку зрения. И сделанный выбор, как сейчас говорят, это факт их биографии.

Сегодня я могу предложить сделать выбор из семи различных объяснений, два из которых — мои собственные. Число «семь» здесь ничего не значит; многие имеют собственные объяснения нынешней ситуации, которые укладываются или же не укладываются в предлагаемую схему. Дело не в числе или характере объяснений, а в самом факте их множественности, ставящем каждого из нас в положение человека, принимающего индивидуальное решение. И в этом отношении все мы: ученые и не ученые, научные сотрудники и руководители государства, обремененные информацией и решающие на уровне здравого смысла — ничем не отличаемся друг от друга.

Объяснение первое было предложено нам уже в первых отблесках предстоящих событий, во время демонстраций студентов в Алма-Ате в декабре 1986 г. и голодовки крымских татар на Красной площади в Москве летом 1987 г. ВО ВСЕМ ВИНОВАТЫ ЭКСТРЕМИСТЫ. Объяснение было не новым и не оригинальным и опиралось на нашу предшествующую политическую культуру. Оно было использовано затем с началом событий в Нагорном Карабахе и при первых массовых демонстрациях в Армении в феврале-марте 1988 г., чем очень стимулировало их массовость, глубоко задев национальные чувства армянского народа. В официальной версии закавказской ситуации тезис об «экстремистах» с вариациями внешнего заговора, эмигрантских кругов, враждебных идеологических сил и т. п. доминировал до начала 1989 г. Во многих частях страны он остается наиболее популярным официальным объяснением местных событий и поныне.

Идея «злой руки» — в лице экстремистов, коррумпированных мафий, врагов перестройки, идеологических противников, бюрократического аппарата, зарубежных спецслужб или диверсионных центров — при всех своих вариантах имеет общую черту: ОНА ДЕЛАЕТ НАС НЕВИНОВАТЫМИ. То есть мы — хорошие и были хорошими, хотя могли допускать в прошлом отдельные ошибки. Но вины нашей за ситуацию нет, поскольку появились некие внешние силы, вышедшие из-под контроля или не поддающиеся нашему контролю в силу своей недосягаемости или заведомой злонамеренности.

Идея «злой руки» имеет определенную логику мышления и анализа. Она ищет источник напряжения по принципу «кому это выгодно». Поскольку это никогда не может быть выгодно «нам», источник может быть только — внешним, что опять же избавляет НАС от необходимости анализировать и менять свое поведение.

НАМ важно только устоять, преодолеть, проявить несгибаемость, не поступиться принципами, сохранить верность заветам и подобные идеологические качества.

Когда национальные конфликты для большинства жителей страны из цепи изолированных случайностей стали складываться в закономерную ситуацию, появилось другое объяснение. Все ДЕЛО В ЭКОНОМИКЕ. Обострение национальных отношений вызвано ухудшением экономической ситуации, и если мы быстро накормим людей, национальные конфликты сами исчезнут или ослабнут, перестав представлять опасность для государства.

Это объяснение одинаково легко укладывалось и в самое верхнее, и в самое нижнее житейское сознание. Были у него и более утонченные варианты: не раз доводилось, например, слышать, что национальные конфликты характерны для регионов с низкой производительностью труда (Закавказье, Средняя Азия), где господствуют теневая экономика, коррупция и крайне отсталая структура производства. Ссылки на Прибалтику, на Украину и Белоруссию, опыт преуспевающей Западной Европы при этом отметались как исключения, не менявшие общего правила.

В стремлении видеть экономическую основу в национальных трудностях (особенно отсталую экономическую основу) отразилась предшествующая идеологическая база нашего сознания, где все объяснялось экономикой или приматом экономики, или приматом материального над идеальным. Специфический «московский взгляд» был еще и в снобизме чуть более благополучного и сытого центра перед окраинами, в противопоставлении «светлого» центра темной периферии.

Комментировать, и критиковать эту схему было очень трудно. Ухудшение экономической ситуации и товарный голод у всех перед глазами. Все шире стремление продавать предметы первой необходимости по паспортам, акценту или внешнему виду покупателей. Экономика действительно стимулирует обострение национальной конфликтности — об этом мы знали на примере Северной Ирландии, негритянских гетто Америки или судеб иностранных рабочих в европейских странах. Вероятно, голодный и обездоленный может с большей ожесточенностью бороться за свои права. Но то, что у обеспеченного и сытого человека тоже есть национальные чувства, как и готовность их отстаивать доступными средствами, еще предстоит понять нашему обществу, все более раздраженному сейчас своей бедностью, дефицитом и экономической отсталостью. В первой половине 1989 года официальная версия событий под давлением демократизации и роста исторической информированности общественного сознания стала постепенно сдвигаться к третьему объяснению. ИЗНАЧАЛЬНО ВСЕ БЫЛО ЗАДУМАНО ПРАВИЛЬНО, НО ПОТОМ ВОЗНИКЛИ ДЕФОРМАЦИИ. Эта концепция и отразилась в национальной платформе КПСС, где дана характеристика как достоинств первоначального плана советской федерации, так и допущенных впоследствии «искажений» реализуемой идеи.

Концепция «деформаций» интересна тем, что она предполагает существование некой «точки перегиба», от которой первоначально положительное развитие федерации советских республик сменилось развитием отрицательным или искаженным. Требовалось лишь найти в историческом прошлом эту точку — символ прежнего благополучия национальных отношений, и затем воссоздать это состояние в новом историческом исполнении, то есть вернуться к федерации, перезаключить союзный договор, восстановить равновесие между центром и суверенными республиками и т. п.

Задача выглядела очень благородной и была близка к тому, что предлагалось сделать с экономикой (поиск золотой вершины позднего нэпа), нормами партийной и государственной жизни (ленинские принципы демократии). Первым результатом новой концепции стало возрождение живого интереса к опыту национального строительства в первые годы Советского государства. В печати, дискуссиях, рекомендательных документах начали появляться давно забытые понятия «национально-культурной автономии», «республиканского суверенитета», «национальных сельских Советов», «коренизации» и т. п. Как из пепла возродились шедшие в начале 1920-х годов дебаты по поводу союзного договора, полномочий союзного и республиканского законодательства, государственного языка и гражданства союзной республики, необходимости самостоятельной российской компартии. Начнись эти дискуссии чуть раньше, многих нынешних конфронтации удалось бы избежать, в особенности по вопросу о республиканском гражданстве (признанном решением Конституционной комиссии ЦИК СССР в апреле 1924 г.) или статей о государственных языках союзных и автономных республик, которые имелись уже в первых конституциях Грузии, Белоруссии, Армении, Абхазии, Крымской АССР.

Идея «деформаций» и «очищения истоков» была привлекательна тем, что на ее основе можно было строить конкретную программу действий, не выходя за границы советского исторического опыта, советской реальности. Оставалась лишь одна проблема: где видеть точку перегиба в развитии советской федерации? Это не могло быть послевоенное время, когда уже прошли массовые депортации целых народов — немцев, крымских татар, чеченцев, калмыков и др., — и были ликвидированы их национальные автономии. Вряд ли подходили и предвоенные годы с их перенесением норм тоталитарно-репрессивного государства на внутреннюю и внешнюю национальную политику. Решение судеб народов на основе секретных протоколов; декоративное создание Карело-Финской ССР; массовые депортации жителей присоединенных территорий Прибалтики, Западной Украины и Белоруссии, Бессарабии и Буковины; высылка первых потенциально «нелояльных» народов: корейцев, ленинградских финнов, беженцев и эмигрантов — иностранных подданных — все эти события явно находятся по «ту» сторону золотой вершины советской федерации.

Двигаясь вглубь времени, в первую половину-середину 30-х годов, мы попадем в период сворачивания политики «коренизации», ликвидации национальных районов, массовых репрессий против национальной интеллигенции и административных кадров, отягощенный раскулачиванием, голодом, высылкой миллионов крестьян. Знамение времени — номенклатурное создание новых автономий при одновременном урезании их реальных прав. Наиболее ярким примером здесь стало юбилейное расформирование Закавказской федерации, преобразование Казахской и Киргизской АССР в союзные республики и пяти автономных областей — в АССР в день принятия новой Конституции 1936 г.

Итак, выбор точки перегиба фактически сводится к двум весьма коротким интервалам: второй половине 1920-х годов и времени сразу после образования СССР (1922–1925 гг.). В сфере национальных отношений оба они разделяют достоинства и недостатки своей эпохи.

Доминирование партийных структур власти над общегражданскими, догматически классовый подход, авторитарность и аппаратность принятия решений сочетались в те годы с энтузиазмом и жертвенностью, невиданным размахом действий и способностью очень быстрого развития.

Параллельно с идеей «деформаций» в первой половине 1989 г. все громче стала звучать еще одна — четвертая концепция. Она давно существовала в зарубежной литературе, жила в документах радикальных национальных движений. Недавние решения Верховных Советов Грузинской, Эстонской и Литовской ССР с оценкой событий 1921 и 1940 гг., настроения в других республиках, видимо, сделают ее вскоре предметом открытого обсуждения. Суть этой концепции: ВСЕ, ЧТО ПРОИСХОДИТ СЕГОДНЯ, — ЗАКОНОМЕРНО. Идет неизбежный «распад империи», поскольку образование Союза ССР в 1922 г. было восстановлением прежних границ царской России, нарушением принципов договорного союза и конфедеративного сотрудничества независимых советских республик.

У этой концепции есть свои аргументы. Главные среди них: отсутствие у большевиков к Октябрьской революции четкой позиции о будущем многонационального государства; декларируемый ими примат классовых интересов и пролетарского интернационализма с отрицанием «буржуазного» национализма; неприятие идеи конфедерации как вредной формы государства, ослабляющей интересы пролетарского единства и пролетарской революции.

Известно, что до февральской революции 1917 г. Ленин выступал против федеративного устройства будущей социалистической России. Решительным противником федерализма был Сталин, который считался в партии специалистом по национальному вопросу. Не случайно он получил в первом советском правительстве пост наркома национальностей. Правда, свое отношение к федерализму большевикам пришлось менять уже весной-летом 1917 года в ответ на бурный рост организованных национальных движений в разных частях Российской республики, требовавших независимости Финляндии, самоуправления Эстонии и Латвии, национальной автономии Украины и Белоруссии, Крыма и Закавказья, Татарии и Башкирии, Бессарабии и Туркестана. Можно сказать, что к осени 1917 г. бывшая империя созрела к федерализму, и не откликнуться на это не могла ни одна партия, стремившаяся к взятию власти.

Уже первые документы нового Советского государства: Декрет о мире и Декларация прав народов России (2/15 ноября 1917 г.) — провозгласили равенство и право на самоопределение народов. Тезис о федеративном устройстве Российской советской республики был официально провозглашен в Декларации прав трудящегося и эксплуатируемого народа, принятой III Всероссийским съездом Советов 12(25) января 1917 г. вместе с постановлением «О федеральных учреждениях Российской республики». Эта дата является началом советского федерализма.

С самого начала, однако, федеративная Российская республика виделась как новая форма устройства для всей бывшей территории Российской империи. Это совершенно четко определил Сталин в интервью об организации РСФСР газете «Правда» (3–4 апреля 1918 г.), назвав в числе возможных субъектов Российской федерации Польшу, Украину, Финляндию, Крым, Закавказье, Туркестан, Киргизский край (Казахстан — И.К.), татаро-башкирскую территорию, Сибирь и т. п.

Здесь же Сталин подчеркнул стратегическую временность федерализма в России, когда «принудительный царский унитаризм сменяется федерализмом добровольным… которому суждено сыграть переходную роль к будущему социалистическому унитаризму». Если таков был замысел, воплотившийся через четыре года в создании Союза ССР, то происходящее с нами сейчас закономерно, поскольку в основе «добровольного советского федерализма» мы видим отпечаток все той же исторической личности.

Пятым объяснением современной национальной ситуации является концепция ОБРАТНОГО НАСИЛИЯ, изложенная мной в других публикациях. Характерный для XX века распад многонациональных империй ведет к разрушению имперски-колониального общества, где политическое и экономическое насилие всегда сочетается с насилием национальным. Национальное насилие при этом выражается не только в подавлении или принижении имперским обществом национальной традиции покоренных народов — их государственности, религии, разговорного языка, но и в прямом проникновении насилия в сферу контактов между народами, то есть в национальные отношения.

Системы, возникающие при разрушении имперски-колониальной основы, могут различаться по степени насилия и образуют три типа, названные мной «иерархическими», «федеративными» и «многонациональными» обществами. Степень национального насилия, как и насилия в целом, служит не только основой классификации, но и определяет их развитие. Повышение уровня насилия неизбежно приводит к движению вспять — в направлении к имперски-колониальному обществу, где одни народы откровенно и узаконенно угнетают другие.

Рост насилия, однако, не всегда сразу действует дестабилизирующе — на первых порах он может иногда способствовать восстановлению стабильности и порядка. Но усилившееся и не отраженное государством межнациональное насилие постепенно разлагает все общественные институты, самовоспроизводится, как раковая опухоль, и в итоге трансформирует прежний тип общества, увеличивая в нем уровень внутреннего угнетения.

Ярким примером разлагающей роли насилия служит эволюция первоначального военно-политического союза, а затем федерации советских республик под влиянием общего повышения уровня насилия в стране в 20–30-е годы. Какой бы ни была первоначальная идея государства, на смену ей быстро пришла жесткая иерархическая система, стремившаяся восстановить централизованное бюрократическое устройство в пределах бывшей Российской империи — вплоть до войны на захват Финляндии и нового раздела независимой Польши. Национальное насилие в этой системе было таким же элементом структурного насилия (выражение Г. Гусейнова), как и массовые репрессии, идеологический тоталитаризм, уничтожение целых социальных слоев, подчинение искусства.

Если такое объяснение справедливо, то мы имеем общество, которое замышлялось в 1922 году как федеративное, но ушло далеко назад под давлением разных форм насилия, в том числе и национального. Теперь оно стремится вернуться к исходному состоянию. Процесс этот мучителен и требует ломки многих социальных отношений, стереотипов в сознании миллионов людей. Запущенное в систему насилие не может сразу исчезнуть бесследно, и будет еще долго выходить разными проявлениями во многих сферах общественной жизни. Не удивительно, что уровень насилия, агрессии в нашем обществе столь высок; и к тому же заметно повысился в последние годы, чему свидетельствами стали рост организованной преступности, подростковой и молодежной агрессивности, жестокость отношений в армии, появление неофашистских движений. Этот высокий уровень насилия неизбежно проявляется и в сфере межнациональных отношений. Нынешнее поколение как бы оплачивает предыдущие трагедии, отдает сейчас насилие, которое пало на головы отцов и дедов. И этот накопленный долг насилия лежит на нашем пути к демократическому многонациональному государству.

Шестое и совершенно независимое объяснение нынешней ситуации дает книга английского антрополога, профессора Кембриджского университета Эрнеста Геллнера «Нации и национализм». Вышедшая в 1983 г., эта книга посвящена общей теории национализма и не имеет никаких конкретных переходов к советской реальности, сегодняшним событиям. Но многие стороны этих событий она описывает или предсказывает с удивительной точностью.

Согласно теории Геллнера, национализм (кстати, в это понятие автор не вкладывает никакого негативного звучания) — это, прежде всего политический принцип, требующий, чтобы политические и национальные (национально-культурные) единицы совпадали. Нарушение этого принципа, недостаточность политических и государственных институтов, гарантирующих развитие нации, и ее культуры, вызывает обострение националистического чувства и мощные движения протеста. Всюду, где есть такие нарушения, конфликт потенциально неизбежен.

В то же время национализм, по Геллнеру, — это особое историческое состояние, соответствующее периоду индустриализации. Национализм вовсе не признак отсталого общества; он расцветает в условиях достаточно высокой грамотности, средств информации и коммуникации, появления национальной интеллектуальной элиты и потребности в квалифицированных кадрах. Национализм — движение больших городов и индустриализирующихся масс; на отсталых окраинах, в сельской местности, где национальная культура воспроизводится всей повседневной средой, для него нет почвы и простора. Короче, национализм приходит и уходит, когда для него складываются определенные исторические обстоятельства.

Но если индустриализирующееся общество подготовлено к приходу национализма, его развитие трудно остановимо. Происходит национальное «пробуждение», массы крайне болезненно ощущают несоответствие между возможностями и состоянием своей национальной культуры, обеспеченностью ее средствами политической власти. В такой период национализм крайне чувствителен, агрессивен; он способен, по словам Геллнера, найти любую щель, чтобы пробудить чувство «национального унижения».

При этом национализм не пробуждает старые, скрытые или спящие силы, как любят говорить его идеологи. В действительности он — дитя новой формы общественных отношений, ориентированной на создание новых национальных культур, каждая из которых стремится быть защищенной собственным государством. Но таких культур слишком много, а места для создания им всем самостоятельных полноценных государств слишком мало. И в этом — основной конфликт эпохи национализма.

При всей отвлеченности таких рассуждений нельзя не признать, что нам показали зеркало. Да, мы и есть индустриализирующееся общество с высоким уровнем грамотности, национальной интеллектуальной элитой (вернее — многими элитами) и потребностью в государственных формах защиты национальных культур. То есть то самое общество, которое идеально подготовлено к эре национализма. И суть конфликта описана очень точно: борьба за контроль над системой национально-культурного воспроизводства, за создание политических институтов для обеспечения реального суверенитета нации, поскольку прежние институты оказались ущербными или неэффективными.

Если так, то по пути всего человечества, и на восемьдесят лет отстав от других европейских народов, мы вступаем в эпоху национализма. Значит, все, что происходит вокруг нас с национальными отношениями, было закономерным — закономерным по смыслу, хотя, конечно, могло изменяться по содержанию.

И, наконец — седьмая точка зрения. Страна с напряжением, с конфликтами, кровью подходит к главному для нее вопросу: КАК НАШЕМУ ОБЩЕСТВУ ПЕРЕЙТИ В XXI ВЕК? То есть сможем ли мы оторваться от нынешних структур и найти такую форму политического, экономического и национального устройства, которая будет соответствовать мировой цивилизации XXI века, уровню развитых государств и наций?

Вопрос этот совершенно не риторический. В XXI век можно и «не перейти», оставшись обществом второй половины или даже середины XX века, каковым мы пока являемся. История знает немало примеров крупных и могущественных государств, которые в какой-то период «не поспели» за быстрым ходом цивилизации. Так, не смогла «перейти» из XVIII в XIX век.

Оттоманская Турция — прежняя европейская сверхдержава, располагавшая огромными ресурсами, многочисленным населением, обученной армией. В конце XIX века не успевала с переходом в следующее столетие и Российская империя, что сразу же проявилось в ходе русско-японской войны 1904–05 гг.

Сейчас вопрос, сможем ли мы перейти в новый век, стоит перед Советским Союзом. Экономические и политические структуры страны ориентировались до последнего времени на реалии 40–50-х годов XX века. Наши заботы сегодняшнего дня — авторитарная система власти, идеология военного противостояния сверхдержав, экономика с приоритетом тяжелой промышленности, ресурсо- и металлоемких отраслей, закрытый национальный рынок, жесткий контроль над границами и международными контактами, а в сфере национальных отношений — иерархическая структура многонационального государства и территориальный принцип автономии. Но для большинства человечества этот мир первой половины XX века уже сменился новой цивилизацией с огромными потоками информационных связей, свободными передвижениями через границы, мощнейшими каналами коммуникаций и международных услуг, новой многонациональной и многорасовой структурой общества.

Мир ушел вперед… а мы пока остались в обществе, экономически, технологически и политически не готовом к условиям XXI века. И потому отчаянно пытаемся найти свой путь ускоренных реформ. На этом пути нас неизбежно ждут очень крупные и болезненные ломки, подобно тому, как западным странам в 40–60-е годы пришлось отказаться от своих колониальных империй, убить устаревшую угледобывающую промышленность и черную металлургию, принять миллионы иммигрантов, преобразивших этнический и расовый состав европейских наций. При такой точке зрения нынешние национальные трудности в СССР есть «муки перехода», вернее муки первого осознания необходимости ломки окружающего нас общества середины XX века. Сам переход в мир XXI столетия у нас еще впереди.

Предложенный перечень семи точек зрения на нынешнюю национальную ситуацию не является, как уже говорилось, ни полным, ни окончательным. Для нас здесь важнее их многообразие, исходное равноправие нескольких концепций для объяснения как общей ситуации, так и вполне конкретных локальных событий.

Всем памятны, например, страшные события в Ферганской долине в июне 1989 г., сопровождавшиеся жестокостями, погромами, массовыми убийствами, введением войск и эвакуацией турок-месхетинцев в другие районы страны. Несмотря на все попытки найти им одно объяснение, одновременно правдоподобны как минимум несколько интерпретаций.

Так, никто не станет отрицать, что в случае событий в Фергане речь идет не о стихийной вспышке, а о спланированной акции национального насилия, за которой стоит некая организованная сила (объяснение первое). Менялись лишь силы, которых обвиняли в развязывании кровавых событий: экстремисты, мафия, исламские фундаменталисты, коррумпированные бюрократы, националисты из «Берлика». Всем им, как считалось, было выгодно дестабилизировать ситуацию. Но никто не отрицает, что вспышка насилия произошла в регионе с удручающей экономической обстановкой (объяснение второе): с массовой безработицей, полуколониальной системой производства, необеспеченностью элементарными товарами и отсутствием для населения экономических перспектив. То есть обострение экономической напряженности, более высокий — как говорят — уровень жизни турок-месхетинцев стимулировали конфликт.

Но ведь судьба турок-месхетинцев — классический пример сталинских «искажений» принципов советской федерации (объяснение третье). Жертвы произвола, высланные из родных мест без всякого основания и до сих пор лишенные возможности вернуться на родину, месхетинские турки принадлежат к числу национальных «бомб» сталинского наследия. Подобно Нагорному Карабаху, проблеме крымских татар или поволжских немцев, Абхазии и Южной Осетии, чечено-аварскому или осетино-ингушскому конфликтам, эти бомбы взрываются сейчас по всей стране.

Не будем забывать, однако, что, по оценкам всех экспертов, возможность вспышки национального насилия в Средней Азии была высоко вероятной и даже закономерной, исходя из нынешнего развития многонационального государства (объяснение четвертое). Монокультурная экономика, авторитарная система управления, навязанная извне индустриализация, разрушение экологической среды, непаритетные экономические связи и общее положение в структуре союза республик давно превратили этот регион в потенциальную пороховую бочку. Мог меняться объект насилия, но не его феномен.

Столь же справедливо искать основу событий в общем накоплении агрессии и насилия в регионе (объяснение пятое). Во-первых, сами турки-месхетинцы являются жертвами насилия, депортации 45-летней давности и последующих запретов на возвращение на родину. Во-вторых, среднеазиатские народы (в данном случае узбеки) получили огромные заряды насилия в 20–30-е годы, в период борьбы с басмачеством, коллективизации, уничтожения национальных кадров и интеллигенции, и совсем недавно — при создании «хлопковых империй» и подземных тюрем. В-третьих, нынешнее молодое поколение среднеазиатских мужчин получает дополнительный заряд агрессии, проходя через армию, где солдаты-среднеазиаты являются наиболее частым объектом насилия. Наконец в-четвертых, Средняя Азия — район, наиболее приближенный к Афганистану в территориальном, культурном и национальном отношении. И десятилетняя война, привнесшая огромный заряд насилия в наше общество, именно здесь должна была получить наибольшее отражение по сравнению с другими частями государства.

Применима к событиям и концепция национализма Э. Геллнера (объяснение шестое). Турки-месхетинцы оказались жертвой возбужденного национального чувства, трагическим символом недовольства набирающей силу молодой нации. Вспомним, что погромы и убийства происходили не в глухих кишлаках, а в городах и рабочих поселках, где для выявления будущих жертв использовались домовые книги и избирательные списки. Банды погромщиков имели рации и личные автомобили; словом, были не темной крестьянской массой, а гражданами индустриального общества. Такими же в массе современными горожанами были и погромщики в Сумгаите, как и участники последних столкновений в Казахстане, Южной Осетии или Молдавии.

Что же касается «перехода в XXI век» (объяснение седьмое), то ясно, что от общества, живущего в нынешних условиях Узбекистана и конкретно Ферганской долины, такой переход потребует огромных мук и усилий. Хлопковой монокультуре, байскому социализму, гигантской детской смертности, отравленной химикалиями окружающей среде трудно найти место в цивилизации XXI века. Для перехода в XXI век вся эта система должна с муками отмереть; это понимают все, в том числе и жители Узбекистана.

Как видно, в конкретной национальной ситуации поиск объяснения столь же зависит от нашей позиции. Карабах и Абхазия, Эстония и Молдавия, судьба крымских татар или русская национальная идея ставят нас перед той же проблемой выбора. И всюду равно возможны и возникают одновременно авторитарные и либеральные интерпретации, демократические и консервативные точки зрения, позиции на основе преимуществ «единой и неделимой» или подлинного конфедерализма.

Выбор объяснения становится личным делом ученого, практика, эксперта, общественного и государственного деятеля, его очень яркой политической характеристикой. Потому что позиция по национальному вопросу не отражает какую-то изолированную часть личности. Отношение к этническим меньшинствам и национальному суверенитету обычно перекликается с отношением к демократии и плюрализму, праву наций на самоопределение, необходимости политической и экономической реформы, с общими взглядами на будущее государства. Словом, скажи, как ты видишь «национальный вопрос» в СССР, и я скажу, кто ты.

Всех, разумеется, волнует вопрос: что будет с государством, его внутренней стабильностью, со всеми нами — его гражданами? Прогнозы имеются самые разные — от ожидания скорого «распада империи» до предсказаний столь же неминуемого военного переворота с возвращением к авторитарному управлению и подавлением возникших национальных сил. Будем рассматривать эти варианты как крайние точки шкалы. Между ними лежит большое число промежуточных прогнозов-решений; и, значит, мы опять упираемся в проблему выбора, в не очень понятный механизм анализа и отбора наиболее приемлемой личной позиции.

Но сначала очертим некоторые из промежуточных вариантов-прогнозов нашего будущего. Все они, так или иначе, привязаны к названным объяснениям современной национальной ситуации. Так, идея «злой руки», «заговоров и врагов» явно предполагает сценарий административных и силовых методов, восстановления роли центрального руководства, пусть и в более тонком распределении власти с местными органами для подавления радикальных национальных движений с их политическими и культурными требованиями.

Экономическая концепция «национального вопроса» понятно упирается в судьбу экономической реформы, в способность нашего общества достичь некоторого уровня процветания как главного условия для смягчения общей социальной напряженности. Специфического национального прогноза здесь, видимо, нет.

Концепция «деформации и очищения истоков» ориентирует нас на идеальные принципы первых лет существования советской федерации, то есть к статусному равенству республик, большей местной политической и экономической автономии, возрастанию роли органов национального представительства и, прежде всего — республиканских парламентов. Логика этого пути ведет к возрождению низовой автономии в виде национальных районов и сельских советов, к признанию республиканского гражданства и государственного статуса национальных языков в республиках, возрастанию роли республиканских конституций, восстановлению справедливости для последних «наказанных народов». Все это, как известно, и происходит в последнее время.

Если же мы сталкиваемся не с «искажениями», а с закономерным итогом неверно созданной многонациональной системы, впереди неизбежны се фундаментальные изменения. Наиболее популярный в таком случае прогноз — переход от союза к конфедерации, то есть политическому объединению внутренне независимых государств или даже обретение некоторыми республиками статуса соседних дружественных стран на основе общего рынка, тесного экономического и политического сотрудничества.

Концепция «возвращенного насилия» предполагает два альтернативных прогноза, в зависимости от способности государства взять под контроль накопленную в нашем обществе агрессию. Если государство не сумеет обуздать насилие, нас, видимо, ждет война всех против всех, потоки беженцев между республиками, социальный хаос с реалиями ситуации 1918 года. Если, напротив, центральная власть в союзе с республиками сможет целенаправленно ослабить насилие в системе, то результатом станет новое общество — некая «советская Швейцария» с принципом добровольного парламентского союза или сложная система национальных и региональных автономий по типу нынешней Испании, или подобие объединенной Европы 1992 года с общим рынком и минимально значимыми внутренними границами. Словом, нечто из области очень приятных мечтаний.

Для прогноза по концепции «разрушительного и созидательного национализма» Э. Геллнера главное — это фактор времени. Если стадию агрессивного национализма пережить неизбежно, критически важно, как долго она продлится и сколь велики окажутся перемены. Реальную ситуацию определят, видимо, два процесса: возможность быстрого экономического роста и модернизации; и политика государства по отношению к национализму и национальным движениям. Наиболее благоприятный вариант: быстрая модернизация и мудрая национальная политика могут привести к свободной конфедерации с широкой региональной автономией, парламентскому союзу или другой форме содружества. Худший вариант: экономический застой с авторитарным подавлением национальных движений ведет к включению всего Советского Союза и уж, безусловно, многих республик в зону стабильных этнических конфликтов с кровопролитием, ожесточением, национальным и религиозным антагонизмом.

И, наконец, чего ждать, если нынешняя ситуация отражает мучительную подготовительную ломку для перехода к будущей цивилизации XXI века? Ответ будет зависеть от того, сможет ли наше общество, отбрасывая устаревшие структуры, перейти в следующее столетие. Предстоит пройти школу индустриальной цивилизации; привыкнуть к нормам открытого, плюралистического общества. В том, что такое привыкание будет длительным и трудным, думаю, ни у кого нет сомнений.

Неизбежен вопрос: где же выход? Может ли автор предложить что-либо, кроме перечисления интерпретаций и прогнозов, предоставляя каждому сделать самостоятельный выбор? Есть ли какая-либо единая логика действий?

Такая логика, видимо, возможна в рамках большинства из предложенных объяснений. Прежде всего важно понять, что мы столкнулись с объективной реальностью национальных отношений, а не с их временным ухудшением, отклонением от прежнего курса на незыблемый союз социалистических наций. Некоторые нынешние конфликты внешне могут сгладиться или их проявления будут сдерживаться угрозой применения силы. Но сами по себе они «вдруг» не исчезнут. И чем скорее мы это поймем, тем будет лучше.

Следующим шагом в рамках всех, кроме первых двух из предложенных объяснений, должно стать осознание необходимости перемен в национальной политике, национальном устройстве государства, отношении к национальным культурам. Сейчас нет недостатка в проектах переустройства советской федерации. Но пока мы явно заблокированы официальной концепцией деформаций, которая сводит возможные перемены к одному действию: очищению истоков, то есть возвращению к исходным, «ленинским» принципам союза республик (не раскрывая, в каких условиях и на каких принципах формировался этот союз).

Психологически и политически такой призыв понятен, хотя вряд ли в прошлом нам удастся найти ответы на вопросы сегодняшнего дня и тем более — ориентиры для жизни в XXI столетии. В той жизни нас наверняка ждут иные национально-политические реальности: двух-трехкратное увеличение населения в среднеазиатских республиках к середине следующего века; смена направления потока миграций внутри страны (от периферии — к центру, а не наоборот, как было раньше); неизбежное перераспределение сил и внутренних центров влияния в структуре союза; уменьшение численности ряда народов, в том числе крупных, за счет снижения рождаемости или эмиграции. К этим новым реальностям надо готовиться заранее; для перехода в XXI век принятия постановлений, воссоздания национальных районов или развития национального преподавания будет явно недостаточно.

И здесь мы должны сделать все, чтобы в очередной раз избежать соблазна ОКОНЧАТЕЛЬНОГО РЕШЕНИЯ НАЦИОНАЛЬНОГО ВОПРОСА В СССР, чтобы вновь не стать жертвами безупречной сталинской логики:

«Меньшинство недовольно не отсутствием национального союза, а отсутствием права родного языка. Дайте ему пользоваться родным языком, — и недовольство пройдет само собой.

Меньшинство недовольно не отсутствием искусственного союза, а отсутствием у него родной школы. Дайте ему такую школу, — и недовольство потеряет всякую почву.

Меньшинство недовольно не отсутствием национального союза, а отсутствием свободы совести (свободы вероисповедания), передвижения и пр. Дайте ему эти свободы, — и оно перестанет быть недовольным».

Пять из семи предлагаемых объяснений позволяют избежать этой логики. Но для этого необходима политическая и идеологическая реабилитация многих ключевых терминов, либо исчезнувших из нашего общественного и научного лексикона, либо получивших в нем только негативное звучание. Среди них — понятия «конфедерации» и «союзного договора», национального суверенитета и права свободного отделения, республиканского гражданства и государственного языка, политического плюрализма и самоопределения и многие другие. Без них невозможно создать теорию нового или фундаментально улучшенного многонационального государства. Если новый каркас будет создаваться из привычных, старых блоков «расцвета и сближения», «пролетарского интернационализма», «социалистического по форме и национального по содержанию», никакого другого здания, кроме старого, не построить. Для новых дел нужны новые слова.

Общим принципом для всех вариантов решения (включая, видимо, и первый) должен стать рост локальной, то есть местной автономии. Будущие политические конструкции уже нельзя будет строить при бесправии, в том числе и национальном, низовых ячеек общества — сельских советов, городских муниципалитетов или внутригородских коммун. И здесь опять же лучше пойти вслед за всем человечеством, чем придумывать свой особенный путь.

И, наконец, для всех предложенных объяснений национального вопроса, включая идею «злой руки», выход из нынешнего состояния видится в росте парламентской, избирательно-правовой основы нашего общества. За минувший год мы узнали малую часть мировой парламентской культуры. Она не сводится к парламентским дебатам, открытым выборам или свободе политических партий. Парламентская основа равно предполагает законодательную охрану прав национальных и религиозных меньшинств (а пока даже идеи такой нет в нашей Конституции!); рост национальной терпимости в ходе любой политической борьбы; эффективные механизмы конституциональной защиты при нарушении национальных или расовых прав граждан; свободу самоорганизации этнических и религиозных общин в рамках многонационального государства. Из таких необходимых элементов складывается ПРАВОВОЕ ОБЩЕСТВО. И мы должны помнить об этом, если надеемся его построить.

Вся наша история, опыт последних лет показывают, что мы постоянно возвращаемся к старым проблемам. Мы входим в «старую воду», повторяем старые ошибки, будучи так же или еще хуже к тому подготовленными, чем в 1922, 1918, 1917 или любом ином исторически важном году.

Если из всего этого возможен выход, то он звучит так: с «национальным вопросом» мы будем жить долго. Суть его будет меняться; возникнут новые подходы и позиции; появятся новые объяснения. И, значит, будет сохраняться процесс анализа, аргументации и выбора, который был назван мной двумя словами — ПОИСКИ ОБЪЯСНЕНИЙ.

Крупник И. Национальный вопрос в СССР: поиски объяснений. «ВЕК», Рига, 1990, № 3.

Гасан Гусейнов. Социально-психологические аспекты строительства национального государства

Для тех, кто только в последние два-три года включился в дискуссию о национальной политике, наступили трудные времена: проломиться к здравому смыслу не дают уже не столько «догмы застойного периода», сколько поразительная терпимость уважаемого ученого сообщества к некоторым новым политическим лозунгам, отдающим старым могильным смрадом.

Главным таким смрадным лозунгом я считаю призыв считать нацию политическим субъектом. С виду идея суверенитета нации не кажется ни странной, ни опасной. В мире множество национальных (точнее, мононациональных) государств, а поскольку в демократическом государстве главным политическим субъектом является народ, то принадлежащее к одному какому-то этносу население этого государства образует из себя «народ» по этническому признаку. Такое огосударствление этноса — вполне естественная и, главное, логичная вещь в мононациональном государстве. Однако уже в рамках международных отношений политическим субъектом выступают (в цивилизованных странах) не этносы, но их государственные образования, органы и представители. Очень прискорбно, что эти азбучные истины приходится произносить именно сегодня, когда всплывают на дневную поверхность конкретные данные середины нашего столетия, неопровержимо свидетельствующие о том, что с наибольшей последовательностью взгляд на этносы как политические субъекты проводили в жизнь два величайших преступника XX века: Сталин и Гитлер. Именно они «спрашивали» с наций, так сказать, по принципу «один за всех, все за одного». Я не хочу обижать тех, кто, говоря о политической субъектности своей нации, думает только о хорошем. Но ведь нельзя быть хорошим для всех. Особенно в условиях неустранимых расхождений в формах политической субъектности. Для большинства быть политическим субъектом — это значит, в лучшем случае, ревниво следить за тем, чтоб кто-нибудь чужой не пригрелся хоть под уголком его одеяла. Осознав себя политическим субъектом, большинство стремительно деградирует: наращивая мускулы в зажиме меньшинств под благородными лозунгами защиты своих исконных прав, очищения своих корней от вредных чуждых наростов, национальная элита семимильными шагами уводит свое и без того политически малограмотное «народное тело» от здравого смысла в тупик изоляционизма, нетерпимости и насилия. Заодно вытаптываются общие всходы. По мне, одна распавшаяся из-за национального конфликта семья, один ребенок, у которого папа «из большинства», а мама «из меньшинства» и который должен выбирать или гибнуть, это слишком дорогая цена за культурные памятники и национальные святыни, в верности которым не клянутся сегодня только самые ленивые из национальных интеллигентов. Абсурд этот бросается в глаза, когда, например, русский писатель стращает свой полуторастамильонный народ угрозами, исходящими от некоего маленького, но цепкого племени… Как показал другой титулованный мыслитель патриотического направления, речь вовсе не обязательно идет о евреях: Малый Народ — это вообще онтологическое зло, малый народ никогда не удается до конца поставить на место, у него обязательно находится какой-нибудь покровитель, не один, так другой. Вот, например, турки-месхетинцы (порассуждаем мы за теоретиков «бесконечно малых») — идеальный пример политического субъекта «из меньшинств». Сначала они были выделены как политический субъект по соображениям безопасности большинства: «Одна гнилая груша всю кучу испортит». Тогда это была преступная акция политической власти. Теперь тот же принцип проповедуется толпой — толпой большинства, как это ни горько признавать. Можно сколько угодно рассуждать о «здоровом» и «больном» в народном теле, но нигде и никогда в истории десятки тысяч людей не эвакуировались из страха перед кучей хулиганов и отщепенцев. Толпа осознала себя политическим субъектом и потребовала сатисфакции от другого политического субъекта — этот уровень политического мышления и навязывают стране сторонники доведения «национального вопроса» до полной отчетливости границ и чистоты культур.

И тут мы приходим к проблеме государственности. К чему стремится каждый этнос? К тому, чтобы занять более высокую ранговую ступень в системе, где национальное неразрывно связано с государственным. В существующей у нас этногосударственной системе такое стремление понятно: хоть на пятачке, хоть на лоскутке земли ощутить себя большинством. Иными словами, взращенные в данной систем лидеры национальных движений под видом децентрализации или дерусификации поддерживают безотчетное стремление массового сознания закрепить или повысить свой статус в рамках именно этой системы. Тут на самом-то деле нет никакого парадокса. Малоимущие, замордованные цензурой и начальством работники культуры вместе с прогнившей идеологией отшвырнули и лохмотья гуманистических бредней типа «всечеловеческого братства» Вл. Соловьева или идей гандизма. Национальная идея не нуждается для своего развития ни в работе ума, ни в рациональных доводах — это душевная прокачка «до слез». Дарованная свыше бессмертная идея полной ясности. «Все отдам за свой народ, всем отомщу за поругание святынь…» А уж за национальную государственность… Да, за эту самую национальную государственность заплачено уже слишком много. Дефектность ее очевидна, например, в Закавказье, где 70 лет назад на руинах империи, подмяв все меньшинства, скроили три национальных государства. Куда подевались вырабатывавшиеся здесь терпимость и уживчивость? Даже после геноцида армян в Османской Турции и жестоких боев на закавказском театре военных действий в первую мировую войну здесь могла сохраниться уникальная космополитическая система с государственными структурами регионального, а не национального типа. Все культурные достижения Закавказья в этом столетии не перевесят, конечно, глубокого упадка общества, вытеснения гуманистических ценностей национальным чванством, тем менее оправданным, чем хуже живет в этом благодатнейшем из регионов страны подавляющее большинство населения. Боюсь, именно наше поколение дождется того дня, когда кипевшие культурной жизнью многонациональные «космополисы» станут национальными центрами дезурбанизации: там, где право крови и почвы значит больше, чем квалификация и человеческие качества, канализацию подключают к водопроводу, а дома возводят из песка.

Решать проблему, или, точнее, разводить дерущихся политических субъектов все равно придется. Традиция такова, что у нас в стране армия — «имперская», а интеллигенция все время прочищает горло, чтоб подпевать народному хору. Эту традицию тоже придется нарушить. И начать надо будет не с большинства, а с меньшинства. Это единственное условие, при котором большинство сохраняет человеческий облик. Для того чтобы потерять этот облик, нужно очень немного: в Грузии достаточно не найти места для турок-месхетинцев, в литовской газете — пожаловаться на «польский шовинизм», в Волгограде сказать, что «второй раз немцам на Волге не бывать», ну и так далее. Меньшинство, ощутившее себя большинством в своем национальном государстве, подчиняется действию тех же самых иррациональных сил, от гнета которых оно хочет освободиться. Вот почему так опасны в многонациональном государстве идеи наращивания национальной государственности.

Представители нескольких народов уже нашли свой выход из положения: греки и немцы, армяне и корейцы оставляют страну, покидая не что-нибудь, но свою историческую родину, ибо исторической родиной человека может быть только страна, в которой он родился и вырос, сложился как человек. И она принадлежит ему не в меньшей мере, чем коренным жителям. Можно как угодно называть человека — метэком, мигрантом, лимитчиком (или, точнее, лимитчиковым сыном или дочкой), но попытка воссоздавать национальную государственность руками народа, из которого загодя изгоняется, так сказать, «младший брат», — это попытка направить все национально-государственное развитие СССР в целом и каждого региона в отдельности по тупиковому пути. Я прекрасно понимаю, что массовые национальные движения, убогая доступность национальной идеи, голосистость борцов за национальные возрождения и ряд других факторов ведут дело именно в этот тупик, но не наделен достаточной мудростью для того, чтобы искать оправдания или так называемые рациональные зерна в навозе, который только и способна оставить после себя толпа.

В 1928 году Арнолд Дж. Тойнби говорил, что в двадцатом веке два движения будут определять суть исторического и политического развития: социализм и национализм. Самым страшным для Европы, сказал тогда Тойнби, будет соединение этих движений. Я клоню сейчас не к тому, что национал-социализм в Германии не последний вариант этого исторического симбиоза.

Попробуем взглянуть на проблему под иным углом зрения. Ни для кого не секрет, что на фоне более или менее успешной минимизации конфликтов на национальной почве в Европе национальный вопрос в социалистических странах повсеместно ставится чрезвычайно болезненно. Причем болезненность нарастает по мере приближения политической системы в каждой конкретной стране к системе-прототипу. Если в 1968–1969 годах в Польше споспешествование массовой еврейской эмиграции оказалось для тогдашних руководителей страны последним безопасным для них самих приемом канализации общественного недовольства, то сегодня насильственная ассимиляция под угрозой депортации не должна ли оцениваться нами как симптом глобального кризиса социализма казарменного типа?

Шестерня, которая приводит в действие тот своеобразный механизм из национализма и социализма, под обломками которого рискуют оказаться многие миллионы людей, — это категория собственности. Принципиальным для социализма нашего типа оказался его бессобственнический характер. С ликвидацией частной собственности на орудия и средства производства и провозглашением так называемой общенародной собственности в стране сложилась уже и без нас отлично описанная ситуация, когда нет ни собственников, ни собственности. Это обстоятельство хорошо объясняет, почему при формировании всех без изъятия национальных (или национально-государственных) движений прежде всего встает вопрос об этнической (или национальной) собственности: создать собственника на пустом месте невозможно. Дожидаться общесоюзного кадастра долго, да и незачем. Поэтому во всех регионах страны сразу начался — должен был начаться! — дележ фантомной собственности: этнической территории — здесь легче всего разделиться на «коренных» и «пришлых», здесь зверь национального возрождения показывает свои коренные, а не молочные зубки. Реальный противник — государственная экономическая система — подменен мнимым или, лучше сказать, мнимо воплощенным чужаком.

Оказалось, что страна в целом не принадлежит данным конкретным людям, эту страну населяющим, — вот фундаментальный вопрос, без понимания которого невозможно объяснить остервенелую войну враждующих толп за административно-территориальные границы, демаркация которых не меняла и не сможет ничего изменить в судьбе данного конкретного человека. Но поймет он это потом, когда прольется его или чужая кровь, когда потеряет близких. И тогда отжившие государственные формы еще и попробуют гальванизировать, лишь бы только не показать ослепленным людям подлинный источник их недовольства и бед.

Другой фантомной целью национальных движений мне представляется так называемая национальная культура. И тут было бы достаточно сказать, что культура не может быть чьей-то собственностью, потому что она процесс, а не результат только. И все-таки попробуем рассмотреть эту проблему подробнее. Народ, состоящий из одного или нескольких этносов, конечно, творит культуру. Но сотворить или творить нечто — не значит иметь это в своем распоряжении. Более того, последующие поколения, корнями связанные с одним культурным наследием, ветвями переплетаются с другими культурами. Можно ли, например, говорить о чьих бы то ни было преимущественных правах на древние цивилизации Средиземноморья? Например, на мифологию? Если школьники на севере Европы лучше знают Гомера, чем их сверстники на Балканах, то значит ли это, что они присвоили чужую собственность? В еще большей степени абсурдность такого рода постановки вопроса проявляется при попытке национальных движений обосновать особые этнические права на «веру отцов»… Можно сколько угодно закапывать в землю освобожденные от коры ветви — корнями они от этого не станут. Национальная идея заставляет сотни тысяч людей заниматься именно этим бессмысленным делом: «Мы пришли сюда еще в IV веке, когда вас тут и помину не было». Разумные доводы в споре с человеком, отождествляющим себя со своими далекими предками, едва ли продуктивны: сплошь и рядом даже брат оспаривает у брата право считаться сыном общего отца.

Современные национальные движения в СССР связаны с тем, что их можно в духе недавнего прошлого назвать «завершающим этапом разоблачения культа вождя», лично ответственного за безмерные страдания всех народов страны: не об одном народе в печати последних месяцев можно было прочитать, что он пострадал от сталинских палачей, «как никакой другой»: это говорят о русских и евреях, о грузинах и крымских татарах… Так вот, я уверен, что все старания «свалить Сталина», с одной стороны, и найти рациональное зерно в иррациональной стихии национализма, с другой, останутся безуспешными до тех пор, пока у нас процветает еще более страшный культ: культ «народа», культ народной «правоты» и «народной мудрости». Тут дело обстоит так же, как с собственностью: народ — это все и никто, это самая опасная из всех социальных абстракций, поскольку именно во имя народной пользы веками уничтожались конкретные живые люди. Пройдоха, прорвавшийся к микрофону, всегда найдет дорогу к сердцу человека толпы, обращаясь к самым обыкновенным животным инстинктам, которых не лишен каждый нормальный представитель нашего биологического вида. Более того, во всем, что касается различных сообществ, людская толпа гораздо ближе к стаду бабуинов, чем, например, к симфоническому оркестру или бригаде строителей. События в Сумгаите и Фергане, Алапаевске и Новом Узене, кажется, не могут оставить на этот счет никаких сомнений. Применительно к этническому сообществу культ народа означает сознательное пробуждение элементарного стадного инстинкта, имеющего один-единственный логический и исторический выход для всех «ненаших»: депортацию или газовую камеру. А если кто не захочет?

Поначалу мерзостность различения людей по национальному признаку не бросается в глаза, особенно там, где народ-возрожденец противопоставляет себя какой-то безродной швали, не желающей приобщаться к его культуре. Шваль эту, конечно, надо поставить на место за все прошлые страдания и нынешние неудобства. Сколько раз мы это слышали! Еще живы люди, видевшие, как обещали очистить землю от помещиков, от мироедов и капиталистов, а тем временем пробуждали и воспитывали дремлющие в каждом народе подлинное зверство, готовность и радость убить и быть убитым. Достижение народных чаяний «любой ценой» и «собственными руками» привело к беспрецедентной бойне с начала до середины столетия в нашей стране. Выпущенный на свободу «народный человек», «простой мужик» (дехканин, рабочий, труженик), обожествивший производительность своего труда и свою простоту, следуя своим «единственно верным» путем, совершил бессчетные преступления: брат против брата, сын против отца и отец против сына. Провокация выродившегося аристократического режима была только первым танцем на этом балу смерти.

Переделить природные богатства и гражданские права, отделить «чистых» (например, «коренных» или «высококультурных») от «нечистых» (например, «приезжих» или «лимитчиков»), загнать и без того довольно жалкую и малограмотную интеллигенцию в болото национальной идеи — это значит разнуздать народного зверя на новый виток насилия, к которому, увы, готова сейчас страна. Но народный человек, следующий инстинкту, тот же невменяемый; а вот интеллектуал, способный отдать себе полный отчет в причинах и следствиях своей деятельности и все-таки подстрекающий — преступник.

Одновременное признание многонационального характера всех союзных республик и трехкратное увеличение их числа позволит поставить уже не вопрос о том, где размещать беженцев, как это получилось теперь, но проблему выработки конкретных правовых норм, обеспечивающих приоритет личности — с ее моно-, поли- или вовсе безэтнической ориентацией — перед любыми, этническими в том числе, сообществами. Невольники же национальной государственности не оставляют камня на камне именно от собственной национальной культурной традиции. События последнего времени во всех регионах страны показали, что именно на соловьях национального возрождения лежит ответственность за политическую деградацию нации: конечно, поощряемая на погромы толпа несравнимо хуже законодательного органа, принимающего дискриминационные законы, но политическое расстояние между ними ничтожно. И там и тут волчьи права большинства соседствуют с овечьими правами меньшинств.

И если б я мог, я сделал бы единственным лозунгом нашего совета слова Ибсена из «Врага народа»: «Меньшинство всегда право».

Гусейнов Г. Стоит ли подключать канализацию к водопроводу? «Дружба народов». М, 1989, № 12.

Дмитрий Фурман. Карабахский конфликт: национальная драма и коммунальная склока

ВЕЛИКИЕ КОНФЛИКТЫ между нациями подчиняются в основном той же логике, что и «маленькие» конфликты между семьями или индивидами. Народ в целом не может быть умнее и добрее, чем его «средние» представители, наоборот, поведение народа часто оказывается более иррациональным, более подчиненным архаичным импульсам, чем поведение простых людей (ясно, например, что средние немцы или русские были значительно лучше и «нормальнее», чем гитлеровский и сталинский режимы). Поэтому если мы хотим разобраться в карабахском конфликте, то следует исходить из более или менее знакомой всем нам ситуации — ссоры в коммунальной квартире или соседей в деревне, или на работе.

Это не «редукция» великого и романтического к прозаическому и низменному, ибо коммунальная склока — тоже трагедия, здесь также мучают друг друга люди, также обманывают друг друга и сами себя, здесь та же последовательность долго накапливаемого раздражения (не столько на соседа, сколько на всю судьбу, на всю тяжелую жизнь, своеобразным символом которой оказывается сосед), затем внезапной вспышки и наконец — долгих мучений, скрываемых от самих себя сожалений и поисков выхода из становящейся все более невыносимой ситуации. Борьба наций — «масштабнее» коммунальной склоки чисто физически, но отнюдь не «глубже», не «умнее», не «возвышенней». Она, если так можно выразиться, трагичнее количественно, а не качественно.

И это не упрощение, ибо склока может иметь очень глубокие основания. Чтобы разобраться, почему сосед А поссорился с соседом Б, может потребоваться изучение их биографий, психологии и т. д. Здесь столь же трудно (или даже просто невозможно) дойти до «исторической правды» — кто первый начал, сознательно ли провоцировал сосед А соседа Б, ставя свою кастрюлю на его конфорку, или просто не подумал, и действительно ли эта конфорка искони и по праву принадлежит соседу Б.

Конфликт соседних наций и конфликт соседских семей или просто индивидов имеют общую природу. Просто «физические» параметры конфликта наций и остатки народнических и национально-романтических идеологий в нашем сознании способствуют «романтизации» национальных конфликтов. И наоборот, повседневность и скромные масштабы частных склок порождают отношение к ним, как к чему-то прозаическому и пошлому, подобно тому, как в средние века склока феодалов мыслилась чем-то очень возвышенным и могла воспеваться поэтами, а драка крестьян — чем-то низменным и могла изображаться этими же поэтами лишь фарсово, комедийно.

Попробуем же, отрешившись от традиционных представлений о «великом» и «низменном», обрисовать логику и динамику карабахского конфликта как логику и динамику склоки.

В ЛЮБОМ КОНФЛИКТЕ всегда есть несоответствие формальных, внешних причин и причин глубинных, лишь частично осознаваемых или даже вообще не осознаваемых.

Скандал всегда имеет какую-то конкретную и рациональную причину. Он всегда из-за чего-то — из-за кастрюли, которая ставится на чужую плиту, кур, за которыми не смотрит сосед и они лезут в чужой огород, и т. п. Сознание участников конфликта, как правило, удовлетворяется этими объяснениями и фокусируется на них. Кастрюля или куры могут вытеснить из сознания человека все остальное, сконцентрировать и «структурировать» все его мысли и чувства. Но трезвое размышление обязательно покажет, что конкретная и рациональная причина не способна объяснить вспыхнувшей ссоры. В других коммунальных квартирах, например, кастрюли ставятся на любые свободные конфорки, и никаких скандалов не возникает, да и в этой квартире так было раньше, но почему-то скандалов не было. Далее, само несоответствие причины и следствий — страшного и мучительного для всех скандала и всегда относительно «пустяковой» причины — говорит о том, что эта причина не может быть объяснением, что когда сосед А убивает соседа Б из-за того, что его куры залезают в огород, это «из-за» ничего не объясняет. Конкретная причина в таких случаях — это скорее предлог, предлог, ставший символом, структурировавшим сложнейшие психические процессы.

В карабахском конфликте мы видим то же несоответствие внешних, формальных и «проговариваемых» причин и причин глубинных, «не проговариваемых» и даже неосознаваемых. Внешне все представляется очень несложным. Есть НКАО, большинство населения которой составляют армяне и которая территориально фактически примыкает к Армении, но входит в состав Азербайджана. Армяне — и карабахские, и некарабахские — считают, что это несправедливо, и на рубеже 1987–1988 годов начинается массовое движение армян за передачу НКАО от Азербайджанской ССР Армянской ССР. Далее разворачивается цепь событий, приведших к теперешней ситуации, когда нет уже ни Армянской ССР, ни Азербайджанской ССР, а есть независимые Армения и Азербайджан, ведущие полномасштабную, с применением танков и авиации, войну, в ходе которой убито и бежало или было изгнано из родных мест и в Армении, и в Азербайджане значительно больше людей, чем все население Карабаха. Ясно, что роль первоначальной и формальной причины здесь совершенно аналогична роли прохода соседских кур в огород, повлекшего за собой поножовщину.

Сам по себе факт компактного проживания армян в Азербайджане на примыкающей к Армении территории не может быть необходимым и достаточным объяснением конфликта, ибо есть громадное количество примеров, когда ситуация — совершенно аналогична, а никаких конфликтов нет. У карабахских армян, правда, были еще и многочисленные конкретные претензии к Баку (трудности с приемом ереванского телевидения, невнимательное отношение Баку к армянским историческим памятникам и то, что ряд из них азербайджанцы объявляли древнеалбанскими, а не древнеармянскими, и т. д.). Но совершенно несомненно, что положение армян в Карабахе было лучше и они обладали большими правами, чем, например, азербайджанцы, так же давно и так же компактно проживавшие в Армении, в Зангезуре, как армяне — в Карабахе, но никакой автономии вообще не имевшие. Между тем никакого движения за присоединение к Азербайджану или хотя бы за автономию армянские азербайджанцы не создали; они были в 1988 году выкинуты из Армении, и сейчас все о них позабыли. Армяне в Грузии, в Ахалкалаки, проживают так же компактно, так же на территориях, примыкающих к Армении, и точно так же не пользуются никакой автономией. Но настоящий, кровавый конфликт возник все же с Азербайджаном, а не с Грузией. Кроме того, каковы бы ни были претензии карабахских армян, приведшие к конфликту, ясно, что эти претензии абсолютно не соизмеримы с непредставимыми во время возникновения конфликта его последствиями и всеми теми страданиями, которые пришлось пережить и им, и населению Армении и Азербайджана. Поэтому список претензий карабахских армян начала 1988 года в той же мере не способен ничего объяснить, как и подробное перечисление произведенных курами потрав не может объяснить последовавшей поножовщины. И уж тем более не объясняют конфликта все те горы обвинений и оскорблений, которые нагромоздили обе стороны, совершенно аналогичные тем потокам грязной брани, какими обмениваются обезумевшие соседи.

Чтобы разобраться в конфликте, мы должны отвлечься и от его формальных причин — поводов, и от его рационализации и идеологически-пропагандистских обоснований и попытаться представить психологические портреты участников, понять их психологическую динамику и особенности ситуации, в которой этот конфликт возник.

ЗАКАВКАЗЬЕ — ЭТО ДОВОЛЬНО ТЕСНОЕ «ОБЩЕЖИТИЕ», в котором по воле судьбы оказались соседями народы с очень разными культурами и разным прошлым. Нередко им трудно понять друг друга, поставить себя на место соседа и посмотреть на мир его глазами, и очень легко — обоюдно раздражаться и создавать фантастически негативные образы друг друга. Это нечто вроде тех московских квартир, где в 30–50-е годы жили вместе представители совершенно разных культур, иногда замечательно приспосабливавшиеся, но очень часто, напротив, — мучившие друг друга и превращавшие эти квартиры в подобие ада. Армяне и азербайджанцы культурно и психологически отличаются друг от друга не меньше, чем отличались оказавшиеся в одной коммуналке семья все утративших и измученных бывших дворян и семья приехавших из деревни недавних крестьян (или семья дворника-татарина, или семья перебравшихся из бывшей черты оседлости евреев).

Армяне — народ с очень древней и очень оригинальной культурой (оригинальной прежде всего из-за того, что его религия — это особая, армянская, ветвь христианства), очень сильным ощущением своей уникальности и ценности этой уникальности, но одновременно — с очень тяжелой судьбой. Когда-то, очень давно, существовали относительно большие армянские царства, воспоминание о которых одновременно и грело, и растравляло душу армян в годины невзгод, и которые превращались в их сознании во что-то совершенно грандиозное, разукрашивались фантазией, компенсирующей печальное настоящее грезами о прошлом и будущем. Но царства эти погибли давно, и уже многие столетия история армян — это история народа без государства, окруженного культурно чуждыми мусульманскими народами и подчиненного им, испытавшего множество страданий и унижений. Кто только (и сколько раз) не топтал армян и что самое унизительное — даже не борясь с ними, а борясь друг с другом, грабя их и сгоняя с места просто «мимоходом», чтобы «не путались под ногами», как это сделал Шах Аббас во время войны с турками. Кульминация этих страданий — зверский погром, устроенный армянам турками в 1915 году, образы которого вновь и вновь встают перед глазами армян.

Естественно, что у этого народа — сильное ощущение несправедливости и трагичности «армянской судьбы», комплекс культурного превосходства над соседями и одновременно — страха перед их многочисленностью и физической силой, острое ощущение униженности своего положения (когда-то был собственный дом, а сейчас — комната в коммунальной квартире), сложное и амбивалентное отношение к будущему. И ужас перед ним, перед неумолимостью «армянской судьбы», которая может принести повторение 1915 года, — и тогда время пребывания в советском общежитии будет казаться счастливым и спокойным. Смутные надежды на то, что, может быть, судьбу все-таки рано или поздно удастся переломить и стать народом, который никто топтать не посмеет, которого все соседи будут уважать и побаиваться. Такой народ — «трудные соседи», но азербайджанцы, которые сейчас искренне удивляются, чего этим соседям не хватало и для чего они все это затеяли, никогда не были в их «шкуре», никогда не переживали того, что довелось пережить армянам.

Азербайджанцы — люди с совершенно иной психологией и культурой. Они обладают значительно меньшим ощущением своей национально-культурной уникальности и ее ценности, которая девальвируется в их сознании ценностью принадлежности к громадным общностям — мусульманской и тюркской и ролью маленьких — семейно-клановых и локальных общностей. У них и в помине нет ощущения, никогда не покидающего армян, что ты окружен врагами, которые могут тебя просто уничтожить. У азербайджанцев нет великого имперского прошлого — никакой азербайджанской империи никогда не существовало — и нет компенсаторских мечтаний о такой империи. Как и другие народы мусульманской культуры, азербайджанцы относительно легко принимают реальность, уходя в «быт», в интересы семей и локальных общностей. Им очень трудно сплотиться вокруг общенационального дела, и принципиальное различие между поведением армян в Карабахе и из-за Карабаха, продемонстрировавших поразительное упорство и сплоченность, и совершенно пассивным и «страдательным» поведением азербайджанцев в Зангезуре наглядно демонстрирует различия психологии этих двух народов. Не обладая армянским упорством, порожденным чувством, что беды и страдания — в некотором роде «норма», «армянская судьба», а потому надо стойко переносить их, и главное — выжить, азербайджанцы легко вспыхивают и легко гаснут. Но азербайджанские «вспышки» могут принимать очень страшный, жестокий и бессмысленный характер. И хотя в ходе конфликта армяне показали, что древняя христианская культура отнюдь не мешает совершать чудовищные зверства, иррациональные кровавые погромные вспышки типа сумгаитской и бакинской для их поведения не свойственны. У армян и азербайджанцев, если так можно выразиться, разные типы иррациональности. Иррациональность армян относится к области мечтаний, страхов и целей, которые, тем не менее, могут очень рационально и последовательно преследоваться. Иррациональность азербайджанцев — это иррациональность быстрых эмоциональных переходов от бурной и судорожной активности к «опусканию рук», принятию реальности такой, какая она есть, и погружению в «быт».

Вот такие разные народы живут в кавказской «коммуналке»… И армяне и азербайджанцы — не монстры, какими они стали изображать друг друга, но и не ангелы, какими они стали изображать сами себя, а обычные люди, но люди — очень разные, которым жить рядом — трудно, но очень легко раздражаться на соседа и думать о том, как было бы хорошо, если бы он куда-нибудь делся.

Мы попытались — естественно, очень поверхностно — дать портреты участников драмы, которые уже в какой-то мере делают понятным возникновение в начале 1988 года скандала, перешедшего в поножовщину. Но этого, конечно, недостаточно. Надо еще понять, что подготовило вспышку, какие процессы ей предшествовали, и в какой ситуации она возникла.

ПОЧЕМУ КОНФЛИКТ возникает именно в 1987–1988 годах — ясно. До этого времени кавказская «коммуналка» пребывала под жестким и неусыпным контролем, была скорее «бараком», чем коммуналкой. Этот российский контроль, установившийся еще до возникновения на Кавказе наций современного типа, исчез на период гражданской войны в России. И как раз в это время на Кавказе вспыхнули армяно-азербайджанская и грузино-армянская (и разворачивалась армяно-турецкая) войны. После легкой победы большевиков над закавказскими государствами, предельно ослабленными раздорами, контроль установился в еще более жесткой форме, исключавшей любое открытое проявление национальных конфликтов. Но с течением времени он стал ослабевать, а с горбачевской перестройкой ослаб совсем. Период тотального контроля — это период, когда все процессы протекают латентно; когда раздражение не может иметь выхода и потому накапливается; когда бессилие в настоящем компенсируется мифами о великом прошлом и грезами о великом будущем. Ослабление же контроля и возникшая затем перспектива его полной ликвидации для армян (а активной, требующей стороной в карабахском конфликте, естественно, являются армяне) означали, что все накапливавшиеся страхи и мечты «приблизились к реальности». Весь сложнейший амбивалентный строй армянских чувств — страх свободы, которая неизбежно является свободой не только для тебя, но и для твоих бывших и потенциальных насильников, и надежда, что, может быть, на сей раз судьбу удастся переломить, взять ее в свои руки, стать не «объектом», а «субъектом» истории, — со страшной силой устремляется наружу.

Понятно и то, почему этот напор устремился не против каких-то других соседей, а именно против азербайджанцев. Азербайджанцы — отнюдь не главный исторический враг и злодей армянской истории. Для Х. Абовяна, например, таким врагом были персы (а не турки, изображавшиеся им чуть ли не сочувственно). После 1915–1920 годов в армянском сознании на первое место, естественно, выходят турки, память о 1915 годе вытесняет память о других бедах и насилиях. Определенную роль при этом играла и Москва, которая для обеспечения лояльности армян в какой-то мере помогала культивировать эту память — «вот от чего вас спасла Красная Армия и вот что вас ждет без России». Но в 1988 году Армения не была независимое государство. Воевать с турками армяне не могут (не говоря уже о том, что Турция входит в НАТО и вообще — сильная страна). В 1988 году армяне могли бороться лишь с каким-то внутрисоюзным и относительно слабым «эрзацем», «суррогатом», «символом» темных сил армянской истории.

Теоретически это могли бы быть и грузины. В 1918–1920 годах армяне боролись за территории, на которых они компактно проживали и проживают, но которые остались за Грузией. Эти территории вообще-то при каких-то обстоятельствах могли бы стать таким же источником конфликта, как и Карабах, и в 1988–1989 годах такой конфликт действительно намечался. Но конфликт с Азербайджаном был значительно более естественен и, если так можно выразиться, удобен. Во-первых, азербайджанцы этнически очень близки к туркам, в 1918–1920 годах были их союзниками и исповедовали идеологию пантюркизма. Их очень легко представить себе теми же самыми турками, которые устроили резню в 1915 году. (И это стало уж совсем просто, когда в обезумевшем, неожиданно для себя столкнувшемся с мощной армянской кампанией Азербайджане происходят сумгаитский, а затем и бакинский погромы и когда позже, чем армянское, и во многом как реакция на него, массовое националистическое движение в Азербайджане вновь принимает «тюркистскую» ориентацию.) Во-вторых, по причинам, которые сейчас являются предметом армяно-азербайджанской полемики, Карабаху Москва в 20-е годы предоставила статус автономной области, которого не имели ни заселенные армянами территории в Грузии, ни заселенные азербайджанцами — в Армении. Такой статус как бы подразумевал, что у армян есть особые права на карабахские земли, и свидетельствовал об этом перед всеми. А о том, что в Армении тоже есть земли, населенные азербайджанцами, большинство жителей СССР узнало только тогда, когда тех оттуда выгнали. Наконец, в-третьих, в борьбе с Азербайджаном армяне могли рассчитывать на поддержку влиятельных сил во всем СССР и даже во всем мире. В СССР в это время доминируют «антиимперские» и «западнические» настроения. Любой конфликт с любыми властями, любое проявление самостоятельности вызывают сочувствие. Уже это обеспечивало армянам поддержку. Но армяне — еще и христианский народ, с мощной западной диаспорой, почти «западный» народ, а азербайджанцы — мусульмане и вдобавок — шииты, единоверцы Хомейни, а следовательно — потенциальные «фундаменталисты». Доминирующие «западнические» настроения работали в пользу армян и «подбадривали» их.

Таким образом, накопившееся у армян общее недовольство своей судьбой, своей историей в ситуации резкого ослабления внешнего контроля, принимает наиболее естественную, «удобную» форму борьбы за Карабах. И, очевидно, именно потому, что весь накопившийся «конфликтный потенциал» уходит в русло борьбы с азербайджанцами, ряд других конфликтов не состоялся. Не произошло масштабного армяно-грузинского конфликта, у армян сложились хорошие отношения с Ираном и даже началось нечто вроде диалога с главным историческим врагом — Турцией. Канализация конфликтного потенциала в одном азербайджанском направлении ослабляет потенциальную конфликтность других направлений. Возможно, нечто в этом роде происходит и с азербайджанцами, которым карабахский конфликт не позволяет выдвинуть на передний план идею освобождения южного, иранского Азербайджана и объединения с ним. Когда в коммуналке сосед А бросается на соседа Б, сосед В может быть спокоен — на него бросаться не будут, более того, скорее всего перед ним будут заискивать и пытаться сделать союзником.

ЛЮБОЙ СКАНДАЛ, ЛЮБАЯ СКЛОКА, при всем бесконечном разнообразии конкретных причин, поводов и проявлений, всегда проходит через определенные, закономерно сменяющие друг друга стадии. Таких стадий, очевидно, четыре.

Первая стадия — это латентное накопление конфликтного потенциала, стремящегося вырваться наружу и как бы «ждущего» удобного момента. Когда именно начинается эта стадия карабахского конфликта, точно сказать невозможно, ибо конфликты армян с соседями, в том числе и с азербайджанцами, с приходом советской власти не были разрешены, а были лишь прекращены внешней силой. Ясно лишь, что по мере ослабления коммунистической идеологии и советской системы этот никогда полностью не исчезавший, а лишь ушедший в «духовное подполье» конфликтный потенциал возрастал и все более стремился «наружу». Кончается эта стадия в конце 1987 — начале 1988 года.

Вторая стадия — выход этого конфликтного потенциала наружу — от первого проявления уже накопившегося раздражения вовне до того момента, когда обе стороны перешли к открытой борьбе на пределе своих сил и возможностей. Это самая «стихийная» и бурная стадия, когда вступивших на путь конфликта влечет неудержимая сила и они могут за минуту до того, как это произошло, не предполагать, что сейчас прольется кровь и все взорвется.

Все более слабеющий горбачевский центр пытается разнять дерущихся: но каждый, кто наблюдал подобные скандалы, знает, насколько неудержимо в это время стремление добраться до противника. Обе стороны, поначалу всячески льстившие Горбачеву, вскоре стали набрасываться на него, возмущаясь тем, что он не занимает «принципиальную», то есть такую, какую нужно каждой из этих сторон, позицию, и объясняя это упорное нежелание признать «очевидность» имперским стремлением «разделять и властвовать» и чуть ли не сознательным разжиганием конфликта. Между тем в реальности этот абсолютно не нужный горбачевскому руководству конфликт, погасить который, сохраняя демократические преобразования, было практически невозможно, становится одним из факторов, разрушающих сквозное государство, разрушающих объективно, помимо сознательных стремлений конфликтующих сторон. Первоначально вся стратегия обеих сторон строилась на давлении на Центр, и, насколько мне известно, самые крайние националисты и не помышляли, что через несколько лет этого Центра вообще не будет. Но стихия разворачивающейся борьбы, ее объективная логика вели к освобождению от всего того, что мешало конфликту «развернуться» на полную мощность — от союзных структур и «союзной идеологии».

Конфликт радикально меняет облик обоих обществ. В начале конфликта существует не только не проявлявшееся ранее, но накапливавшееся напряжение в армяно-азербайджанских отношениях, но и напряжение между официальной, внешней идеологией «марксизма-ленинизма» и реальными, глубинными национальными идеологиями. Собственно, это две стороны, два аспекта одного и того же напряжения, и выход наружу накопившегося конфликтного потенциала неизбежно означал и разрушение официальной идеологии и всего основанного на ней строя, падение компартий и приход к власти новых националистических сил: в Армении — Армянского общенационального движения (АОД), в Азербайджане — Народного фронта Азербайджана (НФА). С обретением независимости и приходом к власти националистических сил, так сказать, приведением формы обществ в соответствие с содержанием, заканчивается вторая стадия цикла — стадия выхода наружу конфликтного потенциала, начинается третья стадия.

Третья стадия — это открытая война, когда конфликтный потенциал уже «актуализировался» и дальнейшая эскалация конфликта становится уже невозможной. Конфликт может лишь расширяться, если в драку вступят новые участники, но «углубляться» ему уже больше некуда. Эта стадия, естественно, самая кровавая. Но именно на ней возникает реальная возможность «деэскалации» и движения к миру.

Конфликт сопряжен с колоссальными затратами человеческой энергии, и у народов неизбежно возникает усталость. До бесконечности поддерживать предельное напряжение третьей стадии просто невозможно. Но путь к миру открывает и внутренняя перестройка обоих национальных организмов, произошедшая на второй стадии.

На этой стадии, стадии стихийного выплеска накопившейся энергии, переговоры вести еще просто некому. Толпы не могут вести переговоры, а коммунистические правительства могли вести их сколько угодно, но толку от этого быть не могло, ибо правительства эти никого уже не представляли, ситуации не контролировали и ощущали на своих затылках горячее дыхание рвущихся к власти националистов, готовых при любом проявлении ими уступчивости поднять крик о том, что коммунисты — предатели национальных интересов и московские марионетки. Но когда эти националистические силы уже пришли к власти (причем пришли к власти на эскалации конфликта), когда перед ними встают новые задачи — не разрушения, а созидания, государственного строительства, дальнейшая эскалация им становится уже больше не нужной. Более того, у них возникает реальный интерес к поискам выхода из тупика, в который они до этого упорно загоняли свои страны. Возникает возможность перехода к четвертой стадии естественного цикла конфликта — стадии поисков мира.

Первые признаки перехода к этой стадии, мне думается, были видны уже зимой 1992–1993 годов, когда после успехов азербайджанцев летом 1992 года на фронте воцарилась позиционная война, в Армении президент Л. Тер-Петросян активно пропагандировал идею необходимости коренного перелома во всем армянском мироощущении, дружбы с соседями и диалога с Турцией, и началось пацифистское движение («Нор ути»), что очень характерно — в АОДовской среде, требующее переговоров на высшем уровне и без посредников. А в Азербайджане в это время тогдашний президент А. Эльчибей делал реверансы в армянскую сторону, говоря об уме и трудолюбии армянского народа, республика которого, если бы не война, «была бы сейчас самой богатой и процветающей республикой на территории бывшего СССР». Однако армянское кельбаджарское наступление весной 1993 года и путч С. Гусейнова — Г. Алиева, приведший к свержению народнофронтовского правительства, отдалили эту перспективу, и зима 1993–1994 годов проходит под знаком резкого усиления военных действий и все более очевидного перевеса армян — лучше вооруженных, но, вероятно, главное — более целеустремленных и стойких. Наконец в мае 1994 года устанавливается перемирие, длительность соблюдения которого говорит, очевидно, о полном истощении обеих сторон.

События 1993 года демонстрируют, на наш взгляд, всю сложность перехода от третьей к четвертой стадии. Даже абстрагируясь от двусмысленной роли внешних сил, о которой мы будем говорить ниже, в самих воюющих странах, наряду с несомненно усиливающимся тяготением к миру, действуют сильнейшая инерция войны и силы, воплощающие эту инерцию и активно стремящиеся продлить войну. Что же это за инерция и что это за силы?

Война истощает силы народов, порождает усталость и стремление к миру. Но одновременно война превращается в привычное, устойчивое состояние, выход из которого, как это ни странно звучит, может быть страшен. Дело в том, что так просто из войны не выйдешь, это требует переосмысления себя и своих действий. Выйти из войны, тем более если настоящей, «серьезной» победы нет (а совершенно очевидно — настоящей победы в этой войне не может быть ни для одной из сторон), это обязательно означает признать ее бессмысленность, то есть бессмысленность своего собственного поведения, а это для людей психологически может быть даже страшнее, чем продолжать проливать кровь — свою и чужую.

Но если переход к миру может быть страшен и для народов в целом, то для отдельных общественных групп он может быть предельно страшен, стать личной катастрофой. Это и те из политиков, пришедших к власти на лозунгах эскалации конфликта, которым психологически особенно трудно перейти от роли «ястребов» к роли «голубей» и которые могут опасаться, что в условиях мира они легко могут стать «козлами отпущения» («вот кто втянул нас в эту бойню ради власти и своих корыстных интересов»), и всякого рода полубандиты-полународные герои и дельцы, наживающиеся на войне (попытка А. Эльчибея навести порядок в армии, несомненно, явилась одной из причин его свержения).

Очевидно, особую проблему, с точки зрения наступления мира, представляют карабахские власти — конечно, не в силу какой-то их особой кровожадности, а в силу особенностей их объективного положения. Когда Армения стала независимым государством, от лозунга Миацума (объединения с Карабахом), с которым АОД шел и пришел к власти, пришлось отказаться, ибо теперь этот лозунг означал бы просто недопустимые современным международным правом территориальные претензии к другому государству. Поэтому лозунг этот «отодвинули», и была провозглашена независимая Нагорно-Карабахская Республика (НКР). Казалось, это снимает все обвинения в агрессии и в какой-то мере освобождает Л. Тер-Петросяна от мучительной работы по поискам мира («пусть договариваются с Карабахом»). Но хотя самостоятельность НКР значительно более фиктивна, чем это изображает Ереван, и естественно, что сам вести войну Карабах не может и не ведет, все же эта самостоятельность и не такая фикция, как ее изображают азербайджанцы. В определенной мере карабахские власти, несомненно, самостоятельны, и если настоящую войну они долго вести не смогли бы, то уж сорвать соглашение о перемирии силы у них всегда найдутся (как это произошло дважды в 1991 году с перемириями, заключенными при посредничестве Ирана, и как, вполне возможно, это случилось и с кельбаджарским наступлением). Между тем инерция войны в Карабахе, естественно, сильнее, чем в Армении, и для карабахской верхушки объективно мир может принести лишь резкое понижение социального статуса — от уровня государственных лидеров, ведущих переговоры в Риме и Женеве, к которым прикованы взоры армян всего мира, до уровня людей, коим вряд ли удастся удержаться у власти в автономном районе, о котором, если там не будет идти война, мир вскоре едва ли не полностью позабудет. Соотношение между Карабахом и Арменией — совершенно такое же, как между Сербией, где пришедший к власти на лозунгах национального конфликта С. Милошевич сейчас стремится удержаться у власти на лозунгах мира, и Сербской Республикой Боснии, где Р. Караджич знает, что мир среди прочего означает и его собственное исчезновение с экранов телевизоров и, очевидно, вообще из политики.

Переход от третьей к четвертой стадии — очень труден, но он, несомненно, происходит. И, очевидно, в этот период особую роль начинают играть «третьи силы», соседи. На втором этапе, когда происходит «извержение» накопившегося конфликтного потенциала, возможности миротворчества очень ограничены. В это время можно лишь стать между рвущимися к горлу друг друга сторонами. Но здесь нужны колоссальные сила и решимость, ибо, чтобы остановить децентрализованные, хаотические действия, нужно очень много войск и готовности проливать кровь. Слова и уговоры в этот период не действуют, и тот, кто пытается разнять рвущихся в бой, вполне может получить с обеих сторон, что, собственно, и произошло с М. Горбачевым. Но когда возникает усталость, появляются тайные сожаления о том, что произошло, и мечты о мире, люди начинают «посматривать по сторонам» в надежде, что найдется кто-то, кто облегчит переход к миру, поможет выйти из тупика. В этой ситуации роль потенциальных миротворцев «со стороны», вообще роль окружения, усиливается. Посмотрим же теперь на эту роль других стран, непосредственно в конфликте не участвующих.

НАШЕ СРАВНЕНИЕ КАРАБАХСКОГО КОНФЛИКТА со скандалом в коммунальной квартире — это не просто литературный прием. Скандал — это «модель» такого рода конфликтов, это практически тот же конфликт, но в миниатюре. Поэтому мы вполне можем продолжить это сравнение.

В закавказской коммуналке живет еще третья семья — грузинская. Но она настолько погружена в свои внутренние конфликты и доведена этими конфликтами до такого жалкого состояния, что в карабахском никакой роли играть не может и не желает.

Но закавказская коммуналка — часть огромного дома, в котором — множество квартир и есть что-то вроде постепенно вырабатывающихся правил общежития. В этом доме есть очень влиятельные и богатые семьи, которые претендуют на роль создателей и хранителей порядка, и чей голос в карабахском конфликте мог бы быть решающим. К несчастью для армян и азербайджанцев, эти семьи живут в квартирах, очень далеких от закавказской, и лезть в скандал, прямо их не затрагивающий и о сути которого они имеют лишь очень смутное представление, им не очень-то хочется. Их действия в карабахском конфликте в значительной мере формальны и скорее предпринимаются «для очистки совести».

Поэтому главную роль играют непосредственные соседи — Россия, Турция, Иран. И прежде всего, конечно, Россия, которая в своих предшествующих ипостасях — Российской империи и СССР — была фактическим хозяином Закавказья. Какова же роль этих соседей?

Если бы карабахский конфликт возник раньше, в конце прошлого или в начале нашего века, соседи наверняка сами вступили бы в драку, и вполне могла бы начаться большая война каких-то двух коалиций государств. В современном мире господствуют иные международные нормы и международные нравы, и все соседи наперебой призывают к миру, предлагая себя в роли посредников и гарантов этого мира и ведя бесконечные переговоры. Но действительно ли соседи хотят мира и способствуют ли их действия миру?

Как армяне и азербайджанцы — не монстры, какими они изображают друг друга, и не ангелы, какими они изображают себя сами, а обычные люди, мучающие друг друга и сами себя, так и соседи — вполне нормальные, обычные соседи. Они не звери и, несомненно, сожалеют о конфликте, и теоретически хотят мира в Закавказье. Но страны, как и индивиды, всегда хотят много и разного, в том числе и взаимоисключающего, и далеко не всегда сами знают, чего хотят.

Хочет ли, например, мира Иран? Наверное, хочет, и вряд ли бурная активность, развитая в 1991 году иранским министром иностранных дел Велаяти, была «ширмой», «дымовой завесой», за которой скрывалось разжигание войны. Но ясно, что Иран хочет не просто мира. Он стремится к миру, в заключении которого он сам играл бы важную роль, продемонстрировав всем свою значимость. Иран еще и опасается демократического светского прозападного режима в Азербайджане, боится быть окруженным со всех сторон антифундаменталистскими мусульманскими странами. Он страшится влияния, которое может оказать сильный независимый Азербайджан на многочисленных азербайджанцев в Иране. Но он побаивается и этих азербайджанцев, которые, как и вообще азербайджанцы, не очень националистичны, но если решат, что Иран помогает Армении, могут и взбунтоваться. Да и армянскую общину в Иране ему тоже нужно учитывать. Наконец, иранцы могут мечтать и о том, что азербайджанцы обратятся в истинный ислам и станут настоящими шиитами. Может существовать и еще множество иных опасений и надежд. Ясно, что руководствующийся такими разными стремлениями и опасениями сосед не может быть особенно эффективным посредником.

Наверняка хочет мира и Турция. Но и у нее не может не быть множества всяких «дополнительных соображений». И страх, что армяне, завоевав Карабах, решат, что это только начало, и вознамерятся в той или иной форме приняться за Турцию, помогая, скажем, курдскому сепаратизму и строя всевозможные комбинации, чтобы заполучить свои старые земли, и, наоборот, надежда на то, что армяне успокоятся и об этих землях позабудут. И сочувствие азербайджанцам — братьям по крови и языку. И честолюбивые мечты стать «старшим братом» в семье неожиданно, с распадом СССР, оказавшихся независимыми тюркских наций и т. д., и т. п.

Наиболее «загадочна», однако, роль в карабахском конфликте страны, от которой Армения и Азербайджан зависят больше, чем от какой-либо другой — России. На первый взгляд роль эта или абсурдна и «шизофренична», или немыслимо «макиавеллистична». Дело в том, что обе стороны воюют оружием, полученным при разделе Советской Армии и продолжающим поступать от России (вернее, от российских военных), причем крупные наступательные операции прямо связаны с усиленными поставками, с обеих сторон воюют российские наемники и помогают российские советники. «Российский след» виден в обоих азербайджанских переворотах. В какой-то мере в перевороте, приведшем к власти НФА, когда Россия явно «списала» А. Муталибова, лишив его поддержки, но одновременно забрав к себе и спрятав на всякий случай в Москве. И очень отчетливо — в путче С. Гусейнова и Г. Алиева, свергнувшем народнофронтовское руководство, после чего Россия добилась вступления Азербайджана в СНГ и доступа к азербайджанской нефти. Одновременно Россия развивает бурную миротворческую деятельность, стремясь стать гарантом мира (лучше всего — единственным) и для его поддержания обязательно ввести в Азербайджан выведенные при А. Эльчибее российские войска.

Все это легко интерпретировать как игру в «разделяй и властвуй» и стремление наказать националистический Азербайджан, вернуть его под свою эгиду (Армения при всех попытках Л. Тер-Петросяна вести самостоятельную политику все же слишком отдаляться от России опасается и в отличие от Азербайджана о выводе российских войск и не помышляет). Но в какой-то мере этот «макиавеллизм» может быть и «оптическим обманом», и то, что кажется сложной и тонкой игрой, во всяком случае, частично является просто результатом неразберихи и хаоса. Постсоветская Россия — общество с очень неопределенной и хаотичной политикой, особенно в ближнем зарубежье. Эта хаотичность проистекает из двух основных причин.

Во-первых, из-за очень слабой централизации нашей внешней политики в постсоветском пространстве. При всем своем стремлении к авторитарной централизации российские центральные власти лишь в минимальной степени способны контролировать деятельность местных властей, крупных чиновников, военных, которые в значительной мере могут вести «свою собственную внешнюю политику». В то же время на территории бывшего СССР сохраняется единая русскоязычная номенклатурная элита, единое «пространство» пересекающихся, переплетающихся номенклатурных и номенклатурно-мафиозных связей, каналов, по которым идет постоянное «броуновское движение»: кто-то у кого-то чего-то добивается — по старой дружбе, за деньги, за помощь в карьере, шантажируя и т. п. В этих условиях роль российского МИДа (как и МИДов других постсоветских республик) может быть очень ограничена. МИДовцы сами, насколько можно понять, не очень стремятся влезать в темные дела постсоветского пространства, предпочитая, что, впрочем, совершенно естественно, красивые страны дальнего зарубежья с конвертируемой валютой. К тому же в ближнем зарубежье они не так много могут и сделать. Было бы смешно, например, если бы Г. Алиев, с его московскими связями, когда ему нужно достать новые танки или запчасти, или военных специалистов, действовал бы через МИДы. Связи в громадной мере устанавливаются между азербайджанскими или армянскими военными, номенклатурными деятелями, ставшими миллиардерами, мафиози и их российскими эквивалентами. Совершенно очевидно, что на карабахской войне, на поставках вооружений и людей наживаются многие миллионы, причем не государством, а «частными лицами». Поэтому поставки оружия и людей обеим воюющим сторонам — это не столько целенаправленная политика, сколько «естественный процесс», на который центральная власть предпочитает не обращать внимания, но с которым она, даже если бы и очень захотела, вряд ли бы смогла что-либо поделать. Равным образом несомненное участие российских военных в перевороте в Азербайджане, когда наши войска в Гяндже приютили мятежного полковника-мафиози, миллиардера С. Гусейнова и, покинув Гянджу, вооружили его до зубов, вполне может быть не заговором, «нити которого ведут в Кремль», а просто «личной инициативой» местного командования. Разобраться в том, кем и в какой степени делается российская политика в Закавказье, едва ли возможно, но практически несомненно, что Министерство обороны и даже просто отдельные генералы значат здесь не меньше, чем МИД и, может быть, сам Б. Ельцин.

Децентрализованность нашей политики, когда дипломаты могут вести переговоры о перемирии, не зная, что как раз в это время военные передают вооружение, при помощи которого это перемирие сменится наступлением (причем другие военные могут передавать оружие противоположной стороне), — один из источников хаотичности нашей внешней политики. Другой источник — неопределенность и противоречивость наших целей и приоритетов даже там, где эта политика централизована. Россия отказалась от СССР и противостояния Западу и поставила своей целью войти в сообщество «респектабельных» демократических стран. Но наши глубоко укорененные внешнеполитические импульсы, наши представления о том, в чем заключаются цели внешней политики, в громадной мере остались традиционными. Отказавшись от политики СССР, боровшегося за «сферы влияния» в таких странах, как Мозамбик и Никарагуа, Россия тут же, по инерции, потому что никакие иные цели внешней политики просто не «приходят в голову» (горбачевское «новое мышление» было незначительным эпизодом и, очевидно, воспринималось нашим внешнеполитическим истеблишментом не как реальная новая философия внешней политики, а как форма замаскированной капитуляции перед Западом), начала борьбу за «сферы влияния» в Таджикистане, Закавказье, Молдавии, стремясь очертить бывший СССР как «нашу зону», где мы — хозяева, и не допускать сюда других, единолично занимаясь «миротворчеством» во всех многочисленных конфликтах.

При этом, кроме общих соображений, что мир в Закавказье должен быть под нашей эгидой, других достаточно ясных представлений о том, каким же должен быть этот мир, у нас, похоже, нет. «Идейные симпатии» руководства у нас также, очевидно, разделены. На стороне Армении — симпатии «демократов» и «либеральных демократов» В. Жириновского, а также то простое соображение, что не граничащая с нами и находящаяся в конфликте с соседями Армения — наш «естественный геополитический союзник» (геополитика коммунальной квартиры). На стороне Азербайджана — смутные «евразийские» идеи и просто опасение того, что если мы будем слишком уж поддерживать Армению, то можем в конце концов «потерять» Азербайджан.

В этих условиях с точки зрения так понимаемых «национальных интересов» и при таких противоречивых стремлениях продолжение карабахской войны является для нас скорее выгодным. Пока существовал СССР и московское союзное руководство предпринимало отчаянные усилия сохранить его, этот конфликт был для него опасен и вреден, ибо служил одним из проявлений и факторов дезинтеграции. На этом конфликте к власти в Армении и Азербайджане пришли националисты, из-за него оборвались партийные и государственные связи, соединявшие республики друг с другом и с Москвой. Но после распада СССР роль этого конфликта изменилась. Сейчас именно из-за конфликта в военном отношении обе стороны оказались в громадной зависимости от России. В экономическом смысле война также усиливает эту зависимость, особенно находящейся в блокаде Армении. Поэтому война из фактора «центробежного» превратилась в фактор «центростремительный», способствующий восстановлению роли Москвы как центра постсоветского пространства. Пока война идет — обе стороны будут, что называется, валяться у нас в ногах, вымаливая помощь. Таковы объективная реальность, объективная логика конфликта. Однако сказать, в какой мере она учитывается нашими политиками и определяет характер нашего миротворчества, разумеется, невозможно.

Мы попытались в какой-то мере обрисовать позиции соседей. На наш взгляд, при всей своей бурной миротворческой активности соседи эти, к сожалению, однозначно миротворческой силой не являются. Неопределенность их позиции, отсутствие у них достаточно ясных принципов, на основе которых могла бы идти их миротворческая деятельность, наличие у них симпатий и антипатий, желание «половить рыбку в мутной воде» и свалка, которую они устраивают вокруг роли миротворцев, отталкивая друг друга, способствуют скорее продолжению конфликта, чем его прекращению.

Тем не менее конфликт очевидным образом «выдыхается», и его четвертая стадия наступает так же неотвратимо, как в свое время наступала третья. И как третья наступила, несмотря на все несомненные (хотя и, несомненно, неуклюжие) усилия Москвы ее наступление предотвратить, так четвертая наступает, несмотря на то, что иногда миротворческие усилия «третьих сторон» более чем сомнительны. Перемирие соблюдается уже сейчас, и оно наверняка будет закреплено, и все это будет провозглашено победой и заслугой дипломатов, хотя на самом деле это скорее — «победа и заслуга усталости». Раз начавшись, конфликтный цикл проходит через все положенные ему стадии и подходит к концу. Что же будет дальше?

ТО, ЧТО КОНФЛИКТ (или, во всяком случае, данный цикл конфликта) идет к концу — это неизбежно и «безальтернативно». Но исход войны отнюдь не «безальтернативен», и судьба закавказских народов может в дальнейшем сложиться очень по-разному. На наш взгляд, есть два возможных исхода теперешнего конфликта.

Первый — это действительный мир, национальное примирение, когда через какое-то время оба народа будут вспоминать эту войну как страшную ошибку («бес попутал»). Второй — это превращение конфликта в нечто вроде циклической болезни, которая может временно «отпустить», но затем вновь возвращается. Это мир-перемирие, когда обе стороны собираются с силами для следующего раунда. От чего зависит тот или иной исход? Очевидно, от многих факторов, но прежде всего от того, как, в какой форме произойдет переход к миру.

«Настоящий» мир, очевидно, должен «вызреть». Он должен прийти не просто от бессилия и усталости, а от изменений в народном сознании, от переосмысления прошлого. Это должен быть мир, заключенный «настоящими» правительствами, которым народы доверяют и которые нельзя обвинить в «предательстве национальных интересов». Это должен быть мир, не навязанный извне, условия которого продиктованы кем-то третьим. Естественно, это должен быть мир, в котором нет победителей и побежденных, в котором ни для одной из сторон нет унижения, потери лица, которая обязательно будет вести к попыткам реванша. Идеальным примером такого рода мира, очевидно, являются кэмп-дэвидские соглашения, положившие конец конфликту, ничуть не менее глубокому, чем армяно-азербайджанский.

Мне думается — хотя я очень хотел бы ошибаться в этом, — что наилучший момент для заключения такого мира упущен. Такой момент был до кельбаджарского наступления армян и, во всяком случае, до гусейновско-алиевского переворота. Разумеется, усталость тогда была меньшей. Но имелся целый ряд других обстоятельств, создававших возможность «настоящего» мира: наличие в Азербайджане президента, пришедшего к власти путем демократических выборов, которого нельзя было упрекнуть, что он — российская марионетка и «продает родину»; успехи азербайджанцев летом 1992 года, когда они «смыли позор» предшествующих поражений, но одновременно успехи отнюдь не достаточные, чтобы можно было надеяться на полномасштабную победу, сочетавшиеся с сильным сопротивлением армян в Карабахе, что означало, что обе стороны показали себя «настоящими мужчинами», обе могли пойти на мир, «сохранив лицо»; проявлявшееся в это время в Армении стремление к радикальному переосмыслению традиционных психологических комплексов, естественно, ослабевшее после успехов на фронте. Может быть, прояви в тот момент Л. Тер-Петросян и А. Эльчибей, оба — люди, отнюдь не горящие национальной ненавистью, больше ума и мужества, история пошла бы иначе.

Сейчас положение иное. Теперешние власти в Азербайджане — совсем иного рода, чем народнофронтовская власть, и вряд ли они смогут возглавить движение за национальное примирение. Позиции Л. Тер-Петросяна стали слабее. Кроме того, победы армян практически исключили возможность мира, при котором обе стороны «сохраняют лицо». Перспектива мира-перемирия, превращения Закавказья в «Воронью слободку», в которой скандалы будут следовать один за другим, и где относительный порядок будет поддерживаться лишь постоянным присутствием или периодическим появлением не слишком бескорыстного российского милиционера, куда реальнее.

Ситуация в Закавказье сейчас несколько напоминает ситуацию 1920 года, когда было ясно, что мирная независимая жизнь не получилась, были сильная усталость и тайная готовность обменять свободу на какой угодно, пусть даже данный извне, но мир. Мир тогда пришел вместе с Красной Армией. Но это не только был мир, купленный дорогой ценой, но и мир, при котором национальная злоба не была преодолена и изжита, а оказалась лишь загнана в глубины сознания, продолжала там жить и не рассасывалась, а накапливалась, мир, в условиях которого уже была заложена теперешняя карабахская война.

Но полного повторения событий прошлого быть не может. Азербайджан и Армения уже не смогут полностью потерять независимость, а Россия не сможет так же основательно вернуться на Кавказ, как она вернулась в 1920–1921 годах. И так как деваться друг от друга все равно некуда (в отличие от жителей московских коммуналок, у армян и азербайджанцев нет никаких перспектив расселения), процесс переосмысления прошлого и отношения друг к другу у этих народов в конечном счете неизбежен. Чем скорее и интенсивнее он будет идти, тем скорее придет настоящий мир, тем скорее «Воронья слободка» превратится в нормальное человеческое общежитие.

Фурман Д. Карабахский конфликт, национальная драма и коммунальная склока «Свободная мысль», М, 1994, № 11.

Светлана Червонная. Абхазия: посткоммунистическая Вандея

Ловко разыгранная в абхазской политической истории карта с постепенным превращением «договорной» республики в «автономную» вовсе не была сущей безделицей, и хотя не было за этими словами никакого юридического наполнения, никакой политической реальности, никакой ценности и правды, играть этими словами оказалось удивительно легко для поддержания в общественном сознании и самочувствии и определенной травмированности, и ревнивой зависти к соседям, и целого сонма политических мифов, облегчавших коммунистическим диктаторам задачу «разделять и властвовать» в многонациональной стране.

В абхазском общественном сознании культивировался миф о том, будто Абхазию — не без злого умысла соседей-грузин — обманом лишили статуса суверенной республики, искусственно превратив в 1931 г. в «автономную». И хотя в условиях тоталитаризма ни подлинной суверенности, ни подлинной автономии не было ни у «союзных», ни у автономных образований, а права человека и этнические права народов одинаково грубо попирались на всей территории Советского Союза, все же разница была ощутимая (в «союзной» республике демонстративно создавались более благоприятные условия для «титулярной» нации, чем в автономиях, находившихся в двойном подчинении — республиканскому центру, в данном случае — Тбилиси, и союзным властям — Москве). Обида оставалась тем более раздражающая, чем нагляднее отличался более высокий уровень жизни (включая и условия культурного развития) грузин в Грузии от стесненного во всех отношениях положения абхазов на своей родине.

Замученному тоталитарным беспределом, истребленному в своей лучшей, интеллигентной части, доведенному до отчаяния и не искушенному в политической науке народу легко оказалось внушить, что источник всех его бед — утрата суверенности, замена ее унизительным статусом автономии.

Разумеется, за этой заменой на протяжении десятилетий следовали и многие конкретные шаги, ущемлявшие национальные права и унижавшие национальное достоинство абхазов, которых коммунистическая власть умело натравливала на соседние народы, прежде всего на грузинский народ. Продолжая царскую политику вытеснения абхазов с их исторической родины, Советская власть вела эту политику руками грузин, предоставляя прежде всего грузинским переселенцам из западных и восточных районов республики плодородные абхазские земли, дачные участки, дома, городские квартиры (в условиях общего жилищного кризиса в курортной зоне), места в престижных вузах (в условиях общей неудовлетворенности запросов молодежи), выгодные должности и рабочие места (в условиях скрытой безработицы и общей нищеты), наконец, все руководящие, номенклатурные посты в партийных и советских властных структурах. Давно превратившийся в «национальное меньшинство» в границах Абхазии, абхазский народ с каждым годом, несмотря на свой естественный численный рост, оказывался во все более явном инонациональном, прежде всего грузинском окружении, его доля в общем населении республики неуклонно падала.

На руководящие посты в Сухуми, особенно в период с середины 1930-х до середины 1950-х годов, назначались даже не местные грузины, а так называемые «гастролирующие чемоданщики», люди из других областей, не знающие местной обстановки, пренебрежительно относившиеся ко всем абхазским проблемам.

Так же, как хищнически эксплуатируемая природа курортной зоны, на разрушение была обречена вся древняя абхазская культура, не имевшая перспективы возрождения в унитарном коммунистическом государстве. У абхазского народа накапливалось то чувство горечи, которое уже в новое время Асланбей Гожба выразил в восклицании: «Мы занимаем Абхазию, но не владеем ею!..».

Все это было, как везде, как на всех национальных окраинах советской империи — от Литвы до Дальнего Востока; все это было не выдумано какими-то «националистами-экстремистами», а действительно существовало, накапливалось десятилетиями, превращаясь в гремучую смесь затаенных обид, народного гнева, гражданского протеста. Все дело теперь было в том, кому и куда удастся направить эту яростную силу, которую с расшатыванием тоталитарного режима, особенно в условиях начатой М.С. Горбачевым перестройки, нельзя было удержать в прежнем безмолвии и покорности.

Надо сказать, что попытки направить вскипающее народное возмущение и нетерпение по самому безопасному для правящей коммунистической верхушки, для «Центра» пути, а именно в сторону абхазо-грузинского противостояния и движения за изменение «статуса» Абхазии (за «выход» из Грузии, за превращение в «союзную» республику или за включение в состав Российской Федерации) предпринимались давно. Насколько эти попытки были организованны и кем, сколько было в них от стихийного, бездумного, искреннего порыва и наивной надежды («уйдем из Грузии — жить станет легче»), сколько — от тонко рассчитанной провокации, позволяющей, кроме всего прочего, после каждого политического выступления искать и наказывать виновных, все более сужая круг абхазских самостоятельно мыслящих политиков и интеллигентов, — эти вопросы еще требуют тщательного и в каждом случае конкретно-исторического анализа.

Здесь, не вдаваясь в такой анализ, мы просто напомним, что уже в 1931 году бурный многодневный митинг (18–26 апреля) — «общенациональный сход абхазского народа» в селе Дурипш протестовал против преобразования Абхазской республики в автономную, и весьма печальной была дальнейшая судьба многих ораторов, давших волю своим мыслям и настроениям на этом сходе.

Впоследствии, уже после смерти Сталина, едва ли не через каждые 10 лет «абхазский вопрос» поднимался с какой-то удивительной регулярностью, позволяющей предположить, что было в этом нечто планово-организованное. То ли предполагалось, что через каждое десятилетие надо немного «выпустить пар», позволив абхазским «антиавтономистам» сделать очередное заявление по поводу неправедного включения Абхазской ССР в состав Грузинской ССР; то ли время от времени нужен был пример для наглядного урока и повод для очередной кампании по борьбе с национализмом (заодно и с грузинским, и с абхазским) и «усилению идеологической работы по интернациональному воспитанию трудящихся»; то ли в самом деле переливались через край национальные страсти, и по зову сердца сочинялись коллективные письма в «инстанции» (а адреса были известны: очередной съезд КПСС, Верховный Совет СССР да «лично» товарищу Хрущеву, товарищу Брежневу и так далее всем последующим), — но так или иначе и в 1957-м, и в 1967-м, и в 1978-м, и, наконец, в 1988-м (когда составлялось «Абхазское письмо», послужившее детонатором первых трагических событий 1989 года) «абхазский вопрос» поднимался.

Любые изменения в высших эшелонах власти, любой поворот во внутренней политике служили стимулом для постановки этого вопроса. Как видно из приведенной выше хронологической цепочки, будировался «абхазский вопрос» — непосредственно после XX съезда КПСС, затем — после устранения Н.С. Хрущева, затем — в связи с принятием новой Конституции СССР и, естественно, в разгар «перестройки». За акциями, протекавшими, как правило, в довольно спокойных формах (коллективные письма, отдельные публичные выступления, небольшие тусовки, — до крупных демонстраций дело не доходило), стояли довольно узкие круги непосредственно заинтересованных в «повышении республиканского статуса» функционеров, которым в большей или меньшей степени удавалось зажечь этой идеей молодежь или романтически настроенную абхазскую интеллигенцию. Основное население республики, которое было принято называть «трудящейся массой», в этих деловых играх участия не принимало. Никаких радикальных последствий данные выступления за собой не влекли, государственное устройство СССР до поры до времени оставалось нерушимым, но и бесследно все это не проходило.

Поддерживалось постоянное напряжение абхазо-грузинских отношений (нетрудно понять, кому оно в конечном итоге было выгодно), создавалась возможность для постоянного легкого шантажа — на высшем уровне — грузинского руководства (что-то вроде элементарного: «Будете себя плохо вести — накажем, отнимем Абхазию»), заодно выявлялись подозрительные смутьяны-националисты в абхазской среде («подписанты» по советской традиции всегда страдали) — шла фильтрация «ненадежных элементов» в республике, да и каждая встряска и перестановка кадров, каждое постановление бюро обкома или ЦК КПГ, обычно следующие за очередной попыткой пересмотреть статус автономии, сулили прагматические выгоды тем, кто стоял за кулисами этих событий.

При этом ситуация в Абхазии менялась, и было в этих изменениях и то, что не могло не радовать, и то, что не могло не вселять новой тревоги. С одной стороны, у черствой, ленивой, жестокой и равнодушной к подлинным интересам абхазского народа власти постепенно, по мере ее старения и деградации, удавалось вырвать больше прав, гарантий, больше возможностей для развития абхазской культуры, и автономная республика 1950-х, 1960-х, 1970-х, а тем более 1980-х годов уже вовсе не походила на ту раздавленную террором, безмолвную, лишенную национальной интеллигенции, родного языка, униженную Абхазию, какой она была, скажем, в 1936–1938-м или в 1944–1949-м годах. Сухумский государственный университет был генератором живой научной мысли, в научно-исследовательских институтах республики складывались сильные школы технических и гуманитарных исследований, в союзах писателей, художников, журналистов, архитекторов достойно была представлена творческая интеллигенция, причем во всех этих сферах самую активную роль играли именно абхазские «национальные кадры». Не хотелось бы сбиваться на тон официально-праздничного отчета или рекламно-пропагандистского проспекта «по Советской Абхазии», но ведь все это соответствовало действительности: и Абхазский театр с богатым репертуаром в Сухуми, и талантливые коллективы художественной самодеятельности, и Дни абхазской культуры в Грузии (10–13 апреля 1980 г.), и национальная печать, и самостоятельное телевидение и радиовещание, не контролируемое ни Москвой, ни Тбилиси; и четыре журнала, издаваемые в автономной республике, и самое высокое количество книг на родном языке, приходящееся на «душу населения» (подсчитано, что по числу наименований: 4,3 книжных издания на каждые 10 тысяч человек, — Абхазия в 1988 году занимала первое место в СССР; эстонское и латышское книгоиздание обгоняло ее по тиражам, но не по наименованиям). С 1980-х годов в школах автономной республики преподавали и абхазский язык, и специальный курс «История Абхазии».

В то же время ситуация менялась и в другую, отнюдь не радостную, сторону. Если в сталинские времена искусственно создавались преимущества и привилегии (в кадровой, социальной политике, при приеме в вузы, при выдвижении на руководящие, престижные должности) для грузин, то после 1956 года обстановка не улучшилась в направлении подлинной демократизации и справедливости, а опрокинулась в другую крайность, и уже этнические абхазы стали вытеснять грузин, русских и представителей других национальностей, формируя правящую и представительную элиту на уровне родовых, семейных, «кровных» связей. Национальный аргумент при этом все чаще использовался для реализации карьерных устремлений.

Выступая на одном из последних пленумов ЦК КПСС (в сентябре 1989 г.) Первый секретарь ЦК Компартии Грузии Г.Т. Гумбаридзе подчеркивал: «Разве не о многом говорит тот факт, что в настоящее время в многонациональной Абхазии, где абхазцы составляют немногим более 17 процентов, национальные абхазские кадры занимают до 40 процентов в местных выборных органах и свыше половины руководящих политических и хозяйственных постов».

В Абхазском Институте языка, литературы и истории им. Д. Гулиа, который (особенно после избрания его директором в 1988 г. Владислава Ардзинбы) стал главным рассадником теорий «Абхазия — для абхазов», «Абхазия — не Грузия» и идеологическим штабом абхазского сепаратизма, 75 % научных сотрудников составляли абхазы по национальности.

Вытеснение грузинских специалистов из многих учреждений и, прежде всего, с руководящих постов стало едва ли не нормой политической жизни Абхазской ССР к концу 1980-х годов. Так, например, активисты абхазского национального движения развернули кампанию травли, требуя отставки первого и второго секретарей горкома КПГ в Гагре (В.Д. Пилия и Т.В. Надарейшвили) по национальному признаку.

Не закрывая глаза на все эти реальные противоречия, все же мы можем, как основной вывод из обзора исторического прошлого, из анализа этнополитической ситуации, сложившейся в Абхазии к концу 1980-х годов, сделать следующее заключение. Не было здесь ни одной проблемы, которую нельзя было бы решить без применения силы, без военной развязки. Не было здесь объективных причин для сталкивания двух народов в вооруженном конфликте, в гражданской войне. Не было здесь — в государственном устройстве Грузии, в автономии Абхазии, такого перекоса, который нужно было бы непременно радикально исправить, перекроив границы Грузинской республики и разорвав исторически сложившиеся в этом регионе гео- и этнополитические связи.

В то же время реальная сложность ситуации, включающая и социальную напряженность, и далекие от идеала и совершенства принципы государственных образований и многоступенчатых связей между автономной, союзной республикой, «Центром», и общий низкий уровень неразвитой политической культуры в стране, и этнопсихологические факторы, оставшиеся в народной памяти шрамы, создавала здесь благоприятную почву для искусственного формирования и стремительного наращивания возможного конфликта. Нужно было только, чтобы появились силы, в этом заинтересованные, чтобы настал их час.

Выступления более или менее последовательных грузинских радикалов, предлагающих упразднить все автономии, выдвигавших категорические требования всеобщего и немедленного перехода на грузинский язык, предлагающих народам-пришельцам покинуть древнюю грузинскую землю, заявляющих об особой миссии христианской Грузии в качестве форпоста европейской цивилизации на якобы враждебном этой цивилизации мусульманском Востоке и т. п., действительно имели место, действительно настораживали забвением и игнорированием важнейших гуманистических принципов толерантности, действительно пугали и возмущали негрузинское и нехристианское население республики, облегчая коммунистическим провокаторам дело формирования антигрузинской «интернациональной» коалиции, в которой абхазам с самого начала предназначалась ударная роль с учетом их «кавказского темперамента», исторического права на родную землю, принадлежности к исламу, сильных этнокультурных отличий от грузин, давних трений и противоречий на социально-демографической и административно-политической почве.

Грузинская печать, грузинские средства массовой информации, грузинская журналистская и околонаучная этнологическая и политологическая мысль, безусловно, несут определенную долю ответственности за обострение межнациональной напряженности, за распространение в менталитете национальных меньшинств (у осетин, абхазов, русских, армян, азербайджанцев, проживающих в Грузии, и у других народов) страха перед великогрузинским шовинизмом.

Делать вид, будто никаких оснований для этого нет и не было, по меньшей мере некорректно. На весь мир стали известны откровения фашиствующего автора, опубликовавшего в грузинской газете «Коммунисти» 21 ноября 1988 года следующее заявление: «Для сбалансированного размножения отдельных наций, проживающих в Грузии, придерживаться предельного уровня их простого воспроизводства (2 детей). Желающим расширенного воспроизводства предоставить право выехать на место жительства за пределы республики».

К сожалению, нет недостатка в грузинской прессе и литературе и в примерах пренебрежительного отношения к абхазам, осетинам, туркам-месхетинцам. Обычным делом становится публикация невежественных, научно не обоснованных, совершенно фантастических версий, согласно которым, к примеру, абхазы (или часть абхазов) «пришли» в Грузию откуда-то чуть ли не из Центральной Азии или с Северного Кавказа.

Выдвигаются совершенно произвольные гипотезы по поводу того, как и почему создавались Абхазская, Аджарская, Южно-Осетинская автономии в Грузии: мол, большевики (или лично Сталин) «дали» эти автономии в награду абхазским и осетинским боевикам-революционерам за помощь в аннексии Грузии; поэтому все автономии надо упразднить и в дальнейшем проводить такую демографическую политику, чтобы грузинское население во всех регионах составляло устойчивое большинство.

Суть вопроса, однако, не в том, чтобы констатировать (или, напротив, отрицать, что было бы неблагодарным и бесполезным занятием) факты националистических, в частности, антиабхазских, антиавтономистских высказываний и настроений в грузинской печати и разного рода политических декларациях. Организаторы абхазской войны, соучастники этой политической провокации, сторонники Ардзинбы, отвечающие за идеологическое обеспечение июльско-августовской авантюры 1992 года, размахивают цитатами (иногда искаженными, усеченными, но пусть даже абсолютно точными) подобных заявлений «грузинской стороны», пугая ими своих соотечественников и используя их для обоснования своей правоты. Но дело в том, что именно такое использование совершенно неправомерно. Это примерно все равно, что оправдать (допустим на минуту такую страшную фантастическую картину) какой-нибудь упредительный военный удар, нанесенный по России Соединенными Штатами Америки (или Израилем? Или Германией?) на том основании, что российская печать определенного сорта (газета «День» и ей подобные) полна разного рода антиамериканских, антисемитских и тому подобных мерзостей.

Политику Грузии по отношению к народам Грузии, к автономиям в составе Грузии нельзя ни рассматривать, ни оценивать на основе отдельных выступлений (к тому же, возможно, провокационных, как в той же газете «Коммуниста» 1988 года; возможно, искаженных при переводе или цитировании), даже если за этими частными и субъективными выступлениями ощутим определенный пласт грузинского национального менталитета, развращенного шовинизмом и эгоизмом.

Те, кто готовил абхазскую войну и кто вел ее, не желая уступить «противнику» ни пяди абхазской земли, ловко спекулировали как на национальных чувствах абхазов, стремящихся к утверждению собственного достоинства, собственного права на эту землю (отсюда и в абхазской историографии и публицистике порою фантастические версии, развивающие концепции не только автохтонности абхазского этноса, но и тысячелетнего — даже многотысячелетнего абхазского царства на этой земле, преобладания абхазской культуры над грузинской и т. п.), так и на просчетах, заблуждениях грузинских авторов, проявлявших поразительную глухоту и к боли, и к надеждам, и к интересам «других» народов Грузии. Любой призыв к «деарменизации», «детуркизации» грузинской земли, к упразднению всех автономий, к «государственному регулированию рождаемости негрузинского населения», к изгнанию всех осетин в Осетию, русских — в Россию и т. п. (а такие призывы звучали и на митингах, и в грузинской печати) был буквально манной небесной, драгоценным подарком для тех реакционных сил, которые были заинтересованы в том, чтобы уничтожить демократическое движение в Грузии, предотвратить ее «выход из СССР», а позднее — развязать войну против независимой Грузии, и подталкивали к этой войне народы бывших «советских социалистических» автономий, запугивая их угрозой беспощадного грузинского национализма.

А дальше была война, и может быть, еще не пришло время для создания ее полной истории, ибо нет пока у этой войны конца. О войне будут написаны другие книги: о боевых действиях, о клубке провокаций, срывающих каждую попытку мирными, политическими средствами урегулировать конфликт. О том, как были сорваны «абхазской стороной» с трудом достигнутые — при участии руководства России — договоренности о прекращении огня 3 сентября 1992 года. О трагедии города Гагры, отбитого 1 октября абхазскими гвардейцами и «конфедератами» у грузинских войск и превращенного в черное пепелище. Об обстрелах Сухуми. Об участии в бомбардировках мирных городов и сел российской военной авиации.

Эта книга — не о войне. Она — об ее истоках и причинах.

Объективная оценка «абхазской трагедии» невозможна без учета реальной ситуации, реальных противоречий внутри каждой из противоборствующих сторон. Наивно было бы предполагать, что с абхазской стороны действуют исключительно «силы зла» (бандитские, преступные формирования, политические авантюристы и т. п.), в то время как на грузинской стороне — сплошные ангелы в белых одеждах. Только белая и только черная краски, вообще, непригодны или во всяком случае недостаточны для того, чтобы описать и воспроизвести сложный колористический спектр реальной военно-политической ситуации в Абхазии 1992 года. С одной стороны, никак нельзя отрицать или недооценивать того факта, что под знаменами «независимой Абхазии» сражается (и не только на поле военных действий, но и в сфере политики, культуры, науки, на страницах газет, на волнах радиоэфира и т. д.) определенная часть субъективно честных, никем и никак не «купленных», не «нанятых» людей, искренне верящих в справедливость борьбы с «грузинским империализмом»; в необходимость придти на помощь маленькому братскому народу, подвергшемуся агрессии.

С другой стороны, — что особенно печально, — и Грузия в этом конфликте, прежде всего в лице тех вооруженных сил, которые находятся на территории Абхазии с августа 1992 г., выглядит отнюдь не безгрешной защитницей великих идеалов демократии и свободы. «На войне как на войне» — льется кровь, совершаются насилия и убийства, причем с грузинской стороны и жестокость, в том числе по отношению к пленным и к мирному негрузинскому населению, и факты мародерства, грабежа, вандализма по отношению к культурным ценностям, и иные многочисленные примеры нарушения всех гуманных прав и норм, предусмотренных международными конвенциями, фиксируются объективными информаторами и представляют собой горькую реальность. Безнадежной и трагикомичной была бы любая попытка взять под защиту и оправдать абсолютно все, что делают в Абхазии (в том же Сухуми после взятия города 18 августа 1992 г.) представители «грузинской стороны» на всех уровнях — военного командования, неподконтрольных командованию вооруженных лиц и групп, гражданской администрации, допускающих пропагандистскую ложь и националистский экстремизм средств массовой информации, наконец, просто на уровне обывательского сознания и поведения (те очереди за хлебом, из которых изгоняются негрузины; те нормы распределения гуманитарной помощи, по которым, как свидетельствует побывавшая в Сухуми Ольга Супруненко (депутат Моссовета), «мегрелам давали мешок муки… русским — 1 кг; мегрелам 1 кг сахара, русским — стакан»).

Нелепо было бы отрицать эти факты, даже если допустить в такого рода свидетельствах известную долю преувеличения, не проверенных слухов и искажений истины. Все равно, доля печальной и трагической правды в этом есть, и свою задачу мы видим не в том, чтобы отрицать правду, не в том, чтобы защищать, обелять и оправдывать любые действия грузинских сил, любые акции «грузинской стороны», а в том, чтобы вскрыть внутренние причины трагедии, разобраться в том, кто же привел в действие эти страшные силы, кто вызвал цепную реакцию взаимоистребления, насилия, кто виноват в том, что Сухуми и Гагра, Ткварчели и Эшеры, Новый Афон и Гумиста, как и другие города и поселки Абхазии, независимо от того, как складывается их участь и переход из рук в руки в ходе военных действий, одинаково превратились в сплошной ад для мирного населения всех национальностей.

На этот главный и основной вопрос историко-политологического исследования нет иного ответа, кроме одного: войну в Абхазии — войну против независимой демократической Грузии — подготовила, спровоцировала и начала объявлением всеобщей мобилизации 14 августа 1992 г. группа политиков, пришедших к руководству Верховным Советом и правительственными структурами Абхазской АССР, инспирированных спецслужбами (Комитетом государственной безопасности) бывшего Советского Союза, которые с 1989 года вели целенаправленную работу по созданию в Абхазии своей резидентской сети, выдвижению политических ставленников союзного «Центра», по формированию «5-й колонны» внутренних врагов против «сепаратистской» (задумавшей и осуществившей «выход» из СССР) Грузии. Историческая трансформация советского государства, развал СССР, изменение политической ситуации в Грузии (победа на выборах осенью 1990 г. блока партий «Круглый стол», приход к власти радикалов во главе с бывшим диссидентом Звиадом Гамсахурдиа, постепенная деградация его режима в сторону диктатуры неофашистского типа; наконец, государственный переворот, или «тбилисская революция», продолжавшаяся с 22 декабря 1991 по 6 января 1992 года, и приезд в Грузию в марте 1992 г. Э.А. Шеварднадзе, возглавившего Государственный Совет) ничего не отменили и не изменили в целях и формах деятельности тех сил, кто готовил с 1989 года в Абхазии антигрузинский плацдарм. Эту войну они готовы были вести против Грузии в любом случае, при любом раскладе политических сил (за исключением того единственного и уже совершенно невозможного после апреля 1989 года, а тем более после августа 1991 года варианта, когда Грузия остается в составе СССР), ибо конечные цели этой войны — реставрация коммунистического режима, советского политического строя и имперской системы в формах старого СССР или какого-либо его модернизированного варианта, наказание непослушной колонии и возвращение се в имперскую систему. Важнейшим средством этой войны с самого начала мыслилась и реализовалась активизация «национального фактора»: в прожорливую топку политической провокации здесь нужно было бросить прежде всего абхазский этнос, затем, по возможности, вовлечь другие народы — русских, армян, турок, адыго-кабардинские народы Северного Кавказа, во всех случаях максимально обыгрывая реальные, действительные, не выдуманные межэтнические противоречия, чувства национальной обиды, ущемленного национального достоинства, моменты этнической или конфессиональной солидарности с абхазами близких им народов, все обстоятельства, связанные и с несовершенством политического устройства бывшей Грузинской ССР с ее странными автономиями, и с социальными потрясениями, и с демографическими сдвигами, и с низкой массовой культурой межнациональных отношений.

Еще до войны, на одном из заседаний депутатской фракции «Демократическая Абхазия» один из депутатов — Джемали Гамахардия сказал: «Ардзинба играет на руку тем силам, которые хотят восстановить чудовище под названием СССР».

Восстановить это чудовище, к счастью, уже невозможно. Но масштаб преступлений тех, кто во имя этой цели начал свою страшную войну — поднял абхазскую мятежную Вандею, должен быть понят нашими современниками и потомками.

Беседуя с Андреем Карауловым в телевизионной передаче «Момент истины» 28 июня 1993 года, Владислав Ардзинба, заметно нервничая и срываясь на совсем не мужской истерический тон, на вопрос о том, чего он не ожидал от этой войны, чего он заранее не мог себе представить, стал рассказывать о чудовищных зверствах занявших Сухуми грузинских частей: сожгли театр… разрушили Институт языка, литературы и истории… уничтожили ценнейшие рукописи, книги, архивы… Страшно. Подумать было заранее нельзя, что люди на такую подлость способны.

Действительно, это страшно, но есть мера всему — и преступлениям, и жестокости, и ужасам войны. Есть мера, и есть возможность сравнений. Поэтому пусть на последних страницах этой книги останется зарисовка, сделанная в том самом, занятом грузинскими гвардейцами Сухуми, против которого возглавленные Верховным Советом Абхазии и лично Владиславом Ардзинбой силы ведут с августа 1992 года свою объявленную войну. Эта зарисовка сделана молодым московским журналистом Дмитрием Холодовым, далеким от каких-либо грузинских корней. А поскольку та московская газета, где был напечатан его репортаж в конце июля 1993 года, вряд ли бывает в руках у гудаутских руководителей, мы просто воспроизведем несколько штрихов этой журналистской зарисовки. Должны же люди узнать, за что сражается «та сторона», которой руководят в Гудауте. Как она сражается. Каков, действительно, предел подлости, на какую способны люди.

«Страшную находку обнаружили местные жители в горах Абхазии на Черноморском побережье, там, где недавно шли бои с морским десантом, пытавшимся перерезать магистраль Очамчира — Сухуми… На дереве на проволоке висели куски человеческого тела… двух освежеванных людей… Режут не только солдат. В тех же лесах в одной из деревушек нашли труп женщины. Она была беременна. Ее изнасиловали и выпотрошили».

«Раненые с той стороны никогда не поступают, — поведали нам врачи госпиталя в Сухуми. — Видимо, их просто пристреливают». На передовой нам рассказали, как с той стороны нескольких пленных вывели на открытое место. Пронзая их ножами, заставляли кричать — ругать свое правительство. Кололи, пока окончательно не убили. «Потом мы их тела отбили. Им сделали „колумбийские галстуки“. Обычная вещь — надрезают горло сантиметрах в пяти от подбородка и вытаскивают через это отверстие наружу язык». Ненависти к другой нации нет предела. По улицам абхазской столицы уже несколько месяцев, пугая детей, ходит человек, у которого обрезаны уши, разорваны ноздри и вырваны ногти. Не попадайся в плен!

(…) Грузинские гвардейцы рассказывали нам, что противник часто оставлял свои трупы непогребенными, не соглашался на перемирие, чтобы разобрать погибших, валявшихся в зоне обстрела. Гудаутские власти таким образом «уменьшали потери».

(…) Ведь каждый убитый — это еще одна семья, убедившаяся в преступной бессмысленности этой войны.

(…) Там же воюют и русские. От грузинских гвардейцев мы не раз слышали, как наступают русские наемники. «Жуткое зрелище — облегающие всю голову шлемы, большие удивительно прочные бронежилеты, на ногах какие-то накладки. Идут вперед, наклонив голову, как роботы. Стрелять — стреляешь в такого — все без толку. Никаких танков не надо. А за ними уже идут абхазы».

(…) Первую бомбежку помнят все сухумцы. Это случилось 2 декабря прошлого года. Тогда на улице Мира (символичное название, не правда ли?) выпал первый «Град». Били по скоплениям людей. Следующую «стратегическую» цель поразили с большой точностью — на городском базаре в тот день погибло 18 человек. На сухумском базаре всегда было много народа: люди продавали всякую ерунду, чтобы выручить лишний купон; купить что-нибудь тоже можно было только там. С тех пор рынок стал самым пустынным местом в городе и разбился на несколько мелких «филиалов» в разных частях города, где торгуют по 10–15 человек.

За полгода город превратился в груду развалин. Горожане с возмущением рассказывали, как сначала пьяные гвардейцы сами же сожгли и разграбили многие здания — шикарную гостиницу «Рица», школу имени Пушкина постройки 1870 года. Потом город растерзал «Град». Разбомбило кондитерскую фабрику, в знаменитом сухумском ботаническом саду повыкорчевывало изысканные деревья. Новый микрорайон на 45 тысяч жителей, который только что был сдан, в результате бомбежек оказался полностью уничтожен. Там давно никто не живет — опасно.

Есть мера вины и есть мера ответственности. Наступит час суда, и пусть эта книга ляжет на стол трибунала, станет свидетельством обвинения.

Червонная С.М. Абхазия — 1992: посткоммунистическая Вандея. — М., 1993, с. 47–51, 58–59, 149–153.

Роберт Вебер. Немец или русский?

В январе, как ко всем советским людям, в мою дверь позвонил счетчик: «Добрый день! Перепись населения».

Ну что ж, заполняем анкету. Доходим до графы «национальность».

«Немец», — говорю я. «Родной язык?» — «Два. Немецкий и русский». — «Родной язык — один». — «Ну, пишите — немецкий… Но, с другой стороны, я живу в Москве, все мои друзья — русские, а на немецком только с женой общаюсь…»

Теперь на очереди жена: «Отец — армянин, немцы в 42-м убили… Но мать — русская, родной язык — русский. Из языков народов СССР знаю только немецкий».

И тут паренек-счетчик заявляет: «Немецкий — это иностранный язык! Среди народов СССР такого языка не значится».

Еще несколько лет назад такие вопросы вроде бы и не возникали. И вдруг возникли. А может быть — не вдруг?

Во времена Петра I, пробивавшего «окно в Европу», немцы были уважаемыми людьми. Быть немцем было престижно. Вот маленький диалог, который не я придумал (достоверного источника не помню). Петр I говорит Меншикову: «Ты славно послужил мне, Александр. Как тебя отблагодарить?» И сын придворного конюха ответствует: «Ничего мне не надо, государь. Сделай меня немцем».

Так начиналась дружба двух великих народов, которым через 250 лет предстояло стать самыми ярыми врагами.

Страшная германская машина в кровавой схватке разбилась именно о единство народов СССР.

Но что я вижу перед собой теперь? Два процветающих немецких государства под разделенным небом: одно — капиталистическое, другое — социалистическое. Оба симпатизируют нашей стране. Во-первых, они-то знают, от какого чудовища спасли их советские люди, а во-вторых, им теперь как бы и легче: они не думали, что может быть еще большее чудовище, чем Гитлер.

Адольф Шикльгрубер был ужасен в своем откровенном фашизме. Иосиф Джугашвили был еще ужаснее: он пошел на тайный фашизм, обманул энтузиазм и чаяния всех народов нашей страны. Он изувечил духовно и физически все население Страны Советов, вырубил нацеленно цвет всех народов, и прежде всего — лучших представителей интеллигенции. С Гитлером все ясно — будь он проклят! Сталин же останется, как и Иван Грозный, кровавой загадкой для многих еще поколений. Внуки тех немцев, что растоптали пол-Европы, теперь сочувствуют нам и протягивают нам руку дружбы.

Глупо, тошно, но все время я спрашиваю себя: а как же мы? А кто же мы — советские немцы?

Каждый народ несет свою миссию. Наверное, история предполагала, что русские немцы станут посредниками между Западом и Востоком. Так оно и было до сталинской мясорубки. В бывшей Автономной Республике Немцев Поволжья велось образцовое хозяйство, перенимавшее заграничный опыт. Несмотря на сталинские репрессии, народ упорно строил «светлое будущее». Наше население находилось между двумя жерновами — под Гитлером и под Сталиным — вплоть до 1956 года: либо за колючей трудармейской проволокой, либо в глубокой степи. Первая делегация советских немцев постучалась в Кремль в 1965 году. Вышел Анастас Иванович Микоян и сказал: «Автономия? Не представляется возможной. У страны сейчас экономические трудности…» Как будто он не знал, что, дай этим труженикам автономию, и снова расцветет весь их край. Прошло еще четверть столетия. Одну из делегаций принял — на волне перестройки — председатель Совета Национальностей Август Эдуардович Восс. Я до сих пор не понимаю, чем все долгие десятилетия занимался этот самый Совет Национальностей, как он довел все народы Страны Советов до жизни такой? Я был в составе той делегации. Мы сказали приблизительно следующее: «Страна никак не может решить Продовольственную программу. Говорят, она раскрестьянилась. Советские немцы не раскрестьянились, да и не могли бы этого сделать уже потому, что пресс дискриминации заставил их плотно прижаться к земле. К тому же за два с лишним столетия они не утратили немецкой этики труда. В той же ФРГ два миллиона фермеров кормят всю страну, да еще и за границу продукты вывозят. Неужели советским немцам — а чем они хуже? прирожденные фермеры, любят и умеют хозяйничать по-своему, лишь бы им не мешали, — неужели нельзя вернуть им теперь уже вконец разрушенную „мелиораторами“ землю, которую они считают родной?» И что же ответил нам Август Эдуардович? Я внимательно вглядывался в глаза этого человека. Вот его почти дословный ответ: «Ваш вопрос будет решаться в комплексе национальных проблем на Пленуме ЦК. А пока давайте-ка разъезжайтесь спокойно…»

Разве могут национальные вопросы решаться в комплексе? Все национальное — это область чувств, а потому индивидуально ранимо. В комплексе… Это все равно, что чохом решить все бракоразводные дела или производить одним методом операцию на всех больных сердцах. Ну что ж, ждем, что скажет Пленум ЦК. Мы — два миллиона советских немцев — никак не можем получить от ЦК и правительства ответ на гамлетовский вопрос: быть или не быть? От долгого ожидания рождаются апатия и сомнения.

Что такое интеллигенция сейчас? Боюсь ответить. Если бы в годы нэпа нам удалось сохранить старую интеллигенцию, то она слилась бы с новой и, возможно, все пошло бы иначе. Но вряд ли такое могло быть. Социализм предполагает культуру масс, их подготовленность к свободе, а этого-то как раз и не было. Бескультурная масса выдвинула люмпенов вождей, смела интеллигентов-большевиков и ударила по веками накопленным культуре и религии. И вот мы имеем то, что имеем: обездуховленную и нищую страну. Она раскрестьянена и обескультурена. Внешние признаки культуры, конечно же, есть. Но бывает ли что-нибудь более противное, чем недоучка, поглаживающий корешки никогда не читанной им Библиотеки всемирной литературы? А какое чванство на его физиономии, когда он садится за руль личной машины — это всем настолько знакомо, это повальное явление, как всеохватывающее пьянство и разгильдяйство. Падение внутренней духовной культуры наблюдалось все последние десятилетия. Оглядываясь на судьбы редких настоящих интеллигентов, я не вижу ни одной удачной, счастливой судьбы — обязательно какое-либо крушение, в личном ли, в общественном ли плане. Новой интеллигенции не может быть без старой, а мост между ними разрушен.

На кого наша страна может опереться? На праведников, они есть везде, среди людей и умственного, и физического труда, много их и на селе. Совсем по Солженицыну: «Не стоит село без праведника». Только праведники могут спасти страну. Нельзя не видеть, как в последние годы все наши люди рванулись к внутренней духовной культуре. После повального «вещизма», задурманившего нас в застой, наступает похмелье. От информации, от литературы, скрытой от народа десятилетиями, от публицистики, вскрывающей язвы общества, у всех нас болят и головы, и сердца. Это надо пережить. Это трудно.

Так бы хотелось хлебнуть сладкого дурмана лжи, успокоить душу. Но нет, именно тут праведники не должны давать обманутому в былые годы народу отходить на старые рубежи. Самое тяжелое наследие лжи — старое понимание «дружбы народов»: дескать, есть великий советский народ, он сливается из многих и многих народов, постепенно утрачивающих свои языки и традиции и переходящих на «межнациональный язык». Ориентир — Центр! «Всем известно, что Земля начиналась от Кремля». От Кремля, от сталинской трубочки тянулись бикфордовы шнуры к пороху межнациональных отношений. Они были глубоко упрятаны в землю. Ветер перестройки обнажил их — по ним побежал огонь. Это же надо так перемешать все этносы, все народы, что куда ни глянь — гремучая смесь. Конечно, она не была бы так опасна, если бы народы были зажиточны. Антилопы не убегают от сытого льва. Сытое человечество не проявляет обычно особой агрессивности. Опаснее нищета, опасно всеобщее бескультурье, каким-то боком проявившее себя и на Съезде народных депутатов.

Праведники могут сделать многое для предотвращения межнациональных конфликтов. Им теперь открыты пресса и митинги. Но их голоса потонут в хаосе, если не будут поддержаны правительством. Мы перестраиваем свой советский дом. Пока в нем царят порядки огромной коммунальной квартиры. Как часто в такой квартире царит тиран — ответственный квартиросъемщик, натравливающий все семьи друг на друга, путающий отношения людей! Пора бы уже каждому народу иметь собственную квартиру, распоряжаться в ней самому, по собственному усмотрению. Я не призываю к дроблению человечества, просто каждый человек, а тем более народ хочет, может и должен жить по-своему. У каждого народа свой характер, свои традиции. Так повелел Бог, которого мы пока не познали, но храмы которого уже успели разрушить. А ведь нельзя поднимать руку на непознанное, прятать от народа Библию и навязывать ему Краткий курс истории ВКП(б), скрывать книги писателей-праведников, кому дан дар провидцев. Нельзя ставить стену перед общечеловеческими ценностями, прятаться за колючей проволокой от достижений других стран и континентов, какие бы там ни были общественные формации.

Что касается народов СССР, то в сложившихся обстоятельствах оскудения национальных культур придется нам размежеваться во имя единения. Почему? Полуграмотные народы не могут обогащать друг друга. Что могут дать друг другу нищие культуры?

Вебер Р. Расплата за утопии. «Дружба народов», М., 1989, № 12.

Вальтер Шубарт. Ненависть к немцам

Есть два явления, которые принадлежат к самым странным во всей истории культуры: ненависть к евреям и к немцам. Два народа, которые внесли в духовные приобретения человечества больший вклад, чем другие, и которые в главных чертах определили облик человеческой культуры, являются предметом почти всеобщей устойчивой ненависти, хотя их духовные или моральные достоинства не отрицаются и вряд ли могут отрицаться. Это — нечто очень необычное, чего не объяснить в нескольких метких фразах. Причины его должны корениться очень глубоко, и попытки вскрыть их не могут оставаться поверхностными.

Чтобы справиться со столь трудной проблемой, надо иметь в виду две вещи: прежде всего тот факт, что ненависть к немцам и евреям направлена не против определенных форм государственной власти или их руководства, не против отдельных методов или мероприятий правительства, а против самой сущности этих народов. (Смена государственной формы объясняет, самое большее, колебания ненависти к немцам, но не ее существование.) Правда, в последнее время, в виду идеологического размежевания, вопросу государственной системы придается повышенное значение: там, где народы срослись с определенной государственной системой настолько, что их смешивают с нею, возникает опасность, что ненависть к государственной форме перерастет в ненависть к ее национальным носителям. Второй особенностью ненависти к евреям и немцам является ее временная и пространственная протяженность. Народы, питающие друг к другу обоюдную ненависть, особенно если они соседи, бывают всегда. Но что в 1914 году более всего поразило немцев, и не могло не поразить, так это не столько сила, сколько, прежде всего, то единодушие, с которым ненависть к ним выражалась почти на всем земном шаре. Та же участь довольно часто постигает и евреев в ходе их длительной мучительной истории.

Могут возразить, что ненависть к немцам в 1914 году планомерно раздувалась проанглийски настроенной мировой прессой. Безусловно, но никакая травля не имела бы стойкого успеха, если бы не опиралась на соответствующие настроения в душах людей. И это то состояние душ, которое я связываю с понятием «ненавистности» немцев, — то глубокое, подспудно набухающее недовольство народов, которое в любой момент, при удобном внешнем поводе, может разразиться дикой ненавистью, в которую превращается зачастую молчаливая, но всегда действенная антипатия, не всегда достигающая градуса ненависти, но способная быстро и легко достигнуть его при необычных обстоятельствах. В таком более широком и несколько смягченном смысле готовности к ненависти и надо понимать понятие «ненавистности» немцев.

Возникает вопрос: не имеет ли ненависть к евреям и к немцам одни и те же корни; и нельзя ли из сущности одного явления вывести заключение о сущности другого? Ведь евреев и немцев очень часто сравнивают друг с другом — и при всех основополагающих различиях — находят заметное сходство. Например, это отмечали Гете, Луиджи Амброзини, Богумил Гольц, Кюрнбергер и др. Современная ненависть к евреям работает преимущественно с биологическими и экономическими доводами. Но они недостаточны для объяснения ее динамики. Корни антисемитского движения уходят скорее в религиозную почву Средневековья. Готический человек ненавидел в евреях определенный человеческий тип. Он ненавидел в них потомков Иуды, народ, распявший Христа, а потому выталкивал евреев из своей среды на обочину человеческого общества. Европа не смогла бы сегодня так возненавидеть евреев, если бы в течение христианских столетий готической эпохи она не привыкла, постоянно упражняясь в этом, видеть в еврее окончательно отвергнутого! (Иначе почему же нет такой ненависти к арабам, хотя и они семиты?) Политический антисемитизм — это только секуляризация религиозной ненависти к евреям. Как и все направления в культуре, она поддалась секуляризации, отказалась от своей религиозной формы и обрела в ходе всеобщего развития материалистические формы, скрывшие сакральные источники, из которых антисемитизм питается и сегодня, не сознавая того. Исходя из этого, сравнение между ненавистью к немцам и к евреям кажется неправомерным, поскольку немцы не испытали трагической судьбы быть нехристями в среде христианской культуры.

Как сами немцы относятся к тому, что их ненавидят?

Здесь можно выделить три группы. Самую большую составляют равнодушные. Это представители «островной» точки зрения, свойственной человеку «точечного» чувства: мы творим, что хотим. Это очень удобно, но политически — глупость, этически же — никак не признак склонности к самокритике. В 1914 немцам пришлось признать, что репутация, которой пользуется нация, и мировое общественное мнение, которое атакует ее со всех сторон, являются реальным фактором политики. — Как немец в отдельности, так и нация в целом не придают особого значения тому, чтобы их любили. Поэтому немцы не страдают от того, что их ненавидят, и не размышляют ни о ненависти, ни о ее причинах. Им хочется, чтобы немецкий народ уважали, чтобы им восхищались, но самое главное — чтобы его боялись. Многие немцы воспринимают ненависть к себе даже с некоторым удовлетворением, видя в этом косвенное подтверждение своей значимости, проявление чужого страха других перед немецкой мощью или зависть к немецким успехам. Пусть ненавидят, лишь бы боялись.

В этом пункте первая группа соприкасается с другой, которая видит в ненависти к немцам трагическое следствие немецкого превосходства в духовных и нравственных вещах: дурное мира ненавидит хорошее мира в лице немцев. Германия, наподобие того, как это было возвещено новорожденному Иисусу, есть знак, которому непременно будут противоречить, оплот чистоты на сплошь запачканной земле; она причастна к судьбе всего возвышенного, к тайне Иова — незаслуженным страданиям праведного. Наконец, третья группа выводит ненависть к немцам из ложных представлений, которые якобы мир создает себе о немцах. Если вторая группа говорит: они ненавидят нас, потому что знают нас (наше превосходство), то третья говорит: они не знают нас, кабы знали — не ненавидели бы. Они ненавидят ложные представления, которые они составили о нас. — Все три мнения совпадают в том, что они являются попытками оправдания немцев и одновременно доказательством чрезмерного самомнения. Факт ненависти к немцам признается, но вопрос о вине в этом немцев не поднимается. Немец, как и еврей, не склонен искать причины ненависти, которую к нему питают, в собственных недостатках.

Пожалуй, чаще всего он объясняет ненависть к себе завистью других. Поскольку он сам очень склонен к ненависти, вполне понятно, что неприязнь к нему других народов он объясняет в основном недоброжелательством. Но это не имеет отношения к сути дела. Если бы все зависело от зависти, то англичане и французы, давно добившиеся еще большего политического и экономического могущества, должны были испытывать на себе большую ненависть, чем немцы. Зависть, конечно же, не причина ненависти к немцам у французов, североамериканцев и менее всего — у славянского мира, где она особенно глубоко проникла в души целых поколений.

Самой главной причиной ненависти к немцам является их высокомерие, которое по степени и по форме отличается от национальной гордости других народов — от расового высокомерия англичан, хвастовства итальянцев и французов. Перед иностранцами немец старается выделиться и показаться важным еще больше, чем перед своими соплеменниками. При этом он тем чаще подчеркивает достижения своей нации, чем меньший вклад внес в нее сам. Выдающаяся личность пытается блеснуть своими личными достоинствами. Середнячок, не могущий продемонстрировать таковых, облекает свою потребность прихвастнуть в одежды национальной гордости, которую он выставляет напоказ столь надменно и бестактно, как это нигде не встречается в негерманском мире. Француз смягчает свое сильное национальное самолюбие вежливыми манерами в личном общении, чарующей любезностью, за которой оно почти не заметно. Немец же демонстрирует его перед носом иностранца грубо и без капли юмора. Именно недостаток смягчающих обстоятельств не прощается немцу и создает ему славу грубого, нецивилизованного человека. Непрерывные сравнения, посредством которых иностранцу напоминают, что немец превосходит его, — непригодное средство для того, чтобы привлечь его симпатии к немецкой сущности Он чувствует, что здесь не добиваются его расположения, а всего лишь призывают его в свидетели немецкого превосходства.

Немец за границей — явление непривлекательное.

Несчастье для немецкой репутации в том, что за границу устремляются не только высокообразованные умы, но прежде всего — представители широкого бюргерского среднего слоя, в котором особенно выпирают отталкивающие немецкие качества. В противоположность Франции, Италии и Англии — Германия ежегодно отправляет в другие страны огромные толпы любопытствующих обывателей, которые своим надменным или неуклюжим поведением, своей общественной неуверенностью, неподобающей одеждой и прочими изъянами вызывают насмешки местных жителей. Из таких единичных случаев делается отрицательное и в своем обобщении ложное суждение о нации в целом. Столь же злополучен и тот сорт людей, в руки которых прежде всего и чаще всего попадает иностранец, очутившийся на немецкой земле. Это тип грубого фельдфебеля, который по окончании военной службы занимает гражданский пост. И это как раз те самые посты, с которыми иностранцу приходится сталкиваться! Эти грубияны встречаются иностранцу в качестве таможенника на границе, кондуктора в поезде, дежурного станции на вокзале, полицейского на улице, секретаря в паспортном бюро, контролера в трамвае, портье и служащего в учреждениях — начиная с министерства и кончая тюрьмой. Повсюду встречает иностранца единообразно воспитанный тип фельдфебеля — то есть единообразно грубое обращение. — О том, какое впечатление производят немцы на иностранцев, наглядно рисует в своих записках врач Пирогов, называя немецкое чванство невыносимым. (К мнению столь благородно мыслящего человека немцам следовало бы прислушаться тем более, поскольку его почитали и признавали современные ему немецкие врачи; Е. Блосс, в частности, подчеркнуто ссылается на опыты, которые проводил Пирогов в Крымской войне с излечением раненых на открытом воздухе.)

У свободолюбивых наций немец пользуется дурною репутацией особенно из-за того недостойного способа обращения, которое он допускает и вынужден допускать по отношению к себе со стороны чиновников, а также из-за принудительности немецкой общественной жизни в целом, с ее обилием запретов. Неприятие германства англосаксами объясняется в первую очередь этим обстоятельством. Германия представляется им оскорблением их политического идеала свободы отдельной личности. Вот почему в 1914 году массы в великих западных демократиях смогли быть мобилизованы под знаком идей 1789 года против закоснелых остатков абсолютизма. Можно предвидеть, что и в будущей войне они будут маршировать под подобными лозунгами.

Немцам неоднократно ставилась в укор их чрезвычайная жестокость. Особенно со стороны славян, которые долго страдали под немецким владычеством — поляки, чехи, литовцы, латыши, — у них это убеждение всеобщее, а также у тех народов, которые имели с немцами военные распри, например, у французов. Да и в Италии «немецкая ярость» стало обиходным выражением. Несомненно, немцы жесткий и бесцеремонный народ, однако, по отношению к друзьям они ведут себя не иначе, как по отношению к равным себе. Движущая сила — всегда нещадный эгоизм. То, что в войнах немец свирепствует беспощаднее других наций, представляется мне бездоказательным. Война везде разнуздывает зверя. Мне кажется даже, что привычка немца к порядку и дисциплине сохраняется и на войне, удерживая его сильнее, чем других, от самовольных злодеяний. Конечно, там, где в виде исключения военная дисциплина ослабевает или расшатывается, может статься, что немец погружается в более дикое состояние души. Человек нормативной культуры, тысячекратно скованный, имеет настоятельную потребность превратиться при случае в хищного зверя, чтобы вновь освежить свои подавленные инстинкты.

То, что иностранец принимает за жестокость в немце и чего в изумлении чурается, это предельная предметная деловитость — самая глубокая из всех причин ненависти. Немец не ищет радости в мучении других — только это было бы жестокостью — нет, он безжалостно, без всякого человеческого чувства, продолжает свое дело — пусть хоть тысячи от этого погибнут. Он поступает так не для того, чтобы вызвать страданье, но он делает это, не задумываясь над тем, вызывает ли это страданье. Это не садизм, это холодность сердца, бездушие. Возможно, эта немецкая форма жестокости самая ужасная из всех потому, что здесь нет упоения кровожадностью, за которым обычно следует естественное изнеможение или даже нравственный акт раскаяния. Холодная деловитость — не потребность сердца; она сопровождается сильным чувством долга и постоянно подстегивается им, когда появляется желание остановиться. С той же самой заледенелой душой иностранец сталкивается, когда встречается с немцем не как военный или политический враг, а как деловой конкурент.

Немец работает неустанно, с железной целеустремленностью, которую, кажется, не может поколебать ни слабость, ни усталость, ни какая-либо человеческая потребность — это точный, бесчувственный, бесчеловечный автомат, который навязывает своим соперникам ненавистные условия жизни и борьбы и вынуждает их принять этот стиль жизни, который для них непереносим и который они презирают. Это немцу не прощается! Своим деловым фанатизмом он лишает мир его естественной красоты, радости и полноты жизни, превращая его в темницу долга. Немец делает из мира предприятие. Это проклятье деловитости, которое бьет по немцу в виде всеобщей антипатии. Однако, здесь своеобразным способом проявляется уравновешивающая справедливость природы. А именно: те самые свойства, которые вызывают во всем мире ненависть к немцу, делают его способным к противостоянию их роковым последствиям. Именно эта бездушная деловитость делает его недосягаемо выносливым и производительным. Без этого с 1914 года он не смог бы выдержать четырехлетнего давления превосходящего противника, правда, ему и не пришлось бы его выдерживать, потому что против менее ненавистной нации не образовался бы столь сплоченный фронт культурных народов. Полная противоположность этому — русские. Кроме французов, пожалуй, ни один другой народ земли не был столь любим и восхваляем другими народами, как русские. Даже немцы — среди их друзей. (Карл Нетцель считает особым благоволением к нему судьбы то, что ему удалось прожить среди русских два десятка лет.) Теплая человечность русских вызывает к ним искреннюю симпатию у тех, кто их знает. Немца его деловитость делает ненавистным для других, зато дееспособным. На русского же везде смотрят благосклонно, зато он слишком легко оказывается несостоятельным.

Разумеется, немец не соответствует полностью той картине, которую другие народы составили о нем. Но он дает им повод для этого. Он поставляет элементы своей ненавистности. А то, что к этому преувеличенно добавляется недоброжелательностью и политическими расчетами, особенно в военное время, — это уже отягощает совесть не ненавидимых, а ненавидящих.

В 1914 году западные демократии выдвинули общий лозунг, что они ведут войну за цивилизацию против варварства. Этот боевой клич выглядит абсурдным, если вспомнить о том, что немцы, в сравнении с другими народами, выдвинули из своей среды больше выдающихся людей и тем самым внесли более богатый вклад в духовную копилку человечества. И, тем не менее, этот враждебный к немцам лозунг не совсем лишен смысла, только не следует его понимать слишком буквально. Он нацелен не против гениев, а против немецкого типа, и что он портит — того гении компенсировать не могут. Нет ни одной великой культурной нации, чье мировое значение было бы обязано исключениям в ее среде, которые отклонялись бы не только от среднего уровня, но и от национального типа; и нет ни одного народа, который бы вел себя по отношению к своим светлым умам столь гнусно, как немцы. Этим объясняется неприязнь к немецкому даже у выдающихся немцев — от Фридриха Великого до Ансельма Фейербаха. «Немец в отдельности великолепен, но в целом — скверный», — констатировал Гете. (В отдельности значит — как исключение; в целом значит — как тип.) Когда Г. Кайзерлинг (в «Спектре Европы») говорит о типичной ненависти к немцам у одаренных немцев, он, возможно, преувеличивает, но полностью его нельзя опровергнуть.

Опруссаченный немец представляет собой человеческий тип, своею резкостью искажающий тот человеческий образ, который — осознанно или нет — носят в себе другие культурные нации Европы, да и лучшие немцы. И этот идеальный образ — христианский, даже если он уже сильно искажен и размыт. Ключевые слова: цивилизация, человечество, гуманность, свобода, демократия, братство — последний слабый отзвук готического христианства, прощальный привет Средневековья прометеевскому миру. Народы, которые свято чтят эти лозунги — знают они об этом или нет — черпают из сокровищницы прошлого. Они хранят наследие религиозной мысли в секуляризованных формах. И они ненавидят немца, поскольку чувствуют, что из всех западных народов он дальше всех и даже сознательнее всех отдалился от христианских идеалов и их современных суррогатов. Именно это мир воспринимает и называет варварством, сравнивая немцев с гуннами. Именно в этом народы Европы чувствуют опасность со стороны немцев, в то время как об английской или французской опасности не слыхать. Оружия боятся только в руках безжалостного; его не боятся в кулаке сильного, но благоразумного человека. Таким видит Европа положение вещей!

С точки зрения человеческого типа, который превалирует в Германии на протяжении вот уже двух поколений, она представляется наименее христианской частью Запада. Личное и национальное высокомерие, презрение к свободе, исключение душевности на почве предметной деловитости — все это совершенно не христианские черты. Первым шагом немцев к нехристианской стране была Реформация. И чем больше с той поры немец познавал свою национальную сущность, тем решительнее он отвергал христианское учение как обременительное и чужеродное для себя. Признаком национального самосознания и честности ныне является то, что сегодняшний немец уже не отвергает непримиримого противоречия между германством и христианством, а признает его открыто и делает из этого выводы. Он нехристианин в самой глубинной основе своего сердца, он собирательный образец нехристианских черт и сознает это. Я не делаю здесь оценочного суждения, а только констатирую факт. Ведь быть христианином — не обязательство, а скорее — милость. Быть же нехристианином — не преступление, а пожалуй — несчастье. Пруссачество и вера в Христа противоречивы в своей сущности. В этом видят преимущество или нижнегерманского, или христианского — в зависимости от мировоззрения.

Немец своей Реформацией оказал решительную услугу для зарождения прометеевской культуры. С этого времени в северной части Германии, как нигде более, прометеевский человек развернулся в своем чистом виде. Против этого типа, против последовательнейшего носителя героической культуры, против фанатика «точечного» чувства и направлена ненависть к немцам. Это завуалированная ненависть Европы к самой себе. Наследники готического идеала ненавидят самых бесцеремонных разрушителей этого идеала. Вот почему они сильнее всего ненавидят пруссаков (протестантов), гораздо меньше баварцев (католиков) и вовсе не питают ненависти к австрийцам. Таким образом, в конечном счете ненависть мира к немцам вызывается и объясняется их особой позицией по отношению к христианству и к его современным ответвлениям. (Суд Божий?) Мир с готовностью смотрит на немца как на вероотступника, который выпал из общего круга европейской культуры и стоит за его чертой как враг; стоит на обочине — как еврей. И здесь мое рассмотрение ненависти к немцам возвращается к тем суждениям, которые я в начале посвятил ненависти к евреям.

Шубарт В. Европа и душа Востока. — М, 1997, с. 223–232.

И.А. Ильин. О национальном призвании России (ответ на книгу Шубарта)

Все, кто знают Россию, — жили в ней, наблюдали, читали ее литературу, воспринимали ее искусство, посещали ее церковь — знают хорошо, что Россия непохожа на другие страны, что народ ее отличается и от западноевропейских и от восточно-азиатских народов. И разногласий в этом нет.

Особливость нашего языка, не похожего на языки германские, романские, тюркские и греческий — сделала то, что своеобразие России признают и те, кто Россию не знает. Именно язык наш провел эту черту между русским народом и западными — и привел к тому, что запад нас не знает, но особенности наши признает; в чем эти особенности — не знает, в нашей истории и в нашей культуре не разбирается; но о нас, о России, о ее народе, о его судьбе — судит, рассуждает; и за нас, и без нас решает.

Трудно западным народам не посматривать в нашу сторону и не судить о нас: русская территория нависает над остальной Европой огромным массивом суши, заселенным полутораста-миллионным народом, говорящим на непонятном языке и имеющим ни на что не похожую историю. Подумать только о размерах этого государства: Швейцария составляет одну десятую часть Кавказа с Закавказьем, европейская Франция составляет 1/44 России; Россия по пространству вдвое больше Китая, втрое больше Соединенных Штатов, вчетверо больше всех нерусских государств Европы вместе взятых. В России почти столько же людей, сколько во всей Северной Америке и значительно больше, чем во всей Африке.

Европейцам естественно опасаться этого народа и его страны; и это опасение тем понятнее, что они не знают нашего языка и не понимают нашей души. Мы русские, конечно, могли бы им сказать, что мы от них не таимся, а живем с ними бок о бок вот уже тысячу лет: сами к ним наезжаем — и как путешественники, и как дипломаты; и к себе их пускаем — и посольства ихние, и купцов, и промышленников, и ученых — насильно у себя не держим, но гостям всегда рады — и кратковременному наезду, и навечному поселению; и Кремль Московский они помогали нам строить, и уже в 16 веке у самой Москвы существовала немецкая слобода (тогда все иностранцы звались немцами — по причине непонятности их языка); и войны мы с ними воевали — и их в плен брали — подержим и отпустим — и сами к ним в плен попадали — посидим у них в плену — и домой побредем; и на их территориях воевали — и в Пруссии под Салтыковым Фридриха Великого разбили, и с Суворовым в трудных походах через всю Европу ходили, и при Наполеоне от Москвы до Парижа шли — а с 1815 до 1818 года наши гарнизоны 3 года по всей Франции размещены были.

Есть, например, на Рейне германский город Кобленц. В нем я видел памятник. На этом памятнике две французские надписи. Одна от 1812 года; когда Наполеон с дванадесятью языками шел на Россию, то французский префект немецкого города написал на памятнике: «В память о кампании против России при содействии префекта Жюля Доазана». А через два года появилась вторая надпись, начертанная русским комендантом немецкого города, — надпись сдержанная, умная, тактичная и полная затаенной исторической иронии: «Видено и одобрено нами, русским комендантом города Кобленца, 1 января 1814».

Русский комендант не счел даже важным упомянуть свое имя: что же тут имя — Россия видела сей памятник тщеславия, но она знает, что народы в Божией руце — и потому издревле говорила, что не надо хвалиться, идя в поход. И все.

Итак: европейцы искони были заинтересованы в том, чтобы знать Россию — и опасной она им кажется, и прожить без ее продуктов трудно, и союз с ней бывает полезен, и воевать с ней трудно, а завоевать ее доселе ни Карлу XII, ни Наполеону I, ни Людендорфу не удалось.

И тем не менее европейцы России не знали и не знают. Доказывать это нет надобности. Долгие годы жизни заграницы доказали нам это сполна. Европейцы делятся на таких, которые, не зная Россию, или честно говорят, — да мы ее не знаем, или делают вид, что знают ее и тут же начинают обнаруживать свое полное незнание. Вследствие этого между нами, русскими, и ими, незнающими — вдвигается и давно уже вдвинулось особое сословие из их среды — это так называемые «знатоки России». Эти люди, кое-что почитав и кое-что посмотрев, оказываются осведомленными больше других, а так как проверить их сведения некому и не у кого — и они это знают — то возникает особое безответственное осведомительство и из него ложное знание о России.

Это ложное знание обычно делается орудием политики и тогда получает особую авторитетность: ибо идет из официозных и полуофициозных кругов и принимается большинством на веру. Замечательно, что это ложное знание, несомое с великим апломбом, обычно движется чувством антипатии — и поселяет в душах осуждающее и пренебрежительное отношение к России и окончательное нежелание знать о России правду.

Вот передо мною образец такой пропаганды: в 1925 году в Мюнхене в издательстве «Alfred Langen» вышедшая книжка. Сэр Гэлэхэд. «Путеводитель для дураков по русской литературе».

Англичанин, чем-то особенно связанный с Венгрией, проповедует на немецком языке о ничтожестве русского народа: народ столь же телесно грязный, сколько нравственно и умственно убогий; ничтожный в своей истории, весь сотканный из презренного смирения и отвратительной ярости; народ, лишенный чувства природы и дара к искусству; лишенный такта, прирожденного благородства во внешнем и внутреннем мире; народ, неспособный даже к смелой, чистой, удачной порочности, нигде не показавший человека с радостным очертанием, никогда не поднявшийся от страсти к красоте. Это даже не варвары — мазохистические трусы, блудливо ждущие позорного наказания. Смесь восточного безмыслия и татарской хитрости. Таковы все они, побирающиеся у западной культуры: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Толстой и больше всех Достоевский.

Вот подлинные слова автора о Достоевском: «Залив все нервы ядом эпилепсии, Достоевский пишет, корчась в падучей, Евангелие Всечеловечества с пеною у рта, как набитый дурак. Всю жизнь он хрипит, скрежещет, визжит, буйствует, яростно фыркает, топает ногами, царапает, кусается, тявкает, утверждая Всечеловечество против этой ненавистной заграницы, в которой он потерянно блуждает, ничего не видит, ничего не слышит, ничему не учится — кроме игры в рулетку».

Россия — это славянское ничто, жаждущее немедленного всеразрушения и прикрывающееся учением ап. Павла об избрании благодатию; утешающееся вместе с рабами, отверженными и прокаженными мировой истории тем, что все равно де последние будут первыми.

Образы, выдвинутые русской литературой — это сплошь «образцовые идиоты» — от Мышкина и Раскольникова до Кутузова и Платона Каратаева.

Россия есть символ духовного бесплодия, изначального и конечного. Это воплощенная неспособность к творческому сверканию, к героической магии, к целеполаганию, восходящему до истинного качества. Это народ пассивно валяющихся калек, неудачливого всекретинства, сводит деяния к благодеяниям, страдание к состраданию и всю жизнь к элементарному кормлению и согреванию.

Эти вечно бунтующие рабы без внутренних велений получили от евреев христианство для того, чтобы вонзить его как нож в спину европейской культуры и чужого качества — и потребовать всеобщей любви и всеобщего братства — именно потому, что они сами бесплодны, бездарны, и образуют подпольное большинство неудачливой калечи.

Высшие миры закрыты русской душе и недоступны ей. Она не имеет доступа ни к музыке, ни к волшебству, ни к постижению психологии: она не знает, что есть звук, свет, пространство и мир, она аффектированна и отвратительна и в Ваньке-Ключнике, и в Иване-Дураке, и в Иванушке-Грозном с ее буйным сектанством, с ее закопченными иконами, с ее отрицанием Бетховена — она лишена самой эссенции творческой силы; она пуста и обречена на свою русскость. Быть русским — есть тягостная и постыдная обреченность. И большевизм Ленина и Троцкого есть последнее, достойное слово этой духовной пустоты и разрушительности.

Россия — это вечная ночь, раз навсегда опустившаяся на жалких людей.

Я изложил мысли этой книги ее собственными словами. Я опустил только то, что было в образном отношении — грубо до неприличия. Я не хотел оскорблять Ваш слух. Я изложил эту книгу потому, что опыт и наблюдение убедили меня в том, что она не случайна, а типична, что она есть плод сразу — и неосведомленности, и желания распространить ложное сведение о ничтожестве России, этой страны рабов.

В этой книге перемешаны — невежество, легкомыслие и зложелательное презрение. Например, откуда известно, что Достоевский ничего не нашел в Европе и отверг ее? Ведь это Достоевский утверждал, что русский человек любит Европу так, как если бы она была продолжением его Родины.

Откуда известно, что русский народ отверг Бетховена? А вот откуда — Лев Толстой во второй период своей жизни позволил себе несколько грубых выходок доктринерского характера. А автор делает из этого обобщение и строит на этих обобщениях вывод — что Россия не знает ни музыки, ни искусства вообще.

Замечательно, что он судит о России с крайней ницшеанской точки зрения: он отвергает Христианство, как еврейскую выдумку, и Россию, как страну рабов, пошедшую за этой выдумкой. И так написана вся книга.

Я не буду ее опровергать. Мне достаточно сказать, что автор ее, а вместе с ним и все его единомышленники — отвергают Россию за то же самое, за что они отвергают христианство: Россия презренна им именно за свой христианский дух — столь прочувствованно выговоренный Тютчевым.

Ильин И.А. О национальном призвании России // Шубарт В. Европа и душа Востока. — М., 1997, с. 368–372.

Игорь Шафаревич. Теория «малого народа»

Как течет сейчас духовная жизнь нашего народа? Какие взгляды, настроения, симпатии и антипатии — и в каких его слоях — формируют отношения людей к жизни? Если судить по личным впечатлениям, то размах исканий (и, может быть, метаний?) необычайно широк: приходится слышать о марксистах, монархистах, русских почвенниках, украинских или еврейских националистах, сторонниках теократии или свободного предпринимательства и т. д. И конечно, о множестве религиозных течений. Но как узнать, какие из этих взглядов распространены шире других, а какие лишь отражают мнение активного одиночки? Социологические обследования на эту тему, кажется, не проводятся, да и сомнительно, дали ли бы они ответ.

Но вот случилось непредвиденное: в 70-е годы произошел взрыв активности именно в этой области. В потоке статей, передававшихся здесь из рук в руки или печатавшихся в западных журналах, авторы раскрывали свое мировоззрение, взгляды на различные стороны жизни. Судьба как будто приоткрыла крышку кастрюли, в которой варится наше будущее, и дала заглянуть в нее. В результате обнаружилась совершенно неожиданная картина: среди первозданного хаоса самых разнообразных, по большей части противоречащих друг другу суждений обрисовалась одна четкая концепция, которую естественно счесть выражением взглядов сложившегося, сплоченного течения. Она привлекла многих авторов, ее поддерживает большинство русскоязычных эмигрантских журналов, ее приняли западные социологи, историки и средства массовой информации в оценке русской истории и теперешнего положения нашей страны. Приглядевшись, можно заметить, что те же взгляды широко разлиты в нашей жизни: их можно встретить в театре, кино, песенках бардов, у эстрадных рассказчиков и даже в анекдотах.

Настоящая работа возникла, как попытка уяснить себе причины, вызвавшие это течение, и цели, которые оно себе ставит. Однако, как будет видно дальше, здесь мы неизбежно сталкиваемся с одним вопросом, находящимся под абсолютным запретом во всем современном человечестве. Хотя ни в каких сводах законов такого запрета нет, хотя он нигде не записан и даже не высказан, каждый знает о нем, и все покорно останавливают свою мысль перед запретной чертой. Но не всегда же так будет, не вечно же ходить человечеству в таком духовном хомуте! В надежде на возможного — хоть в будущем — читателя и написана эта работа (а отчасти и для себя самого, чтобы разобраться в своих мыслях).

В наиболее четкой, законченной форме интересующее нас течение отразилось в литературной продукции — ее мы и будем чаще всего привлекать в качестве источников.

Укажем конкретнее, о какой литературе идет речь. Она очень обширна и растет от года к году, так что мы назовем только основные работы, чтобы очертить ее контуры. Началом можно считать появление в Самиздате сборника эссе Г. Померанца и статьи А.А. Амальрика в конце 60-х годов. Основные положения, потом повторявшиеся почти во всех других работах, были более полно развернуты в четырех статьях, написанных здесь и опубликованных под псевдонимами в издающемся в Париже русском журнале «Вестник Русского Студенческого Христианского Движения». Разъясняя принципиальный, программный характер этих работ, редакционная статья предваряла: «Это уже не голоса, а голос, не вообще о том, что происходит в России, а глубокое раздумье над ее прошлым, будущим и настоящим в свете христианского откровения. Необходимо подчеркнуть необыкновенную важность этого, хотелось бы сказать, события…» С усилением потока эмиграции центр тяжести переместился на Запад. Появилось несколько сборников и статей, а также книги Б. Шрагина «Противостояние духа» и А. Янова «Разрядка после Брежнева» и «Новая русская правая». Близкие взгляды развивались в большинстве работ современных западных специалистов по истории России. Мы выберем в качестве примера книгу Р. Пайпса «Россия при старом режиме», особенно тесно примыкающую к интересующему нас направлению по ее основным установкам. Наконец, множество статей того же толка появилось в журналах, основанных на Западе недавними эмигрантами из СССР: «Синтаксис» (Париж), «Время и мы» (Тель-Авив), «Континент» (Париж), и в западных журналах и газетах.

Вот очень сжатое изложение основных положений, высказываемых в этих публикациях.

«Историю России, начиная с раннего средневековья, определяют некоторые „архетипические“ русские черты: рабская психология, отсутствие чувства собственного достоинства, нетерпимость к чужому мнению, холуйская смесь злобы, зависти и преклонения перед чужой властью.

Издревле русские полюбили сильную, жестокую власть и саму ее жестокость, всю свою историю они были склонны рабски подчиняться силе. До сих пор в психике народа доминирует власть, „тоска по Хозяину“.

Параллельно русскую историю, еще с XV века, пронизывают мечтания о какой-то роли или миссии России в мире, желание чему-то научить других, указать какой-то новый путь или даже спасти мир. Это „русский мессианизм“ (а проще — „вселенская русская спесь“), начало которого авторы видят в концепции „Москва — Третий Рим“, высказанной в XVI веке, а современную стадию — в идее всемирной социалистической революции, начатой Россией.

В результате Россия все время оказывается во власти деспотических режимов, кровавых катаклизмов. Доказательство — эпохи Грозного, Петра I, Сталина.

Но причину своих несчастий русские понять не в состоянии. Относясь подозрительно и враждебно ко всему чужеродному, они склонны винить в своих бедах кого угодно: татар, греков, немцев, евреев… только не самих себя.

Революция 1917 г. закономерно вытекает из всей русской истории. По существу, она не была марксистской, марксизм был русскими извращен, переиначен и использован для восстановления старых русских традиций сильной власти. Жестокости революционной эпохи и сталинского периода объясняются особенностями русского национального характера. Сталин был очень национальным, очень русским явлением, его политика — это прямое продолжение варварской истории России. „Сталинизм“ прослеживается в русской истории, по крайней мере, на четыре века назад.

Те же тенденции продолжают сказываться и сейчас. Освобождаясь от чуждой и непонятной ей европеизированной культуры, страна становится все более похожей на Московское царство. Главная опасность, нависшая сейчас над нашей страной, — возрождающиеся попытки найти какой-то собственный, самобытный путь развития — это проявление исконного „русского мессианства“. Такая попытка неизбежно повлечет за собой подъем русского национализма, возрождение сталинизма и волну антисемитизма. Она смертельно опасна не только для народов СССР, но и для всего человечества. Единственное спасение заключается в осознании гибельного характера этих тенденций, в искоренении их и построении общества по точному образцу современных западных демократий.

Некоторые же авторы этого направления высказывают бескомпромиссно-пессимистическую точку зрения, исключающую для русских надежду на какое-либо осмысленное существование: истории у них вообще никогда не было, имело место лишь „бытие вне истории“, народ оказался мнимой величиной, русские только продемонстрировали свою историческую импотенцию. Россия обречена на скорый распад и уничтожение».

Это лишь самая грубая схема. Дальше, по ходу нашего исследования, мы должны будем еще очень много цитировать авторов рассматриваемого направления. Надо надеяться, читатель сможет тогда более ясно почувствовать дух этих работ и тот тон, в котором они написаны.

Такая энергичная литературная деятельность с четко очерченными взглядами отражает, несомненно, настроение гораздо более широкого круга, чем только авторы работ: она выражает идеологию активного, значительного течения. Это течение уже подчинило себе общественное мнение Запада. Предлагая четкие, простые ответы на центральные вопросы, связанные с нашей историей и будущим, оно в какой-то момент может оказать решающее влияние и на жизнь нашей страны. Конечно, историю движут не теории и концепции, а гораздо более глубокие и менее рациональные переживания, связанные с духовной жизнью народа и его историческим опытом. Вероятно, то отношение к истории и судьбе своего народа, те жизненные установки, которые важнее всего для нашего будущего, вызревают веками, продолжают создаваться и сейчас — и хранятся где-то в глубинах душ. Но пока все эти черты национального характера, традиции, чувства не нашли выхода в сферу разума, они остаются аморфными и малодейственными. Они должны быть конкретизированы, связаны с реальными проблемами жизни. С другой стороны, четкая, безапелляционная, ярко сформулированная схема может захватить на время сознание народа, даже будучи совершенно чуждой его духовному складу, — если его сознание не защищено, не подготовлено к столкновению с подобными схемами. Поэтому так важно было бы понять и оценить это новое течение в области мировоззрения. Именно само течение и породивший его социальный строй будут представлять для нас основной интерес, а созданная им литература — привлекаться лишь как материал для его анализа. Авторы, которых мы будем цитировать, вряд ли и сейчас широко известны, а лет через десять их, возможно, никто не будет знать. Но социальное явление, отражающееся в их произведениях, несомненно будет еще долго и сильно влиять на жизнь нашей страны.

Начать, конечно, надо с обсуждения конкретных аргументов, которыми авторы рассматриваемого направления подкрепляют свои взгляды. Такое обсуждение предпринималось уже не раз, и это облегчает мою задачу. Приведем краткий обзор высказанных при этом мыслей.

«Декларируемый многими авторами тезис о „рабской душе“ русского человека, о том, что в нем собственное достоинство было менее развито, чем у жителей Запада, трудно подкрепить какими-либо фактами. Пушкин, например, считал, что соотношение — обратное. Мнениям приезжих иностранцев, видевших в России азиатскую деспотию, а в ее жителях — рабов, можно противопоставить мнение других иностранцев, поражавшихся чувству собственного достоинства у русского крестьянина или даже видевших в России „идеальную страну, полную честности и простоты“. Скорее всего, и те и другие очень мало знали реальную Россию.

Отношение к власти в Московской Руси никак не совпадает с „рабским подчинением“. Термин „самодержец“, входивший в титул русского царя, не означал признания его права на произвол и безответственность, а выражал только, что он — суверен, не является ничьим данником (конкретно — хана). По представлениям того времени, царь был ответствен перед Богом, религиозными и нравственными нормами, и царю, нарушающему их, повиноваться не следовало, идя, если надо, на муки и смерть.

Яркий пример осуждения царя — оценка Грозного не только в летописях, но и в народных преданиях, в одном из которых, например, говорится, что „Царь обманул Бога“. Также и Петр I прослыл в народе Антихристом, а Алексей — мучеником за веру.

Концепция „Москва — Третий Рим“, сформулированная в начале XVI века псковским монахом Филофеем, отражала историческую ситуацию того времени. После Флорентийской унии Византии с католичеством и падения Константинополя Россия осталась единственным православным царством. Автор призывает русского царя осознать свою ответственность в этом новом положении. Он напоминает о судьбе Первого Рима и Второго (Царь-града), погибших, по его мнению, из-за отпадения от истинной веры, и предсказывает, что Русское царство будет стоять вечно, если останется верным православию. Эта теория не имела политического аспекта, не толкала Россию к какой-либо экспансии или православному миссионерству. В народном сознании (например, в фольклоре) она никак не отразилась.

Никакой специфической для русских ненависти к иностранцам и иностранным влияниям, которая отличала бы их от других народов, обнаружить нельзя. Сильны были опасения за чистоту своей веры, подозрительность по отношению к протестантской и католической миссионерской деятельности. Здесь можно видеть известную религиозную нетерпимость, но эта черта никак уж не отличает Россию того времени от Запада, уровень религиозной терпимости которого характеризуется инквизицией, Варфоломеевской ночью и 30-летней войной».

… Мы поневоле приходим к вопросу, от ответа на который зависит все дальнейшее направление наших размышлений: интересует ли вообще истина этих авторов? Вопрос неприятный, существуют «правила игры», согласно которым следует обсуждать аргументы, а не добросовестность и мотивы оппонента. Столь опостылела постановка вопроса: «Кому это выгодно?», «На чью мельницу льет воду?..» Но с другой стороны, дискуссия с авторами, которых ни факты, ни логика не интересуют, действительно превращается в какую-то игру. Поэтому прежде, чем идти дальше, давайте проверим наши сомнения на еще одном примере: на утверждении, встречающемся почти во всех разбираемых работах, — о жестокости, варварстве, специфическом якобы для всей русской истории.

Как будто существовал народ, который в этом нельзя упрекнуть! Ассирияне покрывали стены завоеванных городов кожами их жителей. В Библии читаем:

И о царе Давиде:

И светлые, прекрасные эллины во время междоусобных войн уничтожали население целых городов (по их масштабам — государств): всех мужчин убивали, а женщин и детей продавали в рабство. И так идет через всю Историю: не только в темные средние века, но и в эпоху торжества Разума. Кромвель уничтожил треть населения Ирландии, и только восстание в Шотландии помешало ему осуществить первоначальный план — покончить с ирландцами как нацией. В США благочестивые пуритане истребляли индейцев, как волков: была назначена плата за скальп. А работорговля, в которой участвовали короли, которую парламенты защищали, ссылаясь на права человека, — и которая стоила Африке 100 миллионов жизней! А Французская революция, число жертв которой некоторые современники оценивали в один миллион, — это когда все население Франции составляло 26 миллионов! И, наконец, Гитлер! Конечно, много жестокости было и в нашей истории, но ведь нужно совершенно позабыть о добросовестности, чтобы приписывать нам жестокость как какую-то специфическую черту! Нет, кажется, ни одного из наших авторов, который не помянул бы с торжеством опричнину! Но современный историк, специально исследовавший число жертв опричнины, пишет: «Традиционные представления о масштабах опричного террора нуждаются в пересмотре. Данные о гибели многих десятков тысяч человек крайне преувеличены. По синодику опальных, отразившему подлинные опричные документы, в годы массового террора было уничтожено около 3–4 тысяч человек». (Речь идет, конечно, о числе убитых. Голод, эпидемии, набеги крымцев и бегство от непосильных поборов уменьшили население Центральной России на сотни тысяч человек). А в Варфоломеевскую ночь, близкую по времени, за несколько дней было истреблено больше народа (в Париже и провинции).

Русскую историю авторы рассматривают исключительно в плоскости современного сознания, полностью игнорируя требования историзма. А ведь все они — люди с гуманитарным образованием, факты, которые мы выше напомнили, должны быть большинству из них прекрасно известны. Те же, которым они не известны, легко могли бы их узнать, если бы их действительно интересовали факты. Приходится признать, что мы имеем здесь дело не с искренними попытками понять смысл русской истории, не с «историософскими размышлениями». Перед нами деятельность совершенно другого типа: это журналистская публицистика, пропаганда, стремящаяся внушить читателю некоторые заранее заданные мысли и чувства. Но тогда ее и надо исследовать как пропаганду. А всякая пропаганда имеет определенную ЦЕЛЬ. Мы приходим к важнейшему вопросу: какова же цель всей этой литературы, зачем понадобилось внушать читателям взгляд, согласно которому русские — это народ рабов, всегда преклонявшихся перед жестокостью и пресмыкавшихся перед сильной властью, ненавидевших все чужое и враждебных культуре, а Россия — вечный рассадник деспотизма и тоталитаризма, опасный для остального мира?

Можно было бы и не ломать голову над этим вопросом, если бы мы имели дело просто с эмигрантскими эмоциями. Но дальше мы убедимся, что это не так. Мы просто видим надводную часть айсберга: то, что рассматриваемая литература в своем большинстве опубликована на Западе, объясняется только тем, что там публиковать безопаснее и легче. А сами эти настроения уходят корнями сюда, да здесь они и проявляются, хотя и не так прямолинейно. Ведь надо отдать себе отчет в том, что если эта концепция впитается в национальное сознание, то это будет равносильно духовной смерти: народ, ТАК оценивающий свою историю, существовать не может. Так что мы имеем здесь дело с каким-то явлением, которое нас, жителей этой страны, кровно затрагивает.

Взгляды, рассмотренные в двух предыдущих параграфах, сливаются в единую систему. Более того, в основе их лежит целая философия истории — особый взгляд на характер исторического процесса. Речь идет о том, является ли история органическим процессом, сходным с ростом живого организма или биологической эволюцией, или же она сознательно конструируется людьми, подобно некоторому механизму. Иначе говоря, вопрос о том, чем считать общество — организмом или механизмом, живым или мертвым.

Согласно первой точке зрения, человеческое общество сложилось в результате эволюции «норм поведения» (в самом широком смысле: технологических, социальных, культурных, моральных, религиозных). Эти «нормы поведения», как правило, никем сознательно не изобретались, но возникли как следствие очень сложного процесса, в котором каждый новый шаг совершался на основе всей предшествующей истории. Будущее рождается прошлым, Историей, совсем не по нашим замыслам. Так же как новый орган животного возникал не потому, что животное предварительно поняло его полезность, так и новый социальный институт чаще всего не создавался сознательно, для достижения определенной цели.

Вторая точка зрения утверждает, что общество строится людьми логически, из соображений целесообразности, на основании заранее принятого решения. Здесь вполне можно, а часто и нужно, игнорировать исторические традиции, народный характер, выработанную веками систему ценностей. (Типично высказывание Вольтера: «Хотите иметь хорошие законы? Сожгите свои и напишите новые».) Зато решающую роль играют те, кто обладает нужными познаниями и навыками: это истинные творцы Истории. Они и должны сначала вырабатывать планы, а потом подгонять неподатливую жизнь под эти планы. Весь народ оказывается лишь материалом в их руках. Как плотник из дерева или инженер из железобетона, возводят они из этого материала новую конструкцию, схему которой предварительно разрабатывают. Очевидно, что при таком взгляде между «материалом» и «творцами» лежит пропасть, «творцы» не могут воспринимать «материал» как таких же людей (это помешало бы его обработке), но вполне способны испытывать к нему антипатию и раздражение, если он отказывается правильно понимать свою роль. Выбор той или другой из этих концепций формирует людей двух разных психологических типов. Приняв первую точку зрения, человек чувствует себя помощником и сотрудником далеко превосходящих его сил; приняв вторую — независимым творцом истории, демиургом, маленьким богом, а в конце концов — насильником. Вот на этом-то пути и возникает общество, лишенное свободы, какими бы демократическими атрибутами такая идеология ни обставлялась.

Взгляды, которые мы рассмотрели в двух предшествующих параграфах, представляют собой последовательное применение второй точки зрения (общество как механизм) к истории нашей страны. Вспомним, сколько сил потрачено, чтобы очернить историю и весь облик нашего народа. Видно, какое раздражение у авторов вызывает опасение, что наше будущее будет опираться на исторические традиции этой страны. Чуть ли не с пеной у рта доказывают они нам, что демократия западного типа абсолютно чужда духу и истории нашего народа, — и столь же темпераментно настаивают, чтобы мы приняли именно эту государственную форму. Проект духовной оккупации «западным интеллектуальным сообществом», разработанный Яновым, так и воплощается зрительно в образ России — машины, на сиденье которой весело вскакивает ловкий водитель, включает зажигание — и машина помчалась. Типично и то, что для нашего будущего предлагается выбор только из двух возможностей: «демократия западного типа» и «тоталитаризм». Ни рост организма, ни поведение животного никогда не основывается на выборе между двумя возможностями, но всегда среди бесконечного числа непрерывно друг в друга переходящих вариантов. Зато элемент вычислительной машины должен быть сконструирован именно так, чтобы он мог находиться лишь в двух состояниях: включенном и выключенном.

И необходимый вывод из этой концепции: выделение «творческой элиты» и взгляд на весь народ как на материал для ее творчества — очень ясно прослеживается у наших авторов. Приведем несколько примеров того, как они характеризуют отношение своего круга к остальному населению. При этом мы встретимся с такой трудностью: эти авторы характеризуют тот круг, с которым они себя явно отождествляют, различными терминами: интеллигенция (чаще), диссиденты (реже), элита, «избранный народ»… Я предлагаю временно совершенно игнорировать эту терминологию, а исходить из того, что мы имеем пока нам неизвестный слой, некоторые черты которого хотим восстановить. К вопросу же о том, в каком отношении этот слой находится к интеллигенции, диссидентам и т. д., мы вернемся позднее, когда представим его себе конкретнее.

Итак, вот как понимает ситуацию Горский.

«…Старое противоречие между „беспочвенной интеллигенцией“ и народом предстает сегодня как противоречие между творческой элитой и оболваненными и развращенными массами, агрессивными по отношению к свободе и высшим культурным ценностям».

Причем в то же время:

«Необходимо отметить также, что новая оппозиционная интеллигенция, при всем ее отрыве от народных масс, представляет, тем не менее, именно породившие ее массы, является как бы органом их самосознания».

Точка зрения Шрагина такова:

«Помимо тонкого слоя европейски образованной и демократически настроенной интеллигенции, корни диссидентского движения натолкнулись на толщу вечной мерзлоты».

И более того:

«Интеллигент в России — это зрячий среди слепых, ответственный среди безответственных, вменяемый среди невменяемых».

Итак, «европейски образованная и демократически настроенная интеллигенция» созрела для того, чтобы большинство народа объявить НЕВМЕНЯЕМЫМ! А где же место невменяемому, как не в психушке?

Наконец, взгляд Померанца:

«Религия перестала быть приметой народа. Она стала приметой элиты». «Любовь к народу гораздо опаснее (чем любовь к животным): никакого порога, мешающего стать на четвереньки, здесь нет». «Новое что-то заменит народ». «Здесь… складывается хребет нового народа». «Масса может заново кристаллизоваться в нечто народоподобное только вокруг новой интеллигенции».

Концепции элиты, «избранного народа», для автора является необсуждаемым догматом, обсуждается только — где элиту найти:

«Рассчитываю на интеллигенцию вовсе не потому, что она хороша… Умственное развитие само по себе только увеличивает способность ко злу… Мой избранный народ плох, я это знаю… но остальные еще хуже».

На этом пути наши авторы неизбежно должны встретиться с очевидной логической трудностью, так что с нетерпением ожидаешь, когда же они на нее натолкнутся. Ведь если русское сознание так проникнуто раболепием, обожанием жестокой власти, мечтой о Хозяине, если правовые традиции нам абсолютно чужды, то как же такому народу можно привить демократический строй демократическими методами, да еще в ближайшем будущем? Но оказывается, что для авторов здесь и затруднения нет. Просто тогда русских надо сделать демократичными, хотя бы и недемократичными методами. (Руссо называл это: заставить быть свободным.)

Шрагин пишет:

«При деспотиях не большинство решает. Конечно, это противоречит идеалам демократии. Но и наилучший из идеалов вырождается в утопию, когда он тесен для вмещения реальности».

И это заявление, столь поразительное своей откровенностью, не вызвало, кажется, никакой реакции в эмигрантской прессе, так подчеркивающей в других случаях свою демократичность!

Перед нами какой-то слой, очень ярко сознающий свое единство, особенно рельефно подчеркнутое резким противопоставлением себя всему остальному народу. Типичным для него является мышление антитезами:

творческая элита — оболваненная и развращенная масса избранный народ — мещанство европейски образованная и демократически настроенная интеллигенция — вечная мерзлота вменяемые — невменяемые племя гигантов — человеческий свинарник (последнее — из самиздатской статьи Семена Телегина «Как быть?»).

Слой этот объединен сознанием своей элитарности, уверенностью в своем праве и способности определять судьбы страны. По-видимому, в существовании такого социального слоя и находится ключ к пониманию той идеологии, которую мы рассматриваем.

Этот социальный феномен стал бы, вероятно, понятнее, если бы его можно было включить в более широкие исторические рамки. И действительно, по крайней мере в одной исторической ситуации подобное явление было подробно и ярко описано — в эпоху Великой французской революции.

Один из самых интересных исследователей Французской революции (как по свежести идей, так и по удивительной эрудиции), Огюстен Кошен, в своих работах обратил особое внимание на некий социальный или духовный слой, который он назвал «Малым Народом». По его мнению, решающую роль во Французской революции играл круг людей, сложившийся в философских обществах и академиях, масонских ложах, клубах и секциях. Специфика этого круга заключалась в том, что он жил в своем собственном интеллектуальном и духовном мире: «Малый Народ» среди «Большого Народа». Можно было бы сказать — антинарод среди народа, так как мировоззрение первого строилось по принципу ОБРАЩЕНИЯ мировоззрения второго. Именно здесь вырабатывался необходимый для переворота тип человека, которому было враждебно и отвратительно то, что составляло корни нации, ее духовный костяк: католическая вера, дворянская честь, верность королю, гордость своей историей, привязанность к особенностям и привилегиям родной провинции, своего сословия или гильдии. Общества, объединяющие представителей «Малого Народа», создавали для своих членов как бы искусственный мир, в котором полностью протекала их жизнь. Если в обычном мире все проверяется опытом (например, историческим), то здесь решает общее мнение. Реально то, что считают другие, истинно то, что они говорят, хорошо то, что они одобряют. Обычный порядок обращается: доктрина становится причиной, а не следствием жизни.

Механизм образования «Малого Народа» — это то, что тогда называли «освобождением от мертвого груза», от людей, слишком подчиненных законам «Старого мира»: людей чести, дела, веры. Для этого в обществах непрерывно производят «очищения» (соответствующие «чисткам» нашей эпохи). В результате создается все более чистый «Малый Народ», движущийся к «свободе» в смысле все большего освобождения от представлений «Большого Народа»: от таких предрассудков, как религиозные или монархические чувства, которые можно понять только опытом духовного общения с ними. Этот процесс Кошен иллюстрирует красивым примером — образом «дикаря», столь распространенным в литературе эпохи Просвещения: «персидский принц» Монтескье, «гурон» Вольтера, «таитянин» Дидро и т. д. Обычно это человек, обладающий всеми материальными аксессуарами и формальными знаниями, предоставляемыми цивилизацией, но абсолютно лишенный понимания духа, который все это оживляет, поэтому все в жизни его шокирует, кажется глупым и нелогичным. По мнению Кошена, этот образ — не выдумка, он взят из жизни, но водились эти «дикари» не в лесах Огайо, а в философских академиях и масонских ложах: это образ того человека, которого они хотели создать, парадоксальное существо, для которого средой его обитания является пустота, так же как для других — реальный мир. Он видит все и не понимает ничего, и именно глубиной непонимания и измерялись способности этих «дикарей».

Представителя «Малого Народа», если он прошел весь путь воспитания, ожидает поистине чудесное существование: все трудности, противоречия реальной жизни для него исчезают, он как бы освобождается от цепей жизни, все представляется ему простым и понятным. Но это имеет свою обратную сторону: он уже не может жить вне «Малого Народа», в мире «Большого Народа» он задыхается, как рыба, вытащенная из воды. Так «Большой Народ» становится угрозой существованию «Малого Народа», и начинается их борьба: лилипуты пытаются связать Гулливера. Эта борьба, по мнению Кошена, занимает годы, предшествовавшие Французской революции, и революционный период. Годы революции — 1789–1794 — это пятилетие власти «Малого Народа» над «Большим Народом». Только себя «Малый Народ» называл народом, только свои права формулировал в «Декларациях». Этим объясняется парадоксальная ситуация, когда «победивший народ» оказался в меньшинстве, а «враги народа» — в большинстве. (Это утверждение постоянно было на языке у революционных деятелей.)

Мы сталкиваемся с мировоззрением, удивительно близким тому, которое было предметом нашего анализа в этой работе. Сюда относится взгляд на собственную историю как на сплошную дикость, грубость, неудачу — все эти «Генриады» и «Орлеанские девственницы». И стремление порвать все прежние связи, даже внешние, связующие с исторической традицией: переименование городов, изменение календаря… И убеждение в том, что все разумное следует заимствовать извне, тогда — из Англии (им проникнуты, например, «Философские письма» Вольтера, называемые иногда «Письмами из Англии»). И, в частности, копирование чужой политической системы — английского парламентаризма.

Мне кажется, что эта замечательная концепция применима не только к эпохе Французской революции, она проливает свет на гораздо более широкий круг исторических явлений. По-видимому, в каждый кризисный, переломный период жизни народа возникает такой же «Малый Народ», все жизненные установки которого ПРОТИВОПОЛОЖНЫ мировоззрению остального народа. Для которого все то, что органически выросло в течение веков, все корни духовной жизни нации, ее религия, традиционное государственное устройство, нравственные принципы, уклад жизни — все это враждебно, представляется смешными и грязными предрассудками, требующими бескомпромиссного искоренения. Будучи отрезан начисто от духовной связи с народом, он смотрит на него лишь как на материал, а на его обработку — как на чисто ТЕХНИЧЕСКУЮ проблему, так что решение ее не ограничено никакими нравственными нормами, состраданием или жалостью. Это мировоззрение, как замечает Кошен, ярко выражено в фундаментальном символе масонского движения, игравшего такую роль в подготовке Французской революции, — в образе построения Храма, где отдельные люди выступают в роли камней, механически прикладываемых друг к другу по чертежам «архитекторов».

… В России второй половины XIX века те же черты очень отчетливо видны в либеральном и нигилистическом течении. Известный публицист-шестидесятник В. Зайцев писал о русских: «Оставьте всякую надежду, рабство в крови их». Тому же Зайцеву принадлежит мысль: «…Они хотят быть демократами, да и только, а там им все равно, что на смену аристократии и буржуазии есть только звери в человеческом образе… Народ груб, туп и, вследствие этого, пассивен… Поэтому благоразумие требует, не смущаясь величественным пьедесталом, на который демократы возвели народ, действовать энергически против него».

Как видим, мысль Шрагина, что при деспотиях решать должно меньшинство, а «принципы демократии тесны для вмещения реальности», была высказана уже тогда. Более того, Достоевский рассказывает: «„Этого народ не позволит“, — сказал по одному поводу, года два назад, один собеседник одному ярому западнику. — „Так уничтожить народ!“ — ответил западник спокойно и величаво».

Замечательно презрительное отношение к своей культуре, такое же, как у немецких радикалов 30-х годов, сочетающееся с преклонением перед культурой западной, и особенно немецкой. Так, Чернышевский и Зайцев объявили Пушкина, Лермонтова и Гоголя бездарными писателями без собственных мыслей, а Ткачев присоединил к этому списку и Толстого. Салтыков-Щедрин, высмеивая «Могучую кучку», изобразил какого-то самородка (Мусоргского?), тыкающего пальцами в клавиши наугад, а под конец садящегося всем задом на клавиатуру. И это не исключительные примеры: таков был общий стиль.

В «Дневнике писателя» Достоевский все время полемизирует с какой-то очень определенной, четкой идеологией. И когда его читаешь, то кажется, что он имеет в виду именно ту литературу, которую мы в этой работе разбираем: так все совпадает. Тут есть и утверждение о рабской душе русского мужика, о том, что он любит розгу, что «история народа нашего есть абсурд», и как следствие — «Надобно, чтобы такой народ, как наш, не имел истории, а то, что имел под видом истории, должно быть с отвращением забыто им, все целиком». И цель — добиться того, что народ «застыдится своего прошлого и проклянет его. Кто проклянет свое прежнее, тот уже наш, — вот наша формула!» И принцип — что «кроме европейской правды, другой нет, и не может быть». И даже утверждение, что «в сущности, и народа-то нет, а есть и пребывает по-прежнему все та же косная масса» — как будто Достоевский заглянул в сочинение Померанца. И наконец, эмиграция, причина которой, согласно этой идеологии, в том, что «виноваты все те же наши русские порядки, наша неуклюжая Россия, в которой порядочному человеку до сих пор еще ничего сделать нельзя». Как современны мысли самого Достоевского:

«Неужели и тут не дадут и не позволят русскому организму развиться национально, своей органической силой, а непременно безлично, лакейски подражая Европе? Да куда же девать тогда русский-то организм? Понимают ли эти господа, что такое организм?»

Страшное предположение он высказывает: что отрыв, «отщепенство» от своей страны приводит к ненависти, что эти люди НЕНАВИДЯТ Россию, «так сказать, натурально, физически: за климат, за поля, за леса, за порядки, за освобождение мужика, за русскую историю, одним словом, за все, за все ненавидят».

Л. Тихомиров, прошедший путь террориста вплоть до одного из руководителей «Народной воли», а потом отошедший от этого течения, рисует в своих позднейших работах очень похожую картину. По его словам, мировоззрение тех кружков молодежи, из которых вышли террористы, имело своею основой разрыв с прошлой культурой. Прокламировалось ниспровержение всех авторитетов и следование только «своему разуму», что привело, наоборот, к господству авторитетов самых низких и примитивных. Значение материализма и антинационализма поднялось до религиозного уровня, и эпитет «отщепенец» был похвальбой. Идеи этих кружков были столь ограничены, что появились молодые люди, утверждающие, что вообще ничего не надо читать, — их прозвали «троглодитами». И действительно, они могли заимствовать в предлагавшейся им литературе только подтверждение уже заранее известных им идей. В результате развивалась душевная пустота, тоска. Было много случаев самоубийства, «чувствовали, что стоят перед тьмой». Готовы были броситься куда угодно — и бросились в террор.

«От них не жди никаких уступок ни здравому смыслу, ни человеческому чувству, ни истории. Это было возмущение против действительной жизни во имя абсолютного идеала. Успокоиться ему нельзя, потому что если его идеал невозможен, то, стало быть, ничего на свете нет, из-за чего стоило бы жить. Он скорее истребит „все зло“, т. е. весь свет, все, изобличающее его химеру, чем уступит».

Такое повторение на протяжении 400 лет и в разных странах Европы столь четкого комплекса идей не может быть случайным — очевидно, мы имеем дело с каким-то очень определенным социальным явлением, возникающим всегда в устойчивой, стандартной форме. Можно надеяться, что это наблюдение поможет нам разобраться в той современной проблеме, которой посвящена настоящая работа.

Последние века очень сузили диапазон тех концепций, которыми мы способны пользоваться при обсуждении исторических и социальных вопросов. Мы легко признаем роль в жизни общества экономических факторов или политических интересов, не можем не признать (хотя и с некоторым недоумением) роли межнациональных отношений, соглашаемся, на худой конец, не игнорировать роли религии — но в основном как политического фактора, например, когда религиозная рознь проявляется в гражданских войнах. На самом же деле, по-видимому, в истории действуют гораздо более мощные силы духовного характера, — но мы их не способны и обсуждать, их не ухватывает наш «научный» язык. А именно от них зависит — привлекательна ли жизнь людям, может ли человек найти свое место в ней, именно они дают людям силы (или лишают их). Из взаимодействия таких духовных факторов и рождается, в частности, это загадочное явление: «Малый Народ».

Какие есть основания считать, что этот же феномен «Малого Народа» проявляется в нашей стране? Прежде всего, конечно, та литература, которую мы разбираем. В ней представлен весь стандартный комплекс представлений «Малого Народа»: вера в то, что будущее народа можно, как механизм, свободно конструировать и перестраивать; в связи с этим — презрительное отношение к истории «Большого Народа», вплоть до утверждения, что ее вообще не было; требование заимствовать в будущем основные формы жизни со стороны, а со своей исторической традицией порвать; разделение народа на «элиту» и «инертную массу» и твердая вера в право первой использовать вторую как материал для исторического творчества; наконец, прямое отвращение к представителям «Большого Народа», их психологическому складу. И эти черты выражены в современном нам «Малом Народе» не менее ярко, чем в его предшествующих вариантах. Например, нигде раньше не встречался такой яркий символ господства «Малого Народа» над «Большим Народом», как модель оккупации, предложенная Яновым. А тонкий образ Померанца:

«…место интеллигенции всегда на полдороге… Духовно все современные интеллигенты принадлежат диаспоре. Мы всюду не совсем чужие. Мы всюду не совсем свои» — прекрасно передает мироощущение «людей без корней», составляющих «Малый Народ».

Часто изречения из литературы современного «Малого Народа» настолько совпадают с мыслями их предшественников, что кажется, будто одни других цитируют. Особенно это поражает при сопоставлении современного «Малого Народа» с его предшественником 100–120-летней давности, сложившимся внутри либерального, нигилистического, террористского и революционного движения в нашей стране. Ведь это действительно странно: в литературе современного «Малого Народа» можно встретить мысли — почти цитаты из Зайцева, Чернышевского или Троцкого, хотя в то же время его представители выступают как убежденные западники-демократы, полностью отрицающие идеалы и практику «революционного века» русской истории, относя все это к традиции «русского тоталитаризма».

Так, Зайцев и Шрагин, отделенные друг от друга веком, совершенно единодушно признают, что в отношении всего народа рамки демократии «чересчур узки». «Рабство в крови их», — говорит Зайцев, а Померанц повторяет: «холуйская смесь злобы, зависти и преклонения перед властью».

И если Н.Я. Мандельштам, вдова поэта О. Мандельштама, в своих воспоминаниях, осуждая тех, кто уходит от борьбы за духовную свободу, писала: «Нельзя напиваться до бесчувствия… Нельзя собирать иконы и мариновать капусту», а Троцкий (в «Литературе и революции») называл крестьянских поэтов (Есенина, Клюева и др.) «мужиковствующими» и говорил, что их национализм «примитивный и отдающий тараканами», то ведь в обоих случаях выражается одно и то же настроение. Когда Померанц пишет:

«Интеллигенция есть мера общественных сил — прогрессивных, реакционных. Противопоставленный интеллигенции, весь народ сливается в реакционную массу» — то это почти повторение (интересно, сознательное или не вольное?) положений знаменитой Готской программы:

«По отношению к пролетариату все остальные классы сливаются в одну реакционную массу».

Очевидно, что здесь не только совпадение отдельных оборотов мыслей. Ведь если отжать основное ядро литературы современного «Малого Народа», попытаться свести ее идеи к нескольким основным мыслям, то мы получим столь знакомую концепцию «проклятого прошлого» России, «тюрьмы народов», утверждение, что все наши сегодняшние беды объясняются «пережитками», «родимыми пятнами» — правда не капитализма, но «русского мессианизма» или «русского деспотизма», даже «дьявола русской тирании». Зато «великодержавный шовинизм» как главная опасность — это буквально сохранено, будто заимствовано литературой «Малого Народа» из докладов Сталина и Зиновьева.

Вот еще одно конкретное подтверждение. Шрагин заявляет, что он не согласен, будто сознание нашего народа покалечено обработкой, цель которой была — заставить стыдиться своей истории, забыть о ее существовании, когда Россия представлялась «жандармом Европы» и «тюрьмой народов», а история ее сводилась к тому, что «ее непрерывно били»[6].

Время, когда это делалось, всеми забыто, говорит он,

«Попробовал бы кто-нибудь протащить через современную советскую цензуру эти слова — „жандарм Европы“, отнеся их хотя бы к русскому прошлому».

Но сам он на той же странице пишет:

«Была ли Россия „жандармом Европы“? — А разве нет? Была ли она „тюрьмой народов“ — у кого достанет совести это отрицать? Били ли ее непрерывно за отсталость и шапкозакидательство? — Факт».

Значит, «время, когда это делалось», совсем не забыто, прежде всего самим Шрагиным. Сменился только солист — перед нами как бы хорошо отрепетированный оркестр, в котором мелодия, развиваясь, переходит от одного инструмента к другому. А в то же время нам-то рисуют картину двух антагонистов, двух путей, друг друга принципиально исключающих. И представляется нам только выбор между этими двумя путями — ибо третьего, как нас уверяют, — нет. Опять та же, хорошо знакомая ситуация!

Никогда, ни при каком воплощении «Малого Народа» такая полная убежденность в своей способности и праве определять жизнь «Большого Народа» не останавливалась на чисто литературном уровне.

… Ту же психологию «Малого Народа» мы все время можем наблюдать в нашей жизни. Популярные певцы, знаменитые рассказчики — из магнитофонов, телевизора, с подмостков эстрады — вдалбливают в головы образ русского — алкоголика, подонка, «скота с человеческим лицом». В модном театре с репутацией либеральности идет пьеса из русского прошлого. Понимающая публика тонко переглядывается: «Как смело, как остро подмечено, как намекает на современность: действительно — в этой стране всегда так было и быть иначе не может». В кино мы видим фильмы, в которых наше прошлое представляется то беспросветным мраком и ужасом, то балаганом и опереткой. Да и на каждом шагу можно натолкнуться на эту идеологию. Например, в таком стишке, в четырех строках излагающем целую концепцию революции:

Или в забавном анекдоте о том, как два червя — новорожденный и его мама — вылезли из навозной кучи на белый свет. Новорожденному так понравилась трава, солнце, что он говорит: «Мама, зачем же мы копошимся в навозе? Поползем туда!» — «Тсс, — отвечает мама, — ведь это наша Родина!» Сами такие анекдоты не родятся, кто-то и зачем-то их придумывает!

Изложенные выше аргументы приводят к выводу: литературное течение, рассматривавшееся в этой работе, является проявлением идеологии «Малого Народа», отражением его войны с «Большим Народом».

Такая точка зрения объясняет все те черты этой литературы, которые мы отмечали на протяжении нашей работы: антипатию к России («Большому Народу»), Русской истории; раздражение, которое вызывает любая попытка взглянуть на жизнь с русской национальной точки зрения, настойчивое требование идейно порвать с нашим прошлым и конструировать будущее, не обращаясь к своему историческому опыту. Здесь оказывается особенно уместным образ Кошена: лилипуты ползут на связанного Гулливера, осыпают его отравленными стрелами…

Этот вывод порождает, однако, сразу же другой вопрос: из кого состоит этот «Малый Народ», в каких слоях нашего общества он обитает? В настоящем параграфе мы проделаем только подготовительную работу, рассмотрев термины, которыми пользуются сами идеологи «Малого Народа», когда они говорят о социальных слоях, с которыми себя отождествляют. Таких терминов, хоть сколько-нибудь конкретных, употребляется два: «интеллигенция» и «диссидентское движение».

Безусловно, авторы рассматривавшихся нами работ являются людьми «пишущими» и поэтому относятся к интеллигенции в любом понимании этого слова. Точно так же те, к кому они обращаются, — это читатели Самиздата или люди, способные доставать выходящие на Западе русские журналы, вероятно, также принадлежат к интеллигенции. Поэтому правдоподобно, что наш «Малый Народ» составляет какую-то часть интеллигенции. Однако отождествлять его со всем сословием «образованных людей», например «лиц с высшим образованием», — нет никакого основания. Жизненные взгляды миллионов учителей, врачей, инженеров, агрономов и т. д. совершенно иные. Но, к сожалению, мы унаследовали еще от XIX века дурную привычку рассматривать интеллигенцию только как единое целое.

… Надо признать, что термин «интеллигенция» дает совершенно неверную интерпретацию интересующему нас «Малому Народу». Но следует помнить, что термин этот тем не менее в литературе самого «Малого Народа» широко используется и, встречаясь в анализируемой литературе с термином «интеллигенция», мы можем понимать его как «Малый народ».

Шрагин и Янов (и, кажется, только они) пользуются иногда термином «диссиденты» для обозначения того течения, с которым они себя отождествляют. Термин этот еще менее определенный, чем «интеллигенция». И пущен-то он в обиход иностранными корреспондентами, в нашей жизни очень мало разбирающимися. Но при любом его понимании как раз ни Янова, ни Шрагина диссидентами не назовешь: пока они жили здесь, они были типичными «работниками идеологического сектора». Также не являются диссидентами четыре анонимных (и до сих пор не проявившихся) автора «Вестника РСХД», № 97, и тем более Р. Пайпс.

Другие термины, которые применяет, например, Померанц: «элита», «избранный народ», еще более расплывчаты. Так что, как мне представляется, та терминология, которой пользуются сами идеологи «Малого Народа», не дает возможности этот «народ» сколько-нибудь точно локализовать. Мы должны искать каких-то других путей для решения этой задачи.

Направление, в котором надо это решение искать, может указать одна очень заметная особенность разбираемой литературы: ее насыщенность национальными и в особенности — противорусскими эмоциями. Авторы, по видимости выступая как объективные исследователи, ищущие истину мыслители — историки, философы или социологи, часто не выдерживают своей линии и срываются в чисто эмоциональные, никак не логические выпады не только против русской истории, но и против русских вообще. Быть может, читатель уже отметил эту особенность приведенных выше цитат («вселенская русская спесь», «отсутствие чувства собственного достоинства у русских», «холуйская смесь злобы и ненависти», «архетипическая российская психологическая предрасположенность к единогласному послушанию», «российская душа упивалась жестокостью власти»).

Вот еще несколько образцов, которые можно было бы объединить заголовком «ОНИ О НАС»:

«Россией привнесено в мир больше Зла, чем какой-либо другой страной» (М.М.).

«Вековой смрад запустения на месте святом, рядившийся в мессианское „избранничество“, многовековая гордыня „русской идеи“» (Он же).

«„Народ“ оказался мнимой величиной, пригодной сегодня лишь для мифотворчества» (Горский).

«Собственная национальная культура совершенно чужда русскому народу» (Он же).

«…Византийские и татарские недоделки (о русских допетровских временах)» (Померанц).

«(На Руси) христианские глубины практически всегда переплетаются с безднами нравственной мерзости» (Он же).

«Страна, которая в течение веков пучится и расползается, как кислое тесто, и не видит перед собой других задач» (Амальрик).

«Страна без веры, без традиций, без культуры» (Он же).

«А что самим русским в этой тюрьме сквернее всех, так это логично и справедливо» (Шрагин).

«(В дореволюционной России) „трудящиеся массы“ пропитаны приобретательским духом худшего буржуазного пошиба в сочетании с нравственным цинизмом и политической реакционностью» (Пайпс).

«…Исполнение мечты о „порядке“ и „Хозяине“, которая уже сейчас волнует народное сознание» (Янов).

«…Традиционная преданность народа „Хозяину“» (Янов).

(Перемешивание населения в СССР хорошо тем, что) «у русофилов выбивают почву из-под ног». Предлагается отказаться от слов «Россия», «русский народ», заменив их на «советский народ, советские люди и т. д.» (Белоцерковский).

Вообще в литературе этого направления, изо всех народов, претензии предъявляются только русскому. Например, «национализм» без всяких оговорок подразумевается русский (см. хотя бы сборник цитат «Спектр неонационализма» в «Демократических альтернативах»). И при этом Плющ еще заявляет: «Неморальным мне кажется подсчитывать, кто на столько процентов сделал пакостей русским за тысячу лет», — и это в сборнике «Демократические альтернативы», где подобные «подсчеты» и упреки адресованы только русским!

Чувства, которые движут авторами, трудно иначе характеризовать как РУСОФОБИЮ (причем вполне подходят оба смысла, вкладываемые в термин «фобия» — страх и ненависть). А ненависть к одной нации, скорее всего, связана с обостренным переживанием своей принадлежности к другой. Не делает ли это правдоподобным, что авторы находятся под действием какой-то мощной силы, коренящейся в их национальных чувствах? Я предлагаю принять такой тезис как рабочую гипотезу и посмотреть, не поможет ли она понять все явление.

Если, принять эту «рабочую гипотезу», спросить, ЧЬИ ЖЕ национальные чувства здесь проявляются, — то для человека, знающего жизнь нашей страны, ответ, думаю, не вызовет сомнений. Есть только одна нация, о заботах которой мы слышим, чуть ли не ежедневно. Еврейские национальные эмоции лихорадят и нашу страну, и весь мир: влияют на переговоры о разоружении, торговые договоры и международные связи ученых, вызывают демонстрации и сидячие забастовки и всплывают, чуть ли не в каждом разговоре. «Еврейский вопрос» приобрел непонятную власть над умами, заслонил проблемы украинцев, эстонцев, армян или крымских татар. А уж существование «русского вопроса», по-видимому, вообще не признается.

То, что рассматриваемые нами авторы часто находятся под влиянием сильных еврейских национальных чувств, подтверждается многими чертами этой литературы. Например, тем, какое место занимают в ней вопросы, волнующие сейчас еврейское националистическое движение: проблема отъезда и страх антисемитизма, — они всплывают почти в каждой работе. Еще более универсальным и характерным является другой признак. Рассматриваемые работы могли бы создать впечатление, что их авторам чужд и даже антипатичен национальный аспект жизни вообще. Но вот что поражает: хотя авторы в большинстве являются евреями, они НИКОГДА не пытаются примерить к своему народу и ЕГО государству те упреки, которые они адресуют русским и России. Например, почти все авторы обвиняют русских в «мессианстве», в гордыне «избранничества». Есть ли у русских такие черты и насколько сильно они проявлялись — вопрос спорный. Но ведь «Мессия» — не русское слово! Бердяев говорил, что любой мессианизм есть лишь подражание еврейскому. Именно у евреев представление о себе как об «Избранном Народе» и ожидание Мессии составляют несомненную основу их религии, а религия — основу государства Израиль, и ни один из авторов в ЭТОМ не видит ничего болезненного или неестественного.

Ярче всего эти стороны выступают в работах Янова (что Янов еврей, подчеркивает Бреслауер в предисловии к одной из его книг, считая это очень важной чертой для характеристики Янова). Он очень искренне описывает свою растерянность и недоумение, когда в 60-е годы в СССР «наступили новые и странные времена»: вместо того, чтобы отдыхать в санаториях Крыма и Кавказа, интеллигенты начали бродить по деревням, собирая иконы и даже выражая беспокойство по поводу того, что крестьянское население исчезает! Как он стремился убедить всех «честных и мыслящих людей», что, склоняясь к русскому национализму, они вступают на опасный и темный путь! Но, по-видимому, ему не казалось странным, что его соплеменники в то же самое время отправлялись не в близкую деревню, а в далекую тропическую страну — не в отпуск, а навсегда, — и притягивали их не иконы, которым молились еще их отцы и деды, а Храм, разрушенный почти 2000 лет назад! Или вот Янов описывает русскую националистическую группу, провозгласившую в своей программе неприкосновенность свободы личности, свободу всех методов распространения истины, демонстраций и собраний и т. д. Тем не менее Янов считает, что это — начало пути, который неизбежно приведет к деспотизму только потому, что они говорили о духовном возрождении и русском пути, употребляя выражение «Великая Россия», и предлагали обеспечить особую роль Православия в будущей России. Но ведь все эти черты — и не в виде мечтаний тридцати молодых людей, а в реальности — можно наблюдать в государстве Израиль! Считает ли Янов, что оно неизбежно пойдет по пути деспотизма? Однако Израиль упоминается в его книгах лишь однажды — и как пример демократического государства. Янов полагает, что традиционный образ мышления русских заключается в том, чтобы по любому поводу спрашивать «Кто в этом виноват?», попытаться свалить вину на других, в «презумпции национальной невиновности». (Заключение не безусловно убедительное — часто ведь отмечается и склонность к покаянию, типичная для русских, сказавшаяся в типах кающегося дворянина и кающегося интеллигента, в помощи русских польскому восстанию 1863 г. и т. д.) С другой стороны, в его книгах и статьях исключительно большую роль играет концепция «антисемитизма». Но ведь содержание этой концепции и выражается лучше всего его термином «презумпция национальной невиновности», вопросом «Кто виноват?» в злоключениях евреев и ответом — все остальные, от жителей древней Элефантины или античной Александрии до современных русских. И Янов не видит здесь никаких параллелей! Некоторые аргументы таковы, что они вообще имеют смысл только тогда, когда они обращены к людям тех же взглядов, смотрящим на все вопросы с точки зрения еврейского национализма. Так, Янов приводит в качестве документа, который должен показать отрицательные черты русского национализма, письмо, распространявшееся среди аппарата одной западной радиостанции. Автор письма утверждает, что большинство аппарата русской редакции — евреи, проводящие русофобскую политику. (Янов заимствует эти данные из статьи Белоцерковского — того самого, который хотел «выбить почву из-под ног русофилов». О содержании этой статьи он ничего не сообщает). Но что предосудительное может в этом увидеть беспристрастный читатель? Сам Янов считает главным злом внесение в политику моральных оценок, демократами он признает только тех, кто борется за свои права «в экономической и политической сферах». Вот русские и борются за свои права в русской же редакции! Ведь недавний упрек еврейской «Лиги борьбы с диффамацией», что процент евреев, занятых в американском банковском бизнесе, недостаточно высок, не вызвал возмущения! С негодованием Янов отмечает, что автор не останавливается перед тем, чтобы «исследовать кровь (т. е. расовое происхождение)», по-видимому считая, что говорить об этом недопустимо. (Хотя почему бы? В «открытом обществе», сила которого, как нас уверяют, в том, что все обсуждается, ничто не замалчивается). Но тут же Янов доказывает, что и он может делать то же самое, только лучше, поправляя автора: двое из указанных им как евреи таковыми не являются.

Лишь предположение о националистически-еврейской подоплеке может объяснить загадку опубликования статьи Янова о славянофилах — в Тель-Авиве! Увы, славянофилами и в Москве-то мало кто интересуется, кому до них дело в Тель-Авиве? Но с предлагаемой точки зрения ситуация становится понятной. Автор хочет сказать: «Не доверяйте свободолюбивому духовному облику, который имеет русское национальное движение! В конце концов, оно приведет к вредным для нас результатам. Так было раньше, так будет всегда». И действительно, мотив «антисемитизма» возникает на последней странице статьи.

Наконец, и у самих идеологов «Малого Народа» нередки заявления, которые, если воспользоваться известным нам переводом: «интеллигенция» — «Малый Народ», приобретают смысл прокламирования особой, центральной роли, которую играет в современном нам «Малом Народе» его еврейское ядро. Так, Н.Я. Мандельштам (вдова поэта) пишет:

«Евреи и полукровки сегодняшнего дня — это вновь зародившаяся интеллигенция.

Все судьбы в наш век многогранны, и мне приходит в голову, что всякий настоящий интеллигент всегда немного еврей…»

Мысль, по-видимому, не случайная, так как мы встречаем ее и у других авторов. Например, Борис Хазанов (псевдоним, автор сообщает, что живет здесь) говорит:

«Такова ситуация русского еврейства, какой она мне представляется. Я не вижу противоречия между моей „кровью“ и тем, что я говорю по-русски; между тем, что я иудей, и тем, что я русский интеллигент. Напротив, я нахожу это сочетание естественным. Я убеждаюсь, что быть русским интеллигентом сейчас неизбежно значит быть евреем».

Автор не принимает эмиграции как выхода (по крайней мере для себя). Тем не менее он заявляет:

«…Я торжественно ставлю крест на теории ассимиляции, на философии ассимиляционизма… Я принимаю как нечто законное то, что я чужой здесь, и в этом состоит мое освобождение…

Я не осознаю себя блудным сыном, которому пора вернуться под отчий кров, моя родина всегда со мной, где бы я ни скитался, мне нет надобности осознавать себя евреем, я и так еврей с головы до кончиков ногтей. Вы скажете: а почва? Как можно жить, имея под ногами бездну? Но удел русских евреев — ступать по воде».

Заявляя, что он не собирается уезжать, автор говорит:

«Патриотизм в русском понимании слова мне чужд. Та Россия, которую я люблю, есть платоновская идея, в природе ее не существует. Россия, которую я вижу вокруг себя, мне отвратительна».

Вместе с тем автор берется указать некоторую миссию, особую роль русского еврейства (или, по крайней мере, какой-то его части):

«Заменив вакуум, образовавшийся после исчезновения (!) русской интеллигенции, евреи сами стали этой интеллигенцией. При этом, однако, они остались евреями. Поэтому им дано переживать ситуацию изнутри и одновременно видеть ее со стороны. Русские люди этого преимущества лишены — что они неоднократно доказывали».

Также и Шрагин подчеркивает национальную окраску своего понимания интеллигенции («Малого Народа»).

«Национальный склад русского интеллигента имеет мало общего с национальным складом крестьянина, рабочего или бюрократа. Еще Гершензон заметил, что русский интеллигент даже антропологически иной тип, чем человек из народа».

Да и Янов, излагая свой проект духовной оккупации и преобразования России «западным интеллектуальным обществом», не забывает добавить, что для осуществления этого грандиозного плана понадобится «Новый Барух или Маршалл».

Особенно поучительной представляется мне мысль, высказанная Померанцем:

«Даже Израиль я хотел бы видеть не чисто еврейским государством, а убежищем для каждого „перемещенного лица“, для каждого человека, потерявшего родину, центром вселенской международной диаспоры (которая растет и ширится). Если у еврейского народа, после трех тысяч лет истории, есть некоторая роль, то скорее в этом, а не в том, чтобы просто выжить и быть как все».

Интересно было бы понять, что это за «перемещенные лица»? Вероятно, образ этот применяется не буквально, это, например, не арабские беженцы из Палестины. Скорее, здесь подразумеваются люди, утратившие почву, по аналогии с «потерявшими родину». Образ Израиля, как столицы, или Ватикана, объединяющего международную диаспору людей без «корней», утративших почву и родину, вполне соответствует концепции «Малого Народа», в нашу эпоху находящегося под доминирующим влиянием одного из течений еврейского национализма.

Очевидно, еврейские национальные чувства являются одной из основных сил, движущих сейчас «Малый Народ». Так, может быть, мы имеем дело с чисто национальным течением? Кажется, что это не так — дело обстоит сложнее. Психология «Малого Народа», когда кристально ясная концепция снимает с человека бремя выбора, личной ответственности перед «Большим Народом» и дает сладкое чувство принадлежности к элите, такая психология не связана непосредственно ни с какой социальной или национальной группой. Однако «Малый Народ» «воплощается»: использует определенную группу или слой, в данный момент имеющий тенденцию к духовной самоизоляции, противопоставлению себя «Большому Народу». Это может быть религиозная группа (в Англии — пуритане), социальная (во Франции — третье сословие), национальная (определенное течение еврейского национализма — у нас). Но, как во Франции в революции играли видную роль дворяне, так и у нас можно встретить многих русских или украинцев среди ведущих публицистов «Малого Народа». В подобной открытости и состоит сила этой психологии: иначе все движение замыкалось бы в узком кругу и не могло бы оказать такого влияния на весь народ.

По-видимому, в жизни «Малого Народа», обитающего сейчас в нашей стране, еврейское влияние играет исключительно большую роль: судя по тому, насколько вся литература «Малого Народа» пропитана точками зрения еврейского национализма, естественно думать, что именно из националистически настроенных евреев состоит то центральное ядро, вокруг которого кристаллизуется этот слой. Их роль можно сравнить с ролью фермента, ускоряющего и направляющего процесс формирования «Малого Народа». Однако сама категория «Малого Народа» шире: он существовал бы и без этого влияния, хотя активность его и роль в жизни страны были бы, вероятно, гораздо меньше.

Но если и принять, что обостренный русофобский характер литературы «Малого Народа» объясняется влиянием каких-то еврейских националистических течений, то все же остается вопрос: почему некое течение еврейского национализма может быть проникнуто таким раздражением, чтобы не сказать — ненавистью, к России, русской истории и вообще русским? Ответ будет очевидным, если обратить внимание на ту проблему, с которой, так или иначе, соприкасается почти каждое произведение русофобской литературы: КАКОЕ ВЛИЯНИЕ НА СУДЬБУ ЭТОЙ СТРАНЫ ОКАЗАЛ БЕСПРЕЦЕДЕНТНЫЙ ПРИЛИВ ЕВРЕЙСКИХ НАЦИОНАЛЬНЫХ СИЛ В ПОЛИТИЧЕСКУЮ ЖИЗНЬ — КАК РАЗ В ЭПОХУ ВЕЛИЧАЙШЕГО КРИЗИСА В ЕЕ ИСТОРИИ? Вопрос этот должен быть очень болезненным для еврейского националистического сознания. Действительно, вряд ли был в Истории другой случай, когда на жизнь какой-либо страны выходцы из еврейской части ее населения оказали бы такое громадное влияние. Поэтому при любом обсуждении роли евреев в любой стране опыт России очень долго будет одним из основных аргументов. И, прежде всего в нашей стране, где мы еще долго обречены распутывать узелки, затянутые в ту эпоху.

…Эта проблема никогда еще, насколько мне известно, не поднималась русской стороной (здесь, а не в эмиграции). Но другую сторону она явно беспокоит, и все время всплывает в литературе «Малого Народа» и в произведениях новейшей эмиграции. Проблема хоть часто и называется — но либо формулируется так, что нелепость, неуместность самого вопроса становится совершенно очевидной, либо тут же закрывается при помощи первого попавшегося аргумента.

…Многие авторы отвергают мысль о сильном еврейском влиянии на русскую историю как оскорбительную для русского народа, хотя это единственный пункт, в котором они готовы проявить к русским такую деликатность. В недавней работе Померанц так и кружит над этим «проклятым вопросом». То он спрашивает, были ли евреи, участвовавшие в революционном движении, на самом деле евреями, — и признает вопрос неразрешимым: «А кто такой Врангель (т. е. немец ли?), Троцкий? Это зависит от ваших политических взглядов, читатель». То открывает универсальную закономерность русской жизни, — что в ней всегда ведущую роль играли нерусские.

…И, наконец, намекает, что если и было что-то там, ну… не совсем гуманное, то в этом виноваты сами русские, такая у них страна: «Блюмкин, спьяну составляющий список на расстрел, немыслим в Израиле: нет ни пьянства, ни расстрелов» (За исключением разве расстрелов арабских крестьян, как в деревне Дейр-Ясин? — И.Ш.). Последнее рассуждение сквозит подтекстом и во всей русофобской литературе: если что и было, во всем виноваты сами русские, у них жестокость в крови, такова вся их история. Именно этот лейтмотив и придает такой яркий антирусский оттенок идеологии современного нам «Малого Народа», именно поэтому возникает необходимость снова и снова доказывать жестокость и варварство русских.

Впрочем, в такой реакции нет ничего специфически еврейского: в прошлом каждого человека и каждого народа есть эпизоды, о которых вспоминать не хочется, куда легче внушить себе, что вспоминать не о чем. По-человечески удивляться надо, скорее, тому, что были честные и мужественные попытки разобраться в том, что произошло. Такой попыткой был сборник «Россия и евреи», изданный в Берлине в 1923 г. Были и другие подобные попытки. Они вселяют надежду, что отношения между народами могли бы определяться не эгоизмом и взаимной ненавистью, а раскаянием и доброжелательностью. Они приводят к важному вопросу: нужно ли нам размышлять о роли евреев в нашей истории, неужели не достаточно у нас своих грехов, ошибок и проблем? Не плодотворнее ли путь раскаяния каждого народа в своих ошибках? Безусловно, это — высшая точка зрения, и от сознания своих исторических грехов не уйти никуда, как это ни трудно, особенно перед лицом злобных и недобросовестных нападок, подобных тем, которые мы в большом числе приводили. Но совершенно очевидно, что человечество далеко еще не созрело для того, чтобы ограничиваться лишь этим путем. Если перед нами болезненная проблема, от понимания которой зависит, быть может, судьба нашего народа, то чувство национального самосохранения не допускает, чтобы мы от нее отворачивались, запрещали себе о ней думать в надежде, что другие за нас ее разрешат. Тем более что надежда эта очень хрупкая. Ведь и те попытки анализа взаимоотношений евреев с другими народами, о которых мы говорили, сколько-нибудь широкого отклика не вызвали. Авторы сборника «Россия и евреи» очень ярко описывают враждебное отношение, которое они встретили в эмигрантской еврейской среде, о них писали: «отбросы еврейской общественности…» Так же дело обстоит и сейчас. Например, А. Суконик, напечатавший в «Континенте» рассказ, где выведен несимпатичный еврей, немедленно был обвинен в антисемитизме.

Да, всем этим можно было бы еще пренебречь, если бы речь шла о судьбах каждого из нас индивидуально, но ведь ответственны же мы и перед своим народом, так что, как эта проблема ни болезненна, уклониться от нее невозможно.

А обсуждать ее нелегко. Жизнь в стране, где сталкивается столько национальностей и национальные чувства обострены до предела, вырабатывает, часто даже неосознанную, привычку осторожно обходить национальные проблемы, не делать их предметом обсуждения. Чтобы высказаться по этому вопросу, надо преодолеть некоторое внутреннее сопротивление. Однако выбор уже сделан — теми авторами, взгляды и высказывания которых мы привели. Нельзя же в самом деле предположить, чтобы один народ, особенности его истории, национального характера и религиозных взглядов — обсуждались (часто, как мы видели, крайне злобно и бесцеремонно), а обсуждение других было бы недопустимо.

Но здесь нам монолитной глыбой перегораживает путь глубоко укорененный, внушенный запрет, делающий почти безнадежной всякую попытку разобраться в этом вопросе. Он заключается в том, что всякая мысль, будто когда-нибудь или где-нибудь действия каких-то евреев принесли вред другим народам, да даже всякое объективное исследование, не исключающее с самого начала возможность такого вывода, объявляется реакционной, неинтеллигентной, нечистоплотной. Взаимоотношения между любыми нациями: немцами и французами, англичанами и ирландцами или персами и курдами — можно свободно обсуждать и объективно указывать на случаи, когда одна сторона пострадала от другой. Можно говорить об эгоистической позиции дворянства, о погоне буржуазии за прибылями или о закоренелом консерватизме крестьянства. Но по отношению к евреям подобные суждения, независимо от того, оправданы они или нет, с этой точки зрения в принципе запрещены. Такой, нигде явно не высказанный и не записанный, запрет строго соблюдается всем современным цивилизованным человечеством, и это тем более бросается в глаза, чем более свободным, «открытым» претендует быть общество, а разительнее всего — в Соединенных Штатах.

Яркий пример обнаженного применения этого положения — в недавней статье Померанца. В одной статье он обнаруживает фразу: «аппарат ЧК изобиловал латышами, поляками, евреями, мадьярами, китайцами» — и по этому поводу пишет:

«Он перечисляет, безо всякого лицеприятия, латышей, поляков, евреев, мадьяр и китайцев. Опасное слово засунуто посредине так, чтобы его и выдернуть нельзя было для цитирования».

Слово «опасное» подчеркнуто мною. Очень хотелось бы понять, как Померанц объясняет, что опасно именно это, «засунутое посредине» слово, а не то, например, которое стоит в конце, хотя китайцев в мире в 50 раз больше, чем евреев. И никак уж не опасно было ему назвать русских «недоделками» и «холуями»? Очень характерно, что Померанц отнюдь не оспаривает самого факта, он даже иронизирует над осторожностью автора:

«Однако, позвольте, разве евреи действительно играли третьестепенную роль в русской революции? Поменьше поляков, побольше мадьяр? Современники смотрели на эти вещи иначе…»

Он просто предупреждает, что автор подходит к границе, переступить которую — недопустимо.

И в этом Померанц прав — «слово» действительно опасное! На каждого, осмелившегося нарушить вышеуказанный запрет, обрушивается обвинение в антисемитизме. Откровенный Янов этим грозит особенно неприкрыто. Упоминая о «националистах», он говорит:

«…возразят они мне, что антисемитизм — атомная бомба в арсенале их оппонентов. Но, если так, то почему бы не лишить своих оппонентов их главного оружия, публично отрекшись…»

Это «главное оружие» неуточненных Яновым «противников национализма» действительно является «оружием устрашения», сравнимым с атомной бомбой. Недаром в наше время опасную тему обходят самые принципиальные мыслители, здесь умолкают самые смелые люди.

Что же представляет собой эта «атомная бомба»? Всем известно, что антисемитизм грязен, некультурен, что это позор XX века (как, впрочем, и всех других веков). Его объясняли дикостью, неразвитостью капиталистических отношений, или наоборот — загниванием капитализма, или еще — завистью менее талантливых наций к более талантливой. Бебель считал его особой разновидностью социализма: «социализмом дураков», Сталин — «пережитками каннибализма», Фрейд объяснял антипатией, вызываемой обрезанием у необрезанных (у которых обрезание подсознательно ассоциируется с неприятной идеей кастрации). Другие считали его пережитком маркионитской ереси, осужденной во II веке церковью, или хулой на Богоматерь. Но никто никогда не разъяснил то, с чего, казалось бы, надо было начать — что это такое, антисемитизм, что подразумевается под этим словом? По сути-то речь идет о том самом запрете: не допустить даже как предположение, что действия каких-то еврейских групп, течений, личностей могли иметь отрицательные последствия для других. Но так открыто его формулировать, конечно, нельзя. Поэтому и напрасно добиваться ответа, его дано не будет, ибо тут и заключается взрывная мощь этой атомной бомбы: в том, что вопрос уводится из сферы разума в область эмоций и внушений. Мы имеем дело с символом, знаком, функции которого — мобилизовать иррациональные эмоции, вызвать по сигналу прилив раздражения, возмущения и ненависти. Такие символы или штампы, являющиеся сигналом к спонтанной реакции, — хорошо известный элемент управления сознанием.

И применяют обычно штамп «антисемитизма» именно как средство воздействия на эмоции, сознательно игнорируя логику, стремясь увести от всякого с ней соприкосновения. Яркие примеры можно встретить у автора, вообще весьма озабоченного этой темой, — А. Синявского. В уже цитированной нами статье в № 1 журнала «Континент» он пишет:

«Здесь уместно сказать несколько слов в защиту антисемитизма в России. То есть: что хорошее скрыто в психологическом смысле в русском недружелюбии (выразимся так — помягче) к евреям».

И разъясняет, что, сколько бы бед русский человек ни натворил, он просто не в силах постичь, что все это получилось от его же собственных действий, и валит грех на каких-то «вредителей» — в частности на евреев. Но дальше, поднимаясь до пафоса, автор по поводу еврейской эмиграции (до которой, конечно, евреев довели русские) восклицает: «Россия-Мать, Россия-Сука, ты ответишь и за это, очередное, вскормленное тобою и выброшенное на помойку (?) дитя».

Видите, автор даже берет русских под защиту, старается, сколько возможно, извинить их антисемитизм, найти в нем что-то и «хорошее», ибо ведь они не ведают, что творят, а в более современной терминологии — невменяемы (хотя Россия-Сука все же ответит и за это и за что-то еще…). И уж от такого защитника читатель принимает на веру, без единого доказательства, утверждение о том, что «недружелюбие» русских к евреям как нации действительно существует, и не задумывается, всегда ли евреи «дружелюбны» к русским?

В каком другом вопросе такой трюк сошел бы с рук? А тут эти мысли признаются столь важными, что в английском переводе сообщаются американскому читателю.

В более поздней статье того же автора приводится несколько высказываний «писателя Н.Н.» вроде того, что еврейские погромы были и при Мономахе или что сейчас в Московской организации Союза писателей евреев 80 %. Не пытаясь ни оценить правильность этой цифры, ни то, какое влияние подобное положение вещей могло бы оказать на развитие русской литературы, автор утверждает, что Н.Н. призывает «приступить к погромам, опоясавшись Мономахом», и даже что «мы имеем дело… с православным фашизмом». Видно, что цель — увести читателя с неуютной для автора почвы фактов и размышлений. Вместо этого внушается образ русских — почти невменяемых недоумков, а любые неприятные высказывания перекрашивают под призывы к погрому. В русофобской литературе мы встречали такие уверенные обвинения русских в отсутствии уважения к чужому мнению! Авторы так часто прокламировали «плюрализм» и «толерантность», что мы, казалось бы, могли рассчитывать встретить эти черты у них самих. Однако, когда они сталкиваются с болезненными для них вопросами, то не только не проявляют терпимости и уважения к чужому мнению, но без обиняков объявляют своих оппонентов фашистами и чуть ли не убийцами. А ведь как раз в трудных, болезненных ситуациях только и проверяются и «плюрализм» и «толерантность». Если пытаться на этой модели понять, что же подразумевают авторы под свободой мысли и слова, то ведь может показаться, что они понимают ее как свободу своей мысли и свободу слова лишь для ее выражения!

Более рационально, аргументированно тот же запрет высказывается в такой форме: неоправданно любое суждение о целом народе, этим отрицается автономность человеческой индивидуальности, одни люди становятся ответственными за действия других. Но, приняв такую точку зрения, мы должны были бы вообще отказаться от применения в истории общих категорий: сословие, класс, нация, государство. Впрочем, подобных возражений почему-то не вызывают ни такие мысли, что «Россией привнесено в мир больше зла, чем любой другой страной», ни раздающиеся в последнее время в США требования (еврейских авторов) больше освещать вклад (разумеется, положительный) евреев в американскую культуру (тоже ведь — суждение о целой нации!).

Главное же, никакого отрицания индивидуальности здесь не происходит. Мы, например, привели выше аргументы в пользу того, что разбираемая нами русофобская литература находится под сильным влиянием еврейских националистических чувств. Но ведь не все же евреи принимают в этой литературе участие! Есть и такие, которые против нее возражают (некоторых из них мы называли выше). Так что здесь вполне остается свобода проявления своей индивидуальности и ни на кого не возлагается ответственность за действия, им не совершенные.

Раз уж мы произнесли слово «ответственность», то позволим себе еще одно разъяснение. В этой работе мы вообще отказываемся от всяких «оценочных суждений», от постановки вопроса: «Кто виноват?» (и насколько?). Дальше мы попытаемся лишь понять: что же происходило? Как отразилась на истории нашей страны та роль, которую некоторые слои еврейства играли в течение «революционного века» — от середины XIX до середины XX века?

В конце XIX века устойчивая, замкнутая жизнь религиозных общин, объединявших почти всех живших в России евреев, стала быстро распадаться. Молодежь покидала религиозные школы и патриархальный кров и вливалась в русскую жизнь — экономику, культуру, политику, — все больше влияя на нее. К началу XX века это влияние достигло такого масштаба, что стало весомым фактором русской истории. Если оно было велико и в экономике, то особенно бросалось в глаза во всех течениях, враждебных тогдашнему жизненному укладу. В либерально-обличительной прессе, в левых партиях и террористических группах евреи, как по их числу, так и по их руководящей роли, занимали положение, совершенно не сопоставимое с их численной долей в населении:

«…факт безусловный, который надлежит объяснить, но бессмысленно и бесцельно отрицать», — писали об этом объективные еврейские наблюдатели (цитированный выше сборник «Россия и евреи»).

Естественно, что весь процесс особенно обострился, когда разразилась революция. В том же сборнике читаем:

«Теперь еврей — во всех углах, на всех ступенях власти. Русский человек видит его и во главе первопрестольной Москвы, и во главе Невской столицы, и во главе армии, совершеннейшего механизма самоистребления. Он видит, что проспект св. Владимира носит славное имя Нахимсона, исторический Литейный проспект переименован в проспект Володарского, а Павловск — в Слуцк. Русский человек видит теперь еврея и судьей и палачом…»

Тем не менее мысль, что «революцию делали одни евреи» — бессмыслица, выдуманная, вероятно, лишь затем, чтобы ее было проще опровергнуть. Более того, я не вижу никаких аргументов в пользу того, что евреи вообще «сделали» революцию, т. е. были ее инициаторами, хотя бы в виде руководящего меньшинства.

Если начинать историю революции с Бакунина, Герцена и Чернышевского, то в их окружении не было никаких евреев, а Бакунин и вообще относился к евреям с антипатией. Когда возникли первые революционные прокламации («К молодой России» и др.), в период «хождения в народ», и когда после его неудачи произошел поворот к террору, евреи в революционном движении были редким исключением. В самом конце 70-х годов в руководстве «Народной воли» было несколько евреев (Гольденберг, Дейч, Зунделевич, Геся Гельфман), что после убийства Александра II привело к взрывам народного возмущения, направленного против евреев. Но как слабо было влияние евреев в руководстве организации, показывает то, что «Листок „Народной воли“» ОДОБРИЛ эти беспорядки, объяснив их возмущением народа против евреев-эксплуататоров. К концу 80-х годов положение несколько изменилось. Согласно сводке, составленной министерством внутренних дел, среди известных ему политических эмигрантов евреи составляли немного более трети — 51 на 145. Только после создания партии эсеров евреи образовали прочное большинство в руководстве этого движения. Вот, например, краткая история Боевой организации эсеров: ее создал и ею с 1901-го по 1903-и руководил Гершуни, с 1903-го по 1906-й — Азев, с 1906-го по 1907-й — Зильберберг. После этого во главе встал Никитенко, но через два месяца был арестован, а в 1908 г. она была распущена (когда выяснилась роль Азева). Обильный материал в этом отношении дают донесения Азева, позже опубликованные. В одном из них он перечисляет членов заграничного комитета: Гоц, Чернов, Шишко, супруги Левиты, жена Гоца, Миноры, Гуревич и жена Чернова, а в другом — «узкий круг руководителей партии»: Мендель, Виттенберг, Левин, Левит и Азев. Аналогичную эволюцию мы видим и в социал-демократии. Идея, что не крестьяне, а рабочие могут стать главной революционной силой, была высказана применительно к России не евреями, а Якубовичем и особенно Плехановым, который начал пересадку марксизма на русскую почву. В социал-демократии сначала гораздо больше евреев было среди меньшевиков, чем среди большевиков (в заметке о V съезде РСДРП Сталин писал, что в меньшевистской фракции подавляющее большинство составляли евреи, а в большевистской — русские, и приводил известную «шутку», что неплохо бы устроить в русской социал-демократии еврейский погром), к большевикам еврейские силы стали приливать только перед самым Октябрьским переворотом и особенно вслед за ним — от меньшевиков, из Бунда (многие вожди Бунда перешли в большевистскую партию), из беспартийных. После переворота несколько дней главой государства был Каменев, потом до своей смерти — Свердлов. Во главе армии стоял Троцкий, во главе Петрограда — Зиновьев, Москвы — Каменев, Коминтерн возглавлял Зиновьев, Профинтерн — А. Лозовский (Соломон Дризо), во главе комсомола стоял Оскар Рыбкин (сначала, очень недолго, И. Цетлин) и т. д.

Положение в 30-е годы можно представить себе, например, по спискам, приведенным в книге Дикого. Если в самом верховном руководстве число еврейских имен уменьшается, то в инстанциях пониже влияние расширяется, уходит вглубь. В ответственных наркомах (ОГПУ, иностранных дел, тяжелой промышленности), в руководящей верхушке (наркомы, их заместители, члены коллегии) евреи занимали доминирующее положение, составляли заведомо больше половины. В некоторых же областях руководство почти сплошь состояло из евреев.

Но это все лишь количественные оценки. Каков же был характер того влияния, которое оказала на ту эпоху столь значительная роль радикального еврейства? Бросается в глаза особенно большая концентрация еврейских имен в самые болезненные моменты, среди руководителей и исполнителей акций, которые особенно резко перекраивали жизнь, способствовали разрыву исторических традиций, разрушению исторических корней.

Например, из большинства мемуаров времен гражданской войны возникает странная картина: когда упоминаются деятели ЧК, поразительно часто всплывают еврейские фамилии — идет ли речь о Киеве, Харькове, Петрограде, Вятке или Туркестане. И это в то время, когда евреи составляли всего 1–2 % населения Советской России! Так, Шульгин приводит список сотрудников Киевской ЧК: в нем почти исключительно еврейские фамилии. И рассказывает о таком примере ее деятельности: в Киеве до революции был Союз русских националистов — его членов расстреливали по спискам.

Особенно же ярко эта черта выступает в связи с расстрелом Николая II и его семьи. Ведь речь шла не об устранении претендентом на престол своего предшественника — вроде убийства Петра III или Павла I. Николай II был расстрелян именно как царь, этим ритуальным актом подводилась черта под многовековой эпохой русской истории, так что сравнивать это можно лишь с казнью Карла I в Англии или Людовика XVI во Франции. Казалось бы, от такого болезненного, оставляющего след во всей истории действия представители незначительного этнического меньшинства должны были бы держаться как можно дальше. А какие имена мы встречаем? Лично руководил расстрелом и стрелял в царя Яков Юровский, председателем местного Совета был Белобородов (Вайсбарт), а общее руководство в Екатеринбурге осуществлял Шая Голощекин. Картина дополняется тем, что на стене комнаты, где происходил расстрел, было обнаружено написанное (по-немецки) двустишие из стихотворения Гейне о царе Валтасаре, оскорбившем Иегову и убитом за это. Или вот другая эпоха: состав верхушки ОГПУ в период раскулачивания и Беломорканала, в переломный момент нашей истории, когда решалась судьба крестьянства (он приведен в книге одного английского исследователя, вовсе не желающего подчеркнуть национальный аспект): председатель Ягода (Игуда), заместители — Агранов, Трилиссер, позже Фриновский; начальник оперотдела — Валович, позже Паукер; начальник ГУЛАГа — Матвей Берман, потом Френкель; политотдел — Ляшков; хозяйственный отдел — Миронов; спецотдел — Гай, иностранный отдел — начальник Слуцкий, заместители — Борис Берман и Шпилгельгласс; транспортный отдел — Шанин. А когда Ягоду сменил Ежов, его заместителями были Берман и Фриновский. Или, наконец, уничтожение Православной Церкви — в 20-е годы им руководил Троцкий (при ближайшем помощнике — Шпицберге), а в 30-е — Емельян Ярославский (Миней Израилевич Губельман). Тот период, когда кампания приняла уже грандиозный размах, освещается в самиздатском письме покойного украинского академика Белецкого. Он, например, приводит список основных авторов атеистической (то есть почти исключительно антиправославной) литературы: Емельян Ярославский (Губельман), Румянцев (Шнайдер), Кандидов (Фридман), Захаров (Эдельштейн), Ранович, Шахнович, Скворцов-Степанов, а в более позднее время — Ленцман и Менкман.

Самая же роковая черта всего этого века, которую можно отнести на счет все увеличивающегося еврейского влияния, заключалась в том, что часто либеральная, западническая или интернационалистическая фразеология прикрывала антинациональные тенденции. (Конечно, вовлеченными в это оказались и многие русские, украинцы, грузины.) Тут — кардинальное отличие от Французской революции, в которой евреи не играли никакой роли. Там «патриот» был термин, обозначающий революционера, у нас — контрреволюционера, его можно было встретить и в смертном приговоре: расстрелян как заговорщик, монархист и патриот. И в России эта черта появилась не сразу. В мышлении Бакунина были какие-то национальные элементы, он мечтал о федерации анархически-свободных славянских народов. Та приманка, которая заманивала большинство молодежи в революцию, была любовь и сострадание к народу, т. е. тогда — к крестьянству. Но рано началась и обратная тенденция. Так, Л. Тихомиров рассказывает о В.А. Зайцеве: «Еврей, интеллигентный революционер, он с какой-то бешеной злобой ненавидел Россию и буквально проклинал ее, так что противно было читать. Он писал, например: „сгинь, проклятая“». О Плеханове Тихомиров пишет, что он «носил в груди неистребимый русский патриотизм». И вот, вернувшись после Февральской революции в Россию, он обнаружил, что его былое влияние испарилось. У Плеханова просто не повернулся бы язык воскликнуть, как Троцкий: «Будь проклят патриотизм!» Это «антипатриотическое» настроение господствовало в 20-е и 30-е годы. Зиновьев призывал тогда «подсекать головку нашего русского шовинизма», «каленым железом прижечь всюду, где есть хотя бы намек на великодержавный шовинизм», Яковлев (Эпштейн) сетовал, что «через аппарат проникает подлый великодержавный русский шовинизм». Что же понималось под «великодержавным шовинизмом» и что означала борьба с ним? Бухарин разъяснял: «…мы, в качестве бывшей великодержавной нации должны поставить себя в неравное положение в смысле еще больших уступок национальным течениям». Он требовал поставить русских «в положение более низкое по сравнению с другими…». Сталин же раз за разом, начиная с X съезда и кончая XVI, декларировал, что «великодержавный шовинизм» является главной опасностью в области национальной политики. Тогда термин «РУСОПЯТ» был вполне официальным, его можно было встретить во многих речах тогдашних деятелей. «Антипатриотическое» настроение пропитало и литературу. Безыменский мечтал:

Эта тема варьировалась до бесконечности.

Или:

Занятие русской историей включало в себя как обязательную часть выливание помоев на всех, кто играл какую-то роль в судьбах России, — даже за счет противоречия с убеждениями самих исследователей: ибо был ли, например, Петр Великий сифилитиком или гомосексуалистом, это ведь не оказывало никакого влияния на «торговый капитал», «выразителем интересов которого он являлся». Через литературу и школу это настроение проникло и в души нынешних поколений — и вот, например, Л. Плющ называет Кутузова «реакционным деятелем»!

Здесь уместно рассмотреть часто выдвигаемое возражение: евреи, принимавшие участие в этом течении, принадлежали к еврейству лишь по крови, но по духу они были интернационалистами; то, что они были евреями, никак не влияло на их деятельность. Но ведь Сталина, например, те же авторы объявляют «продолжателем политики русского царизма», хотя в своих речах он неустанно обличал «великодержавный шовинизм». Если они не верят на слово Сталину, то почему же верят Троцкому и считают его чистым интернационалистом? Именно эту точку зрения имеет, конечно, в виду Померанц, когда пишет, что если считать Троцкого евреем, то Врангеля надо считать немцем. Кем же они в действительности были? «Этот вопрос кажется мне неразрешимым», — говорит Померанц. В то же время, по крайней мере в отношении Троцкого, положение не представляется столь безнадежным. Например, в одной из его биографий читаем:

«Судя по всему, рационалистический подход к еврейскому вопросу, которого требовал от него исповедуемый им марксизм, никак не выражал его подлинных чувств. Кажется даже, что он был „одержим“ по-своему этим вопросом; он писал о нем чуть ли не больше, чем любой другой революционер».

Как раз сравнение с Врангелем поучительно: заместителем Троцкого был Эфраим Склянский, а Врангеля — генерал Шатилов, отнюдь не немец. И не известно признаков какой-либо особой симпатии к Врангелю, стремления его реабилитировать со стороны немецких публицистов, в то время как с Троцким дело обстоит не так: например, тот же Померанц сравнивает трудармии Троцкого с современной посылкой студентов на картошку! Тогда как сам Троцкий пользовался совсем другим сравнением — с крепостным правом, которое он объявлял вполне прогрессивным для своего времени. Или В. Гроссман в романе «Все течет», развенчивая и Сталина и Ленина, пишет: «блестящий», «бурный, великолепный», «почти гениальный Троцкий».

Не только этот пример Померанца неудачен, но можно привести много примеров того, что как либеральные, так и революционные деятели еврейского происхождения находились под воздействием мощных националистических чувств. (Конечно, из этого не следует, что так было со всеми.) Например, Винавер — один из самых влиятельных руководителей конституционно-демократической (кадетской) партии — после революции превратился в активнейшего сиониста. Или возьмем момент, когда создавалась партия эсеров. В воспоминаниях один из руководящих деятелей того времени (позже — один из вождей Французской компартии) Шарль Раппопорт пишет:

«Хаим Житловский, который вместе со мной основал в Берне „Союз русских социалистов-революционеров“, из которого выросла в дальнейшем партия эсеров[7]. Этот пламенный и искренний патриот убеждал меня дружески: будь кем хочешь, — социалистом, коммунистом, анархистом и так далее, но, в первую очередь, будь евреем, работай среди евреев, еврейская интеллигенция должна принадлежать еврейскому народу».

Взгляды самого Раппопорта таковы:

«Еврейский народ — носитель всех великих идей единства и человеческой общности в истории. Исчезновение еврейского народа будет обозначать гибель человечества, окончательное превращение человека в дикого зверя».

Очень трудно представить себе, чтобы деятельность таких политиков (в качестве ли кадетов, эсеров или французских коммунистов) не отражала их национальных чувств. Следы этого можно действительно увидеть, например, в истории партии эсеров. Так, два самых знаменитых террористических акта, потребовавших наибольшего напряжения сил Боевой организации, были направлены против Плеве и великого князя Сергея Александровича, которых молва обвиняла в антисемитизме. (Плеве считали ответственным за Кишиневский погром, ходила даже легенда, что он хотел выселить евреев в гетто, великий князь Сергей Александрович, будучи московским генерал-губернатором, восстановил некоторые ограничения на проживание евреев в Московской губернии, отмененные раньше.) Зубатов вспоминал, что в разговоре с ним Азев «трясся от злобы и ненависти, говоря о Плеве, которого он считал ответственным за Кишиневский погром»[8].

О том же свидетельствует и Ратаев. Один из руководителей партии эсеров — Слетов — рассказывает в своих воспоминаниях, как реагировали вожди партии в Женеве на весть об убийстве Плеве:

«Несколько минут стояло столпотворение. Некоторые мужчины и женщины впали в истерику. Большинство присутствующих обнимались. Со всех сторон раздавались крики радости. Я как сейчас вижу Н., стоявшего немного в стороне, он разбил стакан с водой об пол, заскрежетал зубами и вскричал: „Это за Кишинев!“»

Вот другой пример. Советский историк М.Н. Покровский рассказывает:

«…Я знал, что еще в 1907 году кадетская газета „Новь“ в Москве субсидировалась некоторого рода синдикатом еврейской буржуазии, которая больше всего заботилась о национальной стороне дела и, находя, что газета недостаточно защищает интересы евреев, приходила к нашему большевистскому публицисту М.Г. Лунцу и предлагала ему стать редактором газеты. Он был крайне изумлен, говоря: Как же, — ведь газета кадетская, а я большевик. Ему говорят: Это все равно. Мы думаем, что ваше отношение к национальному вопросу более четко».

Мысль, что политический переворот может быть инструментом для достижения национальных целей, не чужда еврейскому сознанию. Так, Витте рассказывает, что, когда он в 1905 году вел в Америке переговоры о заключении мирного договора с Японией, к нему пришла «делегация еврейских тузов», в том числе Яков Шифф, «глава еврейского финансового мира в Америке». Их волновал вопрос о положении евреев в России. Слова Витте, что «предоставление сразу равноправия принесет больше вреда, чем пользы», «вызвали со стороны Шиффа резкое возражение». Шульгин приводит, со ссылкой на первоисточник, версию одного из еврейских участников этой встречи о том, в чем заключалось «возражение» Шиффа. По его словам, Шифф сказал:

«…в таком случае революция воздвигнет республику, при помощи которой права будут получены».

В качестве продолжения этой истории можно привести другую, имевшую место в 1911–1912 гг. В эти годы в Америке разыгралась бурная кампания протеста против того, что, согласно тогдашним русским законам, въезд американских евреев в Россию был ограничен. Требовали разрыва русско-американского торгового договора 1832 г. (Договор и был расторгнут, совершенно так же, как в наши дни торговый договор не был подписан из-за того, что был ограничен выезд евреев из СССР в США.) Выступая на митинге, министр продовольствия Герман Леб (вышеупомянутый Шифф был главным директором банка Кун, Леб и К°) сказал, что расторжение договора — это хорошо, но еще лучше — переправить в Россию контрабандой оружие и послать сотню инструкторов.

«Пусть они обучат наших ребят, пусть научат их убивать угнетателей как собак. Трусливая Россия вынуждена была уступить маленьким японцам. Она уступит и Избранному Богом Народу… Деньги помогут нам добиться этого».

Таких примеров можно привести гораздо больше, они недостаточны, конечно, для того, чтобы понять, как именно влияли национальные чувства на политических деятелей-евреев, но показывают, что такое влияние во многих случаях, несомненно, существовало.

Почему случилось так, что именно выходцы из еврейской среды оказались ядром «Малого Народа», которому выпала роковая роль в кризисную эпоху нашей истории? Мы не будем пытаться вскрыть глубинный смысл этого явления. Вероятно, основы — религиозные, связанные с верой в «Избранный Народ» и в предназначенную ему власть над миром. Какой другой народ воспитывался из поколения в поколение на таких заветах?

«…Введет тебя Господь, Бог твой, в ту землю, которую Он клялся отцам твоим, Аврааму, Исааку и Иакову, дать тебе с большими и хорошими городами, которых ты не строил.

И с домами, наполненными всяким добром, которых ты не наполнял, и с колодезями, высеченными из камня, которых ты не высекал, и с виноградниками и маслинами, которых ты не садил…»

(Второзаконие, VI, 6–11)

«Тогда сыновья иноземцев будут строить стены твои, и цари их — служить тебе; ибо во гневе Моем Я поражал тебя, но в благоволении Моем буду милостив тебе.

И будут всегда отверсты врата твои, не будут затворяться ни днем, ни ночью, чтобы приносимо было к тебе достояние народов и приводимы были цари их.

Ибо народ и царства, которые не захотят служить тебе, погибнут, и такие народы совершенно истребятся».

(Исайя, 60, 10–12)

«И придут иноземцы, и будут пасти стада ваши; и сыновья чужестранцев будут вашими земледельцами и вашими виноградарями».

(Исайя, 61, 5)

«И будут цари питателями твоими, и царицы кормилицами твоими; лицом до земли будут кланяться тебе и лизать прах ног твоих».

(Исайя, 49, 23)

У кого можно встретить подобные чувства?

«О прочих же народах, происшедших от Адама. Ты сказал, что они ничто, но подобны слюне, и множество их Ты уподобил каплями, капающими из сосуда».

(Третья книга Ездры, 6, 56)

«Если для нас создан век сей, то почему не получаем мы наследия с веком? И доколе это?»

(Третья книга Ездры, 6, 56)[9]

Именно это мировоззрение «Избранного Народа» явилось прототипом идеологии «Малого Народа» во всех его исторических воплощениях (что особенно ясно видно на примере пуритан, пользовавшихся даже той же терминологией; из новейших авторов ею пользуется Померанц).

Однако здесь я укажу только на самую очевидную причину — почти двухтысячелетнюю изоляцию и подозрительное, враждебное отношение к окружающему миру. Конечно, встает также вопрос о причинах и смысле этой изоляции.

Но, чтобы не углубляться в эту цепь загадок, мы примем за данное ее конечное звено — рассеяние и изоляцию. Двадцать веков было прожито среди чужих народов в полной изоляции ото всех влияний внешнего мира, воспринимаемого как «трефа», источник заразы и греха. Хорошо известны высказывания Талмуда и комментариев к нему, в которых с разных точек зрения разъясняется, что иноверца (акума) нельзя рассматривать как человека: по этой причине не следует бояться осквернить его могилу; в случае смерти слуги-акума не следует обращаться с утешением к его господину, но выразить надежду, что Бог возместит его убыток — как в случае падежа скота; по той же причине брак с акумом не имеет силы, его семя все равно что семя скота, акумы — это животные с человеческими лицами и т. д., и т. п. Тысячи лет каждый год в праздник «Пурим» праздновалось умерщвление евреями 75000 их врагов, включая женщин и детей, как это описано в Книге Эсфири. И празднуется до сих пор — в Израиле по этому поводу происходит веселый карнавал. Для сравнения представим себе, что католики ежегодно праздновали бы ночь св. Варфоломея! Сошлюсь, наконец, на источник, который уж никак нельзя заподозрить во враждебности к евреям: известный сионист, друг и душеприказчик Кафки Макс Брод в своей книге о Рейхлине сообщает об известной ему еврейской молитве против иноверцев с призывами к Богу лишить их надежды, разметать, низринуть, истребить в одно мгновение и «в наши дни». Можно представить себе, какой неизгладимый след должно было оставить в душе такое воспитание, начинавшееся с детства, и жизнь, прожитая по таким канонам, и так из поколения в поколение — 20 веков!

Какое отношение к окружающему населению могло возникать на этой почве, можно попытаться восстановить по мелким черточкам, разбросанным во многих источниках. Например, в своем дневнике молодой Лассаль, не раз негодуя по поводу угнетенного положения евреев, говорит, что мечтал бы встать во главе их с оружием в руках. В связи со слухами о ритуальных убийствах он пишет:

«Тот факт, что во всех уголках мира выступают с подобными обвинениями, мне кажется, предвещает, что скоро наступит время, когда мы действительно освободимся пролитием христианской крови. Игра началась, и дело за игроками».

Если еще принять во внимание злобность и злопамятность, которые видны на каждой странице этого дневника, то легко представить себе, что такие переживания должны были оставить след на всю жизнь. Или Мартов (Цедербаум), вспоминая страх, испытанный в трехлетнем возрасте при ожидании погрома (толпа была разогнана казаками еще до того, как дошла до дома Цедербаумов), задумывается:

«…был ли бы я тем, чем стал, если бы на пластической юной душе российская действительность не поспешила запечатлеть своих грубых перстов и под покровом всколыхнутой в детском сердце жалости заботливо схоронить семена спасительной ненависти?»

Более явные свидетельства можно найти в литературе. Например, «спасительная ненависть» широко разлита в стихах еврейского поэта, жившего в России, — Х. Бялика:

Презрение и брезгливость к русским, украинцам, полякам, как к существам низшего типа, недочеловекам, ощущается почти в каждом рассказе «Конармии» И. Бабеля. Полноценный человек, вызывающий у автора уважение и сочувствие, встречается там только в образе еврея. С нескрытым отвращением описывается, как русский отец режет сына, а потом второй сын — отца («Письмо»), как украинец признается, что не любит убивать, расстреливая, а предпочитает затаптывать насмерть ногами («Жизнеописание Павличенка, Матвея Родионыча»). Но особенно характерен рассказ «Сын Рабби». Автор едет в поезде вместе с отступающей армией:

«И чудовищная Россия, неправдоподобная как стадо платяных вшей, затопала лаптями по обе стороны вагонов. Тифозное мужичье катило перед собой привычный гроб солдатской смерти. Оно прыгало на подножки нашего поезда и отваливалось, сбитое прикладами».

Но тут автор видит знакомое лицо: «И я узнал Илью, сына житомирского рабби». (Автор заходил к раввину в вечер перед субботой — хоть и политработник Красной Армии — и отметил «юношу с лицом Спинозы» (рассказ «Гидали»). Его, конечно, сразу приняли в вагон редакции. Он был болен тифом, при последнем издыхании, и там же, в поезде, умер. «Он умер, последний принц, среди стихов, филактерии и портянок. Мы похоронили его на забытой станции. И я — едва вмещающий в древнем теле бури моего воображения, — я принял последний вздох моего брата».

Холодное отстранение от окружающего народа часто передают стихи Э. Багрицкого, в стихотворении же «Февраль» прорывается крайняя ненависть. Герой становится после революции помощником комиссара:

Однажды, во время налета на подозрительный дом, автор узнает девушку, которую он видел еще до революции, она была гимназисткой, часто проходила мимо него, а он вздыхал, не смея к ней подойти. Однажды попытался заговорить, но она его прогнала… Сейчас она стала проституткой…

Мне кажется, пора бы пересмотреть и традиционную точку зрения на романы Ильфа и Петрова. Это отнюдь не забавное высмеивание пошлости эпохи нэпа. В мягкой, но четкой форме в них развивается концепция, составляющая, на мой взгляд, их основное содержание. Действие их как бы протекает среди обломков старой русской жизни, в романах фигурируют дворяне, священники, интеллигенты — и все они изображены как какие-то нелепые, нечистоплотные животные, вызывающие брезгливость и отвращение. Им даже не приписывается каких-то черт, за которые можно было бы осудить человека. На них вместо этого ставится штамп, имеющий целью именно уменьшить, если не уничтожить, чувство общности с ними как с людьми, оттолкнуть от них чисто физиологически: одного изображают голым с толстым отвисшим животом, покрытым рыжими волосами; про другого рассказывается, что его секут за то, что он не гасит свет в уборной… Такие существа не вызывают сострадания, истребление их — нечто вроде веселой охоты, где дышится полной грудью, лицо горит, и ничто не омрачает удовольствия.

Эти чувства, пронесенные еще одним поколением, дожили до наших дней и часто прорываются в песнях бардов, стихах, романах и мемуарах. Бурный взрыв тех же эмоций можно наблюдать в произведениях недавних эмигрантов. Вот, например, стихотворение недавно эмигрировавшего Д. Маркиша, напечатанное уже в Израиле в журнале «Сион»:

Под конец приведем выдержку из журнала, издающегося на русском языке в Торонто:

«Не премолчи, Господи, вступись за избранных твоих, не ради нас, ради клятвы твоей отцам нашим — Аврааму, Исааку и Якову. Напусти на них Китайца, чтобы славили они Мао и работали на него, как мы на них. Господи, да разрушит Китаец все русские школы и разграбит их, да будут русские насильно китаизированы, да забудут они свой язык и письменность. Да организует он им в Гималаях Русский национальный округ».

Часто приходится слышать такой аргумент: многие поступки и чувства евреев можно понять, если вспомнить, сколько они испытали. Например, некоторые стихи Бялика написаны пол впечатлением погромов, у Д. Маркиша отец расстрелян при Сталине по «процессу сионистов», другие помнят черту оседлости, процентную норму или какие-то более поздние обиды. Здесь надо еще раз подчеркнуть, что мы не собираемся в этой работе никого судить, обвинять или оправдывать. Сама постановка такого вопроса вряд ли имеет смысл: оправдывает ли унижение немцев по Версальскому миру национал-социализм? Мы хотели бы только представить себе, что происходило в нашей стране, какие социальные и национальные факторы и как на ее историю влияли.

Начиная с пореформенных 60-х годов, в России у всех на устах появилось слово «революция». Это был явный признак приближающегося кризиса. И как другой его признак стал формироваться «Малый Народ» со всеми присущими ему чертами. Создался новый тип людей вроде молодого человека (о нем рассказывает Тихомиров), с гордостью произносившего: «Я — отщепенец» — или ишутинского кружка «Ад», в программе которого стояло: «Личные радости заменить ненавистью и злом — и с этим научиться жить». Но можно понять, какая это была мучительная операция, как трудно было оторвать человека от его корней, как бы выворачивать наизнанку, как для этого надо было осторожно, шаг за шагом, посвящать его в новое учение, подавлять силой авторитетов. И насколько проще все было с массой еврейской молодежи, не только не связанной общими корнями с этой страной и народом, но и воспринявшей с самого детства враждебность именно к этим корням, когда враждебная отчужденность от духовных основ окружающей жизни усваивалась не из книг и рефератов, а вписывалась с раннего детства, часто совершенно бессознательно, из интонаций в разговорах взрослых, из случайно услышанных и запомнившихся на всю жизнь замечаний! И хотя чувства, отразившиеся в приведенных выше отрывках, вероятно, испытали далеко не все евреи, но именно то течение, которое было ими проникнуто, с неслыханной энергией вторгалось в жизнь и смогло оказать на нее особенно сильное и болезненное влияние.

Надо признать, что кризис нашей истории протекал в совершенно уникальный момент. Если бы в то время, когда он разразился, евреи вели такой же изолированный образ жизни, как, например, во Франции во время Великой революции, то они и не оказали бы заметного влияния на его течение. С другой стороны, если бы жизнь местечковых общин стала разрушаться гораздо раньше, то, возможно, успели бы окрепнуть какие-то связи между евреями и остальным населением, отчужденность, вызванная двухтысячелетней изоляцией, не была бы так сильна. Кто знает, сколько нужно поколений, чтобы стерлись следы двадцативековой традиции? — но нам практически не было дано ни одного, прилив евреев в террористическое движение почти точно совпал с «эмансипацией», началом распада еврейских общин, выходом из изоляции. Пинхус Аксельрод, Геся Гельфман и многие другие руководители террористов происходили из таких слоев еврейства, где вообще нельзя было услышать русскую речь. С узелком за плечами отправлялись они изучать «гойскую науку» и скоро оказались среди руководителей движения. Совпадение двух кризисов оказало решающее воздействие на характер той эпохи. Вот как это виделось еврейским наблюдателям (все по той же книге «Россия и евреи»):

«И, конечно, не случайно то, что евреи, так склонные к рационалистическому мышлению, не связанные в своем большинстве никакими традициями с окружающим их миром, часто в этих традициях видевшие не только бесполезный, но и вредный для развития человечества хлам, оказались в такой близости к этим революционным идеям».

И как закономерное следствие: «Поражало нас то, чего мы всего менее ожидали встретить в еврейской среде: жестокость, садизм, насильничание, казалось, чуждые народу, далекому от физической воинственной жизни; вчера еще не умевшие владеть ружьем, сегодня оказались среди начальствующих головорезов».

Эта примечательная книга кончается словами: «Одно из двух: либо иностранцы без политических прав, либо русское гражданство, основанное на любви к родине. Третьей возможности нет».

Но нашлось течение, выбравшее именно третий, «невозможный» с точки зрения автора, путь. Не только не любовь к родине, а полная отчужденность, активная враждебность ее духовным началам и не только не отказ от политических прав, но напряжение всей воли и сил для воздействия на жизнь страны. Такое соединение оказалось поразительно эффективно: оно создало «Малый Народ», который по всей действенности превзошел все другие варианты этого явления, возникшие в Истории.

Мы видим, что сегодняшняя ситуация уходит корнями далеко в прошлое. На традиции двухтысячелетней изоляции накладываются страшные реминисценции более близкого прошлого, они давят на современное сознание, которое стремится вытолкнуть их, переориентировать возникающее на их основе чувство. Так создается тот болезненный национальный комплекс, на счет которого надо, по-видимому, отнести самые резкие обертоны в современной литературе «Малого Народа», раздраженные выпады против русских и русской истории.

Но для нас — русских, украинцев, белорусов… — этот сгусток больных вопросов жгуче современен, он никак не сводится только к оценке нашей истории. Трагичнее всего он проявляется в положении молодежи. Не находя точек зрения, которые помогли бы ей разобраться в проблемах, выдвигаемых жизнью, она надеется найти свежие мысли, узнать новые факты — из иностранного радио. Или старается добыть билет в модный театр с ореолом независимости, чтобы с его подмостков услышать слово правды. В любом случае крутит пленки с песенками Галича и Высоцкого. Но отовсюду на нее льется, ей навязывается как вообще единственно мыслимый взгляд та же идеология «Малого Народа»: надменно-ироническое, глумливое отношение ко всему русскому, даже к русским именам; концепция — «в этой стране всегда так было и быть ничего хорошего не может», образ России — «Страны дураков». И перед этой отточенной, проверенной на практике, усовершенствованной долгим опытом техникой обработки мозгов растерянная молодежь оказывается АБСОЛЮТНО БЕЗЗАЩИТНОЙ. Ибо ведь никто из тех, кто мог бы быть для нее авторитетом, ее не предупредит, что она имеет дело просто с новым вариантом пропаганды — хоть и очень ядовитой, но покоящейся на более чем хрупкой фактической основе.

На нашем горизонте опять вырисовывается зловещий силуэт «Малого Народа». Казалось бы, наш исторический опыт должен был выработать против него иммунитет, обострить наше зрение, научить различать этот образ, — но боюсь, что не научил. И понятно почему: была разорвана связь поколений, опыт не передавался от одних к другим. Вот и сейчас мы под угрозой, что наш опыт не станет известен следующему поколению.

Зная роль, которую «Малый Народ» играл в истории, можно представить себе, чем чревато его новое явление: реализуются столь отчетливо провозглашенные идеалы — утверждение психологии «перемещенного лица», жизни «без корней», «хождение по воде», т. е. ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РАЗРУШЕНИЕ РЕЛИГИОЗНЫХ И НАЦИОНАЛЬНЫХ ОСНОВ ЖИЗНИ. И в то же время при первой возможности — безоглядно-решительное манипулирование народной судьбой. А в результате — новая и последняя катастрофа, после которой от нашего народа, вероятно, уже ничего не останется. Всегда можно найти выход, не порывающий с исторической традицией, и только такой путь приведет к жизненному, устойчивому решению, так как он опирается на мудрость многими веками выраставших, проверявшихся, отбиравшихся и пришлифовавшихся друг к другу черт и навыков народного организма. Конкретное сознание этой точки зрения и есть та сила, которую мы можем противопоставить «Малому Народу», которая защитит нас от него.

Тысячелетняя история выковала такие черты национального характера, как вера в то, что судьба человека и судьбы народа нераздельны в своих самых глубоких пластах и сливаются в роковые минуты истории, как связь с Землей — землей в узком смысле, которая родит хлеб, и с Русской землей. Эти черты помогли пережить страшные испытания, жить и трудиться в условиях иногда почти нечеловеческих. В этой древней традиции заложена вся надежда на наше будущее. За нее-то и идет борьба с «Малым Народом», кредо которого угадал еще Достоевский: «Кто проклял свое прошлое, тот уже наш — вот наша формула!»

Принадлежность к своему народу делает человека причастным Истории, загадкам прошлого и будущего. Он может чувствовать себя не просто частичкой «живого вещества», зачем-то перерабатываемого гигантской фабрикой Природы. Он способен ощутить (чаще — бессознательно) значительность и высшую осмысленность земного бытия человечества и своей роли в нем. Аналогично «биологической среде», народ — это «социальная среда обитания» человека: чудесное творение, поддерживаемое и созданное нашими действиями, но не по нашим замыслам. Во многом оно превосходит возможности нашего понимания, но часто оно трогательно-беззащитно перед нашим бездумным вмешательством. На Историю можно смотреть как на двусторонний процесс взаимодействия человека и его «среды социального обитания» — народ. Мы сказали, что дает народ человеку. Человеком же создаются силы, скрепляющие народ и обеспечивающие его существование: язык, фольклор, искусство, осознание своей исторической судьбы. Когда этот двусторонний процесс разлаживается, происходит то же, что и в природе: среда превращается в мертвую пустыню, а с нею гибнет и человек. Конкретнее, исчезает интерес человека к труду и к судьбам своей страны, жизнь становится бессмысленным бременем, молодежь ищет выхода в иррациональных вспышках насилия, мужчины превращаются в алкоголиков или наркоманов, женщины перестают рожать, народ вымирает…

Таков конец, к которому толкает «Малый Народ», неустанно трудящийся над разрушением всего того, что поддерживает существование «Большого Народа». Поэтому создание оружия духовной защиты от него — вопрос национального самосохранения. Такая задача посильна лишь всему народу. Но есть более скромная задача, которую мы можем решить только индивидуально: СКАЗАТЬ ПРАВДУ, произнести, наконец, боязливо умалчиваемые слова. Я не мог бы спокойно умереть, не попытавшись этого сделать.

Шафаревич И.Р. Русофобия. — Л., 1990, с. 4–7, 9–10, 19–21, 36–44, 48–52, 57–61, 64–65, 67–72, 76–110.

Юрий Карабчиевский. Народный аттракцион «Борьба с евреем»

Один писатель — Натан Яковлевич — написал письмо другому писателю — Виктор-Петровичу. В том смысле, что вы, мол, полегче, не очень ругайтесь. На грузин, монголов, евреев и других представителей. Что, мол, раньше, бывало, другие писатели — тоже хорошие и тоже русские — так не делали. Они все больше своих ругали, а чужих хвалили. Ну, в общем, все понятно и лучше не надо. Вежливое вроде бы такое письмо, сразу видать, человек культурный. А вот другой писатель, Виктор Петрович, этому первому возьми и ответь. В том смысле, что от такого слышу и лучше бы ты заткнулся. Вы, евреи (а писатель Натан Яковлевич и в самом деле еврей, хоть и пишет, как русский), вы батюшку нашего царя русского погубили вместе со всем семейством, вы про нашего Пушкина, русского поэта, Бог знает что насочиняли, стыдно сказать, и на нашего Достоевского, русского писателя, тоже черт-те что возвели, и за это мало вас, гадов, давили, мало вас, гниды поганые, жгли, и короче — Бог вас прости, просвети и помилуй. Аминь!

А первый-то этот, Натан Яковлевич, который еврей, — как такой неприятный ответ получил, так сразу прямо схватился за голову, сел за стол и недолго думая написал на этот ответ — ответ. Чтобы, значит, последнее слово за ним. В том смысле, что и не ждал, не гадал от вас такой злости-ненависти. Рассуждаете вы, извините, как вылитый Гитлер, и невежество проявляете бесподобное. Вас послушать, так выходит, что сионист, что еврей — одна, будто, шайка. А на самом деле сионист — это партия, а еврей — вовсе нация, вон оно как!..

Отчего-то в такой дурацки-сказовый стиль — под Лескова, Зощенко, Евг. Попова — тянет при изложении этой истории. История вроде бы мрачная, жуткая, а все-таки в чем-то анекдотичная. Может, так: нечто мрачное, жуткое стоит за ней, за этой историей, а сама она — все-таки анекдот? Потому, наверное, и разошлись эти три письма с такой неслыханной радиоскоростью и с такой же неслыханной широтой. Так стремительно распространяются мрачные слухи или злободневные анекдоты. Отчего здесь видятся мрак и жуть, я думаю, ясно, и об этом речь у нас еще впереди. А вот отчего анекдот? Оттого, пожалуй, что Эйдельман, посылая свой внешне корректный, но по сути уничтожающе резкий выпад, словно бы и не ждал ответного выпада или ждал тоже — вполне корректного, по правилам и в пределах литературных приличий. И тут ему — хоп! Такой сюрприз. Помереть со смеху.

И еще один как бы просчет Эйдельмана… Говорю «как бы», потому что не очень уверен, потому что, при всей солидарности с общим смыслом, не вполне понимаю исходный замысел: писать Астафьеву, а не про Астафьева. Так вот, такой как будто просчет, что письмо Эйдельмана лояльно на сто процентов, чуть подправить, а может, и так сойдет — и сейчас в «Известия»; а Астафьев ответил свободно и даже рискованно, помянул не только «еврейский гной», все-таки тогда еще вслух никем не дозволенный, но и царя — в откровенно монархическом духе, и Бога не просто так, для словца, ввернул, а выказал себя безусловно верующим — немало для известного советского писателя, лауреата Государственных премий. Браво, Астафьев!

Браво. Но вот такое быстрое время — все меняется, только успевай поворачиваться. И Астафьев, и те, кто с ним солидарен, поворачиваются и хорошо успевают. И они-то знают в каждый момент, что можно, чего нельзя. Эйдельман правильно осторожничал, обстановка была не в его пользу, и даже интеллигенция, и даже сейчас — далеко не вся на его стороне. А Астафьев правильно распоясался, ни черта ничем он не рисковал, все это уже было можно и даже нужно. Самая главная наша газета выразила — косвенно — ему поддержку и впрямую — порицание Эйдельману. Он, оказывается, написал письмо, «провоцирующее на резкий ответ», — поступок безнравственный и недостойный. Ай-яй-яй, Натан Яковлевич, что же вы так?

Действительно, что же вы так, Натан Яковлевич? Это уже я говорю, обернитесь, пожалуйста. Я здесь, совсем с другой стороны. Что же вы так? Ведь вы же писали не для «Известий»… А тогда — к чему эти все предисловия, туда и обратно характеристики? Про отца своего… Просто больно читать. И что, Вы действительно полагали, что Астафьев не знает Вашего имени, никогда не слышал о Ваших статьях и книгах? И даже если иметь в виду, что обращение к нему — это только форма, а текст изначально был предназначен широкой публике, то и тогда, уж наверно, не столь широкой, чтобы ей вот так, с нуля, представляться. «Член СП…» Это автор «Лунина», книг о Павле и Карамзине. Мельтешенье какое-то, простите меня, ради Бога!

И в другую сторону, к адресату — опять какие-то странности. «Лучшие за многие годы описания природы». Это уже из школьных сочинений, из нашего с Вами детства. «Роль описаний природы в романах Тургенева…»

Но все-таки главное мое недоумение, главное расхождение мое с Эйдельманом — в его втором письме, заключительном. «В диких снах не мог вообразить в одном из „властителей дум“ столь примитивного, животного шовинизма, столь элементарного невежества». Это мне уж совсем непонятно. Если это такая игра, вообразить, мол, не мог, то слишком серьезен общий тон и контекст. Если же, что скорее всего, Эйдельман и впрямь здесь вполне серьезен и искренен, то чем же тогда при чтении трудов Астафьева было занято его воображение? Да нет, он, конечно же, все увидел и понял, и не только в одном рассказе о Грузии, но даже и в той чудесной книге с лучшими за тридцать или сорок лет описаниями природы… Все увидел и назвал своими словами. А все-таки, значит, обольщался, надеялся, верил, что для Астафьева это не главное, что сам он, подлинный, чист и добр, а это все так, случайный налет, издержки литературного производства. Что Астафьев, получив такое письмо, пусть и очень резкое, но справедливое и написанное преданным его читателем (чему вот они как раз доказательства), хлопнет себя кулаком по лбу и скажет: «Господи, что ж это я! Вот уж действительно, черт попутал…» И сядет писать совершенно новый рассказ, полный братской и нежной любви к инородцам и лучших — уже за двести лет — описаний природы.

Нет, не верится мне в эту веру-надежду, а видится здесь интеллигентская робость, да уже ставшая для всех подсознательной непременная фора народным писателям, то есть, значит, писателям из народа, то есть Бог его знает, что это значит, но все понимают… Из народа — значит, из той среды, где люди зарабатывают себе на жизнь не умственным, не дай Бог, трудом, а физическим, вот, может быть, так.

Есть такое «народное» убеждение, специфическое, может быть, для России: что труд — это только труд физический, а умственный — это уже не труд, а как бы забава. И народный писатель — он тоже, конечно, труженик, но только потому, что, во-первых, сам прошел через тяжкий (непременно тяжкий!) физический труд; во-вторых, потому, что пишет о людях, занятых этим настоящим трудом, то есть является как бы дальнейшим их воплощением. Очевидно, далее, что там, где труд настоящий, там, следовательно, и настоящая жизнь, ну и совсем уже просто и ясно — настоящие люди. Только они могут быть объектом серьезного, уважительного рассмотрения, только они своей многотрудной жизнью заслужили право на сочувствие и поддержку. Разумеется, это прежде всего крестьяне. В городе настоящий (физический) труд также имеется, но по преимуществу не такой тяжелый, а главное, не занимающий столько времени, с перерывами, свободными вечерами, выходными днями и отпусками. И поэтому подлинность, настоящесть города — всегда под сомнением. Горожане, а в особенности интеллигенты, те, что в самое что ни на есть рабочее время, вместо того чтобы заниматься трудом, крутят ручки красивых и даже иностранных приборов или, пуще того, листают бумажки и книжки, — эти люди никак не стоят серьезного, уважительного слова писателя, а достойны лишь осмеяния и издевательства. «Поешь? Это мы все поем. А вот что ты делаешь?» Этот извозчицкий вопрос к Шаляпину нависает, сурово и неотвратимо, над всей городской интеллигенцией…

Итак, деревне — наше почтение, уважение и пристальное внимание, городу — наше презрение, сатира и юмор, крепкое крестьянское наше словцо, ядреный снежок в сутулую спину. Деревня своя, город чужой, крестьяне свои, горожане чужие. Свои — хорошо, чужие — плохо. Усиливая понятие «горожане» до предела возможностей, получаем, естественно, москвичей. Усиливая понятие «чужие» до «басурман», получаем наконец долгожданных евреев. Все, приехали…

И когда Виктор Астафьев пишет: «Ваше недоумение… московских евреев», — то это не географическое уточнение, а стилистическое усиление. «Евреев», да еще «московских» — двойное клеймо, обидней прозвища, страшней ругательства — не придумаешь…

И вот какой-нибудь ученый славист из Эмхерста прочтет Астафьева и решит, что так все и есть. Что российские сельские жители именно так и думают, и считают всех горожан дармоедами, и умственный труд не считают за труд, и во всех своих бедах винят город, а также евреев.

Я должен вступиться за сельский народ, оклеветанный своим народным писателем. Ничего такого крестьяне не думают. Побеседуйте с любым пожилым, умным крестьянином. Он вам скажет, что да, конечно, житуха нелегкая, но и в городе, что ж, бывал он у дочки, ничего там хорошего. Да, верно, ушел с работы — и с плеч долой. Ну а магазины, кошелки, очереди, а транспорт, нервы, руготня, толкотня, а спешка, а шум, а воздух — не дай Господь! А что зять пришел домой вечером, поел и лег, телевизор смотрит — так и он здесь, в деревне, на свежем воздухе, в собственном доме, не в бетонном улье, те же самые «Семнадцать мгновений» те же четыре раза смотрел. Нет, не заманишь! И к людям умственного труда нет у него никакого презрения, а напротив, любопытство и даже порой уважение. Он сам, многое в жизни умеющий, ценит любое другое умение, хоть и не всегда понимает его цели и смысл. Ну а насчет евреев… даже как-то странно. Что ему евреи, когда он их видит, где с ними соседствует? Какой у него может быть счет к евреям?.. Но вот тут-то как раз все начинается. Какой счет? Не знает крестьянин? Ну так сейчас ему объяснят…

Побеседуйте с сельским жителем любого района, но не ездите в поселок Овсянка Красноярского края. И не потому, что поселок Овсянка — не вполне сельская местность, а скорее пригород. Потому не ездите, что именно там, в поселке Овсянка, живет народный писатель Виктор Астафьев. И, наверное, его окружают разные люди, но боюсь, что всем, и дурным и хорошим, он уже все давно объяснил. И хотя, по собственному его признанию, земляки книг его не читают (их читают ненавистные ему горожане), но авторитету его писательскому — поверить должны. Вот это и страшно!..

А быть может, хватит, скажет благородный читатель, надоело, сколько можно об одном и том же? Все вы надоели, и те двое со своей перепиской, и ты в придачу. «Страшно, страшно!» — Ничего не страшно, разве что глупо. Тот умник прицепился к усталому, больному, контуженному на войне старику, старик в ответ болтанул чепуху, а ты теперь в этом во всем копаешься, подводишь платформу под каждое слово. Ну какой здесь смысл, какая опасность, мало ли кто что мелет… Разве Астафьев призывает к погрому? Требует организации штурмовых отрядов? Или выставляет свою кандидатуру на пост Генерального секретаря?..

Мед бы пить устами благородных читателей, а не тот сучок, что мы им предлагаем. Но уж что имеем… Я отвечу так: конечно, призывает к погрому. Не к убийствам пока, но выселений не избежать, а погром в культуре провозглашен однозначно и без вариантов. Что же касается штурмовых отрядов, то чего их требовать, они уже есть, и похоже, в очень немалом количестве. И на пост Генерального секретаря — тоже есть кого выдвигать, не Астафьева, но уж лучше бы, может, Астафьева… Нет, старик не болтанул — проболтался. Но тогда в ответ, с другой стороны, надо, чтобы прозвучал хоть чей-нибудь голос, пусть хоть мой, если больше никого не нашлось. Надо, чтобы было громко сказано, что при всех моральных и литературных нюансах, при всех возможных оговорках-поправках, ставить Астафьева и Эйдельмана на одну доску, объявлять их соавторами — это просто трусость, это безнравственность — если не хуже.

Вы заступились за женщину, вам врезали в рыло, а потом и вас, и того волокут в участок, и все это вместе называется «драка в автобусе», потому что в глазах равнодушных зрителей вы не отличаетесь друг от друга. Чтобы каждый понял — надо, чтоб врезали каждому…

Эйдельман написал письмо необходимое, и единственно, что меня в нем не устраивает, это именно попытки сохранить равновесие, в основном — вся вводная часть, позолота пилюли. Впрочем, вот и в конце… «Если сможете еще писать хорошо, лучше, сохранив в неприкосновенности нынешний строй мыслей, тогда ваша правда! Но ведь не сможете» и т. д. Рискованно! Очень рискованно. То есть, может быть, в данном конкретном случае риск невелик, но если воспринимать эту фразу как формулу… Представьте, что не Астафьеву она адресована, а Федору Михайловичу Достоевскому, который после «Pro u Contra» писал, как известно, все лучше и лучше, сохранив, сколько можно судить, в неприкосновенности весь строй своих мыслей по данной теме. Кстати, если б хотел Астафьев поддержать литературный характер спора, мог бы и привести Достоевских «жидишек-полячишек» в противовес горцам Льва Николаевича. А ведь тоже — «сильно писал» Федор Михайлович! Много всякого было в русской литературе, в том числе и в великой…

Но Астафьев предпочел, на нашу удачу, высказаться прямо и просто, почти без цитат, и даже эпиграфом взял пословицу (кстати — еще один аргумент против тех, кто считает, что он и в мыслях не держал публикацию. Кто же это станет снабжать эпиграфом письмо, предназначенное одному читателю? Да ведь и не оговаривал такого условия, и посылал письмо не другу — врагу, и знал, что писательские письма вообще, рано ли, поздно ли, публикуются, есть у них такое странное свойство… Нет, не выходит!)

Астафьев высказался прямо и просто, и теперь мы знаем: то, что прежде в его произведениях могло показаться случайным или неоднозначным, на самом деле именно так и есть. И, пожалуй, признаем, все-таки прав Эйдельман. «В диких снах не мог предположить» — это все-таки верно. Потому что одно дело видеть, читая, что автор не любит евреев (всяких прочих — тоже не обожает, но этих особенно!), и совсем другое — чтобы вот так, такими словами, какие с ходу и не придумаешь, хотя уж чего не наслышался в жизни, и даже, прочтя несколько раз, никак не запомнишь, не выстроишь в нужном порядке… Как это там? «Перекипевший гной еврейского высокоинтеллектуального высокомерия…» Сильно пишет Виктор Петрович, не слабже Толстого!

Не знаю, как вы, а я в первый момент испытал какое-то оцепенение. Трудно поверить, что это, такими словами, прямо вот так всерьез на бумаге написано, что это не шутка, не мистификация. Словно давнее мое затравленное детство в Марьиной роще опрокинулось вдруг на меня из прошлого — всей своей беспощадной глупостью, унизительной пошлостью и подростковой безоглядной злобой. И еще, быть может, нечто похожее бывало опять-таки в детстве, когда, уверенный в равновесии и разумности мира взрослых, вдруг узнаешь об этом мире невозможную, постыдную тайну… Никак не складывалось во взрослый, серьезный текст это сочетание злобных прозвищ, дурацких обозвищ — и каких-то как бы литературных слов, каких-то как бы культурных ссылок… Так бы мог выражаться в эмигрантском романе какой-нибудь мерзостный персонаж, крайне сомнительный по достоверности.

Я и теперь иногда, перечитывая, вновь испытываю все эти чувства, главное из которых — сонная оторопь, нереальность, невоспроизводимость. Вот сейчас возьму перечту еще раз — и там уже будут другие слова, трезвые, взрослые, лишь внешне, быть может, созвучные тем, чудовищным. Слава Богу, почудилось!

Но нет, не почудилось, все так и есть. И главное, есть такое чувство, что самое страшное — все впереди, как крылато выразился Василий Белов. Самое страшное — когда понимаешь (когда вспоминаешь), какая за этим стоит многолюдная страшная сила, и действующая и еще больше — потенциальная. И поэтому я, рискуя уже окончательно лишиться расположения разборчивого читателя, все-таки считаю необходимым покопаться в этом… замечательном тексте.

«…У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги».

Два вопроса… Занятие, конечно, глупое, к черту вопросы и что тут неясного? И все-таки, пожалуйста, давайте отнесемся серьезней. Ведь это впервые за много лет сконцентрировалась в небольшом документе вся коллективная пошлость и злоба. Итак, вопрос первый: необходимость врагов. Отчего непременно должны они быть? Ну, то, что есть, это ладно, допустим, так уж случилось и что тут поделаешь. Но вот отчего должны? Дело в том, конечно, что национальное возрождение мыслится сегодняшними его идеологами не просто как расцвет и развитие национальной культуры, как раскрытие, допустим, всех заложенных в народе возможностей, — а мыслится оно прежде всего как процесс расово-очистительный, то есть не столько создание нового или даже возрождение забытого старого, сколько очистка национальной жизни — искусства, литературы, повседневного быта — от всего, что те же идеологи сочтут нерусским. Главное действие здесь — не строительство, а оздоровительное разрушение: искоренение, уничтожение и отбрасывание того, что сделано и делается нерусскими руками или даже русскими, но в чуждой традиции. Вот по этим рукам — и головам, разумеется, — и должен быть направлен главный удар. Враги — вовсе не те, кто противится, и вряд ли такие вообще найдутся, а те, кто делает не то, что надо, или же делает неважно что, будучи сам не тем, кем надо. Они-то, быть может, живут, ничего не ведая, но поскольку живут они, что-то делая — проявляя при этом свои нерусские качества, то они и враги, и дети их — тоже враги, и те, что есть, и те, что еще родятся. И таких врагов действительно не может не быть, они и есть — изначально, по исходному замыслу.

Здесь, конечно, самый антиисторический ум непременно дернется к аналогиям. Да, разумеется, обыкновенный нацизм. Мне кажется, что Астафьев и его друзья этой параллели не страшатся и от нее не прячутся. Ведь не могут они быть настолько наивны, чтоб и вовсе ее не видеть. Как писали некогда наши сатирики: «Скальпы… Были индейцы по форме неправы, но, по сути — им трудно порой возразить».

Дальше эту свою позицию Астафьев объясняет довольно подробно. Сначала это выглядит вроде бы только смешно.

«Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни, танцевать свои танцы…»

Кто же мешает? Так и видишь воочию, как дюжий бодрый Натан Эйдельман, с автоматом «узи» наперевес, принуждает несчастного Виктора Петровича (больного, контуженного старика) плясать «семь-сорок» и петь «Хаву Нагилу»…

«…танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам „эсперанто“, „тонко“ названном „литературным языком“…»

А здесь — что конкретно он имеет в виду? Язык без диалектизмов и неорусизмов? Но ведь именно так, без этих «измов», писали в России все и всегда, и Пушкин, и Бунин, и Чехов, и кого ни назвать, кроме тех, кто по замыслу прибегал к стилизации. Что-то тут загнул Виктор Петрович слишком хитрое, не расшифруешь. Но дальше зато — все просто, понятно и уже ни капельки не смешно.

«В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут тоже русские и — жутко подумать — собрания сочинений собственных классиков будем составлять сами, энциклопедии и всякого рода редакции, театры, кино тоже „приберем к рукам“ и — о ужас! о кошмар! — сами прокомментируем дневники Достоевского».

Он иронизирует, Виктор Петрович, с юмором мужик, а ведь так все и есть. И то, что устремления — шовинистические, и лермонтоведы русские, то есть только русские — и в самом деле страшно подумать! И куда же тех, остальных-то, денут? Вышлют? Организуют специальный лагерь? Или просто уволят и всем поголовно велят заниматься Шолом-Алейхемом? И только ли евреев будет касаться этот новый порядок? Он ведь не пишет «русские, ну и грузины». Значит, Ираклий Луарсабович — тоже? А книги, статьи, что — уничтожить? А открытия, добытые данные — не принимать во внимание? Масса вопросов. А как с полукровками? Юрий Тынянов? А квартероны? А кто крестился? А кто не записан? Трудностей будет много, Виктор Петрович. Но, конечно, все они разрешимы, в мировой практике опыт имеется, а сил и средств никаких не жалко, очень уж результат должен выйти хороший. Христи-аннейший такой результат. И еще: духовный, моральный и нравственный.

Нет, не надо думать, что «приберем к рукам» это какая-то отвлеченная фигура. Именно это — «приберем к рукам» — имеет в виду Виктор Астафьев и даже юродское «о кошмар! о ужас!» — тоже несет определенный смысл. Это, видимо, плаксивые еврейские причитания, как он их себе представляет, реакция на захват национальными силами редакций, театров и киностудий.

Я знаю, читатель меня вновь остановит: стоит ли с таким педантизмом, с такой серьезностью? Ты же сам, скажет читатель, своим комментарием поднимаешь цену этой бредятины. Что ты уцепился за этого Астафьева? Оставь его, скаламбурит читатель, отставь его!..

Нет, скажу я, не оставлю, не имею права. Нет, не поднимаю цену — отдаю должное. Потому что, повторю еще раз, не в Астафьеве дело. Он произнес не свои слова, он их не придумал. Он услышал их, и слышал не раз, и кто мне скажет, сколько человек, ну хотя бы сколько русских писателей — повторяет их ежедневно?

Итак — лермонтоведы-пушкиноведы… Почему русские лермонтоведы могут появиться только в результате очистительной национально-освободительной борьбы? Как и в чем конкретно евреи им сегодня препятствуют? Не дают бумаги, отнимают перо? Галдят, мешают сосредоточиться? Или те все-таки пишут, несмотря на галдеж, а эти им потом не дают печататься? Представляете, хорошая книга о Лермонтове, да автор ее оказался, к несчастью, русским. Ну и не пропустили, понятное дело, не прошел по пятому пункту… И ропот, и движение российской общественности во главе все с тем же обществом «Память» — за отмену национальности в паспортах как главного средства дискриминации…

Остается одно: что евреи пишут, и русские пишут, и все печатаются (я, конечно, догадываюсь, что не все печатаются, но, насколько я знаю, не по тем причинам, а если по тем, то с другого конца приложенным), все печатаются, а надо — чтобы только русские. И опять все сходится к тому же самому, других вариантов нет. К устранению сходится, к уничтожению.

Но ведь Астафьеву (Крупину, Белову, Распутину) будет мало, чтоб печатались только русские. Ведь понадобится, чтоб печатались только свои русские, те, что правильно понимают интересы народа и родины, те, что учат (непременно учат!) читателя быть достойным гражданином отечества (любимое выражение) и несут ему то, чего ему не хватает: духовность, мораль и нравственность.

Та мораль, которую несет Астафьев (или, скажем точнее, которая несет Астафьева) есть доведенная до анекдота, но типичная для всего движения смесь: декларируемой любви — и осуществляемой ненависти. Напыщенные, дутые призывы к добру, чистоте, смирению, бескорыстию, братству и вообще ко всем положительным качествам, какие только можно найти в словаре, — и готовность, выкрикивая эти сладкие лозунги, бить, давить, хлестать хлыстом, заливать свинцом — все чужое, не наше, непривычное, странное, непохожее или на то, как у нас, или на то, как, по нашим данным, должно быть у них.

Вот пример из тех же «Пескарей в Грузии» — образец богатой астафьевской прозы, изобилующей красками и нюансами.

«Витязь! Витязь! Где ты, дорогой? Завести бы тебя вместе с тигром, мечом, кинжалом (эх, завести бы, да и… нет, тут пока о другом), но лучше с плетью (вот!) в Гали (нет, это лишь смысловая связка) или (теперь настоящий адрес) на российский базар, чтоб согнал, смел ты оттуда модно одетых, единокровных братьев твоих, превратившихся в алчных торгашей и деляг, имающих за рукав работающих крестьян и покупателей…»

«Имающих… работающих…» Это же надо! Прямо так и имают, во время работы… Язык, действительно, не эсперанто. Впрочем, Астафьеву, конечно, виднее, с ним всегда — чистота происхождения, лучший учитель. Высшей пробы арийская кровь стучит ему в голову и подсказывает: «Работающих. Имающих. Не оглядывайся, все правильно, я с тобой…» И она же, видимо, диктует ему и такие мечтательные ряды, с вольной игрой умилений, проклятий, грамматических подчинений и падежей.

«Вот если бы на головы современных… (кого?! Эх!.. Нет, так прямо пока нельзя, ладно, потом уж, в письме Эйдельману…) осквернителей храмов, завоевателей, богохульников и горлопанов (дальше сам черт себе ногу сломит, но это и хорошо, и прекрасно, потому что из этой неразберихи свой читатель выберет то, что и без того уже знает…) — на всех человеконенавистников, на гонителей чистой морали, культуры, всегда создаваемой для мира и умиротворения, всегда бесстрашно выходящей с открытым, добрым взором, с рукой занесенной (ну! ну!., нет —) для благословения к (?) труду, любви, против насилия, сабель, ружей и бомб (?!)».

Передохните немного.

Но учтите, что и на этом я вас не оставлю, ни вас, ни Астафьева. Это надо прочесть, через это надо пройти, преодолевая брезгливость, вникая в детали. Потому что это не просто дурная литература, это — евангелие воинствующей черни, манифест ксенофобии.

«Дело дошло до того, — пишет Астафьев, — что любого торгаша нерусского, тем паче кавказского вида по России презрительно клянут и кличут „грузином“».

Он опять вынужден сглаживать и кривить душой. В действительности дело дошло до большего. «Черномазым», «черножопым» кличут по России человека вида нерусского, а тем паче кавказского, торгаш он или не торгаш, неважно; а еще кличут «чучмеком» и «чуркой», если он по виду из Средней Азии. А как по России клянут и кличут общежитие университета Патриса Лумумбы? «Обезьянником» кличут его по России, по крайней мере по всей Москве. Ну-ка, Виктор Петрович, какую горькую правду отражает это меткое народное прозвище? Не ту же ли самую горькую правду, что подсказала народному писателю Астафьеву яркий пассаж об отвратительных, алчных раках, «ухватками и цветом точь-в-точь похожих на дикоплеменных обитателей каких-нибудь темных, непролазных джунглей?» Не иноплеменные — так дикоплеменные, но кто-нибудь из чужих народов всегда под рукой для таких сравнений и прозвищ. И не знает имени, и не видел ни разу, а знает, что мерзкие и похожи. «Точь-в-точь!..» Браво, Астафьев!

В прошлом году мне случилось присутствовать при разговоре дворников у магазина «Ядран», где в длинных очередях за югославской экзотикой большинство действительно составляют кавказцы. Грузили мусор в машину. Я тоже грузил. Одна здоровенная баба-дворничиха развлекалась тем, что гонялась с лопатой за мышатами, выбегавшими из мусорной кучи. Почти каждого догоняла и убивала одним, а нет, так двумя или тремя ударами. Оказалась неожиданно поворотливой. Она и сказала: «Так бы и этих черножопых армяшек (видите: не грузин, а армяшек!) всех до одного передавить — вот бы воздух очистился». Другая, маленькая, востренькая, ей возразила: «Ну нет, всех не передавишь, вона их сколько. На них радиацию бы из Чернобыля…» А та, первая, ей в ответ: «Ну да, скажешь еще, радиацию. Небось мы бы сами и передохли, а они бы выжили, тараканы чертовы…» Она, конечно, сказала не «чертовы», другое слово, но суть не меняется. Мужики, надо отдать им должное, в разговор не вступали. Грузили и все. Народ, он тоже бывает разный. А думаю, был бы здесь Виктор Астафьев, он бы даже вступился за бедных армяшек и сказал бы, тоже слегка посмеиваясь, что лопатой — это, конечно, нельзя, это как бы даже не по-христиански, а вот нагайкой, то есть хлыстом — да и вымести всех этих модно одетых, которых дошло до того, что кличут… ну и так далее.

Но, конечно, поиски народной правды в виде точных сравнений и ярких прозвищ не ограничиваются союзными республиками и нацменьшинствами. В своем уникальном рассказе-энциклопедии Астафьев, едучи в автомобиле по Грузии, находит возможность высказаться и об Америке. Выражая, как и следует народному писателю, народное отношение к этому предмету, хорошо, казалось бы, разработанное на протяжении многих десятилетий, он тем не менее находит яркий, незабываемый образ, возникающий как бы из самой окружающей реальности.

Итак, что же в итоге? Торгаши-инородцы, темнокожие дикари, империалисты, б…, сионисты — это все хорошо. Но как же с дружбой народов? Для дружбы народов выделяем романтику прошлого: храм в Гелати, Шота Руставели — и ловлю тех пескарей, что в заглавии. Здесь для автора «Царь-рыбы» хорошая возможность показать подлинно бескорыстное отношение старшего брата — к братьям меньшим, которые ведь, в сущности, как дети малые: все-то им покажи, научи, подсоби, успокой… И также — произнести устами грузин ключевые (и конечно же, символические) слова об этой самой дружбе народов.

«А когда Отар, зацепив за куст, впопыхах оборвал удочку, то схватился грязными руками за голову и уж собрался разрыдаться, но я сказал, что сей момент налажу ему другую удочку, привяжу другой крючок, и он, гордый сын Сванских хребтов, обронил сдавленным голосом историческое изречение:

— Ты мне брат! Нет, больше! Ты мне друг и брат!»

И это ведь тот самый Отар, о котором с такой брезгливостью, с таким презрением писал автор в пространном отрывке, уже цитированном Эйдельманом… Вообще — чрезвычайно любопытный факт и по-человечески очень отрадный, что даже в таком искусственном, принужденном тексте подлинная правда каким-то образом находит выход и прорывается помимо желания автора. И богатые, беспечные и толстые грузины выглядят в рассказе несравнимо естественней и стократ привлекательней брюзгливого, угрюмого автора, заранее знающего про всех и вся, кому как надо и как не надо, неуклюже лавирующего между искренней злобой и притворным, вымученным дружелюбием…

И, Господи, какая всеохватная, тотальная пошлость, какая тоскливая, серая муть! (О кошмар, о ужас!..) И кстати, ловит он рыбку — в мутной воде, в застойном, загнившем водохранилище. Не странно ли, что такому любителю всяких намеков не пришла на ум эта явная и простая символика?

Что самое страшное в расовой ненависти? Роковая предначертанность, неотвратимость. Не столько отсутствие аргументов, сколько отсутствие необходимости в них. Неотвратимость — и обезличение. В глазах расиста человек-жертва перестает быть человеком, вот этим, конкретным, говорящим и думающим, носителем дурных и хороших черт. Все это не имеет никакого значения, разве только чисто технологическое: если буйный, значит, придется связать…

Все духовные свойства личности, как и физические свойства тела существуют лишь в постоянном воспроизводстве, во взаимодействии с окружающим миром, реальным или воображаемым, или, скажем, материальным и идеальным. Личность должна воспроизводиться. Лишите ее этой возможности — и ее не станет.

Я уверен, что именно воспроизводство души имел здесь в виду Николай Заболоцкий, а иначе дидактический этот стишок превращается в некую пошлую пропись, что, кстати, и происходит с ним всякий раз в повседневном цитировании. Толочь воду в ступе — значит не просто заниматься ненужным, бессмысленным делом, это значит иметь дело с ничем, с чем-то, не имеющим содержания…

Человек чувствует свое существование, ощущает себя живой душой лишь в той степени, в какой его личные качества соотносятся с внешним миром. Именно таким, диалогическим способом, по затертой, а все-таки гениальной бахтинской формуле, он себя проявляет. Диалог — это партнерство, соседство, дружба, безразличие или даже ненависть. Один человек тебя любит за то-то, другой ненавидит за что-то другое, а третий просто так ненавидит, сам не знает, за что, ненавидит и все. Но и он, не могущий объяснить, ненавидит именно тебя, не кого-то другого, ненавидит сочетание тех самых качеств, которые и составляют тебя как личность. Пусть тебе перед ним никогда не оправдаться, пусть тебе и не захочется этого делать, пусть ты сам ненавидишь в ответ и так далее, но потенциально такая возможность (оправдаться) — имеется, и наличие ее — не умозрительная спекуляция, а вполне объективная категория. В этом акте ненависти нет ни роковой неизбежности, ни, что еще важней, — обезличения. Это чувство направлено к тебе, к твоим личным качествам, ты и в нем, как и во всем другом, проявляешься, воспроизводишься, осуществляешься…

Совершенно иное дело — ненависть расовая. В том ограниченном, замкнутом пространстве, где вас только двое, ты и расист, ты вдруг с головокружительной, нигде более невозможной реальностью ощущаешь себя при жизни умершим. Тело твое — есть, вот оно, а души, а личности — нет! Это жуткое, ни с чем не сравнимое чувство, ни на что не похожее. Я уверен, что во всем бесконечном спектре человеческих состояний и ощущений этому чувству аналогий нет. Те, кто его испытал, со мной согласятся.

Часто слышишь, что нервозность евреев в еврейском вопросе, их болезненная чувствительность к любым враждебным проявлениям, их надоевшая всем подозрительность — это следствие повышенного чувства коллективизма, чувства стадности, воспитанного, допустим, иудейской религией, где народ был всегда важней индивидуальности, и т. д. и т. п. То есть как бы наличие коллективного разума, коллективной души — ну как вроде у муравьев… Вопросы религии и метафизики я оставляю побоку, мне они не по силам, да и мало занимают меня в данный момент. Что же касается коллективизма, то он у евреев, конечно, имеется, как же без этого, но, уверен, ничуть не в большей степени, чем у прочих цивилизованных малых народов, даже, может, у некоторых он развит больше, но это сейчас неважно, важно не это. Потому что повышенная нервозность евреев объясняется отнюдь не коллективизмом — грубейшая, нелепейшая ошибка! — а совсем наоборот, чувством индивидуальности, обостренным чувством самосохранения личности. Нет, я не думаю, что и этого качества от природы евреям отмерено больше, чем прочим. Но у многих других ему не угрожает гибель, а у евреев оно — постоянно в смертельной опасности. Повторяю, я сейчас говорю не о смерти тела, до геноцида, допустим, еще далеко. Но простейший и страшный парадокс заключается в том, что вражда к народу, ненависть к нации отзывается не ущемленным чувством коллективизма, а ущемленным, порой до нуля уничтоженным — пусть на краткий момент, но именно так! — ощущением собственной неповторимости, чувством личности.

И поэтому всякий антисемит — палач, и не потенциальный, а ныне действующий. Он уже сегодня, сейчас, в данный момент — убивает твою неповторимую душу, твою индивидуальность.

Что говорит антисемит — дурак или умный, эрудит-теоретик или новичок-дилетант? Что говорит он, вслух или мысленно, стоящему напротив еврею, когда хочет его уничтожить? — «Все вы такие!» И достаточно, больше ничего не требуется. Ни тому, ни другому. Ни тому, чтоб убить, ни другому — чтоб умереть. И не надо объяснять, какие «такие», да он и не знает и не думал об этом. Если спросить, он ответит первое, что придет в голову. Богатые, злые, хитрые, хваткие, наглые… Не имеет значения, важно, что все. Будь он хоть трижды дурак, он знает нутром, где у жертвы расположен жизненно важный орган. Потому что в данный момент в нем, именно в нем, а не в жертве его действует коллективный, массовый разум. В нем живет, через него проявляется, награждает его за нехитрую службу, упрощая неимоверную сложность жизни, сводя ее к самым простым соотношениям, освобождая от необходимости поиска, от мук творчества, подставляя, вместо всей этой утомительной сложности, безотказно действующий стереотип, многократно проверенный эволюцией… «Все вы такие!» — и дело сделано. Как в игре в «морской бой» по клеточкам. Попал! Убит!

Сколько прошло со времен переписки, а она не теряет своей актуальности. Напротив, сегодня скажи «переписка» — и сразу ясно, какая. Много за это время случилось хорошего, такого, что и поверить трудно, но много хорошего не случилось, такого, во что уже начали верить, а вместо этого — случилось немало плохого и кое-что произошло воистину страшное. Главное событие — резня армян. Оказалось, что в нашей пуританской стране, в нашей нормированной жизни — возможно и это. Только чуть ослабь тиски нормировки, только чуть резче прояви непроявленное, только чуть, самую малость — подтолкни и направь…

И если прав Виктор Астафьев и страдания народа — это возмездие, то пусть он нам теперь и ответит, прибавим к вопросу Эйдельмана и наш, чем перед Богом и людьми провинились армяне — первый в мире христианский народ, во все неисчислимые века своей истории только и делавший, что защищавшийся?

Сумгаит показал… Да простят меня великодушно армяне за то, что об этой кровоточащей трагедии я упоминаю вскользь, мимоходом, и даже как бы в служебных целях, в разговоре о совсем другом, о своем… Видит Бог, я на это смотрю не так. Но, во-первых, это — отдельная тема, и надеюсь, я когда-нибудь к ней вернусь. Во-вторых, о своем — не о другом, о том же. Здесь как раз, я думаю, важно увидеть, что погромная психология везде одинакова, и дети разных народов, ее исповедующие, оказываются на момент близнецами-братьями.

Сумгаит показал, что все уже было, все бывает, и все еще может быть. И еще — в который раз, уже и не счесть, но никто никогда ничему не научится, — что от страшных слов до страшных дел расстояние гораздо меньшее, чем хотелось бы думать…

Что последует, какие-такие «события» — за очередным письмом Виктора Астафьева? Нет, уже не Эйдельману — в газету «Правда», чтоб никто не мог сказать: «Не хотел публикации»…

Письмо, строго говоря, коллективное, и Астафьев, быть может, только подписывал, — но ведь не под дулом же пистолета! Да и текст, хоть и тупо канцелярский по стилю, но по теме и пафосу — вполне подходящий.

«Нас поражает четко обозначенная в ряде органов печати тенденция опорочить, перечеркнуть многонациональную советскую художественную культуру, особенно русскую…»

Это что? А это — вот оно что: «У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги». Браво, Астафьев! Браво, Астафьев, и браво, Василий Белов, и Герой Социалистического Труда Валентин Распутин, тоже ведь не под угрозой смерти вставший в ряд с Михаилом Алексеевым и Петром Проскуриным — другими большими героями того же труда…

Бог с ними со всеми. Вопрос, как всегда, что делать?

Можно долго и подробно, и очень остроумно высмеивать каждый антисемитский выпад, явный и скрытый, печатный и устный. И радоваться, что правда на твоей стороне, а на их стороне — лишь темная злоба и голая сила. И чем больше у них будет силы и злобы, тем у нас будет больше шуток, сарказма и юмора. И боюсь, нам придется помереть со смеху, и боюсь, в самом буквальном смысле. Что такое журнально-газетная полемика или даже такая же, скажем, война? Ерунда, фантом. Страшно вовсе не это, страшно другое. Когда каждый автобус и каждый вагон метро, и любой уличный тротуар станут источником ненависти и личной опасности. Когда в двух очередях обнаружив по одному юдофобу, ты будешь в третьей подозревать уже всех, а когда обойдется, и чуть успокоишься — как раз и нарвешься в четвертой… И ты станешь бояться выходить на улицу, потому что в каждом прохожем будешь видеть убийцу — если не тела твоего, то души, бессмертной, бесценной, единственной личности… А со временем, что ж, быть может, и тела. Сумгаит показал.

Что делать? Не знаю. Знает лишь тот, кто точно знает, что надо уехать. Таким остается только завидовать. Их позиция всегда хорошо обоснована, и для них вопрос на сегодня снят. А еще знает тот, кто думает, будто знает. Кто уверен, что можно жить себе и жить, не обращая внимания, нормальной жизнью русского интеллигента, ну там еврея по происхождению, мало ли какие у кого были предки, здесь в России ни с кем и не разберешься толком, у кого татары, у кого буряты, у кого немцы, у кого евреи… Жить и жить, никогда, ни в какой ситуации, ни даже наедине с самим собой не чувствуя, не признавая себя евреем. А если в автобусе или в очереди… Ответить: «Да сам ты — какой ты русский? Научись сперва говорить грамотно!» — Ну и что-нибудь там еще остроумное, так, чтоб тут же все и померли со смеху. А если окружающие тебя не поддержат и придется тебе помирать в одиночестве — выйти и пересесть в другой автобус, не на этом же свет клином сошелся. А когда это будет во всех автобусах или хотя бы в каждом третьем… Да не будет этого, не может быть!

Может! И вспомним, уже бывало в сороковые-пятидесятые. А сейчас-то зла накопилось поболе. Будет так: автобус, два активных подонка, пять пассивных подонков, двадцать пять любопытствующих и еще пять — нормальных людей, которые содрогнутся, но не решатся…

Нет, такая позиция — зависти не вызывает. Она мне понятна и даже во многом близка, но в ней есть неестественность, и принужденность, и — ненадежность.

Я всегда возмущался, когда в зарубежных списках всяких там почетных и знаменитых евреев встречал имя Бориса Пастернака. Ну какой он еврей? Нельзя же, как в советском отделе кадров, ориентироваться на запись в паспорте. Он сам евреем себя не чувствовал и даже не раз активно отталкивался от явно его раздражавшей еврейской общности, от всем надоевшей особости и культа страданий. Русский писатель, русский человек, по всему, по образу мыслей, по складу характера… Ну там кровь… но где она, эта кровь? Но вот приходят ученые-филологи, специалисты по крови, и общими усилиями показывают: да вот же, вот она!. Леонид Осипович — вообще сионист (постыдный характер этого слова как бы ясен заведомо), а Борис Леонидович — наоборот, но если копнуть поглубже, вогнать подальше, да там еще слегка провернуть, то и выяснится…

И однако, среди многих врожденных еврейских пороков, обличаемых нашими патриотами, среди тяжких пороков, большей частью придуманных, есть один действительно существующий, свойственный если не Пастернаку, то все же, смею утверждать, большинству евреев, живущих в России и преданных русской культуре. Я имею в виду извечную еврейскую двойственность, которая после 48 года, и особенно после 67-го, приобретает характер двойного подданства. Да, русский язык и только он, культура, история, наконец география; русский быт, проклинаемый и любимый, въевшийся в поры кожи, в сетчатку глаз… Но и постоянное знание, а верней, даже чувство, что где-то там, за горами-морями, есть один такой островок земли, неиностранное государство, — предмет сочувствия, стыда, сожаления, осуждения, гордости, страха, надежды — но всегда, независимо от окраски, — особого, пристрастного отношения.

Да, господа патриоты, это есть, это есть. И можно сюда накрутить сионистский заговор, и жидо-масонскую черную силу, и Антихриста, и мировое господство — все это очень удобно и просто. А можно и так сказать: да что ж тут дурного? Да во всем свободном мире ведь так и живут! Человек существует в одной культуре, сохраняя притом интерес к другой или даже воспринимая их обе как равноправные… И даже порой имеет двойное подданство — не душевное, а настоящее, в паспорте… И только первобытная наша Россия, уж и так обожаемая нами до боли в сердце, до каких-то едва не истерических всхлипов, все никак не успокоится, не примирится, не примет людей такими, какие есть; все никак не привыкнет любить чужое и не видеть в нем ни угрозы, ни конкуренции…

Скучное дело — разбирать те мотивы, злобные, тайные, которыми в действительности руководствовались вожди наших нацистских движений. Скучное, но и не плодотворное, потому что вовсе они не вожди наши и что все приводные ремни от тех безумных истеричек в Останкино и от изнемогающих в жарком патриотизме народных писателей — все ремни и все нити по-прежнему сходятся к Старой площади и Лубянке. Но если прежний, советский период истории был нашей болезнью, нашей бедой, то этот, готовящийся, послесоветский, будет нашей виной, прямым результатом нашей ничем на земле не оправданной трусости.

Величайший позор грозит сегодня России, и не надо обладать большим воображением, чтоб увидеть его воочию. Оставим пока в стороне политику, обратимся к тому, что нам ближе, — к литературе, культуре. Представим себе, что астафьевское «приберем к рукам» уже совершилось во всей огромной стране или хотя бы только в Москве-Ленинграде. Представим на миг, что «Наш современник», «Молодая гвардия» и «Москва» — это и есть вся наша литература и вся критика, и вся публицистика. Нет, я сейчас даже не говорю о программе, я только об уровне. Страшно? Страшно! А как еще стыдно, а как унизительно! А ведь это почти уже так, наполовину так. И я бы даже сказал, что сегодня печальнее выглядит та половина, та, что призвана, и взялась, и как бы пытается противостоять этой черной чуме. Что ведь главное в нацизме? Принцип селекции, разделение людей на наших-не наших, на своих-чужих, на чистых-нечистых — по крови, по рождению, по окрасу, породе, по всяким внешним, внеличностным признакам. Так вот, этот принцип уже победил, и не в «Нашем современнике», там он не нужен, там все свои, чужих не бывает, — он победил во всех либеральных изданиях, тех самых, что вроде бы с этим принципом борются. Во всех демократических наших редакциях, самых гласных и перестроечных, идет лихорадочная работа: там считают евреев. Считают авторов, считают героев, выверяют число упоминаний и расстановку акцентов. Не перебрать бы, не раздражить бы, не дать бы повода для упреков Прямо так и говорят: «Не надо дразнить „Молодую гвардию“». И это ведь уже не по приказу начальства, а из собственного благородного страха. Вот это и есть начало конца…

Ну, а евреи что ж? Евреи, конечно, уедут. Одни с радостью, другие с горечью, третьи с отчаянием. Уедут те, кто твердо знает, что надо уехать, и те, кто твердо знает, что надо остаться. Те немногие, что и впрямь останутся, не изменят общей картины отъезда. Все уедут, и не от страха — от унижения. Потому что даже если когда-нибудь все образуется и нацизм запретят высочайшим указом и всех нацистских пропагандистов, будь они писатели-расписатели, герои-чекисты, герои-цекисты, генералы-маршалы, — оштрафуют на сорок тысяч рублей и посадят на десять дней под арест, все равно сегодняшнее унижение таковым в нашей памяти и останется. (Да, в памяти, без кавычек, неужели теперь каждый раз оговаривать? Как написал мне мой друг из Чикаго: «Такое прекрасное слово испоганили!»). Уедут евреи и полукровки, и квартероны, и кто не записан, и породненные, и чисто русские, и чисто-чисто-чисто русские, так до конца и не осознавшие всех преимуществ своей чистоты, но не вынесшие, своего ли, чужого ли, унижения и позора. Назовем их всех обобщенно — «евреи»… Впрочем, так их уже и называют. Они — уедут.

Борьба с евреем — это борьба не с евреем, но с каждым, кого догадал черт родиться в этой стране с умом и талантом. Борьба с евреем — это борьба с Россией, с той духовной, небесной, как хотите зовите, родиной, без которой не могут наши русско-еврейские души существовать ни в одной точке земного пространства. Выдержит ли эту борьбу Россия, сможет ли в ней устоять — вот главный вопрос. Но боюсь, он будет решен уже без евреев. А тогда — не ясно ли, как он будет решен?..

Карабчиевский Ю. Борьба с евреем. «Даугава», 1990, № 6.

Александр Воронель. Евреи среди арабов

Все, что касается проблематики государства Израиль и сегодняшнего этапа еврейской истории, выходит за рамки элементарных понятий справедливости. Справедливо ли китайцы выгнали гуннов из монгольских степей? Справедливо ли те разрушили Рим? К тому, что мы видим сегодня в Израиле, совершенно бессмысленно подходить с расхожими мерками справедливости-несправедливости, международного права и либерализма, потому что сами эти понятия и мерки есть результат определенного исторического развития, а не наоборот. Мы живем в ситуации установления прецедентов, на которых такие понятия основаны, и потому должны принимать факты, особенно исторические факты, как они есть. Попытка уничтожения еврейского народа в середине нашего века в Европе должна рассматриваться нами не в моральных категориях, которые кощунственны в этом контексте, а в категориях исторических: она означала, что для еврейского народа больше нет места в Европе, точнее — в той европейской цивилизации, в рамках которой он существовал около тысячи лет. Часть еврейского народа поняла этот урок, как ни странно, предсказанный сионистами.

Все, что произошло затем, тоже происходило в таком историческом контексте, что не может рассматриваться без высокого, почти онтологического элемента. Этот онтологический элемент кроется в том факте, что основная идея той цивилизации, которая нас, в сущности, извергла, в течение всего периода своего существования находилась в конфронтации с другой, мусульманской религиозной идеей, открыто враждебной ей. Эта конфронтация приобретала в разные времена разные формы. Одним из самых острых ее эпизодов были крестовые походы. На том этапе европейские народы могли еще рассматриваться как варварские, между тем как мусульманство было тогда более продвинуто культурно (не случайно именно соприкосновение европейцев с Востоком во времена крестовых походов обозначило начало Нового времени); и уже в те времена евреи оказались между молотом и наковальней: они в значительной мере участвовали в мусульманской культуре и первыми пострадали от крестоносцев. Они воспринимались тогда на Западе как представители Востока, с его богатством и интеллектуальной искушенностью.

Сегодня, на новом этапе этого древнего конфликта, евреи снова оказались между ними. Однако вектор истории сегодня повернулся на 180 градусов: прежняя бедная, застойная Европа стала богатой и динамичной, некогда богатый и динамичный Восток культурно регрессировал и стал застойным. Это однако не означает, что его культура стала мертвой; в ней и сегодня есть динамичные силы, и они, я полагаю, жадно стремятся присвоить достижения Европы, то есть, в сущности, стремятся к модернизации, одержимы стремлением вернуться в историю. Современный русский историк Лев Гумилев называет такие эпохи в жизни народов «пассионарными»; вполне возможно, что мы присутствуем при такой эпохе в жизни арабских народов. «Пассионарное безумие», несомненно, имеет место в нынешнем мусульманском мире: с одной стороны, оно проявляется в возрождении исламского фундаментализма, с другой — в виде (даже несколько чрезмерного) пренебрежения самими основами ислама во имя чисто материальных ценностей, как это происходит в Ираке, а раньше в Турции. Столкновение фундаменталистского Ирана с оголтело секулярным Ираком — одно из проявлений этого внутреннего развития. Развитие это противоречиво, оно может действительно вести к новому возрождению мусульманской цивилизации, а может привести к абсолютному варварству.

И вот — евреи снова оказались между двумя этими мирами, теперь уже как участники Западной цивилизации и нежеланные заморские гости на Востоке. Наверное, это не случайно — такова наша историческая роль. Ведь иудаизм является материнской религией в отношении как к христианству, так и к исламу, и обе эти религии имеют свои претензии и свой пиетет к евреям. Обе по своему враждебны евреям и одновременно испытывают по отношению к ним своеобразный комплекс неполноценности: чрезмерно их уважают и чего-то от них ждут. Ненавидят, презирают и уважают. Тот безумный, иррациональный антисемитизм, который мы время от времени видим то у арабов, то у европейцев, как раз и выдает, что от евреев ждут чего-то большего, чем от всех остальных людей. Ведь друг друга, например, арабы убивают без всякого зазрения совести. И буквально назавтра готовы целоваться друг с другом. Но нельзя себе представить, чтобы они целовались с евреями. Это никак не вмещается в рамки их психологии. Они могут мирно жить с евреями, но не могут признать еврейского приоритета ни в чем, ибо еврейский приоритет разрушает их идеологию. А согласиться на официальный мир с евреями означает для них как раз признание нашего приоритета, ибо этот мир вынужден нашим превосходством, а не их великодушием. И в этом трудность.

У Европы есть та же трудность. Ведь в сущности вся ненависть Гитлера к христианству происходила от его представления, что оно навязано германцам евреями. Сегодня тот же комплекс возник у русских расистов. Любопытно, что этот комплекс неполноценности проявляется и в филосемитизме. Сегодня христиане-филосемиты создали организацию христианских сионистов, которая недавно провела в Иерусалиме свой (второй уже) международный конгресс. В их беззаветной любви к Израилю я вижу выражение одной из двух противоречивых составляющих христианской концепции (другой составляющей которой является антисемитизм). Ведь сама идея христианского смирения требует, конечно, от христиан признания евреев.

Если вернуться к христианско-мусульманскому конфликту, в центре которого мы опять оказались, то можно утверждать, что он был неизбежен. Эти две концепции принципиально несовместимы, и их конфронтация будет продолжаться еще много веков. Обе они вышли из лона иудаизма, но христианство вышло из пророческой, гилелевской ветви иудаизма, в которой преобладали мягкость, свобода воли и, в конечном итоге, жертвенность. Мусульманство же заимствовало из того же иудаизма идею торжествующего мессии, который должен победить не духовно, с креста, а силой, реально, и создать царство Божье на Земле. Но поскольку царства Божьего на Земле — в духе идеалов справедливости иудаизма — мусульманам, естественно, достичь не удалось, они пошли путем упрощения своих идеалов справедливости. Христиане же, не отказываясь от этих идеалов, перенесли их на небо. Бедный христианин знает, что его положение на Земле несправедливо, но зато царство Небесное принадлежит именно ему. Бедный мусульманин вынужден считать свое положение на Земле справедливым, раз у него не хватило силы стать богатым. Ибо сильному положено торжествовать. Так будет и на небе. Христианство идеологически предпочитает поражение неправде. Мусульманин ставит победу, то есть силу, в основание права.

Конечно, евреи пришли на Ближний Восток со своей мифологией, но мне кажется, что и христиане, и мусульмане игнорируют нашу мифологию. Они не интересуются нашими переживаниями, они заняты своими мифами. Для мусульман евреи — агенты христианского мира, способные подорвать основы их культуры своими культурными и политическими ценностями, которые этим основам противоречат. Для христиан, напротив, мы испорченная часть европейской цивилизации, ибо в нас есть мусульманская непримиримость: мы не хотим быть жертвами, мы не хотим дать себя распять, в общем — мы нарушаем христианский идеал. Но здесь нет полной симметрии: в той мере, в какой западные христиане все же цивилизованные и разумные люди, они нас поддерживают, ибо видят нашу относительную близость к их цивилизации — наш демократизм, либерализм и так далее; все это им близко, и до тех пор, пока мы сможем это демонстрировать, нас будут поддерживать на Западе, — но тем больше именно этим мы будем провоцировать Восток, который всячески стремится втянуть нас в борьбу на своих условиях, своими методами. Нашу же собственную мифологию ни те, ни другие всерьез не принимают, считая, что мы попросту лицемеры, которые твердят о чем-то непонятном: Земля Обетованная, какие-то Исторические связи, гуманность и гражданские права. Права качают…

С точки зрения мусульманства, если мы верим в Обетование, у нас не может быть никакого гуманизма. Значит, мы просто демагоги, колонизаторы, которые притягивают Обетование, чтобы оправдать свои дикие демократические идеи, обрекающие их на второстепенные роли (какую еще роль может играть в демократическом обществе человек, не умеющий пользоваться и не ценящий демократических механизмов самоорганизации? Сравним с нашим собственным положением русских «олим»). С точки зрения христианства, вера в Гражданские Права и Гуманизм должна отменить идею заселения, так как заселение требует стеснить волю других людей, не дожидаясь Божественного вмешательства и исполнения Обетования. Значит, мы опять лицемеры, колонизаторы, которые симулируют Гуманизм, чтобы оправдать свои захватнические инстинкты, диктующие нам заселение Иудеи и Самарии для эксплуатации тамошних мирных жителей. Первый официальный сионист Герцль еще не говорил об исторических связях с Землей — он был в этом отношении вполне внутри христианской традиции: он говорил только о «справедливости». С этим христиане в конце концов согласились: да, действительно справедливо дать евреям землю. Особенно, если никто на нее не претендует. Но когда евреи заговорили именно о Сионе, и тем более, когда появилась арабская проблема, христианское сознание уже засомневалось в этой справедливости.

И теперь мы подходим к реальному конфликту. Конечно, его можно рассматривать без всех этих онтологических введений, но его нельзя по-настоящему понять без них, ибо характер и цели всех участвующих в конфликте сторон совершенно различны. Когда мы, следуя за христианской Европой, приписываем арабам определенные политические цели, мы заблуждаемся: у них этих целей нет. Это ложь, которую мы внушаем сами себе и которую арабы охотно внушают европейскому миру, ибо внушение противнику иллюзий, обман противника входят в их понимание борьбы, в их идеологию и их культуру. Но обратимся однако к реальному конфликту.

Кто в него втянут? На первый взгляд, Израилю в нем противостоят все арабы, весь арабский мир. А может быть, даже весь мусульманский мир. Это выглядело бы довольно странно, если бы было действительно так. Но мы уже говорили, что на самом деле это не так: Израиль лишь потому вызвал вражду всего арабского мира, что является вершиной «европейского айсберга»; арабский мир поднялся против превосходства и внедрения европейской цивилизации в его географические пределы; именно эта угроза, а не сам по себе Израиль вызвала такое глобальное арабское противостояние. При этом не забудем, что это противостояние амбивалентно: Восток в действительности хочет этого внедрения, но — на своих условиях, с сохранением своего превосходства — как в Саудовской Аравии.

Таким образом, конфликт имеет исторический и глобальный характер; к сожалению, об этом забывают, не понимая, что нынешнее столкновение израильтян и палестинцев есть всего лишь столкновение передних рядов двух огромных армий, скрывающихся за линией фронта с обеих сторон. И в первые ряды с обеих сторон вытолкнули людей не по их воле. Но даже само это «столкновение передовых отрядов» тоже, как правило, толкуют весьма и весьма неправильно: говорят о палестинцах вообще, между тем, как палестинцы тоже не являются чем-то единым — не только с арабами, но и внутри самих себя. Эта неоднородность не имеет никакого отношения к тому, являются они народом или нет — вопрос, составляют ли палестинцы народ, меня не интересует, потому что он мне кажется нерелевантным. Национальный миф, которому всего сорок лет, не имеет никакого значения на фоне той исторической многовековой онтологии, о которой мы говорили. Вопрос не в том, есть ли палестинский народ сейчас; более важно, возникнет ли он в будущем; но это никому не известно. Впрочем, и это второстепенно; более существенно, что сама постановка вопроса: конфликт с палестинцами, необходимость решения палестинского вопроса — абсолютно не соответствует действительности. Ибо так называемые палестинцы содержат в действительности много разных групп, каждая из которых имеет свои особенности и свои цели. Есть значительная часть палестинцев — это крестьяне Иудеи и Самарии, — которые живут внутри архаичной феодальной структуры. С ними можно враждовать или примириться, но нужно сознавать, что их проблемы не имеют никакой связи с проблемами беженцев Газы, а значит — требуют совершенно иного решения. Проблемы беженцев — это нищета и теснота, проблема крестьян — это земля и традиция. Далее, есть группа арабских интеллигентов Иерусалима, Шхема и Хайфы, однородная независимо от политической географии: это группа высокообразованных людей, понимающих глубинный смысл всего конфликта. Как правило, это богатые люди, дети шейхов, прошедшие школу европейской культуры, которые ощущают себя законными лидерами своего мира. Наша проблема с ними состоит в том, что мы поставили их в униженное и оскорбительное положение. Мы не воспринимаем их лидерства, ибо оно основано на крови, роде и земле, чего для нас, привыкших к западной идее выборных лидеров, недостаточно. Я думаю, что эта группа не сговорится не только с нами, но и с Арафатом. Еще одну группу составляют арабы Израиля. Я не знаю, в какой мере они заинтересованы в нас, а в какой мы сами выталкиваем их на периферию. И, наконец — та группа, быть может — самая важная, с которой мы действительно находимся в непримиримом конфликте, возникшем в результате развития государства Израиль. Вот их я, пожалуй, готов назвать палестинцами. Это группа беженцев. Они есть и в Газе, и в Шхеме, и в Ливане, и вот между ними я действительно не вижу особой разницы. В чем их особенности? Они полностью выброшены из феодальной структуры и свободны от ее табу. Они (все или почти все) получили образование, которое позволяет им считать себя, как группу, выше всех других арабов. Многие из них имеют профессиональную подготовку. Именно эта группа особенно жадно стремится к модернизации, хочет зарабатывать, делать карьеру, жить по западному образцу. Их можно — с натяжкой, конечно, — рассматривать как европеизированную прослойку, и им можно приписывать те гражданские чувства, которые обычно приписывают палестинцам вообще. Однако поскольку они все-таки арабы и находятся в контакте с уже упомянутой арабской интеллигенцией, их тянет в арабский мир и скорее всего они останутся в нем, они не станут полностью европейцами. Мысль сделать их европейцами есть только у Хабаша и это не случайно, в этом его главная слабость: он христианин, этим все сказано, лидеры его типа обречены в мусульманском мире.

Из этого расклада следует, что наши рассуждения о «территориях вообще» и «палестинцах в целом» ни к чему серьезному не могут привести. Отдать территории? Кому отдать? С кем мы хотим примириться? Если мы помиримся с одними, мы останемся смертельными врагами других. Как мы видим, есть разные группы и с каждой у нас разные конфликты. Если сегодня они выступают как единое целое, то лишь потому, что их объединяет наша собственная глупость. Мы не сумели разделить эти группы и договориться с каждой по-своему. Но Израиль — молодое государство и политика его еще в пеленках (в отличие, скажем, от британской). Не только палестинцы рассматриваются у нас как нечто единое, но за ними, в том же ряду, говорится об арабах вообще, в целом, и начинаются поиски мира со всеми с ними разом, что наверняка превращает задачу в неразрешимую. Причем в таком подходе, когда говорят об арабах вообще, им уже никак нельзя приписывать ничего европейского, а между тем методы, какими пытаются решить этот сложный конфликт, принимаются чисто европейские: международные договоры, международные конференции и тому подобное…

Если однако видеть конфликт в его конкретности, то дело упрощается. Феодальная структура прежде всего корруптивна, поэтому политика в отношении нее должна быть направлена на подкуп. С интеллигенцией нам нечего делать: мы — непримиримые враги. Эта интеллигенция хочет жить в истории. Это законное стремление. Единственный способ помочь им в этом — выгнать их в арабские страны, где они займут желаемое место или погибнут; или дать им собственное государство. В еврейском государстве они не смогут реализовать свои стремления. Что касается газанцев, которые хотят попросту есть, то их проблему нужно решать в социально-экономическом плане. И я думаю, что пути для этого существуют. Наконец, что касается беженцев, то нам опять-таки просто нечего с ними делать.

Вся их молодежь амбициозна, свободна от мусульманской покорности судьбе, общается с израильтянами, и многие из них наверняка хотели бы стать израильтянами, могли бы ассимилироваться в израильском обществе. Но израильское общество для этого мало, оно уже и русских, и эфиопов не может полностью ассимилировать, потому что перевалило за предел плюрализма. Вообще говоря, в дальней перспективе они могли бы ассимилироваться, но сейчас мы их обоснованно боимся и не допускаем; и вот это — наша вина, которую мы должны признать. Арабы же предлагают им более величественный путь — умереть за великое дело, и они еще настолько пленены арабской ментальностью, что этот путь для них достаточно соблазнителен. Арабский мир стремится ассимилировать их духовно, но отказывается ассимилировать их физически. Мы же должны хотеть эту группу «разбросать», превратить в обыкновенных граждан со всеми правами; когда они превратятся в таких граждан, у каждого появятся свои интересы и стремления, они перестанут быть единой группой. Но тут проблема состоит в том, что они сами этого не хотят. Никто ни разу не сказал правду, — что только силой их можно выгнать из лагерей. Они там получают пособия ООН и бесплатное образование, и все это чрезвычайно ценят. Неизвестно даже, сколько из них просто самозванцы, к Палестине никакого отношения не имеющие. В результате непрерывно плодится и воспроизводится эта группа революционеров и радикалов мусульманского фундаментализма и «агентура европейской ментальности» в арабском мире. Именно из ее среды выходят те арабские профессора, которые сегодня живут в США или ФРГ. Повторяю: эта группа в принципе могла бы ассимилироваться в Израиле (или вообще в западном мире, как показывает пример тех же профессоров). В. Богуславский возлагает надежды на то, что у них появится секулярный национализм, который побудит их покинуть Израиль; но у них этот национализм не появляется, они либо стихийно тяготеют к арабскому миру, пытаясь его возглавить (и представляя для него страшную опасность), либо хотят просто вырваться из своего проблематического состояния чисто индивидуальным путем. Они — на распутье, и все эти двадцать лет Израиль мешал им выбрать свой путь. По отношению к Израилю они — в определенном смысле — наиболее близкая группа, но с другой стороны они же наиболее нам враждебны. Эта вражда порождена действиями той части израильского истеблишмента, которая вроде бы желала им блага, но исходила при этом из своих европейских представлений о благе и потому на самом деле толкала их назад, в арабское варварство, которое им нестерпимо. Даян запретил им политическую деятельность, и все время хотел вернуть их Хуссейну. А этот вариант они ненавидят всей душой. Так же, как сегодня «иорданский вариант» Переса. Они наконец-то вырвались из прежнего положения, а мы хотим вернуть их обратно в гетто. У Хуссейна они не будут гражданами первого сорта. Поэтому у них действительно единственный путь — свое государство. Не случайно выразитель настроений этой группы Нусейба говорит, что приветствовал бы даже израильскую аннексию: она для него лучше возвращения под власть Хуссейна, который его повесит. Или аннексируйте, — говорят они, — или дайте нам собственное государство, третьего они не хотят. Поэтому наш вариант: отдать территории Иордании вместе с арабами — такая же жестокость и несправедливость, как ими управлять. Сейчас, может быть, даже большая. Это хуже, чем несправедливость, — это предательство.

Мы хотим вернуть их туда, куда они не хотят. Именно поэтому выбор между отдачей территорий или их аннексией — не имеет решения в рамках морали: оба варианта несправедливы и аморальны. Нравственного, с либеральной точки зрения, варианта здесь нет.

С кем же мы можем сговориться, какая группа заинтересована в мире с нами? Мы, со своей стороны, все до единого заинтересованы в мире, даже те, кто стоит за неделимый Израиль. Кто же заинтересован в мире с другой стороны, и с кем мы хотим заключить мир? Разговор о том, что у нас нет партнера, более серьезен, чем думают. Иордании или Саудовской Аравии выгодно нынешнее состояние. Они наслаждаются миром. Война грозит только нам. Ведь она не начнется, если они не захотят. Они даже фактически торгуют с нами. Зачем им формальный мир, который их свяжет по рукам и ногам? Да еще даст возможность евреям беспрепятственно разъезжать по их странам. Они приезжают к нам, когда хотят. Считается, будто Хуссейн хочет мира, потому что хочет территории. Но в действительности ему не нужны эти территории, его страна все равно живет на саудовские субсидии, производительной она от присоединения территорий не станет. Египет давно уже заявил, что ему не нужна Газа. И уж точно никому не нужны опасные палестинцы. Тогда у нас остаются только три опции: все-таки как-нибудь всучить территории Иордании; отдать их палестинцам; или оставить их себе. Первая опция, как я уже сказал, безнравственна; но она еще и приведет к кровавой бойне на наших границах, которая кончится победой самых крайних элементов и в которую нам, поэтому придется вмешаться; все кончится тем, что эти территории снова окажутся в наших руках. Во втором варианте возникнет конфликт между феодальной структурой и радикальными, европеизированными беженцами (сейчас вспышку этого конфликта еще сдерживает израильская администрация; но они уже и сейчас люто ненавидят друг друга); этот конфликт тоже приведет к гражданской войне, в ходе которой они обратятся к соседям, и нам опять придется их завоевать. Таким образом, куда бы мы ни кинулись, нас всюду ожидает один и тот же грандиозный вызов: необходимость освоить и ассимилировать большую арабскую группу, принять ее в какой-то форме в свои объятия. Это ужасно. Мне это безумно несимпатично. Я всей душой против наличия большой арабской группы внутри Израиля. Я не хочу с ними сливаться. Демократический, европейский характер нашего государства от этого страшно пострадает. Но я не вижу иного варианта. Есть, впрочем, еще один вариант, который, однако, не может осуществиться из-за нашего либерализма: если бы мы осознали себя военной ордой, отделились от них железной стеной, но стеной подвижной — как только нужно, мы ее подвигаем в их сторону, в сторону их государства. Но мы на это не способны; как только мы заключим мир, наши евреи немедленно откажутся вмешиваться в их дела. Мой вариант не означает, что мы должны эти территории аннексировать вместе со всеми их жителями: в ходе реальной политической борьбы, возможно, удастся от каких-то из упомянутых групп отделаться. Ведь мы не слепые участники исторического процесса и должны бороться за наш, более европейский облик будущего. Тем, кто останется, можно предоставить гражданство, — но лишь тем, кто этого захочет. И меня не волнует, что кто-то останется израильтянином второго сорта — я уже говорил, что проблема здесь не в том, чтобы восторжествовала абстрактная справедливость или абстрактная мораль. В этом смысле меня не пугает даже идея трансфера; я не принимаю ее лишь потому, что она неосуществима технически. И в этом вся суть проблемы. Дело не в том, чего мы хотим. Надо искать, что мы можем.

Я не хочу уходить в политические детали, вроде того, аннексировать или не аннексировать территории, дать или не дать палестинцам полноправное гражданство. Вызов, стоящий перед нами, совсем не в этом. Его нужно рассматривать в том более широком онтологическом контексте, с которого я начал. Мы находимся на острие христианско-мусульманского, европейско-арабского конфликта. И до тех пор, пока мы будем ощущать себя прикованными к европейскому миру, выхода мы не найдем. Для того, чтобы принять и реализовать намеченный мною выход, нужно отказаться от многого в нашем прошлом. Мы сможем ассимилировать часть арабов только в том случае, если частично ассимилируемся среди них сами. Мы перестанем быть чистыми европейцами, мы станем промежуточной группой не в географическом или политическом смысле, а в культурно-историческом. Станем той промежуточной цивилизационной группой, которая, быть может, призвана осуществить их конечное примирение, которая, быть может, имеет поэтому большую жизнеспособность, чем обе они в отдельности. Быть может, это и есть еврейская миссия, — но тогда она заставляет понимать нашу «избранность» не в моральном, а в культурно-историческом смысле. Ведь был же когда-то иудаизм исходной колыбелью этих двух культур, которые из него произошли. И следует понимать: такой выбор не означает измену нашему еврейству, еврейскому характеру государства. На самом деле он означает возвращение к подлинному еврейству. Сегодня все мы, пришедшие из Европы, вовсе еще не евреи, мы в значительной мере еще христиане. Подлинное еврейство, еврейство для себя, всегда имело те элементы, из которого выросло и мусульманство. Сегодня оно имеет многие элементы христианства, но не имеет никаких элементов мусульманства. Даже сефарды в арабских странах больше тяготели к европейской культуре. Поэтому возвращение к подлинному еврейству означает угрозу для чересчур оголтелых европейцев среди евреев. Но оно не означает утраты еврейского характера нашего государства. Даже принятие арабов не означает такой угрозы: ведь это им придется приспосабливаться к нашему государству, не наоборот. Я не предлагаю немедленно дать им полноту гражданских прав, напротив, я за то, чтобы сколько можно — не давать. И всячески сопротивляться левантизации. Но в отдаленной перспективе я не могу не признать, что они все равно внедрятся в нашу среду. И в этой отдаленной перспективе израильтяне станут непохожими на американских евреев. Это будет другой народ.

Если же говорить о политических перспективах, то я думаю, что это нынешнее восстание явилось серьезным историческим уроком. И я надеюсь, израильские лидеры его поняли. Когда, в результате всех нынешних маневров, окончательно выяснится, что арабские лидеры не хотят решать этот вопрос, ответственное израильское правительство вынуждено будет принять закон о статусе территорий. И разработать инструкции, которые дадут палестинцам такой уровень прав, который позволит им существовать. По крайней мере, беженцам. Поскольку их не возьмет ни одна арабская страна, нам самим придется взять их на свое обеспечение; видимо — вместе с территориями — или с какой-то их частью (если Хуссейн, жаждая американской помощи, заберет другую часть вместе с ненужными нам палестинскими группами, готовыми с ним ужиться). И это будет грандиозный исторический шаг. Предпринять его должен (и может) именно Израиль. Мы сами загнали их в тупик, мы сами должны их оттуда вывести. Конечно, мы можем — чисто технически — и дальше сохранять статус-кво; но этим мы только готовим следующий раунд борьбы. Аннексировать все территории, как призывают сторонники неделимого Израиля, тоже технически возможно; но израильское общество на это не готово, оно с этим не согласно. А поскольку политика — искусство возможного, значит, — это невозможно. Кроме того, нам попросту некем заселить эти территории. Ведь ночевать в Сануре, в этой деревне художников, недавно созданной В. Богуславским, — это не означает заселять территории. Нас могла бы спасти от всех проблем только большая алия из России, Европы и Америки. Тогда опасность арабизации отошла бы на задний план, а для удержания территорий появилась бы мощная моральная мотивация.

Программы всех политических партий составлены так, что на равных основаниях включают реальные условия и требования соответствующих групп населения, и утопические пожелания, характеризующие только уровень наивности основателей. В жизни люди не отличают объективных закономерностей от своих пожеланий. Когда они требуют справедливости, они не учитывают, что справедливость, возможно, не в их пользу. Как сказал однажды Омар Хайям: «Если бы небо справедливо распределяло удачу, быть может, ты бы никогда ее не дождался». Де-Голль, уступивший в войне с Алжиром и впустивший всех желающих алжирцев во Францию, не знал, что этим он подготовил сегодняшнюю ситуацию, в которой 15 процентов проголосуют за фашизм. Так и у нас, когда Херут провозглашал свой лозунг: «Израиль в исторических границах» — вероятно, не все его члены ясно себе представляли, что они, в сущности, обрекают нас на бинациональное государство. А когда Мапам говорит о необходимости компромисса и отступления, вряд ли они понимают, что именно эти их требования исключают возможность заключить приемлемый компромисс. И участники «Мира сегодня» вряд ли осознают, что увеличивают вероятность войны. Ибо от войны нас защищает не добрая воля с обеих сторон, а трезвая оценка военной опасности, по крайней мере, с одной из них. Когда я говорю о том, как я вижу ситуацию, я сознательно избегаю своих собственных пристрастий. Я не хочу сливаться с арабами и предпочел бы сугубо европейский облик нашей страны. Я уверен, что арабский труд подрывает трудовую мораль в нашей стране и искусственно задерживает наш технический прогресс. Я думаю, что сосуществование с арабами погружает нас в пучину коррупции, из которой еще неизвестно, вынырнем ли. Но я не могу не видеть, что нам некуда от них деваться, и мы должны приготовиться к этому. Я не могу ощутить сочувствия ни к правым, которые призывают эту напасть на нашу голову, ни к левым, которые надеются, что, закрыв глаза, мы лучше увидим наше чудесное спасение, то есть, уступив арабам, удовлетворим и остановим их наступательный пыл. Я думаю, что мы должны отталкиваться от арабов настолько, насколько это возможно, но сохранить довольно здравого смысла, чтобы угадать меру возможного и не опрокинуть это море себе на голову. Всякая беда содержит и хорошую сторону. Тесное сосуществование с арабами, может быть, научит нас ценить евреев и сплотиться теснее. В конце концов, Израиль был создан и сорок лет сохранялся благодаря чуду. Я уверен, что чудо произойдет и сейчас и спасет нас. Как сказал великий математик Даламбер: «Полагаться на Божью волю — вовсе не значит строить на шатком основании».

Воронель А. И остался Иаков один. — Израиль, 1991, с. 130–156.

Наталья Иванова. Интеллигенты: подстрекатели или миротворцы?

Цепная реакция: началось в Казахстане в декабре 86 года, по нарастающей развивалась в других точках страны — Карабах, Сумгаит, Тбилиси, Фергана, Сухуми… По нарастающей — число жертв, глубина конфликтов, степень жестокости, травмированности, последствия которой непонятно как будут (и будут ли?) изжиты.

В ситуации бессилия власти обязана брать ответственность на себя национальная интеллигенция. Она могла бы предложить те или иные выходы из этого создавшегося тупика. Пока народ, интеллигенция, человек не заявят о своем отношении, о своей ответственности по отношению к процессам историческим и современным, до тех пор национальная травма не будет залечена, а ситуация не может быть исправлена.

Так или иначе мы начинаем осознавать ту неправду, в которой нас воспитывали, в которой нас взрастили: неправду о «союзе нерушимом республик свободных», который «сплотила навеки великая Русь».

На Съезде народных депутатов была образована комиссия по расследованию пакта 1939 года и его последствий для Литвы, Латвии и Эстонии. Как это они оказались в составе «союза нерушимого республик свободных» и допустимо ли, морально ли объявить их вхождение «свободным»?

Можно, конечно, сказать, что это все происходило не при нас и что мы не несем за это никакой ответственности и тем более не чувствуем никакой вины. Но я думаю, что это будет неправильно. До тех пор, пока наша русская интеллигенция не скажет о чувстве своей ответственности, до тех пор, пока мы будем заботиться только о своей нации (которая действительно сегодня находится в тяжком социальном и нравственном состоянии), до тех пор ситуация не изменится и будет лишь усугубляться.

Как только начинается конфликт, как только получается, что народ, который некогда благородно предоставлял свой кров, свою защиту народу обиженному и униженному, ныне не поднял свой голос против утыканной гвоздями дубины, использованной против другого народа, тут мы теряем ощущение беды другой нации, начинаем говорить, что это некие вненациональные «отдельные представители» и вообще неизвестно кто. Ну да, тех, кто убивал, насиловал, сжег сотни домов, можно назвать бандитами, а тех, кто митинговал, экстремистами. Но ведь десятки тысяч людей, поддерживавших на площади их лозунги, экстремистами не назовешь — это уже народ. Что же это было? Попытка геноцида, попытка в лучшем случае — изгнания, в худшем — истребление турок-месхетинцев. Говорят, что повидавшие на своем веку судмедэксперты удивлялись изуверству, с каким совершались убийства; а военные, видевшие Сумгаит и Закавказье осени 1988-го, говорили, что «там были цветочки».

Можно ли сказать, что виноваты «отдельные представители»? Когда речь идет о межнациональном конфликте, любой человек другой национальности, той, «отдельные представители» которой участвовали в погромах, должен, по-моему, ощущать ответственность за происходящее, он должен открыто заявить о том, что либо разделяет, что делается, либо протестует. И пока мы не будем протестовать, не будем открыто, не боясь обвинений в «предательстве» своего народа, выражать точку зрения, ничего не изменится и мы будем идти не за народом, а за толпой.

Мы находимся в очень тяжелой ситуации еще и потому, что пока не представляем себе степени той национальной травмы, которая была нанесена многим народам нашей страны войной с Афганистаном. То, что наше государство на протяжении девяти лет вело войну против другого этноса, беззастенчиво утверждая, что эта война носит справедливый характер, меж тем как несчастные мальчики-«афганцы» гибли в неправедной войне, уничтожая население, это ужасно. Ужасно и то, что это был цвет народа, наши молодые, наш генофонд, а ведь 40 миллионов мы уже потеряли на протяжении семидесяти лет, так вот надо было еще и этот, остаточный генофонд вырубить, и не просто вырубить, а травмировать молодых участием в такой войне. Мы еще будем разбираться в последствиях всего этого, потому что тут заложена мина замедленного действия.

Мы живем в такой структуре, где шовинизм обнаруживает себя сегодня на многих уровнях.

Здесь уже говорилось о том, что в нашей стране существует государственная власть «на пяти уровнях». Но ведь и шовинизм существует, по крайней мере, на нескольких уровнях.

Действительно, мы, русские, пережили колоссальную катастрофу культуры и продолжаем переживать ее последствия. Уничтожено крестьянство, которое было плодоносящим пластом русской культуры, разрушены огромные культурные богатства. Хочу вспомнить: кто же пытается сегодня восстановить эти богатства? Многие журналы, в том числе и журнал «Дружба народов», публикующий на своих страницах произведения репрессированных, уничтоженных, замалчиваемых писателей, тех, кто вынужден был уехать в эмиграцию. Но в этом движении очень мало участвуют те, кто больше всех кричит о возрождении русской культуры. Возрождается она (если мы вспомним, где публикуются и Платонов, и Булгаков, и Ахматова — словом, все то, что принадлежит по праву разрушенным, уничтоженным, отброшенным от русского народа ценностям русской культуры) так называемыми либеральными органами печати. Другие же органы печати предпочитают намекать на «заговор», на то, что некое меньшинство, «малый народ» захватывает власть, мешает восстановлению русской культуры и так далее. А ведь ни одно произведение Платонова или Булгакова не было «возрождено» ни в «Молодой гвардии», ни в «Нашем современнике».

При этом я бы хотела сказать, что ответственность интеллигенции сегодня действительно велика. Ну, вот открываешь 6 номер журнала «Наш современник» и видишь статью Шафаревича о русофобии. На чем сосредоточивает огонь своей неприязни лауреат Ленинской премии, уважаемый ученый, академик многих академий мира? На образе «Малого народа». Представим себе, что в азербайджанской прессе, или узбекской, или в грузинской появляется текст такого рода: «На нашем горизонте опять вырисовывается зловещий силуэт „Малого Народа“… Зная роль, которую „Малый Народ“ сыграл в истории, можно представить себе, чем чревато его новое явление — окончательное разрушение религиозных и национальных основ жизни…» Или: «…„Малый Народ“, неустанно трудящийся над разрушением всего того, что поддерживает существование „Большого Народа“. Поэтому создание оружия духовной защиты от него дает национальное самосохранение», ту силу, «которую мы можем противопоставить „Малому Народу“, которая защитит нас от него».

Что же это за малый народ? Расшифровывает в конце концов Шафаревич: «По-видимому, в жизни „Малого Народа“, обитающего сейчас в нашей стране, еврейское влияние играет исключительно большую роль: судя по тому, насколько вся литература „Малого Народа“ пропитана точками зрения еврейского национализма, естественно думать, что именно из националистически настроенных евреев состоит то центральное ядро, вокруг которого кристаллизуется этот слой».

Это не единственная из такого рода публикаций в номере. Июньский номер — уникальный в этом отношении, здесь примерно пять или шесть статей, нашпигованных антиеврейскими высказываниями.

Но вот я открываю «Литературную газету» с размышлениями князя Сергея Голицына, который в отличие от этих «радетелей» пишет об участниках «патриотического движения»: «…это поначалу они радели, но очень скоро стали заниматься совсем не этим. Например, во всем, в том числе и в уничтожении памятников, стали обвинять евреев. Я категорически это отрицаю. У меня есть фотокопии документов тридцатого года об уничтожении самого красивого в Москве Симонова монастыря. Там, по крайней мере, 30 человек, подписавших приговор архитектурному ансамблю, из них один еврей, один немец, все остальные — русские. Так что в ответе за все мы сами».

Пока мы не поймем, что мы в ответе за происходящее — мы сами, — ничего не изменится в ходе национальных конфликтов, которые сейчас, так или иначе, вспыхивают по всем краям нашей необъятной родины. А если провоцирование со стороны интеллигенции будет продолжаться, то я не удивлюсь, если погромы и убийства, подобные Фергане и Сухуми, достигнут России и даже пределов нашей великой столицы.

Роль интеллигенции состоит именно в том, чтобы, восстанавливая свою культуру, способствовать восстановлению культур других народов. Вильгельм фон Гумбольдт говорил о том, что, если даже у народа 32 слова в языке, как у папуасов, все равно это цветок человечества и этот цветок нельзя затоптать. Потом эго страшным образом может отозваться на судьбе всего человечества — вспомним бабочку Брэдбери.

Иванова Н. В ответе мы сами «Дружба народов», М, 1989, № 12.