Птица Луизы

I.

Пела канарейка.

Маленькая и тщедушная, искристо-желтого цвета, она была похожа на крошечный и прелестный музыкальный инструмент. И в ее пении не было ничего резкого: оно всегда звучало нежно и чарующе. И часто звуки падали в воздухе, как тяжелые капли густого розового масла. И они приносили с собой воспоминания о далеких, дремучих лесах на затерянных в море островах.

Эта птичка принадлежала дочери пономаря Луизе. И девушка могла сидеть по целым часам и смотреть на нее, и любоваться ее красотой, и слушаться своеобразные трели.

Дочь пономаря Луиза была одна из падчериц судьбы на земле. Она не владела одной из рук и хромала. И голос у нее был невнятен. Она не могла управлять своим языком. Но у нее были изумительно красивые глаза. И часто, когда она поднимала их. казалось, что она смотрела на далекие горы. И какой-то особенный свет загорался иногда в ее взгляде. Это случалось в те мгновения, когда что-нибудь радовало девушку. И случалось, что люди, видевшие ее, говорили: „Посмотрите на Луизу... в сущности, она не так уж безобразна... вы только поглядите на нее! Она даже красива... именно красива“.

И пение канарейки не раз заставляло ее загораться радостью. Когда птичка видела, что Луиза сидит и неподвижно смотрит на нее, она становилась задумчивой. Ее крошечные глаза смотрели на девушку. Что-то мистическое как-будто соединяло эти два существа. И Луиза не сводила взгляда с канарейки, ее бесконечно ясные глаза облекали птичку каким-то странным светом. И немного погодя, она начинала петь. Сначала это была низкая, нежная нота, которая незаметно переходила в трель, поднимаясь все выше и выше, — пока все ее крошечное тельце не дрожало от напряжения, как натянутая струна, а ее шейка выгибалась и раздувалась, чтобы издать эти протяжные чистые звуки.

Луиза была, как я уже сказал, падчерицей судьбы на земле, и на ее долю выпадали лишь скудные капли великого счастья, которое даруется людям. И все-таки в ее искалеченном теле горела бесконечная и мучительная тоска по жизни и красоте мира. Эта тоска беспрерывно жгла ее душу и помрачила в конце концов рассудок Луизы...

И теперь она сидела долгие часы, тихо, тихо, и ни один мускул не шевелился в ее теле. Даже ее глаза, всегда такие лучезарные, постепенно тускнели и замирали в неподвижном взгляде. Она сидела, как мертвая, с бледными губами и потухшим светом в глазах.

Канарейка пела.

Может быть, она замечала смерть девушки. Она хотела вернуть ее к жизни. И она пела. И в начале голос ее звучал тихой жалобой, но потом звуки росли, но пенье поднималось все выше и выше, и в конце концов дрожащее созданьице излучало созвучия, как яркий свет.

И тогда несчастная девочка покачивала головой, и ее бескровные руки двигались, точно она хотела поймать что-нибудь. И птичка пела еще громче, и Луиза улыбалась бледной улыбкой, и она раскрывала глаза и снова закрывала их, точно сладкое беспамятство овладело ею.

Но когда однажды птичка вернула Луизу к жизни, она растерянно озирала комнату и взглянула на себя. „Ах нет, то, что мне снилось, неправда“, сказала она, в слезах. „Как я исхудала! Я никогда не буду здоровой“.

И она опять погрузилась в свой мир теней.

В один прекрасный день она убила птичку. Никто не понимал, почему она это сделала. Когда отец вошел к ней в комнату, она сидела и пристально смотрела на мертвую птичку. Он не верил собственным глазам. Канарейка умерла? — спросил он. Она ответила: — Теперь она, действительно, со мной. Раньше она была далеко... теперь она, действительно, со мной.

Со смертью канарейки, вечная ночь облекла ее мысли.