ПСС. Том 03. Произведения, 1852–1856 гг.

* № 1 (І ред.).

«Очень вамъ благодаренъ за ваши одолженія и совѣты, и я намѣренъ воспользоваться какъ тѣми, такъ и другими; но скажите пожалуйста: какъ вы предполагаете: куда пойдетъ этотъ отрядъ?»

«Что предполагать?» съ угрюмымъ видомъ отвѣчалъ мнѣ мой собѣседникъ, «вѣрно опять на завалъ; больше и идти некуда».

«Какой это завалъ?» спросилъ я. —

«А вотъ какой это завалъ: въ четвертомъ годѣ, когда мы его брали, въ одномъ нашемъ батальонѣ было 150 человѣкъ потери, въ третьемъ годѣ двѣ сотни козаковъ занеслись впередъ да и попали въ такую трущобу, что изъ нихъ врядъ-ли десятый человѣкъ вернулся; да и въ прошломъ годѣ опять-же подъ этимъ заваломъ насъ пощелкали таки порядочно».

«Вы, кажется, ранены въ этомъ дѣлѣ?» спросилъ я; капитанъ кивнулъ головой. — «Неужели этотъ завалъ такъ хорошо укрѣпленъ, что его никакъ нельзя взять?» спросилъ я.

«Какой, нельзя взять, да его каждой годъ берутъ. Возьмутъ да и уйдутъ назадъ; а они къ будущему году его еще лучше укрѣпятъ. — Говорятъ, теперь они его такъ устроили, что придется за него поплатиться дорого».

«Отчего-же не удержутъ навсегда это мѣсто, не построютъ крѣпости?»

«А подите спросите», отвѣчалъ мнѣ Капитанъ, подавая руку, и вышелъ из комнаты.

Я привелъ вамъ разговоръ мой съ Штабсъ-капитаномъ А... не для того, чтобы познакомить васъ съ мнѣніями этаго стараго Кавказца, а только для того, чтобы нѣсколько познакомить васъ съ его личностью, — мнѣнія его не могутъ быть авторитетомъ вообще и о военныхъ дѣлахъ въ особенности, потому что Капитанъ человѣкъ, извѣстный за чудака, вѣчно всѣмъ недовольнаго, и за страшнаго спорщика. — Мнѣніе его о завалѣ, который будто-бы безъ всякой пользы брали четыре раза сряду, было совершенно ошибочно, какъ я узналъ то впослѣдствіи отъ людей, близскихъ самому Генералу. — Когда я сталъ повторять при нихъ слова Капитана, меня совершенно осрамили и очень ясно доказали мнѣ, что это дѣлалось совсѣмъ не для того, чтобы имѣть случай получать и раздавать награды, а по болѣе основательнымъ и важнымъ причинамъ. — Вообще капитанъ пользуется не совсѣмъ хорошею репутаціею въ кругу этихъ господъ: они утверждаютъ, будто онъ не только недалекъ, но просто дуракъ набитый и притомъ грубой, необразованный и непріятный дуракъ и сверхъ того горькій пьяница; но хорошій офицеръ. — <Послѣднее обвиненіе — въ пьянствѣ — мнѣ кажется не совсѣмъ основательнымъ, потому что, хотя дѣйствительно Штабсъ-капитанъ имѣетъ красное лицо, еще болѣе красный носъ и пьетъ много, но онъ пьетъ регулярно, и я никогда не видалъ его пьянымъ.>

Когда я спрашивалъ о немъ — храбръ-ли онъ? мнѣ отвѣтили, какъ обыкновенно отвѣчаютъ Г-да Офицеры въ подобныхъ случаяхъ: «то есть — какъ храбръ?.. Также какъ и всѣ. — Здѣсь трусовъ нѣтъ». —

* № 2 (I ред.).

Въ свитѣ Генерала было очень много офицеровъ; и всѣ офицеры эти были очень довольны находиться въ свитѣ Генерала. Одни изъ нихъ были его адъютанты, другіе адъютанты его мѣста, третьи находились при немъ, четвертые — кригскомиссары или фельдцех... или квартирмейстеры, пятые командовали артилеріей, кавалеріей, пѣхотой, шестые адъютанты этихъ командировъ, седьмые командовали арьергардомъ, авангардомъ, колонной, восьмые адъютанты этихъ командировъ; и еще очень много офицеровъ — человѣкъ 30. — Всѣ они, судя по названію должностей, которыя они занимали, и которыя очень можетъ быть, что я перевралъ — я не военный — были люди очень нужные. — Никто не сомнѣвался въ этомъ, одинъ спорщикъ Капитанъ увѣрялъ, что все это шелыганы, которые только другимъ мѣшаютъ, а сами ничего не дѣлаютъ. Но можно-ли вѣрить Капитану, когда эти-то — по его словамъ — шелыганы и получаютъ лучшія награды?

* № 3 (I ред.).

Генералъ, Полковникъ и Полковница были люди такого высокаго свѣта, что они имѣли полное право смотрѣть на всѣхъ здѣшнихъ офицеровъ, какъ на что-то составляющее середину между людьми и машинами, и ихъ высокое положеніе въ свѣтѣ замѣтно уже было по одному ихъ взгляду,[85] про который Г-да Офицеры говорили: «О! какъ онъ посмотритъ!» Но Кап[итанъ] говорилъ, что у Ген[ерала] былъ не только не величественный, а какой-то глупый и пьяный взглядъ, и что Русскому Генералу и Полк[овнику] прилично быть похожимъ на Р[усскихъ] солдатъ, а не на Англійскихъ охотниковъ.

* № 4 (I ред.).

Гиканіе Горцевъ есть звукъ, который нужно слышать, но нельзя передать. Онъ громокъ, силенъ и пронзителенъ, какъ крикъ отчаянія; но не есть выраженіе страха. Напротивъ, въ этомъ звукѣ выражается такая отчаянная удаль и такой звѣрскій порывъ злобы, что невольно содрагаешься. — Звукъ пуль, который я въ первый разъ слышалъ, напротивъ доставилъ мнѣ удовольствие — Ихъ жужжаніе и визгъ такъ легко и пріятно дѣйствуютъ на слухъ, что воображеніе отказывается соединять съ этимъ звукомъ мысль ужаснаго; и я понимаю, не принимаю за хвастовство слова тѣхъ, которые говорятъ, что свистъ пуль нравится и воодушевляетъ. — Человѣкъ испытываетъ удовольствіе или неудовольствіе не вслѣдствіи разсужденія, но вслѣдствіи инстинкта, до тѣхъ поръ пока опытъ не подтвердитъ разсужденія такъ сильно, что разсужденіе сдѣлается инстинктомъ. — Поэтому-то я испугался не выстрѣла, но гиканья; поэтому тоже впослѣдствіи, когда я въ первый разъ былъ въ дѣлѣ, я съ истиннымъ наслажденіемъ слушалъ, как пули летали мимо меня; но испугался ужасно, когда услыхалъ первый выстрѣлъ изъ нашего орудія. По той-же причинѣ непріятное шипѣніе ядра сильнѣе дѣйствуетъ на духъ, чѣмъ жужжаніе пуль; и люди, которые имѣютъ дурную привычку кивать головой отъ пули, киваютъ больше всего въ ту минуту, когда она сухимъ короткимъ звукомъ прекращаетъ пріятный, — ударяясь во что нибудь.

* № 5 (I ред.).

Въ аулѣ не видно ни души; только кое-гдѣ, около заборовъ убѣгаютъ испуганные пѣтухи и куры, ишаки (ослы), собаки. На лужѣ подъ горой спокойно плаваютъ утки, не принимая никакого участія въ общемъ бѣдствіи. Не даромъ виднѣлись ночью огни и выскакывалъ оборванный Джемми, махалъ палкой съ зажженой соломой и кричалъ во все горло. — Чеченцы еще ночью выбрались изъ аула, увели своихъ женъ и дѣтей и вытаскали все свое добро — ковры, перины, кумганы, скотину, оружіе — подъ кручь, къ которой не подойдутъ Русскіе, потому что изъ подъ подрыва много выставится заряженныхъ винтовокъ. —

Опять не удалось намъ съ храбрымъ полковникомъ показать своей удали: не кого ни бить, ни рубить. Только изъ за заборовъ изрѣдка летаютъ пули; но и это не его дѣло; къ заборамъ послана пѣхотная цѣпь. — Я пришелъ въ себя отъ воинственнаго восторга только тогда, когда мы остановились. Въ то время какъ мы неслись, я ничего-бы не побоялся и, кажется, былъ способенъ изъ своей руки убить человѣка; но теперь я испытывалъ, стоя на мѣстѣ безъ всякаго дѣла, совсѣмъ другое чувство. Пули, которыя летали безпрестанно мимо меня и изрѣдка попадали въ лошадей и солдатъ, производили на меня самое непріятное впечатлѣніе. Меня успокоивала только та мысль, что, вѣрно, Чеченцы не цѣлятъ въ меня. — Я сравнивалъ себя — въ штатскомъ платьи между солдатами — съ рѣдкой птицей, которая вылетаетъ изъ подъ ногъ охотника, когда онъ ищетъ дичи. Только любитель рѣдкостей можетъ пожелать убить эту птицу; но, можетъ быть, и между Чеченцами найдется любитель рѣдкостей, оригиналъ, который вмѣсто того, чтобы съ пользой пустить свой зарядъ въ солдата, захочетъ подстрѣлить — для штуки — имянно меня. —

Генералъ въѣхалъ въ аулъ; цѣпи тотчасъ-же усилили, отодвинули, и пули перестали летать. —

«Ну что-жъ, полковникъ», сказалъ онъ, пускай ихъ жгутъ и грабютъ; я вижу, что имъ ужасно хочется», сказалъ онъ, улыбаясь. —

Голосъ и выраженіе его были точно такіе-же, съ которыми онъ у себя на балѣ приказалъ-бы накрывать на столъ; только слова другія. — Вы не повѣрите, какъ эфектенъ этотъ контрастъ небрежности и простоты съ воинственной обстановкой. —

Драгуны, козаки и пѣхота разсыпались по аулу. — Тамъ рушится крыша, выламываютъ дверь, тутъ загарается заборъ, сакля, стогъ сѣна, и дымъ разстилаетъ по свѣжему утреннему воздуху; вотъ козакъ тащитъ куль муки, кукурузы, солдатъ — коверъ и двухъ курицъ, другой — тазъ и кумганъ съ молокомъ, третій навьючилъ ишака всякимъ добромъ; вотъ ведутъ почти голаго испуганнаго дряхлаго старика Чеченца, который не успѣлъ убѣжать. — Аулъ стоялъ на косогорѣ, выше него, саженяхъ въ 10, начинался густый [?] лѣсъ, а за лѣсомъ обрывъ, про который я говорилъ. Я выѣхалъ на гору, откуда весь аулъ и кипѣвшее въ немъ и шумѣвшее войско и начинавшійся пожаръ видны были, какъ на ладонкѣ. Капитанъ подъѣхалъ ко мнѣ, мы спокойно разговаривали и шутили, посматривая на разрушеніе трудовъ столькихъ людей. Вдругъ насъ поразилъ крикъ, похожій на гиканіе, но болѣе поразительный и звонкій; мы оглянулись. Саженяхъ въ 30 отъ насъ бѣжала изъ аула къ обрыву женщина съ мѣшкомъ и ребенкомъ на рукахъ. Лицо ея и голова были закрыты бѣлымъ платкомъ, но по складкамъ синей рубашки было замѣтно, что она еще молода. Она бѣжала съ неестественной быстротой и, поднявъ руку надъ головой, кричала. Вслѣдъ за ней еще быстрѣе бѣжало нѣсколько пѣхотныхъ солдатъ. Одинъ молодой Карабинеръ[86] въ одной рубашкѣ съ ружьемъ въ рукѣ обогналъ всѣхъ и почти догонялъ ее. — Его, должно быть, соблазнялъ мѣшокъ съ деньгами, который она несла. —

«Ахъ, канальи, вѣдь они ее убьютъ», сказалъ канитанъ, ударилъ плетью по лошади и поскакалъ къ солдату. «Не трогай ее!» закричалъ онъ. Но въ то-же самое время прыткій солдатъ добѣжалъ до женщины, схватился за мѣшокъ, но она не выпустила его изъ рукъ. Солдатъ схватилъ ружье обѣими руками и изъ всѣхъ силъ ударилъ женщину въ спину. Она упала, на рубашкѣ показалась кровь, и ребенокъ закричалъ. — Капитанъ бросилъ на землю папаху, молча схватилъ солдата за волосы и началъ бить его такъ, что я думалъ, — онъ убьетъ его; потомъ подошелъ къ женщинѣ, повернулъ ее и когда увидалъ заплаканное лицо гологоловаго ребенка и прелестное блѣдное лицо 18-ти лѣтней женщины, изо рта котораго текла кровь, бросился бѣжать къ своей лошади, сѣлъ верхомъ и поскакалъ прочь. Я видѣлъ, что на глазахъ его были слезы. —

[87] Карабинеръ, зачѣмъ ты это сдѣлалъ? Я видѣлъ, какъ ты глупо улыбался, когда капитанъ билъ тебя по щекамъ. Ты недоумѣвалъ, хорошо-ли ты сдѣлалъ или нѣтъ; ты думалъ, что капитанъ бьетъ тебя такъ по нраву, ты надѣялся на подтвержденіе твоихъ товарищей. — Я знаю тебя. — Когда ты вернешься въ Штабъ и усядешься въ швальню, скрестивъ ноги, ты самодовольно улыбнешься, слушая разсказъ товарищей о своей удали, и прибавишь, можетъ быть, насмѣшку надъ капитаномъ, который билъ тебя. Но вспомни о солдаткѣ Анисьѣ, которая держитъ постоялый дворъ въ Т. губерніи, о мальчишкѣ — солдатскомъ сынѣ — Алешкѣ, котораго ты оставилъ на рукахъ Анисьи и прощаясь съ которымъ ты засмѣялся, махнувъ рукою, для того только, чтобы не расплакаться. Что бы ты сказалъ, ежели-бы буяны-фабричные, усѣвшись за прилавкомъ, съ пьяна стали бы бранить твою хозяйку и потомъ бы ударили ее и мѣдной кружкой пустили-бы въ голову Алешки? — Какъ-бы это понравилось тебѣ? — Можетъ быть, тебѣ въ голову не можетъ войдти такое сравненіе; ты говоришь: «бусурмане». — Пускай бусурмане; но повѣрь мнѣ, придетъ время, когда ты будешь дряхлый, убогій, отставный солдатъ, и конецъ твой ужъ будетъ близко. Анисья побѣжитъ за батюшкой. Батюшка придетъ, а тебѣ ужъ подъ горло подступитъ, спроситъ, грѣшенъ-ли противъ 6-й заповѣди? «Грѣшенъ, батюшка», скажешь ты съ глубокимъ вздохомъ, въ душѣ твоей вдругъ проснется воспоминаніе о бусурманкѣ, и въ воображеніи ясно нарисуется ужасная картинка: потухшіе глаза, тонкая струйка алой крови и глубокая рана въ спинѣ подъ синей рубахой, мутные глаза съ невыразимымъ отчаяніемъ вперятся въ твои, гололобый дѣтенышъ съ ужасомъ будетъ указывать на тебя, и голосъ совѣсти не слышно, но внятно скажетъ тебѣ страшное слово. — Что-то больно, больно ущемитъ тебя въ сердцѣ, послѣднія и первыя слезы потекутъ по твоему кирпичному израненному лицу. Но ужъ поздно: не помогутъ и слезы раскаянія, холодъ смерти обниметъ [?] тебя. — Мнѣ жалко тебя, карабинеръ.

Когда уже все было разрушено и уничтожено въ аулѣ, Генералъ приказалъ приготовиться къ отступленію и поѣхалъ впередъ. Опять тотъ-же порядокъ — цѣпи по сторонамъ, Генералъ съ улыбкой и свитой въ серединѣ. Но непріятель усилился и дѣйствовалъ смѣлѣе. Пули летали съ обѣихъ сторонъ. Однако Генералъ держалъ себя такъ, какъ долженъ держать начальникъ, подающій примѣръ мужества и храбрости. Онъ ѣхалъ съ п[олковникомъ] и небрежно разговаривалъ съ нимъ. Полковникъ былъ ни дать ни взять англичанинъ: кровный гнѣдой, скаковый жеребецъ, англ[ійское] сѣдло съ необыкновенными стременами, ноги впередъ, припригивая, ботфорты, бѣлыя панталоны, бѣлый жилетъ, который видѣнъ изъ подъ разстегнутаго военнаго сертука, и куча брелоковъ, манжеты, воротнички, огромные рыжія бакенбарды; и во всемъ этомъ чистота необыкновенная. Словомъ — британецъ совершенный, особенно, ежели снять съ него военный сюртукъ и попаху. —

«Вы пойдете въ авангардѣ, п[олковникъ]», сказалъ ему Генералъ, наклоняясь и съ любезной улыбкой. —

«Слушаю», сказалъ полковникъ, приставляя руку къ попахѣ; и потом прибавилъ по-французски: «Вы меня обижаете, Генералъ — ни раза не дадите арьергарда. On dirait que vous me boudez».[88]

— Вѣдь вы знаете, что К[нягиня] ни за что не проститъ мнѣ, ежели вы будете ранены. Одно, чѣмъ я могу оправдаться, это тоже быть раненнымъ. —

— И точно, вы не бережете себя, Генералъ.

— Ежели меня убьютъ, то я увѣренъ, вы первый поднимете меня; и я васъ» —

Полковникъ съ сіяющей улыбкой наклонился и пробормоталъ что-то.

«Какіе милые рыцари», подумалъ я. Надо замѣтить, что такой любезный разговоръ происходилъ на ходу и подъ сильнымъ огнемъ непріятеля. Не далеко отъ насъ поранили нѣсколько солдатъ, и когда провозили однаго изъ нихъ, раненнаго въ шею и кричавшаго изъ всѣхъ силъ, и когда молодой подп[олковникъ?], который былъ въ свитѣ Генерала, съ участіемъ взглянулъ на него и, обратившись къ другимъ, невольно вымолвилъ: какой ужасъ, Генералъ въ серединѣ разговора взглянулъ на него такъ.

..... — Вот это мужество!

Проѣхавъ саженъ 200 и выѣхавъ изъ подъ непр[іятельскаго] огня, Генералъ слѣзъ съ лошади и вѣлѣлъ готовить закуску. Офицеры сдѣлали тоже. А[дъютантъ] с глянцевитымъ лицомъ, нахмурившись, легъ въ сторонѣ.

Онъ, казалось, думалъ: «вотъ, чортъ возьми, какъ еще убьютъ! Скверно!» Другіе обступили Генерала и съ большимъ участіемъ смотрѣли на приготовленіе для него въ спиртовой кастрюльки яичницы и битковъ; казалось, имъ очень нравилось, что Генералъ будетъ кушать. Желалъ-бы я знать тоже, какъ нравилась эта закуска войскамъ, отступающимъ сзади, и на которыя со всѣхъ сторонъ, какъ мухи на сахаръ, насѣдали Чеченцы.

Трескотня, прерываемая залпами орудій, и дымъ сзади были страшны.

— Кто въ аріергардной цѣпи? — спросилъ Генералъ.

— К[апитанъ] П. — , отвѣчалъ кто-то.

«C’est un très bon diable»,[89] сказалъ Генералъ. — «Я его давно знаю — вотъ ужъ истинно рабочая лошадь: всегда ужъ, гдѣ жарко, туда и его. Можете себе представить, онъ былъ старше меня въ 22 году, когда я пріѣхалъ на К[авказъ]». — Присутствующіе изъявили участіе, удивленіе и любопытство. —

— Поѣзжайте, скажите, чтобъ отступали эшелонами.

А[дъютантъ] сѣлъ на лошадь и поѣхалъ къ ар[іергарду]. Любопытство мое было сильнѣе страха, — я поѣхалъ съ нимъ взглянуть на капитана. — Адъютантъ не подъѣхалъ къ н[ачальнику] аріергарда, которому слѣдовало передать порученіе, но передалъ его офицеру, который былъ поближе. Я подъѣхалъ къ капитану. Онъ взглянулъ на меня сердито, ничего не сказалъ, тотчасъ отвернулся и сталъ отдавать приказанія. Онъ кричалъ, горячился, но не суетился. Батальонный к[омандиръ] былъ раненъ, онъ командовалъ батальономъ. Г[рузинскій] К[нязекъ] подъѣхалъ къ нему: «Прикажите? на ура броситься подъ кручь, мы ихъ отобьемъ!»

— Ваши слова неумѣстны, молодой человѣкъ, вы должны слушаться, а не разсуждать; вамъ приказано прикрывать обозъ, вы и стойте. — Онъ отвернулся отъ него. — Хочется, чтобъ убили. —

— Позвольте пожалуйста, чтожъ вы мнѣ не хотите доставить случая. —

— У васъ есть матушка? — сказалъ кротко капитанъ: — такъ пожалѣйте ее. — Молодой Князекъ сконфузился. —

— Извольте идти на свое мѣсто, — строго сказалъ Капитанъ.

Чеченцы насѣдали сильнѣе и сильнѣе, солдаты бросались на ура, давали залпы картечью, и на минуту пули переставали свистѣть изъ за кручи; но потомъ опять начинали и еще больше. Храбрый поручикъ (онъ былъ нѣсколько блѣденъ) подъѣхалъ къ капитану.

— Въ моей ротѣ нѣтъ патроновъ (онъ привралъ); что прикажете? Г[рузинскій] К[нязекъ] проситъ промѣняться со мной; а впрочемъ можно отбить и въ штыки. —

— Тутъ штыковъ не нужно, надо отступать, а не мѣшкать; идите къ обозу и пришлите К[нязька].»

Какъ только Князекъ пришелъ, несмотря на запрещеніе капитана онъ закричалъ: «Урра!» и съ ротой побѣжалъ подъ кручь. Солдаты насилу бѣжали съ мѣшками на плечахъ, спотыкались, но бѣжали и кричали слабымъ голосомъ. — Все скрылось подъ обрывомъ. Черезъ полчаса трескотни, гиканія и крика за обрывомъ вылѣзъ оттуда старый солдатъ; въ одной рукѣ онъ держалъ ружье, въ другой что-то желто-красное — это была голова Чеченца. Онъ уперся однимъ колѣномъ на обрывъ, отеръ потъ и набожно перекрестился, потомъ легъ на траву и о мѣшокъ сталъ вытирать штыкъ. Вслѣдъ за нимъ два молодые солдата несли кого-то. Г[рузинскій] К[нязекъ] былъ раненъ въ грудь, блѣденъ какъ платокъ и едва дышалъ. — Побѣжали за докторомъ. —

Докторъ былъ пьянъ и началъ что-то шутить; рука его такъ тряслась, что онъ попадалъ вмѣсто раны зондомъ[90] въ носъ.

— Оставьте меня, — сказалъ Князекъ: — я умру. Однако отбили таки, капитанъ. —

— Да, отбили своими боками, — сказалъ развалившись на травѣ старикъ съ головой. — Молодъ больно, вотъ и поплатился, и нашего брата не мало осталось. — Я лежалъ подлѣ солдата. —

— Жалко, — сказалъ я самъ себѣ невольно.

— Извѣстно, — сказалъ солдатъ: — глупъ ужасно, не боится ничего. —

— А ты развѣ боишься? —

— А не бось не испугаешься, какъ начнутъ сыпать. —

Однако видно было, что солдатъ и не знаетъ, что такое — бояться.

Кто храбръ? Генералъ-ли? Солдатъ-ли? Поручикъ-ли? Или ужъ не Капитанъ-ли? — Когда мы ѣхали съ нимъ къ Н[ачальнику] О[тряда], онъ сказалъ мнѣ:

— Терпѣть не могу являться и получать благодарности. Какая тутъ благодарность. Ну, будь онъ съ нами, а то нѣтъ. Говорятъ, ему надо беречься; такъ лучше пускай онъ вовсе не ходитъ, а приказываетъ изъ кабинета. Въ этой войнѣ не нужно генія, а нужно хладнокровіе и смѣтливость. — Какъ-то, право, досадно.

Въ это время подъѣхали одинъ за другимъ два А[дъютанта] съ приказаніями. —

— Вотъ шелыганы, вѣдь тамъ и не видать ихъ, а тутъ сколько набралось, и тоже съ приказаніями. — Жалко Князька, и зачѣмъ ему было ѣхать служить сюда. Эхъ молодость! —

— Зачѣмъ же вы служите? — спросилъ я.

— Какъ зачѣмъ? Куда-же дѣнусь, коли мнѣ не служить? —

* № 6 (II ред.).

«Я къ вамъ съ новостью», сказалъ мнѣ Капитанъ Хлаповъ, въ шашкѣ и эполетахъ, входя въ низкую дверь моей комнаты.

«Что такое?» спросилъ я.

«Видите, я прямо отъ Полковника», отвѣчалъ Капитанъ, указывая на свою шашку и эполеты — форму, которую рѣдко можно видѣть на Кавказѣ. — «Завтра на зорькѣ батальонъ нашъ идетъ въ N., гдѣ назначенъ сборъ войскамъ; и оттуда, навѣрно, пойдутъ или въ набѣгъ, или рекогносцировку хотятъ сдѣлать...... только ужъ что-нибудь да будетъ», заключилъ онъ.

«А мнѣ можно будетъ съ вами идти?» спросилъ я.

«Мой совѣтъ — лучше неходить. Изъ чего вамъ рисковать?..»

«Нѣтъ, ужъ позвольте мнѣ не послушаться вашего совѣта: я цѣлый мѣсяцъ жилъ здѣсь только затѣмъ, чтобы дождаться случая быть въ дѣлѣ, и вы хотите, чтобы я пропустилъ его».

«Ну ужъ ежели вы такъ непремѣнно хотите повоевать, пойдемте съ нами; только, ей Богу, не лучше-ли вамъ оставаться? Мы бы пошли съ Богомъ, а вы бы насъ тутъ подождали; и славно бы», — сказалъ онъ такимъ убѣдительнымъ голосомъ, что мнѣ въ первую минуту — не знаю почему — показалось, что дѣйствительно было-бы славно; однако я рѣшительно сказалъ ему, что ни за что не останусь. —

«И что вамъ тутъ кажется лестнаго», продолжалъ онъ, «вотъ въ 42-омъ годѣ быль тутъ такой-же не служащій какой-то — Каламбаръ-ли, Баламбаръ-ли... ей Богу не помню — изъ Испанцевъ кажется — тоже весь походъ съ нами ходилъ въ рыжемъ пальтѣ въ какомъ-то; ну и ухлопали. Вѣдь здѣсь, батюшка, никого не удивите».[91]

«Да я и не хочу никого удивлять», отвѣчалъ я съ досадой, что Капитанъ такъ дурно понимаетъ меня, «я ужъ не такъ молодъ, чтобы воображать себя героемъ и чтобы это могло забавлять меня...»

«Ну такъ чего-жъ вы тамъ не видали? Хочется вамъ узнать, какъ сраженія бываютъ, прочтите Михайловскаго-Данилевскаго, Генерала Лейтенанта, Описаніе Войны — прекрасная книга — тамъ все подробно описано, и гдѣ какой корпусъ стоялъ — да и не такія сраженія, какъ наши».

«Это меня нисколько не интересуетъ», перебилъ я.

«Такъ что-жъ, вамъ хочется посмотрѣть, какъ людей убиваютъ?»

«Вотъ имянно это-то мнѣ и хочется видѣть: какъ это, человѣкъ, который не имѣетъ противъ другаго никакой злобы, возьметъ и убьетъ его, и зачѣмъ?...»

«Затѣмъ, что долгъ велитъ. A смотрѣть тутъ, право, нечего. Не дай Богъ этаго видѣть», прибавилъ онъ съ чувствомъ. —

«Оно такъ: разумѣется не дай Богъ видѣть, какъ видѣлъ, а когда третьяго дня Татарина разстрѣливали, вы замѣтили, сколько набралось зрителей. Еще мнѣ хочется видѣть храбрыхъ людей и узнать, что такое храбрость».[92]

«Храбрость? храбрость?»[93] повторилъ Капитанъ, покачивая головой съ видомъ человѣка, которому въ первый разъ представляется подобный вопросъ. «Храбрый тотъ, который ничего не боится».

«А мнѣ кажется, что нѣтъ, что самый храбрый человѣкъ все-таки чего нибудь да боится. Вѣдь вы бы могли сказаться больнымъ и нейдти въ этотъ походъ; но вы этаго не сдѣлаете, потому что боитесь, чтобы про васъ не говорили дурно, или боитесь...»

«Нисколько, Милостивый Государь», прервалъ Капитанъ съ недовольнымъ видомъ, дѣлая рѣзкое удареніе на каждомъ слогѣ милостиваго государя, — «про меня говорить никто ничего не можетъ, да и мнѣ плевать, что бы ни говорили; а иду я потому, что батальонъ мой идетъ, и я обязанъ есть отъ своего батальона не отставать».

«Ну оставимъ это», продолжалъ я, «возьмемъ, напримѣръ, лошадь, которая оттого, что боится плети, сломя голову бѣжитъ подъ кручь, гдѣ она разобьется; развѣ можно назвать ее храброй?»

«Коли она боится, то ужъ значитъ не храбрая».

«Ну а какъ вы назовете человѣка, который, боясь общественнаго мнѣнія, изъ однаго тщеславія рѣшается подвергать себя опасности и убивать другаго человѣка?»

«Ну ужъ этаго не умѣю вамъ доказать», отвѣчалъ мнѣ Капитанъ, видимо, не вникая въ смыслъ моихъ словъ.

«Поэтому-то мнѣ кажется», продолжалъ я, увлекаясь своей мыслью, «что въ каждой опасности всегда есть выборъ; и выборъ, сдѣланный подъ вліяніемъ благороднаго чувства, называется храбростью, а выборъ, сдѣланный подъ вліяніемъ низкаго чувства, называется трусостью».

«Не знаю», отвѣчалъ капитанъ, накладывая трубку, «вотъ у насъ есть Юнкиръ изъ Поляковъ, такъ тотъ любитъ пофилософствовать. Вы съ нимъ поговорите, онъ и стихи пишетъ».

* № 7 (III ред.).

Лѣтомъ 184. года я жилъ на Кавказѣ, въ маленькой крѣпости N. <и дожидался случая>

12 Іюля единственный мой знакомецъ капитанъ Хлаповъ[94] въ шашкѣ и эполетахъ вошелъ ко мнѣ.

«Я къ вамъ съ новостью», сказалъ онъ.

«Что такое?»

«Видите, я прямо отъ Полковника... завтра на зорькѣ батальонъ нашъ выступаетъ въ NN. Туда всѣмъ войскамъ велѣно собраться; и ужъ вѣрно что нибудь будетъ. — Такъ вотъ вамъ... ежели вы ужъ такъ хотите непремѣнно повоевать....... <(Капитанъ зналъ мое намѣреніе и, какъ кажется, не одобрялъ его) поѣдемте съ нами».>

Война всегда интересовала меня. Но война не въ смыслѣ[95] комбинацій великихъ полководцевъ — воображеніе мое отказывалось слѣдить за такими громадными дѣйствіями: я не понималъ ихъ — а интересовалъ меня самый фактъ войны — убiйство. Мнѣ интереснѣе знать: какимъ образомъ и подъ вліяніемъ какого чувства убилъ одинъ солдатъ другаго, чѣмъ расположеніе войскъ при Аустерлицкой или Бородинской битвѣ.

Для меня давно прошло то время, когда я одинъ, расхаживая по комнатѣ и размахивая руками, воображалъ себя героемъ, сразу убивающимъ безчисленное множество людей и получающимъ за это чинъ генерала и безсмертную славу. Меня занималъ только вопросъ: подъ вліяніемъ какого чувства рѣшается человѣкъ безъ видимой[96] пользы подвергать себя опасности и, что еще удивительнѣе, убивать себѣ подобныхъ? Мнѣ всегда хотѣлось думать, что это дѣлается подъ вліяніемъ чувства злости; но нельзя предположить, чтобы всѣ воюющіе безпрестанно злились, и <чтобы объяснить постоянство этаго неестественнаго явленія> я долженъ былъ допустить чувства самосохраненія и долга <хотя кнесчастію весьма рѣдко встрѣчалъ его. Я не говорю о чувствѣ самосохраненія, потому что, по моимъ понятіямъ, оно должно-бы было заставить каждаго прятаться, или бѣжать, а не драться.>

Что такое храбрость, это качество, уважаемое во всѣхъ вѣкахъ и во всѣхъ народахъ? Почему это хорошее качество, въ противуположность всѣмъ другимъ, встрѣчается иногда у людей порочныхъ? Неужели храбрость есть только физическая способность хладнокровно переносить опасность и уважается[97] какъ большой ростъ и сильное сложеніе? Можно-ли назвать храбрымъ коня, который, боясь плети, отважно бросается подъ кручь, гдѣ онъ разобьется? ребенка, который, боясь наказанія, смѣло бѣжитъ въ лѣсъ, гдѣ онъ заблудится, женщину, которая, боясь стыда, убиваетъ свое дѣтище и подвергается уголовному наказанію, человѣка, который изъ <страха общественнаго> тщеславія рѣшается убивать себѣ подобнаго и подвергается опасности быть убитымъ? —

Въ каждой опасности есть выборъ. Выборъ, сдѣланный подъ вліяніемъ благороднаго или низкаго чувства, не есть-ли то, что должно называть храбростью или трусостью? — Вотъ вопросы и сомнѣиія, занимавшіе меня и для рѣшенія которыхъ <пріѣхавъ на Кавказъ> я намѣренъ былъ воспользоваться первымъ представившимся случаемъ побывать въ дѣлѣ.

<Только тѣ, которые испытали скуку въ маленькомъ укрѣпленіи, изъ котораго нельзя шагу выйдти, могутъ понять какъ> я обрадовался новости капитана и[98] закидалъ его вопросами: куда идутъ? на долго-ли? подъ чьимъ начальствомъ?

«Этаго, я вамъ скажу, отвѣчалъ мнѣ капитанъ, не только нашъ братъ, ротный командиръ, а и самъ Полковникъ не знаетъ: прискакалъ вчера ночью Татаринъ отъ Генерала, привезъ приказъ, чтобы батальону выступать и взять двухъ-дневный провіянтъ, а куда? зачѣмъ? да надолго-ли? этаго, батюшка, не спрашиваютъ: велѣно идти и идутъ».

«Да какже, перебилъ я, вѣдь вы сами говорите, что провіянта велѣно взять на два дня, такъ стало быть и войска продержатъ не долѣе...»

«Видно, что вы изъ Россіи,[99] съ самодовольной улыбкой сказалъ капитанъ, что-жъ такое, что провіянта на два дня взято, развѣ не бывало съ нами, что сухарей возьмутъ на 5 дней, а на пятый день отдаютъ приказъ, чтобы отъ однаго дня растянуть провіянтъ еще на 5 дней, а потомъ еще на 10 дней. И это бываетъ. Вотъ она-съ, кавказская служба-то какова!»

«Да какже-такъ?»

«Да также, лаконически отвѣчалъ капитанъ. А ежели хотите съ нами ѣхать, то совѣтую вамъ всякой провизіи взять побольше. Вещи ваши на мою повозку положить можно, <и человѣка даже взять можно».>

Я поблагодарилъ капитана.

«Да не забудьте теплое платье взять. Шуба у васъ есть?»

Я отвѣчалъ утвердительно.

«То-то, продолжалъ капитанъ, вы не смотрите на то, что здѣсь жарко, въ горахъ теперь такіе холода бываютъ, что и въ трехъ шубахъ не согрѣешься. Вотъ въ такомъ-то году тоже думали, что не надолго, ничѣмъ не запаслись...» и Капитанъ сталъ разсказывать уже давно извѣстныя мнѣ по его разсказамъ бѣдствія, претерпѣнныя имъ въ одномъ изъ самыхъ тяжелыхъ кавказскихъ походовъ. — Надававъ мнѣ кучу наставленій и насказавъ пропасть страховъ о здѣшнихъ походахъ, по привычкѣ старых кавказцевъ пугать пріѣзжихъ, Капитанъ отправился домой. —

* № 8 (III ред.).

«Зачѣмъ вы здѣсь служите?» спросилъ я.

«Надо же служить», отвѣчалъ онъ съ убѣжденіемъ.

«Вы бы перешли въ Россію: тамъ-бы вы были ближе».

«Въ Россію? въ Россію?» повторилъ капитанъ, недовѣрчиво качая головой и грустно улыбаясь. «Здѣсь я все еще на что нибудь да гожусь, а тамъ я послѣдній офицеръ буду. Да и то сказать, двойное жалованье для нашего брата, бѣднаго человѣка, тоже что нибудь да значитъ».

«Неужели, Павелъ Ивановичъ, по вашей жизни вамъ бы недостало ординарнаго жалованья?» спросилъ я.

«А развѣ двойнаго достаетъ?» подхватилъ горячо Капитанъ, «посмотрите-ка на нашихъ офицеровъ: есть у кого грошъ мѣдный? Всѣ у маркитанта на книжку живутъ, всѣ въ долгу по уши. Вы говорите: по моей жизни.... что-жъ по моей жизни, вы думаете, у меня остается что нибудь отъ жалованья? Ни гроша! Вы не знаете еще здѣшнихъ цѣнъ; здѣсь все въ три дорога...»

Капитанъ очень понравился мнѣ послѣ этаго разговора — больше чѣмъ понравился: я сталъ уважать его. —

Павелъ Ивановичь жилъ скупо: въ карты не игралъ, кутилъ рѣдко и курилъ простой табакъ — тютюнъ, который однако, неизвѣстно почему, называлъ не тютюнъ, a самброталическій табакъ <и находилъ весьма пріятнымъ>.

«Всего бывало», — говаривалъ капитанъ, — «когда я въ 26 году въ Польшѣ служилъ...» Онъ разсказывалъ мнѣ, что въ Польшѣ онъ будто-бы былъ и хорошъ собой, и волокита, и танцоръ; но глядя на него теперь, какъ-то не вѣрилось. Не потому, чтобы онъ былъ очень дуренъ; у него было одно изъ тѣхъ простыхъ спокойныхъ русскихъ лицъ, которыя съ перваго взгляда не представляютъ ничего особеннаго, но потому что маленькіе [?] сѣрые глаза его выражали слишкомъ много равнодушія ко всему окружающему, и въ рѣдкой улыбкѣ, освѣщавшей его морщинистое загорѣлое лицо, былъ замѣтенъ постоянный оттѣнокъ какой-то насмѣшливости и презрѣнія.

Офицеры однаго съ нимъ полка, кажется, уважали его, но считали за человѣка грубаго и чудака. Когда я спрашивалъ о немъ, храбръ ли онъ? мнѣ отвѣчали <какъ обыкновенно отвѣчаютъ Кавказскіе офицеры въ подобныхъ случаяхъ>: «То-есть, какъ храбръ?.. Также какъ и всѣ».[100]

** № 9 (III ред.).

Въ 4 часа утра на другой день капитанъ заѣхалъ за мной. На немъ былъ старый истертый и заплатанный сюртукъ безъ эполетъ, лезгинскіе широкіе штаны, бѣлая попашка съ опустившимся и пожелтѣвшимъ курпеемъ[101] и азіятская шашченка черезъ плечо самой жалкой наружности — одна изъ тѣхъ шашекъ, которыя можно видѣть только у бѣдныхъ офицеровъ и у переселенныхъ хохловъ, обзаводящихся оружіемъ.

* № 10 (III ред.).

Мы молча ѣхали по дорогѣ; капитанъ не выпускалъ изо рта дагестанской трубочки, съ каждымъ шагомъ поталкивалъ ногами свою лошадку и казался задумчивѣе обыкновеннаго. Я успѣлъ замѣтить торчавшій изъ-за засаленнаго воротника его мундира кончикъ черной ленточки, на которой висѣлъ образокъ, привезенный мною; и мнѣ, не знаю почему, пріятно было убѣдиться, что онъ не забылъ надѣть его.

* № 11 (III ред.).

«И куда скачетъ?» съ недовольнымъ видомъ пробормоталъ капитанъ, щурясь отъ пыли, которая столбомъ поднялась на дорогѣ, и не выпуская чубука изо рта сплевывая на сторону. —

«Кто это такой?» спросилъ я его.

«Прапорщикъ <нашего полка, князь..... ей Богу забылъ. Недавно еще прибылъ въ полкъ. Изъ Грузинъ кажется.> Аланинъ, субалтеръ-офицеръ моей роты. Еще только въ прошломъ мѣсяцѣ изъ корпуса прибылъ въ полкъ».

«Вѣрно, онъ еще въ первый разъ идетъ въ дѣло?» сказалъ я.

«То-то и радёшенекъ.....» отвѣчалъ капитанъ, глубокомысленно покачивая головой. «Охъ! молодость!»

«Да какже не радоваться? я понимаю, что это для молодаго офицера должно быть очень пріятно».

«Повѣрьте», отвѣчалъ капитанъ медленно-серьезнымъ тономъ, выколачивая трубочку о луку сѣдла, «повѣрьте Л. Н.: ничего пріятнаго нѣтъ. Вѣдь всѣ мы думаемъ, что не мнѣ быть убитымъ, а другому; а коли обдумать хорошенько: надо-же кому нибудь и убитымъ быть».

* № 12 (III ред.).

<Батальонный командиръ — маленькій пухленькій человѣчекъ въ шапкѣ огромнаго размѣра, сопровождаемый двумя Татарами, ѣхалъ стороной и представлялъ изъ себя видъ человѣка, глубоко чувствующаго собственное достоинство и важность возложенной на него обязанности — колонно-начальника. Когда онъ отдавалъ приказанія, то говорилъ необыкновенно добренькимъ, сладенькимъ голоскомъ. (Эту манеру говорить я замѣтилъ у большей части колонно-начальниковъ, когда они исполняютъ эту обязанность.)>

* № 13 (III ред.).

Этотъ офицеръ былъ одинъ изъ довольно часто встрѣчающихся[102] здѣсь[103] типовъ удальцовъ, образовавшихся по рецепту героевъ Марлинскаго и Лермантова. Эти люди въ жизни своей на Кавказѣ принимаютъ за основаніе не собственныя наклонности, а поступки этихъ героевъ и смотрятъ на Кавказъ не иначе, какъ сквозь противорѣчащую дѣйствительности призму Героевъ Нашего Времени, Бэлъ, Амалатъ-Бековъ и Мулла-Нуровъ. Поручикъ всегда ходилъ въ азіятскомъ платьѣ, имѣлъ тысячи кунаковъ нетолько во всѣхъ мирныхъ аулахъ, но даже и въ горскихъ, по самымъ опаснымъ мѣстамъ ѣзжалъ безъ оказіи, <за что не разъ сидѣлъ на гауптвахтѣ> ходилъ съ мирными Татарами по ночамъ засаживаться на дорогу, подкарауливать, грабить и убивать попадавшихся Горцевъ, имѣлъ Татарку-любовницу и писалъ свои записки. Этимъ-то онъ и заслужилъ репутацію джигита въ кругу большей части офицеровъ; одинъ чудакъ Капитанъ не любилъ Поручика и находилъ, что онъ ведетъ себя неприлично для Русскаго Офицера.

<Но и у этаго Ахиллеса была своя пятка, въ которую больно можно было уколоть его. Поручикъ Розенкранцъ увѣрялъ всѣхъ, что онъ чистый Русской, многіе же не безъ основанія предполагали, что «онъ долженъ быть изъ Нѣмцовъ».>

* № 14 (III ред.).

Въ числѣ ихъ былъ и <Грузинскій Князекъ> молодой Прапорщикъ, который мнѣ такъ понравился. Онъ былъ очень забавенъ: глаза его блестѣли, языкъ немного путался; то онъ лѣзъ цѣловаться, обниматься и изъясняться въ любви со всѣми, то схватывалъ ложки, постукивая ими выскакивалъ передъ пѣсенниковъ <и помирая со смѣху> пускался плясать. Видно было, что офицерскій кутежъ былъ для него еще вещью необыкновенной и непривычной: онъ вполнѣ наслаждался. У него не было еще рутины пьянства; онъ не зналъ, что въ этомъ положеніи можно быть смѣшнымъ и надѣлать такихъ глупостей, въ которыхъ послѣ будешь раскаиваться, не зналъ, что нѣжности, съ которыми онъ ко всѣмъ навязывался, расположатъ другихъ не къ любви, а къ насмѣшкѣ, не зналъ и того, что когда онъ послѣ пляски, разгорѣвшись, бросился на бурку и облокотившись на руку, откинулъ назадъ свои черные густые волосы — онъ былъ необыкновенно милъ.

<Послѣ прапорщика, два старые офицера заказали другую пѣсню, встали и пошли плясать. Пляска ихъ нисколько не была похожа на безтолковую пляску пьяныхъ людей, которые не знаютъ, что дѣлаютъ; напротивъ, видно было, что они не мало практиковались въ этомъ дѣлѣ и прилагали къ нему все возможное стараніе и усердіе. Одинъ стоялъ чинно и терпѣливо дожидался, пока другой выдѣлывалъ красивые и разнообразные па. Когда этотъ останавливался, пускался другой и не менѣе отчетливо исполнялъ свою партію. Особенно Подпоручикъ танцовалъ такъ хорошо, что когда онъ съ кондачка, выкидывая ногами, прошелъ въ присядку, всѣ офицеры изъявили громкое одобреніе, и молодой прапорщикъ бросился обнимать его.> Однимъ словомъ, всѣмъ было хорошо, исключая, можетъ быть, однаго офицера, который, сидя подъ ротной повозкой, проигралъ другому лошадь, на которой ѣхалъ, съ уговоромъ отдать по возвращеніи въ Штабъ и тщетно уговаривалъ его играть на шкатулку, которая, какъ всѣ могли подтвердить, была куплена у Жида за 30 р. сер., но которую онъ, единственно потому, что находился въ подмазкѣ, рѣшался пустить въ 15-ть. Противникъ его небрежно посматривалъ въ даль, упорно отмалчивался и наконецъ сказалъ, что ему ужасно спать хочется.

Признаюсь, что съ тѣхъ поръ какъ я вышелъ изъ крѣпости и рѣшился побывать въ дѣлѣ, мрачныя мысли невольно приходили мнѣ въ голову; поэтому, такъ какъ мы всѣ имѣемъ склонность по себѣ судить о другихъ, я съ любопытствомъ вслушивался въ разговоры солдатъ и офицеровъ и внимательно всматривался въ выраженія ихъ физіогномій; но ни въ комъ я не могъ замѣтить ни тѣни малѣйшаго безпокойства. Шуточьки, смѣхи, разсказы, игра, пьянство выражали общую беззаботность и равнодушіе къ предстоящей опасности. Какъ будто нельзя было и предположить, что нѣкоторымъ не суждено уже вернуться назадъ по этой дорогѣ, какъ будто всѣ эти люди давно уже покончили свои дѣла съ этимъ міромъ. — Что это: рѣшимость ли, привычка ли къ опасности, или необдуманность и равнодушіе къ жизни? — Или всѣ эти причины вмѣстѣ и еще другія неизвѣстныя мнѣ, составляющія одинъ сложный, но могущественный моральный двигатель человѣческой природы, называемый esprit de corps?[104] Этотъ неуловимый уставъ, заключающiй въ себѣ общее выраженіе всѣхъ добродѣтелей и пороковъ людей, соединенныхъ при какихъ бы то ни было постоянныхъ условіяхъ, — уставъ, которому каждый новый членъ невольно и безропотно подчиняется и который не измѣняется вмѣстѣ съ людьми; потому что, какіе бы ни были люди, общая сумма наклонностей людскихъ вездѣ и всегда остается та же. Въ настоящемъ случаѣ онъ называется духъ войска.

** № 15 (III ред.).

Карета застучала дальше, а Генералъ съ Маіоромъ вошли въ пріемную. Проходя мимо отворенной двери адъютантской комнаты, Генералъ замѣтилъ мою немундирную фигуру и обратилъ на нее свое милостивое вниманіе. Выслушавъ мою просьбу, онъ изъявилъ на нее совершенное согласіе и прошелъ опять въ кабинетъ. «Вотъ еще человѣкъ, — подумалъ я, — имѣющій все, чего только добиваются люди: чинъ, жену, богатство, знатность; и этотъ человѣкъ передъ боемъ, который Богъ одинъ знаетъ чѣмъ кончится, шутитъ съ хорошенькой женщиной и обѣщаетъ пить у нея чай на другой день, точно также, какъ будто онъ встрѣтился съ нею на придворномъ балѣ или раутѣ у Собранника». Я вспомнилъ слышанное мною разсужденіе Татаръ о томъ, что только байгушъ можетъ быть храбрымъ: богатый сталъ, трусъ сталъ, говорятъ они, нисколько не въ обиду своему брату, какъ общее и неизмѣнное правило. Генералъ вмѣстѣ съ жизнью могъ потерять гораздо больше тѣхъ, надъ кѣмъ я имѣлъ случай дѣлать наблюденія, и напротивъ, никто не выказывалъ такой милой, граціозной безпечности и увѣренности, какъ онъ. Понятія мои о храбрости окончательно перепутались.

** № 16 (III ред.).

Я люблю ночь. Никакое самолюбивое волненіе не можетъ устоять противъ успокоительнаго, чарующаго вліянія прекрасной и спокойной природы.

Какъ могли люди среди этой природы не найдти мира и счастія? — думалъ я.

Война? Какое непонятное явленіе <въ родѣ человѣческомъ>. Когда разсудокъ задаетъ себѣ вопросъ: справедливо-ли, необходимо-ли оно? внутренній голосъ всегда отвѣчаетъ: нѣтъ. Одно постоянство этаго неестественнаго явленія дѣлаетъ его естественнымъ, а чувство самосохраненія справедливымъ.

Кто станетъ сомнѣваться, что въ войнѣ Русскихъ съ Горцами справедливость, вытекающая изъ чувства самосохраненія, на нашей сторонѣ? Ежели бы не было этой войны, что-бы обезпечивало всѣ смежныя богатыя и просвѣщенныя русскія владѣнія отъ грабежей, убійствъ, набѣговъ народовъ дикихъ и воинственныхъ? Но возьмемъ два частныя лица. На чьей сторонѣ чувство самосохраненія и слѣдовательно справедливость: на сторонѣ-ли того оборванца, какого нибудь Джеми, который, услыхавъ о приближеніи Русскихъ,[105] съ проклятіемъ сниметъ со стѣны старую винтовку и съ тремя, четырьмя зарядами въ заправахъ, которые онъ выпуститъ не даромъ, побѣжитъ навстрѣчу Гяурамъ, который, увидавъ, что Русскіе все-таки идутъ впередъ, подвигаются къ его засѣянному полю, которое они вытопчутъ, къ его саклѣ, которую сожгутъ, и къ тому оврагу, въ которомъ, дрожа отъ испуга, спрятались его мать, жена, дѣти, подумаетъ, что все, что только можетъ составить его счастіе, все отнимутъ у него, — въ безсильной злобѣ, съ крикомъ отчаянія, сорветъ съ себя оборванный зипунишко, броситъ винтовку на землю и, надвинувъ на глаза попаху, запоетъ предсмертную пѣсню и съ однимъ кинжаломъ въ рукахъ, очертя голову, бросится на штыки Русскихъ? На его-ли сторонѣ справедливость, или на сторонѣ этаго офицера, состоящаго въ свитѣ Генерала, который такъ хорошо напѣваетъ французскія пѣсенки имянно въ то время, какъ проѣзжаетъ мимо васъ? Онъ имѣетъ въ Россіи семью, родныхъ, друзей, крестьянъ и обязанности въ отношеніи ихъ, не имѣетъ никакого повода и желанія враждовать съ Горцами, а пріѣхалъ на Кавказъ.... такъ, чтобы показать свою храбрость. Или на сторонѣ моего знакомаго Адъютанта, который желаетъ только получить поскорѣе чинъ Капитана и тепленькое мѣстечко и по этому случаю сдѣлался врагомъ Горцевъ? Или на сторонѣ этаго молодаго Нѣмца, который съ сильнымъ нѣмецкимъ выговоромъ требуетъ пальникъ у артилериста? Каспаръ Лаврентьичь, сколько мнѣ извѣстно, уроженецъ Саксоніи; чего-же онъ не подѣлилъ съ Кавказскими Горцами? Какая нелегкая вынесла его изъ отечества и бросила за тридевять земель? Съ какой стати Саксонецъ Каспаръ Лаврентьичь вмѣшался въ нашу кровавую ссору съ безпокойными сосѣдями?

* № 17 (III ред.).

«Скажите пожалуйста, что это за огоньки?» спросилъ я у подъѣхавшаго ко мнѣ Татарскаго офицера.

«Это Горской въ аулѣ огонь пускаетъ.»[106]

«Зачѣмъ же огонь пускаетъ?»

«Чтобы всякій человѣкъ зналъ: Русской пришолъ. Теперь въ аулѣ всякій хурда-мурда будетъ изъ сакли въ балка тащить».

«Развѣ въ горахъ ужъ знаютъ, что отрядъ идетъ?»

«Всегда знаетъ», отвѣчалъ онъ мнѣ. «Нашъ какой народъ? Мошенникъ!» прибавилъ онъ, дѣлая особенно сильное удареніе на послѣднемъ словѣ.

«Ты какой человѣкъ?» спросилъ онъ меня послѣ минутнаго молчанія, во время котораго внимательно всматривался въ мою одежду. Штатское платье мое, видимо, приводило его въ недоумѣніе. Я старался объяснить ему[107] свое положеніе неслужащаго человѣка; но онъ, какъ кажется, не могъ постигнуть, чтобы человѣкъ могъ быть не татариномъ, не козакомъ и не офицеромъ.[108]

«Зачѣмъ ты на похода пошелъ?»

«Посмотрѣть».

«A! посмотрѣть. Отчего-жъ у тебя ни шашки, ни пистоли нѣтъ?»

«Да я такъ только посмотрѣть хочу».

«А! посмотрѣть!.. Что-жъ ты смотрѣть будешь?»

<Я рѣшительно не зналъ, что отвѣчать ему.>

«И Шамиль знаетъ, что Русскіе идутъ?» спросилъ я, чтобы отдѣлаться отъ его вопросовъ.

«Знаетъ, всегда знаетъ. Онъ недалеко живетъ. Вотъ, вотъ лѣва сторона, верста тридцать будетъ».

«Почемъ-же ты знаешь, гдѣ онъ живетъ, развѣ ты былъ въ горахъ?»

«Былъ, наши всѣ въ горахъ былъ».

«И Шамиля видѣлъ?»

«Пихъ! Шамиль большой человѣкъ. Шамиль наша видно не будетъ. Сто, триста, тысячи Мюридъ кругомъ. Шамиль середка будетъ. Шамиль очень большой человѣкъ».

Онъ помолчалъ немного.

«Ты нашъ народъ не вѣрь, нашъ народъ плутъ, надувать будетъ. Мой кунакъ будешь. Кошкильды-аулъ, Мшербай, офицеръ спроси. Кажный баранчукъ покажетъ...... водка есть?»

Водки у меня не было, и новый пріятель отъѣхалъ отъ меня.

** № 18 (III ред.).

Вдругъ въ темнотѣ, немного впереди насъ, зажглось нѣсколько огоньковъ... Въ тоже мгновеніе съ визгомъ прожужжали пули, среди окружающей тишины далеко раздались короткіе сухіе выстрѣлы и громкій крикъ, пронзительный, какъ крикъ отчаянія, но выражающій не страхъ, а такой звѣрской порывъ удали и злости, что нельзя не содрогнуться, слушая его. Это былъ непріятельскій передовой пикетъ. Татары, составлявшіе его, выстрѣлили на удачу и съ крикомъ разбежались.

** № 19 (III ред.).

«Ну что-жъ, полковникъ», сказалъ Генералъ. «Пускай грабютъ. Я вижу, имъ ужасно хочется», — прибавилъ онъ, улыбаясь, указывая на козаковъ. Нельзя себѣ представить, какъ поразителенъ контрастъ небрежности, съ которой сказалъ Генералъ эти слова, съ ихъ значеніемъ и воинственной обстановкой.

** № 20 (III ред.).

Былъ позванъ горнистъ, у котораго находилась водка и закуска. Спокойствіе и равнодушіе Капитана невольно отразилось и на мнѣ. Мы ѣли жаренаго фазана и разговаривали, нисколько не помышляя о томъ, что люди, которымъ принадлежала сакля, не только не желали видѣть насъ тутъ, но едва-ли могли предполагать возможность нашего существованія.

** № 21 (III ред.).

Пріѣхавшій докторъ, сколько я могъ замѣтить по нетвердости въ ногахъ и потнымъ глазамъ, находился не въ приличномъ положеніи для дѣланія перевязки. Однако онъ принялъ отъ фершала бинты, зондъ[109] и другія принадлежности и, засучивая рукава, смѣло подошелъ къ раненному.

«Что, батюшка, видно и вамъ сдѣлали дирочку на цѣломъ мѣстѣ... покажите-ка».

Хорошенькій Прапорщикъ повиновался ему, но въ выраженіи, съ которымъ онъ взглянулъ на него, было удивленіе и упрекъ, которыхъ, разумѣется, не замѣтилъ нетрезвый докторъ.

Докторъ такъ неловко щупалъ рану и безъ всякой надобности давилъ ее трясущимися пальцами, что выведенный изъ терпѣнія раненый съ тяжелымъ стономъ отодвинулъ его руку.

«Оставьте меня», сказалъ онъ чуть слышнымъ голосомъ... «все равно я умру». — Потомъ, обращаясь къ капитану, онъ насилу выговорилъ: «Пожалуйста.... капитанъ.... я вчера.... проигралъ Дронову.... двѣнадцать.... монетъ. Когда будутъ.... продавать мои вещи.... отдайте ему».

Съ этими словами онъ упалъ на спину, и черезъ пять минутъ, когда я, подходя къ группѣ, образовавшейся около него, спросилъ у солдата: «Что Прапорщикъ?» мнѣ отвѣчали: «Отходитъ».

** № 22 (III ред.).

Солнце бросало багровые лучи на продолговатыя и волнистыя облака запада, молодой мѣсяцъ, казавшійся прозрачнымъ облакомъ на высокой лазури, бѣлѣлъ и начиналъ собственнымъ неяркимъ свѣтомъ освѣщать штыки пѣхоты, когда войска широкой колонной съ пѣснями подходили къ крѣпости. Генералъ ѣхалъ впереди, и по его веселому лицу можно было заключить, что набѣгъ былъ удаченъ. (Дѣйствительно, мы съ небольшой потерей были въ тотъ день въ Макай-аулѣ, мѣстѣ, въ которомъ съ незапамятныхъ временъ не была нога Русскихъ). Саксонецъ Каспаръ Лаврентьичь разсказывалъ другому офицеру, что онъ самъ видѣлъ, какъ три Черкеса цѣлились ему прямо въ грудь. Въ умѣ Поручика Розенкранца слагался пышный разсказъ о дѣлѣ нынѣшняго дня. Капитанъ Хлаповъ съ задумчивымъ лицомъ шелъ передъ ротой и тянулъ за поводъ бѣлую хромавшую лошадку. Въ обозѣ везли мертвое тѣло хорошенькаго Прапорщика.

* № 23.

«Храбрость есть наука того: чего должно и чего не должно бояться», говоритъ Платонъ. — (Ясно, что подъ словомъ наука онъ разумѣетъ истинное знаніе.) —

Большей-же частью храбростью называютъ такое состояніе души человѣка, въ которомъ какое нибудь чувство подавляетъ въ немъ чувство страха къ опасности. —

<Постараюсь разсмотрѣть каждое изъ этихъ опредѣленій и какая между ними разница.>

Я не упоминалъ о ложномъ мнѣніи, которое принимаетъ за храбрость невѣденіе опасности. —

Опредѣленіе Платона другими словами можно передать такъ: храбрость есть знаніе того, что истинно опасно и что не опасно. Опасно только вредное, слѣд[овательно] храбрость есть истинное знаніе вреднаго и безвреднаго, — или ист[инное] знаніе того, что вреднѣе. —

Храбра-ли лошадь, которая боится шпоръ и скачетъ подъ пули? Храбръ-ли солдатъ, который, боясь наказанія, идетъ въ дѣло? Храбръ-ли тотъ, который, боясь стыда, подвергаетъ себя опасности? Храбръ-ли тотъ, который изъ честолюбія рискуетъ жизнью? Храбръ-ли тотъ, который въ минуту злобы, ненависти или страсти къ хищничеству[110]

Подводя всѣ эти вопросы къ предъидущему опредѣленію, отвѣты на него представляются очень ясныя. — Лошадь не знаетъ, что пуля вреднѣе шпоръ, солдатъ не обдумалъ, что наказаніе не сдѣлаетъ ему такого вреда, какъ непріятель. — Тотъ ошибается, который полагаетъ, что стыдъ вреднѣе опасности, также какъ тотъ, который больше заботится о томъ, чтобы отличиться, утолить свою злобу, ненависть, страсть къ хищничеству, чѣмъ сохранить свою жизнь, не думая о томъ, что удовлетвореніе этихъ страстей доставитъ ему меньше пользы, чѣмъ вреда. —

Опредѣленіе Платона неполно только въ томъ отношеніи, что преимущество однаго чувства надъ другимъ не знается, а чувствуется, что не всегда одинъ страхъ преобладаетъ надъ другимъ (хотя большей частью это такъ бываетъ), но какое нибудь чувство над страхомъ, и что оно слишкомъ отвлеченно и не приложимо къ храбрости. Это-же опредѣленіе будетъ понятнѣе и полнѣе, ежели его выразить такъ: Храбрость есть способность человѣка подавлять чувство страха въ пользу чувства болѣе возвышеннаго. —

И это опредѣленіе разнствуетъ съ общепринятымъ понятіемъ о храбрости только прибавленіемъ словъ: болѣе возвышеннаго. Ежели бы оставить первое опредѣленіе такъ, какъ оно было, то что рѣшитъ вопросъ о томъ, что болѣе и менѣе вредно? Болѣе или менѣе вредно для солдата навѣрно подвергнуться розгамъ или имѣть сто шансовъ изъ однаго быть убитымъ и раненымъ? Менѣе-ли вредно навѣрно прослыть за труса, чѣмъ имѣть шансы не быть убитымъ? Какъ разчесть всѣ эти шансы? — особенно ежели принять во вниманіе здоровье, погоду, нервы, хорошее и дурное расположеніе, жмутъ-ли сапоги или нѣтъ? и тысячи мельчайшихъ обстоятельствъ, которыя мѣшаютъ разсчитывать по аналогіи, ежели бы даже это и было возможно. Правда, рѣшить разсудкомъ, какое чувство возвышеннѣе другаго, невозможно; но на это есть въ насъ внутренній голосъ, который никогда не обманетъ. —

Это опредѣление (что храбрость есть способность имѣть высокія чувства и подавлять ими страхъ) совпадаетъ съ инстинктивнымъ нашимъ чувствомъ, которое говоритъ намъ, что только люди высокой добродѣтели способны къ истинной храбрости. —

Платонъ говоритъ, что храбр[ость] есть знаніе того, чего нужно и чего не нужно бояться, я говорю, что храбр[ость] есть <чувство руководящее насъ въ выборѣ> способность души увлекаться высокимъ чувствомъ до такой степени, чтобы забывать страхъ къ смерти.

Опредѣленіе это не сливается съ самоотверженіемъ. Храбрость есть понятіе болѣе общее, самоотверженіе — частное. Маштабъ, по которому можно измѣрять высоту [?] чувства, есть эгоизмъ и самоотверженіе. —

** № 24.

Какъ хорошо жить на свѣтѣ, какъ прекрасенъ этотъ свѣтъ! — почувствовалъ я, — какъ гадки люди и какъ мало умѣютъ[111] цѣнить его, — подумалъ я. Эту не новую, но невольную и задушевную мысль вызвала у меня вся окружающая меня природа, но больше всего звучная беззаботная пѣснь перепелки, которая слышалась гдѣ-то далеко, въ высокой травѣ. —

«Она вѣрно не знаетъ и не думаетъ о томъ, на чьей землѣ она поетъ, на землѣ ли Русской или на землѣ непокорныхъ горцевъ, ей и въ голову не можетъ придти, что эта земля не общая. Она думаетъ, глупая, что земля одна для всѣхъ, она судитъ по тому, что прилетѣла съ любовью и пѣснью, построила гдѣ захотѣла свой зеленой домикъ, кормилась, летала вездѣ, гдѣ есть зелень, воздухъ и небо, вывела дѣтей. Она не имѣетъ понятія о томъ, что такое права, покорность, власть, она знаетъ только одну власть, власть природы, и безсознатель[но], безропотно покоряется ей. Она глупа, но не отъ того ли она и свиститъ такъ беззаботно. Ей нечего желать и нечего бояться.

Но постой! ты увлеклась, перепелка: развѣ иногда, спрятавшись въ густой травѣ, не подымаешь ты съ ужасомъ свои красные глазенки къ высокому синему небу, не слѣдишь ими съ трепетомъ за медленнымъ полетомъ чернаго коршуна, который затѣмъ только и взвился подъ облака, чтобы отъискать тебя, видишь, куда смотрятъ его кровожадные глаза? имянно на то мѣсто, къ которому ты прижалась, и, невольно распустивъ крылья, напрасно стараешься скрыть отъ него своихъ голыхъ больше-головыхъ дѣтенушей. —

А! и ты трепещешь, и ты боишься? да и кто не боится неправды!

_____________

I.

Въ одну изъ ясныхъ, морозныхъ январскихъ ночей Святокъ 18.... года, внизъ по Кузнецкому Мосту, дробной рысью катилась извощичья карета на парѣ худыхъ разбитыхъ лошадей. —

Только темносинее высокое небо, усѣянное пропадающими въ пространствѣ звѣздами, заиндѣвшая борода кучера, захватывающiй дыханіе, щиплющій за лицо воздухъ и скрипъ колесъ по морозному снѣгу напоминали тѣ холодные, но поэтическіе Святки, съ которыми мы съ дѣтства привыкли соединять какія-то смутныя чувства — любви къ завѣтнымъ преданіямъ старины, темнымъ народнымъ обычаямъ и — ожиданія чего-то таинственнаго, необыкновеннаго....... —

Нѣтъ ни бѣлыхъ громадныхъ сугробовъ сыпучаго снѣга, занесшаго двери, заборы и окна, ни узкихъ, пробитыхъ около нихъ тропинокъ, ни высокихъ черныхъ деревъ съ покрытыми инеемъ вѣтвями, ни безграничныхъ ярко-бѣлыхъ полей, освѣщаемыхъ свѣтлой зимней луной, ни чудной, исполненной невыразимой прелести тишины деревенской ночи. Здѣсь высокіе непріятно-правильные дома съ обѣихъ сторонъ закрываютъ горизонтъ и утомляютъ зрѣніе однообразіемъ; равномѣрный городской шумъ колесъ не умолкаетъ и нагоняетъ на душу какую-то неотвязную, несносную тоску; разбитый, навозный снѣгъ покрываетъ улицы и освѣщается кое-гдѣ ламповымъ свѣтомъ, падающимъ изъ цѣльныхъ оконъ какого-нибудь магазина, или тусклыми фонарями, которые, приставляя лѣсенку, поправляетъ засаленный будочникъ: все составляетъ рѣзкую и жалкую противуположность съ блестящимъ, безграничнымъ покровомъ Святочной ночи. Міръ Божій и міръ человѣческій.

Карета остановилась у освѣщоннаго магазина. Изъ нея выпрыгнулъ[112] стройный, хорошенькій мальчикъ — лѣтъ 18 на видъ — въ круглой шляпѣ и шинели съ бобровымъ воротникомъ, изъ-за котораго видѣнъ былъ бѣлый бальный галстукъ, и, звѣня колокольчикомъ, торопливо вбѣжалъ въ дверь.

«Une paire de gants, je vous prie»,[113] — отвѣчалъ онъ на вопросительный «Bonsoir, Monsieûr»,[114] которымъ встрѣтила его худощавая француженка изъ-за конторки.

«Vot’numerô?»[115]

«Six et demi»,[116] — отвѣчалъ онъ, показывая маленькую, почти женски-нѣжную руку. —

Молодой человѣкъ, казалось, куда-то очень торопился; онъ, прохаживаясь по комнатѣ, сталъ надѣвать перчатки такъ неосторожно, что разорвалъ одну пару; съ дѣтскимъ движеніемъ досады, показывавшемъ въ немъ однако энергію, швырнулъ ее на землю и сталъ растягивать другую. —

«Сынъ мой, это вы? — послышался пріятно-звучный, увѣренный голосъ изъ сосѣдней комнаты, — войдите сюда».

Молодой человѣкъ по звуку голоса и еще болѣе по названію сына тотчасъ узналъ своего знакомаго и вошелъ къ нему. —

Это былъ высокій мущина, лѣтъ 30, чрезвычайно худой, съ рыжими бакенбардами, проходящими по серединѣ щокъ до концовъ рта и начала острыхъ воротничковъ, длиннымъ сухимъ носомъ, спокойными, впалыми, голубыми глазами, выражающими умъ и насмѣшливость, и чрезвычайно тонкими, блѣдными губами, которыя, исключая того времени, когда открывали прекрасные мелкіе зубы, складываясь въ выразительную, симпатичную улыбку, лежали всегда какъ-то особенно важно и строго. Онъ сидѣлъ, вытянувъ длинныя ноги, передъ большимъ трюмо, въ которомъ, казалось, съ удовольствіемъ разсматривалъ отражавшуюся стройную фигуру молодаго человѣка, и предоставлялъ полную свободу выказать свое куафёрское искуство Мосьё Шарлу, который, ловко поворачивая въ помадныхъ рукахъ щипцы и покрикивая на Эрнеста, подававшаго ихъ, давалъ, по своему выраженію, «un coup de peigne à la plus estimable de ses pratiques».[117]

«Что? на балъ? любезный сынъ». —

«Да, а вы, Князь?»

«Тоже долженъ ѣхать; видите», — прибавилъ онъ, указывая на бѣлый жилетъ и галстукъ, такимъ недовольнымъ тономъ, что молодой человѣкъ съ удивленіемъ спросилъ его: неужели онъ не хотѣлъ ѣхать? и что-бы онъ дѣлалъ въ такомъ случаѣ цѣлый вечеръ?

«Спалъ-бы», — отвѣчалъ онъ равнодушно и безъ малѣйшей афектаціи.

«Вотъ этаго я не могу понять!»

«И я тоже не понималъ лѣтъ 10 тому назадъ: лѣтъ 10 тому назадъ я готовъ былъ проскакать 300 верстъ на перекладныхъ и не спать 10 ночей для однаго бала; но тогда я былъ молодъ, разумѣется, влюбленъ на каждомъ балѣ, а — главное — тогда мнѣ было весело; потому что я зналъ, что я хорошъ, что, какъ меня ни поверни, никто не увидитъ ни лысины, ни накладки, ни вставленнаго зуба........»

«А вы за кѣмъ волочитесь? сынъ мой», — прибавилъ онъ, вставая передъ зеркаломъ и оправляя воротнички рубашки.

Этотъ вопросъ, сдѣланный самымъ простымъ разговорнымъ тономъ, казалось, очень удивилъ молодаго человѣка и привелъ въ такое замѣшательство, что онъ, краснѣя и запинаясь, едва могъ выговорить: «я ни за... я ни.. когда еще не волочился».

«Виноватъ, я и забылъ, что въ ваши года не волочатся, а влюбляются, такъ скажите мнѣ по крайней мѣрѣ, въ кого влюблены?»

«Знаете, Князь, — сказалъ молодой человѣкъ улыбаясь, — что я даже не понимаю, что такое значитъ: волочиться, faire la cour...»[118]

«Я вамъ сейчасъ объясню — вы знаете, что такое быть влюблену?»

«Знаю».

«Ну такъ, волочиться значить дѣлать совершенно противное того, что дѣлаютъ влюбленные — понемногу разсказывать про свою любовь и стараться, чтобы въ васъ были влюблены; однимъ словомъ, дѣлать противное тому, что вы дѣлаете въ отношеніи къ милому дебардеру, въ котораго вы влюблены».

Молодой человѣкъ покраснѣлъ еще разъ.

«Нынче утромъ мы съ вашей кузиной говорили про васъ, и она открыла мнѣ вашу тайну. — Почему вы до сихъ поръ не представлены?»

«Не было случая».

«Какъ можно, чтобы не было случая; нѣтъ, скажите лучше, что не можете рѣшиться; я знаю, истинная, а въ особенности первая любовь стыдлива. Это нехорошо».

«Кузина нынче обѣщала представить меня», — сказалъ молодой человѣкъ дѣтски-застѣнчиво улыбаясь.

«Нѣтъ, позвольте мнѣ васъ представить, любезный сынъ; повѣрьте, что я это сдѣлаю лучше, чѣмъ ваша кузина; и посмотрите, съ моей легкой руки, — прибавилъ онъ, надѣвая шинель и шляпу. — Поѣдемъ вмѣстѣ».

«Для того, чтобы имѣть успѣхъ у женщинъ, — продолжалъ онъ докторальнымъ тономъ, проходя къ двери, не замѣчая ни поклоновъ Мосьё Шарля, ни улыбочки «demoiselle de comptoir»,[119] слушавшей его, — для того, чтобы имѣть успѣхъ у женщинъ, нужно быть предпріимчиву, а для того, чтобы быть предпріимчиву, нужно имѣть успѣхъ у женщинъ, въ особенности въ первой любви; а для того, чтобы имѣть успѣхъ въ первой любви, нужно быть предпріимчиву. Видите, «cercle vicieux».[120]

II.

Молодаго человѣка звали Сережей Ивинымъ. Онъ былъ прекрасный мальчикъ, съ душой юной, неотуманенной еще позднимъ сознаніемъ ошибокъ, сдѣланныхъ въ жизни; слѣдовательно, съ свѣтлыми мечтами и благородными побужденіями. Окончивъ курсъ въ Училищѣ...... совершеннымъ ребенкомъ душою и тѣломъ, онъ пріѣхалъ въ Москву къ своей матери — милѣйшей женщинѣ стараго вѣка и любившей его такъ, какъ можетъ любить мать единственнаго сына, которымъ гордится.

Пріѣхавъ въ Москву, онъ какъ-то невольно и незамѣтно для самаго себя очутился какъ дома въ добродушномъ и — ежели можно такъ сказать — фамильномъ московскомъ свѣтѣ, въ который люди съ извѣстнымъ рожденіемъ, несмотря на ихъ внутреннія качества, принимаются во всѣхъ отношеніяхъ какъ свои и родные; въ особенности-же — довѣрчиво и радушно, когда они, какъ Ивинъ, не имѣютъ еще для этаго свѣта неизвѣстнаго прошедшаго. Трудно сказать, было-ли это для него счастіемъ или нѣтъ; съ одной стороны свѣтъ доставлялъ ему много истинныхъ наслажденій, a умѣть наслаждаться въ ту пору молодости, когда каждое отрадное впечатлѣніе съ силой отзывается въ юной душѣ и заставляетъ дрожать свѣжія струны счастія, уже большое благо; съ другой-же стороны свѣтъ развивалъ въ немъ ту страшную моральную заразу, прививающуюся къ каждой части души, которая называется тщеславіемъ. — Не то свѣтское тщеславіе, которое никогда не довольно тѣмъ кружкомъ, въ которомъ оно живетъ, a вѣчно ищетъ и добивается другаго, въ которомъ ему будетъ тяжело и неловко. Московскій свѣтъ особенно милъ и пріятенъ тѣмъ, что онъ друженъ и самостоятеленъ въ своихъ сужденіяхъ; ежели человѣкъ разъ принятъ въ немъ, то онъ принятъ вѣздѣ, обсуженъ всѣми одинаково, и ему нечего добиваться: живи, какъ хочешь и какъ нравится. Но у Сережи, несмотря на то, что онъ былъ умный и энергическій мальчикъ, было тщеславіе молодости. Смѣшно сказать, онъ, — лучшій московскій танцоръ, — мечталъ о томъ, какъ-бы ему попасть въ скучную партію — по полтинѣ — Г. О., о томъ, какъ бы ему, невинному и стыдливому какъ дѣвушка, — попасть на скандалезныя вечера Г^жи З. и сойдтись на ты съ старымъ, сально-развратнымъ холостякомъ Долговымъ. Прекрасныя мечты любви, дружбы и смѣшныя планы тщеславія съ одинаковою прелестью неизвѣстности и силою увлеченія молодости наполняли его воображеніе и какъ-то странно путались въ немъ.

На балахъ нынѣшней зимы, которые были для него первыми въ жизни, онъ встрѣчалъ Графиню Шöфингъ, которую Князь Корнаковъ, дававшій всѣмъ прозвища, называлъ почему-то милымъ дебардеромъ. Одинъ разъ онъ танцовалъ противъ нея, глаза его встретились съ простодушно-любопытнымъ взглядомъ Графини, и взглядъ этотъ такъ поразилъ его, доставилъ столько наслажденія, что онъ не могъ понять, какъ прежде не былъ безъ памяти влюбленъ въ нее, и внушилъ, Богъ знаетъ почему, столько страха, что онъ сталъ смотрѣть на нее какъ на существо необыкновенное, высшее, съ которымъ онъ недостоинъ имѣть ничего общаго, и поэтому нѣсколько разъ убѣгалъ случаевъ быть ей представлену.

Графиня Шöфингъ соединяла въ себѣ всѣ условія, чтобы внушить любовь, въ особенности такому молодому мальчику, какъ Сережѣ. Она была необыкновенно хороша и хороша какъ женщина и ребенокъ: прелестные плечи, стройный гибкій станъ, исполненные свободной граціи движенія и совершенно дѣтское личико, дышащее кротостью и веселіемъ. Кромѣ того, она имѣла прелесть женщины, стоящей въ главѣ высшаго свѣта; a ничто не придаетъ женщинѣ болѣе прелести, какъ репутація прелестной женщины. — Графиня Шöфингъ имѣла еще очарованіе, общее очень немногимъ, это очарованіе простоты — не простоты, противуположной афектаціи, но той милой наивной простоты, которая такъ рѣдко встрѣчается, что составляетъ самую привлекательную оригинальность въ свѣтской женщинѣ. Всякій вопросъ она дѣлала просто и также отвѣчала на всѣ вопросы; въ ея словахъ никогда не замѣтно было и тѣни скрытой мысли; она говорила все, что приходило въ ея хорошенькую умную головку, и все выходило чрезвычайно мило. Она была одна изъ тѣхъ рѣдкихъ женщинъ, которыхъ всѣ любятъ, даже тѣ, которые должны бы были завидовать.

И странно, что такая женщина отдала безъ сожалѣнія свою руку Графу Шöфингъ. Но вѣдь она не могла знать, что кромѣ тѣхъ сладкихъ любезностей, которые говорилъ ей ея женихъ, существуютъ другія рѣчи, что кромѣ достоинствъ — отлично танцовать, прекрасно служить и быть любимымъ всѣми почтенными старушками — достоинства, которыми вполнѣ обладалъ Г. Шöфингъ — существуютъ другія достоинства, что кромѣ той приличной мирной свѣтской жизни, которую устроилъ для нея ея мужъ, существуетъ другая жизнь, въ которой можно найдти любовь и счастіе. Да кромѣ того, надо отдать справедливость Г. Шöфингъ, лучше его не было во всѣхъ отношеніяхъ жениха; даже сама Наталья Аполоновна сказала въ носъ: «c’est un excellent parti, ma chère».[121] Да и чего ей желать еще? всѣ молодые люди, которыхъ она до сихъ поръ встречала въ свѣтѣ, такъ похожи на ея Jean и, право, нисколько не лучше его; поэтому влюбиться ей в голову не приходило — она воображала, что любитъ своего мужа, — а жизнь ея сложилась такъ хорошо! она любитъ танцовать и танцуетъ; любитъ нравиться и нравится; любитъ всѣхъ своихъ хорошихъ знакомыхъ, и ее всѣ очень любятъ. —

III.

Зачѣмъ описывать подробности бала? Кто не помнитъ того страннаго, поразительнаго впечатлѣнія, которое производили на него: ослѣпительный свѣтъ тысячи огней, освѣщающихъ предметы со всѣхъ сторонъ и ни съ одной — не кладущихъ тѣни, блескъ брильянтовъ, глазъ, цвѣтовъ, бархата, шолку, голыхъ плечъ, кисеи, волосъ, черныхъ фраковъ, бѣлыхъ жилетовъ, атласныхъ башмачковъ, пестрыхъ мундировъ, ливрей; запаха цвѣтовъ, душковъ женщинъ; звуковъ тысячи шаговъ и голосовъ, заглушаемыхъ завлекательными, вызывающими звуками какихъ-нибудь вальсовъ или полекъ; и безпрерывное сочетаніе и причудливое сочетаніе всѣхъ этихъ предметовъ? Кто не помнитъ, какъ мало онъ могъ разобрать подробности, какъ всѣ впечатлѣнія смѣшивались, и оставалось только чувство[122] или веселья, все казалось такъ легко [?], свѣтло, отрадно, сердце билось такъ сильно, или казалось ужасно тяжело, грустно.

Но чувство, возбуждаемое баломъ, было совершенно различно въ двухъ нашихъ знакомыхъ.

Сережа быль такъ сильно взволнованъ, что замѣтно было, какъ скоро и сильно билось его сердце подъ бѣлымъ жилетомъ, и что ему отчего-то захватывало дыханіе, когда онъ вслѣдъ за К[няземъ] Корнаковымъ, пробираясь между разнообразною, движущеюся толпою знакомыхъ и незнакомыхъ гостей, подходилъ къ хозяйкѣ дома. Волненіе его еще усилилось въ то время, когда онъ подходилъ къ большой залѣ, изъ которой яснѣй стали долетать звуки вальса.[123] Въ залѣ было и шумнѣе, и свѣтлѣе, и тѣснѣе, и жарче, чѣмъ въ первой комнатѣ. Онъ отъискивалъ глазами Графиню Шöфингъ, ея голубое платьѣ, въ которомъ онъ видѣлъ ее на прошедшемъ балѣ. (Впечатлѣніе это было такъ еще свѣже въ его воображеніи, что онъ не могъ себѣ представить ее въ другомъ платьѣ.) Вотъ голубое платье; но это не ея волосы; это какіе-то дурные рыжіе волосы, и какіе плечи и грубыя черты: какъ могъ онъ такъ ошибиться? Вотъ вальсируетъ женщина въ голубомъ; не она ли? Но вотъ вальсирующая пара поровнялась съ нимъ, и какое разочарованіе! Хотя эта женщина очень недурна; но ему она кажется хуже грѣха смертнаго. Такъ трудно какой бы то ни было красотѣ выдержать сравненіе съ развившимся въ его воображеніи во всей чудной прелести воспоминанія образомъ его любви. Неужели ея еще нѣтъ? Какъ скучно, пусто на балѣ! Какія у всѣхъ несносныя скучающія лица! И зачѣмъ, кажется, собрались они всѣ? Но вотъ кружокъ, отдѣльный отъ всѣхъ другихъ; въ немъ очень немного дѣйствующихъ лицъ; но зато какъ много зрителей, смотрящихъ съ завистью, но не проникающихъ въ него. И странно, почему эти зрители, несмотря на сильнѣйшее желаніе, не могутъ переступить эту границу, этотъ волшебный кругъ. Сережа пробирается въ середину кружка. Тутъ у него больше знакомыхъ, нѣкоторые издалека улыбаются ему, другіе подаютъ руки; но кто это въ бѣломъ платьѣ съ простой зеленой куафюркой на головѣ стоитъ подлѣ высокаго К[нязя] Корнакова и, закинувъ назадъ русую головку, наивно глядитъ ему въ глаза и говоритъ съ нимъ? Это она! Поэтическій образъ женщины въ голубомъ платьѣ, который съ прошлаго бала не выходилъ изъ его воображенія, мгновенно замѣняется образомъ, который кажется ему еще прелестнѣе и живѣе — той-же женщины въ бѣломъ платьѣ и зеленой куафюркѣ. Но отчего-же ему вдругъ дѣлается неловко? Онъ не знаетъ хорошенько: держать ли шляпу въ лѣвой или въ правой рукѣ, съ безпокойствомъ оглядывается вокругъ себя и отъискиваетъ глазами кузину или хорошаго знакомаго, съ которымъ-бы онъ могъ заговорить и скрыть свое смущеніе; но на бѣду всѣ окружающіе его лица ему незнакомы, и ему кажется, что въ выраженіи лицъ ихъ написано: «comme le petit Ivine est ridicule!»[124] Слава Богу, кузина подзываетъ его, и онъ идетъ вальсировать съ ней. — Князь Корнаковъ, напротивъ того, также спокойно, раскланиваясь знакомымъ мущинамъ[125] и женщинамъ, проходилъ первыя комнаты, входилъ въ большую залу и присоединялся къ отдѣльному кружку, какъ-бы онъ входилъ въ свою спальню, и съ тѣмь-же предзнаніемъ того, что онъ долженъ встрѣтить, съ которымъ чиновникъ, приходя въ Отдѣленіе, пробирается въ знакомый уголъ къ своему столу. Онъ такъ хорошо знаетъ каждаго, и его всѣ такъ хорошо знаютъ, что у него для каждаго готово занимательное, забавное или любезное словечко <о томъ, что интересуетъ его>. Почти съ каждой есть начатой разговоръ, шуточка, общія воспоминанія. — <Для него ничто не можетъ быть неожиданностью: онъ слишкомъ порядочный человѣкъ и живетъ въ слишкомъ порядочномъ кругу, чтобы съ нимъ могло случиться что нибудь непріятное; ожидать же удовольствія отъ бала онъ давно уже отвыкъ.> Ему не только не тяжело и не неловко, какъ Сережѣ, проходить черезъ эти 3 гостиныя, наполненныя народомъ, а несносно видѣть все одни знакомыя лица, давно оцѣненныя имъ, и которыя,[126] что бы онъ ни дѣлалъ, съ своей стороны никакъ не перемѣнили бы о немъ мнѣніе, къ которымъ, однако, нельзя не подойдти и, по какой-то странной привычкѣ говорить, не сказать неинтересныхъ ни для того, ни для другаго словъ, нѣсколько разъ уже слышанныхъ и сказанныхъ. Онъ такъ и дѣлаетъ; но всетаки скука — преобладающее въ его душѣ чувство въ эти минуты.[127] Даже единственный интересъ человѣка, какъ Князь, не принимающаго прямаго участія въ балѣ, т. е. не играющаго и не танцующаго, — наблюденія, ни въ какомъ отношеніи не могутъ представить ему ничего ни новаго, ни занимательнаго. Подойдетъ-ли онъ къ разговаривающимъ групамъ въ гостинныхъ, они составлены все изъ тѣхъ-же лицъ, канва разговора ихъ все та-же самая: вотъ Д., имѣющая репутацію московской красавицы, платье ея, лицо, плечи, все прекрасно безукоризненно; но все то-же пошло-безстрастное выраженіе во взглядѣ и постоянной улыбкѣ, и ея красота производитъ на него впечатлѣніе досады; около нея, какъ и всегда, увиваются: молодой М., про котораго говорятъ, что онъ, правда, дуренъ, но за то чрезвычайно остроум[енъ], милъ; онъ въ душѣ находитъ, что Д. самая несносная женщина въ мірѣ; но волочится за ней только потому, что она первая женщина въ московскомъ свѣтѣ; петербургскій щеголь Ф., который хочетъ смотрѣть свысока на московскій свѣтъ и котораго за это никто терпѣть не можетъ, и т. д. Вотъ миленькая московская барышня Annette З., которая, Богъ знаетъ почему, не выходитъ столько времени замужъ, слѣдовательно, тутъ-же гдѣ-нибудь и послѣдняя ея надежда, баронъ со стеклушкомъ и дурнымъ французскимъ языкомъ, который цѣлый годъ сбирается на ней жениться и, разумѣется, никогда не женится. Вотъ маленькій черномазый адъютантикъ съ большимъ носомъ, который въ полной увѣренности, что любезность въ нынѣшнемъ вѣкѣ состоитъ въ томъ, чтобы говорить непристойности, и помирая со смѣху разсказываетъ что-то старой эманципированной дѣвѣ Г... Вотъ старая толстая Р....., которая такъ долго продолжаетъ быть неприличною, что это перестало быть оригинальнымъ, a сдѣлалось просто гадко <и всѣ отшатнулись отъ нея>; около нея вертятся еще, однако, какой-то армейскій гусаръ и молоденькій студентъ, воображающіе, бѣдняги, подняться этимъ во мнѣніи свѣта. Подойдетъ ли къ карточнымъ столамъ, — опять на тѣхъ-же мѣстахъ, что и 5 лѣтъ тому назадъ, стоятъ столы и сидятъ тѣ же лица. <Бывшій откупщикъ не похудѣлъ нисколько, играетъ также хорошо и неучтиво. Старый Генералъ какъ и всегда платитъ дань маленькому сухому человѣчку, который сгорбившись надъ столомъ> Даже пріемы тасовать, сдавать карты, сбирать взятки [2 неразобр.] и говорить игорныя шуточки каждаго давно извѣстны ему. Вотъ старый Генералъ, съ котораго берутъ постоянную дань, несмотря на то, что онъ сердится и кричитъ на всю комнату, особенно сухой человѣчекъ, который, сгорбившись, молча сидитъ передъ нимъ и только изрѣдка изъподлобья взглядываетъ на него. Вотъ молодой человѣкъ, который тѣмъ, что играетъ въ карты, хочетъ доказать, что все ему надоѣло. Вотъ три старыя барыни поймали несчастнаго партнёра по 2 копѣйки, и бѣдный готовъ отдать всѣ деньги, что у него есть въ карманѣ, — отступнаго.

Корнаковъ подходитъ къ столамъ, желаетъ выигрывать; одни не замѣчаютъ его, другіе не оглядываясь подаютъ руки, третьи просятъ присѣсть....... Пойдетъ ли въ залы, гдѣ танцуютъ: вотъ вертятся 5 или 6 студентовъ, два пріѣзжихъ Гвардейца и вѣчные недоросли, молодые по лѣтамъ, но состарѣвшіеся на московскомъ паркетѣ — Негичевъ, Губковъ, Тамаринъ, два или три устарѣвшіе московскіе льва, которые уже не танцуютъ, а только любезничаютъ, или ежели рѣшаются пригласить даму, то дѣлаютъ съ такимъ выраженіемъ, которое можно перевести такъ: посмотрите, какъ я рѣзвлюсь.

Вотъ въ кругу кавалеровъ стоятъ какъ и всегда неизвѣстные, неподвижные фраки, зрители, которые, Богъ одинъ знаетъ зачѣмъ, пріѣхали сюда; только изрѣдка между ними замѣтно движеніе, показывается смельчакъ, робко, или слишкомъ смѣло проходитъ черезъ пустой кругъ, приглашаеть, можетъ быть, единственную знакомую ему даму, дѣлаетъ съ ней, несмотря на то, что ей это весьма непріятно, нѣсколько туровъ вальса и опять скрывается за стѣной стоящихъ мущинъ. Вообще въ московскомъ свѣтѣ мущины раздѣляются на два разряда: или на недоученных мальчиковъ, смотрящихъ на свѣтъ слишкомъ серьезно, или на устарѣлыхъ львовъ, смотрящихъ или показывающихъ, что смотрятъ на него, слишкомъ свысока.[128]

Какія нибудь жалкія, ни съ кѣмъ не знакомыя, но приглашенныя по проискамъ родственницъ барышни сидятъ около стѣнъ и дурнѣютъ отъ злости за то, что, несмотря на ихъ прекрасные туалеты, стоившіе, можетъ быть, мѣсячнаго труда, никто съ ними танцовать не хочетъ. — Всего не перескажешь, но дѣло въ томъ, что для К[нязя] Корнакова все это страшно старо. Хотя много старыхъ лицъ сошло и много новыхъ выступило на свѣтскую арену за его время, но отношенія, разговоры, дѣйствія этихъ лицъ все тѣ-же самыя. Матерьяльная часть бала, даже буфетъ, ужинъ, музыка, убранство комнатъ, все до того хорошо извѣстно Князю, что ему иногда становится невыносимо гадко 20^й разъ видѣть все одно и то же. Князь Корнаковъ быль одинъ изъ тѣхъ богатыхъ, пожилыхъ холостяковъ, для которыхъ свѣтъ сдѣлался необходимѣйшею и вмѣстѣ скучнейшею изъ потребностей; необходимѣйшею потому, что въ первой молодости, занявъ безъ труда первое мѣсто въ свѣтѣ, самолюбіе не позволяло ему испытывать себя на другой, неизвѣстной дорогѣ въ жизни и даже допускать возможность другаго образа жизни; скучнѣйшею-же потребностью сдѣлался для него свѣтъ потому, что онъ былъ слишкомъ уменъ, чтобы давно не разглядѣть всю пустоту постоянныхъ отношеній людей, не связанныхъ между собою ни общимъ интересомъ, ни благороднымъ чувствомъ, а полагающихъ цѣль жизни въ искуственномъ поддержаніи этихъ постоянныхъ отношеній. Душа его всегда была полна безсознательной грусти о даромъ потерянномъ прошедшемъ и ничего не обѣщающемъ будущемъ, но тоска эта выражалась не тоскою и раскаяніемъ, а желчною, свѣтскою болтовнею — иногда рѣзкою, иногда пустою; но всегда умною и благородно оригинальною. Онъ принималъ такъ мало участія въ дѣлахъ свѣта, смотрѣлъ на него такъ равнодушно, какъ бы сказать à vol d’oiseau,[129] что не могъ приходить ни съ кѣмъ въ столкновеніе; поэтому никто не любилъ его, никто и не нелюбилъ; но всѣ смотрѣли съ тѣмъ особеннымъ уваженіемъ, которымъ пользуются люди, составляющіе свѣтъ.

IV.

«Encore un tour je t’en prie»,[130] говорилъ Сережа своей кузинѣ, обхвативъ ея тоненькую талію и съ разгорѣвшимся лицомъ, легко и граціозно, проносясь въ вальсѣ уже 10-й разъ черезъ всю залу.

«Нѣтъ, довольно, я уже устала», — отвѣчала улыбаясь хорошенькая кузина, снимая руку съ его плеча.

Сережа принужденъ былъ остановиться и остановиться именно подлѣ той двери, у которой, небрежно облокотившись, съ обычнымъ выраженіемъ самодовольнаго спокойствія, стоялъ Князь Корнаковъ и что-то говорилъ <хорошенькой> Графинѣ Шöфингъ.

«Вотъ онъ самъ, — сказалъ онъ, указывая глазами на Сережу. — Подойдите къ намъ, — прибавилъ онъ ему, въ то же время почтительно кланяясь хорошенькой кузинѣ. — Графиня желаетъ, чтобы вы были ей представлены».

«Я очень давно желалъ имѣть эту честь», — съ дѣтски-смущеннымъ видомъ проговорилъ Сережа кланяясь.

«Этаго однако нельзя было замѣтить до сихъ пор», — отвѣчала Графиня, съ простодушной улыбкой глядя на него.

Сережа молчалъ и, краснѣя все болѣе и болѣе, придумывалъ, что бы сказать кромѣ банальности, <а кромѣ банальности онъ не зналъ, что сказать>. Князь Корнаковъ, казалось, съ большимъ удовольствіемъ смотрѣлъ на искреннее смущеніе молодаго человѣка, но замѣтивъ, что оно не прекращается и даже, несмотря на всю свѣтскую рутину Графини, сообщается и ей, сказалъ:

«Accorderez vous un tour de valse M-me la Comtesse?[131] Графиня, зная, что онъ давно уже не танцуетъ, съ удивленіемъ посмотрѣла на него.

«Pas à moi, M-me la Comtesse; je me sens trop laid et trop vieux pour prétendre à cet honneur».[132]

«Вы меня извините, любезный сынъ, что я взялъ на себя роль вашего переводчика», — прибавилъ онъ ему. — Сережа поклонился. Графиня встала передъ нимъ, молча согнула хорошенькую ручку и подняла ее на уровень плеча; но только что Сережа обвилъ рукою ея станъ, музыка замолчала, и они стояли такъ до тѣхъ поръ, пока музыканты, замѣтивъ знаки, которые подавалъ имъ Князь, снова заиграли вальсъ. Никогда не забудетъ Сережа этихъ нѣсколькихъ секундъ, во время которыхъ онъ раза два то сжималъ, то оставлялъ талію своей дамы.

Сережа не чувствовалъ, какъ скользили его ноги по паркету; ему казалось, что онъ уносится все дальше и дальше отъ окружающей его пестрой толпы. Всѣ жизненныя силы его сосредоточивались въ чувствѣ слуха, заставлявшемъ его, повинуясь звукамъ музыки, то умѣрять рѣзвость движенія, то кружиться быстрѣе и быстрѣе, въ ощущеніи стана Графини, который такъ согласовался со всѣми его движеніями, что, казалось, слился съ нимъ въ одно; и во взглядѣ, который онъ отъ времени до времени, съ непонятнымъ для самаго себя смѣшаннымъ чувствомъ наслажденія и страха, останавливалъ то на бѣломъ плечѣ Графини, то на ея свѣтлыхъ голубыхъ глазахъ, слегка подернутыхъ какою-то влажною плевою, придававшей имъ необъяснимое выраженіе нѣги и страсти.

«Ну посмотрите, пожалуйста, что можетъ быть лучше этой парочки? — говорилъ Князь Корнаковъ, обращаясь къ кузинѣ Сережи. — Вы знаете, моя страсть сводить хорошенькихъ». —

«Да, теперь Serge[133] совершенно счастливъ».

«Не только Serge, но я увѣренъ, что и Графинѣ пріятнѣе танцовать съ нимъ, чѣмъ съ такимъ старикомъ, какъ я».

«Вы рѣшительно хотите, чтобы я вамъ сказала, что вы еще не стары».

«За кого вы меня принимаете? Я очень хорошо знаю, что я еще не старъ; но я хуже — я надоѣлъ, выдохнулся, такъ, какъ и всѣ эти господа, которые однако этаго никакъ понять не могутъ; а Сережа, во-первых, новость, во-вторыхъ, женщина не можетъ себѣ представить, мнѣ кажется, и желать мущину лучше его. Ну посмотрите, что это за прелесть! — продолжалъ [онъ], съ улыбкой наслажденія глядя на нихъ. — И она какъ мила! Я рѣшительно влюбленъ въ нихъ.....»

«Я непремѣнно скажу это Лизѣ» (такъ звали Гр. Шöфингъ).

«Нѣтъ, ужъ я давно извинялся передъ Графиней, что до сихъ поръ не влюбленъ въ нее — она знаетъ, что это происходитъ единственно потому, что я ужъ не могу влюбляться; но я влюбленъ въ нихъ обоихъ — въ парочку».

Не одинъ Князь Корнаковъ любовался вальсирующими Сережей и Гр. Шöфингъ; но всѣ нетанцующіе невольно слѣдили глазами за ними — одни съ чистымъ наслажденіемъ видѣть прекрасное, другіе съ досадой и завистью. —

Сережа такъ былъ взволнованъ совокупнымъ впечатлѣніемъ движенія, музыки и любви, что когда Графиня попросила его привести ее на мѣсто и, поблагодаривъ его улыбкой, снимала руку съ его плеча, ему вдругъ пришло желаніе, отъ котораго онъ едва могъ удержаться — воспользоваться этой минутой, чтобы поцѣловать ее.

Невинный юноша въ первый разъ въ жизни испытывалъ чувство любви: смутныя желанія, которыми оно наполняло его душу, были для него непонятны — онъ не остерегался ихъ, не боялся предаваться имъ.

V.

VI.

Цѣлый балъ прошелъ для влюбленнаго Сережи, какъ чудный обольстительный сонъ, которому хочется и страшно вѣрить. У Графини оставалась одна 6-я кадриль, и она танцовала ее съ нимъ. Разговоръ ихъ былъ обыкновенный бальный разговоръ; но для Сережи каждое слово имѣло особенное значеніе, — значеніе улыбки, взгляда, движенья. Во время кадрили, признанный поклонникъ Графини, Д., подсѣлъ къ нимъ. (Сережа объяснялъ себѣ это почему-то тѣмъ, что Д. принимаетъ его за мальчика, и почувствовалъ къ нему какое-то чрезвычайно непріязненное чувство);[134] но Графиня была особенно мила и добра къ своему новому знакомому; она говорила съ Д. особенно сухо; но за то какъ только обращалась къ Сережѣ, въ улыбкѣ и взглядѣ ея выражалось удовольствіе. Ничто такъ тѣсно не соединяется и такъ часто не разрушаетъ одно другое, какъ любовь и самолюбіе. Теперь же эти двѣ страсти соединились вмѣстѣ, чтобы окончательно вскружить бѣдную, молодую голову Сережи. Въ мазуркѣ Графиня два раза выбирала его, и онъ два раза выбралъ ее. Дѣлая одну из фигуръ, она дала ему свой букетъ. Сережа вырвалъ изъ него вѣточку и спряталъ въ перчатку. Графиня замѣтила это и улыбнулась.

Графиня не могла оставаться ужинать. Сережа провожалъ ее до лѣстницы.

«Надѣюсь васъ видѣть у себя», — сказала она, подавая ему руку. —

«Когда позволите?»

«Всегда».

«Всегда?!» — повторилъ онъ взволнованнымъ голосомъ и невольно пожалъ маленькую ручку, которая довѣрчиво лежала въ его рукѣ. Графиня покраснѣла, ручка ея задрожала — хотѣла-ли она отвѣтить на пожатіе или освободиться? Богъ знаетъ — робкая улыбка задрожала на ея крошечномъ розовомъ ротикѣ, и она сошла съ лѣстницы.

Сережа былъ невыразимо счастливъ. Вызванное въ его юной душѣ въ первый разъ чувство любви не могло остановиться на одномъ предметѣ, оно разливалось на всѣхъ и на все. Всѣ казались ему такими добрыми, любящими и достойными любви. Онъ остановился на лѣстницѣ, вынулъ оторванную вѣтку изъ-за перчатки и нѣсколько разъ съ восторгомъ, заставившимъ выступить слезы на его глазахъ, прижалъ ее къ губамъ. —

«Что, довольны-ли вы милымъ дебардеромъ?» — спросилъ его Князь Корнаковъ. —

«Ахъ, какъ я вамъ благодаренъ! Я никогда не былъ такъ счастливъ», — отвѣчалъ онъ съ жаромъ сжимая его руку. —

VII.

Пріѣхавъ домой, Графиня по привычкѣ спросила о Графѣ. Онъ еще не возвращался. Въ первый разъ ей было пріятно слышать, что его нѣтъ. Ей хотѣлось хоть на нѣсколько часовъ отдалить отъ себя действительность, показавшуюся ей съ нынѣшняго вечера тяжелою, и пожить одной съ своими мечтами. Мечты были прекрасныя.

Сережа былъ такъ мало похожъ на всѣхъ тѣхъ мущинъ, которые окружали ее до сихъ поръ, что онъ не могъ не остановить ея вниманія. Въ его движеніяхъ, голосѣ, взглядѣ лежалъ какой-то особенный отпечатокъ юности, откровенности, теплоты душевной. Типъ невиннаго мальчика, неиспытавшаго еще порывовъ страстей и порочныхъ наслажденій, который у людей, неуклоняющихся отъ закона природы, долженъ бы быть такъ обыкновененъ и кнесчастью такъ рѣдко встрѣчающійся между ними, былъ для Графини, жившей всегда въ этой неестественной сфере, называемой свѣтомъ, <но неутратившей въ ней, благодаря своей счастливой, особенно простой и доброй натурѣ, любви ко всему истинно-прекрасному — былъ для нея> самою увлекательною прелестною новостью.

По моему мнѣнію, въ ночномъ бѣломъ капотѣ и чепчикѣ она была еще лучше, чѣмъ въ бальномъ платьѣ. Забравшись съ ножками на большую кровать и облокотившись ручкой на подушки, она пристально смотрѣла на блѣдный свѣтъ лампы. На хорошенькомъ ротикѣ остановилась грустная полуулыбка. —

«Можно взойдти, Лиза?» — спросилъ голосъ Графа за дверью. —

«Войди», — отвѣчала она, не перемѣняя положенія.

«Весело-ли тебѣ было, мой другъ?» — спросилъ Графъ, цѣлуя ее. —

«Да».

«Что ты такая грустная, Лиза, ужъ не на меня-ли ты сердишься?»

Графиня молчала, и губки ея начинали слегка дрожать, какъ у ребенка, который собирается плакать.

«Неужели ты точно на меня сердишься за то, что я играю. Успокойся, мой дружокъ, нынче я все отъигралъ и больше играть не буду....»

«Что съ тобой?» — прибавилъ онъ, нѣжно цѣлуя ея руки <замѣтивъ слезы, которыя вдругъ потекли изъ ея глазъ>. —

Графиня не отвѣчала, а слезы текли у нея изъ глаз. Сколько ни ласкалъ и ни допрашивалъ ея Графъ, она не сказала ему, о чемъ она плачетъ; а плакала все больше и больше.

Оставь ее, человѣкъ безъ сердца и совѣсти. Она плачетъ именно о томъ, что ты ласкаешь ее, что имѣешь право на это; о томъ, что отрадныя мечты, наполнявшія ея воображеніе, разлетѣлись, какъ паръ, отъ прикосновенія действительности, къ которой она до нынѣшняго вечера была равнодушна, но которая стала ей отвратительна и ужасна съ той минуты, какъ она поняла возможность истинной любви и счастія.

VIII.

«Что, скучаешь? любезный сынъ», — сказалъ Князь Корнаковъ Сережѣ, который съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ равнодушія и безпокойства ходилъ изъ комнаты въ комнату, не принимая участія ни въ танцахъ, ни въ разговорахъ.

«Да, — отвѣчалъ онъ улыбаясь, — хочу уѣхать».

«Поѣдемъ ко мнѣ, — nous causerons».[135]

«Надѣюсь, ты здѣсь не остаешься ужинать, Корнаковъ?» — спросилъ проходившій въ это время съ шляпой въ рукахъ твердымъ, увѣреннымъ шагомъ черезъ толпу, собравшуюся у двери, толстый, высокій мущина лѣтъ 40, съ опухшимъ, далеко некрасивымъ, но чрезвычайно нахальнымъ лицомъ.

«Ты кончилъ ужъ партію?»

«Слава Богу, успѣлъ до ужина и бѣгу отъ фатальнаго маіонеза съ русскими трюфелями, тухлой стерляди и тому подобныхъ любезностей»... кричалъ онъ почти на всю залу. —

«Гдѣ ты будешь ужинать?»

«Или у Трахманова, ежели онъ не спитъ, или въ Новотроицкомъ; поѣдемъ съ нами. Вотъ и Аталовъ ѣдетъ». —

«Что, поѣдемъ, Ивинъ?» — сказалъ Князь Корнаковъ. — Вы знакомы?» <прибавилъ онъ толстому Господину.> —

Сережа сдѣлалъ отрицательный знакъ головою. —

«Сергѣй Ивинъ, сынъ Марьи Михайловны», — сказалъ Князь.

«Очень радъ, — сказалъ толстый господинъ, не глядя на него, подавая свою толстую руку и продолжая идти дальше. — Пріѣзжайте же скорѣй». —

Я полагаю, что ни для кого не нужно подробное описаніе типа толстаго Господина, котораго звали Н. Н. Долговымъ. Вѣрно, каждый изъ моихъ читателей, ежели не знаетъ, то видалъ, или по крайней мѣрѣ слыхалъ про Н. Н., поэтому достаточно нѣсколько характеристическихъ признаковъ, чтобы лицо это во всей полнотѣ своей ничтожности и подлости возникло въ его воображеніи. По крайней мѣрѣ это такъ для меня. Богатство, знатность, умѣнье жить, большія разнообразныя способности, погибнувшія или изуродованныя праздностью и порокомъ. Циническій умъ, не останавливающiйся ни передъ какимъ вопросомъ и обсуживающій всякій въ пользу низкихъ страстей. Совершенное отсутствіе совѣсти, стыда и понятія о моральныхъ наслажденіяхъ. Нескрытый эгоизмъ порока. Даръ грубаго и рѣзкаго слова. Сладострастіе, обжорство, пьянство; презрѣніе ко всему, исключая самаго себя. Взглядъ на вещи только съ 2-хъ сторонъ: со стороны наслажденія, которое они могутъ доставить, и ихъ недостатковъ, и двѣ главныя черты: безполезная, безцѣльная, совершенно праздная жизнь и самый гнусный развратъ, который онъ не только не скрываетъ, а какъ будто находя достоинство въ своемъ цинизмѣ, съ радостью обнаруживаетъ. Про не[го] говорятъ, что онъ дурной человѣкъ; но всегда и вездѣ его уважаютъ и дорожатъ связями съ нимъ; онъ это знаетъ, смѣется и еще болѣе презираетъ людей. И какъ ему не презирать того, что называютъ добродѣтелью, когда онъ всю жизнь попиралъ ее и всетаки по своему счастливъ, т. е. страсти его удовлетворены и онъ уважаемъ. —

Сережа быль въ необыкновенно хорошемъ расположенiи духа. Присутствіе Князя Корнакова, который очень нравился ему и имѣлъ на него почему-то особенное вліяніе, доставляло ему большое удовольствіе. И короткое знакомство съ такимъ замѣчательнымъ человѣкомъ, какъ толстый господинъ, пріятно щекотало его тщеславіе. Толстый господинъ сначала мало обращалъ вниманія на Сережу; но по мѣрѣ того, какъ козакъ половой, котораго, пріѣхавъ въ Новотроицкой, онъ потребовалъ, приносилъ заказанныя растегаи и вино, он становился любезнѣе и, замѣтивъ развязность молодаго человѣка, сталъ съ нимъ говорить (такіе люди какъ Долговъ ничего такъ не нелюбятъ, какъ застѣнчивость),[136] трепать по плечу и чокаться. —

Мысли и чувства влюбленнаго такъ сильно сосредоточены на одинъ предметъ, что онъ не имѣетъ времени наблюдать, анализировать людей, съ которыми встрѣчается; а ничто такъ не мѣшаетъ короткости и свободѣ[137] въ отношеніяхъ, какъ склонность, въ особенности очень молодыхъ людей, не брать людей за то, чѣмъ они себя показываютъ, а допытываться ихъ внутреннихъ, скрытыхъ побужденій и мыслей. —

Кромѣ того Сережа чувствовалъ въ этотъ вечеръ особенную охоту и способность безъ малѣйшаго труда быть умнымъ и любезнымъ.

Знакомство съ отставнымъ Генераломъ, кутилою Долговымъ,[138] бывшее одно время мечтою его тщеславія, теперь не доставляло ему никакого удовольствія. Ему казалось, напротивъ, что онъ дѣлаетъ удовольствіе и честь этому генералу, ежели говорить съ нимъ, потому что вмѣсто того, чтобы говорить съ нимъ, онъ могъ-бы говорить съ ней, или думать о ней. Прежде онъ никакъ не смѣлъ говорить Корнакову «ты», хотя этотъ послѣдній часто обращался къ нему въ единственномъ числѣ,[139] теперь онъ совершенно смѣло тыкалъ его, и тыканье это доставляло ему необыкновенное удовольствіе. — Ласковый взглядъ и улыбка Графини придали ему болѣе самостоятельности, чѣмъ умъ, красота, кандидатство и всегдашнія похвалы: въ одинъ часъ изъ ребенка сдѣлали мущину. Онъ вдругъ почувствовалъ въ себѣ всѣ тѣ качества мущины, недостатокъ которыхъ ясно сознавалъ въ себѣ: твердость, рѣшимость, смѣлость и гордое сознаніе своего достоинства. Внимательный наблюдатель замѣтилъ бы даже перемѣну въ его наружности за этотъ вечеръ. Походка стала увѣреннѣе и свободнее, грудь выпрямилась, руки не были лишними, голова держалась выше, въ лицѣ изчезла дѣтская округленность и неопредѣленность чертъ, мускулы лба и щекъ выказывались отчетливѣе, улыбка была смѣлѣе и тверже. —

IX.

Въ маленькой задней красной комнатѣ Новотроицкаго трактира, занимаемой только людьми, пользующимися въ этомъ трактирѣ особенной извѣстностью,[140] сидѣли наши 4 знакомые за длиннымъ накрытымъ столомъ.

«Знаете, за чье здоровье», — сказалъ Сережа Князю Корнакову, наливая бокалъ и поднося къ губамъ. Сережа былъ очень красенъ, и въ глазахъ у него было что-то масляное, неестественное.

«Выпьемъ», — отвѣчалъ К[орнаковъ], измѣняя безстрастное скучающее выраженіе своего лица ласковой улыбкой.

Тостъ за здоровье неназываемой особы былъ повторенъ нѣсколько разъ.

Генералъ, снявши галстукъ, съ сигарой въ рукѣ лежалъ на диванѣ, передъ нимъ стояла бутылка коньяку, рюмочка и кусокъ сыру, онъ былъ немного краснѣе и одутловатѣе, чѣмъ обыкновенно, по его наглымъ, нѣсколько сощурившимся глазамъ видно было, что ему хорошо.

«Вотъ это я люблю, — говорилъ онъ, глядя на Сережу, который, сидя передъ нимъ, выпивалъ одинъ бокалъ за другимъ, — когда-[то] было время, что и я пилъ также шампанское. Бутылку выпивалъ за ужиномъ на балѣ, и потомъ какъ ни въ чемъ ни бывало, танцовалъ и былъ любезенъ, какъ никогда».

«Нѣтъ, объ этомъ я не жалѣю, — сказалъ Н. Н., облокотившись на руку и съ грустнымъ выраженіемъ глядя прямо въ прекрасные одушевленные глаза К. — Я еще теперь способенъ выпить сколько хотите, да что? а жалко, что прошло время, когда я также, какъ онъ, пилъ за здоровье и готовъ былъ умереть лучше, чѣмъ отказаться отъ бокала за здоровье кого-нибудь, когда я бывало добивался, чтобы мнѣ достался непременно le fond de la bouteille,[141] вполнѣ вѣрилъ, что я женюсь на той, за чье здоровье я пилъ этотъ fond de la bouteille.[142] О, ежели бы я только женился на всѣхъ, за кого я выпилъ послѣднюю каплю, сколько бы у меня было чудесныхъ женъ! Ахъ, какихъ чудесныхъ, коли-бы вы знали, Alexandre....», — и онъ махнулъ рукой. — Ну вотъ вашъ le fond de la bouteille,[143] — сказалъ онъ, наливая ему.... — да что я? вамъ не нужно....» — и онъ весело, ласково улыбнулся ему.

«Ахъ,[144] не напоминайте мнѣ, я забылъ про то, что мнѣ не нужно, да и помнить не хочу, мне такъ хорошо теперь», — и глаза его сіяли истиннымъ восторгомъ молодой души, безъ страха предающейся своему первому увлеченію. —

— Что это, какъ онъ милъ! — сказалъ Н. Н., поворачиваясь къ Генералу, — ты не можешь себѣ представить, какъ онъ мнѣ меня напоминаетъ. — Debouchons le tout-a-fait.[145]

— Да, — сказалъ Генералъ, — знаешь что, мнѣ <давно хотѣлось собрать компанію къ Цыганамъ, нынче я въ духѣ, поѣдемъ.> Allons au b...[146] и его возьмемъ съ собой. —

Черезъ пять минуть Al[exandre] сидѣлъ уже въ ночныхъ санкахъ Н. Н.; свѣжій, морозный воздухъ рѣзалъ ему лицо, передъ нимъ была толстая спина кучера, тусклые фонари и стѣны домовъ мелькали съ обѣихъ сторонъ. —

«Вотъ я въ деревнѣ, въ которой я родился и провелъ свое дѣтство въ полномъ[147] милыми и дорогими воспоминаніями Семеновскомъ. Весна, вечеръ; я въ саду, на любимомъ мѣстѣ покойной матушки, около пруда, въ березовой аллеѣ, и не одинъ, — со мной женщина, въ бѣломъ платьѣ, съ волосами, просто убранными на прелестной головкѣ; и эта женщина та, которую я люблю, — такъ, какъ я никого не любилъ до сихъ поръ, которую я люблю больше, чѣмъ все на свѣтѣ, больше, чѣмъ самаго себя. Мѣсяцъ тихо плыветъ по подернутому прозрачными облаками небу, ярко отражается вмѣстѣ съ освѣщенными имъ облаками въ зеркальной поверхности тихой воды пруда, освѣщаетъ желтоватую осоку, поросшую зеленыя берега, свѣтлыя бревны плотины, нависшія надъ ней кусты ивы и темную зелень кустовъ распустившейся сирени, черемухи, наполняющей чистый воздухъ какимъ-то весеннимъ отраднымъ запахомъ, и шиповника, густо сросшихъ въ клумбахъ, разбросанныхъ около извилистыхъ дорожекъ, и кудрявыя, неподвижно-висящія, длинные вѣтви высокихъ березъ, нѣжную обильную зелень липъ, составляющихъ прямыя темныя аллеи. За прудомъ, въ глуши сросшихъ деревьевъ громко слышится звучная пѣсня соловья и еще звучнѣе разносится по неподвижной поверхности воды. Я держу нѣжную руку женщины, которую я люблю, смотрю въ эти чудныя большія глаза, взглядъ которыхъ такъ отрадно дѣйствуетъ на душу, она улыбается и жметъ мою руку — она счастлива!»

Глупыя — отрадныя мечты. Глупыя по несбыточности, отрадныя по поэтическому чувству, которымъ исполнены. Пускай онѣ не сбываются — не могутъ сбываться; но почему не увлекаться ими, ежели одно увлеченіе это доставляетъ чистое и высокое наслажденіе? Сашинькѣ въ эту минуту и въ мысль не приходило задать себѣ вопросъ: какимъ образомъ женщина эта будетъ его женою, тогда какъ она за мужемъ, и, ежели бы это было возможно, хорошо-ли бы это было, т. е. нравственно ли? и какимъ бы образомъ онъ въ такомъ случаѣ устроилъ свою жизнь? Кромѣ минутъ любви и увлеченія онъ не воображалъ себѣ другой жизни. Истинная любовь сама въ себѣ чувствуетъ столько святости, невинности, силы, предпріимчивости и самостоятельности, что для нея не существуетъ ни преступленія, ни препятствій, ни всей прозаической стороны жизни. —

Вдругъ сани остановились, и это прекращеніе равномѣрнаго, убаюкающаго движенія разбудило его. <На лѣво отъ него виднѣлось довольно большое для города, пустое, занесенное снѣгомъ мѣсто и нѣсколько голыхъ деревьевъ, направо былъ подъѣздъ низенькаго, нѣсколько криваго сѣренькаго домика съ закрытыми ставнями.

«Что, мы за городомъ?» — спросилъ онъ у кучера.

«Никакъ нѣтъ, евто Патріарши пруды, коли изволите знать, что подлѣ Козихи». —>

Н. Н. и веселый Генералъ стояли у подъѣзда. Послѣдній изо всѣхъ силъ то билъ ногою въ шатавшуюся и трещавшую отъ его ударовъ дверь домика, то подергивалъ за заржавѣлую изогнутую проволоку, висѣвшую у притолки, покрикивая при этомъ довольно громко: «Ей, Чавалы! Отпханьте, Чавалы!» Наконецъ послышался шорохъ — звукъ нетвердыхъ, осторожныхъ шаговъ въ туфляхъ, блеснулъ свѣтъ въ ставняхъ, и дверь отворилась. На порогѣ показалась сгорбленная старуха въ накинутомъ на бѣлую рубаху лисьемъ салопѣ и съ сальной оплывшей свѣчей въ сморщенныхъ рукахъ. По первому взгляду на ея сморщенныя рѣзкія энергическія черты, на черные блестящіе глаза и ярко посѣдѣвшіе черные какъ смоль волоса, торчавшіе изъ-подъ платка, и темно-кирпичнаго цвѣта тѣло,[148] ее безошибочно можно было принять за Цыганку. Она поднесла свѣчку на уровень лицъ Н. Н. и Генерала и тотчасъ, какъ замѣтно было, съ радостью узнала ихъ.

«Ахъ, Батюшки, Господи! Мих[аилъ] Ник[олаевичъ], отецъ мой, — заговорила она рѣзкимъ голосомъ и съ какимъ-то особеннымъ, однимъ Цыганамъ свойственнымъ выговоромъ. — Вотъ радость-то! Солнце ты наше красное. Ай, и ты, М. М., давно не жаловалъ, то-то дѣвки наши рады будутъ! Просимъ покорно, пляску сдѣлаемъ!»

«Дома ли ваши?»

«Всѣ, всѣ дома, сейчасъ прибѣгутъ, золотой ты мой. Заходите, заходите». —

«Entrons,[149] — сказалъ Н. Н. и всѣ 4 вошли, не снимая шляпъ и шинелей[150], въ низкую нечистую комнату, убранную, кромѣ опрятности [?] такъ, какъ обыкновенно убираются мѣщанскiя комнаты, т. е. съ небольшими зеркалами въ красныхъ рамахъ, съ оборваннымъ диваномъ съ деревянной спинкой, сальными, подъ красное дерево стульями и столами. —

Молодость легко увлекается и способна увлекаться даже дурнымъ, если увлеченiе это происходитъ подъ влiянiемъ людей уважаемыхъ. Al[exandre] забылъ уже свои мечты и смотрѣлъ на всю эту странную обстановку съ любопытствомъ человѣка, слѣдящаго за химическими опытами. Онъ наблюдалъ то, что было, и съ нетерпѣнiемъ ожидалъ того, что выйдетъ изъ всего этаго; а по его мнѣнiю должно было выйдти что-нибудь очень хорошее. —

На диванѣ спалъ молодой Цыганъ съ длинными черными курчавыми волосами, косыми, немного страшными, глазами и огромными бѣлыми зубами. Онъ въ одну минуту вскочилъ, одѣлся, сказалъ нѣсколько словъ съ старухой на звучномъ Цыганскомъ языкѣ и сталъ улыбаясь кланяться гостямъ. —

«Кто у васъ теперь дирижёромъ? — спрашивалъ Н. Н.: — давно ужъ я здѣсь не былъ».

«Иванъ Матвѣичь», — отвѣчалъ Цыганъ.

«Ванька?»

«Такъ точно-съ».

«А запѣваетъ кто?»

«И Таня запѣваетъ, и Марья Васильевна».

«Маша, которая у Б. жила <Брянцова>? эта хорошенькая? развѣ она опять у васъ?»

«Такъ точно-съ, — отвѣчалъ улыбаясь Цыганъ. — Она приходитъ на пляску иногда».

«Такъ ты сходи за ней, да шампанскаго принеси». —

Цыганъ получилъ деньги и побѣжалъ. Старикъ Генералъ, какъ слѣдуетъ старому Цыганёру, сѣлъ верхомъ на стулъ[151] и вступилъ въ разговоръ съ старухой о всѣхъ старыхъ бывшихъ въ Таборѣ Цы[ган]ахъ и Цы[ганк]ахъ. Онъ зналъ все родство каждой и каждаго. Гвардеецъ толковалъ о томъ, что въ Москвѣ нѣтъ женщинъ, что прiятнаго у Цыганъ ничего быть не можетъ уже только потому, что обстановка ихъ такъ грязна, что внушаетъ отвращенiе всякому порядочному человѣку. Хоть бы позвать ихъ къ себѣ, — то другое дѣло. Н. Н. говорилъ ему, что, напротивъ, Цыгане дома только и хороши, что надобно ихъ понимать и т. д. Alexandre прислушивался къ разговорамъ и хотя молчалъ, въ душѣ былъ на сторонѣ Н. Н., находилъ такъ много оригинальнаго въ этой обстановкѣ, что понималъ, что тутъ должно быть что-нибудь особенное, прiятное. Отъ времени до времени отворялась дверь въ сѣни, въ которую врывался холодный воздухъ, и попарно входили Цыгане, составлявшие хоръ. Мужчины были одѣты въ голубые, плотно стягивающіе ихъ стройныя талiи казакины, шаровары въ сапоги, и всѣ съ длинными курчавыми волосами; женщины въ лисьихъ, крытыхъ атласомъ салопахъ, съ яркими шелковыми платками на головахъ и довольно красивыхъ и дорогихъ, хотя и не модныхъ платьяхъ. Цыганъ принесъ Шампанское, сказалъ, что Маша сейчасъ будетъ, и предлагалъ начать пляску безъ нея. Онъ что-то сказалъ дирижеру, небольшому, тонкому, красивому малому въ казакинѣ съ галунами, который, поставивъ ногу на окно, настраивалъ гитару. Тотъ съ сердцемъ отвѣчалъ что-то; нѣкоторыя старухи присоединились къ разговору, который постепенно становился громче и, наконецъ, превратился въ общiй крикъ; старухи съ разгорѣвшимися глазами размахивали руками, кричали самымъ пронзительнымъ голосомъ, Цыгане и нѣкоторыя бабы не отставали отъ другихъ. Въ ихъ непонятномъ для гостей разговорѣ слышалось только часто повторяемое слово: Мака, Мака. Молоденькая, очень хорошенькая дѣвушка Стешка, которую Дирижеръ рекомендовалъ, какъ новую запѣвалу, сидѣла потупя глаза и одна не вступала въ разговоръ. Генералъ понялъ въ чемъ было дѣло. Цыганъ, который ходилъ за Шампанскимъ, обманывалъ, что Мака, т. е. Маша, придетъ, и они хотѣли, чтобы запѣвала Стешка. Вопросъ былъ въ томъ, что Стешкѣ надо было или нѣтъ дать 1½ пая.

«Ей Чавалы! — кричалъ онъ, — послушайте, послушайте», — но никто не обращалъ на него ни малѣйшаго вниманiя. Наконецъ кое-какъ онъ успѣлъ добиться того, что его выслушали.

«Мака не придетъ? — сказалъ онъ, — такъ вы такъ и скажите». —

«Повѣрьте моей чести, — сказалъ дирижеръ: — С[тешка] споетъ не хуже ея; а ужъ какъ поетъ «Ночку», такъ противъ нея нѣтъ другой Цыганки, вся манера Танюши, вѣдь изволите всѣхъ нашихъ знать, — прибавилъ онъ, зная, что этимъ льститъ ему. — Извольте ее послушать».

Цыганки, въ нѣсколько голосовъ обратясь къ Г[енералу], говорили то же самое.

«Ну ладно, ладно, габаньте».

«Какую прикажете?» — сказалъ д[ирижеръ], становясь съ гитарой въ рукахъ передъ полукругомъ усѣвшихся Цыганъ.

«По порядку, разумеется, «Слышишь».

Цыганъ подкинулъ ногой гитару, взялъ аккордъ, и хоръ дружно и плавно затянулъ «Вѣдь ли да какъ ты слы-ы-шишь....»

«Стой, стой! — закричалъ Генералъ: — еще не все въ порядкѣ, — выпьемте».

Г[оспо]да всѣ выпили по стакану гадкаго теплаго шампанскаго. Генералъ подошелъ къ Цыганамъ, вѣлѣлъ встать одной изъ нихъ, бывшей хорошенькой еще во время его молодости, Любашѣ, сѣлъ на ея мѣсто и посадилъ къ себѣ на колѣни. Хоръ снова затянулъ «Слышишь». Сначала плавно, потомъ живѣе и живѣе и наконецъ такъ, какъ поютъ Ц[ыгане] свои пѣсни, т. е. съ необыкновенной энергiей и неподражаемымъ искуствомъ. Хоръ замолкъ вдругъ неожиданно. Снова первоначальной акордъ, и тотъ же мотивъ повторяется нѣжнымъ сладкимъ звучнымъ голоскомъ съ необыкновенно оригинальными украшенiями и интонацiями, и голосокъ точно также становится все сильнѣе и энергичнѣе и, наконецъ, передаетъ свой мотивъ совершенно незамѣтно въ дружно подхватывающiй хоръ. —

Было время, когда на Руси ни одной музыки не любили больше Цыганской; когда Цыгане пѣли русскiя стар[инныя] хорошiя пѣсни: «Не одна», «Слышишь», «Молодость», «Прости» и т. д. и когда любить слушать Цыганъ и предпочитать ихъ Итальянцамъ не казалось страннымъ. Теперь Цыгане для публики, которая сбирается въ пасажѣ, поютъ водевильные куплеты, «Двѣ дѣвицы», «Ваньку и Таньку» и т. д. Любить Ц[ыганскую] музыку, можетъ быть, даже называть ихъ пѣнiе музыкой покажется смѣшнымъ. А жалко, что эта музыка такъ упала. Ц[ыганская] м[узыка] была у насъ въ Россiи единственнымъ переходомъ отъ музыки народной къ музыкѣ ученой. Отчего въ Италiи каждый Лазарони понимаетъ арiю Доницети и Россини и наслаждается ею, а у насъ въ «Оскольдовой М[огилѣ]» и «Жизни за Царя» купецъ, мѣщанинъ и т. п. любуются только Декорацiями? Я не говорю уже о ит[альянской] м[узыкѣ], которой не сочуствуетъ и 1/100 Русскихъ абонеровъ, а выбралъ такъ называемыя народныя оперы. Тогда какъ каждый Русской будетъ сочувствовать ц[ыганской] п[ѣснѣ], потому что корень ея народный. Но мнѣ скажутъ, что это музыка неправильная. Никто не обязанъ мнѣ вѣрить; но я скажу то, что самъ испыталъ, и тѣ, которые любятъ ц[ыганскую] м[узыку], повѣрятъ мнѣ, а тѣ, которые захотятъ испытать, тоже убѣдятся. Было время, когда я любилъ вмѣстѣ и Ц[ыганскую] и Н[ѣмецкую] м[узыку] и занимался ими. Одинъ очень хорошiй музыкантъ, мой прiятель, Нѣмецъ по музыкальному направленiю и по происхожденiю, спорилъ всегда со мной, что въ Ц[ыганскомъ] хорѣ есть непростительныя музыкальныя неправильности и хотѣлъ (онъ находилъ, какъ и всѣ, соло превосходными)[152] доказать мнѣ это. Я писалъ порядочно, онъ очень хорошо. Мы заставили пропѣть одну пѣсню разъ 10 и записывали оба каждый голосъ. Когда мы сличили обѣ партитуры, дѣйствительно, мы нашли ходы квинтами; но я все не сдавался и отвѣчалъ, что мы могли записать правильно самые звуки, но не могли уловить настоящаго темпа, и что ходъ квинтами, на который онъ мнѣ указывалъ, былъ ничто иное, какъ подражанiе въ квинтѣ, что-то въ родѣ фуги, очень удачно проведенной. Мы еще разъ стали писать, и Р. совершенно убѣдился въ томъ, что я говорилъ. Надо замѣтить, что всякiй разъ, какъ <мы писали> выходило новое, движенiе гармонiи было тоже, но иногда акордъ быль полнѣе, иногда вмѣсто одной ноты было повторенiе предъидущаго мотива — подражанiе. Заставить-же пѣть отдѣльно каждаго свою партiю было невозможно, они всѣ пѣли первый голосъ. Когда-же начинался хоръ, каждый импровизировалъ. —

Да извинятъ меня читатели, которые не интересуются Цыганами [за] это отступленiе; я чувствовалъ, что оно неумѣстно; но любовь къ этой оригинальной, но народной музыкѣ, всегда доставлявшей мнѣ столько наслажденiя, преодолѣла. —

Во время перваго куплета Генералъ слушалъ внимательно, иногда улыбался и жмурилъ глаза, иногда хмурился и неодобрительно качалъ головой, потомъ пересталъ слушать и занялся разговоромъ съ Любашей, которая то показывая свои бѣлые, какъ перлы, зубы, улыбаясь, отвѣчала ему, то подтягивала хору своимъ громкимъ альтомъ, строго поглядывая направо и налѣво на Цыганокъ и дѣлая имъ разные жесты руками. Гвардеецъ подсѣлъ къ хорошенькой Стешѣ и, обращаясь къ Н. Н., безпрестанно говоритъ: Charmant, délicieux![153] или подтягиваетъ ей не совсѣмъ удачно, что, какъ замѣтно, заставляетъ перешептываться Цыганокъ и не нравится имъ, одна даже трогаетъ его за руку и говоритъ: позвольте, баринъ. Н. Н. съ ногами залезъ на диванчи[къ], объ чемъ то шепчется съ хорошенькой плясуньей Малашкой. Al[exandre], разстегнувъ жилетъ, стоитъ передъ хоромъ и, какъ видно, съ наслажденiемъ слушаетъ. Онъ замѣчаетъ тоже, что молоденькiя Цыганки посматриваютъ на него и, улыбаясь, перешептываются, и онъ знаетъ, что онѣ не смѣются, а любуются имъ, онъ чувствуетъ, что онъ очень хорошенькiй мальчикъ. Но вдругъ генералъ поднимается и говоритъ Н. Н.: Non, cela ne va pas sans Машка, ce choeur ne vaut rien, n’est ce pas?[154] Н. Н., который съ самаго бала казался какимъ то соннымъ, апатичнымъ, соглашается съ нимъ. Г. даетъ деньги Бѣдняжке [?] и не приказываетъ величать.

«Partons».[155] Н. Н., зѣвая, отвѣчаетъ: «partons». Гв[ардеецъ] только споритъ; но на него не обращаютъ вниманiя. Надѣваютъ шубы и выходятъ.

«Я не могу спать теперь, — говоритъ Генералъ, приглашая Н. садиться въ его карету. — Allons au b.».[156]

«Ich mache alles mit,[157] — говоритъ Н. Н., и снова двѣ кареты и сани катятся вдоль молчаливыхъ темныхъ улицъ. Alexandre въ каретѣ только почуствовалъ, что голова у него очень кружилась, онъ прислонился затылкомъ къ мягкой стѣнкѣ кареты, старался привести въ порядокъ свои запутанныя мысли и не слушалъ Г[енерала], который говорилъ ему самымъ спокойнымъ, трезвымъ голосомъ: Si ma femme savait que je bamboche avec vous?......[158]

Карета остановилась. Al[exandre], Г[енералъ], Н. Н. и Г[вардеецъ] вошли по довольно опрятной, освѣщенной лѣстницѣ въ чистую прихожую, въ которой лакей снялъ съ нихъ шинели, и оттуда въ ярко освѣщенную, какъ-то странно, но съ претензiею на роскошь убранную комнату. Въ комнатѣ играла музыка, были какiе то мущины, танцовавшiе съ дамами. Другiя дамы въ открытыхъ платьяхъ сидѣли около стѣнъ. — Наши знакомые прошли въ другую комнату. Нѣсколько дамъ прошли за ними. Подали опять Шампанское. — Al. удивлялся сначала странному обращенiю его товарищей съ этими дамами, еще болѣе странному языку, похожему на Н[ѣмецкiй], которымъ говорили эти дамы между собой. — Alexandre выпилъ еще нѣсколько бокаловъ вина. Н. Н., сидѣвшiй на диванѣ рядомъ съ одной изъ этихъ женщинъ, подозвалъ его къ себѣ. — Al[exandre] подошелъ къ нимъ и былъ пораженъ не столько красотой этой женщины (она была необыкновенно хороша), сколько необыкновеннымъ сходствомъ ея съ Графиней. Тѣже глаза, таже улыбка, только выраженiе ея было неровное, то слишкомъ робкое, то слишкомъ дерзкое. Al[exandre] очутился подлѣ нея и говорилъ съ ней. Онъ смутно помнилъ, въ чемъ состоялъ его разговоръ; но помнилъ, что Исторiя Дамы Камелiй проходила со всею своею поэтической прелестью въ его раздраженномъ воображенiи, онъ помнилъ, что Н. Н. называлъ ее D[ame] aux C[amélias],[159] говорилъ, что онъ не видалъ лучше женщины, ежели бы только не руки, что сама D[ame] aux C[amélias] молчала, изрѣдка улыбалась и улыбалась такъ, что Al[exandre]у досадно было видѣть эту улыбку; но винные пары слишкомъ сильно ударили въ его молодую, непривычную голову.

Онъ помнилъ еще, что Н. Н. что-то сказалъ ей на ухо и вслѣдъ за этимъ отошелъ къ другой группѣ, образовавшейся около Генерала и Гвардейца, что женщина эта взяла его за руку, и они пошли куда-то. —

Черезъ часъ у подъѣзда этаго же дома всѣ 4 товарища разъѣхались. Al[exandre], не отвѣчая на Adieu[160] Н. Н., сѣлъ въ свою карету и заплакалъ, какъ дитя. Онъ вспомнилъ чувство невинной любви, которое наполняло его грудь волненiемъ и неясными желанiями, и понялъ, что время этой любви невозвратимо прошло для него. — Онъ плакалъ отъ стыда и раскаянiя. И чему радовался Генералъ, довозившiй домой Н. Н., когда онъ шутя говорилъ: «Le jeune [?] a perdu son pucelage?[161] Да, я ужасно люблю сводить хорошенькихъ.»

Кто виноватъ? Неужели Al[exandre], что онъ поддался влiянiю людей, которыхъ онъ любилъ, и чувству природы? Конечно, онъ виноватъ; но кто броситъ въ него первый камень? Виноватъ ли и Н. Н. и Генералъ? Эти люди, назначенiе которыхъ дѣлать зло, которые полезны, какъ искусители, придающiе больше цѣны добру? Но виноваты вы, которые терпите ихъ; не только терпите, но избираете своими руководителями. —

А жалко, что такiя прекрасныя существа, такъ хорошо рожденные одинъ для другаго и понявшiе это, погибли <для> любви. Они еще увидятъ другое, можетъ быть и полюбятъ; но какая же это будетъ любовь? Лучше имъ вѣкъ раскаиваться, чѣмъ заглушить въ себѣ это воспоминанiе и преступной любовью замѣнить ту, которую они вкусили хоть на одно мгновенiе.

_____________

* № 1 (I ред.).

Пріѣхавъ домой, Г[рафиня] вошла прямо въ спальню. Графа еще не было; она раздѣлась, особенно ласково[163] поговорила съ своей горничной, которая называла ее барышней, отослала ее [?], вся занятая воспоминаніями своего, легла въ постель, приказавъ сказать мужу, что она нездорова, и проситъ не безпокоить ее. Свернувшись котеночкомъ подъ большимъ одѣяломъ, положивъ хорошенькую головку въ чепчикѣ на подушку, она, слѣдя открытыми глазами за блѣднымъ свѣтомъ лампы,[164] тихо и отрадно мечтала. Ей казалось, что она еще дѣвушка и что въ первый [разъ] встрѣчаетъ этаго милаго мальчика, такъ мало похожаго на всѣхъ окружавшихъ ея. Она воображала себѣ, что говоритъ ему просто: «я люблю васъ Al[exandre]», и Alexandre[165] счастливъ, какъ никто не бывалъ счастливъ: потому что она никому еще не говорила этаго и т. д. У двери постучался кто-то.

«C’est moi, Nathalie».[166]

«Я сказала, что я нездорова».

«Я пришелъ тебѣ сказать добрую вѣсть, что я отыгралъ все и выше 30 т.».

«Ахъ, какъ я рада!»

Nathalie приподнялась.

«Entrez».[167]

«Да, теперь я могу выкупить Подмосковную».

«Точно?»

«Да», — онъ поцѣловалъ ее въ лобъ.

Графиня <поморщилась. Они долго сидѣли и говорили.>

Утромъ Графъ проснулся и удивился, увидя, что Графиня сидитъ, спустивъ ножки, и плачетъ навзрыдъ. Она не сказала, о чемъ она плачетъ, и сама-бы не умѣла сказать, ежели бы захотѣла. Она не ненавидѣла своего мужа, но плакала о томъ, что она была женой своего мужа. Кто въ этомъ виноватъ? Не она, бѣдняжка! Выходя замужъ, она не предвидѣла, что будетъ плакать о томъ, что она жена своего мужа.

* № 2.

Скажите вы, люди благоразумные и съ характеромъ, которые, разъ избравъ дорогу въ жизни, ни разу не сбивались съ нея, не позволяя себѣ никакого увлеченія, скажите, неужели можно строго судить молодаго, влюбленнаго мальчика за то, что онъ подъ вліяніемъ любви способенъ поддаваться обаянію дружбы и тщеславія? Вы, можетъ быть, не поймете меня, когда я скажу, что К. былъ влюбленъ, какъ только можетъ быть влюбленъ 18-тилѣтній мальчикъ, и несмотря на это, намёкъ Н. Н., что онъ не долженъ слишкомъ выказывать своей любви Графинѣ, а дожидаться того, чтобы вышло наоборотъ, и нѣсколько словъ, обращенныя къ нему Н. Н., къ которому онъ чувствовалъ какое-то особенное расположеніе, въ первый разъ въ единственномъ числѣ втораго лица, совершенно вскружили ему голову; и онъ остался ужинать въ первой комнатѣ. —

«Сядемъ здѣсь, — сказалъ онъ, подходя къ небольшому столу — на 4 прибора, почти закрытому померанцовыми и лимонными деревьями. — Вы знакомы?» — прибавилъ онъ, указывая на однаго адъютанта и высокаго толстаго Генерала, которые уже сидѣли за столомъ. Знакомства[168] на балѣ за ужиномъ дѣлаются скоро, для молодаго человѣка, который такъ взволнованъ столкновеніями съ женщинами, непривычнымъ еще движеніемъ и разнообразіемъ лицъ, что не имѣетъ время анализировать людей, съ которыми встрѣчается; а анализъ болѣе всего мѣшаетъ сходиться съ людьми. Чѣмъ бы брать людей за то, чѣмъ они себя показываютъ, дѣлаешь предположенія и стараешься дознаться: что они есть. Кромѣ того, К. чувствовалъ въ этотъ вечеръ особенную самостоятельность, охоту и способность быть умнымъ и любезнымъ. Онъ прежде искалъ связей видныхъ, напримѣръ, знакомство съ этимъ Генераломъ-кутилою было его мечтою — кто безъ тщеславія — теперь, напротивъ, ему казалось, что онъ жертвуетъ собою, ежели говоритъ съ кѣмъ-нибудь — не потому, чтобы онъ полагалъ дѣлать этимъ честь — но потому, что вмѣсто того, чтобы говорить съ нимъ, онъ могъ бы говорить съ нею, или по крайней мѣрѣ думать о ней. Теперь ему никого не нужно. Ласковая улыбка и взглядъ Графини придали ему болѣе сознанія своего достоинства, чѣмъ Гр[афскій] титулъ, богатство, красота, кандидатство, умъ и всегдашняя лесть и похвалы, въ одно мгновеніе изъ ребенка сдѣлали мущину. Онъ вдругъ почувствовалъ въ себѣ всѣ благородныя качества мущины: храбрость, рѣшимость, твердость, все то, недостатокъ чего онъ ясно сознавалъ въ себѣ до сихъ поръ. Внимательный наблюдатель замѣтилъ бы даже перемѣну въ его наружности за этотъ вечеръ. Походка стала увѣреннѣе и свободнѣе; грудь выпрямилась, голова держалась выше; въ лицѣ изчезла дѣтская округлость и неотчетливость чертъ, мускулы лба и щекъ выказывались опредѣленнѣе, и улыбка была смѣлѣе и тверже.

Ужинъ былъ обыкновенный бальный ужинъ съ вѣчнымъ невкуснымъ, но затѣйливымъ маiонезомъ, съ вопросами хозяина: все-ли у васъ есть? съ бѣготнею слугъ, смѣхомъ, говоромъ сотни голосовъ и хорошимъ виномъ. Столъ же, за которымъ сидѣлъ мой герой, особенно пользовался этимъ послѣднимъ по протекцiи Н. Н., которому дворецкiй какъ

** № 3 (I ред.).

Графъ Шöфингъ былъ chevalier d’industrie[169] высшаго полёта, нѣсколько разъ богатѣлъ, нѣсколько разъ промотывался и наконецъ, желая блистательно окончить свое поприще, женился на богатой наслѣдницѣ. Кто былъ причиной этой сватьбы, намъ совершенно неизвѣстно, извѣстно только то, что любовь не играла въ ней ни съ той, ни съ другой стороны ровно никакой роли. Графъ Шöфингъ любилъ свою жену, какъ самую кроткую и послушную[170] изъ жёнъ, и продолжалъ еще любить, какъ хорошенькую женщину (еще не прошло года, какъ онъ женился). Хотя и говорили чувствительныя дамы, что онъ не стоитъ, не умѣетъ цѣнить ея, но мы никакъ не скажемъ этаго, потому что хорошенькая Шöфингъ и не требовала отъ мужа другой любви. Лучше мужа, чѣмъ ея Jean, она и не желала, и сама любила его точно также, какъ онъ ее. До сватьбы она никого не любила, а послѣ сватьбы, ежели и встрѣчала людей, которые ей нравились, то не стоило любить ихъ: они всѣ, сколько она могла узнать ихъ, были похожи на ея Jean.

Но нехорошо было въ ея миломъ Jean то, что онъ былъ мотъ, игрокъ и негодяй; потому что проигрывалъ и проигралъ больше половины женинаго состоянiя. Но развѣ русская порядочная барышня должна имѣть понятiе о томъ, что составляетъ ея состоянiе, и о томъ, что безъ него жить нельзя, что оно прiобрѣтено трудами и кровью ея предковъ. Хорошенькая Шöфингъ знаетъ, что ея мужъ проигралъ 40 или 60 000 и нынче поѣхалъ играть еще. Она очень смутно понимаетъ, что это что-то нехорошо дѣлаетъ ея Jean; но думать объ этомъ скучно, и она преспокойно отправляется на балъ къ П., куда ѣдетъ и Сережа съ К[няземъ] Корнаковымъ.

_____________

* № 1 (I ред.).

[177] а все знай шары вынимаешь: 9 и ничего, 12 и 3, 24 и 3. — Привычка: другой разъ насилу ноги передвигаешь, въ головѣ какъ молотомъ стучитъ, а все считаешь. Ошибись только, особенно коли антересная партiя идетъ, такъ того и гляди, морду разобьютъ. — Ужъ пуще всего меня адъютантъ большой донимаютъ: играютъ до 2 часовъ, съ княземъ съ этимъ, денегъ въ лузу не кладутъ, и ужъ знаю, что ни у того, ни у другаго нѣтъ ни гроша, а все фарсятъ: «Идетъ уголъ отъ 25?» — «Идетъ». Все вѣдь только для тону, а ты зѣвни только или не скоро шара поставь, такъ тоже наровитъ въ морду заѣхать. — Только вотъ я себѣ съ машинкой кругъ бильярда похаживаю, гляжу новый баринъ какой то пришелъ и сѣлъ себѣ на диванчикъ.

* № 2 (I ред).

Ужъ я посмотрѣлъ, какъ разъ они подлѣ бильярдной комнату взяли да туда мамзель привезли — Эстерва, такъ звали ее. Вѣдь что же это за Эстерва была, прямо что Эстерва! Худая, носастая, пьяная. И что только въ ней господа находили. Вѣдь черезъ нея сколько прошло: Тулуповъ, Б. Овчинниковъ [?], К[нязь] Сургучинъ. Изъ-за нея, чисто изъ-за нея все промотали, изъ П[етербурга] бѣжали отъ долговъ. — Что француженка она что-ли, за то ей такая честь была, — да мало ли ихъ у насъ не ѣмши пропадаютъ, или что на кiятрѣ играла, Богъ ихъ знаетъ. Или что можетъ изъ того такъ на нее зарились, что ужъ разъ въ честь попала, стала [не въ][178] шелкахъ, такъ въ бархатахъ ходить, въ каретахъ ѣздить, ну и лестно, что [она], мылъ, у меня на содержанiи — слава пойдетъ. А я бы, наше дѣло холопское, такъ и полтины серебра за нее и то бы отъ нужды далъ. — Извѣстно, господа чего не дѣлаютъ, ужъ одно слово: господа! Вотъ привезли мамзель эту, пошли кутить, тутъ и бильярдную отперли, мамзель стала на бильярдѣ играть, потомъ влезла на него и пошла плясать; такъ вѣдь какiя колѣны выдѣлываетъ, что и смотрѣть гадко, да и смѣшно больно. К[озельскій] около ней такъ вотъ и юлитъ, такъ и юлитъ. Какъ уѣхала она, ужъ онъ одинъ ходилъ, ходилъ по комнатамъ и все что-то бормочетъ по французски и руками такъ дѣлаетъ. — Пріѣхалъ к[нязь], онъ ее провожалъ. Ст[ариковъ] пріѣхалъ, пошли толковать. <При мнѣ К[озельскій] сказалъ, что он никогда женщинъ не [имѣлъ].>

* № 3 (I ред.).

Такъ тутъ бильярдъ и загадилъ. Ужъ на другой день за сукно 80 р. заплатилъ. — Такъ вотъ съ этаго раза и сталъ онъ мамзелями заниматься. И Эстерву съ к[няземъ] какъ то сообща содержали; ужъ Богъ ихъ знаетъ, какіе у нихъ разсчеты были, только все вмѣстѣ ѣзжали. Ужъ сказано: господа чего не выдумаютъ.

* № 4 (I ред.).

Богъ далъ мнѣ имя.[179] Я не могу гордиться своимъ именемъ, которое носили прежде люди стоявшіе высоко въ мнѣніи всѣхъ благородныхъ людей; я затаскалъ его по трактирамъ и дурнымъ домамъ. Вѣдь нѣтъ возможности заставить забыть Петрушку, что я игралъ съ нимъ на деньги, просилъ его играть, когда у меня ужъ небыло денегъ, и что остался ему долженъ. Ватяковъ никогда не забуде[тъ], что я просилъ его бить мои карты, когда не могъ платить уже, что онъ сказалъ мнѣ: вы не деликатны, что я просилъ его тщетно играть на мои сани. Адоревъ никогда не забудетъ, что онъ сказалъ мнѣ: несносный мальчишка! Что К[нязь] Калтыковъ не поклонился мнѣ въ гостиной своей тетки. Амалія, Эсмеральда, о ужасныя воспоминанія, — никогда не забудутъ, что я цѣловалъ ихъ? — Пускай они забудутъ, они умрутъ, но все я не забуду. Б[оже], прости меня, я часто желаю, чтобы всѣ они умерли, и тогда бы я могъ начать другую жизнь.

Богъ далъ мнѣ богатство, ввѣрилъ мнѣ существов[анiе] 2000 людей. Что я сдѣлалъ? я раззорилъ ихъ. Я передалъ ихъ Селезневу (1 неразобр.). И это сдѣлалъ я, который отрокомъ такъ хорошо понималъ священную обязанность помѣщика.

Богъ далъ мнѣ теплую [?] душу, полную благородныхъ чувствъ.

Набѣленая толстая Эсмеральда имѣла цвѣтъ моей невинности. Уже я съ трудомъ нахожу въ своей душѣ благородное чувство. У меня есть сестра, братья, тетка, и всѣ любятъ со мной[180] видаться иногда. Вспоминалъ я разъ въ два года о ихъ существованіи; да, и теперь я не могу думать о них, я такъ далекъ.

Богъ далъ мнѣ умъ. Я сказалъ нѣсколько остроумныхъ словъ, заставившихъ смѣяться Эстерка, а Б[оже] м[ой], гдѣ эти мысли о Тебѣ, о В[ѣчности[?]], о б[удущей] ж[изни], которыя такъ живо и съ такой силой бывало наполняли мою душу и возносили къ Тебѣ. — Но какъ я былъ хорошъ, когда я былъ молодъ. Когда я подумаю о той неизмѣримой пропасти, которая отдѣляетъ меня отъ того, что я былъ бы, ежели бы пошелъ по дорогѣ, которую открылъ мой невинный свѣжій умъ и дѣтское чувство. Все это[181] я сказалъ себѣ 2 мѣсяца тому назадъ послѣ проигрыша. Тогда я вѣрилъ въ перемѣну.[182] Я сказалъ себѣ: все, что есть у меня силы воли, я употреблю, чтобы выйдти изъ этой пагубной коллеи и я употребилъ все, что было во мнѣ воли. Я сказалъ себѣ, что я убью себя, ежели не выйду изъ этой коллеи. — И я не могъ. Зачѣмъ не далъ мнѣ Богъ воли, зачѣмъ далъ онъ мнѣ чувство и разумъ? Я убью себя.

Боже мой, и отчего я убиваю себя? Я не сдѣлалъ преступленія, я не обезчещенъ. Но ежели бы что-нибудь тяжелое лежало на моей душѣ, мнѣ было бы легче. Было бы величіе въ моемъ отчаяніи и поступкѣ. Но я опутанъ грязной сѣтью, изъ которой я не могу выпутаться и къ которой не могу привыкнуть. Хуже то, что я знаю, я все буду падать, я испыталъ это. Ежели бы я былъ тайной преступникъ, раскаяніе искупило-бы меня, ежели бы я былъ явной преступникъ, наказаніе искупило-бы его. Ежели бы я былъ несчастенъ, я бы могъ роптать.[183] Ежели бы я былъ обезчещенъ, я бы могъ возстановить свою честь, или подняться выше понятія свѣтской чести и презирать. Но я опутанъ, я падаю и чувствую свое паденіе. И нѣтъ мнѣ спасенія. Моральныя страданія, которыя я испытываю, хуже всего, что можетъ вообразить человѣкъ. Ежели я стараюсь забыться, то послѣ забытья раскаяніе еще сильнѣе и жезче; ежели я стараюсь опомниться, то я чувствую кромѣ раскаянія невыносимый страхъ оставаться съ собой наединѣ [что̀] еще тяжеле раскаянія. Въ физической боли есть моменты облегченія; здѣсь нѣтъ минуты, гдѣ я [бы] потерялъ сознаніе своей погибели. Душа моя погибла, во мнѣ осталось одно воспоминаніе о ней. — Всякая перемѣна была бы благо, — другой нѣтъ, кромѣ смерти. Ежели бы душа моя безъ посредства тѣла могла уничтожить себя, я 1000 разъ уже уничтожился-бы. — Но тѣло подло. Оно боится, оно торжествуетъ въ погибели души и не хочетъ потерять этаго наслажденія, но душа возьметъ свое.

И что погубило меня? Была ли во мнѣ какая-нибудь страсть, которая-бы извинила меня, которая бы оставила во мнѣ сильное воспоминаніе? Нѣтъ ничего. Въ чемъ мои воспоминанія? тузъ, жолтый въ середній, мѣлъ, папиросы, красныя, сѣрень[кія], радужныя бумажки, женщины, отвратительныя женщины во всей ихъ сладострастной гадости. Да, это самое тяжелое воспоминанiе. Никакой потерянной части души я не жалѣю такъ, какъ любви, къ которой я такъ способенъ. Боже мой, любилъ ли хоть одинъ ч[еловѣкъ] кого-нибудь такъ, какъ я любилъ, когда еще не зналъ женщинъ. —

Я думалъ, что близость смерти освѣжаетъ, возвышаетъ душу; через ¼ часа меня не будетъ, и ничего, я также вижу, также слышу, также думаю. Та же странная непослѣдовательность, шаткость и легкость въ мысляхъ, которая такъ противуположна тому единству ясности, к[акое] можетъ только воображать человѣкъ. Я сейчасъ за 5 м[инутъ] до смерти, потому что, какъ пробьетъ 8, я убью себя, такъ я сейчасъ пишу, думая вмѣстѣ о томъ, что ожидаетъ меня тамъ, думаю о томъ, что Петрушкѣ скучно, что никто не играетъ нынче. Непостижимое созданье человѣкъ, но для кого онъ непостижимо страненъ? Для самаго ли себя? Стало быть я понимаю себя, понимаю что-нибудь выше себя, въ сравненіи съ чѣмъ я непостижимъ и страненъ. Вотъ оно доказательство безсмертія. Кто то вошелъ, я бы желалъ, чтобы это былъ Велтыковъ [?], ему будетъ больно смотрѣть на мой трупъ. Виноватъ ли я? Я дуренъ и старался быть хорошимъ, но не могъ, не могъ ни быть хорошимъ, и еще меньше могъ жить и знать, что я дурной. Я — бы умеръ все равно отъ самаго же себя, отъ моральныхъ страданій. И теперь у меня сѣдые волосы и чахотка. Отчего же было бы не грѣшно убить себя моральными страданiями, a грѣшно убить пулей. —

Я слыхалъ и читалъ, что самоубійцы со страхомъ ожидаютъ рѣшительной минуты. Я — напротивъ: я хладнокровно обдумываю, боюсь только ошибиться: не найти въ будущей жизни того, что я ожидаю. Но лучшее, что я могу ожидать, это чтобы за гробомъ не было меня, чтобы я могъ убить свою душу.

* № 5 (II ред.).

<Мнѣ сказали, что смѣшно жить монахомъ, я отдалъ цвѣтъ своей души — невинность — развратной женщинѣ. Я цѣловалъ ее и ея руки. Меня оскорбили, я вызвалъ на дуэль. Мнѣ сказали, что у меня нѣтъ совѣсти, что я хочу красть, но это не стоило того, чтобы сердиться. Человѣкъ, который сказалъ мнѣ это, самъ былъ подлецъ; стало-быть это ничего, тѣмъ болѣе, что онъ сказалъ мнѣ: виноватъ. — Мнѣ мало было этаго: — я думалъ, что я вполнѣ удовлетворилъ требованіямъ благородства, что это забудется. (Какъ будто униженіе, подлость, зло забывается когда-нибудь. Ежели-бы умерла та продажная женщина, которую я цѣловалъ, люди, которые оскорбили меня и видѣли мое униженіе, — я часто желалъ этаго — развѣ оскорбленное чувство умретъ когда нибудь? Развѣ мало этаго постоянно грызущаго червя, чтобы желать уничтожиться, изчезнуть, пропасть.) — Мнѣ мало было всего этаго — я продолжалъ жить, находилъ удовольствіе въ жизни.

Я дошелъ до того, что маркеръ оскорбилъ меня, и я унижался передъ нимъ. Тогда только я опомнился на минуту и увидалъ возможность другой жизни, исходъ изъ грязной ямы, въ которой я жилъ и искалъ счастья. —

Меня не остановила гибель лучшаго чувства души, любви, которую я растратилъ на развратную женщину, а грубость маркера. Доказательство, что нѣтъ ужъ во мнѣ ничего благороднаго, остались подлость, тщеславіе. ―>

* № 6 (II ред.).

Мнѣ остается пять минутъ до смерти, и вопросы о томъ, будетъ ли жизнь за гробомъ или нетъ и — съиграть-ли мнѣ еще партію съ Петрушкой? — съ одинаковою силою представляются моему уму... Непостижимое, неестественное созданіе — человѣкъ!.............

Кто сказалъ, что самоубiйство неестественный и противузаконный поступокъ? Сознаніе моей погибели и моральныя страданія, все равно, только дольше, убили-бы меня. Отчего же не дурно убить себя моральными страданіями, а дурно убить пулей? Развѣ не все равно, и развѣ не могли моральныя страданія дойдти до такой степени, что я не могъ не убить себя.

Во всякомъ страданіи есть моменты облегченія; тутъ я никогда не терялъ сознанія своей погибели. — Я страдаю безъостановочно, невыносимо. Ежели-бы душа могла безъ посредства тѣла уничтожить себя, я давно не существовалъ бы уже.

Я не чувствую ни малѣйшаго страха смерти, я боюсь только ошибиться, боюсь найдти будущую жизнь съ воспоминаніями и раскаяніемъ. — Ежели бы я зналъ, что вмѣстѣ съ тѣломъ, я убиваю совсѣмъ, навсегда свою душу, рука бы моя не дрогнула. —

* № 7.

Когда я опомнился послѣ тяжелой минуты униженія, я пробовалъ опять ѣздить въ свѣтъ, <куда меня принимали еще>. И никогда не забуду тяжелаго и вмѣстѣ отраднаго впечатлѣнія, которое произвелъ на меня его ошибочный взглядъ на мое положеніе. Княгиня Ртищева сказала мнѣ: тебя надо представить Графинѣ В..... ты непремѣнно будешь отъ нее безъ ума. И, надѣюсь, она будетъ этому очень рада <имѣть лишняго угодника такого какъ ты>, a вѣдь ничто такъ не формируетъ молодёжь... Князь Воротынцовъ спросилъ у меня, какъ вещь самую обыкновенную, хочу-ли я быть представленнымъ ко двору? — Они вѣрно не могли вообразить, что человѣкъ, съ которымъ они говорили, существо уже сошедшее до послѣднихъ степеней низости, что для него больно и дико слушать такiя рѣчи; однако ихъ слова подняли меня въ собственномъ мнѣніи. И что-жъ? сколько я не старался удержаться на этой высотѣ, я снова спускался въ грязную сферу, которая одна была уже моей сферой, въ которой мнѣ было покойно, легко и свободно.

Я пробовалъ перечитывать то, что прежде давало какое-то сотрясеніе моей душѣ и вызывало благородныя мысли; я только плакалъ надъ самимъ собой, надъ воспоминаніемъ о всемъ томъ, что я потерялъ. — Я пробовалъ распредѣленіе дня, какъ дѣлывалъ въ старину; но ничто не занимало меня, и опредѣленія воли, основанныя на воспоминаніяхъ, а не на наклонностяхъ, были безсильны. — Я пробовалъ снова вести франклиновскій журналъ пороковъ и каждый вечеръ разсматривать свои поступки и объяснять себѣ причины тѣхъ, которые были дурны. «Тщеславіе, лѣнъ, тщеславіе».

_____________