Пульс Хибин. Сборник

Юрий Помпеев В СЕВЕРНОМ ИСПОЛНЕНИИ...

Рабочий день мой начинался с восьми утра — по старой прорабской привычке. Каждое утро проводил то в одной, то в другой комсомольско-молодежной бригаде. Признаться откровенно, никогда за свои двадцать три года не занимал я никаких общественных должностей. Разве что в седьмом классе был в составе учкома. И вдруг — комсомольский секретарь стройки.

Расширение и строительство комбината «Апатит» в 1960 году было объявлено Всесоюзной ударной стройкой.

Помню, начал почему-то с того, что возмутился лозунгами. Они были в рифму:

Дальше — больше:

Я не придумываю, не пародирую — такими они и были, те лозунги, оставшиеся с начала пятидесятых годов, как и нумерованные названия барачных поселков: Первый район, Пятая площадка, Второй район.

На следующий же день после приезда в Кировск я попал на карандаш местного журналиста. Студенческий мой товарищ кореец Ли Пом Мо просил прислать ему логарифмическую линейку в Пхеньян, где с этими линейками было туго. Придя на почту и терпеливо дождавшись своей очереди, сдаю бандероль.

— Вам в какую республику — в Карельскую? — спрашивает женщина средних лет за окошечком.

— Не в Карельскую, а в Ко-рей-скую, — передаю ей по слогам.

Бандероль была принята, но не успел я выйти на крутое почтовое крыльцо, как был остановлен энергичным человеком с густой шевелюрой. Это и был довольно известный на полуострове корреспондент. Через день я прочитал в газете заметку про встречу с «молодым, большелобым инженером-строителем», то есть со мной, которая заканчивалась так:

«Не бомбы и снаряды, а простую логарифмическую линейку посылаем мы в демократическую Корею».

А при въезде на стройку, рядом с паспортом Всесоюзной ударной, красовалось:

Стиль показался знакомым...

Мы начали внедрять другие стихи, стихи-молнии, может, столь же неуклюжие, но зато без размазанного «мы», а по конкретным адресам. Начальнику участка такому-то, под краном с паутиной:

Еще одному начальнику: «Заказанный вами экскаватор из-за отсутствия фронта работ на таком-то корпусе загружен на 50 процентов.

Суровые порядки порой внедряли. Обращались, к примеру, в Рязань, отсылая восвояси одного инструктора без оплаты командировочных: «У нас — Всесоюзная ударная стройка. Каждый работающий на счету. Очень приятно, что нам помогают людьми строительные управления всего Союза. Но пьяниц, разгильдяев и прогульщиков нам не нужно».

В «Окнах сатиры» по этому поводу красовалось:

Были мы все-таки реалистами...

Вернувшись из Хибин в Ленинград, я долго не мог обрести душевного равновесия, которое позволило бы оценить и уложить в памяти отрезок жизни, связанный с северной стройкой. Много времени проводил на новой работе, каждый вечер старался чем-то занять, но так живучи и остры были впечатления от короткого, в общем-то, пребывания в Хибинах, что они не оставляли меня ни на секунду. Старался отвлечь себя — и писал почти ежедневно письма ребятам на Север, пытался складывать строчки, а они выходили про Новый город:

У каждого литератора, видимо, есть особенно родное, тревожаще близкое место, где он пустил корни, рос вместе со всеми, и он сверяет пульс своих сочинений с биением жизни на избранной точке земли. Поэтому не могу я уже два десятка лет отделить себя от Хибин.

Первое письмо пришло от Василия Иосифовича Гунько, экскаваторщика: «Погода у нас словно взбесилась. Весь декабрь сыплет снег и дует. Намело снега столько, что его приходится убирать экскаваторами из карьера. Я давно не видел такого: целое месторождение снега. Под угрозой выполнение месячного плана. Нас может спасти только чудо. Но мы надежды не теряем и полны решимости этот год завершить успешно».

Заметьте, погода его интересует только на горе, где прошла и проходит лучшая часть его жизни. В Хибинах Гунько уже четверть века. В Кировск он приехал по вызову: один сельский журнал напечатал его фотографию — как опытного киномеханика, перевыполнившего годовой план.

В Хибинах же он связал свою судьбу с Чум-горой. Гунько собирал на плато Расвумчорр первый экскаватор. В октябре 1960 года Василий Иосифович совершил первый пробный рейс на «Татре» с двуногой стойкой экскаватора. Дорога от Кировска к подножию Чум-горы, до первого домика, была хорошей. Дорога же от домика до первого поворота, так называемого «тещиного языка», считалась временной, но вполне сносной. Дальше же начинался серпантинный горный подъем, прозванный «озорными поворотами». С временной дороги на «озорные повороты» был крутой подъем, и здесь уже лежал снег. «Татре» пришлось побуксовать, но все обошлось благополучно, они выскочили на «озорные» и сразу поняли, что большегрузные детали экскаватора поднять будет не так-то просто.

На плато стояла настоящая зима. Метровый слой снега покрывал ровно срезанную когда-то ледником площадку — «плешь». Торчали колышки с отметками предстоящих построек. Сильно мело. Где жить? Где людям согреть себя?..

У Гунько крепко отложилось в памяти, как доставляли они и собирали каждую деталь первого экскаватора. Самой тяжелой частью была сорокатонная поворотная платформа «ижорца». До первого домика груз дотащили тремя КрАЗами, отцепили, обогрелись. Что дальше? Одним трактором трейлер с платформой не подымешь. Тракторы же в сцепке навряд ли пройдут те «озорные повороты». Счалили два С‑80 толстыми тросами, кто-то подал команду трогаться с места, моторы заревели — и то, чего они побаивались, произошло. Платформа словно примерзла к дороге. Нужны были еще по крайней мере два трактора. Тракторы у них имелись (не тридцатый год!), был и трос в запасе. И вот четыре трактора, запряженные цугом, сдвинули груз. Подъем начался... Коварный участок первые два трактора прошли нормально, а вот третий с дороги соскользнул. Обрыв под ним километровый. Тракторист изо всех сил натягивал рычаг фрикциона, пытаясь выползти на дорогу. Громадный груз и еще один трактор сзади и два передних тягача старались разодрать эту несчастную машину на части, но она как-то продвигалась вперед по склону, по камням, над обрывом на новый поворот дороги. Только бы не подвела резина трейлера! Если что-нибудь произойдет с баллоном — все, они застрянут позорно посредине горы, в хорошую погоду, и ничто уже не сдвинет этот груз с места...

Поздно вечером поднялись на плато. До цели — километра два. Уселись на платформы, посвистывая. Моторы затихали, трактористы убирали газ, сбавляли обороты. И вдруг трактор, сцепленный непосредственно с трейлером, помчался вперед. Тут был уклон, на последнем километре. Сорокатонная платформа толкала машину впереди себя, как детский мячик. Монтажники соскочили на обочину и остолбенели: помочь никто из них не мог. Трактор развернуло поперек дороги, и платформа остановилась. Уф‑ф... Они тут же отцепили два передних трактора, как-то даже не веря остановке, и перевели их назад, на тормоз.

В своем письме Василий Иосифович Гунько скрупулезно описал, как они доставляли на гору и привинчивали буквально каждую гайку восьмикубового «ижорца».

«Постарайтесь вспомнить о людях, про житейскую обстановку той первой зимы на плато Расвумчорр», — попросил я Гунько. Он обещал, долго помалкивал, затем написал мне:

«О людях что-то не получается. Я много передумал и ничего путного вспомнить не могу. Припоминается только все трудное и плохое. Такого добра было много, очень много. И вот о нем-то писать неохота. Я часто думаю: как мы могли построить при всем том такой гигантский красавец рудник?.. Или я что-то недопонимаю и ничего страшного нет?»

Да, когда человек остается один на один с горой, это тяжелый труд и подвиг.

Гунько запомнилось такое. На плато Расвумчорр сорвало крышу с огромного здания компрессорной и отбросило к жилому дому. Вновь покрыли компрессорную, но она стоит параллельно обрыву, а у обрыва всегда сильный ветер, и крышу сорвало вторично. Отлетев, она разбила автокран. Люди пробурили шпуры по периметру здания, прижали крышу к горе тросами. Так они покоряли Чум-гору.

Подъем на километровую отметку длился десять часов на тракторных санях. Рабочие высматривали дорогу, остерегались — лишь бы не сорваться с саней. На плато передвигались по проволоке. Хлеб топором разрубали.

«Пора заниматься карьером», — сказали тогда экскаваторщику Василию Иосифовичу Гунько.

«Подъехал первый КрАЗ, — вспоминает он, — я зачерпнул ковш и высыпал. Смотрю, ребята стоят сбоку, руками машут, что-то кричат. Я нагружаю... Потом спрашиваю парней: «Чего вы там орали-то все?» Они смотрят на меня, будто я с луны свалился, и говорят: «Ты что, не понял, что ты сейчас сделал, олух царя небесного?! Ты же взял первый ковш из будущего гигантского карьера. Ты покорил седой Расвумчорр. Вот мы и кричим: победа!..» А я подумал тогда: «Ну и что же, ведь кто-нибудь должен же был взять первый ковш, чего же веселиться...»

Через шесть лет и десять месяцев Гунько взял пятидесятимиллионную тонну руды. А еще через три года и четыре месяца с Чум-горы пошла стомиллионная тонна. Темпы, темпы...

Мы смотрим с Гунько на гору от первого домика. В нем уже никто не обогревается, остановки тут нет, а от исторического вагончика остался один почерневший скелет. По склону все тем же серпантином вьется дорога, скрываясь местами под рваными облачками тумана. Торчат гвоздями вбитые в скальный грунт парные столбы электролинии. Сегодня эта дорога надежна, вон кто-то даже на своих «Жигулях» карабкается по «тещиному языку».

По горам экскаваторщик определяет погоду на день. Если они спозаранку сердитые, хмурые — худо дело; посветлей, порадостней — и ему хорошо.

Садясь в «газик», я увидел черную нахохлившуюся ворону на каменистой осыпи.

— Местные платовские соловьи, — сказал с улыбкой Гунько. — Несколько раз я пытался голубей сюда привезти из Кировска: не приживаются, замерзают, камнем падают на дорогу. Самому стыдно: издевательством занимался. Птицы-то не виноваты...

Не вижу теперь в Апатитах двух человек, моих старых знакомцев, работавших в комсомоле профессионально в начале нашей стройки, на самом ее развороте. Нет Саши Тринеева — Чапая, ухаря: всегда летал по фабрике, глину месил, кричал, руками размахивал. Сказали: Тринеев где-то в средней полосе снабжением заворачивает.

Другой вожак был, напротив, медлителен и спокоен, говорили про него: «резинщик» — тихий голос, вечная папка под мышкой. Никто и папок-то тогда не носил. В нее он бумаги разные складывал, вел активный учет, ко всем приглядывался и о каждом записывал сведения. Сейчас, как выяснилось, он по иному ведомству служит — в милиции.

Зато третий соратник и тезка мой Юра Мельников работает флотатором на той фабрике, которую строил, называет ее жемчужиной. Не растолстел тезка: колени острые и плечи острые, длинные запястья смуглы. Детей растит.

На комсомольскую работу пришел Мельников из каменщиков, тощий, прямой, но в кости широк. Устроили мы как-то соревнование: вот гора, кто доберется?.. Кто доберется, тот останется в Хибинах наверняка.

Ветры сошлись у вершины, перепутав земные направления, и вихрят, — то хлопьями снега, то колючей ледяной крупой, то изморозью туманной, почти невесомой, то вдруг хлестнут проливным, знобящим дождем или градом. А стоял-то тогда июль.

Какой это адский и тяжелый для первого раза подъем! Думаешь, что нет у нее вершины, и чем дальше ты взбираешься на нее, тем она выше и выше, злосчастная Чум-гора, а ты знаешь, что тебе придется еще и вниз идти, скользя и спотыкаясь на кварцевом панцире. Там, внизу, все мизерное и не похожее ни на что ранее виденное, нет желания всматриваться в него. Но вот ты сделал шаг по склону — и перед тобой долгожданное, изрезанное оврагами каменное поле, и возвышаются на нем скалистые останцы, будто кем приготовленные пьедесталы для загадочных памятников.

Дошагали мы с Мельниковым оба.

Каждому поколению приходится обживать горы, тундрицу-бесплодницу, приходится преодолевать свои трудности, брать свои вершины, и в этом смысл и движение времени. Чтобы каждый смог взглянуть сверху, потому что только сверху видно содеянное до тебя, открываются неоглядные дали. И ты слышишь биение собственного сердца, дышишь чистейшим разреженным морозным воздухом вершин и ясно различаешь две краски — белую и черную.

Столь же четко две краски различались и в тогдашних радиопередачах нашего штаба, который в обеденный перерыв вещал мельниковским басом:

«Считанные дни остались до пуска фабрики. От каждого зависит многое. Нынче на стройке нет мелочей. Все должно быть подчинено пуску. К сожалению, не все понимают это, и прежде всего вы, товарищ Легашов. Подумаешь, скажете, не дал машину, чтобы отвезти домой монтажников с работы. Не маленькие, пешком дойдут.

Вы, товарищ Легашов, тоже не маленький. Но предпочитаете ездить на машине. А ежели говорить просто, то по вашей вине, товарищ Легашов, монтажники из бригады Ковалева потеряли несколько часов драгоценного отдыха».

Перед этим Юра рассказал по штабному радио, что «на корпусе крупного дробления закончена укладка путей у бункеров загрузки: к приему первой руды мы готовы. Отлично потрудилось на сборке и крепеже рельс звено Коли Чумака. Особенно нужно отметить электросварщиков Уткина и Баранова, которые несколько суток не покидали рабочего места, сменяя друг друга. Им — наш музыкальный привет! (Тут шла музыкальная заставка: «Комсомольцы двадцатого года...») Электромонтажники Тулаева и Комарова закончили наладочные работы на двух подстанциях: можно прокручивать готовые механизмы. Такой успех подстегнул монтажников Миши Кротова: без газоочистки не пустить сушку и фильтрацию, они это хорошо понимают. Все остальные работы на этих линиях в основном закончены, оставались только чистые полы, но сегодня ночью бригада Юркова уложила последние кубы бетона. Суровцев и Мережкин закончат натяжку ленты на двухсотметровом конвейере, осталась — вулканизация. Ребята, вы слышите нас?! Это для вас мы передаем новую песню Колмановского «Я люблю тебя, жизнь!»

Слово «сдержат», так же как и «сделать», Юра тогда писал через «з», но действовал начальник штаба, молодой коммунист, очень грамотно:

«Хотели и для вас, товарищ Легашов, подобрать соответствующую мелодию, но, к сожалению, в нашей фонотеке такой не нашлось».

Иной раз Юра менял окраску передач, и делал это весьма умело:

«Чудесная погода сегодня на стройке, давно уже не было такого ясного солнышка. Без него нам не обойтись, и решило солнце наконец-то заключить с нами союз на взаимопомощь. Оно помогло выявить недостатки, которые долго прятались. Недоделки «Севэкскавации»: грунт осел, засыпали на скорую руку. Вы слышите нас, товарищ Окладников? Вам прибавилось работы, иначе не только строители, но и сам черт ногу сломит.

В бункере загрузки небрежно выполнена футеровка, листы подогнаны неплотно. Эксплуатационники не принимают. И правильно делают: ведь никто не говорил, что нужно давать количество в ущерб качеству.

Три раза давались приказания: «Покрасьте емкости!» — и все эти разговоры идут на ветер, а изолировщики не могут приступать. Так когда же, в конце концов, товарищ Логинов, вы, начальник участка, выполните то, что вам приказано?!

Солнечный лучик сгорел от стыда на пульпонасосной: самый отстающий объект ставит под угрозу пуск всей технологической нитки. Мы обращаемся к вам, товарищи Каравашков, Левитан, Панкин! Вы слышите нас? Когда же, наконец, перестанут вас склонять? Фабрика накануне пуска. Неужели вы не понимаете?»

В нынешнем комсомольском комитете стройки берегут те мельниковские листы: серая и тонкая бумага, знакомые размашистые буквы, красные чернила, будто кровью сердца написано. «Наша история», — говорят. Стремительна хибинская новь: для них это уже история, как и то, что было полвека назад.

Секретарь Гриша Кузьминский — высокий, беспокойный, лицо юношеское, понятливое. С виду он хрупковат. Только когда жмет руку, «по-комсомольски» фиксируя пожатие, становится понятно: сила естью На месте не устоит: весь в движении. Забираемся в «газик» с брезентовым верхом. Прохладно. Гриша сгибается, сидит, будто на корточках, будто на минуту присел и сейчас же вскочит. Думаю про себя, что и я, двадцать-то лет назад, будучи в его положении, тоже деятельно подпрыгивал. На двери нашего комитета было прикноплено: «Входите без стука».

Въезжаем в Апатиты, наш молодежный новый город. Припоминаю тут первые дома, мы сразу их ставили каменными. Я особенно люблю этот город зимой, когда все бело, деревья легкие, пушистые. Краски кругом — чистейшие, нежные акварели. Теперь в этом городе приезжий может заблудиться, появился и центр, и даже окраины. Есть у нашего города и ворота — с флагштоками и куском апатитовой руды.

В белесом просвете полярной ночи — пригоршни огней. В городе — лампы дневного света. Они будто излучают тепло. Свет придает Апатитам уют. На улице как в квартире. И замирает сердце, будто входишь под родительский кров после дороги волнений.

Полдень... Бледно-голубое небо вдруг зажелтело полосами на востоке. Полосы.расширяются — и лес на золотом фоне становится очень четким. Полосы краснеют, а из-за деревьев вырывается прямой лучик, похожий на свет от фонарика. Два луча, три — и вот уже словно запылал кузнечный горн. Солнце чистого расплава, без примесей, окрасило горизонт. Это всего лишь ярко-красный краешек диска в первой декаде января, но как теплеет сердце.

Кузьминский угадывает мое состояние, пытается сопереживать: он, как и город, доброжелателен. Отвлекает: вот новая хоккейная коробка, полюбуйтесь. Эта игра у нас в чести, полей хоккейных много. Объясняет, что городская команда выходит, так сказать, на мировую арену: шведов принимала и выиграла...

В кабинете Кузьминского — представитель из Тюмени. Апатитстрой отправляет туда выпускников своего профтехучилища.

— Впервые из Мурманской области отпускаем, — объясняет Гриша. — Теперь у нас рабочей силы хватает.

Вот вам и кольский Север, Заполярье. Единственное, пожалуй, место в нашей стране, где нет сейчас дефицита рабочих рук. Нет.

У Гриши над столом — портрет Ленина, барельеф на сосне. Узнаю, что автор работы — сам Кузьминский, он учится заочно в художественном вузе.

Рассказывает, что ребята в Апатитстрое собирают историю своего треста, воссоздают путь комсомольской организации Хибин.

Знакомлюсь с письмами Леши Язева, одного из первых хибинских комсомольцев. Сейчас он живет в Днепропетровске.

...1930 год. Начало стройки. Вспышки сыпного тифа. Особенно в «Ситцевом городке», там чернеют на снегу палатки. Хибинский комсомол начал борьбу с тифом: «Легкая кавалерия» при больнице. Постоянное дежурство днем и ночью.

Противопожарная охрана тепляков, в которых возводились корпуса первой апатито-нефелиновой фабрики, — тоже комсомол.

Володя Зарубин и Аркадий Архипов едут в Вятку за оборудованием: нужно параллельно со строительством начинать монтаж обогатительной фабрики.

Субботники на Кукисвумчорре. «Лучшая суточная добыча руды — у комсомольца Лукина. Она составляет 14 тонн».

Субботники на Юкспоре... Здесь однажды разразилась снежная буря. Снесло осветительные столбы. Спускались с горы и возвращались домой по озеру, в кромешной тьме, цепочкой, по пояс в снегу. Не разнимали сплетенных рук. В Мурманске простаивали иностранные пароходы, ждали руду.

Ослепительной от солнца и снега весной 1930 года прибыл в Хибины Захар Болотовский. Он и стал первым секретарем комсомольского горкома. Вслед за ним — Лева Фиалков, специалист по радиотрансляции, Яша Плаксин — создатель ТРАМа — театра рабочей молодежи, поэты Лев Ошанин, Саша Решетов, Боря Шмидт.

Язев с ребятами тогда «переключился» на монтажные работы, из Хибин уехала немалая часть слесарей: не те, сказали, условия, Сахара наоборот, к черту...

Начинался монтаж, а техники раз, два и обчелся: одна лебедка и одна ручная однотонная таль. Брали, что называется, «на пупок»: деревянные катки, ваги, веревки, тросы. Но ни одного упрека от комсомольцев, ни одного бранного слова. Они организовывали хозрасчет. Вместе с плановиком и начальником стройконторы.

Их было несколько десятков тогда — хибинских комсомолят. Собирались обычно в комнате Язева и Сережи Подошкина, пока горкому не выделили помещение. Стали приходить посетители, корреспонденция. Все официально, солидно, юридически узаконено...

И смех и грех: раскопал в трестовском альбоме бумагу, подписанную мной в 1963 году. Мы взялись тогда комитетом комсомола решать проблему мест в детских садиках и яслях. И решили:

«Для наведения здоровой атмосферы и для того, чтобы очередь стала очередью, материально обеспеченные товарищи, и в первую очередь руководители, должны забрать своих детей из детских садов».

Должны забрать — и баста.

Этот юношеский максимализм не был позой. Приезжали из разных областей с путевками девушки и демобилизованные парни из военных округов. Заводили семьи. А свадьбы все — комсомольские, и заявления на ясли через наш комитет шли.

Сейчас-то, в начале восьмидесятых, понятно, ни с садиками, ни с жильем прежней остроты нет, хотя много семей создается, рождаемость в городе высокая. Несколько лет подряд Апатитстрой завоевывал призовые места во Всесоюзном соревновании и получал ежеквартально министерские премии. Понятно, почему в городе много хоккейных коробок, лыж на всех хватает, красочные костюмы имеет самодеятельность, прекрасно оборудован клуб юных техников.

Обстановка на стройке спокойная: лихорадит меньше, людей случайных нет. Но дел у комсомольского штаба по-прежнему «под завязку». Ездили вот в Чебоксары на завод за электрощитами: плановая поставка была поздней. Чувашские комсомольцы помогли, ясное дело.

Кузьминский деловито объясняет:

— Налажены контакты штаба с комсомольцами Бакинского завода электромонтажных изделий, Днепропетровского завода металлоконструкций, Краснодарского компрессорного, Забайкальского завода подъемно-транспортного оборудования...

Я уже устал загибать пальцы, а Гриша все называл заводы, работающие на сегодняшние Хибины.

Я знаю Кузьминского не первый год. Секретарем комсомольского комитета он стал в двадцать лет — и меняется на глазах, то есть взрослеет, набирается житейской мудрости, но не теряет при этом юношеского обаяния. Себя самого чаще всего называет Григорием. Звонит жене, скажем: «Это я, Григорий. На машине подзастряли немного». На всяком заседании исчиркает полблокнота, все рисует виды за окном: сопки в синей полярной ночи, плоские крыши с разлапистыми антеннами да худенькие деревца.

Черты лица у секретаря подвижные, даже нервные. Волосы — мягкие, темно-каштановые, длинные. В характере же — явное упорство, упрямство даже в проведении собственного курса. Не то чтобы подминает под себя, но с мнением его не посчитаться нельзя: глаза сощурит, лицо бледное. Отрепетированного-то ничего не бывает: Григорий не чиновник, хотя графиками обвешан — посещаемость, активность, успеваемость, уплата; разноцветные ломаные линии на них, сокращения — КМК, КМБ, то есть комсомольско-молодежные коллективы, бригады.

Выступал у них на конференции представитель обкома — свежий человек, окончил в столице школу комсомольского актива. Слушали с интересом: «Начальство. Что новенького скажет?» А инструктор повторил факты из Гришиного доклада, потоптался возле них, голосом поиграл и на том закруглил. Аудитория-то требовательная, и конференция на стройке была пятнадцатой, юбилейной, шутка ли... Наутро звонит Грише секретарь Мурманского обкома комсомола (его-то ребята и ждали, а он приехать не смог, заболел), спрашивает: «Как?..» Кузьминский отвечает: «Де-ма-го-ги‑я». Секретарь второй вопрос задает: «У тебя, Григорий, в кабинете никого нет?» Никого и не было, да это и не важно: все уже дотошно обсудили в кулуарах. «Никогда поклепщиком не был, — сказал Гриша, — смело привык говорить».

Он считает, что главное в комсомольской работе на стройке — качество. Не пасовать, ориентироваться, вникать в глубь предмета. А о тех, кто думает обойтись одной видимостью работы, после и говорят: не тот, мол, секретарь пошел...

Гриша Кузьминский собирается представить меня в парткоме. Объясняет: Владимир Михайлович Чекрыгин каждое утро начинает разговор с молодежью, считает комсомольцев своими первыми помощниками.

Я киваю головой, радуюсь: в парткоме орденоносного треста Володя Чекрыгин; ему, должно быть, около сорока, не больше. Помню его по комсомольскому штабу, в самое горячее время был он заместителем Мельникова, ездил в Москву за авторезиной, добился наряда на двести комплектов покрышек, вернулся: цветет. Но наряд-то есть, а покрышек нет. Оказалось, главк забрал. Что делать? Пришлось прибегнуть к помощи ЦК комсомола, выбивать у Главзапстроя свои покрышки.

Чуб у Чекрыгина такой же густой, посивел разве что. Взгляд настойчивый, заинтересованный. Рассказывает о делах без хвастовства. О плане социального развития треста — нужно перевести женщин с тяжелых работ — земляных, бетонных — на другие, более легкие; плавательный бассейн вот так необходим — это не роскошь; пришла пора строить и свой пионерский лагерь на Юге. Все правильно. Человеческий организм в Заполярье испытывает ультрафиолетовое голодание. Особенно это сказывается на детях.

Партком стремится так все спланировать, чтобы каждый строитель ясно представлял, что он получит для себя и своей семьи в ближайшее время и в обозримой перспективе. Базу отдыха на Имандре сделали — благодать: камин, семейные комнаты, баня финская. Сто человек отдыхают каждую субботу и воскресенье.

Интерьерами там сам управляющий занимался, а вкус у него отменный. Подойдет к художнику, из-под набухших век глазами по эскизам поводит:

— Через сколько дней дорисуешь?

— Дня три осталось. — Художник горд: сам управляющий торопит.

— Дорисуешь — поймешь, что выбросить надо.

Зато уж в результате все вышло первоклассно.

В превосходном месте база отдыха, трестовский «теремок». Каменистое, крупновалунное дно Имандры переходит здесь в песчаный пляж. Чистейшая вода, тихо, рыба играет на солнце. Лощина, отвоеванная еще в тридцатые годы под пионерлагерь, и на ней, как на красном ковре, кусты багульника, крупные, неизломанные березы и сосны. Фантастика ночной росы — туман над озерным плесом. Зубчатые вершины гор в серебристом озере.

И откуда такая законченность форм?..

Рабочий стол его был девственно чист: ни пепельницы, ни бумаг, ни даже привычной кожаной папки «К докладу». Полированная эта поверхность высвечивал лишь робкую радугу первых лучей восходящего солнца. Светило взошло из-за горы Айкуайвентчорр на полчаса, на часок, но очень круто изменило настроение: зиме — конец. За окном академического кабинета сеялся снегопад — легкий, непрерывный, белый. Доносились мальчишечьи голоса с озерного катка. Все шло своим чередом, но уже под знаком хибинской весны, сделавшей в этот день свой воробьиный шажок.

Стол зеркально отражал неторопливые в своей рассудительности движения рук доктора наук, молниевые вспышки аметистовых запонок и белых манжет. Его руки вычерчивали в воздухе графики, настолько понятные двум собеседникам, что они не нуждались даже в листах бумаги. Собеседники думали, рассуждали и спорили, придирчиво искали решение красивое, с их точки зрения, а значит, приемлемое и единственно нужное. Они его как бы творили на моих глазах.

Воздушные эти графики таили в себе горизонты девяностых годов, в глубь которых собеседники не просто заглянули, а вошли, как говорится, по долгу службы, уже осмотрелись по сторонам, вымерили масштаб и решили не общие проблемы, а частности повседневной жизни предстоящих пятилеток: где и сколько нужно добыть руды, с каким содержанием полезного компонента, как ее переработать, обогатить, отправить.

Эта умственная работа, включавшая и обыденный устный счет, и обоснованные зримыми свойствами будущего прогнозные оценки, не изнуряла опытного доктора наук В. В. Гущина и его молодого помощника Юрия Демидова, а подхлестывала фантазию обоих. Они дышали воздухом будущего.

Обыкновенное, рядовое, заурядное, как я понял, собеседников никак не устраивало. Они жили и работали в ином измерении: «Нельзя выторговать красивое решение. Мастерство управления зависит от числа альтернатив. Нет выбора — нет и управления... Тогда приходится топать вслепую».

Кому этот принцип оказался не по силам, те давненько отошли в сторону, приговаривая: «Издевается начальство. Думать заставляет. Да еще впрок...»

Юрий Васильевич Демидов в заданную скорость вошел, впрягся с начала шестидесятых годов, когда подошла вторая волна ударной хибинской стройки.

вот что писал в те самые годы хибинский наш гость, поэт Виктор Соснора. Этот сосноровский «сад» казался нам приятным поэтическим преувеличением. Из глубоких, холодных котлованов, разгороженных опалубкой, его мог разглядеть истинно поэт, включив свою машину воображения и оказавшись на три пятилетки впереди нас, в нынешних Апатитах.

В обратном адресе мы указывали тогда два слова: Новый город, вкладывая в них весь жар торопливых сердец. Скорость, азарт, желание удачи — не славы, а именно каждодневной удачи — объединяли нас. Всякое воспоминание о собственном деле, не единоличном, а исполненном сообща, невольно возвышает дух.

Смотрю сейчас на Юру Демидова, легендарного парня, и вспоминаю одну фразу первого секретаря нашего горкома Левы Светлова, влюбленного во все вокруг. Он слишком сильно и самоотверженно любил жизнь, Лева Светлов, и потому, видно, раньше всех ушел из нее. Лева говорил: «Парни, у нас есть человек, который уже сейчас достоин памятника».

Это он имел в виду Юру Демидова, и никого другого...

Почему-то рассудок и чувства возвращают меня к той декабрьской ночи 1963 года, в подземку Кировского рудника.

Что в той ночи, что в той подземке?

Горняки, как всегда, пробивались в гору, вслед за откосно падающей апатитовой жилой. Отбивали руду от массива, дробили, подымали ее на поверхность. Каждую смену переодевались: нижнее белье, ватные брюки, фуфайка, подшлемник, каска с лампочкой. Шли в нарядную, к лифту рудничной шахты. Нарядчицы шутят: «На Севере своеобразный климат между людьми. Народ потому и держится...»; «Говорят, у нас люди дольше сохраняются. Вон Михал Васильич — вечнозеленый».

Отметившись, входили в лифт. «Всякий непонятый сигнал есть сигнал «стоп» — надпись у ствола. Спускались в сырую штольню очередного горизонта. Сочится вода сквозь руду. Рычит в темноте перфоратор. «Рудишка неплохая», — делятся сменщики главным своим впечатлением. «План даете?» — «Мы без плана не ходим». Длинные составы вагонеток с рудой. Над головой — торкретбетон штрека. На стенке крупный плакат по технике безопасности:

— Максималистами мы были в то время, — Юра Демидов как-то с ходу осаживает меня сегодня, не поддерживает возвышающих дух воспоминаний. Он сидит в кресле, опираясь руками на палочку, «клюшку», как сам говорит. — По шестнадцать часов в горе торчали или на стройке. Комплиментов — стеснялись. Мата не стеснялись, а слова «прибыль» — стыдились. Тачки одноколесные, пять штук лебедок маленьких — и вся механизация. Скважины длиной сорок метров заряжали перед взрыванием деревянными палками-шомполами, забойниками. Рабочие в поту, в майках. Сражение перед каждым взрывом. Смотреть даже было тяжело. Согласись? И производительность завязана: потолок.

Они были тогда молодыми горными инженерами, и Демидов, и Борис Розенойер. Понимая, что нужен рывок, они настойчиво искали новый способ зарядки, пытались и рисовать и рисковать. Многого не знали, опасности для себя не предполагали. Понимали одно: нужен рывок. Новая обогатительная фабрика уже принималась в эксплуатацию. Без руды она будет стоять. Скважины лучше заряжать не шомполами, а сжатым воздухом, мелким порошком: пневмозарядка. Тогда обрушится сразу целый этаж, на погрузку мелочь пойдет потоком, без всяких пропускальщиков руды, которые в исключительном положении: под ними — бездна над ними — валуны...

Вечером 28 декабря Розенойер забежал к Демидову, сыграли в шахматы, поговорили о диссертации. В ночь — последний эксперимент, а после Нового года Борис Розенойер собирался на защиту своей работы в родной для них Ленинградский горный институт. Боря склонился над Олиной кроваткой (у Демидовых росла дочка), сделал ей козу-дерезу и ушел.

Ушли в ночь ребята.

Рвались вперед. Испытывали тогда то, что сейчас уже устаревает. Они спешили. Пневмозарядка веерными скважинами применялась впервые в горной мировой практике. Они рьяно стремились не только рывком повысить производительность, но и обезопасить работу человека в горе. Но при пневмозарядке возникает статическое электричество. Они о нем не подозревали. И случилось непоправимое.

А через пять месяцев «сломался» в подземке и Юра Демидов. В мае он собирался в отпуск, на Черное море. Смену свою отработал, но перед сдачей участка часов в шесть утра опустился в рудник. Беспокоила его одна боковая забойка: не нарушается ли массив?.. Демидов решил самолично простучать кровлю. Взял с собой рабочего-ширмовщика, иначе — оборщика. Светила лампа-надзорка на груди у начальника участка. В заброшенной пещере было сыро, холодно. Посветили, осмотрелись. Под ногами — валуны и комья породы с полосками глины. Все казалось спокойным. Ушли. Вернулись в штольню, к свету, к жизни. Но Демидова снова потянуло в забойку: гладкие породы в кровле, со скользкими пленками глины, с бурыми примазками окислов железа. Окисленная руда. Еще раз проверить надо. Сдавать участок в сомнениях он не мог.

Пошел один, держа в руке буровую двухметровую штангу. Он часто брал эту штангу, чтобы мерить не на глазок, а поточнее. Глазу своему молодой инженер доверял не вполне.

Закол... Заколотая порода — закололась, раскололась, обнажилась, кусок массива может упасть. Эта кровля пошла на него. Штанга да каска спасли голову. Засыпало Демидова до подбородка. Позвал на помощь. Все время он был в сознании и радовался, что живой.

Юра пошел по следам брата-горняка: фамилия, дескать, обязывает, Демидовы мы. Он не раз попадал в переплеты в горе, но выходил всегда чин чинарем. Еще когда в Норильске в техникуме учился, практику проходил — над ним оборвался массив никелевой руды, многотонный подрезанный параллелепипед. Рабочий, по другую сторону массива, закричал в испуге: «Мастера убило!..» Демидов попал в ловушку, был заперт в угол. Долготыкался в темноте по трем сторонам, пока не обнаружил щель, которая выводила в штрек. Это было спасением. Но щель оказалась узкой, сантиметров не более тридцати, и Юра скинул с себя фуфайку, свитер, ватные брюки, нижнее белье: одевались они как кочаны капусты. В шоковом состоянии, исцарапанный, выкарабкался в штрек. Навстречу бежали люди спасать его. Он шел голяком, не ощущая холода вечной мерзлоты. Не узнав Демидова, спасатели испугались его, как привидения, и повернули обратно.

Гора свое берет, он понимал это, но считал, что его, Юру Демидова, гора взять не в силах. Не то чтобы не в силах, а не станет, не захочет, побережет.

Он и радовался потому, что живой. И еще потому, что собой обезопасил эту выработку с гладкими породами в кровле. Теперь можно передохнуть, первый день отпуска: живой. Ощущал, как его откапывали, укладывали на какие-то доски, волокли. Тут он в первый раз задохнулся. Легкие пронзило, будто вилами. И когда его пристроили на две вагонетки, Демидов снова пришел в себя, улыбнулся ребятам: живой. Вагонетку дернуло на повороте, вновь перехватило дыхание. Тогда только вызвали горноспасателей, на носилках доставили в больницу. Переломан он был весь, ребра его и душили. Поврежден был и позвоночник. «Жить будешь — ходить нет», — сказали ему медики. Не парализованными были только шея и голова.

После операции Демидов жил на морфии, кубиками кололи в вену. Не спал. Лежал только на боку. Через каждые три часа переворачивали. На пятый день после операции возникло ощущение: абсолютно здоров. И он бы встал, то есть приподнялся, не встал, — и тогда назад положили бы труп. Любое шевеление — смерть. Он бы приподнялся, не проснись жена. Маша рядом на раскладушке спала. Втроем держали, а Юре казалось в бреду, что он берет, подымает и откидывает всех по очереди, потому что он — здоровый парень, в волейбол играет по разряду мастеров.

— Маша, конечно, помогала капитально, — рассказывал потом Демидов, — не будь ее, я бы умер. Видел, как люди погибали уже после операции, при тех же симптомах. Противные это штуки...

На операции настояла Маша. Она верила в чудо. Вызвали специалиста из Ленинграда по ее настоянию. Демидова считали безнадежным. «Мы бы остались непрооперированными», — вдруг вздохнет она сейчас в задумчивости, забравшись на диван, подогнув под себя ноги. Я спрашиваю про то утро: когда узнала, кто сообщил о несчастье?.. Маша прикрывает рукой глаза: «Не хочу вспоминать».

Демидов — сибиряк. Он может вспомнить.

Не привык только, чтоб ему делали замечания. Ни тогда, когда «на ковер» вытаскивали как начальника горного участка: «Почему план не даешь?!», — ни в институте. Другое дело, когда на экзамене профессор попросил нарисовать вибропогрузчик руды, в учебнике его не было: новинка. Демидов сел, подумал, нарисовал, показывает. «Доработать — и патентовать можно», — сказал профессор. Подобные замечания Юра воспринимал.

И еще одно он замечание припомнил, лежа вытянутый, как стрела. После гибели Розенойера главный инженер комбината сказал Юре: «Пусть не будет руды, но человек останется жив. Когда люди гибнут, то тут ни до плана, ни до чего».

Все очень сложно в жизни, Демидов это понимал, знал, что главный инженер продолжал думать над: веерными скважинами, над пневмозарядкой тогда, когда многие до смерти напуганы были.

У Демидова прочным оказалось сердце, гора пощадила демидовский мотор. Через полтора месяца Юра передвигался в дуге, как ребенок, на колесах, держась за два ободка. Бледный, пот ручьями. «Лучшего ожидать уже нельзя, — говорили врачи. — Люди лежат, работают, стельки вырезают, патроны скручивают...»

Маша верила в чудо, точнее, в него верила, в Демидова. А он верил в гимнастику до изнеможения да в собственный организм: встану на ноги, буду ходить, работать...

Николай Островский писал в тридцатом году своему другу: «У меня есть план, имеющий целью наполнить жизнь содержанием, необходимым для оправдания самой жизни. Это касается меня, литературы, издательства «Молодая гвардия». План этот очень трудный и сложный... Я совершенно здоровый парень. То, что у меня не двигаются ноги и я ни черта не вижу, — сплошное недоразумение, идиотская шутка, сатанинская».

Для Демидова всякое сравнение собственной стойкости с духовной выдержкой Павки Корчагина покажется, безусловно, натянутым. И не из-за стеснительности характера («Не загибайте», — скажет Юра, смахивая бисер пота со смуглого лба, и сверкнут в глазах искры радости над темной глубиной терзаний и маеты). — просто он Демидов, и незачем выдавать себя за другого. Но как часто за два года, что он был прикован к постели, и ему и Маше были поддержкой и Павка и сам Николай Островский. Таково свойство настоящей литературы, утверждающей твердость желаний.

Двадцать лет назад мы очень ценили это свойство — твердость, имея дело с такой щедрой горной породой, как апатит. Нам нравилось, что апатит — эталон твердости. Не предел, а именно эталон, образец. По нему можно мерить и устанавливать твердость иных минералов, даже более прочных. Но связно объяснить тогда эту тягу к твердости никто из нас, пожалуй бы, не смог...

— Экономистом нужно быть, Юра, какой из тебя горняк, — сказали друзья, когда Демидов неистово поднял себя на костыли. За два с половиной года он прошел четыре курса экономического факультета, и никаких там троек.

Передвигаясь с костылем и с одной палочкой, имея в кармане второй диплом — экономиста горного дела, направился Демидов на свой рудник. Маша, жена, попросила его поговорить о ее работе: хотела бы она устроиться на Юрин рудник.

Распахнула дверь секретарь, и Демидов ввалился на своих ногах, улыбаясь всегдашним манером, сказал:

— Я насчет работы...

Начальник рудника прервал его на полуслове, стал усаживать:

— И правильно, Юра, хорошо, Юра, мы ждали тебя, давай работать. Мы тебе кресло специальное соорудим, Юра...

— Я насчет работы, — повторил Демидов, собираясь добавить: «Для жены своей, для Маши, она к вам просится», но начальник скликал уже кого надо, примчались друзья-товарищи, горняки, свои все ребята.

«Воскрес, Демидов!» — «Фамилия обязывает»... Поздравляют, осматривают, по плечам хлопают, черти. А Юра боялся тогда и сейчас боится одного: он боится упасть на спину... Выстоял, уселся на какой-то стул. Неудобно, лучше бы уж стоять. Не может он часа просидеть на нормальном стуле, хотя на собрания ходит: партийный, обязательный человек. Как это — собрание пропустить? Доказывает себе и другим: Демидов — как все.

А что ж, он — как все, Демидов: жил до недавнего времени на шестом этаже, без лифта, чего особенного? — как все. Ничего, не жаловался. Он никогда и не пожалуется, в этом все и дело, улыбнется с бисеринками над верхней губой: как все! Подыматься, правда, после работы тяжеловато, да если еще с портфелем — скверно. Утром-то, вниз, хорошо...

Так и пошел Юра Демидов работать. Как все, втискивался по утрам в рейсовый автобус. Подымался рано: сколько их пропустишь, но на рудник опаздывать нельзя. И заработок у него поначалу был меньше назначенной пенсии.

Именно тогда и сказал про него секретарь нашего горкома Лев Светлов: «Достоин памятника... Хибинский Корчагин».

А Юра продолжал проходить инженерную школу объединения «Апатит», всегда помня слова главного инженера: не нужна руда, когда люди гибнут. Вплотную занялся наукой, природой взрыва, бурением веерных скважин. Исключительно — механизацией. Как все соискатели, без отрыва от производства. Отпуск для своей научной работы не оформлял ни на один день. Вечера шли на это, бессонные ночи и положенные два выходных в неделю. Зато какое сознание полезности! Твое деяние — благо.

Объединение «Апатит» добывает в год около сорока миллионов тонн горного сырья. И Демидов, назначенный заместителем главного инженера, возмечтал связать воедино разорванную технологическую цепь — от взрыва до погрузки руды на обогатительной фабрике: запустить горный конвейер. И чтобы этот непрерывный, непрекращающийся поток не просто ускорил весь производственный цикл, снизил бы потери сырья в пути или уменьшил потребность в людях — все это очень важные факторы, нет спора, — главной же инженерной задачей стало: автоматизировать горное подземное хозяйство, вынести горняка на дневную поверхность, чтобы он управлял процессом. Там, под землей, чаще возникают ошибки, искажения, неточности. Тогда «если и хочешь, чтоб тебя давнуло, тебя не давнет», — такой возник принцип.

Ритм инженерной работы был задан жесткий. В соседнем комбинате «Североникель» было сокращение, пришло оттуда много специалистов. Почти никто из них не выдержал темпа, не прижились. В объединении требовали безо всяких стеснений: «Умы не должны бездействовать. Это изнуряет хуже всякой перегрузки. Словом, надо думать».

Юра это впитывал, понимал, ему это нравилось. В заданную скорость он вошел, впрягся. Ему доверили науку и новую технику в объединении: укладывайтесь в сроки. Многие из разработок необходимо прокрутить на кандидатских защитах — в Москве и в Ленинграде. Директор и главный инженер стали докторами наук. «Расклад, — говорили, — такой, наука — мать производства». Неутомимый соискатель Демидов добежал быстрее всех. С костылем-то. Он пользовался тогда уже одним костылем. Осциллограммы, датчики — и все под землей. Ставку оправдал: защита его кандидатской диссертации в Ленинградском горном институте прошла на ура. Тот самый профессор-экзаменатор сказал: «Хорошо, Юра. Доделал. Можно патентовать». Тут и появилось выражение: «Гомеостазис Демидова, явление сверхустойчивости». Лева Светлов, доживи он до этого дня, наверняка вспомнил бы про наш эталон твердости и надежности.

Целеустремленный это человек, Юрий Демидов. Признался однажды: «Все бы сначала — то пошел бы в горняки. Или в медики. Сейчас вижу многое по-другому. Врачи уважаемые должны быть люди. Им дома надо строить, больничные дворцы наряду с дворцами культуры и спорткомплексами. Спасают же нашего брата от смерти».

Теперь Юра только с палочкой ходит, с клюшкой. С недавних пор работает в Кольском филиале Академии наук СССР. «Честь, — считает, — великая: готовить техническую политику новых пятилеток. При большом числе неизвестных».

Я слегка завидую ему, точнее, завидую той красивой, умственной, объемной, несуетливой работе, которой он занят и право на которую он сам достиг, завоевал. Люблю в нем нерастраченный азарт (сейчас возьмет гитару в руки, склонится над ней и станет вырывать аккорды: «Ах, сенокос, сенокос, сенокос...») и твердость, определенность желаний.

В своем кабинете перед гостем обязательно встанет, кресло придвинет. Как все. Не выносит, по его словам, работы клерка, когда цифры столбиком складывай. «Посадили бы меня у бетонного столба: вот тебе, Юра, пятьсот рублей, смотри, чтоб его никто не украл. Месяц, может, просижу, а потом — тошно. На рудник убегу, в теннис буду играть, в шахматы, на гитаре».

По снарядовой гимнастике Юрий Васильевич выполняет упражнения второго разряда: снимайте, пожалуйста, в кино. На лыжах выходит вместе с Олей (она уже замужем) и с Димкой, который своего папу со здоровыми ногами и не видел никогда.

Играли мы как-то в шахматы, я неожиданно для себя спросил:

— Юра, после того как ты сломался, сына своего пошлешь в горняки?

— Да, — ответил Демидов. — Пошлю.

Меня заинтересовало, что ищет молодежь на Всесоюзной ударной стройке сегодня, для чего туда собирается?

Помогли мне в том же комитете комсомола, показав целую пачку писем.

Трюмный машинист Виталий Ильичев (Тихоокеанский флот) считает: «Началась одиннадцатая пятилетка, а я еще ничего не сделал. Решил сам испытать свои силы. Сугубо строительной профессии не имею, но надеюсь приобрести. Сейчас моя работа схожа со специальностью сантехника».

Учащиеся Жовтневого медучилища из Николаевской области просят: «Уважаемый комитет комсомола! Мы, конечно, не токари и не слесари, но мы очень хотим работать на ударной стройке. Осуществите нашу мечту. Ждем положительного ответа». В приписке интересуются, каковы условия жизни и предоставляется ли общежитие иногородним.

Четыре подружки — Валя, Надя, Людмила, а также Венера Валентиновна из села Теплый Колодезь под Белгородом предлагают: «Нам по девятнадцать лет, по профессии мы кондитеры, незамужние, среднее образование имеем. Мы можем лепить пирожки, оформлять торты, пирожные, — в общем, все мучные изделия. Мы еще никогда не работали на ударной комсомольской стройке, и нам очень хочется почувствовать настоящую жизнь, наполненную кипучей трудовой деятельностью».

Почитаем еще одно письмо — Вали Мирошниченко из Магнитогорска, который в тридцатых годах (Магнитка!) был соперником Хибин. Валя — комсомолка, живет на проспекте Карла Маркса, ей девятнадцать лет, и закончила она десять классов.

«У нас в городе есть свои комсомольские стройки, но все они связаны с черной металлургией. Я сама работаю на заводе, но это только потому, что нужно где-то работать. Не поймите меня неправильно, я не ищу легкой жизни. Может, здесь немного виновата романтика?.. Меня всегда влекла суровая природа Кольского полуострова. Это ничего, что ваш город находится не на самом берегу Баренцева моря. Я бы хотела приносить пользу Родине у вас. Работы я не боюсь, но ведь кроме рук у человека должно быть стремление, желание узнать свою страну. Меня никогда не привлекала металлургия, а труд без увлеченности удовлетворения не приносит. Сейчас я работаю в цехе металлических сеток маркировщицей. Работа неплохая, но я бы хотела приехать к вам, и не потому, что я не знаю, что мне нужно. Именно потому, что я это знаю, и пишу вам. Живу я с родителями. Они меня понимают. Поймите и вы меня».

За год таких или похожих писем почта принесла в Апатиты более полутора тысяч. Приглашено было на стройку («ждем положительного ответа») пятьдесят человек — в основном дипломированные инженеры и несколько шоферов.

Остальным, в том числе и Вале Мирошниченко, послан был размноженный на «Эре» ответ с прочерком после слов «Уважаемый товарищ...» Эта четвертушка бумаги сообщала ракетчикам и пехотинцам («Здравствуйте, вот мы скоро увольняемся в запас...»), электромонтерам и воспитателям («Можно ли устроиться с моей специальностью?»), горным техникам и машинистам (...И какие нужны документы?»), что просьба их «о приезде к нам на стройку рассмотрена» и что «в настоящее время приема на работу нет». Подписывая каждый такой ответ, секретарь комитета ВЛКСМ радовался про себя той оговорке, которая, слава богу, сопровождает сегодня список Всесоюзных ударных строек в журнале «Комсомольская жизнь»: без вызова тамошнего комитета комсомола самовольно не выезжать.

Что же происходит? Повелось уж так, и на собственном опыте знакомо, что раз «ударная», «комсомольская» да еще «всесоюзная», то — приезжайте к нам составами, энтузиасты, устраивайтесь, жмите к нашему шалашу (дачный штакетник у вагончика, скамейка и березка у палатки). А тут заявлений — полторы тысячи, а приняли всего полсотни человек. Может, и не ударная теперь эта стройка-то?..

Только раздумывая и наблюдая, понял я, что все — наоборот. Именно теперь эта многолюдная хибинская стройка стала и ударной, и комсомольской, и всесоюзной. Миша Калацкий, мой старинный друг-приятель, бригадир, сообщил в письме: «Состав бригады — 38 человек, возраст от 18 до 43 лет. По национальности: белорусы — 11, это Гродненская, Могилевская, Брестская области; одна мордвинка, один узбек из Ташкента, татарин, украинец, армянин, одна местная жительница — саамка; остальные члены бригады — из нашей необъятной России, это области Ивановская, Калининская, Ярославская, Вологодская, Тамбовская, Ленинградская, Горьковская, Краснодарский край»... Энтузиазм, порыв не исчезли, итожили труд почетные знамена, вымпелы, информационные листки про опыт работы, — а укрепились расчетливостью. Когда орудие пристреляно и место облюбовано, когда люди притерлись друг к другу, образовали костяк, ядро, основу, тогда лишний человек не просто растрата сил, а — помеха. Не станешь ведь заставлять стрелять из одной винтовки одновременно двух человек.

За последние пятнадцать лет кроме мощнейшей в мире апатитонефелиновой фабрики и уникального рудника Центральный у хибинской подковы построены (и это главное!) три больницы, шесть кинотеатров и домов культуры, десять школ, а также полсотни садиков и детских яслей. И тридцать тысяч превосходных квартир, на каждую тысячу из которых — один объект сельского хозяйства. Если человек над землей не хозяин, какой же он хозяин вообще?!

А собственная производственная база! Надежная, с размахом (здесь, на Севере, иначе нельзя), имеющая современные автоматические линии. Калацкий удивляется: «И сами не верили, что железобетон станем делать в белых халатах».

Он и помог разобраться мне во всех этих трудно осваиваемых умом переменах — бригадир Калацкий. Двадцатый год идет нашей дружбе. Он встречает меня на новеньком, молочного цвета «Москвиче», но кажется — все тот же на нем зеленый берет, рубашка в клетку, рабочий пиджак и резиновые сапоги. И как всегда — с объекта прямо.

Таким я увидел его и в первый раз, в 1963 году, когда из всех мужиков он работал один, да было еще три женщины, а остальной народ кутил в бытовке с утра, гудел с получки. Стыд-то: хоть сам убегай с объекта. Не пойдешь же их уговаривать. Решил тогда Калацкий: все же поглядим, кто кого. Перед обедом подошел к нему арматурщик, роба задубелая, произнес: «Пошли, бугор, не задавайся», но отшатнулся тут же: «Чего ноздри раздуваешь!», — решил убраться. И вовремя, а то схлопотал бы по роже: не мешай дело делать.

День целый они в бытовке продержались, наутро поднялись на леса. «Физически меня не задавишь, — решил Калацкий, — по три дня я у них скощу». И скостил. Не задавили. В моральный кодекс так и вошло. А Миша Калацкий с тех пор стал признанным лидером в бригаде.

Теперь-то приходит к нему соседка прямо домой, просит своего мужа в бригаду взять. «У вас все всегда тверезые. Возьми Лешку». Тот пришел навеселе, да еще остался на вторую смену. Калацкий заметил это, вспомнил, что жена Лешки умоляла: выведи моего в люди. Решил поговорить с ним: «Леша, домой пошли. Проводи-ка меня». — «Да я, да что, Михаил Николаич, стакан красного вина, погреться. Хочешь двадцать грамм, язык помочить... Мне день нужен». «Не‑е, Леша, теперь ты мне подзадолжал. Пришел пьяный ко мне в бригаду. Это ж — обморозить глаза, не иметь никакой совести. Отработаешь день, который не тебе, а мне будет нужен. Завтра выдам тебе спецзадание. Где ты не сможешь пасть, разбиться с похмелюги-то». Фундамент нужно было ото льда очистить. «А как же его откопать?» — «Ломиком, солярочкой, керосином...» Так и вкалывал парень. Не было дальше ни одного срыва. Взял себя в руки. Жена цветет: сам бригадир следит, поворота не будет. А бригадир повторял: «Не забывай. Леша, что ты мужчина. Совесть надо иметь».

Строили они тогда жилой дом. «Не дом, а шкаф строят — ладно, аккуратно», — отмечали будущие жители. А рядом — такой же точно домина, там — грязь, строители в траве лежат, сачкуют. Может, сами по себе люди-то и неплохие, но свыклись с двумя вещами. Во-первых, мнимый дефицит: нет кирпича, раствора. В самом-то деле есть они — и кирпич, и раствор («Неужели у нас в Советском Союзе раствора нет?» — крикнет Калацкий диспетчеру и добьется своего), да только не в нужном месте, не в должном количестве и не в урочный час. А во-вторых, привычка — по наряду выведут, абы день до вечера прошел. Не услышишь: «Ты мало сделал, ты плохо сделал». Заплатят, на душу выведут. Обидеть не должны.

Калацкий в первый месяц прикинул: должно выйти у него в бригаде столько-то, то есть неплохо заработают ребята — видно же, как соседей-то обошли. А на деле получили почти вровень с ними. На людей плохо действует такая система: одни сидят, другие работают, а зарплата одинаковая. Товарищи не бросали Калацкому прямо в лицо: ты лгун, боялись малейших упреков в рвачестве, знали бригадирскую резкость, скажет: «Потребитель, условия ставишь, не старайся вторую зарплату делать». Да и нравственный уровень к той поре в коллективе поднялся, зря бы не дали звание коммунистической бригады. Однако, когда они повыдергали все дорожные плиты, спасли их, перетащили на другой объект, а соседи такие же точно плиты похоронили, кто-то обронил Калацкому фразочку: сухой, мол, патриотизм, Михаил.

И пошел бригадир в управление. Сказал: «Уберите соседей, чтоб глаза нам не мозолили. Мы сами эту работу сделаем. Но расплачиваться — чтобы не на душу, а столько, сколько душа наша может дать и дает государству».

У Калацкого на обман реакция резкая. Потрясенный вышел с одного заседания постройкома: жилье они распределяли, и Миша за одну работницу переживал, чтобы ей комнату дали. Вдруг встал кадровик, произносит: «Та женщина от комнаты отказывается, согласна подождать». Вот те на!.. «Когда ж вы с ней толковали?» — «Перед концом рабочего дня». — «А я в обед», — вздохнул Михаил Николаевич. Наутро встречается с той работницей, она — в слезы: «Я кадровика в глаза не видала». Калацкий — к нему: «Зачем врешь?» — «Я не врал — я неправильно информировал», — ответил кадровик. Но Калацкому палец в рот не клади: горячий и принципиальный парень. Добился — уволили кадровика.

Калацкий по основной своей специальности — каменщик. В Полесье перед войной рос, у мамы — пятеро. Война разметала всех, попал Миша в детдом. С сорок восьмого года считай — по стройкам. «Хватил, — говорит, — марцовочки». Белорусское слово — марцовочка: невзгоды, мученья, лишенья. Говорит мне: «Не знаю, как на твой взгляд, но я понимаю жизнь полностью. Были ожоги. Зато ребята у меня в бригаде — золото. Они понимают меня, я понимаю их. Подлости не делаю и сам не потерплю никакой. И женщины поддерживают... Мы все — молодые, ровесники хибинской стройки. То, что мы умеем — каждый в отдельности и все вместе, — это наш повседневный труд. Он украшает землю. Коммунизм, я думаю, прежде всего — повседневный труд, который украшает землю».

Калацкий закончил ФЗУ в начале пятидесятых годов. Учил их Карл Иванович, стотысячник. Откровенный был человек. Неторопливый с виду, но все делал в охотку, с азартом. Калацкого поражали руки учителя — будто из мрамора. Он не стоял, а двигался вдоль стены и кирпичи укладывал с таким необыкновенным прицелом, с таким точным придавливанием, что ни пристукивания, ни подвижки не требовалось. Рукавицы при подобной работе рвались у мастера за три дня, истирались до дыр. И тогда выглядывали поразительные пальцы — гибкие, подвижные, чистые. Они перехватывали кирпич на лету, и не только поперек, но даже вдоль. Вот какие человеческие руки видел юный Миша Калацкий.

Своими руками молодой каменщик был недоволен. Трогая подушечки пальцев, он чувствовал, что они — мягкие, взаправду подушечки. И пальцы были короткими, даже кирпич поперек не обхватить.

Теперь его это не заботит: чтобы хоть один дом на земле поставить, сколько этими руками движений сделаешь, кирпичей какую груду перевернешь. Любой строительный предмет нелегок и шершав, хоть камень возьми, хоть строп металлический или даже гладенькую перемычку. Все оттачивает руки и тяжелит их одновременно.

Понимание машин ему много дает. Техника на заполярные площадки пришла в надежнейшем северном исполнении. Посчитал однажды — за один раз восемьдесят тонн поднять можно. И тут важно по-хозяйски распорядиться, собрать эти силы в единый кулак, не рассыпать доверенные тебе ресурсы. Именно — тебе. Почему стоит компрессор? За каждую машино-смену привыкли трястись: убирайте с площадки.

Еще в начале семидесятых годов пришел Калацкий к бригадному подряду, который называется сейчас повсеместно методом Н. А. Злобина. В те годы действительно не было экономических условий для полнокровного внедрения бригадного подряда. Но Калацкий и тогда рвался вперед.

У него завидное свойство — брать на себя ответственность. «Потому что мне за мое дело и отвечать». Прибегают и сегодня: «Миша, ставь первую колонну». — «Зачем мне эту колонну ставить, если она мешать будет?» — «В управлении сказали: чтобы первая колонна стояла, кровь из носу, начальство приезжает из области». — «Я завтра десяток сразу поставлю, не одну, а целый десяток. А эту колонну ставить не буду».

Люди с размахом, с пониманием ритма жизни — историческая необходимость. И здесь, в Хибинах, поле для их деятельности есть. Не затеряются. Здесь удерживаются именно такого сорта люди: ответчики за все, за любую оплошку. Бригада перешла на подрядный метод, один, второй объект закончили успешно, сноровка старинная: с прибылью работать, начисто, чтобы всем хорошо. Новый же котлован не готов, на сердце кошки скребут. Люди обеспечивают встречный план, толково и без надсады научились работать, поняли пульс и общее движение дела, так предусмотрите им все необходимое, рассчитайте, не приучайте выкручиваться и заниматься видимостью дела. «Когда же мы будем работать спокойно, без нервотрепки?» — задает Калацкий вопрос в многотиражке, где печатает время от времени заметки под такими заголовками: «Строители бьют тревогу», «Не на словах, а на деле», «Камешки в башмаках». Резко ставит вопрос: «Мы не требуем особых, тепличных условий, но элементарные должны же быть. При хорошей организации труда бригада получает и моральное удовлетворение. А это дороже денег».

Научились они в спокойной работе своей строить отлично. «Наши постройки, если так поглядеть, лучшие из них, нас переживут, войдут в двадцать первое столетие. Ведь уже для нового века строим. Потомки тоже придирчивыми будут». У Калацкого каждый стремится работать с личным клеймом. Потому что, во-первых, разряд повыше получит. Без качественной работы разряда не будет, будут переделки за собственный счет. Бригадирский пригляд за каждым тут обеспечен, есть и дружеская помощь, и наставления. Видно, к примеру, старается парень изо всех сил, но руки — корявые, кирпич гремит. Калацкого озноб берет: «Пойдешь по монтажу». А и верно: по монтажу пошел — все у парня первоклассно. Начальство говорит: «Заберем бригадиром». — «Бригадиров у меня много, — отвечает Михаил Николаевич. — Погодите, еще не корифей. Можно и лучше».

— Ты все спрашиваешь: что происходит? — говорит мне Миша Калацкий. — Что происходило, то и происходит. Только на новом, качественном витке спирали. А что пробиться к нам труднее, чем в Кольский филиал Академии наук, это правильно. А как же иначе! Мы тут тоже не дурака валяем. Сережка, сын мой, армию отслужил — напросился в бригаду. Взяли. Не жалеем — ни он, ни мы... Так жизнь нас и правит по своему руслу. Я сейчас плавательный бассейн строю. Приезжай к Новому году: тут искусственное солнышко будет, поплаваем, позагораем!..

Всегда приятно мне получать письма от Калацкого, но это было особенным: «В моей жизни произошло неповторимое событие. Вчера я был участником вечера, посвященного юбилею нашего треста. Доклад Егоров сделал сильный — эмоциональный, идущий от сердца. Мне было радостно услышать: многое из того, что мы делали, помнят. Этот праздник был праздником души и для самого Егорова, нашего управляющего: здесь он стал Героем. Наш кирпич, который я вручал Грише Кузьминскому, уже, говорят, увезли в музей».

На этом же вечере красовалась и тихая малярша Маша Голубева (все жаловалась когда-то мне: «Только отвернусь — козла стащат, работать не на чем»), теперь бригадир Марья Тимофеевна, не первый год — маяк пятилетки. Когда предложили бригаду, сказала: «Всем козла припомню». Хозяйка она: порядок любит. Вот обувь теперь ставят на половички, а то, бывало, разбросают, перепутают.. Лучшая у нее бригада маляров-штукатуров. На одних объектах с Калацким работает. Стенгазета в бытовке, вместо передовицы: «Поздравляю с праздником!.. И большого счастья в личной жизни! Бригадир Голубева». Как приказ по дивизии перед очередным наступлением. А ниже — две любопытные цитаты. «Подчинение правде, независимо от личных интересов и желаний, — в этом вся честность, вся нравственность». Это — Николай Огарев. Далее: «Патриотизм состоит не в пышных возгласах и общих местах, но в горячем чувстве любви к Родине», — Виссарион Белинский.

Встретился я с тремя девчатами из этой отделочной бригады. Не девчата — дамы уже. Хохочут, вспоминают: «Мы-то вас помним, наш поезд встречали, в куртке с таким капюшоном, а она короткая...» Встали на ноги здесь. В первые-то годы — производительность маленькая, а уставали больше. Хохотунья Валя Петрова («Иосифовна», — уточняет она по моей просьбе) приехала к нам из Черкасс, рафинадный сахар там делала. На стройке сказали: пойдешь транспортной рабочей. «Я, говорит, думала — с транспортом буду, а оказалось — землю копать. Мама расспрашивала в письмах о городе, и я писала все как есть, правда, приукрасила, что у нас на улицах асфальт, но ведь в центре-то, помните, был...»

Теперь они — высокого класса маляры: и Валя, и Аня Барчукова из Брянской области, разговорчивая, открытая («Мама мне говорила: зачем на стройку пойдешь?.. Грязи-то там, грязи!.. А если я не пойду, другой не пойдет, кто же станет эту работу делать, настолько нужную всем людям?! И потом, после работы вымоешься — и снова, как все, ничуть не хуже, чем лаборантка любая, ведь верно?.. Да и спецовки-то раньше стеснялись, а теперь — с гордостью идешь»). И Тоня Харткевич со Смоленщины — такая строгая, замкнутая, белая косынка обрамляет лицо («Когда начинали штукатурить, ничего не получалось. Так и тянешься раствор рукавицей прилепить. Я даже ругала себя: вот бестолочь, ничего из тебя не выйдет. Но — втягивалась день ото дня, присматривалась к опытным рабочим, как они делают, старалась понять не внешнюю сторону работы, а ее внутреннюю суть»). Суженых здесь нашли («Мой-то на руднике работает»), семьи у всех, квартиры. И стройка эта выхожена ими и будет выхаживаться столько еще, сколько понадобится и пока хватит сил. А не хватит — придут другие и станут делать одну из тысяч будничных строек. И также отработают в Фонд мира несколько суббот и воскресений, и станут выбирать, кому кого в список включать — Гагарина или Комарова?..

Правда и то, что есть кого включать и из своих. Вот Гриша Железняк погиб, инженер-механик из Днепропетровска. Заявление уже во Дворец бракосочетаний подал, остался вечером перекладывать оборудование (экскаватор они ремонтировали), резко дернул петлю, рукоять пошла на него. Всей стройкой хоронили.

Опасность есть ежедневная, и было бы преступно о ней забывать, скрывать это от других. Ударная стройка и есть фронт, тем более в Заполярье. А на фронте, к сожалению, бывают потери. И если они редки здесь, то не менее невосполнимы.

Векторы времени устремлены и в прошлое и в будущее. Они столь же неоглядны, как дали в Хибинах. Плавные линии земли и воды тут поистине в полном союзе. Августовской зрелости листва на березах. Хотя больше телеграфных и прочих столбов, чем берез, пожалуй, на всем полустрове Кольском.

Провожает и встречает всех базальт на крутых уступах Хибин. И где-то рядом с городами — дикие олени. Их теснят к восточному побережью.

В естественном спокойствии крутые откосы горных кряжей с каменной мелочью. Спокойная вода озера Имандра отражает все, что над водою: и синь сопок, и рябину, расклеванную свиристелями, и нас самих.

Не отражает только нашу память, запрятанную глубоко в сердце.

1979

Глеб Горышин ЛАВИНА

В ламповой нам выдали только одну лампу на двоих. У входа в шахтную клеть дородная неулыбчивая женщина в брезентовых шахтерских доспехах отстранила меня повелительной рукой, как человека без лампы. Шахтеры прошли мимо меня, слегка улыбаясь. Брякнул колокол, и большая железная клетка поехала кверху.

Мы остались вдвоем на ветру, задувавшем по штольне.

— Нужно было вам дать лампу, а меня бы и так пустили, — сказал Саша Харченко, маленький, крепенький мужичок в кирзовых сапожках и с рюкзаком.

Мы скрылись от ветра в отсеке, вырубленном в рудном теле горы. Стояла зима. От нее отделяли нас тысячи тонн апатита и нефелина. Тысяча метров камня высилась прямо над нашими головами — гора Юкспор. Над горой было ветрено, снежно, а в чреве горы тепло.

Я взял у Саши каскетку с лампой, и хозяйка подъемника на этот раз не поглядела на меня.

Пятьсот метров мы проехали вверх на рудничном лифте. Был виден трос, на котором висела клетка. Он казался тонким, дрожал. На пятисотой отметке пересели из рудничного лифта в подобный фуникулеру подъемник. Девушка-вожатый была исполнена шахтерской внушительной суровости. Она брякнула в колокол и повезла нас еще выше по настеленным в наклонном стволе рельсам.

На семисотой отметке подъем прекратился. Здесь было темно, необжито. Саша Харченко ушел вперед, я торопился за ним, хлюпало под ногами, низко висело над головой. И очень тут пригодилась шахтерская лампа... Как вдруг стало брезжить, живой дневной свет потек к нам навстречу, захрустел под ногами снег, запахло морозом, зимой. Мы нагнулись и через отдушину вылезли из подземелья на божий свет. Зарыли в снег каскетки и лампу. Нашли зарытые кем-то до нас железные кошки и подвязали их к сапогам.

...Хотя стояла полярная ночь, свету хватало, чтобы увидеть рудничный город внизу и верхнюю кромку гор, за которой уже начиналось небо. И даже солнце, в прорывах метели, выставляло над белизной Хибин оранжевую закраину. Но все равно эти горы и синеющие вдалеке леса были ночными. Словно осветительная ракета зажглась и сделала видимыми земные пределы и предметы посреди глубокого сна.

...Мы с Харченко ухватились за канат, провешенный на вогнанных в каменный бок горы железных трубах, и полезли к вершине Юкспора. Харченко нес в рюкзаке сорок пять килограммов цемента на фундамент под метеостанцию.

Он двигался кверху хотя и не споро, но с размеренной неуклонностью привычного горного ходока. Местами отпускал канат, и ноги его точно выбирали себе опору. Он шел, как вьючный олень, не опускал глаз к тропе, не останавливался на раздышку.

Канат был наморожен до белого каления. Я перебирал его руками и повисал на нем. Ноги плохо держали на этой скале. Горели ладони, и млели от перегрузки мышцы рук. Задувала к тому же пурга...

Пройдя метров сто, Саша стал на приступочке, не снимая мешка.

— Неужели нельзя здесь подъемник сделать, хотя бы лебедку? — спросил я его.

— Лифт сделали в горе, — сказал Саша, — можно за день обернуться. В девять часов утра нагрузился, пошел, а к шести уже дома. А в прошлые годы мы с той стороны на Юкспор ходили, из поселка Юкспориок... Там положе подъем, зато снегу, бывало, навалит вот так вот, по горло. Один кто-нибудь впереди идет, протаптывает, а мы следом груз тащим. Ну, менялись, конечно. Сперва один передом ломится, потом другой. Целый день на подъем уходил... А теперь-то всего триста метров подыматься.

— Лошадиная работа...

— Пробовали на лошади груз подымать на Юкспор. Лошади не взойти тут. Круто. А я вот уже шестой год в Снежной службе.

Снежная служба основана была трестом «Апатит» в Хибинах в 1936 году для противодействия лавинам горного снега — бедствию неизведанному и огромному по своим губительным результатам.

...В ночь на пятое декабря 1935 года с горя Юкспор сошла снежная лавина. Она повалила в поселке Кукисвумчорр три двухэтажных дома, и тем, кто остался в живых, пришлось выгребать из снеговой лавы мертвых жен и детей. Был траурным наступивший день. Весь трест «Апатит» работал двое суток на скорбных раскопках.

Зима 1937/1938 года началась в ноябре с метели, и метель продула без послаблений сто сорок дней и ночей. Только бомбовый грохот лавин перекрывал этот вой. 16 февраля упала лавина с Апатитовой горы. Метеорологи предсказали угрозу. Шахтеры были эвакуированы с лавиноопасного участка рудника имени С. М. Кирова и пережидали опасность в бревенчатом доме столовой у подножья горы. Прогрохотав, лавина остановилась в полсотне метров от дома. Но поднятая ею воздушная волна подхватила дом вместе с людьми и расшибла его о каменную стену стоявшего поодаль здания.

Механизм возникновения воздушной волны при падении снежной лавины, физические ее параметры не были известны тогда...

Апатитовые рудники, обогатительные фабрики, горняцкий город Хибиногорск были построены без оглядки на снег, без каких бы то ни было исследований снежной обстановки в этом районе. К началу строительства в Хибинах единственным письменным «документом», предупреждающим о лавинной опасности, было записанное в 1912 году путешественником В. Ю. Визе саамское «Сказание о нашествии немцев».

«...Шли немцы грабить и убивать лопарей. Лопари убежали в Хибины на очень крутую пахту[1] Юловчорра. Когда лопари пустились в бегство, оставалась в погосте лишь одна старушка, которая и стала просить лопарей: «Не оставьте меня, возьмите с собой». Лопари ее взяли, не бросили. Ничего старушка не захватила с собой, только осоку, скрученную в жгуты. «Куда осоку-то берешь?» — спросили ее лопари. Старушка же только ответила: «Пригодится». На крутом склоне, куда бежали лопари, снегу было очень много, на самом же верху пахты он сильно нависал. Идти прямо опасно было, и лопари забрались на пахту обходным путем. Когда они взошли на вершину, старушка начала бросать вниз на крутой, покрытый снегом склон осоку. Вскоре стали показываться и немцы. Подойдя к пахте, они увидели наверху народ, на склоне же заметили разбросанную осоку. Приняв ее за следы поднявшихся лопарей, начали немцы рубить в оледенелом снегу ступеньки и лезть по пахте наверх. Тут снег обвалился и всех засыпал, похоронил».

Александр Евгеньевич Ферсман в 1929 году писал, что «лавины будут служить помехой к освоению края». Но физикой снега в Хибинах некогда было заниматься в тридцатые годы. Экспедиции Ферсмана использовали короткое летнее бесснежье, чтобы разведать залежи апатита. Богатство месторождений служило единственным мерилом при выборе площадок под строительство поселков. Строили дорогу и подъездные пути, не имея карт лавинной опасности, брали руду на открытых склонах, врубались в недра гор.

...Хотели отгородиться от лавины каменной дамбой. Но несомая лавиной воздушная волна натыкалась на дамбу и создавала как бы упругий мост, снег по нему перемахивал через барьер.

Академика Ферсмана командировали в Швейцарию за альпийским опытом борьбы с лавинами. Но в Альпах всякий город, деревня, альпийский отель оберегались от горного снега на свой лад, полагаясь на опыт десятилетий. Этот опыт местной, кантональной защиты от лавин не подходил для хибинских масштабов.

Старожилов в Хибинах не было, и люди, свезенные сюда с востока, юга, запада, не знали, как спастись им от лавины, и неизвестно было, с какой горы рухнет назавтра снег...

Возводимый в Хибинах апатитовый гигант снова и снова нес урон от ударов снега. Простаивали блокированные снегом рудники и карьеры. Вырастали на кладбище крашеные в красный цвет дощатые столбики...

Метеорологи А. В. Бианки и В. И. Порицкий на основе своих наблюдений и экспедиций представили тресту «Апатит» в 1934 году заключение, в котором писали: «Всякие попытки изучения отдельных проблем и общего комплекса гидрометеорологического режима обречены на провал, так как слишком особенны и мало изведаны условия этого горного района Заполярья… Необходимо создать на горе Юкспор хорошо оборудованную метеорологическую станцию и тщательно, с привлечением крупных, разносторонних специалистов, разработать программу работ ее».

15 мая 1934 года в газете «Хибинский рабочий» был помещен фельетон «Пикник на горе Юкспор». В нем говорилось: «Не академические изучения, а реальная борьба с обвалами и заносами нам нужна. Нам нужно действительно бороться с теми стихийными явлениями, которые мешают работе наших предприятий».

Когда грянула в тридцать пятом году юкспорская катастрофа, прибывшая на расследование Правительственная комиссия не сочла возможным обвинить кого бы то ни было в происшедшем. Однако же руководители треста были достаточно авторитетно предупреждены.

При тресте был срочно создан штаб по борьбе с лавинами и созвана конференция. Местная газета теперь воздерживалась от фельетонов о несерьезности метеоначинаний. Конференция констатировала полную неизученность связанных со снегом проблем в СССР и рекомендовала создать в Кировское горнолавинную Снежную службу.

Первым начальником Снежной службы в Хибинах назначен был Илья Зеленой, молодой ленинградский метеоролог, работавший прежде на острове Диксоне. Деятельность свою он начал с постройки метеостанции на Юкспоре. В марте 1936 года из последков геологоразведочного лагеря сооружен был на плато дом и протянут сверху на рудник провод. Изморозь сковывала провод, он часто рвался, а наращивать его нечем было. И послать кого-нибудь на линию означало рисковать человеческой жизнью: снег ненадежно держался на склоне Юкспора...

Начальник Снежной службы сам отправлялся искать обрывы провода и восстанавливать связь. Сам обучил он первых юкспорских наблюдателей и сам привел на Юкспор первую повариху, зачисленную в штат метеостанции.

Когда метель воздвигала сугробы на улицах Кировска, Зеленому звонили из треста «Апатит»:

— Почему не объявляешь лавинную тревогу?

Зеленой объяснял, что очаги лавин возникают от верховых, нагорных ветров, что на Юкспоре сравнительно тихо сейчас и нет нужды останавливать рудник.

— Смотри!..

Когда Зеленой требовал эвакуации рабочих с лавиноопасного склона, ему снова звонили снизу и замечали, что буран не велик. Опять Зеленой объяснял, что сверху, с Юкспора, виднее.

Два года Илья Константинович Зеленой руководил созданной им Снежной службой в Хибинах. Методология его деятельности была научной по преимуществу. Ближайшая практическая цель, какую он ставил перед собой и перед коллективом службы, состояла в максимальном познании физического механизма возникновения и созревания лавинного очага. Зеленой считал единственным способом противостоять лавине — точный ее прогноз, предсказывающий загодя место и размер угрозы.

Карты лавиноопасных участков и детально разработанные инструкции наблюдения за очагом лавин, формулы «неустойчивого равновесия» снега, его зависимости от силы сцепления внутри покрова на разной глубине и от угла горного склона, теоретическое обоснование и технология лавинных прогнозов, действенная, мобильная Снежная служба с метеостанцией «Юкспор» — все это основано, налажено было Зеленым. На этой базе, заложенной более сорока лет назад, весьма действенно ведутся сегодня работы в цехе противолавинной защиты комбината «Апатит» имени Кирова.

Впервые примененный Ильей Зеленым в Хибинах миномет — для расстрела лавинного очага — ныне стал основным средством профилактического предупреждения лавин.

В феврале 1938 года, когда воздушная волна разметала здание столовой и погубила укрывшихся там от лавины людей, Зеленой был обвинен в этом бедствии…

Осталось после Зеленого и действует по сей день без корректив «Положение о метеостанции Юкспор». По штатному расписанию тридцать шестого года там значилась также и должность рабочего — подносчика продуктов. Тридцать лет спустя работу эту справлял Саша Харченко, мой провожатый.

Мы осилили триста метров обрыва и вылезли на ровный стол Юкспорского плато. Ломая ненужными теперь кошками пласт, дошли до метеостанции.

Она была похожа на обмерзший, в сосульках, траулер, промышляющий в арктических широтах треску...

В доме метеостанции было тепло и просторно. Этот дом по частям стаскивали сюда на вертолете. Для отопления соорудили электрические кобылки — спирали из толстого металлического жгута. Поместили их внутри круглых печек и под плитой.

И предусмотренная «Положением о метеостанции Юкспор» повариха Ирина Тимофеевна потчевала нас капустой своего соления. И впору было облизать себе пальчики, до того хороша была эта капуста. И крепок чай, заваренный в химической колбе. И щи, и котлеты.

К столу собрались свободные от дежурства метеорологи. Подоспел к обеду, снизу из Кировска, начальник станции Гербер, цветущий, румяный, в шерстяном спортивном костюме, в вязаной шапочке с помпоном...

Отобедав, я вышел наружу. Уже воцарилась глубокая, полная ночь. Было слегка морозно и ясно. Голубоватым свечением полнилось все пространство от снега до звезд. Поодаль от дома стояли столбы с метеорологическими приборами. Сквозь нахлобученные на них снопы изморози просвечивали электрические лампочки. Вся площадка казалась чуть видной под снегом приветливой деревенькой.

Я дошел по насту до самой кромки плато, и было немного жутко переступить ненароком за край. Будто я в самолете, высоко над ночными огнями города. Это внизу был виден поселок рудника имени Кирова. Что-то гудело, урчало там, и казалось, гора подрагивает от идущей в ее чреве работы.

Я долго-долго бродил по плато, и воздух казался мне сладостно-нежным, хрустящим. Пока не вышел из дому Михаил Абрамович Гербер побеспокоиться обо мне...

— У вас тут нужно открыть отель «Юкспор», — сказал я ему, — лыжную базу и ресторан с видом на Хибины.

— У нас тут даже и в июне на лыжах можно кататься, — сказал Михаил Абрамович. — Все черные ходим, как негры, — горное солнце.

Мы с ним вошли в заснувшую уже метеостанцию. Было время дежурства Гербера.

— Я — Белка‑27, я — Белка‑27, — говорил он в трубку. — Белка‑23! Как меня слышишь? Температура воздуха минус восемь. Видимость двадцать километров...

...Гербер приехал в Хибины из южных украинских степей. Он закончил сельскохозяйственный институт в Сумах.

— Я как съездил в деревню, как посмотрел — и понял, что это не для меня.

Пятый год он начальствует на Юкспоре. Хороший начальник метеостанции: исполнительный, мало пьющий, по справедливости строгий с подчиненными, по-южному мягкий в манерах...

— Повариха у нас — это чистое золото, — сказал Михаил Абрамович. — Она одинокая, мужа нет, детей нет. В торговой сети работала. Ну, знаете, в наше время бывает — в чем-то поймали ее и посадили. Свой срок отбыла, а дома нет у нее. Ну, чем ей было заняться? Выпивать стала. В общем, скатилась совсем. Ночевала где попадет. Ну, сами знаете, женщина... Мы взяли ее, предупредили, правда, чтобы ни-ни. Мы водку не держим здесь, не носим, внизу гуляй сколько хочешь, а здесь кого заметим — то все. Закон... Мы здесь ей комнату дали, все как полагается. Наверх ее привели, а вниз ей страшно спускаться. От выпивки она отошла совсем. Отвыкла. Обшивает нас тут. Ну мы, конечно, ей платим. Капуста понравилась вам?

— Чудо, а не капуста...

— Так что можно и тут. Скучновато, конечно... Полярная ночь...

Плато Юкспор походило на мостик для капитана Земли. Земля кончалась тут. Материя космоса прилегала к ее шершавому боку. Все было движимо — звездное небо и темь, и туманно-белесые кряжи Хибин. Можно было стоять и во все глаза дивоваться на мироздание.

Росплеск огней внизу, гудение, дрожь работы на руднике были соизмеримы с нагорной, космической жизнью. Все было исполнено силы, значения и чистоты в эту ночь в Заполярье на высоте в тысячу метров над уровнем моря.

В Кировске у меня есть знакомый газетный работник Сережа. Он любит Хибины? и много пишет о них, и счастлив бывает своей любовью. Но, как многим пишущим людям, ему свойственна неудовлетворенность, он хочет достигнуть скорого и разительного результата своим писанием, а результата все не видать...

— Двенадцать лет уже на Севере безвыездно, — сказал мне Сережа. — Здесь такие судьбы, такие люди — материал валяется под ногами, бери и пиши. А когда писать? Четверо ребятишек и пятый запроектирован. И жевать всем нужно. Напишешь, а неизвестно еще, напечатают или нет. В нашей газете гонорар вшивенький, за рассказ пять рублей заплатят — и то хорошо... Конечно, наша газета — серый листок. А все равно я ее люблю. Стараемся что-то делать. Литературные страницы даем. Трудно, конечно. Жмут. Требуют производственную тематику. А люди другого хотят. Вот Бунин же напечатал свое «Легкое дыхание» в провинциальной газете... Для меня «Легкое дыхание» как-то особенно близко... «У нее, говорит, было легкое дыхание...» До таких вершин нам никому не подняться. Да мне и не надо этого. Мне уже сорок лет. Я уже очень давно кропаю... Вот как-нибудь соберу все в чемодан, поеду в Москву... Пускай разберутся, в конце концов, полный я графоман или что-то есть. Мне кажется, есть... Очень сложно. А надо тянуться. Иначе погрязнешь в этой провинциальной рутине. У вас там в Москве, в Ленинграде — среда, окружение, такие мозговитые ребята сидят. А здесь мы варимся в собственном соку…

По возвращении в Ленинград я отыскал основателя Снежной службы Илью Константиновича Зеленого. В первом же адресном киоске мне за пять копеек написали улицу, дом, квартиру и телефон. Зеленой оказался моим близким соседом. Дворовые арки, окна глядятся в кирпично-рыжий, не штукатуренный с петербургских времен колодец...

Я подергал за проволочку звонка, было слышно, как звонок мотается и бренчит над дверью. Илья Константинович вышел ко мне. Он был весьма моложавый, с выстриженной щетинкой усов, с удлиненным тонкокостным лицом, с прямыми развернутыми плечами, высокого роста, сухой и легкий в движениях мужчина.

Я не буду тут приводить сказанные нами при знакомстве фразы, описывать настороженную изумленность впервые за шестьдесят два года интервьюируемого человека. Теперь это все, слава богу, уже позади, мы бываем с Ильей Константиновичем в гостях друг у друга.

Когда Зеленой говорит, он быстро воспламеняется: его широкие брови ходят ходуном, он приседает на корточки, выгребает из нижних ящиков своего шкафа доклады, дипломы, статьи, донесения, он их не читал много лет; они возвращают его в те годы, страны и страсти...

— ...После лавинной катастрофы тридцать восьмого года меня отстранили от руководства Снежной службой... Где был — не важно! И до того меня потянуло обратно в Хибины, что не выдержал. Вернулся... Иду по главной улице Кировска. У газетной витрины остановился. В газете объявление напечатано: такого-то состоится совещание по борьбе со снежной лавиной, докладчик академик Ферсман. Ага, думаю, надо пойти, была не была... Пришел к началу, на заднем ряду в сторонке сел, слушаю. Ферсман говорит, что надо принимать оперативные меры против лавин, строить дамбы и так далее. Я сижу, не знаю, можно мне выступить или нельзя. А, думаю, пан или пропал. «Разрешите, говорю, мне». Председательствующий, секретарь горкома, посмотрел на меня и объявляет: «Слово предоставляется Зеленому». Я вышел на трибуну, говорю: «Я в корне не согласен с Александром Евгеньевичем Ферсманом. Лавиноопасна в Хибинах каждая гора. Может быть, сто лет с нее не сходила лавина, а нынче сойдет... Все горы не огородишь дамбами. Нужно, говорю, средства направить на изучение лавинообразующих факторов, точно прогнозировать лавину, производить профилактический обстрел лавиносборов из миномета». Ферсман присел в первом ряду, ладонь вот так вот приставил к уху, слушает меня, реплик не подает. Когда я кончил, он поднялся ко мне и обнял меня. «Видимо, говорит, товарищи, надо согласиться с товарищем Зеленым. Он более компетентен в этих вопросах...»

...Когда я написал первый вариант очерка о Снежной службе, то принес его прочесть Илье Константиновичу Зеленому. Дойдя до этих строк — о свидании с Ферсманом в Кировске, — он поморщился и сказал:

— Не нужно писать про объятия. Это я перегнул немного. Со мной бывает. Темперамент такой... Не обнимал меня Ферсман. Никаких таких душещипательных слов не было. Но с моим выступлением на том совещании Александр Евгеньевич действительно согласился. Это — факт.

В 1939 году Зеленой был командирован в Сванетию для обследования лавиноопасного района в долине реки Курулдаш. В то время там было начато строительство Цанского горно-металлургического комбината. Строить начали, как в Хибинах, после летних изысканий, не представляя себе размера и специфики снежной опасности. Зеленой возражал против избранного под строительную площадку района. В зиму предостережения его сбылись. Вся строительная площадка оказалась подверженной действию воздушной волны от снежной лавины. 148 лавин скатилось тогда в долину реки Курулдаш...

Руководители строек в те годы еще не могли приучить себя к мысли, что нужно считаться со снегом, знать его, изучать. По отношению к любой природной стихии укоренились такие глаголы, как «победить», «покорить», «преодолеть», «заставить служить»...

И действительно, снежные горы покорялись революционной воле строителей первых пятилеток. Однако же уроки промышленного освоения новых горных массивов приносили не только рапорты победных свершений, множился также и список неоправданных жертв и потерь — на Урале и в предгорьях Сихотэ-Алиня, в Хибинах и на Кавказе, на Алтае и в Забайкалье.

И хотя проблемы снега, в особенности теоретические аспекты этих проблем, представлялись малозначительными в соизмерении с грандиозностью строек пятилетки, именно практическая, насущная потребность строительства явилась причиной созыва Первого Всесоюзного научного совещания по снегу. Это совещание было созвано Академией наук СССР в октябре 1939 года в Москве. В числе двадцати основных докладов заслушаны были доклады А. Е. Ферсмана и И. К. Зеленого.

В решениях совещания констатировалось, что, несмотря на огромное значение снега в народном хозяйстве большинства районов СССР, изучение его ведется недостаточно. Одобрены были и поставлены в пример начинания хибинской Снежной службы. Решено было создать при Академии наук постоянную Комиссию по снегу. Возглавить эту комиссию, по рекомендации совещания, должен был академик Ферсман. Илью Константиновича Зеленого прочили на должность ученого секретаря Комиссии.

Выполнить эти решения и рекомендации помешала сначала финская кампания, потом Великая Отечественная война...

Зимой сорок третьего года в военной печати Зеленой давал рекомендации по стрельбе из минометов по горному снегу, с тем чтобы вызвать лавину и обрушить ее на скопление вражеских войск, чтобы перекрыть снегом коммуникации и долины. Он воевал тогда на Кавказе...

После войны Илья Константинович отдал свои знания и энтузиазм военной науке. Его фамилия стоит в ряду авторов фундаментального учебника для артиллерийских училищ «Артиллерия и метеорология».

В одной научной, а также отчасти и мемуарной статье Илья Константинович написал: «Обстоятельства сложились так, что зачинатели изучения снега и лавин в СССР А. Г. Саатчан, Г. Ф. Оттен, А. Г. Гофф и другие после Великой Отечественной войны в изучении снега и лавин никакого участия не принимали, что безусловно прискорбно, так как большой их опыт и энтузиазм могли быть с успехом использованы...»

Эта статья пока что покоится в ящике шкафа у Зеленого купно с письмами Ферсмана и другими письменными реликвиями. Бог весть, когда Илья Константинович донесет ее до того или другого печатного органа. Я пользуюсь здесь случаем процитировать Зеленого, чтобы с уважением вспомнить о людях, посвятивших свою молодость науке зябкой, снежной. Кстати, с годами роль снега в народном хозяйстве отнюдь не стала менее ощутимой.

В документальном фильме о хибинской Снежной службе — «На прицеле — снег» — одним из главных действующих лиц является стошестидесятимиллиметровый миномет. Его жерло вздымается к небу. Начальник Снежной службы Аккуратов командует: «Огонь!» Рвутся мины на снежном откосе. И вот уже хлынул вниз валик снега. Дикторский голос объясняет, что лавина эта никому не опасна.

«Обезопашивание» — такое слово придумали в цехе противолавинной защиты для определения деятельности минометчиков и наблюдателей, визуально контролирующих состояние снега на склонах. Отчуждающие эти слова — «обезопашивание», «визуально», если переложить их на человеческий язык, означают, что надо подвязывать альпинистские кошки и лезть в десятибалльный буран на Юкспор, Расвумчорр, на Апатитовую гору, рыть в снегу шурфы и на разной глубине измерять динамометром силу сцепления снега.

Снег — в состоянии «неустойчивого равновесия»; фирновые образования, перекристаллизация, угол залегания пластов, воздействие метелевого переноса — любой из этих природных факторов может каждый миг оторвать снег от каменного бока горы. Иной раз стоит давнуть на снег башмаком — и хлынет лавина...

Однажды два охотника ушли под воскресенье в Саамскую долину охотиться на лис. Может быть, лавина упала от выстрела, а, быть может, сама по себе вышла из «неустойчивого равновесия». Охотников разыскать не удалось. В Саамской долине белым-бело, ни следочка.

Обезопашивание — это тоже опасно.

Кинооператор Саша Иванов снимал фильм «На прицеле — снег». Он хотел подобраться с камерой поближе к разрывам мин и заснять в упор снежные фонтаны. Осколки со смертельной серьезностью просвистывали над операторской головой. Как на войне…

Мы с Гербером спустились с Юкспора утром, шахтные механизмы мигом доставили нас на подошву горы. Подземный трамвай довез до устья штольни. Мы прошли еще немного вдоль рельсов и переступили через необозначенный порог меж подземельем и поднебесным миром. И, хотя подземелье все было сплошь освещено электричеством и можно раскатывать по нему в трамвае и в лифте, было счастьем шагнуть на снег, — вольный воздух был холоден, плотен и свеж, хотелось откусывать его, как антоновское яблоко, набирать полон рот и проглатывать...

Кировск весь поместился на дне хибинского цирка. Из центра города улицы поднимались в гору. По одной такой улочке я добрался до цеха противолавинной защиты.

Начальник цеха Василий Никанорович Аккуратов сидел у себя в кабинете над портативной пишущей машинкой, стучал по клавишам — не бойко и со вниманием. Пиджак он снял и приспустил узел галстука. Шея его и лицо кирпично краснели над белым воротничком рубашки: человек помногу бывал на ветру. Он поднялся пожать мне руку. Своим ростом и статью, крупным овальным лицом с высокими залысинами, дубленой кожей, разработанными большепалыми руками Аккуратов похож был на крестьянина.

Он спросил, как дела на Юкспоре. Я похвалил тамошнюю природу, порядок, комфорт и квашеную капусту...

Аккуратов дал мне прочесть лежавшую перед ним бумагу. Она была написана по-английски и начиналась торжественно: «Дорогой сэр!» Я прочел это вслух. Аккуратову стало смешно. Должно быть, смеялся он часто, кожа привычно сбежалась в длинные и коротенькие морщинки около глаз. От смеха аккуратовское лицо сделалось добрым, лукавым.

— Это я — дорогой сэр... В Швейцарию приглашают. Там международный симпозиум по борьбе с лавинами созывается, в апреле как будто... Выступить мне предлагают. Вот над докладом корплю...

Этот доклад Аккуратов произнес, когда пришло время. Побывал он также и в Австрии. Централизованной, поставленной научно Снежной службы Аккуратову не смогли показать в туристских, спортивных Альпах.

В добывающих руду Хибинах Снежная служба смогла обезопасить построенный в угрожаемой лавинной зоне комбинат «Апатит» от внезапных ударов снега.

Начальник цеха противолавинной защиты волен остановить работы, эвакуировать людей. Его требования исполняются без обсуждений диспетчером и начальником комбината.

— Ну, как там Илья Константинович? — спросил меня Аккуратов.

— Автомобиль свой начнет ремонтировать, три часа на корточках перед ним просидит, и хоть бы что.

— Да, он такой…

«Снежная вахта! Снежная биография! Снежная профессия!». Мне хочется заговорить фразами газетных очерков о Василии Никаноровиче Аккуратове.

О нем много писали. Выпущенная Гидрометеоиздатом книга о нем так и называется: «Снежный человек из Хибин».

Но постараюсь себя ограничить просто перечнем данных биографии Аккуратова.

Василий Никанорович окончил перед войной ремесленное училище в Кировске, по специальности столяра. Работал. На войне получил специальность артиллериста. Командовал батареей гаубиц. Вернувшись в Хибины, пришел в снежный цех. Стал классным горнолыжником, чтобы ловчее было лазать по хребтам. Профессионально освоил кинодело и фотографию — чтобы от кадра к кадру, от снимка к снимку следить за рожденном лавины. Осилил, овладел суммой знаний о снеге, постиг снег эмпирически — в полярных метелях. Непрерывной тренировкой ума, чтением, экспериментом, целенаправленной самодисциплиной Аккуратов воспитал в себе ученого, стал вровень с высшими достижениями гляциологических, метеорологических, физических исследований природы снега. В избранной Аккуратовым области науки движение вперед немыслимо сейчас без использования его трудов и опыта.

Но вузовского диплома пока что нет у Василия Никаноровича. Он — самоучка.

Как это ни парадоксально, основоположник целого направления в науке о снеге, создатель практической методологии борьбы с лавиной, автор солидных трудов и академических учебников Илья Константинович Зеленой тоже не имеет ученых званий. И документа о высшем образовании нет в его личном деле.

Один раз чуть было по присвоили Зеленому звание кандидата наук. Одна из его работ по метеорологии была принята как кандидатская диссертация. Министерство высшего образования, ввиду особых научных заслуг Зеленого, разрешило ему, человеку без институтского диплома, сдавать экзамены кандидатского минимума. Зеленой уже выдержал было экзамены по марксизму-ленинизму и немецкому языку... Разошелся — и подивил экзаменаторов: сдан под горячую руку на пятерку еще и французский... Но тут подоспела важная работа по военной науке, которую некому было выполнить, кроме майора Зеленого: экзамены он позабросил, потом и вовсе поставил крест на своем кандидатстве. Больше не возвращался к этому делу.

Предки Зеленого были дворяне, военные люди, достигали высоких, генеральских и адмиральских, чинов. О самодурстве одного из них — одесского губернатора Зеленого — в конце прошлого века по всей России ходили анекдоты. Контр-адмирал Александр Зеленой, перейдя на сторону революции, командовал эскадрой, отличился в Ледовом походе в 1919 году, стал начальником военно-морских сил Балтийского моря, членом Реввоенсовета Республики...

«Я однажды лекцию читал в академии, — рассказывал Илья Константинович, — о причинах ошибок при стрельбах. Разные причины: одни нужно искать в заряде, другие — в метеоусловиях. Одно дело — ближние стрельбы, другое — дальние... В общем, увлекся. Слушали меня высшие военачальники: генералы, адмиралы... После лекции меня подзывает начальник академии, что-то такое говорит. А я возбужден, в трансе... Отвечаю ему: «Лекция удалась. Я доволен...» Он улыбнулся. Два адмирала ко мне подошли, представились. Спрашивают меня: «Ваши предки служили на флоте?» Я скороговоркой им отвечаю: «Не могу знать. Предками не интересуюсь. Ничего, кроме неприятностей, они мне не принесли».

Адмиралы улыбнулись: «Как же, говорят, предков надо знать. Это — история нашего флота...»

Посидеть на институтской скамейке Илье Зеленому не пришлось. В молодости — зимовки: на Новой Земле, на Диксоне; хибинские лавины... Война. После войны поздновато было учиться...

Но всегда первым, непременным условием жизни, деятельности, движения было для него каждодневное самообразование. Университет без лекторов, стипендий и каникул. Непременное обогащение памяти запасами человеческих знаний, растущих, изменяющихся. Высшая тренированность ума!

В годы первой пятилетки Илья Зеленой предложил применить для защиты от снега не только лопату и лом, но также и формулу, высшую математику... Василий Аккуратов построил работу в цехе противолавинной защиты на основе теории, формул Зеленого. Он развил эту теорию, сделал Снежную службу научной по преимуществу. Снежная служба в Хибинах действует сегодня с четкой надежностью механизма.

У Зеленого и у Аккуратова — разные судьбы. Но Аккуратов, знакомый с Зеленым только по переписке, похож на своего хибинского предшественника. Он полюбил интеллектуальный труд и научился наслаждаться им. Зеленой и Аккуратов — интеллигенты, то есть прежде всего самостоятельно мыслящие люди.

Аккуратов дал команду снарядить вездеход, и мы поехали на плато Расвумчорр. Навстречу нам медленно вращали колесами рудовозы. Шоферы виднелись высоко, будто в окошках третьего этажа. А машинисты экскаваторов — еще выше, их совсем не видать было, только медлительно двигались стрелы, глодали земную кору клыки ковшей.

На плато Расвумчорр построен рудник Центральный, дает апатит. Сооружение это, с его космическим индустриальным пейзажем, шестисотметровыми колодцами рудопусков, неохватимо не только глазом, но даже рассудком, воображением не объять его...

С ожесточением и натугой кромсали экскаваторы железное тело земли. Руде предстояло из глыб превратиться в муку. Потом раствориться в серной кислоте и снова кристаллизоваться, стать суперфосфатом. Растаять в земле и прорасти колосом.

Руда поддавалась туго, даже самым большим машинам. На морозе саднило щеки. Больно хлестала метель. Совсем безлюдно было на лысом плато Расвумчорр, только лязгала сталь о камень...

Назавтра меня пришел проводить до аэропорта местный газетчик Сережа.

— Я Север знаю вдоль и поперек, — говорил он мне, когда мы спешили на остановку автобуса. — Только некогда все... Вот надо собраться, засесть и вжарить... Другие пишут, пишут, а остается пшик! А вот Грибоедов — понял? — всего-то написал...

Сережа на ходу снял перчатку и показал мне на пальцах, как мало написал Грибоедов.

— Вот «Горе от ума» — и хватит! И все! Ничего не убавишь и не прибавишь. Как пригвоздил это дело — и сегодня по-современному звучит и через двести лет...

Подкатил автобус, а вскоре к подъезду аэропорта подрулил ленинградский рейсовый самолет... Мы дружески попрощались с Сережей, условились о непременной встрече в Хибинах. Я полетел и смотрел в окошко. Виднелись внизу серо-белесые в облачном сумраке, скорбные складки гор. Но вот они пропали, и наступила сплошная солнечно-синяя ясность. Всего полчаса полета отделяли полярную ночь от солнца.

Прошло почти пятнадцать лет. Однажды весной я сел в поезд и поехал на Север. Поезд шел сквозь сосновые, еловые, березовые леса. Повсюду белели снега, истоптанные зайцами и лисами. Северные сосенки и елки в сравнении с соснами и елями средней полосы казались подростками, хотя достигли, быть может, того же почтенного возраста, что и я. Они полысели, маковки у них скукожились. На маковках сидели вороны.

Мне хотелось, чтобы это были тетерева, я вглядывался в ворон, стараясь увидеть в них тетеревов. Однако на соснах и елках сидели вороны, переживавшие брачный период, озабоченные проблемами жилищного строительства. В апреле вороны возбуждены, влюблены, где бы ни жили они: в городах или в селах, в полях или в лесах. Полевые, лесные вороны ничем не отличаются от ворон городских. Им одинаково хорошо живется и в загрязненной среде близ промышленных предприятий, и в чистой природной среде.

Вороны мудры и скептичны. Загляните в вороний глазок... О! Сколько в нем можно прочесть! Вороний глазок — окошко в бездну веков. Но не так-то легко встретиться взглядом с вороной: ворона не станет играть с человеком в гляделки, хотя не боится его. Она не примет из рук человека подачку, как голубь или чайка. Ворона знает, если вдруг разразится мировой катаклизм, ей не грозит бескормица...

По вечерам вороны слетаются в стан и с громким граем кружат по заревому багровому небу, водят свои хороводы. Когда я гляжу на вороньи пролеты над московскими площадями, я думаю: эти вороны — потомки тех, что пировали в пору стрелецкой казни на площади у кирпичной стены... Однажды я видел, как кормилась ворона у моря. Она подымала ракушку, взлетала с ней и выпускала ее из клюва так, чтобы ракушка разбилась о камень. Тогда ворона входила в пике и лакомилась моллюском.

Ворон становится больше по мере того, как убывают тетерева, гуси, лебеди, утки, рябчики, кулики, куропатки, иволги, свиристели и снегири...

Поезд шел по бескрайним заснеженным лесным равнинам, не тихо, но и не очень быстро. Было время позевать на ворон, поразмышлять о попутных впечатлениях. Иногда поезд переезжал через реки. На большинстве из них стоял лед, лежал снег. На одной реке сидел над лункой рыбак. Здесь и там зияли промоины. Другая река, за Полярным кругом, вообще не замерзла. Вода в ней казалась густой и слитной. Река походила на умытое дождем шоссе, в ровно прочерченных белых берегах.

Живая река была хороша, а когда возникли розово-голубые — над лесом — горы, то именно здесь и надлежало им быть: глаза устали от низменных равнин, или, лучше сказать (чтобы не обидеть равнины, откуда и сам я родом), равнинных низменностей. Я вышел из купе в коридор, встал к окну, взирал на горы почтительно, стоя. У соседнего окна созерцала горы соседка в халате с глубоким вырезом. (Эта подробность удачно вписывалась в заоконный горный пейзаж). Мое внимание рассредоточилось. Я что-то сказал соседке, и она тотчас ответила. Вагон был пустой, да и поезд тоже: еще не началось время отпусков. Речь зашла о грибах, как много грибов в Заполярье, разных грибов. И ягод. Я прикинул, в который класс ходила моя соседка по вагону, когда я приехал сюда впервые... Назидательным тоном учителя ботаники я объяснил соседке, что природой грибы назначены в пищу оленям. Когда-то здесь жили олени, питались грибами. Теперь оленей не стало — и вот...

— У нас полным-полно ленинградцев, — сказала соседка. — В нашем институте и в других тоже... Приезжают, пишут диссертации, защищаются... В Ленинграде на это уходит полжизни, а у нас...

Поезд подошел к станции Апатиты. Хотя за пятнадцать лет продолжительность стоянки здесь увеличилась втрое: была одна минута, теперь три, — разговор о грибах и о научных карьерах пришлось оборвать на полуслове. С подножки вагона я прыгнул на талый снег.

Горы и снег, снег и горы. В этом смысле в Хибинах — без перемен. Хотя... Гора Расвумчорр стала малость пониже: ее верхушку сначала взорвали, а после сгрызли гигантскими челюстями суперэкскаваторы. Пока что это не отразилось на общем хибинском рельефе...

По-прежнему на плато Расвумчорр без малого триста дней в году ревут метели. Сугробы иногда вырастают высотою до восьми метров. На зиму из карьера Центрального рудника выгребают полтора миллиона кубометров сыпучего или мокрого снега. Туманы и мгла зимой таковы, что не видно ни зги...

Горы и снег, снег и горы. В Хибинах — без перемен.

По-прежнему падают лавины со склонов Расвумчорра, Юкспора, Ловчорра, Кукисвумчорра, Айкуайвентчорра и других, безымянных гор. Бывает по двести лавин в зиму. Где лавины, там и лавинщики. В Хибинах Снежную службу несет уже третье поколение лавинщиков, если вести счет с Ильи Константиновича Зеленого.

...Несколько лет назад издательство «Мир» выпустило в свет книгу американского лавинщика Монтгомери Отуотера «Охотники за лавинами» (мне ее подарили в Хибинах). Книгу предваряет авторское обращение к читателям русского издания: «Снег — это снег, где бы он ни падал, а лавины говорят на всемирном языке насилия...» И далее: «Нелегко писать в первом лице единственного числа о таких вещах, как смертельный риск, совершение открытий, разгадывание замыслов смертельного врага. С другой стороны, у меня было достаточно ошибок, чтобы удержать мое самомнение на достаточном уровне. Дело в том, что лавины, помимо всего прочего, учат скромности. Это очевидно каждому, кто встретится с ними лицом к лицу. И мы еще не слишком много знаем о лавинах и даже о снеге...»

Я думаю, что под этими словами подписался бы любой профессиональный лавинщик в любой горной местности мира. Хотя, конечно, борьба с лавинами в Хибинах носит иной характер, чем, скажем, в Сквовэлли, в Скалистых горах Колорадо, в Каскадных горах штата Вашингтон, где развертываются события книги Монтгомери Отуотера.

Деятельность цеха противолавинной защиты производственного объединения «Апатит», в том виде, как она ведется сегодня, можно назвать «охотой за лавинами» разве что с целью чисто литературной — для интереса. Цех нынче работает как маленький научно-исследовательский институт. Его сотрудники — сплошь ученые, авторы многих трудов по различным аспектам гляциологии и смежных отраслей науки. На вооружении цеха — ЭВМ, радио- и телеаппаратура, уникальная установка для эмпирического определения ударной силы лавин, самые что ни на есть современные научные методы, метеорологические станции на отметках за тысячу метров — на Юкспоре и на плато Расвумчорр. И в первую очередь — если говорить о вооружении — минометы...

Замечу кстати, что М. Отуотер, впервые в западном полушарии применивший пушку для расстреливания лавинного очага, почитает себя пионером этого дела. Он не знает о том, что за двадцать лет до него Илья Зеленой, на собственный страх и риск, с превеликими трудами, доставил в Хибины первый миномет и произвел первый выстрел по снежному карнизу над Саамским карьером. Не знает он и о методике стрельб по лавинным очагам, разработанной Василием Аккуратовым. Да и откуда ему было знать? В нашем книжном мире нет ничего подобного книге М. Отуотера. Илья Зеленой, его сподвижники и последователи по Снежной службе — люди незаурядного интеллекта, если угодно — таланта, мужества, наделены были в высшей мере той самой скромностью, которую рекламирует автор книги «Охотники за лавинами». Никто из них не оставил нам какого-либо письменного свидетельства собственного опыта «охоты». Они писали отчеты, донесения, научные статьи; «личное начало» решительно выбрасывалось за борт, как недопустимое в суровых условиях Севера излишество, баловство.

Опыт несения Снежной службы в Хибинах накапливался шаг за шагом, годами, — коллективный, чаше всего безымянный опыт; ныне он является основополагающим для борьбы с лавинами в любом горном районе нашей страны, где живут, работают, катаются на лыжах люди.

В 1970 году в Кировске состоялось первое Всесоюзное координационное совещание по инженерной гляциологии. Материалы этого совещания вошли в сборник, подготовленный Кольским филиалом Академии наук. В предисловии к нему участники совещания следующим образом характеризуют положение с противолавинной защитой, сложившееся к тому времени:

«Созыв совещания в Кировске не случаен. Город, его промышленные предприятия и культурно-бытовые учреждения нуждаются в хорошо продуманной защите от снежных заносов и лавин.

Здесь, в Хибинах, получены первые результаты исследований снега и снежных лавин, разработаны и применены на практике методы картирования лавиноопасных зон, расчетные способы определения скорости движения, дальности выброса и силы удара снежных лавин о неподвижное препятствие, классификация снега. На основе новейших представлений о физике снега под руководством В. Н. Аккуратова разработана генетическая классификация лавин, новый метод их прогнозирования, в значительной степени активизированы минометные обстрелы лавинных очагов. Главный практический результат состоит в том, что при увеличении степени безопасности представилась возможность значительно расширить фронт открытых горных работ на комбинате «Апатит» и сократить простои карьеров из-за лавинной опасности.

Цех противолавинной защиты поддерживает тесные связи с научными организациями страны. Разработка отдельных тем с 1967 года проводится в тесном содружестве с учеными Кольского филиала АН СССР».

Тот же снег, то же горы. Но все изменилось в городе Кировске за пятнадцать лет. Я не узнал этого города, не успел приготовиться к встрече с ним, покуда ехал со станции Апатиты до первого городского квартала — пятиэтажного, серокаменного, четко врезанного в белоснежный горный рельеф. И я задал моему спутнику глупейший вопрос: «Это что за город?» Моим спутником был председатель Кировского горисполкома Василий Иванович Киров. Он усмехнулся и сказал: «Это — Кировск».

Ну, конечно, Кировск. Другого города здесь и быть не могло. Только раньше он был в значительной степени деревянным, барачным, а теперь стал, как все города, — каменным, то есть сборно-бетонным. Бараки сожгли. То-то, наверное, весело было ребятишкам глазеть на городские пожары, которые не нужно тушить: чем жарче горит, тем лучшие.

Вообще у ребят в Кировске, у мальчишек, такая жизнь — позавидуешь. Каждый из них — горнолыжник. У каждого многослойные, подбитые железом, розовые, желтые, голубые лыжи — лыжонки, такие, как у взрослых, только втрое поменьше, полегче; ботинки с блестящими застежками и палочки тоже блестящие. Если бы привезли в Кировск мальчишек с равнины, с их лыжами — деревянными лучинками, они бы рты поразевали, глядя, как ловко катаются с гор на своих пижонских лыжах хибинские мальчишки, как они крутят слалом и прыгают с маленького, им по росту, трамплинчика, как они привычно садятся в седло подъемника и едут по воздуху, болтая ногами, на самую вершину горы Айкуайвентчорр, что по-саамски значит «Спящая красавица».

На горе Айкуайвентчорр два трамплина, девяностометровый и семидесятиметровый. Их стартовые площадки где-то возле середины горного склона. Вровень со «Спящей красавицей» тоже высятся горы, образуя разомкнутый — уже за пределами города Кировска — цирк. Горы отделены друг от дружки слабо выраженными распадками. В одном из распадков-кулуаров проложена трасса скоростного спуска. Соседний бок горы отдан под слалом...

На улицах Кировска расклеены афиши. Завтра начнутся международные соревнования по двоеборью и прыжкам с трамплина. Через неделю сюда приедут асы скоростного спуска, среди них обладатель мирового рекорда абсолютной скорости, итальянец...

Светит солнце, по-весеннему голубеет небо, сияет, искрится занастевший, кристаллический снег-фирн. На улицах полным-полно загорелых людей в ярчайших одеждах, с не менее яркими лыжами на плечах. На склонах пасутся стада любителей катания. Кировск стал всесоюзным и международным биваком горнолыжников.

Катание с гор — хорошее дело. Жить в Хибинах — значит кататься на лыжах — этой самоочевидной истиной руководствуются жители Кировска, решая проблему своего свободного времени. Все население здесь делится на лыжников и нелыжников. Первые преобладают над последними. Хотя... Как сказал мне один местный житель: «Я больше люблю кататься на автомобиле». Этот вид спорта (автомобильный) также доступен для горняков, технической интеллигенции производственного объединения «Апатит», поскольку зарплата в Хибинах подкреплена — и весьма основательно — полярными надбавками.

Другой местный житель сказал мне так: «В Хибинах люди отличаются особенной духовной независимостью, чувством собственного достоинства... Здесь невозможен лодырь, халтурщик. Все на виду, всякому знают цену; можно проявить себя, выдвинуться, быстро вырасти, сделать карьеру — пожалуйста! Любой рудник, участок, даже если на руднике не очень сильный начальник, все равно справляется с планом. Потому что каждый в отдельности работает хорошо. Вот в чем дело! Отсюда не уезжают, текучка кадров у нас невозможна. Люди живут, широко расправив плечи, дышат полной грудью. Такая здесь атмосфера, это еще с тридцатых годов...»

Третий местный житель сказал: «Мне шестьдесят два года. Каждый вечер после работы я становлюсь на лыжи — обыкновенные беговые лыжи — и два часа катаюсь по освещенной лыжне: вон там в долине бывает тихо даже в самые лютые бураны. И я, в мои годы, не знаю, что такое сердечные и другие недуги...»

Хибинский снег — стихийное бедствие, проклятие здешних мест. Но в бесснежное время хибинские люди стараются улепетнуть куда-нибудь поюжней, чтобы вернуться к первому снегу. Снег здесь не только лишь климатический фактор: он — важнейший ингредиент бытия; снег воздействует на человеческую психику, участвует в формировании характера, нрава, настроения. Снег — непременный член постоянно действующей отборочной комиссии: кому тут быть, а кому не быть. Избранных снег одаряет здоровьем тела и духа, ни с чем не сравнимым счастьем полета по искрящейся алмазами белизне. Снег — наказание, снег — угроза, снег — враг; и снег — добрый друг, чародей... Снегом укутаны горы, долины, плато, плоскогорья подобны взлетным площадкам: разбежишься — и чувствуешь за спиною крылья...

Иду по улице Кировска, переметенной сугробами. Сугробы заледенели. Перелезаю с одного айсберга на другой. Каждое восхождение и особенно спуск требуют навыка и сноровки. Наблюдаю, как на вершине сугроба замешкалась на минуту местная дева или, может быть, дама. Спуск скользок и крут. Можно раскрыть объятья, поймать летящую сверху деву или даму и заслужить благосклонный взгляд. Не разъеденный солью, не посыпанный песком хибинский снег (и лед) побуждает на каждом шагу к вполне бескорыстной взаимной выручке.

Все изменилось в Кировске за пятнадцать лет, только снегу не убыло. Там и сям его гребут, развозят бульдозеры-трактора, самосвалы. Вдоль домов протянуты веревки с флажками, как на волчьей облаве: снег сбрасывают с крыш, предупреждая местного значения лавины.

Спускаюсь к озеру Большой Вудъявр, глаз отдыхает на его обширной белоснежной ровности. Дорога тут забирает в гору. Я помню, последним домом в городе Кировске у подножия горного цирка был дом Снежной службы — одноэтажный, похожий на метеостанцию. Да он и есть метеостанция. Ищу его — и не нахожу. Город поднялся высоконько в гору. В последнем строении, должно быть, ангар канатно-кресельного подъемника, рядом — горно-лыжная школа. Спрашиваю: «Где Снежная служба?» Мне отвечают: «Лавинщики, что ли? Так это вы прошли, это ниже. Вон, видите, дом с рогами на крыше...»

На стене в доме Снежной службы повешены в ряд портреты ее руководителей. Крайний слева Илья Константинович Зеленой — молодой, узколицый, с черными почему-то (возможно, по фотопричине), как у Чарли Чаплина, усиками, Затем незнакомые мне лица, предпоследний в ряду — Василий Никанорович Аккуратов, последний, то есть ныне работающий начальник цеха противолавинной защиты (ЦПЗ), Алексей Васильевич Бобрышев.

Он был в Снежной службе и пятнадцать лет тому назад, я его помню, и он меня помнит. Вообще дух преемственности, традиционности соблюдается здесь с некоторым даже благоговением. Молодые все знают о старших, новые опираются на опыт прежних. За всю хибинскую эпопею — за сорок лет — профессиональных лавинщиков было не так уж и много, пальцев хватит пересчитать. Все они члены одной семьи — отцы и дети.

В кабинете у Бобрышева я повстречался с давним моим знакомым Михаилом Абрамовичем Гербером. Перемены, происшедшие в его облике за эти годы, можно было выразить, пожалуй, словом «взматерел» или еще: «закоренел». В лице Гербера сохранилась свежесть, румяность, в глазах — мягкий, бегучий южный блеск. Повадка же и манера речи, уверенная, чуть усмешливая, выдавали в нем коренного жителя, нужного здесь бывалого человека, преуспевающего работника. Михаил Абрамович Гербер, после метеостанции на Юкспоре, работал на разных должностях, в том числе и заместителем начальника ЦПЗ. Нынче он возглавляет метеостанцию Снежной службы на плато Расвумчорр.

— В Апатитах у меня квартира, — с видимым удовольствием сообщил мне Гербер, — до автобусной остановки пятнадцать минут... Утром сажусь в автобус — в спецовках ездить запрещено, все едут в чистой одежде... Это начальник Центрального рудника Колесников ввел такое правило, чтобы рабочие, пока едут на рудник, могли бы отдохнуть, подремать. Сорок пять минут до повертки на метеостанцию, до аппендикса... Не то что бывало на Юкспор подниматься...

Летом Гербер едет на «Жигулях» в свою родную Сумщину и далее, в Сочи. Зимой (имеется в виду полярная зима, длиной в десять месяцев) Гербер организует по субботам баню, здесь, в Кировске. Не топит баню, а именно «организует».

— О! Баня — это такая вещь! Хотите попариться? Можно устроить.

Михаил Абрамович Гербер может устроить решительно все. Даже и собственную судьбу он, южный человек, устроил самым необыкновенным, казалось бы, образом: бо́льшую часть жизни купается, как снегирь, в снегу, от чего становится все румяней. Снег на плато Расвумчорр, я видел, не то что по уши, а в три человеческих роста...

Что касается Алексея Васильевича Бобрышева — он здешний, хибинский. Тут родился, учился в ремесленном училище, первые свои горные лыжи сделал сам, обил жестью, содранной с продуктового ящика, принесенного с магазинной свалки. Он невелик ростом, голосом тих. Чтобы представить стиль, методы нынешней Снежной службы, а также профессиональный язык хибинских лавинщиков, я процитирую начальные абзацы статьи Алексея Бобрышева из сборника, выпущенного Гидрометеоиздатом в 1975 году, «Исследование снега и лавин в Хибинах». Большинство авторов сборника — сотрудники ЦПЗ: Борис Беленький, Борис Ржевский, Михаил Клементьев, Владимир Самойлов, Николай Нечаев.

Так вот, статья Бобрышева «Устройство и назначение снежного интроскопа»: «Изменчивость снежного покрова во времени и пространстве особенно значительна в горных районах с развитой метелевой деятельностью. Это обстоятельство является серьезным препятствием при попытке увязать изменения структуры и физико-механических характеристик снежного покрова с возникновением лавин... Результаты наблюдений снежной толщи существенно влияют на принятие конкретных оперативных решений... Поэтому улучшение качества работ — задача первостепенной важности. Один из возможных вариантов такого улучшения можно свести к получению массовых материалов по состоянию и стратификации структуры снежного поля, залегающего в зонах зарождения лавин. Большее число точек зондирования поможет полнее учесть тенденции развития процесса массообмена на основе статистического подхода к данным, выявить характер неоднородности структурных и текстурных полей, определить степень неустойчивости снежных пластов. Это пока единственный для практики способ оценивать вероятность возникновения лавин сублимационного диафтореза...»

Проще говоря, речь в статье идет о приборе, изобретенном в ЦПЗ и применяемом на практике — снежном интроскопе. Прибор включает в себя оптическое, механическое устройство, систему освещения, фото- и телекамеры. Он позволяет без бурения, без извлечения снежного керна и дополнительных лабораторных исследований получать оперативную информацию о физико-механическом состоянии снежной толщи, столь нужную для прогнозирования лавин.

Вообще сборник «Исследование снега и лавин в Хибинах» — это свод научных открытий, сопряженных с практической деятельностью хибинских лавинщиков. Здесь и численные методы прогноза, и математическая статистика, и аэросиноптический анализ, и многое другое. Именно так и представлял себе будущее Снежной службы ее основатель Илья Зеленой, ставя во главу угла науку, понимая звание лавинщика как синоним ученого.

О чем бы ни писали авторы сборника «Исследование снега и лавин в Хибинах», библиографический список в конце каждой статьи обязательно начинается с трудов В. Н. Аккуратова. Перелистываешь сборник и диву даешься: как много успел Аккуратов, сколь глубоки, основательны его познания, сколь широк научный кругозор. Нынче Аккуратов — целая академия по хибинскому снегу.

Я спросил у Бобрышева об Аккуратове: где он, что?

— Василий Никанорович защитил кандидатскую диссертацию, работает на географической станции МГУ в поселке Юкспориок. Хотите, я ему позвоню?

— Хочу, конечно.

Бобрышев набрал номер, поздоровался с Аккуратовым, передал мне трубку. Издалека до меня донесся глуховатый голос «снежного человека из Хибин».

— Помните, Василий Никанорович, пятнадцать лет назад?..

— Как же, помню... Неужели пятнадцать? Как вчера…

— Сегодня надо немножко пострелять, — сказал Алексей Васильевич Бобрышев. — Трассу скоростного спуска мы пока закрыли: после бурана образовались карнизы. Постреляем — и откроем.

Кировск наводнили горнолыжники, у лавинщиков прибавилось забот. Опытных, осмотрительных, дисциплинированных, знающих толк в снежном покрове лыжников не много, гораздо больше самонадеянных, беспечных, неумелых, неорганизованных.

В книге «Охотники за лавинами» Монтгомери Отуотер так размышляет по поводу растущего год от году в обоих полушариях увлечения горно-лыжным спортом: «Многие люди по-разному пытались объяснить, что так привлекательно в катании на лыжах, — радостное настроение, охватывающее вас благодаря морозу, солнцу и снегу, или наслаждение одиночеством среди сверкающих горных вершин. Я предлагаю свое объяснение. В человеке живет врожденное стремление скользить — по чему угодно, начиная с вымерзшего пруда и кончая натертым паркетом... Открытие того, что лыжи, снег и горный склон создают наилучшую комбинацию для скольжения, явилось первым из тех важнейших событий, которые способствовали превращению катания на лыжах в спорт. Вторым было изобретение канатной дороги и подъемников... Событиями номер три и четыре было появление лыж фирмы «Хед» и эластичных брюк...»

Миномет выкатили на огневую позицию, неподалеку от большого хибинского трамплина — миномет времен войны, выпуска сорок третьего года. Прежде чем приступить к стрельбе, разослали на прилежащие склоны гор патрульных, выставили заслоны, дорогу перекрыл милицейский пикет. Но каким-то непонятным образом лыжники просачивались сквозь заслоны и пикеты, добирались до самой огневой позиции; будучи остановлены, удивлялись: «Что, кататься нельзя? Почему?»

Лыжники, приехавшие в Хибины, главным образом из Москвы, чтобы кататься, кататься, кататься, возмущались запретом, но вид миномета, нацеленного на гору, тотчас лишал их дара речи...

Командовал минометом мастер ЦПЗ, все его величали Петровичем. Они установил — по журналу — прицел: все лавинные очаги пристреляны. Ему подали мину — двухпудовую рыбину. Однако мина не пошла в казенник ствола, смазка на ней заскорузла настолько — с сорок третьего года, — что пришлось ее соскабливать ножом, шкерить. Напоследок Петрович огладил мину голыми руками, дослал ее в ствол, замкнул казенник, поднял жерло миномета к небу, проверил прицел... Начальник цеха скомандовал, или, вернее, произнес, в изъявительном наклонении, без нажима: «Огонь». Заместитель начальника цеха дублировал команду: «Выстрел!» Все зажали уши. Петрович дернул шнурок. Ухнул выстрел. Мина пошла ввысь с тем же звуком, что реактивный самолет на форсаже. У самого гребня горы вырос кустик взрыва. Через несколько секунд к нам возвратился звук, сдвоенный эхом. На склоне обозначился след маленькой, неразвившейся лавины, нечто вроде подтека.

Двадцать пять мин положил Петрович в ряд под самый гребень горы. Большой лавины так и не получилось, однако карнизы обрушились, упали.

— Теперь можно кататься, — сказал Бобрышев.

Миномет зачехлили, ящики от мин сложили в кузов «Урала» и поехали вниз. Стая лыжников потянулась кверху.

Василий Иванович Киров довез меня до повертки в поселок Юкспориок и сказал:

— Передайте привет Василию Никаноровичу.

Я сошел с асфальта в глубокую, по пояс, пробитую в снегу бульдозером траншею-колею, по ней добрался до небольшого домика географической станции у подошвы горы Юкспор, освещенной солнцем, белой, голубой. В кабинете Аккуратова, как и пятнадцать лет назад, на столе стояла пишущая машинка «Олимпия». Василий Никанорович заслонил глаза темными очками. Я не увидел его глаз. Аккуратов заметно переменился. Но если перемены, происшедшие, скажем, в Гербере, свидетельствовали о приобретении, накоплении, утверждении, расцвете и так далее, то в данном случае приходила мысль об утрате.

Василий Никанорович не то чтобы постарел, он остался тем же, что был, как говорят, в полной силе. Но чего-то мне не хватало в облике Аккуратова, сохраненном памятью; может быть, изменилось освещение, я запомнил этого человека на свету, на ветру, теперь он предстал передо мной затушеванным, затененным.

Я не видел глаз Аккуратова, но видел его руки: большие, с широкими запястьями руки работника, казалось, томились от бездействия. Руки Аккуратова лежали на столе, непроизвольно подрагивали пальцы.

Мы говорили о том и о сем, например, о сыне Аккуратова. Я встречал его сына на метеостанции плато Расвумчорр; сын, как отец, пошел работать в Снежную службу. Теперь он служит в армии. Командир части прислал отцу благодарственное письмо — сын служит отлично, проявил большие способности в радиоделе. Отец радовался успеху сына:

— Такой шалопай, а вот поди ж ты...

Аккуратов улыбнулся, но, должно быть, его отвлекла какая-то мысль. Он опять ушел в тень, стушевался. Наша беседа с ним то завязывалась, то замирала, и паузы в ней, как и рассказах Чехова, имели какое-то содержание, может быть, более важное, чем слова. Я пришел к Аккуратову ни за чем, просто как к давно знакомому человеку. Интервью я взял у него пятнадцать лет назад, задавать ему принятые в таких случаях «производственные» вопросы мне не хотелось. Но и до откровенности нам еще не хватало изрядного количества вместе съеденной соли...

«Снежный человек», «самобытный талант», «самородок» — такие эпитеты в отношении Аккуратова бытовали пятнадцать лет назад, столь же высоко о нем отзывались его товарищи по Снежной службе и нынче. Но... какая-то мне чудилась дисгармония в том, что портрет Аккуратова висел в мемориальном ряду на стене в ЦПЗ, а сам Аккуратов сидел в тихом домике географической станции под сенью горы Юкспор и занимался математической статистикой, в то время как продолжали падать лавины, рвались мины на горных склонах, бесперебойная работа карьеров, безопасность и сама жизнь сотен людей зависели от прозорливости и умелости лавинщиков...

Почему же хибинский лавинщик номер один отошел от им же самим поставленного, любимого дела? Этот вопрос, как говорится, висел в воздухе. Я не задал его Аккуратову. Мало ли почему? На какой-то ступеньке своей судьбы, человек незаурядных способностей и энергии, Аккуратов решился отойти от практической деятельности, посвятить себя науке. Это не было шагом в сторону или вниз. Восхождение вроде бы продолжалось...

Мы сидели вдвоем с Аккуратовым в затененном кабинете географической станции МГУ под горою Юкспор; к сочащемуся из форточки запаху спорой хибинской весны примешивался запах трагедии. Ее исходные точки, сюжетные узлы, варианты развязки известны были лишь одному человеку — самому Аккуратову.

Василий Никанорович снял темные очки, и я прочел в его глубоко запавших, светлых, будто выцветших на солнце, остро видящих, с маленькими зрачками глазах невысказанную, главную мысль, ответ на не заданный мною вопрос.

— Мне не хватает Снежной службы, — сказал Аккуратов. — Там все время находишься в центре событий. Здесь тихо. Я не привык к тишине.

Из окна туристической гостиницы «Хибины» мне видно по утрам, как уходят в горы сиреневые, синие, алые, желтые, зеленые лыжники и лыжницы. До горного склона рукой подать.

И я разжился-таки в Кировске лыжами, не столь прекрасными, как у моих соседей в гостинице «Хибины», обыкновенными, деревянными, новгородского производства. Стал на лыжи — о! — хибинский, подмерзший с утра, рассыпчатый снег зашуршал у меня под ногами, понес туда и сюда, куда угодно моей душе. Я прокатился по освещаемой зимой, в полярную ночь, хибинской лыжне, пообвыкся, поднялся в гору, пошел вдоль склона. Снег был свежий после ночного бурана. В голову приходили наставления из книги М. Отуотера «Охотники за лавинами»:

«...Лавины сходят во время сильных снегопадов или вскоре после их окончания вследствие быстрого накопления свежего снега.

Лавины сходят при хорошей погоде в результате воздействия солнечных лучей на поверхность снега или в результате весеннего таяния.

Лавины сходят в любое время вследствие отрыва снежных досок, который может происходить и в глубине снежного покрова.

Со склонов крутизной до 35° лавины иногда сходят, в особенности когда этому способствует разрезающее действие лыж.

Наиболее опасны склоны круче 35°. В таких местах сход лавин вероятен при каждом большом снегопаде».

Идучи по крутому склону после ночного бурана, подрезая лыжами свежевыпавший снег, я ощущал симптомы лавинной опасности. Так начитавшийся медицинских книг здоровяк вдруг находит в себе ростки самых ужасных болезней.

Как бы там ни было, я пересек горный цирк, окаймляющий город Кировск, спустился к подножью горы Айкуайвентчорр. Здесь толокся разнообразный народ, на лыжах и без, дожидался начала международных соревнований по прыжкам с трамплина. Перед трибуной выстроились шведы, немцы, чехи, итальянцы, австрийцы, наши прыгуны. Самые красивые девушки Кировска, с кокошниками на головах, одетые во что-то такое очень русское, преподнесли прыгунам хлеб-соль. В специально выстроенных снежных домиках шла бойкая торговля снедью и напитками. Василий Иванович Киров обратился к прыгунам с напутственной речью.

Затем начались прыжки — наглядный урок бесстрашия.

Наглядевшись на это дело, я мало-помалу стал двигаться вверх по горе, где «лесенкой», где «елочкой». Снизу казалось, что до вершины не так уж и далеко, но стоило перевалить первый гребень — и взору открылась снежная ровность, плато: вершина словно отступила в глубь цирка. Да собственно и вершины-то не было; со всех сторон меня теперь окружали белые купола, округлые террасы, фирновые поля. Кое-где чернели вытаявшие камни. До солнца тут было близко, рукой подать. Горное солнце пекло, снег покрылся испариной, будто роса проступила.

Покуда я подымался, снег налипал на лыжи. Зато катиться вниз — как по маслу. Избави бог разогнаться, не справиться со скоростью! Я спускался зигзагами, поперек склона, наискосок. Подолгу стоял, созерцал абсолютную, без малейшего изъяна округлость, завершенность форм, гармонию хибинских цирков, облитых голубой глазурью куполов. Одно дело смотреть на Хибины из города снизу, но совершенно иное увидеть вровень с вершинами всю панораму застывших каменных снежных валов.

Спускаясь вниз, я петлял по склону, как заяц, выбирал себе путь поотложе. Как вдруг мимо меня просвистел-промчался лыжник. Ему было на вид лет пятнадцать — хибинский мальчишка. Он ехал, должно быть, с самой высокой вершины, на узеньких деревянных, таких же, как у меня, лыжах. Скатился до самого низу, стал крохотным, величиной с муравья.

Главная улица Кировска носит имя Кондрикова. Когда я прохожу по этой улице, обязательно останавливаюсь у дома с мемориальной доской и произвожу в уме несложные арифметические подсчеты. В этом доме жил Василий Иванович Кондриков, первый управляющий государственным апатито-нефелиновым трестом «Апатит». Он родился в 1900 году. Его не стало в 1937‑м. В Хибины Кондриков приехал в 1929‑м. Значит, что же? Сколько лет было первому хибинскому управляющему? Очень простые подсчеты...

Улица Кондрикова. Если бы на то была моя воля, я бы зашел в каждый дом, в каждый подъезд, в каждую дверь и спросил бы у живущих здесь ныне людей, что они знают или, быть может, помнят о человеке, чьим именем названа улица.

Часто улицы называют именами людей хотя и достойных, но не причастных к данному месту. Фамилии превращаются в безликие адреса, в трафареты. Иное дело улица Кондрикова. Василий Иванович Кондриков выбрал место для постройки первого дома на этой улице, он в нем жил, собирался жить долго, всегда. Без него иным бы был этот город. Да и не мог он быть без него...

Писатель Иван Катаев в своей книге тридцатых годов «Ледяная Эллада» так писал о Василии Кондрикове: «Его слава, — молодой, талантливый хозяйственник, с полетом, с весельем в делах — и есть, есть едва-едва взнузданная суровостью времени и высотой положения эта моцартовская юношеская беспечность таланта...»

В музее С. М. Кирова, у подножья горы Кукисвумчорр, среди экспонатов имеется единственная сохранившаяся фотография — портрет Василия Кондрикова. Всякий раз, как бываю в музее, подолгу стою у портрета, стараюсь в чертах лица найти соответствие духовному миру, личности этого человека. Густые русые волосы, откинутые назад. Открытый, чистый, высокий лоб, прямой взгляд серых, по-видимому, глаз. Верхняя часть лица — лоб, глаза — преобладают над нижней, хотя подбородок крупен (не груб), четко, красиво очерчены губы. Нос без каких-либо особых примет, обычный. Очень русское лицо. Или, вернее будет сказать, лицо русского интеллигента из народа, пришедшего в революцию. Ворот косоворотки обхватил сильную молодую шею...

Когда я читал статьи Кондрикова — в объемистых ежегодных сборниках начала тридцатых годов «Хибинские апатиты», — слышу его голос, интонацию: в расстановке, в ритмике слов и фраз угадывается энергия, воля, ум, одухотворенность — стиль времени, сочетавший в себе деловитость и талантливость, работу мысли и игру воображения.

Вот сборник 1932 года. Его открывает Кондриков. Послушайте, как он говорит... То есть он пишет, но пишет, как говорит, увлеченный силой собственного убеждения, на ходу подбирая и складывая слова, понимая необходимость именно этих слов, именно этого чувства для аудитории.

«...Один иностранный специалист, австрийский инженер В. Скутль, посетивший Хибины в ноябре 1930 года, писал: «Вообще не один раз приходил я в изумление во время этих первых дней, проведенных на Апатитах. И как можно не удивляться, когда узнаешь, что еще девять месяцев тому назад здесь не было ничего: ни улиц, ни железной дороги, ни одного из многочисленных бараков. В продолжение семи месяцев этого короткого строительства снег глубиною в метр покрывал всю местность. Энергия и упорство, с которым велась здесь работа, — изумительны. Я спрашивал своих коллег по специальности: как вы справились со снегом и всеми этими трудностями? Они рассмеялись: «Снег, трудности, — ничего; мы убрали то и другое и построили...» Маленькое словечко «ничего» изменило свое значение, так же как русский народ — свою психику...» И может ли быть что-либо прекраснее: проследить от начала до конца разрешение поистине великой проблемы и пройти через все радости и горести вплоть до благополучной развязки... Здесь в Хибинах фантазия должна идти впереди действительности, здесь необходимо мысленно строить, затем испытать. Каждая мысль должна породить проблему, каждая проблема — новую мысль. С течением времени мысли приобретают все более устойчивую форму, начинают гармонически округляться в одно целое и органически связываться одна с другой, — только тогда фантазия переходит в реальный план. Хотя холодный и трезвый расчет еще разрушит некоторую иллюзию и иную внезапно понравившуюся мысль, и какое-либо звено цепи приходится уничтожить и заменить новым, — но постепенно этот план становится достаточно зрелым, чтобы быть переведенным на язык чертежей... Конечно, пройдут еще месяцы, пока мысль превратится в железо и сталь. Тысячи метров проводов надо еще провести, тысячи метров колеи должны быть построены, тысячи метров штолен должны быть проложены. Много трудностей станет на пути, но ведь трудности для того и существуют, чтобы их преодолевать...»

Иду по улице Кондрикова, и хочется мне зайти в каждый дом, постучаться в каждую дверь, спросить у живущих здесь ныне людей, что знают они, что помнят о Василии Кондрикове. Если не помнят, напомнить. Для того и пишу, цитирую статью Кондрикова — из ставшего библиографической редкостью сборника.

В Хибинах память о прошлом участвует в сотворении настоящего и будущего. Время здесь имеет свойство кристалла горной породы: в нем запечатлены лики первопроходцев, спрессованы их воля, талант. И снежные здешние горы обладают не только высотою отметок над уровнем моря, но также и высотою духа.

Если что вырастало на ниве хибинского снега, так это чистые помыслы, красивые судьбы, рыцари без страха и упрека. Не сами по себе вырастали, а вместе с шахтами, дорогами, обогатительными фабриками, метеостанциями Снежной службы, домами, городами.

Мой старый товарищ, местный газетчик Сережа (для одних Сережа, а для других Сергей Ильич) если изменился за пятнадцать лет, то внутренне, а не внешне. Сережа сформировался как личность, сохранив при этом моложавость и свежесть. В нем произошло то же самое накопление, созревание сил и задатков, что и в другом моем старом знакомом Михаиле Абрамовиче Гербере. При этом ни малейшей сединки не заблистало в Сережиных кудрях. Он стал спокойным, не порывался куда-то за обозначившийся круг судьбы, не гонялся больше за журавлем в небе, крепко держал в руке дарованную ему, такую теплую и живую синицу.

Сережа поднял детей, одни из них работали на рудниках, другие учились в институтах.

Он похвастался мне, что его газета получила на республиканской выставке первую премию за искусство верстки — его искусство.

Когда я искренне, от души похвалил Сережу за способность не стареть, он объяснил этот феномен особенностями хибинского климата:

— Мы здесь как мамонты в вечной мерзлоте. Не разлагаемся…

Пятнадцать минувших лет — такое дело: одни подымались по лестнице кверху, другие останавливались на площадке у перил в задумчивости, а третьи...

Вернувшись в Ленинград, я отыскал в старой записной книжке телефон Ильи Константиновича Зеленого, набрал номер и слушал гудки — позывные в найденный мной однажды и опять утраченный мир. Телефон в пустой квартире звонит по-другому, чем в обитаемой, жилой. Еще никто не взял трубку, но я уже знал: возьмут. Почудились скорые чьи-то шаги к телефону. Пятнадцать лет не слышанный, однако знакомый, тот самый голос сказал: «Але...» Голос не постарел.

— Здравствуйте, Илья Константинович.

— А... Это вы... Я вам как-то звонил. Вы куда-то уезжали... Ну что же, заходите...

Фасад дома недавно побелили, подновили и стены во дворе. Двор перестал быть колодцем, сделался внутренним, что ли, двориком. На месте поленниц дров теперь зеленели липки и тополя. Сквозь толщу стен, сложенных в девятнадцатом веке, не доносился снаружи шум городской. Над головою открылось небо — весеннее, майское. Должно быть, дом побывал в капремонте, приготовился послужить прибежищем для людей не только в двадцатом веке, но даже и в двадцать первом.

В углу двора-сада скромненько притулился маленький, первого послевоенного образца автомобильчик, в старомодном, похожем на салоп, чехле. Он стоял тут и пятнадцать лет назад — автомобиль Зеленого, по кличке Росинант. Было видно, что маленькая серая лошадка не позабыта, ухожена, служит хозяину.

Вход на лестницу стал другим, изменился лестничный запах, иначе прозвенел звонок. Только хозяин был тот же. Хотя... Очень исхудал Илья Константинович. Запали виски и щеки, заметнее стали продолговатость, узость лица, прямизна стана, угловатость плеч — военная косточка. Серые с прожелтью, живые, переменчивые глаза Зеленого то выражали усмешку, иронию, то работу мысли, то грусть, то они затуманивались, то сияли.

— ...Я был в Кировске на совещании по лавинам, — сказал Зеленой, — простудился там... Черт знает... Думал, загнусь. Двустороннее воспаление легких. В моем возрасте это равняется вышке... Задыхался. Нечем дышать. Вот, встал... Выписали из больницы. Зачем? Сам не знаю. Кстати, ваш покорный слуга — пенсионер. Уволился из Управления метеослужбы. Семьдесят два года исполнилось. Хватит. И что теперь прикажете делать? Гардеробщиком в Чайковские бани? Говорят, там хорошие заработки...

Ильи Константинович двигался по комнате, ворчал, хмыкал, закуривал, легко не по возрасту приседал у массивного письменного стола, выдвигал ящики, доставал какие-то папки, рылся в бумагах, быстро находил нужное — пожелтевшие, карандашом писаные записки и письма, читал мне отдельные фразы и целые периоды — оттуда, из тридцать второго, из тридцать пятого, из тридцать седьмого годов... Речь в записках шла об одном — о лавинах, о снеге.

В окно светило солнце. Квартиру Зеленых тоже перепланировали, перестроили, все в ней стало новым. Только хозяева старые. И письменный стол, и бумаги...

— Да хватит тебе, папа, — ласково уговаривала, успокаивала увлекшегося Илью Константиновича жена.

Зеленой умолк на минуту. Сделалось тихо. Так тихо бывает, наверно, когда скатится вниз лавина, отшумят валы снега, развеется снежная пыль... Я подумал, что и жизнь человеческая тоже подобна лавине. Годы бурь, страстей, деяний, потерь отгромыхали — и трудно привыкнуть к тишине.

— Что делать со всем этим? — Илья Константинович приобнял свои бумаги. — Мемуарист из меня не получился. Учебники по метеорологии я писал, а вот за мемуары сесть не удосужился. И жалко кому-то отдать. А?..

Лавина сошла, но гул ее все звучал в душе человека.

В Ленинграде то схватывались льдом реки, высыхал и посверкивал под фонарями асфальт, черствела земля на газонах; даже снег выпадал, первый, белый, — все радовались зиме, белизне, чистоте; и снова все рушилось, хлюпало, чавкало, утекало.

В такую пору, в такую погоду бывает много смертей. Умирают старики, уставшие их сердца не справляются с перепадами и скачками атмосферного давления.

Трудно было представить, что где-то, ну вот, например, в Хибинах, уже глухая зима — метели, лавины, морозы, полярная ночь.

Однажды вечером мне позвонил из Кировска Аккуратов.

— Вы знаете, что умер Илья Константинович Зеленой?

Нет, я про это по знал. Я только много думал о Зеленом в последнее время. Я думал, вот допишу очерк о лавине и первым делом пойду к Зеленому...

— Пришла телеграмма в Снежную службу, — сказал Аккуратов. — Илья Константинович умер. Весной он был еще хоть куда...

Мы помолчали, ибо другого средства почтить память хорошего человека не было и не будет. Перед лицом смерти надобно помолчать.

Потом мы поговорили немного. О том, о сем. О погоде.

— Ну, а вы там как, Василий Никанорович?

— У нас как положено. Мерзнем. Зима.

Я положил трубку. Набрал номер Ильи Константиновича Зеленого. Слушал, как звонит телефон в его пустой — опустевшей — квартире.

Назавтра трубку взяла Тамара Ивановна, жена — вдова — Зеленого. Она сказала:

— Илья Константинович долго боролся со смертью, полгода боролся, он не хотел умирать. И врачи говорили — чтобы в его годы такое крепкое сердце… У него плохо было с легкими. Затемнение в легком. Ему предложили сделать операцию. Он согласился. Операцию хорошо перенес, стал поправляться. Мы с ним уже ходили гулять... И вдруг он начал желтеть. Оказывается, когда ему переливали кровь, в крови донора были бациллы гепатита. Он заразился гепатитом. Опять его взяли в больницу. Мне разрешили быть рядом с ним. Два месяца он боролся и с этой болезнью. И тоже справился с ней.

Он очень надеялся... Но, должно быть, устало сердце. Как говорят врачи, образовался порочный круг: сердце и печень. Илья Константинович умер в сознании. До последней минуты он оставался спокойным. Даже шутил... Похоронили его военные. Он и сам был военный. Я плохо помню, где это было и как... Народу масса была. И какие-то елки. Играл военный оркестр... Вы знаете, Илья Константинович очень боялся, что на похороны к нему никто не придет. Он говорил: «Все меня позабыли...» Он напрасно так думал. Столько было речей и цветов... Просто прелесть...

Тамара Ивановна сказала это слово: «прелесть...» — и заплакала.

Александр Житинский ХИБИНСКИЕ ВСТРЕЧИ Репортаж об одной поездке

В вагоне скорого поезда Ленинград — Мурманск стоял коренастый мужчина. Он был в голубой майке и в брюках. Стоял он очень прочно, будто прирос к полу. Такого трактором не сдвинешь, если упрется. На его массивном голом плече было выколото: «Не забуду отца родного». Это тоже указывало на самостоятельность характера. Ординарные люди обычно пишут на своем теле: «Не забуду мать родную».

Мужчина по-хозяйски смотрел в окно на природу. Видимо, он возвращался домой из отпуска и теперь с удовольствием отмечал, что все осталось на месте, не попортилось и не изменило внешнего вида.

Он был первым встреченным нами северянином.

Мы ехали в города Апатиты и Кировск вчетвером на четыре дня. Известный поэт, менее известные прозаик и критик и совсем уж неизвестный я. Все мы ехали туда впервые. Как принято говорить, мы жадно впитывали впечатления.

Что можно увидеть за четыре дня? Кто придумал творческие командировки? Достойно ли выглядеть поверхностным очеркистом?.. Такого рода вопросы у автора возникали. Причем совершенно ясно, что увидеть за четыре дня можно немного, придумал творческие командировки человек неглубокий, а выглядеть недостойно не только поверхностным очеркистом, но и поверхностным репортером.

Это автор отчетливо понимает.

Но, с другой стороны, существует такая удивительная вещь, как первое впечатление. Независимо от того — верное оно или неверное, это впечатление всегда свежо. Живописец приходит утром со своим этюдником на какую-нибудь неизвестную поляну и восклицает: «А в этом что-то есть!» Потом он ставит этюдник и пишет этюд. Этюд — это очень удобный жанр. Это вам не эпическое полотно, в котором убедительно торжествует правда жизни. Так, набросок... Первое впечатление. Хотите верьте, хотите нет.

Потом он вернется на эту поляну еще и еще, напишет ее в полдень и при лунном свете, в дождь и в снег. Поляна станет убедительной, как свидетельство о браке. Но тот нехитрый утренний этюдик, может быть, дороже всего, потому что в нем больше всего удивления.

На этом моя оправдательная записка кончается.

Мы ползли на Север вверх по карте. Петрозаводск, Медвежьегорск, Кемь... За окном была кочковатая земля, покрытая редкой коричневой травой. Дистрофичные елочки. Анемичное небо. Рахитичные кусты.

Наш прозаик был врачом по образованию.

Северянин с наколкой смотрел на природу внимательно и видел, вероятно, что-то другое.

На здании Дворца культуры строителей города Апатиты висела афиша, извещающая о нашем выступлении. Естественно, моя фамилия была написана неверно, что лишний раз свидетельствовало о чудовищной непопулярности автора за Полярным кругом. Дворец выглядел как-то странно на фоне массивных каменных зданий. Видимо, его проектировали где-нибудь на юге, изнывая от жары. Он был сплошь стеклянным. Не самая лучшая архитектура для Заполярья. Мы ходили по коридорам Дворца вдоль стеклянных стен и зябко поеживались. На улице падал первый снег.

Нам открыли стеклянную дверь и показали нечто вроде музея. Там стояли торжественные бархатные знамена, висели портреты передовиков, а в специальных стеклянных ящиках находились спортивные кубки. Цель создания музея была неясна. Вряд ли он страдал от избытка посетителей. Там тоже было холодно, как в склепе.

И тут появилась она. Еще когда она проходила, улыбаясь как-то неофициально, смущенно и в то же время совершенно открыто, от нее повеяло теплом, как от печки. Заведующая библиотекой — так она представилась. Она неумело разводила руками, делая приглашающие жесты, смешно краснела и говорила сбивчиво, как пионерка на слете новаторов.

Она радовалась нам совершенно искренне, не по обязанности. Она хотела, чтобы нам здесь понравилось. От этого веяло наивным и трогательным провинциализмом. «Добрая... Простая...» — спокойно и несколько самоуверенно зафиксировал я, радуясь сложности своей столичной натуры.

Она повела нас в библиотеку, направляя жестами и оберегая сзади, как наседка оберегает своих цыплят. Мы шли с достоинством приезжих знаменитостей. Кроме известного поэта, которому это было уже ни к чему.

Библиотека была маленькая и уютная. Какие-то изречения на стенах, портреты великих, среди которых были два или три неизвестных мне, немногочисленные посетители. Они смотрели на нас с едва уловимым любопытством, но не более. Заведующая все говорила и говорила, сияя и заглядывая нам в глаза, так что мне даже неловко сделалось за нее, за ее простоватость. Тоже мне, невелики шишки, чего она перед нами заискивает?

А она повела нас в читальный зал и открыла дверцу какого-то шкафа с таким видом, будто это была волшебная дверь из сказки «Золотой ключик».

— Здесь наши ценности, — сказала она, доставая книги. — Мы ведь бедные. Для нас каждая такая книга — радость. Вот эту я на свалке нашла, в Ленинграде... Да-да, на свалке, — повторила она, разводя руками и смущаясь еще больше. — Нельзя же, чтобы такое пропадало...

Книга была томом Вольтера из французского собрания сочинений, изданного в начале прошлого века. Я определил это с трудом. Не думаю, чтобы кто-нибудь когда-нибудь ее читал. Заведующая поставила книгу обратно, успев погладить ее едва заметным движением пальцев. Потом она показала нам Писемского, Добролюбова, еще кого-то... Все книги были заслуженными, старыми, с пожелтевшей бахромой страниц.

Эти книги были ее личными, я бы сказал даже, — интимными друзьями. Они создавали индивидуальность библиотеки. И бог с ним, пускай их никто никогда не прочитает. Разве дело в этом?

Когда в соляной раствор опускают кристаллик соли, он начинает обрастать другими кристаллами. Эта затравка необходима. Шкафчик с пыльными и потрепанными раритетами был затравкой для этой библиотеки. И заведующая очень хорошо это понимала.

Отогретые ее радушием, мы выступили перед читателями. Поэт читал стихи, прозаик пересказывал прозу, критик дирижировал выступлением, успевая в шутку пикироваться с прозаиком. Публика понимающе смеялась.

Выступление затянулось. Посыпались записки, из которых мы обнаружили полную осведомленность читателей в так называемом текущем литературном процессе. Надо было как-то кончать.

— Что делает сейчас Глеб Горбовский? — был вопрос.

— Думаю, что уже спит, — сказал критик, посмотрев на часы.

Все еще раз понимающе рассмеялись, и выступление закончилось. Читатели потянулись к поэту за автографами. Прозаик подписывал журнальные публикации. Я купался в лучах славы обоих.

Внезапно ко мне подошла старушка, похожая на тех, какие ходят на концерты в Филармонию. Она протянула мне открытку, на которой была репродукция картины Репина «Бурлаки», и сделала умоляющее движение губами.

— Чего? — непонимающе спросил я, даже не успев подобрать более вежливую форму вопроса.

— Автограф, — выдохнула старушка и показала знаками, как это нужно сделать.

Я понял, что меня принимают за Муслима Магомаева, и расписался на обороте.

Но самое главное было потом. Заведующая угощала нас кофе в маленькой комнате позади библиотеки. Там были и конфеты, и печенье, и торт, и даже коньяк, если его пропустит редактор. А если нет, то все равно коньяк там был, и с этим ничего не поделаешь.

Заведующая рассказывала. О библиотеке, о городе, о горах, о людях, обо всем на свете. Никакого подобия светской литературной беседы. Она говорила много, и ее очень интересно было слушать. Потом я понял, почему так происходило. Так происходило от ее влюбленности в этих людей, в эти горы, в этот город, в эту библиотеку. Простота и даже наивность изложения остались, но за ними вдруг возник человек со своею индивидуальностью. Когда разговор касался книг, она как бы мимоходом делала очень точные и умные замечания. Она знала литературу и любила ее. И самое главное — она ничего и никого не изображала. Она просто была самой собою, а это не так уж часто встречается. И кроме всего прочего, такая простота предполагает доверие и уважение к собеседнику.

Предполагается, что собеседник способен приглядеться, заглянуть глубже, а не ограничиться поверхностной констатацией: «Добрая... Простая...»

Как это сделал я.

На прощанье она подарила нам по камушку. Это были хибинские минералы. Подозреваю, что ее собственные. Этот подарок тоже был ее личной инициативой, как кофе с печеньем. Все шло от той же полноты души. Мне достался минерал под названием «лопарская кровь». Такой полированный камень. На первый взгляд — двухцветный, буро-зеленый. Но если приглядеться — там множество всяких оттенков — багряных, розовых, перламутровых — множество прожилок, как бы светящихся изнутри. Множество драгоценных зерен.

Если, конечно, приглядеться.

«На плато Расвумчорр не приходит весна...» — вот все, что мне было известно об этом пункте на карте Севера до поездки. Нет, вру! Еще читал какую-то статью в газете. Там было про добычу апатитов.

Утром нас посадили в «газик» и повезли наверх. «Видите, гора?» — спросил шофер. «Угу». — «Вот туда и поедем».

На здании Центрального рудника висел плакат: «Товарищ! Помни, что работать на плато Расвумчорр не только трудно, но и почетно». Очевидно, помнить нужно только второе. Про первое забыть просто невозможно.

Нас провели прямехонько в кабинет директора. Кабинет как кабинет. В углу знамя за победу в социалистическом соревновании. На стене диаграммы выработки, схемы расположения рудного тела и тому подобное. Директор вышел из-за письменного стола и пожал нам руки.

Похож на медведя. Рука короткая, с толстыми пальцами. Лицо круглое, обветренное. Голос глухой, тихий, с хрипотцой.

Директор сел за стол, мы расположились напротив. Получилось нечто вроде пресс-конференции.

Ровным, тихим голосом директор стал рассказывать о руднике. Круглосуточная работа. Смена двенадцать часов. Пробовали перейти на нормальную, восьмичасовую — пока не получается. Рабочие против. Объяснение простое — на рудник далеко ездить. Если каждый день смена, много времени уходит на дорогу.

В пятницу взрывают породу и руду. Потом всю неделю экскаваторы гребут камень. Породу сбрасывают с горы, а руду спускают через рудоспуск вниз. Рудоспуск — это такая дырка в горе глубиной шестьсот метров и диаметром метров шесть. Руда падает в специальные емкости и вывозится на обогатительную фабрику.

Вот вкратце и весь технологический процесс.

Директор говорил тихо, а слышно его было хорошо. Потому что слышишь не тогда, когда кричат, а когда говорят точно и кратко. А директор не произнес ни одного лишнего слова.

Удивителен вес каждого слова, если нет ничего лишнего!

Он сидел чуть сгорбившись, смотрел в основном в стол и лишь изредка исподлобья взглядывал на нас, как бы проверяя, доходит или нет. Воплощение спокойствия и основательности.

Если мы переспрашивали или задавали свои дилетантские вопросы, он повторял сказанное и пояснял, не повышая голоса, не показывая никакого раздражения, и умолкал, как только видел, что объяснение дошло.

— Сколько рабочих на руднике?

В ответ точная цифра.

— Каков средний заработок?

Точная цифра.

Средний возраст, текучесть, количество семейных, условия труда и так далее. И на каждый вопрос совершенно точный ответ без всяких справок в блокноте. Воплощение компетентности. Потом был вопрос о залегании руды. Директор пригласил главного геолога, и переадресовал вопрос к нему. И было видно, что директор прекрасно знает, но данный вопрос в компетенции главного геолога. Так что пусть каждый занимается своим делом.

— Надолго хватит запасов руды?

— До девяносто пятого года.

И это известно! И известно, что будет дальше — где, в каком месте будет новый рудник и надолго ли хватит его.

— Пожалуйста, еще вопросы, товарищи?

И оглядывает нас исподлобья, останавливаясь на каждом взглядом. Неторопливо и внимательно.

Я опустил глаза и увидел под письменным столом носок директорского ботинка. Этот носок стучал по ковру кабинета тихо и часто, отбивая неслышный и быстрый ритм. Это так не вязалось с внешним обликом и речью директора, что я тут же поднял глаза.

— Пожалуйста, еще вопросы?

Вот тебе и воплощение спокойствия! Мы сидели тут со своими праздными вопросами, а там, на плато, экскаваторы вгрызались в руду, самосвалы сбрасывали ее в рудоспуск, работа не прекращалась ни на минуту. И ритм этой работы сидел где-то внутри директора, прорываясь наружу лишь в незаметном постукивании носка ботинка по ковру.

— А как с выполнением плана?

— План напряженный. Выполняем. В этой пятилетке знамя еще от нас не уходило. Думаю, что и в будущей не уйдет.

И он кивнул на знамя в углу. Ни секунды не сомневаюсь, что так оно и будет.

Мы поглазели на рудник сверху. Впечатление такое, будто смотришь с самолета. В теле горы гигантский, идущий уступами разрез. На каждом уступе шевелятся экскаваторы. К ним непрерывно подъезжают самосвалы, получают в кузов два-три ковша руды и ползут к рудоспуску. У рудоспуска небольшая очередь самосвалов. Сверху особенно хорошо видно, как четко, без задержки идет работа. Экскаваторы съедают гору, а самосвалы порциями отправляют ее вниз, на обогатительную фабрику. Днем и ночью, в любую погоду.

— Молох, — задумчиво сказал прозаик, посмотрев на эту картину.

Я не осмелился спросить, что это такое — «молох». Или кто это такой. Наверное, что-то большое.

Потом мы спустились в рудник, петляя на «газике» по черным от шин самосвалов дорогам. Там мы сфотографировались на фоне экскаватора, заглянули в рудоспуск и получили по куску апатита прямо из-под ковша. В подарок.

Я откололся от группы и наткнулся на парня лет двадцати пяти в ватнике. Он возился с какими-то проводами. С минуту я молча стоял рядом, пытаясь понять, чем он занимается.

— Интересуешься? — спросил он.

— Интересуюсь, — сказал я. — Вы кем здесь работаете?

— Взрывник я, — охотно ответил парень и принялся рассказывать про свою работу. Должно быть, он думал, что я хочу к ним устроиться.

Работка, конечно, у него — будь здоров. В прямом смысле слова. Потому что больным здесь делать нечего. Всю неделю взрывники готовятся к пятнице. А в пятницу ахают. Да так, что внизу, в Кировске, стекла летят из окон. Потом специально ходит стекольщик и вставляет.

У экскаваторщиков и шоферов все-таки есть кабины. Они защищают от ветра. А взрывники ничем не защищены. Ветры здесь зимой до восьмидесяти метров в секунду. Плюс мороз. Можно себе представить.

— У нас условия, приближенные к Антарктиде, — гордо сказал парень. — Так мы что придумали. Надеваешь ватник, валенки, шапку, а сверху брезентовую плащ-палатку. А потом тебя из ведра окатывают водой. В таком виде и выходишь на мороз. Через минуту ты уже, как улитка, в ледяном панцире. И ничего, не продувает...

Тут подошли наши. И сопровождающий сказал парню, что это, мол, писатели из Ленинграда, исследуют жизнь.

Парень посмотрел на меня с сожалением. Мне даже стыдно стало. Он со мной как с человеком, а я...

— Ну, как у вас заработки? — спросил прозаик.

— Не жалуемся, — ответил парень.

— А все-таки сколько?

— Хватает, — сказал парень.

— Неужели это тайна?

— А я не считаю. Сколько дадут — все мое.

И ведь, наверное, не врет. Похоже, что и вправду не считает. Потом мы еще какие-то вопросы задавали, но взрывник отвечал так, что непонятно было — шутит он или говорит серьезно.

Вот и попробуй в таких условиях «исследовать жизнь».

Так-то, дорогой товарищ писатель! Повкалывал бы на тридцатиградусном морозе в ледяной плащ-палатке годик-другой, и никаких вопросов и исследований не нужно. На своей шкуре все испытал бы. А то — «рабочая тема», «рабочая тема»!.. Вот она — рабочая тема. Стоит, ухмыляется, смеется над тобой, и слова из нее не выжмешь.

И правильно, между прочим, смеется.

«Гражданская» профессия нашего прозаика сослужила нам службу.

Мы были приглашены в семью местного врача на ужин, потому что еще на выступлении во Дворце культуры врач потолковал с прозаиком и они оказались почти знакомы. Во всяком случае, у них нашлись общие друзья.

В назначенный час мы подошли к дверям квартиры и стали входить. Я не оговорился. Мы именно стали входить, потому что перед каждой новой дверью у нас разыгрывалась длительная церемония вхождения. По возрасту и литературным заслугам первым надлежало входить поэту, за ним — критику или прозаику, а уж потом — мне. Это было логично и справедливо. Но поэт никак не желал признавать такой порядок вещей и норовил войти последним, почему-то пропихивая меня вперед. Я уворачивался, ловя руками кого-нибудь, кто подвернется, чтобы толкнуть его первым, и все мы делали движения руками, похожие на работу машины, которая сгребает снег.

Хорошо, что нас было не десять человек. Вдесятером при такой повышенной интеллигентности мы просто бы никуда не вошли. Вчетвером это все же удавалось, но времени мы тратили много.

Наконец мне удалось схватить прозаика за рукав и направить в прихожую, где хозяева с удивлением наблюдали за нашей возней на лестничной площадке.

Когда прозаик вошел, выяснилось, что там больше никто не поместится, потому что прихожая была маленькая, как спичечный коробок.

Вхождение заняло примерно полчаса и отняло много сил. Хозяева поняли, что мы уже проголодались, и мигом усадили нас за стол без всяких литературных вступлений к еде. Это было чутко с их стороны.

Еду я описывать не буду. Это не входит в мои задачи.

Разговор шел о книгах. В этой семье было много книг, причем самых отборных, свидетельствующих о безукоризненном литературном вкусе хозяев. Врач оказался классическим книголюбом, а его жена — замечательной хозяйкой. Опять меня тянет описать стол, но я все же удержусь.

И вот о чем мы говорили там, за Полярным кругом, среди снегов, глубоким вечером. Мы говорили о том, какие книги каждый из нас взял бы на необитаемый остров. В количестве десяти штук. Ничего не скажешь, актуальная тема!

— Значит, так, — предвкушая удовольствие, начал врач. — Сервантес, Рабле, «Гамлет», Достоевский...

— А Данте? — перебил его друг семьи, химик. — А Гомер, наконец?

— Вот еще глупости! Гомер! Я же собираюсь там читать, а не устраивать показательную библиотеку!

И они очень быстро устроили грандиозный интеллектуальный спор. Свифт, Лев Толстой, Гоголь... Да нет, не Лев Толстой, а все-таки Достоевский! Нет, Лев Толстой!

— А Пушкин?! Батюшки! Пушкина-то забыли!

— Это ты забыл, а у меня он уже давно в чемодане! — кричал химик.

В общем, было такое впечатление, что у каждого из них на руках путевка на необитаемый остров. И осталось только решить, что же они будут там читать и перечитывать.

— А какую книжку взяли бы вы? — спросил меня хозяин.

— Записную, — сказал я.

Вошла жена хозяина и что-то сказала ему на ухо. Врач тут же встал из-за стола и сказал:

— Извините, я сегодня дежурю на экстренных. Вызов.

Он сказал это очень просто, без какого-то подчеркивания или сожаления. Очень буднично сказал и сразу ушел. А ведь можно было хоть чуточку покрасоваться собственным героизмом, показать нам, что долг врача зовет его к постели больного и так далее. Он ничего этого не сделал. Может быть, потому что уже тринадцать лет живет здесь с семьей и видел всякое. Или потому, что относится к своей работе так, как нужно относиться ко всякой работе. Профессионально. В конце концов, если ты выбираешь всерьез какое-то дело, то тем самым выбираешь и все трудности и даже несчастья, связанные с ним. И сетовать на них или гордиться тем, как ты их преодолеваешь — смешно и глупо.

Когда он вернулся через два часа, перед самым нашим уходом, то на вопрос, по какому поводу был вызов, ответил:

— Пустяки. Носовое кровотечение.

То есть, проще говоря, кому-то разбили нос, и он ходил ночью остановить кровь. Вот и все дела. И никакого возмущения и негодования. Это его работа, к которой он относится спокойно и честно. А вот возмущаться тем, что кому-то разбивают ночью носы — это уже не его дело.

Нет, я все-таки взял бы на необитаемый остров записную книжку.

Иногда нам встречались фантастически деловые и энергичные люди. Такие, например, как культработник из Кировска. В его задачу входила организация нашего выступления в Доме культуры.

Когда мы вошли в его кабинет, он сидел за столом и дул в телефонную трубку с такой силой, будто делал ей искусственное дыхание. Одет и пострижен он был безукоризненно — стандартно. Взгляд как-то сам собой не задерживался на нем больше секунды.

— ...А я говорю — не ложить трубку! По вопросу писателей из Ленинграда занимается председатель горисполкома. Да, они уже у меня... Встреча с трудящимися в восемнадцать ноль-ноль. Машину к двадцати. Все!

Он положил трубку и вышел из-за стола осанистой походкой.

— Никаких накладок нет? — поинтересовался он, познакомившись с нами.

— Каких накладок?

— Организационных, — пояснил культработник.

Мы сказали, что никаких накладок пока не было, и пошли гулять в фойе, настраиваясь перед выступлением. В Доме культуры было тихо и спокойно, как в богадельне.

Когда часы показали шесть, стало ясно, что образовывается первая накладка. Культработник метал по телефону громы и молнии, однако число «трудящихся, пришедших на встречу», не превышало количества писателей.

— Культура все еще низка, — объяснял нам культработник, отрываясь от телефона. — На танцы идут, а на писателей не загонишь... Алло! Библиотека! Где ваши читатели? Вы мне ответите за срыв мероприятия!..

И так далее.

В конце концов народ все же собрался. Не слишком много, но достаточно для выступления. Культработник вызвал по телефону родственников и знакомых. Они сидели с чересчур внимательными лицами.

Чтобы загладить свою вину, культработник после выступления организовал нам питание. То есть заказал столик в ресторане. Сделал он это быстро и четко. По-видимому, это культурное мероприятие было им хорошо освоено.

В ресторане он сидел рядом со мной и говорил про какую-то субординацию в каких-то отношениях, про то, что здесь ему трудно продвинуться, потому что нет подходящей сферы деятельности, про заработки свои и своей жены. Жена тоже сидела с нами. На ней был потрясающей седины парик, а во рту блестело штук сорок золотых зубов.

— Знаете, сколько она получает? — доверительно шепнул культработник, наклоняясь ко мне. — Четыреста!

И он вдруг счастливо расхохотался и хлопнул меня по плечу, значительно подмигивая.

Судя по всему, за культуру в Доме культуры можно было не волноваться. Она была в надежных руках.

По правде говоря, их называют здесь еще величественнее — «акадэмики». А Кольский филиал Академии наук СССР называют «Акадэмией». Присутствие в Апатитах этого филиала накладывает отпечаток на внешний облик города.

На улицах в конце рабочего дня много молодых людей того неуловимо знакомого вида, к которому привыкли в Ленинграде. Деловая походка, портфель, одежда скромная, без претензий. Глаза умные.

Это научно-технический интеллигент.

На вид ему около тридцати. Он может быть кандидатом каких-нибудь наук и занимать должность младшего научного сотрудника, а если повезет, то и заведующего лабораторией.

Как правило, у него жена и ребенок лет пяти-семи. Живут они в однокомнатной или в двухкомнатной квартире. Жена работает в той же «Акадэмии», читают они те же книги, что и ленинградские инженеры, ведут те же разговоры.

Вообще, отличить их от ленинградцев или москвичей невозможно, потому что большинство из них и являются москвичами и ленинградцами, выпускниками столичных вузов. В Москве и Ленинграде у них родители, друзья, привязанности. Но живут и занимаются своим делом они здесь, в Апатитах.

И находят в этом свои преимущества.

Ну, во-первых, у многих из них такие специальности, которые требуют применения здесь, на Кольском. Геологи, геофизики...

Во-вторых, большая научная самостоятельность. В-третьих, просто удобно работать: все рядом — и лаборатория, и квартира, и детский сад. Переезды не занимают никакого времени. Их попросту нет. В-четвертых, заработная плата у них повыше за счет полярных надбавок. А это тоже существенно, особенно в период устройства семьи.

А что касается Ленинграда, то он почти под боком. Полтора часа на самолете.

Я встречал там людей, которые чаще бывали за последний год в ленинградских театрах, чем я.

— Вы разобщены в больших городах, — говорил мне один из «акадэмиков», москвич. — Я прилетаю в Москву в командировку, встречаюсь с друзьями, разговариваем. Спрашиваю у них: «Когда вы последний раз виделись?» — «Да в твой прошлый приезд», — отвечают...

И правда, разобщены. Часто ли мы ездим в гости из Автово, допустим, на Гражданку? Раз в год по обещанию. А там, в Апатитах, еще жив прекрасный обычай — забежать к друзьям «на огонек». То есть зайти просто так, по пути, без приглашения. И засидеться у них можно подольше, потому что от твоего до их дома метров сто, и все остальные друзья живут примерно в том же радиусе.

Я почувствовал прелесть такого общения, когда мы всей компанией переходили из одного дома в другой пить кофе. Было около полуночи, в лучах фонарей светился густой снегопад, на улице было бело и тихо.

В тот вечер академики пригласили меня к себе в институт посмотреть что-нибудь интересное. Предполагалось, что я как действующий инженер могу увидеть больше своих литературных коллег. На следующий день я приехал.

Честно скажу, первого разговора не получилось.

Меня познакомили с доктором геологических наук. Ему лет сорок с небольшим. Вдобавок он поэт, выпустивший в Мурманском издательстве две книжки стихов.

Он был в синем свитере. Черты лица крупные. Вообще весь большой, даже немного грузный. Улыбается хитровато, а вид на себя напускает простецкий.

Он понял так, что я собираюсь о чем-то писать и собираю материал. А у меня и в мыслях не было хватать материал на ходу, хотя взять на заметку что-нибудь было можно.

В общем, я в его глазах выглядел самонадеянным журналистом. И мой геолог, вероятно, чувствовал себя несколько ущемленным. Вот, мол, явился писатель! А какой же он писатель, если у меня, не писателя, книжек не меньше его? Этот парадокс и меня мучал. Он еще раз подтверждал всеобщую относительность. Вот приедет завтра этот геолог в составе какой-нибудь делегации северных поэтов в Ленинград и придет ко мне на работу. Тогда он будет писателем, а я инженером. А сейчас все было наоборот.

Чтобы не возникало такой путаницы, надо бы как-то официально сообщить, кого можно считать писателем, а кого нет. Потому что у нас пишут все, включая докторов наук, а не только члены Союза писателей.

Короче говоря, доктор наук притворился простачком, я делал умные глаза, а разговора не получалось. Тогда доктор снял трубку и позвонил в геофизический институт, чтобы меня там приняли и рассказали, чем они занимаются.

В геофизическом институте ко мне вышел изящный, тоненький молодой человек с усиками и повел к себе. На ходу он в чрезвычайно вежливых выражениях объяснил мне, что он физик-теоретик, а следовательно, я как журналист ни черта в его деле не пойму, и вообще — кому это нужно?

Это говорилось по самому высокому счету вежливости и изысканности. Теоретик двигался легко и бесшумно, как артист балета.

— Да какой я журналист! — наконец воскликнул я. — Я инженер!

— Человеческих душ? — тонко спросил теоретик.

Я проглотил и это.

— Какая специальность? — сжалился мой провожатый.

— Вычислительная техника, — промямлил я.

— Превосходно, — сказал он. — У нас есть интереснейшая работа по автоматизированной обработке данных. Пойдемте!

И он привел меня в лабораторию, где стояли милые моему сердцу вычислительные машины. Здесь я вылез из надоевшей мне шкуры писателя и влез в привычную поношенную шкуру инженера.

Лаборатория занимала небольшой коттедж. Наверное, зимой его засыпает снегом по самую крышу. Заведующий лабораторией, спокойный и неторопливый кандидат наук, показывал мне станцию регистрации космических лучей. В отдельной комнате находились приемники космического излучения, покрытые слоем свинца. Заведующий небрежным жестом протянул мне какой-то кирпич, который он держал тремя пальцами.

— Вот такими кирпичиками выложена вся эта плоскость...

Я машинально взял кирпич, не предполагая ничего плохого, и... еле удержал его в руке. Он был свинцовый и весил килограммов десять. Заведующий улыбнулся.

— Это наша традиционная шутка, — сказал он. — Обычно люди к ней не готовы и роняют кирпичик.

Я представил, как этот кирпичик падает на ногу, и оценил чувство юмора северян.

— Работать здесь хорошо. Никто не мешает, — говорил заведующий. — Иногда ночью не спится, придешь сюда, откроешь лабораторию и сидишь, работаешь в свое удовольствие.

Вдруг затрещали приборы, из электрической пишущей машинки поползла лента с цифрами.

— Конец рабочего дня. Можно проверять часы, — сказал он. — Выдана очередная порция данных. Последняя выдача в восемнадцать пятнадцать.

Сотрудники разложили стол для пинг-понга и принялись играть. Кто-то заваривал чай. Домой никто особенно не торопился. Собственно, лаборатория и была их настоящим домом.

Неподалеку от Кировска и Апатитов находится город Мончегорск. На Мончегорск лучше всего смотреть сверху, с горы Монча. Особенно в ясную солнечную погоду. «Монча» — по-саамски «красивая».

Всю эту информацию можно получить с чужих слов и из книжек, не выезжая в Мончегорск и не забираясь на гору. По-моему, таким способом можно получить любую информацию. И все-таки приятно самому постоять на этой невеликой горе и посмотреть вниз на Мончегорск.

Вот мы и стояли. Смотрели вниз, и никаких мыслей особенных в голове не возникало. Почему же так хорошо было стоять на этой горе, смотреть на городок, окруженный озерами, на его разноцветные домики, на пологие горы и даже на дымы металлургического комбината?

Спокойная удовлетворенность очевидца.

Можно прочитать все книги, расспросить знатоков, посмотреть фильмы и фотографии — и все равно той уверенности в правильности картины, которая возникает при личном знакомстве, не будет.

Мы склонны верить безоговорочно только своим глазам. А фотографии, кинофильмы, книги — это чужие глаза. Хорошо, что они есть, но лучше все же увидеть самому.

Вот и эти записки — тоже чужие глаза для всех, кроме меня. Поэтому не полагайтесь на них безоговорочно.

В Мончегорске, в горкоме комсомола, мы сказали, что хотели бы посмотреть музей цветного камня. Такой совет мы увезли из Кировска.

Секретарь горкома несколько замялся. Он сказал, что хозяина музея сейчас нет, он в отъезде. Но горком сделает все возможное, чтобы показать нам музей.

— Хозяина музея? — удивились мы.

Секретарь кисло улыбнулся. Потом он нехотя рассказал нам, что музей создан и сохраняется на общественных началах. Создатель музея пытался передать его городу, но пока ничего не получилось. Более того, на этой почве возникли какие-то трения, и хозяин музея впал в немилость. В общем, это история запутанная, я ее касаться не буду. Но музей мы все-таки посмотрели.

После того как мы постояли на горе Монча, нас снова привезли к горкому, и оттуда вышел юноша. Он был инструктором горкома. Это была его должность. Призвание же у него — геолог. Это мы поняли еще в машине, когда ехали в музей. Инструктор так рассказывал о музее, о его создателе и коллекции, что мы увидели какую-то личную заинтересованность нашего экскурсовода.

Музей был на окраине города, вблизи бывших никелевых рудников. Теперь рудники выработаны и закрыты. Юноша отпер дверь ключом, и мы вошли в музей.

Не очень большое помещение с витринами. Витрин штук двенадцать. Во всех витринах камни. Разъяснительных надписей почти нет.

Молодой человек зажег лампы освещения первой витрины, взял в руки указку и подтянулся, как артист перед выступлением. Он и вправду волновался. И волновался не из-за нас, не от того, что ему пришлось стать экскурсоводом, а потому, что он снова был здесь, с этими камнями.

Вы бы видели, как он на них смотрел!

— Простите меня, я не геолог, я еще только учусь в Ленинградском горном институте, на заочном. Поэтому рассказ будет, наверное, неполным... — начал он.

А мне вспомнилось из «Золушки»: «Я не волшебник. Я только учусь...»

И обстановка была подходящая, сказочная. Драгоценные камни, самоцветы, собранные на всех горах Союза: на Урале, на Алтае, в Якутии и, конечно, здесь, на Кольском.

Наш экскурсовод знал каждый камушек и мог говорить о каждом очень долго. Причем его рассказ не был сугубо научным. Он по ходу вспоминал красивые легенды, связанные с камнями, он говорил, в каких украшениях используется камень, как его добывают и обрабатывают.

Эти камни для него были живыми. Изумруды, аметисты, хризолиты, александриты, агаты, сердолики, кристаллы горного хрусталя, малахиты, нефриты, бог знает что еще!

— А вот посмотрите, какой замечательный образец, — говорил он, и глаза его нежно смотрели на какой-нибудь блестящий камушек. После чего следовала его история.

— Вы тоже собираете камни? — спросили мы.

— Конечно! У меня в коллекции около четырехсот образцов. Во время отпуска беру рюкзак и иду в горы.

— И обрабатываете?

— Да. Делаю кольца, серьги. Дарю знакомым... Получаются красивые, — застенчиво сказал он.

Глаза у этого парня тоже были красивые. И самое главное — они умели видеть красоту. Я с трудом удерживаюсь здесь от какого-нибудь расхожего сравнения его глаз и души с драгоценными камнями, в которые он так влюблен. Это слишком просто.

Но честное слово, я запомнил этого юношу больше, чем цветные камушки. И не жалею об этом.

Лица, лица, лица...

На больших листах ватмана карандашные портреты женщин, мужчин, детей. Этими листами увешаны все стены. Свой последний вечер в Кировске мы провели в доме художницы. Она руководит детской художественной школой в Кировске‑2.

Кировск-2 — это рабочий поселок горняков в нескольких километрах от самого Кировска. Поселок зажат горами. Преобладает серый цвет камня. И здесь, во Дворце культуры, вечерами собираются дети и рисуют.

Рисунки у них, как все детские рисунки, — праздничные, цветные, яркие. Откуда они берут эти краски?

— Сначала родители не хотели отпускать детей ко мне, — сказала она. — Принято считать, что дети почему-то должны заниматься только музыкой. А потом... — И она улыбнулась.

Стены квартиры расписаны ею. Роспись прямо по обоям, по дверям. Какие-то растения, портреты друзей. Стол и шкаф тоже расписаны. Краски на Севере так же необходимы глазу, как витамины в пище. Иначе можно заболеть. И художница ищет эти краски вместе с учениками.

Она молода. Считает, что еще ничего не сделала. Показывает работы и бранит себя, называет лентяйкой. Может быть, действительно с точки зрения живописца в ее работах есть огрехи. Мне это совершенно безразлично.

Важно то, что человек творит вокруг себя свой мир, ищет красоту и находит ее там, где ее не так просто отыскать. И между прочим, учит этому других.

Она тоже учится у детей.

На стене в ее доме висит картина. Зимний поселок, из труб домов поднимаются дымки. Над поселком нависают горы, которые я узнал. Мы проезжали под ними, когда ехали к художнице. И снег, мягкий синеватый снег, в котором прорезаны глубокие, в человеческий рост, тропинки между домами.

— Да, так здесь весной и бывает, — сказала она. — Очень много снега...

А со стен на нас смотрели северяне. Мне показалось, что я теперь научился узнавать их по выражению глаз.

Я почти ничего не сказал о горах. Между тем сказать о них необходимо, потому что горы тоже занимаются своим делом.

Я не имею в виду руду, которую горы отдают. Скорее, люди все-таки берут эту руду у гор. А вот воздействие гор на душу людей, на их характер, как мне кажется, очень велико.

Горы воспитывают. Причем они делают это постоянно, методично и убедительно. Когда стоишь в окружении гор где-нибудь в долине, начинаешь замечать, что душа успокаивается, мысли приходят в голову простые, и всякая суета сама собою отпадает. Невозможно душевно суетиться рядом с горами.

Основательность, с которой они исполнены, внушает уважение. А когда подумаешь, что кроме величественного вида горы полны внутри всяких богатств, то начинаешь относиться к ним, как к людям. Как к своим знакомым.

Правда, встречали мы и горы, про которые наши попутчики говорили: «Пустые горы...» Это означало, что вся руда из них добыта. И стоят пустые горы, по виду такие же грандиозные, как и были, но всем известно, что внутри у них уже ничего нет.

Такие штуки тоже наводят на размышление.

Мы уезжали из Хибин поздно вечером. Гор почти не было видно. Только над одной из них небо светилось призрачным голубоватым светом.

— Полярное сияние? — в один голос спросили мы.

— Нет, это отсвет огней рудника Расвумчорр, — ответили нам. — Там ведь работают всегда.

Ольга Иванова Журналистка газеты «Полярная правда» ПОЛЕ В ХИБИНАХ

Кони рвали губы о железные удила, вскидывали головы, шарахались в стороны, насколько пускали оглобли. Но сдвинуть с места их ничто уже не могло: крепко заклинило колеса телеги в разбитой колее.

А возчик хлестал по взмыленным спинам лошадей, по вздернутым к небу мордам, но кони только отшатывались от удара, брызжа пеной, бежавшей с разбитых губ, и в черных огромных глазах стоял ужас.

Директорский «газик» вынырнул из-за поворота лесной дороги, и Быстров, резко пригнувшись к ветровому стеклу, в одно мгновение увидел и понял все и, чуть тронув водителя за рукав, тихо сказал:

— Останови-ка, Маркович.

И едва машина затормозила, как Быстров, неожиданно легко для своего чуть грузноватого тела, спрыгнул с подножки и быстрыми шагами пошел к ложку, где застряла телега.

Неторопливый и сдержанный обычно, Быстров преображался в поле до неузнаваемости. Поля пробуждали в нем юношескую, безудержную, требующую постоянного приложения силу. Энергия била в нем, придавая движениям не свойственную им в другой обстановке стремительность, особую хозяйственную зоркость глазу. Не было мелочи, которой он не заметил бы. Не было ни одного сколько-нибудь важного дела, которое он бы не оценил собственными глазами. А оценив, он не оставлял это про запас, впрок, не клал за пазуху, как это делают некоторые, для того только, чтобы при случае громыхнуть где-нибудь на собрании своим знанием обстановки, чтобы было всегда — на случай! — по камешку на каждого и чтобы, опять-таки при случае, иметь возможность бросить припрятанный камень в любого. Нет, не для того так зорок и внимателен в своих поездках по полям и фермам директор «Индустрии» Евгений Иванович Быстров.

Люди это знали. У него не стеснялись спросить совета, ему показывали в первую очередь то, что не ладится, «не идет», вели туда, где нужна была его помощь. Он щедро советовал, за хорошее хвалил. Если нужно, вмешивался сам.

Иногда он делал то, что иной «деловой человек», зараженный новомодной позицией невмешательства в чужие функции, никогда бы не сделал. Больше того, строго осудил бы Быстрова за это самое вмешательство. Осудил с чувством великого своего превосходства, идущего от потаенного барства и непонимания того, что есть Человек на земле.

А делал Быстров порой такие вещи. Выйдя из своего директорского «вездехода», крытого полинялым от ветров, дождей и солнца брезентом, он хватал вдруг с обочины грязные, тяжелые ящики — тару из-под семенного картофеля — по три, по четыре сразу и весело, играючи забрасывал их в кузов грузовика, помогая запарившимся в горячие дни и ночи посевной механизаторам. И только после того, когда груженая полуторка уходила, начинался недолгий разговор о делах.

Или на закладе силоса, подав знак рукой бульдозеристу, прыгал в силосную траншею, выхватывал из-под ножа бульдозера ком земли, чернеющей в густой сочной зелени скошенных трав, распрямлялся во весь свой рост и спрашивал весело:

— Вы думаете, это корова будет есть?!

И снова сгибался, разгребал руками сочащиеся травы, смотрел, не попало ли еще где земли, и — не дай бог, если попало...

...Возчик, увидев директора, смутился, а тот, кивнув ему в знак приветствия, стоял уже у пары измученных лошадей, поглаживал коренную по вздрагивающей шее и говорил что-то успокаивающее и доброе.

Телега, груженная крупной солью, застряла между буграми, в ложке, размытом недавними ливнями.

Быстров обошел вокруг, внимательно осмотрел колеса, увязшие в глине. Махнул шоферу:

— Ну-ка, Маркович, подсоби.

Машина мягко уперлась «лбом» радиатора в телегу, и та сдвинулась, пошла.

Через минуту кони стояли уже на бугре, все еще слегка вздрагивая от пережитого.

— Следи получше, сколько нагружают, — посоветовал Быстров возчику.

Тот виновато благодарил, но не оправдывался: упрек был справедливый.

Быстров направился к машине. Но у ложка снова задержался, что-то прикинул про себя.

— Поехали.

Машина обогнала резво идущих под горку коней. Возчик помахал директорскому «газику» рукой. Быстров ответно махнул, улыбнулся.

Время поджимает, подумал. С закладкой силоса день промедлишь — аукнется. ... Спешат. Машин бы нам побольше, машин!

Чем бы ни занимался директор — осматривал ли всходы, решал ли проблемы стройки — а строит «Индустрия» в последние годы мощно, с размахом, — в какой бы хозяйственный вопрос ни вникал, всегда помнил он, что решает не одна его директорская голова и делают не одни его директорские руки.

Он думал о людях, создавших первый заполярный совхоз. У «Индустрии» богатая история. Совхоз возник в 1931 году на средства самих строителей и горняков Хибин.

«Совхоз построим, — писала газета «Хибиногорский рабочий». — Вклады на совхоз «Индустрия» от рабочих типографии поступают ударным темпом. Товарищи Родичев, Волков, Мурычев, Михайлова, Яковлев, Матвеев, Фадеева и Гульневский свои вклады внесли полностью. Остальные товарищи вносят в два-три срока. Всего рабочих и служащих типографии 38 человек. Денег сдано — 131 рубль».

«Кто следующий? — спрашивалось в другой заметке и сообщалось: — Присутствовавшие на конференции транспортных рабочих 23 делегата стали вкладчиками совхоза «Индустрия» и вызывают рабочих, служащих и ииженерно-технический персонал всех предприятий».

«Сотрудница четвертого магазина ЗРК Суховольская внесла свои 15 рублей на совхоз и обратилась с призывом ко всем сотрудникам магазинов № 4 и № 8 кооператива последовать ее примеру».

И следовали. И вносили свои гроши в общее дело. И складывались из них тысячи...

Посевная площадь тогда, в 1931 году, составляла три гектара. Через пять лет она выросла в несколько сот раз.

К концу 1932 года молодой город избавился от палаток, землянок, шалманов. А население его стало уже 31 700 человек. Нужны были свежее молоко, мясо, овощи...

В первые же годы урожаи «Индустрия» получала немалые. Турнепс вырастал такой, что один изрубишь — и корова сыта. Картофель розовел тугими клубнями, репа была сочна, травы шли в рост, наливались тугим зерном удивительные ячмени...

Первый директор «Индустрии» Николай Кузьмич Гладышев был энергичным и волевым, прошел школу Красной гвардии, где экзаменами были бои, а оценками — победы. Был свободен от лобовой категоричности суждений, хотя решения принимал непоколебимые. Следовал им сам и других учил делать то же. Но никогда Николай Кузьмич не нарушал того, что называем мы сейчас этикой руководства и наукой управлять.

Вот как рассказывает об этом в своих воспоминаниях Михаил Федорович Онохин:

«Некоторые специалисты в первое время с недоверием относились ко мне как молодому выдвиженцу. Возвращаясь из командировки, Гладышев внимательно выслушивал и меня и других руководителей. Одобрял мои действия. А потом, оставшись со мной один на один, нередко беседовал со мной. Указывал на мои недостатки в руководстве и советовал, как их в дальнейшем избежать...»

Поначалу в совхоз завезли комолых финских буренушек. Были они крутонравны, молока много не давали, но зато вкус оно имело отменный. Густое, желтое — сливки, а не молоко!

Одновременно с ними были завезены беспородные коровы из Ленинградской области и группа ярославской породы — в качестве улучшающей для беспородного скота.

...Особенно «черными» оказались зимовки 1936/37 и 1937/38 годов. Телята рождались слабыми, рахитичными, их убивал авитаминоз.

Специалисты ломали голову: как быть? Искали выход.

И пришла им на ум счастливая мысль: организовать подкормку озерным илом сапропелем. Ил собирали в Тикозере, в водах Щучьего. И коровы с удовольствием лизали озерную жижицу.

К отелам готовились тщательно — чистота, обильное, полноценное и разнообразное питание, покой. Доярки в хлопотах сбились с ног... И дело поправилось. Беда прошла.

Было бы ошибкой думать, что заслуга в этом одного только «озерного киселя». Глядя, как чахнут, застаиваются в помещениях животные, доярки стали выгонять их на улицу. А чтобы прогулка была полезнее, гоняли их по расширенным к этому времени загонам, бодрили. И улучшался у животных аппетит, пропадала вялость...

Вскоре поняли, что и темнота длинной зимы наложила свою печать на состояние стада. Осветили дворы электричеством, построили новые просторные помещения (вопреки первоначальным предположениям, что из-за северных холодов они должны быть поменьше).

А вместе с тем постепенно заменили нежных «ярославок» и капризных «иностранок» на испытанный Севером холмогорский скот.

Война оставила в совхозе немногих. Женщины, инвалиды да старики делали все, чтобы не растерять стадо, его племенное ядро. Еще труднее стала работа доярок: приходилось работать по две-три смены. Вывозили навоз на поля, чистили, мыли, скребли, выдаивали северных буренушек, чтобы тут же отправить молоко по адресам назначения.

Но нехватка людей сказывалась. Разрушались тщательно прорытые для осушки болот канавы, заболачивались луга. Не хватало кормов. Более чем в четыре раза снизились удои.

...Годы ушли на восстановление хозяйства. Но уже в 1950‑м был достигнут довоенный уровень удоев, уровень 1940 года, того самого, в котором за высокие достижения коллектив хибинской «Индустрии» был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

К середине 50‑х годов около двухсот племенных коров стали давать в среднем по 4534 кг молока в год.

Евгений Иванович Быстров приехал в хозяйство в конце 1963 года, после того трагического случая, когда ночью на одной из ферм «Индустрии» от короткого замыкания в электросети погибло сразу 34 коровы. Этому предшествовала поломка насосов. Прекратилась подача воды, где-то замкнуло ток на автопоилки и на металлические цепи, которыми привязывали животных к стойлам.

Новому директору бросилось в глаза прежде всего запустение. Коровники крыты полусгнившей дранкой, протекают. Начатое было строительство дорог так и не завершено. В плачевном состоянии находились поля, осушительные системы. Люди работали много, но зарабатывали мало и не видели результатов своего труда. Начинали угасать, таять даже самые упорные надежды, стихал самый горячий энтузиазм. Но оставался в «Индустрии» костяк, ядро — люди, которые многое умели и могли.

Быстрову надо было сконцентрировать их силы на главном, а прежде — определить это главное и с помощью самого ядра — специалистов и рабочих — найти пути и способы преодоления крутых, как бока скал, проблем. Шел 1964 год.

Через два года на торжественном собрании, посвященном первому Всесоюзному дню работников сельского хозяйства, директор скажет:

— После нескольких тяжелых для хозяйства лет в 1965 году «Индустрия» вновь вошла в число лучших сельскохозяйственных предприятий Мурманской области по большинству производственных и экономических показателей. Выполняя решения мартовского Пленума ЦК партии, трудящиеся нашего коллектива проявили высокую организованность, сплоченность, вложили свой большой тяжелый труд...

Он знал, что такое тяжелый труд. Он вырос на этой земле. Мальчишкой, окончив шесть классов Зашейковской школы, пошел он на лесокомбинат, потому как был старшим мужчиной в семье. Работал слесарем, трактористом, шофером. Потом была армия — особый этап в его жизни. Служил в артиллерии, командиром орудия. Там же вступил в партию.

После демобилизации попал на строительство обогатительной фабрики в Африканде. Коммунисты стройки избрали его секретарем партийной организации. Затем, по рекомендации Кировского городского комитета партии, стал слушателем Вологодской совпартшколы. Его имя — в числе первых ее выпускников. Незадолго до окончания совпартшколы поступил в Высшую партийную школу при ЦК КПСС. Окончил ее, будучи уже инструктором областного комитета партии, работая в одном из ведущих его отделов — сельского хозяйства. В эти годы он много ездил по совхозам, колхозам, подсобным хозяйствам области, многое видел. Видел поля — то щедро зеленеющие, то побитые внезапными летними морозами. Упорство и труд людей. Именно тогда укреплялось в нем глубокое уважение к мозолистым рукам и желание сделать все, чтобы труд на земле стал легче.

Первый секретарь областного комитета партии, отправляя Быстрова в Апатиты, дал ему три наказа: навести в хозяйстве порядок, сделать все, чтобы труд стал механизированным, организация его — современной и чтобы условия жизни были в «Индустрии» не хуже городских.

Это была программа партии. Быстрову предстояло осуществлять ее в крохотном уголке огромной страны, на Крайнем Севере Нечерноземья, но от этого не менялись ни суть дела, ни его сложность. И от того, как он, Быстров, осуществлял эту программу у себя, как тысячи таких, как он, директоров и председателей делали свое дело, — от этого зависело то общее, что предстояло им свершить всем вместе.

Ему повезло в одном: его знали в хозяйстве и уважали. Поэтому он сразу нашел здесь единомышленников, не было периода мучительного одиночества, борьбы за союзников. «Индустрия» обладала хорошими традициями, и трудности, вызванные войной, не смогли их разрушить.

Только поэтому сравнительно легко удалось всем им сделать почти невозможное — за полтора года добиться успехов, за которые девять рабочих и специалистов были награждены орденами и медалями, большая группа передовиков производства отмечена медалями ВДНХ.

С особым чувством, глядя в светлеющий знакомыми лицами праздничный зал, называл он имена:

— Высшей правительственной наградой страны — орденом Ленина награждена доярка Анна Михайловна Дзюбина. Орденом Трудового Красного Знамени награждены доярки Прасковья Петровна Ребезова и овощевод Пелагея Митрофановна Сухобокова. Орденом «Знак Почета» — птичница Евгения Александровна Васильева, главный агроном Ясон Михайлович Булейшвили и доярка Надежда Николаевна Печерина. Медалями «За трудовое отличие» и «За трудовую доблесть» награждены бригадир слесарей Виктор Яковлевич Модин, управляющие отделениями Анастасия Михайловна Воскресенская и Николай Дмитриевич Бугаев...

Он называл этих людей — лучших из лучших, и зрело в нем то отношение к ним, которое однажды заставит его признаться: «Таких людей я готов на руках носить»...

Неровный и нелегкий путь к сегодняшней «Индустрии» продолжался. И каждый шаг этого пути памятен Быстрову. Потому что из проб, ошибок, побед и целеустремленности складывался их общий опыт освоения северной окраины Нечерноземья.

В середине 60-х совхоз стал подсобным хозяйством объединения «Апатит».

С раннего утра до ночных зорь проводил Быстров летние дни в хозяйстве. Здесь всегда нужна была кому-то его помощь, требовалось его вмешательство. Он ухитрялся не упускать ничего — от состояния полей до выпуска «молнии» в честь очередного рекорда. А эта осень была богата рекордами. И директор следил за тем, чтобы ни один из них не обошла вниманием месткомовская комиссия, чтобы о каждой новой победе в поле узнали все. Это подхлестывало, делало борьбу за заготовку кормов напряженной и ощутимой, и пульс ее был в осенние дни для Быстрова самым главным на свете.

Иногда он позволял себе небольшую роскошь. Когда затихали дожди и выдавалось ясное утро, он шел в хозяйство пешком. Двадцать минут дороги до правления успокаивали, упорядочивали ритм гудящих дней, давала ему небольшую передышку — возможность увидеть гусиную стаю в небе, услышать шелест первых срывающихся с еще зеленых деревьев листьев.

Он еще с вечера продумывал весь предстоящий день. Двадцать минут пути позволяли ему отвлечься, расслабиться, взглянуть на весь сегодняшний день в связи с прошлым и будущим, сравнить их.

Как все, кто обладает четкой памятью и аналитическим умом, Быстров умел извлекать из этого сравнения пользу неоценимую. А заключалась она в том, что такой взгляд на вещи помогал ему не потонуть в ворохе сиюминутных забот, не просмотреть за ними то главное, ради чего он, Быстров, был направлен в «Индустрию».

Вслед за Щучьим они начали строительство животноводческого комплекса в старых Апатитах, на центральном отделении. Параллельно здесь же начали возводить 90‑квартирные дома. Улицу, на которой появился первый из них, назвали именем Николая Кузьмича Гладышева.

Быстров знает историю каждого поля, каждого отвоеванного у болот участка, знает биографии и судьбы людей, осваивавших эти земли, и поначалу эта его осведомленность заставляла думать, что знание его идет от того, что всему, здесь бывшему, он сам свидетель. Но за знанием этим есть нечто большее, чем элементарный «эффект присутствия». За ним крылся огромный интерес к людям и их делу, понимание того, что он пришел не на пустое место, не новой метлой, а продолжателем сделанного до него. Он знал, что ничего не сделает один.

В жесткой его внутренней собранности было нечто, что целиком замкнуло для постороннего глаза ту удивительную его способность юношески, откровенно радоваться полю, скошенным травам, выстроенным коровникам и телятникам — результату хорошей работы. Он был корректен, сдержан, «застегнут до самого подбородка». Говорил мало, больше отвечал.

Возникавшие сложности решались в рабочем порядке. Быстро. Без суеты и эмоций.

Ни одна уборочная, ни одна посевная не проходят в «Индустрии» без того, чтобы все ее задачи не обсуждались заранее на партийных и общих рабочих собраниях. И за счет такой организации дела удается то, что не дано, наверное, сделать никому, даже самому одаренному человеку, в одиночку: предвидеть, предусмотреть и выработать тот единственно верный путь, который ведет к успеху.

Выросло и окрепло в «Индустрии» ядро высококвалифицированных специалистов, опытных руководителей... Все они — коммунисты.

...Проходят зимы, стаивают снега. И с каждым разом все меньше камней становится на полях в Хибинах, все богаче их земля. О том, какой титанический труд был вложен в это, напоминают разве что груды валунов у межи.

Щедро одаривает людей созданное ими поле в Хибинах.

На Центральном отделении вырастает животноводческий комплекс на 1200 голов, с телятником, кормоцехом и встроенным крупным складом. Титан, Апатиты и Щучий стали животноводческими центрами, обеспечивающими в изобилии Кировск и Апатиты молоком и овощами.

Было бы неправильно думать, что проблемы остались позади. Ничуть не меньше напряженность строек сегодняшней «Индустрии».

— Прошлое уходит, — говорит Евгений Иванович. — Это прекрасно. Но вместе с ним не должна исчезнуть память о тех, кто осваивал эти трудные земли.

Борис Вахтин ГОРОД КИРОВСК И ЕГО ГОЛОВА

1972 году я впервые оказался в Хибинах — писал сценарий по мотивам повести Юрия Помпеева «Хибинская Спарта». Анатолий Ефимович Горелов, некогда молодой редактор газеты «Хибиногорский рабочий», а теперь маститый критик и историк литературы, предложил мне написать очерк о Василии Ивановиче Кирове — председатсле Кировского горисполкома, на западе такая должность именуется — мэр, на Украине — голова. Слово «голова» лежит в корне многих прославленных фамилий: Головнины, Головкины, Головащенки... Слово «председатель» не столь еще продуктивно, а «мэр» звучит как-то недостаточно веско. Вот я и остановился на «голове». Но, размышляя о предстоящей работе, я обнаружил, что весьма смутно представляю работу Советов. Мне стало стыдно, начал я читать книги и просто ахнул: какая огромная река дел течет через кабинеты исполкомов! Сколько, сверх положенных забот, стучится в их двери ежечасно людских нужд! Не успевают отремонтировать школу к 1 сентября; надо срочно трудоустроить молодого человека; вышла из строя котельная; этому не завозят уголь, нечем топить, а тому нужно заделать оконный проем и перенести внутри квартиры перегородку; там нет красного уголка, здесь негде выгуливать собак; в одном месте требуется открыть парикмахерскую, в другом — улучшить качество выпекаемого хлеба, в третьем — магазин построить, где-то баню починить... И надо всем забота из забот: жилье, жилье, жилье! Да тут, кажется, любая голова пойдет кругом! Как же справляется кировский голова? Познакомившись с проблемой теоретически, я стал ездить в Хибины.

Куда же занесла судьба моего героя — председателя горисполкома Василия Ивановича Кирова?

На Кольском полуострове, в Хибинах 30 октября 1931 года было официально утверждено существование города Хибиногорска. Он почти ровесник Василия Ивановича.

Город относится к числу тех, что вырастали «при деле». При железе горы Магнитной появился Магнитогорск, при легковых машинах «Жигули» родился новый город — Тольятти, при химии — город Шевченко. Хибиногорск вызван к жизни апатитом — ценнейшим минералом, драгоценным для химической промышленности, в первую очередь — для производства искусственных удобрений. Камень этот внешне невзрачен, хотя способен принимать разные обличья — бывает то розовым, то зеленым, то серым, поэтому называют его «обманным». Но пока он город не обманул — добывают его в хибинских горах миллионами тонн, с каждым годом добыча растет. При этом деле — добыче апатита — и возник город, а в сентябре 1966 года в двадцати пяти километрах от Кировска — так переименовали Хибиногорск 17 декабря 1934 года, — официально родился город Апатиты, отделившийся от своего старшего брата и превратившийся в самостоятельную административную единицу. Самостоятельную, но не совсем, — дело-то, при котором стоят оба города, одно, стало быть, естественно, что общий у них горком партии, один горвоенкомат, общий УРС — управление рабочего снабжения, хотя два ОРСа — отдела рабочего снабжения; газета называется «Кировский рабочий», но издается в Апатитах. И, понятно, один комбинат — производственное объединение «Апатит», мощная система предприятий...

Интересно проследить движение народонаселения города. Для этого к нашим услугам — Кировский городской архив. Милые женщины (почему-то везде в архивах работают у нас почти сплошь женщины и почти все они — милые) дают мне папки. Сижу и выписываю. И думаю: какая увлекательнейшая профессия — историк! Сколько у нас под ногами нашей собственной истории... Что может быть интереснее, чем занятие историка: он тщательно, по кусочку, по крупице собирает и склеивает то, что убило, разбило и разбросало безжалостное время. Бесстрашный, как Дон-Кихот, историк сражается со смертью — и восстанавливает картину прошлого, сложенную из больших и малых фактов. В этой мозаике кое-где, разумеется, не хватает деталей, кое-что пока неясно, туманно, но «белые пятна» привлекают новых и новых историков, любящих свою землю и свой народ. Мне было очень жаль в том архиве, что я не историк.

...Вот передо мной документ, написанный аккуратнейшим почерком — бисерно, четко, видимо, опытным переписчиком бумаг, не исключено, что бывшим земским работником, привыкшим к обстоятельности и добросовестности. Приводит этот аноним, которого я мысленно прозвал «земский статистик», подробнейшую статистику, из которой ясно, какое было население в Хибиногорске и его окрестностях ко дню рождения города — на 25 октября 1931 года.

Сижу, выписываю...

Жило тут тогда 25 485 человек, из них 13 679 мужчин, 10 806 женщин; грамотных было 16 502, неграмотных старше 7 лет — 464. Самыми распространенными были среди населения такие профессии: плотники (1307 человек), землекопы (643 человека), возчики (552 человека), слесари (406 человек), но более всего насчитывалось людей, не имеющих профессий, чернорабочих — 2821 человек, в их числе 1425 женщин.

В каких же условиях жили тогда эти люди? Плохо они жили, говорят архивы. Большинство обитало во временных деревянных бараках, в землянках и палатках. В 1931 году появились «деревянные постройки барачного типа». В 1932 году приходилось на человека 2,67 квадратных метра жилой площади, в 1933‑м чуть поменьше —2,53, в 1934‑м еще меньше — 2,32. Представьте же себе, каково приходилось людям, которые здесь жили и работали! А зима 1931 года была здесь особенно лютой. А тут еще в январе 1931‑го вспыхнула эпидемия тифа — и специальным постановлением местного Совета каждого обязали сделать противотифозную прививку.

Отдельные кусочки мозаики для исторической картины нахожу я среди архивных бумаг.

Вот о дорогах: весной 1931 года пошли поезда по линии Апатиты — Титан — Вудъявр...

Вот о строительстве: 8 сентября 1931 года пущена фабрика «Женделегатки»...

Вот о техническом прогрессе: первую кузницу оборудовали найденными на железной дороге буферами — вместо наковальни...

...Записываю рассказ старожилки Анны Тимофеевны Медведевой:

«Приехала сюда в январе 1931 года к двоюродному брату и сестре... Жили тогда в шалманах — низеньких таких, без нар... Общежития были из фанеры, человек на сто — пятьдесят женщин и пятьдесят мужчин. Обогревались круглыми печками — как в поездах, знаете? Ну да, буржуйки... В середине шалмана кухонька была, при ней дежурная, кипяток чтобы всегда имелся. Окошечки были низенькие, клеточками. В щитовой дом в 1935 переехала... Много работали и хорошо работали. Хотелось построить побыстрее и получше. А то проснешься — а в постели снег».

Так рождался этот город.

В годы войны жителей города стало меньше чуть ли не на две трети (довоенный уровень был снова достигнут только в 1955 году). И вот произвели учет городского неработающего населения, по состоянию на 15 марта 1944 года. Оказалось такового 752 души, из них 609 учащихся, 51 женщина, много инвалидов первой и второй группы и только один трудоспособный мужчина «в возрасте от 14 до 54 лет». Нетрудно было найти в справке этого одиночку, этого единственного трудоспособного в городе мужчину, который и не работал, и не учился — им оказался шестнадцатилетний мальчик...

Да, величие военного подвига народа поражает. Так и хочется видеть монумент при въезде в Кировск с надписью: «В этом городе во время войны в возрасте 14—54 лет не работал для победы только один человек». Так подчеркнул этот один всенародность трудового и военного усилия, что лучше и не придумаешь.

Перехожу от истории к современности. Скажем прямо: это впечатляющий переход. Жизнь людей настолько материально улучшилась, что ни в какое сравнение с той, прежней, не идет. Улучшение это касается всех сторон: и жилья, и одежды, и питания.

Опять начну надоедать читателю цифрами, но в этих цифрах — наш материальный сегодняшний день, который завтра уже станет историей.

Прежде всего — жилье. Когда идешь по городу, то его здания и постройки говорят о разных исторических периодах, — так геологи, наверно, наблюдают геологическую историю по пластам обнаженных срезов земли.

Самых ранних сооружений — палаток, землянок, «второго района», «пятой площадки» — уже не осталось и следов на поверхности, остатки их ушли вглубь дожидаться археологов. А вот следующий пласт долго еще кое-где сохранялся — щитовые дома, двухэтажные деревянные бараки и на Хибиногорской улице, и у подножья гор, на Полярной улице. Эти «памятники старины» вызывали у Василия Ивановича лютую ненависть.

— Скоро ни одного не увидите, — грозил он почему-то мне кулаком. — Все снесу.

Его ненависть вполне разделяли те, кто в этих деревянных домах жил. Когда-то вожделенные, казавшиеся верхом тепла, удобств и уюта, сейчас эти добротные, «на века» срубленные дома стали омерзительны их обитателям. И понять чувства жителей нетрудно — кому бы сегодня понравилось жить без парового отопления, без канализации, в крошечных комнатах, с кухней (она и прихожая) на четыре семьи. Да, все в мире кажется относительным, пока не сообразишь, что есть минимум так называемых удобств, который далеко не роскошь, а просто соответствует естественным потребностям человека.

Василий Иванович настроен оптимистически.

— Все будет, — повторяет он, — со временем.

Кировск — столица могучей державы, которая называлась до недавнего времени комбинатом «Апатит», а теперь стала производственным объединением — тоже «Апатит». Никакого другого названия не придумаешь, да и не надо — жизнь здесь держится на апатите, на его добыче и обогащении. Кроме «Апатита» есть Горпищекомбинат, создающий для общегосударственного хозяйства незаметную продукцию, но для жителей существенную: безалкогольные напитки, варенье, сухие кисели, пряники, блинную муку; есть швейная фабрика, старательно, но не очень качественно шьющая платья, сарафаны, школьные фартуки, мужские трусы, простыни и наволочки; есть фабрика ремонта и пошива одежды, завод по ремонту бытовой техники, завод по ремонту теле- и радиоаппаратуры, комбинат бытового обслуживания, еще кое-какие предприятия. Все они вместе взятые производят продукцию, стоимость которой в десятки раз меньше, чем продукции «Апатита».

И жилья — того самого жилья, которое сейчас для очень и очень многих, особенно молодых, начинающих жить, проблема номер один, — «Апатит», понятно, строит во много раз больше, чем другие предприятия.

Громадна сила «Апатита» — почти все, что есть в Кировске, связано с ним, зависит от него; почти все прошли через работу в нем.

И словно для контраста с этим гигантом, ворочающим горами, существует в Кировске пригородное сельское хозяйство. Уже появился крупный рогатый скот, откармливаются свиньи, блеют овцы и козы, ржут лошади и молчат олени. Выращивается картофель. В Кировске есть возможности для развития сельского хозяйства, тем более, что в сельской местности живут тысячи три человек. Возможности возможностями, но стоит ли? Не проще ли завозить необходимое из теплых краев? Купить, скажем, свои рефрижераторы и возить с Украины фрукты, которые там по деревням летом не знают куда девать, особенно в урожайный год? Решать этот вопрос, конечно, местным жителям и их голове, но мне все-таки кажется, что одно дело фрукты, другое — собственное мясо, молоко, овощи. Свое иметь — надежнее. К тому же есть под Кировском одно из чудес света — ботанический сад, которому в сентябре 1981 года исполнилось пятьдесят лет. В этом удивительнейшем заполярном саду выращиваются сотни растений... Разве это — источник одной только пользы? Разве душа от этого не радуется?

Каждого новичка в Хибинах обязательно везут на плато Расвумчорр — самое высокое место края. Впечатление огромное — безжизненные горные громады, каменные поля, усеянные мелким гравием, плитами, валунами и глыбами, ущелья, горные цирки, отроги, осыпи... Кажется, что тут все возможно — горы могут ожить и превратиться в богатырей, беседующих о вечных предметах, в небе может зажечься несколько солнц, вон там вполне в состоянии приземлиться межпланетный корабль, прилетевший из окрестностей Сириуса. Камни — останцы называются, от величественных и медленных движений природы, наверно, остались — тронуты желтоватым лишайником, кое-где в летнюю пору пробиваются мелкие бледно-синие цветы.

Когда я в первый раз попал на Расвумчорр, день был летний, ясный, и с высоты плато открывались дали неоглядные — казалось, что весь Кольский полуостров у тебя на ладонях. Под светло-золотистым небом сверкали озера и реки, темнели леса, чуть угадывались очертания городов...

Почти физически в Хибинах чувствуешь время. Конечно, не время суток. Это время тут сильно запутано — полтора месяца в году солнце светит, не заходя, а полтора вообще не появляется: белые ночи, темные дни морочат голову человеку средних широт. И не время года — летом в долинах жара, в горах снег лежит и свистит холодный ветер, а зимой все покрыто снегом, только длится эта зима восемь-девять месяцев. И не историческое время — тут никаких сомнений нет, все ясно: вон в этом чистом небе тянется белый шлейф реактивного самолета, вон самосвал-громадина ссыпает в шестисотметровый колодец-дыру ценную породу — такую дыру сквозь всю толщу Расвумчорра пробить люди могли только во второй половине двадцатого века. Не время суток, не время года, не конкретное время наших дней физически ощущаешь в этих горах, а какое-то чистое, бесконечное, сгущенное, можно даже сказать — окаменевшее время, в один миг соединяющее в себе и поверхность Луны, и динозавра, и реактивный самолет, и вечное небо, и тебя самого, и всех твоих дорогих соотечественников.

Вглядываясь в это окаменевшее время, различаешь бездонное прошлое, отчетливое настоящее и бесконечное будущее.

Вот, например, этот рудоспуск, дыра эта самая, куда, ухая, летит добытая порода — тот самый апатит, «камень плодородия», ради которого и забрались на плато люди. Вот эта дыра. Сколько нужно миллионов лет, чтобы она заросла? Или огромные выемки в боках Гор — год за годом десятки миллионов тонн выковыривают люди из недр здешней природы, горы стали уродливыми, какими-то обкусанными, вывернутыми. Вернутся ли горы когда-нибудь в первозданный вид?

Горы в Хибинах хранят не только апатит, но и множество других полезных ископаемых. Отбирая у гор эти сокровища, люди прорыли густой лабиринт подземных ходов, штолен, шахт. Подземные работы высоко механизированы — бегут электровозы, безотказно работает сигнализация, поражает малолюдность многокилометровых подземных коридоров. Выгребают люди из природы то, что им нужно, а выбрав, уходят и ищут новые залежи.

Больше всего истерзаны Юкспор и Кукисвумчорр — две горы, между которыми лежит небольшой поселок, район Кировска.

В начале тридцатых годов рудник называли «горы», говорили: «производственное совещание гор», «план сорвали горы». Древнее почтение человека перед горами выразилось в языке. Так и мерещится, что скоро прочитаем в газетах: «Горы забастовали», «Горы отказались давать полезные ископаемые» или даже: «Горы рассердились и куда-то ушли».

Но сейчас горы никуда еще не делись, они нависают над Кировском, смотрятся в озеро Большой Вудъявр, морщатся древними складками, похожими на древесные грибы, на бегемотов, на великанов. Среди гор лежит город и словно рвется на простор, ввысь, к свету высокого неба.

Василий Иванович Киров в отношении гор осуществляет особый замысел. Но о замыслах потом, сначала о самом Кирове.

Да, по необъяснимой случайности председателем горисполкома города Кировска работает человек по фамилии Киров, по имени Василий, по отчеству Иванович.

В 1930 году в глубине Вологодской области в деревне Москвино Белозерского района у Евдокии Павлиновны и Ивана Кировича родился сын, названный Василисм. По деду записаны были — Кировы, от вполне прославленного, в святцы внесенного, отнюдь не только персидского имени Кир. Дед был Кир. Иван был чей? — Киров. Так в метрике, выданной сельсоветом родителям младенца, и написали — Киров... В 1932 году скончалась Евдокия Павлиновна, еще через десять лет умер и Иван Кирович. Будущий голова жил в Шексне у сестры, у а сестры — восемь человек детей. В те годы стольких на ноги женщине поставить тяжело было несказанно. То ли под влиянием впечатлений войны, и в тылу опалившей людей, то ли с практической целью — быть на государственном обеспечении, старался будущий мэр попасть в военное училище. Но не брали по состоянию здоровья, «браковали» у него слух и зрение. Ехал он после неудачной попытки домой, и в вагоне кто-то из пассажиров посоветовал поступить в Горный техникум в Кировске. Первое время было тяжело — помаялся, пока наладилась учеба и жизнь, поспал на вокзале, поголодал.

Поезда и вокзалы сыграли, видимо, немалую роль в жизни Василия Ивановича. Думаю, что не только в его жизни. Где еще мы оказываемся рядом надолго с людьми самых разных профессий и возрастов? Где с вами так откровенны до конца? Где еще собирается воедино столько сведений житейского опыта, всестороннего знания страны? Две-три дальние поездки, две-три ночевки на вокзале — и вы узнаете, почем лук на базаре в Вильнюсе, сколько можно заработать на Чукотке, какой урожай в Бурятии, нужны ли медсестры на Алтае, трудно ли учиться на восточном факультете в Ленинградском университете и множество других полезных и бесполезных вещей. Можно найти друга и единомышленника, можно договориться о работе...

Василий Иванович в 1949 году на вокзале познакомился с Александрой Ивановной Першиной, которая через год стала Кировой. Свадьба была студенческая — ведро пива, полведра винегрета. После женитьбы Василий Иванович стал серьезнее, лучше пошла учеба. Именно Александра Ивановна уговорила его остаться в Кировске. Жили в комнатушке, одиннадцать квадратных метров. После учебы работал мастером на апатито-нефелиновой обогатительной фабрике, стал начальником цеха, затем дошел до заместителя директора всего комбината...

И вот в 1967 году Василия Ивановича «выдвинули». «Покушались» на него и до этого, но не отдавал директор комбината, знаменитый Голованов. Все-таки взяли, оторвали от любимого дела, поставили управлять городом.

Василий Иванович относится к своей должности мэра спокойно, серьезно. Не в характере этого крупного, тяжеловесного человека обнаруживать чувства.

Насколько мучительно поначалу — разговорить голову, настолько легко доверяется собеседнику его жена, Александра Ивановна.

— Советская работа — очень тяжелая, — говорит она. — Я знаю, я в исполкоме заведовала общим отделом. Когда Василия Ивановича мэром сделали, надо было мне сразу уйти, но не смогла, очень уж к работе привыкла, с 1945 года я тут... Муж казался мне неопытным, я невольно ему все время советы давала — по всем буквально вопросам. Он меня и уволил... Направил на работу в комиссию по делам несовершеннолетних. Я не жалуюсь — и здесь работы по горло. Да, Василий Иванович хоть и муж мне, но дипломат...

Дорого обходится голове совпадение его фамилии с псевдонимом Сергея Кострикова. Широко бытует легенда, будто в морозную зиму 1930 года при кровавых сполохах северного сияния нашли у входа в барак замерзающего младенца. Выходили добрые люди подкидыша, подобрали ему имя и отчество, какие были у первого управляющего комбината «Апатит», молодого двухметрового гиганта с голубыми глазами, Василия Ивановича Кондрикова, «князя тундры», как называли его за размах решений, за самостоятельность поведения, за безграничность власти (короткая жизнь Кондрикова заслуживает особого повествования). А фамилию для подкидыша позаимствовали у С. М. Кирова, который много внимания уделял Хибинской новостройке. Это одна легенда, а сколько их бродило и бродит!

Всем метрику не покажешь. Всем не скажешь, что разные бывают совпадения. Я, например, знаю, что в одной ленинградской школе и в одном классе учились одновременно Пушкин, Некрасов, Боборыкин и даже молодой человек по фамилии Школа. И ничего, никаких вопросов ни у кого не возникало...

Старое деревянное здание горисполкома было серо-голубым, частью в три этажа, частью — в два. Синие оконные рамы.

Сюда я пришел знакомиться с Кировым. Над высоким выступом здания, который я прозвал «башней» (уж не старинная ли ратуша привиделась тут строителю?), реял красный флаг. В открытом окне второго этажа щелкала семечки бабушка в белом с цветами платке — того самого стародавнего стиля, что так моден нынче.

Подхожу, толкаю дверь.

— А не войдешь, — говорит сверху бабушка.

— Почему?

— А заперла я.

За окнами первого этажа неясный гул заседания. Узнав, что я к Василию Ивановичу, бабушка становится приветливей, спускается и открывает дверь.

Заседание заканчивается, выходит Киров. Первое впечатление от этой встречи — передо мной ссутулившийся от непомерной усталости человек, для которого мир утратил вкус. Через силу улыбается мне: «Откуда ты?! Зачем?!» — читаю в его глазах.

Через пару недель Василий Иванович уезжает в отпуск. За год устал безмерно.

В ведении Кирова отделы финансовый, госдохода, народного образования, здравоохранения, торговли, культуры, внутренних дел... Добавьте к ним такие службы, как военно-учетный стол, комитет физкультуры, комитет народного контроля, Общество охраны памятников истории и культуры, штаб гражданской обороны, бюро загс, горсобес, добавьте инструкторов госстатистики, управление коммунального хозяйства, уполномоченного по использованию трудовых резервов, госстрах, бухгалтерские дела, общий отдел, секретаря по делам несовершеннолетних, — кажется, ничего я не пропустил, перечислил все подразделения... И перед каждым подразделением непочатый край работы.

Нет, это так говорится только — «непочатый», это преувеличение, гипербола. Конечно, начало уже есть. И не одно. Первое приходится на 1930 год, когда появились тут добытчики апатита; второе — на 1956 год, когда город залечил свои раны, восстановил утраченное во время войны; было, пожалуй, и третье — в 1971 году, когда численность населения, до того падавшая, стала медленно, но неуклонно возрастать.

Какое же начало, когда в городе (к нему я отношу и все территории, подчиненные горсовету) на 54 тысячи жителей — пять средних школ, семь школ восьмилетних, две вечерние, есть музыкальные школы, замечательная школа искусств; в больничных учреждениях почти 700 коек, 230 врачей и свыше 700 медсестер; в 16 библиотеках 420 тысяч книг, 70 процентов населения — читатели этих библиотек? Какое же начало, когда свыше 1700 жителей имеют высшее образование, а почти 4000— среднее специальное? Цифры постоянно меняются — но в лучшую сторону меняются, не в худшую. Значение этих изменений к лучшему огромно.

И все-таки насчет непочатого края работы, хоть и преувеличение, но не такое уж недопустимое. У города множество проблем, сладить с которыми можно только дружным усилием населения и власти.

— Вам надо писать о том, что Кировск — город большой химии и большого спорта, — наставляет меня Василий Иванович. — Зачем выискивать на солнце пятна?

Он действительно успевает думать обо всем, несмотря на великое множество дел, осаждающих исполком. Эти дела могут показаться иногда мелочами, но на самом деле они чрезвычайно важны, потому что за ними — люди. Бесконечная вереница людей, идущих сюда с насущными своими проблемами.

Как-то в один из первых своих приездов, уже привязавшись к этому необычному краю и к его непростым, но прямым людям, сидел я в городском парке. Ко мне подсел старичок, выспросил, кто я и зачем здесь, и тотчас стал излагать свои соображения. Бьюсь об заклад, что старичок прежде никогда о проблемах горисполкома не размышлял. Но есть такие бодрые старички, у которых по любому вопросу имеются свои суждения.

— Я здесь с 1934 года живу. Знаю лучше советскую работу, чем Киров. И про исполком все знаю. Материальную базу мы проще всего построим, а вот психологический барьер у нас отстает здорово. И вообще разные еще рождаются... Отстает построение человека, отстает. Я считаю, что все наши беды от свободного времени. Не знает человек, что ему делать... Свободное время — хуже атомной войны.

— Маркс считал, что свободное время — главное богатство общества, — возражаю я. — Свободное время для детей нужно, для семьи...

— Для семьи телевизор есть, желательно — цветной!

— Вы о работе исполкома говорить начинали...

— Начинал об этой работе, начинал... Работа... Одна болтовня, что работа! А ни штатов, ни власти, ни денег нашему Кирову не дают!

— Есть у него, однако, и штаты, и власть, и деньги...

— Мало! — свирепеет старичок. — Все у объединения!

— Оно апатит дает... Не было бы апатита, и города не было бы...

Привередливый старичок, он, разумеется, человек незрелый, однако на деле... Могучее объединение. Оно дает людям работу, строит почти все жилье, снабжает город продовольствием — и неплохо снабжает. Директор комбината Голованов обладает безусловно бо́льшими возможностями, чем бывший его заместитель, а ныне мэр города. Неизмеримо большими. Старая это проблема для городов — взаимоотношения горисполкомов и крупных предприятий. В начале пятидесятых годов писала о ней В. Панова в романе «Времена года», в 1975 году затронул ее режиссер Г. Панфилов в картине «Прошу слова». Живучая проблема...

— Власть строительная должна везде и безраздельно принадлежать горисполкомам, а не предприятиям, — решительно ответил позднее на мой вопрос Г. А. Голованов. — Хорошо, если в городе одно мощное предприятие — тогда мэру и дирекции легко сотрудничать. Хуже, если предприятий много...

Ходит по кабинету крупный, похожий на медведя, неторопливый человек, размышляет вслух:

— Хвалят за — как это пишут? — изобретательность, находчивость, инициативу... А какая тут находчивость, если школа в аварийном состоянии, а рабочих рук нет. Находчивость... РСУ наше — триста человек всего, техника его — одни слезы... Кто будет делать? Находчивость... А не откроешь школу к 1 сентября — голову снимут, инструкции нарушишь — тоже... Находчивость...

Тяжелая фигура Василия Ивановича наполнена терпением, неторопливостью, медвежьим упорством. Манера повторять одно какое-нибудь слово для маскировки напряженной работы мысли: как решить задачу?

По понедельникам в 15 часов — прием граждан по личным вопросам.

— Даже если ничего сделать не можешь — внимательно выслушай человека, не спеши сам, не торопи его... Глядишь, выговорится, изольет свою жалобу — легче ему станет, — излагает Василий Иванович одну из своих заповедей.

...Пожилой человек требует, чтобы выселили из квартиры соседа и квартиру отдали целиком ему. Переезжать сам — в отдельную квартиру! — гражданин ни за что не хочет. Требует одного — изгнать соседа, который ему ненавистен: пусть знает! Такой, по его мнению, плохой этот сосед, что согнать того с насиженного места — самое малое еще наказание, лучше бы сжечь живьем. Преступлений никаких сосед, к сожалению, не совершил, признает гражданин, но он такой противный, что и вообразить невозможно.

А почему гражданин решил, что горисполком удовлетворит его злой каприз? Довод у него совершенно неожиданный:

— Я всю жизнь и во всем власти подчинялся, во всем без исключения — понимаете? Пусть один раз и она мне подчинится...

Долго и терпеливо слушает Киров старика, потом втолковывает, что квартиру надо разменивать, а лучше всего — помириться. Каюсь, я бы этого склочника так урезонивать и не смог бы, и не стал бы. Но — помогло! Повеселел старичок, выговорившись, даже улыбнулся:

— А я к дочке перееду! — вдруг сказал он. — Давно она меня зовет. Ее квартиру и мою комнату мы враз обменяем на бо́льшую!

Жилье, жилье... По понедельникам только о нем и речь, только из-за него и плач.

— Я семнадцать лет здесь отработала, муж — восемь, детей у нас трое, а комнат всего две — четырнадцать метров и десять... Работаю в кинотеатре, а кинотеатру не дают... Все, кто и меньше нашего ждал, давно уже получили, а нам все — «потерпите» да «потерпите»...

Следующая просится в общежитие. Семь месяцев замужем, прежде жила у мамы, оттуда выписалась, к мужу не вписалась — через неделю после свадьбы начал муж пить...

— Год встречались — все хорошо было. А тут — на тебе. Каждый день с кулаками набрасывается, — говорит она.

Другая просит отдельную квартиру. Какими-то мертвыми движениями разворачивает газету, вынимает оттуда клок волос, разорванное платье. Это ее волосы и ее платье — набросился на нее сосед по квартире. Мужу заступиться за себя она не позволила — боялась, что покалечит он соседа... А у мужа — судимость, хоть и давняя, но все-таки... Так что жизни нет. Плачет.

Молодой мужчина просит любую жилплощадь: живет в однокомнатной квартире с бывшей своей женой. Этот не плачет.

Очередницу удалось успокоить, сообщив ей, когда конкретно получит она квартиру. Другой сказали, когда именно дадут ей место в общежитии. В квартиру с драчуном направили милиционера. Молодому человеку объяснили порядок принудительного размена...

И так — каждый понедельник. Основная проблема — жилье. Но уходят люди в лучшем настроении, чем приходят, — терпение головы и его сотрудников заразительно. Чем-то это напоминает прием у хорошего врача...

— Неделями придумываешь, — жалуется Василий Иванович, закрывая больной глаз (разболелся, видимо, из-за общей усталости), — как ту или иную задачу решить, кому что сказать, с кем переговорить... Ведь только так дела и делаются. Только так...

Ходит и ходит по комнате, поясняет не то мне, не то кому-то: сгнили два нижних венца в домике-музее его однофамильца, надо ставить музей на капитальный ремонт, а тут еще школа, а денег нет. Вот и думает голова — как же быть?

Походив по кабинету, едет за 25 километров в музей. Там, пиная лопатой трухлявые балки сгнивших венцов, пытается убедить себя и директора музея, хрупкую красивую женщину с доверчивым, нервным и одновременно обиженным взглядом, что, дескать, еще годик простоит... Потом, не убедившись и не убедив, предлагает чуть-чуть подлатать — поставить новый «стул» (подпорку), сменить пару бревен... Сам при этом улыбается, что-то вычисляет... Наконец делает вид, что уступил. Директор довольна: уговорила его, увальня, скупердяя, бездушного человека...

Возвращаемся в горисполком, Василий Иванович по своим телефонам выясняет что-то. И тут наблюдаю я впервые неожиданную с Василием Ивановичем метаморфозу — снимает он трубку, из медлительного медведя превращается в хищника из породы кошачьих — нос заострился, глаза зажглись, движения стали быстрыми, речь стремительной:

— Киров говорит... По вопросу, по которому вы запретили обращаться... Музей Кирова рушится!.. А вот так! Перекос недопустимый! Сам проверял! Посетителей страшно впускать!.. Тридцать тысяч... Так. Спасибо. Спасибо!

Кладет трубку, довольный, — даже по кабинету прошелся от радостного волнения.

— Ну вот, это дело пробил...

— А школа? — спросил я, зная ответ заранее, но желая убедиться.

Глянул на меня иронически:

— Школа... Будет и школа... А как же.

И снова — неспешный, спокойный. Решил председатель горисполкома важную проблему — не два венца сможет сменить, капитальный ремонт осуществит. Ходит, думает...

— Третий год у нас тут погода стоит, как в Сочи, — начинает он, и я настораживаюсь — зря он о погоде говорить не станет, что-то себе на уме имеет, к чему-то подбирается, какую-то свою паутину начинает плести, и в этой паутине я тоже какая-то микрониточка, пойду и я в какое-то дело, не зря же он меня изучает одним глазом незаметно, а в бровях калькуляция, быстродействующая счетная машина, зажигаются и гаснут лампочки-зрачки.

— Да, как в Сочи, да... Еще в середине июня снег лежал, а сейчас вон сколько зелени... Как в Сочи... Поедем на гору? Посмотрим, что там и как, а?

На бедовом «козле», по чему-то такому, что очень приблизительно можно назвать дорогой, трясясь и качаясь, забираемся на Айкуайвентчорр — пологую гору, «Гору с головой матери бога», как иногда переводят это название с саамского языка. При сильном воображении можно увидеть в этой горе контуры женской головы с длинными волосами. При сильном...

Влезаем почти на самую вершину. Несколько молодых людей — оказывается, ленинградские студенты, стройотряд — сооружают там канатно-кресельную дорогу. Ветер упруг, постоянен, давит всей массой воздуха. Ветер можно потрогать, пропустить сквозь пальцы, взвесить на ладони.

— Какие склоны, а? — кричит Василий Иванович, прыгая по камням, повеселев, забыв про больной глаз. — Уберем валуны, проложим трассы, поставим подъемники. Это же рай для лыжников. Скорость — сто километров в час! Две минуты — и вы внизу! Всех здесь с шести лет поставим на лыжи. У нас снег с сентября по май включительно, со всей страны поедут люди — смелые, мужественные, крепкие... Сочи! Сочи!

Шуршит под ногами жесткая губка ягеля, плетутся по камням карликовые березы — меньше повилики, с крошечными листиками, цветет брусника, серыми звездочками покрыли камни неизвестные мне лишайники. Жизнь, упругая, как ветер, настаивает на своем праве — здесь, где, казалось бы, прав у нее нет.

— Вот ленинградский студент везет тачку с цементным раствором по голове матери саамского бога, — с удовольствием говорит Василий Иванович. — Все надо мной смеются — какие подъемники, какие трассы? На жилье денег не хватает, а Киров на горнолыжном спорте помешан! Смеются, да...

Внизу под нами стояли ряды двухэтажных деревянных бараков — домов. Да, тех самых, что сорок лет назад были пределом мечтаний людей, зябших в палатках, жавшихся к железным, круглосуточно горевшим печкам, просыпавшихся по утрам в снегу, образованном их дыханием, а теперь стали — бельмом на глазу каменного города, источником жалоб, требований, недовольства.

— Жилье действительно важнее, — говорю я.

— Вот и вы туда же, — мрачнеет Киров. — Мужественные, крепкие, набираются сил и здоровья... Не жильем единым...

— А вы пожили бы в бараке...

Киров никогда не спорит прямо, он заезжает издалека, он перерезает путь полемике где-то впереди, как охотник путь зверю.

— Австрийцы тут были. Нам бы, говорят, такое сокровище, мы тут всемирный центр олимпийского значения построили бы. На туризме такие бы доходы зашибали...

И вдруг меня осеняет...

— Вы Талейран, — говорю я.

— Средства-то на жилье не уменьшатся, Талейран, Талейран!.. Это же другие источники финансирования! В будущем году принимаем гостей из дюжины стран. Горнолыжники все. У нас тут с марта по май солнце, снег, красота белоснежная. Вот и бараки снесем, через три года их тут ни одного не останется... Стыдно даже сказать — наши лыжники последние места занимают. Всех школьников на лыжи поставим, это же для здоровья полезнее, чем Сочи. Загорелые, мужественные... В здоровом теле — здоровый дух...

Никакой, если присмотреться, Василий Иванович не дипломат, а напротив — очень прямой человек, только дальновидный. И делающий то, что считает правильным, обстоятельно, неторопливо.

Вот и горно-лыжный спорт. Он все обдумал основательно, взвесил, заглянул в ближайшее и в далекое будущее. В ближайшем — здоровье жителей города, развитие спорта, организация всесоюзных и международных соревнований, стало быть — дополнительные ассигнования на жилищное строительство и благоустройство. В далеком будущем — кто знает, не превратится ли Кировск со временем в курортный городок? Ведь не вечны запасы апатита и прочих минералов в его горах, а в марте — мае здесь обилие солнца и снега — не хуже, чем на Кавказе или в Альпах, зимой — благодать для любителей трудных лыжных походов, да и короткое лето имеет свою прелесть...

Об этом написал Василий Иванович отличный доклад.

— «Праздник, который всегда с тобой» читали? — спрашивает он. — Очень хорошо там Хемингуэй описывает отдых в горах на лыжах. Привлекательно описывает... Все здесь нам дала природа, надо и эти богатства использовать...

Василий Иванович любит литературу и неплохо ее знает. Особое чувство питает он к Паустовскому. Не без влияния этого нежного писателя придумал он несколько лет назад построить здесь, в Заполярье, цветочные теплицы на 1300 квадратных метров. И построил. Снабдил город астрами, гладиолусами, гвоздиками...

— Знаете, как берут? Из соседних городов к нам за цветами приезжают! Сначала скептики тоже ворчали и улыбались. А теперь в любое время года — пожалуйста, покупайте свежие цветы. Помните, у Паустовского? В Москве, в голодные годы, живой цветок ему жизнь украсил, и дух его поддержал, а может быть, и спас... И к тому же — ведь средства на освоение гор для спорта и на теплицы по другим статьям идут и на строительство жилья их израсходовать никак невозможно...

Прошло несколько лет. Старенькое здание горисполкома снесли, выстроили новое, современное. Проложили в горах трассы, поставили подъемники. Поехали сюда лыжники — спортсмены, ученые, рабочие, космонавты. Не хуже тут, чем в Бакуриани — пожалуй, даже солнце ближе, небо шире. Раздольнее, что ли. Мчись на лыжах, наслаждайся чувством полета. Похоже, оправдался замысел головы.

Но Кирову мало.

— Душу человека облагораживает красота! — начинает он. — А где живет красота, помимо природы? В том, что создает человек, — в искусстве. Стало быть, нужен для улучшения жизни подъем искусства — вот что главное для нас. И опять-таки, для кого стоит в первую очередь стараться? Яснее ясного, для кого, — для детей!

Я далек от мысли, что все, что делается в Кировске — заслуга Василия Ивановича. Конечно, ничего бы он не смог без тех, кто стоит над ним, и без своих подчиненных, без тех, кто избрал его в городской Совет. Ничего не смог бы он и без объединения «Апатит», его директора Г. А. Голованова, без того стиля работы, который характерен не только для Г. А. Голованова, но и для руководителей горкома партии — до недавнего прошлого Г. Г. Гильманова, а сейчас — П. Н. Якимова. Этот стиль — работать деловито, без суесловия, стараясь подчинять все целесообразности, сохранять высокую культуру хозяйствования, управления, взаимоотношений, а главное — предвидеть послезавтрашний день, иметь стратегию.

К счастью, людей, сочетающих доскональное знание дела с умением видеть далеко вперед, способных хорошо организовать работу не с помощью окрика, а с помощью здравого смысла, становится все больше. Увы, и они не всегда осознают сложную связь, существующую между уровнем культуры и результатами труда, поскольку видят в первой лишь систему «мероприятий».

Но что такое культура? Это не только широкое общее развитие человека, не только ясные знания и вежливое поведение. Все это необходимо, но совершенно недостаточно без важнейшего: способности жить не только своими личными интересами. А такая культура не концертами, лекциями и кинофильмами создается, она если не впитывается с молоком матери, то вообще приобретается чрезвычайно медленно, десятилетиями, — как десятилетиями копится в тундре тоненький слой плодородной почвы на каменистой земле.

Эстетическое обучение — вот сейчас главная забота Василия Ивановича.

В 1976 году в двух музыкальных и одной художественной школах училось 528 детишек у 36 учителей, а в 1980‑м число и учеников и учителей удвоилось.

Светло на душе становится в школе, где в одном классе трубят трубы, в другом поет скрипка, где по коридорам пробегают десятилетние танцовщицы в пачках, где царят, так сказать музы. Эта школа, в прошлом музыкальная, дополненная в 1978 году хореографическим отделением, называется теперь школой искусств. Во главе ее стоит Михаил Викторович Шевах, работающий здесь уже шесть лет, по образованию скрипач, родом из Витебска. Приехал он в Заполярье с семьей, обосновался прочно, завоевав общее уважение способностями, трудом и открытостью души. Достижения он склонен затушевывать, недостатки подчеркивать.

— По стране таких вот школ искусств примерно двести, — рассказывает он. — Они есть и на Камчатке, и в Поволжье, и в Белоруссии — и всюду они разные. У нас пока только два отделения, в других местах бывает до четырех. Начали они быстро возникать в 1978 году, но в 1980‑м дело что-то подзатихло. Все идут споры: а что такое, собственно, школа искусств? Мнения разные, определенности нет. Первоначально задумывали так, чтобы одно отделение, например музыкальное, было основным, а с другими искусствами только знакомить, но так не всегда получается. В учебных планах трудно согласовать разные искусства. Вот у нас хореография — без музыки танцевать невозможно, но обязателен ли музыкантам балет?

— Много желающих учиться в вашей школе? — спрашиваю я.

— Помещение старое, — виновато говорит он, словно сам в ответе, что до сих пор не построено для школы здание — она ютится в небольшой части старой гостиницы, — мы не можем принять всех, кто хочет. Стараемся, конечно. Очень трудно со снабжением — оно не централизовано. В общем, суть дела изменилась, а организация его осталась прежней... Все держится на энтузиастах, на общественной работе...

И он думает о трудных подростках — хочет открыть эстрадное отделение, поскольку молодежь тянется к музыкально-вокальным ансамблям так сильно, что эта тяга может отвлечь многих от проблем, связанны с повзрослением.

— А дискотека?

— Она, знаете ли, все больше превращается в танцы с выпивкой. И потом она хороша для отдыха, но люди-то там пассивны, они только берут, потребляют, ничего не давая другим...

Сам ли он стал думать над проблемой, как соединить искусство со спортом, или Василий Иванович ему эту задачу подкинул, только об их соединении он размышляет, видя решение в создании балета на льду.

Да, светло на душе от школы искусств, только вот здание для нее ой как надо скорее построить. И сделать это может все тот же гигант — объединение «Апатит».

...В Апатитах председателем горисполкома был В. Е. Бессмертный, давний друг Василия Ивановича. Наверно, можно было бы написать особый рассказ о дружбе Василия Ивановича с Василием Ефремовичем. Дружили они со студенческих лет, работали оба на комбинате «Апатит», почти одновременно обоих «взяли на власть». Василий Ефремович Бессмертный пошел в Апатиты, Василий Иванович Киров — в Кировск. Дружат они, дружат их жены, дружат их дети. Обоим по пятьдесят, а это, согласно нашим понятиям сегодня, еще вполне молодые граждане для руководства.

Трудно себе представить людей внешне более противоположных. Василий Иванович массивен, вальяжен, медлителен, Василий Ефремович худ, порывист, стремителен. Василий Иванович вынашивает решение долго, затаенно, не высказывает его, пока всесторонне не обдумает. Василий Ефремович принимает решения быстро, формулирует их четко и словно недоумевает — а что тут долго думать, когда все ясно? Василий Иванович осторожен, Василий Ефремович решителен. Так и хочется сказать, что облик каждого при равенстве в годах сформирован именно городами, которыми они управляют, — медленно, долго и трудно росшим Кировском и быстро, без мук рожденными Апатитами. А может быть, за Василием Ивановичем традиции северного русского крестьянства и в душе он до сих пор крестьянин, а Василий Ефремович — горожанин?

В отличие от Кировска, Апатиты расположены на равнине, они лежат как на ладони — светлый, современный красивый город, судьба которого — тоже как на ладони.

— Да, мы с ним из одного Кировска, — говорит Василий Ефремович и улыбается Василию Ивановичу. Друзья относятся друг к другу бережно, не очень позволяют иронию — знают, что ирония легко приводит к охлаждению отношений.

— Но, — вставляет Василий Иванович, — говори свое «но»...

— Скажу, — говорит Василий Ефремович. — Вот у него уже есть роддом, а теперь ему строят еще один. А у нас барак...

— Ну уж — барак, — говорит Василий Иванович. — Это где же у тебя в городе бараки? А?

— Ну, не барак, конечно, в буквальном смысле, но и не то, что надо, — говорит Василий Ефремович. — Теперь возьмем поликлинику — у него не хуже поликлиники, чем у нас. А кому новую строят? Ему!

— Мне, — говорит Василий Иванович. — Я доказал, что мне нужнее.

— И так во всем! Все ему и ему!

— Ну уж все...

— Конечно, тебе. Но Апатиты-то важнее...

— Понимаете, — говорит Василий Иванович, — когда Апатиты строили, тут в основном и давали жилье. А в первую очередь кому? Лучшим людям давали. Вот у него кадры и посильнее собрались, ему и работать легче.

— Легче! — горестно восклицает Василий Ефремович. — Свету божьего за работой не видишь!

Это верно. Когда я договаривался с Василием Ефремовичем о встрече и спросил его, когда он свободен, он бодро ответил: «Никогда»...

— Между прочим, — продолжает он, — Кировск, если говорить откровенно, расти не будет...

— Ну уж, не будет, — вставляет Василий Иванович.

— Знаете, была даже идея — возить рабочих на рудники из Апатитов. У нас же здесь почти вся обработка и апатита и нефелина. В районе уже сто тысяч жителей, а сколько еще будет? Вот видите...

— Это мы еще поглядим, кто нужнее, — говорит Василий Иванович и начинает ходить по комнате.

И я понимаю — думает. Дружба дружбой, а города-то разные...

— Вы не поймите нас неправильно, — говорит Василий Ефремович. — У нас с ним полная полярная взаимопомощь — если ему что-нибудь надо, я всегда готов помочь.

— Помочь, помочь, — ворчит Василий Иванович. — А рабочих давал? А фондами делился? Вот именно — полярная...

— Так это же невозможно было никак! — улыбается Василий Ефремович. — Никак невозможно!

— Невозможно, невозможно, — бурчит Василий Иванович и вдруг тоже улыбается. — Ничего, еще поглядим, кто нужнее.

Дружат друзья-соперники, мэры двух городов, поднявшихся в разное время на одном камне — апатите...

Все противоречия они забывают, когда говорят о красоте этих мест и своей к ним привязанности.

— Это трудно объяснить, — говорит Василий Ефремович, — но есть в этих местах своя притягательность. То ли воздух здесь особенный, то ли горы и озера такие, но уедешь — и тянет назад. И знаете, что я вам скажу, — люди у нас на Севере лучше, чем на материке. Скажи, Василий Иванович, прав я?

— Лучше, лучше, — повторяет тот. — Лучше. А чем они лучше-то? Громкие слова только. С холодным умом и с горячим сердцем подходить надо. С холодным умом...

— Это ты о чем? — изумляется Василий Ефремович.

— О чем, о чем, — снова повторяет Василий Иванович. — Про людей это верно. Я считаю, что коммунизм придет с Севера.

— Это точно, — подхватывает Василий Ефремович.

— Ну, ты без громких слов, — неожиданно сердится Василий Иванович. — Коммунизм, коммунизм...

— Так это же ты сказал!

— Ну я, допустим, сказал. А ты трезво жизни в глаза смотри. Забыл, что тут было?

Разное тут было...

Была, например, 5 декабря 1935 года здесь лавина, которая погубила много людей. Об этом стихийном бедствии писали тогда газеты, а в наше время подробно рассказал Ю. Помпеев в книге «Останется имя». Тогда же принято было решение соорудить жертвам лавины памятник. Намерение это пока еще не осуществили — может быть, отчасти потому, что обвалы повторялись, уносили новые жизни и исключительность такого события была несколько затушевана. Уже зная, что памятника нет, отправился я все-таки на старое кладбище у подножья Айкуайвентчорра в надежде найти и там полезные исторические сведения — в некотором смысле кладбища являются каменным и деревянным архивом нашим, и на них можно обнаружить подчас поразительные документы. Забегая вперед, скажу, что ничего такого там не нашел, лишний раз убедился в недостаточно бережном хранении прошлого, впрочем кладбище, на котором уже не хоронят, является, по существу, тем самым памятником, который пока не возвели.

Лежит оно в низине, густо заросшей рябинами да березами, для этих мест достаточно высокими — метров до пятнадцати. Здесь пусто и безлюдно. Метнулся в сторону и исчез заяц. Гаревая дорожка довела меня до братских солдатских могил — за черно-белыми оградами камни с рядами фамилий. На мраморной плите, одной из многих, имена:

Старший сержант

Софронов Дмитрий Николаевич

25.IХ.1944

Рядовые

Мухин Павел Кузьмич 18.XI.1942

Тикка Вена Петрович

1918 — 8.VI.1943

Моторин Владимир Георгиевич

1919 — 11.Х1.1941

Ерошенко Георгий Андреевич

14.V.1944

Шумилов Дмитрий Васильевич

1907 — 29.IV.1944

Дальше гаревая дорожка не вела, там начинались могилы индивидуальные: атеистические пирамидки со звездой вперемежку с православными крестами — синими, зелеными, почерневшими от времени, кое-где уже упавшими, чаще всего без имен, но иногда и с сохранившимися именами.

Из низинки вскоре начинался подъем по склону.

Вот могила знаменитого Григория Пронченко, погибшего на противолавинной службе; вот могилы жертв обвала 16 февраля 1938 года... А вот никому, наверно, не известная «Юля» неподалеку.

Много скамеечек. На одной я присел отдохнуть и вдруг, глядя на березы, впервые в жизни увидел, насколько поверхностно называть их здесь «белыми». Вне всяких сомнений, березы, на которые я смотрел, не были белыми — сквозь их исхлестанную белизну явственно проступал, словно светился изнутри, розоватый оттенок, порой сгущающийся до коричневатости, порой даже слегка красноватый. В чем тут дело, я не знаю. Может быть, это особенность берез именно в этих хибинских тундрах и она вызвана особым составом почвы, питающей деревья, может быть, это разновидность березы такая. С тех пор я внимательно всматриваюсь в стволы берез — и почти повсеместно убеждаюсь, что к их белизне обязательно примешивается то зеленоватый, то желтоватый, то розоватый оттенок. Видимо, думаю я, это такое свойство природы, что не выдерживает она черного и белого и обязательно добавляет и другие краски, полутона и всякую игру цвета. Таково уж, наверно, свойство жизни...

Памятник жертвам лавины... Что ж, его поставить никогда не поздно, пока крепок для него постамент — наша жизнь, наша Россия во всей ее красоте...

— Напишите о Кировске как о городе большой химии и большого спорта! — напутствует меня Василий Иванович.

Я молчу.

— Мы победили! — говорит он вдруг и обнимает меня от избытка обуревающих его мыслей и чувств.

— Это только громкие слова, — поддразниваю его я. — Победили, победили... Выжили, а вы — победили!

Он отпускает меня, мрачнеет и говорит тихо и укоризненно:

— Неужели вы не понимаете? Не понимаете, что для нас тогда выжить — это и значило победить?

1981

Лев Куклин Анатолий Томилин Александр Шалимов РЕПОРТАЖ ИЗ ПОДЗЕМНОГО «КОСМОСА»

Маршрут нашей поездки пролегал через Мурманск, каменистые тундры на северо-западе Кольского полустрова, через город геологов и горняков Заполярный. Конечной точкой были суровые берега озера Вилгис-Коддео-айвинярви.

Именно там, среди пустынных тундр, уже тринадцать лет осуществляется один из удивительнейших проектов нашего времени: прорыв в глубокие недра планеты — в загадочный подземный «космос».

В век НТР бурение сверхглубоких скважин, подобно исследованиям атомного ядра, океанических глубин, космоса, это не только самый передний край науки и технологии, но и зримый показатель уровня технических и научных возможностей государства.

Кольская сверхглубокая — рекордсмен глубинности бурения. Перешагнув глубину одиннадцати с половиной километров, она оставила далеко позади все зарубежные достижения. Кроме того, это единственная в мире сверхглубокая скважина, пробуренная в древнейших кристаллических породах Земли, в самом «темени» Балтийского щита, возраст которого исчисляется миллиардами лет. Она же безусловный рекордсмен и по ошеломляющим открытиям, которые позволила совершить. Но о них чуть позже...

На последнем этапе пути к сверхглубокой Кольской скважине СГ‑3, от города Заполярного до буровой, дорога петляет. Наш «газик» с рычанием берет подъемы, объезжает выбоины и валуны. Низкое серое небо. Перемежающийся дождик. Кругом всхолмленная пологими безлесными сопками каменистая поверхность; тусклые, похожие на лужи, озера с плоскими берегами. Тоска... И вдруг, когда мы уже приближались к цели, в случайный разрыв между тучами выглянуло солнце. Тундра просияла. Именно «просияла», другого слова тут не придумаешь. Как скромница — неяркая и незаметная в толпе, взмахнула вдруг ресницами и глянула в самое сердце голубыми озерами. Зарделась румянцем ягодника, расцвела мягкими переливами мхов...

— Стойте, стойте, пожалуйста! Позвольте выйти, взглянуть...

Геологи смотрели на своего спутника и коллегу с полным пониманием. Кому, как не им, знакомо чувство восторга первооткрывателя красот природы. Хотя сами-то они и попривыкли, конечно: когда-то оба, и Шалимов, и Куклин, работали в этих местах. Машину остановили. Томилин щелкает фотоаппаратом в тщетной надежде запечатлеть, увезти, сохранить и передать другим... Что сохранить? Что передать? — Восторг. Серые россыпи валунов и белоснежные водопады... Карликовые березки...

Солнышко чуть-чуть посветило и спряталось. Снова набежали тучи. Ветер принес водяную пыль приближающегося дождя. Но картина, подаренная природой всего-то минут на пятнадцать-двадцать, до сей поры держится в памяти.

Земля эта с незапамятных времен была русскою. Уже в девятом веке ее коренные жители — саамы или лопари, «лопь» — союзники новгородцев в борьбе против скандинавов-норманнов, разорявших набегами край, грабивших соль, красную рыбу, моржовый клык, ворвань, пух и пушнину.

До сей поры сохранили берега Студеного моря новгородские названия. Так северная часть Кольского полуострова, примерно до мыса Святой Нос, зовется Мурманским (норманнским) берегом. Восточное и юго-восточное побережье у Горла Белого называется Терским берегом. Западная кромка Белого моря до самого устья реки Кемь — Карельский берег.

Последний поворот дороги — и перед глазами в затуманенной дали возникает, как видение, белая башня с пристроенным к ней длинным зданием — кораблем. Неправдоподобное зрелище среди дикой и пустынной тундры! Это буровая. Она стоит у кромки воды озера. И прямо из первозданности природы мы попадаем в теплое светлое здание то ли завода, то ли НИИ. Пожалуй, это веяние времени. Во многих городах сегодня можно увидеть на зданиях буквы «НПО» — научно-производственное объединение. Симбиоз науки и техники, теории и практики — символ прогресса нарождающегося третьего тысячелетия на календаре цивилизации.

Действительно — внизу, на первом этаже, цех. Здесь нарезают, проверяют на дефектоскопе бурильные трубы. Испытывают, «мучают» их, прежде чем допустить в дело. На втором этаже светлые, просторные лаборатории, залы для работы геологов — точные приборы, геологические карты, разрезы. Рядом кернохранилище — святая святых экспедиции; тут хранится керн — главное, ради чего бурится сверхглубокая, — тонкий столбик горных пород, извлеченных из скважины.

А больше всего поражают с первого же взгляда люди... Передний край всегда труден. Он требует людей особого склада, особой закалки, настойчивости, принципиальности, высочайшей научной честности. Именно таких людей мы встретили на Кольской СГ‑3. Геологи с удовольствием водили нас по своему обширному хозяйству, откровенно и бесхитростно хвастались.

Экспедиция, в которой со всеми подсобными рабочими, буровиками, геологическим и производственным персоналом насчитывается около трехсот пятидесяти человек, живет своеобразной жизнью.

Небольшое «научно-производственное объединение» находится в относительной изоляции. Вместе живут, вместе работают, вместе проводят свободное время; и почти постоянно в экстремальных условиях, и природных, и технологических... Каждый человек и на виду и на счету. Поневоле приходит сравнение с большим космическим кораблем в дальнем полете!

Вероятно, самое трудное — создание в таком коллективе особого микроклимата, способствующего жизни и работе. И первое, что мы ощутили, — это атмосферу именно такого микроклимата.

Не секрет, что так бывает далеко не всегда, в Кольской экспедиции этого добились. Здесь практически не знают, что такое текучесть кадров. И уже в первый день мы поняли, что попали в коллектив, где друг о друге говорят только с дружеским уважением, где все сотрудники, начиная от руководства и кончая техниками, рабочими, водителями, преимущественно говорят «мы». «Мы прошли», «мы исследовали», «мы ликвидировали аварию», мы, мы, мы... Думается, в этом — один из секретов общего успеха...

Мы задавали простые вопросы... Экспедиция работает 13 лет. За это время пробурены километры земных толщ, вложены миллионы рублей государственных денег. В чем окупаемость скважины?

Допустим, что сверхглубокая скважина так же нужна науке, как и полеты к другим планетам. Но зачем было загонять ее на край света? Не проще ли «сверлить» землю в Подмосковье, рядом с Министерством геологии, или под Ленинградом, в непосредственной близости к научно-производственной базе?

Все эти вопросы оказались простенькими только снаружи...

Что мы знаем о внутреннем устройстве нашей родной планеты — мы, люди конца XX века? Казалось бы, и много, и... ужасающе мало. Да, мы раскрыли кладовые недр, богатства которых обеспечили и небывалый взлет технической цивилизации, и метаморфозы НТР. Но ведь за пределами булавочных уколов буровых скважин и крошечных дырочек шахт, самая глубокая из которых едва преодолела четырехкилометровый барьер, недра нашей планеты остаются ее самым большим «белым пространством» — причем пространством, практически неисчерпаемым, как и дальний космос.

Нам еще со школьной скамьи известно, что в центре Земли есть ядро, и оно, вероятно, двухслойное (внешнее и внутреннее); вокруг ядра — мантия, как мякоть персика. Мантия как будто бы тоже состоит из внутренней и внешней частей. Но спросите любого геолога, а не хотелось бы ему подержать в руках кусочек вещества мантии, да что там мантии — посулите ему образчик из базальтов, подстилающих гранитный слой земной коры. У каждого глаза загорятся и руки задрожат. Ведь мы только предполагаем, что земная кора, или литосфера, окутывающая, подобно кожуре персика, таинственную мантию, трехслойна. Под ее осадочными породами — сланцами, песчаниками, известняками — есть гранитный слой, а под ним «должен быть» базальтовый... Но этих базальтов пока еще никто не видел... До них не дошла ни одна скважина. Вот Кольская сверхглубокая должна была дойти, но...

Тут необходимо сказать, что все источники наших представлений о базальтовом слое, о мантии, пока косвенные. Они основаны на «простукивании» да на «прослушивании», на косвенных геофизических методах исследования недр, на гипотетических расчетах и предположениях. Получить же точный ответ можно, лишь подержав в руках керн — образец, вынутый с заданного горизонта, подвергнув этот керн всем мыслимым и немыслимым физико-химическим, минералогическим, радиометрическим и прочим исследованиям.

Пока, пожалуй, больше всего сведений о недрах дал сейсмический метод. При землетрясениях и при специально устраиваемых взрывах частицы вещества Земли упруго сдвигаются, толкают соседние — и возникают сейсмические волны. Они, как рентгеновские лучи, «просвечивают» тело планеты, приоткрывая ее внутреннее строение. Будь Земля однородной — скорость распространения сейсмических волн была бы везде одинаковой. Но на разных глубинах, по-видимому, встречаются слои разной плотности. Они преломляют и отражают волны, возвращая их наружу, где стоят приборы сейсмологов. Потом, по виду кривых на лентах самописцев, специалисты определяют пути волн и возможное положение отражающих слоев. Академик Б. В. Го лицын в свое время даже сравнивал землетрясения с фонариком, на мгновение вспыхивающим в недрах и освещающим мрак глубин... В 1909 году югослав А. Мохоровичич, изучая землетрясения в окрестностях Загреба, обнаружил на глубине границу, которая, по его мнению, отделяла земную кору от мантии.

Лет пятнадцать спустя австриец В. Конрад выделил внутри литосферы еще один рубеж. Выше него скорость распространения сейсмических волн была такой же, как в земных гранитах, ниже — как в базальтах. Границу базальтов и гранитов назвали «поверхностью Конрада». Что она собой точно представляет — никто и понятия пока не имеет. Ведь и «гранитный» и «базальтовый» слои — это вовсе не те граниты и базальты, которые мы встречаем на поверхности. Это слои, состоящие из множества самых разных пород, спрессованных до соответствующих плотностей — сначала до плотности гранита, потом — базальта...

В общем, материковая кора представляется сейчас неким трехслойным «пирогом». А вот океанское дно как будто устроено иначе. Осадков — меньше, чем на суше. Гранитный слой вообще не «прослушивается» и не «прощупывается». Под осадочными породами сразу базальт. Почему?.. Очень трудный вопрос, хоть и глубины совсем небольшие — всего несколько километров...

Понятно, что для геологов сверхглубокие скважины — просто голубая мечта! А для нас с вами?.. Все, чем, в материальном смысле, живет нынешняя цивилизация, добыто из недр. Металлы — из недр. Газ, нефть, уголь — из недр. Соли, минеральные удобрения, наконец, просто строительные материалы и даже питьевая вода — все из недр. К сожалению, легкодоступных близповерхностных залежей полезных ископаемых в мире становится все меньше. Нужно идти на глубину за новыми месторождениями.

Сама идея пробурить серию сверхглубоких скважин, чтобы выяснить строение земной коры, родилась в Советском Союзе. В 1961 году ее высказал геохимик Н. И. Хитаров. Он же определил первоочередные задачи и предложил места будущих скважин. Вы обратили внимание — 1961 год, год первого полета в космос человека. И снова — в Советском Союзе!

В том же году геолог Н. А. Белявский и геофизик В. В. Федынский разработали подробную программу работ. Они предложили пробурить пять сверхглубоких скважин и получить разрезы земной коры от осадочного чехла до базальта в разных районах страны.

В 1964 году во Всесоюзном НИИ буровой техники Министерства нефтяной промышленности СССР была создана проблемная лаборатория сверхглубокого бурения. Возглавил ее профессор И. С. Тимофеев. А еще год спустя... Но тут, пожалуй, от истории пора вернуться в Заполярье.

Хозяева показали нам «Летопись коллектива Кольской ГРЭ».

А почему именно на Кольском решили осуществлять экспериментальную скважину?

Да потому, что тут, на древнем темени Балтийского щита, прямо на поверхность выходит гранитный слой земной коры. За миллиарды лет его существования ветры, воды и ледники сняли с него «стружку» толщиной от пяти до пятнадцати километров. Значит, скважина, пробуренная здесь, при десяти-пятнадцатикилометровой глубине может вскрыть слои, находящиеся в других местах на глубинах гораздо больших. И конечно, геологи имели в виду то обстоятельство, что Печенгский район уже давно изучен по поверхности и служит опорным для понимания геологии и рудообразования как на самом Балтийском щите, так и на древних платформах других континентов.

За короткими строчками «Летописи» — годы трудов и огромный объем работ. Все делалось впервые, без какого бы то ни было опыта. Сами разрабатывали технические задания для промышленности, сами конструировали и изготавливали уникальные приспособления, каких еще не знала мировая практика бурения. Кстати, а почему скважина названа СГ‑3 — сверхглубокая третья? Оказывается, что еще в 1961‑м начала свое существование СГ‑1, Аралсорская скважина в Прикаспийской впадине. В сентябре 1966 года ее забой впервые в Европе пересек шестикилометровый рубеж. Это было большое достижение отечественной техники. Скважина немного не дошла до семи километров, когда в результате аварии ее пришлось законсервировать. Следующая за нею СГ‑2, Биикжальская скважина, тоже достигла глубины, немногим превышающей шесть километров.

Одновременно набирали опыт и американские буровики. В 1955 году мировой рекордсменкой была объявлена скважина «L» в дельте реки Миссисипи (штат Луизиана), достигшая в осадочных породах глубины 6880,5 метра. В 1958 году этот рекорд был побит скважиной в Техасе, пробуренной в 20 километрах к востоку от форта Стоктон. Она прошла по осадочным породам 7212 метров. Лишь спустя пятнадцать лет в штате Оклахома, тоже по осадочным породам, удалось пробурить скважину глубиной 9159 метров (скважина I‑Бейден). Ну, а потом была «Берта Роджерс» с ее 9583 метрами глубины...

Решающее слово в сверхглубоком бурении сыграла установка «Уралмаш‑15 000», смонтированная в СССР в 1976 году.

Когда мы приехали на СГ‑3, бурение было приостановлено. Шел геофизический каротаж. Так называют исследования горных пород в скважине с помощью электрических, магнитных, радиоактивных и прочих методов. Все одиннадцать с половиной километров труб вместе с турбобуром были извлечены на поверхность, развинчены и аккуратно составлены в сторону. А у «дырки» хлопотали геофизики. Шел репортаж из подземного «космоса»...

Вообще-то бурение — процесс несложный для понимания. Похоже на сверление ручной дрелью. Только вместо человеческой руки — двигатель, вместо сверла — колонна труб с долотом внизу. При сверлении остатки разрушенного материала извлекаются из отверстия по спиральным канавкам сверла. Из скважин измельченная порода удаляется промывкой. Для этого через бурильные трубы накачивается насосами специальный раствор. Он выходит из отверстий у долота, захватывает частицы раздробленной породы — шлам — и по затрубному пространству выносит на поверхность. Можно себе представить, какими мощными должны быть насосы, чтобы вымыть породу с глубины одиннадцати с лишним километров! Столб промывочной жидкости выполняет и еще одну очень важную функцию: за счет противодавления на стенки скважины не дает им обваливаться.

Невыгодное это дело — вертеть всю колонну буровых труб. Чем глубже скважина, тем трубы тяжелее. Тем больше энергии тратится на их вращение. При этом увеличивается износ труб, учащаются аварии... Сколько бились изобретатели, пытаясь избавиться от бесполезного вращения всей колонны! Лишь в 1923 году советский инженер из Баку М. А. Капелюшников изобрел одноступенчатый турбобур с редуктором. Турбину, установленную на конце неподвижной буровой колонны, стала вращать промывочная жидкость. Хорошо, что успели запатентовать. Американцы тогда сразу же купили лицензию и... разругали конструкцию в печати. Началась межфирменная борьба. В общем, история типичная для капиталистических нравов... Однако по сей день на большинстве американских буровых мощный ротор с поверхности земли вращает всю колонну. А у нас крутится только турбобур в забое скважины.

Понятно, что долото, вгрызающееся в камень, быстро снашивается. Мы спросили у буровиков, каков срок его работы. И ахнули, услышав в ответ: несколько часов. Потом приходится менять. Вы только представьте себе — менять! Это значит — вытаскивать на поверхность всю колонну, развинчивать на «свечи», ставить новое долото и снова все опускать, свинчивая... Конечно, процесс этот автоматизирован, но... занимает 10— 12 часов. Двенадцать часов на подъем и столько же на спуск... При круглосуточной, непрерывной работе полный цикл от одной выемки керна до другой составляет 30—32 часа, и из них сама проходка, то есть углубление скважины, всего 15—20 процентов рабочего времени; остальное — на бесконечное свинчивание и развинчивание буровых труб.

Так он выглядит на практике, этот «несложный» процесс. И чем скважина глубже, тем все более трудоемкими и сложными становятся, казалось бы, самые простые операции...

Подземный «космос» упрямо хранит свои тайны, а по мере углубления в него преподносит сюрпризы. Само управление процессом бурения с увеличением глубины скважины становится труднее.

При всем совершенстве и мощи буровой техники, созданной Уралмашем специально для Кольской сверхглубокой, буровому мастеру необходимо особое чутье, умение чувствовать и понимать, что происходит сейчас в забое скважины, удаленном от него на одиннадцать с половиной километров, когда одно только растяжение одиннадцатикилометровой колонны буровых труб за счет собственного веса достигает тридцати метров. Вот тут и «почувствуй» момент, когда долото коснется забоя... Да разве только в этом дело! А «фокусы» керна, который с глубиной извлекается все труднее и все в меньших количествах, а ведь он в первую очередь необходим для исследований. И еще захваты инструмента на глубине одиннадцатикилометровой «челюсти»...

Не случайно, конечно, развитие бурения вообще, а глубокого и сверхглубокого в особенности, шло довольно медленно. На континентах Земли сегодня уже пробурено несколько миллионов скважин, но лишь тысячи из них перешагнули пятикилометровый рубеж и только немногим более сотни — рубеж семи километров. А скважин, преодолевших глубину девяти километров, пока всего три. Одна из них — теперь абсолютная рекордсменка глубины — наша Кольская. Правда, подходит к девяти километрам и Саатлинская скважина в Закавказье, а за ней в ближайшие годы, конечно, последуют и другие. Однако едва ли до конца нынешнего века буровикам и геологам удастся углубиться ниже пятнадцати километров. Техническая сторона этой задачи, как показывает опыт бурения Кольской сверхглубокой, по-видимому, потребует коренной перестройки самой технологии бурения — может быть, особых турбин, укрепленных на конце неподвижной, но сверхпрочной и сверхлегкой колонны труб, а может быть, и принципиально иного способа проходки в виде серии непрерывных микровзрывов, прожигания с помощью атомной энергии и так далее. Однако большинство подобных процессов пока еще находится на грани научной фантастики.

2 апреля 1966 года на берегу заполярного озера с длинным, красивым и труднопроизносимым названием Вилгис-Коддео-айвин-ярви, что означает «Волчье озеро под горой», членами рабочей комиссии: В. О. Белоруссовым, М. И. Ворожбитовым, Д. М. Губерманом, Ю. Ф. Киселевым, Г. И. Соколовым, А. М. Властовским была определена точка заложения сверхглубокой скважины.

Историческая точка! Не зря руководили комиссией академик В. И. Смирнов и член-корреспондент АН СССР Г.И. Горбунов.

Потом Д. М. Губерман возглавил Кольскую геологоразведочную экспедицию. Он делал главное — подбирал кадры. Создавал коллектив.

Три года ушло на подготовительные работы: дорогу к будущей скважине, рабочие помещения, подсобное хозяйство. Достаточно привести одну только впечатляющую цифру: из пятисот с лишним предложений, поступивших в Кольскую геологоразведочную экспедицию от специалистов, имеющих опыт проходки глубоких скважин, в 1969 году были отобраны сорок девять кандидатур!

Пятьсот предложений — и всего полсотни кандидатов! Отбор для сверхглубокой был сверхстрогим...

Вместе с коллективом рос и начальник. Рос как руководитель, как специалист. На материале скважины защитил кандидатскую диссертацию.

«Приказ... от 11 августа 1969 года:

Ланева Владимира Степановича, прибывшего в порядке перевода из Кольского геологического управления, зачислить главным геологом Кольской геологоразведочной экспедиции сверхглубокого бурения, с окладом по штатному расписанию...»

Тридцатисемилетний геолог прибыл сюда, преисполненный самых смелых и дерзких надежд. И вот тринадцать лет он работает на переднем крае геологической науки. Именно здесь, на сверхглубоких, проходит сейчас этот край. Здесь, да еще на дне океанов и у вулканологов, которые пытаются заглянуть в отдушины земных недр. Пожалуй, это сейчас три главных направления прямого наступления на подземный «космос». Дальнейшие успехи и теоретической, и прикладной геологии в значительной степени определяются успехами прорыва на этих трех главных направлениях.

Тринадцать лет поисков, риска, разочарований, новых поисков — и поразительных открытий...

Тринадцать лет — все это время вложено в организацию геологического коллектива, в научно-исследовательскую работу, иными словами — в идею сверхглубокой. Но не только, разумеется, время — он, Ланев, вложил в идею скважины всю свою неуемную душу — а это, как вы понимаете, никакими штатными расписаниями не предусмотрено!

Говорит Ланев Владимир Степанович, главный геолог Кольской сверхглубокой:

— Американцы набрали значительный опыт в бурении глубоких и очень глубоких нефтяных скважин.

Мы тоже начинали, конечно, не на пустом месте: много бурили пяти-семикилометровых скважин в нефтеносных структурах, но — по осадочным породам. Это, в общем, совсем другое дело. Были у нас и две глубокие скважины, которые прошли по кристаллическим породам более двух километров.

Но замахнуться на пятнадцать тысяч, да еще по кристаллическим породам!.. Американские специалисты считали наш проект авантюрой... Они еще не были готовы к новому, принципиально отличному от их методики, турбинному бурению.

— Идея турбобура ведь наша, отечественная?

— Да, и турбобур назван именем Капелюшникова. В сущности, его идея проста и наглядна. Для высоких скоростей вращения нужен определенный напор. Так вот — турбинная секция, опускаемая в скважину, как раз и предназначена для преобразования гидравлической энергии промывочной жидкости (это — глинистый раствор с определенными добавками) в механическую энергию вращения долота.

В чем состоит разница между нашими и американскими буровыми? У них, как и прежде, роторная бурильная установка вращает всю систему труб (мы говорим — колонну), спускаемую в скважину; трубы вращаются вместе с буровым инструментом — долотом или алмазной коронкой.

А мы бурим по-своему. Колонна труб у нас, в отличие от американцев, неподвижна, значит, почти нет скручивающих усилий. И идем мы без обсадки, без привычных тяжелых стальных труб, характерных для колонкового бурения.

Практически все без исключения глубокие и сверхглубокие скважины мира проходились так называемым телескопическим методом, то есть со спуском обсадных труб разного диаметра, уменьшающегося с глубиной. При этом глубина спуска обсадных труб проектировалась заранее. Многие скважины уже при глубине 6 —7 километров выбирали свои рабочие диаметры, и их приходилось закрывать.

На Кольской скважине с самого устья применен так называемый метод бурения опережающим стволом. Учитывая высокую прочность древних кристаллических пород и степень непредсказуемости разреза скважины, было принято решение проходить ее в одном диаметре долота 214 мм, а расширять и обсаживать ее участки только при крайней степени необходимости. В это не очень верят даже сейчас, но наша скважина вся пройдена до глубины 11 662 метра только этим диаметром долота. Кстати, это самый оптимальный диаметр с точки зрения рабочих характеристик и турбин, и долот. Обсажена скважина только до глубины 2000 метров, а ниже на всем протяжении 9660 метров ствол открыт, и в любой момент в нем возможно проводить геофизические исследования, что очень важно для повышения информативности СГ‑3.

Отступили на Кольской скважине и от другой традиции глубинников. Обычно при проводке глубоких скважин буровики, естественно, ориентируются на более «мясистые» трубы из стали самых прочных марок. Здесь же еще на стадии проектирования предпочтение отдали сплавам алюминия. Конечно, колонна бурильных алюминиевых труб уступает по прочности высокопрочным стальным, но зато какой выигрыш по весу! Судите сами: вес погонного метра стальных бурильных труб рабочего диаметра составляет 40 килограммов, а погонный метр алюминиевой трубы, применяемой на СГ‑3, весит всего 16 килограммов. На СГ‑3 значительный выигрыш в весе бурильной колонны также является фактором, определяющим успехи бурения.

Решать задачу помогают и мощное подъемное устройство, могучие насосные установки, целый глиносмесительный завод и, конечно, особое качество специализированных труб, которые нам дает промышленность.

Хочу подчеркнуть: все оборудование, которое работает сейчас на нашей сверхглубокой, — отечественное! От трубы до автоматики. Нам очень важно обкатать на первой сверхглубокой свое... Принципиально важно... Сверхглубокая скважина — это одновременно и цель, и средство. На какой бы глубине Плутон нас ни остановил, СГ‑3 станет глубинной обсерваторией!

Ну а что касается точки заложения сверхглубокой именно здесь... В этом весьма дальновидный расчет. Большое значение имел концентрированный опыт изучения печенгского комплекса. Тут и геология, и геофизика, и горные разработки — есть система контроля, увязки данных. Печенгский район с поверхности хорошо изучен; перспективен на новые месторождения цветных металлов, связанные с вулканогенными породами протерозоя.

Привлекательно было проверить методику геофизических работ в разнотипных породах. Предполагалось относительно близкое залегание базальтов; так называемая «поверхность Конрада» отбивалась на глубинах порядка 6,5—7 километров. И наконец, в нашем Заполярье это — наиболее обжитой район. Со снабжением проще, с транспортом. Тоже немаловажно!

За нами, на плечах, если можно так выразиться, нашего теперешнего опыта базируется вся общенациональная программа сверхглубокого опорного бурения в геологически различных районах страны. Когда мы дошли до одиннадцати тысяч метров, это словно бы послужило добрым сигналом к ее утверждению. Предполагается заложить Уральскую скважину, Уренгойскую, Норильскую, Украинскую, Узбекистанскую... Даже на Курилах, чуть ли не прямо к очагу вулкана! Геологи, конечно, народ жадный... На Курилах будет очень интересно, но жарковато, конечно... Однако и у нас, — Ланев усмехается, — работенка не прохладная. Поговорите с буровиками, они вам порасскажут...

На стене в «пультовой» большая выразительная фотография: улыбающиеся буровики держат самодельный, наспех написанный плакат с историческим текстом: «РЕКОРД МИРА—НАШ! ЗАБОЙ 9583 МЕТРА! КОЛЬСКАЯ СВЕРХГЛУБОКАЯ, УРА!»

Произошло это в 1979 году, в самом начале десятого года бурения...

Сверхглубокую забурили в полдень 24 мая 1970 года серийной буровой установкой Уралмаша, применяемой для скважин пятикилометровой глубины, не более. Благодаря применению алюминиевых труб на СГ‑3 пошли дальше. Когда спустя пять лет, в апреле 1975 года, первый этап был завершен, глубина скважины достигла 7263 метров. Большего первая буровая дать не могла. Она была демонтирована, а на ее месте собрана новая буровая установка «Уралмаш‑15 000», созданная специально для бурения сверхглубоких скважин. Это был уже большой современный завод со многими цехами, мощнейшей техникой, электроникой, лабораториями, подсобными помещениями. Длинное здание этого «завода» увенчано белой четырехгранной башней самой буровой, высота которой составляет две трети высоты Исаакиевского собора. Полтора года потребовал перемонтаж буровой, и 13 октября 1976 года был начат второй этап бурения. В январе 1979 года удалось пересечь отметку 9000 метров, а 6 июня 1979 года в 20 часов 35 минут в буровом журнале появилась запись: «9583 метра. «Берта Роджерс» — чао, гуд бай! Мы тебя уже обогнали!» После этого и родилась фотография с плакатом... В октябре 1980 года завершили второй этап бурения. Глубина шагнула за 10 километров. Тогда коллективу экспедиции было вручено переходящее Красное знамя ЦК КПСС...

Третий этап начался в апреле 1981 года. Он продолжается и сейчас — идет вторая половина двенадцатого километра нелегкого пути в царство Плутона.

Говорит Анатолий Егорович Говоруха, буровой мастер:

— Я — из Ворошиловградской области, из шахтерской семьи, как у нас говорят — «угольком вымазан»... А родиться ухитрился 22 июня 1941 года. Да... Кончил Артемовское техническое училище, потом — Горный институт. На Украине работал помбуром — помощником бурильщика, потом — самостоятельно. Сюда меня друг сманил, Юрий Фетько... Я здесь с 1970 года. Стаж! Правда, три года был за границей, в ГДР: буровой опыт там передавал, начальником буровой был. Потом — сюда возвратился. Почему?

Если честно сказать — здесь такой размах, такой, ну, масштаб техники, что ли, — после нашей остальные скважины кажутся «лунками»... Правда, сейчас еще морские глубокие со спецкораблей начинают бурить. Это уже поближе к нашим масштабам... Да... Ну а отсюда народ не уходит. Хотим ее до конца сами добить».

— А что? Точно! — вступил в разговор один из членов бригады. — Тянет... Вот, помнишь, — Калимулин Муллаварей Камалович, бурил, бурил, потом на пенсию вышел, уехал на родину, а прошлым летом из Татарии специально в отпуск приезжал — на скважину поглядеть. Как, мол, мы тут без него управляемся? Такие дыни привез! — Рассказчик восторженно покрутил крепкой шеей.

Мастер Говоруха поманил нас за собой. Мы прошли сквозь целую «анфиладу» механических и вспомогательных цехов и оказались перед замысловатой установкой, напоминающей огромный токарный станок.

— Испытательный стенд! — хлопнув по станине, с гордостью сказал Анатолий Егорович. — Все обмозговано и все сделано нашими руками! «Гости» не помогали... Давление промывочной жидкости на забое более 1300 атмосфер, температура — больше двухсот градусов, рабочий вес колонны на крюке лебедки — до четырехсот тонн... Это если учитывать еще и трение колонны о стены забоя. А оно тоже немалое — от 60 до 90 тонн доходит. Так что качество и надежность буровых труб — первейшее дело! Здесь, на этом стенде, мы испытываем и отбраковываем трубы — испытываем на разрыв, на скручивание, мучаем их под давлением. Работаем трубами из специального сплава, они в два — два с половиной раза легче стальных. Поставляют их нам с авиационного завода... Вот такие пироги... Бурение — и авиация!

Сейчас, на двенадцатом километре, полбеды... Думаю, с тринадцати тысяч начнется настоящий «штурмовой этап»! Все техника будет решать, ее качество. Нужны новые легкие жаропрочные трубы, ведь ожидаются температуры до 300 градусов. Жарковато? К нам извините, из вашей... пишущей братии приезжал один... корреспондент... потом в статейке у него читаем: «И бур опять вгрызается в вечномерзлые породы...» Это на глубине 9000 метров-то! Нет, жарко сейчас в забое, очень. жарко! Сейчас там температура что-нибудь около двухсот тридцати градусов. Трубы еще терпят. Но на пределе...

Рост температуры с глубиной едва ли не «ахиллесова пята» сверхглубокого бурения.

В царстве Плутона температура растет довольно быстро. Однако рост этот неравномерен. Он зависит и от теплопроводности горных пород, и от их геологической истории, и от расположения магматических очагов в земной коре или под корой. В разных местах и на разных глубинах от поверхности температура горных пород увеличивается на один градус Цельсия на отрезке длиной от нескольких метров до ста метров и более. Величину эту принято называть геотермической ступенью. Наиболее надежные данные о величине геотермической ступени дают шахты и, конечно, буровые скважины.

Авторы проекта Кольской сверхглубокой предполагали, что в недрах Кольского полуострова на глубине 10 километров температура не превысит 100°С, а она там оказалась равной 180°С и сейчас уже перевалила за 200°. Это одна из многих неожиданностей, принесенных скважиной. Тепловой поток, идущий к поверхности из недр Кольского полуострова, оказался очень интенсивным. Это свидетельство повышенной активности в той части царства Плутона, о которой мы еще ничего не знаем.

Пока нигде на Земле не получено надежных данных, что с глубиной рост температуры резко замедляется. Если принять среднюю величину геотермической ступени в 33 метра, что и делают авторы большинства учебников по геологии, то для центра Земли мы получим трудновообразимую температуру в 46 000°С. Температура эта столь же гипотетична, как и условно принимаемая многими геологами и геофизиками температура внутреннего ядра в 10 000°С. Какие-либо более «надежные» данные на этот счет отсутствуют. Можно лишь утверждать, что давление и температура, по-видимому, явятся непреодолимыми преградами для непосредственного проникновения человека в подземный «космос» глубже полутора-двух десятков километров от поверхности и что четырехкилометровые шахты, в которых еще способен работать человек, и пятнадцатикилометровые скважины — почти предел на этом пути. Именно поэтому, пожалуй, единственный из ста с лишним научно-фантастических замыслов Жюля Верна — его замысел «путешествия к центру Земли», описанный в романе того же названия, — останется неосуществленным. Не исключено, впрочем, что и сам автор не принимал его всерьез, а использовал лишь как прием для путешествия в геологическое прошлое Земли...

— Конечно, рост температуры — это весьма серьезно, — продолжаем мы свои вопросы. — Но, может быть, в этих условиях лучше использовать алмазные коронки?

Говорит мастер Говоруха:

— Алмаз прихватывается. Алмазными коронками бурят неглубокие скважины. А для нас лучше шарошечного долота пока ничего не придумали. Вторая трудность — трещиноватость пород в глубине. Думали — чем глубже, тем порода плотнее. А там, в условиях высоких давлений, немало трещин. В таких местах стенки не выдерживают нагрузок, обваливаются, намертво «прихватывают» инструмент. Не вырвешь. Бывает, и взрываем. Потом забуриваемся рядом.

Говорит Сергей Стрыгин — буровик рождения 1954 года, наш земляк, кончивший Ленинградский механико-технологический техникум:

— Трубы при наших режимах быстро устают... Температура, сильная вибрация в зоне долота. Раскрепляются резьбовые соединения... И аварии бывают.

Георгий Борисович Трибунский, буровой мастер, — сорок пять лет, неторопливый, основательный, плотный, бурит с 1953 года, за плечами — скважины на Украине, в Туркмении и Узбекистане, в Казахстане, на СГ‑3 ветеран — с 1970 года. После некоторого колебания — отвечать или не отвечать, дело-то здесь деликатное, самолюбивое — наконец, видимо, решается на откровенность и придвигает к себе листок бумаги. Шариковая ручка почти совсем исчезает в его крупной тяжелой ладони.

— В таком новом деле — да чтобы без сучка, без задоринки?! Помнится, вдруг из скважины газ хлынул... Попали в газовый пузырь. А у нас бурильщики-то в основном нефтяники... Чуть не сыграли газовую тревогу по всей форме... Газ-то газ, да не тот случай.

На листке бумаги Трибунский рисует ствол буровой скважины. Это не прямой ствол, похожий на гладкий ствол ружья, а нечто напоминающее ствол дерева, только перевернутого «вниз головой», с редкими, коротко обрезанными ветвями. Их на стволе набирается примерно с десяток...

Для нас это оказалось полной неожиданностью.

— А вы что думали? — усмехается мастер. — С десяти тысяч начались трудности в проходке, прихваты инструмента. Диаметр проходки девять дюймов... Да... Двести миллиметров с хвостиком. Не широко, а? Значит, так... Видите — вот «штаны»...

Действительно — «штаны»: скважина разделилась на два ствола. Один так и остался обрубком, а другой — пошел глубже.

— Сложная была авария около десяти тысяч... Потеряли буровой снаряд. Так его прихватило: видно, был сильный вывал породы со стенок: дернули лебедкой и сорвали колонну. Не бросать же ствол на такой глубине! Тут нас спасает, что идем без обсадки... Если бы мы обсадили ствол сверху — стенки-то стальные, — не пробить, не обойти. А мы — обошли!

Он точно и быстро рисует на схеме ствола маленькое шарошечное долото, буровой снаряд у стенки:

— Начали потихонечку засечку делать на стенке скважины, чуть повыше аварии, отклонять, значит, ствол... Видите — зарезались с небольшим отклонением от вертикали и пошли дальше...

Мы не выдерживаем:

— Это же ювелирная работа! На такой глубине!

— Точно... Так нас не зазря называют бурильными асами... У всех — шестой разряд. Высший... Народ у нас тут подобрался крепкий. Самолюбивый, я бы сказал. И не в заработках дело, хотя, конечно, и зарабатываем прилично: бурильщик шестьсот пятьдесят — семьсот рублей достает из дырки, как мы говорим... А для многих, между прочим, скважина наша — семейное дело. Вот у Батищева — начальника буровой два сына здесь работают, у Аксеновых в прокатно-ремонтном цехе два брата и сын, Иванниковы — отец и два сына, Валерий уже в бурмастера вырос. Тут ведь и азарт, и перспективы. После нашей-то скважины — хоть куда, с руками оторвут! Хоть на новые сверхглубокие, хоть в морские бурильщики подавайся. Вон, на «Муравленко» и на «Шошине» — на новых буровых судах люди требуются. Отчаянное и новое дело — морское дно разбуривать... Это очень даже хорошо, когда перспектива государственная с твоей личной жизненной перспективой совпадает!..

Со старшим геологом Кольской сверхглубокой осматриваем маленький, но тщательно и с любовью оформленный музей экспедиции.

На стендах — карты, схемы, разрезы, диаграммы, фотографии, копии приказов — остановленные мгновения зримой истории Кольской сверхглубокой.

В застекленных витринах, конечно, коллекция минералов и горных пород региона. Самые крупные образцы не вмещаются в витрины и теснятся прямо на полу. Их притащил в рюкзаке на собственном горбу неуемный Юрий Павлович Смирнов — ученый хранитель «святая святых» экспедиции — керна...

Лежат — тихие, не работающие, чистенькие — образцы техники: обрезки труб, долота, разрезанная для наглядности секция турбобура А7‑ГТ, того самого, который бросил вызов Плутону.

Старший геолог — миловидная и энергичная Виктория Васильевна Вахрушева.

— Очень трудно дались нам последние полторы тысячи метров... К десяти тысячам подошли еще в мае 1980 года. А за два последних года прошли всего до 11 500. Но за это время мы перешли на новую технологию...

А результат?..

Теперь Вахрушева говорит медленно, взвешивая и обдумывая выводы и обобщения:

— Во-первых, установлен отечественный приоритет в области техники и технологии проходки скважин на глубину свыше одиннадцати тысяч метров.

Во-вторых, получен вертикальный разрез, с опорой на непосредственные геологические данные, древнейших кристаллических образований земной коры с абсолютной отметкой ниже одиннадцати тысяч метров от уровня Мирового океана.

В-третьих, чисто практический перспективный речультат: на больших глубинах установлена рудная минерализация, что в несколько раз увеличивает диапазон глубин формирования полезных ископаемых.

И наконец, в-четвертых... Скважиной пока не подтвердилось фундаментальное геологическое представление о разделе земной коры на «гранитный» и «базальтовый» слои...

Вот она наконец, главная «сенсация»!

— Виктория Васильевна, — не выдерживает один из нас, — что же будет с верхней мантией?

— Ну... — Вахрушева уклончиво улыбается, — кое-что в учебниках геологии придется уточнять. Но до мантии еще далеко; о ней говорить рановато.

Место для Кольской скважины выбиралось, как мы помним, с расчетом вскрыть «поверхность Конрада» — гипотетическую границу гранитного и базальтового слоев земной коры. Ниже под базальтовым слоем должна находиться верхняя мантия. Геофизики утверждали, что в северо-западной части Кольского полуострова «граница Конрада» залегает близко от поверхности — всего на глубине каких-нибудь семи-восьми километров. Каково же было смущение проектировщиков, когда ее там не оказалось. Граница гранитного и базальтового слоев не только не была вскрыта Кольской сверхглубокой там, где ее ожидали, но в интервале семи-восьми километров и ниже резких геологических границ вообще не было установлено.

Еще и на глубине одиннадцати с половиной километров продолжается гнейсовая толща, которая, по предварительным данным, отнесена к верхнему архею. Это еще одна из многих неожиданностей, преподнесенных скважиной.

Теперь геофизикам предстоит придумывать новые модели глубинного строения земной коры... Неожиданными оказались и активное минералообразование в недрах Балтийского щита, циркуляция по трещинам горячих растворов, содержащих различные металлы, газы. Древний кристаллический щит отнюдь не «мертвый», как склонны были считать многие геологи.

Ну, до базальтового слоя земной коры еще надо пройти немалой мощности толщу пород нижнего архея. Вот почему в дипломах, вручаемых гостям гостеприимными хозяевами Кольской сверхглубокой, есть и такие поэтические строки, принадлежащие перу Ю. П. Смирнова:

...«Поверхность Конрада» не обнаружена там, где ее ждали. Может быть, она прячется значительно глубже под нижним археем... Или ее вообще не окажется?..

Главный геолог Кольской ГРЭ лауреат Государственной премии СССР Владимир Степанович Ланев считает, что нижнего архея следует ждать на двенадцатом-тринадцатом километре глубины. А может, и глубже... И сколько его будет? С возрастом этих древнейших пород планеты тоже немало проблем. Разные методы определения абсолютного возраста одних и тех же пород, извлеченных из скважины, нередко дают резко отличающиеся результаты. Почему? Точного ответа пока никто не знает... Получается, что в абсолютном возрасте горных пород, как и в возрасте женщины, никогда нельзя быть уверенным...

Одной из важнейших проблем остается проблема извлечения керна. Выход его продолжает уменьшаться. А ведь этот тонкий столбик горной породы, извлекаемый из керноприемника после каждого подъема бурового инструмента, является одним из главных результатов бурения. Ценится он чуть ли не на вес золота, а «каверзный Плутон» выпускает на поверхность все меньше и меньше керна. Юрий Павлович Смирнов, который работает на древних породах Карелии с 1954 года, а в Кольской ГРЭ с 1971‑го, — главный специалист по керну и его хранитель — убежден, что возникло серьезное противоречие технологии бурения и конечного результата работ. Ведь для оценки скважины, для ее успешного завершения необходима не только достигнутая глубина, но в первую очередь керн. А тут идут крошки... Вероятно, назревает необходимость смены технологии бурения. Здесь есть над чем задуматься конструкторам оборудования для сверхглубоких скважин. Существуют и иные проблемы, а сколько их возникнет еще... Последние три с половиной километра глубины — задача куда сложнее прежних. Геологи все, как один, отмахиваются от вопроса о сроках окончания работ, чтобы не сглазить. СГ‑3 — скважина экспериментальная. По сути это большая геологическая лаборатория. С региональным, геофизическим полигоном, где проходят испытания новейшие приборы и отрабатываются методики будущих исследований. Нет, это не просто лаборатории и полигон. Кольская сверхглубокая — это НИИ, хороший, современный научно-исследовательский институт, дающий большой научный выход. Здесь делают науку.

Вторая половина двенадцатого километра сверхглубокой — лишь один из этапов на нелегком пути кольских первопроходцев подземного «космоса». Впереди следующий этап — рубеж тринадцати километров. Он будет еще более трудным... И затем последние два километра... Ведь этот их глубинный марафон, пожалуй, наиболее емко можно охарактеризовать фразой, сказанной однажды победителем олимпийского марафона. На вопрос журналиста, трудно ли было бежать, чемпион ответил: «Сначала было очень трудно, ну а потом становилось все труднее...»

На прощальной литературно-геологической встрече в клубе экспедиции нам всем вручили на память маленькие кусочки керна с глубины 11 499 метров и почетные дипломы Плутона:

«...Сим удостоверяется, что в дерзости своей любознательной не токмо в земле российской, а среди всех народов Планеты нашей достигли Вы главенства...

С надеждой и упованием готов лицезреть Вас на глубинах земных, доселе человеком недосягаемых...»

Мы покидали сверхглубокую сентябрьским вечером. По утрам лед прихватывал лужи. И уже набирала черноту недалекая полярная ночь...

Но еще хорошо прочитывались желтые и красные тона листвы и ягодников в окружающей буровую тундре. Громада буровой подсвечивалась последними лучами низкого солнца, а в двухэтажном рабочем корпусе уже горел свет.

Издали прямоугольная белая башня буровой и примыкающие к ней цеха напоминали средневековый собор, на котором вместо витражей четко выделялась крупная надпись: «Уралмаш-15 000»... А может, не собор, а космическую ракету на космодроме... Ракету, нацеленную в подземный «космос».

На обратном пути в Мурманск, обмениваясь впечатлениями, мы снова и снова возвращались в наших разговорах к морскому бурению, к поразившим наше воображение кораблям. О них с уважением и даже с завистью упоминали буровики, говорили Вахрушева и Ланев. Бурить с поверхности волнующегося океана — это совсем не то что с суши или даже с морской платформы. Условия работы в открытом море трудные, многое пока не решено. Не надо рисовать себе эту работу в излишне романтических красках. Однако речь идет о новом прорыве в подземный «космос» уже через царство Нептуна...

Но это уже совсем другая тема.

Михаил Кононов ДО СВИДАНИЯ, КОАШВА!

Часто бываю на Севере.

Понемногу начинаю понимать главный секрет полярного обаяния: Север — страна верных. С такими людьми тепло. Иные не уживаются с его нелегкой властью и требовательной любовью.

Но попробуйте представить своего нового товарища старым друзьям так, чтобы они сразу безошибочно угадали главное в нем — душевную щедрость и бескорыстное стремление к общему благу. Сложно. Человек спорит и ошибается, отстаивая собственное представление о долге перед Временем. Порой заблуждается, но весь век верит в свою правоту. Потому что он любит свой Север — как сын и отец молодой земли, отвоеванной у вечности всего полвека назад.

Пусть же они рассказывают о себе сами — те, кто трудится в Хибинах. О себе самом человек говорит каждый миг — и делом, и словом.

16.4.1982, 10.06. Кировск, отдел культуры горисполкома, Антонова Антонина Федоровна:

— Нет уж, возьмите, возьмите, так принято!.. Аметист, говорят, тяжкие думы отгоняет. Да вашему брату что грустить — вы у нас только в командировке... Ну-ну, это я шучу, шучу. Так вам, значит, кировская домохозяйка потребовалась? Что ж, о женщине написать — идея очень современная. Домохозяйку, значит? Дадим вам домохозяйку. Молодую, пожилую? Естественно, естественно, помоложе, смешной вопрос! И детишек побольше чтоб? А дети-то вам зачем? Ах, сами педагог... Слушайте, а может, вам, не мудрствуя, как говорится, лукаво, по нашим матерям-героиням пройтись? Нет, точную цифру на память не назову. Валя, сколько у нас героинь? И Валя не знает. Да, процент многодетных семей у нас значительно выше, чем у вас, в Ленинграде. А что тут удивительного? Живем — слава богу. Ну и что, что Север? Вы как с другой планеты, честное слово! Чего не рожать-то, когда такие льготы: и коэффициент полярный, и помощь матерям, и жилье даем, и путевки... Да ну и что, что Север-то, господи! Ну какие мы тут особенные?

Спасибо, Валюша. Вот, давайте вместе смотреть, мне тоже интересно. Та-ак... Московская Татьяна Ивановна. Эту я помню. Пятеро у нее. Третьего марта прошлого года пятого родила. Пятьдесят первого года рождения. Не ребенок старший с пятьдесят первого — она сама с пятьдесят первого. Ну да, тридцать один год — и уже пятеро. Муж у нее детей очень любит: «Нас, — говорит, — не остановишь!» Жизнерадостный такой. Экскаваторщиком работает в СМП‑318. У них заработки какие — знаете? Вот и ставим рекорды под полярным сиянием. А сама Татьяна — в двадцать первых яслях работает, няней. Значит, не надоедают свои, если еще на чужих хватает. Будем ей давать медаль «Материнство» второй степени... А вот тут медаль уже есть, теперь орден давать будем «Материнская слава». Жаркова Любовь Дмитриевна. Тоже на Олимпийской живет, в новой квартире. Вот она уже настоящая домохозяйка: все-таки семеро! Тридцать лет молодухе — а уже семеро по лавкам! Записывайте, записывайте. Жаркова и сама кировчанка коренная, и муж у нее из наших мест. Так что перебирайтесь-ка к нам, пока не поздно, присмотрим вам северяночку...

Посолидней? Кто у нас постарше, Валя? О! Точно! Сходите-ка вы к Вере Ивановне — она тут недалеко и живет со своим взводом. Сходите, познакомьтесь. Женщина — золотая. Уж как только ее судьба не трепала... Вот, записывайте адрес...

Алло! Да, слушает Антонова! Да, выхожу, Василий Иваныч, выхожу. Через три минуты внизу буду...

Извините — заседание у нас в Апатитах. Объединенное заседание горкома и двух исполкомов — Кировского и Апатитского. По вопросу строительства: строить или не строить поселок на руднике Коашва. Да, горячо, наверное, будет, горячо. Что ж, можно, если хотите. Вам это должно быть интересно. Суть в чем? Нужно поселок строить на восточной группе рудников, у горы Коашва. Там добыча уже идет. Несколько лет назад решение было и проект утвердили: поселок на двенадцать тысяч человек. Там сейчас уже и котельная готова, и теплотрасса, и жилой дом стоит — пятиэтажный. В общем, начало есть. Но решили это дело пересмотреть. Главная причина? Их много — главных. Вот поедете, послушаете — может, что-то и поймете. Со стороны бывает иногда виднее. Одевайтесь. В двенадцать ноль-ноль мы должны быть в Апатитах, в горкоме. Газету посмотреть? Пожалуйста, вот свежая. По дороге как раз и посмотрите, окунетесь, как говорится...

Газета «Кировский строитель» 16.4.1982, первая полоса (под рубрикой: «АНОФ‑3 — стройка пятилетки»).

Ровно месяц на сооружении объектов апатито-нефелиновой обогатительной фабрики действует соревнование по принципу «рабочей эстафеты». Штаб, который возглавляет начальник пускового комплекса АНОФ‑3 А. Ушаков, подвел итоги и трудового соперничества за очередную неделю ударной вахты и за март. Лидером соревнования за 22‑ю неделю вахты в честь юбилея государства стал коллектив механизаторов Л. Фунтикова из СУ‑I треста «Спецстроймеханизация». Бригада выполнила нормы выработки на 112 процентов...

С. Васильев, начальник штаба ВУКС.

У природы свои законы, у строителей — свои. Идут чередой времена года, а люди продолжают главное дело. ... Но самая добрая примета весны — заметно пошел в рост корпус среднего дробления.

В марте бригада Камуза сработала успешно: освоено 70 тысяч рублей вместо 55.

— За счет чего? — спрашиваю у бригадира.

— Не испытывали недостатка в конструкциях: и железобетонные были, и металлические анкера. Бетон неплохо возили, кроме последних дней марта... Сейчас бесперебойный ритм разладился. За первую декаду апреля коллектив выполнил план лишь наполовину...

— Сдерживают нас поставщики «Апатитстройиндустрии», — объясняет прораб второго участка «Промстроя‑3» Г. Свидрицкий.

— Пугают нас и перебои с поставкой бетона, — говорит А. Камуз. — Живем в страхе: привезут — не привезут? Если и бетона не будет, прекратится и монтаж ригелей, колонн, тем самым задержим передачу корпуса смежникам из «Севзапстальконструкции»...

Г. Фролова.

Вторая полоса той же газеты (под рубрикой: «Решения XXVI съезда КПСС — в жизнь!»).

Позавчера в малом зале Дворца культуры строителей состоялось совместное заседание парткомов — производственного объединения «Апатит» и треста «Апатитстрой». Был обсужден вопрос «О состоянии и мерах по обеспечению ввода производственных мощностей в 1982 году»...

...Однако отдельные организации допустили значительное отставание в выполнении объемов работ на строительстве АНОФ‑3... Основные причины отставания — неудовлетворительная концентрация материально-технических и людских ресурсов, недостатки в организации труда и быта...

На совместном заседании парткомов принято соответствующее постановление.

16.4.1982, 12.00. Апатиты, горком КПСС, зал заседаний бюро.

Ведущий: — Внимание, товарищи! Пожалуйста, Георгий Александрович! Потише, товарищи, начинаем!..

Голованов Г. А. (генеральный директор объединения «Апатит»): — Быть или не быть?.. Сегодня, товарищи, мы с вами решаем судьбу поселка Коашва. Продолжать ли его строительство по запланированному проекту? Целесообразно ли это? Имеем ли мы право позволить себе строительство поселка для рабочих восточной группы рудников? Именно сейчас, сегодня...

Скажу откровенно: сегодняшнее совместное заседание — результат моей просьбы. В чем корень проблемы? В Коашве сегодня уже началось возведение жилых домов, готовы некоторые инженерные сооружения. Но прекратить строительство еще не поздно. Товарищи! Этот поселок нам не нужен! Я разговаривал с начальниками цехов... Не буду сейчас передавать суждения товарищей — выскажу свои мысли. Вот я повесил перед вами график развития нашего предприятия. В тысяча девятьсот девяносто пятом году, в момент максимального развития работ на месторождении Коашва, там будет сконцентрировано две с половиной тысячи человек промышленного персонала и пятьсот человек обслуживающего — всего три тысячи. Далее — сокращение открытых работ, переход на подземные, при которых в смене будет занято не более полутора тысяч человек. А сейчас мы видим на руднике Центральном: в условиях, климатически гораздо более сложных, прекрасно работают тысяча сто человек и великолепно обходятся без поселка. Так имеет ли смысл рисковать народными деньгами, товарищи? Мы прикинули, во что нам обойдется обслуживание поселка. На троих живущих в поселке необходим один человек для обслуживания. Не дороговато ли нам обойдется руда Коашвы?..

Голос с места: — Верно! Не поселок нужно строить, а форсировать АНОФ‑3! И так отстаем!..

Голованов: — Тише, товарищи! Сейчас речь идет о Коашве. Я поинтересовался, опросил около пятидесяти человек разного возраста, служебного положения: «Не желаете ли в поселок, на Коашву? Хороший построим поселок, все честь по чести...» Но преобладающее большинство — против. Спрашиваю заслуженного пенсионера: «Вы — старожил Кировска. Поедете на Коашву? Там климат лучше. Отдых. Рыбалка на озере...» Ответ цитирую по памяти: «Я родился в Кировске — здесь и закончу свой путь!» Спрашивал я и молодых. Ответ: поселок есть поселок. В Кировске мы все фильмы первым экраном смотрим...

Голос с места: — Да не в кино дело! Город есть город!

Голованов: — А детишкам придется каково? Взять хоть бы такую, например, мелочь, — бассейн! В Кировске мы построили «Дельфин» — купайся не хочу! А в Коашве когда еще бассейн построим? Но чем же он хуже, коашвинский-то мальчишка?.. У меня, товарищи, камень на душе большой-большой. Я чувствую, что мы совершим ошибку, если примем необдуманное решение. Есть доводы и за Коашву. Товарищи выступят, скажут. Но наша цель — взвесить все точно и объективно. Ни я, ни Павел Николаевич не могли взять на себя смелость сделать окончательный вывод. Хотя юридически имели право...

Голос с места (все тот же): — Вот и нужно решать: все силы — на строительство АНОФ‑3!

Голованов: — Прошу серьезней!

Вопрос с места: — Какова будет окончательная численность жителей поселка?

Голованов: — Двенадцать тысяч.

Вопрос: — Стоимость поселка?

Голованов: — Пятьдесят пять миллионов. Шестая часть стоимости самого рудника Коашва.

Вопрос: — Время на перевозку от Кировска до Коашвы?

Голованов: — Час. Как до Центрального.

Вопрос: — На какой срок запланированы работы на руднике?

Голованов: — Лет на сорок. (Шумок в зале.)

Ведущий: — Товарищи! Заседание идет!

Вопрос: — Транспорт в случае ежедневной доставки смены на Коашву предполагается автомобильный?

Голованов: — Не предрешаю (улыбается). Может быть, и монорельс. Или дирижабль. (Смех в зале.) Ясно пока что одно: в построенный дом поселка никто вселяться не хочет...

Вопрос: — Значит, вопрос доставки еще не прорабатывался?

Голованов: — Гарантируем доставку смены бесплатно. Я предлагаю рассматривать вариант для автомобильного транспорта. До Коашвы проложена шоссейная дорога шириной одиннадцать метров. На своей «Волге» я добираюсь до рудника за восемнадцать минут. Забегая вперед, скажу: какой-то поселочек там иметь нам, конечно, придется. Три-четыре-пять домов. Общежитие, горноспасатели, столовая... Но ни школы, ни яслей — ничего этого не нужно! Кстати, вот еще вопрос, товарищи. Сумеем ли мы обеспечить работой всех женщин Коашвы? Вот мы берем человека с кировского рудника — и туда. А жена? С насиженного места... Имея два прекрасных города — Кировск и Апатиты, загонять людей в Коашву? Сферу обслуживания в городе-то укомплектовать не можем, а что получится в поселке? Вам решать, товарищи. Решать на много лет...

Ведущий: — Слово имеет Сергей Николаевич Елин. Редкий случай (улыбается), когда заместитель директора будет выступать против директора...

Елин: — Учитывая исключительную перспективность Коашвы, вопрос очень серьезный. Сегодня там работают всего четыреста человек, но разве это показательно? В Восточную группу рудников входят три месторождения, причем запас руды для открытых работ там очень невелик. Начиная с восемьдесят пятого года придется строить подземные рудники, организовывать строительную площадку. По опыту Юкспорского рудника можно предположить, что с восемьдесят пятого года к трем тысячам горняков Коашвы добавится минимум тысяча строителей. Причем на длительное время. Кроме того, наличие подземных рудников, обводненных, с очень сложной технологией, потребует присутствия в районе большого количества инженерно-технических работников для принятия немедленных решений на месте в любую минуту. Доставлять их туда каждый раз в случае необходимости мгновенно — невозможно. А если метель, если зима снежная? Дорога растянется на три часа, не меньше... То есть я что хотел сказать? Если закладывать на Коашве новый перспективный район на современном уровне, нужно закладывать сразу и поселок, и весь соцкультбыт. В течение года-полутора — школу, садик, ясли. А насчет ущербности будущих поселковых ребятишек — скажу по собственному опыту: я родился и вырос в поселке на двадцать пятом километре. Неполноценности, извините, не ощущаю. (Смех в зале.) При нормальной работе городского транспорта и сегодняшней насыщенности транспорта личного доехать из Коашвы до культуры Кировска и Апатитов — не проблема. Проблема в другом. В Коашве на сегодняшний день уже есть большой задел. В случае сворачивания строительства бросовых затрат насчитаем больше миллиона. Вопрос непростой. Нужно ли торопиться с его решением? Хорошо бы подключить министерство. Восточная группа рудников имеет тенденцию к развитию лет на пятьдесят — не меньше. Следовательно, нужно этот край развивать...

Голованов: — Несколько слов в порядке самокритики! Первоначально я был большим сторонником строительства поселка. И теперь я готов принять на себя персональную ответственность за все. И вот что скажу дополнительно. К двухтысячному году из пятидесяти одного миллиона тонн нашей руды там будет добываться всего шестнадцать миллионов...

Моисеев А. В. (председатель комитета народного контроля): — Но ведь это почти что треть!..

Ведущий: — Послушаем представителей Коашвы! Слово главному инженеру рудника Коашва...

Тукачев Б. В.: — Сергей Николаевич прав: поселок необходим! В противном случае, при ежедневной езде из Кировска, рабочий человек будет терять на дорогу три-четыре часа. При таких условиях мы никакими благами не привлечем людей на Коашву. Что?.. Да, я говорю в первую очередь о человеке!..

Голос с места: — А производство?

Тукачев: — И по необходимостям производства. Это одно и то же.

Голованов: — А вы сами поедете жить туда?

Тукачев: — Поеду! А что?! (Смех в зале.) У нас за одни сутки шестьдесят восемь человек с рудника записались на жилье в поселке...

Голос с места: — Это — жилищная проблема, это разговор отдельный...

Ведущий: — Слова просит заместитель директора по производству...

Гайдамак Б. П.: — Тот редкий случай, когда Гайдамак не имеет определенного мнения... (Оживление в зале.) А почему? Объясню. Не с той стороны думаем. Строить поселок либо возить людей на работу? Да проблема-то в другом! В любом же случае возить придется уйму народу. Не в этом дело.

Вот — давайте по-человечески. Спроси меня: поедешь в Коашву жить? Нет, не поеду! А был я недавно в Туломе — вот это настоящий поселок! Что ни дом — образец благоустройства. А мы как строим? Что людям даем? Но народ у нас теперь очень, я бы сказал, активный, сразу пойдут в исполком, Кирова теребить: «Магазин давай! Школу давай! Ателье давай! Кафе!..» Пока мы еще раскачаемся...

Нет, без поселка, конечно, нельзя, дело ясное. Но как-то нужно так решить... Небольшой такой чтобы был поселочек. В общем — серединка на половинку... (Смех в зале, оживление.)

Антонина Федоровна (упрямо). А все равно поселок будет! Вот увидите!

Голос с места: — А в Сибири так давно уже делают! Гайдамак прав: нужен маленький поселок — вахтовый!..

В эту минуту мне захотелось взять слово. Потому что я перестал чувствовать себя гостем.

Поначалу-то я просто стенографировал интересное заседание, не вполне сознавая, каким образом смогут пригодиться мне эти записи. Тем более, что дебатируемый вопрос к цели моей поездки отношения не имел и был решен для меня априорно и однозначно: поселок на Коашве не нужен. Не был я там, но знаю. Во-первых, эти материалы в газете: «АНОФ-3 — стройка пятилетки... Новые производственные мощности... Значительное отставание...» Да и Голованов выступает вон как аргументированно, хотя об АНОФ и не упомянул ни разу — и так доказательств достаточно. И прав, разумеется, тот безымянный оратор с места, чей густой баритон уже казался мне воплощением гласа народного: производство — прежде всего! А бытовать-бедовать на скорую руку, обедая на ходу и не высыпаясь перед сменой в одном кубрике вшестером, отважным покорителям Севера не привыкать: они — романтики. Да ведь и не век же так перебиваться. Тем более — такие красавцы города рядом: что Кировск, что Апатиты! Просто не верится, что прочная эта, уверенная, красивая жизнь возможна на тех широтах, где ни один народ, кроме нашего, крупных городов не ставит, да и у нас-то их единицы, а в основном-то ведь все поселкового типа, возьмите, к примеру, север Тюменской области...

Тут и услышал я, как обиженно, упрямо, уверенно проговорила как бы самой себе Антонина Федоровна: «А все равно поселок будет...» А потом — эта реплика с места о вахтовых поселках Сибири, где довелось бывать мне не раз.

И всплыл в моей памяти нетускнеющий образ вахтового поселка где-то под Новым Уренгоем или на трассе БАМа: разнокалиберный «самострой» — «бочки», избушки-«балки́», какие-то космические спирали и паутина коммуникаций самодельного водопровода, электроэнергии, газа — все в едином хитросплетении с неурядицами семейными из-за многолетней тесноты. Нет, только не это! Здесь, в Кировске, уже давно сожжен последний барак — сам Голованов в этой торжественной акции участие принимал, — а что такое бало́к, кировчане вообще не знают, это беда чисто сибирская...

Я мгновенно почувствовал себя союзником Антонины Федоровны — за поселок полноценный, построенный по единому плану и обеспеченный всем необходимым, против унылых вахтовых, от которых сибирякам — строителям, газовикам, нефтяникам — достается хлебнуть полной мерой. Ведь часто, слишком еще часто вахтовый — это холостяцкая, разгульная неустроенность с разводом на горизонте, это рвачество, порожденное духом временности жизни на «ничьей» земле, это циничный принцип «Север спишет» в отношениях между мужчиной и женщиной, человеком и природой, рабочим и его трудом, администратором и колоссальными средствами, которых не жаль стране на освоение новых промышленных районов, чтобы жизнь везде поскорей становилась плодотворной, творческой, доброй — для тех, в первую очередь, кто и составляет сегодня неунывающую «нацию северян». Как расколдовать этот круг, как доказать каждому раз и навсегда, что временное жилье — это для кого-то в будущем постоянная морока? Мы знаем, как растягиваются порой судьбы «временных» поселков на десятилетия. А время самоопределения для бывшего солдата или молодого специалиста, приехавшего работать на Север, — три-пять лет. Далее, за узкой этой полосой, — два пути. На первый путь выходит продолжать судьбу Севера кадровый специалист, прочно вставший на ноги, построивший семью, убежденный северянин: Север — дом, работа, радость общения с природой, с волевыми, жизнерадостными людьми, хозяевами этой земли. Другая дорога — через временное жилье — не жилье, постылую работу, после которой не отдохнешь по-человечески, теряя доверие к начальству, таки не подарившему обещанного жилья ненадежному холостяку, — нет, подальше, подальше от Севера, куда потеплей... чтобы вернуться вновь в те широты, где успел привыкнуть к постоянной полярной надбавке, чтобы жить уже по привычке только ради этой надбавки (так ему кажется), а на самом-то деле прийти к старости с пустотой на душе и в кошельке. Вот две породы северян. Тех же, кто акклиматизации не выдерживает, мы здесь ни осуждать, ни поминать не станем.

И странное как будто пришло мне в голову соображение. Показалось, что непонятным пока, но самым непосредственным образом связан разговор о Коашве с тем, о чем хотелось мне узнать поподробнее, — с жизнью северной семьи, семьи кировчан.

17.4.1982, 16.30. Улица Мира. Вера Ивановна, мать-героиня.

— Нет-нет, писать обо мне нечего, я — как все!.. Дак ну и что, что два ордена заслужила? Нарожать каждая может, секрет не хитер. Каждая, уверяю вас, буквально каждая женщина. И нечем гордиться тут, честное слово, нечем.

Ведь и не хотела, ей-богу! Ни одного не хотела! Даже самого первого. Жизнь такая была, что не до того... А уж последнего-то тем более — зачем? Да и сердце как чувствовало, не будет мне с ним ни радости, ни добра... Да тут разговор особый. Ладно, давайте, раз пришли дак... Чайку? А то молочка топленого? Знаете — по-вологодски. Вологодские мы. Всю жизнь, считай, тут, в Кировске, а все вологодские. Вот и коврики на полу — тоже Вологда, и занавески. У нас-то живут красиво. Только вот с продуктами было не очень.

Да вы наливайте, девушка, и вы тоже не стесняйтесь — что же так-то сидеть... Муж? Нет, он не зайдет. Нет, не обиделся, не помешали, не беспокойтесь. Он у нас всю жизнь такой дак... Ладно, вы угощайтесь. А эти-то сейчас сами набегут — откуда и возьмутся. Один с садика прибежит, другая со школы. Ванюшка в магазине, а у старшей нынче с друзьями гулянка дак... Сколько насчитали-то? Сама другой раз считать примусь — деточки родные, да все ли вы мои-то, всех ли сама родила-вырастила?

Последнего родила, а первому уж и в армию идти, тут и оглянулась. Ох ты, жизнь моя, вот ведь как.

А писать обо мне — дак чего и писать-то? Иной раз в магазин зайдешь, а там очередь, ну и выбежишь вон без оглядки. Когда мне стоять-то? А всякий раз удостоверение людям тыкать тоже не станешь: всем бы без очереди хотелось, надо и совесть знать. А последнее время ну захвалили меня — сил нет! Выступать тут недавно заставили. Ну выступила дак. Так прямо и сказала: какая такая особенная судьба у меня — не понимаю! Как у всех. А нарожать всякая может. Женщина все может, все...

Только с десятым вот у меня...

Да войдите в комнату, не стесняйтесь. Ну, смелей, смелей...

Вот горе мое... Скоро годик, а головку не держит. Вчера вот из кровати выпал — как и умудрился-то? Натка, пеленку принеси!.. Иди ко мне, бедный ты мой, перепеленает тебя матка...

Врачи мне в один голос: «Оставляй у нас!» А я — ну ни в какую. Что ты, милая моя!

Да как же отдать? Это ведь тоже мое. Кому же он нужен будет, коли мать от него откажется? Да он же там в две недели, в два дня дак... Не-е-ет...

Да вы-то, девушка, чего расстраиваетесь так? У вас сколько? Один? А у вас, товарищ? Двое всего-то? Ну дак чего тут расстраиваться, когда здоровые детишки. А я как повезла его после первого-то припадка к врачам, дак обратно на «скорой» нас привезли: век не хватало так за сердце. Да что теперь-то! Заснул...

Нет-нет-нет, что вы, девушка, что вы говорите? Вы, может, для того и пришли — уговаривать? Сказала ведь! Еще как родился, сразу и сказала: не отдам! Мое. Тоже мое... Спи, маленький, спи, с тобой мама твоя, с тобой...

А вы, девушка, не обижайтесь. Вы тоже меня поймите. Скоро год одно и слышу: отдай да отдай. Да разве я этого прошу — чтоб забрали? Разве мне надо от вас чего? Дали помощь — спасибо. Талоны принесли — низкий поклон. Еще бы вот как-то с магазином наладить, чтоб в очередях по два часа не стоять дак... Не полезешь ведь каждому в глаза орденом своим тыкать: заслужила, мол, лучшая самая Надежда свет Ивановна! Вот она заслуга моя — опять мокрый. И что мне с тобой делать, наказанье мое... Иди сюда, маленький... Ох, тяжелый-то стал, большой-то... Не отдам, никому тебя не отдам. Что ты, грех-то какой — подумать страшно! Ну вот, спи. Спи, сыночек... Пойдемте, пусть он уснет дак...

Вот вы говорите — другие, мол. У других все другое, вся жизнь. А то еще на собак больших мода пошла — вместо детей-то, господи прости меня... А что вы, девушка, рассказали, такое на Севере у нас не редкость. Детский дом — вот он, рядом, да и в дом малютки вход открытый, государство ни от кого не откажется, позаботится о каждом, если у молодой, здоровой бабы сил не хватает единственное дитя поднять. Это одного-то ребенка! Как ее фамилия-то? Нет, не знаю, не слышала. Да и знать не хочу.

Вы на меня поглядите. Больная? Не жалуюсь, тьфу-тьфу-тьфу. Да и некогда жаловаться-то. Тем более, считай, одна я с ними. Нет, муж у меня живой-здоровый. Вы же видели — в той комнате сидел. Теперь пошел вот — куда, не знаю. А не то в магазин. Не скажет. Тяжелый человек. Очень тяжелый. Да уж пятьдесят скоро мужику, уйти боится. Кому он и нужен, как не нам... Сейчас еще ничего стал, потише. Да и сын уж взрослый, в обиду меня не даст. Это раньше, бывало, хоть из дому беги. А куда и бежать? Сколь себя помню — вся в детях, Далеко не убежишь дак...

И не хотела я замуж идти, ей-богу не хотела! Как сердце чувствовало: не будет мне с ним доброй судьбы. И он все решиться не мог. В бараке он жил, а я у родственников. А потом уж свою комнату на работе мне дали. Надоел ему барак-то: драки бывали, пьянка.

В общем, пожалела я его. Пожалела, значит, а в роддом идти собираюсь — нет мужика. Ну беда! А рожать — надо. Ну и родила. Тут уж он, правду сказать, повился. Пришел, взял меня из больницы. Стали жить.

Вспоминаю теперь — всего и не припомнишь дак, всех-то обид. Пока собственное жилье получили — намучилася. А как детишек нарожала — и понять не успела. Квартиру нам дали — тут, конечно, полегче стало... А жизнь наша как с первых дней не заладилась, так вот и до сих пор. Что же я, на работу к нему жаловаться пойду? В партком-местком? Да он, может, ни в чем и не виноват. А? Вы что головой качаете, милая девушка? У вас как с мужем-то? Видите — никак. Не выдержали, значит, оба и не выдержали. А мы с ним — живем. Сколько уж лет живем — не упомню, когда и молодая была. А теперь старшего сыночка в армию провожать готовлюсь: вырастили, значит. Да все бы хорошо, грех жаловаться. Вот только с меньшим... Натка, подойди к нему, глянь, а то не ровен час...

Коашва? Какая Коашва? Слышала, нет — не упомню. А и верно, рудник там, как же, рудник! Если поселок при руднике — это, конечно, неплохо, это удобно. Я? Да смеетесь вы? Да куда же мне, с моей-то оравой? Нет, это для молодых. А у нас тут и корни все, в Кировске. Кировчане мы. Вологодские, а все-таки тоже кировчане. Нет, не поедем, что вы — экую даль-то... А вот так если — другое дело. Это бы и я не против была. Это бы и заработок у него лучше стал, если на руднике. А пускай бы и ездил-катался, детям спокойнее. Да и мне самой. Пусть бы катался на эту вашу Коашву до пенсии до самой, а там он, глядишь, утихомирится, помягчеет. Тоже и жалею его я. Какая жизнь у мужика — сами видите — туча тучей ходит...

Да вы кушайте, кушайте. Молочко топленое. Хворост. По-вологодски сделала, по-нашему дак. Не пробовали поди? Давайте-ка я сама вам налью... Вы пенку любите? Товарищ! Любите ли пенку молочную, спрашиваю? Не любят иные дак, не понимают...

А нужно ли добавлять мне хоть слово? Рассказывать, как льнули к матери черноглазые упитанные пацанята, как тянулись они к нечастому в доме лакомству, как доверчиво шли младшие ребятишки на руки к раскрасневшейся, смущенной и все-таки, несомненно, обрадованной, осветленной молодой женщине, которая привела меня в этот дом, не подозревая, так же как я, какая мука досталась на долю его хозяйке... Навряд ли испытаешь такое в прочной, тихой семье, где быт налажен сообща и в будущее глядят без печали. Здесь нас встретила Мать...

Однако при чем здесь Коашва? Какое отношение имеет проблема строительства рудничного поселка к нелегкой жизни Веры Ивановны? И как же соотнести рассказ об этой «нетипичной» судьбе с главным направлением размышлений — северная семья сегодня...

У колыбели семьи, созданной и хранимой Верой Ивановной, маячит тень барака. Барак — прошлое Севера. Безвозвратное прошлое. Барак — символ временности непрочной жизни на холодной чужой земле.

Нет, мы не столь наивны, чтобы верить в прямую связь между количеством квадратных метров на душу населения, характером этой души и здоровьем ее потомства. И все же...

Не первый ли долг наш так построить быт северянина, чтобы возможность подобной зависимости исключить вообще? Чтобы снять тень прошлого с будущего, которое дарит и хранит Мать...

20.4.1982. Кировск, средняя школа № 2. Отчет председателя Горисполкома перед будущими выпускниками.

— Так чем же он отличается от жителей тех же, скажем, Москвы, Ленинграда или Сочи, наш северянин? Какой такой особенный человек вырастает и воспитывается в Кировске? Чем вот вы, например, ребята, хуже или лучше обыкновенного, нормального советского человека?

Был у нас тут разговор с тренером всесоюзной лыжной сборной. Он что говорит? Ребята из Кировска — а в сборной страны их уже восемь человек — никому не уступают в техничности. Общая эрудиция тоже, так сказать, на уровне. А по человеческим показателям — выше, гораздо выше! Он что имел в виду? Первое — помочь товарищу! Северянину об этом напоминать не нужно — он первый на помощь придет, если беда приключится с кем или просто человек нуждается. Тут все ясно: Север этому учит с первых шагов: победить можно только вместе, в одиночку пропадешь, на этом жизнь стоит. Опять же — трудности. Что для вас перепад температуры? Буран, пурга? Даже не повод для расстройства. Вы к любой погоде с детства приучены — и в прямом смысле и в переносном. Да, северяне...

Что я вам сегодня скажу? Про свою жизнь — то есть про нашу — вы сами все знаете. Город маленький, любой человек как на ладони. И будущее свое вы рисуете смело, и правильно делаете. Работой вас город обеспечит — это главное. Гости приезжают, восхищаются. «Но когда-то же, — говорят, — кончится он, этот ваш апатит? Что тогда?» Не волнуйтесь. На ваш век апатитовой руды хватит. Еще лет на пятьдесят горы нас работой обеспечат, а то и больше. Прибавьте-ка пятьдесят к своим семнадцати! Видите? И детям еще поработать достанется, и внукам вашим. До двадцати двух миллионов выработку доведем! Восточную группу рудников начали интенсивно развивать, уже дает руду Коашва...

Знаю, что вопросов по выбору жизненного пути у вас будет много. Но разрешить их вам поможет сам город. Рудник — да, прекрасно! Строительство? Разумеется. Тридцать процентов населения у нас еще нуждается в жилье, и жилищное строительство мы будем развивать. А сфера обслуживания? Город мы должны сделать самым чистым, культурным, красивым. И все это зависит от вас, все в ваших руках.

А потом, в будущем, город наш, не исключена такая возможность, может стать горно-лыжным курортом всесоюзного, да и мирового значения. Значит, будем строить гостиницы, отели, дома отдыха. Собираемся возводить новый олимпийский трамплин. Посмотрите, сколько знаменитостей, не говоря уж о простых смертных, наехало к нам в эти дни — по апрельскому снежку с горы спуститься! И эта лавина — я должен сегодня это слово применить, да, лавина — давит на город со страшной силой. По три с половиной часа в очереди стоят профессора-академики, чтобы раз с горки съехать. Ужас! А дальше что будет? В Австрии, Франции, ФРГ, Чили, Швейцарии горно-лыжным спортом увлекаются все поголовно, начиная с трехлетнего возраста. И у нас то же начинается. Престиж! Шик! Мода! Лыжи самые-самые, ботинки самые-самые... Давайте приобщайтесь, кировчане! Укрепляйте сборную страны!..

Вопрос с места: — Я хочу заниматься горными лыжами, а обмундирования не достать...

Председатель горисполкома: — А горнолыжная секция?! Лыжи, костюмы, ботинки мы закупаем только для школ. Знаете, сколько один комплект стоит, чтобы вот такого красавца оборудовать? Тысячу инвалютных рублей Да мы бы с радостью каждого одели-обули, но ведь и другие нужды есть — поважней. Жилье. Транспорт. Продовольствие. Промышленность, наконец.

Перед вами, ребята, все эти пути сегодня открываются. И я пожелаю вам проложить, как говорится, свою лыжню в жизни. Глубокий оставить след. Солидный. В работе, в спорте, в творчестве. Давайте, северяне! Городу вы нужны — вот так!..

Я видел нарисованные председателем горисполкома в сияющем пространстве вереницы БелАЗов, с богатой рудой, каждая тонна которой даст стране три тонны зерна. И новые кварталы жилых корпусов — светлые, как лица новоселов. И разноцветные, отчетливые на белом склоне красавицы Айкуайвентчорр, с которой и я попробовал разок спуститься на поющих лыжах, фигурки счастливцев из Ленинграда, Сочи и Парижа, приехавших в Кировск за тем несравнимым чувством освобождающего полета, — я помню его до сих пор и никогда не забуду. Современные, пронизанные солнцем здания уютных отелей, где в зимних садах журчат подсвеченные сиреневыми прожекторами теплые фонтаны с оранжевыми вуалехвостами на дне мраморных бассейнов. И всюду музыка, музыка счастья.

А потом, по просьбе друзей-социологов, я раздал ребятам анкеты с вопросами, выясняющими планы выпускников на ближайшее будущее. Ответы семнадцатилетних вновь напомнили мне проблему Коашвы. Нет, о рудничном поселке там не было сказано ни слова. Но мечта о нем, как бы вставшая над листками анкет, требовательно призывала материальные силы города для своего воплощения. Судите сами.

Большинство семнадцатилетних намереваются вступить в брак (непременно, разумеется, по любви) лет через пять. Причем семеро из двадцати восьми молодых кировчан уезжать из города не собираются, а остальные планируют к этому времени, окончив вузы и техникумы в центральных городах страны, вернуться в родной Кировск (исключение — два человека). Причем эти двадцать шесть «удвоившихся» северян вовсе не собираются стеснять себя в росте семей. Если сегодня на двадцать восемь семей, где выросли наши мечтатели-материалисты, семьи с одним ребенком составляют чуть меньше половины, то сами юноши и девушки полны готовности резко нарушить это равновесие. Только двое из опрошенных считают достаточной семью с единственным ребенком (заметим в скобках, что из нынешних двадцати «однодетных» семей семь неблагополучных: «мать и я...», «мама, бабушка и я»). Пятнадцать человек рассчитывают иметь двоих детей. Семеро — троих. Есть заявка на двух мальчиков и двух девочек одновременно («лучше двойнями»).

Учитывая, что большинство абитуриентов рассчитывают вернуться по окончании учебы на Север («здесь Родина», «нравится природа, особенно погода», «Север тянет»), а жен и мужей некоторая часть из них выберет «на стороне», нетрудно прикинуть, на сколько увеличится население Кировска к концу восьмидесятых годов стараниями лишь одного, десятого класса второй школы. Школ же в городе семь. И данные опроса выпускников школы № 5 почти сходятся с ответами старшеклассников из щколы № 2. В соответствии с планами на будущее ребята выражали и пожелания своему родному городу:

«Расширить жилищное строительство» — 8 человек,

«Улучшить снабжение, обслуживание» — 12 человек,

«Сделать город самым красивым и чистым» — 6 человек.

И еще: «Убрать все «деревяшки» на 25 км и в других рабочих поселках. И чтобы всюду была музыка!» Она подписалась так: «Галка». Собирается учиться в Новгороде. Возвращаться желания нет: «надоела эта деревня». Жилищные условия своей семьи (отца нет, мать и двое детей) она оценивает на «удовлетворительно» (одиннадцать ее товарищей оценили свое жилье на «отлично», двенадцать — на «хорошо»). Замуж собирается в восемнадцать лет. («Это удобно» — вызывающе написала откровенная Галка в той графе, где все как один назвали в качестве первой причины будущего брака любовь). Кстати, возможность ранней женитьбы в возрасте до двадцати лет обдумывают большинство ребят из неблагополучных семей (семеро из восьми). Удастся ли им компенсировать собственными силами недополученную в детстве «семейственность»? Во всяком случае «так удобнее», хоть в этом-то наша Галка убеждена. А остальное — и главное — зависит, к сожалению не только от нее. Счастья тебе, Галка, удачи!..

Вот тут и замаячила вновь передо мной недостроенная, «законсервированная» Коашва. Сегодняшние молодые кировчане не собираются «консервировать» свои виды на счастье. А воспитаны они так, что представляют будущую радость вполне конкретно: любимая работа и любимая семья. Рассчитывает ли хоть один из них на житье во временном бараке, выросшем стихийно на месте недостроенной Коашвы? («Какой-то поселок там нужен, конечно», — было сказано на заседании. И еще: «Нужно — серединка на половинку»). Станет ли спокойно ждать мужа Галка, если останется все-таки в Кировске, а муж ее будет работать на Коашве и ежедневно тратить на дорогу долгие часы? А в полярную ночь, в буран? Она же, бедная, изведется, исстрадается в несколько недель, махнет на все рукой и...

Не будем спешить.

Постараемся понять главное. В наших руках будущее сегодняшних семнадцатилетних северян. А выросли они в таких благоприятных условиях, так верят своему городу, превращенному отцами в один из крупнейших мировых центров промышленности и культуры Заполярья, что обмануть их ожидания, их надежды на яркую, плодотворную жизнь в полный накал мы попросту не имеем права. Они доверяют своему Северу. Они знают наверняка: родной Север позаботится о своих детях, ни одного теплом не обделит...

А пока — заседание продолжается.

Ведущий: — Слово имеет главный инженер объединения «Апатит» товарищ Кайтмазов.

Кайтмазов: — Откровенно говоря, сначала думал: поселок нужен. Но теперь, когда разобрались... (Качает головой.) Сразу ясно, даже на пальцах! Возить две тысячи человек туда-обратно, пускай даже сорок лет, куда дешевле, чем построить поселок. Зачем поселок — половина поселка дороже обойдется! Ну? А огород городить ради десяти-двенадцати тысяч человек? Не вижу смысла! И вообще, товарищи, что это за вопрос — жить в Кировске или в Коашве? Апатиты забыли! Климат, благоустроенность, красота! Меня жена двенадцать лет пилит: «Поехали в Апатиты!», «Давай переедем в Апатиты!» Двенадцать лет!

Голованов (с места): — Меня — девятнадцать! (Смех в зале.)

Кайтмазов: — Конечно, пару домов в Коашве иметь нужно, на это мы пойдем. Типа дежурных... У меня — все.

Ведущий: — Вадим Анатольевич хотел что-то добавить?

Вадим Анатольевич: — Я хотел сказать категорически. В нашей организации нет ни одного желающего туда ехать. Не поедем. К тому же — вопросы охраны природы тут играют роль. Почему-то никто не упомянул. А там природа. Поселок, между прочим, — источник загрязнения природы! И вообще. Нечерноземье укрупняют, а мы вот, получается, все дробим... (Оживление в зале.)

Ведущий: — Товарищ Исаков, пожалуйста! Внимание, товарищи! Слово имеет главный архитектор Кировска.

Исаков: — Мы выслушали много противоречивых высказываний. Масса точек зрения. Впервые на моей памяти заседание имеет такой эмоциональный характер. «Мои люди поедут». — «Мои не поедут!» Разве это подход квалифицированный, современный? Цифры, выкладки социологических исследований — где они?

Голос с места: — Есть, все есть!..

Исаков: — Мы не слышали. А вот такая цифра есть — три часа на дорогу туда и обратно! Представьте только себе — в течение сорока лет молодой рабочий или инженер будет тратить без пользы по три часа в день. Два рабочих дня в неделю! Я сам поездил, знаю. Жил в Апатитах, работал в Кировске. Для семьи я был абсолютно потерян!

Что же нам делать? Строить маленький поселок — выселки? По-моему, смысла нет.

Мое мнение — поселок на Коашве нужен! И не ущербный, а полностью оборудованный, в соответствии с проектом. Проект разработан прекрасный...

Ведущий: — Послушаем заведующих отделами Кировского горисполкома...

Антонина Федоровна: — Как сказал Исаков, здесь было сегодня больше всего эмоций. Позвольте же и мне выступить эмоционально! Во-первых, скажу, для нас совершенно не составит труда...

Ведущий: — Вы — за?

Антонина Федоровна: — За!

Ведущий: — Другие отделы? Горплан?

Горплан: — За!

Ведущий: — Здравоохранение?

Здравоохранение: — За!

Ведущий: — Я вижу, Василий Иванович хорошо поработал на расширение своего экономического района...

А на следующее утро мы с архитектором Исаковым поехали в Коашву. Нужно бы здесь сказать «на Коашву», потому что в виду имеется не поселок, а рудник Коашва. Поселок-то — один пятиэтажный дом, фундамент второго здания да международно-стандартный указатель на шоссе, белым по синему: «п. Коашва».

— Будет Коашва, — сказал Исаков. — Все равно будет. Вон там встанут жилые дома, — он указал на ближний лесок. — Здесь — школа. Первая школа на тысячу двести учащихся. Вторую — во вторую очередь сдадим. Где пригорок — видите? — построим детсад. Здесь — еще улица. Спорткомплекс, профилакторий на триста мест... Вот так дома встанут. А вон та площадка — парк с аттракционами. Понимаете? Не банально. Островки леса постараемся сберечь. А там, рядом с крайним домом, — плавательный бассейн. Туда отнесем гаражи...

— Автопарк запланирован? — не понял я.

— Личные гаражи. Для личного транспорта. А клуб — вот здесь, на лучшем месте...

Мы стояли на «главной площади» поселка Коашва. Очертания его, свободную планировку в современных элегантных пропорциях, жилые светлые корпуса, уступами идущие с пригорка, и даже музыку из распахнутых к солнцу окон клуба мне нетрудно было «проявить» для себя здесь, на фоне слепящей лазури, над великолепным озером Умба: воображению помогла память. Если честно признаться, я просто как бы перенес сюда в готовом виде сибирские Черемушки — поселок строителей Саяно-Шушенской ГЭС. Тоже на двенадцать тысяч молодых оптимистов он рассчитан и тоже у подножья гор. Если можно в Саянах, почему не повторить в Хибинах?..

Геннадий Петрович называл имена голубых покатых вершин, с которых снег и лед не сойдут и в июльскую хибинскую жару, я повторял за ним: «Ньорпахк... Коашва... Эвеслогчорр», — а взглядом летел над пологими плечами Хибин, взбирался на плато, к тому перевалу, где проходит линия электропередач к Кировску. Мельхиоровые от густого инея столбы опор уже розовеют в закатных лучах, а покрытые наледью провода так отчетливы на синем горизонте, так близки в полярной чистоте, что весь хибинский пейзаж, мирный и так явно благорасположенный к человеку, кажется творением единой воли разумных по-человечески, огромных и добрых рук... «Чтобы всюду была музыка!» — требует нетерпеливая Галка. Велушайся, девочка, и запомни сердцем песню жизни — в очертаниях мягких пологих скатов, в лазоревом звоне наступающей твоей весны, в настойчивом цвирканье пуночки — северной хлопотливой воробьихи, в общей нашей надежде звучит она — музыка твоей юности. Может быть, твое счастье ждет тебя здесь, на этих необжитых еще пространствах, где дар Севера уже становится частью нашей силы...

И я видел уже там, вдали, за голубой грядой предгорий, вознесенный к высотам город, белый, будто сияющий разумным светом человеческого бытия, пронизанного музыкой счастья. И там светлый город — на берегу Чистого озера. И вон там, в распадке, укрытый от февральской вьюги, будто в ладонях земли, уютный поселок. Целая страна счастливых, с радостью воздвигнутых городов. Надземные магистрали монорельсов и радуги мостов над ущельями — от вершины к вершине: прочно, надежно связаны между собой все центры, все узлы справедливой системы, направляемой общей волей к единой цели человеческого счастья.

Когда же и впрямь явится из трудов наших это будущее Заполярье, каким надеялись увидеть его и мечтатель Ферсман, и рачительный хозяин Сергей Миронович Киров, и каждый из первопроходцев, первостроителей Хибин? «Много раз указывал он мне, — вспоминал о Кирове академик Ферсман, — что правильное освоение Хибин невозможно без глубокой научной базы, с одной стороны, и без мощного быта и культуры, без заботы о жизни самого человека — с другой». Сказано в тридцатые годы...

— Вот мы с вами беседовали только что со строителями. Сами убедились: кто помоложе — на Коашву с радостью. И аргументируют: как, видите, — как будто выкладки делали: «Здесь есть перспектива!». Да что говорить! — Исаков махнул рукой. — Это ж знаете как для архитектора? Как от ребенка собственного отказываешься. А еще хуже — это когда своими руками готовишь ему неполноценное будущее. «Вахтовый поселок!» — Исаков горько усмехнулся. — Да здесь курорт можно развивать! Озеро одно чего стоит. Слышали, что старик говорил: кумжонкой даже побаловаться можно. А мы все думаем-решаем. В пятидесятые годы также решили однажды: Кировск не строить (в смысле из камня не строить; каменный только центр был, а остальное — бараки), развивать Апатиты. Хорошо, развиваем. Потом решили Апатиты поселком оставить, переключились на Кировск. Апатиты все равно городом стали. Но разве такой город был бы, если бы по единому плану его застраивать — соразмерно и сообразно, как говорится? Не учимся мы на собственном опыте, нет — не учимся. Ладно, поехали на рудник!

Что чувствовал я, глядя со смотровой площадки рудника Коашва на гигантское строительство в четырех сотнях метров подо мной? Там огромные экскаваторы нагружали кузова БелАЗов, там грузовики ревели, как стартующие ракеты, там строили цирки, будто раскрытые землетрясением траншеи, воронки и разломы, там уже срезали край горы ровно, как будто на пробу...

В управлении рудника мы нашли главного инженера Тукачева. Когда я раскрыл блокнот, Тукачев сказал:

— На заседании-то я увлекся. Надо бы спокойней, значительней. В голове-то все уже по полочкам разложено — все аргументы за поселок.

— Вот я и запишу их по порядку, — сказал я, и Тукачев кивнул, соглашаясь и одновременно приглашая нас с Исаковым к столу.

— Итак, первое! Только за счет создания поселка, с решением жилищного вопроса мы можем создать на Коашве нормальный трудоспособный коллектив. Сегодняшняя наша производительность — три с половиной миллиона. А коллектив за четыре года еще не сформировался: текучесть. Люди идут на Коашву с надеждой на жилье, и мы им обещали: поселок-то запланирован! Четыре года проработали, а мы им руки отбиваем... Записали? Второе. Транспортные перевозки в наших условиях утомляют человека еще до работы. Вот Исаков знает, он подтвердит...

Мы с Геннадием Петровичем, успев уже познакомиться по дороге и на земле Коашвы, одновременно кивнули Тукачеву и улыбнулись друг другу. А Тукачев продолжал:

— В прошлом году у нас на Коашве был срыв ввода мощностей на два с половиной миллиона — на три месяца позже сдали. Причины? Из-за нехватки бензина очень долго не вывозили рабочих сюда. Разве все неожиданности запланируешь? Да и без неожиданностей дорога туда-обратно три часа займет, не меньше, это проверено. Третье. Строится АНОФ‑3. Расстояние между АНОФ‑3 и Коашвой меньше, чем от АНОФ-3 до Апатит. Так что все население поселка, не занятое на руднике, мы обеспечим работой на фабрике. Следовательно, проблемы с трудоустройством не будет. Далее. Мне, как главному инженеру, да и всему инженерному составу принимать решения в экстремальных условиях удобнее, естественно, здесь, на месте. Согласны? Наконец, последнее — отдых. Рыбалка. Охота! А грибов здесь осенью!.. Начинаем строить собственную базу отдыха. Убедительно? Приезжайте к нам летом. Осенью приезжайте. Да где вы еще красоту такую найдете? Здесь же будущее!.. Как — убедил я вас хоть немного? Вот Исаков улыбается. Правильно улыбается. Будет поселок Коашва. Обязательно будет!..

На обратном пути я попросил шофера остановиться, когда доедем до столбика с тем указателем: «п. Коашва». Так, наверное, казалось, если я его сфотографирую, для себя хотя бы увековечу само это имя — Коашва, то и поселок появится на свет быстрей. Исполкомовская «Волга» мчалась по великолепному шоссе, и каждый новый поворот раскрывал предгорья Хибин в новых и новых красотах, и всякий раз хотелось запомнить неповторимый пейзаж навсегда, потому что именно здесь, в этой прозрачности, в доверчивой открытости северной природы, человеку виделась главная возможность единственной, неповторимой радости для каждого, кто ступит на этот белейший снег, на драгоценную, еще не согретую человеческим счастьем землю...

— А где же указатель? — спросил Исаков с тревогой. — Неужели проехали? Вон там он вроде стоял, на повороте. Или за тем поворотом?

Шофер пожал плечами. Проехав еще немного, мы вышли из машины, и я сделал несколько снимков. Просто горы, дали, небо...

Наши длинные тени пересекали шоссе и ложились на нетронутое поле снега — белейшего и самого хрупкого из минералов.

20.4.1982, 18.30. Кировск, улица Олимпийская, 22, кв. 46. Жаркова Любовь Дмитриевна.

— Проходите, проходите, пожалуйста, милости просим!.. Ой, откуда гвоздики-то? Прелесть какая! От исполкома?! И от Ленинграда даже?!! А у нас там знакомых нет. Будут, говорите?.. Светлана, тапочки гостю быстренько подбери! Ты проверила, как Ольга уроки сделала? Иди Алеше с посудой помоги, а то он там уже второй час возится... Да вы проходите, проходите в комнату. Нет, не туда, там Лалочка Дениса укачивает... Антоша, зачем ты на дядю залез? Не трогай гостя за ухо, Антоша! Отпусти! Вы уж извините нас... Не лезь дяде в карман, Антоша! Три года мужику — сладу нет! Гостям веревки не привязывают, Антоша, это неприлично! И к ноге не надо — зачем?! Да вы проходите, проходите в столовую... Нет, там у нас детская. Оля, тебе Светлана уроки проверила? И математику? Ну ладно, ладно... Света, с посудой кончишь — в магазин беги, возьми сладкого к чаю... Антоша! Да куда ты опять?! Слезь с дядиной ноги!.. Вы уж на нас не обращайте, пожалуйста, внимания. Любой меня зовут. Очень приятно. А вы откуда узнали, что у меня день рождения скоро? Надо же — помнят! У грузинов гвоздики брали? Дорогущие, наверное...

Люба даже не поинтересовалась, какую я, собственно, организацию представляю. Как улыбнулась широко, увидев меня на пороге — совершенно незнакомого человека со скромным букетом, — так и продолжала мне улыбаться, радостно приняв в дом, с готовностью включив в семипланетную систему обращающейся вокруг нее жизни. Вскоре я понял, что орбиты Вероники, Светланы, Оли, Алеши, Ларисы, Антоши и даже маленького Дениса раскручиваются не бестолково, как показалось в первый обескураживающий момент внедрения в этот космос любви, а строго в соответствии с директивами центра. И лица их постоянно освещены, не остаются в тени ни на миг. Я покорно принял общее со всеми направление...

— Вот сюда, на диван садитесь. Вероника сейчас вернется — чай пить будем. Алеша, не тыкай дядю в живот, может быть, он этого не любит. Ах, любит?! Алеша!.. Алешенька, принеси нам, пожалуйста, Вероникины картины... Ну вот, так и живем — весело? В четырех-то комнатах чего не веселиться! Родителям нашим такое и не снилось... Нет, Ольга, покажи мне сначала тетрадки, потом пойдешь во двор! Учителем хочет стать. Я в восемь лет одно и знала: детишек нарожаю, сколько захочется. А Ольга серьезная... Давай, Оля, посмотрим. А по ответам сходится? Ладно, беги, только оденься теплей. И не сиди в тени, на солнышке грейся... Какое у нас нынче солнце-то, а? Вы в Ленинграде такого небось и не видели...

Мне было светло и тепло. И казалось, что и впрямь не доводилось бывать в краях, где такое солнце, как на Олимпийской улице заполярного Кировска. Чем же питается сам этот свет? Небогато в квартире. Не блещет холодными гранями модная полировка. Не подбрасывает неловкого гостя упругая поролоновая тахта — зато погружаешься в лоно заслуженного диванчика, как в счастливое детство. Не украшен простой этот быт изысканной купленной красотой, — лишь детские акварели на стенах, а на серванте искрятся, вспыхивая то ли под солнцем апрельским, то ли под улыбкой хозяйки, — цвет хибинских богатых недр — зеленоватый апатит в крапинках розовой «лопарской крови»; угольно-черный астрофиллит в золотых, выпуклых, как старинные ордена, звездах; скромная, с матовым блеском яшма (розовый слой — черный, розовый — черный) и, разумеется, аметист — в нем лазоревый полдень, и ясное небо, и прозрачная даль полярных седых горизонтов, и ласковый свет июньской сирени — прикоснешься взглядом — любую снимет печаль...

— Это мы в походе нашли, на Восточном хребте, в прошлом году. Богатый астрофиллит, верно? А остальные Боря насобирал. Он же по ним там, можно сказать, ходит, на руднике. Где ваш портфель? Нет уж, нет уж, понравилось — забирайте! Возьмите сейчас же, а то обижусь! Алеша, неси-ка сюда наш портфель... Вот так. У нас так принято — и встречать камнями и провожать. Гостям дома покажете — всякий позавидует. А вы завидуйте нам...

На Центральном папа у нас работает — ремонтник. Двигатели налаживает БелАЗам да этим, американским — «мустангами» их называют. Восемь лет он уже там, на Центральном. То есть не там, конечно, что это я говорю?! Там только работа. По скользящему графику он, так все-таки удобней. Хоть сколько-то времени для семьи остается. Других-то, кто на дальних рудниках да еще каждый день на работу, — тех жены вообще не видят, можно сказать. Мы-то счастливые в этом отношении, повезло. Вчера, правда, мы своего папу как с шести утра проводили, так до девяти вечера. Зато сегодня ему в ночь. До работы автобус возит специальный, здесь недалеко остановка. Вот сейчас сколько времени — седьмой час? Мы его только недавно на работу проводили. А в девять утра он уже дома будет. Ну, поспит, конечно, до обеда, а потом хоть песни пой — красота! Послезавтра четверг — мы вообще выходные. Ну, тут уж вообще... Сколько можно успеть! На работу потом только в пятницу, к двум часам дня. И до двенадцати ночи опять, считай, нет у нас папы. Зато в субботу ему опять с шести вечера. В воскресенье, в девять утра, Боря будет дома. Вы приходите в воскресенье!

Люба загибала пальцы: понедельник, вторник, среда... Она считала по скользящему графику — неделями. Я же пытался прикинуть, сколько часов в неделю остается ее мужу на заботы о семье, на отдых, на улыбку жены... Получалось немного.

— Да что мы все про работу?! Давайте я вам лучше наш альбом покажу!.. Ой, Вероника вернулась! Ну как, доченька, удачно? Вот молодец! Ставь скорей чайник, Лалочку зови, Алешу, пусть накрывают на стол. Ольгу видела? Как она там — нормально? Иди, иди, заваривай чай. Только вот объясни гостю, почему у тебя на этой картине все дети с раскрытыми ртами... Понятно, понятно, мы просто сразу не догадались. Ну конечно, поют, что же им делать на уроке пения!.. Осторожней, Алеша, это же скатерть, а не половик... Возьми вот так, аккуратно... И ты, Лалочка, так же... Не торопясь. Посмотри, как Алеша держит. Вот умница... Ну, дальше вы сами справитесь...

Это наш первый альбом. Видите, какая была худенькая? Откуда что взялось... Вероника! Вероника, ты что, не слышишь?! Выключи, доченька, белье на плите. Остынет — отнесешь в ванную... Вот — это я, а это — Боря. Он и сейчас такой, это меня разнесло не знаю как. Видите — улыбается... А вот мы в походе. Нет, совсем недалеко, отсюда на восток. Приезжайте летом — вместе пойдем. Там хорошо — в горах... А это — Боря на работе. Ничего себе самосвальчик, да? Как он там с ними — не представляю! Я вообще-то токарь сама по образованию. Думаю вот вернуться на производство. А что — дети? Дети детьми, а работа работой. А как же? Да и выросли уже дети-то... Подумаю-подумаю, да и подамся к Боре на рудник. А что? На работу будем вместе ездить...

Какой поселок? Ах, «если бы»... Если бы да кабы! Нет, конечно, я понимаю, что вы имеете в виду. Неплохо бы, если бы все могло так устроиться: вот тебе работа, а вот и дом. Да еще на природе! Не верится даже... И квартиру такую же дали бы? Ладно, записывайте нас в эту свою Коашву, записывайте. Нет, я серьезно! Да чего же тут сомневаться, господи! Ведь мы же вместе будем все, каждый день вместе! И зимой в пургу мне не мучиться: как-то он там да когда домой доберется... А что — правда хотят поселок строить на Коашве? Вы знаете, я поговорю с Борей. Если там, конечно, ремонтники нужны...

Еще одну чашку, Алеша, ты неправильно сосчитал, неси скорей!.. Вот, пожалуйста, сахар, вот — конфеты... Нет, это бы, наверное, хорошо — поселок у озера! Утром из дому выйдешь — птицы поют!.. Вам покрепче? Индийский, со слоником!.. А детишкам бы там какое раздолье! Они у нас знаете как походы любят? Как лето начинается, мы каждый папин выходной выбираемся. Тут местечко одно есть — только мы его знаем, мы с Борей. Даже непонятно, как там черемуха сохранилась — от города ходьбы полчаса. Два огромных дерева стоят. До сих пор не изломали нашу черемуху, даже не ободрали. Там, наверное, и не бывает никто, кроме нас, — только наше это место. Каждый год приходим туда. Как зацветет черемуха в городе, Боря мне сразу улыбается: «Пошли?..» Конечно, пошли! Знаете, какая там красота? Главное — два дерева, два огромных дерева — и оба совершенно целые — представляете? Мы так и зовем это место — Наша Черемуха. Вы приезжайте весной! Обязательно приезжайте!..

Ведущий: — Много сегодня было высказано деловых, справедливых соображений... И все-таки у меня остаются сомнения, товарищи! Я думаю, что главный вопрос — это все-таки перевозка... Если так, как сейчас люди мыкаются...

Голованов: — А чего они мыкаются?

Ведущий: — На работу опаздывают из-за транспорта. На пятнадцать минут, на двадцать, а то и на полчаса...

Голованов: — Наладить нужно транспорт — и все!

Ведущий: — То есть когда мне говорят, что поселок нужен, я понимаю. Но если наладить перевозку... Мы-то все на персональных машинах ездим, а люди будут у семей время отрывать. Надо поставить себя на место того, кто там будет работать — на Коашве. Изучить вопрос всесторонне... И тут я хочу обратиться немного к истории вопроса. Когда рассматривали возможность строительства поселка, связывали с этим вопросом перспективы строительства в Кировске. В частности, из-за Коашвы отложили строительство инфекционной больницы. Теперь, я считаю, пришло время к этому вопросу вернуться...

Голованов: — Из всех присутствующих в наиболее пиковом положении оказался я. В порядке оправдания скажу, что, перед тем как принять в свое время решение строить поселок, наши социологи опросили десять Тысяч человек. И доказать теперь, что решение «не строить» настолько же обоснованно, обоснованно по условиям современного момента, современной, я это подчеркиваю, обстановки, — это будет трудно. А платить за разбитые горшки придется мне, как генеральному директору. Мне одному... Эмоциональный — более чем экономический — тон обсуждения задал я. Моя вина. А для разговора с министерством мы, естественно, подготовим необходимые выкладки. Да, решение было мое — строить! Но теперь моя партийная совесть не дает мне допустить роковую ошибку... (Садится.)

Ведущий: — Второй секретарь горкома товарищ Барабанов...

Барабанов: — Товарищи! Принимая сегодня столь ответственное, я бы сказал, историческое решение, мы не имеем права упускать из виду еще один аспект ситуации. Мы сегодня решаем не только за себя, товарищи! Ни один из работников, сидящих сейчас в этом зале, продолжать работу в тот период, когда Коашва достигнет своего расцвета, уже, к сожалению, не будет. Мы уйдем, оставив сыновьям в наследство все лучшее, что успеем создать, и все наши недоработки...

Работая в составе авторского коллектива над книгой «Гигант в Хибинах», мне довелось среди прочих исторических документов прочитать протокол точно такого же совещания двадцатилетней давности. Тогда обсуждалась будущая судьба города Апатиты: строить или не строить. Планировался поселок на шесть тысяч человек. Во что это вылилось, мы с вами видим воочию: вот он, город наш за окнами. Жизнь берет свое.

И все-таки сегодня, взвешивая все «за» и «против» — и высказанные и невысказанные, — я за то, чтобы Коашву не строить. При всем при том. Да, при всем при том...

Ведущий: — Ну что ж, товарищи, нужно принимать решение. Я вот тут не совсем согласен с генеральным директором. За строительство поселка на Коашве мы выступали единым фронтом — не один Голованов. И теперь каждый из нас готов разделить общую ответственность. Это естественно. Время меняется — меняются и наши решения.

Да, мы не называли сегодня всех цифр. Но они есть, и подготовить их недолго. Да ведь и просто если на счетах прикинуть — ну все ведь ясно, товарищи! Ясно большинству. А что на эмоциях выступали многие — это понятно: вопрос серьезный, очень серьезный...

Окончательного решения мы сейчас принять не можем. Но голосованием мы можем принять такое решение: «Считать нецелесообразным...»

Голованов: — «Учитывая новые обстоятельства, считать строительство поселка на двенадцать тысяч человек нецелесообразным. И считать целесообразным сооружение в запланированном месте отдельных пунктов в соответствии с необходимостями производства...»

Ведущий: — Будем голосовать!..

Вадим Набирухин ОБЫЧНЫЙ РЕПОРТАЖ

Экспресс из Ленинграда приходит на станцию Апатиты вечером, когда зимой уже темно. Впрочем, это по ленинградским меркам, а для этих широт требуется пояснение: световой день здесь в конце января длится всего три с половиной часа, так что «темно» начинается очень рано.

Вагоны уже мягко подкатывали к невысокому зданию вокзала, а я, вспомнив рассказы попутчиков о суровых морозах Хибин, пурге, метелях и буранах, торопливо добавил к своей экипировке все теплые вещи, лежавшие в чемодане, и, дожидаясь остановки, уже стоял в тамбуре у раскрытой двери, готовый к любым морозам и ветрам.

Не успел и заметить, как все мы оказались среди встречающих, а вскоре уже летели в машинах в Кировск, который пригласил группу ленинградских писателей и ветеранов Хибин на свой полувековой юбилей.

Первый раз я в этих краях. Всматриваюсь через боковое стекло в убегающий назад пейзаж. Белые равнины с пологими подъемами и спусками. Редкие низкие деревья. Просторное асфальтовое шоссе. Судя по высокой, будто отфрезерованной снежной стене, которая тянется сбоку, здесь недавно прошел мощный роторный снегоочиститель. Сам себя ловлю на мысли — обычное шоссе. С этих пор и все время пребывания в Кировске по самым разным поводам будет в голове это слово — «обычно». Обычное шоссе. Обычные дома. Обычные кинотеатры, магазины, школы, расчищенные улицы и площади. Только сугробы очень высокие. Даже когда сквозь стекло машины мелькнула надпись «Цветы», в первое мгновение этого как-то специально не отметил, и вдруг — яркие живые цветы в освещенной витрине за полузамерзшим стеклом. Живые, яркие гвоздики и узоры Деда Мороза на стекле. Потом узнал я, что цветы — дело в заполярном Кировске обычное.

Но именно эта обычность, обыкновенность и поражала, заставляла вспоминать историю, внимательнее приглядываться к окружающему, задумываться. Какие силы, мужество надо было иметь первопроходцам Хибин, когда полвека назад, в то далекое уже теперь время, по призыву ленинградской партийной организации сюда приехал отряд коммунистов — начать самоотверженную битву за «камень плодородия» — апатит.

Нужно, действительно, побывать здесь, чтобы понять, почувствовать величие характера тех людей, кто оживил пустынную тундру. Десятки, сотни, а потом тысячи участников всепоглощающей тяжелой работы. Палатки, целые улицы палаток, землянки, затем первые низкие деревянные бараки. Сегодня я видел обычные многоэтажные каменные дома. А ведь тогда почти все было впервые. Первая палатка, первый двухэтажный деревянный дом, клуб. Первое бурение шурфа и первый взрыв, разбудивший тишину тундры, спугнувший птиц.

И сейчас, выйдя за город, совсем не трудно представить себе, как выглядели эти места в своеобразном коридоре между двумя большими озерами — Имандрой и Умбозером. Высокие сопки с вершинами, срезанными и сглаженными древними мощными ледниками, отлогие склоны, поросшие узкими елями, редким подлеском и кустарником. Издали все это напоминает огромный макет с деревьями, нарезанными из картона и бумаги. Все уменьшенных размеров. Когда через год я был в Мурманске, местные писатели Борис Блинов и Владимир Смирнов решили показать мне лес. Мы шли к стоящим вдали елям. Под ногами был мешавший идти, я думал, черничник, но оказалось — заполярная березка. И сейчас несколько веток ее — в полный рост! — стоят в цветочной вазе на моем письменном столе. Крепкие мелкие желтые листья, меньше копейки величиной.

Но вернемся к хибинским сопкам. Кое-где здесь от вершины до подножья — как будто полоса белого полотна безо всякой растительности: тут когда-то сошла снежная лавина, сметая все, что встретила на своем пути, — живое и неживое, — погребая его под многотонным слоем снега такой плотности, что по нему, не проваливаясь, могли идти бульдозеры.

Поздним вечером мы сидели в уютном теплом холле базы отдыха Кольского филиала АН СССР. Смотрели по цветному телевизору чехословацкую комедию, окна были плотно зашторены. Утром мы узнали, что именно в этот поздний вечер было северное сияние. Кто-то из работников базы, услышав утром наш разговор, сказал: «Ведь вчера ночью было! Видели?» — «Нет, — ответили мы, — что ж нам не сказали?» — «Так обычное ж дело, — ответила девушка. — А вы что, не видели никогда?» Мы удивились, что оно было, а девушка была удивлена, что кто-то не видел северного сияния ни разу в жизни и готов был встать среди ночи, чтобы посмотреть на это «быстро меняющееся свечение отдельных участков ночного неба, наблюдаемое временами преимущественно в высоких широтах. Происходит в результате свечения разреженных слоев воздуха на высотах 90—1000 км под действием протонов и электронов, проникающих в атмосферу из космоса» — как сухо и бесстрастно определяет это чудо природы «Энциклопедический словарь».

Когда начинали разведку и разработку апатитов, не было даже карт, все было впервые. Академик Ферсман вспоминал: «Здесь можно открыть реки, протекающие 80 км по широте, а не по меридиану, как указано на картах; вы можете натолкнуться на крупнейшие горные вершины и водопады там, где на карте показана болотистая низина, наконец вы совершенно не уверены, что точки на наших картах не отнесены на 50 км к западу или востоку, что реки текут действительно в указанном направлении...»

Однако месторождение было разведано, оценено, и за Полярным кругом, за чертой, отсекающей, казалось, целиком всякую возможность жить и работать в этих краях, рос город, мужали люди, охваченные одним стремлением — в кратчайший срок освоить месторождение, дать сельскому хозяйству страны отечественный апатит. И это вопреки утверждениям западных специалистов о неосуществимости наших планов. Один из таких «прогнозистов», немецкий инженер Крюгель, говорил на Международной суперфосфатной конференции в 1930 году: «Очень сомнительно, чтобы те большие надежды, которые Советы возлагают на применение апатита, когда-либо оправдались. Климат местности, где встречаются залежи, неблагоприятен, и люди там едва ли смогут жить. По моему мнению, скоро придет время, когда от гордых надежд Советов... ничего не останется».

Думал ли Крюгель и иные с ним, что цитировать его через полвека будут только для того, чтобы показать несостоятельность надежд на усиление зависимости нашей Родины от зарубежных фирм. Сколько было таких надежд на Западе! Столько же их и не оправдалось! Мне вспоминается история, рассказанная на Ижорском заводе. В 1930 году наше народное хозяйство остро нуждалось в мощном блюминге — прокатном стане большой технической сложности. Такие блюминги выпускали тогда в мире только три фирмы — все за границей. Выполнить заказ они согласились, но потребовали на эту работу год времени и 17 миллионов долларов. А ждать было невозможно. Рабочие с Ижорского сказали: «Нам не хватает знаний. У нас мало техники. Но у нас есть нечто большее: большевистское упорство, воля и сила партии — и мы создадим советский блюминг». За 8 месяцев и 27 дней прокатный стан был создан, а иностранные фирмы посрамлены.

В истории Родины множество примеров, когда рабочие, инженеры и техники после отказа зарубежных фирм выполнить нужные нам заказы (по различным причинам — то от невозможности по срокам, то по причинам политического характера, как это было с оборудованием для гигантского газопровода) выполняли их на таком высоком уровне, что иностранные спецы тех же фирм удивлялись.

Так связываются в единую цепь примеры самоотверженного патриотического труда наших рабочих, инженеров и техников в самых разных отраслях народного хозяйства и в разные времена. Где теперь Крюгель? Где стенограммы той конференции? А советский апатит уже в том же 1930 году, когда заседала упомянутая конференция, пошел не только на наши поля, ждущие удобрений, но и за границу на пароходах и в товарных поездах.

...Из окон нашей комнаты не видно на снегу ни тропинки, ни лыжни. Только что прошел снег, сегодня середина рабочей недели, а вот в выходные дни здесь — яркие лыжные костюмы, пересекающиеся лыжни, лыжники — начинающие и мастера, рыбаки над лунками в вечной надежде на клев. Снега — без края и начала, сопки и склоны, а прямо — ровная белая пушистая плоскость замерзшей Имандры.

Ничто не говорило, что мы в центре мировых запасов ценнейшего сырья — «камня плодородия», крупнейших рудников, обогатительных фабрик, рядом с комбинатом, от работы которого в прямой зависимости находится почти вся суперфосфатная промышленность страны, вблизи города, где живут люди, добывающие апатит.

Утром на следующий день мы поехали на рудник Центральный, на плато Расвумчорр. Еще и еще раз задумываешься над величием человеческого духа, стоя на краю гигантской воронки с автомобильной дорогой, по отлогой спирали уходящей в глубину земли. Сейчас здесь тишина. Далеко внизу беззвучно ползут оранжевые самосвалы. Отсюда они кажутся единственно живыми маленькими существами, попавшими в страну снегов и скал, в этот глубокий кратер, независимо от человека и делающими здесь неведомую работу. Только на первый взгляд здесь все обычно. Ритмично и целесообразно — да. Обычно — нет! Раз в неделю люди покидают рудник и в его бездне раскатывается взрыв, одновременно отбивающий 200—300 тысяч кубометров горной массы, тысячелетиями до этого существовавшей в монолите. Затем ее вывозят — вскрышную пустую породу и апатито-нефелиновые руды. Просто? Да, если забыть о том, что по климатическим условиям эта местность приравнивается к зоне арктических островов — Шпицбергена, Земли Франца-Иосифа, Новой Земли и других. Забыть, что минусовые температуры здесь — в любое время года. Холода стоят девять месяцев в году, а снег на вершинах, едва растаяв в июле, уже в сентябре вновь покрывает эти камни. Просто — если забыть, что силу порывов здешних ветров не выдерживали вначале линии электропередач, что густые сырые туманы здесь могут стоять до двух недель кряду не слабея, и поэтому иногда в тихую погоду в огромном кратере рудника зависает смог, не только затрудняющий работу, но временами делающий ее просто невозможной. На многих участках здесь высота снежного покрова превышает три метра, а иногда достигает восьмиметровой высоты, или глубины — это как посмотреть! Ведь за зиму в карьере рудника скапливается до полутора миллионов кубометров снега.

Совсем недаром это место зовут Малая Антарктида.

Здесь работает сплоченный коллектив. Бурильщики, машинисты мощных экскаваторов, водители огромных самосвалов, бульдозеристы, взрывники, слесари — все объединены общей мыслью: дать на поля миллионы тонн апатита. В 1964 году здесь была добыта первая тонна руды, в 1971‑м — пятидесятимиллионная, а в 1974‑м — уже стомиллионная тонна руды была поднята на свет заполярного солнца.

Мы стояли и смотрели вниз. Одна из машин, поднявшись из глуби, медленно проезжает мимо. Колесо — выше нас, и приходится высоко задирать голову, чтобы ответить на приветствие улыбающегося водителя.

Обратно возвращаемся мимо парка большегрузных самосвалов. Мощные отечественные БелАЗы трудятся на руднике вместе с канадскими «Юнит-Ригами». Нам рассказали, что, когда группа советских рабочих ездила в Канаду знакомиться с этими машинами, которые закупала наша страна, удивление и восхищение тамошнего персонала вызвала подготовленность и высокая квалификация посланцев Кировска: слесарь рудника Центральный Александр Евгеньевич Васильев на курсах по освоению самосвалов «Юнит-Риг» проводил сборку и регулировку двигателей новой для него конструкции вместо шести часов по заокеанским нормам — всего за полтора часа.

Обычно и регулярно сейчас автобусное движение на плато Расвумчорр. Сильные, специально оборудованные машины уверенно поднимаются к руднику по сложной горной трассе. И опять вспоминаются рассказы старожилов о радости горожан, когда пятьдесят лет назад в поселок горняков Кукисвумчорр впервые пошли автобусы. Всего четыре! А сейчас у кировчан несколько автобусных маршрутов, специальные машины для перевозки людей в сложных условиях, более полутора тысяч индивидуальных легковых автомобилей.

Доброжелательность, гостеприимство и интерес. И все это — искренне, неформально. Их ощущаешь везде — на улице, в гостинице, на предприятиях, где мы встречались с трудящимися.

Вот мы на Первой апатито-нефелиновой обогатительной фабрике. Между сменами одни задержались, другие пришли пораньше. Красный уголок полон. Вспомнили, как в 1930 году на берегу озера Большой Вудъявр артель землекопов (не экскаваторы, а — землекопы) начала копать котлован. На высоту двухэтажного дома через несколько площадок выкидывалась обыкновенными лопатами земля. Через тринадцать месяцев фабрика была готова.

В сентябре 1931 года апатитовый концентрат был получен в промышленных масштабах. Впоследствии, через два года, было принято решение о расширении фабрики, о ее модернизации. На фабрике постоянно снималось устаревшее оборудование, ставилось новое, более производительное.

Уже в конце июня 1941 года Кировск подвергся бомбардировкам — рудник, вокзал, железные дороги, жилые кварталы, — фашисты понимали значение Кировска. Главный корпус обогатительной фабрики был разрушен. После эвакуации в Кировске осталось почти втрое меньше населения, чем до войны.

Но люди самоотверженно работали для фронта. В годы войны и на фронте и в тылу все знали о бутылках с самовоспламеняющейся жидкостью, которые широко применялись для борьбы с танками врага. В штольнях Кировского рудника при слабом свете изготовлялось это оружие. Многие жители участвовали в строительстве оборонительных рубежей на Мурманском и Кандалакшском направлениях.

Родители тех, кто сидел сейчас в красном уголке, уже в 1943 году восстанавливали фабрику, возводили разрушенные фашистскими бомбежками стены, сбивали двухметровые панцири льда в горных выработках, вывозили из забоев смерзшуюся руду. И фабрика ожила. В конце апреля 1944 года была дана первая тысяча тонн концентрата. Не так это много — тысяча тонн. Но в колхозах и совхозах, получив и эту малость, люди видели — живет Кировск, работает, трудится. И это, может, было важнее самих удобрений!

В семьях кировчан живут рассказы о том героическом времени, чтят память погибших, помнят о трудовом подвиге тех, кто работал для победы, чтобы затем трудиться для самого мирного дела — выращивания хлеба.

Сильны трудовые традиции, и мы еще раз ощутили это, беседуя с работницами фабрики. Нужно было видеть, с каким интересом слушали первостроителей комбината те, кто трудится здесь спустя полвека.

И — вопросы, вопросы. Хотя, мы видели, короткую, но богатую историю своего города люди знают, но услышать что-то новое от очевидца событий — это так важно для нынешних тружеников! Имена ветеранов в памяти кировчан, город хранит дорогие свидетельства той героической эпохи.

С душевным волнением вошли мы в дверь небольшого деревянного домика, где в новогодние дни 1930 года состоялось совещание под руководством С. М. Кирова, чтобы наметить пути развития горно-химического хозяйства. Немудреная обстановка того времени, самое необходимое: узкий длинный стол, по углам — топчаны, — здесь работали и жили. Две железные печки, керосиновые лампы. Домик был поставлен на возвышении, как будто для того, чтобы можно было увидеть отсюда всю панораму будущего города. А ниже по склону — музей, вся история разработки апатитов. Здесь первые декреты правительства о разведке месторождения и начале работ. Личные вещи первопроходцев — рабочие инструменты, отполированные крепкими руками, предметы нехитрого быта, документы. Напоминания о немыслимых трудностях, героизме, трагедиях.

Аспирант Научного института по удобрениям Григорий Пронченко один из первых вызвался ехать на Север. Ему предложили стать старшим коллектором. Позднее, когда закладывали первую буровую, он написал в дневнике: «Сколько на установку и монтаж этой буровой было затрачено энергии и труда, пролито пота и нажито мозолей на руках рабочих и инженерно-технического персонала — об этом знает только партия разведчиков НИУ». В этой фразе, пожалуй, весь Григорий. Ему не было еще в это время тридцати лет, а авторитет его среди рабочих и руководства был чрезвычайно высок. На первом же собрании партийной ячейки они избрали его секретарем. Вместе с другими коммунистами он был в самых сложных местах, вместе с другими копал ямы под фундаменты домов, строил первые объекты, самые необходимые — баню, конюшню, склад для динамита, кузницу. Он закончил академию, стал инженером-геологом, руководил сектором в тресте «Апатит», затем стал начальником наблюдательных работ на руднике.

Несчастье случилось в конце 1935 года. 5 декабря вниз со склона Юкспора обрушилась мощная лавина. Снег и камни сметали все на своем пути. О ее силе говорит то, что лавина сбила с рельсов шедший паровоз, снесла жилой дом на краю поселка. Не успели люди прийти в себя, как часа через два новая лавина, вдвое мощнее, до основания разрушила два двухэтажных жилых дома. Погибли люди. Страна оказала помощь Хибинам в эти тяжелые дни.

Срочно были приняты меры к обследованию наиболее лавиноопасных мест. Во главе одной из групп шел Григорий Пронченко. 25 декабря прямо на них сошла лавина. Внезапно. Первым ее увидел Пронченко. Он крикнул, предупредил остальных, а сам был сбит и засыпан лавиной. Его нашли через семь часов. На могиле Григория Степановича — громадная глыба апатита. О Григории Пронченко много написано, но впервые я услышал о нем в Кировске от его дочери, обаятельной женщины, которая работает и живет в Москве и часто приезжает в город, заложенный еще ее отцом. Память о геологе Пронченко хранит Кировск в названии улицы, геологического цирка на горе Юкспор. В музее под стеклом на вечном хранении лежат его геологический молоток и Почетная грамота Центрального Исполнительного Комитета СССР. Рядом — вещи, портреты его товарищей. На стендах — техника: от обычных лопат, кирок и совков до снимков современных стотонных самосвалов. И везде — фотографии людей, отдавших свои силы, знания освоению богатств Севера. Нужно было видеть лица ветеранов, приехавших в Кировск, когда они вглядывались в старые фотографии, узнавая и не узнавая своих друзей по тем далеким годам ударной стройки, по тому трудному героическому началу. На некоторых снимках — иногда с помощью сотрудников музея! — они обнаруживали себя и вспоминали, вспоминали...

Встретились мы и с юными читателями. Перед школьниками выступали и ветераны Хибин и писатели. Затаив дыхание, слушали ребята рассказы о рождении их родного города, который, казалось им, стоит здесь всегда, но которому всего пятьдесят лет и — оказывается — есть люди, которые помнят, как он начинался, и которые сами его строили.

«А что же было на месте нашей школы?», «А там, где сейчас кинотеатр?», «А где была тогда школа?» — спрашивали ребята и удивлялись, услышав, что школы тогда не было, потому что не было школьников, а были одни взрослые, которые начали строить город, а уже потом появились школы, дома культуры, трамплины и лыжные трассы.

Город много делает для того, чтобы молодежь знала историю города, чтобы жили традиции первопроходцев, чтобы были верны им молодые кировчане.

Школы давали клятву выпускников. Город принимал ее. У памятника В. И. Ленину на просторной площади у озера Большой Вудъявр. Во Дворце культуры. В актовых залах школ, с которыми прощались ребята. Волнение от самой торжественности и необычности момента, оттого, что здесь родители, знатные люди Кировска. Вчерашние школьники получают аттестаты, потом выслушивают напутствия старшего поколения. И звучат слова торжественной клятвы: «Клянусь заснеженными горами и голубыми озерами родных Хибин. Клянусь памятью большевиков-первопроходцев Пронченко, Кондрикова и всех тех, кто, не жалея ни сил, ни самой жизни, создавал в суровом краю Заполярья наш замечательный город Кировск.

Клянусь памятью легендарных борцов, павших за революцию, памятью солдат и командиров, отдавших свою жизнь за свободу и независимость нашей Родины в боях с интервентами и немецко-фашистскими захватчиками, что буду верным сыном отечества и, если враг посмеет на нас напасть, стану на защиту первой в мире Страны рабочих и крестьян и буду сражаться до последней капли крови. — Клянусь!

И всегда, на любом посту, буду честно трудиться на благо советского народа. — Клянусь!

Клянусь, что, куда бы ни забросила меня судьба, я буду всегда и везде с честью и достоинством нести имя уроженца заполярного города Кировска во имя его славы. — Клянусь!»

Эта клятва давалась впервые в истории города. И будут теперь звучать ее слова в сердцах юношей и девушек Кировска, призывая их быть достойными трудовых и ратных подвигов старших поколений, их дедов, отцов и матерей. И молодые кировчане будут верны этой первой в своей жизни клятве, верны своему народу.

Любовь к горному камню, к его живой, неожиданной, всегда разной и новой красоте — во многих семьях кировчан, у старших и у младших. Летом во время прогулок и походов в горы мало кто возвращается без найденных случайно интересных камней, а многие собирают коллекции, и их можно рассматривать целыми часами. Даже как-то странно, что на таких, казалось бы, серых издали сопках можно встретить столь яркие цвета в камне. Не перечислить всей палитры красок, которые здесь встретишь — кроваво-красные или вишневые эвдиалиты, как золото сверкающие блестки астрофиллита, ярко-зеленые эгирины и амазониты, фиолетовые плавиковые шпаты, темно-красные нептуниты... Камни овеяны легендами, связанными с жизнью людей, которые испокон веку жили в этих местах, с историей их борьбы с природой, вернее сказать, с историей их жизни в единении с ней.

И еще одно. В начале своего пребывания в Кировске удивлялись мы обилию цветов.

Цветы во Дворце культуры, цветы в школах, в библиотеке, на фабрике. Магазин «Цветы». И вот мы в одной из оранжерей ботанического сада в Хибинах — самого северного в мире научного учреждения такого профиля. На улице мороз, а здесь под ярким светом ламп стоят лимонное дерево, дерево какао, вьется дикий виноград, растут кактусы — несколько видов, цветут какие-то диковинные, невиданные растения. Работниками сада собран богатый гербарий местных растений — в 56 тысяч листов. Удивляет не столько то, что он, этот гербарий, собран, хотя это поистине научный подвиг. Оказывается, в этих суровых краях богатая растительность! Это поражает. Но гербарий это лишь часть работы ботаников. В саду за время его существования испытано свыше 800 видов тропических и субтропических растений. Кроме того — более четырех тысяч видов травянистых растений и тысяча с лишним видов деревьев и кустарников подобраны для выращивания в открытом грунте. Города Кольского полуострова получают отсюда посадочный материал.

И только приезжие удивляются, когда на торжественном городском собрании, посвященном Международному женскому дню 8 Марта, каждой женщине вручают яркую гвоздику. И пылают они в руках, у тружениц заполярного города как символ победы человеческого характера над холодом, снегами, полярной ночью, как символ победы весны.

В связи с пятидесятилетием со дня основания и за большие успехи, достигнутые трудящимися Кировска в хозяйственном и культурном строительстве, город был награжден орденом Трудового Красного Знамени. Нам довелось быть на городском торжественном собрании, в зале Дворца культуры объединения «Апатит», где была вручена награда. И в общей атмосфере приподнятости, в словах выступавших — рабочих, инженеров, руководителей — звучала гордость, радость высокой награде на знамени родного города.

Поездка в Кировск превратила в моем сознании точку на географической карте за Полярным кругом в реальный город, где в едином ритме со всей страной живут славные настойчивые люди, по-ударному работающие на рудниках и обогатительных фабриках.

...Когда мы уезжали, нам подарили гвоздики. Цветы среди снегов уже не удивляли. Кировск встречает и провожает друзей цветами.

Юрий Рытхэу НА РАЗНЫХ БЕРЕГАХ

Сколько всего саамов живет в мире? Цифру эту довольно трудно установить точно, потому что на Скандинавском полуострове представителей этого народа считают по-разному. Финны считают только тех, кто занимается своим исконным занятием — оленеводством, шведы — как-то иначе, норвежцы вообще склонны полагать, что саамы давно ассимилировались.

Однако саамы существуют, и эта реальность подтверждается расцветом культуры и хозяйства советских саамов, хотя их и намного меньше, чем их соплеменников за пределами государственной границы.

В нашей стране саамы проживают в Мурманской области, точнее на Кольском полуострове в Ловозерском районе, и насчитывается их около двух тысяч человек.

А сами коренные жители севера Скандинавии считают, что их всего около ста тысяч человек.

Несколько лет назад ЮНЕСКО приняло программу изучения современного положения народов, проживающих поблизости от Полярного круга, в связи с интенсивным промышленным развитием северных районов земного шара. Главная задача этой программы заключалась в том, чтобы выработать рекомендации правительствам, в странах которых имеется коренное население в арктических зонах, с тем чтобы эти рекомендации позволили разработать меры по сохранению самобытных культур и традиционных форм хозяйства.

Проблема эта оказалась далеко не простой. Прежде всего потому, что народы Севера разбросаны по всей огромной территории вдоль Полярного круга по всему северному полушарию. Иногда они очень сильно разнятся между собой этнически. Так, эскимосы, одна из наиболее многочисленных народностей, живут и в Советском Союзе, и в Соединенных Штатах Америки, и в Канаде, и в Дании. Так же и саамы: они живут на территории Советского Союза, Финляндии, Швеции и Норвегии.

Но саамы и эскимосы разобщены главным образом разными социальными системами.

Мне довелось побывать и среди советских саамов и посетить все места расселения зарубежных саамов по всему северу Скандинавии. И я имел возможность воочию сравнить, что несет коренным жителям освоение Севера в условиях социализма и в условиях капитализма.

Как я уже говорил, саамы в нашей стране в основном живут в Ловозерском районе Мурманской области.

Летел я туда на вертолете из Мурманска, пристроившись рядом с летчиком Владимиром Николаевичем Сиговым. Несмотря на начало весны, погода была пасмурная, и наш вертолет летел довольно низко, позволяя хорошенько рассмотреть непривычную для меня тундру — здешняя лесотундра мне, привыкшему видеть голые, безлесные пространства Чукотского полуострова, казалась настоящей тайгой.

Вертолет опустился в Ловозере. Это современный благоустроенный поселок, районный центр, застроенный вперемежку современными многоэтажными зданиями и индивидуальными домами.

О том, что Ловозеро — центр оленеводческого района, сразу же напомнила мне оленья упряжка, лихо промчавшаяся мимо нашей машины.

— Это школьники готовятся к празднику Севера, — пояснил мне председатель Ловозерского райисполкома Анатолий Абрамович Рочев. — У нас оленей около пятидесяти пяти тысяч.

Это довольно большое стадо, пожалуй одно из самых больших на европейском Севере нашей страны.

Мы проехали мимо прекрасной школы-интерната, столовой-ресторана, клуба. Вперемежку с машинами, снегоходами «Буран», гусеничными вездеходами то и дело попадались оленьи упряжки.

— В последние годы, — продолжал Анатолий Абрамович Рочев, — мы как-то по-новому взглянули на оленью упряжку и решили, что рано еще ее сдавать в архив. У нее все-таки есть свои преимущества. И прежде всего в том, что это безотказный тундровый транспорт, не считая его экономичности, и, самое главное, олений транспорт экологически безвредный транспорт для тундры. Даже гусеничный снегоход не так уж безобиден; он уплотняет снег, и на его следе снеговой покров тает дольше. А для нашей тундры, где теплый и солнечный летний период короток, это имеет большое значение.

Трудно было удержаться, чтобы не зайти в светлое здание местной школы, где учительствует мой старый знакомый Павел Поликарпович Юрьев, окончивший педагогический институт имени Герцена в Ленинграде. Кроме преподавания своего предмета — географии, Павел Поликарпович ведет кружок «Юный оленевод». Причем, в отличие от подобных кружков в других школах, ловозерские юные оленеводы имеют собственное оленеводческое хозяйство с настоящими живыми оленями, с нартами, упряжками. В летние и зимние каникулы все свое свободное время ребята проводят в тундре.

— Теперь наша школа, — рассказывал мне Павел Поликарпович, — дает основные кадры для оленеводства в совхоз. Все-таки оленеводами рождаются и только очень редко становятся. Мы стараемся воспитывать в детях гордость за эту прекрасную древнюю профессию, в ней сохранены такие отношения с природным окружением, которые давно утрачены во многих других.

За долгими беседами мы часто возвращались к сложной и трудной проблеме: выживет ли древнее оленеводство при нынешнем интенсивном промышленном освоении Севера?

— А вы съездите в тундру и на месте поговорите с оленными пастухами, — предложил Павел Поликарпович. — Мое мнение таково. Ведь я хоть и руководитель кружка «Юный оленевод», но все-таки по своей главной профессии учитель. Да и мое отношение к оленю и к тундре во многом окрашено эмоциями.

Собрались мы ранним серым, но очень тихим утром. Вездеход подъехал к гостинице, мы погрузились и тронулись в путь. Вездеход, при всем том, что это сегодня незаменимая машина для труднодоступных районов тундры, все же не приспособлен для созерцания окружающего пейзажа, когда сидишь в плотно закупоренном кузове без окон. Есть только одно хорошее место — рядом с водителем, но оно обычно всегда занято проводником. Это особенно важно в такую, как сегодня, погоду, когда небо и земля сливаются в одну белесую пелену. Но для Василия Федоровича Рочева эти места хорошо знакомы. Он главный зоотехник совхоза «Тундра» и за долгие годы работы исходил собственными ногами все вокруг.

Иногда поднимаем брезентовый задник кузова, чтобы впустить в кузов свежий воздух, и видим: на однообразном сером фоне торчат, словно напоминание о жизни, стройные зеленые елочки.

Вдруг машина неожиданно останавливается, обрывается грохот гусениц, смолкает двигатель, и слышим человеческие голоса, лай собак.

Вездеход подкатил почти что прямо к чуму. Спрыгнув, проваливаюсь чуть ли не по пояс в мягкий, рыхлый снег. Бригадир Анисим Ефимович Юрьев смеется, помогает мне выбраться и ведет в куваксу — саамскую юрту.

— Давно, видать, не были в тундре? — спрашивает Анисим Ефимович.

— Да вроде недавно был, — отвечаю.

— Ваша тундра посуровее нашей, и снег там ураганами утрамбовывает так, что его пилой пилят.

— Это верно, — отвечаю и, низко пригнувшись, вхожу в юрту.

Знакомый запах тундрового стланика, прокопченных десятилетиями деревянных жердей, мерцание костра посередине тундрового жилища. И глазами и разумом поначалу примечаю то, что роднит саамскую куваксу с чукотской кочевой ярангой. Внутри, у стен — оленьи постели, связки ремней, дорожные сумки: оленевод кочевой человек.

А потом, уже усевшись у костра, где почти нет дыма, приглядываюсь внимательнее. Да, саамское кочевое жилище намного меньше чукотской яранги...

— Мы давно не живем с семьями в тундре, — словно отвечает на невысказанное замечание Анисим Ефимович. — Поэтому у нас осталась в обиходе только вот такая небольшая походная юрта. Пробовали разные палатки, да не прижились они у нас. Юрта все же лучше. Прежде всего она делается из подручного материала. Порвется где — запчасти тут же. А с этой палаткой — намучаешься: то одно потеряли, то другое порвалось, испортилось. Да и дух в куваксе наш родной, оленный!

Как и водится среди тундровых жителей, прежде чем приступить к серьезному разговору, нас угостили сначала олениной в разных видах: вяленой, мороженой и вареной. Затем, уже за чаепитием, я задал свой главный вопрос Анисиму Ефимовичу и его товарищам по бригаде: каким они видят будущее оленеводства на Севере.

— Ну вот, заговорили о будущем! — усмехнулся Анисим Ефимович. — А ведь еще недавно рассуждали так: последние дни доживает в тундре северный олень... Мы, правда, несогласны были, да нас и не спрашивали. А вот недавно спросили. И очень серьезно. И постановление приняли по экономическому и социальному развитию. И вот что я скажу — пока есть тундра, олень должен быть! Здесь все создано именно для этого животного. Это одно. Есть еще другое соображение: мы только-только начинаем постигать возможности этого уникального по всем статьям северного животного. Олень еще много может дать. Только маленькая добавка перед убоем, и выигрыш на пятнадцать, а то и двадцать килограммов. Раньше ведь считалось, что оленя вовсе не надо баловать. Как был он сам искателем своего корма, пусть таким и будет. Но это немножко не так...

Потрескивал костер, дым уходил в конус, в светлый кружок в вершине куваксы-юрты, иногда до нашего слуха доносился отдаленный глухой шум, едва уловимое дрожание земли — свидетельства близости многотысячного оленьего стада.

Оленеводы и вообще тундровые жители не отличаются многословием, а уже если дело касается чувств, тут и вовсе трудно рассчитывать на откровенность.

Нужно долго пожить среди них, чтобы ощутить и понять то трепетное отношение, которое носит в своем сердце оленный человек к тундре, ко всей окружающей природе. Он получает то, что мы называем эстетическими радостями, не через искусство, хотя и это ему теперь доступно, а через непосредственное общение с природой. Он видит самые прекрасные краски восходов и закатов не на холсте, оправленном в золотую раму, а наяву, в обрамлении живой тундры, живой растительности, живой текучей воды и снега. И музыка для него — пробуждение весенней природы, когда гомон птиц заглушает журчание ручьев. И сами эти ничем не загроможденные просторы, прекрасные дали, открытость, сам воздух, кристально чистый, напоенный запахами трав и цветов, — разве не радость? Кто-то однажды высказал глупую мысль о том, что тундровые цветы не пахнут. Правда, если пользоваться привычным восприятием, то они действительно «не пахнут». Правильнее сказать — они источают аромат, тонкий, едва уловимый, возможно, и слишком слабый для обоняния, привычного к резким, сильным запахам южных цветов.

Несмотря на нынешнее стремление многих людей переменить привычное место жительства, в душе каждого уехавшего остается внутренняя тоска, которая время от времени приводит человека на старое место, возвращает к самому дорогому для него месту на земле — к отчему краю. Ну а те, кто был верен зову родной земли, остались вместе с оленями и тундрой, до недавнего времени свою привязанность прятали за напускным безразличием и внешним критическим отношением к самому себе и к своему занятию. И только теперь, когда с людских глаз вдруг спала или начала спадать радужная пелена призрачных преимуществ городской жизни, люди тундры как бы заново распрямились и гордость свою перестали прятать. Да, человек тундры, быть может, пока еще, как никто другой на нашей земле, живет в более или менее полном согласии с природой. И это его положение с каждым годом становится все более ценным и важным.

Анисим Ефимович в своих рассуждениях, бывало, тоже поругивал тундровую жизнь, ее неудобства по сравнению с жизнью рабочего человека, скажем, на скотном дворе при совхозе...

— С коровами-то как хорошо! — с улыбкой рассуждал он. — Не убежит никуда! Знай таскай им корм да пои! Вот жизнь! Животина в доме, и сам ты в доме. Ни мороз, ни пурга тебе нипочем! Вот жизнь!

Правда, когда я поинтересовался, много ли оленеводов работает на ферме, директор совхоза вздохнул.

— Туго идет оленевод скотником. Приходится брать приезжих.

Наверное, с точки зрения экономической выгоды идеально было бы, если бы оленевод умел и корову обиходить, и пасти оленя. Но мне больше по душе преданность таких, как Анисим Ефимович Юрьев, его верность своему исконному делу, делу оленеводов, где внешняя выучка порой мало значит, а главное — это тот внутренний, трудно выразимый в строгих правилах и наставлениях вековой опыт, который передается от поколения к поколению не в классах или институтских аудиториях, а непосредственно в самом труде.

К стаду мы ехали на оленьих нартах.

Хорошо обученные ездовые быки бежали рысью, швыряли нам в лицо снег.

Олени, умело направляемые пастухами, расступились и поглотили наши упряжки. Мы оказались в центре огромного оленьего стада, можно сказать в оленьем море. Затем, по незаметному знаку, вся эта живая масса пришла в движение. Сначала шагом, а потом все быстрее олени побежали по кругу, вращаясь вокруг нас и наших нарт наподобие огромного колеса. За множеством рогов, вертящихся в мелькающей карусели, не виделось горизонта и казалось, что олени заполнили всю видимую землю, все пространство вокруг нас. Слышалось тяжелое дыхание, глухой стук копыт по мерзлой, устланной мягким снегом земле.

Приятно было смотреть на бригадира, на других оленеводов. Они были в родной, любимой стихии. Они ловили оленей, подводили к нам испуганных животных, объясняли особенности породы, возраста и стати, и в словах коренных оленеводов чувствовалась настоящая гордость за свое дело, за оленей.

Когда мы ехали снова в куваксу-юрту, Анисим Ефимович признавался мне:

— Не могу быть подолгу вдали от тундры, от оленьего стада. Даже в Ловозере, в своей квартире, мне трудно усидеть больше двух-трех дней...

В Ловозере я побывал в гостях у потомственного оленевода Павла Семеновича Гаврилова. Дверь нам открыла жена Павла Семеновича — Августа Александровна и впустила в просторную прихожую трехкомнатной, прекрасно обставленной квартиры с полным набором городских удобств. Конечно, тундра, по которой кочуют товарищи и земляки Павла Семеновича Гаврилова, не чета бескрайним чукотским просторам и здесь самое дальнее стойбище находится от центральной усадьбы в нескольких часах езды на гусеничном тихоходном вездеходе. И все же хорошая квартира — это прекрасно.

— Я старый оленевод, — сказал Павел Семенович. — Всю жизнь, считайте, я провел в тундре. И не мечтал, что буду жить в такой квартире. В лучшем случае мечтал, чтобы в селе был деревянный домик с печкой, где можно отогреться после холодов в оленьем стаде. А вот такую, — хозяин огляделся вокруг, — думал, в кино вижу — и ладно...

Мы ели прекрасное оленье мясо, а потом пили чай с вареньем из морошки. И здесь, уже не в тундровой куваксе, а в условиях городского комфорта, снова зашел разговор об оленях и оленеводстве.

— Эта работа для настоящего мужчины, — сказал Павел Семенович. — Мне кажется, что каждый молодой человек-северянин должен пройти через тундровую школу. Тогда ему уже нипочем будут любые жизненные трудности.

Зашла речь о смене.

— До того как организовали кружок «Юный оленевод», о любви к тундре и к оленю были одни разговоры, — рассказывал Павел Семенович. — Очень красивые слова говорили, песни пели, дети на бумаге оленя рисовали... Но вырастали, а в тундру не шли. Шли в любое другое место, даже уборщиками, конторскими рабочими, а к настоящему — не в песне, не в рассказе, не на картинке — оленю не шли... Труд в школе должен быть настоящим трудом, а не игрой, — заключил свой разговор Павел Семенович.

Ловозеро сегодня живет полнокровной жизнью. И естественно, наши советские саамы интересуются жизнью своих соплеменников по ту сторону государственной границы. Порой встречаются. На празднествах, в Мурманске, здесь, в Ловозере, возят гостей в оленье стадо.

— Народ они дотошный, всем интересуются, — рассказывала Таисия Яковлевна Харлина, работник Ловозерского райисполкома. — Но о себе скупо рассказывают.

Впервые я побывал у зарубежных саамов на норвежском Севере, в поселке или городке по их понятиям — Каутокейно. Из Осло надо было лететь в городок Альту, а оттуда машиной до Каутокейно.

В аэропорту среди немногочисленных встречающих я легко узнал посланного за мной человека по вязаной саамской шапочке и богато украшенной орнаментом суконной куртке.

Ехать пришлось довольно долго, и по дороге мой водитель рассказал о Саами-институте, гостем которого я и был. Этот институт, основанный по инициативе интеллигенции местного населения скандинавского Севера, финансируется тремя правительствами — Финляндии, Норвегии и Швеции. В нем ведутся широкие исследования по хозяйству и культуре саамов. Издаются бюллетень, научные труды.

— Нас официально, — сказал водитель, — около 58 тысяч. Но мы сами считаем, что нас около ста тысяч, включая саамов Советского Союза. Мы оказались чужими на своей собственной родине. Мало того, порой открываются вообще странные вещи: мы не имеем права на земли, которые искони занимаем, на которых пасутся наши стада, где похоронены наши предки!.. Да и названия этих земель — все наши!

Мы подъехали к Каутокейно, расположенному в широкой долине тундровой реки, уже поздним вечером и увидели поселок в сиянии огней.

Мой давний знакомый Исаак Кескитало, один из руководителей Саами-института, общественный деятель и крупный лингвист, познакомивший меня с деятельностью возглавляемого им отдела, занимающегося вопросами развития языка, сбором фольклора, как бы продолжил разговор, начатый водителем:

— Нас в последнее время, как началось промышленное освоение Севера и особенно строительство натовских военно-стратегических дорог, стараются отовсюду выжить. Мы ощущаем на себе самую настоящую дискриминацию.

В дни моего приезда в Каутокейно саамская община была взбудоражена планами норвежского правительства начать строительство мощной гидроэлектростанции на реке Альта.

— В таком случае у нас резко сокращаются и без того небольшие пастбища, — сказал Кескитало.

А когда мы побывали в оленеводческом стойбище и обедали в чуме, за трапезой разговор велся в основном вокруг будущего строительства.

— Хоть выводи двуногого оленя! — заметил в сердцах один из пастухов. — Четыре ноги ему уже некуда ставить!

— Мы были и остаемся оленным народом, — заявил мне мой другой знакомый, известный певец, художник и общественный деятель саамского народа — Нильс Аслак Валькепяя. Он бывал в нашей стране с небольшим фольклорным ансамблем. Его хорошо знают во всех уголках северной Скандинавии и любовно называют — Айлуш. — Именно олень определяет структуру нашего общества, наши взаимоотношения и взаимоотношения с природным окружением. Испокон веков мы считались хозяевами земли, на которой живем, пасем оленей, где ловим рыбу. Каждая большая семья владела определенной территорией, и между нами не было никаких разногласий по этому вопросу. Пока не появились наши южные соседи. Они принесли нам свое земельное законодательство. Причем у Норвегии свои законы на этот счет, у Швеции — свои, а у финского правительства — третьи. Да, мы кое-чего достигли в сфере культуры, образования, но мы хотим иметь не только обеспеченное настоящее, но и уверенное будущее. А его-то как раз и нет для нашего народа...

Мы ехали в его дом, расположенный на границе между Норвегией и Финляндией. Он уверенно вел машину по пустынной дороге, по знакомому тундровому всхолмью. Иногда попадались оленьи стада, мы делали остановку, разговаривали с пастухами.

— Наше общество все больше и больше раздробляется, — продолжал Нильс Аслак Валькепяя. — Рвутся старые, традиционные общинные и семейные связи. И это часто поощряется властями. Ибо такое раздробленное саамское общество легко усмирить, легко заставить принять условия жизни, которые хочет диктовать другое общество, стремящееся разрушить природу Севера во имя извлечения сегодняшней выгоды... А вместе с природой и нас, коренных жителей.

Домик Нильса Аслака стоит на берегу речки. Она была скована льдом. Домик окружали хозяйственные постройки, образуя небольшой обособленный хуторок.

— Ближайший мой сосед отсюда на юг в шестидесяти километрах, а на север — в восьмидесяти, — сказал Нильс Аслак, ведя к занесенному снегом крыльцу. — Тишина и покой.

Трудно было поверить, что это Европа. Огромная, дымная, грохочущая, испещренная государственными, идеологическими, экономическими границами древняя Европа.

А здесь — девственно белый снег, журчащий подо льдом прозрачный ручей. Оленьи следы уходили на север, в том направлении, где в лучах заходящего солнца алели вершины дальнего хребта.

— Мои родители откочевали на север, — сказал Нильс Аслак. — Через день-два я тоже двинусь вслед за ними и проведу всю весну в стойбище.

В его голосе чувствовалась тоска кочевника по беспрестанному действию, по новой линии горизонта и простору.

Нильс Аслак рассказал мне о том, как движение против строительства электростанции на реке Альта буквально подняло и сплотило весь саамский народ.

Я рассказал Нильсу Аслаку, что я как раз в то время был в Осло, видел это демонстрационное стойбище, воздвигнутое прямо на зеленой лужайке напротив здания парламента, нескончаемые митинги и демонстрации, сборы подписей.

— Тогда нам удалось на время приостановить работы по строительству гидроэлектростанции, — сказал Нильс Аслак. — Во всяком случае, правительство Норвегии заявило в феврале 1980 года, что внимательно изучит проблему... И вот внимательно изучили — работы по сооружению гидроэлектростанции снова начались. На борьбу с моими соплеменниками, которые выступали против строительства непосредственно на стройке, были брошены силы полиции.

Нильс Аслак Валькепяя дал мне послушать новые записи песен, народных сказаний, показал первый номер саамского литературного журнала, который они пытаются выпускать на общественных началах.

— Вы, наверное, заметили, что мы, саамы, почти всегда носим свою национальную одежду, — сказал мой хозяин. — Это мы делаем не только потому, что сама по себе наша одежда красива и практична, но в этом есть желание подчеркнуть, что мы — саамы — коренные жители северной Скандинавии.

— По-моему, это не требует доказательств, — попробовал заметить я.

— Э! — усмехнулся Нильс Аслак. — Еще как требует! Вы представить себе не можете всю абсурдность нашего положения: ни одна страна — ни Финляндия, ни Швеция, ни Норвегия — не признают за саамским народом статута коренных жителей. И это понятно почему. Признать нас коренными жителями — это значит признать наши права на земли, реки, озера, леса, тундровые пастбища. А этого никто не хочет делать добровольно. Так что нам предстоит еще долгая и упорная борьба.

Само собой разумеется, что моих собеседников на скандинавском Севере интересовала жизнь их советских соплеменников, их успехи в развитии оленеводческого хозяйства, в культуре.

Мои рассказы не ограничивались теми впечатлениями, которые я почерпнул из своих встреч с советскими саамами, из поездок в Ловозеро. Я рассказывал и о Чукотке, о самых дальних оленеводах, пасущих стада на самом крайнем северо-востоке нашей страны, о ненцах, эвенках, ханты и манси.

— Да, оленных людей на свете много! — заметил Нильс Аслак. — У нас есть с кого брать пример.

Я рассказал ему о творчестве первой советской саамской поэтессы Октябрины Вороновой, о большой работе, которую проводит по развитию письменности научный сотрудник Института школ Севера при Министерстве просвещения СССР Александра Антонова. Я вспомнил, как в своей квартире Александра Антонова показывала мне рукопись нового букваря на саамском языке, планы издания книг местных писателей.

— Можно только позавидовать вам! — сказал Нильс Аслак. — Вот смотрите!

Это был первый номер литературно-художественного журнала на саамском языке.

— Сколько лет мы потратили, чтобы выпустить его. И не уверены, что выйдет следующий номер. Ваших саамов, которых всего-то несколько тысяч, ваше правительство поддерживает, а наших, которых по нашим данным около шестидесяти тысяч, наше даже не признает коренными жителями! Вот так!

Несмотря на трудные условия, постоянное притеснение, оленеводы-саамы сумели создать и сохранить оленеводческое хозяйство, способное не только обеспечить работой местных жителей, но и поддержать их жизнь. Мне показывали кооперативные забойные площадки, снабженные передвижными камерами-холодильниками, небольшие фабрики по переработке кожевенного сырья, оленьих шкур, рогов. Утилизация продуктов оленеводства поставлена так, чтобы не пропадало ничего — используется все: от копыт до рогов! Однако это совсем не значит, что оленеводы Скандинавии поголовно ходят в оленьих шкурах и основным продуктом питания для них является оленье мясо. Это далеко не так. Почти вся продукция оленеводства, и опять же от рогов до копыт, идет на продажу.

— Мы едим оленье мясо изредка да с оглядкой, — сказал мне один оленевод в окрестностях шведского городка Кируны. — Нам приходится его продавать, а самим есть консервы да свинину... То же самое с оленьими шкурами. Оленья замша, как известно, самая мягкая, самая нежная. Так что нам опять же выгоднее шить нашу национальную одежду из фетра или сукна, нежели из традиционных оленьих шкур.

Когда я рассказывал о том, что советские северные совхозы имеют право забивать оленей специально для пошива зимней одежды, что оленевод на Чукотке или на Таймыре имеет практически неограниченное право шить себе и членам своей семьи меховую одежду, это встречалось с нескрываемым интересом.

— Оленье мясо — это то, что нужно для пастуха, — сказал мне шведский оленевод. — Наш организм, наверное, тысячелетия привыкал к нему, а тут приходится снабжать его совсем не тем... Отсюда, наверное, частые болезни и ранее старение оленеводов.

В шведском городке Кируне имеется небольшой центр, куда стекаются с окрестных мест саамы. Что-то вроде культурного центра. Здесь небольшая недорогая гостиница, выставка сувениров, лавочка, в которой кожаные зимние сапоги с загнутыми вверх носками, богато расшитые головные уборы, ножи в светло-желтых ножнах, отлично выделанные оленьи шкуры-ковры. На отдельном стенде были выставлены грампластинки, с конвертов которых на меня смотрели задумчивые внимательные глаза моего друга — Айлуша, Нильса Аслака Валькепяя. Кроме того, что он поэт и художник, Нильс Аслак еще и непревзойденный исполнитель народных песен — «йойки».

Однако мое внимание привлекли фотографии: на большинстве из них были изображены оленьи трупы. Одни лежали среди травы, другие полузавязли в болоте, третьи — прямо на рельсах, на полотне дороги.

Сопровождавший меня служитель дома сказал:

— Эта выставка отражает бедственное положение с оленеводством в промышленных областях Швеции...

Конечно, наше привычное представление об этой высоко развитой индустриальной стране совершенно не вяжется с оленеводством, с кочевьями и мирным треугольным силуэтом чума на фоне индустриального пейзажа. Но тем не менее на территории Швеции, в ее заполярных районах, недалеко от рудников Кируны, пасутся оленьи стада.

На этих фотографиях отражено столкновение двух эпох, трагическое противоречие, которое ощутимо склоняется в пользу индустриализации края: вытеснение оленя автомобилем и тепловозом.

— Вся сложность нашего положения заключается в том, что правительство не оставляет нам иного выхода, кроме полной ассимиляции, — продолжал служитель. — А мы этого не хотим. Нам дорого наше неповторимое кочевье, наши песни, наша одежда, наша тундра и, наконец, наш родной язык.

Я посетил несколько радиостанций, ведущих передачи на саамском языке. Меня поначалу удивила их многочисленность, но оказалось, что саамский язык распадается на множество диалектов, и это сильно осложняет создание единой письменности и единой сети радиовещания.

Уезжал я из оленной страны саамов в конце апреля, когда даже в заполярной тундре чувствовалась весна.

Но в настроении людей этой весны не было, и, уже сидя в самолете, летящем на юг, я невольно вспомнил других саамов — жителей Ловозерской тундры, уверенных в себе, смело смотрящих вперед, в свое будущее.

Волею исторической судьбы народ саамов оказался не только на разных берегах жизни, но и на разных берегах общественного развития. Эти различия особенно отчетливо видны, когда посещаешь оба берега за короткое время.

Петр Кириченко О ЛЮДЯХ И НЕДРАХ

В Кировске я познакомился с Мысовым. День был февральский, морозный, снежный; мело на совесть, словно природа, разочаровавшись в чем-то, решила получше укрыть землю, деревья и горы — так мне подумалось. Было что-то сказочное в подвываниях северной метели, в круговерти снега, когда если и видишь что, то не дальше десяти метров...

Добирался я до рудника автобусом и все присматривался к людям, стараясь понять, как они относятся к такому светопреставлению. Необычно это или же метели гуляют в здешних краях по семь раз на неделе, и они привыкли?.. Присматривался, прислушивался, надеясь, что кто-то заговорит. «Вот задувает, так задувает! — скажет. — Света белого не видно!» Ничего подобного: разговоры были вполне будничные и вполне автобусные. Один раз только и услышал о том, что накануне выпал солнечный день и хорошо покатались на лыжах. Сказано было без сожаления, и разговор сразу же перешел на лыжные крепления, из чего я понял, что метель в Кировске дело привычное.

Василий Петрович Мысов, заместитель главного инженера рудника имени С. М. Кирова, подписал мне пропуск и сам засобирался, намереваясь спуститься под землю и показать свое хозяйство. Приготовление было совсем коротким: спецовка, сапоги, каска да лампа. И не успел я освоиться в горняцком наряде, как мы уже входили в клеть. Перед спуском отзвонили сигналы, клеть заскользила вниз...

Прилетел я в Кировск накануне, и тогда действительно светило солнце. Пологие склоны Хибин белели нетронутым снегом, небо было плакатно-синее. Красота была вокруг, тишина и спокойствие, и солнце, низкое, зимнее, казалось, пригревало не на шутку. Даже мысли о метели не могло возникнуть, потому что вокруг все застыло, замерло, сияла белизна и синь. И сразу же подумалось, что, наверное, именно такими изображают этот край на открытках. Город Апатиты построен далеко от гор, на равнине, а Кировск — у их подножий, и не удивительно, что я сразу же выбрал Кировск: там был и рудник, и управление комбината «Апатит», а главное, Хибины, о которых я много слышал и которые вот так видел впервые. И понятно, что я с нетерпением вглядывался в первые дома Кировска, затем — в первых людей и, верно, был похож на человека, который ожидает какого-то сюрприза.

Но первое, что мне запомнилось, — это горы и солнце.

Второе — что руда добывается по каплям. Это не такое уж большое преувеличение: каждый кусок руды, добытый в земле, должен быть доставлен в дробильную машину, оттуда на-гора и затем на обогатительную фабрику. А на ней тоже не все так скоро: поступившее сырье измельчают в порошок, заливают водой, осуществляют, говоря по-научному, флотацию. Измельченный апатит, поднятый на поверхность в результате сложного процесса флотации, и становится концентратом. Словом, путь длинный.

Это я понял только тогда, когда мы с Василием Петровичем походили по руднику и, словно забыв о сотнях тонн руды и апатитового концентрата, производимых комбинатом за одну лишь смену, я сказал «по каплям». Мысов мог и улыбнуться. Но он только пристально взглянул на меня и грустно покачал головой.

— По каплям, — согласился. — А бывает, что за смену рудник не выдаст ни тонны. Фабрика ждет руду... Конечно, есть еще Центральный. Вы были на Центральном руднике?.. А на фабрике?.. Там цех длиною семьсот метров. А у нас под землей проложено двести километров подъездных путей... И все это только для того, чтобы добыть руду и выбрать из нее апатит. Сколько труда, подумайте! И разве не обидно было мне недавно увидеть наш концентрат, сваленный прямо на рельсы?.. Не обидно разве?..

Все это Василий Петрович высказал мне так, словно я мог уберечь концентрат от сваливания на рельсы, в грязь, — уберечь то, что так дорого достается. Обида — не совсем точное слово, это горечь человека, когда его труд используется так бездарно. А Василий Петрович Мысов работает на руднике уже двадцать пять лет и начинал в послевоенные, не лучшие для рудника годы: добыча была небольшая да и начальство — без соответствующей подготовки. И все же вытянули: план шел, рудник расширялся. Начинал Василий Петрович инженером, работал инженером смены, после — заместителем главного инженера рудника...

— Это наклонный транспортер, — сказал Мысов, указывая на широкую ленту, по которой наверх уходила руда.

Я смотрел на транспортер, на два электромагнита, поочередно зависающие над потоком руды и вылавливающие случайно попавшее железо. Когда один магнит набирал достаточно лома, он нес его на свалку; другой же секундой раньше заступал на стражу.

— Автоматика, — не без довольства сказал Василий Петрович. — Транспортировку мы тоже сами решали. По плану тут было не так, но рассчитали, прикинули — выходит дешевле, да и мороки теперь никакой. В дробильную камеру пойдем? — спросил он. Когда шли, продолжил: — Многое сделано, еще больше предстоит, а кое-что не стронулось с места и по сей день — это самое печальное. Все равно придется же когда-то начинать.

Разговор этот произошел не в первый день нашего знакомства. Я уже представлял себе и Мысова, и сам рудник. В первый спуск мы просто «прогулялись» по штреку, и видно было, что Василию Петровичу неинтересно, а быть может, даже скучно показывать то, что видел он сотни раз, тем более спутнику, мало понимавшему в горняцком труде. И мы больше молчали, каждый думал о своем. У Василия Петровича множество нерешенных вопросов, и, верно, он думал о том, что проводит время впустую.

Что же до меня, то, идя по хорошо освещенному штреку и подсвечивая без надобности лампой, я вспоминал, как два десятка лет назад мечтал спуститься в шахту. Мой брат тогда уже работал под землею, и я надоедал ему своими просьбами. Однажды он не выдержал и согласился. Но на шахте что-то произошло в тот день, какая-то авария или поломка, и о спуске не могло быть и речи. Так и остались в моей жизни сожаление и мечта. Быть может, поэтому я немного волновался, когда надевал спецовку, когда пристраивали мне на пояс батарею и давали в руки яркую лампу. Отзвонили перед спуском — и через столько лет я все же оказался под землею. И сразу же, как только мы спустились и пошли, волнение исчезло. Я осматривал огромное хозяйство, но главное — я мог погладить землю изнутри, я мог, положив ладонь на стену штрека, почувствовать землю какой-то иной. Необъяснимое и удивительное ощущение. И тогда же у меня появилось другое желание, но я ничего не сказал Мысову. Мы походили, кое-что я все же увидел, и поднялись наверх. И расстались.

Через два дня я снова приехал на рудник и пришел к Василию Петровичу. Мне показалось, он ничуть не удивился...

Можно бы расписать, какой же он с виду — Мысов, какие у него глаза, как он одет, какие волосы. Но все это мало о чем говорит, да и внешне Василий Петрович выглядит вполне обычно. Правда, он не располнел к пятидесяти, как многие. Среднего роста, подтянутый, глаза внимательные и добрые. Голова совсем седая. Но опять же дело не в этом.

В кабинете, на столе, я увидел какие-то схемы и журнал «Новый мир». Меня это заинтересовало, я спросил, что он читает. Василий Петрович оглядел книжку, сначала спрятал ее в стол, а затем только ответил, что давал читать и ему вернули, что в этом номере напечатан «Дом» Федора Абрамова. Мне вдвойне стало интересно, потому что я читал небольшие статьи, в которых автора пытались уколоть. И то, мол, не так, и другое не совсем, а там вот слово неточное...

И я спросил Мысова, как ему показался роман.

— Ничего лучшего в последнее время не читал, — сказал Василий Петрович, взглянув на меня, — о деревне писали и другие, но такой боли за нашу землю, за всех нас нет ни у кого. Поверьте мне.

И тут же рассказал мне о том, как однажды встретился с Абрамовым в родных местах. Оказалось, они земляки... Встретились — и Василий Петрович не подошел к Абрамову. Я спросил:

— Почему, что помешало?

— Ходит человек, смотрит, думает о чем-то, — ответил Мысов. — Не хотелось тревожить.

Что ж, в этом тоже Мысов... Мы поговорили о литературе, от нее разговор перешел к жизни.

— Быть может, теперь, — сказал Василий Петрович, — когда мы достаточно сильны, надо задуматься о будущем. Для этого мало написать на бумаге какие-то расхожие слова и забыть их, для этого надо думать. Прежде всего думать! И думать всем, потому что никто не имеет права устраняться от ответственности за будущее Родины, за нацию, за ее культуру...

— За земные недра, — добавил я.

— Да, и за это, — согласился Василий Петрович. — Но главное — не надо надеяться, что кто-то сделает за нас. Никто! И не поможет никто, только мы сами. Это должен будет понять каждый. Иногда читаю в газете: такой-то совершил проступок — ему указали, и он исправился... Читаю и думаю: «Неужели он до этого не понимал, что делает, неужели надо ждать указаний или чтобы схватили за руку?.. И сколько же должно пройти времени, чтобы наши люди поняли, что мы все зависим друг от друга, что только вместе и можно что-то сделать...»

Мысов говорит то, что думает. Мы и верно привыкли к кивкам наверх: там, дескать, лучше знают. Да, там знают больше, но руду добывают здесь, в этом руднике. И здесь обязаны все знать... Я рад, что Василий Петрович, проработав столько лет, не успокоился, не утихомирился. Значит, смотрит он не только в день настоящий, но и в будущий. И, конечно, прав он, когда говорит, что «мы порой не знаем цены ни себе, ни тому, что сделано нашими руками».

Это сложные вопросы, но справедливые. И недалеко то время, когда на них придется отвечать со всей серьезностью.

Об этом мы говорили в кабинете у Василия Петровича. Изредка беседа наша прерывалась, входил кто-нибудь из горняков, и Василий Петрович подписывал бумаги, соглашался с чем-то или возражал... И мы снова говорили, и в какой-то момент наступила такая точка, когда, казалось, необговоренных проблем не осталось.

— Знаете, что мне нравится в наших людях? — сказал Василий Петрович. — Особенная прочность. Говорим вот так иногда: и то не ладится, и другое, а хочется сделать получше. И злой как черт становишься: бросить бы все! А подумаешь — все равно дело-то делать надо! И работаешь.

Мне хотелось побывать там, где руду отбирают у земли, именно в том месте, где ее взрывают. Мысов выслушал и понимающе кивнул. Казалось, он даже обрадовался моей просьбе, и мы стали собираться. Снова он выписал пропуск, снова — добротная куртка и сапоги, каска и лампа. Над Кировском все еще гуляла затяжная метель, крутило так, что света белого не было видно, и ветер налетал, казалось, со всех сторон. Когда мы вышли, нас сразу же стало заметать. Ветер подвывал, шныряя вокруг наземных строений рудника, сыпал снегом, как в злой сказке. Мы проскочили всего лишь несколько десятков метров и оказались в старой штольне. Здесь было потише, но снег пробился и сюда и лежал свежими косяками, белый и хрустящий. На этот раз мы не спускались в клети, уходили по старой штольне, а затем вниз — по лестницам. До отметки 162 метра...

Вскоре мне пригодилась и лампа, которая в первый спуск казалась обузой, оценил я и каску, и брезентовую куртку, и сапоги. Было темно, журчала где-то вода, тесно было кое-где, и я стукался головой от неловкости. Лестниц было десятка два, а то и три, а Василий Петрович спускался ловко и быстро. В свои пять десятков он, видно, почти не уставал, и мне приходилось догонять его. Такими путями в рудник ни гости, ни начальство не забирались. Я верил, что Василий Петрович держит в голове все эти спуски и лабиринты, и думал лишь о том, что доберусь наконец до заветного места. Руда, погруженная в вагонетки или привезенная на обогатительную фабрику, для меня, непосвященного, превращалась в обычный камень, такой же, как гранит или мрамор. А ведь это была частица нашей земли, и мне даже не верилось, что эти частицы можно взять и отторгнуть.

Спустились мы на разрабатываемый горизонт, долго шли.

Вот, наконец, подслеповатая пещера, продолговатая и заваленная рудой. Ее недавно отвалили, и теперь уже приспособили лебедку с тяжелым ковшом на толстых канатах. Скреперист закидывает ковш вглубь, захватывает тонну или две руды и подтаскивает к вагонетке. Шум стоит, вой и грохот. Пахнет отчего-то цементом. Когда мы подошли, скреперист остановил свою адскую машину, поздоровался: мне кивнул, с Василием Петровичем — за руку. Разговорились. Он отвечал весело, с улыбкой, сказал, что за смену не было никаких срывов и руда идет... Вот тогда я еще раз подумал о том, что руда добывается по каплям.

— Тяжело? — спросил я, кивнув на длинные рычаги лебедки.

— Попробуй...

Скреперист улыбнулся и включил машину.

— Только не дергай за оба рычага сразу, — посоветовал он. — Один вперед, а вот этот — к себе.

Я взялся за рычаги. Василий Петрович поглядел на меня с улыбкой, верно, как на ребенка. Мне же было не до шуток: нажав на один рычаг, я закинул ковш вглубь и стал подтаскивать к себе. И сразу же увидел, что мало захватил руды, тут же вернул ковш (это я подсмотрел, как делается когда мы только подходили) и снова потащил к себе. Полный ковш. И еще один! И еще... Несколько тонн руды выцарапал я самостоятельно. Скреперист и Василий Петрович добродушно улыбались, глядя на мое старание.

— Можете работать в руднике, — сказал Василий Петрович, когда я выключил лебедку. — Получится!

Скреперист промолчал.

Теперь я знал, что работа у него не из легких, хоть и нехитрая, монотонная. Что же до меня, то, конечно, я смог бы работать в руднике, но... Нельзя же одновременно летать, ходить на корабле в океан, работать под землей. Хотя и жаль, потому что всегда хочется побывать еще где-то, испытать еще что-то. Но каждый должен заниматься своим делом.

Так, например, как Василий Петрович Мысов. Он-то занят своим делом. Родился он в крестьянской семье, в северной деревне, там и жил...

— Места привольные, прекрасные места, — говорил Мысов. — Вырос — стал учиться, потом работать... Вот и все.

Да, скупой на слова человек Василий Петрович. И только после, не сразу, поведал мне:

— Братья не вернулись с войны, родители умерли... Сначала мать. Как-то приехал я домой — отец ходит как потерянный, что-нибудь поделает, а больше сидит на бревнышке и смотрит бесцельно в мир. А раньше — такой дом, такая семья, жизнь кипела, минуты не сидел, все что-то работал, и долго мать его поддерживала, а ушла она — постарел сразу же, сдал быстро... Помер — дом большой остался, заботы требует. Я-то здесь живу, дети здесь, разве что в отпуск съездишь, проведаешь, вспомнишь, подумаешь...

Так говорил мне Василий Петрович — самый старший теперь в большом некогда роду Мысовых. Он говорил, а я думал о том, что, не будь рудника, жил бы он в родных местах, занимался бы хозяйством, домом. Отличный был бы хозяин. Но судьба распорядилась иначе. И все то, что должно бы проявиться в хозяйстве, проявилось здесь, на огромном производстве. Василий Петрович — горняк, казалось бы дело у него не отцовское, но, наверное, все же есть у него в характере и от отца и от мест родных — предельная честность в жизни, жадность к работе и беспокойство.

Отчего-то еще раз вспомнился Федор Абрамов, северные места вспомнились, и даже как-то легче стало на душе.

Мы долго ходили по руднику. Это уникальное месторождение. Другого такого нет не только у нас, но и в целом мире. Но, с другой стороны, Хибины — это часть нашей земли. Хибины у нас тоже единственные. Вот это и наводит на размышления. Что же будет дальше? В управлении комбината я интересовался перспективами.

— Неисчерпаемые запасы? — переспросили меня. — Ничуть! Вполне исчерпаемы! Подумайте сами: деревья рубят, но их и высаживают, их можно выращивать. А горы уходят навсегда! — И показали мне график перспективной добычи апатита. Линия на нем, как самолет на взлете, стремится вверх... Но вот взлет закончился, линия тянется горизонтально и... падает.

Я спросил, что же дальше. Мне ответили, что найдут еще что-нибудь, другие месторождения, другие минералы. Придумают что-нибудь. Я не сомневаюсь в этом. Но других Хибин не будет. Было бы, верно, излишним говорить о том, что добывать апатит необходимо, потому что он крайне нужен, но добыча эта не должна идти только за счет богатых руд. Брать то, что ближе лежит, проще, но не по-хозяйски.

— И брать как можно аккуратнее, — говорил Василий Петрович, — продуманнее, чтобы отходов было мало или же не было совсем. Надо глядеть в будущее. Вот возьмите, к примеру, нефелин: разве по-хозяйски это — отпускать вместе с «хвостами» цемент, поташ, соду и многое другое в отвал?..

Я вспомнил, что об этом же мне говорил и главный инженер обогатительной фабрики, он показывал пять пробирок, а в них то, что можно бы производить попутно. Можно бы, но не производят!

— Почему? — спросил я Василия Петровича.

— Вопрос сложный, очень сложный, но решать его надо как можно скорее, отвалы растут, теряются огромные богатства. Не по-хозяйски это! — убежденно отвечал Василий Петрович. И продолжал: — В управлении это понимают, но есть еще министерство, и не только наше. Как согласовать? Как заинтересовать всех? Решать-то все равно придется... Нас выручает то, что мы богаты, но смотреть надо дальше.

— Есть ли что-нибудь оправдывающее такое промедление? — спросил я.

— Нет, — ответил Василий Петрович коротко.

И когда мы пошли в дробильные камеры, напоминавшие своими размерами зал филармонии, я все думал об этом. Смотрел дробилки, работавшие на полную мощность, слушал рассказ Василия Петровича о том, как эти сорокатонные детали спускали под землю обычным путем (отказались от пробивания специального колодца потому, что на это ушел бы год) и — медленно, день за днем — доставляли сюда, в камеры... Теперь один человек следит за работой дробильной машины. Огромный конус, мотаясь в стальном цилиндре, разбивает куски руды. Василий Петрович рассказал мне о том, что если в машину случайно попадет металл, то с одного удара приварится к конусу.

— Был такой случай, — говорил Мысов. — Пришлось остановить машину и выреза́ть этот кусок автогеном. И только с краю подрезали — он как выстрелит! Вот такое напряжение!..

Мы постояли в дробильных камерах, посмотрели на эту мощь. Машинист, молодой совсем горняк, подарил мне удивительный по красоте камень. В нем, в этом небольшом куске, природа собрала черный эгерин, зеленый нефелин, красный эвдиалит, который еще называют «лопарской кровью», сфен и белый апатит. Его-то как раз и принимали часто за другие минералы, потому и название ему — апатит, что от греческого — обман. Я поблагодарил машиниста, и мы двинулись дальше...

Поднявшись на-гора, вымывшись и перекурив, мы расстались. Василий Петрович пошел домой, а я — в гостиницу.

В номере было спокойно и сумрачно, и как-то безлико после рудника. И показалось мне, что пурга, разгулявшись, перевернула все на свете, сузила мой мир и загнала в этот гостиничный угол с огромным, похожим на дробильную машину, шкафом, в который нельзя было ничего ни повесить, ни положить.

Слушая подвывания метели и стук фрамуги, я сидел за столом, курил и вспоминал всех, с кем мне пришлось встретиться за день, вспомнил машиниста и, конечно, Мысова. Эти люди работали в нелегких условиях Севера, у них были проблемы, радости и огорчения. И тревоги. Тревога была и во мне. Отчего?.. Думалось о том, что даже в пургу добывается руда, производится апатитовый концентрат. И его надо бы возить не внасыпную, а в прочных мешках, и уж, конечно, не пылить им вдоль железнодорожных путей. Думалось и об этом. Или же мысли о будущем тревожили меня? Кто знает... Но все же я завидовал этим людям и даже порадовался за них, как можно радоваться только за хороших людей.

Вскоре я уехал из Кировска, но помню все: и спуск в рудник, и обогатительную фабрику, и наши разговоры. И буду помнить. И думается мне, что в юбилейные дни 50‑летия рудника имени С. М. Кирова и основания города соберутся ветераны, соберутся все, кто работает на комбинате, вспомнят годы ушедшие, ставшие уже историей, вспомнят тех, кого нет в живых и кто отдал свои жизни ради этого дела. Зазвучат их имена...

Я вспоминаю Василия Петровича Мысова, и тех, кто трудится рядом с ним. И мне хочется, чтобы они были в чем-то похожи на него, чтобы они никогда не успокаивались, не смирялись, думали о себе и о том важном, что им поручено — о земле бы они думали. Ибо думать — это самая тяжкая работа, какая только может быть.

Семен Ласкин ЦВЕТ ОТЧЕГО ДОМА

Может, командировка потому и называется творческой, что начинаешь с нуля, в полной растерянности: кто же окажется твоим героем? Экскаваторщик, дающий не одну, а несколько норм; взрывник, блестяще делающий свое нелегкое дело?

Но ведь если быть честным, то, наверное, и в Ленинграде, где я живу, тоже есть экскаваторщик, работающий совсем не хуже хибинца, — нужно ли лететь две тысячи километров на Север?

По сути дела, любая командировка — творческая.

Что я ищу? Уникальное? Но не теряется ли при этом обыденное, повседневное? Не происходит ли в этой нацеленности на единственное того же, что, скажем, происходит с пейзажем: человек замечает только особенную красоту, а то, что окружает его каждый день, он будто бы и не видит. И все же, хоть это и несправедливо, мы неизменно ищем личность неординарную, самобытную...

Несколько лет назад старый этнограф, учившийся еще в тридцатые годы в Институте народов Севера в Ленинграде, Петр Иванович Каралькин, подарил мне рисунки своих одноклассников-северян. Для них, впервые попавших в громадный город, это фактически оказалось скачком из первобытного времени в наши дни.

Удивительный это был класс. Взрослые люди — ненцы, манси, чукчи, селькупы, никогда не видавшие паровоза, оказались в великом городе. Их мир был чист и наивен. Карандаш в их руках был орудием непривычным — куда легче управлять рыболовной снастью, охотничьим ружьем, оленьей упряжкой.

Несколько десятков северян были еще частью природы, носителями ее красоты.

Они рисовали то, что было их жизнью, их памятью, но уже через короткое время школьный класс, сохранивший свою самобытность, сделался классом больших художников, чьи картины и теперь поражают нас на стендах музеев или в альбомах. А имя Константина Панкова может стоять рядом с великим Пиросмани.

Тысячи лет отделяли этих северян от первобытного человека, оставившего наскальные рисунки, но в том, что делали студенты Института народов Севера, сохранился взгляд из вечности. Рисунок, подаренный мне этнографом, был странен: на высоких горах, написанных черной тушью, росли белые деревья.

Наивный художник, «художник святого сердца», инсит, как иногда их называют, будто бы рисует не сам, его рукой водят сотни предыдущих поколений, историческое прошлое, родовая память.

«Черные горы и белые деревья» давно уже висят над моим рабочим столом, но почему теперь, оказавшись на вершине горы, глядя на огромное плато, по которому, как букашки, шустро бежали стотонные МАЗы, я вспомнил тот скромный, но странный, волнующий пейзаж?

Нет, я уже знал, что не стану писать о том, о чем писали сотни моих предшественников. Рудник — это прекрасно, но другие скажут о нем интересней и глубже. Меня привлекало иное. Утром, во время короткого перерыва, я увидел вывеску на стене местного кинотеатра: сегодня там открывалась выставка самодеятельных художников Кировска. Торопясь, я все же забежал на минутку...

Разное может скрываться под словами «самодеятельный художник». Как отказать в выставке человеку, который отдает рисованию свободное от работы время, пусть даже он перерисовывает по расчерченным квадратам давнюю открытку «Привет из Сочи»?

Впрочем, бесталанность не всегда очевидна. Разница между профессиональным и непрофессиональным частично проявляется и в требовательности к себе.

Незадолго до моей поездки в Хибины в Ленинграде устраивалась выставка П. М. Кондратьева, художника, начавшего свой путь в мастерских П. Н. Филонова и К. С. Малевича еще в двадцатые годы. С какой требовательностью к себе готовился, обдумывал он будущую экспозицию! За его плечами было более пятидесяти лет работы, но Кондратьев трудно решал, что из сделанного им показывать людям.

Я вспоминаю прекрасного мастера Р. С. Фрумака, о котором сейчас немало пишут. Это был огромный, веселый, шумный человек. Несколько раз назначалась и откладывалась его выставка, но Фрумак, казалось, не огорчается.

— Я подожду, — словно успокаивая, говорил он. — Спешить некуда. Я человек молодой. Мне еще двадцать восемь лет... до ста.

Но когда все же Фрумак вошел в залы Дома писателя, где молодежь развесила его картины, он остановился. Ему было за семьдесят, но так... на стенах бывшего дворца он увидел свои работы впервые.

— А знаете, неплохо, — после долгой паузы только и сказал он.

Шестьдесят лет Фрумак не требовал к себе внимания, не просил выставок — он работал. Высокий талант всегда рядом с высокой профессиональностью.

Да, работа была единственным стимулом для Фрумака. Умирала жена, он ежедневно сидел около нее 5в больнице, а когда доктора просили уйти, брал мольберт, оставленный в гардеробе, и уезжал на натуру. Ночи были белые. И он писал свои синие пейзажи, полные поразительной жизнеутверждающей мощи.

Я дружил с ним, его картины, его живая душа всегда со мной.

Глубина и философичность, и вместе с тем наивное, почти детское мироощущение поражало меня в характерах многих художников.

В кинотеатре города Кировска, куда я зашел, выставляли свои картины два самодеятельных художника. Первый работал в разных жанрах: тут были и, как говорится, южные жгучие пейзажи, и заимствованные абстракции, и инкрустированные доски.

Я прошел вперед, зал был не так уж велик. И вдруг оказался в ином мире. Что-то будто бы внезапно шевельнулось в моей памяти. Дыхание живописи, сходящее со стен, окутало меня теплыми присказками раннего детства.

Родился я в Ленинграде, жил больше всего здесь, но то, что теперь звучало, было всегда рядом со мной, в рассказах моей бабушки, в поездках в деревню, в запахах скошенных трав, в просторе чистого неба.

Я шел от картины к картине: поле ржи, старая деревня, женщина в крестьянской одежде, мальчик с сахарным петушком, жернов, овин, предметы крестьянского быта — все это было обласкано любящим сердцем.

Кто он, художник? Как оказался здесь, в Хибинах? Почему в Заполярье он пишет другой мир, другую природу? «Отчий дом», «Жатва», «Ржаное поле евлашское», «Семья на сенокосе», «Портрет мамы» и многое другое.

Люди на картинах будто бы находились в движении: шли, работали, ели, — но лица их казались отсутствующими, это был сон художника.

Даты на картинах говорили о том, что все это написано теперь, а не когда-то раньше. За окнами выставки поднимались снежные горы, а художник писал русскую деревню, поле ржи, лошадь со стогом сена, на котором лежал деревенский мальчик, — возможно, он сам в далеком детстве.

Тщательность написанного поражала — цветные сны казались явью и все же... оставались снами.

Художник оказался тут же на выставке. Он стоял в стороне, наблюдая за немногочисленными зрителями, — небольшой круглолицый улыбчивый человек в крестьянском полушубке.

Пожалуй, я и представлял его таким, словно мы были давно знакомы. И улыбку его я будто бы знал, и лицо...

Звали его Николай Александрович Макаров. Пенсионер. Последние годы он жил и работал в Хибинах, приехал же сюда из Вологодской области. Впрочем, примерный адрес угадывался в пейзажах.

Николай Александрович протянул левую руку, и по тому, как он это сделал, отведя правое плечо, как бы его защищая, я понял: правая неподвижна — может быть, старое ранение?

— Вы и пишете левой? — спросил я.

— Правой. Левой не научился.

Я удивился. Николай Александрович вытащил из-за пазухи шнур, перекинутый через шею, согнул здоровой рукой в локте правую, продел в петлю...

С того дня прошло уже не так мало времени, мы подружились. Две картины Николая Александровича висят у меня, это его добрый подарок.

Друзья сразу же отличают их: «Пейзаж с церковью», «Женщину у жернова, размалывающую зерно в муку» — и поражаются точности композиции и пониманию перспективы. Но самое главное — картины Макарова обладают удивительным свойством: вокруг них то и дело возникают разговоры о доме, о собственном детстве, об истории.

Люди и природа на холстах Макарова как бы живут в полном согласии и даже единстве; человек — часть пейзажа, все скреплено цветом, мощной эмоциональной силой.

Да, природа у Макарова дана не вообще, она конкретна — это его Родина, его Россия.

Истовая любовь Макарова к своей земле, к Вологодчине, целостное ощущение мира и есть философский взгляд художника.

Оказавшись волею судеб в Хибинах, он острой памятью пытается воссоздать существующий без него мир, сердце его не способно расстаться с отчим домом, и он восстанавливает утраченное, создавая на холсте одновременно мечту и реальность, то, что мучительно любит.

Желтое поле ржи в картине «Жатва» так интенсивно, что ты невольно ощущаешь полуденное солнце, слышишь невидимого жаворонка в небе, ищешь затерявшуюся черную точку в глубоком синем, издалека доносится до тебя перезвон колоколов из неблизкой церкви...

На обратной стороне подаренного мне холста подпись: «Н. Макаров, самодеятельный художник».

Так все же — что такое самодеятельный? Не слишком ли широкое и неопределенное понятие?

Десятки тысяч непрофессионалов называют себя так. Уровень их мастерства различный. Большинство приходят в студии в свободное от работы время, сидят за мольбертами, учатся у профессионала. Через посредника постигая науку, эти люди, бывает, начинают писать не хуже учителей, — такова их цель. Иногда непрофессионалы бросаются в поиск, открывая то, что давно уже известно, но живописная их культура так мала, что «открытое» быстро умирает. Не связанные с традициями и школой, они угасают раньше, чем чего-либо достигают.

И в то же самое время в огромном потоке самодеятельного искусства выявляются единицы непрофессионалов особого таланта, искусство которых, как это ни парадоксально, именно своей непрофессиональностью и сильно́.

Умные учителя Константина Панкова до поры до времени не пускали его в Эрмитаж, хотя художник жил в годы ученичества в Ленинграде, требовали от него только своего взгляда, своего понимания цвета и перспективы, своей живописи. Они, эти учителя, не только сохранили его самобытность, но мир получил и выдающегося мастера.

Массовое образование поднимает и массовую культуру — утрачивается непосредственное видение, а под тем, что мы иногда все же называем «наивным», частенько скрывается хорошо обученный мастер, выражающий себя «примитивно».

Жизнь подлинных художников — подарок природы. Существуя в конкретном времени, эти люди являются феноменом, а созданное ими — национальным богатством. Насколько были бы мы беднее без Ефима Частникова, а представить Грузию, да и весь мир без Пиросмани уже немыслимо.

Осенью 1980 года в Ереване, в музее современного армянского искусства, была устроена выставка ереванского сапожника Айка Закаряна.

Сам музей в Ереване прекрасен, он полон картин выдающихся современных армянских мастеров, среди которых и полотна Минаса Аветисяна, и Ашота Алибекяна, и Ашота Оганесяна, и многих других.

Помимо таланта работы армянских живописцев отмечены высокой профессиональностью. И все же картины Айка Закаряна не только не противоречили общей экспозиции, они были частью большого собрания, самобытность живописи притягивала, поражала: ничто так не соединяет разных мастеров, как талант.

Я много раз стоял перед полотнами Закаряна (некоторые из них просыхали прямо в музее — художник подписывал их и приносил на открывающуюся выставку) и думал... о Макарове. Истинно русский человек, бывший крестьянин Николай Александрович Макаров и истинный армянин Айк Закарян, которые никогда, возможно, и не познакомятся в жизни, наши современники — были живой душой своего народа, выраженной на их холстах цветом и линией.

К сожалению, я так и не сумел познакомиться в Армении с Закаряном, но подружился и переписываюсь с Николаем Александровичем Макаровым. Самобытность этого человека не только в живописи. Записать его устные рассказы непросто, исчезает своеобразие речи. Но на столе у Макарова оказалась большая серая амбарная тетрадь с твердой, типа картона, бумагой, в которой карандашом был «нарисован» текст. Нет, я не оговорился. Каждая строчка альбома была усыпана мелкими печатными буковками. Сверху на первой странице стояло заглавие: «Воспоминание о прожитых годах (Записки самодеятельного художника)».

— Что это? — с интересом спросил я.

— Так, — уклончиво сказал Макаров. — Решил записать для внуков. Должны знать о моей жизни. Кто им расскажет?..

Сидящий рядом зять, экскаваторщик центрального рудника, расхохотался:

— Ну, дед! Ну, даешь!

Макаров склонил голову, виновато улыбнулся и, будто бы согласившись с ним, прикрыл тетрадь.

— А вдруг им будет интересно, — стал оправдываться Николай Александрович.

Но я уже успел прочитать первую фразу и понял, что тетрадь Макарова — это своеобразное письмо к внукам, и мне она совершенно необходима.

Не знаю, оставил ли кто-нибудь из художников инсита свои записки, но рукопись Макарова мне кажется материалом удивительным и прекрасным.

Вы невольно проникаете в суть явления, начинаете понимать его глубину. Все рассказанное Макаровым так же личностно, как и народно. Не только в живописи, но и в слове находит он возможности максимального самовыражения; как и русские сказки, его подробные рассказы о прожитом и пережитом — это поистине талантливая народная проза.

Нет, я не решусь исправлять что-либо в небольших отрывках из этой тетради. Когда-нибудь воспоминания Макарова о себе могут, сохранив всю своеобычность, занять место в большом и серьезном сборнике о художниках инсита, рядом с работами искусствоведов.

Впрочем, лучше дать слово художнику:

«...С чего, пожалуй, мне и надо будет писать — это со своей родной мамы. И об ней вкрациях рассказать, и где и тогда все будет в дальнейшем нам ясным.

Наша будущая мама Аполлинария Ивановна Борисова из происхождения крестьян-бедняков. Находясь в большой семье, где было одних детей три брата и пять сестер, и из них самой старшей и была она.

Жили их родители очень плохо, чего ни наделывали, а на такую семью трудно было наработать, и было систематическое ощущение то в одном, то в другом, а главное, не хватало завсегда хлеба и всегда приходилось впроголодь.

И вот, хотя приходил школьный возраст кому из них, а у родителей и мыслей в голове не было, чтобы в школу кого отдать, а только и была единственная мысль в голове у родителей, куда бы побыстрей к какому богачу отдать из своих детей в чужие люди.

Итак, из семьи была первой отдана на двенадцатом году дочь Поля к одним там богачам сначала в уездный город Кадников, а потом ее увезли к одним попам за Вологду, где ей приходилось все делать и ни в чем не было никакого снисхождения.

...Родители наши были маломощные крестьяне, имеющие в своем хозяйстве старую по-черному большую ветхую избу. Имелась корова и старая лошадь по кличке Снуха. Но нашим родителям не пришлось пожить долго совместно, как вскоре началась гражданская война. И наш родной отец потом где пал на фронтах этой гражданской войны, оставил нас на руках у матери, двух сыновей.

Маме нашей во всем перепадало в работах, но она не унывала. И в этом как раз и сыграло то, что она с самого раннего детства все это познала, и у себя дома и у чужих людей. Все умела делать, и поэтому ей было все нипочем, все сручно. По праву она была настоящей большой буквы труженица. А было все делать надо, никогда не считаться со своей женской работой, она с успехом делала и мужскую. И сделает так, что залюбуешься. И за ней в каких бы ни было работах многие односельчане, да и не только односельчане проговаривались: «Да за Полей не угонишься в самом деле». Не каждому мужчине такое удавалось. Если когда косьба трав или жатва хлебов, причем вручную серпом, в работе пахать на лошади, бороновать, рассовать вручную зерно, съездить за сушняком за Голодеево...

Мне было пять лет, как было это зимой, так требовалось наносить нам в избу дрова с вечера, чтобы утром истопить печь. А утром в голбец слазить, картошки набрать, чтобы сварить чугун к завтраку, заместь пол, перемыть всякую посуду, плошки, крынки, горшки, ложки. И еще зимой, когда мать будет мыть пол в избе, а изба большая, а половицы были широкие некрашеные, просто живое дерево, то нас таких и тут заставляла молотком наколотить так называемой дресвы из камня специально дресвяного и наделать помельче. И когда нужное количество наделаем и наложим в какую-нибудь посудину, а мать возьмет и нарассыпет по всему полу этой самой дресвы и тогда нам к ногам подает использованные в метении веники березовые и показывает, как приступить этот веник и шаркать по половицам. И чтобы половицы были отшарканы от грязи.

И еще всякий раз мать нас, а меня особенно, как старшего, заставляла чистить большой самовар ведряной медный и другую медную посуду, как ковш питьевой или рукомойник. Вначале нужно было надавить клюквы и иметь дорожный мелкий песок, точнее пыль обыкновенную, и вот берешь тряпки или там что, в тот морс из клюквы, а затем в песок и начинаешь тереть суконной тряпкой. Плохо сделаешь, мать посмотрит и снова заставит. А ума такого не было, где, быть может, кончить тереть, и ты трешь. Вот, когда мать подойдет и скажет хватит, тогда, значит, сделано хорошо.

Мы очень любили, когда приходило время весны, а тут и лето. Зима длилась как-то долго, сурова была, морозна, да и делать зимой нечего. Другое дело — весна. Все оживает, земля цветущей стает. Повсюду стает какое-то благоухание, а по утрам на разные голоса распевают птицы, поют петухи по всем деревням, кудахтают куры, слышен крик журавлей на ближайших болотах. А тут и пастух по селу на своей доске-барабанке палочками выколачивает великолепное мелодическое приятное созвучие. И так вокруг слышно спозаранка почти километра за два.

А потом после хорошего дня наступает вечер, и так запахнет ароматом, молодыми первыми цветами, а также от распустившихся нежнейших зеленых листьев всевозможных растений и деревьев.

В семь лет, а брату меньше, мы ходили драть корье, и не на маленькие рубли сдавали в магазины. А в осеннее время нас отправляли к родственникам в деревню Вильково, вблизи от находящегося болота. Первый раз нас водят, а потом самостоятельно одни ходим по клюкву, и пока не наносим пудов десять или больше, а потом приезжает отец и увозит ягоды и нас.

На зиму натаскивали мы и грибов шесть ведер, насаливали. И немало насушивали. А всяких ягод натаскивали! А репы! Напарим, накушаемся с хлебом, это замечательно. А оставшееся вялили и зимой кушали вместо конфет и с чаем даже припивали.

А рябины нанашивали и выбирали самой сладкой. Набросаем на полог в какую-нибудь коробушку целыми кистями, а вечером оттаем и кушаем. Какая прелесть!

Но тут у нас в семье родилась сестра, и мне пришлось быть настоящей нянькой, особенно когда отчим уезжал по дрова за сушняком.

И вот пока кормит мать грудью сестренку, мне надо кое-что перемыть из посуды, обтереть стол, замести пол в избе и в сенях, снести ведро, напоить корову и теленка, надавать курам корму, почистить картошку в суп или к обеду и на картофеленицу или на сковороду для поджаривания. А когда уходили родители на работу и особенно в сеноуборочную страду, мать поднимет нас рано и накажет: вот, мол, каша для вас сварена, стоит у загнеты, молоко натоплено, рядом стоит в топнике. И как было наказано — делаешь.

Ведь надо, когда сестренка встанет, и надержать ее, и накормить, все постилки в зыбке выстирать в корыте, выполоскать в чистой отдельной воде пеленки, постель и одеяло просушить и опять эти пеленки спеленать. И уложить спать. А сам лавируешь, пока спит сестренка. Надо успеть намолоть опять на завтра на хлеб и на пироги, и чтоб в остальном было в порядке.

Когда мне исполнилось девять лет, а мать боле за дочерью глядела, тут мы шли, чтобы заработать денег, чтобы нам лучше жилось, разделывали дрова у церкви Леонтия Ростоцкого или у Великодворской начальной школы. А чего зарабатывали? Чтобы батог — такая мера — напилить поперешкой и наколоть, ходили чуть ли не неделю. А когда нам за разделку дров выдадут деньги, как нам это интересно и радостно было, вот мы уже умеем деньги зарабатывать. Придем домой, и тут родители сразу эти небольшие деньги заберут и только к годовым праздникам пять копеек дадут на двоих с братом на семечки. А на пять копеек давали в магазине семечек столько, что хватало на три дня праздника.

Уже в этом возрасте мать приводила нас на личные полосы, учила серпом жать овес, ячмень, рожь. Поначалу немало мы резали руки, но потом мы с братом усвоились в этом жатье, что маме не уступали, а опережали. Она сноп, а мы второй начинали нажинать. Везевье сначала мать нам делала, а тут и сами научились.

Начала нас мать и косьбе учить косой горбушей. Поначалу, что ни взмах, так носок косы в землю, — сколько кос наломали, — но потом сковали такую косу небольшую, как бы тебе она такая и нужна, и косишь уже хорошо, и получается. А накошенную траву тут же нужно выносить из кустов на гладь, чтобы скорее сохла. Валки разбиваешь, с отдельных мест обноска идет. А тут и сушка сена, и шевеление граблями. А когда время метания стога приходит, то надо с граблями ворочаться, да еще как! Подгребаешь, подгребаешь, а когда гроза, чтоб сено не обмочило, все отдашь от себя, последние силы — обмочит, все испортит».

Я не случайно привел такой большой отрывок из рассказа Николая Александровича Макарова. Детство — главный период его жизни, определивший дальнейшее в его творчестве. Становление характера — слова, которыми мы частенько пользуемся не слишком серьезно, — в данном случае точны. Так подробно помнить раннее детство может только любящий человек. Фраза Макарова живописна не меньше его картин. Да это и есть живопись словом. И наоборот: искусство Макарова, выраженное цветом и линией, самобытно и ярко, как и его записки.

У наивных художников много общего, вытекающего из самой сути их творчества. Совершенно разные люди Макаров и Закарян, даже не подозревающие друг о друге, разные по возрасту и темпераменту, по национальному и жизненному опыту, все же очень близки по своему искусству — чистому и наивному, как лубок или ранняя икона.

Как правило, художники-самоучки обращаются к кисти поздно, в годы своей зрелости, а иногда и в пожилые годы, испытывая внутреннюю потребность самовыражения.

Макаров стал рисовать очень рано, мальчиком, и всю дальнейшую жизнь, чем бы ни занимался — сторожил ли колхозные амбары, воевал, работал ли пекарем, был ли военруком в начальной школе или воспитателем в общежитии, — всегда считал себя только художником. Да и был им.

«Я лично про себя могу сказать, — писал Макаров, — что меня всегда увлекало, в какое лето найти время что-нибудь слепить из глины, например — русскую печь, какая она есть, причем из заранее наделанных маленьких соответствующей формы кирпичей, двусосковый рукомойник, горшок, плошку. Неменьшим вниманием было у меня и что-нибудь выстрогать ножом, как есть в самом деле. Например, косьё у косы-горбуши сделать, как есть в действительности, топорище, пестик, что толкут картошку и лук, мутовку, что творят в квашне, клюку-полоскавку.

Но из самой любимой моей увлеченности было рисовать. И как это все у меня началось?

Увидел я у матери в горнице в сундуке прикрепленное цветное — фотопортрет или что-то там вроде этого, и мне понравилось, и я у матери выпросил, и она мне отдала. И вот с этого времени у меня заходила в голове мысль — рисовать. И когда мне попадалась какая-нибудь бумага, я брал обгоревшую с конца лучину или уголь потверже из корчаги и им набрасывал все чаще и чаще с этой иллюстрации точь-в-точь, что было на ней.

И далее у меня новая мысль в голове возникла: где краски такие взять? И вот когда мы-то, ребятишки, бегали по нашему боровому полю, где просто было набрать для игры много цветных камешков, и вот тут-то я и вздумал обо всех этих камешках, и пошел на это наше боровое поле, думаю, наберу этих камешков цветных, разных, расколочу молотком до мельчайшей пыльцы, разведу водой — вот мои краски. Раскрашивай, как надо. Конечно, камень подбирал, что хорошо расколачивался. А черную краску имел обыкновенную сажу, которой у нас было сколько хошь, так как печь в избе была сложена по-черному, и этой сажи было на устье печи обилье. Да такая, как мне надо. И вот наберу ее на какую дощечку и начну остальные мои краски разводить обыкновенной водой, и эту сажу, и даже глину. И заранее приготовленные мною выстроганные палочки-кисти и навитые на них кудели-спреслицы. И вот тогда и начнешь раскрашивать набросанную тобой ту или иную картину. Особенно мне одна цветная картинка нравилась, старинная, на ней чинный мужчина, и вот я налаживал те краски, что были на открытке, и мне казалось, что получается все неплохо.

И после моей такой художественной работы везде я наляпаю и намажу по всему полу, а сколько сажи на сошке накрошу и во всякую посуду напопадает. И когда приходили родители с работы, особенно мать, и увидит, что я тут натворил, то заругается, и все присутствующие из ребят ровесники разбегаются кто в двери, а кто в окно завыскакивают, а мне уже потом попадает сбучка.

Хоть занятыми мы были, но сокращенным временем сбегаешь куда-то, понабрасываешь рисунок, так как это меня больше всего интересовало, а камешки-краски я убирал и берег.

В школе я все делал, как преподавали с первого класса, черточку, или цифру, или букву, как должно быть делал. А когда был урок рисования, вырисовывал с выбранной иллюстрации точь-в-точь, а то и делал наброски из личных воображений, какой-нибудь пейзаж.

В третьем классе я очень интересовался попавшими мне портретами В. И. Ленина и М. И. Калинина, и я их все свободное время набрасывал, не глядя на репродукцию, по памяти, и получалось в большом сходстве.

А когда была коллективизация в стране, я уже был порядочным, и мысленно сам про себя произносил, что я уже взрослый, и много брал на себя инициативы. И когда у нас колхозы были организованы, торчал в колхозной конторе и что увижу — сделаю. Выпрошу фанеры и делаю ее формат под стенную газету, красочно оформлю, разобью на колонки, подзаголовки напишу...

О художниках того времени было мало слышно. А только попоздней я узнал, что живет один поблизости — Василий Костягин. Я все время держал мысль, как бы мне посмотреть, как он рисует. Наконец я свою маму упросил, чтоб со мной сходить.

И вот как пришли мы в избу, и сразу бросилось мне в глаза: сохнут накрашенные дощечки для будущих его работ. И охватило меня каким-то приятным запахом...

Из всех понравившихся мне картин взяли небольшого формата церквушку, Сосновецкий монастырь — он нашего здешнего места.

Дома я подолгу эту картину рассматривал, набрасывал карандашом, но карандаш и есть карандаш, хотелось красками сделать, как у Костягина, но красок было не достать. Попали акварельные, и я был им рад. И вдруг неожиданная мысль мне пришла в голову: как ни взглянешь — всюду цветы. Нарву-ка цветов! Принесу домой, разложу или поставлю их и набрасываю на своей бумаге, и какую вижу в том цветке краску — подделываю, и налаживаю на свой-то цветок на бумаге. Точь-в-точь краску подбирал, сравню — похоже, и это меня очень радовало».

Может, оттого, что, будучи еще крестьянским мальчиком Николай Александрович считал себя уже художником, его картины своими бытовыми подробностями, стремлением к предельной конкретности несколько этнографичны. Все эти косцы, жнецы, бабы, «размалывающие зерно на муку», словно бы вызваны из прошлого — они в опрятных домотканых одеждах, в платках, в длинных юбках, подшитых красивой цветастой тесьмой, чем-то похожие на крестьян неведомого Макарову Сороки или Честнякова. Поражает покой, какая-то непривычная, столь редкая в сегодняшней динамичной живописи уравновешенность фигур, — нет, не статичность, а иное, идущее от ощущения вечности и гармонии.

Макаров любит свое прошлое, оно подробно живет в его памяти, хотя теперь на Кольском его окружает другой пейзаж.

И в то же время Хибины оказались добрее к Николаю Александровичу, чем родной дом.

Непросто произошел его переезд на Север, много неудач выпало на долю его семьи и его самого...

Пришел домой в сорок шестом с простреленными рукой и ногой, дважды контуженный — инвалид второй группы.

Вспомнить войну — чего только не случалось! И один оставался в роте, выбирался раненым из окружения — только бы не плен, не фашисты. И под обстрел собственных «катюш» попадал, месяцами валялся по госпиталям, потом снова — фронт.

Был я тогда мальчиком двенадцати лет, а все же случилось у меня с Николаем Александровичем одно странное совпадение. Попал в сорок втором Макаров в госпиталь, где служила моя мать.

В те дни я, пятиклассник, дружил с ранеными, как многие дети госпитальных сестер и врачей, писал им письма, помогал как мог на станции Вологда-товарная, куда приходили один за другим санитарные эшелоны. Помню я сортировку раненых, и их перевозку на тряских открытых грузовиках, и стоны носилочных — все это оставалось со мной.

В маленькой квартирке Макаровых в Кировске — жил он с семьей дочери, всего шесть человек — слушал я неторопливый рассказ Николая Александровича о войне и вдруг остро, до головокружения почувствовал, что мог бы его знать: не ему ли я мальчиком писал письма из госпиталя?!

В сорок третьем Макаров снова на фронте, но всего несколько дней. И опять госпиталь. Тяжелая контузия — ни слуха, ни зрения, ни речи. Лежал, рассказывал он, «как обернутый в ватное одеяло». И снова фронт. И опять ранение, но теперь в плечо.

«Санитары сомневались — взять или не взять, когда подбирали. На третьи сутки я, как залившийся кровью комок грязи, мало подававший признаков жизни, пришел в себя.

В полуфронтовом госпитале сделали все, что возможно, и повезли в тыл. И по пути, где только ни останавливались, во всех госпиталях хотели мне руку отнять, а я и запугам, и упросам никак не давался, а в конце концов в одном из госпиталей нашелся хороший специалист врач или доктор, он и говорит: «Зачем ампутировать, все у него тут хорошо, сколько времени проходит — и ничего». Сделали мне наложение гипса по пояс, и через некоторое время захотелось мне рисовать, и я брал кисти или карандаш и тренировался».

Шло тяжелое послевоенное время. Вернулся Николай Александрович инвалидом, нужно было подыскивать работу по возможностям. Со второй группой пенсия поприличней, хотя тоже была маленькой, но тянуть можно.

Устроился военруком в начальную школу, как-никак еще недавно командовал отделением. Как-то пришел за очередной получкой, а в ведомости уже подпись стоит. «Ты, говорят, по два раза хочешь получать деньги».

Поехал в райфо за правду бороться. Проверили, не его почерк. Кто-то зарплату получил, подделал документы. Вернулся с победой, а директор... назвала Николая Александровича кляузником, потребовала, чтобы ушел.

Пришлось менять работу: и сторожем был в колхозе, и почтальоном, и пастухом. Тяжело жили. Траву ели, макушки клевера, ботву от картошки, а все же добивался Николай Александрович избы-читальни, хотелось культуру в село принести, согласился даже бесплатно работать — лишь бы кисти в руке держать.

В 1951 году пришла радость: пригласили художником на Сухонский молочно-консервный. Председатель завкома оказался тоже их деревенский, но не сработались они. «Что же это такое, думаю, — писал Макаров. — У меня одна рука, а наделываю я больше, чем с двумя хорошими руками. И тут направил я на предзавкома жалобу».

Следующая работа была на другом молочно-консервном заводе. Тут Макарова предупредили, чтобы не писал больше жалоб.

— Если будет все хорошо, — пообещал Макаров, — зачем жаловаться. Может, сживемся.

Принялся Николай Александрович за работу со страстью. Клуб на заводе хороший, но все же и там порядка полного не было. Одни танцы да кино, ничего больше.

Подумал Макаров, что для дела надо бы «наставить концерты разные своими силами». И главное, люди для этого были — держали платного баяниста, — только бездельничали.

Написал Макаров в вологодскую областную газету «Красный Север». Печатать не стали, но для сведения прислали заметку в завком молочно-консервного.

И тут из Кировска пришло от свояка письмо, приглашал хоть ненадолго посмотреть, что это за Хибины.

Решился Николай Александрович, поехал. Это уже в 1962‑м было.

Не понравилось ему здесь. Но были с собой краски, сидел, набрасывал разное, вспоминал. А в это время потребовался на одном предприятии художник, правда, ставки такой не оказалось, решили оформить слесарем.

Работал Николай Александрович здесь с большим удовольствием, немало сделал. Только опять несправедливость его тревожила: всем на предприятии дают премию, а ему — нет. И главное — старался, времени своего не жалел, а из-за неверного оформления его всегда обходили.

Написал в ВЦСПС, так, мол, и так, разъясните. Через некоторое время начальник к себе вызывает.

— Писали, Николай Александрович?

— Писал.

— Так вот, дорогой мой, не имею я права вас держать художником, придется вам уходить.

— А куда же?

— Да куда хотите.

Пошел Николай Александрович устраиваться на другую работу. Вначале все шло хорошо, но вот его напарником взяли пьяницу. Терпел-терпел Николай Александрович да и не вытерпел, попросил начальство разобраться, написал докладную.

Приехал сам руководитель организации на место, а там этот пьяница ходит, «как рябчик шустрый», и перекладывает работы, сделанные Макаровым, — будто это все его. И говорит: «Макаров на меня с первых дней злится, только одному ему хочется работать». Возмутился начальник, сделал Макарову выговор и уехал. Николай Александрович «подал на завком».

«Как инвалид Великой Отечественной, борюсь, — написал он, — с аморальным человеком, постоянным пьяницей и бездельником».

Председатель месткома только и сказала: «Зачем жалуешься — уходи лучше сам...»

То ли характер у Макарова неуживчивый, то ли никогда не мог он смириться и лез в борьбу, требовал справедливости, не знаю.

Да и какой художник, если он действительно художник, то есть человек, живущий открытым сердцем, а не хитрым умом, несущий всем своим творчеством только добро и правду, способен примириться с несправедливостью?! Ведь если бы мог хоть раз Макаров смириться, если бы мог приспособиться, жить иначе, то не было бы его живописи, удивительно чистой, как вода в глубоком деревенском колодце, как бездонное небо в его замечательных картинах «Жатва» или «Ржаное поле евлашское».

И в тот раз ушел с работы Макаров, скрепя сердце, надеялся все же отыскать правду.

И нашел. Счастливой оказалась для него последняя перед пенсией работа, «уважительная».

«Посоветовали мне сходить в автотранспортное предприятие, к Вьюшину, — писал Николай Александрович, — не было там постоянного художника. Пришел. И меня взяли с большой охотой. Но работы много было, и с красками большей частью дело надо было иметь, с нитрами. Кто работал в автотранспортном предприятии, тот знать должен, как там работать художнику.

С работами я справлялся в срок и с большой чистосердечностью, но потом мне дали напарника — молодую девушку, к которой я применил свою требовательность, и она все поняла и уже вскоре делала кое-что самостоятельно, а дальше еще лучше. И так по работе все шло хорошо.

Я в коллективе автотранспортного предприятия от рабочих и администрации пользовался большим уважением и авторитетом, меня неоднократно поощряли благодарностями, денежными премиями, и я неоднократно был награжден почетными грамотами, и мне не раз было присвоено звание ударника коммунистического труда и, наконец, был я на доске Почета.

Это что же это такое к человеку было, думал я? Разве я везде до этого предприятия работал хуже? И вот, пожалуйста. И на этом же периоде времени, когда внуки мои ходили в садик и уже вышли из садика, я безотказно, что надо делать было, — делал, а дел было, носили мне много. А затем и в школе кое-что делал.

В 1972 году, когда я вышел на пенсию, на законно заслуженный отдых, тут сразу себе задался мыслью: вот придумаю себе какую-то хорошую жизненную картину и буду ее всю дорогу писать и писать, не торопясь. И добиваться, добиваться такой, какой она должна быть, как пишут многие хорошие художники. Или что-то делать полезное людям, и из всех возможностей, как уж я могу.

В первую очередь стал я писать картины со сделанных набросков. Церковь Леонтия Ростоцкого, а потом думаю, дай старую избу напишу и ее внутреннее, как она была, печь по-черному, полати, приступки, голбец, дрова лежат на пыльнике, зыбка с очапом и лохань там, рукомойник и другие характерности, вся видная в обстановке, посудник, шкаф, где держали хлеб, и многое другое.

И начал я, и начал, и стал я отдельные дома старины писать. Овины (гуменник), амбары, сеновалы, стал делать наброски своих родных мест и писать: «Рожь», «Жатва», «Мельница», «Село Великий Двор с церковью Леонтия Ростоцкого», «Грушицкий покров», «В старой крестьянской избе», «Крестьянская изба», «Сосновецкий монастырь», «Размол зерна в муку», «Отчий дом», «Ленин у крестьян в деревне», «Полевые цветы» и многое другое. С некоторыми я участвовал на областной и городских выставках, и из перечисленных мной картин отдано было мной в Сокольский краеведческий музей безвозмездно семнадцать картин и тридцать две поделки старины, модели миникюрные, как, например, «Ветряная мельница», какая была до сороковых годов в нашем месте на Глушице. Интерьер избы в две стены: лохань там, шайка, лавка, тулошное окно, полавошник, и показан пол в нем, женщина пришла с коромыслом на плече, а на коромысле деревянные ведерки. Сделан точильный станок, и на нем точило, и все к нему необходимое так же сделано, как было. Стелюги, на них закаченные бревна, обитые шиткой, укреплены крюками, продольная пила, поставленная в резу, и весь к этому комплект: мялка, борона, оглобли, телега одноколка, ондрец на колесах, дровни, плуг, веяльная лопата, что хлеб после обмолота веяли, ступка, что с ней на реку ходили и белье выбивали, и ряд другого.

А когда я вошел в совет ветеранов, то мне стали давать разные поручения, и я все делать начал, куда только скажут. И в Кировскую поликлинику, и в общество охотников-рыболовов, и в другие организации и отделения нашего города Кировска. И делаю всем, кто меня просит, и никаких денег не беру».

В тот приезд подсел я на попутную машину до Апатитов к председателю горисполкома Василию Ивановичу Кирову. Разговор завязался пространный, о северной природе, о неповторимой красоте Кольского полуострова, о зимней здравнице — это была далекая мечта рачительного хозяина. Хотелось Кирову и другое — сделать художественную галерею в городе, планы не были утопическими, жизнь подсказывала, что только нужно этого захотеть.

Конечно, не обошлось и без разговора о романе Гранина «Картина», — Василий Иванович был хорошо знаком с ленинградским писателем и к роману этому, чувствовалось, в некотором роде считал себя причастным; не зря и Гранин на читательских конференциях не раз вспоминал о Кирове, — герой «Картины» занимал такую же должность.

— Это прекрасная идея обратиться также к вдовам художников, объявить им о создающемся у нас музее, — сказал третий попутчик. — Никто не откажет.

— Да у вас и свои есть прекрасные художники, — напомнил я.

— Вы о ком? — спросил Василий Иванович.

Я стал рассказывать о Макарове, о его выставке в кинотеатре и кончил тем, что хотел бы написать об этом пенсионере, бывшем вологодском крестьянине, дарящем всем нам мир удивительной красоты.

Молчание председателя исполкома гасило мой пыл. Я тоже замолчал, ожидая ответа.

— Нет, я не возражаю, — с явным сомнением сказал Киров. — Пишите. Только странный он человек... Пришел недавно ко мне...

— С жалобой?

— Не совсем, — Киров говорил смущенно. — Медаль просил. Заслужил, говорит, а мне не дали. Должны были дать, да из-за ранения не получил.

Я невольно вспомнил такое же желание Василия Теркина, русского солдата.

— Я ему говорю: зачем вам теперь, Николай Александрович, медаль, через сорок-то лет? «Для внуков важно», — отвечает.

— Ну что ж, — согласился я. — Аргумент серьезный.

Все посмеялись.

— Убедили? — спросил третий попутчик.

— Убедить не убедил, но больше не приходит.

Мы заговорили о другом.

Уезжая, я вновь встретился с Макаровым, сидели у него дома, рассказывал он о войне, я записывал. Потом как бы мимоходом Макаров вспомнил:

— Медаль обещали, да не успели дать, ранили.

— Большую медаль, дедушка? — тут же поинтересовался внук.

— Да, — солидно кивнул Макаров. — Не маленькую.

Он скосил взгляд, как бы проверяя, нет ли иронии в моих глазах, перешел к другому.

Дома в Ленинграде я неоднократно перечитывал страницы макаровской тетради, написанные о войне. Вот хотя бы один отрывок о себе, раненом солдате, выползавшем из окружения в сорок первом, осенью.

«Я только один в роте живой остался. Лежу с садкой ногой, ни одного патрона, все боеприпасы кончились. Пополз с ружьем, как с палкой. А ползти куда? Как бы не попасть в лапы к фашистским извергам, незнакомые вокруг места. И вообще непредставляемое ориентирство, как там какие фронта в направлениях расположены. Выползешь ли к своим?

И вот отполз немного, вижу убитых тут наших немало с запекшейся кровью на солнце. Отцепил у одного в звании лейтенанта наган и с этим наганом пополз дальше, так как с поля боя какое-то оружие ко всему обязан был вынести. И такому раненому с оружием приходилось реку Донец переплывать, и вот полз я от огневой линии фронта, а над тобой пролетающие одиночные немецкие или там какие итальянские самолеты низко над землей, и не раз был такой случай, что по мне очередями стреляли из крупнокалиберного пулемета.

А вокруг было видно, какая проходила бойня, какие орудия и лошади со вздутыми животами лежат, а также и люди. А сам все ползешь и ползешь днем и ночью, а об еде и на ум не приходит, и только одно в голове: как бы к своим проползти. А тут откуда-то стали появляться немецкие мотоциклисты, едущие вереницей по дороге, а сам я от дороги нахожусь метрах в трехстах, и тут берет тебя боязнь: туда ли ползешь, и вот изменяешь круто свое движение, и ползешь в другом направлении.

Дополз до одного места, время вечер был поздний, огляделся — речка какая-то, а то ручеек тут проходит с крутыми берегами и ущельем. Я сам себе думаю: тут можно ночь переспать, здесь прокоротаю. Спустился к руслу воды этой речки, а рядом небольшой островок с растительностью, и с небольшой возвышенностью, как бы холмиком, сухое место, но, не доходя до холмика, обвалившаяся дернина, а рядом песочек и мелкие камешки.

Ночь была особенно прекрасная, теплая, темная, а на небе такая отчетливая луна, освещала как-то все вблизи меня и везде, куда я решил зайти на вылюбленное мною место.

Залез я под дернину, привалил на себя траву, чтобы видно меня не было. И тут не очень-то от меня далеко стало слышно шляханье по воде.

А ночь такая тихая, нет ни шумов, ни гулов.

Слышу шепотом человеческий разговор — наших или немцев, пока не пойму. И тут я подумал, что попал на немецких разведчиксв и теперь мне все. Лежу, револьвер в руке, никак даже не делаю дыхания, замер. А сам как под электрическим током. Слышу, идут, и не один.

И вот выходят двое немецких солдат к этому месту, откуда и я шел, остановились, еще что-то произнесли, и тут же решили рядом на отвалившуюся дернину сесть. Я не сводил с них глаз. Выстрелю, думаю, и не убью, а тут рядом, может, их часть. Так или иначе — мне смерть. Что и будет, тому и быть. И выстрелил. А так как они находились рядом, то наповал обоих.

Отполз недалеко и не почувствовал даже, как уснул, и так и пролежал прикованный к этой земле, и что со мной было, не знаю.

Проснулся утром, а от земли и оторваться не могу, даже пошевелиться никак, кое-как еле-еле стал двигаться с боку на бок. Подполз к тем фрицам, забрал оружие, автоматы на себя и пополз дальше. Речку едва переплыл, а она от островка до берега полтора метра, и стал брать влево. И тут стали попадаться наши части».

Как бесспорна для меня живопись Макарова, так бесспорно правдив для меня и его рассказ.

Живя в Заполярье, на Кольском, Макаров истово продолжает любить Вологду, свою Россию, свой дом. В его живописи, его цветных снах нет и не может быть юмора — в них только любовь. Да и фантазии в них нет. Его мир предельно конкретен, Макаров уверен: лучше его земли ничего не придумать.

«Затосковал я, — писал мне Макаров о своем переселении в Хибины. — И причем все тут мне незнакомо, и еще более сделалось тоскливей и грустней, как на горы взгляну, хуже делается. Сбегу, думаю, уеду, уйду к себе в Сокол».

Особенно трудно художнику было зимой.

«Я, конечно, много уделяю времени своим работам, но время такое стало, что дня и вообще нет. А я только работать красками привык, с денным светом. А с электрическим все вру. И вот так трудно, а ведь охота хорошо сделать, и еще какую бы то работу и другую, а ничего не получается».

А месяца через полтора он написал в письме уже иначе, с надеждой:

«Главное, увлекаюсь живописью, как сказать, хотелось бы создать больше картин, и чтоб были неплохие.

Хотелось бы вам черкнуть о нашей погоде, так она по себе нормальная, полярная ночь отступила, дня больше стало, и день какой-то прозрачный стал, с настоящим денным светом. И вот уже не по один день выходило солнце, освещались наши горы, и это для нас была большая радость».

Прошло еще два года, и как-то заметно оживился интерес искусствоведов и художников к народному искусству. Появились серьезные сборники, исследовательские статьи, альбомы. Мы слишком были расточительны, чтобы и теперь, поняв высокую ценность исчезнувшего и утраченного, не сохранить все еще возникающее, оставшееся. Народные промыслы, декоративные жостовские подносы, посуда Конакова и Гжели — уже нет ни для кого сомнений, как замечательны изделия народных умельцев. Многое изменилось и в народной живописи. И если несколько лет назад можно было назвать заметным, пожалуй, единственный альбом народного искусства — труд замечательного московского энтузиаста Натальи Семеновны Шкаровской, то теперь публикации многочисленны. Да что публикации! В Армении появился первый Музей народного искусства, и этим летом, уже на его стенах, я увидел работы поразившего меня всего два года назад сапожника Айка Закаряна.

Изменилось многое и в жизни Макарова. После выставки в Доме писателя имени Маяковского в Ленинграде несколько картин Николая Александровича были приобретены для Музея этнографии. Макаров был участником областных художественных выставок, Всесоюзной выставки, посвященной XVII съезду профсоюзов СССР, о нем писали в местных газетах, говорили по телевидению, не раз награждали грамотами и дипломами, нагрудными знаками. Впрочем, лучше привести отрывок из последнего письма Николая Александровича, помеченного мартом 1984 года.

«...Я по-прежнему пишу картины. Не помню, писал ли, что я опять принимал участие в областной выставке, были из Москвы художники, а один заслуженный художник РСФСР из Ленинграда, женщина-искусствовед, и всем очень мои картины понравились, и не раз они поздравляли меня пожатием руки. Из семидесяти восьми участвующих четырех отметили дипломами, в том числе и меня. А с пятого февраля выставку будут показывать по некоторым городам области. С этой выставки у нас у четырех хотят приобрести по картине для будущего музея в г. Мурманске. Рад вам и такое сообщить, что 23 января меня пригласили на телевидение, и там была записана со мной беседа, и мои картины фотографировали и показывали позднее по программе «Кольский меридиан». Да, еще вот что! Мне дали двухкомнатную квартиру, мы пока не переехали, но ордер на руках...»

И все же хочу вернуться в то время, когда я впервые встретился с Макаровым в его небольшой комнатке. Николай Александрович кончал пейзаж, в центре которого было строгое здание собора.

Мольберта не было. Приставил Николай Александрович фанерку к шкафу (с холстом в тот момент было туго), писал не спеша. Размер картины был около метра, шпиль собора высоко поднимался над головой маленького Макарова.

— Как же вы шпиль-то напишете? — удивился я.

Рука Макарова лежала в петле, поднять ее по-прежнему он не мог.

— Да просто, — улыбнулся Макаров и в ту же секунду левой перевернул картину куполом вниз. — Если надо, так и на табуреточку залезу, и линеечку подставлю, и чурочку подложу...

Весело блеснули глаза Макарова, разгладились морщинки на его добром, уже немолодом лице, и я опять невольно вспомнил вечно живого, нестареющего солдата Василия Теркина.

Лев Куклин ПРЫЖКОВЫЕ ЛЫЖИ Рассказ

— У Гиви Сахадзе лыжи украли!

Среди бела дня, на глазах у многолюдной толпы, в самый разгар международных соревнований — это казалось невероятным. И тем не менее... Новость эта неизвестно каким способом, но гораздо быстрее всяческих телеграмм-молний облетела ряды болельщиков вокруг Большого снежногорского трамплина. Болельщики заволновались. Мало того, что Гиви, этот двадцатишестилетний крепыш из Бакуриани, был общим любимцем, — он был реальным претендентом на первенство.

И вот — на тебе!

— Не иначе как рука международного империализма! — мрачно буркнул один из болельщиков. — Больше некому. Боятся нашего Гиви...

Тем, кто его хорошо знал, Гиви характером и обликом напоминал фокстерьера: он был малоросл, курчав и отчаян. Зарубежные спортивные обозреватели называли его «летающей торпедой»! Самое обидное заключалось в том, что лыжи исчезли в перерыве после первой попытки. А положение в турнирной таблице у Сахадзе было шатким...

Снежногорск не зря считался лыжной столицей. Лыжи здесь любили и понимали в них толк. Мастеров и перворазрядников на душу населения в этом небольшом заполярном городе насчитывалось больше, чем в любом другом городе страны. «Настоящий снежногорец начинает кататься на лыжах раньше, чем начинает ходить» — эту шутку любили повторять даже на партийных активах, и в ней была значительная доля правды.

Международные соревнования по прыжкам с трамплина начались в полдень. День был солнечный, но на горе́, почти как всегда, задувал ветерок, наполнявший алые паруса приветственных надписей на четырех языках. Лозунги «Добро пожаловать!» и «Снежногорцы приветствуют спортивную дружбу!» сочно краснели на фоне белого великолепия окружающих гор. На склоне самой большой из них, над скромной щетинкой низкорослого заполярного леса стремительной дугой срывалась вниз, а потом взмывала к небу фантастическая ажурная конструкция.

Сегодня все привычные лыжни и тропинки сходились у бетонных опор Большого снежногорского. Снег под ногами вкусно похрустывал, словно все время разгрызали спелые яблоки. Приходили целыми школами, детскими садами, семьями: день был воскресный, снежногорцы — народ честолюбивый, а соревнования были крупные. Термосы, фляжки и шутки легко переходили от одного к другому. Шумную, беспокойную толпу болельщиков едва сдерживали чисто условные канаты на хлипких столбиках вдоль горы приземления да веселые розовощекие милиционеры в тулупах и валенках с давно забытыми галошами...

И повсюду, в самых невообразимых местах, разумеется, метались мальчишки, словно сорвавшиеся с орбит электроны. Они и без корреспондентских удостоверений с могущественной надписью «всюду» ухитрялись просачиваться сквозь самые непроницаемые заслоны. На то они и были не просто мальчишками, а представителями вездесущего и неистребимого великого племени мальчишек, любящих спорт. Это именно они вертятся под ногами арбитров всех категорий на всех материках. Это именно они вершат свой строгий и нелицеприятный суд над решениями всех спортивных коллегий. Это именно они с тихим или громким обожанием и восторгом провожают взглядами своих любимцев-чемпионов, а через некоторое время безжалостно наступают им на пятки...

Осторожней, чемпионы! Оглядывайтесь перед стартом на задники своих лыж! А то как бы эти мальчишки не попытались пристроиться сзади...

Где-то в половине двенадцатого, примерно за полчаса до открытия соревнований, над трамплином разнесся усиленный динамиками голос с повелительными вибрирующими интонациями:

— Товарищи слаломисты! Прорубите гору приземления!

Дежурные по трамплину, одетые одинаково, как униформисты в цирке, металлическими кантами лыж начали прорезать слежавшийся снег на дуге приземления. Прочертив всю гору поперечными бороздками, они усеяли ее еловой хвоей — окончательно испортив снег, с точки зрения неискушенных зрителей.

Затем, шурша куртками, они неторопливо скатились вниз. В динамиках снова забулькало, забормотало, и наконец оттуда вылупились членораздельные слова:

— Начинаем прыжки для прокладки лыжни...

Этим делом со всей серьезностью молодости занялись прыгуны из снежногорской лыжной школы. Прыгали они с нижней площадки. Несколько разрядников сделали осторожные прикидочные прыжки. Но вот по толпе застоявшихся зрителей пронесся восторженный гул: именитые мастера начали медленно втягиваться наверх по узенькой лестнице. Они, сберегая силы, неторопливо переступали со ступеньки на ступеньку, которые охали слабыми деревянными голосами под их тяжелыми ботинками с металлическими застежками. Их облегающие комбинезоны излучали сияние. Лыжи, небрежно покачиваясь на плечах, своими лакированными поверхностями слепяще отражали солнце.

Гиви Сахадзе узнавался издали по «счастливому» свитеру, с которым он суеверно не расставался со времен своей первой белой олимпиады — с восемнадцати лет. Этот свитер был знаком болельщикам во многих странах: сине-красный с двойной белой полосой на груди. Лыжи у Гиви были одновременно и скромные, и броские: снежно-белые «Кнайсли» с крупными, во всю ширину плоскости, черными надписями.

Телевизионщики торопливо настраивали камеры. На результаты им было наплевать. В конце концов, зрелища были их повседневным хлебом...

Ошалелые кинооператоры, наоборот, суетились и метались от трамплина к судейской и от раздевалки снова к трамплину, расталкивали зрителей, картинно ложились животами на снег и искали свою загадочную, единственную и неповторимую точку съемки. Это были честолюбцы. Они не просто хотели видеть своего любимца победителем, нет! Они непременно желали его запечатлеть для потомства в первоклассных кадрах непревзойденной хроники. Знатоки и трубадуры спорта, они священнодействовали возле своих треног.

Фоторепортеры с разных сторон нацелили на трамплин длиннорылые объективы — скорострельные аппараты славы и беспристрастные свидетели неудач. Впрочем, снимки неудачников редко попадали на страницы спортивной прессы...

В задних рядах, на сосновом суку сомнительной крепкости устроился мальчишка лет двенадцати в лыжной шапочке с кленовым листом над лбом. Этакий доморощенный комментатор, он был отмечен знаком своего вездесущего племени: он знал все.

— Эй, Озеров! — крикнули ему снизу. — Смотри, штаны порвешь!

Мальчишка ответил высокомерным молчанием. Ему было некогда: на трамплине творились дела поважнее.

Когда духовой оркестр, старательно надувая щеки, исполнил государственные гимны стран-участниц, выжав все, что было можно, из промерзших медных горловин, раздался долгожданный гонг. По радио откашлялись, и председатель снежногорского горисполкома, известный в прошлом спортсмен, ныне судья международной категории с лихим именем-отчеством Василий Иванович, произнес торжественным, словно специально прибереженным для этого случая, голосом:

— Начинаем международные соревнования по прыжкам с трамплина!

Тридцать четыре спортсмена один за другим пытались преодолеть неумолимый закон всемирного тяготения. Со стола отрыва сухой игольчатой пылью осыпался взметенный лыжами снег, и на какое-то мгновение в косых лучах низкого солнца вспыхивала неяркая зимняя радуга.

Вот прыгает сухощавый, белобрысый и веснушчатый Ваккулинен — недавний чемпион Финляндии. Гонг, взмах флажка, почти бесшумное шуршание лыж по накатанному настилу, пружинящий толчок — и спортсмен в голубом облипающем костюме плавно тормозит, разворачиваясь далеко внизу на ровной круглой площадке выката.

Шестьдесят восемь метров! Очень неплохо!

— Красиво летел! — вздохнула загорелая девушка.

— Школа! — с ноткой зависти откомментировал мальчишка со своего наблюдательного сука. И авторитетно добавил: — Судить будут из семидесяти метров. Очков сто пятнадцать дадут финику!

Он оказался прав: действительно, финн набрал сто шестнадцать с половиной.

Общее веселье вызывали два дремучих мужичка, невесть почему, видимо по воскресной ошибочности, оказавшиеся среди спортивной, ярко одетой толпы.

— Во! Надо же! Во дають! Чистый цирк! — восхищался первый из них в большой кроличьей шапке. Он постоянно не то от восторга, не то от недоумения крутил головой, и казалось — шапка вращается самостоятельно. — А если который да перевернется? И за что прыгають?!

— Как за что? — с солидностью объяснял его приятель, налитый до темного свекольного оттенка. — За деньги! Они свое дело знают будь-будь! Они тут попрыгают-попрыгают, потом из их кажному полмешка денег отвалят. Они и в пивную — дни на три... Им за такую работу знаешь какие отгулы полагаются?

Это было так смешно, и так нелепо, и так не вязалось с трезвым, здоровым дыханием окружающих, с похрустыванием крепкого снега, с молодым азартом болельщиков и спортсменов, что эти двое ощущались здесь будто с какой-то иной, ненормальной планеты...

Через несколько номеров от финна прыгал Рейнфогель из ГДР — собранный и волевой спортсмен, олимпийский призер. Аккуратно поправив защитные очки, он ринулся вниз. Но то ли он плохо разогнался, то ли засиделся на толчке, в его полете чувствовалась скованность, какая-то деревянность. Результат его оказался довольно средним: шестьдесят четыре с половиной метра.

— Слабо, немец, слабо! — завопил мальчишка, от радости чуть не свалившись на головы стоявших внизу.

Сразу за немцем прыгал Николай Раменский, опытнейший трамплинный гвардеец. Он царапал небо, взлетая к солнцу с трамплинов Рейкьявика и Стокгольма, он первым из русских прыгунов перелетел за сто пятьдесят метров с трамплина-гиганта. Его лыжи с красной скользящей поверхностью прочертили над головами пологую карминовую кривую. И долго еще, после того как он коснулся земли, глазам болельщиков чудился горящий в воздухе след этого изящного безукоризненного полета. Судьи показали кружки с цифрами «69,5». Раменский побил финна на целых два очка.

Но вот толпа зашумела совершенно особенным образом: на вышке, подняв руку, просил старта Гиви Сахадзе. Вроде бы и гонг ударил более звонко.

Гиви уже на самом верху эстакады сделал несколько сильных, быстрых разгонных шагов, чтобы набрать добавочную скорость. Он мчался вниз в такой низкой стойке, что казалось — не успеет распрямиться на прыжке и так, кубарем, и свалится с трамплина... Но на самом краю стола отрыва Гиви взвился вверх, как камень из рогатки. Он летел в очень рискованном положении, прижав руки к бокам и почти касаясь лицом носков лыж, чудом удерживая равновесие. Со свистом рассекая воздух, эта парящая торпеда нацелилась на красный кружок с предельной цифрой «70».

— Рекорд! — выдохнул мальчишка в шапочке с кленовым листком. Но в это мгновение Сахадзе потерял равновесие и, чтобы не упасть на склоне, судорожно и неуклюже взмахнул руками.

Кинооператор, во время его полета не отрывавшийся от глазка камеры, огорченно сплюнул в снег: классический прыжок был испорчен. А телевизионщики меж тем радостно топали валенками: все-таки разнообразие.

— Гиви Сахадзе повторил рекорд нашего трамплина: семьдесят один с половиной метр, — сказал голос Василия Ивановича по радио на высокой ноте плохо скрываемой радости. И после мимолетной паузы добавил: — Оценка прыжка ему снижена за качество выполнения полета.

Гиви набрал всего сто одиннадцать с половиной очков. К началу второй серии попыток неожиданно поднялся сильный ветер. Участники стали прыгать осторожнее, но падать чаще. Рейнфогеля на прыжке порывом ветра развернуло чуть не поперек склона. Виртуозным акробатическим движением он извернулся и, глухо пришлепнув лыжами по скату, приземлился в метре от боковых флажков...

Ваккулинен второй раз тоже прыгнул хуже, однако продолжал удерживать лидерство: теперь у него в сумме было двести двадцать семь с половиной очков.

Но Раменский недаром считался первоклассным и хладнокровнейшим тактиком. Точно рассчитав силы, он уверенно и спокойно прыгнул на шестьдесят шесть метров. Обогнав Ваккулинена на два очка, он стал недосягаемым...

Чтобы достать Раменского, Гиви Сахадзе должен был прыгнуть не менее чем на семьдесят метров при безупречном стиле прыжка. И вот теперь исчезновение лыж было подобно удару ниже пояса!

— Где мои лыжи? Лыжи мои где? — горячился Гиви, размахивая руками прямо перед лицом своего тренера. — Я их только на один маленький момент сюда поставил!

— Да их какой-то мальчишка взял... — растерянно лепетали болельщики-свидетели из ближайшего окружения. — Мы думали, он вам помочь хочет... Поднести...

— А? Думали?! Они думали, а я что теперь думать буду? Я одни черные мысли думать буду!

— Прыгнешь на запасных... — сказал тренер.

— Вай! — отмахнулся Гиви. — На десять сантиметров короче? У меня от смеха будет разрыв сердца...

Но спортивные болельщики тем и отличаются от нормальных людей, что они всегда надеются на чудо. И если между людьми одного пламенного желания существует тайная незримая связь, в тот миг все почувствовали, как на вершине эстакады невысокий черноволосый лыжник, словно стальной жгут, напрягся для страшного прыжка.

Набычившись, он ждал гонга.

Было совершенно непонятно, как несколько тысяч человек с бешено прыгающими сердцами могут создать такую тишину. Даже ветер — Гиви повезло! — вроде бы удивленно прислушался и на минуту перестал срывать с флагштоков разноцветные национальные флаги. И в этой давящей, невообразимой тишине Гиви взял старт. Его выбросило со стола отрыва, как реактивный перехватчик с катапульты! Он совершил поистине феноменальный прыжок. Гора приземления была размечена на семьдесят пять метров — предел теоретической возможности трамплина. Гиви сделал невозможное — прыгнул на семьдесят шесть! И — упал! Упал, но в реве тысяч молодых глоток это уже было несущественным. Он все-таки прыгнул, прыгнул, черт побери все расчеты, математические выкладки и теоретические пределы!

Голос Василия Ивановича по радио стал удивительно похожим на голос любого из великого племени мальчишек, любящих спорт:

— К сожалению, — и в этом голосе звучало подлинное мальчишеское горе, — рекордный результат Гиви Сахадзе для нашего снежногорского трамплина — семьдесят шесть метров — не может быть засчитан из-за падения. По сумме очков двух попыток победителем международных состязаний стал советский спортсмен Николай Раменский, представитель команды ЦСКА. На втором месте...

Что ж... Никто из зрителей не свистел. Все было правильно. В спорте есть свои железные законы.

— Эх, — чуть не плача от обиды, вздохнул болельщик-верхолаз. — Все равно Гиви в миллион раз лучше! Вы такого второго прыжка ни у кого в жизни больше не увидите! Сахадзе еще даст всем звону!

Над орущей, неистовой толпой взлетал и падал знакомый болельщикам многих стран красно-синий свитер с двойной треугольной белой полосой на груди: качали неофициального рекордсмена...

Вечером после шумного, но, как всегда, безалкогольного товарищеского ужина Гиви Сахадзе тихонько выскользнул из гостиницы: ему хотелось одному побродить по тихим белым улочкам Снежногорска. Улицы и впрямь были тихими и белыми. Сугробы по сторонам дороги подымались выше человеческого роста, снежные надувы достигали подоконников первых этажей в стандартных пятиэтажках, и тени от оконных переплетов плоско лежали на снегу. Морозный воздух бодряще покалывал легкие, над плавными линиями угадываемых в темноте гор, почти не мигая, висели крупные звезды, а внизу в долине красные сигнальные огни очерчивали трубы горнообогатительной фабрики. Канатка еще работала, и по освещенной прожекторами слаломной трассе скатывались неуемные горнолыжники.

Гиви потянуло к темному, безлюдному и молчаливому трамплину. Он поднялся к горе приземления, еще раз посмотрел на отметку своего прыжка — досадное место триумфа и падения... Потом яростно и шумно вздохнул и стал обходить склон.

Слева от большого трамплина оставался старый, сорокаметровый, на котором тренировалась школа. С нижней его площадки прыгал начинающий молодняк, «детсадники». В слабом боковом отсвете прожекторов Гиви показалось, что у лестницы на малый трамплин, прямо под опорами, кто-то копошится. Заинтересованный Сахадзе, неслышно ступая своими «луноходами», подошел поближе. Спиной к нему, сосредоточенно сопя, мальчишка приспосабливал длинные прыжковые лыжи к своим разношенным стареньким слаломным ботинкам с белыми репшнурами вместо клипсов. Хорошо, что специальные крепления с носковой скобой никак не давались ему. Лыжи заметно фосфоресцировали в темноте, и на них четко выделялись крупные, во всю ширину плоскостей, черные буквы с названием фирмы. Гиви сразу же узнал свои пропавшие «Кнайсли»...

— Ты зачем мои лыжи украл? Украл, да? — набросился он на мальчишку.

Тот не испугался, только распрямился и в упор посмотрел на чемпиона. В темноте Гиви не видел выражения его глаз, но чувствовал, что мальчишка смотрит на него именно в упор — открыто и смело.

— Я не украл... — тихо, но твердо возразил мальчишка. — Я взял... на время. Я потом вам все равно бы вернул...

— А я из-за тебя первое место потерял, да?

— Я не знал, что вторая попытка будет. Думал, из-за ветра отложат... Я отошел — и их сразу в снег закопал...

— А зачем лыжи взял? — уже спокойней спросил Гиви. Он, сняв перчатку, поднял одну лыжу, почувствовав ее родную, почти живую тяжесть, и ласково провел пальцами по трем желобкам на скользящей поверхности...

— Ребята в школе говорили, что у вас реактивные двигатели портативные приспособлены... для разгона, — загорелся мальчишка. — Мы посмотреть хотели. Проверить.

— Реактивные? Портативные? Двигатели? — от хохота Гиви согнулся пополам и закашлялся.

Мальчишка переждал его смех и с достоинством добавил:

— Теперь-то ясно, что байки... А потом я сам прыгнуть решил. Попробовать!

— Попробовать? — ахнул Гиви. — А если бы ты шею попробовал сломать, как твоей маме это понравится?!

— Я не с самого верху, — оправдывался мальчишка, — я с этого, который пониже...

— Слушай, бичо, — покачал головой бывший бакурианскии сорванец, нынешний мальчишка в чемпионском свитере, — ты раньше хоть где-нибудь прыгать пробовал?

— Нет, — сказал мальчик. — Мы с Украины приехали. У нас там гор не было.

— Так... — внешне решительно сказал Гиви. — Ну вот что. Пойдем-ка, бичо, в отделение. В милиции тебе объяснят что к чему — и про лыжи, и про прыжки. У меня с тобой разговаривать уже живот заболел.

И он положил руку на плечо мальчишки, такое острое и выпирающее под скользкой капроновой курточкой. Он был уверен, что мальчишка вырвется и со всех ног сиганет в темноту. Сахадзе на это и рассчитывал, хотелось немного припугнуть этого сорвиголову. Но, к его удивлению, тот только шмыгнул носом и насупленно сказал:

— Пойдемте, раз такое дело... Только дайте я лыжи понесу, а?

Отделение милиции возле гостиницы они миновали молча. Но мальчишка ничего не спросил, а так же спокойно шел следом за Гиви. На вид ему было лет десять-одиннадцать, лыжи были довольно тяжелы для него, но он только глубоко дышал и не сдавался.

«С характером мальчишка, с характером!» — подумал про себя Гиви.

Дмитрий Витальевич, старый тренер прыжковой секции, был дома.

— Нашлись?! — обрадовался он, увидев Гиви и его оруженосца с лыжами.

— Да, нашлись... Вот он помог... Слушай, а как тебя зовут? — обратился Гиви к своему нечаянному знакомому.

— Сашко... — ответил тот совсем по-домашнему и поправился: — То есть Александром.

— Вот что, Сандро, сядь тут и не изображай из себя перпетуум-мобиле хотя бы десять минут. Договорились?

За десять минут Гиви успел со всеми красочными подробностями рассказать своему старому другу историю прыжковых лыж. Дмитрий Витальевич посмотрел на Александра и спросил безупречно официальным тоном:

— Как фамилия?

— Ткаченко...

— Вот что, Ткаченко, хочешь научиться прыгать? По-настоящему?

— Хочу! — вскочил тот, едва не опрокинув стул, на котором сидел.

— Тогда явишься в четверг к семи утра под трамплин. До школы, понятно?

— Понятно! — радостно выпалил Саша. — Ух ты... Мне бы только научиться прыгать... Летать!

— Брысь! — сказал Гиви. — Исчезни и не попадайся мне больше на глаза. У меня от тебя скоро изжога будет.

Когда за мальчиком хлопнула дверь, он улыбнулся:

— Ишь ты, летать он хочет! Лыжи Гиви Сахадзе ему подавай... А падать он не хочет? Шлепаться, шмякаться, брякаться — как там еще, а?

— Ничего, — сказал старый тренер серьезно, — главное-то ведь и вправду — летать! А падать... Падать жизнь сама научит... И падать, и вставать!

И посмотрел на Гиви.

Геннадий Черкашин ДЕНЬ КАК ДЕНЬ

Этот день, обычный февральский день, вряд ли кому запомнился в череде будней...

Посеребренная многими лунами полярная ночь отступала, как отступает вода по весне, потому все чаще заснеженные вершины и гребни гор, в незапамятные времена названных Хибинами, окрашивались в теплый оранжевый цвет, потому все чаще улыбались на улицах люди.

В этом краю первыми встречали солнце водители стотонных самосвалов на плато Расвумчорр. Самосвалы выползали навстречу солнечным лучам из гигантской воронки, вырытой людьми посреди горного плато, пробуренной и вычерпанной многокубовыми экскаваторами.

Сверху, где на скалистом мысу серым замком возвышалось здание рудника, желтые туловища мощных машин, курсирующих между забоями, рудоспусками и отвалом, казались не более спичечного коробка. Семидесятитонные и сорокатонные ЛАЗы были и того меньше.

Эту воронку, этот искусственный кратер люди вырубили в погоне за пластом апатито-нефелиновых руд.

В мире еще не разрабатывали более богатого пласта.

Быть может, второго такого и нет в мире.

Этот же залегал в Заполярье, к тому же на тысячеметровом плато, где ураганные ветры были столь же обычны, как ливневые дожди в Батуми; где стоило повыситься влажности — и все механизмы обрастали коркой льда, и уходили часы, а то и дни, чтобы вернуть машину или бульдозер в строй; где линии высоковольтных передач в морозные дни становились прекрасны, как хрупкие ветви белых кораллов, и обрывались, не выдержав тяжести, создавая на руднике аварийную ситуацию; где арктический климат был столь суров, что сама мысль начать здесь разработки воспринималась специалистами как далекая мечта. К тому же сам полезный пласт уходил в глубь горы наискось.

Да, на штурм этого пласта на Расвумчорре еще нужно было решиться. И решить: какой способ добычи целесообразнее — подземный или открытый; как доставлять руду на обогатительные фабрики — на автомобилях по горным дорогам или железнодорожными составами, пробив в глубь горы туннель и рудоспуски?

Сомнения остались в прошлом. Гора была пробита в горизонтальном направлении — туннель. И в вертикальном — четыре рудоспуска, четыре трубы диаметром шесть и протяженностью шестьсот метров. По мере углубления карьера высота рудоспусков уменьшалась, и, хотя теперь она не превышала четырехсот метров, шум падающей руды напоминал грохот горного обвала.

Шла руда... Она шла днем и ночью, в пургу и в дождь, неиссякаемым потоком, сутками, месяцами, годами. Каждые двенадцать часов люди сменяли друг друга за рычагами экскаваторов и за баранкой самосвалов, сдавали и принимали вахту с четкостью военных моряков. И лишь по пятницам карьер ненадолго затихал в ожидании серии очередных взрывов. Но и в эти часы водители не глушили моторов, чтобы они не застыли на морозе, чтобы тотчас, как осядет поднятая взрывами пыль, ринуться в карьер.

Здесь, в этом стонущем, грохочущем, рычащем, лязгающем кратере шла битва за то, чтобы, вернуть истощенной земле плодородие, за хлеб наш насущный.

В ту среду ночь была тихой и звездной, и, отражая небесный свет, снег на горах светился, словно его посыпали фосфором.

На метеостанции, обслуживающей рудник на плато Расвумчорр, синоптик с тоской смотрел на цифры, которые выдали ему приборы. Составленный им прогноз предвещал безветрие. Это случалось не так часто. День обещал быть ярким, солнечным, морозным и тихим. И завтра, не сомневался синоптик, собравшись на склоне горы Айкуайвентчорр, горнолыжники не раз прославят этот день.

Но для тех, кто работает в карьере, нужен ветер. В тихие, безветренные дни тяжелые ядовитые выхлопные газы, стекая по кручам, скапливались на дне карьера, в траншее, где в забоях работали люди.

По мере углубления карьера проблема загазованности все чаще заявляла о себе. Дизельные машины вместе с горючим сжигали кислород, взамен насыщая воздух окислами азота и угарным газом. Эту проблему нужно было решить во что бы то ни стало, но пока никто не мог предложить плодотворного решения, и поэтому мастера участков каждый час спускались в траншею и специальными индикаторами определяли содержание того и другого газа.

Синоптик взглянул на часы. До начала телефонной связи с диспетчером рудника оставалось несколько минут. Сводка передавалась каждые три часа. Синоптик вздохнул: он знал, что его сообщение не обрадует диспетчера. Но над природой он был не властен.

Самолет на Кировск вылетал из московского аэропорта Быково в 6.50, поэтому будильник Василий Мельников поставил на три утра, но проснулся он раньше, чем прозвонил звонок.

Весь вечер накануне он понапрасну прождал телефонного разговора с Шладмингом, с этим австрийским курортным городком, где лучшие горнолыжники мира собрались, чтобы определить сильнейшего. Его сын Леонид дебютировал в составе сборной страны и должен был выйти на трассу слалома-гиганта вместе с Жировым, Цыгановым, Андреевым, — на трассу, где царил уже ставший легендарным швед Ингемар Стенмарк, которому на этот раз бросили вызов великолепные слаломисты американцы Фил и Стив Маре. Эти близнецы ходили как черти, рисковые ребята, у которых было чему поучиться.

Мельников знал, как волнуется сын, ожидая выхода на трассу, и поэтому заказал разговор, чтобы подбодрить его, но почему-то не удалось соединиться с Шладмингом, а Лене не помешали бы несколько напутственных слов. Он представил себе сына, высокого, рослого, стройного, в плотно облегающем костюме слаломиста, в шлеме — лицо нарочито спокойное, глаза смотрят внимательно, серьезно. А вокруг в ожидании старта стоят звезды горно-лыжного спорта первой величины. На трассу они уйдут намного раньше Лени, они завоевали это право стабильными результатами, которые они показывали на протяжении последних лет. Да, в горных лыжах все было важным — и мастерство, и талант, и опыт, и снаряжение, и порядковый номер, под которым ты уйдешь на трассу. Много лет тому назад на олимпийских играх в Гренобле Василий Мельников, чемпион страны, стартуя в пятом десятке, великолепно прошел трассу и показал результат, который восхитил специалистов. Специалисты тогда утверждали: стартуй этот русский Мельников в группе сильнейших — быть бы ему призером! Что и говорить: на изрядно попорченной предшественниками трассе, как бы классно ты ее ни прошел, высокого результата не выдашь. И поэтому первыми на трассу выходили те, кто на международных соревнованиях стабильно показывал лучшие результаты, и это было справедливо. Леониду, как новичку, предстояло стартовать в пятом или шестом десятке.

Конечно, в шестнадцать лет попасть в состав сборной страны уже было большим достижением. Леня в тринадцать стал мастером спорта, в пятнадцать на европейском чемпионате юных горнолыжников в Италии стал бронзовым призером. Победив в международных соревнованиях на «Кубок дружбы», он законно занял место в сборной, несмотря на свой юный возраст.

Василия Мельникова радовали победы сына. Уж он-то знал цену каждой победы! Знал, потому что сам был двенадцатикратным чемпионом страны. В шестьдесят восьмом году он впервые за всю историю отечественного горно-лыжного спорта завоевал сразу четыре золотые медали, победив в специальном слаломе, слаломе-гиганте, в скоростном спуске и в троеборье. Это его достижение все еще никому не удалось повторить.

Да, он знал цену каждой большой победы, знал, какой это тяжкий и самоотверженный повседневный труд и как огромно нервное напряжение в дни соревнований.

Теперь он знал еще и цену разлук. С тех пор как сына стали забирать на всевозможные сборы, он бывал дома всего несколько недель в году. Спорт забрал его из семьи, поглотил, присвоил себе, оставив родителям только одно право — ждать... Что ж, в свое время он сам поставил сына на лыжи и вывел его на склон горы Айкуайвентчорр. Он сам заразил сына своей страстью, передав ему упоение скоростью, азартом борьбы, риском. Иначе он и не мог поступить, иначе он сам не был бы спортсменом. Но жена... Каково было ей переносить разлуки сначала с мужем, теперь с сыном. Ей хотелось, чтобы Леня, как и другие дети, возвращался после школы домой растрепанным, возбужденным, голодным. Она хотела кормить его, стирать его белье, штопать, зашивать, гладить, ругать за легкомысленное отношение к вещам, читать ему нотации, поучать, как поучают матери своих детей... Она хотела его видеть спящим, улыбаться, глядя, как он вертится перед зеркалом, собираясь на школьный вечер. Материнский инстинкт переполнял ее, требовал выхода — и не находил. И Василий Мельников видел, как она страдала.

...Заказанное по телефону такси остановилось у подъезда в 4.30. Василий Мельников опустился на сиденье рядом с водителем и, захлопнув дверцу, произнес:

— Аэропорт Быково.

Как собирается, стекая по стенкам, на дне чаши роса, так и выхлопные газы, наполняя рытвины и колеи, покрывали стылую землю ядовитым одеялом, толщина которого росла с каждым часом. Заметив рост концентрации ядовитых окисей в траншее, мастер рудного участка Зайцев теперь делал замеры каждые полчаса. И хотя до критической нормы было еще далеко, стало ясно: если до рассвета не задует, работы в карьере придется остановить.

В 6.00 от синоптика поступил очередной прогноз погоды.

Принявший сообщение диспетчер взглянул на Зайцева.

— Тишина, — хмуро проговорил он. — Полная... Что будем делать, мастер?

— Надо разбудить Сазонова. Он начальник рудника, ему и решать.

Диспетчер усмехнулся:

— Начальники — не боги, ветер они не принесут в мешке. Надо бы вывести часть машин из карьера, как думаешь?

— Другого выхода все равно нет, распорядись, — согласился Зайцев. — И Сазонову все-таки сообщи, чтобы потом не упрекал.

— Жаль человеку сон портить, вдруг что-то хорошее ему снится... — Диспетчер включил рацию. Внимание! Водителям восемьдесят шестого, сорок пятого, тройки и пятьдесят первого покинуть карьер. Повторяю: водителям восемьдесят шестого, сорок пятого, тройки и пятьдесят первого подняться наверх!

Голос диспетчера звучал спокойно и требовательно.

«Он выводит сорокатонники, все разумно», — отметил про себя мастер и, взяв новую порцию индикаторных трубочек, вышел из диспетчерской.

Однофамилец эксчемпиона страны Николай Алексеевич Мельников принял от напарника экскаватор в восемь часов вечера, и уже к полуночи на его счету значилось более тысячи тонн погруженной руды. Задание полученное им от диспетчера, гласило: «Работать в направлении юго-западного угла взрыва, «кос» слева не оставлять, заснеженную руду откопать под съезд», — и он все так и делал — руду ковшом подбирал тщательно, «кос» слева не оставлял, самосвалы загружал доверху.

В его руках огромная сильная машина, сделанная на Ижорском заводе, работала как часы, и Мельников знал это. А было время, когда здоровенный ковш беспомощно прыгал по раздробленной взрывом горной массе, прежде чем его удавалось наполнить, и словно маятник раскачивался над автомобилем. Умение пришло с годами. Теперь Мельников не представлял себе другой работы. За многие годы, проведенные в этом карьере, он привязался к нему, как моряки привязываются к своим кораблям, он гордился карьером, размахом работ, тем что через этот камень, так похожий на спрессованный сахар, через линзовидный, полосчатый, мелкопятнистый или крупноблоковый минерал, который на фабриках перерабатывался в суперфосфатное удобрение, он, Мельников, остался верен земле — той самой, что испокон веков кормила его дедов и прадедов.

Теперь, когда молодость прошла, почему-то все чаще вспоминалось родное село, где уж более никого не осталось из близких, небольшое село в заволжской степи, горький запах кизячного дыма, блеяние овец по вечерам и кони, низкорослые калмыцкие кони. Мальчишками они гоняли их в ночное, в степь, на выпас...

Недаром, как видно, люди говорят, что на старости лет родина тянет к себе, как магнит. Отчего это? Разве не все равно, где родиться и где умереть? Или есть в этой тяге к родным местам какой-то особый, тайный для людей смысл?..

К Заполярью привыкал долго. Угнетали и долгая полярная ночь, и не заходящее за горизонт солнце в летнюю пору. Даже кольские леса поначалу не радовали — хилые какие-то сосны, ели. Смотрел он на ели и думал — чем не ерш для мытья бутылок?! А вот пожил немного и узнал, что местная древесина ценится куда больше, чем та, которую дают могучие деревья, а все потому, что при замедленном росте годовые кольца одно к одному чуть ли не впритык, древесина образуется плотная, с красивой фактурой.

Как-то незаметно так случилось, что полюбил он и эти леса, приютившиеся в распадках между горными хребтами, и бесконечную цепь синих озер, и волнообразные холмы Хибин, и сполохи северного сияния, и марево электрического света, которое по ночам вставало над карьером, словно серебристый сноп, — и виден был этот сноп издалека.

Привычно текли мысли, привычно руки передвигали рычаги — и загруженными уходили самосвалы, а из глубины горы доносился рокот спускаемой руды. Да, все шло, как обычно, и луна, повисшая над кратером, тихо плыла по небу, когда из радиотранслятора поступило распоряжение диспетчера нескольким машинам покинуть карьер. Одна из названных машин была прикреплена на эту смену к его забою...

В салоне самолета стоял ровный усыпляющий гул.

Откинув спинки кресел, пассажиры дремали, кто-то даже посапывал.

Приближая отяжелевшую от сна голову к иллюминатору, Василий Мельников видел белое поле облаков, по которому, то извиваясь, как змея, то вытягиваясь или сжимаясь, точно пружина, плыла темная крылатая тень...

Распоряжение начальника рудника Центральный Геннадия Валентиновича Сазонова всем немедленно покинуть траншею было передано в 8.40 утра. К этому времени концентрация газов на дне карьера достигла предельных норм и следовало немедленно вывезти людей из опасной зоны.

Водители самосвалов забрали экипажи экскаваторов и повели машины наверх, на плоскую вершину плато Расвумчорр.

В одну минуту карьер затих, и только на верхних ярусах, почти у самой поверхности, оранжевые стотонные гиганты продолжали курсировать между забоями и отвалом, сбрасывая под откос «вскрышу» — горную породу, которую следовало выбрать, чтобы вскрыть полезный пласт. Миллионы тонн этой породы вываливались на отвесные склоны плато, поэтому, когда по весне сходил снег, казалось, что за зиму эти склоны заросли корой — темной и корявой, как кора дуба.

Девиз рудника на плато Расвумчорр был до предела лаконичен: «Выполнение плана — закон, перевыполнение — честь!» Два часа простоя из-за загазованности в сводке суточной добычи выражались нулями. Начальник рудника Сазонов смотрел на эти нули с неприязнью человека, который всегда помнит, что выполнение плана — закон! За год руднику Центральный полагалось выдать на-гора двадцать пять миллионов тонн. А для этого вывалить на отвалы столько же породы. «Баранки», которые теперь нередко появлялись в сводках, не могли не удручать.

Легче всего было все свалить на стихию. Если ветра нет, то его не высвистаешь, следуя древним поверьям. Но тем, кто работал на плато Расвумчорр, на стихию было валить грешно, ибо все, что они делали, они делали вопреки стихии. Зря, что ли, условия работы на плато приравняли к условиям работы на островах Северного Ледовитого океана! Зря, что ли, сюда бросили лучшую отечественную и зарубежную технику! Зря, что ли, японская фирма «Коматсу» прислала на рудник свой стодвадцатитонный самосвал, — знали там, в Японии: если выдержит автомобиль суровые условия заполярного горного рудника — авторитетная реклама ему обеспечена.

Сазонов смотрел в окно. И видел четыре вертикальных столба дыма над высокими трубами кочегарки.

Раздался звонок, и он снял трубку. Звонил диспетчер.

— Геннадий Валентинович, обещают ветер! Десять — пятнадцать метров в секунду! Порывами до двадцати! Туман, снег, метель, снижение видимости до пятисот метров...

— Отлично! — сказал он, дослушав диспетчера. — Ночью постараемся наверстать упущенное. — И усмехнулся: пятьсот метров видимости, а он доволен.

Надев полушубок, Сазонов вышел из кабинета.

— Я в карьер, — сказал он секретарше. — Отлучусь на полчаса.

Его голубой «козел», пофыркивая, стоял наготове. А день был, день был, боже какой день! Ослепительное солнце заливало ярким светом все окрест. Снег сверкал. А над белым гребнем по ту сторону пропасти горели в чистом небе две короткие яркие радуги.

— На смотровую, — сказал Сазонов.

Они понеслись в искрящемся воздухе, на смотровой площадке водитель притормозил. Сазонов вышел. И замер от восхищения. Гигантский кратер был наполнен синей тенью, словно прозрачной студеной водой. Глубоко внизу и на дальних уступах уже вздымались и опускались желтые стрелы экскаваторов. По дорогам, словно муравьи, сновали самосвалы. И слышалось ненасытное урчание рудоспусков.

Сазонов стоял и думал, что нужно обратиться к ученым. Найти ученых, которые помогут решить задачу. Где-то же есть такие асы, которым все по плечу, думал он. Поломают голову, проанализируют все процессы, создадут модель карьера и определят, какой физический механизм подключить, чтобы избавиться от загазованности...

Самолет приземлился в 12.05.

Василий Мельников ступил на трап и зажмурился от яркого света. Прямо за летным полем, за руслом реки, словно шлейф взлетающего реактивного самолета, плавно поднимался вверх восточный отрог Хибин. В тесных объятиях горной подковы лежал его Кировск — город, обретенный им в семилетнем возрасте и ставший ему родным. А ведь были предложения перебраться в Москву, в Ленинград. И всякий раз он отклонял эти предложения, потому что не представлял себе жизни без этих гор, имена которых звучат таинственно и прекрасно — Кукисвумчорр, Часначорр, Поачвумчорр, Эфеслогчорр, Айкуайвентчорр. Без синих озер Вудъявр, Имандра. Без друзей. Без своих учеников, которые уже, наверное, прознали о его приезде и с нетерпением ждут начала тренировки.

Он взглянул на часы — до начала тренировки оставалось два часа.

Стрелки показывали 14.40, когда тесной группой они подошли к подъемнику — двадцать одна шапочка и столько же пар лыж. Румяные от мороза мордахи, искрящиеся глаза. Он занял свое место рядом с трассой, а они цепочкой выстроились наверху. Он махнул рукой — и первая фигурка понеслась вниз, с каждой секундой наращивая скорость.

— Руками, руками работай!.. Выноси корпус!..

Там, в Шладминге, поди, уже началось. Репортаж по центральному телевидению выйдет в эфир только в 20.30, еще целая вечность...

— Далеко уходишь, ближе к флажку, ближе!..

Мальчишки проносились рядом — тоненькие, в огромных очках, словно стрекозы. На ногах импортные лыжи. А когда он начинал, лыжи были обыкновенные «дрова». И привязывались они к ноге намертво сыромятными ремнями — если падал, так уж вместе с лыжами. Мальчишки той поры, его отчаянные товарищи, любили гонять в Чертовом ущелье и совершать лихие прыжки со скалы, прозванной Чертовым мостом. А потом он возвращался в деревянный барак, где не было ни ванной, ни душа, и воду нужно было греть на плите, и хорошо еще, если эта плита топилась...

Он вдруг поймал себя на том, что рассуждает совсем как старик, хотя ему нет и сорока. Просто за эти годы многое изменилось. Кто мог знать, что Васька Мельников когда-нибудь выйдет на олимпийскую трассу?! А сейчас все горно-лыжные школы Кировска официально были признаны школами олимпийского резерва. И в том, что так случилось, была и его немалая заслуга — долго, очень долго он держался в чемпионах страны, поверили в Москве наконец, что Кировск — этот маленький заполярный городок — может стать родиной чемпионов. Поверив, Москва отпустила средства и на оборудование, и на тренеров, и на строительство крупного горно-лыжного центра. Новые трамплины, трассы, подъемники, гостиничный комплекс. На макете преображенная гора выглядела великолепно!

— Руками подрабатывай!..

Как быстро прогрессировали эти мальчишки! В десять-двенадцать лет они проходили ворота получше многих былых мастеров. И это тоже было закономерно — теперь тренеры горно-лыжных школ на общественных началах приучали ребят к горным лыжам еще в детских садах. Посвящать ребятам все свое личное время стало нормой. Говорят, учитель умирает в своих учениках. Неверно это, напротив — живет! Как жили и продолжают жить в нем, в Василии Мельникове, его славные учителя, от которых он принял спортивное мастерство, волю, страстность, так и он будет жить в этих мальчишках. И он, и председатель городского спорткомитета Дмитрий Веселов, и директор республиканского комплекса олимпийской подготовки горнолыжников Михаил Антиосов, и еще многие другие, кто свою жизнь посвятил городу, его настоящему и будущему. Если сегодня, работая плечом к плечу, они добились того, что в маленьком Кировске лыжным спортом охвачены почти все мальчишки и девчонки и возводится горно-лыжный центр на горе Айкуайвентчорр, то через двадцать — тридцать лет уже эти мальчишки, девчонки, приняв от них эстафету, преобразят облик Кировска.

Тренировку Василий Мельников закончил в 17.20. Отпустив ребят с горы, он несколько раз спустился сам, наслаждаясь скоростью. Когда он спускался в последний раз, началась метель. В глаза сыпало снегом. В ярких лучах ламп снег мчался вниз белыми струями.

Домой он вернулся в начале седьмого. В 19.40, когда он включил телевизор, то оказалось, что вторая программа не работает. Та самая, которая была отведена для телерепортажа из Шладминга.

Ветер мчался на плато Расвумчорр со скоростью курьерского поезда. И дымилась плоская вершина, словно проснувшийся вулкан. В кратере карьера кружили белые смерчи с воем и свистом, алчно набрасывались на машины, готовые свалить их и разметать по частям, словно задались целью еще раз испытать людей на прочность, словно и было это главным для разбушевавшейся стихии.

А люди работали. Ковши экскаваторов захватывали минерал и, низко опустившись над кузовом, загружали самосвалы драгоценным сырьем. И самосвалы уходили в дымную студеную мглу, в мгновение ока растворялись в ней, казалось бы, навечно, навсегда, но проходила минута, вторая, третья... и они возвращались, гоня перед собой мутное облако света...

В 19.56 на местный телецентр обрушилась лавина телефонных звонков. Мужские, женские, старческие и детские голоса задавали только один вопрос: «Почему не работает канал?» Дежурный по телецентру даже взмок, отвечая всем одно и то же: «Ищем неисправность. Сами жаждем увидеть репортаж».

Когда позвонил отец Леонида Мельникова, дежурный уже терял голос.

— Не беспокойтесь, — заверил он. — Канал работать будет! Успеха нашим!

Канал заработал за семь минут до начала передачи.

Они сидели перед цветным телевизором всей семьей — Тоня, Василий и их родители. И еще Дмитрий Веселов, в прошлом горнолыжник, ныне спортивный судья и председатель городского спорткомитета. Мужчины делали прогнозы, а матери не было дела до шведа Стенмарка и американских парней Фила и Стива Маре, претендующих на золотую медаль, она думала о сыне. Мысленно она сейчас была с ним, видела его в толпе горнолыжников, собравшихся на стартовой площадке, внешне он выглядел спокойным, но она знала, как он волнуется. Да, она его видела, хотя на экране ничего этого не было — камера панорамировала вдоль трассы, показывая зрителей, шоссе, по которому катили легковые автомобили, игрушечные домики австрийского курортного городка...

— Говорит и показывает Шладминг... Говорит и показывает Шладминг...

В голосе телекомментатора слышалось предстартовое волнение спортсменов и зрителей. Он говорил о том что днем в этом альпийском городке припекает солнце, температура поднимается выше нуля, поэтому на отдельных участках приходится подновлять трассу с помощью искусственного снега. Солнце и ночные морозы сделали трассу на редкость жесткой, и проходить ее будет нелегко. Затем комментатор стал называть имена участников, и все сидящие перед телевизором напряглись, ибо всякое случается — и травму можно получить на последней тренировке, и температура внезапно может подскочить, но нет — следом за Жировым, Цыгановым и Андреевым бывший вратарь сборной страны Владимир Маслаченко назвал и «пятнадцатилетнего школьника из Кировска Леонида Мельникова».

— Видел я наших ребят перед отлетом, — обращаясь к Веселову, проговорил Василий Мельников. — Выглядели они переутомленными, вялыми... Боюсь, что на этот раз их перетренировали. Стенмарк вон чуть ли не месячный перерыв в тренировках сделал накануне чемпионата.

— И такое может быть, — согласился Веселов. — Если долго вкалываешь на всю катушку, реакция притупляется. Помнишь, как наши хоккеисты после блестящих игр в Канаде проиграли на чемпионате мира? Их было просто не узнать — еле двигались, клюшки разом отяжелели. Тогда много писали о... — голос Веселова замер на полуфразе, потому что на экране возник Фил Маре.

Крепко сбитый, рослый американец принял предстартовую позу. Этот парень однажды уже был увенчан золотой медалью чемпиона и, судя по решительному виду, не намерен был упускать свой шанс.

Через десять секунд после старта Фил Маре налетел на флажок в четвертых воротах. Гибкий и потому безопасный, шест пригнулся к земле, пропуская слаломиста, а когда, раскачиваясь, выпрямился, Фил Маре уже сходил с трассы. Все это случилось в мгновенье ока.

— Сегодня мы, по-видимому, еще неоднократно станем свидетелями подобных срывов, повторяю — трасса на редкость жесткая. Даже такой опытный спортсмен, как Фил Маре, не смог справиться с коркой льда, которая за ночь образовалась на снежном покрытии, — возвестил Владимир Маслаченко и объявил следующего участника.

Это был Ингемар Стенмарк. И трассу он прошел в свойственной только ему мягкой, элегантной манере. Так красиво, как он, никогда и никто не ходил в слаломе. Даже легендарный Тони Зайлер. Но опытный глаз Мельникова отметил, что Стенмарк не рискует слишком приближаться к флажкам. Швед предпочел более пологую дугу, а это означало, что он упустил те самые сотые доли секунды, которые по сумме двух попыток определят чемпиона. Можно было подумать, что он дает фору своим соперникам. И правда, когда на старт вышел Стив Маре, время Стенмарка стояло всего лишь четвертым в колонке результатов.

У Стива Маре появился реальный шанс и, решив его не упускать, американец бросился вниз, как камень из катапульты. И показал лучшее время.

Теперь настал черед идти Александру Жирову. Последний год весь спортивный мир говорил о нем, как о новой звезде горно-лыжного спорта. Неожиданно для всех он ворвался в созвездие самых титулованных имен, покоряя зрителей не только стабильностью высоких результатов, но и элегантным катанием. Незадолго до этого чемпионата у него была сильная травма колена, которая поставила под сомнение сам факт его участия, о чем и сообщил Владимир Маслаченко.

Саша благополучно прошел трассу, но на этот раз без свойственного ему блеска.

— Не в травме дело, — глядя на этот спуск, проговорил Василий Мельников. — Перетренировали ребят.

И, подтверждая его правоту, Цыганов и Андреев, у которых не было никаких травм, трассу прошли вяло, и время, показанное ими, уступало времени Жирова.

Но вот на экране появился Леня. Пока он готовился к старту, Маслаченко говорил, что он не расстается с учебниками и еще что-то хорошее, но от волнения смысл слов для родственников померк.

Вот он пригнулся... Приготовился оттолкнуться... и... пошел!

Он начал хорошо, уверенно, чисто, запорхал в частоколе флажков, кидая свое не по годам сильное тело то влево, то вправо. Пройдены одни ворота... вторые... третьи... четвертые... и...

Да, он сходил с дистанции. Не упав и не сбив ворот, он скользил поперек горы, с недоумением глядя на свой ботинок.

— Что случилось? — прошептала Тоня.

— Тросик, наверное, лопнул, — предположил Василий. — Вот невезуха!

— Что ты хочешь от пацана, если сам Фил Маре сошел с трассы, — утешая отца, проговорил Веселов.

Василий покачал головой.

— Ты же видел, как он шел! Уверенно, хорошо. Давал нагрузку на ноги, вот тросик и не выдержал. Мне сразу эти новые крепления показались хлипкими. На такой трассе нужны надежные крепления, а «Салямон» — фирма новая...

А на экране уже мелькали записанные на видеомагнитофон кадры второго заезда, великолепный, просто блестящий спуск Стенмарка, показавшего на этот раз лучший результат, и спуск Стива Маре, который хотя и прошел хуже шведа, но по сумме все равно его время оказалось лучшим, и было видно, как занявший второе место Стенмарк пожимает ему руку. Затем пошли кадры, посвященные нашим спортсменам, которые выстроились друг за другом — на шестнадцатом месте Жиров, на семнадцатом Цыганов. Андрееву повезло еще меньше — двадцать третий результат по сумме двух попыток.

— Прав ты, старик, прав. И перетренировали ребят, и крепления не экстра оказались, но опыт неудач тоже великая штука! — проговорил Веселов и ободряюще хлопнул Мельникова по спине. — Проанализируем, станем умнее. Поверь, будут наши ребята еще ходить, как Стенмарк. И у Лени еще все впереди, так что нечего нос вешать.

Старики одевались, смущенно улыбаясь.

Так прошел этот день, обычный февральский день в Хибинах, который мало кому запомнился в череде будней. На улицах пуржило, мело поземкой, и над озером Вудъявр, над косым срезом горы Вудъяврчорр среди проснувшихся звезд плыла перезревшая луна. Время от времени ночную тишину нарушал дробный постук вагонов — шла руда, серебристо-серый апатит...

Аскольд Шейкин СЕВЕРНАЯ БАЛЛАДА Научно-фантастическая повесть

Я стою в седловине горной гряды. У ног моих жесткая редкая трава, лишайники, мох. Сквозь них угловато выпирают камни. Сентябрь! Вершины слева и справа от меня белы от снега, равнинный простор далеко внизу залит золотом пожелтевшей лиственничной тайги. Там, где равнина примыкает к горам, синеет озеро. Вокруг него россыпь многоэтажных домов — мой родной город.

Старожилы нашего края говорят: «На Север трудно решиться приехать. Еще труднее потом с ним расстаться... Всей душой прикипаешь к скалам, прозрачному небу, студеному воздуху». Но я-то здесь и родился.

За седловиной — ущелье. Оно такое глубокое, что оттуда, где я стою, нельзя разглядеть ни проложенных по его дну железнодорожных рельсов, ни портала тоннеля, в который они уходят. Видны только серые языки каменистых осыпей, устилающих верхнюю часть противоположного склона.

Это как чудо. В сотнях метров подо мною, в сердцевине хребта, пробиты штольни. Там грохочут взрывы, машины стальными челюстями захватывают руду, а здесь вековечная тишина, беловато-зеленые, нежные, как пена, ягельники, глинистые овалы пятнистой тундры.

Один из этих овалов — он шагах в трех от меня — пересекает звериная тропа. Следы на ней очень четкие. Лисьи, заячьи. Отпечаток оленьего копыта. По нему прочерчены борозды — большой тяжелый зверь волочил когтистую лапу. Это прошел бурый медведь. Я знаю.

Куда большее чудо, чем штольни и рельсовый путь по ущелью, то, что от самой окраины города начинается территория заповедника, и все здесь поэтому должно оставаться нетронутым — растения, камни, норы, гнездовья птиц.

«Но все же почему? Почему?» — в десятый раз спрашиваю я сегодня себя.

Полгода назад я стал чемпионом зимних Олимпийских игр по биатлону. Проходили они в одном из альпийских городов. С утра до ночи не утихала там нарядная, радостная толпа. Церемонии, шествия, маскарады безостановочно сменяли друг друга. Я ничего этого не заметил. Все мои дни строились одинаково: с утра тренировочные упражнения, потом беседы с тренерами, психологом команды, опять упражнения. С половины десятого вечера — сон. Изредка, как яркая вспышка, — часы соревнований.

То, что мне удалось быстрее всех пробежать двадцать километров, самого меня нисколько не удивило: я жил в таком городе, куда съезжались соревноваться в скоростном спуске чемпионы страны. Было с кого брать пример. Но биатлон — особый вид спорта. Надо быстро пройти по трассе. Будут спуски, подъемы, подбрасывающие в воздух бугры. Скорее, скорее! Бесценна каждая доля секунды.

Но за спиной биатлониста винтовка. Пройдена первая четверть пути, и ты оказываешься на огневом рубеже. Надо повалиться на снег, одну за другой поразить мишени. К тому времени, которое будет тобою затрачено на весь путь и стрельбу, каждый промах прибавит по две минуты. Всего несколько пуль, отправленных «в молоко», и даже если ты лучший в мире лыжник-бегун — уже незачем продолжать борьбу. Развеются надежды тренеров, собственные мечты. Однако ты еще член сборной команды страны. На твоей куртке государственный герб, и провожали тебя, как героя.

Эти два вида спорта — стрельба и лыжная гонка, — не просто различны. Они взаимно исключают друг друга. Противоречат. Требуют от спортсмена, от его сердца, нервов, ума совершенно противоположного: то беззаветно выкладываться в ритмичной работе всех мускулов, то сосредоточенно затихать, сжимая в руках винтовку.

Второй этап гонки. Из-под палок, из-под лыж брызгами вылетает снег. Бешено колотится сердце. Рот раскрыт, губы хватают воздух. Все тот же приказ себе: «Скорее! Скорее!» Но — снова огневой рубеж. А так трудно остановиться! Ведь только-только ты мчался во всю свою силу. Пульс — двести ударов в минуту.

Однако нужно спокойно вставить в винтовку патрон, плотно, но без малейшего излишнего усилия обхватить рукой шейку приклада, сделать два-три глубоких вдоха, наконец еще раз вдохнуть уже только наполовину, замереть и в промежутке между двумя ударами сердца, уловив тот счастливый миг, когда колебания диоптрического прицела будут самыми меньшими, нажать на спусковой крючок. Десять выстрелов, десять перезаряжений винтовки, десять мгновений полной внутренней тишины и — снова гонка!

Последний, четвертый огневой рубеж. По правилам соревнований стрелять надо стоя. Но сердце бьется неукротимо. Мышцы ног, рук, спины стянуты напряжением. Если они еще и в состоянии совершать какую-то работу, то лишь одну — двигаться, двигаться... Нужно все же суметь приказать им расслабиться и тут же собраться, но уже так, чтобы они смогли действовать совсем по-другому: плавно, с неравными паузами, без малейших рывков, точно соизмеряя усилия.

Тогда, после этой победы, в аэропорту меня встречали не только друзья и родные. Там были самые уважаемые в нашем городе люди: директор заповедника, начальник горного комбината, председатель исполкома городского Совета, секретарь горкома...

За рубежом меня спрашивали:

— Откуда у вас такой удивительный гоночный стиль? Вы и на ровных участках трассы как будто летите над поверхностью снега.

Я отвечал:

— В моем краю эти три времени года — весна, лето и осень, вместе взятые, — длятся всего только два с половиной месяца.

— Но откуда такая смелость? Вы счастливчик? Никогда не падали? Не знали на своем веку травм?

— Если живешь в таком городе, где от самых домов поднимаются горы, — отвечал я, — лыжнику нельзя не быть смелым.

— Вы студент? Где-нибудь служите?

— Заочно учусь на факультете охотоведения и работаю егерем.

— Кем-кем? Что это значит?

— Хранитель тишины в заповеднике...

«...Но почему же? Почему все это произошло?» — снова думаю я.

Когда кончается детство? Не тогда ли, когда начинаешь полностью сам отвечать за свои поступки? Когда уже тебе некому сказать: «Больше не буду», — и все простится, наладится. И не потому ли для того, кто стал на горные лыжи, такая пора приходит удивительно рано? Еще бы! Летишь вниз, в долину. Не более спичечных коробков кажутся дома. Люди у подножия склона крошечны, как муравьи. На твоем пути скалы, обрывы, скорость — больше ста километров в час. Как идти лыжам? Ежесекундно надо выбирать то решение, от которого впрямую зависит жизнь, и если ошибся, то уже не помогут никакие слова, не заслонят ничьи руки. Каждый спуск — школа мужания. Потом и во всех других случаях поступаешь без колебаний.

Так взрослеют не по годам, но так становятся чемпионами.

Мой егерский участок — сотни квадратных километров горной тундры. Лучше, чем я, эту местность сейчас не знает никто. Мне знакомы здесь каждый утес, разлом, промоина, чаша цирка, тропа, ручей, озерцо. Зимой, в пургу, кто быстрее отыщет заблудившегося лыжника, выведет его на подветренный склон, окажет помощь? Конечно, нужны тут и смелость и выдержка. Биатлонистом я стал не случайно.

Но потому-то теперь во время моих выходов в горы (сегодняшний день не в счет!) всегда за моею спиной спортивная винтовка. Внезапно, порою в самой неудобной позе, я срываю ее с плеча, заряжаю стреляным патроном, навожу на цель, делаю положенное количество вдохов, осторожно, по всем правилам меткой стрельбы нажимаю на спусковой крючок. В моем поведении нет мальчишества. Это азбука тренировки биатлониста высокого класса, Так советуют учебники, без устали твердит мне мой тренер: не жалей себя, в любую погоду, после быстрого бега, резкого прыжка, долгого стояния на месте, — все триста шестьдесят пять дней в году делай и делай свои ежесуточные четыреста — восемьсот заряжений, прицеливаний; совершенствуй и совершенствуй это умение: вдруг прервать уже начатое было движение и, сколько бы ты ни хватал ртом воздух, как ни рвалось бы из твоей груди сердце, суметь успокоить его, вскинуть винтовку, уверенно навести на цель.

С игр я вернулся в феврале. Безмятежными прошли март, апрель, май, июнь.

В июле я впервые стал замечать, что некоторые из сотрудников заповедника косо посматривают на меня. Откровеннее всех делал это Сидор Савельевич Кучумов. Было обидно. Уважаемый человек. По возрасту годится мне в деды. Кому ни скажешь: «Кучумов», — сразу подхватывают: «Мировая известность! Знаток видов редчайших животных». Но разве и я не стану когда-нибудь таким знатоком?

У крыльца дирекции заповедника он однажды утром вдруг остановил меня:

— А-а, послушайте... Вы сейчас идете в обход?

Я кивнул, подтверждая:

— Да.

— И все у вас там, простите, как надо?

— Да.

— И никаких происшествий?

— Почему же? Но если говорить о браконьерстве, то...

— Однако павших животных находите?

— Да. Акты в дирекции. Можете посмотреть.

Он протянул руку к моему плечу:

— Но вот это... послушайте, вы же совсем еще молодой человек... винтовка вам сегодня зачем? Боитесь кого-нибудь?

— Еще бы, — шутливо ответил я. — Помните историю с шатуном? Вдруг придет рассчитаться? Мишка-то каверзный. Что ему две сотни километров до заповедника!

Я говорил вот о чем. Вскоре после возвращения с игр меня попросили выехать в прибрежный район. Зима была в полном разгаре, но там объявился медведь, который вдруг покинул берлогу. Задрал корову, пугал людей и так неожиданно появлялся и исчезал, что местные охотники ничего не могли сделать. Если бы не ежедневные тренировки, и я бы не успел вскинуть винтовку. Именно эту, спортивную, с которой настолько сдружился, что перестал замечать ее восьмикилограммовый вес. Впрочем, попал ли, не знаю. Зверь после выстрела скрылся, но цель оказалась достигнутой: бродяжничать он перестал. В областной газете тогда появилась заметка: «Стиль чемпиона». Об этом случае я и напомнил Кучумову...

Потом была очень странная встреча с тренером. Он уезжал в отпуск, мы не виделись больше двух месяцев. Узнав о его возвращении, я прибежал на спортбазу, и вдруг первое, что он сделал, — ткнул пальцем в винтовку у меня за спиной:

— Так всюду и ходишь?

— Не всюду, но сейчас я прямо из заповедника. Очень хотел поскорее вас повидать.

Он как будто совсем не услышал этих слов.

— И стреляешь там? И где патронов столько берешь?

Я отрицательно покрутил головой:

— Николай Николаевич! Разрешите доложить. Стреляю лишь по мишеням и лишь на комплексных тренировках и соревнованиях, а так — только вскидки. Вы же знаете, сколько их каждый день надо делать! «Навык быстро угасает, если его не поддеркивать» — ваши слова!.. А впереди всесоюзные соревнования, чемпионат Европы, чемпионат мира.

Он закивал, соглашаясь:

— Знаю, это я знаю, известно, но... — не договорив, он безнадежно махнул рукой и, не простившись, ушел.

Не ушел даже, побежал от меня.

Что, однако, означали его «но», безнадежный жест и то, что он не захотел, не смог дальше со мной говорить?

И вот... Когда же? Всего три дня назад, утром, вскоре после рассвета, я шел по этой же седловине. С визгом пробегали тундровые крысы. Уже перелинявшие куропатки вспархивали из-под моих ног, белыми хлопьями падали шагах в двадцати, затаивались между кочками.

Заяц, тоже перелинявший, приготовившийся к зиме, похожий на снежный ком, проскакал вниз по склону.

— Не бойся! — крикнул я. — Не обижу!

Провожая зайца глазами, я оглянулся. Далеко внизу лежал город. Его освещало солнце. Сквозь синеву легкого марева тусклыми искорками поблескивали стеклянные стены зданий. Тихо, покойно было здесь, наверху!

Наши горы оглажены древними ледниками. Потому-то, когда ложится хороший снег, они влекут к себе лыжников чуть не всей страны. Их съезжаются тысячи. Канатные дороги неутомимо возносят желающих на вершины. Перевалы, склоны оживлены тогда не меньше людных городских улиц. Но есть и любители летних прогулок по тундре. Вот почему, когда я увидел шагах в трехстах от себя движущуюся фигуру, в первый момент мне показалось, что это человек. Переваливаясь с ноги на ногу, сиротливо ссутулившись, он медленно уходил в сторону ущелья.

Я крикнул:

— Эй!

Он продолжал идти. Я схватил бинокль: бурый медведь! Мерно колыхалась его спина. На ней остро выпирали лопатки и узкий, как у сухой костистой кобылы, хребет. Старый и очень исхудалый зверь. Шел с трудом, волоча правую заднюю лапу. Но куда же он направляется? Там пропасть! Над нею козырьком нависает гребень обрыва. Загудит вырывающийся из тоннеля электровоз, зверь шарахнется и сорвется вниз! Где же ему удержаться! Да еще такому, с искалеченной лапой!

Я хранил в нагрудном кармане куртки патрон из того набора, который принес мне победу на олимпийских играх. Было приятно иметь его при себе. Я зарядил винтовку и выстрелил. Не в зверя, в утес, который был в пяти шагах перед ним. И я видел, как медведь, вскинув морду, с удесятеренной быстротой метнулся, но — какое несчастье! — не назад, а вперед.

От грохота каменной лавины задрожал воздух. Когда я подбежал к обрыву, над ущельем клубилась пыль.

В сумке через плечо у меня была радиостанция местной связи. Я нажал кнопку вызова дирекции заповедника. Ответил Кучумов.

— На седловине чепе, — сказал я. — Медведь шел в сторону ущелья. Сорвал собою осыпь. Возможен завал железнодорожной линии.

— Что с самим зверем?

— Пока не знаю.

— Но все же? Где и когда вы его впервые обнаружили?

В тоне кучумовского голоса звучала уже знакомая мне неприязнь, и потому я не стал сообщать о том, что медведь был хромым и что я попытался выстрелом отпугнуть его от обрыва.

— Так где же вы его впервые обнаружили? И что с ним в конце концов стало?

— С седловины это не видно, — ответил я. — Спущусь вниз, тогда попытаюсь выяснить. Однако путь это долгий.

— Понятно, — он говорил уже совсем жестко, с надменностью. — Но в ущелье вообще не спускайтесь. Я сейчас свяжусь с диспетчерской комбината. Ваша задача — флажками обставить гребень склона в месте схода осыпи. Вам ясно?

— Да.

Разговор оборвался.

Ну а сегодняшний день начался для меня с вызова как раз к одному из тех самых уважаемых в нашем городе людей, кто еще недавно с таким почетом встречал меня на аэродроме.

В служебном кабинете этого человека (его звали Дмитрием Степановичем) я бывал уже неоднократно. И в первые дни после возвращения с игр, и почти всякий раз, когда приезжали именитые гости. Чемпион! Гордость города!.. К тому же, если гостям надо было показать горную часть заповедника, то вообще мало кто мог сделать это лучше меня. «Наверно, — подумал я, — и теперь пойдет речь о таком поручении», — и потому явился при галстуке, в белой рубашке, светлом костюме, в бежевых полуботинках на толстой рифленой подошве и с памятным олимпийским значком в петлице. Как оказалось потом, нелепее ничего нельзя было придумать.

В очень просторном и светлом кабинете Дмитрия Степановича стояли три стола. Один — рабочий, с телефонами, у самой дальней от входа стены; другой — с макетом всех зданий города, окрестных гор, нитей спортивных подъемников — справа от двери. Третий, широкий и длинный, покрытый зеленым сукном, занимал среднюю часть кабинета. Когда я вошел, по сторонам его сидели директор заповедника, мой тренер, секретарь городского комитета комсомола, городской прокурор и начальник милиции.

Завидев меня, Дмитрий Степанович начал подниматься со своего места в торце стола, и с каждым моим шагом его широкоплечая, слегка сгорбленная фигура не только делалась выше, но словно бы даже все более грозно нависала навстречу мне.

Я остановился напротив него, кивком поздоровался сразу со всеми. Никто не ответил. С четверть минуты длилось молчание. И Дмитрий Степанович, и сидевшие за столом всматривались в меня, будто впервые видели. В меня-то! Люди, с которыми я чуть ли не с самого моего детства встречался уже сотни раз! Что это могло значить?

— Расскажите о себе, — наклонив голову, не глядя в мою сторону, глухо проговорил Дмитрий Степанович.

И это было для меня неожиданностью: почему он обращался ко мне на «вы»? Ведь прежде он никогда так не делал.

Я растерянно заулыбался:

— О себе? Но вы про меня все давно знаете.

Тем же глухим, враждебно-холодным тоном он произнес:

— Очевидно, не все.

— Что же мне говорить? Здесь родился, учился в школе, работаю.

Я замолчал и сразу почувствовал, что тишина в кабинете с каждой секундой становится напряженнее. Вот-вот, казалось, она как-то ужасающе для меня разорвется. Все эти люди, еще недавно так тепло ко. мне относившиеся, смотрели недоверчивыми строгими судьями. Что случилось?

— Учился, работаю, — повторил я с тем отрешенным от всего окружающего спокойствием, как будто стоял на огневом рубеже. — Было, правда, еще одно событие: участвовал в зимних олимпийских играх. Но об этом здесь, в вашем кабинете, я уже рассказывал несколько раз.

Ответом снова было молчание, хмурые взгляды. Я покосился на стены, на потолок: где я? Да, там, где бывал много раз. И все здесь как прежде.

— Вам известно, что наш город возник только потому, что было открыто рудное месторождение?

Ответить я не успел. Успел только подумать: «При чем же здесь мой рассказ о себе?» Дмитрий Степанович вдруг заторопился, словно опасаясь, что мои слова чем-то могут ему помешать:

— Сейчас это уже история. В тачках выкатывали из штолен руду, на оленях везли за десятки километров к железной дороге. Жили в бараках, палатках. Чтобы не замерзнуть, ночи просиживали у раскаленных железных бочек. Теперь пройдите по улицам: Дворцы культуры, музыкальные школы, школы искусств, красавцы дома. И ведь не только город, но и лично вы всей своей счастливой судьбой обязаны тем, кто его когда-то строил. И мы хотим знать: вам это понятно? И если да, то что все же, наконец, таится в вашей душе? Что? Почему вы мешаете нам?

Он спрашивал резко, как будто бы вел допрос. Я слушал сжавшись, вобрав голову в плечи, «сгруппировавшись», если говорить языком горнолыжника, в ожидании града камней. Это не было преувеличением. Так мне вдруг действительно показалось. И потому я не стал отвечать. Пережду. Будет видно.

— С той поры, когда был основан город, прошло полвека. Но никогда и никакое месторождение полезных ископаемых не бывает неисчерпаемым. Спросите ученых. — Дмитрий Степанович кивком головы указал на бородача в замшевой куртке и джинсах, который тоже сидел у стола и которого я только что заметил. — Да, спросите ученых, они подтвердят, что и наших запасов руды хватит еще только на четверть века. И что тогда? Опустеть домам, дворцам, школам? С улиц, по которым больше некому ходить, содрать асфальт? И ваше сердце спокойно? Вы над этим не думали и никогда не захотите думать? Но мы-то уже сегодня готовим завтрашний день города. И я вам скажу, каким здесь, в горкоме партии и горисполкоме, мы его видим. Это будет не только всесоюзно известный центр горно-лыжного спорта, но и столица самого северного в мире национального парка. Мне иногда говорят: «Надо браться только за спорт. У нас прекрасные горы. Десять месяцев на них лежит снег. Будут проходить мировые чемпионаты, тренировки мастеров — и достаточно!» Но ведь спортсмену в такие периоды жизни кроме гор и снега нужны еще лишь подъемники да место в гостинице. И, в сущности, ничего больше. Чтобы не увядал город, этого мало. Столица национального парка привлечет сюда любителей северной природы. Станут съезжаться туристы всех стран и возрастов. Это — большие массы людей, фестивали, недели искусств, современное градостроительство, десятки тысяч постоянного населения, круглый год занятого полезным трудом.

— Но почему вы считаете, что мне это все безразлично? — прервал я его.

— Потому что претендовать на то, чтобы стать таким городом, это в первую очередь значит полностью сохранить в его окрестностях животный и растительный мир. Ради этого мы и добились, чтобы уже сейчас от самых наших окраин начиналась территория заповедника.

Он протянул мне раскрытую ладонь. На ней что-то лежало.

— Это пуля из твоей винтовки? — в упор глядя на меня, спросил он.

— Какая пуля? — я оглянулся на тренера, на директора заповедника.

Никто из них не смотрел на меня.

Дмитрий Степанович подошел к тренеру, протянул ему ладонь. Тот, подтверждая, кивнул.

— Но почему? Как это может быть? — спросил я, уже догадавшись о том, что услышу дальше.

— Имеются данные баллистической экспертизы, — вступил в разговор прокурор. — Калибр семь целых и шестьдесят две сотых миллиметра. Пуля от целевого винтовочного патрона «экстра», предназначаемого для стрельбы на особо ответственных соревнованиях. Во всем нашем городе, кроме вас, ни у кого из спортсменов таких патронов нет да и не было. Но, разумеется, гораздо важнее то обстоятельство, что экспертиза бесспорно установила индивидуальные признаки, общие для этой пули и нарезки ствола вашей винтовки.

Дмитрий Степанович смотрел на меня с таким отвращением, что его подбородок дрожал

— Когда вы стреляли последний раз и по какой цели?

— Если вы говорите о каком-либо животном, то несколько месяцев назад, — ответил я. — Вы сами посылали меня в прибрежный район. Вы помните?

— А что ты сделал три дня назад? — он взвешивал на ладони пулю, будто решая, швырнуть ее в меня или нет, и вдруг, сжав кулак, грохнул им по столу. — Хватит вранья! Это нашли в медведе, погребенном лавиной, и ты прекрасно знаешь, почему, где и когда это было.

— Но что мне оставалось?! — в отчаянии крикнул я. — Он шел к обрыву. И слабый, тощий. Кожа да кости. Еле тащился. Было ясно, что ему ни за что не удастся удержаться на склоне. Моего голоса он не услышал. Пришлось отпугнуть выстрелом. Но я только это и сделал.

— Только? — переспросил Дмитрий Степанович. — Но вот уже сколько раз на территории, которую ты должен оберегать от браконьерства, находят убитых животных.

Он шагнул к рабочему столу, взял с него пачку фотографий и швырнул на зеленое сукно. Они ручьем потекли по его поверхности.

— Росомахи, куницы... Птицы, записанные в Красную книгу... Ты знаешь, сколько раз вот эти друзья, — он ткнул пальцем сперва в секретаря горкома комсомола, потом в тренера, в директора заповедника, — оберегая твою репутацию, тайком подбирали на дне ущелья, у границы территории, которую ты обязан охранять, убитых тобою животных и прятали, чтобы никто не увидел? Думаешь, так может продолжаться вечно? И хотя бы бесстыдно сдирал шкуру, жрал! Но ты браконьер особого рода. Чист и свят. Всего лишь отрабатываешь технику. Идешь к высшим достижениям в спорте. И ни у кого из твоих друзей не хватает мужества сказать: «Прекрати!» И что же теперь? Просить Всесоюзный комитет по делам физкультуры и спорта о твоей дисквалификации? Знаешь, сколько уже насчитала на тебя охотинспекция? И прячут, списывают на стихийные бедствия. На лавины и паводки, которых не было. Лишь бы только не набросить тень на олимпийского чемпиона, которым все мы гордимся. Но теперь мы с них спросим. Товарищи говорили: «Нет доказательств». Теперь они есть. Мы верили, что вместе с тобой в наш город пришел большой спорт. Пришел позор.

Дмитрий Степанович снова поднес ладонь с пулей к моим глазам. Я таки ждал: он все же швырнет ее мне в лицо.

— Иди, — с презрением сказал он. — И чтобы больше никто не видел тебя в горах, — он кивнул сперва в сторону директора заповедника, потом в сторону начальника милиции. — Обязываю вас принять необходимые меры. Это во-первых. И во-вторых — винтовку сегодня же сдашь на спортивную базу. Тренировки — только в присутствии тренера. И запомни: здесь, в этот раз, мы все тут, кто как мог, боролись за твое будущее. Потому и вели этот разговор. Но победили мы или нет, зависит от тебя одного.

Когда я только-только завершил тот свой победный рывок на зимней олимпиаде и еще едва держался на подкашивающихся ногах, меня обступили журналисты. Переводчица захлебывалась словами: «Что вы чувствовали, когда шли по трассе? С какими неожиданностями столкнулись? Кто из спортсменов мира служит для вас образцом? В чем секрет того, что вам удается так быстро переходить от бега к меткой стрельбе?..»

Я отвечал:

— Не знаю.

Так в ту минуту и было. Но позже я, конечно, смог сам себе ответить на все эти вопросы и даже вдруг будто со стороны увидел во всех мельчайших подробностях то, как бежал по трассе, что происходило вокруг.

Переключаться — это еще и способность вырываться из одних потоков впечатлений, шума, света, обращенных на тебя взглядов и тут же погружаться в не менее яркие, значимые, но совершенно другие.

Выйдя из здания, где все это происходило, я остановился на краю тротуара. Мимо шли люди, проносились автомобили. Никаких мыслей в голове у меня не было. Стоял, смотрел по сторонам. Щурился от лучей солнца.

Рядом со мной вдруг оказался бородач в замшевой куртке.

— Самое странное, конечно, то, что медведь, которого вы видели на седловине, был очень тощ, — проговорил он так, будто мы с ним добрые приятели и продолжаем неторопливую, давно начатую беседу. — Вы сказали: «Кожа да кости»... Очнитесь! — он начал тормошить меня за плечо. — Судите сами: уже сентябрь. Скоро в берлогу. Медведь же нисколько не накопил жира. Значит, ему что-то мешало. И, значит, если он был хвор из-за пули, которая сидела в нем, а это вполне можно проверить, то пулю всадили в него не три дня назад и даже не три недели назад, ибо ни от какой раны похудеть за такое время он бы не мог. Осенние медвежьи жировые запасы огромны, их должно хватить на целую зиму. Следовательно, вполне возможно, что пуля сидела в нем все летние месяцы, и ваша недавняя стрельба, даже если она и была, не имеет никакого отношения к данному случаю.

У меня вырвалось:

— Но я же точно знаю, что не попал в него!

— И сможете доказать?

— Смогу. Но кто будет слушать мои доказательства?

Он прервал меня:

— Вам известно, где находится филиал Академии наук? Конечно, известно! Трехэтажное здание на площади Первого мая. Приходите завтра в Институт геологии и геофизики. В первой половине дня я буду там в гидрохимической лаборатории. Это на втором этаже. Спросите Трофима Петровича. Нам обязательно нужно поговорить.

Я не успел ответить. Подкатил зеленый пикап с надписью «Экспедиционная». Еще на ходу раскрылась дверца. Трофим Петрович юркнул в нее, повалившись на окованные железом ящики приборов и на руки заполнявших машину мужчин и женщин в куртках и ватниках. Пикап рванул.

— Непременно зайдите! — донеслось уже с середины улицы.

Если бы в ту минуту, когда я потом шел по улице вверх, прямо к подножью ближайшего к городу горного склона, меня спросили: «Куда ты идешь?» — и в ответ услышали бы: «Прощаться» — это было бы правдой. Завтра будет приказ по заповеднику: «Такой-то переводится на работу, не связанную с обходом территории». Но сам я уже принял решение: докажу свою правоту и уеду. И никогда и нигде больше не стану на лыжи, не возьму в руки винтовку. Победителем следующих олимпийских игр я не буду, чемпионом мира тоже. И пусть. Такие мысли в моей голове тогда были. Но шел-то я все же в первую очередь для того, чтобы разыскать утес, в который стрелял, предостерегая медведя. На это натолкнул меня разговор с Трофимом Петровичем, его вопрос: «И сможете доказать?» Вполне! Я точно знаю, что не промахнулся, попал в утес, и, значит, пуля должна была от мгновенной остановки разлететься на тысячи мельчайших капель, ажурным кружком отпечататься на каменной поверхности.

И вот потому-то я снова на седловине. Стою, опять и опять спрашиваю себя: «Почему все же это?»

След от пули был. Он отыскался в том месте, где его и следовало ожидать. На черно-зеленой скальной плите белела круглая впадинка. Я вгляделся. От впадинки во все стороны расходились лучи разбрызганного, расплавившегося металла. Пуля, которую взвешивал на ладони Дмитрий Степанович, не могла быть отсюда. Клянусь!

Я отшатнулся: у подножия утеса лежал олененок. Ему было едва ли больше трех-четырех недель. Нежно золотилась короткая шерстка. Он был мертв и частично исклеван, растерзан каким-то мелким зверьем, и, значит, лежал на этом месте уже несколько дней. Следовательно, пуля тогда все же не разлетелась. Седая впадина, лучи вокруг нее обманывали. Она скользнула по камню. Олененок — самая настоящая моя жертва.

В моем мозгу вдруг ярко-ярко всплыло одно воспоминание. Владимир Михайлович, дядя Володя, как зовут его все ребята, мой первый в жизни тренер, приводит меня в плавательный бассейн. Стоим на шестиметровой вышке. Бассейн только открылся. В нашем городе это еще самая большая новинка. Все вокруг непривычно не только мне, но и дяде Володе: белый кафель, голубая вода, стеклянные стены, сквозь которые виден проносящийся мимо здания снег. Мне девять лет. Я в купальном костюме. Уже выяснилось, что чемпионом по плаванью мне никогда не стать.

— С вышки ты хоть когда-нибудь прыгал? — с тоскливой надеждой спрашивает дядя Володя.

— Нет.

— А не испугался бы?

Я подхожу к краю площадки, наклоняюсь, врезаюсь головой в воду.

— Балда, — испуганно бормочет дядя Володя, обтирая меня полотенцем и ощупывая, чтобы удостовериться, цел ли я. — Разве так можно? Этому учатся... Но парень ты смелый. И послушай — иди в горнолыжники, а?..

Может, и сейчас самое простое — тоже вот так бездумно подойти к отвесному склону и шагнуть за его гребень?

Я вгляделся: по камням, через ягельники, к олененку тянулся след уже почерневшей, засохшей крови. Значит, к утесу он приполз раненым. Но что меняло это открытие, если в олененке все же обнаружится пуля, выпущенная из моей винтовки? Или она так расплющена, смята, что ничего нельзя будет доказать? Но я-то знаю, кто ее выпустил!

Я увидел лебедя. Он был от меня шагах в двадцати. На белой спине у него чернело мазутное пятно. Потому-то сперва я подумал, что это всего лишь ком снега, не успевший растаять за лето, напитанный водой, потемневший.

Волоча крыло, сдирая перья на груди и боках, шеей, клювом цепляясь за камни, кусты голубики, полярной березки, он полз в сторону ущелья. Тоже сорвется с обрыва, разобьется о камни. Будет еще одна жертва. И снова придется оправдываться?

Пригнувшись, я отступил за ближайшие глыбы скал. Птица ранена. Подойти — забьется из последних сил. Даже если удастся ее схватить, удержать в руках, останется ли она живой?

Однако нельзя и не вмешаться! Что же потом? Новая фотография на зеленом сукне стола? Надо зайти со стороны ущелья и отпугнуть. В случае с хромым медведем это не удалось. Но теперь-то я стал умнее.

Мои парадные полуботинки, естественно, не имели на подошве зацепов. В руках у меня не было ни альпенштока, ни страховочной веревки. А путь оставался один: прокрасться уже за гребнем склона, как раз по той его части, откуда совсем недавно сорвалась осыпь. Камни там едва держатся. Опасное дело!

Я не разрешил себе колебаться. До сегодняшнего дня не было доказательств, кто именно губил на моем участке живое. Теперь оно было: баллистическая экспертиза! Но когда удастся принести в дирекцию заповедника лебедя, раненного кем-то другим, да еще продемонстрировать след крови, оставленный олененком на ягельниках и камнях, у меня тоже появится доказательство.

Удержаться на этом склоне я не смог. Камни, которые были и ниже меня, и выше, все разом двинулись. Вместе с ними заскользил и я. Бег камней убыстрялся с каждой секундой. Единственное, что еще оставалось делать, это быстрее добраться до той части откоса, где из расселин торчали кусты. Но камни выворачивались из-под моих ног, рук, налетали на меня, били по голове, плечам. Я барахтался в этом потоке, упрямо скатываясь в сторону, цепляясь за выступы скал, но движущаяся лавина, частицей которой я теперь оказался, все плотнее сдавливала, ломала, сковывала. У самых моих глаз, в воздухе надо мною, сталкивались глыбы, каждая из которых могла бы меня расплющить. Затем я вообще перестал различать отдельные удары, и все звуки слились в громоподобный, оглушительный, беспредельно, безудержно нарастающий гул.

Вдруг — тишина. Наполовину засыпанный каменной мелочью, я лежал лицом вниз. Постепенно возвращалось сознание.

Я попытался приподняться на локте, однако от резкой сверлящей боли рухнул наземь и долго не решался пошевелиться. Было страшно, что эта боль повторится. В моей спортивной жизни случались тяжелые падения. Я знал: самое страшное, что может произойти, — перелом позвоночника. Может, у меня сейчас такой перелом? Но тогда надо лежать неподвижно и ждать, пока подберут. Однако кто бы мог это сделать?

Соленая слюна заполняла рот, кровь из рассеченного лба заливала глаза.

Больше не делая попыток приподняться, я понемногу начал выползать из-под навалившихся на меня камней.

Вверху, на седловине, мошкара уже перевелась. Но здесь она вдруг налетела, яростная, жадная, окутала меня плотной колышущейся пеленой, слепила, забивалась в рот, в ноздри. Костюм был изодран в клочья. Мошкара облепила меня с головы до ног.

Я услышал нарастающий гул и подумал, что с верхушки склона сорвалась еще одна лавина. Обрушится и окончательно погребет меня. Так и сгину. Но гул стал слабеть, постепенно растаял вдали. Это прошумел поезд, и прошел он не более чем в сотне метров от того места, где я лежал. Значит, если выберусь к рельсам, меня заметят. Буду спасен.

Минут через десять гул поезда повторился. Но теперь мне удалось скосить глаза в ту сторону, откуда он доносился. Там громоздилась гряда из каменных глыб, каждая из которых была величиною с двухэтажный дом. Я не смогу ее преодолеть. Нечего и пытаться.

А вот вдоль склона ползти будет можно. Он обрывался отвесно, и потому осыпи, срываясь, оказывались отброшенными в сторону. Отдельные глыбы, правда, встречались и у самого подножья, но сплошных завалов не образовывали. Не было здесь и кустов. Они, видимо, не могли расти на этой плотной и ровной, как асфальт, бесплодной плите.

Какие-то мгновения я колебался: есть ли смысл ползти вдоль ущелья, растрачивать силы, да и в какую сторону двигаться? Куда будет ближе — к устью ущелья или, напротив, к порталу тоннеля в его глубине?

Но и выхода не было. Гряда, отделявшая меня от железнодорожных рельсов, вздымалась на десятки метров! И что же? Вообще оставаться на месте? И сколько удастся так продержаться? Уже сейчас от камней веет холодом. Ночью волна студеного воздуха с гор хлынет в ущелье, может быть, принесет с собой снег.

Я пополз. В ту сторону, куда лежал головой. Каждое движение сопровождалось невероятной болью. Она была в руках, ногах, спине. Весь мой организм протестовал против того, что ему приходится напрягаться. И так трудно давалась каждая пядь пути!

Отдыхая, я закрывал глаза. И порою бывало, что затем, открывая их, снова и снова видел все тот же камень, выступ скалистой стенки. На сантиметры, не более, удавалось мне перемещаться. Да и то не всегда.

Так повторялось не раз. Боль, правда, делалась глуше, будто я к ней привыкал.

Наконец усталость охватила уже не только мои руки, нервы, сердце, но и самый мозг.

По рассказам, когда человек умирает, в его голове проносятся воспоминания. Наверно, и на это у меня не было сил. Я только подумал: «Бедная мать...»

К жизни меня вернуло странное ощущение струйка воды вдруг пересекла мою щеку. Я открыл глаза, а потом, поднакопив силы, повернул голову и увидел, откуда эта струйка упала. Шагах в пяти впереди меня в стене черной скалы была ниша высотою примерно в мой рост, а над нею горизонтальной чертой проходила трещина. Из нее-то и вытекали струйки воды. Они сбегали вниз и над нишей срывались, как занавес. Ветер подхватывал некоторые из его прядей, превращал в бисерные серебристые нити. Одна из них долетела до моей щеки.

Новый порыв ветра упруго швырнул мне в лицо еще горсть воды.

У меня не было сил ни удивляться, ни радоваться. Но с той секунды, как капли воды смочили мне губы, неудержимо захотел пить.

Этот оставшийся путь — всего какие-то метры! — длился бесконечно долго. Много раз я слышал, что за грядой идут поезда. Мышцы моего тела одеревенели, и эта одеревенелость с каждой минутой все ближе подступала к сердцу. Я физически чувствовал, насколько все труднее ему биться в моей стесненной груди!

Помню еще, что я полз в темноте. То ли у меня не было сил держать глаза открытыми, то ли навалилась слепота?

И наверно, самую последнюю часть пути я проделал, уже ни в чем не отдавая себе отчета, совершенно не помню, как получилось, что вдруг лежу под одной из водяных струй и она — теплая, ласковая — падает и падает мне на лоб, на глаза.

Я смог продвинуться дальше. Струйки воды начали достигать груди, и от каждого их прикосновения по телу распространялись потоки тепла.

Потом я сумел заползти за водяную завесу. Дно ниши устилала мелкая каменная труха, слегка влажная от капель воды, падавших с потолка, и теплая.

Я вытянулся на ней во весь рост и удовлетворенно подумал, что отсюда никуда не уйду. Никогда и никуда. Возможно это или невозможно? Над этим я не задумывался. Здесь, за водяным занавесом, было не только покойно, но и от мельчайших капель, рассеянных в воздухе, необыкновенно легко дышалось. С каждой минутой я все больше ощущал, как постепенно возвращается к рукам, ногам, достигает кончика каждого пальца теплая кровь.

Уже стемнело. Гул поездов стал доноситься яснее. Казалось, рельсовый путь проходит теперь совсем рядом с тем местом, где я лежу. Но это нисколько меня не волновало. «Никогда и никуда», — умиротворенно думал я, засыпая.

Утром обнаружилось, что на моих руках, ногах, груди нет ни единой царапины.

Я ощупал лицо. Оно было чисто. От глубокой раны на лбу, от содранной кожи не осталось и малейшего следа. Ступни ног, еще вчера вечером измочаленные, словно в камнедробилке, теперь были тоже целы, здоровы.

Я приподнялся — все хорошо. Встал на колени — могу и это.

Если бы не лохмотья, в которые превратился мой костюм, и не пятна несмывшейся крови на них, я бы и сам не поверил, что это именно я сорвался на дно ущелья, полз, заходился в приступах боли.

Произошло чудесное исцеление, и не могло быть сомнений: его принес этот источник. Я нашел сказочную «живую» воду.

Ущелье своим устьем глядело на юго-восток. Лучи солнца вдруг ворвались в него, упали на водную завесу. Над нишей вспыхнула радуга, и такая яркая, плотная, что ее хотелось потрогать рукой.

Я восторженно оглядывался. Чувство ликования переполняло меня. Прекрасными, восхитительными казались свет дня, нагроможденье скал в стороне железной дороги, бисеринки падающей воды, гул проходящих поездов, упругость моих собственных мышц.

К тому же очень хотелось есть. И это тоже восхищало, манило меня, как еще одна предстоящая радость.

Но все же — что делать дальше? Прийти к Дмитрию Степановичу и сказать:

— Вы назвали меня браконьером и выгнали. Я уезжаю. Но — примите подарок. Стройте чудо-курорт. В этом будет еще одно грядущее предназначение города. И может быть, самое большое, всемирное.

Он ответит:

— Спасибо. Подарок мы принимаем. Но все же по какому праву ты пошел в горы? Я же тебе запретил, — и выложит на стол фотографию олененка.

Идти к тренеру, директору заповедника, Кучумову?

Они скажут:

— Молодец! Такое открытие! Но объясни, почему все же и после этого твоего выхода в горы на седловине найден убитый лебедь?

Буду повторять:

— Товарищи! Я сделал открытие! Огромное! Отдаю вам, берите!

Однако не будет ли все это в первую очередь значить, что вину я признал и теперь пытаюсь, попросту говоря, откупиться? Мол, вот вам «подарок», но за это — простите, забудьте...

Конечно, будет.

Но в чем же она, эта моя вина?..

У портала тоннеля я встретил железнодорожного мастера. Он без каких-либо расспросов дал мне ватные брюки, телогрейку, портянки, резиновые сапоги. Этого добра у него в кладовке было на целую бригаду. Одежду удалось подобрать поновее, почище, вполне подходящую мне по размеру.

Он же накормил меня вареным мясом, хлебом, молоком.

— Экая беда, парень. Костюмишко-то как изорвало, — приговаривал он. — Ну да чего жалеть — тряпки! Главное — сам уцелел. В рубашке, верно, родился. С такой верхотуры слететь! Безгрешная, видно, душа... Не тужи. Поезд с рудой из тоннеля выйдет — в кабину электровоза посажу. Мигом доедешь...

Оказалось, мы с ним отдаленно знакомы. Известно ему было и то, что я работаю в заповеднике и горы над ущельем входят в мой егерский участок.

Истинный северянин, он никакого особенного любопытства не проявлял, ничему в моем рассказе («Осыпь! Сам знаешь, чуть сплоховал — затянет».) не удивлялся. Впрочем, подробно о событиях минувших суток рассказывать я не стал. Спросил только, знает ли он источник, вытекающий из трещины в отвесной скале?

Он усмехнулся:

— Какой же это источник? Так... Еле сочится. Да и появился недавно. И точно скажу когда: в конце минувшей зимы. Руду внутри горы рвали, а снаружи вдруг как бабахнет! Я из дежурки выбежал: не завален ли путь? Нет, пронесло. Потом голову поднял: мать дорогая! Верхушка склона вся так и съехала. Срезало, будто серпом.

— А на вкус как тебе вода из него?

— Воду не пью, — категорически ответил он.

Я подумал: «Ничего. Еще будешь пить эту воду, и боготворить, и как о великом чуде о ней всем встречным и поперечным рассказывать».

Именно во время этого разговора я понял, что надо делать дальше.

— ...Дезинтегрированная вода!.. Омагниченная!.. Протиевая!.. Сверхчистая!.. Талая!.. Ювенильная!..

Эти слова, как мячики, летали вокруг меня. Я пытался понять, что они значат. Слова «талая», «сверхчистая» были мне ясны, на что значит — протиевая, дезинтегрированная, омагниченная?

Беседа происходила в большом светлом зале, загроможденном белыми шкафами и рядами стоек, поддерживавших причудливые переплетения стеклянных трубок, змеевиков, соединяющих между собою множество колб разных размеров и формы. На столе, за которым мы сидели, возле телефона, грудой лежали останки моего костюма. Поглядывая то на них, то на меня, Трофим Петрович и еще два сотрудника лаборатории — Ольга Матвеевна и Сергей Викторович — молча выслушали мой рассказ, но, едва я закончил, заговорили наперебой, вовсе, казалось, позабыв о моем присутствии.

— ...Снег? Но это-то просто. Пометим радиоактивным йодом!

— Но и химанализы — мелочь. Сложнее оценить концентрацию дейтериевой воды.

— Отдадим на масс-спектрометр!

— Зачем? Мы и сами получим результат с точностью, скажем, до двух процентов, а больше пока и не нужно.

— Однако позвольте, позвольте! Еще нужно, как минимум, знать трещиноватость массива, аномалии силы тяжести, напряженность магнитного поля, и, значит, надо немедля привлечь геофизиков. Площадка крошечная. Работы им суток на двое, не больше.

— Погодите! Не слишком ли скоропалительно? Объекта никто из нас еще и в глаза не видел.

— Но и тянуть нельзя. Почти наверняка этот источник сезонный.

— Точно! Еще день-другой, приморозит, и до лета движение воды прекратится.

— И возобновится ли весною?

— Вот именно! В недрах массива добывают руду. За зимние месяцы подрежут выработками сеть питающих трещин, и — амба! Если хотите знать мое мнение: никаких рекогносцировок, прикидок. Считать, что доказательств достаточно. Иначе можем потерять все. А феномен поразительный.

— Милая Ольга! Да кто тебе даст возможность двое суток работать в ущелье? Я только вчера с подобной же целью просил прервать движение по Южному шоссе. Мелочь! Ответили: «В город завозят картошку. Автоколонны в пути. Остановить — картошка померзнет». А тут не картошка — руда!

Не понимая, о чем они говорят, я встревоженно переводил глаза то на одного, то на другого.

Трофим Петрович встал из-за стола и решительно махнул рукой:

— Идемте.

— Куда?

— Туда, где мы вчера с вами встретились. По дороге я объясню.

Мы шли по улице, и он говорил:

— Вода самое распространенное, самое исследованное и вместе с тем пока еще самое загадочное вещество на нашей планете. Простите за прописные истины: все природные вещества, замерзая, сжимаются, вода — расширяется. У всех с ростом давления температура замерзания повышается, у воды — наоборот. Но мало того! Превратите ее в лед, потом осторожно растопите. Получится жидкость совсем не тех физических свойств, какие были до замораживания: иной вязкости, диэлектрической проницаемости. Поливайте такою водой поля, урожай соберете в полтора-два раза больше. Начните пить ее, здоровье улучшится, увеличится продолжительность жизни. И ведь в течение нескольких суток будут сохраняться эти новые качества — вода будет «помнить» о том, что ее некогда заморозили и потом неторопливо оттаивали.

Другой случай: пропустите воду между полюсами магнита. И снова она «запомнит» это событие и много часов потом будет вести себя необычно: станете кипятить — на стенках котла не отложится накипь; будете поливать растения — увеличится урожай.

Но сделайте даже так: очень сильно, со скоростью многих тысяч оборотов в минуту, перемешайте воду. Как говорят, дезинтегрируйте. Такая вода тоже чрезвычайно полезна растениям; рыбы, живущие в ней, растут в полтора раза быстрее.

Объяснить все эти явления в общем-то вроде бы просто: вода представляет собою жидкий кристалл. Значит, в любой ее порции молекулы выстроены в некотором определенном порядке. Оттаивание, омагничивание, дезинтегрирование по-разному его изменяют, всякий раз по-особому влияя на свойства жидкости. Число этих перестроек огромно, и потому так разнообразен набор ее удивительных качеств. Их самого лучшего сочетания мы наверняка еще просто не знаем. Что бесспорно? Попадая в живой организм, очень многие виды «перестроенной» воды повышают его жизнеспособность. Гидрологи иногда говорят: «Жизнь — одушевленная вода», — и дело, конечно, не в том, что каждый из нас почти на две трети состоит из этого вещества. Дело в его поистине удивительных свойствах.

— И одним из таких свойств воды объясняется мое исцеление? — спросил я.

— А почему бы нет? Замораживание и оттаивание? Но сейчас на вершинах гор зима, в долинах, ущельях — осень. Ночью холодно, днем яркое солнце. Налицо все условия для такого процесса. Нужна лишь подходящая сеть трещин, чтобы собирать тонкий слой этой воды и сводить в одно русло.

Омагничивание? Но жилы магнитного железняка нередки на этом месторождении. Природная намагниченность может возникнуть, скажем, от удара молнии. Тесный контакт водного потока и жильного тела вполне вероятен.

Дезинтегрирование? Но если поток целые километры проходит по извилистым трещинам, образует водопады, встречает на пути сужения, камеры, почему нельзя допустить в недрах гор и такого процесса? И может, все они идут одновременно, наслаиваются и потому вызывают в жидком кристалле — воде — благоприятную для живого организма структуру.

— А ведь на вкус она ничем не отличалась, — проговорил я. — Вода и вода...

В кабинете Дмитрия Степановича шло совещание. Некоторое время надо было подождать в приемной. Мы отступили к окну. Трофим Петрович продолжал:

— Я не успел сказать главного. Водород, как вы, без сомнения, знаете, бывает различного атомного веса: протий, дейтерий и тритий. И вот, тритиевая, или, как ее еще называют, сверхтяжелая вода в природе почти не встречается. Дейтериевой, или тяжелой, очень немного. В воде всех рек, озер, морей, океанов ее в среднем на нашей планете семнадцать тысячных процента. Все остальное, то есть примерно в шесть тысяч раз больше, — обычная или протиевая. И тут поразительный парадокс: чисто протиевая вода — это воистину эликсир долголетия, бодрости; дейтериевая — вызывает старение дряхлость. Уменьшение ее концентрации даже на тысячную процента резко ослабляет влияние этой примеси на жизнеспособность растительного и животного мира. Многие палеонтологи убеждены: двести — триста миллионов лет назад, в каменноугольный период, наша Земля потому и была так невероятно богата флорой и фауной, что содержание дейтериевой воды было тогда несколько ниже сегодняшнего.

— И вы считаете, что тот родник... — начал я.

Он не стал слушать дальше.

— Да. Вполне допустимо, что его свойства вызваны этим. Одно из возможных предположений: тяжелая вода замерзает не при нуле, а почти при четырех градусах. Первые порции талой воды всегда оказываются ею обеднены. Это известный факт.

— Так просто?

— Просто лишь на словах. Практически эти первые порции тут же смешиваются со всей остальной массой жидкости. Но не потому ли, однако, например, киты обитают не на экваторе, а у кромки тающих льдов? В океанах самая кипучая жизнь идет именно там... И не ради ли этого птицы весною летят на острова нашего Севера, чтобы непременно на них выводить птенцов? Они будут тогда максимально жизнестойкими. И, наконец, не потому ли морские рыбы, намереваясь отложить икру, поднимаются в верховья рек, упрямо штурмуют завалы, плотины? Установлено: в истоках рек концентрация дейтериевой воды всегда ниже, чем в океане. Вполне закономерно предположить, что рыб влечет особый, очень издалека слышный им «запах» более «чистой» от дейтерия протиевой воды. Природный источник ее — ценность огромная.

Я снова прервал его:

— У вас есть карандаш и бумага?

Одна, пока еще до крайности смутная, догадка мелькнула в моей голове.

Он достал из портфеля большой блокнот, раскрыл, протянул мне шариковую ручку. Мы склонились у подоконника.

— Вот смотрите, — объяснял я, рисуя, — седловина, ущелье. Здесь железная дорога, вход в тоннель. Эта точка — родник.

Он кивнул:

— Все правильно. Я так себе это и представлял.

— Здесь я увидел медведя. Вот место, где есть его след, — я соединил эти точки прямой линией, — таким путем, значит, он шел. А вот направление, по которому полз олененок перед тем, как свалиться под скалой, — я провел еще одну линию. — А это — путь лебедя, которого мне хотелось спасти. Смотрите! — я проговорил это и сам поразился тому, что получилось: все три линии сходились в одной точке — в той, которая обозначала источник.

— Послушайте, да послушайте же, — озадаченно повторял Трофим Петрович, но было понятно, что ему еще неясен смысл моего чертежа.

— Получается, — сказал я, — что все те животные, о которых шла речь в кабинете Дмитрия Степановича, вовсе не жертвы браконьерства. Почти все они, как тот же бурый медведь, по той или иной причине оказались ранены за пределами заповедника или уж, во всяком случае, не вблизи ущелья. К нему они направлялись, чтобы достичь родника. И те из них, которым это удавалось, исцелились и ушли назад. Они нам неизвестны. Мы знаем лишь о тех, которым не хватило сил, чтобы дойти.

— Но... Но... Так, по-вашему, они шли, определяя направление по «запаху» пониженного содержания дейтериевой воды? — воскликнул Трофим Петрович. — И ощущали его на таком большом расстоянии? Но ведь это могло быть только в жидкой среде!

Я с досадой махнул рукой:

— При чем здесь дейтериевая вода?

Не об этом, совсем не об этом хотелось мне сейчас думать и говорить. Но он продолжал упрямо и строго:

— Такая вода не только стимул старения, немощи, замедления процессов, идущих в организмах. Она еще и ядерное горючее завтрашнего дня. Хрестоматийный пример: килограмм дейтерия способен заменить сорок тысяч тонн каменного угля. И если вами обнаружено природное молекулярное сито, и протиевая вода изливается в этом источнике, значит, дейтериевая накапливается где-то в недрах горного массива. Если мы сумеем оттуда ее добывать, знаете ли вы, какая слава придет этому городу? Первооткрыватель грядущего океана энергии, которого хватит человечеству практически на бесконечное количество лет! И не менее важно другое. С каждой парой атомов дейтерия, которые в реакторах будут сливаться в один атом гелия, высвобождая энергию, станет уменьшаться концентрация тяжелой воды в гидросфере нашей планеты. От века к веку, постепенно, начнут биохимически улучшаться условия жизни на ней. Будет все более продлеваться молодость, пора расцвета каждого живущего на Земле существа, и в том числе всех людей...

— Да-да, — соглашался я, впрочем почти уже не вслушиваясь в его слова. — Это важно, важно...

Мне хотелось теперь одного: как можно скорее показать Дмитрию Степановичу нарисованный мною план.

Сперва он молча всматривался в листок бумаги. Я поразился, как мало ему пришлось объяснять.

Потом он обнял меня:

— Прости. Конечно, надо проверить. Но если все действительно так и есть, то эта моя неправота будет мне самому лучшим подарком. Ты понимаешь, как было нам тогда тяжело?

Я молчал. Боялся расплакаться, словно мальчишка. Он продолжал:

— Что надо делать, и как можно скорее? Во-первых, чтобы никому, кроме нас троих, это предположение не стало известно. Если оно подтвердится, то оснований для подобной осторожности и после, видимо, будет немало, хотя бы потому, что поток просто любителей природных чудес возможен огромный. Так нахлынут, что потом не отыщешь ни гор, ни ущелья. Образно говоря, затопчут, растащат на сувениры. Значит, сейчас же без излишнего шума это место нужно взять под охрану, скажем, в связи с особо повышенной лавиноопасностью. Даже те, кто там будут работать, о всей сути дела должны знать как можно меньше. Но и вообще, чтобы там не болталось ни единого постороннего человека... Во-вторых, следует провести авиаосмотр заповедника и особенно местности вокруг ущелья. Обнаружить животных, идущих к нему, или хотя бы составить схему свежих звериных троп. Окажется, что они сходятся к роднику, — вот и есть одно доказательство. («И мое оправдание», — подумал я.) Ну а решающее слово, — он ободряюще кивнул Трофиму Петровичу, — скажет наука.

— Скажет, — согласился тот, — но при одном условии: если на руднике хотя бы двое суток не будет никаких работ — буровых, взрывных, погрузки руды, прекратится движение поездов по ущелью.

Дмитрий Степанович поднялся из-за стола, оперся кулаками о его стекло:

— Товарищи! Да что вы! Кто же на это сможет пойти? Двое суток! Десятки тысяч тонн добычи! Что вы, товарищи!

Трофим Петрович грустно улыбнулся:

— Так я и знал. Но взрывы, работа механизмов, перемещение масс руды ослепят приборы. Мы ничего не сможем понять.

— Электровозы-то чем помешают? Пусть потихоньку вывозят уже подготовленную руду. Комбинат на это пойдет.

— Помешают в первую очередь тем, что, простите за азбучность, один провод, питающий электровоз, висит на столбах, а второй провод — рельсы, земля. И, значит, когда ходят поезда, в ней неизбежно возникают блуждающие токи значительной величины. И что же? Вместо природных феноменов их-то мы и будем фиксировать? Поверьте, у нас уже есть такой опыт.

— Хорошо, — сказал Дмитрий Степанович, — Это я беру на себя. Сегодня четверг. Гарантирую, что в субботу и воскресенье на руднике не будет работ. Устраивает? — он еще раз обнял меня. — Поверь, мы все сделаем, чтобы перед тобой оправдаться...

На рассвете в субботу Кучумов, старший охотовед областной инспекции и я уехали на аэродром. Погода хмурилась, вылета нам не давали. Кучумов со мною не разговаривал, старший охотовед тоже. Косо поглядывали на меня. Из обрывков фраз, которыми они обменивались между собой, я понял, что об источнике им все же кое-что известно, но никакие целебные его свойства ими не признаются. Главный довод: откуда об этом могут узнавать животные?

Там же, на аэродроме, мы ночевали. И одну ночь, и вторую. Горы все сильнее заваливало снегом, видимости не было. Только в понедельник утром удалось вылететь.

В кабинете самолета мы разместились у иллюминаторов. Перед каждым из нас лежал планшет. Местоположение всего живого, что удастся заметить внизу, следовало на нем отмечать и точно записывать время, когда это наблюдение сделано.

Картина, которая открывалась сверху, была захватывающе красочна. Среди желто-багряной тайги бело-серыми непривычно плоскими островами расстилались массивы горной тундры. Их контуры казались мне знакомы и не знакомы и лежали перед глазами как на ладони. Самолет ходил челноком. Я всматривался, делал отметки, все шло вроде бы хорошо, но когда после приземления мы сверили записи, случилось нечто ужасное: оказалось, что все мои наблюдения ни с чьими ни разу не совпадают!

И никто из нас троих не отметил следов, которые вели бы к ущелью.

У посадочной полосы стоял Дмитрий Степанович.

— Сколько часов вы провели в воздухе? — обратился он к командиру самолета.

— Четыре, — ответил тот.

— Каждый час стоит пятьсот двадцать рублей, — бросил Дмитрий Степанович и быстро пошел от нас.

Я догнал его:

— Что сказали ученые? Уже есть результат?

— Есть, — ответил он не останавливаясь. — Однако не тот, которого мы все ждали.

— Но ведь можно совсем по-другому испытать эту воду — на какой-то ране, царапине.

— Делали. Пустая затея.

«Уеду, — как заклинание твердил я, глядя в его удаляющуюся спину. — Уеду...»

Эти слова я повторял про себя и сидя в машине, которая увозила нас с аэродрома, и потом, когда уже шел по городу. Как бы отбивался ими от своих недавних радостных мыслей. Заглушал, гнал их от себя резкими взмахами рук.

«Уеду... уеду...»

Но прежде мне надо было повидаться с одним человеком. Не поговорив с ним, я не мог ничего решить.

Я шел по городу, и встречные, как обычно, приветствовали меня. Кто-то мне жал руку, приглашал в гости, улыбался. Но сегодня я ни на одно из этих приветствий ответить не мог. Не было сил. Мускулы моего лица окаменели.

В таком состоянии скованности я сел в отходящий от управления горного комбината автобус и вышел из него у нижнего входа в рудник. Меня и здесь встретили улыбками. Начальник смены самолично дал мне коричневую пластмассовую каску, по боковому тоннелю проводил на рудничный двор. Я видел, что он горд возможностью оказать гостеприимство такому прославленному человеку.

На рудничном дворе, в этой искусственной пещере в недрах гор, такой громадной, что в ней свободно вмещался целый железнодорожный состав, шла работа. Электровозы медленно проводили вагоны под люками бункеров, и всего двое рабочих, стоя у рычагов, грузили руду. С грохотом заполнялись пятидесятитонные коробки думпкаров. Десять минут — состав!

Начальник смены принялся объяснять:

— Двое суток стояли... В ущелье проводили какие-то съемки. А склоны там — и близко не подходи. Лавины!.. Со стороны города охрану выставили: мало ли дурней! А ученые — народ бесстрашный. У самого подножья, по боковинке, протянули провода, поставили приборы, сейсмозаряды взрывали. Уж и не знаю, что они там могли искать? Ущелье-то геологами исхожено тысячу раз... Теперь нам наверстывай, давай гони план...

Он проводил меня до клетьевого подъема, и я взлетел в его кабине на четыреста метров. Здесь начиналась штольня. Я нажал кнопку сигнала. Металлическая дверь отворилась. За порогом продолжался все тот же широкий полукруглый гранитный свод, ярко освещенный лампами дневного света. Вдоль стен распластались ряды цветов: алые розы, нарциссы, тюльпаны, гиацинты, гвоздики... Их были тысячи. Многоярусной лентой они уходили куда-то вглубь, скрываясь за поворотом этого подземного коридора.

Девушка в белом халате что-то делала у одной из цветочных гряд. Я подошел. Она обернулась. Из-под голубой косынки сверкнули глаза.

— Ты? Я так рада! Вчера заходила, соседи говорят: «Улетел». А ты уже здесь.

— Был облет заповедника, — ответил я. — Сам-то он занял четыре часа, но долго пришлось ждать погоды. В горах валит снег.

Она прижалась щекой к рукаву моей куртки.

— А у нас круглый год лето. И только подумай: над нами с тобой сейчас сотни метров камня, льда...

Я так и не смог сказать, что уеду. Глядел на ряды цветов, на гранитные своды, на ртутные сияющие лампы, на трубы, которые подводят растениям тепло, воздух, воду, и повторял:

— Да-а, у тебя тут прекрасно...

Потом она подвела меня к стеклянной стене. За нею тоннель расширялся и делался выше. В прошлом была здесь машинная камера. Теперь стояли деревья с глянцевыми листьями и крупными кремовыми цветами. И пчелы — да, пчелы! — вились над ними. Я смотрел на это, но перед моими глазами все же была совсем другая картина. Та, что предстала с самолета: снежный простор горной тундры и на нем ни единого звериного следа, который бы вел к ущелью.

— Ты знаешь? — как будто издалека слышал я ее голос. — Когда рудник закроется, нам отдадут все штольни. Это сотни километров горных выработок — узких, широких, и даже таких, что просторнее самых огромных дворцовых залов! Приспособить их для наших целей обходится в десять раз дешевле, чем строить теплицы на поверхности. И только представь себе: вверху тундра, полярная ночь, твой заповедник, лыжники, а здесь — растения всех стран света. Самый большой в мире подземный ботанический сад. Мы потом и голубое небо устроим над головой, и придумаем так, что солнце будет всходить...

Ее зовут. Что-то срочное надо сделать там, за стеклянной стеной.

— Не уходи, я скоро освобожусь, — просит она.

Но как же мне здесь оставаться?..

Я спустился в клети на рудничный двор и, улучив момент, когда дежурный отвлекся, свернул в главный железнодорожный тоннель и пошел по шпалам. Что же все-таки делать? Этого я так и не знал.

Грохот падающей в думпкары руды становился все отдаленней.

Что же все-таки делать?

Луч света ударил мне в спину. Оглушительно взревел тифон. Я обернулся. На меня надвигался электровоз. Он был уже совсем рядом. Я метнулся к стенке тоннеля, попытался плотнее приникнуть к ней, но там были навешаны толстые, оплетенные стальной лентой змеи электрических кабелей. Они отталкивали меня. Тифон продолжал реветь.

Я знал, что в тоннеле через определенные промежутки, специально для тех, кто случайно окажется на пути поезда, вырублены ниши. Но где ближайшая из них? Слишком поздно я спохватился. Нагруженный рудою состав быстро не остановишь.

Я рванулся вдоль тоннельной стенки. Затрещал, зацепившись за что-то, капрон куртки. Я рванулся еще раз, как только мог. Куртка распахнулась, и я грудью налетел на крючья, поддерживающие кабели. Пропоров свитер, эти крючья когтями впились в мое тело. Боль обрушилась, словно удар, лишила дыхания. Мелькнула мысль: «Но где? В какой стороне выход из тоннеля? Добегу ли я до этого места?»

Необыкновенный, яркий, как озарение, душевный порыв внезапно придал мне силы, оторвал от стены. Безотчетно повинуясь ему, я выскользнул, показалось мне, почти из-под самых колес электровоза, помчался не разбирая дороги, и лишь потом, долгими минутами позже, увидел перед собою далекий, ослепительно сверкающий светом солнечного дня, глазок тоннельного устья.

Не знаю, что думали машинист и его помощник. Да и едва ли они успели различить, человек, зверь ли промелькнул перед локомотивом.

Выбежав из тоннеля, я устремился дальше и дальше, бесстрашно проламываясь сквозь стенки еловых зарослей, взлетая на гряды камней, грудью, лицом ударяясь о них и вновь поднимаясь для следующего броска.

Наконец я свалился на мокрые плиты. В нескольких шагах от меня темнела ниша. Водяная завеса упруго колыхалась над входом в нее. Я был у цели. Еще минута, и, казалось, мое сердце перестало бы биться. Но теперь оставалось совсем немного — дотянуться до этих ласковых струй.

Навстречу мне из глубины ниши метнулся лебедь. Тот самый, с мазутным пятном. Он вынырнул из-под козырька ниши и взмыл в воздух. Это происходило беззвучно, и все же я слышал, я чувствовал, знал, что именно от белой огромной птицы сейчас исходит торжественный клич, пронизывающий меня всего.

«Не улетай! Надо, чтобы тебя здесь завтра увидели!» — подумал я.

Наивная просьба!

Я прополз эти оставшиеся несколько шагов и лицом вверх, безотрывно глядя в ту сторону, куда скрылся лебедь, лег на пороге ниши.

Но теперь и во мне, в моем сердце, бушевала, рвалась из груди беспредельная радость. Это сюда меня влек тот немой властный зов, который овладел мною в тоннеле, когда я был в растерянности, потерял представление, в какую сторону бежать, что вообще делать. Этот зов спас меня.

От гула проходящих за каменной грядой составов дрожала плита, на которой я лежал. Ревели тифоны. Два электровоза по параллельным путям шли навстречу друг другу.

И новый прилив ощущения собственной силы, беспредельной веры в ожидающее впереди счастье овладел мною.

«А что, если? — бесстрастно, как это бывало прежде только перед самым решающим выстрелом и уже на самом последнем и самом трудном огневом рубеже, вдруг подумал я. — Что, если... Но не спеши подводить черту. Все даже самое срочное ты должен делать спокойно. Спокойно... спокойно...»

Утром я снова пришел к Трофиму Петровичу. По тому, с какой суетливой предупредительностью встретили меня и он, и Ольга Матвеевна, как они жали мне руку, заглядывали в глаза, угадывалось, что они очень мне сострадают. Но я-то в этом теперь не нуждался.

— Вчера во второй половине дня, — сказал я, обращаясь сразу к ним обоим, — лебедь, о котором вы знаете, на моих глазах улетел от родника. Тогда же я обмыл водой новые и, скажу вам, не такие уж и шуточные ранения на груди. Сегодня их нет, как не было. Источник «живой» воды существует.

Не глядя на меня, Трофим Петрович смущенно теребил бороду.

— Да, возможно, возможно. Но мы — наука. Пока нет твердо установленных фактов и неясен механизм того, как они возникают...

— Почему же нет фактов? — ответил я. — Факты есть. И понятна причина, из-за которой ваши наблюдения прошли вхолостую. Она в том, что те двое суток рудник не работал, и в первую очередь — по ущелью не ходили поезда. А вдруг все дело в том, что в толще горных пород как раз не было тех самых блуждающих электрических токов, которых вы так страшились? Что, если они-то и наделяют источник чудесной силой? А ведь она есть. В этом я еще раз убедился. И так, что нет ни малейших сомнений.

Оба они довольно долго и озадаченно глядели сперва на меня, потом друг на друга.

— Все совпадает! — продолжал я. — И то, что именно в эти дни не было звериных следов, ведущих к ущелью. И то, что лебедь смог улететь только вчера, когда рудник опять заработал. Ну а в чем, как говорите вы, механизм — надо искать!

Трофим Петрович схватился за голову:

— Зачем же искать? Немедля пойти и проверить. Два листочка лакмусовой бумажки — вот и вся аппаратура! Пара пустых!

Ольга Матвеевна метнула на него взгляд:

— Активированная вода?

— Да-да! И вся картина прекрасно в это укладывается. — Трофим Петрович повернулся в мою сторону: — Вы, естественно, можете не знать. Это открытие самых последних лет. Группа ташкентских ученых установила, что, если через воду проходит электрический ток, она разделяется по химическим свойствам на щелочную и кислотную, а по воздействию на животные и растительные организмы — на «живую» и «мертвую». И «живая» вода способна быстро заживлять раны, снимать усталость, причем такие свойства сохраняются пять-шесть часов. Хотя, впрочем, и тут все не так просто. Чтобы получить активированную воду, нужны пористая перегородка между электродами, соблюдение особых режимов подачи тока.

Ольга Матвеевна подхватила:

— Но это вполне могло стихийно сформироваться в горной толще: направленная фильтрация через песок, природный полупроводниковый эффект. Случайно совпало и настолько удачно, что проявляется с небывалой силой. Гораздо ярче, чем даже в ташкентских опытах.

Как и в тот раз, они уже совсем забыли о моем присутствии.

— И смотрите! Замеры, анализы были начаты примерно через полсуток после выключения энергосети. Естественно, что ничего не удалось обнаружить.

— И не должно было удаться. Пока все соответствует!

— И особенно то, — сказал я, — что, если необыкновенные свойства воды родника порождаются деятельностью человека (за минувшую ночь эти слова были мною хорошо продуманы), значит, такое явление может быть многократно повторено, распространено по всей нашей стране, по всему миру, в тысячах целительных центров, предназначаемых не только людям, но и вообще всему живому, что есть в природе.

— Но тогда же возникает другая загадка! — страдальчески воскликнул Трофим Петрович. — Как узнают об этом источнике те птицы и звери, которым он необходим? Что им указывает направление?

«Но это не тайна, — подумал я. — У рыб, птиц, зверей есть сигнал опасности. Повинуясь ему, сразу вся стая бросается в сторону. Пчела сообщает о своей гибели. Но почему нельзя допустить, что есть и всеобщий клич радости? Разве не его я услышал в тоннеле?»