Пугливая

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

«Чертова сука».

Это первое, о чём я подумал, когда очнулся. От того, что Кэсси подсыпала мне в кофе, у меня всё еще раскалывалась и кругом шла голова.

И это как раз тогда, когда я решил, что она начинает приходить в себя. В смысле, да, я понимаю, что она пыталась покончить с собой, но это было из-за Рэя. Грёбаный Рэй. Я всегда подозревал, что однажды мне придется его убить. Я просто не ожидал, что это произойдёт именно так.

И я уж точно не ожидал, что мне придется закрыть его в бочке с кислотой и сбросить в заброшенную шахту, что в трёх часах езды отсюда.

Первое, что я увидел, очнувшись на чердаке… Деревянная крышка. Сосна. Я в ящике. Блядь. Я в ящике. Эта сука накормила меня какой-то отравой, двинула мне по лицу, а теперь я заперт в гробу.

Не знаю, сколько я уже здесь лежу, но терпеливо выжидаю время. Я могу бушевать, брыкаться и орать, но мне известно, что она вернется. Моей маленькой птичке нужны ответы. И она их получит. К тому же мне нужно беречь силы, чтобы потом забить ее до смерти за то, что она отколола такой номер.

Наконец, Кэсси возвращается, крышка моего ящика с грохотом распахивается. Она нашла ключ от замка, и теперь он поблёскивает у нее на шее в свете горящей на потолке лампы.

— Хорошо вздремнул? — спрашивает она.

— Прекрасно, — отвечаю я. — Что ты мне подсыпала?

Она пожимает плечами.

— Немного того, немного этого. Коктейль. Честно говоря, я вообще не знала, проснешься ли ты.

Это приводит меня в бешенство. Очнувшись, я несколько часов изучал своё положение дел. Кэсси умна — руки она сковала у меня за спиной наручниками, поэтому, когда её самодовольное лицо приближается к краю ящика, я не могу потянуться и схватить ее. Мои ноги тоже скованы. Я чувствую у себя на лодыжках толстые цепи. Может быть, это моё кармическое наказание за то, что я упрятал сюда Дженнифер.

Впрочем, в карму я не верю. Я верю, что мы сами творцы своей судьбы. И как только я выберусь из этого чертового ящика, судьба Кэсси станет очень незавидной.

— Как ты это сделал? — холодно спрашивает она.

Я смеюсь.

— Сделал что?

Она размахивается и так сильно бьет меня кулаком по лицу, что у нее начинают кровоточить костяшки пальцев. Удар звоном отдается у меня в ушах, и я снова чувствую у себя на щеке кровь. Малышка злится. Она такая красивая, когда злится.

Но и глупая. Потому что она залезает в ящик и садится сверху, обхватив меня коленями.

— Осторожнее, милая, — говорю я, резко приподняв бедра. — Я могу неправильно тебя понять.

Кэсси снова меня бьет, на этот раз в челюсть. Она обрушивает на меня кулак с такой силой, что мне слышно, как где-то во рту хрустнул зуб.

— Ты сломаешь палец, — с полным ртом крови бормочу я. — И тебе стоит выражаться конкретнее. Как я сделал что?

Она завороженно смотрит, как я поворачиваю голову и сплевываю на деревянное дно ящика окровавленный коренной зуб.

Я откидываюсь назад, переключив все свое внимание на нее. Готов поспорить, она думала, что все будет по-другому. Наверное, ей казалось, что я буду молить ее о пощаде.

— Если ты пытаешься меня напугать, дорогуша, тебе следует получше постараться, — говорю я и для убедительности громыхаю намотанной у меня на лодыжках цепью.

Кэсси озадаченно моргает. Один раз. Второй. Она не так себе это представляла.

— Я не пытаюсь тебя напугать, — шипит она. — Я хочу знать о том, что ты сделал.

Я закатываю глаза.

— Ладно, Кэсси. С какого места мне начать?

— С начала.

— С какого именно начала? Их очень много.

— Это ты убил Карен?

Вау, сразу к делу. Я смотрю в потолок, шутки кончились. От Карен у меня во рту остался неприятный привкус, почти такой же, как и у Лео Бентли, который перед тем, как ее найти, выпил из колодца трупной воды.

— Нет, — тихо произношу я.

— Брехня.

— Переехав в Ган-Крик, я попытался порвать все отношения с Рэем. Он убил Карен, чтобы отправить мне предупреждение.

Похоже, она почувствовала облегчение, но всё ещё немного сомневается.

— Откуда мне знать, что ты не врешь?

Я пожимаю плечами.

— Мне больше нечего от тебя скрывать, Кэсси. Я дам тебе список убитых мною людей. Карен в нем нет.

Она кажется уставшей.

— Расскажи мне о несчастном случае.

— Мы все еще называем это несчастным случаем?

Она молча вскидывает брови.

— Хорошо, хорошо, — соглашаюсь я.

Что-то щемит у меня в груди. Я это заслужил. И она должна знать правду.

На ее красивые глаза наворачиваются слезы. Не будь у меня скованы руки, я бы смахнул эти слёзы. Я бы слизал их у нее со щек языком, поглотив всё без остатка.

— Мне уже известно, что ты сделал. Заставил Рэя подъехать к машине Лео и столкнуть ее с моста.

— Как ты это выяснила? — спрашиваю ее я. — В смысле только сейчас, серьезно? Не скоро же ты догадалась.

В её глазах вспыхивает ненависть. Печально, что она меня ненавидит. Я всего лишь пытался ее защитить.

— Следы краски, — бросает она. — Следы краски и мотив.

Возможно, это плохая идея, но я рассказываю ей то, что ей так хочется знать. Всё. Может, если она узнает правду, то, наконец, поймет, почему много лет назад я вырезал ее мать, словно раковую опухоль.

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

«Сердцу не прикажешь».

Вот что сказал мне Рэй, когда я признался ему в своих чувствах к Кэсси. Не успел я произнести эти слова, как понял, что мне не следовало ему этого говорить, но если ты не можешь поделиться самыми темными секретами со своим приятелем по убийству и приемным братом, то с кем же ещё?

Верно? Верно.

Короче.

Я хотел заполучить Кэсси с той самой секунды, как увидел ее тем утром на участке Бентли.

Изуродованный труп Карен Брейнард, рассеченный пополам с точностью профессионального мясника.

Одна половина в колодце — плюх! А другая в реке — бултых. Как только мне поступило сообщение по рации, я уже знал, что это Карен.

Менее двадцати четырех часов назад благодаря Рэю у нее во рту был мой член, а теперь также благодаря Рэю мне предстояло вести расследование ее убийства.

Прощальный подарок за то, что я попытался от него свинтить.

«Братья должны держаться вместе», — напомнил он мне, как ни в чем не бывало появившись у моей двери.

Карен Брейнард была предупреждением.

Тебе никогда не удастся убежать от своего прошлого. Оно будет преследовать тебя всю ночь и на следующее утро.

Но я отвлекся. Кэсси. На вид ей было больше шестнадцати, но не намного. Все всегда хотят молодых, так ведь? Думаю, именно поэтому Стивен Рэндольф забрал меня, когда мне было десять. Потому что все любят молодых. Мягких, податливых и готовых принять любую форму.

Получить Кэсси я не мог, так? Я был шерифом. По возрасту я почти годился ей в отцы. И чтобы удовлетворять свои темные желания, я должен был соблюдать закон, а не нарушать его.

Но потом я узнал, что у нее есть мать. Мать, почти такого же возраста, что и я. И такая же красивая, как Кэсси.

Тереза Карлино была веселой. Великодушной, доброй. Она была из тех людей, которые действительно тебя слушают, когда ты говоришь. И она была отличной матерью. А потом стала отличной женой.

Пока ее не стало.

Это я виноват. Мне не следовало подглядывать за Кэсси, когда она принимала душ. И уж точно не следовало в это время держать в руке свой член. Но от этого ведь никто не пострадал, так?

Однажды Тереза вернулась с работы пораньше, и из-за шума воды я не услышал звука ее шагов.

Моя жена застукала меня за тем, что я пялился на ее дочь, словно какой-то грязный извращенец, и я вынужден был что-то предпринять. Она начала сыпать такими словами, как «несовершеннолетняя» и «развод», и я не собирался во второй раз лишаться своей жизни.

Я никогда не сомневался, что Рэй мне еще пригодится. После того, как Тереза выгнала меня из дома, я поехал прямиком к нему. Рэй знает, что делать. Он всегда знал, что делать.

— Мне срочно нужно что-то предпринять, пока она меня не выставила, — сказал я, меря шагами крошечную кухню Рэя в Рино.

Рэй пил «Пабст» и, прислонившись к кухонной стойке, наблюдал за тем, как я протираю дыру в линолеуме.

— Думаешь, тебе удастся убедить ее в том, что ей это всё привиделось? — медленно спросил Рэй.

Я покачал головой.

— Нет. Неа. Она слишком сообразительная, — я постучал по лбу указательным пальцем. — Слишком, мать её, башковитая.

— Значит, тебе нужно от нее избавиться, — сказал Рэй. — Элементарно. Только ты и ребенок, как ты всегда и хотел.

Я с отвращением взглянул на него.

— Она не ребенок. Не называй ее ребенком.

Рэя, похоже, позабавила моя реакция, и, скорчив гримасу, он вскинул руки в примирительном жесте.

— А с парнем её что будешь делать? Судя по всему, эти двое не переставая трахаются в его проклятой машине, словно кролики.

Я замер.

— Блядь. Не знаю. Одну смерть я ещё как-то смогу объяснить. Но две это будет уже слишком.

Рэй пожал плечами.

— Ну, знаешь ведь, что говорят о двух зайцах и одном выстреле. Или двух зайцах и одной машине.

— Я весь во внимании, — ответил я.

Рэй загорелся. Рэю хотелось помочь мне избавиться от Терезы и Лео.

И я не собирался ему в этом препятствовать.

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

Два зайца одним выстрелом.

Вот как мы с Рэем решили проблему с Терезой и Лео. Хотя ни один из них умер, не так ли? Когда проворачиваешь нечто столь сложное, всегда рискуешь. Но то, что Тереза выжила, в конце концов, обернулось мне на пользу. Это крепко привязало Кэсси ко мне, к дому, к ее матери. Чтобы уйти, она слишком терзалась чувством вины, даже после всего, что я с ней сделал. Я хотел бы сказать «мы с ней сделали», но очевидно, что в наших отношениях она не была заинтересованной стороной. По крайней мере, сначала.

Впрочем, нам удалось на целых восемь лет избавиться от Лео. Боже, какое это было блаженство. К тому времени, как его освободили условно-досрочно, на меня свалилась другая проблема: проблема с тугой киской и ртом, отсасывающим как пылесос.

Дженнифер Томас.

Какая несправедливость. Выйти, не отсидев и половины назначенного ему срока? До того, как мне удалось заделать Кэсси ребенка, тем самым навсегда отрезав ей все пути к отступлению? В смысле, восемь лет пролетели в мгновение ока, и мне следовало проявить активность, сосредоточиться на задаче. Да черт возьми, просто увезти Кэсси с её впавшей в кому матерью из города, туда, где Лео Бентли никогда бы нас не нашел. Но меня сгубила алчность. Я хотел иметь всё. Свой город, свою падчерицу и золотую киску Дженнифер. И я бы никогда, ни за что в жизни не подумал, что Лео так скоро получит условно-досрочное освобождение.

Лео, мать его, Бентли. Мне нужно было убить его при первой же возможности. Мне нужно было тогда хорошенько постараться и повесить на него убийство Карен. Все так чертовски идеально складывалось. Она была у него в колодце! Он бы получил смертную казнь ну, или, по крайней мере, пожизненное без права досрочного освобождения.

Но я проявил слабость. Засомневался. Я видел, как сильно его любила Кэсси, какой нежностью наполнялись ее глаза каждый раз, когда она на него смотрела. Как будто он её солнце. Я должен был затмить солнце и погрузить ее в темноту, вместе со мной.

Я использую против людей их слабости.

У Лео это был алкоголь. У Кэсси — ее мать.

У всех есть слабые места, которые только и ждут, чтобы ими воспользовались.

Я попытался проделать это с Дженнифер, но это не всегда срабатывает. Иногда люди недостаточно надломлены морально, чтобы попасться на удочку, а иной раз они уже слишком далеко зашли. Мне следовало об этом помнить, когда Дженнифер села на мой стол, раздвинула ноги и сказала мне, что всегда хотела, чтобы ее трахнул полицейский. Она обвела меня вокруг пальца. Сука.

Иногда люди просто не поддаются шантажу. Хотя, чаще всего поддаются. Мне следовало об этом знать. У меня был хороший учитель. Мой самозваный отец, который спас меня от погибели. Это его слова, не мои. Тот самый, что забрал меня от всего, что я знал, а затем превратил в того, кем я теперь являюсь.

— Мне нужно пятьсот долларов, — сказала мне Дженнифер, и вот тогда у меня, наконец, появилось слабое место.

Дженнифер, шестнадцатилетней Дженнифер, мать ее, Томас, понадобилось пятьсот долларов.

Потому что она забеременела.

От меня.

И ей захотелось, чтобы я оплатил аборт.

Рэй, как всегда, был рядом, и его жажда кровопролития уступала лишь преданности мне. Я рассказал ему о своих проблемах, о двух угрозах, и он откинулся на спинку кресла.

— Два зайца одним выстрелом, — произнёс он.

Дело в том, что мне вообще не нравятся брюнетки.

Но Дженнифер, мать ее, Томас, клялась всем на свете, что она натуральная блондинка, и когда я ей не поверил, уселась на мой рабочий стол и раздвинула ноги. Ее юбка болельщицы задралась, трусиков на ней не было, и эта девушка явно не врала. С помощью краски «L'Oreal» волосы у нее на голове приобрели блестящий коричневый оттенок, с помощью туши ее светлые ресницы стали пышными и черными, а с помощью моего стола она мне доказала, что всё это ложь. Мне всегда это казалось странным. В смысле, девчонка была умной. Думаю, в этом и была вся ее проблема с тем, что она блондинка. Она знала, что умна, и хотела, чтобы все остальные тоже это заметили. Отсюда краска «L'Oreal» и тушь «Max Factor». Мне известны эти бренды, потому что она взяла их с собой, когда я ее забирал. Кто прихватывает с собой коробку с краской для волос, чтобы подкрашивать корни, когда собирается делать аборт?

В том, что касалось Дженнифер, мать ее, Томас, я получил несколько недвусмысленных предупреждающих знаков. Я ее не выбирал. Это она меня выбрала и не давала мне прохода, и это должно было стать для меня первым сигналом держаться от нее подальше. Мне следовало это учесть. Но члену не прикажешь, и когда то, что так хочет член, преподносят ему на блюдечке с голубой каёмочкой — или в данном случае на столе «Формика» — член от этого не отказывается.

Она оказалась девственницей. Это меня удивило. Я понял это лишь, когда уже проник в нее по самые яйца, и она вдруг начала плакать. Это здорово меня разозлило, знаете ли. Ты хочешь, чтобы твой первый раз стал особенным. Мой первый раз с Кэсси был особенным. Мой первый раз с Дженнифер особенным уж точно не был.

Предупреждающие знаки. Настоящие, блядь, неоновые вывески. Девушка была совершенно безбашешенной. Но настойчивой. Она заявила, что выбрала меня. В это время у меня уже была Кэсси, но Кэсси явно сопротивлялась, и я не совсем мудак (хотя вы и думаете, что это именно так). Я трахал Дженнифер на стороне, это давало Кэсси некоторую передышку, и все шло гладко.

Но когда кто-то не дает тебе прохода, это всегда проблема. Когда кто-то тебя выбирает, он неизбежно навязывает свои условия. Вот почему я выбрал Кэсси, понимаете? Я ее выбрал.

Мои правила.

Мои условия.

Мои потребности.

Мои желания.

Дженнифер, мать ее, Томас.

Залетела. Сучка сказала мне, что она на таблетках, и, конечно же, я ей поверил. Еще один предупреждающий знак. Я так часто трахал эту девчонку, что удивлен, как там у нее не оказалось целого выводка младенцев. Думаю, ей немного щекотало нервы то, что она заполучила надо мной такую власть. Заполучила частицу меня. Раз уж речь зашла о социопатах, давайте поговорим об этом мини-социопате, об этой мечте подростка. Вот что я вам скажу раз и навсегда: член она сосала просто мастерски, но не на столько, чтобы я забыл о том, что она вовсе не та девушка, которую я действительно хочу.

Не поймите меня превратно, она была очень красивой. Вы считаете меня чудовищем, но я плакал, глядя, как Рэй забрасывает ее бездыханное тело землёй, что сыпалась прямо в горло искалеченной и умершей от кровопотери девушки, которую всё же можно было спасти, обеспечив ей хорошего врача, удалив матку и влив в нее около десяти пакетов крови. Да. Я знаю о выкидышах всё. Когда мне было четыре года, от этого чуть не умерла моя собственная мать. Как-то проснувшись, я пошел ее искать, потому что она не встала и не приготовила мне мои «Хрустики с корицей», и обнаружил ее в постели уже полумертвой. Я зашел к ней в комнату с урчащим от голода животом и увидел, что все ее руки и одеяла залиты красным. Ее кровь просочилась сквозь простыни, а губы приобрели синеватый оттенок. Я подумал, что она умерла, но это было не так. Мою мать спас хороший врач, удаление матки и около десяти пакетов крови, тем самым обеспечив мне, что я навсегда останусь ее единственным ребенком. Но это было другое. Это было совершенно другое.

Дженнифер, мать ее, Томас. Ей непременно нужно было залететь, так ведь? Беременная в шестнадцать лет, и сучка настаивала на аборте.

Я сделал вид, что смирюсь с ее желанием, если она позволит мне самому отвезти ее в клинику.

Ей хотелось, чтобы незнакомец засунул ей в нутро свой холодный металлический расширитель и убил моего нерожденного ребенка. После чего она могла бы преспокойно об этом забыть и пойти в гребаный колледж.

«Как бы не так, милая», — сказал я ей, затащив ее на чердак связанную, с кляпом во рту и истекающей кровью от моего удара по носу. А потом бросил ее в деревянный ящик, тот самый, в котором лежу теперь сам.

Аборт. Этого никогда бы не случилось. Как будто, после всего этого, я бы позволил какому-то сопляку выкинуть моего ребенка, словно мусор.

В смысле, я знаю, что всё это было далеко от идеала. Я не идиот. Городской шериф, трахающий шестнадцатилетнюю болельщицу — это катастрофа. Технически это не незаконно — в Неваде возраст согласия составляет шестнадцать лет. Не думайте, что трахнув ее в самый первый раз, я не погуглил это дерьмо, чтобы хорошенько всё проверить. Но полицейский и старшеклассница? Она могла меня погубить. Я бы лишился своего значка, своей работы. Я потерял бы свой город, и что самое главное, я мог потерять свою Кэсси.

Двух зайцев одним выстрелом. На этот раз это были Дженнифер и Лео. Я пообещал Дженнифер, что дам ей пятьсот долларов на аборт, если она выполнит одну мою маленькую просьбу.

Ладно. Не такую уж маленькую. Все, что ей нужно было сделать, это раздобыть немного ДНК Лео Бентли. Для такой красивой, такой соблазнительной и так ловко манипулирующей людьми девушки это просто пустяки. Прогулка в парке. Или в ее случае, поездка в лес.

— Что ты с ним сделала? — спросил я Дженнифер, забрав ее с дороги перед ее домом.

От нее все еще воняло сексом. Дженнифер пожала плечами.

— Дженни.

Она отмахнулась.

— Я сделала то, что ты сказал.

Я представил себе, как Лео Бентли лапает своими грязными руками мать моего ребенка, и ничего не почувствовал. Затем представил, как Лео Бентли лапает своими грязными руками Кэсси, и мне захотелось расхерачить весь мир до сплошного кровавого месива.

— Ты знаешь, я должен спросить…

— Мои трусики, — вяло ответила она. — Я вытерла его… добро своими трусиками. Там этого ДНК хватит… Господи, я не знаю. Там было очень много.

— Мммм, — произнес я. — Восьмилетний запас.

Она скривила лицо.

— По-твоему, он восемь лет не кончал?

Я не мог поверить, что раньше считал ее умной.

— Не в пизду шестнадцатилетней девчонки.

Она как-то напряглась и откинулась на спинку сиденья.

— Ты же не используешь это в дурных целях? Его ДНК?

— А что? — задумчиво спросил я. — Это тебя огорчит?

— Дэймон! — резко бросила она. — Ты ведь говорил, что это только для того, чтобы держать его подальше от Кэсси.

— Совершенно верно, — усмехнулся я. — Как можно дальше.

— Но… как?

Эта идиотка до сих пор не связала всё воедино. На мгновение я задумался, надо ли мне, чтобы у моего отпрыска была половина ее ДНК, потому что ну, как она могла не понять, что происходит?

— Не беспокойся о деталях, — сказал я и, перегнувшись через центральную консоль моей машины, прислонился лбом к ее лбу. — Чем мне отблагодарить тебя за сегодняшние труды?

И Дженнифер, эта девочка, у которой всю жизнь были очень серьезные проблемы с отцом, не растворилась во мне, как обычно. Нет, на этот раз она смерила меня взглядом. Я знал этот взгляд. И этот взгляд говорил «с тобой покончено».

Я отлично знал этот взгляд.

Я видел его на лице своего отца.

На лице Терезы.

На лице Кэсси.

Я ждал этого взгляда от Дженнифер, но это все равно меня ранило.

Мы провели в моей машине много вечеров, я — пальцами в ее киске, она — обхватив ртом мой член; но Дженнифер никогда раньше от меня не отворачивалась.

— Можешь отблагодарить меня, дав мне деньги, — тихо произнесла она, глядя вперед.

От ее небрежного безразличия — дай мне денег, чтобы я заплатила за убийство нашего ребенка — у меня заболели глаза. Но мне нужно было убедиться, что я ее не спугнул. Даже тогда в глубине души я всё ещё надеялся на то, что смогу уговорить ее поступить правильно и по собственному желанию выносить этого ребенка.

Знаю, я был глупцом. Слепым глупцом.

— Почему ты вообще меня об этом просишь? — рявкнул я. — Бедная богатенькая девочка. Да у твоего папаши в бумажнике денег куры не клюют.

Она свирепо зыркнула на меня.

— Потому что он не кончал в меня после того, как пообещал вытащить.

Я усмехнулся.

— О, твой папаша каждый раз вытаскивает?

— Это ты виноват, — упрекнула меня она, проигнорировав мой едкий намек на ее очевидные проблемы с отцом. — Ты сказал, что вытащишь. Но не сделал этого. Я теперь беременна. Козёл.

— Ты говорила, что принимаешь противозачаточные, — ответил я.

— У меня был желудочный грипп! — прошипела она. — Откуда мне было знать, что из-за рвоты от таблеток никакого толку?

Мне казалось вполне логичным, что от рвоты действие таблеток может прекратиться, но опять же, я начинал понимать, насколько глупа моя милая маленькая Дженнифер.

— А что, если я не дам тебе денег? — напустив на себя скучающий вид, спросил я.

На самом деле во мне кипела ярость, глаза налились кровью. Я жалел, что ввязался в этот разговор до того, как мне отсосали. Я пытался об этом забыть, сосредоточиться на том обстоятельстве, что теперь у меня есть все необходимое, чтобы замести следы и убить двух зайцев одним выстрелом. Устроить исчезновение Дженнифер, повесить это на Лео и, пока всё идет своим ходом, насладиться Кэсси. Я все еще не знал, как объясню непонятно откуда взявшегося младенца, который появится на свет примерно через шесть месяцев, но до этого у меня ещё было достаточно времени сочинить мудрёную историю. Я бы придумал давно потерянную сестру, или, может, кузину, какого-нибудь больного или наркозависимого или просто грёбаного неудачника с исковерканной судьбой. Я бы «спас» от него ребенка, все считали бы меня героем, и я бы стал лучшим папой на свете. Кэсси забыла бы, наконец, о Лео Бентли, потому его место в ее сердце занял бы мой ребенок. Она была бы хорошей матерью. Мы стали бы семьей. Всё это могла бы получить и Дженнифер, но Дженнифер оказалась эгоистичной сукой.

Я знал, что как только родится ребенок, мне придется ее убить. Это очень печально. Я питал глубокую симпатию к этой девушке, но гораздо большую симпатию я питал к своему собственному сыну, который по ее милости оказался ее заложником.

— Назад дороги уже не будет, — сказал ей я.

В глубине души я уже знал, что Дженни не переубедить. Ей не хотелось становиться матерью-подростком. Не хотелось пятнать репутацию своей семьи. Позорить своего знаменитого брата — звезду футбола.

— Я украла одну из кредитных карт моего брата, — проговорила она. — Если ты не дашь мне обещанных денег, я сниму их с его счета. Он этого даже не заметит.

— И я не в силах сделать ничего, что могло бы изменить твоё решение, — я констатировал факт, но она все равно посчитала необходимым со мной поспорить.

— Думаешь, мне хотелось, чтобы так вышло? — со слезами на глазах воскликнула она, сбросив со своего плеча мою руку. — Это ты виноват, Дэймон. Ты говорил, что все будет в порядке. И посмотри, что ты наделал. Мне конец. Ты меня погубил. И я не собираюсь рожать, чтобы стать такой же, как все остальные девушки в этом городе. Я не собираюсь рушить свою жизнь из-за какого-то неблагодарного ребенка. Не собираюсь жить и умереть в Ган-Крике лишь потому, что тебе впадлу надеть гребаный презерватив. Это моя жизнь. Тебе вообще плевать на мою жизнь?!

Я так сильно стиснул зубы, что у меня заболела челюсть. Перед глазами замелькали черные точки. Мне хотелось раскроить ей череп, и я так бы и сделал, если бы она не носила моего ребенка.

Она достала свой черный, как смоль кошелек «Кейт Спейд», тот самый, что подарил ей на шестнадцатилетие её папа, и я подумал, как же это всё-таки иронично. Я ей на шестнадцатилетие подарил живого человека, а он — вот этот кошелек, и то, что дал ей я, она терпеть не могла, но каждый раз, когда она вытаскивала эту штуковину и проводила рукой по гладкой поверхности этого куска лакированной кожи мертвого животного, у нее загорались глаза.

Я вспомнил, как всегда вежливо улыбался и соглашался с протестами за права женщин, «конечно, женщины должны иметь возможность выбирать», просто я лгал. Я вовсе не за выбор. Я за себя. За то, чтобы глупая девчонка не избавлялась от моего ребенка.

Мне очень жаль, Дженни, но это был конец для тебя, твоего способного рта и дорогущей киски.

Никогда не выбирайте себе того, кто беспокоится о своей внешности больше, чем о действительно значимых вещах. Но такое невозможно, так ведь? Потому что мы всегда хотим красивых.

Мы всегда хотим молодых. Но глядя на мать моего нерождённого ребенка, в тот момент, когда она протянула свою идеально наманикюренную руку за пятьюстами долларами, я понял, насколько, в сущности, уродлива Дженнифер Томас. Уберите всю эту привлекательную оболочку, и я уже видел ее череп, кости и то, как аккуратно она ляжет в землю, когда придёт время ее хоронить.

Я улыбнулся, потому что, в конце концов, почувствовал благодатное облегчение. Я отвезу ее домой, спрячу и заставлю делать то, что говорят. Я взял ситуацию под контроль. Я — герой. Спасу своего сына — я не сомневался, что это мальчик. Она вытолкнет его из себя без врачей и обезболивающих — лишь полотенце вместо кляпа и веревка, чтобы не попыталась сбежать. И когда я, наконец, убью эту суку, то потрачу ее столь желанные пятьсот долларов на гребаный сосновый гроб, в котором ее и похороню.

— Хорошо, — сказал я, потянувшись к карману.

Она тут же успокоилась — вот они, денежки — но в кармане лежали не деньги, там была пропитанная в хлороформе тряпка. И не успела Дженнифер и глазом моргнуть, как я зажал ей этой тряпкой нос и рот.

Она меня укусила. Глубоко. В месте между большим и указательным пальцами. От резкой и пронизывающей боли я рефлекторно прикусил язык, и мой рот наполнился медным вкусом. Я ударил Дженни лицом о пассажирское окно:

— Сука!

Удар оглушил ее как раз настолько, чтобы я успел схватить ее за шею и как следует прижать тряпку к ее лицу.

«Тебе хватит, маленькая сучка, — подумал про себя я, глядя, как она пытается высвободиться из-под моей руки с пропитанной хлороформом тряпкой. — Прости, детка. Мне плевать на твою жизнь. Меня волнует лишь жизнь моего ребенка».

Пока она корчилась под моей хваткой, свет в ее глазах потускнел. Она была в ужасе, вот что происходит, когда мне угрожаешь. Глупая девчонка. Ей следовало хорошенько подумать.

Как только она отключилась, я уложил ее на соседнее сиденье. Дженнифер считала, что убьет моего ребенка и будет преспокойно жить дальше. Кэсси считала, что со временем уедет из этого города. Лео считал, что выйдет из тюрьмы, наладит свою жизнь и приберет к своим ненасытным рукам то, что принадлежит мне.

Я мигнул фарами Рэю, его грузовик стоял на холостом ходу в метрах двадцати от того места, где мы припарковались. Он мигнул мне в ответ. Мы были командой — я и мой психованный лжебрат. Связывающие нас узы крепче кровного родства.

Сосновые ящики крепче той лжи, которую мы сами себе внушаем. Полоски в тесте на беременность — это то, к чему нужно относиться с должным уважением. А границы, которые никогда не следует переходить, крепче любого искупления, которого мы, по нашему мнению, заслуживаем.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

— Ты ее любил? — спросила меня однажды Кэсси. — Ты любил мою мать?

Конечно, я её любил. Просто в какой-то момент, решил, что Кэсси я люблю больше.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

Голод.

Вот как Кэсси вытянула из меня правду о моем детстве, выдрала её из меня, словно ростки вьюна из земли. Рассказать ей о том, что я сделал с ее матерью, Лео и Дженнифер. Этого оказалось недостаточно. Это лишь добавило ей причин для мести, которая лишила ее последних сомнений в необходимости упрятать меня под замок, но ее безудержное любопытство всё же не утолило.

Моя малышка Кэсси была извращенкой, как и я. Ей хотелось копаться в людских внутренностях, искать слабые места, выведывать все их тайны.

У меня не было желания открывать ей свои тайны. У меня не было желания даже о них думать. Но голод — весьма жестокая пытка, поэтому я дал ей пищи духовной в обмен на настоящую.

Кэсси бросила у моих ног коробку «Хэппи Мил». Я был так голоден, что подойди она поближе, съел бы целиком и ее саму. Не в сексуальном плане — к тому моменту мне так зверски хотелось есть, что я в буквальном смысле вгрызся бы в ее бледную плоть, жевал бы и глотал. Она тоже была бы вкусной. Кэсси всегда хорошо питалась. Она положила себе в рот золотистый картофель фри, и даже в темноте я заметил, как поблескивает на нем масло. У маркетологов из Макдональдса от такой восхитительной картошки фри потекли бы слюнки.

Кэсси уселась, скрестив ноги, вне моей досягаемости. В один прекрасный день я стану таким тощим, что мои руки выскользнут из этих проклятых наручников, и вот тогда под собственный хохот и ее крики я раздеру ногтями ее самодовольное лицо.

Она все время передо мной ела. Мразь. Бургер, картошку фри, а потом карамельное мороженое. Моё любимое. Мне хотелось её прикончить. Я должен был ее прикончить, когда у меня была такая возможность.

— У тебя такой сердитый вид, — произнесла она и, приоткрыв эти блестящие от масла губы, заглотила сразу пять ломтиков картофеля фри. Пять. Ненасытная сука. Я хотел всего один. Один!

— Это и не должно приносить удовольствие, — громко чавкая, добавила она. — Это наказание, Дэниел.

Мне хотелось ее убить. Она называла меня этим именем, и это было больнее, чем, если бы кто-нибудь, слой за слоем отрывал пинцетом мою крайнюю плоть. Я хорошенько привязал бы Кэсси к кухонному столу и поиграл бы с ней в очень небрежного хирурга. Я бы начал с пальцев на руках и ногах. Потом, возможно, принялся бы за ее язык. Впрочем, было бы обидно никогда больше не почувствовать этот язык своим языком. А может, я оставил бы её рот напоследок и выдернул бы ей все зубы, чтобы она не кусалась.

Кэсси закончила свой обед и вернулась за коричневым бумажным пакетом. Боже милостивый, если ты есть, ну, блядь, прости меня, ладно?

— Ты молишься? — спросила Кэсси и, запрокинув голову, рассмеялась.

Раньше я так любил этот звук. Но когда я голодал, предпочел бы, чтобы вместо этого она засунула мне в каждое мое ухо по таракану и наблюдала за тем, кто из них первым прорвется сквозь мою барабанную перепонку и зароется мне в голову.

Видимо, я что-то бормотал. Иногда со мной такое случалось. Я уже чёрт знает сколько времени был заперт в этой комнате. Дай мужику передохнуть! Она оказалась суровым надзирателем. По крайней мере, Дженнифер я кормил и покупал ей немыслимое количество аудиокниг. Мне было известно, что в Кэсси кроется кое-какая темнота, но я не подозревал, что она чертова психопатка. Если бы она не применяла свои особые методы на мне, у меня бы реально встал член от того, насколько она коварна. Замена еды жидкой пищей? Кэсси покупала эти коктейли, которые пьют раковые больные, и мне приходилось сосать их через соломинку.

— Не думай, что я дам тебе умереть, — постоянно твердила мне она. — Сколько прожила на жидкой диете моя прикованная к постели мать? Восемь лет?

Вот что меня напугало. Не умирать. Умереть легко. Нет, я всегда с ужасом думал о том, сколько ещё она собирается оставлять меня в живых.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

— Расскажи мне, — настаивала Кэсси. — Расскажи мне, что произошло.

В руке она держала одну из картонных коробок из-под молока и, перевернув ее, стала разглядывать мою детскую фотографию.

— Зачем? — спросил я ее. — Почему это для тебя так важно?

— Потому что мне хочется понять, — ответила она. — И ты передо мной в долгу.

После, как мне показалось, целой вереницы недель на чердаке — а, скорее всего, так оно и было — я ей рассказал.

— Я пришел домой из школы, — глядя в потолок, начал я.

Мой голос был ровным, лишенным каких бы то ни было эмоций. Я почти тридцать лет повторял про себя эту историю, ожидая, когда найдётся человек, которому можно будет доверить свои тайны.

— Тебе было десять? — спросила она.

Я кивнул.

— Десять.

И я всё ей рассказал.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

Это Рэй заманил меня в тот фургон. В фургон, который на мой десятый День рождения увезет меня к вратам смерти, к моему перевоплощению. С маленького дворика перед домом в Лоун Пайн, что в Калифорнии.

Мама послала меня к почтовому ящику. Она сказала, что моя бабушка отправила мне посылку, и мне нужно проверить, пришла ли она. На тропинке стоял Рэй. Я никогда его не спрашивал, что он делал на улице перед моим домом. Он просто там стоял. Мальчишка лет двенадцати, просовывающий в спицы своего велосипеда карточки, чтобы, когда он крутил педали, они издавали характерный звук.

Увидев меня, он замер.

— Эй, — произнес он и, бросив свой велосипед, направился ко мне. — Как тебя зовут?

Я ничего не ответил. Мама запрещала мне разговаривать с незнакомцами. Я подошел к почтовому ящику и с нетерпением его открыл. Бабушка всегда присылала мне самые затейливые подарки, и в мой День рождения они всегда волшебным образом появлялись у нас в почтовом ящике.

— Дэниел? — позвала из дома моя мать.

— Иду! — крикнул в ответ я, разочарованно закрыв пустой почтовый ящик.

Рэй пожал плечами.

— Ты чего-то ждешь?

— Посылку, — ответил я. — Она должна сегодня прийти.

— Ты Дэниел? — спросил Рэй.

— Да, — нехотя произнес я.

— Мой папа доставляет посылки! — обрадовался Рэй. — Пошли, его фургон припаркован прямо здесь!

Я нерешительно оглянулся на входную дверь. Мама никогда не разрешала мне покидать передний двор. Но фургон стоял совсем рядом. И в нём была посылка от бабушки. Мне страшно хотелось получить эту посылку.

— Да всё нормально, — произнёс Рэй и, не оглядываясь на меня, пошел к неприметному белому фургону. Открыв одну дверь, он шагнул в фургон и протянул мне свою руку.

— Видишь?

Я снова оглянулся на свой дом, что находился менее чем в пятнадцати метрах от меня.

— Может, мне лучше позвать маму, — сказал я.

— Конечно, раз ты малявка, — проговорил Рэй. — Но к тому времени, когда ты вернешься, мы можем уже уехать.

Я обиженно выпятил грудь.

— Я не малявка! Мне уже десять!

Я залез в фургон. Рэй закрыл за мной дверь. Там не было никаких посылок. Только какой-то мужчина, лицо которого я даже не разглядел, зато почувствовал острую боль в шее, когда он вколол мне что-то, от чего всё вокруг исчезло.

Я очнулся в сосновом ящике. Какая ирония. Я не знал, где я, и сколько прошло времени. Только помню, как мне было страшно. Помню, как звал маму.

Стивен Рэндольф.

Так его и звали. Мужчина, который меня увёз, оказался совершенно больным человеком. Человеком, который должен был всю жизнь провести в психиатрической больнице. У него были видения, и он слышал голоса, которые убедили его в том, что он — пророк Божий, а его работа — спасать детей всего мира, отправляя их на небеса.

Я считал, что все это полное дерьмо, но мне было всего десять лет. У меня не было над ним никакой власти. Никаких рычагов воздействия. Я делал то, что мне велели.

Мы с Рэем были Божьими последователями. Так говорил Стивен Рэндольф, когда избивал нас по вечерам. Когда мы плакали по своим матерям. Когда умоляли отпустить нас домой. Это ему не нравилось. Когда мы умоляли отпустить нас домой, он совал нас головами в ведро с ледяной водой.

Нас было всего двое мальчиков. Меня там вообще не должно было быть — только Стивен и Рэй, но Рэй очень просил брата. И я стал новым братом Рэя. Он назвал меня Дэймоном, и Дэниел Коллинз исчез навсегда. Стивен стал Отцом. И мы превратились в семью из трех человек, переезжали с места на место, на протяжении всего пути похищая детские души.

В этом и состояла наша работа — заманивать других детей. Девочки, всегда девочки. Красивые девочки с блестящими волосами в коротеньких платьицах, отделанных оборками и кружевом. Отец выбирал девочек с безопасного расстояния, из фургона, а нам приходилось вылавливать их своими сетями, словно головастиков.

Девочки надолго не задерживались. Нам постоянно нужно было пополнять запасы.

Став постарше, мы с Рэем придумали такую игру.

Отец отвозил нас в парк и ждал в фургоне, пока мы обыскивали место на предмет потенциальных объектов.

И смотрели, кому из нас удастся первым уговорить девочку залезть в фургон.

Я ВСЕГДА ВЫИГРЫВАЛ.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

Когда мне исполнилось шестнадцать, а Рэю восемнадцать, мы с ним убили Отца.

Он стал беспокойным. У него и так была паранойя и бред, а теперь ему взбрело в голову, что за ним следит полиция. В то время у него находились три тщательно запертые в сосновых ящиках девочки с заклеенными скотчем ртами, чтобы не шумели. Мы жили в доме на Миссисипи. Одну за другой Отец отнес их к реке и утопил.

Я видел, как он заряжал пистолет тремя пулями, и понял, что он задумал — одну для меня, вторую для Рэя и последнюю для себя самого. Но нам с Рэем… не хотелось умирать. Мы стали старше, мудрее, и начали поговаривать о том, как бы сбежать.

Мы убили Отца тем же самым способом, каким он убил тех девушек. Рэй вырубил его сковородкой. Мы уложили его в самый большой ящик, в котором раньше Отец держал Рэя. Затем наглухо его заперли и, пока Отец орал, чтобы его выпустили, притащили его импровизированный гроб к берегу и столкнули в реку.

У нас был выбор: пойти в полицию и все рассказать. Или притвориться, что мы погибли вместе с нашим похитителем и теми бедными девочками, а затем заново начать нашу жизнь.

Рэй хотел пойти в полицию. Это я отказался.

Я не мог думать ни о чем, кроме лица моей матери, когда она узнает, чем я здесь занимался. Мне придется всё ей рассказать. И у меня будут большие проблемы из-за того, что в тот день я ушел со двора.

Поэтому мы стали новыми людьми. И никогда больше не видели свои семьи.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

Убивает не голод.

А жажда.

Жажда сводит с ума, но я и так уже не в себе. Я давным-давно смирился со своим безумием. Давным-давно понял, что никогда не должен был существовать.

Я так долго торчу на этом чердаке, в этом ящике, что у меня просто нет слов, чтобы определить время моего пребывания здесь. Я знаю, когда Лео не бывает дома, потому что именно тогда Кэсси поднимается сюда. Именно тогда мы с ней и разговариваем. Ну и еще кое-что.

А потом этот любопытный засранец меня здесь нашел. Бьюсь об заклад, что когда Лео обнаружил меня в ящике, словно какой-то труп, это был самый большой сюрприз за всю его грёбаную жизнь. Я не видел себя в зеркале, но знаю, что ужасно выгляжу. От меня остались кожа да кости, я не брился должно быть уже кучу месяцев. И я сумасшедший. Конченный псих. У меня бывают моменты просветления, но это гораздо хуже. В такие минуты на меня накатывает вся моя боль. Уж лучше сумасшествие.

Из-за чердачной двери до меня доносились их приглушенные голоса, я слышал, как они разговаривали. Он злился. Она кричала. Через несколько часов прямо за дверью раздался рёв дрели. До меня дошло, что он меняет замок. Он меня запирает. Чтобы не впускать ее ко мне.

На какой-то миг меня охватывает паника, но я и так здесь несколько дней без еды, и уже слишком далеко зашел. После этого до меня доносятся лишь гортанные боевые крики несущейся вниз женщины, интенсивность и громкость которых нарастает на протяжении всей долгой темной ночи. Я плачу, но слез нет.

Я думаю о кричащей внизу девушке с соломенными волосами и зелеными глазами, и мне жаль, что я не родился для нее другим человеком. Я любил ее. И всё ещё люблю. И от этой мысли я обретаю покой, чувствуя, как погружаюсь в темноту, знакомую лишь лежащему в ящике мальчику, который потирал пальцами потрескавшиеся доски и повторял песню, что пела по вечерам его мать. Сейчас у меня нет сил петь, нет сил даже плакать нормальными слезами, но это ничего, потому что в голове я все еще слышу голос своей матери. Вижу, как она стоит вдалеке, протягивая мне большой стакан воды, и бегу к ней. Это снова мой десятый День рождения, и на этот раз я проявляю твердость, я не сажусь в фургон вслед за Рэем, а со всех ног бегу к своей маме. И приблизившись к ней, я вижу, как она прекрасна, вижу, что стакан воды превратился в пакет молока, но на нем нет ничьей фотографии, потому что это рай, и здесь никого не заманивают в фургоны, чтобы отправить на небеса, а на пакетах с молоком не печатают лица пропавших детей. Я пью молоко из пакета, и оно вкуснее всего, что я когда-либо пробовал. Мать смотрит на меня с улыбкой, протягивая мне кусок разноцветного именинного торта, и все отлично.

— Убивает не голод, — говорил мне Стивен Рэндольф.

А жажда.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

Если бы меня спросили, где бы мне хотелось провести свою жизнь, я бы ответил: «Не там, где я сейчас нахожусь».

В смысле — мне никогда не выбраться из этого города, теперь это совершенно ясно. Это стало очевидно где-то между тем, как я обнаружил у нас на чердаке в ящике Дэймона Кинга, а затем всего через несколько часов уже держал на руках свою новорожденную дочь. Если новость о существовании Дэймона и о том, что он сделал, была придавившей меня к этому месту грудой кирпичей, то малышка Грейс стала цементом, заполнившим все пустоты и не оставившим никаких сомнений в том, что я здесь застрял.

После ее рождения мне хотелось сбежать. Я совсем этим не горжусь.

Большую часть времени я работаю в гараже, меняя масляные фильтры и «прикуривая» автомобили для усталых водителей, которые заскакивают перекусить «У Даны» и не выключают фары. От меня не ускользнула ирония того, где я работаю: аккурат перед тем местом, где произошла авария. Черт, стоит мне бросить камень, и я попаду прямо на отрезок шоссе, где Дэймон пытался убить меня, и где он фактически убил маму Кэсси, но такова уж жизнь в Ган-Крике. На одном участке длиной в три с половиной километра происходит сразу всё и ничего.

Я работаю, чтобы что-то делать, мне просто необходимо чем-нибудь занять руки и голову, потому что в нашем доме слишком тихо.

В ночь, когда родилась Грейс, во мне словно что-то щелкнуло. Кэсси была чертовски храброй. Чтобы родить на свет ребенка, ей пришлось вынести так много боли, так много страданий, а мне оставалось лишь носить ей колотый лед, до онемения пальцев массировать ей спину и беспомощно смотреть, как она дышит, стонет и корчится от боли. Кэсси была рождена, чтобы стать матерью. Я понял это еще во время ее беременности, по тому, как она разговаривала со своим животом, когда я втирал масло в ее постепенно растягивающуюся кожу. Но когда она поднатужилась и, сделав последнее усилие, вытолкнула из себя нашего ребенка, а затем достала из воды крошечное существо и положила его себе на голую грудь, я увидел, как Кэсси заново родилась. От этого я полюбил ее так, что не передать словами. Могу лишь сказать, что ради них с Грейс я сравняю с землей весь этот мир.

Иногда я думаю о том, что сделал с ней Дэймон. Авария и тюрьма — это ничто по сравнению с тем, что пришлось пережить ей за все эти пустые годы. Я не душегуб. Но я убийца. За своих девочек я бы убил. И ради их безопасности я пойду на что угодно.

Хотя иногда я вспоминаю, как она рыдала, когда мы хоронили Дэймона во дворе, под каштаном. Я сказал ей, что сделаю всё сам, что мы с Пайком сможем выкопать яму быстрее, если Кэсси останется дома, но она настояла на том, что сделает это собственными руками. Всё это. В итоге это мой брат стоял в окне теплой гостиной и, держа на руках маленькую Грейс, смотрел, как мы с Кэсси опускаем Дэймона Кинга в место его последнего упокоения. В яму, где, как мне недавно стало известно, было зарыто тело Дженнифер.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ

За окном нашей кухни растёт старый каштан.

В детстве, я сидела на этом дереве и осматривала свои владения: простирающиеся во все стороны необъятные поля.

Прислонившись к нему, мы с Лео занимались любовью. Лео так прижимал меня бедрами к шершавой коре, что она впивалась мне в спину и царапала кожу.

Теперь под ним завернутые в целлофан кости Дженнифер. Погребенные без лишнего шума, без надгробия и без отпевания.

После того, как мы ее похоронили, сколько бы я не засыпала землёй ее последнее пристанище, в почве неизменно образовывалось углубление. Сколько бы я ни стояла у ее могилы на коленях, молясь за ее душу. Сколько бы ни приходила она ко мне в кошмарах, своими огромными глазами умоляя ее спасти.

Земля ни на секунду не давала мне забыть, что под ней покоится Дженнифер. Там же, в коробке в форме сердца, в которой раньше хранилось свадебное платье моей матери, лежит и их ребенок, чья душа оказалась слишком хрупка, чтобы пережить ту жестокость, в результате которой она пришла в этот мир.

Вечер выдался холодным. Эта зима была такой же суровой, как и предыдущая, но теперь пришла весна. Скоро станет совсем тепло. К счастью, у нас есть страховые деньги, полученные по полису моей мамы. Благодаря им наш дом круглосуточно отапливается, и мы можем платить за дрова, а не воровать их.

Лео растянулся на диване, его большие руки кажутся просто огромными, когда он гладит ими по спине нашу дочь.

Ей всего месяц. Она стала для нас полной неожиданностью, но чем-то настолько прекрасным и совершенным, что благодаря ей я обрела счастье, о каком не могла и мечтать теми одинокими вечерами, когда в этих четырех стенах не было никого, кроме нас с Дэймоном.

Я могла бы смотреть на них двоих всю свою жизнь. На то, как она прижимается ухом к его груди, на размеренный ритм их дыхания, которое им каким-то образом удаётся синхронизировать, и на то, как много в ней от него и ни капли от меня. Может, я и носила ее девять месяцев в животе, но она целиком и полностью дочь своего отца.

Мы уже говорили о переезде, но оба решили, что лучше остаться здесь. Чтобы приглядывать тут за всем. Нам бы не хотелось, чтобы кто-нибудь чужой покопался на нашем участке и обнаружил то, чему лучше оставаться в земле.

Лео отодвинул от окна старое пианино, но я настояла, чтобы он вернул его обратно. Ему показалось, что мне не захочется смотреть на это место под каштаном, когда я играю, но он ошибался. Если не считать моей малышки и Лео, это место заполняет во мне всю пустоту. Оно успокаивает меня в те холодные ночи, когда они оба спят, и на меня накатывают воспоминания. Так мы проводим большинство наших вечеров: Лео держит маленькую Грейс, а я им играю. Как-то раз он рассказал мне, что в тюрьме больше боялся не шума, а тишины. Лео не любит оглушающее безмолвие, поэтому я стараюсь как-то его заполнить. Благодаря моим поверхностным музыкальным навыкам и тому, как через каждые несколько часов Грейс с плачем требует еды, он никогда не остается в тишине.

Иногда по ночам я лежу на их могиле, в тусклом свете горящей на крыльце лампы. Теперь, когда наступила весна, и растаял снег, на этом месте выросла густая, сочная трава. Земля больше не прогибается под весом Дженифер. Теперь она гладкая и ровная, и с ней Дэймон.

«Все, чего мне хотелось, это чтобы кого-то меня любил. Любил меня».

Лео подумал, что я в конец свихнулась, когда принялась копать до тех пор, пока не наткнулась на ее останки. Что произошло за год с закопанным в землю человеческим телом? Осталась ли на нем плоть? Или там одни блестящие белые кости?

«Кэсси, пожалуйста, не оставляй меня здесь».

В похороненном год назад теле Дженнифер Томас не оказалось ничего блестящего. Только земля, кости, плоть да одежда, что была на ней в ту ночь, когда мы ее закопали. Лео хотел просто столкнуть труп Дэймона в яму и дело с концом, но мне не давала покоя мысль, что целую вечность их троих будут разделять земля, камни и полиэтиленовая плёнка. Поэтому я развернула ее, и мы положили их рядом, а сверху поставили маленькую коробочку в форме сердца. И когда Лео увидел разложившийся труп Дженнифер, он заплакал.

«Все, чего мне хотелось, это чтобы кого-то меня любил. Любил меня».

Вам, наверное, интересно, почему я приложила все усилия к тому, чтобы похоронить их вместе. Почему я так плакала. Почему я по-своему его любила. Нет, мужчину, который убил мою мать и посадил в тюрьму Лео, я не любила. Я любила того, кем он мог бы быть. Мужчину, которым бы он стал, если бы не залез в тот фургон. Если бы он не оказался мальчиком с пакета молока. Думаю, я бы очень его любила, сложись всё по-другому.

Больше всего на свете мне не хотелось, чтобы он — даже после смерти — был совсем один. Он должен быть со своим ребенком, с девушкой, которую он любил так, как умел лишь он. С жестокостью и бесповоротностью, которая была столь же безжалостной, сколь и непоколебимой.

Но я больше не могу думать о Дэймоне. Не могу думать о своей матери, об отце, о Рэе. Не могу думать об Адели Коллинз и о том, как она умерла от горя. Теперь я должна думать о своей семье. О моём муже. О нашей дочери. Всё, что я сделала в этой жизни, я сделала для них, для нас, для вот этого.

Я не знала всей глубины любви, пока не заглянула в сияющие глаза своей дочери. Цвет океана, цвет надежды, цвет всего, о чем я когда-либо мечтала. Ее глаза такие яркие, что мне хочется плакать.

«Какие же у тебя большие глаза, Грейси».

Лео клянется, что они постепенно приобретают зеленый оттенок, как у него и у меня, но когда я смотрю на нее, то вижу лишь лазурно-голубой.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

— Уверен, что я могу забрать машину?

Рядом со мной стоит Пайк, между нами незримым грузом нависают связывающие нас жуткие тайны. Он выглядит почти так же, как я себя чувствую: старше своих лет, опустошенный, одна оболочка от того, кем он был раньше. На какой-то момент мне хочется безвозвратно стереть из памяти все события, частью которых мы стали за последние несколько лет, но это все равно, что отмахнуться от собственных жизней и предаться той же самой смерти, которая унесла уже столько людей.

— Да, конечно. Это не совсем семейный автомобиль.

Пайк фыркает.

— Это уж точно.

— Ты уверен, что управишься здесь с «Хондой»? — настаивает Пайк, и мы оба смотрим сквозь кухонное окно на сидящую в саду Кэсси и ее компаньонку по пикнику.

Нам обоим прекрасно известно, что он спрашивает не о гребаной «Хонде», а о Кэсси. Управлюсь ли я с женщиной, которая больше года мне лгала, которая удерживала у нас на чердаке, прямо над нашей кроватью, где мы спали, взрослого мужчину, убийцу? Я знаю своего брата и понимаю, что тревога за меня душит его, словно наброшенная на шею петля.

— Пайк, — тихо говорю я. — Поезжай. Со мной все будет хорошо. Даже лучше, чем хорошо. Я здесь счастлив.

— Счастлив.

— Осторожный оптимизм.

— Я ей не доверяю, — с жаром произносит Пайк и, прищурившись, глядит на сидящую снаружи Кэсси. — Лео, только не говори, что ты ей доверяешь.

Я пожимаю плечами.

— Чтобы кого-то любить совсем не обязательно ему доверять.

— В самом деле? В этом она убедила тебя, когда сказала, что любит его?

При упоминании Дэймона у меня вспыхивает лицо. Я делаю глубокий вдох и считаю про себя до пяти. Один-два-три-четыре-пять. Я повторяю так два раза. Затем выдыхаю.

— Она его не любила.

Пайк стоит, засунув руки в карманы джинсов, и качает головой. Я знаю, что он хочет сказать. Он хочет напомнить мне о том, как плакала, умоляла и кричала Кэсси, когда я обнаружил Дэймона и запретил ей дальнейшие визиты наверх. Когда между схватками, от которых ее рвало и корёжило, я уговорами вытащил из нее правду.

Когда я наполнил бассейн для родов, и она умоляла меня отнести ему на чердак немного воды, чтобы он не умер. И я, мерзавец эдакий, отказался.

Я обрек этого ублюдка на голодную смерть в сосновом ящике, где его пустой желудок наполнял лишь воздух, а жажду утолял только проступивший у него на ладонях пот. Я обрёк его на смерть в одиночестве, и жалею лишь об одном — что перед этим не смог как следует его помучить. Он отнял у нас все. Всё. Поэтому, когда, тужась и толкая, Кэсси выкрикивала его имя и умоляла меня ему помочь, на самом деле, она этого не хотела. Она не могла этого хотеть. Боль делает с людьми необъяснимые вещи.

Пайк открывает рот, словно хочет что-то сказать. И снова его закрывает.

«Верное решение, братишка».

Я вижу, что ему хочется отсюда сбежать. Он не просто нервничает, он напуган. Он боится этого дома, того, что зарыто во дворе, боится Кэсси. Он боится светловолосой девочки, с которой мы выросли, девочки, которая плакала, когда мы сажали в банки бабочек, и требовала их отпустить. Мой младший брат, ростом метр девяносто, боится сидящей в саду маленькой девочки, которая воровала у него сигареты и смывала их в унитаз, чтобы спасти его от рака легких.

В смысле, я его понимаю. Не знай я ее лучше, тоже бы боялся.

Кэсси сидит, поджав ноги, на разложенном на траве одеяле для пикника и воркует над Грейс. Наша маленькая дочь неуклюже пинается ножками, сосредоточив свои яркие глаза на гримасничающей и без умолку болтающей Кэсси. Я никогда не видел Кэсси такой счастливой, такой жизнерадостной.

— У этой малышки глаза ее отца, — тихо произносит рядом Пайк.

Мы стоим у кухонной стойки, вокруг нашего дома на многие мили простираются зеленые поля. Я долгое время не решался назвать его своим, но живу здесь уже больше года, в документах на дом стоит моё имя, так что, полагаю, он мой. Наш.

Чего не скажешь о нашей дочери, которая может быть и наша, но определенно не моя.

Слова Пайка, словно удар в сердце, словно дыра в плотной паутине, которой мы сами себя опутали. Не считая нас с Кэсси, правду знает только Пайк. И хотя я не сомневаюсь, что Кэсси никогда не причинит ему вреда, от одной мысли, что он так много знает, у меня мурашки по коже. Мне не хочется, чтобы он как-нибудь ненароком вдруг сказал ей что-то плохое. Не хочется, чтобы он разозлился и стал ей угрожать. Нет, чего мне действительно хочется — что мне необходимо — это чтобы он уехал. Я хочу, чтобы у него был шанс. Жизнь. Подальше отсюда.

— Все дети рождаются с голубыми глазами, — отвечаю я, но в моих словах нет ни грамма убежденности.

— Это не твой ребенок, брат, — говорит Пайк. — Ты ведь это знаешь, да?

— Конечно, я это знаю, — шиплю я.

Пайк усмехается.

— И ты собираешься растить его ребенка в его доме, в то время как он похоронен у вас во дворе?

Я поворачиваюсь и заглядываю в ярко-зеленые глаза моего брата, точно такие же, как и у меня самого. Должно быть, он видит в моем взгляде эту решимость, эту абсолютную убеждённость, что я должен защищать этих девочек от всего мира, потому что тут же отступает назад и кивает.

— Ладно, мужик, какая разница. Но не расслабляйся, ладно? Никогда не забывай, на что она способна.

Я не забуду. Меня больше не одурачить.

— Спасибо, что присматриваешь за мной, братишка. Ты думаешь, что в тебе этого нет, но ты ошибаешься.

На лице у Пайка проступает легкая улыбка. Пока он не оглядывается на Кэсси с ребенком, которые закончили свой пикник и теперь направляются прямиком к дому и к нам.

— Твоя жена — опасная женщина, — тихо говорит Пайк, и, как только Кэсси открывает дверь, изображает на лице улыбку гордого дядюшки и протягивает руки к Грейс.

Сияя, Кэсси вручает моему брату Грейс и прижимается ко мне. Я обхватываю рукой ее хрупкую фигурку, касаясь ее своей горячей кожей.

— Ты уже рассказал своему брату? — спрашивает Кэсси, ткнув меня в ребро кончиком пальца.

Она щекочет меня, и я, отстранившись, шутливо шлёпаю ее по руке.

— Я ждал тебя, — улыбнувшись, произношу я и чувствую, как колотится мое сердце.

Кэсси принимает это как призыв к действию и, на мгновение исчезнув в гостиной, возвращается с фотографией в руках. Она вручает её Пайку, для которого, кажется, вполне естественно держать на руках младенцев и одновременно жонглировать другими предметами. Его лицо приобретает непроницаемое выражение, и я вижу, что он борется с собой.

— Мы только что узнали, — говорю я, забирая у него Грейс, чтобы он мог хорошенько рассмотреть снимок. — Два ребенка меньше, чем за год. Можешь себе представить?

— Ирландские близнецы, как и вы, — добавляет Кэсси.

Пайк делает вид, что счастлив.

— Поздравляю, ребята, — говорит он, отдавая мне обратно УЗИ-снимок моего сына.

Сын сейчас размером с персик и растет в животе моей сумасшедшей жены как сорняк. Сын, который был зачат значительно позже того, как мы похоронили Дэймона. Сын, который является моим ребенком по крови, а не из-за моего самоуспокоения.

Мы выдерживаем положенное время, болтая о пустяках, а затем настает пора нам с Пайком расстаться. Я рад за него, и мне грустно, ужасно грустно, словно это конец целой эпохи. Я знаю, что это не так, что он едет всего-то в Рино, а потом, кто знает. Он скоро вернется. Его все еще связывает с нашей матерью какая-то незримая цепь вины, которую мне давно удалось разорвать. Он вернется.

Я вижу, как он вздрагивает, когда его обнимает Кэсси. Если она и заметила, то не показывает виду. Она навострячилась мастерски рассказывать небылицы, притворяться, играть роль Золушки после того, как той пришлась в пору туфелька. Мы живем в чужом замке и убеждаем себя в том, что можем жить такой жизнью. Мы убеждаем себя, что мы нормальные люди с нормальным ребенком, и что под той впадиной, где в лучах полуденного солнца так любит устраивать длинные пикники моя жена, нет зарытых в землю тел. Впрочем, в том, что я люблю ее больше Солнца, мне себя убеждать не нужно — именно благодаря неистовству моей любви и стало возможным всё остальное.

Мы стоим на траве у дороги и смотрим, как Пайк уносится в закат на моём «Мустанге». Мой взгляд останавливается на белой гоночной полосе, которую я так кропотливо восстанавливал. Я смотрю на него, пока он не превращается в маленькую точку. Моргаю, и его уже нет. Я выдыхаю, и только тогда понимаю, что на время затаил дыхание. Кэсси с улыбкой поворачивается ко мне и сплетает наши пальцы.

— Надеюсь, он найдет свою любовь, — мечтательно говорит она. — Такую, как у нас с тобой.

Я улыбаюсь и, кивнув, целую ее в прохладный лоб. Надеюсь, что Пайк никогда не найдет такую любовь, как у нас с Кэсси. Надеюсь, он найдет нормальную любовь, а не такую, которая вынуждает тебя делать то, что тебе даже не снилось.

— Ты грустишь? — спрашивает Кэсси.

— По брату или по моей машине? — шучу я, но при мысли об этом у меня щемит сердце.

Я не грущу, но несу в себе эту грусть; грусть Дженнифер, Карен, моей сестры и моих братьев; грусть моей матери и того, что никому, ни одному из них, не дали даже шанса. Я несу в себе грусть Кэсси. Ее матери. Всех этих людей, которых мне безумно жаль, и если я думаю об их грусти слишком долго, то начинаю в ней тонуть.

Я беру из рук Кэсси спящую Грейс и несу ее на крыльцо. Вместе с ней мы качаемся в старом кресле, и я отрешенно смотрю на ее лицо, изо всех сил стараясь ее полюбить. Она ведь моя дочь. Как бы там ни было. Я буду её любить. Я должен.

Через какое-то время после того, как Пайк давно уехал, а Грейс, напившись грудного молока, отключилась в своей кроватке, Кэсси приходит ко мне в спальню. Я лежу после душа голый, не считая тонкой простыни, которой укрылся, пока читал.

— Это полный пиздец, — говорю я, приподняв книгу «Там, где живут чудовища», которую Кэсси читала Грейс. — В ней говорится о мальчике, который убегает к чудовищам, потому что мать его не накормила? И эти чудовища так сильно его любят, что готовы скорее съесть его, чем отпустить?[11]

Рассмеявшись, Кесси забирает у меня из рук книгу и кладёт ее на тумбочку.

— Это всего лишь книга, — говорит она, забираясь мне на колени. — Кроме того, это классика.

Я вскидываю брови.

— В самом деле? Она старая и воняет мокрой псиной.

— Мистер Бентли, — произносит она, положив руку мне на горло. — Сейчас мне не хочется говорить о детских книжках. Мне хочется поговорить о том, что находится под этой простынёй.

— Для вас всё, что угодно, миссис Бентли, — говорю я и, откинув простыню в сторону, прижимаю Кэсси к своему члену.

Я готов для нее, а она для меня, мне даже не приходится бороться с ее трусиками, потому что под ее летним платьем их нет. Когда я вхожу в нее, из нее вырывается слабый вздох, похожий на счастье, и она начинает на мне двигаться. Я должен быть с ней нежен. Она родила меньше трех месяцев назад, а сейчас носит моего сына. Некоторые девушки любят грубость, но я не могу быть грубым со своей беременной женой. Зарывшись пальцами ей в волосы, я притягиваю к себе ее лицо. Я закрываю глаза и целую ее; на вкус она как клубничный йогурт и летний дождь. На вкус она как все то, чего, как я думал, у меня уже никогда не будет.

«Твоя жена опасная женщина», — не дают мне покоя слова Пайка.

Может моя жена и опасная женщина, но я все равно ее люблю. Она во всём этом не виновата, нет. По крайней мере, это я твержу себе, когда Кэсси берет мои руки и кладет их себе на талию. Пока мои глаза были закрыты, ее платье куда-то исчезло, и теперь она неотрывно смотрит на меня. Я стискиваю ей бедра, ее налитые молоком груди прижимаются к моей обнаженной груди. Большими пальцами я нахожу у нее на животе еле заметную округлость новой жизни, и удивляюсь, как ее вообще можно было назвать опасной. А потом вспоминаю зарытые у нас во дворе трупы и снова закрываю глаза.

ГЛАВА ШЕСТИДЕСЯТАЯ

— Жаль, что Стивен Рэндольф меня не убил, — сказал мне однажды Дэймон.

Его заявление было ошеломительным, просто выстрел в грудь, болезненный удар прямо в мое иссиня-черное сердце.

После того, как мы похоронили Дэймона, я, как только могла, отчищала ящик с чердаком.

«Чердак потерянных душ», — подумала я, опустившись на колени, которые все еще болели после всех тех часов, что я простояла на карачках, задыхаясь и крича в родовых муках всего пару дней назад.

После уборки я, скрестив ноги, уселась в стоящий на чердаке ящик. Вокруг не было никакого источника света, лишь слабый, пробивающийся сквозь высокое окно солнечный луч.

Я крутила в руках один из молочных пакетов Деймона.

«ВЫ ВИДЕЛИ ЭТОГО МАЛЬЧИКА?» — кричали на меня напечатанные на нем слова.

Да. Я его видела. Это заняло у меня много времени, больше года, но я разорвала на куски мужчину и отыскала в нем ребенка.

Я видела этого мальчика. С лазурно-голубыми глазами и с ямочками на щеках.

Он был очень красивым.

Я вспомнила все те ночи, что мы провели с ним здесь. Ночи, когда Лео забывался глубоким наркотическом сном в безопасности нашей спальни. Ночи, когда я вытягивала всё больше тайн из мужчины, который чуть не сломил меня полностью. Как близко тогда я его узнала, чтобы его понять, чтобы его возненавидеть.

Как мне было его жаль.

Как сильно мне хотелось попробовать его боль на вкус, точно так же, как он пробовал мою, когда сделал меня такой чертовски несчастной.

Когда я поцеловала его сухие губы и впалые щеки, он уже ощутил вкус собственной смерти, но его тело все еще отлично работало. И когда я расстегнула его грязные джинсы и засунула в них руку, оно по-прежнему меня жаждало и было твердым и крепким. Отшатнувшись от меня, он распахнул глаза. Думаю, он ждал от меня проявления насилия. Может, ждал, что я исполню свою угрозу и отрежу ему член, как обещала много раз.

— Кэсси, — выдохнул он.

Его мускулы были все еще крепки, глаза все еще полны жестокой любви ко мне, только ко мне.

И когда я забирала у него то, что когда-то он забрал у меня, у него в глазах стояли слёзы.

После этого я заперла дверь чердака и дважды ее проверила. Все еще наполненная им, я медленно спустилась по лестнице. Зашла на кухню и выпила стакан молока.

Затем я поднялась наверх и уснула рядом с Лео, всё еще ощущая у себя на бедрах липкий след моего прежнего любовника.

С ума сходят не сразу. Это целый процесс. Это плавающие в колодцах девушки, впавшие в кому матери и упрятанные в тюрьму парни. Это Дэймон Кинг у тебя в постели, в твоей голове, и, наконец, в тюрьме, которую ты для него воздвигла.