Птицы белые и черные

Дорога домой

…По наклонной, вихляющей то вправо, то влево дороге с тяжелым, надрывным воем ползли машины. Тяжелые, могучие МАЗы беспомощно скользили прожекторами по жидкой глине, сползали все ближе к угрожающему кювету.

Один лесовоз занесло, прицеп перевернулся, и машина, накренившись, стояла в кювете. И еще четыре машины буксовали на дороге, и шоферы, матерясь, пихали под колеса сучья, камни и кирпичи и даже собственные телогрейки.

И нескончаемым потоком шли и шли новые МАЗы, медленно, словно слепые, пробирались по предательской дороге.

Один из таких МАЗов вела худощавая черноглазая девушка.

Лицо у нее было длинное, с выпирающими скулами и резким подбородком, и его можно было назвать некрасивым, если б не глаза, глубокие и напряженные.

Рядом с ней сидел кудрявый парень в черном бобриковом пальто с белым шарфом. Он покуривал папиросу, небрежно посматривал на дорогу и время от времени так же небрежно бросал:

— Здесь осторожней… Сбрось газ… Маша!

— Знаю… — обрывала его девушка.

Она смотрела вперед, и от напряжения на лбу выступила испарина.

— Еще один сел, — немного погодя сказала Маша и скосила глаза в сторону.

Там глубоко, по самую ось, завяз самосвал, и шофер, отчаявшись вытащить его, грелся на обочине у маленького костерчика. Мимо гудели машины.

— Во-во, — пробурчал парень, Петя. — Первые каторжане — шоферы… Нам памятники ставить надо… Тормоз держи, на первую скорость…

— Знаю…

— Хорошим шофером будешь, Машка, — усмехнулся Петя. — На танцы вечером пойдем?

— Надоел ты мне с этими танцами!

— Э-эх, темнота! — вздохнул Петя. — С ней про любовь трекаешь, а она хоть бы ухом шевельнула. Или в половом смысле еще не созрела?

— Я тебя сейчас из машины высажу, — спокойно пообещала Маша.

— Шучу, шучу, — оправдался Петя. — А все-таки интересно.

Договорить он не успел, потому что увидел обгонявшую их машину, тут же открыл дверцу, высунулся чуть ли не до пояса, заорал, перекрывая гул моторов:

— Витька, шведский разводной ключ не отдашь — башку оторву!

Из машины выглянула голова, звонко ответила:

— А кто две свечи моих увел, а? То-то!

Маша усмехнулась.

Они поравнялись с шофером, сидевшим на обочине перед костром. Маша притормозила.

Петя тут же спрыгнул на землю, потянулся, запел:

— Джамайка-а, ох ты моя Джамайка-а!

— Езжайте, езжайте, — махнул рукой шофер. — Меня уже пять машин пробовали. Трактор жду…

— Дела, — вздохнул Петя и протянул шоферу пачку папирос. — По такой дороге на карачках быстрее доползешь…

— Ну, скоро там, что ли? — крикнула Маша.

— Сейчас, сейчас! — крикнул Петя и пояснил шоферу. — Напарница у меня — зверь-баба!

Шофер равнодушно улыбнулся. Петя подбежал к машине.

— Джамайка-а! — завопил он, устраиваясь на сиденье и пытаясь обнять Машу. — Ах, ты моя Джамаюшечка!

Маша оттолкнула его, буркнула:

— Надоел, сил нету. Ей-богу, другого сменщика попрошу.

— Че ты, че ты, глупая? — заморгал ресницами Петя. — Пошутил я… Э-эх, мимо счастья своего проходишь…

А над разбитой дорогой, прозрачным, сплетенным из черной паутины осенним лесом висела пелена седого тумана, и сквозь этот туман в туннеле дороги виднелись косматые, в синих снежных подтеках, Уральские горы.

И на эту туманную дорогу, раскисшую и залитую водой, напряженно смотрели глаза Маши, и губы сжаты, и между бровями обозначилась упрямая складка.

Здесь пойдут титры будущего фильма…

Ее родители жили в большой северной деревне, что находится недалеко от Холмогор, родины Ломоносова. С крутого обрыва смотрели в холодную даль высокие полутораэтажные рубленые избы. Внизу одиноко притулился к берегу старенький, рассохшийся дебаркадер.

Будили их по утрам тихие зори, и рдела вода в реке, и показывался край умытого чистого солнца, и они шли на работу.

…Маша появилась в деревне неожиданно. Похудевшая, с провалившимися черными глазами и задубелым, обветренным лицом. И скулы выпирали, как у татарки.

А дома собрались ужинать. Отец сидел за столом, умытый и причесанный, рядом брат Шшка. Мать возилась, у печки.

И когда Маша отворила дверь, они замерли, с каким-то испугом уставились на нее.

И Маша молчала, переводила глаза с отца на мать, потом — на брата.

— Доченька-а, — тихо выдохнула мать и шагнула к Маше, уткнулась лицом ей в грудь.

Отец молчал, и взгляд у него был недобрый.

Пашка улыбался во всю рожу, потом полез было из-за стола, но отец цыкнул на него:

— Сиди!

Маша гладила мать по плечам, целовала в седые волосы.

— Ну, что, путешественница! — ехидным голосом спросил отец. — Много стран объехала, много денег наработала?

Маша не ответила, устало сказала матери:

— Помыться бы мне, ма.

— Сейчас, сейчас, милая ты моя! — всхлипнула мать и заторопилась из комнаты.

Маша присела на лавку, расстегнула пуговицы на пальто.

— Чего молчишь? — спросил отец.

Маша опять не ответила.

— Я побегу, — сказал Пашка, взглянув на отца. — Баню помогу растопить.

И, не дождавшись ответа, вскочил, пошел из комнаты. На ходу смотрел на Машу и радостно улыбался.

…Потом они ужинали в молчании. Пашка смотрел на сестру, не выдержал, спросил:

— Ну, как там?

— Где?

— Ну, где была?

— Ничего… хорошо…

— Совсем вернулась или опять путешествовать надумаешь? — строго спросил отец.

— Совсем, — коротко сказала Маша.

— То-то, — удовлетворенно хмыкнул отец. — Хорошо хоть одна приехала, а не с дитем. Таких теперь — пруд пруди.

— Могла и с дитем, — сказала Маша.

Отец с испугом выпучил глаза, некоторое время переваривал сказанное, потом крикнул:

— Хмнда! На порог бы тогда не пустил…

— Ну, что мелешь-то? — укоризненно проговорила мать. — Дочь домой приехала…

— А я тоже сбегу, — вдруг ляпнул Пашка и тут же заработал оглушительную затрещину.

— Че дерешься-то? Че дерешься? — Лицо Пашки сморщилось, он собрался заплакать. Потом встал и вышел из комнаты.

— Совсем осатанел, — качнула головой мать.

Неожиданно голова Пашки просунулась в дверь.

— Дурак старый! — буркнула голова и скрылась.

Отец снова крякнул, почесал затылок.

— Такой же растет… Понарожала бешеных. — Он глянул гневным глазом на мать. — В другое время за такие дела шкуру бы спустили… А теперь все грамотные, телевизор смотрют… А из школы полный портфель двоек таскает! — Он вдруг повернулся к Маше. — Замуж пойдешь?

Дочь не ожидала такого вопроса, недоуменно посмотрела на отца, потом как-то странно усмехнулась.

— За кого?

— Найдем! Женихов на деревне хватит! Свадьбу сыграем…

Маша вновь усмехнулась.

— Ты не ухмыляйся! Отец твой жизнь прожил, войну прошел…

Дверь отворилась, и опять просунулась Пашкина голова:

— Мам, молока мне на сеновал принеси, — быстро сказала голова и скрылась.

— Я те дам! — крикнул отец. — Я тебя, сукиного кота, и на сеновале достану!

Но уже чувствовалось, что злость у него прошла и кричит он больше для порядка.

— Сиди, сиди, — урезонила его мать и, налив до краев кружку молока, положила сверху ломоть хлеба, зашаркала к двери.

— А для тебя, Мария, вижу, жизнь — не жизнь, а так, шутки разные, — снова заговорил отец. — Поживешь дома, а потом опять какой номер выкинешь. Глаза я твово боюсь, Мария… Дурной глаз, бешеный… — Отец говорил тихо и устало. — Мне для твоего счастья жизни не жалко. Ты только скажи, чего тебе надо…

— Ничего мне не надо, отец.

— Эхх, а чего из дома сбегла?

— Вернулась же. — Маша смотрела на него, и ей захотелось обнять отца, поцеловать его в колючую, небритую щеку.

И она встала, подошла к отцу, поцеловала. Он прижал ее к себе, погладил по голове тяжелой рукой.

— Намаялась, Машка? — тихо спросил он.

— Нет, мне хорошо было.

— Чего ж тогда вернулась, коль хорошо было?

— Кончилось хорошее, отец, вот и вернулась… Не сердись.

— «Кончилось»… — раздумчиво повторил отец. — Надо, чтоб всегда хорошо было… Я воевал за это…

— Всегда хорошо не бывает.

— Бывает! — Отец упрямо мотнул головой. — Матери внуков понянчить хочется… Чтоб у тебя счастье. Как у всех людей…

Вошла мать, и отец тут же отпихнул от себя Машу, и лицо сделалось злым и неприступным.

— Носишь? — спросил он мрачно. — Потакаешь?

— Кто ж потакать будет? — спокойно возразила мать.

…Потом они лежали на сеновале с Пашкой. Когда Маша достала папиросы и чиркнула спичкой, у Пашки глаза чуть не вылезли на лоб.

— Даешь! — восхищенно выдохнул он. — Батя, если увидит, его кондрашка хватит… Оставь потянуть…

Маша молча подала ему целую папиросу. Они закурили и долго лежали молча. Пашка ворочался, похрустывало сено. Было слышно, как внизу громко и мерно жевала жвачку корова.

— На второй год не остался? — спросила Маша.

— Остался, — вздохнул Пашка. — Литература меня замучила. Брошу я это дело, работать пойду. Ты как думаешь, Маша?

— Раз решил — бросай.

— Я-то решил, а вот что батя скажет…

Маша молчала.

— Как ты там работала? — подал голос Пашка.

— Сначала разнорабочей… Потом курсы шоферов закончила…

— Машину водить можешь?!

— Могу.

— Даешь! Ты прямо как парень… А водку пьешь?

— Пью.

— Ты только бате не говори, — посоветовал Пашка. — А то он сбесится.

Маша усмехнулась, загасила окурок в консервной банке.

— Платят там как? — продолжал пытать Пашка.

— Хорошо платят. Давай спать, Пашут, устала я, сил никаких нету.

— Давай, — охотно согласился Пашка.

Он свернулся клубком, подтянул к животу колени и затих.

Маша еще долго лежала с открытыми глазами, сжав губы, и смотрела на струю лунного света, пробивавшуюся сквозь пыльное маленькое оконце.

— Маша? — вдруг позвал брат.

— Что?

— Я тебя люблю, Маша. Очень скучал без тебя. И отец тебя любит… Когда ты уехала, он часто плакал…

— Спи, Пашенька, спи…

Маша достала новую папиросу, зашуршала спичками. Она хотела уснуть и не могла.

…Дали Маше старенькую, вдрызг разношенную полуторку. Она возила картофель на ссыпной пункт.

Вот и сейчас она подогнала машину к бункеру, сидела в кабине и ждала, когда грузчики управятся с картошкой.

Андрей Теплов решился подойти к ней.

— С приездом, — сказал он, вытирая промасленной ветошью грязные руки.

— Спасибо, — ответила Маша и пыхнула дымом папиросы.

— Курить стала, — как-то неопределенно хмыкнул он и добавил, глянув куда-то в сторону: — Я думал, ты навсегда уехала.

Маша взглянула на него, ответила:

— Я тоже думала.

Андрей был высок, широченный в плечах, и шея налилась бычьей силой.

— Ты в машинах, говорят, теперь мастак, — кривовато усмехнулся он. — Может, глянешь? Чего-то у меня не фурычит.

Маша выбралась из кабины, подошла к машине Андрея. Некоторое время она копалась в моторе, потом попробовала завести машину.

— Стартер отказал, — сказала она. — Фильтры грязные. Че ж ты за машиной так смотришь?

— А когда за ней смотреть? С утра до вечера как белка в колесе…

— Цепляйся, на буксир возьму. — Маша спрыгнула на землю, отшвырнула окурок.

Грузчики и другие шоферы смотрели на нее со смесью удивления и презрения. Баба — и вдруг курит! Это казалось им чуть ли не оскорблением мужского достоинства.

— Шлюхи — они завсегда… — сказал один из грузчиков. — Сидят в ресторанах и папироски пыхают… А не дашь папироску, так она с тобой и не ляжет…

Он говорил нарочито громко, чтобы Маша услышала. И она услышала, подобрала с земли металлический прут, подошла к грузчикам.

— Что ты сказал? — спросила она совсем спокойно.

— Закурим, полежим? — подмигнул ей грузчик и довольно засмеялся. Другие неуверенно поддержали.

Маша рубанула его прутом наотмашь по лицу. Брызнула кровь, грузчик пошатнулся, схватился за голову.

Она ударила его еще и еще раз, пока Андрей не успел схватить ее за руку, вырвать прут. Он с трудом оттащил ее в сторону. Маша была тонкая, но удивительно сильная.

Грузчик зажимал кепкой рану, но обильная кровь текла по лицу, по руке. Видно, рана была глубокой.

— Ладно, сука, ладно… Попомнишь, — цедил он сквозь зубы.

Маша вырвалась из рук Андрея, спокойно пошла к своей машине. У кабины обернулась:

— Еще раз услышу, убью, — отчетливо выговаривая каждое слово, произнесла она, а потом глянула на Андрея. — Цепляйся, чего рот разинул!

В черных глазах ее светилось холодное бешеное пламя, и на резких скулах обозначились пятна темного румянца.

Андрей побежал доставать трос, а грузчики и шоферы молча стояли вокруг раненого товарища. Тот морщился, шепотом матерился.

Кто-то посоветовал:

— Езжай на медпункт, скобки ставить надо.

— Я ее угроблю… суку паршивую…

— Чего — угроблю? Сам виноват, не вякай… Чокнутая она, не видишь?

Андрей прицепил трос. Маша включила зажигание и с ходу погнала машину. Она обогнула склады, выскочила на раскисшую после дождей дорогу и понеслась на бешеной скорости, забыв, что сзади едет Андрей.

Он высовывался из кабины, что есть силы орал. Наконец Маша услышала, притормозила.

— Куда гонишь, разбиться хочешь?!

— Испугался? — улыбнулась Маша.

Андрей подошел к кабине, остановился. Он с трудом сдерживал злость.

— Хочешь? — Маша протянула ему пачку папирос, взяла сама.

Она весело смотрела на него, и всю злость с Андрея как рукой сняло.

— Вообще-то я не курю, — пробормотал он, но папиросу взял.

Закурили. По обе стороны от дороги тянулись черные осенние поля. Рядами на расстоянии друг от друга стояли мешки с картошкой.

Был бледный нежаркий день. На реке долго и печально гудел пароход.

— Я думала, ты женился, — неожиданно сказала Маша. — Очень тебе семейной жизни хотелось.

— Тебя ждал, — усмехнулся Андрей.

— Видишь, дождался…

— Вижу… Ты смотри, руками-то не очень размахивай, обломать могут. Ребята злые…

Андрей неумело затянулся, поперхнулся дымом, закашлялся.

— Отрава, ччерт! — Он выбросил папиросу. — А ты, значит, тоже мужа себе там не нашла?

— Я и не искала… Ты меня знаешь.

— Знаю… — Андрей потер подбородок. — Не пойму никак…

Он некоторое время испытующе смотрел на нее, потом махнул рукой, пошел к своей машине. Когда открыл дверцу, крикнул:

— Не гони, бешеная!

Маша усмехнулась, выжала сцепление.

…Четверо солдат в тяжелых начищенных сапогах дули в трубы. От усердия у них раскраснелись щеки и бисерный пот выступил на лбах.

— А Светка Елизарова в институт в Москве поступила… Летом приезжала на каникулы, расфуфыренная вся, не приведи господи. И замуж за какого-то профессора вышла. На пятнадцать лет ее старше…

— На восемнадцать, — поправил другой голос.

— Так я ей и говорю: «Светка, совсем сдурела!» А она мне: «Зато у меня домработница есть… Банки и тарелки моет…» И муж ее тоже приезжал… Плюгавенький такой, ножки, как у воробушка, пиджак с разрезом и как есть весь плешивый… Я ей говорю: «На что он тебе сдался, Светка?» А она мне: «Он, говорит, в науке много весит…» Нет, ты подумай, Маш. Гляди, говорю, с таким и сороконожку родить недолго, — рассказчица приглушенно захихикала.

— А ей хоть мотоцикл! — раздался другой голос. — Лишь бы домработница банки и тарелки мыла.

Оркестр старался вовсю. В маленьком душном клубе гремел старинный довоенный вальс. Шаркали по крашеному полу заляпанные грязью сапоги, летали белые туфельки и резиновые ботики. Молоденькие, аккуратные солдаты танцевали старательно и с достоинством, будто службу несли.

Девушки стояли и сидели на скамейках вдоль стены, теребили платочки, усмехались, рассматривая с улыбкой танцующих.

Изо всех сил они старались показать, что им ужас как весело и плевать им на солдат и на парней, покуривающих в углу. А глаза цепко, с затаенной надеждой следили, кто с кем танцует, кто кого пригласил, кто кому отказал.

Маша рассеянно слушала трескотню подружки Любы. Та пришла на танцы с грудным ребенком и держала его все время на руках, укачивала, когда он начинал хныкать от духоты и грохота оркестра.

— Ты ребенка на свежий воздух вынесла бы, — сказала Маша. — Задохнется…

— Ничего, он у меня тренированный! — рассмеялась Люба.

— Служить-то ему долго? — спросила Маша.

— Еще полтора года в солдатках ходить. — Люба беззаботно улыбнулась. — Замуж вышла, а что толку? Одна кукую… Гля, Маш, вон солдатик к тебе идет, кра-асивый…

К ним действительно направлялся плечистый, длиннорукий солдат.

— Это он к тебе, Маш, ей-богу…

Солдат подошел, откозырял и поклонился Любе:

— Разрешите?

Люба смутилась, круглые упругие щеки ее разрумянились.

— Я ж с ребенком…

— Ребенка подружке оставьте, — вежливо предложил солдат.

Люба протянула сверток Маше и, продолжая улыбаться, пошла с солдатом.

Оркестр грянул фокстрот. Затрещал дощатый пол.

Захныкал ребенок, и Маша принялась его укачивать, потом приподняла одеяльце, засмотрелась на глазастого румяного человечка. Человечек сложил губы трубочкой и собрался зареветь.

— Хочешь посмотреть, как мама танцует? — спросила Маша и приподняла ребенка, откинула одеяльце. — Смотри, вон мама… Видишь?

Круглыми, потемневшими от любопытства глазами ребенок смотрел на танцующих, а Маша смотрела на ребенка…

…И помимо ее воли неожиданно и властно предстал перед глазами Николай…

Они лежали в кровати, и Маша смотрела, как медленно светлели и наливались розовым светом окна. Приходило утро. Маша покосилась на Николая, увидела, что он не спит, но все равно спросила:

— Коля, ты спишь?

— Нет…

— О чем думаешь?

— Как сегодня на высоте работать… Двадцать градусов мороза, руки отвалятся…

— И все?

— Нет… -— Он приподнялся на локте, посмотрел на нее, осторожно поправил разметавшиеся волосы. — Всю ночь не спала, Маша?

— Откуда ты знаешь?

— Вижу… Все думаешь, думаешь… Тебе думать не положено. И мне не положено… Я тебя люблю, ты — меня, че тут думать? — Николай говорил все в шутливом тоне, потом нахмурился, наклонился к самому ее лицу. — Маша… Машенька… Дорогой мой человек.

Маша взяла в ладони его лицо, поцеловала, заговорила торопливо:

— Коля, Коленька, мы ж не воры… Я все равно уеду… Домой поеду… И не жалей меня… Я с тобой счастливая была…

Она заглядывала ему в глаза и целовала, и лицо ее в эти минуты было прекрасным. Николай молчал.

Неожиданно она оттолкнула его, сказала сухо:

— Уходи… Скоро девчонки с ночной смены придут…

Она так же лежала на постели и, скосив глаза, следила, как Николай медленно одевался, поеживаясь от холода, тер ладонями лицо, пил воду прямо из графина.

И вот уже нужно уходить, а он не уходит, медлит, достал папироску.

Маша молча смотрела на него, глаза их встретились.

— Давай вместе уедем? — тяжело выговорил Николай. — Уедем — и все, а? — Он подошел к кровати, встал на колени. — Я правду говорю, Маша. Ты — все для меня, веришь?

— Нет, — тихо проговорила Маша, а руки ее гладили его лицо, и она вся потянулась к нему, поцеловала. — Не верю… Уходи.

Николай накинул пальто, отворил дверь. Маша смотрела ему вслед.

— Коля… — прошептала она и закрыла рот руками. — Коленька…

Николай не услышал. Тихо затворилась дверь. Маша, окаменев, сидела на кровати. В дремучей тишине громко стучал будильник.

И вдруг дверь отворилась. Николай мял в руках шапку.

— Ты вроде звала?

В глазах у Маши стояли слезы. Она отрицательно покачала головой, но Николай уже вошел в комнату, приказал:

— Одевайся. Быстро.

— Зачем?

— Гулять пойдем, а? По поселку шляться, а? — Он сел прямо в пальто на кровать. — Стройку ночную посмотрим. Краси-иво!

…Холодные осенние звезды стояли высоко в дымном небе. В редких домах светили запоздалые огни.

Маша вышла из клуба, закурила, постояла немного, прислушиваясь.

…За несколько шагов от дома Маша услышала приглушейные голоса. Она осторожно подошла ближе, остановилась у изгороди.

На крыльце светился огонек папиросы, слышался неторопливый голос отца:

— Своенравная она у меня… — Отец кашлял, раздумчиво повторял. — Нда, очень своенравная…

Второй человек молчал. Маша присмотрелась, узнала Андрея.

— Ты-то уезжать отсюда не собираешься? — вдруг строго спросил отец.

— Зачем? — пожал плечами Андрей. — Мне здесь нравится.

— Хрен вас разберет, — забурчал отец. — Сначала нравится, потом разонравится… Жила у вас не та, об земле не думаете. Вам все города да стройки глаза застили, а родной дом пущай бурьяном зарастает, э-эх, люди-человеки…

— Вы, Кузьма Федорыч, не сомневайтесь, мы хорошо жить будем, — после молчания обронил Андрей.

— А что ж вам плохо-то жить? Ни войны, ни голоду, живи на здоровье да другим не мешай… Мне б годков пятнадцать скинуть, я бы тоже ишо разок женился… Очень мне интересно жить… — мечтательно закончил отец.

Они долго молчали, думая каждый о своем.

— В клубе небось шляется, полуношница, — сердито сказал отец и поднялся. — Ладно, завтрева приходи. Мы тебе официальный ответ дадим, по всей форме… Бывай.

Отец пожал Андрею руку, неторопливо загасил об сапог окурок и направился в дом. Было слышно, как он кашлял в сенях, звякал кружкой о ведро, пил воду…

Андрей медленно побрел к калитке, отворил ее и тут услышал негромкий насмешливый голос Маши:

— Без меня меня женили…

Андрей увидел Машу, стоявшую у изгороди, остановился в растерянности.

— Ты, никак, свататься приходил? — спросила Маша.

— Приходил…

— И что тебе сказали?

— Кузьма Федорыч согласный… Мы тебя ждали… И мать согласна…

— У меня спросить не мешало бы.

— Че тут спрашивать? Ты про меня все знаешь. Я еще в армию уходил, говорил… Ждал тебя… Кого хошь спроси на деревне, соврать не дадут…

— Так если не люблю я тебя, мне что делать?

— Не знаю… Езжай тогда отсюда… Зачем приехала? — Андрей говорил с трудом, чуть ли не заикался. — А то… Я тебе дом подпалю, ей-богу!

Маша засмеялась. Она зажимала рот рукой, а смех прорывался наружу.

— О, Андрюшенька, уморил!

Андрей секунду стоял неподвижно, потом круто повернулся, быстро пошел в темноту. Сапоги глухо шаркали об дорогу.

Маша вдруг сразу перестала смеяться, лицо стало серьезным и задумчивым…

…Пушистая пена переваливала через края корытца, таяла на полу, превращаясь в лужицы.

Маша держала младенца, а Люба двигала чугуны в печи, торопилась.

— Сейчас я его, сейчас!

Ребенок хныкал, взбрыкивал ножками. Маша гладила его по голой спинке, улыбалась.

Люба выволокла чугунок, подбавила в корыто горячей воды, стала быстро и ловко намыливать маленького человечка. И говорила между делом:

— А я бы на твоем месте выходила бы, ей-богу! Парень он что надо, все при нем! Не пьет, за юбками не гоняется, Маш.

Маша молчала.

— Я вон по любви замуж выскочила, а проку? Он в армии небось за медсестрами ударяет, а я тут верность, дура, блюду…

— Ты ручки-то ему осторожней выворачивай, — сказала Маша.

— Ничего, крепче вырастет… Лей воды!

Маша зачерпнула из чугуна горячей воды, подбавила туда холодной, стала лить на ребенка. Тот пронзительно заголосил.

— С гуся вода, а с нашего Володеньки — худоба! — смеясь, приговаривала Люба.

Она выхватила его из корыта быстро завернула в полотенце, заходила по комнате.

— Ей-богу, Маш, подумай… Да если б меня так кто любил, я из одной благодарности за него вышла…

Маша молчала. В запертую дверь постучали, дернули за ручку.

— Нельзя! — закричала Люба. — Холоду напустите… Слышь, Маш, а у тебя там, ну, на стройке этой, кто был?

— Нет, — коротко ответила Маша.

— Ей-богу?! — недоверчиво переспросила Люба.

— Ты ребенка укладывай, заревет сейчас.

— Сейчас мы его, крикуна! — Люба метнулась к кровати, одной рукой мгновенно расстелила пеленки. — Неужель никто не ухаживал, Маш?

— Ухаживали… — Маша подняла с полу чугун, поднесла его к печке, продвинула вовнутрь. И, глядя на пышущие жаром переливающиеся уголья, задумчиво добавила: — Ухаживали…

— И чего-нибудь вышло?

— Да так… не вышло. Мне теперь, Люб, все равно. Замуж так замуж. — И Маша засмеялась, и было непонятно, шутит она или говорит всерьез.

…Свадьба гудела по деревне три дня. Собирались гости. Степенные трезвые мужики рассаживались за длинным столом. Окна в доме — нараспашку, и в них заглядывали ребятишки.

— А где ж невеста? — спрашивали Андрея. — И жених что-то невеселый…

— Придет сейчас, — отвечал жених и опускал глаза в пол, — во дворе хозяйничает.

А Маша спряталась на сеновале, зарылась в сено прямо в белом праздничном платье, закрыла лицо руками. Казалось, она плачет.

На сеновал заглянул встревоженный отец, поднялся по шаткой лестнице, огляделся.

— Маш, ты где? Маша? — И наконец увидел ее, ветревожился еще больше. — Ты чего это?

И стал дергать ее за ногу:

— Ты чего?

Маша отняла руки от лица, и отец увидел, что она совершенно спокойна и глаза сухие, незаплаканные. Только вновь задрожал в них черный, беспокойный огонек.

— Ничего, — ответила Маша.

— Что ж ты в свадебном платье в сено зарылась, в пылище валяешься, а? Гости ждут, а ты валяешься, а?

— Удрать мне хочется, отец. — Маша грустно улыбнулась. — Ноги в руки — и бежать куда глаза глядят…

— Цыц! — оборвал ее отец. — Не позорь отца. Слазь немедленно!

Маша медленно спускалась по лесенке, а отец, чтобы как-то развеять ее, говорил:

— Мишка Боровой транзистор подарил. Краси-ивый…

Маша вышла на улицу, отец торопился за ней, дергал за руку.

— Сено с платья стряхни… И гляди, за столом-то не кури. Это ж срамота! Невеста в белом платье — и цигарка в зубах торчит! Будто атаманша какая!

— Ладно, не буду, не буду! — отмахивалась Маша.

…Водку она пила наравне с мужиками и не пьянела. Сидела в ней какая-то непонятная злость, которая не давала алкоголю туманить мозги.

Пьяный Андрей вытянул ее на улицу, обнял, начал бормотать заплетающимся языком:

— Не любишь ты меня… Не любишь, Мария… Эх, что ж это я делаю, а?

— Давай обратно переиграем, пока не поздно, — сказала Маша.

— Обратно? — Андрей пьяно улыбался. — А этого не хочешь? — Он сунул ей под нос здоровенный кулачище. — Ты из деревни смылась, а я тебя полтора года ждал… Моя будешь, моя…

И он полез целоваться.

— Ты хоть бы побил меня, что ли, — вдруг тоскливо выговорила Маша.

— Горько! — завопил кто-то у них над самым ухом. — Горько!

Пьяный мужичонка взмахнул наполовину опорожненной бутылкой, рухнул как подрубленный и мгновенно заснул.

Маша смотрела на Андрея, и вдруг жалость мелькнула в ее глазах, жалость и доброта. Она обняла его за плечи, притянула к себе, стала гладить по спутавшимся волосам, спрашивала шепотом:

— Ты меня сильно любишь, Андрюша?

— Хочешь, утоплюсь? — сказал Андрей. — Или… или на тракторе с моста в речку прыгну…

— Уладится все… Стерпится, Андрюша… Спасибо тебе…

— Ты, когда уехала отсюда, девственницей была? — осторожно спросил Андрей.

Мария отодвинулась от него, с усмешкой взглянула:

— Девственницей…

— А вернулась?

Маша не отвечала.

— Значит, там кто-то, — вздохнул Андрей. — И то слава богу.

— Отворите ворота, люди добры-ыя! — вдруг снова завопил проснувшийся мужичонка.

— Ты не подумай, Маша, — спохватился Андрей, и язык его еще больше начал заплетаться. — Просто чтоб по деревне не судачили.

— А ты простыню вывешивать будешь? — Голос Маши зазвенел. — Или рассказывать всем?

Она резко оттолкнула его, пошла в дом. Андрей потянулся за ней, споткнулся.

— Маша, Маша, ну че ты… Погоди… — И вдруг до него дошел весь смысл разговора и какая-то несчастная гримаса исказила лицо.

Неожиданно за спиной раздался веселый смех. Андрей обернулся, увидел подружку Маши Любу.

— Куда на свадьбу-то идти, жених? — Она рассмеялась.

Рядом с девушкой стоял гармонист, нетерпеливо трогал пальцами кнопки гармони.

Андрей схватился за изгородь, рванул ее на себя, изо всех сил ударился лбом в доски, заскрежетал зубами, застонал:

— Эх, что делаю, что делаю!

Тут же подлетели двое дружков, схватили за руки:

— Пошли! Васька пластинки новые достал. Иж в самые Холмогоры к дядьке ездил!

А в доме гремело, металось веселье. Рвала меха гармонь, и высокий женский голос покрывал шум:

— Ух ты! Ах ты! Все мы космонавты!

Выбежали две посаженые матери, две шустрые старушки, принялись отбивать, оттаскивать Андрея от дружков:

— И-их, бесстыжий, на полчаса отошли, и уже налупился. Другим можно, а ты не смей. Жених ты!

— Какой я жених! — всхлипнул Андрей.

— В огуречный рассол его, Дарья!

И старушки поволокли слабо упирающегося Андрея в кладовку, где стояли бочки с солеными огурцами.

…Потом Маша и Андрей опять сидели за столом. Гости радостно кричали «Горько!», и жених с невестой поднимались, степенно прикасались друг к другу холодными мертвыми губами. Кто-то аплодировал, орал снова:

— Мало! Ох, горько-о! Подсластить!

Они снова вставали. Отец смотрел на Машу счастливыми глазами, смеялся, обнимал гостей за плечи, и в то же время чувствовало его сердце что-то неладное и смутное беспокойство проскальзывало в душе. Он поднялся и, раскачиваясь над столом, крикнул:

— Новый дом молодым! Тыщу рублей даю!

Маша с сожалением взглянула на отца, и в ее взгляде он прочел: «Ну зачем, отец? Зачем?»

— И я тыщу рублей дам! Не отстану! — подал голос отец Андрея, но сам подняться он уже не смог, «нагружен» был основательно.

Кто-то оглушительно захлопал в ладоши, закричал:

— Горько-о!

Какая-то девушка пустилась в пляс, отбивая дробь по крашеным доскам, приблизилась к Андрею, наклонилась, приглашая его на танец.

— На последях с женихом, и-их!

Андрей посмотрел на Машу, словно спрашивал разрешения, поднялся из-за стола.

…Маша медленно вышла из дома, прошла по двору, оглядывая все вокруг какими-то новыми глазами, и новые смутные ощущения шевелились в душе.

У сарая на толстом дупляном бревне сидели трое пьяненьких мужиков, судачили о своем, покуривали.

Перед ними прямо на земле стояли початая бутылка водки и тарелки с холодцом.

— Помирать-то кому ж охота? — философствовал один. — Только все люди помирают… Ну, и мы, стало быть, никуда не денемся, закон такой.

— А я не помру, — решительно возражал второй, маленький и небритый. — Я всю жизнь работаю! — Он протянул перед собой коричневые мозолистые руки. — Кто работает, тот не помрет…

— Во-он невеста к нам пожаловала. — Первый мужик поднялся, нетвердой походкой подошел к Маше, обнял за плечи и загудел в ухо добрым хмельным басом:

— Ах ты, невестушка… Беглянка ты наша… Выпей-ка со мной за счастье… Отец твой, гляди, помолодел от радостей…

— Что же вы здесь сидите? — спросила Маша. — В доме веселятся.

— Нам тут покойней… — Он налил в стакан водки, протянул Маше.

Небритый попробовал было дернуть его за рукав, но мужик зло отмахнулся:

— Не лезь, дай с невестой выпить…

Маша выпила водку, выдохнула и слегка затуманенными глазами обвела сидевших на бревне мужиков, улыбнулась.

— Это по-нашему! — весело сказал небритый.

И первый мужик смотрел на нее довольными добрыми глазами, гудел:

— В нашей деревне — все невесты, хоть на выставку посылай. Статненькие, аккуратненькие, работящие… На всю Расею!

— Ну уж и на всю!

— А что? И на всю!

Из дома доносился звон гармоники, грохот каблуков.

— Их, их, их! Развалился мой жених!

Маша смутно слышала, о чем разговаривали, спорили мужики. Она присела рядом с ними на бревно, задумчиво уставилась глазами в землю. И вдруг что-то больно укололо память…

…Вспомнился ей поздний вечер в общежитии. Она лежала на кровати, а вокруг сидели подруги с требовательными, серьезными лицами.

Она хотела заснуть, натягивала одеяло на уши, а решительная, бесцеремонная Клава тормошила ее, спрашивала:

— Как же ты с ним ходишь, Маша?

— Так и хожу, — резко отвечала Маша. — Как и спокон веков ходили, под ручку!

— Да ты не злись, — успокаивала ее Клава. — Холостых, что ли, на стройке мало?

— Не нужны мне ваши холостые, себе забирайте!

Клава окидывала подруг понимающим взглядом, снова терпеливо, заботливо спрашивала:

— А жена с детьми приедет, что делать будешь?

Маша сбросила с головы одеяло, поднялась. В глазах стояли слезы.

— Девочки, миленькие, отвяжитесь, Христа ради!

— Мы ж о тебе думаем.

— Не думайте обо мне. О себе думайте!

Маша вскочила с кровати, стала лихорадочно одеваться.

— Ну она — ладно, молодая еще, а он-то что себе думает, кобель драный! — подала голос вторая девушка.

— Не смейте его так называть! — почти закричала Маша. — Чего вы в чужую жизнь лезете? Своей не наладили, а в чужую лезете. Завидки берут!

Она сорвала с гвоздя платок, открыла дверь.

—- Дождь на улице, глупая, — со вздохом сказала Клава.

Маша не ответила, громко хлопнула дверью.

…Она шла по пустому ночному поселку, и шуршал, сыпал дождь, пузырились черные лужи. И совсем тихо, даже собаки не брехали, и шлепающие шаги разносились по всей улице.

Она пришла к мужскому общежитию, долго стояла в нерешительности перед светящимся окном на первом этаже. Потом постучала. Отодвинулась занавеска, показалось лицо парня. Некоторое время он всматривался в темноту улицы. Маша делала ему знаки рукой.

И когда Николай выбежал под дождь на улицу, она уткнулась ему мокрым лицом в грудь, схватила за рукава пальто:

— Коля, Коленька… Не могу я больше… — Маша плакала.

— Ну, погоди, погоди… Что случилось-то?

— Ничего не случилось… Мучают они меня… Николай обнял ее за плечи, и они медленно побрели в дождь, в темноту улицы.

— Уедем отсюда, Коля… — без всякой надежды предлагала Маша.

— Куда? — потухшим голосом спрашивал Николай.

— А куда-нибудь… Места много… Вдвоем будем жить. Ох, не то я говорю… не то…

— Маша, милая… прости меня…

— Ничего, Коля, ничего… Дура я, баба глупая, реву и реву… Любовь какая-то у нас… обреченная… Жалко…

— Хочешь, к нам в общежитие пойдем?.. Я ребят выгоню, переночуешь…

— Вместе погуляем, Коля… Холодно только… Дождь холодный.

Николай укрывал ее своим пальто, и они шли и шли по пустому уснувшему поселку.

— Ты не думай, я не жалуюсь, Коленька… Я все равно счастливая…

Он вдруг остановился, повернул ее к себе и стал целовать мокрое от слез и дождя лицо, и Маша улыбалась и вся тянулась к нему.

А дождь все сыпал и сыпал, шуршал по земле, стучал по крышам и темным окнам.

— Идем, я что-то придумал… — говорил Николай.

Они шли по улице, потом через пустырь, и вот уже поселок кончился, и стало светло, почти как днем. Это озаряла ночь своими огнями стройка. Бороздили в чугунном небе дорожки прожекторов, ревели моторы машин: экскаваторов, бульдозеров, подъемных кранов.

На главном корпусе было темно. Они пришли к дощатому домику — прорабской — насквозь промокшие. Сторож пил чай, жевал бутерброд с колбасой.

Увидев Машу и Николая, он выпучил глаза, покачал головой.

— Че это вы?

— Ничего, — ответил Николай, — погреться зашли. Чаем бы напоил.

— Мне самому на ночь не хватит. Шляются тут. Дурная голова ногам покою не дает.

— Ты это брось. Я, может, проверочку делаю. Может, ты дрыхнешь тут, а?

Сторож оскорбленно посмотрел на Николая, ничего не ответил. Маша и Николай сели за стол. Николай придвинул к себе пустой стакан, налил чаю, отдал Маше.

— Пить вприглядку будешь, — сказал он. — Вон на дедов сахар гляди и пей.

И Николай включил старенький приемник, повертел ручку. Раздались шорохи и потрескивания, писк морзянки, потом быстрая чужая речь, и вдруг родилась длинная грустная мелодия. Потом снова быстрая речь, теперь уже русская: «Президент Джонсон заявил на пресс-конференции о своем намерении послать в Южный Вьетнам еще четыре тысячи американских солдат. Таким образом, общая численность американского экспедиционного корпуса будет превышать теперь четыреста пятьдесят тысяч человек…»

Николай покрутил ручку, и голос пропал, но снова родилась плавная мелодия.

Маша грела руки о стакан.

— Пей, у него чай вкусный, — подмигнул ей Николай и улыбнулся.

— Посылают и посылают, — вздохнул сторож. — Скоро их там девать будет некуда… Раньше немцы, теперь американцы, тьфу! Это все политика, будь она неладна.

— Политика — дело темное, — поддержал разговор Николай.

— Все хорошо жить хотят, вот какая политика, — буркнул сторож. Он отрезал перочинным ножом хлеб и ломоть колбасы, пододвинул Маше.

— Ты погулял бы, что ли, дед Егор, — сказал Николай. — Склады проверил…

—Иди сам гуляй… Я свое давно отгулял… — Сторож завернул остатки еды в газету, сполоснул стакан.

Маша оглядывала прорабскую. На лавках свалены куртки и телогрейки, монтажные пояса, сварочные маски. На маленьком столике у окна захватанные, промасленные рулоны чертежей.

Сторож кряхтел, сгребал в кучу телогрейки, приготавливая на лавке постель.

—«Погуляй»… — продолжал обиженно бормотать он. — На улице дождина хлещет, а он — «погуляй»… Бесчувственный ты человек.

Николай усилил звук, и мелодия наполнила деревянную каморку.

—Я в детстве никак не мог понять, откуда радио работает… Думал, там маленькие человечки сидят, говорят, музыку играют, спектакли сочиняют. Как-то взял и разобрал, а там — проволочки и катушки… Согрелась?

— Согрелась… Чай вкусный…

…И после этих трех дней еще шумела свадьба, жгли по ночам костры у реки, водили вокруг хороводы, прыгали через огонь. Тянулись над притихшей рекой длинные грустные песни.

Построили на самом краю деревни новый дом, и началась в нем жизнь.

За домом начиналось поле и тянулось до самого горизонта. Казалось, оно восходило к нему, к тихо мерцающим бледным звездам.

У самого берега в воде копались полуголые ребятишки, запускали руки под коряги, шарили в зарослях ивняка и радостно вопили, поймав очередного рака-

— Петруха-а!

— Чево-о?

— Я сразу двоих поймал! У одного клешня здоровая-а!

— А меня, змей, за палец схватил. Кровь идет!

Они швыряли раков на берег, а маленький мальчишка бегал, отыскивал их в траве, складывал в котелок.

— Петрух, когда варить будем?

— Погоди, вдоволь наловить надо, — отвечал посиневший от холода Петруха.

— Есть охота, — со вздохом отвечал маленький мальчик. — Я уж и лавровый листик приготовил и перчик…

Маша стояла на крыльце, курила и смотрела, как мальчишки ловили раков. Было холодно, даже мерзли пальцы, а она все стояла.

Она стояла и курила до тех пор, пока не вошел муж Андрей.

— Кончай курить, — говорил он. — Завтра вставать рано.

— Ты иди, я постою еще, — неуверенно возражала Маша, и Андрей, чувствуя эту неуверенность, брал ее за руку и тянул в дом.

Перед сном он еще пил чай, читал газету и бурчал:

— Куришь и куришь… Насквозь вся прокурилась. Мне на деревне проходу не дают. Что это, говорит, у тебя баба курит? Какой же ты мужик после этого, если по рукам за это дело дать не можешь?

— Ты послал бы их куда подальше, — устало отвечала Маша. — Не ихнее это дело.

— Я им так и говорю! — оживился Андрей. — Не ваше, говорю, собачье дело…

Маша промолчала, продолжая раздеваться, потом скользнула в холодную постель, поежилась.

Андрей ждал, что она как-то прореагирует на рассказанную новость и, не дождавшись, продолжил:

— Ты все-таки бросила бы курить, Маша. Или поменьше курила бы, что ли. Ведь хуже мужика всякого табак изводишь…

Маша смотрела открытыми глазами в потолок, и ни один мускул не дрогнул на ее лице.

Андрей вздохнул, сложил газету.

— Ты подумала бы, не мешает… Ладно, пора спать…

Он начал раздеваться и громко пыхтел при этом, бормотал что-то под нос. Потом потушил свет.

Маша лежала на самом краешке кровати, и глаза были открыты. В глубокой тишине четко и упруго выстукивал будильник…

На самом краю мостка у реки Маша стирала белье. Было тепло, и ярко светило спокойное сентябрьское солнце. По спокойной реке разносились звонкие удары валька. Потом она полоскала белье, выкручивала, складывала в таз. И снова стучал валек.

Из кустарника выбрался рыжий теленок, брякнул боталом и остановился. Белье в тазу заинтересовало его, он не спеша подошел, пригляделся и, немного подумав, подцепил губами краешек рубахи.

Маша взмахивала вальком, вытирала бисеринки пота со лба, теленок стоял рядом, усердно жевал, поглядывая на человека задумчивыми глазами. Звякнуло ботало. Маша обернулась, вскрикнула:

— Ах ты, паразит!

Теленок мотнул головой и бросился в сторону, волоча по земле рубаху.

Маша гналась за ним, наконец успела схватить край рубахи, рванула на себя. Теленок уперся ногами в землю, мотал головой, но лакомство не отпускал.

Из полузаросшей протоки выехала моторка. Бойко выстукивал мотор. В лодке, на корме, ссутулившись, сидел человек.

— Да отдай же ты, проклятый! — Маша ударила теленка ногой, изо всех сил дернула рубаху.

Материя с глухим треском поползла, и теленок улепетывал в кустарник, унося половину разорванной рубахи.

Маша чуть не заплакала от обиды и злости.

Она швырнула рубаху в реку, села на мокрые мостки и смотрела, как медленно намокала белая материя и невидимое течение увлекало ее за собой.

Лодка быстро пересекала реку. Человек, сидевший на корме, увидел плывшую по воде рубаху, повернул к ней лодку, закричал:

— Э-эй, добро уплывает!

Со дна лодки поднялся еще один человек. Видно, он спал. Багром они выудили рубаху, и через полминуты лодка мягко ткнулась в трухлявые мостки.

— Кто ж тебе рубаху-то располосовал?! — весело спрашивал мужик в брезентовом плаще. Через плечо у него висела кожаная почтовая сумка. — Что ж ты, кума? Рубаха-то совсем новая.

Второй, высокий парень в охотничьих сапогах, поднял со дна лодки ружье, прыгнул в воду, подняв брызги, и с шумом выбрался на берег.

— Теленок, будь он неладен! — сказала Маша.

Парень обернулся к мужику в плаще:

— Давай газетки, я их разнесу, все меньше беготни тебе…

— За это спасибо! — Мужик расстегнул сумку, вытащил пачку газет и писем. — А то мне еще в Хомутово колупаться, телеграмма срочная… до вечера не управлюсь.

Парень взял письма и газеты, сунул их за пазуху. Кепка у него была надвинута на самые брови, а через щеку тянулся глубокий темный шрам. Это был тот самый парень-грузчик, которого Маша ударила металлическим прутом.

— Мне там ничего нету? — спросила Маша.

— Пишут… — ответил почтальон. — Отколь ждешь-то?

— Да не жду… Просто так я…

— Просто так теперь не пишут, время не то… — Почтальон отпихнулся багром от мостков, завел мотор. — Рубаху-то возьми, на тряпки пригодится.

И комок мокрой материи тяжело шлепнулся на мостки.

Ровно, забористо стучал мотор, лодка быстро удалялась.

Маша опустила в воду простыню, долго полоскала. Застучал валек. Парень стоял позади нее, смотрел, покуривал. Мягкое остывшее солнце ровно освещало простор реки с желтыми плесами и прямыми, как свечи, бронзовыми соснами.

— Как жизнь замужняя? — вдруг спросил парень.

— Ничего… как у всех, — не оборачиваясь, ответила Маша.

Парень молчал, не уходил. Он потер шрам, вздохнул:

— Твоя работа… На всю жизнь метку поставила… Слышь, что говорю?

Маша не отвечала, ритмично взмахивала вальком.

— Ноль внимания, пуд презрения, — снова усмехнулся парень. — Слышь, что говорю?! — вдруг заорал он и с силой ударил сапогом в таз с бельем.

Таз подлетел, плюхнулся в воду и перевернулся. С шумом лопались пузыри, полотенца, простыни и рубахи распрямлялись на воде, медленно плыли, набухали.

Маша растерянно смотрела на белье, перевела взгляд на грузчика. Тот как-то криво улыбался, выдавил через силу:

— Что, не нравится? — И снова потрогал шрам на щеке. — Спасибо скажи, что тебя в речку не закинул… На всю жизнь изуродовала!

Белье уплывало все дальше и дальше.

— Ты прости, если можешь, — вдруг тихр сказала Маша. — Психанула я тогда… Обидел ты меня сильно… Прости…

Парень оторопело смотрел на нее, шагнул назад. Потом торопливо закинул на спину ружье и быстро пошел прочь, и на ходу часто оглядывался, и недоумение не сходило с его лица.

Маша бросила валек, опустилась на мостки и замерла, спокойно смотрела, как уплывает и тонет белье; рубахи, простыни распластались по воде белыми пятнами, а края тихо тяжелели, уходили вниз. Спокойная тишина стояла вокруг, вечная земная тишина.

…Ей вспомнилась ночь и весенняя дорога. Голый черный лес по обеим сторонам только начал покрываться робкой зеленью. Подламывался под колесами ночной ледок, и глухо шумела в ямах вода. Дорога была тяжелая, вся в ямах и выбоинах, машину то и дело встряхивало, и, въезжая в очередную лужу, Маша с опаской выглядывала из кабины, смотрела под колеса. Два желтых луча от фар упирались в глухую стену темноты. Человек возник перед радиатором, словно из-под земли вырос. Маша едва успела нажать на тормоз. Она еще только собиралась обругать человека, а он уже забрался в кабину, выставив перед собой загипсованную руку. Подмигнул Маше, сказал весело:

— Трогай, красивая!

— Это тебе не такси, — буркнула Маша, но ругаться расхотелось. Она выжала сцепление. Поехали. Парень что-то насвистывал, смотрел по сторонам. Был он крепкий, с обветренным лицом. Телогрейка и воротник клетчатой ковбойки были расстегнуты. Холода, значит, не боялся.

— «Что было, то было, закат догорел, сама полюбила, никто не велел. Подруг не ругаю, себя не виню…» — напевал парень, потом полез в карман телогрейки за папиросами.

— Кто руку отдавил? — спросила Маша.

— А-а, — отмахнулся парень. — Перелом.

— Чего пешком ночью шел?

— Из больницы сорвался, вот и шел. Надоели они мне хуже горькой редьки.

Маша с удивлением посмотрела на него.

— Рука не заживет.

— Заживет, куда она денется. — Парень весело улыбнулся. — Баранку крутишь, значит? Смотри ты какая!

— Такая, — нахмурилась Маша. — А как руку сломал?

— А-а, — снова отмахнулся парень. — На мотоцикле грохнулся. Наперегонки ехали.

— Болит? — спросила Маша.

— Нет. — Он постучал гипсом о дверцу. — Заживет, как на барбосе.

— Повезло тебе, — сказала она.

— Мне всегда везет, — хмыкнул парень. — Кстати, будем знакомы. Николай Мальцев, лучший монтажник-высотник в мире.

— Так уж и лучший? — улыбнулась Маша.

— Ей-богу! — искренне побожился он. — А тебя как?

— Маша.

— Видишь, как хорошо, — вздохнул Николай. — Вот и познакомились.

— Вот и познакомились, — тихо повторила Маша.

— «Что было, то было, закат догорел…» — снова запел Николай, а сам все время косился на Машу и чему-то улыбался про себя.

— Красивая ты! Не замужем? — вдруг спросил он.

— Нет.

— Молодец! В наше время жениться — только жизнь укорачивать.

Они въехали в длинную черную лужу и сели. Взвыл мотор, из-под колес полетели грязь, фонтан воды. Передняя ось выползла на дорогу, а задняя увязла еще больше.

— Произведем медицинский осмотр, — сказал Николай и выбрался из кабины.

Он обошел вокруг, залез в самую лужу. Вода и грязь хлюпали у него под сапогами.

— Сидим на совесть! — крикнул он. — Хорошо сидим! — Голос у него был по-прежнему веселый и беззаботный.

Маша тоже выбралась на дорогу.

— Пойду ветки ломать, — сказала она.

Ветки были холодные и мокрые. Они скользили в руках и ломались с трудом. Глухая ледяная ночь навалилась на лес, дорогу, горы.

Они наломали большую охапку голых, с набухшими почками ветвей, принялись запихивать их под колеса.

— Иди в кабину, не мешайся, — сказала Маша, видя, как Николай с трудом управляется одной рукой.

— Ты тут не командуй! — огрызнулся он. — Тебе сколько лет?

— Двадцать два.

— Ну вот! А мне двадцать шесть. У меня уже двое пацанов растут.

Маша от неожиданности даже выронила из рук охапку.

— Ну, чего рот разинула? — засмеялся Николай. — Женатого человека не видела?

Маша смутилась, со злостью стала запихивать в воду ветви и сучья.

Остервенело завыл мотор, бешено завертелись колеса, полетели ветви вместе с водой и грязью. Машина чуть подалась вперед, и некоторое время казалось, что она вот-вот выберется на дорогу. Но через секунду задние колеса поползли вниз, в яму.

— Хорошо сидим, на совесть! — весело крикнул Николай. Он стоял на дороге, и его гипсовая рука смутно белела в темноте.

Маша выбралась из кабины.

— Не выберемся, — жалобно сказала она. — А мне завтра в утреннюю смену…

Николай подошел к ней, погладил по плечу.

— Ну, поспи, — ласково сказал он. — Солдат спит, служба идет.

Они залезли в кабину, сидели, прислонившись друг к другу, молчали. Николай заворочался, пристраивая поудобнее загипсованную руку.

— Болит? — спросила Маша.

— Есть немного, — поморщился Николай.

— А ты клади ее мне на колени, так удобней, — предложила Маша.

Николай положил руку, откинулся на спинку сиденья, прикрыл глаза.

— И давно ты на стройке?

— С весны.

— А раньше где шоферила?

— Нигде… В деревне жила… Потом сбежала…

— Сбежала? — Николай удивленно приподнял бровь.

— Ну да… Тихо жила, медленно… Молоко по утрам пила парное… А в деревне зимой такая тишь и глушь, ну такая… Будто время остановилось… Будто и не живешь, а так… Зимуешь. Вот и сбежала…

— Смотри, мы с тобой одинаковые, — тихо и задумчиво сказал Николай. — Я ведь тоже из дому драпанул, семнадцати еще не было. Меня изловили. Батя чуть шкуру не спустил. Я через месяц — опять ходу. Опять поймали, смешно! Батя снова за ремень взялся, потом передумал и сам отпустил, в монтажный поезд устроил. Сначала учеником работал, потом уже асом стал…

— А женился когда?

— Лет пять назад… Давно, в общем… Жена в городе у матери живет… Скоро сюда приедет…

— Скучаешь без них?

— Скучаю… Вся жизнь на колесах… Можно, наверное, и интереснее жить, только мне так по душе… Сколько время?

— Три ночи, — Маша взглянула на часы. — Холодно что-то…

Николай молча стащил с себя телогрейку. Маша пробовала было запротестовать, но он властно укрыл ее телогрейкой, обнял за плечи. И Маша повиновалась. Она чувствовала на своем плече его руку, сладко прикрыла глаза.

— Тепло, — пробормотала она.

— В пять утра самосвалы со станции пойдут, вытащат нас.

— Хорошо бы…

— Спи, Маша… Красивое у тебя имя, древнее. Сейчас какие-то идиотские имена детям дают: Альфред, Эдик, Нелли, тьфу!

— А твоих как зовут?

— Егорка и Гришка.

Маша тихо улыбнулась.

— У тебя ухажер-то есть? — вдруг спросил Николай.

— Нету…

— Недотрога, что ли?

— Нет… Просто так не хочу…

— А как ты хочешь? — Николай, прищурившись, посмотрел на нее.

— Просто так не хочу, — повторила Маша и заглянула ему в глаза.

— Смотри ты, какой молодец, — как-то неопределенно протянул Николай и замолчал. Он молчал так долго, что Маша не выдержала, спросила:

— Ты обиделся?

— Да нет… За что? — пожал плечами Николай и снова замолчал.

Кабина быстро остывала, было слышно, как в голых ветвях тонко посвистывал, завывал ветер.

— Хочешь, поцелуй меня… — вдруг сказала Маша, и ей самой стало страшно от своих слов.

Николай резко отодвинулся от нее. Маша в темноте не видела его лица, но чувствовала, что оно совсем близко. Он взял ее за плечи, и ее полураскрытые губы уже ждали поцелуя.

А потом она резко, с отчаянием оттолкнула его, рванула дверцу кабины, и выскочила на дорогу, и побежала что есть силы, не зная толком, куда бежит и зачем.

И в ночи слышался растерянный голос Николая:

— Маша… Машенька…

…Два всадника во весь опор неслись по вечерней улице деревни. Теплом веяло от освещенных окон в домах.

— Дарья-а! — звал из темноты женский голос. — У тя все овцы пришли?

— Все, слава богу!

— А у меня одной нету, белой!

Из-под забора за лошадьми метнулась собака с хриплым, остервенелым лаем. Звонко стучали копыта по мерзлой земле.

На окраине деревни, у последнего дома, всадники резко остановили коней.

Маша стояла на крыльце, смотрела на всадников, и в глазах — неприкрытая зависть.

Один из них — ее брат Пашка, на второй лошади сидела шестнадцатилетняя девчонка.

— Здорово, Маш! — Пашка помахал рукой. — Лихо мы?!

— Лихо, — ответила Маша и услышала приглушенный смех девушки. — Смотри, конюх ругаться будет.

— Я ему трояк на поллитру дал. Завтра в ночное поеду…

— Зашли бы, чай горячий есть, — предложила Маша.

Лошади нетерпеливо постукивали копытами о землю.

— Не-е! Мы еще на танцы собирались!

— Как дома?

— Хорошо. Батя из-за двоек ругается.

— Кто это с тобой? — после паузы спросила Маша.

— А Катька Васильева… Она за меня сочинения пишет! Учительницей хочет быть, практикуется…

Пашка рванул повод, и лошадь с места взяла в галоп.

Девушка ринулась за ним. Тишину улицы раздробил пулеметный перестук копыт. Маша долго смотрела им вслед, потом бросила окурок, пошла в дом.

…Андрей пил чай, шуршал газетой.

— Ты поел бы, — сказала Маша. — В печке картошка с мясом, еще горячая.

— Не хочется… Я вот чайком балуюсь… Кто это на лошадях бесился?

— Пашка приезжал… Катался. — Маша прошла в другую комнату, устало опустилась на стул, помолчала. — Хорошо ему, катайся сколько влезет… Обратно в детство хочется… Раков бы ловила, в ночное ездила… Андрюш, тебе обратно маленьким хочется стать?

— Нет, мне и взрослым неплохо.

— Устала я что-то, Андрюш, — раздумчиво сказала Маша. — Вроде бы и ничего такого не делала, а устала…

Она говорила тихо, и Андрей не слышал. Он читал газету, удивленно, весело восклицал, находя что-то особенно интересное:

— Хе! Среди белого дня в столовой, расположенной на центральной усадьбе совхоза, с треском вылетели двойные рамы. Большой глухарь сделал три круга над головами ошеломленных поваров и… угодил на сковородку… Чего только не бывает, слышь, Маш?

Маша не отвечала, молча раздевалась в другой комнате.

— А вот еще пишут. В городе Ачинске Красноярского края украли самолет «Ан-2». Некий Дементьев. Он раньше работал пилотом. Когда его задержали, он пояснил: «Мне нужно было срочно поговорить с любимой девушкой. Мы поссорились, она села в электричку и поехала в Красноярск. А я выпил для храбрости и вот…» — Андрей смеялся, крутил головой, читал новые подробности.

— А ты бы украл самолет? — вдруг спросила Маша.

— Я? — Андрей оторвался от газеты, пожал плечами. — Что я, больной, что ли? Ему ж теперь года два дадут за хулиганку, как минимум.

Маша вздохнула, забралась в холодную постель, замерла. Андрей еще долго шуршал газетой, прихлебывал чай.

— Слышь, Машут, — доносился голос Андрея в темную комнату. — Одной дуре вырезали аппендицит и забыли в животе хирургические ножницы в одиннадцать сантиметров. Так она с этими ножницами почти полтора года прожила. Потеха!

Маша молчала.

Наконец газета прочитывалась от первой до последней строчки. Андрей вставал, сладко потягивался.

— Завтра тракторы для зяби ремонтировать будем. — Он заводил будильник. — Председатель к празднику обещал всем механизаторам премии выписать…

Он ложился рядом, просовывал руку ей под голову. Маша вытягивалась, как струна, лежала в напряженной неподвижности. И каждое его прикосновение судорогой отзывалось на ее лице. Андрей, казалось, этого не Замечал.

— Я все думаю, давай телевизор купим. Премии получим, добавим немного — и купим. Пусть небольшой, зато свой будет, а, Машут?

Его рука, поглаживая, скользнула по ее телу. Он молчал, ждал, что она ответит. Маша мелко задрожала, чуть отодвинулась:

— Давай купим, — сказала она.

— Да, забыл… — Андрей рассмеялся. — Я в клубе в хор записался. Голос у меня обнаружился. Буду теперь по вторникам и пятницам на спевки ходить. Потеха!

Он прижал ее к себе, зашептал:

— Ну че ты, Маша, че ты? Ребенка мне хочется, Маша…

И она не могла противиться. Руки у него были железные. Потом он спал и сладко чмокал во сне губами, посапывал. Маша лежала на самом краю кровати, широко открытыми глазами смотрела в смутно белеющий потолок.

«…Я знаю, вы любите его всей душой. И, наверное, Николай вас любит. Он парень честный и никогда не врет… Я знаю, так случилось, и никто тут не виноват. В жизни часто так случается. Но я все равно пишу вам и обращаюсь к вам не как человек, который тоже любит Николая всей своей жизнью, а как мать двоих детей. Вы, наверное, слышали о них. Они ни в чем не виноваты ни перед вами, ни перед всеми. Они только начинают жить и не поймут, за что судьба может обездолить их. В вашей воле забрать у них отца, забрать их счастье. Но подумайте, очень и очень вас прошу. На несчастье одних нельзя построить счастье свое. И простите, что написала вам. Я сижу здесь, далеко от Николая, и всякие слухи доходят до меня, а я не могу приехать, и сердце разрывается».

Маша отложила письмо. Она сидела одна за столом, в комнате общежития и рассматривала лицо в зеркале, вернее, не рассматривала, а смотрела на себя изучающим взглядом, словно спрашивала, как быть дальше.

Потом уронила голову на руки и будто умерла. Рядом лежал белый лист, исписанный ровным, убористым почерком.

Без стука отворилась дверь, и появился Петя.

— Привет, Джамайка, — сказал он.

— Стучать надо, — сказала Маша. — Не к себе домой идешь.

— Тыщу пардонов! — заулыбался Петя. — Я по делу.

Маша поправила волосы, взяла со стола письмо.

— На работу можешь сегодня не выходить, да и завтра тоже.

— Это почему?

— Машину разбил. Радиатор — вдрызг… Там, понимаешь, на седьмом участке — поворот и в канаве бетонные блоки свалены. А я груженый шел… В общем, отдыхай теперь… Хочешь, фокус покажу?

И, не дожидаясь ответа, Петя извлек из кармана бобрикового пальто колоду карт. Он поколдовал над ней, потом поднял вверх руку, сделал несколько непонятных пассов, и карты исчезли. Торжествующий Петя вертел в воздухе пустой рукой. Маша слабо улыбнулась:

— Ну, где она?

— А угадай. — Петя был наверху блаженства и тоже улыбался.

— Да ну тебя! Показывай.

Колода оказалась в другом рукаве пальто.

— Она у тебя небось на резинке привязана.

— Ничего подобного! — возмутился Петя. — Квалифицированная работа. Завклубом предложил в первомайском концерте участвовать.

— Ладно, раздевайся. Чаю хочешь?

— Могла бы чего и покрепче предложить, — сказал Петя. — Сам о себе не позаботишься, никто о тебе не позаботится.

Он выудил из кармана поллитровку, поставил на стол.

— Как думаешь, в цирк могут принять? — спрашивал Петя, снимая пальто. — Я уже двенадцать фокусов разучил… Мне шофером надоело работать, я в цирк хочу.

И неожиданно раздался стук в окно. Маша вздрогнула.

Петя посмотрел на окно, спросил:

— Кто это?

Маша молчала. Стук повторился.

Маша медленно подошла к окну, отворила его.

— Ты почему не пришла?

— Захотела и не пришла…

Сзади подошел Петя, увидел Николая, сказал извиняющимся голосом:

— Привет, Коля… А мы теперь гуляем. Машину я, видишь ли, раскокал. Радиатор — вдрызг! Может, выпьем по этому случаю?

Николай не ответил, он смотрел на Машу.

— А-а, ну ладно… — Петя тоже растерянно оглянулся на Машу. — Я, пожалуй, пойду тогда… К дружку загляну…

Он быстро надел пальто и вышел. Через несколько секунд вернулся, на цыпочках подошел к столу и взял поллитровку.

Маша стояла у окна.

— Я тебя три часа у клуба ждал, — негромко сказал Николай.

— Захотела и не пришла… Никогда больше не приду…

— Почему?

Маша не отвечала.

— Что случилось-то? Опять подружки донимали?

Маша молчала.

— Понятно… — Николай несколько секунд раздумывал о чем-то, потом показал рукой на стоявший неподалеку мотоцикл: — У приятеля на денек взял… Поехали за грибами, а? К ночной смене успеем.

Маша молча смотрела на него, и глаза медленно наливались слезами.

— В лесу сейчас красотища! Я и сковородку взял, и масла. — Он как-то жалобно посмотрел на нее, несчастно улыбнулся. — Поехали, Марусенька?

— Хорошо, — прошептала Маша, захлопнула окно и, упав на постель, заплакала.

Она плакала, уткнувшись в подушку.

А Николай, ссутулившись, стоял у мотоцикла и курил.

…Мотоцикл летел по дороге как ошалелый, взлетал на буграх, с ходу нырял в ямы. Волны грязи ложились в разные стороны.

Маша обняла Николая, прижалась к его широкой спине, обтянутой кожаной курткой. Красный мотоцикл трещал, как пулемет.

— Разобьемся, не гони… — тихо говорила Маша.

А Николай не слышал, кричал, поворачивая назад лицо:

— Боишься?! — И ветер раздувал ему щеки, бился в кожаную грудь. Он гнал мотоцикл так, словно действительно хотел разбиться.

Только-только расплескала осень по темной зелени багряные капли. Облетали первые листья. Они оставили мотоцикл на поляне и долго собирали грибы. Аукались, весело разговаривали, будто ничего особенного не произошло.

— Пойдем туда… Опят видимо-невидимо, на каждом пне…

— А я шесть белых нашла, смотри. Коля, палатку бы достать да пожить здесь пару деньков.

— По деревне соскучилась?

— Соскучилась… Я ведь баба деревенская… А ты кто?

— Я… Ну, человек…

— Все человеки…

— Нет, не все… Есть люди, а есть так… носороги…

— Еще есть крокодилы. Это ты, и вот с такими зубами. Они набрали полную корзину белых, подосиновиков и опят, вернулись на поляну, где стоял мотоцикл. Николай принялся собирать сучья для костра.

Веселое, беззаботное выражение вдруг исчезло с лица Маши. Она села на землю и неожиданно почувствовала смертельную усталость, пустоту в душе. Глаза отсутствующе уставились в пространство.

— Не сиди на земле, — сказал Николай. — Вон пенек. Он присел на корточки, принялся раздувать огонь.

Отсыревшие сучья чадили, но не разгорались. Николай дул изо всех сил.

— Черт, раньше под дождем разжигал!

— Разве я виновата? — тихо спросила Маша.

Николай придвинулся к ней, обнял. Густым желто-белым дымом чадил костер.

— Маша… Машенька… — негромко говорил Николай. — Я вот на высоте работаю, с ребятами гогочем, анекдоты травим, и вдруг покажется, что ты внизу идешь, черт знает что со мной делается, язык отнимается, в сердце колет… Я раньше ничего не боялся… Даже двоих вооруженных бандитов на прошлой стройке задержал, грамоту от милиции получил. — Николай как-то странно усмехнулся. — А теперь боюсь… Тебя потерять боюсь. По ночам просыпаюсь и как чурка в темноту глазею…

Маша гладила его нахмуренное грустное лицо, целовала в глаза. Николай вдруг отстранился:

— Не надо целовать в глаза… Бабка моя говорила, что примета плохая, к расставанию…

Маленький язычок пламени пробился сквозь молочный дым, заметался, запрыгал по сучкам и листьям.

— Коля… Коленька… если у меня когда-нибудь будет сын, я его… Николаем назову…

— Смотри, костер-то разгорелся, — сказал Николай.

— Зима скоро, — задумчиво протянула Маша. — Зимушка-зима… Отец небось валенки чинит… К Новому году поросенка забьют. Сало твердое, холодное… И речка вся белая…

— Давай грибы жарить! — Николай поднялся, начал ломать сучья, подбрасывать их в костер. Рыжие хвосты пламени заметались во все стороны. Николай принялся чистить грибы, потом разогнулся, взял котелок, буркнул:

— За водой схожу.

Маша осталась сидеть у костра одна. Она смотрела в огонь и тихо покачивала головой:

— Что было, то было… И все равно я счастливая, самая, самая…

Николай вернулся с водой, долго молча чистил грибы, изредка взглядывая на Машу. Она не обращала на него внимания. Казалось его и нет вовсе.

Он вывалил грибы на сковородку, подлил масла. Видно, он плохо положил круглые камни, потому что сковородка вдруг поползла в сторону и опрокинулась.

— Ччерт! — вдруг зло выругался Николай и пнул сковородку ногой.

Грибы чернели, скручивались на угольях.

— Маслом горелым пахнет, — думая совсем о другом, сказала Маша.

— Разведусь я с ней… Завтра письмо напишу, — вдруг сказал Николай. — Далеко уедем, вдвоем… Не боишься?

Маша только улыбнулась в ответ.

— А что? — оживился Николай. — В Уссурийский край махнем, а? Там тигры уссурийские, никелевый комбинат строится… Меня туда звали… В палатках жить будем, лафа! Не боишься?

И опять Маша в ответ только улыбнулась.

— Коля, я письмо от нее получила… Приедет она к тебе скоро с Егоркой и Гришкой… — Она смотрела на него и молчала.

— Кто-то постарался, доложил. — Николай с треском переломил сухую ветку.

— Мы с тобой хуже бабочек, Коля, — улыбнулась Маша. — Знаем, что крылья обгорят, а все равно на огонь летим…

Николай встал перед ней на колени, обнял и долго-долго целовал. Ее руки ерошили его волосы, гладили кожаные плечи.

Тихо и покойно было в осеннем лесу, потрескивали сучья в костре. Желтые пятна мягкого света легли на пожухлую, потемневшую траву, и опавшие листья гремели под сапогами, как жестяные…

…Маша поднялась, спустилась с постели. Андрей спал. С лихорадочной торопливостью она оделась, накинула платок на голову и вышла на улицу.

Крупные ледяные звезды стояли высоко в белесом небе. Черными необитаемыми коробками застыли дома. Она шла, и шаги гулко отдавались по деревянным мосткам. Полной грудью она жадно вдыхала терпкий сырой воздух. На острове еще горел костер.

Маша спустилась по косогору, отвязала на берегу лодку и, поднатужившись, столкнула ее в воду. Она гребла, осторожно вынимая весла из воды, и капли стекали со стеклянными звуками. Она то и дело со страхом оглядывалась на ряд черных, насупленных домов на высоком обрывистом берегу. Даже у спящей деревни много недремлющих, любопытных глаз.

Маша доплыла до ближайшего островка, остановила лодку. Зашелестела осока, лодка носом ткнулась в мягкий илистый берег.

Маша быстро разделась и, не колеблясь, погрузилась в жгучую черную воду. Она быстро плыла и чувствовала, как быстро сжимается, становится твердокаменным все тело. Длинные волосы тянулись за ней по воде, пар шел изо рта.

Потом она выбралась на берег, дрожащая и посиневшая, оделась и медленно побрела к костру. От холода зубы выстукивали дробь.

У огня сидели четверо ребятишек и одноногий дед Никодим. Ребятишки хлебали уху, передавали друг другу по очереди котелок. Дед Никодим курил, часто кашлял и рассказывал:

— Да, иду я, значит, полем. Как сейчас, ни хрена не видно, темень. И навстречу мне энта самая старуха. Рот проваленный, а глазища синим огнем горят…

Маша подошла, и дед Никодим умолк, с любопытством уставился на нее.

Глаза у Маши были черные, провалившиеся.

— Откель ты взялась-то, Мария? — удивленно вскликнул дед Никодим.

— Я с вами тут посижу, ладно? — выстукивая зубами, едва выговорила она.

— Купалась, что ли? Сдурела! Ить вода зубы ломит! Иди-ка ушицы похлебай… Ох и чумная же ты баба, Марья… Прямо бешеная… — Дед Никодим поражался, качал головой: — Вроде и годы подошли, остепеняться пора, а ты… Петька, подай-ка котелок!

Ей освободили место у костра, сунули в руки горячий котелок, деревянную ложку.

— Что дальше-то, деда Никодим? — спросил самый нетерпеливый из слушателей.

— Дальше, значит, было так…

Маша слушала нехитрую побасенку деда Никодима и вспоминала, вспоминала, и сладкая боль шевелилась в душе.

…Она пригнала машину с пирамидой кирпичей, и, пока грузчики управлялись, у нее появилось немного свободного времени. Она пошла через всю стройку к конторе монтажников. Здоровались на ходу:

— Привет, Маша!

— Привет, как дела?

— Дела, как в Польше…

— Эй, Ветрова, завтра комсомольское собрание!

— Приду!

Выпал первый снег, запорошил штабеля бетонных блоков, груды кирпичей, изрытую черную землю. И будто стало светлее, и лица у людей веселые, улыбчивые.

— Майнуй, майнуй! — кричал кто-то упорно и протяжно.

Крановщик не слышал.

— A-а, че-ерт тебе уши законопатил! Майнуй!

Наконец она подошла к конторе монтажников, остановилась в нерешительности у дверей. Двери и стены были заклеены плакатами, приказами, объявлениями.

И вдруг она услышала из-за стен звенящий, срывающийся на крик голос начальника участка:

— Я спрашиваю, почему не работаете?!.. Что?.. Почему не работаете?!

Снег скрипел под ногами. Маша поежилась, приоткрыла дверь и тихо вошла. Начальник участка стоял посередине конторки, а перед ним сидели у стены, на лавках, монтажники в брезентовых куртках, перетянутые широким и монтажными поясами. Они угрюмо смотрели на начальника, и Машу никто не заметил. Среди них был Николай.

— Вся стройка в напряжении, а они сидят покуривают, козла забивают! Где ваша сознательность? Безобразие!

И тут поднялся Николай. Он двинулся на начальника, медленно выговаривая:

— Прекратите орать на нас, товарищ начальник! Мы тут не роботы и оскорблять нас не позволим. Не работаем потому, что на земле задерживают конструкции, и не будем работать, пока их не подадут наверх.

— Сначала порядок наведите, а потом требуйте, — поддержал другой голос. — Начальства — выше крыши, а работать некому.

— Что?! — выкрикнул начальник, и его шея, затянутая белой рубашкой с галстуком, побагровела. — Как вы разговариваете с начальником участка?! Сегодня же пишу докладную.

Начальник круто повернулся, двинулся к двери. На пороге он обернулся:

— Ваши любовные похождения мне тоже известны, Мальцев. Бригадир, коммунист, двое детей, позор!

Николай рванулся к нему, но двое монтажников схватили его за руки, удержали.

— Ничего, на парткоме обо всем поговорим! Немедленно работать!

С треском захлопнулась дверь конторки, и стало тихо, и только тогда все увидели стоявшую у двери растерянную и подавленную Машу.

— Цирк! — сказал один из монтажников. — Не начальник, а прямо Кио.

— Завтра забудет, — ответил второй. — Чайник. Покипятился и остыл…

Открылась дверь, и радостный голос сообщил:

— Конструкции наверх подают!

— Это дело! Потопали, хлопцы!

Николай стоял у стола, тяжело дышал и не смотрел на Машу. Все хлынули к выходу, осторожно обходя застывшую на пороге девушку.

И Николай тоже прошел мимо, не взглянув на нее, со стиснутыми зубами и вздувшимися под скулами желваками.

Гудела и торопилась вперед стройка, ревели на котловане бульдозеры и экскаваторы.

Маша медленно шла, глядя себе под ноги.

Мимо нее на скорости проскочил «газик» с брезентовым верхом, остановился у главного корпуса, подняв тучу снежных брызг. Из кабины выскочил шофер, пробежал вперед, сорвав с головы шапку, закричал что было мочи:

— Мальце-е-ев!

Его не услышали.

— Мальцев!

Маша обернулась.

Наверху кто-то хрипло ответил:

— Чево-о?!

Шофер в растерянности оглянулся, увидел прораба в длинном плаще с капюшоном, подбежал к нему, выхватил из рук помятый алюминиевый рупор.

— Жена приехала-а, понял?!

— Чево-о?

— Же-на-а!

Он вернулся к «газику», отворил дверцу и одного за другим вынул из кабины и поставил на снег двоих черноволосых губастых мальчуганов. Они были так похожи друг на друга и оба вместе на Николая, что в глазах у Маши мелькнул суеверный испуг. Одеты они были тоже одинаково — в клетчатых куртках с меховыми воротниками, теплых штанишках и гетриках. Из-под одинаковых беретиков выбивались одинаковые черненькие чубчики.

Наверху кто-то оглушительно захохотал, потом донеслась членораздельная речь:

— Михайла-а! Михайла-а, давай стрелу!

Слова обращались, видимо, к крановщику, потому что длинная стрела огромного башенного крана начала медленно разворачиваться, подплыла к верхнему перекрытию. Николай подтянулся, ухватился за крючья, оттолкнулся ногами и повис на головокружительной высоте.

Стрела медленно опускала его на землю, а сверху смотрели монтажники и сварщики. А снизу смотрели двое напуганных и восхищенных мальчуганов. Отец спускался к ним прямо с неба.

И вот Николай уже прыгнул на землю, подбежал к мальчишкам, разом подхватил их на руки, прижимал к груди, хохотал оглушительно, целовал их в беретики, в круглые щеки и повторял бесконечное число раз:

— Молоком-то от вас как пахнет, суслики мои! Молоком как пахнет, барбосы! Молоком пахнет, а?

Маша смотрела недолго, потом повернулась и тихо пошла. Ее машина была уже разгружена.

…Она пригнала машину в пустой гараж. На черном цементном полу густо отсвечивали лужи машинного масла и мазута. Сквозь маленькие грязные оконца с трудом пробивался белый свет зимнего дня. Далеко в углу двое мыли из шлангов огромный двадцатипятитонный МАЗ. Гулкие голоса дробились, множились под сводами гаража.

Маша поставила машину у стены, заглушила мотор. Она откинулась на спинку сиденья, облизнула пересохшие губы. На побелевшем, мертвом лице выступила испарина.

Ее сменщик Петя сидел у будки диспетчера в кругу шоферов и слесарей и показывал фокусы.

— А вот еще один, — говорил он. — Хоть лопните — не догадаетесь. Вот загадай любую карту.

— Это мы видели! — сказал один из шоферов. — Такие фокусы и я могу.

— Чего — видели! — обиделся Петя. — Чего ты можешь? Квалифицированная работа, лопух! Мне завклубом говорил, что с таким номером запросто в цирк принять могут. А он знает…

— Петя, Петро! — вдруг донесся до них голос Маши.

— Петька, никак, твоя сменщица прикатила. Чего это она?

— Поломка какая-нибудь. — Петя запихнул карты в карман пальто, торопливо направился к машине.

— Привет, Джамайка! Че сломалось?

— Заболела я что-то, Петро… Плохо что-то… Ты поработал бы за меня…

Петя растерянно моргал ресницами, глядя на Машу. Потом стал быстро снимать пальто.

— На тебе ж лица нету… Белая вся… Иди, иди… Я только за телогрейкой сбегаю. — Он побежал в раздевалку, на бегу обернулся, крикнул: — Иди домой!

Маша медленно выбралась из кабины, медленно пошла, обессиленно шаркая сапогами по цементному полу…

…В общежитии никого не было. Маша медленным взглядом обвела пустую комнату подошла к приемнику, стоявшему на тумбочке, включила его.

— …Череповецкий пивоваренный завод начал варить жигулевское пиво, — раздался голос диктора. — Мощность нового предприятия рассчитана на приготовление 65 тысяч гектолитров в год…

Маша опустилась на кровать, непослушными руками долго расстегивала телогрейку, наконец расстегнула, с трудом стащила с плеч. Из кармана со звоном выпала монетка, укатилась под тумбочку. Маша долго двигала тумбочку, стоя на коленях, нашла монетку, положила ее на подоконник.

— …На заводе установлены две автоматические линии. Одна рассчитана на разлив трех тысяч бутылок, другая — шести тысяч. Специалисты пивоварения готовились на Ленинградском пивзаводе имени Степана Разина… — продолжал диктор. После секундной паузы послышалась тихая музыка.

Маша медленно стянула сапоги, сняла один чулок и снова о чем-то задумалась. Потом встала и тихо пошла по комнате, вокруг стола, поправила книги на книжной полке, остановилась перед зеркалом в платяном шкафу, долго смотрела на себя, вдруг улыбнулась и тряхнула головой. Темные волосы рассыпались по плечам, закрыли лицо.

— Вот и все, — сказала она тихо. — И вправду, мы глупее бабочек… Господи…

…Маша не замечала, что сидевший рядом с ней паренек уже долго и настойчиво тянет из ее рук котелок.

— Щас еще наварим, отдай, — говорил паренек.

Маша виновато улыбнулась, опустила котелок. Мальчишка поднялся, исчез в темноте.

— Ведьмы и колдуны — они хитрющие, паралич их разбей! — продолжал рассказывать дребезжащим голосом дед Никодим и кутался в тулуп. — Они просто так не покажутся. Они, подлые, ждут того момента, чтоб напугать тебя до смерти… потому, ребятки мои, всегда начеку надо быть…

Костерчик догорал, красные угли подергивались пеплом, темнели и переливались. Кто-то подбросил сухих веток, и пламя мгновенно взметнулось вверх, весело затрещало.

Чувствуя от холода еще большую дрожь, Маша поднялась, тихо пошла от костра.

И никто не заметил ее ухода. Мальчишки слушали рассказ подвыпившего деда Никодима.

Маша шла к берегу и вдруг услышала за спиной перестук копыт. Она обернулась.

Прямо на нее скакал голенастый жеребенок, скакал как-то бочком, закинув назад большую голову на худой шее. И вдруг резко остановился как вкопанный, подняв торчком большие уши, и глубокие маслянистые глаза настороженно смотрели на человека.

Маша улыбнулась, медленно подошла к жеребенку, погладила по короткой курчавой гривке. Жеребенок ткнулся мягкими теплыми губами ей в руку, надеясь полакомиться чем-нибудь вкусненьким. Маша гладила его по шее, хлопала по спине.

И вдруг из темноты донеслось тихое призывное ржание. И жеребенок чутко вскинул голову, рванулся и поскакал, высоко взбрыкивая задними ногами.

Маша спустилась к берегу, забралась в лодку, села на холодную мокрую скамейку и стала торопливо грести к берегу. Мелкая дрожь трясла, выстукивали зубы.

Стеклянная, уснувшая гладь реки освещалась рассеянным лунным светом, черной стеной возвышался обрывистый берег.

На стареньком дебаркадере светилось одно маленькое окно, слышны были гулкие шаги по палубе и хриплый, надсадный кашель курильщика. Кто-то еще не спал.

Маша привязала лодку и стала взбираться вверх по косогору. За одним из домов завыла собака, Маша укутала голову платком, быстро пошла. Стучали каблуки сапожек по деревянному тротуарчику. Забрехала еще одна собака. Тихо и черно было на деревне…

…Андрей спал.

Маша разделась и, стуча зубами от холода, легла в постель. Когда она нечаянно прикоснулась ледяными ногами к горячему телу Андрея, тот вздрогнул.

Маша отодвинулась на самый краешек, натянула одеяло до подбородка. Она стиснула зубы, пытаясь унять нервную дрожь. Сон не шел к ней.

…Она думала о своей прошлой жизни, и пугалась этих дум, и ничего не могла с собой поделать. Оглушительно, на всю комнату, на всю деревню стучал будильник, торопился.

— Андрей, — позвала она и зашмыгала носом, утерла мокрые глаза. — Андрюша!

Муж спал крепко и только слабо пошевелился во сне. Все так же гремел будильник.

— Андрей! — Маша толкнула его в плечо. Казалось, она вот-вот разрыдается. -^- Проснись же ты!

— А? Что? — Андрей очнулся от сна, с трудом разлепил глаза.

— Ты чего, Машут?

Он обнял ее горячими, крепкими руками, притянул к себе.

— У-ух, какая холоднющая! И глаза мокрые. Ты чего это?

— О-о, Андрей! — простонала Маша и зарылась лицом в подушку. — Побей ты меня, а? Сильно побей!

— Рехнулась, что ли? — Андрей спросонья ничего не мог понять. — Кончай, Машут, завтра вставать рано…

Он гладил ее по вздрагивающей спине и бормотал, засыпая:

— Ну, кончай, кончай… Что ты все мечешься, что ты, ей-богу. Мечешься и мечешься… Спи лучше, Машенька…

Маша затихла. Андрей подождал немного, потом вздохнул, повернулся на другой бок и заснул.

А Маша снова слушала оглушительный, упругий стук будильника, и глаза были широко открыты.

Лето… Солнце было жаркое. Оно плавилось в высокой синеве и совсем не двигалось, застыло в зените. И пыльная листва на деревьях пожухла, поникла.

Мохнатый, широкогрудый битюг тянул громадный воз сена. Пронзительно скрипели колеса телеги. На верхотуре сидел полуголый парень и дергал вожжи.

Перед лошадью шла Маша, показывая, где поворачивать. Она была в легком открытом сарафане и босиком. Волосы убраны под белую чистую косынку, и Маша выглядела совсем девчонкой с худенькой шеей, тонкими крепкими ногами. Она щурилась на солнце и улыбалась.

— Сюда, сюда… к забору ближе…

Полуголый парень дергал вожжи, медленно разворачивал телегу.

— Сваливай! — крикнула Маша.

Парень поднялся, поплевал на ладони и взялся за вилы.

Охапка сена съехала вниз, на землю, за ней — еще одна. Потом парень отшвырнул вилы и прыгнул с воза, зарылся в сено, захохотал.

— Хватит баловаться, — сказала Маша, но сама тоже улыбалась.

— За такое сено с тебя причитается, — сказал парень. — Чистый клевер. У коровы не молоко будет, а сразу сметана.

Он поднялся, начал скидывать с воза сено.

У калитки лежала лохматая собака, вывалив до земли красный язык.

— Андрея не видел? — спросила Маша.

— Видал! — ответил парень, вонзая вилы в сено. — Он на обед с ребятами в чайную подался. Водку небось пить будут.

— Водку? — удивилась Маша — С чего бы это? — И усмехнулась.

Парень работал. Мускулы вздувались под потной блестящей кожей. Наконец парень раскидал воз. Маша принесла ему воды. Он выпил, остатки вылил на голову и прыгнул в телегу, огрел битюга кнутом:

— Нно-о, пенсионер!

Телега загрохотала по пыльной дороге. Маша хотела было закопнить сено, взялась за вилы и остановилась.

К дому подходил отец с мешком за плечами, с корзиной в руке. В мешке похрюкивал поросенок.

— Ну зачем, отец?! — всплеснула руками Маша. — Сами себе дела придумываете.

— Не гунди, не гунди, — оборвал ее отец. — Он к зиме пудиков на пять вымахает. Цельный день на базаре выбирал…

Они вошли в дом, и отец говорил на ходу:

— А корзинку мать напихала… Сальца, сметанки…

— Можно подумать, мы с голоду помираем, — отвечала Маша.

Отец поставил корзинку на стол, мешок с поросенком положил на колени, развязал его, и тут же высунулась розовая морда, зашевелила пятачком с двумя дырочками, захрюкала.

— Шустрый, стервец, — усмехнулся отец и, вынув поросенка, поставил его на стол, держал за ногу.

— Ну вот, на столе его только не хватало, — с улыбкой сказала Маша.

— Он чистый. Сам с мылом мыл, — возразил отец.

Поросенок дергался, стучал беленькими копытцами по столу.

— Ты что-то к нам заходить перестала. Мать по тебе плачет… — Отец вытирал взмокшее от пота лицо старым застиранным платком. — Пашка, подлец, работать устроился. Ученью, значит, теперь конец… А к матери зайди… Нельзя так…

— Некогда было, — оправдывалась Маша. — Завтра зайду, обязательно.

— Завтра так завтра! — Отец хлопнул поросенка по загривку. Тот возмущенно захрюкал, дернулся, пытаясь вырваться. — Когда хочешь… Не чужие, кажись… Ну а как тут живете?

— Хорошо.

— Хорошо ли? — Отец поставил поросенка на пол. Тот ринулся бегать по комнате, дробно стуча копытцами.

— А что такое?

— А то. Говорят, что плохо. Что замучила ты его, изводишь, не любишь… Всякое болтают…

— Вы больше болтовню слушайте! — медленно «закипала» Маша.

— На то у меня и уши, чтобы слушать, — грустно говорил отец. — От тебя ить чего хошь ожидать можно. Недаром по деревне бешеной прозвали… Боле года в замужестве прожила и дитя не родила. Это как понимать?

Маша молча, с ожесточением терла тряпкой и без того чистую клеенку. Поросенок стучал копытцами по полу, хрюкал.

Во дворе вдруг пронзительно взвизгнула собака, заскулила. Потом зазвенело ведро, и в сенях послышалась злая ругань. Отец замолчал, не понимая, взглянул на Машу.

Отворилась дверь, и появился пьяный Андрей. Он хмуро оглядел комнату, Машу, отца, улыбнулся:

— Здравствуйте, добрые родители, здравствуйте, здравствуйте. А эт-то что за бегемот? — И воззрился на поросенка.

— Что это ты водки налился? — строго спросил отец. — Или праздник какой?

— Это, папаша, не ваше дело! У меня, можно сказать, вся житуха сплошь праздник. Вон мой праздник! — Он ткнул пальцем в сторону Маши. Та молчала, опустив голову.

— Свиней в своем доме не потерплю! — решительно заявил Андрей и, упав на колени, принялся ловить поросенка.

— Та-ак получается, — раздумчиво протянул отец и поскреб затылок. — Я тут дочку ругаю, а это, выходит, ты баламутишь. Ты гляди, парень, я тебя живо на пятнадцать суток определю, глазом не успеешь моргнуть. Не трожь поросенка!

Андрей поймал поросенка за ногу, с трудом поднялся. Животное заливалось душераздирающим визгом.

— Вы тут, батя, не командуйте… Я, может, разводиться теперь хочу! Понятно?! — вдруг рявкнул Андрей и ударил в окно. Со звоном посыпались стекла. Андрей швырнул поросенка на улицу.

Тот шмякнулся об дорогу, заголосил пуще прежнего.

— Ты что, бандит, делаешь, а? Ну, погоди! — Отец вскочил.

— Свиней в доме не допущу! — Андрей нетвердыми шагами подошел к буфету, сгреб стопу тарелок и грохнул их об пол. Загремели осколки.

— Все будет в полном порядочке! Все побьем, ничего не оставим! Имею прраво, на личные трудовые деньги куплено! А кому не нравится, может выйти… Я и без зрителей управлюсь. Это вам не кино, а я не Никулин, понятно?! — снова рявкнул он, как медведь, и хотел было загрести чашки, но отец вцепился в него, отвесил звонкую оплеуху.

Маша смотрела на них и вдруг невольно улыбнулась.

И Андрей увидел эту улыбку, и его всего перекосило:

— Видал! Она еще улыбается, а? Весело ей, ха-ха! А че ж ты тогда на островах по ночам шляешься да слезами умываешься, коли весело, а? Любовь свою незабвенную вспоминаешь, да? Как ты там на стройке миловалась да шуры-муры разводила!

— Что ты мелешь, баламут пьяный, балаболка!

— Мне вся деревня в глаза тычет! Ну и баста. Натерпелся! Развод требую! Публично заявляю, при свидетелях! — Андрей указал на отца.

— Уймись ты, уймись, — уже испуганно говорил отец и делал страшные глаза дочери.

— Э-эх, знал бы где упасть, соломки подстелил бы! — Андрей вдруг заплакал, всхлипывая. — Эх, ты!..

Слезы текли по лицу, он старался сдержаться, но не получалось. Андрей оттолкнул отца, вышел из дома, грохнув дверью.

…Он шел через огород, прямо по картофельной ботве, сшибая кочаны капусты и спотыкаясь, и плакал, и его большая, могучая спина по-детски вздрагивала.

Маша догнала его за деревней, на большаке, догнала, бросилась к нему, обняла.

— Андрей, погоди… Ну погоди ты! Андрюша, прости. Знаю, знаю, виновата я, виновата… Ну, прости… Ты знаешь, я говорить только не хотела… Не знаю почему. Не хотела — и все тут… Беременная я, Андрюша… Второй месяц беременная…

Андрей перестал плакать, замер, спрятав лицо у нее на груди. Так они и стояли неподвижно и молча…

…И неожиданно для себя она впервые подумала об Андрее, о своем муже, с которым прожила уже почти полтора года, и вспомнила…

…Как зимой он в одной рубахе рубил на дворе дрова. Высоко поднимал над головой топор, приседал, крякал, и толстенные поленья разлетались с одного удара.

Он ставил новое полено, быстро прицеливался, взмахивал топором. Рубашка взмокла на спине, и от нее шел пар.

Маша стояла на крыльце, накинув на плечи полушубок, смотрела. Андрей обернулся, увидел ее, позвал.

Андрей стоял, вытянув перед собой могучие, словно литые из металла, руки.

Маша складывала ему на руки чурки. Андрей что-то говорил ей, смеялся. Она сложила целую горку, поленья доставали до подбородка.

Он медленно шел к крыльцу, вытянув шею, чтобы видеть ступеньки, и хохотал, и изо рта вырывались клубы пара.

…Но опять отозвалась в душе стройка, общежитие. После приезда жены Николая Маша заболела, слегла в постель.

Она лежала в кровати у темного запотевшего окна, пробовала читать, но тут же откладывала книгу. Подруги за столом играли в домино, с треском стучали костяшки.

— Клава, ну тебя! Дуплиться надо было, а ты спишь!

— Не сплю я! Мне четверочного Галка отрубила.

— Девочки, завмаг сегодня говорил, что к празднику туфли лакированные привезут, модельные…

— Куда ты их наденешь? В сапогах по грязи еле тащишься!

— Ходи, Клава. Все равно мы кончаем.

— Девочки, хватит, в кино скоро…

— Ты с Мишкой идешь?

— Мишка — этап пройденный. Заика он. Пока слово скажет, с тоски помрешь…

Клава достала из шкафчика пакет с яблоками, отнесла Маше.

— Пожуй.

— Не хочется.

— Пожуй, говорят! Витамины, железо. Ты поспи, мы скоро придем. Спи и читай, и не думай ты ни о чем, слышишь?

— Я не думаю…

— Знаю, знаю…

В окно забарабанили так, что, казалось, вылетят стекла.

— Э-эй, заснули?!

Клава забралась на подоконник, открыла форточку.

— Ну, что орешь? Тут человек больной.

— Мальцев разбился!

— Как?!

— С главного корпуса… В больницу повезли, в поселок…

Клава судорожно захлопнула форточку, обернулась.

Девчонки молчали. Они все слышали.

А с улицы доносился стук в другое окно, и тот же задыхающийся голос торопливо сообщал:

— Братцы, Мальцев разбился… Тросы на морозе полопались, он и рухнул…

Маша поднялась в кровати, окаменевшие глаза ее смотрели на Клаву.

— Лежи, Маш, чего ты… Мы сейчас все узнаем, ты не волнуйся. Галка, одевайся.

— А чего тут волноваться? Ну, несчастье… Ну, в больнице лежит… Жена к нему приехала, есть кому заботиться…

Маша рывком откинула одеяло, бросилась к шкафу с одеждой.

— Ты куда? — Клава загородила ей дорогу. — А ну ложись, кому сказала!

Маша отпихнула ее, стала одеваться. Руки у нее тряслись.

— Гордости ну вот на столько нету! — сказала Галя. — Вычеркнула его из сердца, как из записной книжки, — и дело с концом.

— Перестаньте, девочки. С человеком несчастье… — тихо сказала самая молчаливая из подруг.

Клава пробовала остановить Машу:

— Ну погоди… Совсем сляжешь, сумасшедшая… На хоть платок возьми. Теплый, мохеровый…

Маша оттолкнула руку с платком и выскочила из комнаты.

…Она не помнила, как добежала до гаража, как оттолкнула не хотевшего пускать ее сторожа, как завела машину и выехала, чуть не сбив створку ворот.

— Доложу! Рапорт завтрева! — орал сторож и свистел в милицейский свисток. — Машина ить не заправлена, черт бешеная!

Но Маша не слышала. Она гнала на предельной скорости и видела перед собой только бросающуюся под колеса дорогу. И в прищуренных глазах струилась, как огонь, холодная ярость.

Бензин кончился в трех километрах от станции. Маша бросила машину, и эти три километра и весь путь по поселку до больницы она бежала что было сил.

Вид у нее был, как у безумной. Платок сбился за спину, волосы растрепались, телогрейка и байковая рубашка расстегнуты.

Пожилая сторожиха не хотела пускать ее, такую растрепанную, в сапогах и юбке, забрызганной грязью.

Маша прорвалась, грохоча сапогами, взбежала на второй этаж мимо перепуганных сестер в белых халатах прямо к операционной. Вбежала и первое, что увидела, — это жену Николая. Она не видела ее прежде, но сразу узнала. Она сидела в самом углу, у окна, смотрела на Машу и, когда взгляды их встретились, тут же отвернулась.

Маша шагнула к ней, спросила свистящим, задыхающимся шепотом:

— Ну что? Как?

Она снова взглянула на Машу, подбородок у нее задрожал:

— Не знаю… Скажут… Врач обещал выйти…

Маша обессиленно плюхнулась на лавку, вытерла платком мокрое лицо.

Долго тянулось время. В операционную молча входили сестры с тазиками и металлическими коробками. А над дверью горела красная надпись: «Идет операция».

Маша встала, шаркая сапогами, прошла по коридору, спросила у какого-то человека, стоявшего на лестничной площадке:

— У вас закурить не будет?

Он посмотрел на ее лицо, торопливо достал папиросу, зажег спичку. Маша неумело прикурила, поперхнулась дымом, закашлялась.

— Курить-то не умеете, — сказал человек.

— Не умею, — равнодушно согласилась Маша. — Никогда не курила… — Она стояла на лестничной площадке, жадно глотала дым, и ноги от слабости дрожали, подгибались.

Потом вышел врач, и худенькая красивая женщина ринулась к нему, как распрямившаяся пружина.

— Не знаю, не знаю… — торопливо ответил врач и загремел в кармане халата спичками. — Разбился он сильно…

Худенькая женщина смотрела на него широко открытыми глазами, и ни один мускул не дрогнул на ее лице.

— Поверьте мне, сделаем все, что можем… Вытянет, парень здоровый… Нда…

— Доктор, вы позволите у него подежурить?.. Подать, вынести… — дрожащим голосом спрашивала женщина, и только теперь можно было понять, что у нее внутри все звенит от напряжения, что она сейчас упадет. — Доктор, прошу вас… Я дежурить буду… И по ночам буду, — женщина едва шевелила губами.

Врач хмурился, отворачивал лицо и гремел в кармане спичками.

— Дайте кто-нибудь закурить, — наконец сказал он.

…Маша медленно спускалась по лестнице.

На улице было холодно и промозгло. Седая дождевая пыль висела в воздухе.

По улице быстро и молча шли монтажники.

— А вдруг кровь понадобится, а? — говорил один. --- Мало ли чего? Ты скажи, что все согласные…

Передний кивал головой и все убыстряли шаги.

На Машу они не обратили внимания.

Она дотащилась по дороге до своей брошенной машины, забралась в кабину, упала лицом на баранку и долго, страшно рыдала, и вместе с рыданиями приходило облегчение…

…Редко на старом деревенском кладбище собирается столько народу. Есть такой обычай. В один из летних праздников приходят на погост и стар и млад, расстилают белые скатерти, садятся на землю вокруг могилок отцов своих и дедов, выпивают, поминают их добрым словом. А потом уже разговаривают про дела насущные, про свои горести и радости, строят планы на будущее.

Андрей разливал водку по стаканам. Он хотел налить и Маше, но отец резко остановил:

— Ей не надо!

— О-ох! — с возмущением вздохнула Маша.

— Не охай, не охай, — заворчал отец. — Об дите подумай. Оно в тебе шевелится… Родишь, тогда хоть залейся.

— На-кось кваску, доченька. — Мать налила из жбана в кружку квас, протянула дочери.

Они сидели у невысокой заросшей могилы с покосившимся крестом.

— Могилку-то поправить надоть, — тихо сказала мать. — Крест совсем квелый стал…

Дед Никодим пил с двумя стариками портвейн и закусывал селедкой.

— Я Ваську Кротова помню… Здоровый такой, рожа рябая.

— Ну, ну, — кивали старики и непослушными, узловатыми пальцами вертели козьи ножки.

— Так я с ним на фронт ушел! Он в сорок третьем на мине подорвался.

— Не-е, — покачал головой один из стариков. — Он в сорок восьмом помер, аккурат после Ноябрьских…

— Чурка ты, а не человек! — возмущался дед Никодим. — Я с ним в одной роте воевал!

— Не-е, — упрямо качал головой старик. — Аккурат после Ноябрьских…

По узенькой тропинке, петлявшей меж могил, на велосипеде ехал полуголый парень. Он лихо управлял стареньким дребезжащим велосипедом, а сзади бежал другой мальчишка и плачущим голосом просил:

— Мишка, жила, слазь! Уже третий круг едешь!

Мишка обернулся и, злорадно улыбнувшись, показал догонявшему язык. Тот остановился и громко заревел.

У маленькой могилки с прямым и строгим крестом, сваренным из рельс, сидела сгорбленная старушка и беззвучно плакала, вытирала глаза концами черного платка.

Маша поднялась, медленно пошла по кладбищу.

— Марья, голубь, закурить не найдется? — спросил дед Никодим.

— Не курит она! — ответил Андрей. — Баста, бросила!

— Остепенил, стало быть? — покачал головой дед Никодим.

А Маша медленно шла вдоль кладбищенского покосившегося заборчика.

Из-за ограды показалась Пашкина физиономия, взбудораженная и довольная.

— Маш, куда пропала?! Я тебя везде ищу! Пошли быстрее… Там к тебе какой-то дядька приехал…

— Какой дядька?

— «Какой», «какой»! Ты с ним на стройке работала.

Маша побледнела, отшатнулась назад:

— Что ты мелешь, Пашка? Что ты говоришь?

— Что есть, то и говорю. Он у нас в доме сидит.

— Нет, нет… — Маша качала головой, и из глубины черных глаз поднимался, ширился страх. — Я не пойду… не пойду…

— Че ты испугалась? Мировой мужик! Зажигалку подарил, во! Пашка щелкнул зажигалкой, с удовольствием рассматривал язычок пламени. — Мы с ним бутылочку красного распили.

— Нет, нет… не пойду… не хочу… — качала головой Маша, а сама трясущимися руками повязывала белую косынку.

И пошла через кладбище, мимо могил мужиков и баб, мимо гармониста и поющих девушек. Сначала она шла медленно, часто, с недоверием оглядывалась на стоявшего за оградой Пашку, потом быстрее и быстрее и — побежала…

Она сбросила туфли и бежала босиком по пыльной, убитой солнцем дороге. Платок сбился с головы, трепетал за плечами, волосы растрепались. Вот и дом. Маша рванула калитку, взлетела по ступенькам крыльца, хлопнула дверью и как вкопанная остановилась на пороге.

В первой комнате никого не было, хотя на столе действительно стояла пустая бутылка из-под портвейна и два стакана.

Она медленно, тяжело дыша прошла во вторую комнату, огляделась. Там — тоже никого.

Маша вернулась, взяла со стола пустую бутылку, повертела ее в руках, поставила обратно и побрела в сени, открыла дверь на скотный двор.

В глубине двора, под навесом, из закутка тянула шею пятнистая корова. А перед ней стоял Петя-«фокусник» и кормил корову солью с ладони.

— Что, вкусно? — приговарил он. — Ну жри, жри…

И одет он был, как на парад. В сером японском костюме, замшевых туфлях и ярко-желтой рубашке. И на кучерявой белокурой башке — летняя соломенная шляпа.

Маша улыбалась, а в глазах стояли слезы.

— Петя, — негромко позвала она. — Петенька…

Петя-«фокусник» обернулся, и его физиономия расплылась в торжествующей улыбке:

— Джамайка-а! — завопил Петя и снял шляпу. — Здравствуй, Джамайка!

И Маша бросилась к нему, и они обнялись. Она не могла сдержать слез, быстро говорила:

— Петенька, родненький! Ты ко мне приехал, господи! Как же ты узнал, где живу я?

— В отделе кадров справился, — отвечал смущенный Петя, — отпуск мне дали на недельку, а ехать некуда. Я ж детдомовский. А тут человек, можно сказать, живет, напарница… Полтора года, можно сказать, одну машину гоняли.

Маша тихо плакала, уткнувшись ему в грудь.

— Ну, че ты? Костюм промокнет… Я тут премиальные получил и прибарахлиться решил, нравится?

— Ага. — Маша кивала головой, вытирала покрасневшие глаза. — Пойдем, Петя…

Корова размеренно жевала жвачку, смотрела на них задумчивыми фиолетовыми глазами.

— Как же ты додумался, а? — все еще не веря своим глазам, спрашивала Маша. — Больше года прошло… И ты не забыл меня?

— Тебя забудешь, — усмехнулся Петя. — Я ж в тебя влопался по уши, клинья к тебе подбивал, а ты не замечала… Хочешь фокус покажу, новый, ни за что не догадаешься?

И он тут же выудил из кармана колоду карт.

— Да погоди ты! Идем я тебя с отцом познакомлю, с мужем.

— Замуж вышла? — Петя даже остановился, выпучил глаза.

— Да.

— За меня надо было… Мимо счастья своего прошла. И потомства небось уже целый батальон бегает?

— Нет еще, — смущенно улыбалась Маша.

— Тебя не узнать… Какая-то другая стала…

Они шли по дороге. Деревня кончилась, потянулись поля без конца и края, стога и копны, буйно-зеленый лес на горизонте.

Небо, огромное, пронзительно синее, обнимало землю.

— Я тут теперь шофером, — говорила Маша. — Картошку вожу, капусту, молоко… Стройку нашу вспоминаю. Все по радио слушаю, когда про нее объявят. Как там?

— Полный порядок! К Новому году государственная комиссия приедет, — ответил Петя. — Я теперь на Доске почета повешен. Большой человек стал, что ты!

Он остановился, закурил. Маша молчала.

— Николай снова на самой верхотуре монтирует… В общем, живет как бог… Закуривай. — Он протянул ей пачку папирос.

— Бросила… — Маша смотрела на него и ждала.

Они стояли на дороге.

Мимо проехал на велосипеде какой-то парень. Он поздоровался с Машей и внимательно оглядел Петю, и, проехав, еще раз оглянулся.

Петя молчал, жевал мундштук папиросы.

— Пошли… — наконец сказала Маша и опустила глаза. — Чего стоим?

— Ты, может, ругаться будешь, Маш? — вдруг неуверенно заговорил Петя. — Николай узнал, что я к тебе в гости собрался, и… письмо мне дал… Для тебя письмо…

Он снова замолк, сосредоточенно курил и смотрел на свои замшевые, покрывшиеся пылью ботинки.

Маша ждала.

— Порвал я это письмо, — наконец проговорил Петя и далеко отшвырнул окурок. — Ты не подумай, я его не читал… Порвал просто… Зачем оно тебе? Ты уж извини. — Он осмелился взглянуть на нее, тут же отвел глаза.

— Ничего… — как эхо отозвалась Маша и глубоко вздохнула.

Петя повеселел, оглядел поля, лес, посверкивавшую на солнце реку.

— Так… А где магазин у вас тут? — хозяйственным тоном спросил он.

— В деревне.

— Понятно… Когда рожать-то будешь?

— Скоро…

Петя посмотрел на нее, и опять на физиономии засияла улыбка до ушей.

— Джамайка-а! — запел он. — Ах ты моя Джамайка!

…Они стояли на самом верху главного корпуса, и внизу лежала необъятная стройка. По дорогам ползли машины, сновали люди. Бульдозер расчищал площадку. На высоте сильный ветер бил в лицо, трепал волосы.

— Нравится? — спрашивал Николай и улыбался.

Маша молчала, смотрела вниз, кивала головой.

— Хочешь на кране прокатиться, а? — снова спросил Николай. — Лучше чертова колеса… Дух захватывает!

Николай смеялся, обнимал Машу.

Стрела плыла в небе, и все внизу казалось таким маленьким, расплывчатым и нетвердым, затянутым синеватой сказочной дымкой. Грязь, холод, искореженные осенние дороги, заботы.

Двое счастливых людей смотрели на землю…