НА ЛИТЕРАТУРНОМ ФРОНТЕ

СОТРУДНИЧЕСТВО С БЕКОМ

Правда и ложь существуют испокон веков. Правду нужно уметь говорить, не подсовывая ложь. В истории ложь иногда не выступала в своем наряде. Она выступала в костюме правды. Ложь торжествует и кричит не только пять, десять минут, один час, пять, десять лет. Есть ложь, живущая веками. Но все равно эту ложь разоблачат. 

В Москве один солидный писатель сказал мне: «Абсолютная правда — это ужас! Вы не можете требовать от меня правды!» Абсолютная правда не ужас, ее только надо уметь преподнести и она принесет большую пользу. Даже если вы пишете на злободневные вопросы, правда должна являться медом, а ложь, как ты ее ни отшлифовывай, все-таки остается ядом. Вы знаете, как готовят детское лекарство… Важно, чтобы оно было сладкое. Я пришел к выводу, что это подслащение фактов делается и писателями, художниками, композиторами, киноработниками не сознательно и не умышленно. Среди них есть и такие, которые нагло лгут. 

У меня были случаи, когда Бек так путал, что я был предельно возмущен. В своей суровости наша действительность нелегка, требуется отвага. Но, боже мой, сколько сейчас трусов на литературном фронте. Я возмущен поведением некоторых писателей, которые идут по линии наименьшего сопротивления и проявляют трусость на каждом шагу. 

Во второй повести вы найдете мой разговор с Беком на эту тему. Я ему говорил, что если бы литературный фронт был настоящий фронтом, как и военный, где трусов расстреливают на поле боя, ему давно бы не жить… 

Я говорил, что отвагу нужно искать не только в кулачном бою, она нужна и на литературном фронте. Надо уметь говорить правду. Отвага и смелость должны быть в сердце. Конечно, если правду преподносить грубо, топорно, от этого пользы не будет, а только вред. Самая большая недобросовестность — это недобросовестность перед своей профессией. Почему так много людей литературы, недобросовестных к своей профессии? А это ведь самое страшное сегодня. Я задумался над этим вопросом. Книга — гражданин мира. Для того чтобы написать книгу человек должен быть творцом, это его дитя, он должен заразиться темой, переболеть или «забеременеть» ею, испытать родовые муки и потом подарить нам книгу. А у нас многие пишут понаслышке, наспех. Но заболеть, переболеть темой даже военные не всегда могут — это не так-то легко. 

Правда — великая задача художника. Найти правду в бою трудно, а обобщить ее еще труднее. Может быть, с моей стороны те требования, которые я предъявляю к писателям, кажутся чрезмерно несправедливыми, но я думаю, что они законны. 

Многие из вас читали «Панфиловцы на первом рубеже» под авторством Александра Бека. Со дня выхода в свет этой повести нас буквально засыпают вопросами о наших взаимоотношениях. В Москве и в Алма-Ате почти на каждом перекрестке задают этот же вопрос. Многих интересует продолжение. 

Написана только первая повесть. Вторая повесть, в рукописи, находится в стадии третьей переработки, после моего недавнего просмотра ее в Москве. Третья завершающая повесть еще в материалах и мне по возвращении в Москву примерно в течение двух недель придется дорассказать кое-что Беку, дополнить материалами.

Наша встреча описана самим Беком, как это было на самом деле. 

Между мною и Беком существует устное соглашение приблизительно следующего содержания: Наше сотрудничество имеет своей целью воздвигнуть литературный памятник бойцам и офицерам Талгарского полка Панфиловской дивизии и генералу Панфилову. 

Этим и только этим желанием руководствуемся мы. Если произведение выйдет за эти узкие рамки нашей цели и в процессе нашего сотрудничества перерастет на базе фактического материала до больших обобщений (к чему материал, безусловно, имеет такую тенденцию), думаю, что мы. и наши друзья будем очень рады. Но пока предсказывать рано — будущее покажет. 

Я не знаю, насколько Бек как писатель популярен среди своих коллег, но знаю, что читатель его в основном до сегодняшнего дня почти не знал — он пока один из нетитулованных работяг среди товарищей по ремеслу. Союз писателей отказал ему в броне, и он один из тех, кто был отдан в солдаты. Он на меня пока производит впечатление честного работяги, усидчивого человека, добросовестного стенографа и фотографа. Как художника пока его не знаю. Лучше иметь дело с честным и скромным ремесленником, чем с мастером с испорченным вкусом, с развращенными чувствами, ложным высоким самомнением — это и сблизило меня с ним. Дай бог нам силы, здоровья и бескорыстного честного отношения к труду нашему, и я надеюсь, что сообща, общими нашими силами, мы сумеем сделать что-то порядочное, дополняя друг друга, и выйдет одно целое и умное. Вот почему меня меньше всего беспокоит нетитулованность Бека. Мы друг другу честно поможем в пределах наших способностей и это нам компенсирует дух громкого звания. Так я думаю. 

Бек является автором книги, а я, мои бумаги, моя память, мои мысли — материалами книги. Следовательно, книга Бека предполагает быть не художественным произведением в полном смысле этого слова, а военно-документальным художественным произведением. Безусловно, Бек несет ответственность за книгу, но он человек невоенный и во многих вопросах войны разбирается недостаточно; в свою очередь я, как автор материалов, несу ответственность перед памятью панфиловцев, перед историей и перед современниками за правильность книги; несу ответственность за трактовку всех военных и военно-психологических вопросов. Короче говоря, Бек ответственен как автор-обработчик, а я как автор-материал. 

Это обстоятельство обязывает Бека предоставлять мне право редактора его рукописей, согласовывать со мною все, представлять на мой просмотр повесть и лишь после согласования со мною сдавать ее в печать. Автоматически мы меняемся ролями: теперь я обрабатываю его рукописи.

Такова официальная бухгалтерия наших отношений. 

Не думайте, что Беку легко работать. Он очень ограничен, потому что материал не всегда под силу ему-, и мне тоже не легко работать с ним. Рассказывать ему одну и ту же вещь тысячу раз, сто раз растолковывать этому гражданскому человеку, буквально долбить ряд положений, просматривать его рукописи и передиктовывать отдельные главы, преодолевать его непонимание и гражданскую упрямость, а иногда и литературную увлеченность и лихачество, его глупые восторги перед эпизодами и хроническую экзотоманию, доходящую порой до пошлости, — все это стоит больших сил, энергии и нервов. 

Некоторые сочувствуют Беку. Может быть, они правы. Но и я по-своему прав и, признаться, немного рассержен за бездушное отношение к моим страданиям… 

Но, неважно, придем к компромиссному и справедливому заключению: не легко Беку быть автором, а еще труднее мне быть материалом. А дело требует своего и нам надо его делать и начатое довести до достойного конца. А впереди еще много работы. 

Первая повесть переделывалась три раза. Первый брак, второй брак, а третий раз, кажется, удалось. В начале первой повести Бек рассказывает, что ему пришлось преодолеть и натерпеться от меня, прежде чем добился моего согласия работать с ним. И это правда. 

Вторая повесть им также начиналась с жалобы на меня, на мою жестокость… Она еще не вышла из печати. Там он описывает свой визит ко мне с рукописью первой повести. И довольно правдиво и честно. Действительно, так и было. 

Приведу дословно воспоминание Бека о нашем творческом содружестве: 

1 

«Этому-то человеку, предъявляющему писателям странное требование — «правду перед богом», моему герою, Баурджану Момыш-улы, я привез во фронтовой блиндаж рукопись предшествующей повести. 

Пачка исписанной на машинке бумаги была не без торжественности извлечена из вещевого мешка и положена на стол. Однако истекло немало часов, прежде чем Баурджан Момыш-улы, командир гвардейского полка, смог ею заняться. 

Все же пришла, наконец, минута, когда, придвинув рукопись к керосиновой лампе, он склонился над первой страницей. 

Мы не виделись полгода. За эти месяцы Момыш-улы похудел; тени во впадинах лица были густо-темными; в острых уголках не по монгольски больших глаз проступила желчь, — сказалось напряжение войны. Освещенный лампой, резко очерченный профиль казался похожим, как и в первую встречу, на профиль индейца, памятный по детским книгам. 

Он быстро прочел начальную главу. Там рассказывалась история книги; описывалось знакомство с Баурджаном; передавались впечатления о наружности, манере, характере этого, поразившего меня, казаха. 

Пробежав вступление, он заглянул в конец, потом поднял глаза — они не были приветливы. 

— Почему вы все время твердите о том, что я казах? — раздраженно спросил он. — Написал один раз и хватит… Вы, будто, зазываете, поглядите-ка, чудо природы. Вы оскорбляете того, кого хотели бы ласкать. Это ласки бегемота. 

Мое лицо стало, вероятно, очень огорченным: писал, писал и вот… 

Баурджан улыбнулся. 

— Но бегемотов много, — сказал он. — Что поделаешь, приходится принимать эти ласки. 

2 

Прилегли на застеленную плащ-палаткой койку, сбитую из досок. Я ушел туда, в полутьму, чтоб не мешать, я наблюдал то, что писателю не часто доводится видеть: герой повести читал эту самую повесть, Баурджан Мо- мыш-улы читал о Баурджане Момыш-улы. 

Впрочем, он отверг бы эту формулу. Однажды я попросил Баурджана рассказать детство, юность, дать штрихи личной жизни. Он лаконически ответил: «Лишнее». «Почему? Мне это необходимо». «Я рассказываю не вам». «Не мне?» «Не вам, а поколению. Рассказываю о том, что пережито под Москвой, о подвигах батальона панфиловцев. Было бы глупо и неблагородно подсовывать сюда собственную биографию». Переубедить не удалось: мне достался трудный неуступчивый герой. 

Склонившись над бумагой, он не горбился. Время от времени быстрым движением узкой худощавой кисти он откидывал очередную страницу. Порой пальцы касались, медленно поглаживая, черные, как тушь, волосы, которые упрямо поднимались, как только рука оставляла их. 

Из темноты я вглядывался в него. Вот он потянулся к лежавшему на столе раскрытому серебряному портсигару, взял папиросу и некоторое время, о чем-то думая, вертел его над лампой, подсушивая табак. Закурив, он продолжал читать без единого замечания, без слова. Вот опять голова приподнялась, — на этот раз порывисто, — Баурджан достал из планшета карандаш и стал что-то писать наискось бледно-фиолетовых строк машинописи. 

Не буду приводить всех его пометок. Передам лишь кое-что из разговора, который произошел меж нами, когда все было прочитано. 

3

— «Не чувствую Москвы, воздуха битвы под Москвой, — говорил Баурджан. — Не передан исторический момент, — октябрь 1941 года… 

Как обычно, его суждения были резки, порой до несправедливости. 

— Затем… Я не согласен с вашей трактовкой страха. 

— С моей? Почему с моей? Я изложил ваши мысли. 

— Возможно… Возможно, что я примерно так и рассказал. Но по написанному вижу: грубо, топорно, чурбаном выглядит. Ведь существуют разные виды и степени любви, маленький и большой страх, а тут (он указал на рукопись) на людей сразу наваливается животный страх, страх в превосходной степени, ужас, а потом они начисто от него освобождаются. Неверно! И, кроме того, вы одновременно принизили солдата. 

Я запротестовал. Но Баурджан настаивал. 

— Да, принизили. У Наполеона есть изречение: «Людьми управляет страх и личный интерес». К такому пониманию человека в иных местах склоняетесь и вы. 

В упор глядя на меня думающими большими черными глазами, он повторил: 

— Людьми управляет страх и личный интерес… А идеалы? А благородство, совесть, честь, патриотизм, готовность поделить с товарищами лишения и опасности, готовность к самопожертвованию в борьбе? Разве все это — пустые слова? Разве без этого мы могли бы победить? 

Баурджан был не доволен мною, не доволен собою, собственным рассказом: 

— Почему, — спрашивал он, — вы не показали картин поражения? Почему не передали горьких дум об этом? Ведь это было вам рассказано. 

В оправдание я привел несколько соображений. 

Баурджан вспылил. 

— Если бы литературный фронт, — резко сказал он, — был, действительно, фронтом, где расстреливают трусов, вам давно бы не жить. 

Вновь увидев мое огорчение, он опять улыбнулся и добавил: 

— Особенно, если я был бы там командиром. 

Я спросил: 

— Скажите, что вы разумели, когда в письме редактору журнала «Знамя» упомянули о правде перед богом? Ведь вы же не верите в бога. 

— Почему не верю? Я верующий человек. 

Странно…. Не шутит ли он? Кто его знает, резко очерченное смуглое лицо непроницаемо. 

— Да, — невозмутимо продолжал он, — я верю в бога. И молюсь богу. Вы долго со мной прожили. Неужели вы этого не замечали? 

— Нет. Ни разу не заметил. 

Он рассмеялся. 

— Какой там бог? Ведь я же говорю о совести. А бессовестных людей я ненавижу. 

Вот оно что! Ну, это-то, конечно, замечал. 

С этим-то трудным человеком, который распушил первую повесть, мы принялись за следующую». 

Вторая повесть писалась два раза и сейчас пишется в третий раз. Первый раз Бек был у меня в сентябре (1943) и привез мне письмо редактора журнала «Знамя». Я просмотрел рукопись, сделал свои замечания, снял копии со всех рукописей и вручил их Беку. Кое-что рассказывал ему дополнительно, серьезно поговорив с ним. Написал письмо редактору о том, что о войне, о потрясающем человеческом страдании нужно говорить правду и только правду, и правду не по словарю, а по сердцу и по душе, задушевными, простыми словами, в пределах приличия и закона войны — опыта кровавого.

Книга бека «Человек и бой» должна грамотно со всей остротой освещать изложенные вопросы с военной точки зрения, имея центральными вопросами: бой и его психология, она должна являться для читателя пособием военного просвещения (а не только романом), дающим возможность познать умом истину о войне. 

Почему я написал это, потому что первая глава в изложении Бека мне не понравилась. Когда я говорю о правде, о войне, я имею в виду правду перед богом, так как человек не всегда искренен своим родом. Такие требования предъявляю не только Беку, но и ко всем литераторам, т. к. цель всякой книги — просвещать. Для того чтобы написать, писатель должен быть самым просвещенным человеком в данной области. Раз тема военная — цель автора книги просвещение читателя, вот почему я подчеркиваю, что это книга военно-просветительного характера, вот почему я требую от Бека, чтобы его книга была пособием военного просвещения, а не романом. Прошу понять меня. Я не требую однобокую военную книгу, написанную для солдат в серых шинелях, а книгу для широкой массы, с целью воспитания нации, имея в виду, что первый командир это мать и первый солдат — это ребенок в пеленке, что хорошее родительское воспитание — основа воспитания боевых качеств. 

После моей поправки, если Беку удалось понять меня и удастся изложить мысль, мне кажется, что вторая часть повести не будет бесхребетной и флегматичной, как она выглядела в представленной мне рукописи Бека, и я надеюсь, что вы серьезных претензий ко второй части иметь не будете. 

Остаюсь в надежде, что мы с вами по многим вопросам программы предполагаемой трилогии Бека окажемся единомышленниками и дай бог силы и здоровья, чтобы помочь автору сделать книгу цельной в разрешении проблемных вопросов войны — боя, в сознании и чувствах наших милых, с чистым сердцем, страстной душой, но с наивным умом соотечественников, избегая как можно эмпирию, то есть поверхностную правду. 

Мелкие технические детали наших разговоров Беку приказано честно доложить вам. 

Попросите Бека рассказать вам подробно о «медвежьих услугах» писателей и о «героях», оставленных на произвол судьбы (в большинстве случаев обреченных на неминуемую гибель), и о том что жизнь — движущая сила в бою. О том, что трудноизлечимая болезнь современных писателей — гонка за красивой смертью героев приносит не столько пользы общему делу, сколько вреда, компрометирует структуру и организацию большого боевого коллектива — воинского товарищества— на глазах читателя и мира. 

Если бы я был писателем, то в этом рассказе не дал бы герою погибнуть. Человек цепляется за жизнь, принимает все меры для того, чтобы остаться в живых. Читатель включается в эту тему и вдруг она обрывается. 

О том, что отвага и трусость в бою колеблются непрерывно почти на острие ножа, держатся на волоске, расстояние от геройства до трусости один шаг, также, как и расстояние от любви к ненависти, надо писать. 

Без слабости герой не герой, а наши писатели и художники из героев всегда делают негероев, скрывая слабые их стороны, они не показывают как человек, преодолев внешние и внутренние трудности борьбы, стал героем. Пишут даже, что героям не присуще чувство страха. Разве это умно? Поэтому я сейчас и написал о том, что описание человека выпячиванием только его отваги, как врожденный дар природы, без угла, без края — очень кругленьким, скрыв от читателя параллельность и неизбежную сопровождаемость чувства страха — читателю, показывают героя как человека сверхъестественного подражать ему вместо вселения в него духа и способности совершать такие же подвиги, как и описываемый герой, при условии преодоления внутренних и внешних трудностей борьбы. 

Какую же мы преследуем цель, когда описываем героя? 

— Нужно, чтобы масса последовала его примеру, а когда описывают, как он крикнул, махнул рукой, так и свалил столько-то немцев. — Солдат и говорит: я пробовал, но у меня не выходит. Такой вымысел не оправдывает своего назначения. Когда пишут, что снаряды рвутся, пули свистят, летят мины — это понятно, но когда пишут, что он убил 50 немцев, а на самом деле пять, то этим приносят большой вред, душа и сердце болят. Я вот от такого неправильного изложения и предупреждаю. Ведь это ставит героя в неловкое положение перед товарищами. 

Ложь — вред. 

Вот еще пример. В центральной газете появляется статья о том, что наши войска с боем взяли такой-то город. Воины знают о том, что было убито пять человек, а в статье напечатано 50. Солдаты, участники, почитали и переглянулись в недоумении. Такие факты приводят к недоверию, и у меня просто какая-то ненависть к этим газетным корреспондентам. Вот почему я и говорю: ложь — это яд. 

Конечно, вслух об этом не скажу, но в душе у воина остается осадок. Мне кажется, что таких корреспондентов надо было бы строго наказывать, которые все видят в розовом свете. 

Итак, вернемся к приезду Бека. На этот раз я его не ругал. Он явился ко мне беспомощным. Я не разрешил себе никаких резкостей по отношению к нему, и он уехал от меня довольным. Об этом он засвидетельствовал капитану Курманбеку Сагындыкову. 

В конце ноября я приехал в Москву. К моему приезду Бек заканчивал второй вариант второй повести. Она была несравненно лучше первой, но опять-таки не то. Мы с ним просидели над рукописью около двух недель. А тут, некстати, Союз писателей вздумал обсуждать повесть Бека. 

Бек очень волновался и даже боялся этого обсуждения, просил меня принять участие. Свою просьбу обосновывал тем, что он не сможет ответить ни на один из военных и военно-психологических вопросов, если таковые там будут задеты (а он был уверен, что именно эти вопросы будут в центре внимания). Я отказывался. 

И тут он поступил нечестно и коварно: через два дня приносит мне газету с объявлением, что 8 декабря в клубе Союза писателей будет обсуждение книги и что я в нем принимаю участие. Я возмутился. А Бек, хитро улыбнувшись, добавил: 

— В клубе висит большое объявление и там ваше имя написано крупными буквами. 

Мне пришлось пойти на это мероприятие без всякой подготовки. Народу было много. Любопытные москвичи и москвички прямо съедали меня глазами. 

Обсуждение открыл генерал-лейтенант Игнатьев. Слово было предоставлено Беку. Но он и тут поступил коварно: прочел первую главу и сказал, что он больше ничего не имеет сказать, так как полковник Баурджан Момыш-Улы лучше его сможет дальше рассказать и ответить на все интересующие аудиторию вопросы. 

Аудитория зааплодировала. А я стоял перед ней на трибуне с голыми руками… 

ПИСЬМО А.А.БЕКУ

Дорогой т. Бек! 

Я многократно должен извиниться перед Вами и, казалось бы, давно пора. Признаться, для этого нет ни одной минуты? не я располагаю временем, а оно располагает мною. Было бы совершенно несправедливо с моей стороны, если бы я потратил 2–3 часа на извинение перед Вами, поэтому, за все мои резкости, не разбираясь в деталях, могу написать от всей души — простите солдату. 

Что нового—19.$.43 г. нарком приказал величать меня полковником, чем и имею честь поздравить Вас. 

Работы непочатый край — в настоящем смысле слова некогда. Только Ваше письмо напомнило мне, что имеется «Волоколамское шоссе». 

У меня серьезных претензий к Вам почти нет, если не считать, что Вами это капитальное строительство (как с начала нами предполагалось сделать и как будто бы и проект утвердили) с легкой руки превращено в времянку полевого типа. Вам следовало бы иметь в виду, что один из параграфов постановления полевой фортификации утверждает, что «всякая времянка полевого типа недолговечна и имеет задачу обеспечения нужды только сегодняшнего дня, а завтра утилизируется как хлам» (не примите, пожалуйста, за резкость — я цитирую дословно). 

Конечно, я понимаю и не отрицаю тот факт, что многие из наших инженеров по обстоятельствам войны сейчас заняты только полевой фортификацией. 

Так как Вы не исключение в числе их, было бы неуместным упрекать Вас в недостатке прочности желаемого, сооруженного Вами блиндажа с его архитектурными офрмлениями. 

Все же я хотел бы увидать это обструганное благородное дерево и дать оценку его отделке плотниками. 

От души желаю Вам творческого успеха и доброго здоровья. 

С приветом Баурджан 

ПИСЬМО Б. МОМЫШ-УЛЫ

Глубокоуважаемый тов. МОМЫШ-УЛЫ! 

Позволяю себе обратиться к Вам в связи с трилогией тов. А.Бека «Волоколамское шоссе», которая начала печататься у нас в «Знамени». Хочется выразить Вам глубокую благодарность за эту помощь, которую Вы оказали А.А.Беку и в результате которой важнейшие проблемы войны получили свое отражение в советской литературе. Первая часть трилогии — «Панфиловцы на первом рубеже» — встречена читателем и писательской средой с самым живым интересом и сочувствием. Редакция все время получает читательские отзывы о повести Бека, ставящие ее очень высоко. С некоторыми из этих писем Вас, очевидно, ознакомит А.А.Бек. 

Несколько слов о II-й части трилогии: она очень интересна по тем возможностям, которые заключены в ее жизненном материале, временами неплохо написана, но, конечно, для печати еще не готова. Она несобрана, рыхловата, зачастую повторяет первую повесть. Главное, в ней не найден еще внутренний стержень и потому в ней нет остроты, присущей повести. Полагаю, что таким стержнем должна стать проблема командирского решения — разума и воли командира, проявляющихся в ведении боя. Если же формулировать более широко, то это — искусство войны. Бледно показан во II-й повести и генерал Панфилов. Очень надеюсь, что Вы поможете тов. Беку преодолеть недостатки его работы и сделать острую, углубленного значения, вещь. Направляем Вам через Александра Альфредовича несколько экземпляров № 5,6 «Знамени», рассчитываем на отзыв как Ваш, так и Ваших бойцов и командиров о повести Бека. Хорошо, если бы Вы дали такой отзыв, например, для газеты «Литература и искусство». 

Примите горячий привет и пожелания боевых успехов и здоровья от всего нашего редакционного коллектива. Очень были бы рады видеть Вас в Москве и «Знамени». 

Е.Михайлова 

20.09.43 

Извините за кляксы: виноваты отвратительные чернила. 

ПРАВДА, НАПИСАННАЯ В СЕДЛЕ[1]

У меня есть рукописи (фронтовые записи). В основном, я называю их — «Мысли о воинском воспитании». Взял я их не из литературы, а из тех боев, которые я провел. 

Бывают книги, написанные карандашом, краской, и бывают книги, написанные кровью. Те мысли, которые я пишу, будут объемом приблизительно в 30 ученических тетрадей, и взяты они из книги в натуре. 

Если судьбе угодно было, чтобы я на сегодняшний день остался в живых, я не уверен в том, насколько в дальнейшем судьба будет в отношении меня милостива. Опыт мой не должен пропасть даром. Я обобщаю частное в общее, так как у меня нет времени подробно распространяться о частном, то есть мои записи состоят из мышления в понятиях (правда, написанная в седле). 

Своими мыслями в образах, соответствующих действительности, я поделился с А. А.Беком. Предполагаемая книга Бека должна состоять из четырех повестей, из которых напечатана только первая, написана вторая, а третья и четвертая еще не начаты. Четырьмя повестями мы хотим закончить подмосковную эпопею. 

Я совершенно не согласен, и наше основное разногласие с автором заключается в том, что он хочет сделать произведение, — его смущает, почему Саша с Машей не объясняются в любви. 

Книг о любви написано много, но о бое, о его психологии, о воспитании мужества мне приходилось мало встречать. 

Товарищ Бек бьет в романтику, я в реализм, и до сих пор мы не договорились. Если вы будете и в дальнейшем продолжать говорить о романтике, нам с вами не по пути, так как вы сочли необходимым заявить, что вы не хотите быть рабом мышления — моим рабом, я должен сказать, что я также не хочу быть вашим рабом — рабом романтики. Или мы совсем не договоримся с вами, или вы будете на пятьдесят процентов рабом, я могу баш на баш согласиться. 

Для того чтобы выступить перед этой аудиторией (а я впервые выступаю перед такой аудиторией), надо было бы подготовиться, но я не имел этой возможности, потому что недавно из госпиталя. За последние дни пребывания здесь у меня создалось впечатление, что москвичи думают большею себе, а о других им думать некогда. Мне пришлось бегать из кабинета в кабинет, из учреждения в учреждение и из-за бюрократической неорганизованности я не имел времени даже подумать о чем вам говорить. 

Деликатных оборотов речи в моем выступлении не ожидайте, я буду избегать и блиндажной речи, но если будет кое-что проскальзывать, я прошу вас быть снисходительными. Когда со мной говорили о предстоящем обсуждении, я высказал свое мнение, что пока в этом нет надобности, обсуждение преждевременное. Но раз уж так получилось… 

Военным меня сделала война. До нее я был гражданским человеком. У меня нет военного образования, кроме солдатского, которое я получил на действительной службе в 1932 году. Но я не считаю себя человеком не сведущим в военных вопросах. Я солдат и прошел военную академию в натуре — в бою. Исходя из этого, мне казалось, что я имею основание думать о войне… 

В книгах о войне (я имею в виду плохие книги) обычно ложь выступает в костюме правды. Ложь вообще никогда не выступала в своем собственном одеянии. Ложь временно торжествует, она кричит и орет о себе и все же правда в конце концов восторжествует. Хотелось бы, чтобы в книгах было поменьше лжи. 

В моем письме в редакцию «Знамени» о правде сказано так: «О войне, о потрясающем человеческом страдании нужно говорить только правду, не по словарю, а по сердцу и по душе задушевными простыми словами, в пределах приличия и закона войны — опыта кровавого». Если умело преподнести абсолютную правду, она приносит громаднейшую пользу. А из-за того, что некоторые авторы не умеют говорить правду, они избегают ее и подсовывают ложь в костюме правды. 

Я не сторонник голой фотографии, но я сторонник, так сказать, композиционного перспективного снимка с натуры — правды, в этом по-моему состоит искусство художника. А этого не всегда найдешь в книгах о войне. Своеобразная наша полемика, которой Бек открывает первую повесть к главе «Человек, у которого нет фамилии», соответствует настоящей действительности, а не стилистическому приему — на эту тему я имел разговор с автором, долго не хотел ему рассказывать о проведенных боях, испытаниях, пережитых и виденных, чтобы совместно с писателем осмыслить пережитое, виденное, опасаясь, что человек, не переживший чего-то потрясающего сам, сумеет ли понять и правдиво изложить рассказанную действительность без вымыслов, без фантазий, так как мне казалось, что военная действительность гораздо красочнее вымысла такого автора. 

Один из товарищей говорил мне: «Толстой же написал о войне», но я ответил на это: «Толстой был солдатом и написал о войне, пережив ее сам, а ты не берись, не марай лучше бумагу, потому что ты не солдат, притом и по натуре ты тонкий…» 

Конечно, живую действительность найти нелегко, обобщать ее еще труднее — психология войны многогранна, конструкция человеческой души очень сложна, изучить и узнать ее не так-то легко и не всем удается. 

Мне, как читателю письменной литературы и литературы о бое в натуре, написанной не карандашом, не чернилами, а кровью моих товарищей по оружию, солдат наших, братьев, соотечественников и собственной кровью, казалось, что творчество писателя, его книга — это его дитя, гражданин литературного мира, мира книг, самого лучшего, что он создал на свете. Кто не любит своих детей, своего ребенка? Поэтому вполне естественно, что настоящий писатель, инженер человеческой души, должен, прежде всего, на отлично знать конструкцию души, которая нашла свое всестороннее проявление на войне — в бою, в дни самых критических испытаний всех качеств человека. 

Только такой писатель, переживший этот процесс, может назвать свой труд творением, собственным созданием. 

Я убедился, что некоторые из ваших соратников, называя себя инженером человеческой души, не всегда знают ее конструкцию, поэтому и получается плохо. А читатель очень чуткий, его трудно обмануть. Те писатели, которые основывают свои творения на лжи, их произведение переживает только одно издание, бывает и второе, но только по «блату», поэтому я задал Беку вопрос — бросал ли он сам гранату, то есть я хотел знать, насколько инженер знает конструкцию. Правда, и должен открыться, что, для того чтобы Александр Альфродович испытал конструкцию, я 15 дней держал от мод огнем, просил его сходить то туда, то сюда и говорил: «Не пойдете ли вы туда, там будет очень интересно». 

Тогда у меня был инструктором пропаганды Федор Дмитриевич Толстунов, с ним я и посылал Бека. Одним снопом, я хотел, чтобы Бек испытал страх; когда он возвращался, я всегда смотрел на выражение его лица. 

Но посылать его в самые опасные места, откуда он живым мог не вернуться, учитывая его неопытность, я не рискнул. Но все же, один-два раза он побывал и в очень опасных местах. 

Итак, приступаю к изложению программы предполагаемой книги: 


Бой.

Бой и война не новость для человечества. В этой книге ни я, ни Бек не собираемся открывать Америку о войне. Лишь хотим правдиво обобщить пережитое, поведать виденное. 

Александр Альфредович говорил, что некоторые склонны рассматривать книгу, как трактовку устава. Пусть будет так. Устав — это сгусток обобщения опыта боев. Он не всем доступен. Вот почему в своем письме в редакцию «Знамени» я писал о том, что книга Бека должна грамотно, со всей остротой, освещать военные вопросы, имея центральным вопросом: бой и его психологию, человек в бою. Она должна являться для читателей пособием военного просвещения, а не только романом, дающим возможность познать умом истину о войне. Вот почему я и сейчас настаиваю на этом, а эту мысль, как раз Бек опять оспаривает. Я с вами, Александр Альфредович, буду ругаться. 

Раз вся книга еще не написана, мне хочется вкратце изложить вам все вопросы и программы этой книги, которая будет написана с таким расчетом, чтобы в обсуждении вы могли говорить об этом. Боюсь, как бы мне при этом не злоупотребить временем. 

Еще раз уточняю. В книге мы хотим изложить мои мысли как рассказчика. Очень неловко только, когда меня называют героем этой книги. Я — рассказчик, а герои — солдаты. Я, как читатель и как рассказчик, предъявляю следующие требования и следующую программу к этой книге. 

Бой — организованное воздействие на противника умом, огнем, психикой и т. д., при том огневое воздействие является средством психического воздействия. 

В бою проверяется все, испытываются все личные качества человека. Психология войны многогранна. Нет ничего незадеваемого войной в человеческих качествах, личной и общественной жизни. 

Бой срывает маску, ложь, напускную храбрость. Фальшь не держится под огнем. В бою не скрыть уходящую в пятки душу. Здесь мужество или совсем покидает, или проявляется во всей своей полноте. 


Искусство и методы войны. 

Говорят, что в бою много случайностей; я этого не признаю, отрицаю, в бою нет случайностей. Под случайностью прикрывается всякая расхлябанность, неорганизованность, необдуманные действия офицера. Война не является для нее оправданием. Все то, что происходит в бою — закономерно и подчинено определенным законам. Итак, в бою нет случайностей. 

Генерал-лейтенант Игнатьев. — «Правильно». 

Основа искусства ведения боя — огневое воздействие на противника, сохранение живой силы, не брать грудью. Тот офицер, который говорил, вали валом, а потом разберем, это не офицер. Грудью пехоты ничего не возьмешь. Следовательно, основа ведения боя и искусство воевать — это огневое воздействие на противника. 

Идеал боя — выиграть бой без потерь, искусство боя — выиграть бой с незначительными потерями. 

Война — не мясорубка. Многие думают, что эта война с ее насыщенной техникой — автоматами, пулеметами, танками, орудиями, самолетами — не война, а бойня, раз туда пошел — не вернешься. Александр Альфредович передавал мне, что один из писателей усомнился в правильности моей записи, что солдат идет в бой не умирать, а жить, что надежда на жизнь согревает сердце и ехидно заметил, что, мол, ваш Момыш-улы рассказывает басню. Я и сейчас утверждаю, что это не басни, а настоящая правда. Мне нет надобности обманывать солдата, потому что я сам солдат. 

Почему война не мясорубка, не поголовное истребление? Потому что средства истребления обеих сторон одинаковы. Объем истребляемости и способности истреблять зависит от искусства солдат и офицера. Конечно, без жертв не бывает ни одного боя, не сумел взять инициативу в свои руки — враг тебя будет истреблять, ос ми ты не можешь истребить его. Но что война есть истребление — такой грубый, неотесанный термин по пдрсну боя я отрицаю. Конечно, если подставляют голову, то ее отрубают. Бой не страшен, поэтому в Абсолютном смысле этого слова страх боя нужно отрицать и доказать, что бой не страшен, так как человек моют с человеком. Психология боя должна быть отражена во всех четырех повестях правдиво и осмысленно. 


Страх.

Я считаю его в некоторой степени проблематичным вопросом. Ко мне приезжали очень многие поенные корреспонденты. К сожалению, многие из них — штатские в военной форме. Я очень сожалею, между прочим, об этом качестве военных корреспондентов. Один из них приехал ко мне на фронт, сидит, пьет чай, в окопах он не побывал, ни одна пуля не прожужжала мимо него, а он сидит и читает мне нравоученье о том, что страха нет. «Как может бояться боец Красной Армии?» — «Не может»… — Я возмутился таким невеждой… Однажды позволил такую вольность: выскочил из-за стола, выхватил пистолет из кобуры и на него! Смотрю, он побледнел… Тогда я спрашиваю: 

— Есть страх или нет? 

Может быть, это было некультурно, может быть, некоторые скажут, что это неделикатно, но я считаю, что поступил гораздо культурнее, чем он со мной. Словами ему нельзя было доказать. Если бы он не побледнел, я бы произвел в него выстрел для того, чтобы в конце концов нагнать на него страху и доказать, что страх существует. 

В одном месте моей рукописи я пишу так: «Бесстрашие, как таковое, вообще не существует в природе, бесстрашных* людей нет. Чувство страха присуще всему живому и вездесуще. Сознавая опасность смерти, ни одно животное не идет в бой без страха, в самое пекло, откуда брызжет смертью. Но страх преодолевается? Чем? Принуждением вообще, внутренним и внешним (общественным воздействием) в частности. Какие принуждения? — Внутренние принуждения, то есть сам себя принуждает (совесть, благородство, честь — чувство долга), и внешние принуждения, то есть общественное воздействие (спасая свою собственную честь и благородство от чувства стыда, низости и позора. Вот что помогает преодолеть страх. Добровольно никем страх не преодолевается, страх преодолевается только и только принуждением». В книге это будет сказано более подробно, я излагаю только программу. 

«Чувство страха постоянно сопровождает солдата в бою. Страх никогда не отстает от него. В борьбе со страхом рождается отвага, в результате победы чувства долга…» «Честь дороже жизни, позор и бесчестье страшнее смерти — совесть у настоящего солдата строже любого внешнего принуждения. Если бы не было страха, не было бы отваги»… 

Страх испытывает не только солдат, воюющий непосредственно на передовой, но и офицер и генерал. Не знаю насколько это будет правильно, что войной и боевыми действиями войск управляют два генерала: войсковой генерал — человек, и второй — генерал- страх. Страх даже имеет генеральский чин. История знает немало случаев, когда генералу-страху удавалось решать даже операции стратегического масштаба. 


Инстинкт самосохранения

Это благородное качество всего живого. Правда, в беседе некоторые военные корреспонденты говорили, что инстинкт самосохранения порождает трусость. Я говорю: нет. Инстинкт самосохранения имеет двоякую сторону — он может порождать и трусость, но в подавляющем большинстве случаев он порождает отвагу. Правда, это промежуточное чувство. Почему живой человек до последнего борется, цепляется за жизнь, даже утопающий, как говорится, цепляется за соломинку. В целях самосохранения борются, нападают, защищают. Следовательно, инстинкт самосохранения — первородный двигатель, желание жить и является благородным качеством человека и не только человека, но и всего живого. Отсюда дается трактовка: не умирать, а жить. Желание жить толкает на подвиги, на риск — без риска нет победы. В бою жизнь никому не дарится, а завоевывается. Поэтому убивай тех, кто хочет убить тебя. Обезопась себя, товарища по оружию, соотечественников истреблением врага, беспощадным истреблением, мщением за зло злом, за смерть смертью, кровью за кровь. Вот почему в первой повести мною сказано: «Солдат идет в бой не умирать, а жить». Вот почему и здесь говорю, что трусость и отвага есть результат борьбы инстинкта самосохранения, а не потому, что я хотел обмануть солдата. Вот почему товарищ, с сомневающийся в правдоподобности моих записей, неправ. 


Солдат.

Мы хотим отразить, что такое солдат. Многие представляют себе, что солдат это какое-то неживое, каменное существо, бессердечный картонный человек. Я с этим не согласен. В начале 1942 года я вынужден был написать письмо казахским писателям, что наша дивизия имеет свою специфичность: в ней преобладают бойцы нерусской национальности. Я, как руководитель-солдат, вынужден был обратиться к этим инженерам человеческих душ. Вы же, инженеры, давайте нам духовную пищу. Я не хотел учить писателей, но был вынужден написать так: «Дух наших бойцов и командиров в борьбе крепок, как гранит. Ненависть к заклятому врагу горит в сердце у каждого из них, но душа солдата тоже имеет свойство изнашиваться, солдат — не камень, не сталь, не стекло, а человек, обыкновенный человек со всеми человеческими достоинствами, чувствами и слабостями, присущими каждому. Он не только постоянно проявляет отвагу, мужество, героизм, но и в минуты душевной невзгоды проявляет и слабодушие, и слабоволие. 

Многим удается перебороть эту напавшую на негр слабость и взять себя в руки, другим товарищ помогает, третьих командир и политработник ободряют, одним словом, тоже понемножку ремонтируются, оттачиваются, как лезвие боевого клинка и боевого штыка для завтрашнего боя, дается нужный закал некоторым ослабевшим в огне боев. 

Боец — живой человек. Он грустит о жизни, о любви, он жаждет ласки и нежности любимой, чудного лепетания маленького забавного карапузика-сына, кудрявенькой маленькой дочки — он муж, он отец!» Я так писал потому, что многие не против считать солдата каким-то бесплодным, бессердечным существом. 

Должен предупредить вас, товарищ, что у меня дрожит рука не потому, что я волнуюсь, я еще болен, только что вернулся из госпиталя. «Он трепещет от радости боевого подвига, радости любви, радости отцовского чувства, восхищается красотой природы. Нежно любит вдыхать приятный аромат цветов. Приятно ощущает тепло яркого солнечного сияющего дня, он с любовью смотрит в голубое, безоблачное небо ночью…» 

Впрочем, ночью, кажется, небо бывает не голубое, а синее… 

…«Он плачет и плачет горько, опуская в могилу тело убитого боевого товарища. Он злится, нервничает, грустит, печалится, обижается на невнимательность близких людей, друзей и хороших товарищей. Порой он устает и физически и духовно: в голову лезут разные мысли, которые мешают, кусают, пристают, сверлят, точат, пилят и назойливо трут до крови, тяжело давят на тело и душу». 

Вот этим самым я хотел своим сородичам, казахским писателям, попытаться объяснить, что такое солдат. 

Боец силен своим оружием, но в руках слабого самое мощное оружие бессильно, так же как сила гигантского богатыря ничтожна перед самым ничтожным оружием стойкого воина. Стойкость — щит смелых, спасение не в бегстве, а в защите и нападении. Кто не защищается, тот погибает. Без риска нет победы. Жить хочешь, дерись до смерти. Бой не знает пощады, жизнь — движущая сила в бою. 

Самое грозное оружие в бою — это душа солдата и она, как всякое оружие, требует «боеприпасов» — духовной пищи. 

Кто будет снабжать это грозное оружие «боеприпасами?» 

— Писатели. Это их прямой долг, прямая обязанность. 

При производстве этого вида «боеприпасов» нужно исходить не только из чувства, солдат — человек, и ему присуще все человеческое. Писатель должен помочь командиру пробуждать благородные порывы и чувства, воздействовать на совесть, честь, волю, разум для осмысленного действия воина в воспитании патриотического чувства человеческой культуры и достоинства, смекалки и мужества, так как сущность воинского воспитания заключается в выработке способности преодолеть лишение, тяжесть боевой жизни и страха. 

Фашист не чудовище, не дракон, не леший, а человек. Правда, человек с развращенной натурой, безнравственный, испорченный, с разбойничьим характером, неблагородный, бандит, палач, мерзавец, но ему присуще все человеческое, слабое. Я совершенно не согласен с карикатуристами и с литераторами, которые рисуют фашиста с клыкообразными зубами, когтеобразными ногтями, со звериным лицом, страшным выражением, несвойственным человеку, не только человеку, но и зверю, которого не существует на свете. Это более страшный зверь, чем водится в африканских джунглях, и тут же под его ногами валяется окровавленный труп жертвы. Боец, не побывавший в бою, ни разу не видевший врага, на такие плакаты смотрит с опаской, ему становится страшно, у него создается впечатление, что такого и пуля не берет и штыком его не проколоть, потому что он показан сверхъестественным. Фашист — не страшилище. Вместо того, чтобы воспитывать в солдате сознание, что немец такой же человек, вместо того, чтобы научить его нагонять страх на немца и смело идти в бой с ним, наши карикатуристы и литераторы пугают солдата и пугают неправдоподобными вредными вымыслами своего, так называемого, творческого воображения. Такой карикатурист оказывает нам «медвежью услугу», нагоняет страх еще до боя. А тот солдат, который уже колол немца, смеется: «Вот какой глупый художник, а я ему поверил». 

Я не понимаю, почему такому художнику платят гонорар вместо того, чтобы посадить его в тюрьму… 

Ненависть к врагу нужно воспитывать на правдивых примерах зверств захватчиков, а не на неправдоподобных неумных вымыслах карикатуристов и некоторых литераторов. 


Героизм.

Это не дар природы, а результат воинского воспитания, сознательного принуждения себя идти на опасность для выполнения долга перед отечеством, ограждая прежде всего собственную честь и благородное достоинство гражданина от чувства низости, позора и стыда. Если бы не существовало это чувство стыда у человека, то героизма не было бы. Соревнуясь с себе подобными в благородстве, равенстве поделить не только блага целого коллектива, но и опасность, стремление обезопасить себя и соотечественников путем наибольшего истребления врага, беспощадного мщения смертью за смерть, кровью за кровь. Мы должны воспитывать чувство благородства, строго придерживаясь правила: честь дороже жизни, позор страшнее смерти. 

Это в моем понятии. Александр Альфредович это расширит и даст в более художественной форме. Самое основное, что будет в книге, это воинское воспитание мужества. Мы хотим отразить в книге методы и источники воинского воспитания, какие существуют источники отваги. 

Солдат — решающее лицо в бою и от его подготовки зависит успех. Воюет не разрисованная карта, не мысль, не мечта командира, которую передает солдату в форме приказа, а непосредственным исполнителем является солдат. Поэтому особое внимание должно быть отведено воспитанию солдата. 

Достоинство человека держится на личной гордости. Для воспитания боевых качеств есть ряд благородных черт человека, которые надо постоянно развивать. 

В чем должна состоять сущность воспитания? 

В способности преодолевать тяготы, лишения и страх. Личная гордость порождает отвагу не только в труде, в быту, но и в бою. 

Чувство долга, благородства, личная, национальная, отеческая гордость, национальные благородные традиции присущи всем народам и всем нациям. Нет национальной традиции, мешающей воевать, а есть национальные традиции, помогающие воевать. Каждый должен любить нацию и через глубокую любовь и гордость за свою нацию познать другие нации, уважать и любить их. 

Самое грозное оружие в бою — это душа солдата. Боеприпасы к этому оружию — духовная пища. Душа человека бывает также различных систем и разных калибров. Питать душу — это значит доставлять боеприпасы соответствующей системы, соответствующего калибра, а не вообще. Тогда будет достигнута основная цель — пробуждение хороших благородных качеств: совесть, честь, разум, осмысленные действия. 

Воспитание ненависти должно вестись на правдивых примерах. Совершенный солдатом подвиг должен быть описан правдиво, без преувеличения. 

Правда — это самое питательное средство для воспитания мужества. Ложь — самый вредный яд, впоследствии создающий недоверие даже к официальным источникам, соответствующим настоящей действительности. 

Что такое чувство радости боевого подвига и радости победы над врагом, которое испытывает солдат. Попытаюсь кратко изложить свои мысли. 


Командир.

Современная война не является войной мушкетеров и пикотеров, и офицеры Отечественной войны не рыцари XVI века. Они делятся на три категории: офицеры ближнего боя, офицеры тактического соображения и назначения, офицер (генерал) оперативного мышления и назначения. 

Офицер — организатор боя, творец победы. Отвага офицера заключается в его уме и непреклонной воле. Командир должен быть солдатом ума прежде всего, памятуя казахскую народную поговорку: «Штыком убьешь одного, а умом и тысячу». 

Основной задачей командира до боя является привитие мужества воинам по элементам. В бою же он должен грамотно выполнять поставленные задачи, быть инициативным, увлекать за собой остальных на подвиги. 

Командир не должен быть однозначным, несолидным — он должен глубоко понимать, что такое служебное самолюбие и себялюбие, различать служебный эгоизм от обывательского. Он должен быть строго человечным и справедливым в отношении подчиненных, придерживаясь правила: не хвали без меры, не терзай без вины. Что боевое слово должно состоять на его вооружении, задевающее за живое его солдат своей правдивостью, задушевностью и простотой (но не по-простецки-простой). Командир должен уметь воздействовать на совесть, на благородный порыв, учить и учиться у подчиненных, его подразделение в бою должно явиться для него академией. Он должен осмысленно чувствовать возложенную на него ответственность, смотреть на свое личное достоинство через призму критики, а не через увеличительное стекло, не бросаться на разные приманки: карьеризм, мания величия и прочие отрицательные качества личности для него должны быть чужды. Он должен быть наездником глубокой посадки в седле, а не торчать чучелом и страдать от неловкой неуклюжей посадки. Жестокость командира должна быть исключительно осмысленной, справедливой, потому что трагические моменты войны требуют и суровой беспощадности. Война не терпит беспорядка и неповиновения. Справедливая беспощадность есть самая гуманная, это есть человеколюбие. 

Опыт сегодняшней неудачи должен стать предвестником завтрашней удачи. Беречь живую силу. Соблюдать правила: 

Не торопись умирать, а учись воевать. 

Воюй и учись, закаляйся и мужай. 

Следующий вопрос — генерал Панфилов. 

Панфилов — оригинальный военный мыслитель. Его оперативное преимущество перед немецкими генералами — его тактическая гибкость. 

Панфилова мы хотим показать таким, какой он есть: разумным, логичным, маневренным, расчетливым, хладнокровным, стойким, упорным, целеустремленным. 

Несколько слов о правде. 

Я писал в редакцию, что человека нужно показать разносторонним, таким, какой он есть. Человеку присущи все качества. Нет абсолютного героя и нет абсолютного труса. Геройство и трусость есть результат борьбы. Описание человека выпячиванием только его отваги, как дара природы (врожденного) без угла, без края, очень кругленьким, скрыв параллельность и неизбежную сопровождаемость чувства страха, — героя показывают как сверхъестественного и навязывают мысль читателю о безнадежности подражать ему вместо вселения духа и способности совершать такие же подвиги, как и описываемый герой при условии преодоления ряда внутренних и внешних трудностей борьбы. 

Вот те вопросы программы предполагаемой книги под авторством Александра Альфредовича. 

У меня все.


Заключительное слово.

Александр Альфредович, с вашим последним выступлением я вполне согласен. И, признаться, даже не подозревал за вами таких способностей. Вы сейчас выступили как автор военной книги. 

А вот с первым выступлением нет, не согласен. 

Для того чтобы быть кратким, я опять процитирую две выдержки из письма, адресованного редактору «Знамени»: 

«Книга Бека «Человек и бой» должна грамотно, со всей остротой, освещать изложенные вопросы с военной точки зрения, имея центральным вопросом бой и его психологию… Она должна являться для читателя пособием военного просвещения (а не только романом), дающим возможность познать умом истину о войне». 

Я так писал. 

Мне очень неловко, когда выступавшие здесь назвали меня автором. Основным автором является Александр Альфредович. Некоторые здесь опасались личного раздора; когда говорят о личном раздоре, меня это просто оскорбляет. Раздора личного быть не может, может быть лишь раздор творческий. И это неплохо… Книга будет рождаться в борьбе. Я не сдамся ему и ему не рекомендую сдаваться. 

Об отношениях. Я в нашей совместной литературной работе не вмешиваюсь в приемы Александра Альфредовича. Он для меня авторитет. Я с ним спорю только но принципиальным вопросам. Я не утверждаю, что все то, что я думаю и говорю, правильно. Это было бы с моей стороны неприлично, это было бы жестокой переоценкой своих способностей. 

Я очень благодарен за замечания, которые были сделаны со стороны аудитории. Кое-чему здесь я научился, услышал и такое, чего раньше за собой не замечал. За это я очень благодарен и все это учту. 

Тут люди опасались, не будет ли здесь сплошная философия. Ведь нам нужна не философия, а литература. Я философию не подсовываю везде и всюду. Я желаю не выбрасывать из книги философскую сторону мышления о войне в понятиях, которые принесут пользу читателю, те философские вопросы, которые неприемлемы и не приносят в данный момент пользы и будут отражаться отрицательно на художественнной стороне произведения, безусловно, останутся за бортом. 

Дальше я писал редактору: 

«…Остаюсь в надежде, что мы с вами по многим вопросам к предполагаемой трилогии Бека окажемся единомышленниками, и дай бог нам силы и здоровья, чтобы помочь автору сделать книгу цельной и ценной в разрешении проблемы по вопросу войны-боя в сознании и чувствах наших милых с чистым сердцем, страстной душой, но с наивным умом соотечественников, избегая как можно эмпирию, то есть поверхностную правду…» 

Вот основная цель, которую я выразил в письме к редактору. 

Я еще раз выражаю благодарность за учебу и надеюсь, что если судьбе будет угодно оставить нас в живых, мы приложим все усилия к тому, чтобы книга Бека вышла, и если она принесет желаемую пользу и удовлетворение бойцам, то это будет для нас большой наградой. 

РЕДАКТОРУ ЖУРНАЛА «ЗНАМЯ 

Уважаемая Екатерина Николаевна! 

Ввиду недоброкачественности стенограммы от 2 апреля 1944 года, мне приходится письменно изложить свои замечания по второй повести Александра Бека под заглавием «Бой». 

28 марта 1944 года я имел честь доложить Вам, что книга Бека «Волоколамское шоссе» является частью цикла военно-просветительных произведений, которые мы намерены создать на тему войны, боя, воинского воспитания, обобщив опыт боев, благородные традиции, отразив великие чувства братства и содружества советских народов в благородном солдатском ремесле в этой Великой Отечественной войне. 

Тема Бека — природа оборонительного боя и его психология. Задача его — понятия, то есть общее переложить в частные образы, эпизоды боев, психологических моментов, драматургии войны-боя и т. д. и т. п. 

Задача Александра Бека весьма сложная и трудная, так как его произведение предполагает в себе быть документом, прежде всего политическим, литературным, историческим, военно-биографическим, с живым мыслящим и пишущим героем сегодняшнего дня. Это обстоятельство налагает на автора большую ответственность строго ограничивать его фантазию, стесняет стилистический маневр пера и воображение писателя и т. п. Характерны для данной книги также затруднения, связанные с требованием времени четко осознавать, что в бою находить правду нелегко, а обобщать ее еще труднее, и что проблема воинского воспитания есть проблема воспитания от пеленки до штыковой атаки, разделяя доармейское воспитание на родительское, общественное, школьное, комсомольско-партийное и армейский период — на воспитание, обучение и проявление их результатов (конечно, не без теневых сторон) в бою, где испытывается и проверяется все. 

Вы знаете, что я взял на себя роль поставщика материала в письменном и устном изложении, мы намерены совместно с Александром Беком, осмыслив пережитое, создать осмысленное серьезное произведение о делах сотен тысяч верных своему долгу солдат и море пролитой крови, тем самым выполнить свой долг перед памятью погибших и пострадавших честных солдат моих, не считаясь с тем, что, по мнению некоторых моих начальников, «это непосредственно не относится к моему ремеслу на данном этапе и в обязанности не вменяется». 

Как вам известно, темой всей книги являются бой и его психология. Человек в бою. Его разум, логика, совесть, честь. 

Командир — организатор боя, творец победы. Воюя, учись, закаляйся и мужай и т. д. Следовательно: первая повесть — воспитание боевых качеств до боя; вторая повесть — советский офицер и солдат в бою (огонь и тактика); третья повесть — генерал Иван Васильевич Панфилов (тактика и элементы оперативных вопросов боя); четвертая повесть — Москва (переломный исторический момент хода войны — элементы стратегических вопросов). 

Отдавая должное стараниям Александра Альфредовича по освоению материалов, в интересах дела ниже позволю обратить Ваше внимание на мои замечания по конкретной повести, заранее извинившись перед Вами за вольное изложение этих замечаний и за время, которое отнимаю у Вас этим письмом. 

О достоинствах повести писать не стану. 

1. К сожалению, не могу не отметить, что, несмотря на четвертую переделку, Александр Бек допустил ряд отступлений от изложенной мною программы предполагаемой книги в письме к редактору журнала «Знамя» от 27 сентября 1942 года и стенограммы моей речи в клубе Московских писателей от 8 декабря 1943 года по ряду принципиальных вопросов и, самое главное, допустил политические ошибки, которые не только снижают достоинство и ценность книги, а являются пагубным симптомом для начатого с такими благими намерениями от чистого сердца дела для соотечественников наших. 

Александр Бек — человек со слабым, беспринципным характером. Возомнив, что он достаточно просвещен в вопросах войны и ее психологии и на «хорошо» знает своих героев, не зная самого себя на «посредственно», перестал доискиваться познания истины в этих вопросах и попал под влияние верхоглядов — советчиков из среды своих коллег, неосознанно уклоняясь от азимута взятого маршрута первой повести и программы трех будущих повестей, шатаясь на ветру мелкого неблагородного самолюбия и обывательского эгоизма, якобы задетого сплетней в кругу некоторых журналистов, ставящих под сомнение его авторство, болезненно переживая отсутствие своего «я», — этот человек, потерявший творческую гордость истинного писателя, в некоторых вопросах докатился до низости неосознанного внутреннего шовинизма. Это выразилось в неправильной трактовке политических и военных вопросов, не говоря о литературно-художественном и лаконичном стиле изложения, осмысленного, продуманного, целеустремленного построения образов, расстановке правильных акцентов, ритмичности, показе кульминационно-переломных моментов войны, образе мышления людей, драматургии войны-боя и психологических моментов. Он ограничился эпизодично-описательными изложениями, местами дубовым и казенным языком со множеством фантазии, недостаточно этично растянув текст лишними абзацами, частыми повторениями известных положений первой повести, что является безусловной недобросовестностью автора при освоении продиктованного им материала и основой всех погрешностей и низкого качества второй повести относительно первой, которая имела частный успех. 

2. В отдельных местах образ советского офицера не только не удался, а вследствие недостаточной продуманности и нарочито неестественного отступления автора от действительности, от конкретно взятого им образа и невежественной экзотикомании по всей повести, а был искажен; здесь нашли свое кривое отражение действительность и желаемое, в чем и заключается корень зла политических ошибок автора. 

а) «Я не понимал внутреннего крепления нашего строя». Я удивлен, ни у одного добропорядочного советского писателя не повернется язык такое выразить устами советского офицера, и это адресовано (как им сказанное) человеку, которому было 7–8 лет от роду в дни революции, учился в советской школе, служил в советских учреждениях и восемь лет в Красной Армии, последовательно проходя службу от рядового до старшего офицера, и за 26 лет существования Советской власти не понял сущности советского строя, что не делает чести советскому гражданину; 

б) человек (герой повести), который всю жизнь прожил в Советском Союзе, только через 25 лет с удивлением узнает (приходит к заключению), что коммунисты хорошие воины. Это не делает чести советскому офицеру, советскому воспитанию;

в) «Я отрицал тогда политработу», пишет Бек якобы с уст героя повести, на самом деле ему было дословно сказано и написано следующее. 

«Сущность политической работы — это проникновение в душу человека. Возбуждение благородных порывов, поэтому на вооружении командира должно состоять боевое слово, задевающее за живое его солдат своей правдивостью, задушевной простотой, без лирики сладкой мечты и хруста заплесневевшего сухаря. Я считаю существенно вредным недостатком, мешающим достижению цели, дающим обратный эффект, невежественную болтовню без толку, чиновничество, бюрократический формализм и прочие атрибуты, которые, к сожалению, проводятся некоторыми под видом политической работы…» 

Будьте сами праведным судьей — что я отрицал и что утверждал. 

По Беку получается прямое противоречие убеждений советского офицера основным государственным установкам о политической работе в армии, что не делает чести советскому писателю; 

г) «Я черный казах, которого раньше называли грязным. Эх, что и говорить, Вы сами же понимаете», — так пишет Бек. Какая невежественная бестактность автора, что не делает ему чести и за него стыдно перед читателями; 

д) в отдельных местах советский офицер получился у Бека не столько волевым, сколько упрямым. Видимо, у автора, несмотря на неоднократное толкование и пояснение, до сих пор остается не в порядке понятие, что такое воля и упрямство (первое, как я понимаю, — осмысленно целеустремленная гибкая твердость, убежденная в своей правоте); 

е) по всей повести как бельмо на разуме автора лежит и давит национальная принадлежность офицера— он на каждом шагу напоминает читателю, прося «снисхождения», «учитывая», что он национал, тогда как на самом деле суровый и справедливый закон войны-боя не знает никакой пощады, снисхождения и скидок ни солдату, ни офицеру, к какой бы он нации ни принадлежал. Бой знает и признает мужество и способность и только способность, выдвигает и возвышает солдата и офицера. Война не знает выдвижений без боевых качеств; 

ж) из сказанного явствует, что Бек показывает советского офицера-казаха ограниченнее, глупее, невежественнее, безнравственнее, неблагороднее, нетактичнее, аполитичнее, чем есть на самом деле. 

Что было бы, если в действительности под перо Бека попал бы человек офицерского звания, как он сам. 

Не следует забывать, что за спиной положительного в образе советского офицера его подразделение, его народ, его Родина и Красная Армия, офицером которого он является. Поэтому автор должен стократ прочувствовать ответственность, прежде чем представить его миру. 

Не следует увлекаться экзотичностью фигур, акцентировать все внимание на цвет кожи и другие неевропейские особенности. 

Офицер должен быть советским вне зависимости от национальности — он должен быть обезличенно отвлеченным образом в этом смысле. 

Советский офицер должен быть показан только волевым, глубоко проникающим в смысл войны, ход событий на уровне своего положения и звания, учащимся, осмысливающим, развивающимся в ходе боевой жизни и борьбы. Я командовал многонациональной частью. Я обезличивал себя из-за желания быть одинаково равным для всех моих солдат, мой гнев и мое сердце для всех были одинаковы, иначе все солдаты разной национальности не смотрели бы на меня, как на своего командира, и украинский солдат не назвал бы меня «батько», как и казахи «аксакал» (надеюсь, что эту сущую правду не примете за нескромное хвастовство, так как правда вообще не хвастовство). В этом существо политического лица советского офицера и в этом особенность содружества и братства Красной Армии. В этом политическая погрешность Бека, продиктованная ему его внутренним шовинизмом, поэтому иной раз вспыхивает раздражение автором и получается впечатление, будто он постоянно зазывает «смотрите на этого азиата в офицерском звании, что он в 26 лет не понимал советский строй, что коммунисты хорошие воины, отрицал политработу, упрям, как бык, узок, невежествен, аполитичен, но смелый воин и тому подобную чепуху. 

3. Дивизия показана только лишь растянутой, а не сражающейся, поэтому образ Панфилова получился пассивным и скучным. Краткое описание боев в районе совхозов Булычева, Осташово, Спас-Рюховской считаю как обязательный минимум для того, чтобы дивизию показать как сражающуюся. 

4. Диалог Панфилов — Ползунов хуже и не лаконичнее, чем в его заготовке — в моих рукописях. 

5. Атака описана формальной отпиской и очень неудачно. Не удалось передать: природу атаки; что такое атака; страх и психологию атаки; портрет атакующих; роль командира; подготовку атаки огнем; атака — не митинг. 

6. Портрет Исламкулова бледноват — читатель его не запомнит — он будет в третьей и четвертой повестях как один из основных героев. 

7. Женщина в Новлянском, за несколько часов успевшая сожительствовать с немцами, — выдумка, неуместна и ни к чему. 

Образ Валентины Вахмистровой не соответствует действительности, которая гораздо красочнее вымысла автора. Отношение к ней в действительности было гораздо человечнее, тактичнее и нравственнее, чем у Бека. Без всякого выражения чувства самца эту внутреннюю порнографию нужно вычеркнуть. 

8. Батальон капитана Шилова был батальоном сражающимся… 

Капитан Шилов был благородно страдающим офицером, так и нужно было описать. 

9. Неудачно описан Волоколамск накануне оккупации, драматические и психологические моменты в городе, над которым нависла грозовая туча опасности. 

10. Не сделан вывод. Надо бы сделать его устами Панфилова. 

а) бои под Москвой — бои за время; 

б) бои под Москвой — бои за дороги (отказ от линейной тактики, спираль Панфилова, узлы сопротивления, опорные пункты); 

в) отступление — не бегство, а тактика; 

г) значение боев дивизии от р. Рузы до Волоколамска — статистика результатов потерь противника. 

11. Нет возрастающего ритма, кривая от первой повести незаконно пошла вниз: текст страдает отсутствием ясной, лаконичной, отшлифованной формулировки. 

12. Многие детали моих замечаний в частных вопросах мною написаны на полях рукописи и подробно доложены Беку лично и частично 2-го апреля 1944 года в присутствии представителя журнала «Знамя» 

Мои замечания не относятся целиком и полностью ко всей повести, которая, в основном, удалась, а к конкретным ее недостаткам, которые при желании автору в недалеком будущем удастся исправить, тем самым придав желаемую целостность и качество, но все же, при наличии указанных выше недочетов, считаю вторую повесть не готовой к печати и требующей коренной переделки по отдельным принципиальным вопросам. 

С текстом этого письма Бек знаком и выразил свое согласие. 

Гвардии полковник 

Баурджан Момыш-улы. 

«Я БЛАГОДАРЕН СУДЬБЕ»[2]

Ровно три года тому назад Панфиловская дивизия, наравне с другими частями нашей Красной Армии, после семидневных ожесточенных боев в одном из опорных пунктов подмосковных районов — станции Крюково, по приказу Верховного Главнокомандования, перешла от маневренной обороны в контрнаступление и восьмого декабря 1941 года заняла станцию и деревню Крюково. 

Я был тогда старшим лейтенантом, участвовал в первой атаке Красной Армии в контрнаступлении. Эта дата для нашей страны и для нашей дивизии знаменательна тем, что тогда была повернута история войны, то есть мы перешли от обороны в контрнаступление. 

Когда мы шли в атаку в Крюкове, старший лейтенант Баурджан Момыш-улы не думал, что спустя три года он будет именоваться героем повести. Я благодарен судьбе за то, что после сотни проведенных боев, ей угодно было оставить меня в живых из числа панфиловцев, и я имею честь сегодня представиться перед вами в чине полковника. 

Я пришел сюда не красоваться перед вами, а отвечать за свои слова. Я не автор книги, а материал книги, я автор рассказа и, как каждый человек, должен отвечать за свое слово. Вот почему я говорю, что пришел не красоваться, а отвечать за свои слова. Я своим присутствием не хочу связывать товарищей, стеснять их, я призываю к откровенности и даже к резкости. 

Вчера Дайреджиев говорил о Печорине. Я принимаю ваш вызов, готов с вами воевать. 

Я чувствую себя до некоторой степени неловко, когда меня называют героем, образом советского офицера, сравнивают меня (даже такие мудрецы нашлись) с Наполеоном, Багратионом и т. д. Все это, конечно, смешно. Я не полководец, я офицер ближнего боя, прежде всего. Я даже не могу сказать вам, что я полноценный офицер тактического соображения, потому что тактика — это великое дело. Поэтому те товарищи, которые сопоставляют меня с Багратионом и Наполеоном — невежды в военном отношении. Если товарищи думают, что это меня трогает, они ошибаются, это до некоторой степени даже возмущает меня. 

Некоторые смущены — почему этот герой живет. Если бы его убили, легче было бы о нем говорить. 

Думаю, что я не очень бесполезный человек. Я остался в живых не потому, что хотел, а, видимо, судьба была такая. Поэтому давайте вместе поблагодарим судьбу и счастливую случайность. В дальнейшем, может быть, своими рассказами и службой в армии, я некоторую пользу принесу и поэтому, давайте, лучше я не буду умирать и пусть товарищей это не смущает, пусть об этом не жалеют. Я желаю всем нашим воинам и вам жизни и полного благополучия. 

В отношении конкретного героя. Я сегодня оглядываюсь назад. Я ушел на порядочное расстояние от старшего лейтенанта Баурджана Момыш-улы. Старший лейтенант Баурджан Момыш-улы теперь и для меня такой же образ, такой же литературный герой, как и для вас. Это было в 1941 году, а сейчас 1944 год. 

Я буду говорить не о себе, а о старшем лейтенанте Баурджане Момыш-улы, который существовал, одном из советских офицеров, несущих в себе образ войны, образ нашего времени, образ нашего советского человека в этой Великой Отечественной войне. Я не говорю об исключительной личности, безусловно, это не так. Вчера, когда товарищи говорили о Печорине, пытались утверждать, что он претендует на исключительность. Давайте о Печорине поговорим позже. 

Идут рассуждения о живом герое. А потом появились некоторые мои статьи в газетах и читатели узнали, что Момыш-улы, оказывается, и пишущий. Вчера докладчик даже говорил здесь обо мне, как о соавторе. Некоторые товарищи помнят мое прошлогоднее выступление. Поэтому, мне кажется, что отдельные люди незаслуженно упрекают Александра Альфредовича в том, что «насчет вашего авторства придется немного усомниться». Относительно первой повести вы помните, когда Александр Альфредович честно говорил, что «в этой книге я всего лишь добросовестный и примерный писец». Некоторые толкуют это и как иронию, и как литературный прием. А на самом деле, это не то и не другое. Когда в прошлом году вам читали первую главу второй повести, которую, к сожалению, редакторы не пропустили (и очень много, между прочим, потеряли, что не пропустили), в ней было сказано, что автором этой книги является не Бек, и не я, а война. Книга пишется о войне войной. И дальше было сказано: «Не как большое, до конца осмысленное художественное полотно, а как зарисовка, эскиз войны». Товарищ Шкловский вчера говорил о недостойном поведении советского писателя и прочее и прочее. Единственное, что я понял из этого, что Шкловский говорил о скромности. Конечно, скромность — это очень большой проблематичный вопрос. Но что такое скромность, Шкловский все-таки не сказал. 

Повторяю, книга пишется войной. Александр Альфредович, как писатель — автор, я, как материал, его помощник. Мы честно работаем. 

Ничего нет более высокого, чем быть высокочестным летописцем с одной стороны, и быть честным материалом с другой стороны. Ведь есть интимные чувства не только в личной жизни человека. Есть так называемый командирский интим. Из практики войны мы знаем, что не всякий трус признается, что он трусит, не всякий командир признается, что он волнуется. 

Я предоставил в распоряжение Александра Альфредовича свои интимные чувства командира, желая выпятить психологию командования. Когда Александр Альфредович писал: «Я всего лишь прилежный писец», и «автором этой книги является война», это выглядит и на самом деле как самоотречение автора. 

Шкловского возмущало — почему рубят руку. Я от такого высокого литератора этого не ожидал. Он удивился, почему командир носит клинок. Не в этом дело. А почему бы не рубить, почему не носить клинок? 

Почему этот интим чувства был раскрыт? Желание осмыслить и помочь советскому читателю познать и осознать истину о войне. Мы считали, что единой целью советской литературы является этот злободневный вопрос. 

Поэтому мне совершенно непонятно выступление некоторых товарищей, которые столь благородное взаимное самоотречение трактуют, как недостойное советского писателя. 

В прошлом году я говорил, что считаю преждевременным обсуждение второй повести. В этом году я вынужден повторить, что считаю преждевременным обсуждение третьей повести, так как замысел не закончен, впереди еще две книги. Четыре повести о панфиловцах Александра Альфредовича имеют целью дать в комплексе оборонный бой вообще и маневренный бой на Волоколамском направлении, в частности, на примерах боевых действий Панфиловской дивизии. Центральным вопросом, проходящим через всю книгу (я говорю об этом потому, что боюсь, чтобы содержание третьей повести не относили ко второй повести, как ее собственный недостаток), является бой и его психология, человек в бою, — я говорю о всех четырех книгах, — народ в бою, благородство советского воина, совесть, честь, нравственно-моральный облик советских людей, советского воина, чувство и сознание долга, инициатива, психология командования и подчинения. Короче говоря, силы советского патриотизма в образах советских людей, солдат и офицеров нашей многонациональной, но единой Красной Армии, которые в дни громадных испытаний 1941 года впервые всему миру, — нашим друзьям и нашим врагам, — красноречиво сказали о себе, кто они такие, что это за советская нация, нация воюющих большевиков, сражающихся за человеческую правду, достоинство и справедливость. Это было показано не на страницах анкетных бланок, — это было показано языком огня, языком меча, всеми средствами сердца, всей человеческой сущностью советских людей. И на почвах подмосковной земли эти факты были записаны священно пролитой кровью наших солдат и офицеров. 

Все эти вопросы — сложнейший механизм ближнего боя с его многогранной психологией. Общественное мнение требует от автора, Александра Альфредовича, продуманного специального толкования каждого вопроса в отдельности; толкования каждого вопроса в отдельности нашей реальной действительности с проникновением в глубину, со знанием полного объема с тщательной отработкой контура формы, горизонта с топографической точностью. 

Почему я подчеркиваю действительность? Вымысел хорош только тогда, когда он стоит выше действительности. Тогда, когда он стоит ниже действительности, — это не вымысел, а чепуха. Соблюдай следующие правила: события знать так, как они происходили, но понимать по-нашему, по-советски, по-большевистски. 

Наша реальная действительность — это правда. И описание действительности не является пороком, а неправильное толкование может явиться пороком вещи. Если можно будет так выразиться, наши органы цензуры, органы юстиции бьют не за то, что говорили правду, а за то, что ее толкуешь неправильно и не пропускают произведения не потому, что там написана правда, а потому, что там правда толкуется не по-нашему. 

В наше время образы создаются не авторами, а войной, суровой и трагической обстановкой времени. Описать или показать так, как это было на самом деле, это не упрощенчество, а искусство художника-автора. Раскрытие смысла борьбы есть истинная задача художника, а люди этой безжалостной борьбы — материал. Их образы, их портреты — скульптурные изображения эпохи и народа, имеющие глубокий смысл на века, так как они, эти образы, созданы с учетом конкретных условий времени и обстановки. 

Будет очень жаль, если они найдут только боковое отражение в оформляемых литературных документах, которые предполагают быть документами литературно-историческими и военно-биографическими, что налагает на автора большую ответственность. С сознанием этой ответственности, с этими благими намерениями Бек приступил к повести «Панфиловцы». 

Вчера некоторые товарищи говорили и будут еще говорить о недостатках второй повести. Мы знаем эти недостатки. Это недостатки первого времени войны. Это недостатки первых десяти дней старшего лейтенанта Баурджана Момыш-улы. Но мы никогда не были намерены приглаживать, приутюживать его, полировать, лакировать, применять врачебную косметику. Мы придерживались документальности в росте этого образа. Не придерживаться документальности в росте образа чуждо нравам советского писателя, советского офицера. Это будет угрызением совести перед правдой. Мы никогда не хотели, чтобы его недостатки были его достоинствами, чтобы о нем говорили хуже, или лучше, чем он был тогда на самом деле. Старший лейтенант есть старший лейтенант, а не капитан. Капитан исправит ошибки и недостатки старшего лейтенанта. 

Когда Шкловский упрекал старшего лейтенанта в нескромности, то он опоздал на целых три года. 28 октября 1941 года старший лейтенант упрекнул себя в полевой книжке. 

Перевожу:

Не похвались успехом, захмелев, 

Ты львом не станешь, зарычав, как лев, 

В кусты, как заяц, от врага не прячься, 

Мудрей не станешь, дураков презрев. 

Это старший лейтенант упрекал себя в нескромности, предписав быть скромным в дальнейшем. 

Один товарищ здесь говорил, что часто повторяется «я, я, я!» Это также намек на нескромность. Старший лейтенант, когда стал командовать полком в декабре 1941 года, получил от себя второй упрек: «Не говори «это сделал я», — это сделали тысячи, не говори «это сделали тысячи» — это сделали смелые, это сделал народ. Если бы я не был из тысячи, а смелые из народа, кто бы это совершил?» 

Вчера один товарищ возмущался и бросил упрек Беку о «поэтизированном образе». Но старший лейтенант имел несчастье упрекать стихами. 

До некоторой степени произведение Бека кажется некоторым примитивным своей правдивостью, и я даже слышал такие разговоры, что это слишком примитивно. Хорошо, пусть будет примитивно. Но мы не имеем права лгать, ибо с темой мы связаны кровью. Правда окрестила нас темой войны. Правда соединила нас, правда благословила нас, правда божественна для нас. Она требует жертв и преклонения. Правда — толкователь истины. Мы преклоняемся перед правдой. На поле боя мы сражались за правду, жили и умирали. Что стоит жертва стилистическим приемом литературной формы перед жертвами на фронте? И Александр Альфредович совершенно прав, мне кажется, когда он нарушает ее ради того, чтобы не пострадала настоящая правда. Но если есть нужда в неправде, то найдутся люди, которые напишут ее, и поэтому упрекать его в этом, по-моему, не следует. Правда — секира, которая голову рубит, это секира лжи. И вот, исходя из этого, Беком было сказано: Художник, настоящий советский писатель, повесть советская, советский читатель нуждаются в правде. И вот — подставь руку — отрублю. Это не в физическом смысле, и мне очень жаль, что Шкловский так узко это понимает. Не я отрублю, история отрубит тому, кто будет лгать. Литература отрубит ему голову, а не руку. Вот в каком смысле надо понимать этот клинок и руку. Если он подставил руку и сказал: «Рубите!» — это смелость автора. Если бы он не сказал этого, я не стал бы с ним работать. А Шкловский говорит: «Что за издевательство» — старший лейтенант вынимает клинок, подставляет руку и говорит: «Рубите». 

Вы хотели посмеяться над Беком, а посмеялись сами над собой. Почему Александр Альфредович не расшифровал этого, я не знаю, я никогда не вмешивался в его литературные приемы. 

В центре внимания сегодняшнего обсуждения стоит образ советского офицера. Над этим образом сегодня думают все творческие работники, думают солдаты, думают и сами офицеры. В этом вопросе поле боя Отечественной войны явилось для многих из нас серьезной школой. Война оказала нам услугу зеркала познания самих себя и других. Война явилась лабораторией образа на практических испытаниях, проверкой себя и других на личном опыте. Мы провели сотни экспериментов над собой и над другими на поле боя для того, чтобы понять образ советских людей, то есть понять самих себя, усидчиво приучая себя прежде всего к самоанализу, к самопознанию. 

Так как командир прежде всего представитель государства, народа, мозг войск, организатор боя, творец победы, центральный столп в армии, вокруг которого все кружится, как планеты вокруг солнца, человек творческого ума и действия, — его образ многогранен, сложен, как тончайший механизм. Поэтому в литературе он, советский офицер, должен быть показан прежде всего интеллектуальным героем, а не героем перед Сашей и Машей. Любовная история не делает его образ объемным. Нас часто упрекают, почему нет любовной истории. Может быть, уместно ее включать, но ударяться в это нельзя. Мы не можем сказать, что на сегодня нам удалось разрешить этот вопрос, как и не можем сказать, что все мнения, все попытки объединены в единое русло, найден один взгляд. Нет, на сегодняшний день он не найден. Образ советского офицера, его объемность, его полнота продолжают оставаться и на сегодняшний день открытой проблемой. 

Я — один из записывающих фронтовиков. На фронте существует разрозненная группа, так называемых, фронтовиков, которые не имеют в кармане билета Союза писателей. Я думаю, что это целая армия нового поколения писателей. Они сейчас не владеют искусством нанизывания концом стального пера художественным словом событий. Кожаным языком воина они пишут то, что видели, чему были свидетелями. Некоторых из них убивают, некоторых калечат, некоторые продолжают жить. Один из моих товарищей, записывающих фронтовиков, Герой Советского Союза Габдуллин, присутствующий здесь. Он исписал около 10 общих тетрадей. Когда кончится война, начнется война на литературном фронте, сейчас ее там нет. То, что вы считали войной, — это маленькие стычки. Может быть, это будет через пять лет, через десять — этого я не знаю. Но знаю, что после войны появятся новые люди, новые писатели. Я и мои товарищи, которые предоставляют свои записи в распоряжение товарищей, выступают перед вами, — мы разведчики этой армии. Нам приказано вести разведку боем, а не наблюдением, не сидением в засаде… 

Может быть, это слишком нахально, но разведчикам прощается нахальство. 

О чем мы пишем? Мы думаем о себе, о советском офицере, о советском человеке, о войне. Не очень удачно, но все-таки пишем, все-таки думаем. Мы пишем между боями, под диктовку пушек, под диктовку военного быта и службы о результатах личного опыта, личных наблюдений. Стараемся обобщить и сделать выводы из проведенных боев, фронтового быта и службы. 

Личный опыт, конечно, великое дело. Он оставляет глубокие извилины в мозгу пережившего, но все же он остается узким опытом, не всеобъемлющим, не всесторонним и не безукоризненным. Утверждать, что нами пишется или мною, в частности, записано все правильно, было бы, конечно, жестокой переоценкой человеческих способностей. Если мне позволите, я прочту вам некоторые отрывки из своей полевой книжки для того, чтобы проверить себя перед друзьями, и чтобы воспользоваться вашей помощью, разобраться в истине правильного толкования, не претендуя на поучение, а в порядке обмена мнениями. 

Я не намерен читать какое-то художественное произведение, а намерен говорить по существу темы. Вчера докладчик взял образ офицера совершенно в отрыве. Недавно я имел беседу с одним казахом-писателем, который собирается написать роман под названием «Комиссар». Я задал ему такие вопросы: 

— Вы знаете, что такое война? 

— Не знаю. 

— Вы знаете, что такое бой? 

— Не знаю. 

— Вы знаете, что такое солдат, командир? 

— Не знаю. 

— У Вас комиссар не выйдет и не беритесь писать. 

В связи с образом офицера не надо упускать из вида те вопросы, без которых офицер не может быть офицером, без которых он не может жить и ему нечего называться офицером. Это — чувство долга. Мы много говорим о долге, у каждого свое понятие о нем. 

А теперь я отвечу Дайреджиеву. Я Печорина читал лет 12 тому назад, когда очень плохо владел русским языком. Насколько мне помнится, Печорин это талантливый неудачник, который отгораживался от государства. При чем тут Печорин? Я старшего лейтенанта Момыш-улы не считаю неудачником, не считаю замкнувшимся в себе от государства, я считаю его представителем государства. Я не считаю его неудачником перед народом и государством, перед его солдатами. Наконец, перед немцами, так как он провел несколько удачных боев. Поэтому сопоставление с Печориным неверно. Печоринское время к тому же было одно, а у нас другое. 

Товарищ Дайреджиев говорит о бесчеловечности в отношении 60 беглецов. Жаль, что тогда не было Дайреджиева, чтобы проконсультироваться, как с ними поступить. Но я рад и счастлив, что Дайреджиев не был тогда у меня комиссаром, он бы этого не позволил. Я говорил о жестокости и необходимости, и этот случай частично является ошибкой старшего лейтенанта, но частично это была необходимость. Я только отчасти согласен, что это была ошибка старшего лейтенанта. Но старший лейтенант не отступил, а повел их в бой, испытал их и самого себя. 

За десять дней боев мы, конечно, не можем судить старшего лейтенанта в полном объеме. 

Впереди третья и четвертая повести, где будет полностью по нашим возможностям развернут образ советских воинов, советских людей. Надеюсь без всяких прикрас, литературного увлеченчества, а так, как они были на самом деле в эти дни боев под Москвой. Центральными темами будущих книг (продолжение обсуждаемой части «Волоколамское шоссе») будут советские люди, советский человек в бою за свою Родину, за Москву, дружба, братство и советский патриотизм. Многое нами еще не сказано, многое еще впереди. Вот почему я считаю сегодняшнее обсуждение преждевременным. 

Долг честности перед читателями-соотечественника- ми И советской литературой меня обязывает говорить так жестоко и беспощадно о двух книгах, к которым я имею непосредственное отношение. 

Было бы нечестно, как с моей, так и со стороны Бека, порхать на крыльях высказанной здесь некоторыми товарищами далеко не заслуженной, неглубокой хвалы. 

Очень грустно, что за четыре года войны советские литераторы не сумели создать вещь на тему войны, в плане большого художественного полотна (повесть-роман). И на сегодня, к сожалению, даже противники этих двух вещей вынуждены были заключать в своих речах, что они лучше этого не читали, что не дает права назвать их единственной вещью в советской литературе, отражающей бой и его психологию, советского человека в бою, образ советского офицера во всей его глубине и значимость этой темы. 

Вот почему я так долго останавливался на общих вопросах — образе советского офицера, каким он должен быть, и на его приводных ремнях, без которых он не может быть. 

Загрузка...