Пучина страстей

Ты устал от любовных утех,

Надоели утехи тебе!

Вызывают они только смех

На твоей на холеной губе.

Ты приходишь печальный в отдел,

И отдел замечает, что ты

Побледнел, подурнел, похудел,

Как бледнеть могут только цветы!

Ты — цветок! Тебе нужно полнеть,

Осыпаться пыльцой и для женщин цвести.

Дай им, дай им возможность иметь

Из тебя и венки и гирлянды плести.

Ты как птица, вернее, как птичка

Должен пикать, вспорхнувши в ночи.

Это пиканье станет красивой привычкой…

Ты ж молчишь… Не молчи… Не молчи

Кузнечик, мой верный товарищ,

Мой старый испытанный друг,

Зачем ты сидишь одиноко,

Глаза устремивши на юг?

Куда тебе в дальние страны,

Зачем тебе это тепло?

У нас и леса, и поляны,

А там все песком замело.

Жареная рыбка,

Дорогой карась,

Где ж ваша улыбка,

Что была вчерась?

Жареная рыба,

Бедный мой карась,

Вы ведь жить могли бы,

Если бы не страсть.

Что же вас сгубило,

Бросило сюда,

Где не так уж мило,

Где — сковорода?

Помню вас ребенком:

Хохотали вы,

Хохотали звонко

Под волной Невы.

Карасихи-дамочки

Обожали вас —

Чешую, да ямочки,

Да ваш рыбий глаз.

Бюстики у рыбок —

Просто красота!

Трудно без улыбок

В те смотреть места.

Но однажды утром

Встретилася вам

В блеске перламутра

Дивная мадам.

Дама та сманила

Вас к себе в домок,

Но у той у дамы

Слабый был умок.

С кем имеет дело,

Ах, не поняла, —

Соблазнивши, смело

С дому прогнала.

И решил несчастный

Тотчас умереть.

Ринулся он, страстный.

Ринулся он в сеть.

Злые люди взяли

Рыбку из сетей,

На плиту послали

Просто, без затей.

Ножиком вспороли,

Вырвали кишки,

Посолили солью,

Всыпали муки…

А ведь жизнь прекрасною

Рисовалась вам.

Вы считались страстными

Попромежду дам…

Белая смородина,

Черная беда!

Не гулять карасику

С милой никогда.

Не ходить карасику

Теплою водой,

Не смотреть на часики,

Торопясь к другой.

Плавниками-перышками

Он не шевельнет.

Свою любу «корюшкою»

Он не назовет.

Так шуми же, мутная

Невская вода.

Не поплыть карасику

Больше никуда.

Пищит диванчик

Я с вами тут.

У нас романчик,

И вам капут.

Вы так боялись

Любить меня,

Сопротивлялись

В теченье дня.

Я ваши губки

Поцеловал,

Я ваши юбки

Пересчитал.

Их оказалось

Всего одна

Тут завязалась

Меж нами страсть

Но стало скучно

Мне через час,

Собственноручно

Прикрыл я вас

Мне надоело

Вас обнимать, —

Я начал смело

Отодвигать

Вы отвернулись,

Я замолчал,

Вы встрепенулись,

Я засыпал.

Потом под утро

Смотрел на вас:

Пропала пудра,

Закрылся глаз.

Вздохнул я страстно

И вас обнял,

И вновь ужасно

Диван дрожал.

Но это было

Уж не любовь!

Во мне бродила

Лишь просто кровь.

Ушел походкой

В сияньи дня.

Смотрели кротко

Вы на меня.

Вчера так крепко

Я вас любил,

Порвалась цепка,

Я вас забыл.

Любовь такая

Не для меня.

Она святая

Должна быть, да!

Ах, Мура дорогая,

Пляши, пляши, пляши,

Но, в плясках утопая,

Не забывай души.

Душа есть самое драгое,

Что есть у нас, что есть у вас.

О детство, детство золотое,

Ушло ты навсегда от нас.

Ты не можешь считаться моим идеалом,

Но я все же люблю тебя, крошка моя.

И, когда ты смеешься своим симметричным оскалом,

Я, быть может, дрожу, страсть в груди затая.

Ты, танцуя, меня погубила,

Превратила меня в порошок.

И я даже не первый, кого загнала ты в могилу

(Я тебе не прощу сей капризный штришок!).

Я от танцев твоих помираю,

Погубила меня ты, змея.

Был я ангелом — стал негодяем…

Я люблю тебя, крошка моя!

Ниточка, иголочка,

Булавочка, утюг.

Ты моя двуколочка,

А я твой битюг

Ты моя колясочка,

Розовый букет,

У тебя есть крылышки,

У меня их нет.

Женщинам в отличие

Крылышки даны!

В это неприличие

Все мы влюблены.

Полюби, красавица,

Полюби меня,

Если тебе нравится

Песенка моя.

Тянется ужин.

Блещет бокал.

Пищей нагружен,

Я задремал.

Вижу: напротив

Дама сидит.

Прямо не дама,

А динамит!

Гладкая кожа.

Ест не спеша…

Боже мои, Боже,

Как хороша!

Я поднимаюсь

И говорю:

— Я извиняюсь,

Но я горю!

Я влюблен в Генриетту Давыдовну,

А она в меня, кажется, нет —

Ею Шварцу квитанция выдана,

Мне квитанции, кажется, нет.

Ненавижу я Шварца проклятого,

За которым страдает она!

За него, за умом небогатого,

Замуж хочет, как рыбка, она.

Дорогая, красивая Груня,

Разлюбите его, кабана!

Дело в том, что у Шварца в зобу не.

Не спирает дыхания, как у меня.

Он подлец, совратитель, мерзавец —

Ему только бы женщин любить…

А Олейников, скромный красавец,

Продолжает в немилости быть.

Я красив, я брезглив, я нахален,

Много есть во мне разных идей.

Не имею я в мыслях подпалин,

Как имеет их этот индей!

Полюбите меня, полюбите!

Разлюбите его, разлюбите!

Да, Груня, да. И ты родилась.

И ты, как померанц, произросла.

Ты из Полтавы к нам явилась

И в восхищенье привела.

Красивая, тактичная, меланхоличная!

Ты нежно ходишь по земле,

И содрогается все неприличное,

И гибнет пред тобой в вечерней мгле.

Вот ты сидишь сейчас в красивом платьице

И дремлешь в нем, а думаешь о Нем,

О том, который из-за вас поплатится —

Он негодяй и хам (его мы в скобках Шварцем назовем).

Живи, любимая, живи, отличная…

Мы все умрем.

А если не умрем, то на могилку к вам придем.

У Брозелио у Любочки

Нет ни кофточки, ни юбочки,

Ну а я ее люблю!

За ее за убеждения,

За ее телосложение —

Очень я ее люблю.

Кто я такой?

Вопрос нелепый!

Я — верховой

Макар Свирепый.

Ты надела пелеринку,

Я приветствую тебя!

Стуком пишущей машинки

Покорила ты меня.

Покорила ручкой белой,

Ножкой круглою своей,

Перепискою умелой

Содержательных статей.

Среди грохота и стука

В переписочном бюро

Уловил я силу звука

Ремингтона твоего.

Этот звук теперь я слышу

Днем и ночью круглый год, —

Когда град стучит по крыше,

Когда сверху дождик льет,

Когда птичка распевает

Среди веток за окном,

Когда чайник закипает

И когда грохочет гром.

Пусть под вашей пелеринкой,

В этом подлинном раю,

Застучит сильней машинки

Ваше сердце в честь мою.

Если б не было Наташи —

Я домой бы убежал.

Если б не было Наташи —

Жизнь бы водкой прожигал.

День, когда тебя не вижу,

Для меня пропащий день.

Что тогда цветенье розы,

Что мне ландыш и сирень!

Но зато, когда с тобою

Я среди твоих цепей,

Я люблю и подорожник,

Мне приятен и репей.

Я твой! Ласкай меня, тигрица!

Гори над нами страсти ореол!

Но почему, скажи, с тобою мы не птицы?

Тогда б у нас родился маленький орел.

Ты, Дева, друг любви и счастья,

Не презирай, не презирай меня,

Ни в радости, тем более ни в страсти

Дурного обо мне не мня.

Пускай уж я не тот! Но я еще красивый!

Доколь в подлунной будет хоть один пиит,

Еще не раз взыграет в нас гормон игривый.

Пусть жертвенник разбит! Пусть жертвенник разбит!

Жена-кобыла —

Для удовлетворения пыла.

Жена-корова —

Для тихого семейного крова.

Жена-стерва —

Для раздражения нерва.

Жена-крошка —

Всего понемножку.

Я — мерзавец, негодяй,

Сцапал книжку невзначай.

Ах, простите вы меня,

Я воришка и свинья.

Автор книжки — В. Оствальд.

Ухожу я на асфальт.

Вы вот, Валя, меня упрекали

Я увлекся, а Вы… никогда.

Почему ж Вы меня презирали

И меня довели до суда?

До суда довели, до могилы,

До различных каких-то забот.

Между тем как любовь Неонилы

Мне была бы вернейший оплот.

Да, оплот. И, наверное,

Я теперь бы еще проживал,

И на этой планете неверное

Счастье я бы, наверно, узнал.

Между тем — поглядите — я нищий,

Я больной, и слепой, и хромой.

И зимы подступает и свищет

Замогильный и жалобный вой

Что же, Валя, рассудим спокойно

И спокойно друг другу простим

Ты, конечно, вела себя недостойно

И убила во мне ты мой стимул.

Да, убила, и я убивался

И не раз погибал, погибал.

Умирая, я вновь нарождался…

Но напрасно, друзья, я страдал!

Половых излишеств бремя

Тяготеет надо мной.

Но теперь настало время

Для тематики иной.

Моя новая тематика —

Это Вы и математика.

Солнце скрылось за горой.

Роет яму подхалим во тьме ночной.

Может, выроет, а может быть, и нет.

Все равно на свете счастья нет.

Глебова Татьяна Николаевна! Вы

Не выходите у нас из головы.

Ваша маленькая ручка и Ваш глаз

На различные поступки побуждают нас.

Вы моя действительная статская советница,

Попечительница Харьковского округа!

Пусть протянется от Вас ко мне

взаимоотношений лестница,

Обсушите Вы меня, влюбленного и мокрого.

Вы, по-моему, такая интересная,

Как настурция небезызвестная!

И я думаю, что согласятся даже птицы

Целовать твои различные частицы.

Обо мне уж нечего и говорить —

Я готов частицы эти с чаем пить…

Для кого Вы — дамочка, для меня — завод,

Потому что обаяния от Вас дымок идет.

Однажды красавица Вера,

Одежды откинувши прочь,

Вдвоем со своим кавалером

До слез хохотала всю ночь.

Действительно весело было!

Действительно было смешно!

А вьюга за форточкой выла,

И ветер стучался в окно.

Потерял я сон,

Прекратил питание, —

Очень я влюблен

В нежное создание.

То создание сидит

На окне горячем.

Для него мой страстный вид

Ничего не значит.

Этого создания

Нет милей и краше,

Нету многограннее

Милой Лиды нашей.

Первый раз, когда я Вас

Только лишь увидел,

Всех красавиц в тот же час

Я возненавидел.

Кроме Вас.

Мною было жжение

У себя в груди замечено,

И с тех пор у гения

Сердце искалечено.

Что-то в сердце лопнуло,

Что-то оборвалось,

Пробкой винной хлопнуло,

В ухе отозвалось.

И с тех пор я мучаюсь,

Вспоминая Вас,

Красоту могучую,

Силу Ваших глаз.

Ваши брови черные,

Хмурые, как тучки,

Родинки — смородинки,

Ручки — поцелуйчики.

В диком вожделении

Провожу я ночь —

Проводить в терпении

Больше мне невмочь.

Пожалейте, Лидия,

Нового Овидия.

На мое предсердие

Капни милосердия!

Чтоб твое сознание

Вдруг бы прояснилося,

Чтоб мое питание

Вновь восстановилося.

О ножки-птички, ножки-зяблики,

О туфельки, о драгоценные кораблики,

Спасибо вам за то, что с помощью высоких каблучков

Вы Шурочку уберегли от нежелательных толчков.

Хвала изобретателям, подумавшим о мелких

  и смешных приспособлениях:

О щипчиках для сахара, о мундштуках для папирос,

Хвала тому, кто предложил

  печати ставить в удостоверениях,

Кто к чайнику приделал крышечку и нос.

Кто соску первую построил из резины,

Кто макароны выдумал и манную крупу,

Кто научил людей болезни изгонять отваром из малины,

Кто изготовил яд, несущий смерть клопу.

Хвала тому, кто первый начал

  называть котов и кошек человеческими именами,

Кто дал жукам названия точильщиков,

  могильщиков и дровосеков,

Кто ложки чайные украсил буквами и вензелями,

Кто греков разделил на древних и на просто греков.

Вы, математики, открывшие секреты перекладывания спичек,

Вы, техники, создавшие сачок — для бабочек капкан,

Изобретатели застежек, пуговиц, петличек

И ты, создатель соуса-пикан!

Бирюльки чудные, — идеи ваши — мне всего дороже!

Они томят мой ум, прельщают взор…

Хвала тому, кто сделал пуделя на льва похожим

И кто придумал должность — контролер!

Я описал кузнечика, я описал пчелу,

Я птиц изобразил в разрезах полагающихся,

Но где мне силу взять, чтоб описать смолу

Твоих волос, на голове располагающихся?

Увы, не та во мне уж сила,

Которая девиц, как смерть, косила

И я не тот. Я перестал безумствовать и пламенеть,

И прежняя в меня не лезет снедь.

Давно уж не ночуют утки

В моем разрушенном желудке.

И мне не дороги теперь любовные страданья —

Меня влекут к себе основы мирозданья.

Я стал задумываться над пшеном,

Зубные порошки меня волнуют,

Я увеличиваю бабочку увеличительным стеклом —

Строенье бабочки меня интересует.

Везде преследуют меня — и в учреждении и на бульваре —

Заветные мечты о скипидаре.

Мечты о спичках, мысли о клопах,

О разных маленьких предметах,

Какие механизмы спрятаны в жуках,

Какие силы действуют в конфетах.

Я понял, что такое рожки,

Зачем грибы в рассол погружены,

Какой имеют смысл телеги, беговые дрожки

И почему в глазах коровы отражаются окошки,

Хотя они ей вовсе не нужны.

Любовь пройдет. Обманет страсть. Но лишена обмана

Волшебная структура таракана.

О, тараканьи растопыренные ножки, которых шесть!

Они о чем-то говорят, они по воздуху каракулями пишут,

Их очертания полны значенья тайного…

  Да, в таракане что-то есть,

Когда он лапкой двигает и усиком колышет.

А где же дамочки, вы спросите, где милые подружки,

Делившие со мною мой ночной досуг,

Телосложением напоминавшие графинчики, кадушки, —

Куда они девались вдруг?

Иных уж нет. А те далече.

Сгорели все они, как свечи.

А я горю иным огнем, другим желаньем —

Ударничеством и соревнованьем!

Зовут меня на новые великие дела

Лесной травы разнообразные тела.

В траве жуки проводят время в занимательной беседе.

Спешит кузнечик на своем велосипеде.

Запутавшись в строении цветка,

Бежит по венчику ничтожная мурашка.

Бежит, бежит… Я вижу резвость эту, и меня берет тоска,

Мне тяжко!

Я вспоминаю дни, когда я свежестью превосходил коня,

И гложет тайный витамин меня

И я молчу, сжимаю руки,

Гляжу на травы не дыша…

Но бьет тимпан! И над служителем науки

Восходит солнце не спеша.

Все пуговки, все блохи, все предметы что-то значат.

И неспроста одни ползут, другие скачут

Я различаю в очертаниях неслышный разговор:

О чем-то сообщает хвост,

  на что-то намекает бритвенный прибор.

Тебе селедку подали. Ты рад.

  Но не спеши ее отправить в рот

Гляди, гляди! Она тебе сигналы подает.

Наливши квасу в нашатырь толченый,

С полученной молекулой

  не может справиться ученый.

Молекула с пятью подобными соединяется,

Стреляет вверх, обратно падает

  и моментально уплотняется

Я ем сырые корешки,

Питаюсь черствою корою

И запиваю порошки

Водопроводною водою.

Нетрудно порошок принять,

Но надобно его понять.

Вот так и вас хочу понять я —

И вас, и наши обоюдные объятья.

О бублик, созданный руками хлебопека!

Ты сделан для еды, но назначение твое высоко!

Ты с виду прост, но тайное твое строение

Сложней часов, великолепнее растения.

Тебя пошляк дрожащею рукой разламывает. Он спешит.

Ему не терпится. Его кольцо твое страшит,

И дырка знаменитая

Его томит, как тайна нераскрытая.

А мы глядим на бублик и его простейшую фигуру,

Его старинную тысячелетнюю архитектуру

Мы силимся понять. Мы вспоминаем: что же, что же,

На что это, в конце концов, похоже,

Что значат эти искривления, окружность эта, эти пэтки?

Вотще! Значенье бублика нам непонятно.

Когда ему выдали сахар и мыло,

Он стал домогаться селедок с крупой.

…Типичная пошлость царила

В его голове небольшой.

Красавица, прошу тебя, говядины не ешь.

Она в желудке пробивает брешь.

Она в кишках кладет свои печати.

Ее поевши, будешь ты пищати.

Другое дело кролики. По калорийности они

Напоминают солнечные дни.

Без одежды и в одежде

Я вчера Вас увидал,

Ощущая то, что прежде

Никогда не ощущал.

Над системой кровеносной,

Разветвленной, словно куст,

Воробьев молниеносней

Пронеслася стая чувств

Нет сомнения — не злоба,

Отравляющая кровь,

А несчастная, до гроба

Нерушимая любовь.

И еще другие чувства,

Этим чувствам имя — страсть!

— Лиза! Деятель искусства!

Разрешите к Вам припасть!

Если птичке хвост отрезать —

Она только запоет.

Если сердце перерезать —

Обязательно умрет!

Ты не птичка, но твой локон —

Это тот же птичий хвост:

Он составлен из волокон,

Из пружинок и волос.

Наподобие петрушки

Разукрашен твой овал,

Покрывает всю макушку

Волокнистый матерьял.

А на самом на затылке

Светлый высыпал пушок.

Он хорошенькие жилки

Покрывает на вершок.

О, зови, зови скорее

Парикмахера Матвея!

Пусть означенный Матвей

На тебя прольет елей[47].

Пусть ножи его стальные

И машинки застучат

И с твоей роскошной выи

Пух нежнейший удалят.

Где же птичка, где же локон,

Где чудесный птичий хвост,

Где волос мохнатый кокон,

Где пшеница, где овес?

Где растительные злаки,

Обрамлявшие твой лоб,

Где волокна-забияки,

Где петрушка, где укроп?

Эти пышные придатки,

Что сверкали час назад,

В живописном беспорядке

На полу теперь лежат.

И дрожит Матвей прекрасный,

Укротитель шевелюры,

Обнажив твой лоб атласный

И ушей архитектуру.

Меня изумляет, меня восхищает

Природы красивый наряд:

И ветер, как муха, летает,

И звезды, как рыбки, блестят.

Но мух интересней,

Но рыбок прелестней

Прелестная Лиза моя —

Она хороша, как змея!

Возьми поскорей мою руку,

Склонись головою ко мне,

Доверься, змея, политруку —

Я твой изнутри и извне!

Мешают нам наши покровы,

Сорвем их на страх подлецам!

Чего нам бояться? Мы внешне здоровы,

А стройностью торсов мы близки к орлам.

Тому, кто живет как мудрец-наблюдатель,

Намеки природы понятны без слов:

Проходит в штанах обыватель,

Летит соловей — без штанов.

Хочу соловьем быть, хочу быть букашкой,

Хочу над тобою летать,

Отбросивши брюки, штаны и рубашку —

Все то, что мешает пылать.

Коровы костюмов не носят.

Верблюды без юбок живут.

Ужель мы глупее в любовном вопросе,

Чем тот же несчастный верблюд?

Поверь, облаченье не скроет

Того, что скрывается в нас,

Особенно если под модным покроем

Горит вожделенья алмаз.

…Ты слышишь, как кровь закипает?

Моя полноценная кровь!

Из наших объятий цветок вырастает

По имени Наша Любовь.

Пришел я в гости, водку пил,

Хозяйкин сдерживая пыл.

Но водка выпита была.

Меня хозяйка увлекла.

Она меня прельщала так:

«Раскинем с вами бивуак,

Поверьте, насмешу я вас:

Я хороша, как тарантас».

От страсти тяжело дыша,

Я раздеваюся, шурша.

Вступив в опасную игру,

Подумал я: «А вдруг помру?»

Действительно, минуты не прошло,

Как что-то из меня ушло.

Душою было это что-то.

Я умер. Прекратилась органов работа.

И вот, отбросив жизни груз,

Лежу прохладный, как арбуз.

Арбуз разрезан. Он катился,

Он жил — и вдруг остановился.

В нем тихо дремлет косточка-блоха,

И капает с него уха.

А ведь не капала когда-то!

Вот каковы они, последствия разврата.

Неприятно в океане

Почему-либо тонуть.

Рыбки плавают в кармане,

Впереди — неясен путь.

Так зачем же ты, несчастный,

В океан страстен попал,

Из-за Шурочки прекрасной

Быть собою перестал?!

Все равно надежды нету

На ответную струю,

Лучше сразу к пистолету

Устремить мечту свою.

Есть печальные примеры —

Ты про них не забывай! —

Как любовные химеры

Привели в загробный край.

Если ты посмотришь в сад,

Там почти на каждой ветке

Невеселые сидят,

Будто запертые в клетки,

Наши старые знакомые

Небольшие насекомые:

То есть пчелы, то есть мухи,

То есть те, кто в нашем ухе

Букву Ж изготовляли,

Кто летали и кусали

И тебя, и твою Шуру

За роскошную фигуру.

И бледна и нездорова,

Там одна блоха сидит,

По фамилии Петрова,

Некрасивая на вид.

Она бешено влюбилась

В кавалера одного!

Помню, как она резвилась

В предвкушении его.

И глаза ее блестели,

И рука ее звала,

И близка к заветной цели

Эта дамочка была.

Она юбки надевала

Из тончайшего пике,

И стихи она писала

На блошином языке:

И про ножки, и про ручки,

И про всякие там штучки

Насчет похоти и брака…

Оказалося, однако,

Что прославленный милашка

Не котеночек, а хам!

В его органах кондрашка,

А в головке тарарам.

Он ее сменял на деву —

Обольстительную мразь —

И в ответ на все напевы

Затоптал ногами в грязь.

И теперь ей все постыло —

И наряды, и белье,

И под лозунгом «могила»

Догорает жизнь ее.

…Страшно жить на этом свете,

В нем отсутствует уют, —

Ветер воет на рассвете,

Волки зайчика грызут,

Улетает птица с дуба,

Ищет мяса для детей,

Провидение же грубо

Преподносит ей червей.

Плачет маленький теленок

Под кинжалом мясника,

Рыба бедная спросонок

Лезет в сети рыбака.

Лев рычит во мраке ночи,

Кошка стонет на трубе,

Жук-буржуй и жук-рабочий

Гибнут в классовой борьбе.

Все погибнет, все исчезнет

От бациллы до слона —

И любовь твоя, и песни,

И планеты, и луна.

И блоха, мадам Петрова,

Что сидит к тебе анфас, —

Умереть она готова,

И умрет она сейчас.

Дико прыгает букашка

С беспредельной высоты,

Разбивает лоб бедняжка…

Разобьешь его и ты!

Прочь воздержание. Да здравствует отныне

Яйцо куриное с желтком посередине!

И курица да здравствует, и горькая ее печенка,

И огурцы, изъятые из самого крепчайшего бочонка!

И слово чудное «бутылка»

Опять встает передо мной.

Салфетка, перечница, вилка —

Слова, прекрасные собой.

Меня ошеломляет звон стакана

И рюмок водочных безумная игра.

За Генриха, за умницу, за бонвивана,

Я пить готов до самого утра.

Упьемся, други! В день его выздоровленья

Не может быть иного времяпровожденья.

Горчицы с уксусом живительным составом

Душа его пусть будет до краев напоена.

Пускай его ногам, и мышцам, и суставам

Их сила будет прежняя и крепость их возвращена.

Последний тост за Генриха, за неугасший пыл,

За все за то, что он любил:

За грудь округлую, за плавные движенья,

За плечи пышные, за ног расположенье.

Но он не должен сочетать куриных ног

с бесстыдной женской ножкой,

Не должен страсть объединять с питательной крупой.

Не может справиться с подобною окрошкой

Красавец наш, наш Генрих дорогой.

Всему есть время, и всему есть мера:

Для папирос — табак, для спичек — сера,

Для вожделения — девица,

Для насыщенья — чечевица!

Блестит вода холодная в бутылке,

Во мне поползновения блестят.

И если я — судак, то ты подобна вилке,

При помощи которой судака едят.

Я страстию опутан, как катушка,

Я быстро вяну, сам не свой,

При появлении твоем дрожу, как стружка…

Но ты отрицательно качаешь головой.

Смешна тебе любви и страсти позолота —

Тебя влечет научная работа.

Я вижу, как глаза твои над книгами нависли.

Я слышу шум. То знания твои шумят!

В хорошенькой головке шевелятся мысли,

Под волосами пышными они кишмя кишат.

Так в роще куст стоит, наполненный движеньем.

В нем чижик водку пьет, забывши стыд.

В нем бабочка, закрыв глаза, поет в самозабвеньи,

И все стремится и летит.

И я хотел бы стать таким навек,

Но я не куст, а человек.

На голове моей орлы гнезда не вили,

Кукушка не предсказывала лет.

Люби меня, как все любили,

За то, что гений я, а не клеврет!

Я верю: к шалостям твой организм вернется

Бери меня, красавица, я — твой!

В груди твоей пусть сердце повернется

Ко мне своею лучшей стороной.

Веществ во мне немало,

Во мне текут жиры,

Я сделан из крахмала,

Я соткан из икры.

Но есть икра другая,

Другая, не моя,

Другая, дорогая…

Одним словом — твоя.

Икра твоя роскошна,

Но есть ее нельзя.

Ее лишь трогать можно,

Безнравственно скользя.

Икра твоя гнездится

В хорошеньких ногах,

Под платьицем из ситца

Скрываясь, как монах.

Монахов нам не надо!

Религию долой!

Для пламенного взгляда

Икру свою открой.

Чтоб солнце освещало

Вместилище страстей,

Чтоб ножка не увяла

И ты совместно с ней.

Дитя, страшися тлена!

Да здравствует нога,

Вспорхнувшая из плена

На вешние луга!

Шипит в стекле напиток.

Поднимем вверх его

И выпьем за избыток

Строенья твоего!

За юбки до колена!

За то, чтобы в чулках

Икра, а не гангрена

Сияла бы в веках!

Теперь тебе понятно

Значение икры:

Она — не для разврата,

Она — не для игры.

Верный раб твоих велений,

Я влюблен в твои колени

И в другие части ног —

От бедра и до сапог.

Хороши твои лодыжки,

И ступни, и шенкеля,

Твои ножки — шалунишки,

Твои пятки — штемпеля.

Если их намазать сажей

И потом к ним приложить

Небольшой листок бумажный —

Можно оттиск получить.

Буду эту я бумажку

Регулярно целовать

И, как белую ромашку,

Буду к сердцу прижимать!

Я пойду туда, где роза

Среди дудочек растет,

Где из пестиков глюкоза

В виде нектара течет.

Эта роза — Ваше ухо:

Так же свернуто оно,

Тот же контур, так же сухо

По краям обведено.

Это ухо я срываю

И шепчу в него дрожа,

Как люблю я и страдаю

Из-за Вас, моя душа.

И различные созданья

Всех размеров и мастей

С очевидным состраданьем

Внемлют повести моей.

Вот платком слезу стирает

Лицемерная пчела.

Тихо птица вылетает

Из секретного дупла.

И летит она, и плачет,

И качает головой…

Значит, жалко ей, — и, значит,

Не такой уж я плохой.

Видишь, все в природе внемлет

Вожделениям моим.

Лишь твое сознанье дремлет,

Оставаяся глухим.

Муха с красными глазами

Совершает свой полет.

Плачет горькими слезами

Человеческий оплот.

Кто оплот? Конечно — Я.

Значит, плачу тоже я.

Почему я плачу, Шура?

Очень просто: из-за Вас.

Ваша чуткая натура

Привела меня в экстаз.

От экстаза я болею,

Сновидения имею,

Ничего не пью, не ем

И худею вместе с тем.

Вижу смерти приближенье,

Вижу мрак со всех сторон

И предсмертное круженье

Насекомых и ворон.

Хлещет вверх моя глюкоза!

В час последний, роковой

В виде уха, в виде розы

Появись передо мной.

Вчера представлял я собою роскошный сосуд,

А нынче сосут мое сердце, пиявки сосут.

В сосуде моем вместо сельтерской — яд,

Разрушен желудок, суставы скрипят…

Тот скрип нам известен под именем Страсть!

К хорошеньким мышцам твоим разреши мне припасть.

Быть может, желудок поэта опять расцветет,

Быть может, в сосуде появится мед.

Но мышцы своей мне красотка, увы, не дает, —

И снова в сосуде отсутствует мед.

И снова я весь погружаюсь во мрак…

Один лишь мерцает желудок-пошляк.

Много лет тому назад жила на свете

Дама, подчинившая себя диете.

В интересных закоулках ее тела

Много неподдельного желания кипело.

От желания к желанию переходя,

Родилось у ней красивое дитя.

Год проходит, два проходит, тыща лет —

Красота ее все та же. Изменении нет.

Несмотря, что был ребенок

И что он вместо пеленок

Уж давно лежит в гробу,

Да и ей пришлось не сладко: и ее снесли, рабу.

И она лежит в могиле, как и все ее друзья —

Представители феодализма — генералы и князья.

Но она лежит — не тлеет,

С каждым часом хорошеет,

Между тем как от князей

Не осталося частей.

«Почему же, — возопит читатель изумленный, —

Сохранила вид она холеный?!

Нам, читателям, не ясно,

Почему она прекрасна,

Почему ее сосуды

Крепче каменной посуды».

Потому что пресловутая покойница

Безубойного питания была поклонница.

В ней микробов не было и нету

С переходом на фруктовую диету.

Если ты желаешь быть счастливой,

Значит, ты должна питаться сливой,

Или яблоком, или смородиной, или клубникой,

Или земляникой, или ежевикой.

Будь подобна бабочке, которая,

Соками питаяся, не бывает хворая.

Постарайся выключить из своего меню

Рябчика и курицу, куропатку и свинью!

Ты в себя спиртные жидкости не лей,

Молока проклятого по утрам не пей.

Свой желудок апельсином озаряя,

Привлечешь к себе ты кавалеров стаю.

И когда взмахнешь ты благосклонности флажком,

То захочется бежать мне за тобою петушком.

Однажды, однажды

Я вас увидал.

Увидевши дважды,

Я вас обнимал.

А в сотую встречу

Утратил я пыл.

Тогда откровенно

Я вам заявил:

— Без хлеба и масла

Любить я не мог.

Чтоб страсть не погасла,

Пеките пирог!

Смотрите, как вяну

Я день ото дня.

Татьяна, Татьяна,

Кормите меня.

Поите, кормите

Отборной едой,

Пельмени варите,

Горох с ветчиной.

От мяса и кваса

Исполнен огня,

Любить буду нежно,

Красиво, прилежно…

Кормите меня!

Татьяна выходит,

На кухню идет,

Котлету находит

И мне подает.

…Исполнилось тело

Желаний и сил,

И черное дело

Я вновь совершил.

И снова котлета.

Я снова любил.

И так до рассвета

Себя я губил.

Заря занималась,

Когда я уснул.

Под окнами пьяный

Кричал: караул!

Лежал я в постели

Три ночи, три дня,

И кости хрустели

Во сне у меня.

Но вот я проснулся,

Слегка застонал.

И вдруг ужаснулся,

И вдруг задрожал.

Я ногу хватаю —

Нога не бежит,

Я сердце сжимаю —

Оно не стучит.

…Тут я помираю.

Зарытый, забытый,

В земле я лежу,

Попоной покрытый,

От страха дрожу.

Дрожу оттого я,

Что начал я гнить,

Но хочется вдвое

Мне кушать и пить.

Я пищи желаю,

Желаю котлет.

Красивого чаю,

Красивых конфет.

Любви мне не надо,

Не надо страстей,

Хочу лимонаду,

Хочу овощей!

Но нет мне ответа —

Скрипит лишь доска,

И в сердце поэта

Вползает тоска.

Но сердце застынет,

Увы, навсегда,

И желтая хлынет

Оттуда вода,

И мир повернется

Другой стороной,

И в тело вопьется

Червяк гробовой.

Человек и части человеческого тела

Выполняют мелкое и незначительное дело:

Для сравненья запахов устроены красивые носы,

И для возбуждения симпатии — усы.

Только Вы одна и Ваши сочлененья

Не имеют пошлого предназначенья.

Ваши ногти не для поднимания иголок,

Пальчики — не для ощупыванья блох,

Чашечки коленные — не для коленок,

А коленки вовсе не для ног.

Недоступное для грохота, шипения и стуков,

Ваше ухо создано для усвоенья высших звуков.

Вы тычинок лишены, и тем не менее

Все же Вы — великолепное растение.

И когда я в ручке Вашей вижу ножик или вилку,

У меня мурашки пробегают по затылку.

И боюсь я, что от их неосторожного прикосновения

Страшное произойдет сосудов поранение.

Если же в гостиной Вашей, разливая чай,

Лида, Вы мне улыбнетесь невзначай, —

Я тогда в порыве страсти и смущения

Покрываю поцелуями печение,

И, дрожа от радости, я кричу Вам сам не свой:

— Ура, виват, Лидочка, Ваше превосходительство мой!

Два сердитые субъекта расставались на Расстанной,

Потому что уходила их любови полоса.

Был один субъект — девица, а другой был непрестанно

Всем своим лицом приятным от серженья полосат.

Почему же он сердился, коль в душе его потухли

Искры страсти незабвенной или как их там еще?

Я бы там на его месте перестал бы дуть на угли,

Попрощался бы учтиво, приподняв свое плечо.

Но мужчина тот холерик был, должно быть, по натуре,

А девица — меланхолик, потому что не орет.

И лицо его большое стало темным от натуги,

Меланхолик же в испуге стыдно смотрит на народ.

В чем же дело в этом деле? Что за дьявольская сила

Их клещами захватила? Почему нейдут домой?

На трамвай пятиалтынный, попрощавшись, попросил он,

Но монеты больше нету, лишь последняя — самой!

И решили эти люди, чтобы им идти не скучно,

Ночевать у сей красотки, и обоим — чтоб пешком.

И кончается довольно примитивно этот случай,

И идут к ней на квартиру, в переулок, на Мошков.

Ну а нам с тобой, поссорясь… нам похожими вещами

Заниматься не придется — мы с тобою мудрецы:

Если мы да при прощаньи на трамвай да не достанем,

То пешком пойдем до дому. Но — в различные концы.

Чарльз Дарвин, известный ученый,

Однажды синичку поймал.

Ее красотой увлеченный,

Он зорко за ней наблюдал.

Он видел головку змеиную

И рыбий раздвоенный хвост,

В движениях — что-то мышиное

И в лапках — подобие звезд.

«Однако, — подумал Чарльз Дарвин, —

Однако синичка сложна.

С ней рядом я просто бездарен,

Пичужка, а как сложена!

Зачем же меня обделила

Природа своим пирогом?

Зачем безобразные щеки всучила,

И пошлые пятки, и грудь колесом?»

…Тут горько заплакал старик омраченный.

Он даже стреляться хотел!..

Был Дарвин известный ученый,

Но он красоты не имел.

Шумит земляника над мертвым жуком,

В траве его лапки раскинуты.

Он думал о том, и он думал о сем, —

Теперь из него размышления вынуты.

И вот он коробкой пустою лежит,

Раздавлен копытом коня,

И хрящик сознания в нем не дрожит,

И нету в нем больше огня.

Он умер, и он позабыт, незаметный герой,

Друзья его заняты сами собой.

От страшной жары изнывая, паук

На нитке отдельной висит.

Гремит погремушками лук,

И бабочка в клюкве сидит.

Не в силах от счастья лететь,

Лепечет, лепечет она,

Ей хочется плакать, ей хочется петь,

Она вожделенья полна.

Вот ягода падает вниз,

И капля стучит в тишине,

И тля муравьиная бегает близ,

И мухи бормочут во сне.

А там, где шумит земляника,

Где свищет укроп-молодец,

Не слышно ни пенья, ни крика

Лежит равнодушный мертвец.

Вот птичка жирная на дереве сидит.

То дернет хвостиком, то хохолком пошевелит.

Мой грубый глаз яйцеподобный

В ней видел лишь предмет съедобный.

И вдруг однажды вместо мяса, перьев и костей

Я в ней увидел выражение божественных идей.

Перемените же и Вы по случаю рождения

Ко мне пренебрежительное отношение.

Возле ягоды морошки

В галерее ботанической

На короткой цветоножке

Воссиял цветок тропический.

Это Вы — цветок, Тамара,

А морошка — это я.

Вы виновница пожара,

Охватившего меня.

На хорошенький букетик

Ваша девочка похожа.

Зашнурована в пакетик

Ее маленькая кожа.

В этой крохотной канашке

С восхищеньем замечаю

Благородные замашки

Ее папы-негодяя.

Негодяя в лучшем смысле,

Негодяя, в смысле — гений,

Потому что много мысли

Он вложил в одно из самых

лучших своих произведений.

Пойду я в контору «Известий»,

Внесу восемнадцать рублей

И там навсегда распрощаюсь

С фамилией прежней моей.

Козловым я был Александром,

А больше им быть не хочу!

Зовите Орловым Никандром,

За это я деньги плачу.

Быть может, с фамилией новой

Судьба моя станет иной

И жизнь потечет по-иному,

Когда я вернуся домой.

Собака при виде меня не залает,

А только замашет хвостом,

И в жакте меня обласкает

Сердитый подлец управдом…

Свершилось! Уже не Козлов я!

Меня называть Александром нельзя.

Меня поздравляют, желают здоровья

Родные мои и друзья.

Но что это значит? Откуда

На мне этот синий пиджак?

Зачем на подносе чужая посуда?

В бутылке зачем вместо водки коньяк?

Я в зеркало глянул стенное,

И в нем отразилось чужое лицо.

Я видел лицо негодяя,

Волос напомаженный ряд,

Печальные тусклые очи,

Холодный уверенный взгляд.

Тогда я ощупал себя, свои руки,

Я зубы свои сосчитал,

Потрогал суконные брюки —

И сам я себя не узнал.

Я крикнуть хотел — и не крикнул.

Заплакать хотел — и не смог.

Привыкну, — сказал я, — привыкну.

Однако привыкнуть не мог.

Меня окружали привычные вещи,

И все их значения были зловещи.

Тоска мое сердце сжимала,

И мне же моя же нога угрожала.

Я шутки шутил! Оказалось,

Нельзя было этим шутить.

Сознанье мое разрывалось,

И мне не хотелося жить.

Я черного яду купил в магазине,

В карман положил пузырек.

Я вышел оттуда шатаясь,

Ко лбу прижимая платок.

С последним коротким сигналом

Пробьет мой двенадцатый час.

Орлова не стало. Козлова не стало.

Друзья, помолитесь за нас!

Я муху безумно любил!

Давно это было, друзья,

Когда еще молод я был,

Когда еще молод был я.

Бывало, возьмешь микроскоп,

На муху направишь его —

На щечки, на глазки, на лоб,

Потом на себя самого.

И видишь, что я и она,

Что мы дополняем друг друга,

Что тоже в меня влюблена

Моя дорогая подруга.

Кружилась она надо мной,

Стучала и билась в стекло,

Я с ней целовался порой,

И время для нас незаметно текло.

Но годы прошли, и ко мне

Болезни сошлися толпой —

В коленках, ушах и спине

Стреляют одна за другой.

И я уже больше не тот.

И нет моей мухи давно.

Она не жужжит, не поет,

Она не стучится в окно.

Забытые чувства теснятся в груди,

И сердце мне гложет змея,

И нет ничего впереди…

О муха! О птичка моя!

Таракан сидит в стакане.

Ножку рыжую сосет.

Он попался Он в капкане

И теперь он казни ждет

Он печальными глазами

На диван бросает взгляд,

Где с ножами, с топорами

Вивисекторы сидят

У стола лекпом хлопочет,

Инструменты протирая,

И под нос себе бормочет

Песню «Тройка удалая».

Трудно думать обезьяне,

Мыслей нет — она поет.

Таракан сидит в стакане,

Ножку рыжую сосет

Таракан к стеклу прижался

И глядит, едва дыша…

Он бы смерти не боялся,

Если б знал, что есть душа.

Но наука доказала,

Что душа не существует,

Что печенка, кости, сало —

Вот что душу образует

Есть всего лишь сочлененья,

А потом соединенья

Против выводов науки

Невозможно устоять

Таракан, сжимая руки,

Приготовился страдать

Вот палач к нему подходит,

И, ощупав ему грудь,

Он под ребрами находит

То, что следует проткнуть

И, проткнувши, на бок валит

Таракана, как свинью

Громко ржет и зубы скалит,

Уподобленный коню

И тогда к нему толпою

Вивисекторы спешат

Кто щипцами, кто рукою

Таракана потрошат.

Сто четыре инструмента

Рвут на части пациента

От увечий и от ран

Помирает таракан

Он внезапно холодеет,

Его веки не дрожат

Тут опомнились злодеи

И попятились назад.

Все в прошедшем — боль, невзгоды.

Нету больше ничего.

И подпочвенные воды

Вытекают из него.

Там, в щели большого шкапа,

Всеми кинутый, один,

Сын лепечет: «Папа, папа!»

Бедный сын!

Но отец его не слышит,

Потому что он не дышит.

И стоит над ним лохматый

Вивисектор удалой,

Безобразный, волосатый,

Со щипцами и пилой.

Ты, подлец, носящий брюки,

Знай, что мертвый таракан —

Это мученик науки,

А не просто таракан.

Сторож грубою рукою

Из окна его швырнет,

И во двор вниз головою

Наш голубчик упадет.

На затоптанной дорожке

Возле самого крыльца

Будет он, задравши ножки,

Ждать печального конца.

Его косточки сухие

Будет дождик поливать,

Его глазки голубые

Будет курица клевать.

В чертогах смородины красной

Живут сто семнадцать жуков,

Зеленый кузнечик прекрасный,

Четыре блохи и пятнадцать сверчков.

Каким они воздухом дышат!

Как сытно и чисто едят!

Как пышно над ними колышет

Смородина свой виноград!

Приятен вид тетради клетчатой:

В ней нуль могучий помещен,

А рядом нолик искалеченный

Стоит, как маленький лимон.

О вы, нули мои и нолики,

Я вас любил, я вас люблю!

Скорей лечитесь, меланхолики,

Прикосновением к нулю!

Нули — целебные кружочки,

Они врачи и фельдшера,

Без них больной кричит от почки,

А с ними он кричит «ура».

Когда умру, то не кладите,

Не покупайте мне венок,

А лучше нолик положите

На мой печальный бугорок.

Маршаку позвонивши, я однажды устал

И не евши, не пивши семь я суток стоял

Очень было немило слушать речи вождя,

С меня капало мыло наподобье дождя

А фальшивая Лида обняла телефон,

Наподобье болида закружилась кругом

Она кисеи юлила, улещая вождя,

С ней не капало мыло наподобье дождя

Ждешь единства —

Получается свинство

Птичка малого калибра

Называется колибри.

Ножками мотает,

Рожками бодает,

Крылышком жужжит:

— Жи-жи-жи-жи-жид! —

Жук-антисемит.

В лесу не стало мочи,

Не стало нам житья:

Абрам под каждой кочкой!

— Да-с… Множество жидья!

И солнышко не греет,

И птички не свистят.

Одни только евреи

На веточках сидят.

Ох, эти жидочки!

Ох, эти пройдохи!

Жены их и дочки

Носят только дохи.

Дохи их и греют,

Дохи и ласкают,

Кто же не евреи —

Те все погибают.

— Бабочка, бабочка, где же ваш папочка?

— Папочка наш утонул.

— Бабочка, бабочка, где ж ваша мамочка?

— Мамочку съели жиды.

Воробей — евреи,

Канарейка — еврейка,

Божья коровка — жидовка,

Термит — семит,

Грач — пархач!

Через плечо висит на перевязи шпага, а на талии

Крючками укреплен широкий пояс из тисненой кожи

Рука военного покоится на пистолетном ложе,

Украшенном резным изображением баталии.

Король Британии сидит на облаке,

ногою левой попирая мир.

Над ним орел, парящий в воздухе,

сжимает молнии в когтях.

Два гения — один с огромной чашей,

Похожею на самовар,

Другой — с жезлом серебряным в руках —

Склоняются к ногам непобедимого владыки.

Внизу вдали идут в цепях закованные пленники

В обширном гроте, в глубине его,

  сидят на камнях две полунагие нимфы.

В корзине возле них лежит колчан со стрелами и лук.

Держа в руках ореховую ветку, третья нимфа

Взлетает вверх на каменную глыбу,

Покрытую малиновою драпировкой.

Тут же, на переднем плане, — две собаки.

Одна из них схватила кость, другая — лает.

Через широкое отверстие, проделанное в гроте,

  открывается пейзаж.

Вдали синеют горы, ближе — озеро сверкает и ручей.

В ручье купаются еще четыре нимфы,

  из которых две сидят верхом на спинах у других.

В убогой горнице перед пылающим камином

Сидит на стуле человек.

Его кровать, покрытая когда-то балдахином,

Стоит в углу, забытая навек.

Сидящий трубку курит и мечтает,

Прилежно глядя на огонь.

Слуга вино ему из глиняной посуды наливает,

Забрав стакан в широкую ладонь.

Мужик схватил другой стакан и смотрит,

Через стекло любуяся вином…

Слуга молчит, желая приободрить хозяина.

В просторном помещении со сводами

  сидит хозяин виноградника.

Его изобразил художник в виде пожилого человека,

Носящего тюрбан из полотна и черную одежду.

Хозяин смотрит на работника и делает рукою жест,

  изображающий отказ.

Работник не уходит. Он, как бы глазам своим не веря,

Глядит на собственную руку, на ладонь,

Куда хозяин положил монету,

Награду скудную за нерадивый труд.

Товарищи работника — их четверо —

  поспешно удаляются, почти бегут

Направо к выходу, где в темном отдаленье

  виднеется еще одна фигура —

Фигура старика в высокой красной шапке

  и с кошельком в руках.

Он улыбаяся укладывает деньги в кошелек.

А рядом с ним с раскрытой книгою стоит

Конторщик молодой и стоя что-то пишет в книге.

В раскинутой под деревом палатке

Сидят за столиком две дамы и солдат.

Вокруг разбросаны тюки и седла в беспорядке.

В углу бочонки с порохом стоят.

Среди фигурок можно различить военачальника

в расшитой епанче,

Его коня, его немногочисленную свиту,

Его врагов — двух всадников, съезжающих с холма

  в цветущую долину.

У одного из них мы видим на плече

Висящую на ленте мандолину.

На всем скаку из пистолета

Стреляет в пешего солдат

На нем винтовочка надета

И бомбы-дьяволы висят.

А рядом труп кавалериста.

В ушах звенит призыв горниста

Мадонна держит каменный цветок гвоздики

В прекрасной полусогнутой руке.

Младенец, сидя на земле с букетом повилики,

Разглядывает пятнышки на мотыльке.

Мадонна в алой мантии и синей ризе,

И грудь ее полуобнажена.

У ног младенца поместились на карнизе

Разрезанный лимон и рюмочка вина.

В одной руке младенец держит ножик,

В другой — разрезанный лимон.

Козленок с парою коротких ножек

Стоит невдалеке, петрушкою пленен.

Одетый в желтую одежду

И с черной меховою шапкою на голове,

Стоит Иосиф, как невежда,

Читая книжечку, раскрытую в траве.

В желтой одежде Иосиф

С шапкою черной в руке,

Цепь золотую отбросив,

Молча стоит вдалеке,

Радуясь свежей обновке —

В шитых цветах епанча

(Сзади висят драпировки,

Бархат, сукно и парча,

Книга раскрыта большая,

Крупный разрезан лимон),

Левой ногой попирая

Ящик, рога и баллон.

В пурпуровой мантии в черной норе,

В пещере на камне устроился Лот.

А рядом — одна из его дочерей

Сидит, оголивши живот

Другая — вино виноградное льет

Из чаши стеклянной в сосуд золотой,

И голую ногу к нему на колени

Она, прижимаясь, кладет.

Вдали погибающий виден Содом,

Он пламенем красным объят

И в красных рубахах, летя над костром,

Архангелы в трубы трубят

Эффект полуденного освещения

Сулит художнику обогащение

Разврата плечи белые

На вид для взгляда таковы,

Что заставляют взоры смелые

Спускаться ниже головы

У одного портрета

Была за рамой спрятана монета

Немало наших дам знакомых

Вот так же прячут насекомых!

Графин с ледяною водою.

Стакан из литого стекла.

Покрыт пузырьками пузырь с головою,

И вьюга меня замела.

Но капля за каплею льется —

Окно отсырело давно

Водою пустого колодца

Тебя напоить не дано

Подставь свои губы под воду —

Напейся воды из ведра.

Садися в телегу, в подводу —

Кати по полям до утра.

Душой беспредельно пустою

Посметь ли туман отвратить

И мерной водой ключевою

Холодные камни пробить?

Птичка безрассудная

С беленькими перьями,

Что ты все хлопочешь,

Для кого стараешься?

Почему так жалобно

Песенку поешь?

Почему не плачешь ты

И не улыбаешься?

Для чего страдаешь ты,

Для чего живешь?

Ничего не знаешь ты, —

Да и знать не надо

Все равно погибнешь ты,

Так же, как и я

Неуловимы, глухи, неприметны

Слова, плывущие во мне, —

Проходят стороной — печальны, бледные, —

Не наяву, а будто бы во сне.

Простой предмет — перо, чернильница, —

Сверкая, свет прольют иной.

И день шипит, как мыло в мыльнице,

Пленяя тусклой суетой.

Чужой рукой моя рука водила:

Я слышал то, о чем писать хотел,

Что издавало звук шипенья мыла, —

Цветок засохший чистотел.