Птицы белые и черные

Прощай, шпана замоскворецкая!

…Вечер густеет над Москвой. Зажигаются фонари на улицах. В переулках темно, освещены лишь немногие… Московские дворы… В Марьиной роще… на Зацепе… в Замоскворечье… у Бабьегородского рынка… у Тишинского… у Птичьего… Старые московские дворы. С многолетними тополями… с голубятнями… со столиками для игры в домино, с детскими песочницами, каруселью и качелями, со скамейками и кустами сирени. Тепло светят внутрь этих дворов окна в домах… Уютные дворы, семейные как бы… коммунальные…

Вот вечерние сумерки совсем затопили пространство двора, ограниченного пятиэтажными домами. Маленький скверик, выходящий в переулок, детские «грибки» со скамеечками, качели, песочница. Длинный стол под навесом: за ним заколачивают «козла» взрослые после работы. И хотя еще во многих окнах горит свет — в углу двора, за этим столом, совсем темно, едва угадывается группа ребят-подростков. Рубиново вспыхивают во мраке огоньки сигарет, и слышится неторопливый голос:

— По темным улицам Парижа катила карета, а в карете сидел молодой граф и с ним шикарная баба. Влюблена она была в него как кошка. Но была без гроша. А родители этого графа хотели обженить его только на богатой. Деньги — к деньгам, понятное дело… — рассказывал местный заводила по кличке Гаврош, парень лет восемнадцати, может, чуть меньше, атлетически сложенный, с красивым, мужественным лицом. Огонек сигареты, вспыхивая на мгновение, освещал красноватым светом губы, нос, блестящие от возбуждения глаза: — А молодому графу эта богатая уродина — ну до лампочки! И вот решил он с этой бедной рвать когти из Парижа куда глаза глядят…

Вокруг Гавроша сгрудились подростки, жадно слушали. Кое-кто покуривал, один окурок передавали друг другу. В тишине с улицы доносился резкий шум проезжавших машин. Потом из одного окна закричали:

— Витька, паразит, домой! Кому говорю?!

Из группы подростков никто не отозвался. Из темноты вынырнула еще одна фигура, быстро подошла к столу. Это был первый друг Гавроша, его правая рука, Валька по кличке Черт.

— Порядок… — вполголоса проговорил он. — Никого…

— Вперед, мушкетеры! — Гаврош решительно загасил окурок. — Что потом было с молодым графом, после дела расскажу. — И он первым шагнул в темноту.

Подростки неуверенно потянулись за ним…

…Улица была пустынна. На углу противоположного дома стоял стеклянный ларек. И в нем — конфеты, папиросы, пачки печенья.

Подростки выглядывали из арки ворот, прислушиваясь. Гаврош достал рогатку с широкой толстой резинкой от противогаза, вынул из кармана камень. Опять все долго прислушивались — никого. Прогудела одинокая машина. В магазине «Меха» ярко светилась витрина. Гаврош прицелился, натянул резинку, отпустил. Через секунду раздался глухой звон разбитого стекла. Все застыли. Гаврош подождал, вынул второй камень. И снова через секунду посыпались стекла, и опять — звонкая, напряженная тишина. Светили редкие фонари, светились редкие окна в домах.

— Давай, казаки-разбойники. — Гаврош подтолкнул в спину двоих подростков, стоявших первыми, — Робку и Карамора.

Ребята неуверенно шагнули на улицу, потом побежали к ларьку. Следом за ними кинулись остальные. Все, кроме Гавроша и Вальки Черта. Эти остались в подворотне.

Торопясь, толкая друг друга, ребята просовывали руки в разбитые оконца, хватали пачки печенья, конфеты, папиросы, сигареты. И всё совали за пазухи курток и рубах. И опять торопливо лезли в ларек. Робка зацепился об острый осколок, торчавший в окне, порвал рукав куртки, разрезал рубаху. Сморщился от боли — из пореза густо пошла кровь.

— Отваливаем, — шепнул Карамор, и все гурьбой метнулись обратно через улицу, в подворотню…

…Потом в углу двора, за пирамидой из бочек, Гаврош разделил добычу на кучки. Папиросы и сигареты он забрал себе. Свет от фонаря над черным входом в овощной магазин тускло освещал всю компанию.

— Разбирай, казаки-разбойники, всем по-братски, — скомандовал Гаврош, и руки ребят потянулись к добыче. Только Робка стоял неподвижно.

— А ты чего, Робертино?

— Руку он порезал, — сказал дружок Робки Володька Богдан.

— Ну-ка… — Гаврош взял его за руку, закатал рукав, скомандовал: — Пошли ко мне, перевяжем…

…Домой Володька Богдан и Робка Шулепов вернулись совсем поздно. Богдан ключом открыл дверь коммуналки. Кромешная тьма. Ребята крадучись вошли в коридор и не успели закрыть дверь, как в кухне зажегся свет и в коридор вышла мать Богдана, Вера. Она молча влепила Богдану оглушительную затрещину — тот клюнул носом и пулей метнулся по коридору к себе. Вера хотела было влепить такую же затрещину и Робке, но тот поднял руки, защищаясь:

— Тетя Вера, у меня своя мама есть.

— Полуночники проклятые, — сказала Вера. — Где руку покалечил?

— Да в футбол гоняли. Упал — и на стекло…

— Вот тебе мать даст, дураку.

— Чему быть, того не миновать, — философски заметил Робка.

…Ранним утром Володька Богдан и Робка шли в школу. Находилась она в конце длинного, кривого, как коленчатая труба, переулка. Зима, день в разгаре, по обочинам тротуара лежат кучи чахоточного, съежившегося снега, и блестит мокрый асфальт. Сзади послышался топот и злой голос:

— Че не подождали? — Их догнал Костя Юдин, чернявый худой паренек.

— Он там ветчину жрет, а мы его ждать должны, — усмехнулся Богдан.

— Я ее и не ем совсем, если хотите знать!

— Тогда нам принеси, мы не гордые, — ехидно сказал Богдан.

— Да нате, нате! — Костя расстегнул портфель, достал внушительный бумажный сверток.

Богдан развернул, восхищенно протянул:

— Моща-а…

В свертке было два куска белого хлеба и два толстых ломтя розовой пахучей ветчины. Один бутерброд Богдан протянул Робке:

— Нате, шакалы! Специально для вас тырил!

Богдан впился в бутерброд, торопливо задвигал челюстями, как молодой волчонок. Проглотил, вздохнул:

— Мне бы такого папашу… Я бы… — И он снова впился зубами в бутерброд.

— Могу каждый день такие таскать, — похвастался Костя.

— Давай, мы не гордые, — прошамкал с набитым ртом Богдан.

У парадного подъезда школы кутерьма. Дрались портфелями и полевыми сумками, играли в «расшибалку» и в «пристенок». Из вестибюля донеслась густая трель звонка, и все разом кинулись в подъезд. Возникла давка. Старшеклассники расшвыривали «букварей», как котят…

…После школы вечером они слонялись по переулку, не зная, чем заняться. Костя то и дело предлагал:

— Ну, в «Авангард» поехали. Там «Константин Заслонов» идет.

— Пять раз смотрели… — лениво отвечал Богдан.

— Тогда в «Ударник» пошли, — вновь уныло предлагал Костя, — или в «Текстильщики», а? Там «Робин Гуд», двинем, а?

— Пять раз смотрели, — отозвался Богдан.

— Ну и черт с вами! А я еще посмотрю! — Костя круто развернулся, зашагал в противоположную сторону.

— Там билетов давно нет, придурок! — сказал вслед Богдан, но Костя не отозвался.

Друзей оставалось двое, и они продолжали свой бесцельный путь по переулку. Когда проходили мимо маленького скверика, услышали приглушенные звуки гитары и хрипловатый голос:

— «Когда с тобой мы встретились, черемуха цвела

И в старом парке музыка играла…»

Песня оборвалась, и тот же голос весело произнес:

— О, казаки-разбойники топают. Валек, позови!

Из-под детского «грибка» вынырнула фигура, наперерез двинулась к ребятам:

— Роба, это ты? — Это был Валька Черт.

— Пошли, Гаврош угощает. — Валька Черт сделал широкий жест рукой.

— Пошли, что ль? — глянул на Богдана Робка. — Домой жутко неохота…

Под детским «грибком» опять заиграла гитара, и Гаврош опять запел:

Ребята подошли. Гаврош прихлопнул струны, сказал:

— Привет, Робертино! О, и Богдан тут!

Рядом с Гаврошем сидели девушка в заячьей шубке и мрачноватый дядя лет сорока, в кепке и сапогах, в бобриковом пальто с белым шелковым шарфом. Он молча курил, зажав в углу рта папиросу. Когда ребята поздоровались, девушка рассмеялась, спросила:

— Как зовут, не расслышала?

— Володя… — сказал Богдан.

— Да не тебя. — Она махнула рукой на Робку. — Тебя?

— Роба… Роберт… — исподлобья глянул на нее Робка.

— Роберт. — Она опять засмеялась. — Сколько тебе лет, Роберт?

— На малолеток глаз кладешь, Милка! — весело сказал Гаврош. — А ты не тушуйся, Робертино! Выпить хочешь? — Он выудил из-под скамейки, на которой сидел, бутылку водки, стакан. — Давай! — Гаврош налил и протянул стакан Робке. Тот неуверенно взял. — Видел, Денис Петрович, какие в нашем дворе орлы живут?

Робка со страхом смотрел на стакан. Неподалеку тускло светил фонарь, и зеленая обкусанная луна взошла над крышами домов.

— Ваше здоровье, — через силу улыбнулся Робка и в два глотка проглотил противную обжигающую жидкость.

Гаврош засмеялся, девушка Милка захлопала в ладоши, Валька Черт поднес Робке кусок колбасы и ломоть хлеба. А Гаврош налил еще и протянул Богдану. Тот даже отшатнулся:

— Не-е… Я ее ненавижу…

— Понял… — Гаврош тут же пояснил мрачноватому дяде: — Папаша у него крепко зашибает… запоями…

А у Робки перехватило дыхание и слезы выступили на глазах. И он услышал участливый голос девушки Милы:

— Ты снегу пожуй, Робертино, снегу пожуй…

Робка зачерпнул снег и стал жадно жевать. Наконец

вздохнул облегченно и… виновато улыбнулся. А Гаврош запел снова:

Девушка Милка сделала Робке жест рукой, приглашая сесть рядом, и Робка повиновался, сел, и она вдруг властно обняла его, притянула к себе, спросила шепотом, наклонившись к уху:

— В школе учишься?

— Учусь… в девятом…

— Молодец… — Она улыбнулась, глядя ему в глаза.

Никогда в жизни до этого Робка не видел так близко незнакомого женского лица… полураскрытых губ, сахарно поблескивающих зубов… широко распахнутых таинственных глаз…

— «Меня девчонки целовали с аппетитом, — пел Гаврош. — Одна вдова со мной пропила отчий дом…».

— Валек, я у тебя пересплю сегодня? — спросил мрачноватый дядя. — Мать в ночную?

— В ночную… — кивнул Валька Черт.

— Ну, мне пора, мужики, — Милка решительно поднялась. — Батя больной лежит — кормить надо. Проводи, Гаврош.

— Не могу сегодня, Милка, — улыбнулся Гаврош. — С Денисом Петровичем покалякать надо.

— Тогда меня Робертино проводит, — безапелляционно заявила Милка.

… — Ты отличник, наверное? — весело спрашивала Милка, когда они шли по переулку.

— Ага, на золотую медаль иду, — ответил Робка. — А ты, наверное, уже университет кончаешь?

В ответ Милка заливисто рассмеялась, махнув рукой:

— Скоро буду профессор кислых щей! — И добавила уже серьезно: — Я в столовке на Пятницкой работаю. Приходи — накормлю задарма.

— Спасибо. А то иду и думаю, где я завтра есть буду. С Гаврошем давно ходишь?

— Тебе-то что? Любопытной Варваре нос оторвали.

— Отрывай, не жалко, — усмехнулся Робка и поскользнулся, чуть не упал.

Милка рассмеялась:

— Да ты пьяный, Робертино!

— Кто? Я? Ни в одном глазу!

Он опять поскользнулся, и Милка подхватила его под руку:

— Может, я тебя провожу, Робертино?

— Ни-ког-да!

— Пошли, пошли, герой! Ты где живешь? С Гаврошем в одном дворе? Пошли, доведу… — И Милка решительно повернула обратно, крепко держа Робку под руку…

— С кем водку пил? — напряженным голосом спрашивала мать.

Робка боялся взглянуть на мать, шмыгал носом, прятал глаза. На столе — чашки, чайник, сковородка с остатками яичницы и колбасы.

— Я смотрела в дневнике — двойки да тройки, так ты еще и водку пить стал? — вновь заговорила мать. — На какие деньги? Воруешь, что ли? Или как?

— Я нечаянно… — едва внятно промямлил Робка.

— Дрянь ты… Дармоед… — Мать сдернула с вешалки широкий солдатский ремень.

— Кончай, мам… — уныло и безнадежно протянул Робка.

— Снимай штаны, — процедила сквозь зубы мать, и лицо ее перекосилось. — Я на заводе… не разгибаюсь… все тебе, все тебе… без передыху, света белого не вижу… а ты… — Слезы потекли у нее по щекам, и она хлестнула Робку ремнем вдоль спины, потом по плечу, голове, закричала, плача: — Не нужен мне такой сын! Не нужен!

Робка метнулся из комнаты, опрокинув стул…

…Столовая была небольшая, в полуподвальные окна заглядывало яркое зимнее солнце. Небольшая очередь тянулась от кассира к раздаче блюд. На раздаче стояла Милка в белом халатике и белой косынке, с обнаженными по локоть руками и раскрытой грудью. Прядь темных волос упала на влажный лоб, щеки горели темным румянцем — на кухне было жарко.

— Дядя, чего тебе? — раздавался ее громкий задиристый голос. — Чего рот разинул, молчишь?

— Гуляш… компот…

Милка быстро накладывала на тарелки, двигала их клиентам.

— А вам, женщина? У вас на лбу не написано!

— Как вы разговариваете? Я жалобу напишу!

— Быстрее, вон столько народу ждет!

— Лангет, без гарнира.

Милка бухнула на тарелку квашеной капусты, бросила кусок мяса:

— Без гарнира не положено! — И тут она увидела

Робку и Богдана, входивших в столовую, и вся расцвела от улыбки:

— Ой, ухажеры мои пришли! Зинуля, подмени на пяток минут!

— Безобразие! — все возмущалась дама. — Я просила без гарнира.

— Щас, дамочка, успокойтесь! — к прилавку подлетела Зинуля, схватила чистую тарелку.

А Милка усадила ребят за столик в углу столовой:

— Есть хотите? Щас накормлю. Ну, как жизнь молодая?

— Ничего… помаленьку… — ответил Робка.

— Ой, Робка, какой ты смешной! — засмеялась Милка. — Тебе говорили, что ты красавец-парень? — Она вдруг обняла его и жарко зашептала на ухо: — Если будут говорить — не верь! — И тут же оттолкнула его, вскочила: — Сейчас накормлю вас от пуза!

И через несколько минут друзья хлебали наваристую солянку, так что за ушами хрустело. А Милка сидела напротив, подперев кулаком щеку, и заботливо, совсем по-матерински, смотрела. Робка почувствовал этот взгляд, поднял глаза.

— Ешь, Роба, ешь, — мягко улыбнулась Милка. — Наголодался?

— С утра не жрали, — ответил за Робку Богдан.

— Милка, скоро ты там? — донесся голос Зинули из раздаточной.

— Иду, иду! — зло ответила Милка. — Три минуты подождать не можете! — Она вскочила и убежала, мелькая босыми стройными ногами.

Раскрыв рот, Робка глядел ей вслед. Вид у него был глуповатый.

— Втюрился, что ли? — усмехнулся Богдан.

— Ну и что? — хмуро спросил Робка.

— Дурак, она взрослая баба. И Гаврош голову оторвет.

Робка не ответил, поковырял вилкой в тарелке, вдруг спросил: — Слушай, она красивая?

— Не знаю… — пожал плечами Богдан. — Мне-то что?

Робка смотрел на него и глупо улыбался:

— Она мне снилась… сколько раз… и все время голая. — Он прыснул в кулак и тут же смутился…

…В клубе «Текстильщики» был вечер танцев. Танцевали под радиолу, и администратор — пожилая женщина с белыми травлеными волосами и в черном костюме — меняла пластинки. Танцевали два долговязых парня с набриолиненными «коками» (последний крик моды), в узеньких дудочках-брюках и рыжих, на толстой микропорчатой подошве, туфлях, выделывая ногами замысловатые кренделя. Танцевали парень с парнем и девчонка с девчонкой. В это время в зале появились Милка, Робка и Богдан. Милка сияющими глазами окинула пеструю публику, сразу потянула Робку танцевать:

— О, «Брызги шампанского»! Умеешь танго?

На ней теперь было эдакое веселенькое платьице с красными цветочками по голубому полю, с «фонариками» у плеч. Она танцевала легко и гибко, жадно стреляла по сторонам, но иногда вдруг в упор начинала смотреть на Робку, и под этим взглядом ноги у него деревенели.

— Ох, Робка, Робка… — Глаза у нее стали грустными. — Зачем ты такой красивый?

— Что? — из-за громкой музыки он не расслышал ее слов.

— Ничего, проехали. — Она вновь завертела головой. — А дружок твой смылся!

Когда танец кончился, они пошли к буфету. Вернее, Милка потянула его за собой. Сунула ему в руку скомканную десятку:

— Угости меня пирожным… и пивом.

Робка купил две бутылки пива и два пирожных, протянул Милке сдачу.

— Оставь себе. — Милка беззаботно махнула рукой.

— Зачем? Мне не надо.

— Оставь, пригодится. — Она налила в стакан пива, выпила и залихватски подмигнула Робке: — Вкусно! Люблю красивую жизнь!

Они сидели за столиком рядом с громадным фикусом в деревянной, обернутой серебристой фольгой кадке. А над ними в широченной багетовой раме висела знаменитая картина «Мишки в сосновом лесу».

— В школу совсем ходить не будешь? — спрашивала Милка.

— Не знаю… еще не решил…

— Смотри, Робка, от Гавроша держись подальше.

— А ты? — взглянул на нее Робка.

— Я — человек взрослый, а ты — еще пацан. — Она подмигнула ему, взъерошила на затылке волосы. — Я целую семью кормлю, понял? Отец-инвалид да сестренка с братом, понял?

— А мать? — спросил Робка.

— Умерла в позапрошлом году… Болела долго. — Опять глаза у нее стали грустными. — Так я с ней намучилась, так намучилась… Рак желудка у нее был… А у тебя отец-мать живы?

— Живы… Только отца нету…

— Бросил, что ли?

— Да нет… — Робка отвел глаза в сторону. — Сидит…

— Как? — Милка вытаращила глаза. — Он что, тоже вор, что ли? Как у Гавроша?

— Нет… — Робка с трудом выдавливал слова. — Он в плену был…

— Ну и что? — Милка ничего не понимала.

— Ну и ничего… документы какие-то потерял, откуда я знаю?

— Фью-ить! — оторопело присвистнула Милка. — Враг народа, значит?

— Да иди ты! — вдруг взъярился Робка и встал. — Раскудахталась, как клуша! «Враг народа»! Тебе-то что? Он… танкист был! У него два потрясающих ордена — Боевых Красных Знамени было! Он… Я его письма читал… мать давала!

Милка вдруг взяла его за руку, потянула к себе, усадила обратно на стул — лицо у нее сделалось виноватое и глаза печальные и ласковые:

— Ой, прости, Робочка… Обиделся? Я же не хотела… с языка сорвалось — не подумала… Прости… Мой батя тоже танкистом был. И орденов у него — ужас… А с войны слепой пришел… — Она погладила его по плечу, вздохнула: — Ох, Робка, Робка, три танкиста выпили по триста…

Снова зазвучала мелодия танго, и центр зала стал заполняться танцующими парами. Робка и Милка теперь танцевали медленно, прижавшись друг к другу, и Робка ощущал ее всю, гибкую, сильную и такую красивую. Она вдруг коснулась губами его уха, прошептала:

— Ты мне очень нравишься, Робка… очень, очень…

Он проглотил шершавый ком в горле, ответил хрипло от внезапного волнения:

— И ты мне…

Она улыбнулась, и опять прошептала:

— Это ведь ничего, что я тебя старше? Всего-то на полтора года, правда, ничего?

— Конечно, ничего…

…Уже поздним вечером Робка провожал ее домой. Они шли плохо освещенными кривыми замоскворецкими переулками и разговаривали:

— А ты «Тарзана» все серии видел? — спрашивала Милка.

— Пять только…

— А «Сестру его дворецкого» с Диной Дурбин?

— Нет, не видел.

— А тебе какое кино больше нравится, про войну или про любовь?

— Про войну, — признался Робка. — «Константин Заслонов» нравится, «Секретарь райкома»… или вот «Королевские пираты»…

— А мне — про любовь… — Она опустила голову, задумалась: — Чего в войне хорошего? Как людей убивают?

Робка не ответил. Милка взяла его под руку, притиснула к себе, пропела грустно-весело:

— «Робка-Робочка, клеш да бобочка, белый шарфик, прохоря, полюбил бы ты меня!» — И засмеялась.

— Вот и прийти. — Милка остановилась у подъезда старого четырехэтажного дома.

— Завтра придешь? — спросила она.

— Приду… — Робка носком ботинка ковырял асфальт, сунул руку в карман и достал два рубля и мелочь. — Возьми, пожалуйста, Мила.

— Ух ты какой гордый, — нахмурилась она и вдруг обняла его и поцеловала в губы.

У Робки перехватило дыхание, и белый свет померк перед глазами, и он издалека услышал ее насмешливый голос:

— Ой, Робка, ты даже целоваться не умеешь. Хочешь, научу?

— Научи…

Она потянула его в подъезд и там, в темноте, снова поцеловала и обнимала изо всех сил. Кепка у него упала на пол, Милка ерошила его волосы, гладила кончиками пальцев по лицу. Потом сказала серьезно:

— Только никогда не думай про меня плохо. Никогда, хорошо?

…Мать Нюра перешивала старую отцовскую рубаху. Уютно стрекотала швейная машинка «Зингер», низко над столом висел абажур, освещая лицо мамы, руки, сновавшие по столу. Она вздрогнула и подняла голову, услышав, как щелкнул замок входной двери, потом раздались шаги по коридору, и в комнату вошел Робка. Мать еще ниже опустила голову, быстро завертела ручкой машинки. Стрекот наполнил комнату.

— Ну что, кончилась твоя учеба? — вдруг спросила мать. — Больше не тянет?

— Почему? — пробормотал Робка, доставая из шкафа одеяло и подушку. — Директор не пускает…

— За что же тебя пускать, шпану и прогульщика? Чтоб ты другим учиться мешал? — Мать смотрела на него твердыми усталыми глазами. — Не хочешь — не надо. Иди на завод, на стройку… А ты? У матери на шее сидеть собрался? Или, может, воровать станешь? На блатную романтику потянуло?

Робка молчал, расстилая на кожаном старом диване простыню и одеяло. Спиной он чувствовал требовательный взгляд матери.

— Ты думаешь, для чего я живу? Чтоб тебя на ноги поставить… чтоб вы людьми стали, а не какими-то отбросами… В общем, решай сам: не хочешь учиться — иди работать…

— Сказал же, директор не пускает, — пробурчал Робка.

— Учитель сегодня приходил, спрашивал, почему ты в школу не ходишь. А я и хлопаю глазами, как дура… Говорил, память у тебя хорошая…

Робка разделся, юркнул под одеяло, вытянулся и закрыл глаза. Стало тихо, снова застрекотала машинка.

— Мама, а за что отца посадили? — после паузы спросил Робка. — Он что, воевал плохо?

Стрекот прекратился. Мать обернулась к сыну, лежавшему с закрытыми глазами, проговорила:

— Я уже тебе говорила: в плену был…

— Другие тоже в плену были… Вон дядя Толя из сороковой квартиры…

Мать не ответила; отвернувшись обратно к машинке, стала возиться с рубахой. Потом сказала, глядя в пустоту:

— Кому какой следователь попался… Кому повезло, а кому…

Костина мама была молодая, красивая, в каком-то жутковато-роскошном халате небесно-голубого цвета, пышная прическа — с шестимесячной завивкой, холеные руки с огненно-красными лаковыми ногтями. И прихожая была царственная: громадное зеркало в тяжелой, красного дерева, раме, какие-то диковинные китайские вазы с изображениями пузатых полуголых людей с тощими бородками, и узкоглазых красивых женщин, и деревьев в горах, и причудливых птиц… и холодно поблескивал навощенный паркет в убегающем в глубь квартиры коридоре.

— Здравствуйте, мальчики. — Голос у Костиной мамы был глубокий и бархатный. — Как вас зовут?

— Богдан… — сказал Володя, прикрывая сумкой заплатки на коленях.

— Роба… — сказал Робка.

— Что это за имя — Роба? — удивилась мать. — Роба — это, кажется, матросская одежда?

— Имя такое… Роба… Роберт…

— Ах, Роберт, — милостиво улыбнулась Костина мама. — Совсем другое дело. Ну что ж, Костик, угощай друзей чаем.

В квартире, огромной и светлой, были и гостиная, и кабинет Костиного отца, и спальня, и отдельная для Кости комната, и просторная белая кухня. Посреди гостиной — большой круглый стол под белой скатертью, на котором красовались синие чашки и большой, с синими цветами, фарфоровый чайник.

Все это выглядело торжественно. Еще стояла хрустальная ваза, полная конфет в разноцветных обертках, и большой пышный белый торт посередине, уже нарезанный на куски.

В молчании расселись за столом. Богдан боялся положить руки на белоснежную скатерть и держал их под столом. Костина мама разлила чай по чашкам, положила каждому на тарелку по куску торта.

— А меня зовут Елена Александровна, — улыбнулась она.

— Мам, включи телевизор, — попросил Костя.

И тут произошло чудо. Елена Александровна подошла к большому, полированного дерева, ящику, стоявшему на тумбочке, отодвинула матерчатую шторку и нажала какую-то кнопку. Засветился маленький прямоугольничек. Перед ним была укреплена квадратная линза, наполненная водой. Это линза в два раза увеличивала светящийся прямоугольник, хотя несколько и искривляла его. Елена Александровна повертела какие-то ручки, полосы на экране исчезли, и… появились живые маленькие люди, и раздались голоса. Передавали какой-то спектакль.

Ребята, вытянув шеи, ошеломленно смотрели на экран, забыр про угощение.

— Это «Анну Каренину» передают из МХАТа, — сказала мать Кости.

Ребята были поглощены зрелищем. Елена Александровна снисходительно улыбнулась и ушла. Увидев, что она ушла, Богдан начал жадно есть ложкой торт, прихлебывая из чашки чай, и краем глаза косился на светящийся экран.

— Че-то я не пойму, как это передается? — спросил Робка. — Радио — это понятно, а это как?

— Спроси чего-нибудь полегче, — ответил Костя. — Техника на грани фантастики.

А Богдан, съев торт, стал потихоньку брать из вазы по одной-две конфеты и прятать в карман суконной куртки с вельветовой вставкой на груди. Он не видел, что Елена Александровна уже давно стоит в дверях и с еле заметной улыбкой наблюдает за ним. Костя и Робка к угощению так и не притронулись.

— Что ж вы не едите, ребята? Чай давно остыл. — Она подошла к столу, погладила Богдана по голове: — Ешь на здоровье, зачем ты в карман прячешь? Я тебе сама с собой всего дам…

Богдан вскочил как ужаленный, лицо залила краска:

— Я не брал… я сестренкам хотел… я… — Он сорвался с места, едва не опрокинув тяжелый, с резной спинкой, стул.

В прихожей Богдан схватил полевую сумку, с трудом открыл дверь и выскочил на лестничную площадку.

— Странный какой паренек, — пожала плечами Елена Александровна. — Я совсем не хотела его обидеть…

— «Не хотела», «не хотела»! — капризно закричал Костя. — Вечно ты!

Робка тоже встал, проговорил хрипло:

— Спасибо… мне тоже нужно…

…Место это называлось «Церковка». Находилось оно позади массива темно-серых десятиэтажных домов, недалеко от набережной Москвы-реки. Здесь, в окружении стареньких двух-трехэтажных домов находилась полуразрушенная церковь с приземистыми пристройками. Повсюду высились груды битого кирпича и щебня. Если забраться по шатким деревянным переходам на колокольню, открывался вид на Москву-реку и на дома на противоположной стороне — целое нагромождение домов, скопище огней. Среди всей этой мешанины стен и крыш выделялся дом Пашкова на холме — теперь Библиотека имени Ленина.

Здесь и нашел Володьку Богдана Робка. Он сидел на груде щебня и задумчиво смотрел в пространство.

— Че не отзываешься? — сердито спросил Робка. — Я его зову!

— Слушай, кто отец у Кота? — спросил после паузы Богдан.

— Конструктор какой-то… его на ЗИМе личный шофер возит. С охранником.

— Врешь!

— Гадом буду, сам видел.

— Важная шишка, значит… — вздохнул Богдан. — За таким папашкой, как за каменной стеной… — Богдан поднялся, вдруг вынул из куртки полную горсть конфет, неожиданно улыбнулся:

— Во сколько натырил! Катьке с Валькой… они и не ели таких никогда…

— Слышь, Володь, а давай на целину махнем, а? — вдруг предложил Робка. — Денег заработаем… Или куда-нибудь с геологами, а? В тайгу… Девятый класс закончим и поедем, а?

— «А я еду, а я еду за деньгами — на хрена мне эти запахи тайги!» — шутливо пропел Богдан и добавил печально:

— Не-е, надо матери помочь, сестренок на ноги поставить… На отца надежда плохая…

— Будешь оттуда деньги присылать.

— Не, я Москву люблю… никуда не хочу — дома хочу…

— Эх, Вовка, скучный ты, как штаны пожарника, — вздохнул Робка. — Полное отсутствие фантазии.

— А ты романтик прохладной жизни, — усмехнулся Богдан. — Ты с Милкой всерьез ходишь или так просто?

— Тебе-то что?

— Мне-то ничего. Гаврош узнает — плохо будет. Это же его кадр, а не твой.

— Он ее купил, что ли?

— Он с ней раньше ходил, — упорствовал Богдан.

— А теперь я с ней хожу. Она сама этого захотела.

— Ну гляди, Роба… найдешь на свою голову приключений.

— Не каркай… Домой пошли лучше…

…На улице стояла полная весна. Сияло жаркое солнце, на деревьях зеленели первые листы, звенели мальчишечьи голоса. Ох, как тяжело учиться во вторую смену! День в самом разгаре, столько жутко интересного происходит на улице, а ты вынужден томиться в душном классе.

— Совсем от весны одурели? — усмехался историк Андрей Викторович.

— Погода шепчет — бери расчет, езжай на море, — ответили с галерки.

— Успеете, наездитесь. Кто «пятерку» в четверти заработать хочет?

Класс выжидающе молчал.

— Если до звонка кто-нибудь напишет на доске сто исторических дат, получит «пять» в четверти. Есть желающие?

— А если не напишет? — спросил кто-то.

— «Двойка» в четверти, — усмехнулся историк. — Как говорится: или пан, или пропал.

— Любые даты писать можно? — спросил Робка.

— Хочешь рискнуть? Любые.

Робка встал и не спеша направился к доске.

— Пока он писать будет, мы с вами поговорим о начале первой мировой войны…

Голос учителя постепенно затихал, и наконец Робка остался в полной тишине. Задумавшись, держал кусок мела. Потом начал быстро писать, постукивая мелом о доску. Историк рассказывал о первой мировой войне и время от времени оглядывался на Робку. Тот писал, не останавливаясь, мел крошился, сыпался на руку, на пол, росла колонка цифр. Вдруг взгляд Робки упал на окно, и то, что он увидел… Неужели ему показалось? Робка шагнул к окну…

Нет, он не ошибся. Через переулок, напротив школы, стояли Милка и Гаврош: Они о чем-то разговаривали. Вот Гаврош взял ее за руку и почти насильно повел за собой, но Милка вырвала руку, остановилась. Гаврош пошел на нее, сжав кулаки и говоря что-то угрожающее, а Милка, видно, отвечала, отчего Гаврош злился еще больше. Потом Робка увидел Вальку Черта. Он стоял в нескольких шагах от них, на углу бревенчатого двухэтажного дома, засунув руки в карманы и покуривая папиросу.

— Так что, как видим, первая империалистическая война была несправедливой со стороны всех воюющих государств… — рассказывал историк.

Богдан, Костя и другие ученики с недоумением смотрели на Робку, неподвижно стоящего у окна. Почему он не пишет?

— Звонок скоро, козел, чего стоишь? — прошипел Богдан.

— Богдан, может, ты хочешь написать сто дат? — спросил историк.

— Я? — испугался Богдан. — Я не-е…

— Тогда молчи и слушай. Или двойку схлопочешь.

Робка увидел, как Гаврош ударил Милку по лицу наотмашь. У Милки даже голова дернулась назад. Робка издал горлом непонятный звук и ринулся из класса.

— Шулепов, ты куда? — только и успел спросить историк, потом вздохнул и вывел в журнале напротив Робкиной фамилии жирную «двойку». Потом встал и подошел к окну. И следом за ним все ученики кинулись к окнам.

…И все увидели плачущую девушку на другой стороне переулка. А над ней нависал парень и выговаривал что-то злое, сжимая кулаки.

Потом из школы вылетел Робка. Историк увидел его, когда он пересекал переулок. Робка подлетел к парню и девушке и встал между ними, даже оттолкнул парня. Девушка, видимо, испугалась за Робку, попыталась встать между ними, даже отодвинуть Робку, но тот упрямо стоял на месте, загораживая парню дорогу.

— Это же Гаврош! — громко сказал Богдан и кинулся к двери.

Возникло секундное замешательство — ученики смотрели на учителя.

— Что стоите? Выручайте товарища, — серьезно сказал он. И почти весь класс ринулся к двери, грохоча ботинками и толкаясь. Нахмурившись, историк смотрел, как в переулке Робка дерется с плечистым крепким парнем, который выглядел старше и опытнее в драке. Девушка что-то кричала, пыталась загородить Робку, но тот парень легко отшвыривал ее в сторону и бил Робку расчетливыми тяжелыми ударами. А неподалеку другой парень наблюдал с безучастным видом, попыхивая папиросой. Переулок был пустынен, и редкие прохожие поспешно переходили на другую сторону и прибавляли шаг.

И тут из школы посыпалась орава ребят и девчонок. Переулок заполнился девичьим визгом. Впереди всех мчался Богдан.

…Избиение прекратилось. Ученики окружили девушку, Робку и того парня. Робку тут же схватили и утащили за спины ребят, а перед парнем лицом к лицу оказался Богдан. Но парень совсем не испугался.

…Историк увидел, как этот парень сказал что-то Богдану и достал из кармана нож. Лезвие его холодно блеснуло. Парень шагнул вперед, прямо на учеников, и те шарахнулись в стороны, открывая дорогу. Дружок того парня пронзительно засвистел и захохотал…

…Когда историк выбежал из школы, того парня и его дружка и след простыл, а весь класс окружил Робку, и девушки галдели, как воронья стая.

— Струхнул — так молчи!

— Выручать побежали — выручалы!

— А если б ножом пырнул? Или потом в переулке подкараулит?

Андрей Викторович протолкался через толпу ребят и увидел, как девушка платком утирает кровь с лица Робки. При этом она всхлипывала и приговаривала:

— Ну чего ты выскочил, а? Чего полез, дурачок!

Раскрашен Робка был здорово — разбитая губа, заплывший глаз.

— Давайте в школу, ребята, — приказал историк. — Сейчас урок начнется.

— У него нож был, Андрей Викторович!

— Знаю, видел. Быстрей в школу.

Парни и девчонки потянулись через переулок к школьному подъезду.

— Что, досталось? — историк положил Робке руку на плечо.

— Ничего… терпимо… — Робка потрогал разбитую губу.

— Говорила ему, не лезь, — всхлипывала Милка. — Герой нашелся!

— Ничего, в медпункте примочки сделают, — улыбнулся историк. — Даты дописывать будешь?

— Буду.

— После уроков останешься и допишешь.

— Я задержусь на минутку, Андрей Викторович?

Историк понимающе кивнул, зашагал к школе…

— Это что за дата? — спрашивал историк.

— Битва при Грюнвальде, — четко отвечал Робка.

— А это?

— Битва народов при Лейпциге с Наполеоном.

— Эта, эта?

— Второй съезд РСДРП, а это мой день рождения.

— При чем тут твой день рождения? — удивился историк.

— Вы же говорили, любые даты, — не смутился Робка.

Историк усмехнулся. Расплылись в улыбке друзья, Богдан и Костя, сидевшие на задней парте. Больше в классе никого не было.

— Сто девятнадцать дат, Андрей Викторыч. Законная «пятерка», — сказал Богдан.

— Не возражаю, — историк полистал журнал. — Правда, по другим предметам, у тебя, Шулепов, картина неприглядная… И у вас, друзья, тоже положение удручающее. Почему так плохо учитесь?

— Способностей маловато, — притворно вздохнул Богдан.

— Мы стараемся… — скромно добавил Костя.

— Ох, ребята, вы ведь в десятый класс переходите. Как можно не хотеть учиться, не понимаю?

— Мы очень хотим. — Костя даже руку к сердцу приложил.

— Ваше счастье, что переходные экзамены отменили, а то не видать вам десятого класса, как своих ушей, — вздохнул историк. — А память у тебя, Роберт, отличная. С такой памятью учиться и учиться.

— Мы в десятом классе вот так будем учиться. — Костя поднял большой палец.

— Да? — усмехнулся историк. — Свежо предание… Роберт, отец пишет?

— Редко…

— Роберт, тебе надо учиться. — Историк подошел к нему заглянул в глаза. — Именно тебе обязательно надо… Ты меня понимаешь?!

— Да ладно… — Робка отвел глаза. — Какая разница… Меня в институт не тянет…

…На Болотном сквере, у центрального входа, работал большой фонтан. Струи воды, подсвеченные снизу разноцветными фонарями, взмывали высоко, пенились, обрушиваясь вниз. Синие, красные, желтые… На лавочках было полно народу, и все зачарованно смотрели на фонтан. Тянулись аллеи, освещенные редкими фонарями, и были укромные уголки, где совсем темно и ровная стена подстриженного кустарника укрывала от любопытных глаз.

На одной из таких лавочек сидели, обнявшись, Милка и Робка. Мимо прошла шумная компания с гитарой, пели:

— А ты в школе за кем бегал? — спрашивала Милка.

— Да нет как-то… — пожимал плечами Робка.

— Ни за кем, ни за кем? — допытывалась Милка, и глаза ее блестели совсем рядом.

— Нравилась одна… еще с седьмого класса… Потом разонравилась. Она с Голубевым ходить стала… Отличник у нас есть, пижон дешевый. — Робка скривил губы.

— Разве это любовь? — вздохнула Милка. — Ты «Леди Гамильтон» видел?

— Не-а…

— Вот любовь так любовь. До гроба… Ты посмотри обязательно, шикарное кино… Я вот думаю, Робик, для чего люди живут? Мне вот кажется, для любви… только чтоб самая настоящая… чистая-чистая, как слезы!.. Чего улыбаешься, дурачок? Тебе взрослая девушка говорит… Я кое-что повидала, не то что ты, понял?

— А если такой любви не будет? — вдруг спросил Робка.

— Как это — не будет? — удивилась Милка.

— Ну вот проживет человек всю жизнь, а такой любви у него не будет, что тогда?

— Значит, зря жизнь прожил, — убежденно проговорила Милка.

…Потом он провожал ее домой. И вдруг из темноты, как черт из бутылки, вынырнул Гаврош. Кепка надвинута на брови, воротник пальто приподнят, руки в карманах. Робка и Милка разом остановились.

— Отзынь на три лапти, Робертино, — улыбнулся Гаврош. — Нам с подругой потолковать надо…

Робка стоял неподвижно. Милка шагнула вперед, подошла к Гаврошу, и они вместе пошли по переулку. Остановились через десяток шагов. Робка не слышал, о чем они разговаривали, стоял стиснув зубы. Вдруг Милка быстро подошла к нему. Робка увидел кривоватую улыбку у нее на губах, а в глазах — слезы. Она шмыгнула носом, совсем как маленькая девчонка:

— Ладно, Робочка, погуляли и хватит. Не ходи за мной больше.

— Почему? — глупо спросил Робка.

— Не надо… — Она опять вымученно улыбнулась. — Тебе же лучше… и мне…

— Подожди, Мила… — начал было Робка, но она перебила его резко:

— Ну хватит! Сказала, не ходи, значит, не ходи! Надоел! Чего тебе от меня надо? Ну чего?

Робка молча смотрел на нее. Милка сказала еще грубее:

— Домой иди, малолетка, мамка заругает! — И быстро пошла к Гаврошу, на секунду задержалась возле него, и потом они пошли по переулку вместе. И Гаврош обнял ее за талию.

Робка стоял и смотрел. Жизнь обрушилась в одно мгновение…

…А отец Володьки Богдана опять запил. Соседки на кухне напряженно слушали крики из комнат, где жили Богданы. Володька с двумя сестренками, матерью и отцом занимали две комнаты. Соседки переговаривались:

— Как бы за Гераскиным бежать не пришлось.

— А что ему Гераскин? Зальет бельмы — ему море по колено!

— Чего она с ним валандается? Выгнала бы к чертям!

— Куда она eгo выгонит? Он здесь прописан. И все же какой-никакой, а мужик… Без мужика, сама знаешь, как детей ростить…

И все снова прислушивалась к крикам за стеной.

— Ишь, развоевался, паразит. Люсь, твой-то на работе?

— Во вторую смену — в час ночи придет.

— Вот как с ним без мужиков управиться? — вздохнула Нюра.

Дверь из комнаты Богданов распахнулась, и в коридор, а оттуда на кухню вбежала ревущая Володькина мать, Вера:

— О-ой, люди добрые, спасите-помогите!

Следом за ней появился в расстегнутой рубахе и босой, со всклокоченными волосами и безумными глазами муж, Егор Матвеевич, а за ним высыпали две девочки, Катька и Валька, семи и девяти лет, и Володька. Вера вбежала на кухню и спряталась за спины соседок. Блузка на ней была разорвана. Женщины молча сгрудились, загородив плачущую Веру. Егор Матвеевич, наткнувшись на неожиданное препятствие, остановился, шатаясь. В руке покачивалась тяжелая скалка для раскатывания белья.

— Б-бабы-ы, рраззойдись! Или всех пор-решу!

А дальше было малопонятно, как все получилось.

Кажется, первой кинулась на Егора Матвеевича самая старшая, Полина, работавшая кассиршей в магазине. За ней ринулись Нюра и остальные. Скалку отняли, Егора Матвеевича свалили на пол и принялись дубасить, толкаясь и мешая друг другу. Он хрипел и отбивался.

— Коллевтивом на меня, да? Коллевтивом? — хрипел Егор Матвеевич.

— До смерти не забейте, бабоньки! — испугалась жена Вера.

А в дальнем углу кухни сидела восьмидесятитрехлетняя старуха Роза Абрамовна, курила, опершись на палку, длинную папиросу «Герцеговина Флор» и безучастно наблюдала за потасовкой. На длинном костлявом пальце левой руки сверкал старинный золотой перстень с большим бриллиантом.

Кто-то из соседок снял растянутую под потолком для просушки белья веревку, и Егора Матвеевича скрутили по рукам и ногам, усадили на стул и привязали к нему. И напоследок отвесили пару оплеух. Отделали они его сильно — под глазом лиловел синяк, нос расквашен, на щеках и шее широкие царапины.

— Вера, не вздумай развязывать! — кричала разъяренная Полина. — Пусть до утра охлаждается!

— На фронтовика — коллевтивом? — мычал Егор Матвеевич. — Ладно, я вас тоже! Как Наполеон, по частям бить буду!

— Вот мужики с работы вернутся, они с тобой потолкуют!

— Развяжите, мегеры ползучие! Насильницы!

Володьку Богдана трясло, как в ознобе. Мать уже увела Катьку и Вальку в комнату, одна за другой расходились соседки, и скоро остались Володька, Егор Матвеевич и старуха в углу кухни.

— Володь… — позвал отец. — Там в валенке, под кроватью… чекушка лежит… принеси…

Володька вдруг схватил со стола широкий кухонный нож и рванулся к отцу. Весь трясясь, он поднес лезвие к самому лицу отца:

— Еще рраз ммать тронешь — ззарежу, ппонял? Ночью сонного зарежу…

— Ты что, Ввовка, ччокнулся? — Голос у отца стал трезвым.

— Я завтра умру, — вдруг раздался из дальнего угла кухни голос старухи. Все это время она сидела неподвижно, сухая, совсем седая.

— Никто меня не любит, — всхлипнул Егор Матвеевич. — За что воевал, а? За что в окопах гнил… два ранения, сукины дети… контузия… Народ-победитель… А я хто? Не победитель?! — Он вскинул голову, обвел мутным взглядом кухню: — Как нужон был, так в ножки кланялись! Давай, Егор, воюй, а теперь… не нужон, значит?

Роза Абрамовна поднялась, прошаркала негнущимися ногами, постукивая палкой по полу, бросила окурок в мусорное ведро и даже не взглянула на плачущего Егора Матвеевича.

— Я завтра умру, — повторила она. — Мне это все надоело…

…Робка сидел в скверике под «грибком» в ночной тишине и тихо всхлипывал, кулаком тер мокрые глаза. Окна в домах почти все темные. Издалека, с улицы, доносился смутный шум машин. Низкая луна зацепилась боком за слуховое окно на крыше противоположного дома. Вдруг в глубине двора послышались шаркающие шаги, и в рассеянном свете фонаря появилась фигура Гавроша. Он молча сел, закурил.

— Ждешь у моря погоды? — после паузы спросил Гаврош.

— Тебе-то что? — отвернулся в сторону Робка.

— Тебе ботинки не жмут?

— Какие ботинки? — не понял Робка.

— В которых ты по переулку ходишь… Один такой гулял-гулял и из ботинок выскочил. В носках домой прибежал. — Гаврош коротко рассмеялся. — А ты, вообще-то, в носках?

— В носках… — совсем растерялся Робка.

— Это хорошо. Простудиться можно. Пока с Милкой ходишь, можно простудиться… Ты меня понял?

— Нет…

— Зря. По-хорошему говорил, а ты не понял… — Он вздохнул, выбросил в темноту окурок. — Без ботинок можно остаться… и без носков…

…Роза Абрамовна, как и обещала, умерла рано утром. Робка еще спал, когда в дверь забарабанила Полина.

— Поспать не дадут, господи. — Нюра набросила халат, вышла в коридор.

— Роза Абрамовна померла. Че делать-то?

— Пропало воскресенье, — вздохнула Нюра. — «Скорую» вызывать надо. И Гераскина.

А на кухне, свесив голову на грудь, оглушительно храпел привязанный к стулу Егор Матвеевич. Дочки его, Катя и Валя, испуганно смотрели на него с порога кухни.

Пришел с ночной смены печатник Виктор Иванович. Хмыкнул, потряс Егора Матвеевича за плечо:

— Ты во что тут играешь, Егор?

— А? Че? — Тот с трудом разлепил глаза. — Да вот, понимаешь, связали, заразы! У тебя похмелиться нету, Витюх? Подшипники горят — помираю… — прохрипел Егор Матвеевич и тут же осекся, потому что на кухню вошел Алексей Николаевич, в пижаме, с чайником, с полотенцем через плечо. Оглядел Егора Матвеевича, проговорил тоном, не допускающим возражений:

— В общественном месте не положено вот так вот… Развели кабак…

Виктор Иванович принялся распутывать веревку, и тут девочка Катя отчетливо сказала:

— А Роза Абрамовна уже померла.

— Ты что? — вздрогнул Егор Матвеевич. — К-как так — померла?

— Дела-а… — протянул Виктор Иванович и посмотрел на Алексея Николаевича. Тот зажег конфорку, налил воды в чайник и только потом сказал:

— Ну что ж… пожила, слава богу… «Скорую» вызвали? Милицию?

— Тетя Полина побежала, — ответила девочка Катя.

Алексей Николаевич удовлетворенно кивнул и стал умываться под краном, фыркая и покряхтывая.

— Поминки справим, помянем старуху, — оживился Егор Матвеевич. — Вить, дай четвертной, у меня получка послезавтра — щас в магазин слетаю.

— С утра пораньше?

— Человек помер, Витюш, у тебя душа или балалайка? Помянуть надо! — И выражение лица у Егора Матвеевича было таким, что Виктор Иванович вздохнул и полез в карман за деньгами.

— Свинья грязь всегда найдет, — философски заметил Алексей Николаевич, утираясь полотенцем.

— Это верно, Алексей Николаич, в самый корень смотрите, — с готовностью согласился Егор Матвеевич, хватая деньги и устремляясь в коридор. В это время на пороге появилась Вера.

— Верунчик, прости. — Егор Матвеевич торопливо чмокнул ее в щеку. — Накуролесил вчера, прости! Больше не буду! — И юркнул в коридор, и был таков.

— Как ты с ним только живешь, Вера? — снисходительно улыбнулся Алексей Николаевич, забирая с плиты чайник.

— Больной он… — вздохнула Вера. — Два ранения, контузия…

— Все воевали… Вся страна жила, понимаешь, в едином порыве… — Он прошел мимо, зашаркал тапочками по коридору.

— Ты воевал, сука… — тихо сказал Виктор Иванович, — в Алма-Ате… яблоки обколачивал…

— Витя, если сейчас тесто замесить? К обеду пирог сварганить можно… на поминках всех накормим…

— Давай. Моя-то еще спит, что ли?

— Да не выходила… Ох, господи, живешь-живешь, а потом — хвать, и нет тебя. Хорошо, у нее дети все на войне погибли… с мужем доживала… Много денег моему дал?

— Четвертной… Поминки все же… — Виктор Иванович ушел с кухни.

…А Робка сидел в кинотеатре и смотрел «Леди Гамильтон». Зал затаил дыхание. Робка хмурился, глядя на Вивьен Ли и Лоуренса Оливье. И ему вдруг стало невыносимо тоскливо. Отчаяние, казалось, сдавило горло. Он вскочил, ринулся к выходу, наступая на чьи-то ноги, спотыкаясь о чьи-то колени. Его ругали вполголоса, толкали в спину…

…Собрав в душе остатки мужества, Робка пришел к Гаврошу домой. Жил Гаврош с матерью в деревянном двухэтажном бараке в Маратовском переулке. Занимали они две большие захламленные комнаты. Робка позвонил, и дверь открыла мать Гавроша Антонина Степановна, женщина лет сорока, неопрятно одетая, с опухшим, испитым лицом. В углу рта прикушена папироса, отчего она щурилась, разглядывая Робку:

— Хо, Робертино! Заходи, гостем будешь…

— Гаврош дома?

— Дома… — Она зашаркала стоптанными тапочками по коридору, и Робка поплелся за ней. Прошли несколько дверей, и наконец Антонина Степановна открыла нужную, вошла первой, за ней вошел Робка.

— Гаврош, корешок к тебе.

За столом сидели Милка и еще одна девица, густо накрашенная. И рядом с ними — Гаврош и Валька Черт. И еще какой-то рыжий парень, здоровенный, с руками, как поленья, с мясистым лицом, но удивительно сохранившим детское выражение. Может, оттого, что оно было сплошь конопатое и нос был несоразмерно маленький, пуговкой. Сидел еще взрослый дядя в белой рубашке с аляповатым галстуком — на голубом фоне красовалась обнаженная негритянка. Этого Робка однажды видел в скверике. Гаврош называл его Денисом Петровичем.

Было накурено, на столе громоздились пустые бутылки, тарелки с недоеденной закуской, вскрытые банки со шпротами и сайрой в масле.

— Ты глянь-ка, явился — не запылился! — пьяновато протянул Гаврош. — Ну, наглый какой, гад… Ты глянь, Денис Петрович.

— Это он у тебя Милку чуть не увел? — с усмешкой спросил Денис Петрович. Он сидел на диване и тихонько пощипывал струны гитары. — Молодец пацан…

— Он у тебя Милку чуть не увел? — переспросила мать Гавроша и хрипло рассмеялась. — Ну шустряк! — Она легонько подтолкнула Робку к столу. — Наша Милка кому хочешь голову задурит!

— У нас «чуть» не считается, — опять улыбнулся Гаврош. — Правда, Робертино?

— Правда… — едва слышно выдавил из себя Робка.

— Он на ней жениться хотел, гадом буду, не вру! — сказал Валька Черт, и теперь захохотала вся компания, кроме самой Милки. Прикусив губу, она смотрела на Робку, просто впилась в него глазами и ничего вокруг не слышала и не видела.

— Правда хотел? — Мать Гавроша стала тормошить Робку, взяв его за плечи, а тот смотрел на Милку. — Чего ржете, коблы? Честный малый! Сонька, тебе такого ни в жисть не видать!

— Надежный пацан, я еще тогда почуял, — Денис Петрович первым перестал смеяться, смотрел на Робку даже будто с сочувствием.

— Ну и давайте прям щас свадьбу сыграем! — густо накрашенная Сонька захлопала в ладоши.

Взгляд у Гавроша потяжелел, злая усмешка скользнула по губам. А Робка все так же стоял перед столом, пока мать Гавроша не подтолкнула его к пустому стулу:

— Не слушай их, дураков. Есть хочешь? Рубай! — И она подвинула ему тарелку с оставшимися котлетами.

Робка сел. Напротив сидели Гаврош и Милка, и он старался не смотреть на них. Взял вилку, поковырял котлету. Денис Петрович ущипнул струны гитары, запел протяжно, с надрывом:

— Ты сначала выпей. — Гаврош налил в стакан, подвинул его к Робке, посмотрел требовательно. — За невесту выпей, чего ты?

— Не хочу… — тихо сказал Робка.

— А я сказал, выпей, — набычился Гаврош. — Или что, мамка не велит?

— Не трогай его, — тихо попросила Милка.

— Жениться хочет, а мамка выпить не велит, — усмехнулся Гаврош, а Валька Черт коротко заржал.

— «Отпустил бы я домой — воровать ты буде-ешь.

А напейся ты воды холодненькой — про любовь забудешь…» — тоскливо пел Денис Петрович, и мать Гавроша вдруг всхлипнула, приложила платок к глазам:

— Гришенька, сокол мой, сил больше нету ждать тебя… — Она опять громко всхлипнула, попробовала налить в стакан, но в бутылке ничего не было.

— Ну че ты, мать, мокроту разводишь? — смутившись, вдруг как-то потерянно забормотал Гаврош. — Я же считаю — четыре года и три месяца ему осталось…

— Думаешь, сладко ему там? — Мать утирала слезы.

— Трус в карты не играет, — прогудел мордастый малый. — Говорят, на Ноябрьские амнистия будет.

— Какая амнистия, если он уже по третьей ходке пошел, чего ты мелешь? — Денис Петрович перестал играть и петь. — Ничего, Антонина, терпи, такая твоя доля…

— Вон у Робки вообще папаша страшный срок тянет, — сказал Гаврош.

— Да ну?! — удивился Денис Петрович. — Какой такой срок? Сколько?

— Пятнадцать… — тихо сказал Робка, и все теперь смотрели на него с уважением.

— Ты смотри… По какой статье? — допытывался Денис Петрович.

— Пятьдесят восьмая…

— Фью-ить! Политический… Враг народа… — пробормотал Денис Петрович и ущипнул струны. — Это дело дохлое… Нам такое ни к чему, Гаврош… Ворочай, что хочешь, но власть уважать надо. Или — хана. С политическим разговор у власти короткий… Я их видел, нда-а… жуткий народ… сдохнут, а все на своем стоят. Самоубийцы…

— Хватит тебе, Денис… — всхлипнула мать Гавроша. — Робке-то, думаешь, хорошо такое слушать? — Она обняла Робку за плечо, вздохнула: — Ничего, парень, глядишь, все вернутся… терпи и жди… — Она вдруг глубоко вздохнула, будто освобождаясь от душевной тяжести, окинула всех затуманенным взглядом, улыбнулась и запела с бесшабашной удалью:

И все за столом, за исключением Робки и Милки, дружно подхватили:

А Робка и Милка все смотрели друг на друга, а Гаврош перехватывал эти взгляды, но продолжал петь, лишь хмурился и лицо становилось недобрым. А потом он вдруг обнял Милку, притянул к себе и хотел поцеловать в губы на глазах у всей компании. Милка резко оттолкнула его — он чуть было не свалился со стула. И все разом перестали петь, смотрели на них настороженно.

Милка встала:

— Мне домой пора. Привет честной компании.

И тут же, как по команде, поднялись Робка и Гаврош.

— А ты куда? — спросил Гаврош.

— Мне тоже домой надо, — глухо ответил Робка.

— Заодно в магазин загляни, Гаврош. — Денис Петрович достал деньги. — Быстрей, через пятнадцать минут закроется… Слышь, Робертино, а ты заходи. Поближе познакомимся. Ты мне нравишься, слышь?

…Когда они вышли на улицу, Гаврош схватил Робку за отвороты пиджака, а в другой руке у него блеснуло лезвие ножа.

— Я тебе сказал, что она моя? Сказал или нет?

Робка задохнулся, ощущая как острие ножа все сильнее врезается ему в живот, и молчал. Другой рукой Гаврош притягивал его к себе.

— А ты что, купил меня, да? — Милка втиснулась между ними, отвела руку Гавроша с ножом в сторону. — За сколько купил?

— Милка… — с угрозой процедил Гаврош. — Напросишься…

— В магазин опоздаешь, Гаврошик, — улыбнулась Милка.

Втроем молча пошли по переулку. Дошли до скверика, и Гаврош остановился, глянул на Робку:

— Тебе туда. Будь здоров.

— Он меня проводит, — сказала Милка.

— А плохо ему не будет?

— Только попробуй тронь его.

— И что будет? — усмехнулся Гаврош.

— Я тебе… глаза выцарапаю…

— Ух ты-ы… — Гаврош прикусил папиросу. — Жуткое дело…

Робка молча двинулся к скверику, оттуда через двор к своему подъезду. Он ни разу не обернулся.

— Ты че, серьезно? — спросил Гаврош.

— А что? — ответила вопросом Милка.

— Как это «что»? Я тебе кто?

— Никто…

— Ты не права, Милка… — нахмурился Гаврош.

— Никто, — твердо повторила Милка.

— Ты не права, — хмуро повторил Гаврош.

— Никто, — в третий раз проговорила Милка. — И ты мне не нужен.

Они вошли в гастроном за десять минут до закрытия. Покупателей не было. И в винном отделе не было продавца.

— Эй, бабы! — позвал Гаврош и, оглядевшись, увидел, что в кассе тоже никого нет. Он шагнул ближе, заглянул через стекло. Кассовый ящик был наполовину выдвинут, и в ячейках лежали пачки банкнот разного достоинства: десятки, четвертные, полусотенные. Гавроша будто током ударило. Он оглянулся на Милку — она стояла у прилавка спиной к нему и рассматривала бакалейные товары.

Гаврош молниеносно открыл дверь кассы, начал хватать пачку за пачкой, совал их за пазуху. Милка все так же стояла к нему спиной.

Прошло две, от силы три долгих минуты. Гаврош задвинул наполовину опустошенный ящик, отошел к двери, позвал:

— Пошли, Милка…

Он вышел из магазина первым, подождал Милку.

— Пойдем, в другом магазине отоваримся. — Гаврош заторопился по улице. — Как раз у твоего дома.

— А чего здесь не захотел?

— Вспомнил, сегодня Клавка работает, а я ей пятерку должен. Увидит — разорется.

Они зашагали быстрее. Гаврош напевал:

— «Идут на Север срока огромные, Кого ни спросишь, — у всех Указ…» — Вдруг спросил неожиданно весело: — Значит, я тебе разонравился?

— А ты мне никогда особенно и не нравился.

— Ну и дура. Еще пожалеешь… Ей-богу, пожалеешь, Милка…

— Пропадешь ты с этим Денисом Петровичем… — вдруг после паузы задумчиво проговорила Милка. — Затянет в омут — не выплывешь…

— Где наша не пропадала, Милка! — бесшабашно улыбнулся Гаврош и запел:

…А Робка домой не пошел. Сидел за столом для игры в домино.

Рядом сгрудились ребята, разговаривали между собой негромко:

— У Филимона отца с работы поперли. Домой без погон пришел.

— Он же в органах работал?

— Ну да. Майор был… Гад был страшный. Он же у Кондрашовых отца посадил, чтоб ихними комнатами завладеть.

— Ладно врать-то. Откуда знаешь?

— Знаю. Отца посадили, Кондрашовых в бараки выселили, а он в отдельной квартире жить стал…

— А теперь что? Квартиру у него обратно отберут?

— Я откуда знаю. Может, и отберут. Директор школы перепуганный ходит, видели?

— Ну и что?

— А то, что портреты Сталина везде поснимали…

Робка поднялся и побрел. Но не к подъезду своего дома, а обратно в переулок.

— Робка! — позвал его Богдан. — Ты куда?

Робка не ответил…

…Когда Гаврош вошел в душную комнату, раскрашенная девица захлопала в ладоши:

— За смертью его посылать!

Компания оживилась, придвинулась ближе к массивному столу.

Гаврош вынимал и ставил бутылки на стол.

— Пойду картошки поджарю. — Мать Гавроша поднялась, вышла.

— Денис Петрович, пойди-ка… — Гаврош направился в другую комнату, хитро подмигнул. Денис Петрович прошел следом, прикрыл дверь.

— Смотри… — Гаврош начал вынимать из-за пазухи и швырять на кровать пачки денег.

Денис Петрович окаменело смотрел, взял пачку, другую, повертел в руке, спросил хрипло:

— Откуда?

— В магазине никого не было. И кассирша куда-то убежала. — Гаврош нервно хихикнул.

— Кто видел?

— Я ж говорю, никого не было.

— А Милка? И этот… Робертино?

— Робертино раньше ушел. А Милка не видела вроде…

— Вроде или точно не видела?

— Да нет, спиной стояла… Если б увидела, перепугалась бы. Будь спок, Денис Петрович. Все чисто.

— Ну ладно, — Денис Петрович собрал пачки, затолкал их под матрац. — После пересчитаем. С почином тебя. — И он протянул Гаврошу руку. — Улов солидный.

Гаврош улыбался, гордый, довольный…

…Робка прибежал к ее дому, пулей взлетел на третий этаж, распугивая лестничных кошек, и остановился перед дверью. Один звонок и четыре таблички под ним. Робка нашел нужную, надавил кнопку три раза. В квартире стояла тишина. Потом он услышал смутные шаги и от страха попятился к лестнице. И ринулся вниз. Он успел проскочить один пролет, как услышал Милкин голос:

— Робка, ты?

Он остановился, задрал голову и увидел Милку, перегнувшуюся через перила. Распущенные волосы свесились вниз и почти закрывали лицо.

— Ты чего, Робка? — приглушенным голосом спросила Милка.

— Ничего… так… — Он стал медленно спускаться.

— Чего «так»? — Она тихо рассмеялась. — Заходи, раз пришел.

Робка взлетел наверх, перемахивая через три ступеньки. Она откинула с лица густую прядь, запахнула короткий, до колен, халатик и с улыбкой смотрела на него. На площадке последнего этажа истошно взвыла кошка. Милка вздрогнула и от испуга прижалась к нему всем телом. Он жадно искал ее губы, его худые руки подростка сжимали, мяли ее податливые плечи…

…Потом она вела его по квартире бесконечным темным коридором, держа за руку. В темноте Робка натыкался на какие-то ящики, табуретки, опрокинул пустое ведро.

— Ну, медведь… — шептала Милка и прыскала от смеха.

На грохот отворилась дверь в одну из комнат, темноту разрубила желтая полоса света, и сонный женский голос спросил:

— Кто там углы сшибает? Кому черти спать не дают?

— Это я, тетя Вероника, — негромко ответила Милка.

— А с тобой кто? — приглядевшись, спросила тетя Вероника.

— Черт, который спать не дает, — приглушенно хихикнула Милка.

— Так ты ему валенки надевай на копыта! — И дверь захлопнулась.

Пройдя еще несколько шагов, Милка толкнула дверь, нашарила выключатель — и вспыхнул свет. Милка втащила его в каморку-кладовку без окна. Вдоль стены — старая кушетка, застланная пестрым одеялом, маленькая тумбочка, на которой рядком стояло несколько книг, флакончики с духами «Красная Москва», патрончик с губной помадой, коробка с тушью для ресниц, дешевые серьги, еще какая-то ерунда. Зато, если взглянуть на стены, то глаза разбегались. Стены были сплошь оклеены обложками от «Огонька». Главным образом артисты театра и экрана. Тут и Клара Лучко из «Кубанских казаков», и Петр Алейников из «Большой жизни», и Николай Крючков из «Парня из нашего города», и Марк Бернес из «Двух бойцов»… Робка молча рассматривал портреты знаменитостей.

— Это мой «пенал», — тихо сказала Милка.

— Что?. — не понял Робка.

— «Пенал». Я сюда прячусь, когда мне совсем плохо.

— А сестренка с братишкой где?

— Спят в комнате… Скоро отец придет. Он сегодня во вторую смену.

— А где работает?

— В артели инвалидов, на Зацепе. Плюшевых мишек шьет… другие разные игрушки-зверюшки. — Она смущенно улыбнулась.

— Ты же говорила, он танкистом был?

— Был танкист… — Она стояла совсем близко от него, и Робка видел, как блестят ее глаза, слышал ее шепот: — Робка, Робочка, зачем мы с тобой познакомились, не пойму никак… Вот чует сердце, на беду…

— Мила… — Он нашел в темноте ее плечи, уткнулся лицом в рассыпавшиеся волосы, и они стояли неподвижно, боясь шевельнуться.

По коридору раздались шаркающие шаги, потом зашумела вода в туалете, послышался надсадный кашель, и вновь все стихло.

— Ну чего стоишь? — свистящим шепотом спросила она.

— А что? — так же шепотом спросил он.

— Ты еще совсем пацан, Робка. — Она тихо рассмеялась, еще крепче прижалась к нему. Тогда он разозлился и стал медленно клонить ее на кушетку. Она вдруг жалобно попросила:

— Не надо, Робочка…

Он не отвечал, жадно ее целуя, а руки торопливо расстегивали халатик, шарили по плечам, груди… И тут в тишине отчетливо щелкнул замок в двери.

— Ой, отец… — Она выскользнула ужом из его рук, бесшумно прошмыгнула в коридор.

Робка остался в кромешной темноте. Было хорошо слышно, как отец спросил:

— Ты, Мила?

— Я, я… где тебя носит так долго?

— Ты чего, Мила? — отец удивился ее раздражению. — Я ж всегда так прихожу, ты чего?!

— Есть будешь? Не хочешь, тогда ложись спать.

По коридору раздались шаги и странный деревянный стук. И вдруг шаги и стук прекратились.

— Ну чего встал, папка? Иди в комнату.

— А кто у тебя в «пенале»? — спросил отец.

— Ну, парень в гости пришел… а что?

Дверь в «пенал» отворилась, на пороге стоял отец Милки. Он включил свет и оказался в двух шагах от Робки, и потому особенно страшными показались его изуродованное огнем лицо, узенькие щелки вместо глаз, многочисленные шрамы на щеках и лбу. Слабый коридорный свет освещал его. А из-за спины выглядывала Милка.

— Как тебя звать? — спросил Милкин отец.

— Роберт…

— Подойди ко мне, — приказал он, и Робка подошел вплотную, и отец Милкин протянул руку, так что Робка испуганно отшатнулся, и кончиками пальцев пробежал по его лицу, по одежде. И спросил:

— Тебе сколько лет, пацан?

— Шестнадцать… скоро будет…

— «Скоро»… — усмехнулся отец, и улыбка на его изуродованном лице получилась страшноватой.

— Ну чего пристал к человеку, папка? — вмешалась Милка.

— Запомни, пацан, — сказал отец, — Милка — моя дочь, и я ее люблю. Если б не она, мы бы все тут… с голоду подохли…

— Ну кончай, пап, завел любимую песню.

— А что тут такого? Сказал, что я тебя люблю!

— Любишь, папка, любишь, никто не сомневается. Оставь человека в покое. — Милка потянула его за рукав. — Кончай шуметь…

Она чуть не силой втянула его в комнату, включила свет. Робка так и остался стоять в «пенале». Комната была почти напротив, и через открытую дверь он видел, как Милка усадила отца на скрипучий венский стул, принялась стаскивать с него сапоги:

— Лучше скажи, где полуночничаешь?

— Я работал, Милка, — вздохнул отец и погладил ее по голове. — Такая дурная у меня работа… Устал, до дому долго шел…

Робка вышел из «пенала» и придвинулся к открытой двери. Теперь он видел их хорошо. И скромную обстановку комнаты видел. В короткой широкой кровати у окна спали двое — девочка и мальчик. Босая маленькая ножка, непонятно чья, торчала из-под одеяла. А в простенке между окнами висела увеличенная фотография в рамке. Милкин отец сидел на башне танка. Он смеялся, держа в руке шлем. На груди было тесно от орденов и медалей. Ух, какой красивый был тогда Милкин отец! Какая обворожительная, всепобеждающая улыбка мужика, воина, защитника и друга! Бабы всех времен небось с ума сходили по таким мужикам!

Какие поразительно красивые были у него глаза, красивые губы, чистый высокий лоб, густые кудри! Прикусив губу, Робка смотрел на фотографию и теперь боялся взглянуть на бывшего капитана-танкиста с обгоревшим, изуродованным лицом.

— Чего стоишь, Роберт? — вдруг сказал отец. — Входи. — Можно было подумать, что он видит.

— Милка, — спросил отец, — зачем тебе этот пацан нужен?

— Ну хватит, папка, выпил, что ли? Спать ложись.

— Нет, ты ответь мне. Зачем ты ему голову дуришь?

— Любовь у нас, понятно? Или ты не знаешь, что это такое? — Она отнесла его сапоги и портянки к двери, взглянула Робке в глаза, повторила: — Люблю я его, папка… Вот взяла и влюбилась…

— Дальше-то что? — спросил отец.

— Поживем — увидим, — Милка все так же смотрела Робке в глаза. — Ты не думай, папка, я не дурачусь — я серьезно…

— У тебя отец есть, Роберт? — спросил отец.

— Есть… — помедлив, ответил Робка.

— Воевал?

— Да… танкистом был.

— Ух ты! — обрадовался Милкин отец. — Здорово! У кого воевал?

— Не знаю точно… Кажется, в армии Рыбалко.

— Ух ты! — Он хлопнул себя по колену. — И я у Рыбалко! Как фамилия? Звание какое?

— Капитан Шулепов.

— Не припомню что-то… — Милкин отец улыбался. — Ну, капитанов в армии — тьма-тьмущая… Ты меня познакомь, слышь, Роберт? Нам есть что вспомнить. — Улыбка у него была светлой и печальной, и лицо его уже не казалось Робке таким страшным.

Робка хотел что-то ответить ему, но Милка умоляюще взглянула, приложила палец к губам.

— Нам повезло на войне, Роберт, — сказал Милкин отец. — Мы хоть живые пришли…

Робка вздохнул, и вновь на глаза попалась фотография Милкиного отца, сидящего на башне танка…

…И была первая в жизни Робки ночь с девушкой. Он видел в темноте ее глаза, лицо, он чувствовал, как замирает и обрывается сердце, падает в пропасть, и у пропасти этой нет дна.

— Робочка… Роберт… — шептала Милка, — любимый ты мой… хороший мой… счастье мое… самое, самое большое…

Маленький ночничок светил в головах, на тумбочке. Волосы Милки, рассыпавшиеся по подушке, отливали чистым золотом.

— А почему тебя Робертом назвали?

— Отец назвал. Все Иваны, говорит, да Кузьмы… Он тогда в школе учился, перед войной, у них учитель истории был — Робертом звали… — Роберт задумался, вдруг спросил: — Тебе, наверное, скучно со мной?

— Почему? — Она с улыбкой смотрела на него.

— Ну, вон ты какая… красивая…

— А я правда красивая? — Она приподнялась на локте, заглянула ему в глаза. — Правда красивая?

Робка вздохнул и рукой провел по ее желтым волосам, потом обнял ее, прижал к себе изо всех сил…

…Когда он пришел домой, его встретили истошные бабьи вопли. На кухне собрались почти все жители квартиры.

— О-ой, мамочка-а, о-ой, родненькая, спаси меня! — вцепившись в волосы, выла соседка Полина. — Пропала-а, люди добрые! Теперь мне тюрьма свети-ит, тюрьма-а! — Полина била себя кулаком в грудь и раскачивалась на табуретке. Рядом плакали десятилетний сын Юрка и, чуть постарше, дочь Галя.

— Погоди реветь-то, — попыталась перебить ее Нюра. — Много пропало-то? Сколько?

— Ой, Нюра, много! И сказать-то страшно! — И прошептала: — Восемнадцать тысяч… — И снова запричитала: — О-ой, мамочка-а, спаси-помоги! Боженька, милостивый, защити, выручи-и!

Соседи приглушенно шептались: «Восемнадцать тыщ — это ж страшные деньжищи, с ума сойти… Где достать такие?»

— Че стряслось? — Робка тронул за плечо Володьку Богдана.

— У Полины кассу ограбили. Она перед закрытием в подсобку побежала, ей там апельсины оставили, а кассу закрыть забыла. А тут, видно, кто-то вошел и рванул денежки…

— И никто не видел?

— То-то и оно, что никто…

— О-ой, повешусь! — закричала Полина и рванулась из кухни, но женщины схватили ее за руки, повели в комнату. На кухне остались одни мужчины.

— Как пить дать посодют, — сказал Егор Матвеевич.

— Так ведь за дело, — отозвался печатник Семен Григорьевич. — Не имела права отворенную кассу оставлять. Сбегала за апельсинами, дура чертова…

На кухню вошел в пижаме Алексей Николаевич, поставил чайник на плиту и сказал строгим начальственным голосом:

— Семь лет дадут. С конфискацией.

— За что семь лет-то? — испугался Семен Григорьевич.

— Особо крупное хищение, — важно поднял палец Алексей Николаевич.

— А конфисковать у нее что? — спросил Виктор Иванович. — Разве что детей.

— Детей в детский дом сдадут, — пояснил Алексей Николаевич, взял с плиты сковородку с шипящей яичницей и пошел из кухни.

— Этот все знает, законник хренов, — процедил Виктор Иванович.

— А ты думал! — хмыкнул Егор Матвеевич. — На всех доносы строчит…

— Тише вы — он небось в коридоре слушает, — предостерег Семен Григорьевич.

— Да пошел он! — зло махнул рукой Виктор Иванович. — На нас что ни пиши — взятки гладки!

— Не каркай — загонют за Можай, почухаешься…

— А нам все одно, где спину гнуть, — опять хмыкнул Егор Матвеевич. — В Сибири на морозе-то, говорят, пьется легче! — И засмеялся.

На кухню вошла Робкина мать, Нюра, и начала с ходу:

— Пропадет она, мужики. И дети пропадут.

— И что делать прикажешь? — спросил Виктор Иванович.

— Может, соберем? С миру по нитке…

— Восемнадцать тыщ. Да ты сдурела, Нюра! — махнул рукой Егор Матвеевич. — Откуда такие?

— У меня пять тыщ есть… Две дам, — тихо сказала Нюра, и Робка вздрогнул, посмотрел на мать.

— Я полторы, пожалуй, тоже… наскребу… — почесал в затылке Семен Григорьевич.

Вошла Володькина мать Вера, сказала робко:

— Егор, у нас семь тыщ есть на книжке… Тыщу сможем, а?

— Ты последние отдашь! — вскинулся Егор Матвеевич. — А случись что, тебе кто даст? А заболеем! У меня вон здоровье никуда.

— Пить меньше надо, — заметил Виктор Иванович.

— Погодите, сейчас посчитаем. — Нюра выдернула из-за газового счетчика блокнот, в котором подсчитывали плату за электроэнергию, и села за кухонный стол. — Значит, я — две тыщи, Семен Григорьевич — полторы тыщи, Богданы — тыщу…

Соседи сгрудились вокруг стола…

…Этот день принадлежал только им. Они катались на «чертовом колесе» — сверху открывался захватывающий вид на Москву-реку, набережную. Вдали были видны кремлевские башни. Кабинка в «чертовом колесе» раскачивалась, и Милка в страхе прижималась к Робке, панически глядя вниз.

Потом они дурачились в комнате смеха. Хохотали, глядя на свои отражения в кривых зеркалах. Милка показывала пальцем на себя и Робку, а рядом хмурился какой-то толстяк, явно недовольный своим отражением…

Потом они загорали на узком пляже Ленинских гор. В стороне плыл в облаках горделивый шпиль Университета, рядом играли в волейбол, у берега плескались, орали ребятишки.

— Вчера завстоловой сказала, что нам квартиру могут дать, отдельную, в Черемушках, — сказала Милка. — Там целые кварталы новых домов строят. Даже не верится… с ванной, со своей кухней, представляешь?

— Не очень…

— Я отцу рассказала, он даже заплакал, бедняга… трехкомнатная квартира! А у нас и мебели-то никакой нет. — Милка тихо рассмеялась. — Зато у Юльки и Андрюшки будет своя комната… и у меня… куплю трюмо… стол большой, круглый… — Она мечтала, глядя в небо. Там большая дождевая туча наползла на солнце. Милка замолчала, нахмурившись.

- Ну, стол круглый… — спросил, подождав, Робка. — Дальше что?

— Ты в предчувствия веришь? — вдруг спросила Милка.

— А чего в них верить? Что будет, то и будет, — не открывая глаз, ответил Робка.

Милка наклонилась над ним, посыпала из ладони на голую грудь песок:

— Испортила тебе настроение, да?

— Без тебя есть кому… со мной в квартире кассирша живет, тетя Поля. У нее в магазине кассу ограбили, восемнадцать тыщ… она вчера на кухне так выла, до сих пор в ушах стоит…

— А что ей теперь будет? — На лице Милки страх и сострадание.

— Посадят. Она же за деньги отвечает… а у нее двое, мал мала…

— Ужас… — покачала головой Милка. — А как же ее ограбили? Бандиты?

— Кто-то вошел, когда в магазине никого не было. Полина за апельсинами в подсобку убежала, а кассу закрыть забыла. Кто-то вошел, взял и смылся… Перед самым закрытием… Она как раз инкассатора ждала, деньги пересчитала… — Робка сел, посмотрел на Милку.

— Ужас… — Она опять покачала головой, какая-то мысль промелькнула в ее глазах, какое-то воспоминание, и ей вдруг стало зябко — она руками обхватила голые плечи.

Рядом с ними упал мяч. Робка поднял его над головой, ловким ударом отправил ребятам, игравшим в волейбол у самой воды…

…Домой они возвращались на речном трамвае. Усталое, покрасневшее солнце садилось за дома. На верхней палубе было ветрено, и потому народу — никого. Они сидели на лавочке у борта. Робка обнял Милку за плечи, прижал к себе. Молчали, глядя на воду. В радиорубке крутили радиолу и транслировали на всю реку:

— Работать пойду, — нарушил молчание Робка.

— Ну и дурак… зачем? — вскинула голову Милка.

— Сколько можно у матери на шее сидеть?

— Хоть десятый класс закончи, дурень. — Она потерлась щекой о его плечо. — У меня вон не вышло учиться — знаешь как жалею…

— В школе рабочей молодежи можно учиться…

Она не ответила, и вновь надолго замолчали…

…Историк с преувеличенным интересом рассматривал ребят, будто видел впервые. Перед ним стояли Робка, Богдан и Костя.

— Все же я не понимаю, Роберт, — наконец устало сказал он, — почему ты решил бросить школу? Ведь тебя перевели в десятый класс. Глупо, понимаешь, глупо! — Историк встал, прошелся по пустому классу, остановился в задумчивости у окна. — Я вот мечтал ученым стать, историком… война помешала… А тебе что мешает? Юдин, ты тоже решил бросить?

— Я? — испугался Костя. — Я — нет…

— А чего тогда тут околачиваешься? За компанию? Богдан, а ты?

— Я тоже… — вздохнул Богдан.

— Что — тоже?

— Работать пойду.

— Ну и глупо! — почти крикнул учитель. — Потом пожалеете!

— Не переживайте, Андрей Викторович, — посочувствовал ему Богдан. — Мы же неспособные… троечники…

— Вы должны учиться, обормоты! Ваши отцы за это кровь проливали! Инвалидами с фронта пришли! А сколько не пришло? За что они погибали?

— За Родину… — вздохнул Робка.

— Значит, за вас! Понимаете или нет?

— Понимаем…

— Эх, ребята, ребята… — Учитель прошелся по классу, подошел к Робке. — Я слышал, комиссии работают по реабилитации… Многие возвращаются, слышишь, Роберт?

— Слышу…

— Отец что-нибудь пишет про это?

— Он вообще уже полгода не пишет…

— Н-да… — шумно вздохнул историк. — Что тут поделаешь, ччерт… Но ждать надо, Роберт… времена меняются, понимаешь?

— Нет… — сказал Роберт. — Для кого меняются, а для кого нет…

…Дома у Кости — никого, кроме домработницы, пожилой, располневшей тети Поли. Она проговорила нарочито сердито, басом:

— Мать по магазинам поехала. Вечером велела дома быть.

Костя не ответил и устремился через прихожую в глубь квартиры.

Ребята неуверенно пошли за ним, боязливо оглядываясь на мрачную тетю Полю.

Костя распахнул дверь в кабинет отца, поманил за собой ребят. Когда они вошли, он открыл дверцы огромного платяного шкафа.

— Смотри, сколько! На кой черт ему столько?

— А вдруг заметит? — спросил Богдан. — Тогда хана…

— Да он в одном и том же всю дорогу ходит. Мать покупает, а он на них и не смотрит!

В шкафу рядком висели костюмы: два или три серых и коричневых, три черных, три клетчатых и в полоску.

— Бостон! Тыщи по две с половиной стоит! — Костя дал для убедительности пощупать рукава. — Ну, че вы трусите? Как мы еще твоей кассирше денег достанем? Воровать пойдем?

Робка молчал. Окинул медленным взглядом кабинет. Застекленные шкафы, где сверкали золотом и цветными корешками книги, много фотографий висело в рамках на стенах. Еще висели два дорогих охотничьих ружья. Стол был завален бумагами с чертежами, рисунками, какими-то расчетами. И стояла большая фотография в бронзовой рамке рядом с мраморным чернильным прибором. Группа генералов и людей в штатском. Стояли шеренгой, улыбались, а позади них, вдалеке, высилась белая остроконечная ракета.

— С кем это он? — Робка кивнул на фотографию.

— Думаешь, я всех знаю? Это Королев, это Микулин. это Александров, кажется… Других не знаю… Отец говорил, что скоро человека в космос запустят. По целым неделям дома не ночует… Ну что, берем костюм?

…Милка работала на раздаче. Машинально накладывала на тарелки куски мяса, картофельное пюре, зеленый горошек, а глаза все косились на входную дверь. Люди входили и выходили, а Робка не появлялся. Но ввалилась компания: Гаврош, Валька Черт и Денис Петрович. Они пропит в самый угол, расселись за столиком, потом к раздаче направился Гаврош, весело подмигнул Милке:

— Привет от старых штиблет!

— Привет, — холодно отозвалась Милка.

— Че такая кислая?

— Устала…

— Пусть кто-нибудь подменит, а ты к нам. Посидим мало-мало.

— Не могу.

— Не форси, Милка. Дай-ка пару бифштексов, пару поджарки, да пару сосисок с картошкой. И запить что-нибудь…

Милка со злостью бросала на тарелки еду, резко двигала их к Гаврошу, вдруг спросила:

— Чего это вы загуляли?

— Сделал дело — гуляй смело, — усмехнулся Гаврош.

— Какое же дело ты сделал?

— Много будешь знать — плохо будешь спать. — Гаврош отнес к столику несколько тарелок, быстро вернулся. — Как кончишь работать, в кабак пойдем? Пить будем, гулять будем.

— Кто же это такой богатый, что вас угощает?

— Хочешь, платье тебе купим, а? Сама выберешь! Из панбархата, а?

— Иди ты! — отмахнулась Милка. — Не мешай!

— Зря, Милка. Мимо счастья своего проходишь. — Гаврош вдруг вытащил из внутреннего кармана пиджака толстую пачку денег, разложил их веером. — Ты когда-нибудь столько видала? То-то…

…Тишинский рынок в это время был полон самого разношерстного народа. Тянулись под навесами ряды, где колхозницы торговали морковью и луком, мочеными яблоками, салатом и картошкой. Уже появились ранняя черешня, клубника. Здесь и там стояли дощатые будки, где чинили обувь, паяли прохудившиеся тазы, чайники и ведра, продавали всякую рухлядь. Гуще народа было на барахолке. Среди женщин и старушек мелькали помятые от пьянки, подозрительные физиономии и сытые, наглые морды отъявленных проходимцев. Тут же толклась и шпана, готовая поживиться всем, что плохо лежит. Тут же был ларек, торговавший пивом, и к нему тянулась очередь.

Костя едва успел вытянуть из кошелки брюки от костюма, как подлетел смазливый дядя с дымящейся папиросой и кепкой, надвинутой на глаза:

— Что толкаем? Брючата? Еще что? — Он пощупал брюки, пыхнул дымом. — Костюм? Сколько?

— Полторы косых, — сказал Костя.

— Офонарел? Небось ворованный? — Опять пощупал. — Полтыщи дам, кореша, по рукам?

— Отвали, — мрачно процедил Богдан. — Новый костюм, не видишь?

— А если ворованный?

— Не твоя забота, понял? — сказал Робка.

— Понял. — Он опять пощупал брюки. — На тыще сойдемся?

— Отвали, — отрезал Костя.

Дядя «отвалил», продолжая издали наблюдать за ними. Он, как коршун, ждал удобного момента, чтобы «спикировать» снова. Но тут подошел мужик лет сорока, с виду работяга, в поношенном пиджаке, в сандалетах и соломенной шляпе.

— Продаете, ребята? — Он пощупал брюки, примерил на свой рост, посмотрел пиджак, спросил: — Сколько хотите?

— Полторы косых. Новый, бостоновый. Он все три стоит.

— Хорош костюмчик, — вздохнул человек и бесшабашно улыбнулся: — Ладно, ребятки, цена божеская. — И достал из кармана сложенные пополам полсотенные, послюнявил пальцами и принялся отсчитывать, приговаривая:

— Хорош, хорош костюмчик, грех не взять. Держите, полторы ровно. Чей костюм?

Костя взял деньги, пересчитывать не стал, запихнул в карман.

Ребята пошли к выходу с рынка, протискиваясь сквозь толчею женщин, старух, небритых дядек и жуликоватого вида парней. Когда они вышли на улицу, Костя протянул Робке деньги:

— Передай кассирше привет от тимуровцев.

— Заработаю — отдам. — Робка взял деньги.

— А щас пивка холодненького, а? — Богдан хлопнул Робку по плечу: — Гуляй, Вася, жуй опилки, я директор лесопилки!·

— В парке культуры «Пльзень» открылся. Чешское пиво со шпикачками, — добавил Костя.

И вдруг они услышали сзади перепуганный голос:

— Робяты! Робяты! — За ними бежал мужчина, купивший костюм.

Ребята остановились. Мужчина подбежал, тяжело дыша.

— Вы что мне продали, а? — Смятые брюки и пиджак он прижимал к груди.

— Тебе шикарный бостоновый костюм продали за полцены! Он еще спрашивает! — разозлился Костя.

— А вот это… в кармане… эт-то что? — Он разжал кулак, и на ладони у него оказались два ордена Ленина и орден Трудового Красного Знамени. — Эт-то к-как п-понимать?

— Фу ты черт! — растерялся Костя. — Надо было карманы проверить.

— Заберите, робяты… от греха подальше… — Мужчина стал совать Косте костюм и ордена. — Я вас не видел, вы меня не знаете…

— Чего ты испугался, папаша?

— Не, робяты, не… а то загребут с вами — пропадешь…

Робка почувствовал, как волна стыда прилила к голове. Он вынул деньги, отдал их мужчине:

— Извини, отец… обмишурились…

Мужчина схватил деньги, мигом исчез. Ребята помолчали.

— Можно еще раз толкануть, — неуверенно предложил Костя.

— Домой его отнеси! — резко сказал Робка. — Дешевки мы, барыги паршивые! — Он быстро зашагал по улице.

— Чего он разорался, чистоплюй? — скривил губы Костя. — Для его соседки старались, а он разорался…

…Компания из Гавроша, Вальки Черта и Дениса Петровича все еще пировала в углу столовки. Курили, разговаривали громко. Гаврош то и дело оглядывался на раздаточную, где с подругой работала Милка. Вошли двое дружинников, окинули взглядом зал столовой и сразу направились к компании, хотя бутылок на столе не было.

— Распиваем? — спросил дружинник постарше. — Придется пройти в отделение.

— Кто распивает? — выпучил глаза Валька Черт. — Ты видел?

— Через дверь видел, как вы разливали.

— Ну, раз видел, тогда ищи. — Валька Черт поднял руку, предлагая себя обыскать. — Найдете — ваша взяла.

Дружинники посмотрели под столом, под соседними столами, потом старший, стесняясь, неловко обыскал Вальку Черта, похлопал по карманам Гавроша, проговорил:

— Водярой от вас несет, а говорите, не пили.

— А ты найди, найди, — ухмылялся Валька Черт.

Бутылок нигде не было, и дружинники выглядели сконфуженными.

— Ладно, ребята, покажите, — попросил старший. — Ей-ей, я же видел, как вы разливали.

— А отстанете? — спросил Валька Черт.

— Ладно, привлекать не будем.

У Вальки Черта брюки были клеш, шириной сантиметров тридцать. Он поманил дружинника пальцем, поднял штанину — на сандалете стояла пустая бутылка. Валька опустил штанину, и она накрыла бутылку. Компания рассмеялась. Дружинники тоже заулыбались.

— Соображать надо, майоры Пронины, — торжествующе произнес Валька Черт.

Сконфуженные, дружинники отошли.

— Зачем показал, козел? — спросил Денис Петрович. — Теперь они вашего брата ловить будут.

— А мы еще чего-нибудь придумаем! Шиш тому, кто ловит шпану!

— Ладно, теперь слушайте внимательно. — Денис Петрович наклонился ближе к столу. — Магазинчик у самой станции, небольшой, деревянный. Делов там на пять минут, орлы. Дверь на замке, никакой сигнализации. Если в ночь с субботы на воскресенье подвалить — все будет тихо и спокойно.

Гаврош и Валька Черт слушали, наклонившись к голове Дениса Петровича.

— Я на будущей неделе еще разок туда съезжу, все окончательно проверю, и тогда — по коням. Ну как?

— Заметано… — не совсем уверенно ответил Валька Черт.

— Трус в карты не играет, — усмехнулся Гаврош.

— Только один совет, корешочки, гулять лучше дома и деньги не швырять, а то вас, как котят, заметут.

— Ясней ясного, — кивнул Валька Черт.

— Тогда снимаемся с якоря. — Денис Петрович поднялся первым, быстро вышел из столовой.

Ребята потянулись за ним. На ходу Гаврош погладил по голове какую-то девицу, осклабился:

— Ох, какой кадр. Пошли со мной, киса?

Девушка вздрогнула, испуганно взглянула на него, а Гаврош уже подошел к другой, погладил по плечу, наклонился:

— И кто ж таких красивых лапает, а?

Девушка резко оттолкнула его:

— Такие же кретины, как ты! — и гневно посмотрела на парня, который сидел с ней и онемел от страха.

Гаврош и Валька Черт дружно захохотали. Гаврош сказал, отходя:

— В моем вкусе шалава.

— Вон в твоем вкусе. — Валька Черт кивнул на раздаточную, где работала Милка. — Королева красоты.

Гаврош толкнул дверь в подсобные помещения, попросил пробегавшую мимо девушку в белом халатике:

— Милку позови.

— Нету! Домой ушла, — ответила девушка.

— Точно, домой?

— Это ты у нее спроси! — отозвалась девушка, убегая по коридору.

…Гаврош заявился к Милке домой. Квартира пустая — все еще на работе, а Милка мыла полы. В коротком платьице, босая, с мокрой тряпкой в руке. Она открыла дверь, рукой неловко поправила упавшую на лоб прядь волос.

— Хозяйствуешь?. — Гаврош затоптался на пороге.

— Ноги вытирай. — Милка бросила ему под ноги мокрую тряпку.

Гаврош с преувеличенной тщательностью вытер ноги, прошел в коридор. Милка зашлепала босыми ногами впереди:

— Зачем пришел?

— Соскучился. Че это ты марафет наводишь? Гостей ждешь? — Он остановился у входа в «пенал», покуривал, привалившись к дверному косяку.

— Зачем пришел? — уже резко спросила Милка.

— Вечером у меня соберемся?

— Нет, — отрезала Милка. — Разошлись как в море корабли. Не понял, что ли?

Гаврош долго смотрел на нее, потом медленно двинулся вперед. Выплюнул окурок на вымытый пол, и вот уже руки его потянулись к Милке.

— Ты чего? Отстань, кому сказала… чокнулся, да? Отстань!!!

Милка яростно сопротивлялась, но Гаврош был сильнее. Он заломил ей руки и стал валить на узенькую кушетку, приговаривая сдавленно:

— Ладно тебе… Забыла, да? Кончай дурочку валять, Милка… Ну чего ты, а? — Он повалил ее, руки жадно зашарили по груди.

— Нет… — задыхалась Милка. — Никогда больше… нет! — Она хлестнула его ладонью по лицу, раз, другой.

Он рванул на ней платье, и Милка вскрикнула, вцепилась ногтями ему в лицо. Гаврош чуть не взвыл от боли — несколько кровяных бороздок проползли по щекам. Милка выскользнула из-под него, прижалась к стене, запахивая на груди разорванное платье.

— Нет! Никогда больше, понял?! Нет!

— Сука ты… Я твоему Робертино козью рожу сделаю…

— Только попробуй! Лучше скажи, откуда у тебя денег столько?

— Не болтай, тварь! Денис Петрович дал!

— За красивые глаза, да? А может, сам взял? В пустом магазине, куда за водкой ходил? А теперь эта кассирша за тебя в тюрьму сядет! А ее детей ты кормить будешь? Морда ты позорная, понял? Тоже мне, вор в законе! Дрянь!

Гаврош коротко ударил ее в скулу. Милка охнула, колени подогнулись, а Гаврош ударил еще и еще. Милка ойкала, закрывала лицо руками, стоя на коленях.

— Только вякни кому-нибудь, убью как мышь, — со свистом прошипел Гаврош. — Не я, так другие найдутся, запомни… И Робертино твоему голову отвернут, как шайбу с болта…

Он медленно вышел из «пенала». Слышны были его шаги по коридору, потом хлопнула парадная дверь. Милка повалилась на пол и глухо завыла, заплакала, и все ее худенькое тело вздрагивало…

…В просторном цехе с высоченными окнами в два ряда стояли линотипы — громадные, неумолчно гудевшие и щелкавшие машины. Девушки-линотипистки, сидевшие за клавиатурой, казались маленькими куколками в сравнении с этими громадными агрегатами.

Печатник Семен Григорьевич, одетый в синий халат, провел Робку и Богдана через цех линотипов, потом они пошли через наборный цех, где десятки печатников-наборщиков подбирали шрифты у длинных оцинкованных столов. Ребята зачарованно глазели по сторонам, а Семен Григорьевич что-то им рассказывал, иногда здоровался с кем-то из рабочих, с улыбкой показывал на подростков.

— А это цех цинкографии. — Они вошли в следующее помещение, поменьше, но с такими же большими, светлыми окнами. — Кирилл, ты где?

— А сколько нам платить будут? — спросил Робка.

— Здесь я. — Из маленькой конторки вышел плечистый парень в темном халате, надетом на майку.

— Вот пацаны интересуются, сколько печатник-пробист получает, — усмехнулся Семен Григорьевич, пожимая Кириллу руку.

— Тыщу, — ответил Кирилл. — Да премия, да квартальная. Но вы сперва у меня в учениках походите. Надо поглядеть, что вы за субчики.

— А ученику сколько? — спросил Богдан.

— Восемьсот рваных. На мороженое хватит, — улыбнулся Кирилл.

За наклонными столами работали шестеро таких пробистов. Трое смешивали лопаточками краски разных цветов, один резиновым валиком накатывал краску на большую свинцовую пластину. Вдоль стен на гвоздях были развешаны свежие плакаты…

— Каждый день видимся, а мне все мало, — горячо шептала Милка ему в ухо и ерошила на затылке волосы. — Ух, какая же я дуреха! Влюбила в себя малолетку, а теперь боюсь…

— Чего боишься?.. — спросил Робка.

— Тебя потерять боюсь…

— Ты меня в себя влюбила, а я, значит, ни при чем?

— Ты же бычок на веревочке… — Она тихо рассмеялась, потом спросила серьезно: — Тебе когда-нибудь важное в жизни решать приходилось? Что-нибудь очень важное?

— Не знаю… — пожал плечами Робка, обнимая Милку.

Она вздрогнула, отшатнулась:

— Ой, больно… в темноте об косяк стукнулась… — Она ладонью прикрыла припудренный синяк: — В «пенале» у себя…

Робка осторожно поцеловал синяк, пробормотал:

— Вот возьму и решу что-то очень важное.

— Что?

— Женюсь на тебе… — серьезно сказал он.

А Милка опять рассмеялась.

Стоял теплый вечер. Справа от них тянулся берег, усыпанный огнями, и музыка доносилась оттуда. Они проплывали мимо Ленинских гор, мимо Парка культуры и отдыха. На верхней палубе речного трамвая кроме них сидел еще один парень лет тридцати, курил и задумчиво смотрел на черную воду, по которой бежали, вздрагивая, желтые и красные дорожки света от фонарей. Милка и Робка целовались и забыли обо всем на свете.

— Если ты меня разлюбишь, я сразу… умру… Не веришь? Правда-правда, сразу умру…

Глухо рокотал двигатель трамвая, дрожала под ногами палуба, из-под кормы вырывались пенные буруны. Из парка отчетливо доносилась мелодия танго. Они долго молчали, потом Милка сказала:

— Это Гаврош в магазине деньги украл.

— Откуда знаешь? — вздрогнул Робка.

— Знаю, — жестко прищурилась Милка.

— Брось… — оторопело протянул Робка.

— Хоть брось, хоть подними, — ответила Милка. — Как подумаю, что он ворюга… Отец плюшевых мишек шьет… слепой… двадцать копеек за штуку. У него все пальцы иголкой исколоты… до крови… — В глазах у Милки стояли слезы.

— Да откуда ты знаешь? — повторил Робка.

— Знаю! — Она резко вскинула голову. — И скажу куда надо!

— Заложить хочешь? — испуганно посмотрел на нее Робка.

Милка пристально уставилась на него, и Робка не выдержал этого взгляда, отвел глаза.

— А что ж ты про свою соседку говорил? Двое детей у нее. Если ее посадят, детей в детский дом отдадут…

Робка молчал, опустив голову.

— Не бойся, тебе они ничего не сделают…

— Да я не об этом, Мила… — неуверенно заговорил Робка.

Она резко перебила:

— А я об этом.

Речной трамвай причалил к пристани. Милка встала, быстро сошла с палубы. Робка двинулся за ней. Она сошла с набережной, заторопилась не оглядываясь, только громко стучали каблучки. Робка держался чуть сзади.

Прошли мимо кинотеатра «Ударник», перешли через Малокаменный мост. Вошли в переулок, и Милка бросила на ходу, не обернувшись:

— Пока. Не провожай меня.

— Подожди, Мила.

— Одна дойду! — Она обернулась, сверкнула глазами: — Видеть тебя не хочу больше, понял? — И она побежала по переулку. Через несколько шагов оступилась на каблуке, чуть не упала. Сняла туфли, опять обернулась, крикнула со слезами в голосе:

— Трус! — И побежала босиком, только пятки замелькали.

А Робка медленно побрел к своему дому. Миновал переулок, вошел во двор — темный, глубокий, закрытый со всех сторон, как колодец. Над столом для игры в домино светила лампочка на длинном шнуре, и за столом сидело несколько подростков. Рубиново посвечивали огоньки сигарет.

— Робертино, ты? Двигай сюда, тут Карамор про адмирала Нельсона заливает — сила!

Робка не отозвался, направился к подъезду…

…Когда он пришел домой, на кухне сидела за своим столом кассирша Полина и беззвучно плакала, шептала что-то, а слезы ползли и ползли, и губы кривились. Перед ней на выскобленном, изрубленном ножами столе лежали пачки денег, собранных соседями. Полина перебирала пачки, перевязанные суровой ниткой, клала их обратно на стол и все плакала… Робка долго стоял на пороге кухни, а Полина его не заметила…

…Столы им отвели рядом. Мастер Кирилл объяснил, как накатывать краску на свинцовые пластины, накладывать точно бумагу, как пользоваться печатным станкомпрессом. Наблюдая за работой ребят, Кирилл иногда смеялся. Познакомил ребят с другими печатниками-пробистами. Те уважительно пожимали Робке и Богдану руки.

В обеденный перерыв они вместе стояли в очереди в рабочей столовке, потом жадно ели борщ и котлеты…

…Когда они вернулись домой, во дворе их ждала неожиданность. У подъезда, где жил Гаврош, стоял фургон без окон, с раскрытой дверцей сзади. Возле нее замер участковый Гераскин. А в нескольких шагах толпились подростки, завороженно смотрели.

Двери в подъезд распахнулись, и двое милиционеров вывели Гавроша. Он шел, заложив руки за спину, кепка сдвинута на брови. Один из милиционеров держал в руке пистолет.

Перед распахнутой дверцей Гаврош остановился, оглянулся на ребят, на пожилых женщин и старух, сидевших на скамеечках возле детской площадки. Встретился взглядом с Робкой и Богданом, усмехнулся и вдруг крикнул с надрывом:

— Не забывай, шпана замоскворецкая! — И тряхнул головой так, что кепка свалилась на землю, и запел фальцетом, визгливо:

Милиционер взял Гавроша за шиворот и втолкнул в дверцу:

— Хватит, артист, отыгрался!

Гаврош споткнулся о ступеньки висячей лесенки, взялся за поручни и пропал в глубине фургона.

В это время из подъезда выбежала мать Гавроша, Антонина, растрепанная, в старом платье с сальными пятнами на животе и груди, кинулась к фургону:

— Витька-а! Витюшенька-а, сокол мой, господи-и! — Она хотела прорваться к двери фургона, но один из милиционеров не пустил, и мать Гавроша вцепилась ему в плечо, завизжала:

— Гады лягавые! Мужа забрали! Теперь сына забираете!

— Раньше об этом думать надо было, — сурово проговорил участковый Гераскин, подходя к ней. — Я тебя предупреждал, Антонина…

Милиционеры забрались в фургон и захлопнули дверцу. Шофер, тоже милиционер, завел мотор, из выхлопной трубы ударил бензиновый дым, и фургон покатил со двора.

Мать Гавроша подобрала с асфальта кепку сына и побрела к подъезду, сгорбатившись и всхлипывая. А участковый Гераскин грозным глазом окинул притихшую толпу ребят. Выражение лиц у всех было одинаковое — испуганное и растерянное.

— Так-то вот. — Гераскин подкрутил ус. — Кое-кому наука будет… которые шибко шпанистые… — Увидев Робку и Богдана, он едва кивнул им, здороваясь, спросил: — Когда на работу выходите?

— Уже работаем… — ответил Богдан.

— И чтоб работать как надо… на совесть. Гляди, Роберт, с тебя тоже спрос особый… — так же грозно заключил Гераскин и пошел к арке ворот, похлопывая ладонью по офицерской планшетке, висевшей на боку…

…Ранним утром они провожали Костю на Черное море. Он уезжал с матерью. У подъезда стоял черный ЗИМ, и шофер грузил в багажник чемоданы и многочисленные кошелки. Костя, Богдан и Робка стояли в стороне.

— Ну идите, а то опоздаете. — Костя усмехнулся: — Работяги…

— Будь здоров, курортник. — Богдан пожал ему руку: — Мой фрукты перед едой, портвейн не пей, веди себя культурно.

Из подъезда вышла мать Кости, Елена Александровна. На ней были темные очки-«консервы» и легкое крепдешиновое платье.

— Костик, быстрей, опаздываем!

— Сорок минут физиономию мазала, а теперь — опаздываем! — огрызнулся Костя.

— Прекрати хамить! У друзей научился? — Елена Александровна села в машину, захлопнула дверцу. Шофер закрыл багажник, сел за руль.

— Ладно, мужики, в сентябре увидимся. — Костя пожал Робке руку, глуповато улыбнулся: — На «Ту-104» полетим — во дела! — И он побежал к машине.

ЗИМ рванул с места, описал полукруг и вылетел в арку ворот. То и дело хлопали двери подъездов и раздавались торопливые шаги.

…Милка в этот день работала на раздаче блюд. Хлопает дверь, и она тут же смотрит — не Робка ли вошел? Но Робка не появлялся. Один раз она даже гарнир — зеленый горошек — положила мимо тарелки.

Потом в подсобке она долго красила перед зеркальцем лицо. Старательно припудривала, подмазывала тоном синяк под глазом. Долго смотрела на свое отражение, нахмуренное, обиженное, вдруг разозлилась и стерла тушь и пудру. Умылась под краном, утерла лицо полотенцем.

— Ты чего? — недоуменно спросила подруга Зина. Сняв белый халат, она надевала платье.

— Плевать, — сказала Милка. — Какая есть, такая и есть…

— Адмирал Нельсон его звали. Кличка у него была такая, — рассказывал Карамор, потягивая окурок. — Так он сейфы бомбил как орехи. Любой вскрывал. К нему аж начальник всего угрозыска Ленинграда приехал: выручай, Нельсон, у министра динары сперли. С дырками. Монеты такие старинные, греческие или персидские, черт его знает…

Ребята слушали затаив дыхание. Робка сидел в стороне и остановившимися глазами смотрел в черную пустоту.

Потом он поднялся и побрел со двора в переулок.

— Роба… — окликнул его Валька Черт. — Ларек брать не пойдешь?

— Нет….

— Что, выходишь из компании, что ли?

— Выхожу…

— И я выхожу, ребята. — Богдан тоже поднялся. — И вам советую…

— Во советчик нашелся! Вали, без вас сварганим…

Богдан двинулся следом за Робкой, позвал негромко:

— Роба… ты куда? Домой не пойдешь?

— Нет… Не ходи за мной… — Робка зашагал быстрее, потом побежал. Неодолимая сила тянула его к дому Милки…

…А Милка брела по переулку к своему дому. Шла опустив голову, никого не видя вокруг.

Вот она остановилась у своего дома, утерла слезы, вздохнула поглубже и открыла тяжелую дверь подъезда.

В подъезде было темно, лишь на втором этаже слабо светила лампочка, но Милка знала дорогу с закрытыми глазами и потому уверенно шла к лестнице. И вдруг от стены, где была батарея отопления, отделилась черная фигура, схватила Милку за руку и рванула к себе. Милка даже вскрикнуть не успела, как ей зажали рот, и она услышала приглушенный голос:

— Давно тебя жду, сука лягавая…

Милка пыталась вырваться, размахивала руками, била ногами, сдавленный стон вырвался из зажатого чужой ладонью рта. В последнее мгновение она увидела в слабом свете лицо Дениса Петровича…

…Робка бежал по переулку, и, когда до дома Милки оставалось совсем немного, он услышал, как громко хлопнула парадная дверь и раздались шаги по асфальту. Переулок пересекла темная фигура и скрылась в арке противоположного дома.

Робка добежал до подъезда, рванул дверь. На бегу споткнулся о чье-то тело, лежавшее на ступеньках лестницы.

Робка наклонился — это была Милка. Она лежала лицом вниз, и ему пришлось перевернуть ее на спину. И тут он увидел на темном цементе еще более темное — черное пятно.

— Кто тебя, Милка?.. Милка! Милка! — Он тормошил ее, придерживал руками голову.

Милка открыла глаза, слабо улыбнулась:

— Больно, Робочка… больно очень…

— Где больно, Мила? Где?.. — Он пошарил рукой по ее спине, боку и вдруг отдернул руку и увидел на ладони и пальцах черное, мокрое — кровь. Закричал тоненько: — Мила-а-а!

— Не кричи, — шепотом сказала она. — Врача надо, Робочка… скорее… Очень умирать не хочется… — Она опять слабо улыбнулась.

Робка вскочил, кинулся вверх по лестнице, так же неожиданно остановился и бросился обратно вниз. Он сгреб Милку на руки, с трудом поднялся и вышел из подъезда.

Он остановился посреди переулка и опять закричал протяжно:

— Помоги те-е-е!

На первом и втором этажах стали зажигать свет в окнах, за стеклами замелькали фигуры…

…Народу на похоронах было мало. Милкины подруги из столовой, соседи по квартире, отец с детьми, Юлькой и Андрейкой, да Робка с Богданом.

Подружки вздыхали и всхлипывали, у соседей были скорбные лица, и только отец Милки стоял неподвижно, будто окаменел, и на его изуродованном лице нельзя было прочитать никакого выражения. Рядом с ним замерли детишки, нахохлившиеся, напуганные. Они так и остались стоять, когда соседи и подруги начали потихоньку расходиться. Одна из подружек Милки по столовой, когда проходила мимо Робки и Богдана, проговорила громко и отчетливо:

— Вот из-за этого дурачка ее… из-за него…

Робка вздрогнул, словно его ударили.

— Пошли отсюда, Роба… — после паузы сказал Богдан. — Нету ее больше…

…Потом они ехали в трамвае. Пассажиры толкались, пробираясь к дверям, звенели колеса на стыках рельс, вагон скрежетал, покачиваясь.

Сошли на остановке, где была типография.

— К обеду успели… — сказал Богдан, глянув на большие часы, висевшие у входа в типографию.

И вдруг Робку кто-то позвал. Сначала негромко, потом увереннее, отчетливее:

— Роберт… это ты, Роберт?

Робка обернулся и увидел человека, стоящего на краю тротуара, у самой мостовой, в тени старого развесистого тополя. Человек был как человек — в сером полосатом пиджаке, темных брюках, заправленных в сапоги, в кепке. Он неуверенно улыбался, глядя на Робку, и шагнул ему навстречу, и повторил:

— Это ты? Роберт? Ну, какой парень вымахал… а я знаешь кто? Ну, угадай попробуй… — Теперь он стоял перед ним, улыбался и весело смотрел: — Ну, чего ты? Угадай… Ты же меня и не видел никогда по-настоящему… На фронт ушел — тебе и двух годков не было…

— Отец… — едва шевельнул губами Робка. — Это ты, отец?

— Ну? А кто ж еще-то? — растерянно пробормотал мужчина.

Они обнялись, замерли. Богдан молча смотрел на них.

Глаза у отца вдруг заслезились, он шмыгнул носом.

— Я пришел, матери говорю, где он? А она говорит, на работе… Уже работаешь, значит… Это хорошо, Роберт… молодец…

Робка чуть отодвинулся, посмотрел на отца:

— Тебя амнистировали?

— Зачем? Амнистировали — значит, простили… А меня реабилитировали… И прощения попросили — вот так… Еще деньжат обещали приплатить. — Лицо у отца было худое, и скулы выпирали, и в улыбке открывались железные зубы. — Теперь заживем, Роберт! Ты, да я, да мы с тобой! Да еще мамка! Она тебе братишку родит. Не возражаешь против братишки? Ну, чего ты, а? Или не рад?

Робка вдруг ткнулся лицом в грудь отца и зарыдал глухо, и спина мелко вздрагивала. Отец испуганно гладил его по плечам, по голове, говорил негромко:

— Ну, ничего… поплачь, сынок… Я плакать давно отвык… А ты поплачь… можно по такому случаю, можно…

Володька Богдан смотрел на них, и тоже зашмыгал носом, и отвернулся, кулаком потер глаза…