Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Русская семейная и сексуальная культура. Книга 1 - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора (ЛИТЕРАТУРА) #2

ЛИТЕРАТУРА

«А СЕ ГРЕХИ ЗЛЫЕ, СМЕРТНЫЕ...»

«А се грехи злые, смертные...»

Русская

семейная и сексуальная культура глазами историкоб, этнографоб, литератороб, фольклористов, прабобедоб и богословов XIX-начала XX века

Книга 1 •

Издание подготовили Н. Л. Пушкарева, Л. В. Бессмертных

УДК 39(47) ББК 63.5(2) ЛИ

Федеральная целевая программа «Культура России» (подпрограмма «Поддержка полиграфии и книгоиздания России»)

Предисловие Н. Л. Пушкаревой Ответственный редактор Н. А Пушкарева Составление А В. Бессмертных, Н. А Пушкаревой Библиографические списки и описания А В. Бессмертных

Репродуцирование (воспроизведение) данного издания любым, способом без договора с издательствам запрещается

ИСТОРИЧЕСКАЯ РЕАЛЬНОСТЬ И НАУЧНОЕ ЗНАНИЕ

Как изучались проблемы истории сексуальной культуры русской дореволюционной наукой

Прошлое обладает реальностью. Но можем ли мы познать его, воссоздав, реконструировав? Проникнуть в мир чувств и переживаний человека ушедшего времени, к чему призывают специалисты по «истории частной жизни»? Ведь люди отдаленных эпох — как понимают теперь не только антропологи, историки, этнопсихологи, но и обычные современные читатели Дж. Фрезера, К. Леви-Стросса, М. Фуко — были гораздо больше похожи на нас внешне, чем внутренне. А внутренне — по способу познания и существования, по системе ценностей и особенностям чувствования — разительно, кардинально отличались. Приблизиться к их пониманию можно, а вот до конца понять...

Стоит ли пытаться? Ведь у историков нет непосредственного контакта с фактами, они имеют дело с источниками, в которых факты уже «отягощены» истолкованием авторов и составителей текстов. Сомнения историков, основанные на отсутствии действительно «чистых» фактов, давно уже озвучены — еще в конце позапрошлого века известный французский исследователь считал, что в прошлом «ничего нет, кроме исписанной бумаги»¹. Эта мысль варьируется и сегодня: «тексты, тексты, ничего, кроме текстов!», «История — это ведь не то, что случилось. История — это всего лишь то, что рассказывают нам историки»². Написавший последние строки Джулиан Барнс очертил историю так: «...перед нами — гобелен, поток событий, сложное повествование, связное, объяснимое <...> она больше напоминает хаотический коллаж, краски на который наносятся скорее малярным валиком, нежели беличьей кистью. История мира? Всего только <...> легенды, старые легенды, которые иногда как будто перекликаются, причудливые отзвуки, нелепые связи...» Однако именно из легенд и мифов складывается традиция, которая наряду с историческими остатками (документами) способна многое рассказать исследователю. Не только подшивки газет, тома дипломатической переписки, мемуары или судебные дела, отложившиеся в архивах, способны рассказать об умонастроениях каждой эпохи, но и запримеченные бытописателями и зафиксированные ими черты повседневного быта, порою нелепых (с точки зрения современного человека!) поверий, детали ритуалов и обрядов — короче, всё то, что так интересовало этнологов, социальных антропологов, фольклористов буквально с начала возникновения их наук.

Современному исследователю любопытно и важно знать, как воспринимались те или иные явления в прошлом, как интерпретировалась традиция, «обрастая» при этом теоретическими построениями, порождая уже не бытовые, но научные знания, убеждения, а зачастую и новые мифы. История всегда существовала как бы в двух измерениях: с одной стороны, как некое объективное знание о прошлом (раскапыванием которого как раз и занимались профессиональные исследователи прошлого) и, с другой стороны, как некий коллективный миф, в котором отобразились идеалы и воплощения низкого и высокого, прекрасного и безобразного, героического и трагического. Изучение этих коллективных мифов, в том числе участие ученых в научном мифотворчестве, и составляет изучение традиции.

В этой традиции — много верного и точного, проверенного и доказанного. Иногда в старых научных книгах можно найти гениальные догадки и интерпретации, полузабытые, но необычайно важные именно сегодня. Порой такие находки заставляют современного исследователя проблемы (если он честен перед самим собой) смущенно вспомнить, что он — отнюдь не пионер в своей области знания, но стоит на «плечах гигантов» — многих и многих предшественников, своими трудами сделавших возможным и создание кажущегося абсолютно новым направления, и фактической основы его разработок. Без собранных когда-то фактов не может быть теоретического рывка — и в этом смысле тоже старые научные труды таят в себе немало открытий...

Однако довольно часто обращение к истории науки порождает сложную цепочку новых исследовательских проблем. Не секрет, что нередко научные мифы рождаются и воспроизводятся не только по причине недостатка информации и несовершенства методов ее обработки и анализа. Подчас они возникают и под воздействием направленных устремлений записывающих их ученых, умышленно или, чаще, неумышленно (под влиянием как личных, так и социальных факторов) искажающих почерпнутую ими информацию. Казалось бы, в силу потери достоверности сообщенной в таких трудах информации, они теряют свою значимость. Именно эти причины — в частности, умышленные искажения, связанные с классовой принадлежностью ученых («дворянский историк», «буржуазный исследователь») — лежали в основе непризнания и забвения многих работ и поднятых в них тем в советской историографии.

Лишь в последние годы, в связи с изменением приоритетов в гуманитарном знании и превращением его в «антропологически-ориентиро-ванное», вместе с постмодернистской терпимостью и интересом к изучению разных трактовок и интерпретаций, отношение к трудам, написанным на заре развития науки, стало очевидно меняться. Обнаружилось, что старые научные труды — это ценнейший источник по истории ментальностей, идей, господствовавших в общественном сознании, и идей маргинальных, вытесняемых на обочину идеологий и мировоззрений. Отход от марксистской прямолинейности в оценке процессов развития общественного сознания помог выяснить, что «болезни неточности» возникают не только под влиянием недостатка квалификации, поспешности, ослабления внимания, доверия к собственным знаниям и способности их оценить, неконтролируемой игры воображения, но и (главное!) — под воздействием господствующих «научных» и «уже давно доказанных» выводов, преодолевать которые необычайно сложно, потому что они основаны... на здравом смысле, а он, в свою очередь, на очевидном и потому не требующем специального исследования.

Выяснить, в какой мере это «доказанное», эти пред понятия давили на исследователя, насколько он был самостоятелен или зависим от них, — задача не из легких. Тем более, что старая наука — труды ученых XIX — начала XX в. — была, казалось бы, более ориентирована на сбор фактов, а не на их истолкование. Из «пяти вопросов науки» — что (как), где, когда, откуда и почему — самым «нелюбимым» для них оказывался часто именно последний («почему?»)³. Но чтобы понять те или иные скрупулезно описанные процессы, нужно по крайней мере выявить те полузабытые научные труды, которые многим кажутся уже давно устаревшими.

Напомню также, что обращение к истории науки позволяет проследить логику исследования любой темы, ход мыслей автора — для того, чтобы не повторять ее и избежать ошибок предшественника или же, наоборот, повторить верный и точный путь и тем самым углубить полученное много лет назад знание. Так или иначе, работа по генерализации собранного много лет назад материала — не только необходимое условие для современных научных разработок, но и путь к осмыслению механизмов формирования научных теорий и обоснованных «наукой» идеологических установок.

Если же абстрагироваться от оценочной стороны старых трудов, то они могут оказаться ценнейшим «вторичным источником» о различных явлениях. Именно в них можно найти ссылки на еще более раннюю литературу, только в них обнаружить описания, которые уже не найти в тех или иных не дошедших до современности книгах и публикациях иного рода. Всё это позволяет увидеть в истории науки отнюдь не склад старых и ненужных изданий, но живой источник знаний — как об описанных в них явлениях, так и по истории общественной мысли того времени, когда велась научно-исследовательская работа и было опубликовано то или иное научное сочинение.

Именно с таким, критическим по сути, но уважительным отношением к историографической традиции должны в идеале брать старые журналы и сборники, книги и брошюры исследователи постмодернистской эпохи. В определенных случаях эти публикации могут помочь в расширении каких-то прагматических знаний, хотя стоит учитывать, что со времени опубликования тех или иных книг и статей прошли десятилетия, за которые науки в России и за ее пределами шагнули далеко вперед и нашли объяснения многим ранее «необъяснимым» явлениям.

* * *

В изучении отечественного прошлого есть немало тем, которые были в какое-то время весьма обсуждаемыми, а потом исчезали из круга исследовательских интересов. Причина этого ясна: историю, как никакую другую науку, всё время стремились представить как magistra vitae (учительницу жизни, воспитательницу), то есть поставить на службу идеологии и политике. Поэтому абсолюта^ любую тему в исследовании прошлого можно было рассмотреть как «удобную» или «неудобную» для них.

История сексуальной культуры с самого начала формирования советской исторической науки оказалась в числе «неудобных». Даже в короткий период живого интереса к «половому вопросу» — то есть в 1920-е годы, совпавшие с общей либерализацией публичного дискурса⁴, — научное изучение истории формирования русской сексуальной культуры было подменено идеологической трескотней вокруг темы репродуктивного здоровья и права общества и государства контролировать частную жизнь своих граждан⁵. Идиография (описание особенностей)⁶ сексуальной культуры русских оказалась вне внимания «серьезной» науки, надолго отправившей подобную тематику из области гуманитарного знания — в медицину⁷.

Новый всплеск интереса к изучению истории русской сексуальной культуры, как полагают современные социологи⁸, относится к концу 1980-х гг., поскольку первые попытки обращения к этой теме в эпоху общественной стагнации оказались обречены на неудачу (известному российскому социологу, работы которого имеют международную известность, в настоящий момент возглавляющему Санкт-Петербургский филиал ИСИ РАН С. И. Голоду, бывшему четыре десятилетия назад аспирантом, попросту не дали защитить подготовленную диссертацию; и единственным свидетельством проделанного им тогда труда являются несколько статей и автореферат работы, так и не вынесенной на обсуждение⁹). Неудивительно, что обращение к ранее «запретной» теме первыми сделали философы:¹⁰ они старались касаться этого вопроса в очень общем ключе, не приводить конкретных фактов и не оперировать ими. Первым отечественным исследованием по общим вопросам сексологии стала работа И. С. Кона «Введение в сексологию»¹¹, революционный характер которой трудно переоценить. Именно И. С. Кону первому из российских ученых удалось показать становление сексологии как междисциплинарной области знания, раскрыть биологические, социальные, этнокультурные и психологические закономерности сексуального поведения. В своих выводах он опирался, главным образом, на зарубежную литературу. Существенно расширив эмпирическую основу, в последней своей книге о русской сексуальной культуре¹², тот же автор выделил общие исторические тенденции развития этой важнейшей части отечественной культуры. Однако по сей день несколько в тени и, в известном смысле, в безвестности остаются работы первых российских ученых, обративших внимание на различные аспекты истории сексуальности и тем самым проявивших решительность и немалое мужество при выборе данной проблематики для своего исследования.

Речь идет об ученых XIX — начала XX в. — историках, филологах, этнологах, правоведах, врачах. Распространенное сейчас в повседневном обиходе представление о «сексе» связывает с ним чувственное наслаждение в акте телесного общения полов и связанный с ним круг чувств, стремлений и идей. Ученые XIX столетия практически не касались собственно этого аспекта (истории чувственного наслаждения), не использовали термина «секс» и обозначали предмет своего исследования через слова «пол», «чувственная страсть», реже — «любовь», а еще чаще — «непотребство». Стоит напомнить, что лишь в 1802 г. «последний летописец» и один из первых и виднейших русских сентименталистов Н. М. Карамзин записал, что в русском языке появилось «новое слово — влюбленность»¹³.

Сексуальность в понимании русских ученых XIX — начала XX в. была слабо отделена от репродукции. Образование семей связывалось тогда с хозяйственной или родовой целесообразностью, что предполагало возникновение определенного круга прав и обязанностей, порожденных возникающими социальными и существующими биологическими связями. Неудивительно, что в текстах собранных в данном томе работ мало кто из ученых пытается рассуждать об индивидуальном влечении (любви) мужчин и женщин, их индивидуальных самоощущениях и самочувстви-ях. Сексуально-эротическая мотивация индивидуального поведения всячески вуалировалась и приглушалась самими же учеными, описывавшими те или иные стороны сексуального поведения своих современников. Хотя исследователи и не отрицали впрямую необходимость легитимации чувственности, всё же они не были свободны от воздействия постулатов православной доктрины со всей ее асексуальностью, выступавшей против всего, что создавало чувственное наслаждение, сводившей всё богатство сексуальных переживаний индивида к репродуктивной биологии. Потому-то в отношении истории русской сексуальной морали XIX — начала XX в. так трудно понять, какие ценности превалировали в самосознании самих ученых, изучавших сексуальное поведение, потому так нелегко разграничить их (ученых) повседневные (бытовые) установки и те нормы, которые они должны были утверждать своими исследованиями. Нормы эти вынужденно соответствовали официальной морали того времени, иначе бы данные научные труды могли просто не миновать цензурных препон.

Вйдение сексуальности сквозь призму задач регуляции репродуктивного поведения, устойчивый гетеронормативизм¹⁴ и отрицание нормальности гомосексуальных отношений, жестко негативное отношение к расширению возрастных рамок сексуальной активности, особенно к ранним сексуальным дебютам, мастурбации — всё это отвечало общему уровню развития не только российской, но и западноевропейской медицинской и научно-гуманитарной мысли того времени. Если кто-либо из общественных деятелей или ученых того времени и мог выступать с позиций феминизма в вопросе о допущении женщин к высшему образованию или профессиональной деятельности, то в вопросах, связанных с сексуальной сферой, те же сторонники женской эмансипации подчас проявляли себя как сторонники традиционного распределения гендерных ролей и во вполне традиционалистском, патриархатом духе рассуждали о «греховности» или «нравственности» тех или иных проявлений сексуального поведения. Это детерминировало и место истории сексуальности в кругу исследовательских проблем, — как правило, даже изучение добрачной и внебрачной сексуальной активности строилось вокруг тем, связанных с анализом изменений в брачносемейных отношениях и увязывалось с вопросами популяции/депопуляции.

Особенно это заметно по работам этнологов, которые смотрели на сексуальные отношения в крестьянских семьях глазами самих крестьян, натуралистические же представления последних были мало совместимы с романтической образностью. По словам Ф. Гиляровского, «зачатия и рождения» в народной среде происходили «по аналогии с животными»¹⁵, а дочь выдающегося русского путешественника О. П. Семенова-Тян-Шанская увязываЛа «сожительства» с... сытостью и голодом, но никак не индивидуальными эротическими переживаниями¹⁶. Чтение некоторых из работ ученых XIX в., рисовавших картины сексуальной жизни «простого народа», потрясает: они писали свои труды бесстрастной рукой, честно рисуя современные им картины безо всяких прикрас. И картины эти — неантропоморфны, пугающе бесчеловечны, а посему враз излечивают от идеализации полуторавекового прошлого и сетований о деревенском быте, «который мы потеряли». Люди того времени предстают грубыми и чуждыми нам, сегодняшним, по эмоциональной окраске их переживаний¹⁷.

Тем не менее выстроенные в тематическом и хронологическом порядке публикации исследователей «истории чувств» XIX — начала XX в. позволяют догадаться, какими путями сексуальность медленно и постепенно, но все же отделялась от репродукции, становясь средством эмансипации, областью широкой эмоциональной реорганизации личной, частной жизни. Русская исследовательская традиция в этом смысле развивалась практически в одном русле с европейской: от фиксации тех или иных фактов ученые постепенно переходили к их критическому осмыслению и размышлениям о значимости этой части культуры в общей картине эмансипации и индивидуализации чувственной сферы.

Борьба с репрессивной сексуальной моралью включила к середине XIX в. критику буржуазного брака, требование освобождения женщины (поначалу «половой вопрос» был именно вопросом об эмансипации женщины), да и само право ученых обращать исследовательское внимание к отчетливо социальным темам, связанным с сексуальным поведением, таким как сексуальность и брак, сексуальность и бедность, сексуальность и преступность, сексуальность и способы контроля рождаемости, сексуальность и охрана общественного здоровья, а к концу XIX в. — сексуальность и коммерция.

Индивидуализация и плюрализация стилей жизни, конструировавшие новое, буржуазное общество, меняли и множили формы социального контроля за сексуальностью. Отмена крепостного права в 1861 г. внесла свои коррективы в образ жизни российского населения как в центре, так и в провинции. То, что считалось вполне допустимым для представителей привилегированных слоев в их отношениях с крепостной челядью и не считалось развратом (сексуальный произвол и насилие в отношении зависимых людей), довольно быстро и подчас неожиданно для представителей «образованного сословия» обрело свою цену и стоимость в домах терпимости. Рост числа последних повлек за собой бурные общественные дискуссии о том, как расценивать такое социальное явление как проституция, какой видеть «продажную женщину» — олицетворением разврата или же жертвой бедности и социальной несправедливости, Сонечкой Мармеладовой (эту, вторую точку зрения выражает позиция известного юриста А. И. Елистратова, чьи работы приведены в настоящем издании). Любопытно, что в оценках проституции как социального явления уже тогда проступали гендерные различия ученых и исследователей. Так, известная российская феминистка М. И. Покровская, чьи работы по вопросу о медико-полицейском надзоре над проститутками имели огромный общественный резонанс, настаивала на весьма экстравагантном способе борьбы с этой «социальной язвой». Считая главной причиной распространения проституции сексуальную распущенность мужчин из «высоких слоев общества», она рекомендовала обратить серьезное внимание на их перевоспитание и ориентацию на недопустимость сексуальных отношений до брака и, когда он заключен, вне его.

Стоит обратить внимание и на то, как происходило утверждение темы «торговли телом» в публичном дискурсе: если авторы первых статей, опубликованных в конце XIX в., старались обсуждать ее в терминах «обиды против добрых нравов», именовали проституцию «развратным поведением», «выражением противоестественных пороков», «непотребства», то уже в начале XX в. слово «проституция» получило законную «прописку» не только на страницах изданий по криминалистике, но и в общественно-политических журналах. Обсуждение вопроса о необходимости легализации проституции или, по крайней мере, ее правового регулирования, которое можно наблюдать одновременно в России и Западной Европе, заставляло юристов и политиков ставить вопрос о правах личности — тему, без которой невозможно представить себе становление буржуазного правового государства.

Жизнь городских рабочих после отмены крепостного права предстает по документам и исследованиям того времени более свободной, хотя и не более «чистой», чем жизнь крестьянская. Ясно лишь, что жилищная скученность в рабочих бараках порождала новые представления о запрещенном и разрешенном, в том числе и в сексуальной сфере. Резко возросшая социальная и географическая мобильность населения, в том числе развитие отходничества, нарушала «старые добрые порядки»: женатые мужчины оказывались подолгу оторванными от семьи, «соломенные вдовы» заводили себе параллельные семьи. Все эти социальные реалии также требовали правовой регламентации, поэтому и вопросы, связанные с правом женщины на аборт, производством контрацептивов, планированием и ограничением рождаемости, тема борьбы с венерическими заболеваниями оказались в центре обсуждения журналистов и юристов рубежа XIX — XX вв. Некоторые из работ прогрессивно мысливших врачей и социальных работников, охватывающих эту тему, помещены в данном сборнике (хотя для истории науки, вероятно, не меньший интерес могли бы представлять и публикации их оппонентов — борцов против «средств, препятствующих зачатию»)¹⁸. В первую очередь составителями были отобраны те из публикаций, авторы которых размышляли о путях декриминализации абортов и фокусировали внимание на медицинских сторонах проблемы (антисанитария, неумелость, примитивные инструменты для их производства), поскольку эти авторы были в меньшей степени идеологически ангажированы и не пускались в рассуждения об аморальности и недопустимости абортов вообще. По мнению современных исследователей¹⁹, в оценках сложившейся ситуации с абортами и контрацепцией и предложениях изменить ее русские врачи начала XX в. были даже радикальнее своих западных коллег, поскольку они активно выступали за легализацию искусственных абортов и, следовательно, декриминализацию их, за «меры, предохраняющие от беременности», за «усовершенствование и распространение их»²⁰.

Труды исследователей XIX — начала XX в., публикуемые в первых книгах проекта «“А се грехи злые, смертные...”: Русская семейная и сексуальная культура глазами историков, этнографов, литераторов, фольклористов, правоведов и богословов XIX - начала XX в.», в настоящее время труднодоступны для специалистов по истории науки, хотя большинство из них — наиболее часто цитируемы. Благодаря их возвращению в научный оборот составители и редактор надеются продолжить традицию многостороннего изучения истории русской сексуальной культуры — сложившейся в XIX в., но несправедливо (и умышленно!) забытой в годы советских ханжеских запретов. Опыт предыдущих публикаций в серии «Русская потаенная литература», подготовленных московским научным издательством «Аадомир», убеждает в том, что многие из сборников и монографий становятся со временем настольными книгами для исследователей разных дисциплин — культурологов, социологов, историков, этнографов, этнологов, психологов, психоаналитиков, фольклористов, литературоведов. Хочется надеяться, что и выходящий первым трехтомник не станет исключением, хронологически дополнив картину русской сексуальной и эротической культуры более раннего времени, X — XVIII столетий, какой она предстала в стартовом томе проекта²¹, увидевшим свет пять лет назад.

Остается добавить, что в публикуемых работах большая часть цитат выверена Л. В. Бессмертных по первоисточникам. Им же составлены полные библиографические описания документов, упоминаемых авторами. В противном случае эти документы подчас просто ненаходимы современными исследователями в каталогах даже центральных библиотек — столь экзотичными выглядят иной раз авторские ссылки. Чтобы получить представление о том, насколько эта работа трудоемка и важна, воспроизведены оригинальные библиографические примечания А. Н. Афанасьева и в параллель к ним даны современные описания упоминаемых им документов. Все редакторские вкрапления в тексты заключены в квадратные скобки. В угловых скобках восстановлены части слов, сокращенные авторами. Списки сокращений, публикуемые в начале первой книги, распространяются на все книги проекта.

В рамках проекта «А се грехи злые, смертные...» планируется издание еще нескольких книг с материалами XIX — начала XX в.

Н. Л. Пушкарева

СПИСОК ИЗДАНИЙ, ПО КОТОРЫМ ПЕЧАТАЮТСЯ ТЕКСТЫ²²

Абрашкевич Михаил Михайлович (1875 — ?). О прелюбодеянии по русскому праву // Абрашкевич М. М. Прелюбодеяние с точки зрения уголовного права: Историко-догматическое исследование / М. М. Абрашкевич, приват-доцент имп. Новороссийского ун-та, Товарищ Прокурора Одесского Окружного суда. Одесса: «Экономическая» тип., 1904. [Гл.] F. С. 467 — 610 и Заключение. С. 611 — 640. Фрагменты: с. 467 — 565, 576 — 586, 593 — 610, 611 — 629. ([4], И, [2], 640 с., [6] л. шмуцтитулов).

Александров Владимир Александрович (1842 — 1906). Деревенское веселье в Вологодском уезде: Этнографические материалы // Современник: Журнал литературный и политический, / Издаваемый Н. А. Некрасовым. СПб.: В тип. Карла Вульфа, 1864. Т. CIII, [1864, № 7]. С. 169 -200 (паг. 1-я). В конце текста автор: Вл. Александров.

Александров В. А. — педагог и этнограф.

Амфитеатров Александр Валентинович (1862 — 1938). «Птичий грех» // Амфитеатров А. В. Заря русской женщины: Этюды: I. Ольга и Елена. — П. Птичий грех /Александр Амфитеатров. Белград, 1929 г. (Белград: Эта книга напечатана в типограф™ М. Павленко и И. Попова). [Этюд] П. С. 101 - 227. (227, V с.).

Амфитеатров А. В. — прозаик, публицист, фельетонист, после 1921 г. — эмигрант.

Афанасьев Александр Николаевич (1825 — 1871). Ярило //Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований, в связи с мифическими сказаниями других родственных народов: [В 3 т.] / [Соч.] А. Афанасьева. М.: Издание К. Солдатенкова, 1865 (Тип. Грачева и Комп.). Т. 1, [гл.] УШ. С. 432 — 468. (800, [4] с.) Цитаты, приводимые Афанасьевым, сверены с первоисточниками, сделанные исправления специально не оговариваются. Афанасьев А. Н. — русский литературовед, представитель «мифологической школы» в фольклористике.

Бабиков Константин Иванович (1841 — 1873). Проституция в России // Продажные женщины: (Проституция): Картины публичного разврата на Востоке, в античном мире, в средние века и в настоящее время во Франции, Англии, России и др. государствах Европы: Интересные исторические исследования частного и общественного быта проституток: Образ их жизни, нравы, обычаи, привычки, и влияние проституции на общественную нравственность: [Сборник] / Составлено [и переведено] по Паран-Дю-Шателе, Жаннелю, Шерру, Лакруа [, С. С. Шашкову, журналу «Архив судебной медицины»] и др. К. И. Бабиковым. М.: [Изд. «Знакомых»]: В типографиях И. Смирнова и И. Е. Шюман, 1870. С. 1 - 57 (паг. 3-я). (XXV, [3], 118, 242, 57, [3] с.)

Балов Алексей Васильевич (? — 1912). Проституция в деревне / [Соч.] А. Балова // Вестник общественной гигиены, судебной и практической медицины, / Издаваемый при Управлении главного врачебного инспектора МВД. СПб.: Тип. М-ва вн. дел., 1906. 42-й год издания, декабрь 1906. С. 1864 - 1868.

Беньковский Иван Францевич. Народный взгляд на «нечистую» женщину / Ив. Беньковский // Киевская старина: Ежемесячный исторический журнал. Киев: Тип. имп. ун-та св. Владимира, 1899. Т. LXV, год 18, 1899 г., июнь. С. 128 — 131 (паг. 2-я).

Боровитинов Михаил Михайлович (1874 — ?). Публичные дома и различные фазисы в истории отношений к ним законодательства и медицины в России: [Доклад] / М. М. Боровитинов // Труды Первого Всероссийского съезда по борьбе с торгом женщинами и его причинами, происходившего в С.-Петербурге с 21 по 25 апреля 1910 года: [В 2 т.] СПб.: Типолиторафия С.-Петербургской одиночной тюрьмы, 1912. Т. 2. С. 336 - 356.

Веселовский Александр Николаевич (1838 — 1906). Гетеризм, побратимство и кумовство в купальной обрядности: (Хронологические гипотезы) / Александр Веселовский // Журнал Министерства народного просвещения. С.-Петербург: Тип. В. С. Балашева и К , 1894. Ч. CCXCI, седьмое десятилетие, 1894, февр. С. 287 — 318 (отд. 2).

Веселовский А. Н. — историк литературы, академик.

Герман Фридрих Лазаревич (1860 — ?). Врачебный быт до-петровской Руси: (Материалы для истории медицины в России) / Врач Ф. Л. Герман. Харьков: Издание Адольфа Дарре, 1891. Вып. I. 119 с. Фрагмент: с. 35 — 37.

Гернет Михаил Николаевич (1874 — 1953). Детоубийство в русском праве // Гернет М. Н. Детоубийство: Социологическое и сравнительноюридическое исследования: С приложением 12 диаграмм / М. Н. Гернет. М.: Тип. имп. Моск. ун-та, 1911. С. 47 — 62. (Ученые записки имп. Московского универсйтета. Отдел юридический. Вып. 40. М.: Тип. имп. Моск. ун-та, 1912). ([6], 318 с., 12 л. диагр.)

Дежич Василий Федорович (1858 — ?). Очерки русской народной медицины: [Введение (с. 1 — 6)]. I. Акушерство //Демич В. Ф. Очерки русской народной медицины: [Введение к обоим очеркам (с. 1—6)]. I. Акушерство [с. 6 — 23] и И. Гинекология у народа: [Перепечатано из газеты «Медицина»]: [В 2 вып.] / В. Ф. Демича. [СПб., 1889] (СПб.: Губ. тип., ценз. 12 авг. 1889). [Вып. 1: Введение. Акушерство]. 23 с.; [Вып. 2: Гинекология у народа]. 50 с. Без тит. л. и обл. Описано по загл. над текстом и сведениям в конце текстов.

Елистратов Аркадий Иванович (1872 — 1955). Борьба с проституциею в Европе /А. И. Елистратов, магистр полицейского права. Казань: Типолитография Императорского Университета, 1909. [2], И, 494, [2] с. Фрагменты: с. 3 — 8, 11 — 14, 16, 23 — 24, 62, 68 — 70, 73 — 76, 79 — 81, 93 - 100, 105 - 108, 111, 157 - 179, 180, 279 - 306, 307 - 334, 335, 394 -418, 419, 462 — 490. Елистратов А. И. — юрист, проф. Моск. ун-та (с 1910 г.).

См. о нем: Кутафин О. Е._у Вельский К. С. Елистратов — выдающийся русский государствовед и административист//Государство и право. М., 1993. № 12. С. 125 - 135.

Елистратов Аркадий Иванович. О прикреплении женщины к проституции: (Врачебно-полицейский надзор) / А. Елистратов, приват-доцент Казанского университета. Казань: Типография Императорского университета, 1903. [2], VI, 398, [2] с.: табл., 6 л. диагр. Фрагмент: Введение. С. I — II; Гл. 1. Закрепляющий характер надзора за проституцией в России. С. 1 — 56. Впервые: Елистратов А. И. О прикреплении женщины к проституции //Ученые записки имп. Казанского ун-та. Казань, 1903. Т. LXX, кн. 1 - 9.

Елистратов Аркадий Иванович. Проституция в России до революции 1917 года /Проф. А. И. Елистратова //Броннер В. М., Елистратов А. И. Проституция в России: Проституция в России до 1917 года. Борьба с проституцией в Р.С.Ф.С.Р. / Проф. В. М. Броннер и проф. А. И. Елистратов. М.: Изд-во Наркомздрава РСФСР, 1927. С. 5 — 35. Фрагмент: с. 16 — 18, 32 — 35. (108 с.). Впервые: Елистратов А. И. Проституция в России до революции 1917 г. / Проф. А. Елистратов // Флекснер А. Проституция в Европе / А. Флекснер; Пер. с нем. М. Ю. Белостоцко-го; Под ред. Н. Л. Россиянского. М.: Изд-во Наркомздрава РСФСР, 1926. [Приложение первое]. С. 260 — 288.

Ефименко Петр Саввич (1835 — 1908). О Яриле, языческом божестве русских славян // Записки императорского Русского географического общества по Отделению этнографии. СПб., 1869 (Тип. В. И. Майкова). Т. 2 / Издан под ред. действ, члена Л. Н. Майкова. С. 79 — 112. В конце текста: П. Ефименко. Холмогоры. 23 апреля, 1865 г.

Ефименко П. С. — русский и украинский этнограф и фольклорист.

Забелин Иван Егорович (1820 — 1908). Женщина по понятиям старинных книжников: Книга о злонравных женах, зело потребна, а женам досадна: (Старинная рукопись) // Забелин И. Е. Опыты изучения русских древностей и истории: Исследования, описания и критические статьи: [В 2 ч.] / Ив. Забелина. М.: Издание К. Солдатенкова: Тип. Грачева и К., 1872. Ч. I. С. 129 — 178. Фрагмент: с. 129 — 162, 174 — 178. Впервые в журнале: Русский вестник. М., 1857. Nо 9. С. 5 — 46.

Забелин И. Е. — историк и археолог.

Заблоцкий-Десятовский Андрей Парфенович (1807 — 1881). О крепостном состоянии в России / Записка А. 3-ГО Д-ГО 1841 года // Заблоцкий-

Десятовский А. П. Граф П. Д. Киселев и его время: Материалы для истории императоров Александра I, Николая I и Александра П: [В 4 т.] / А. П. Заблоцкого-Десятовского. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1882. Т. 4: Приложения к I, II и III томам. [Nq] 77 (к главе XL). С. 292 — 294, 304 — 309, 322. Фрагмент. (354, VI с.)

Загоровский Александр Иванович (1850 — ?). О разводе по русскому праву / Исследование Александра Загоровского, доцента Харьковского университета. Харьков: Тип. М. Ф. Зильберберга, 1884. 2, [2], И, 3 — 490, [2] с. Фрагмент: Гл. II - XIV. С. 27 - 490.

Кистяковский Александр Федорович (1833 — 1885). К вопросу о цензуре нравов у народа // Записки императорского Русского географического общества по Отделению этнографии. СПб.: Тип. В. Киршбаума,

1878. Т. 8: [Сборник народных юридических обычаев, т. 1] / Издан под ред. действ, члена П. А. Матвеева. С. 161 — 191 (отдел 1: Юридические обычаи русского народа). В конце текста автор: А. Кистяковский. Кистяковский А. Ф. — юрист, проф. Киевского ун-та.

Кузнецов Михаил Григорьевич. Проституция и сифилис в России: Историко-статистические исследования / Михаил Кузнецов. С.-Петербург: Тип. В. С. Балашева, 1871. [4], 268, 73, [3] с., 1 л. табл. Фрагменты: с. 6 — 66, 117— 118, 120, 244 — 247, 265 — 268 + Приложение: [Документы № I - ХШ]. С. 1 - 73.

Лазовский Н. Личные отношения супругов по русскому обычному праву // Юридический вестник / Издание Московского юридического общества. М.: Тип. А. И. Мамонтова, 1883. — 1883, год пятнадцатый второго десятилетия, т. ХШ, [Nq 6/7, июнь — июль]. С. 355 — 414. В конце текста автор: Н. Лазовский. Фрагмент: Гл. II — VI. С. 367 — 405.

Макаренко Алексей Алексеевич (1860 — 1942). Материалы по народной медицине Ужурской волости, Ачинского округа, Енисейской гу6<ернии>: С приложением Сборника народно-медицинских средств. Той же волости: (Посвящается памяти П. Л. Забалуева). [Предисл.] Отдел I — Ш / [Собрал и обработал] Алексей Макаренко // Живая старина: Периодическое издание Отделения Этнографии императорского Русского географического общества; Под редакциею Председательствующего в Отделении Этнографии В. И. Ламанского. С.-Петербург: Тип. С. Н. Ху-декова, 1897. Год седьмой, вып. I. С. 57 — 100. Фрагменты: с. 57 — 60, 61, 69, 74 - 76, 82, 83, 85, 87, 89 - 90, 91 - 97, 99 - 100; [Отделы] IV - V // Там же. СПб.: Тип. А. П. Лопухина, 1897. Вып. II. С. 230 — 246. Фрагменты: с. 230, 236 — 246; Сборник народно-медицинских средств. Той же волости // Там же. СПб.: Тип. князя В. П. Мещерского, 1897 [на тит. л. ошибочно: 1898]. Вып. III и IV. С. 381 — 438. Фрагменты: с. 381 — 392. Данная работа печатается со значительными сокращениями, поэтому для сохранения ясности изложения произведена перекомпоновка текста, что специально не оговаривается.

Мгиорадович Василий Петрович (1846 — 1911). Деревенская оргия: (Картинка сельской свадьбы) // Киевская старина: Ежемесячный исторический журнал. Киев: Тип. Г. Т. Корчак-Новицкого, 1894. Т. XLVII, год

13, 1894 г., [дек.] С. 488 — 491. В конце текста псевд.: В. М. Милорадович В. П. — русский и украинский этнограф, историк.

Нос Степан Данилович (ок. 1829 — 1901). «Покрытка» // Киевская старина: Ежемесячный исторический журнал. Киев: Тип. Г. Т. Корчак-Но-вицкога, [1882]. Т. I, год 1, 1882 г., февраль. С. 427 — 429. В конце текста псевд. автора: Ст. фон-Нос.

Нос С. Д. — этнограф, врач.

Покровская Мария Ивановна (1852 — ?). Врачебно-полицейский надзор за проституцией способствует вырождению народа / Женщина-врач М. И. Покровская. СПб.: С.-Петербургская электропечатня, 1902. 96 с. Фрагмент: с. 8 — 21, 27 — 38, 50 — 86, 93 — 95.

Попов Гавриил Иванович (1856 — 1909). Роды //Торэн М. Д. Русская народная медицина и психотерапия: [Сборник / Сост., послесл.: Н. Е. Ма-залова]. Санкт-Петербург: Изд-во «Литера», 1996. [Ч.] И: Г. И. Попов. Русская народно-бытовая медицина: По материалам этнографического бюро кн. В. Н. Тенишева, гл. V. С. 427 — 470, 471 — 477 (Заключение). Впервые: Попов Г. И. Русская народно-бытовая медицина: По материалам Этнографического бюро кн. В. Н. Тенишева / Д-р м-ны Г. Попов. СПб.: Тип. А. С. Суворина, 1903. VIII, 404 с.

Сабинин Анатолий Христафорович (1850 — 1907). Проституция. Сифилис и венерические болезни. Половое воздержание. Профилактика проституции: Историко-профилактический этюд / А. X. Сабинин. С.-Петербург: Тип. П. П. Сойкина, 1905. 261, [5], VTQ, [2] с. Фрагменты: [Раздел] I. Проституция. Гл. VIII. С. 65 — 75; Гл. ХШ (фрагмент). С. 138 — 139.

Семенова-Тян-Шанская Ольга Петровна (1863 — 1906). Жизнь «Ивана»: Очерки из быта крестьян одной из черноземных губерний / [Соч.] О. П. Семеновой-Тян-Шанской; [«Вместо предисловия» (с. VII — XIV): [В. П. Шнейдер]]. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1914. XIV, 136 с., 1 л. портр. (Записки императорского Русского географического общества по Отделению этнографии; Т. XXXIX / Изданный под ред. В. П. Шнейдер). Фрагмент: Вместо предисловия. С. VIII; Гл. I — IV. С. 1-118.

Смирнов Александр Г. Народные способы заключения брака: Читано в заседании Юридического Общества 28 марта 1878 г. // Юридический вестник / Издание Московского юридического общества. М., 1878. Год 10, Nq V, май. С. 661 — 693. В конце текста автор: Александр Смирнов.

Слшрнов Александр Г. Обычаи и обряды русской народной свадьбы // Юридический вестник / Издание Московского юридического общества. М., 1878. Год 10, Nq VII, июль. С. 981 — 1015. В конце текста автор: А. Смирнов.

Смирнов Александр Г. Очерки семейных отношений по обычному праву русского народа / [Соч.] Алекс<андра> Смирнова // Юридический вестник /Издаваемый Московским юридическим обществом. М.: В унив. тип. (М. Катков), 1877. 1877, год 9, [кн. 1/2], янв. и февр. С. 47 — 74; [кн. 3/4], март и апр. С. 98 — 128; [кн. 5/6], май и июнь. С. 92 — 131; [кн. 7/8], июль и авг. С. 177 — 224; [кн. 9/10], сент. и окт. С. 118 — 176; [кн. 11/12], нояб. и дек. С. 92 — 142. Вышло также отд. изданием (по набору журнала): М.: В унив. тип. (М. Катков), 1877. 259, [1] с.

Смирнов Сергей Иванович (1870 — 1916). «Бабы богомерзкия» / С. Смирнов // Сборник статей, посвященных Василию Осиповичу Ключевскому его учениками, друзьями и почитателями ко дню тридцатилетия его профессорской деятельности в Московском университете (5 декабря 1879 — 5 декабря 1909 года): С тремя портретами В. О. Ключевского, исполненными фототипией и гелиогравюрой, и с приложением списка трудов его. Участвуют: [список: 41 ученый]. М.: Т-во «Печатня С. П. Яковлева», 1909. [Статья No] X. С. 217 - 243.

Суворов Николай Семенович (1848 — 1909). Разбор сочинения г<-на> [А. И.] За-горовского <«>0 разводе по русскому праву. Харьков. 1884<»> / Составленный профессором Н. С. Суворовым. [СПб., 1888] (Напечатано по распоряжению Имп. Академии наук. С.-Петербург, август 1888 года. Непременный секретарь, академик К. Веселовский; Тип. имп. Акад. наук). 58 с. Без тит. л. и обл. Выходные свед. на с. 1, 58. Отд. оттиск из изд.: Отчет о двадцать-девятом присуждении наград графа Уварова, [читанный в публ. заседании имп. Академии наук] 25 сент. 1886 года. СПб., 1888. [3], 375 с.

Сумцов Николай Федорович (1854 — 1922). Досветки и посиделки // Киевская старина: Ежемесячный исторический журнал. Киев: Тип. А. Давид енко, [1886]. Т. XIV, год 5, 1886 г., март. С. 421 — 444. В конце текста автор: Н. Ф. Сумцов.

Сумцов Н. Ф. — русский и украинский этнограф и историк.

Только-Грынцевич Юлиан Доминикович (1850 — 1936). Народное акушерство в Южной Руси: [Из Ne 26 — 28 «Земского врача» за 1889 г.] / Ю. Д. Таль-ко-Грынцевич. Чернигов: Журн. «Земский врач», 1889. 54 с.

См. о нем.: Эйльбарт Н. В. Юлиан Доминикович Талько-Грынцевич — исследователь Забайкалья. 1850 — 1936 / Н. В. Эйльбарт; Отв. ред. д-р ист. наук М. В. Константинов. М.: Наука, 2003. 164, [4] с.: [9] ил. (На-учно-биогр. литература / РАН).

Торэн Мария Давыдовна (1894 — 1974). Роды и болезни новорожденных // Торэн М. Д. Русская народная медицина и психотерапия: [Сборник / Сост., послесл.: Н. Е. Мазалова; Вступ. ст.: «М. Д. Торэн и ее “Русская народная медицина XIX — начала XX вв.”»: К. В. Чистов]. Санкт-Петербург: Изд-во «Литера», 1996. [Ч.] I: Торэн М. Д. Русская народная медицина XIX — начала XX вв. С. 181 — 186, 261 — 262. В кн. также: [Ч.] П. Попов Г. И. Русская народно-бытовая медицина: По материалам этнографического бюро кн. В. Н. Тенишева. С. 277 — 477.

Харузин Михаил Николаевич (1860 — 1888). Сведения о казацких общинах на Дону: Материалы для обычного права, / Собранные Михаилом Ха-рузиным. М.: Тип. М. П. Щепкина, 1885. Вып. 1. XXXIV, 388 с., 2 л. ил. Фрагмент: с. 71 — 255.

Харузин М. Н. — историк обычного права.

Харузин Николай Николаевич (1865 — 1900). К вопросу о борьбе Московского правительства с народными языческими обрядами и суевериями в половине XVII в. // Этнографическое обозрение / Издание Этнографического отдела императорского Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, состоящего при Московском Университете. М.: Типо-лит. К. Ф. Александрова, 1897. Кн. ХХХП, год 9, 1897, Nq 1 / Под ред. Н. А. Янчука. С. 143 — 151. В конце текста автор: Н. Харузин.

Харузин Н. Н. — русский этнограф, один из основателей журнала «Этнографическое обозрение».

Шашков Серафим Серафимович (1841 — 1882). История русской женщины / [Соч.] С. С. Шашкова. 2-е изд., испр. и доп. С.-Петербург: Тип. А. С. Суворина, 1879. [4], VTII, 352 с. Следует иметь в виду, что цитируемые Шаш-ковым тексты, которые он заключает в кавычки, в ряде случаев являются вольным переложением соответствующих мест первоисточников. Только в 65 случаях из 450 Шашков дает отсылки к оригиналам. В остальных случаях редакция не имела возможности проверить достоверность цитат.

О С. С. Шашкове, русском писателе и публицисте, см.: Щёголев П. Е. Шашков С. С. / П. Щ. [псевд.] // Энциклопедический словарь: [В 86 т.] СПб.: Ф. А. Брокгауз и И. А. Ефрон, 1908. Т. XXXIX. С. 236 - 237.

[.Шашков С. С.] Очерки русских нравов в старинной Сибири: Посвяща ется Е. Л. Лазаревой. [Предисловие. Гл.] I — II / С. Серафимович [псевд.] // Отечественные записки: Журнал литературный, политический и ученый, / Издаваемый А. Краевским. Санктпитербург: В тип. А. А. Краевского, [1867]. Т. CLXXIV, год 29, [1867, октябрь, книжка вторая, No 20]. С. 681 — 736 (отд. I). Фрагмент: Гл. I. С. 683 — 702. Шашков С. С. Рабство в Сибири // Шашков С. С. Исторические этюды: [В 2 т.] / [Соч.] С. С. I Пашкова, С.-Петербург: Издание Н. А. Шигина: Тип. А. Моригеровского, 1872. Т. П. С. 95 — 166. Фрагмент из гл. I: с. 98 — 102. Якушкин Евгений Иванович (1826 — 1905). Обычное право: Материалы для библиографии обычного права: [В 2 вып.] Ярославль: В тип. губернского правления, 1875 — 1896. Автор на тит. листах не указан. В конце предисловий обоих выпусков автор: Е. Якушкин. Тип. вып. 2: Типо-лит. губернской земской управы.

1875. Вып. 1. XXXXVI, 249, [3] с. Фрагмент из предисловия: с. Ш — XV, XXXIX - XXXXIII;

1896. Вып. 2. [2], XXXVII, [1], 544, [4] с. Фрагменты из предисловия и «Материалов для библиографии обычного права»: с. XIV — XXIII, 53, 65 - 66, 70, 76, 79, 84, 114 - 115, 120 - 121, 131 - 132, 147 - 148, 150, 153 - 154, 156 - 158, 161, 163 - 168, 170 - 173, 175, 180 - 183, 194 - 195, 210, 224, 226, 229 - 230, 247, 255, 257, 263 - 267, 278 - 279, 338, 400, 448 -450, 453 - 454.

Якушкин Е. И. — этнограф и юрист, сын декабриста И. Д. Якушкина.

СПИСОК АББРЕВИАТУР И СОКРАЩЕННЫХ НАЗВАНИЙ ЦИТИРУЕМЫХ ИЗДАНИЙ

Анимелле — [Ангшеляе Н. и др.] Быт белорусских крестьян // ЭС: [В 6 вып.] СПб., 1854. Вып. И. С. 111 - 268.

Аврамов — Аврамов. Свадебные обычаи в одной из станиц Черкасского округа: (Этнографический очерк) // Донские обл. вед. Новочеркасск,

1875. No 50, 51, 57.

Агв — Архангельские губернские ведомости: Газета. Архангельск, 1838 — 1918.

АДР — Акты, относящиеся до юридического быта Древней России: [В

3 т.] / Изданы Археографическою коммиссиею под редакциею члена коммиссии Николая Калачова. СПб.: Тип. имп. Акад. наук, 1857. Т. I. X с., 776 спб.; 1864. Т. П. X с., 870 сгб.

АЗР — Акты, относящиеся к истории Западной России, / Собранные и изданные Археографическою коммиссиею: [В 5 т.] СПб.: Тип. 2-го Отд-ния Собственной Е. И. В. Канцелярии, 1846 — 1853. Т. 1: 1340 — 1506. — 1846; Т. 2: 1506 - 1544. - 1848; Т. 3: 1544 - 1587. - 1848; Т. 4: 1588 -1632. - 1851; Т. 5: 1633 - 1699. - 1853.

АИ — Акты исторические, / Собранные и изданные Археографическою коммиссиею: [В 5 т.] Санктпетербург: В типографии Экспедиции заготовления Государственных бумаг, 1841 — 1842. Тип. т. 2 — 5: В типографии И-го Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии.

Т. 1: 1334 - 1598. - 1841. [4], УШ, 551, [1], 43, [1] с, 2 л. цв. лит. (№ 1 -

, IV, 438, [2], 29, [3] с. (No 1 - 356); , 501, [3], 3, [1], 16, [2] с. (No 1 - 306);

302); Т. 2: 1598 - 1613. - 1841. [4 Т. 3: 1613 - 1645. - 1841. [4], III, [1 Т. 4: 1645 - 1676. - 1842. [4], Ш,

1], 565, [3], 8, 15, [1] с. (No 1 - 259);

Т. 5: 1676 - 1700. - 1842. [4], Ш, [1], 539, [3], 4, 17, [5] с. (№ 1 - 296). Указатель к Актам историческим. СПб.: В тип. Эдуарда Праца, 1843. [2], 218 с.

АИПС — Архив исторических и практических сведений, относящихся до России, / Издаваемый Николаем Калачовым: [В 13 кн.] С.-Петербург: В тип. II Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии, 1859 — 1869. Погодная нумерация указана на обложках. Тип. 1860 — 1861, кн. 5: Тип. Ю. А. Бокрама; кн. 6: В унив. тип. (Катков и К°).

[1859], кн. 1. — 1858. VH, [1], 104, 90, 86 с.; [1859], кн. 1 (приложение). — 1859. 64, 118 с.; [1859], кн. 2 (с приложением). — 1859. [4], 88, 112, 64, 28, 48, 72 с., 1 л. ил.; [1859], кн. 3 (с приложением). — 1859. [2], 104, 72, УШ, 56, 72, 14, 20, 76 с.; [1859], кн. 4 (с приложением). — 1859. 104, 60, 57 —

102, 60, 42, 134, [2] с., 1 л. ил.; [1859], кн. 5 (с приложением). — 1860. [2], И, 72, 130, 38, 64, 13, [1], 74, 68 с., 1 л. ил.; [1859], кн. 6 (с приложением). - 1861. [4], 62, 26, 26, 158, 32, 45, [1] с.; [1860 - 1861], кн. 1. - 1860. [2], 92, 32, 68, 38, 12, 54 с.; [1860 - 1861], кн. 2. - 1861. [2], 112, 101, [1], 69, [1], 50, 31, [1] с.; [1860 - 1861], кн. 3. - 1862. [2], 151, [1], 54, 30, [2], 71, [1], 32, V, [1], 58 с.; [1860 - 1861], кн. 4. - 1862. [2], 94, [2], 84, 96, 51,

[1], 51, [1], 59 [ошибочно: 95] - 113, [1] с.; [1860 - 1861], кн. 5. - 1863.

[2], 160, 64, 66, 84, 64, 86 с.; [1860 - 1861], кн. 6. - 1869. [4], 176, [1], 16 -58, [4], 128, 194 с.

АИЮС — Архив историко-юридических сведений, относящихся до России, / Издаваемый Николаем Калачовым: [В 3 кн.] М.: В тип. Александра Семена, 1850 — 1861.

Книжка 1. 1850. 8, [2], 110 (отд. I), VIII, 40 (отд. П), 40 (отд. Ш), [4], 68 (отд. IV), [4], VI, 46 (отд. V), 42 с.: [3] ил. (отд. VI), [2], 30 (прил. I), [2],

103, [1] с. (прил. II);

Книги второй половина первая. 1855. [4], И, XVII, [2], 170 (отд. I), 144 (отд. II), 156 с. (отд. III);

Книги второй половина вторая. 1854. [2], П, [6], 204 (отд. IV), [4], VIII, 77, [3] (отд. V), 88 (отд. VI), 36 (прил. I), 123, [1] с. (прил. И);

Книга 3. СПб.: В тип. имп. Акад. наук; М.: В тип. А. Семена, 1861. VIII,

[2], 202 (отд. I), 88 (отд. П), 64 (отд. Ш), 60 (отд. IV), 55, [1] (отд. V), 42 (отд. VI), [2], 42 (прил. I), 131, [1] с. (прил. И).

Азаревич — Азаревич Д. И. Русский брак / Д. Азаревич // Журн. гражд. и уголов. права / Издание С.-Петерб. юрид. о-ва. С.-Петербург: Тип. Правительствующего Сената, 1880. Год 10, 1880, кн. 5, сент-окт. С. 82 — 132 (паг. 4); (Окончание). Кн. 6, нояб.-дек. С. 97 — 139 (паг. 4). Алмазов. Тайная исповедь — Алмазов Александр Иванович (1859 — 1920). Тайная исповедь в Православной Восточной Церкви: Опыт внешней истории: Исследование преимущественно по рукописям: [В 3 т.] / А. Алмазов. Одесса: Типо-лит. Штаба Одесского военного округа, 1894.

Т. I: Общий устав совершения исповеди. [2], IV, XVI, 596, IV с.; Т. П: Специальные уставы, отдельные молитвословия и церковно-гражданские постановления, относящиеся к исповеди. [2], П, [2], 454, IV с.; Т. Ш: Приложения. [2], Ш, [1], V, [3], 296, [2], 89, [1], XVU, [1], IV с.; То же. Репринт. М, 1995.

Альбов — Альбов М. П. Краткий курс лекций по церковному праву / [Соч.] свящ. М. Альбова. СПб.: Тип. В. С. Балашева, 1882. ХП, 249, [2] с. Афанасьев. НРС — Афанасьев А. Н. Народные русские сказки: [В 4 кн. / Сост.] А. Н. Афанасьева. Издание второе, вновь пересмотренное, / К. Сол-датенкова. М.: Тип. Грачева и К., 1873.

Кн. I / (С портретом А. Н. Афанасьева, t 23 сент. 1871). XVI, 536 с.,

1 л., портр.; Кн. П. [2], 572 с.; Кн. Ш. [2], 588 с.; Кн. IV. [2], 570 с.: [8] ил. Афанасьев. ПВС — Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу: Опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований, в связи с мифическими сказаниями других родственных народов: [В 3 т.] / [Соч.] А. Афанасьева. М.: Издание К. Солдатенкова, 1865 — 1869 (Тип. Грачева и Комп.).

Т. 1. 1865. 800, [4] с.; Т. 2. 1868. [4], 784, III, [1] с.; Т. 3. 1869. УП, [1], 840,

[2] с.

АЭ — Акты, / Собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою Экспедицею Императорской Академии наук; Дополнены и изданы Высочайше учрежденною Коммиссиею: [В 4 т.] СПб.: В тип. II Отд-ния Собственной Е. И. В. Канцелярии, 1836.

Т. 1: 1294 - 1598. 548 с. разд. паг.; Т. 2: 1598 - 1613. 392, 3, 15 с.; Т. 3: 1613 - 1645. 496, 4, 27 с.; Т. 4: 1645 - 1700. 500, 2, 22 с.

АЮ — Акты юридические, или Собрание форм старинного делопроизводства / Изданы Археографическою коммиссиею. Санктпетербург: В тип. И-го Отд-ния Собственной Е. И. В. Канцелярии, 1838. [4], VII, [9], 465, [1], 23, [1], 8, [2] с.

Барсов — Барсов Е. В. Обзор этнографических данных, помещенных в разных Губернских ведомостях за 1873 год //Труды Этнографического отдела / Под ред. Н. А. Попова. М.: Издание Общества, 1874. Кн. 3, вып. 1: Протоколы заседаний отдела (с 22-го декабря 1867 года по 23-е апреля 1874 года). С. 77 — 83. (Известия имп. Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии; Т. XIII, вып. 1).

Бестужев-Рюмин — Бестужев-Рюмин К. Н. Русская история: [В 2 т.] / К. Бестужев-Рюмин. СПб.: Тип. А. Траншеля, 1872 — 1885.

[Т.] I /Издание Д. Е. Кожанчикова. 1872. [4], III, [1], IV, 246, [2], 480, II, 32 с.; Т. 2, вып. 1. 1885. [8], 319, [1] с. Ссылки на т. I.

Борисовский — Борисовский А., свящ. Приметы, обычаи и пословицы в пяти волостях Нижегородского уезда // НГС: [В 10 т.] Нижний Новгород, 1870. Т. III. С. 199 - 224.

Боровиковский — Боровиковский А. Л. Женская доля по малороссийским песням: (Очерк из малороссийской поэзии) // ЧОИДР: Повременное издание / Под ред. О. М. Бодянского. М.: В унив. тип., 1867. — 1867, окт.-дек., кн. 4. С. 96 — 142 (отд. V: Смесь).

Буслаев. ИО — Буслаев Ф. И. Исторические очерки русской народной словесности и искусства: [В 2 т.] / Сочинение Ф. Буслаева. СПб.: Издание Д. Е. Кожанчикова: В тип. т-ва «Обществ, польза», 1861.

Т. I: Русская народная поэзия. [8], Ш, [1], 643, [1] с., [23] л. ил.; Т. П: Древне-русская народная литература и искусство. [6], 429, [1] с., [111] л. ил.

Буслаев. Письмо — Буслаев Ф. И. Письмо профессора Ф. И. Буслаева к автору «Истории России» // Соловьев С. М. История России древнейших времен: [В 29 т.] / Соч. Сергея Соловьева. М., 1852. Т. 2, дополнение к т. 1. С. 13 — 48.

Буслаев. СИ — Буслаев Ф. И. Сравнительное изучение народного быта и поэзии. [Гл.] I — VH / Ф. Буслаев // Русский вестник: Журн. лит. и политический, / Издаваемый М. Катковым. М.: В унив. тип., 1872. Т. 101, [1872, № 10 (окт.)]. С. 645 — 727; [Продолж. статьи. Гл.] VIII — X. 1873. Т. 103, [1873, № 1 (янв.)]. С. 293 - 329.

BE — Вестник Европы: Журнал историко-политических наук (с 1870: Журнал истории, политики и литературы; с 1910 (Кн. 3): Журнал науки, политики, литературы). СПб., март 1866 — 1918.

Вгв — Воронежские губернские ведомости. 1838 — 1917.

Веркович — Беркович С. И. Описание быта болгар, населяющих Македонию / Стефан Веркович // Труды Этногр. отдела / Под ред. Н. А. Попова. М.: Издание Общества, 1874. Кн. 3, вып. 1: Протоколы заседаний отдела (с 22-го дек. 1867 г. по 23-е апр. 1874 г.) С. 13. (Известия имп. О-ва любителей естествознания, антропологии и этнографии; Т. ХШ, вып. 1).

Веселовский. Разыскания — Веселовский А. Н. Разыскания в области русских духовных стихов: [В 6 вып.: Гл. I — XXIV]. [Вып. 1. Гл. Ц / [Соч.] Академика А. Н. Веселовского. СПб., 1879 (Напечатано... дек. 1879) // Сборник Отделения русского языка и словесности имп. Академии наук. СПб.: Тип. имп. Акад. наук, 1880 (Напечатано... апр. 1880). Т. 20: С портретами академиков кн. П. А. Вяземского и А. В. Никитенко, [Nq 6]. [2], 22 с. (паг. 6-я); То же. [Вып. 2. Гл. Щ. СПб., 1880// Сборник... СПб., 1881. Т. 21, [Nq 2]. [2], 228 с.; То же. [Вып. 3. Гл.] Ш - V. СПб., 1881 // Сборник... СПб., 1881. Т. 28, [No 2]. [2], 150; То же. [Вып. 4. Гл.] VI - X. СПб., 1883 // Сборник... СПб., 1883. Т. 32, [No 4]. [2], 461, [1] с.; То же. Вып. 5. [Гл.] XI - XVII. СПб., 1889 // Сборник... СПб., 1890. Т. 46, [№ 6]. [2], 376, 106 с.; То же. Вып. 6. [Гл.] XVIII - XXIV. СПб, 1891 // Сборник... СПб, 1892. Т. 53, [Nq 6]. [2], 230, 174 с. Выпуски имеют отд. тит. листы и пагинации.

Владимирский-Буданов — Владимирский-Буданов М. Ф. Христоматия по истории русского права: [В 3 вып.] / Составил М. Владимирский-Буданов. Ярославль: В тип. Г. Фальк, 1871 — 1875. Тип. вып. 2: Тип. губ. земской управы. [Вып. 1]. 1871. II, 228 с.; [Вып. 2]. 1873 (обл.: 1874). [4], 211,

[3] с.; Вып. 3-й. 1875. [4], 270, [2] с.

Властарь Матфей — Властарь Матфей. Собрание по алфавитному порядку всех предметов, содержащихся в священных и божественных канонах, составленное и обработанное смиреннейшим иеромонахом Матфеем, или Алфавитная Синтагма / [Сост.] М. Властаря; Перевод с греч. магистра богословия свящ. Николая Ильинского. Симферополь: Тавр. губ. тип, 1892. 483 с. разд. паг.

ВОГ — Вестник общественной гигиены, судебной и практической медицины, / Издаваемый Медицинским Департаментом [М-ва вн. дел.] С.-Петербург: Тип. М-ва вн. дел, 1889 — 1904 (янв.-апр.); Вестник общественной гигиены, судебной и практической медицины, / Издаваемый при Управлении главного врачебного инспектора М.В.Д. 1904 (май-дек.) — 1917.

Вопросы Кирика... — Вопросы Кирика, Саввы и Илии, с ответами Нифонта, епископа новгородского, и других иерархических лиц, 1130 — 1156 г. // РИБ. СПб, 1880. Т. 6: Памятники древнерусского канонического права, ч. 1: (Памятники XI — XV в.) Стб. 21 — 62 (Nq 2), в т. ч.: Се есть въпрашание Кюриково, еже въпраша епископа ноугородьского Нифонта и инех. Стб. 21 — 51 (пункты 1 — 101); Сав<в>ин. Стб. 51 — 57 (п. 1 - 24); Ильино. Стб. 57 - 62 (п. 1 - 28).

Герберштейн — Герберштейн С. Записки о Московии = ( Rerum Moscoi-ticarum commentarii) / Барона Герберштейна; С лат. базельск. изд. 1556 г. перевел И. Анонимов, преподаватель истории в VII С.-Петерб. гимназии. СПб.: В тип. В. Безобразова и комп, 1866. [2], V, [1], 229, [1], XIV с.

Глушков — Глушков Илья. Топографическо-статистическое и этнографическое описание города Котельнича / Учит<ель> Котельнического уезд, училища Илья Глушков // ЭС: [В 6 вып.] СПб, 1862. Вып. V. С. 1 - 96 (паг. 5-я).

Голубинский — Голубинский Е. Е. История русской церкви: [В 2 т, 4 кн.] / [Соч.] Е. Голубинского, эксгра-орд. проф. Моск. духовной академии. М.:

Тип. Э. Лисснер и Ю. Роман, 1880 — 1911. Изд-во т. 2: Имп. О-во истории и древностей рос. при Моск. ун-те.

Т. I: Период первый, Киевский или Домонгольский, первая половина тома. 1880. XXIV, 793 с.; Т. 1: То же, вторая половина тома. 1881. [6], 792, XV с.;

Т. 2: Период второй, Московский. От начала Монголов до митрополита Макария включительно, первая половина тома. 1900. VIII, 919 с.; Т. 2: То же, вторая половина тома. 1911. 616 с; Он же. История русской церкви /Е. Голубинского, засл. орд. проф. Моск. духовной академии. Изд. 2-е испр. и доп., напечатанное имп. Обществом истории и древностей рос. при Моск. ун-те. М.: Унив. тип., 1901 — 1904.

Т. I: Период первый, Киевский или Домонгольский, первая половина тома. 1901. XXIV, 968, [2] с.; Т. 1: То же, вторая половина тома. 1904. [6], 926, XVIII с. + Археологический атлас ко второй половине 1 т. 1906. 34 с., 63 л. ил.

Горчаков. О тайне — Горчаков М. И. О тайне супружества: Происхождение, историко-юридическое значение и каноническое достоинство 50-й (по спискам Патриархов Иосифа и Никона 51-й) главы печатной Кормчей книги: Исследование по истории русского церковного права / [Соч.] проф., свящ. М. Горчакова. СПб.: Тип. В. С. Балашева, 1880. [4], IV, 384, 54, [2] с.

Давыдов — [Давыдов Г. И.] Двукратное путешествие в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, / Писанное сим последним: [В 2 ч.] В С. Петербурге: Печатано в Морской типографии, 1810 — 1812.

Ч. 1. 1810 года. [2], XLV, [1], 287, [1] с.; Ч. 2. 1812 года. [2], 224, XXVIII,

[2] с.

ДАИ — Дополнения к Актам историческим, / Собранныя и изданныя Археографическою коммиссиею: [В 12 т.] Санктпетербург: В типографии

II Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии, 1846 — 1875. Тип. т. 2 — 8, 10, 11: В тип. Эдуарда Праца; т. 12: Тип. В. В. Пратц.

Т. 1. 1846. [6], III, [1], 400, 18, 14, [4] с.; Т. 2. 1846. [6], 279, [1], 7, [1], 7,

[3] с.; Т. 3. 1848. VIlJl], 539, [3], 7, [1], 7, [3] с.; Т. 4. 1851. VII, [1], 416, 11,

[1], 10, [2] с.; Т. 5. 1853. VII, [1], 510, 10, 7, [1] с.; Т. 6. 1857. VIII, 477, [3], 15, [1], 8, [2] с.; Т. 7. 1859. X, 374, 5, [1], 4, [2]; Т. 8. 1862. VIII, 350, 2, 6, [8] с.; Т. 9. 1875. VIII, 7, [1], 353, [7] с.; Т. 10. 1867. VIII, 504; Т. 11. 1869. VHI, 8, 312; Т. 12. 1872. VQI, 14, 423, [1], 24 с. — Указатель к первым десяти томам Дополнений к Актам историческим. СПб.: Издание Археографической коммиссии, 1873. (Тип. и хромолит. А. Траншеля). [4], 263, [1] с.

Даль. Пословицы — Даль В. И. Пословицы русского народа: Сборник пословиц, поговорок, речений, присловий, чистоговорок, прибауток, загадок, поверий и проч. / [Составление] В. Даля; Издание имп. О-ва истории и древностей российских при Моск. ун-те. М.: В унив. тип.,

1862. [4], XL, 1095, [1], 6 с.

Даль. ТС. 1863 — 1866 — Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: [В 4 ч.] / В. И. Даля; Издание О-ва любителей российской словесности, учрежденного при имп. Моск. ун-те. М.: В тип. А. Семена, 1863 — 1866. На тит. л. ч. 2 — 4: Печатано на счет всемилостивейше пожалованных средств. Тип. ч. 2 — 3: Тип. Лазаревского ин-та восточных языков (А. Мамонтов); тип. ч. 4: Тип. Т. Рис.

Ч. 1: А - 3. 1863. [2], UV, 627 с., [10] л. (Прибавление 1 - 6); Ч. 2: И - О.

1865. [2], 629 - 1351 с., [10] л. (Прибавл. 7-11); Ч. 3: П. 1865. [2], 508 с., [6] л. (Прибавл. 12 - 14); Ч. 4: Р - V. 1866. [2], 625, [1] с., П л. (Прибавл. 15), 4 с. Печатались отд. выпусками: Вып. 1 —21. 1861 — 1867.

Данильченко — Данилъченко Н. Народные юридические обычаи Литин-ского уезда Подольской губернии // Подольские губ. вед. Каменец-Подольск, 1868. № 47; 1869. No 10, 31.

Дарвин — Дарвин Ч. Происхождение человека и подбор по отношению к полу: В 2 т. / [Соч.] Чарльза Дарвина; Пер. с англ. под ред. И. М. Сеченова. СПб.: Кн. маг. Черкесова, 1871 — 1872.

Т. I. 1871. ХШ, 481 с.: ил.; Т. П. 1872. VI, 540 с.: ил.

Дмитриев — Дмитриев Ф. М. История судебных инстанций и гражданского апелляционного судопроизводства от Судебника до Учреждения

о губерниях / Соч. Ф. Дмитриева. М.: Унив. тип., 1859. 580, [4], 4 с.

Добряков — Добряков А. В. Русская женщина в до-монгольский период / Историческое исследование Александра Добрякова. С.-Петербург: В тип. В. Безобразова и комп., 1864. IV, 128 с.

ДОВ — Донские областные ведомости: Газета. Новочеркасск, 1873 —

1917.

Дубакин — Дубакин Д. Н. Влияние христианства на семейный быт русского общества в период времени появления «Домостроя». СПб., 1880 (Тип. Р. Г. Елеонского и К⁰). [2], 188, VI с. (Из «Христианского чтения» 1880 г.).

Елистратов. О прикреплении — Елистратов А. И. О прикреплении женщины к проституции: (Врачебно-полицейский надзор) / А. Елистратов, приват-доцент Каз. ун-та. Казань: Тип. имп. ун-та, 1903. [2], VI, 398, [2] с.: табл., 6 л. диагр.

Елистратов. Борьба — Елистратов А. И. Борьба с проституциею в Европе / А. И. Елистратов, магистр полицейского права. Казань: Типо-лит. имп. ун-та, 1909. [2], П, 494, [2] с.

Елистратов. Законопроект — Елистратов А. И. Законопроект об отмене врачебно-полицейского надзора за проституцией и закрытии притонов / По инициативе СПб. клуба женской прогрессивной партии составлен проф. А. И. Елистратовым и внесен в Гос. думу депутатом

А. И. Шингаревым; (Внесено за подписью 39 членов Гос. думы 25 окт. 1913 г.) СПб.: Тип. Альтшулера, [1913?]. 20 с. Без тит. л. и обл.

Ефименко. НЮВБ — Ефименко А. Я. Народные юридические воззрения на брак / Александра [Яковлевна] Ефименко // Знание: Ежемес. науч. и криггико-библиогр. журн. СПб., 1874. Год 4, No 1 (янв.) 45 с. (паг. 2-я).

Ефименко. Крестьянская женщина — Ефименко А. Я. Крестьянская женщина: Этнографический этюд. [Гл.] I — IV / А. Ефименко // Дело: Журн. литературно-политический. СПб.: Тип. А. Моригеровского, Год 7, № 2, [февр. 1873]. С. 173 - 206 (паг. 1-я); [Гл.] V - VI / Е. [!] Ефименко. № 3, [март 1873]. С. 57 — 99 (паг. 2-я).

Ефименко. Заметка — Заметка к статье г. Шадрина «Летние и зимние гулянья Шенкурского народа» / П. Ефименко // Труды Архангельского статистического комитета за 1865 год. Архангельск: В губ. тип.,

1866. Кн. 1-я, отделы: исторический и этнографический. С. 116 — 131 (отд. этногр.)

Ефименко. Приданое — Ефименко П. С. Приданое по обычному праву крестьян Архангельской губернии / П. Ефименко. СПб.: Тип. Майкова, 1872 (обл. 1873). 114 с.

Ефименко. Сборник — Ефименко 77. С. Сборник народных юридических обычаев Архангельской губернии / Составил действ, чл. Арханг. губ. стат. ком. и чл.-сотрудник имп. Русского геогр. о-ва П. С. Ефименко. Архангельск: Губ. тип., 1869. Кн. 1. [5], V, [2], 33 с. (Труды Арханг. губ. стат. ком. за 1867 и 1868 г.; Вып. 3).

Ефименко. Семья — Ефименко 77. С. Семья архангельского крестьянина по обычному праву / П. Ефименко // Судебный журнал, бывш. «Журнал М-ва юстиции»: Приложение к «Судебному вестнику». СПб., 1873. Год XV, [1873, кн. IV], июль-авг.С. 32 — 114.

ЖС — Живая старина: Периодическое издание Отделения этнографии имп. Русского географического общества под ред. Председательствующего в Отд-нии этнографии В. И. Ламанского. СПб., 1890 — 1917. (4 вып. в год).

ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения: Ежемесячно. СПб, 1834 - 1905. Ч. 1 - 362; 1906 - 1917. Новая серия. Ч. 1 - 72.

ЖМЮ — Журнал Министерства юстиции. СПб.: В тип. Правительствующего Сената, июль 1859 — 1869. По 10 кн. в год.

Журнал... — Журнал Высочайше учрежденного Особого Совещания при Государственном Совете для предварительного рассмотрения проекта Уголовного Уложения. СПб, 1901.

ЗРГООЭ — Записки Императорского Русского географического общества по Отделению этнографии: [В 43 т.] СПб. (Пг.), 1867 — 1916. Т. I — ХПП.

Забелин. Женщина — Забелин И. Е. Женщина по понятиям старинных книжников: Книга о злонравных женах, Зело потребна, а женам досадна: (Старинная рукопись) // Забелин И. Е. Опыты изучения русских древностей и истории: Исследования, описания и критические статьи: [В 2 ч.] / Ив. Забелина. М.: Издание К. Солдатенкова: Тип. Грачева и К, 1872. Ч. I. С. 129 — 178. Впервые: Русский вестник. М, 1857. No 9. С. 5 - 46.

Забелин. Домашний быт — Забелин И. Е. Домашний быт русских цариц в XVI и XVII ст. / Сочинение И. Забелина. М.: Тип. Грачева и Комп,

1869. VIII, 670, 178 с, VIII л. ил. (Домашний быт русского народа в XVI и XVII ст.: [В 2 т.] / Сочинение Ивана Забелина; Т. 2); То же. 2-е изд. с доп. М, 1872. VIII, 681, 166 с, 8 л. ил.; То же. 3-е изд. с доп. М.: Т-во тип. А. И. Мамонтова, 1901. УШ, 788 с, 8 л. ил.

Загоровский — Загоровский А. И. О разводе по русскому праву / Исследование Александра Загоровского, доцента Харьковского ун-та. Харьков: Тип. М. Ф. Зильберберга, 1884. 2, [2], П, 3 — 490, [2] с.

Иоанн. Вып. 1; Иоанн. Вып. 2 — Иоанн (Соколов Владимир Сергеевич, ар-хим.; 1818 — 1869). Опыт курса церковного законоведения: [В 2 вып. ] / [Соч.] архимандрита Иоанна. СПб.: Тип. Фишера, 1851.

Т. 1: Введение в церковное законоведение и обозрение древних, канонических источников его, [вып. 1], раздел 1: Обозрение древнего, основного канона православной кафолической церкви: От I до IV века. [4], IV, VIII, 515 с.;

[Т. 1], вып. 2, раздел 2: Историческое обозрение древнего, основного канона православной кафолической церкви: От IV до IX века. [4], П, 593 с.

Кавелин — Кавелин К. Д. Сочинения К. Кавелина: [В 4 ч.] М.: Издание К. Солдатенкова и Н. Щепкина: В тип. В. Грачева и комп, 1859. Ч. 1, [I: Рассуждения, исследования, извлечения]. [4], IV, 484, [2] с.;

Ч. 2, [II: Критические статьи и рецензии]. [4], 612, [2] с.; Ч. 3, [Щ: [Кри-тические статьи и рецензии]. [4], 474, [2] с.; Ч. 4, [Ш: Критические статьи и рассуждения, относящиеся к народному быту, поверьям, праздникам и т. п.] [4], 246, [IV: Разные статьи и смесь]. 247 — 368, [2] с.

Капустин — Капустин М. Н. История права / [Соч.] Михаила Капустина. Ярославль: В тип. губ. земской управы, 1872. Ч. 1. [2], IV, [2], 207,

[1] с.

Каравелов — Памятники народного быта болгар, / Издаваемые Любеном Каравеловым. М.: В тип. К. Андерса, 1861. Кн. 1. [3], IX, 325 с.

Кастрен — Кастрен Матиас Александр. Путешествие Александра Каст-рена по Лапландии, северной России и Сибири (1838 — 1844, 1845 — 1849): С рисунком и портретом Кастрена. М.: В тип. Александра Семена, 1860. [4], IV, 495, [1] с., 2 л. грав. (Магазин землеведения и путешествий: Географический сборник / [Изд.] Николая Фролова; Т. VI: Собрание старых и новых путешествий, ч. И).

Кгв — Киевские губернские ведомости. 1838 — 1917.

Киреевский — Киреевский П. В. Песни, / Собранные П. В. Киреевским: [В 3 ч., 10 вып.] / Изданы Обществом любителей российской словесности; [По П. А. Бессонова]. М.: В тип. А. Семена, 1860 — 1874. [Ч.] I: Песни ябылевые. Время Владимирово, вып. 1: Илья Муромец, богатырь-крестьянин. 1860. [2], И, [2], VI, 94, [2], XXIV, [2] с.; [Ч. I], вып. 2: а) Добрыня Никитич, богатырь-боярин... 1861. [4], 96, [2], XXVI,

[2] с.; [Ч. I], вып. 3: Богатыри... 1861. [4], 124, [2], XXXVI, [2] с.; [Ч. I], вып. 4, дополнительный. 1862. [4], 138, [2], CXCIV, П с., 192 сгб.; [Ч. Щ, вып. 5. 1863; [Ч. И], вып. 6. 1864; [Ч. И], вып. 7. 1868; [Ч. И], вып. 8. 1870; [Ч. И], вып. 9. 1872; [Ч. III], вып. 10. 1874.

Кирша Данилов — Кирша Данилов. Древние российские стихотворения / Собранные Киршею Даниловым и вторично изданные, с прибавлением 35 песен и сказок, досель неизвестных, и нот для напева. М.: В тип. Семена Селивановского, 1818. [4], XXXIX, [1], 423, [3] с.

Коллинз — Коллинз Салльюэл (1619 — 1670). Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне / Сочинение Самуила Коллинса, который девять лет провел при дворе Московском и был врачем царя Алексея Михайловича; Перевел с англ! Петр Киреевский // ЧОИДР: Заседание 20-го генваря, 1846 года. М.: В унив. тип., 1846. [Год 1], Nq 1. Ill — VHI, 47 с. (отд. Ш); То же. Отд. оттиск. М., 1846. VIH, 47 с.

Корб — КорбИоганн Георг (ок. 1670 — ок. 1741). Дневник поездки в Московское государство Игнатия Христофора Гвариента, посла императора Леопольда I к царю и великому князю Московскому, Петру Первому, в 1698 году, / веденный секретарем посольства Иоанном Георгом Корбом; Пер. с лат. Б. Женева и М. Семевского; Издание имп. Общества истории и древностей российских при Моск. ун-те. М.: В унив. тип., 1867 (обл.: 1868). [2], ХП, 382, XXIV с., 6 л. ил.

Костомаров. Очерк — Костомаров Н. И. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях / [Соч.] Н. И. Костомарова. СПб., 1860. 214, [1] с.

Костров — Костров Н. А. Юридические обычаи крестьян-старожилов Томской губернии / Сост. кн<язь> Н. Костров. Томск: Томск, губ. тип.,

1876. [4], 117 с.

Костров. Женщина — Костров Н. А. Женщина у инородцев Томской губернии / Кн<язь> Н. Костров // Сборник историко-статистических сведений о Сибири и сопредельных ей странах: Издание посвящено его имп. Высочеству государю Великому князю Алексею Александровичу: [В 2 т.] СПб.: Русская скоропечатня (П. С. Нахимова), 1875 — 76. Т. I, [вып. 1]. С. 1 - 40 (паг. 6-я).

Котошихин — Котошихин Г. К. О России, в царствование Алексея Михайловича / Современное сочинение Григория Котошихина. 2-е изд. СПб.: В тип. Эдуарда Праца, 1859. XVI, 164, [4] с., 3 л. факс.

Крашенинников — Крашенинников С. П. Описание Земли Камчатки: [В 2 т.] / Сочиненное Степаном Крашенинниковым, Академии наук профессором. В Санктпетербурге: При имп. Акад. наук, 1755 году. Т. 1. [22], 438 с., 13 л. ил., карт.; Т. 2. [4], 319 с., 12 л. ил; То же. 2-м тиснением. СПб., 1786.

Кривошапкин — Кривошапкин М. Ф. Енисейский округ и его жизнь: С двумя табл. и картою золотоносной области Енисейского округа: [Т. 1 —

2] / Сочинение М. Ф. Кривошапкина; Издание имп. Русского геогр. о-ва. СПб.: На иждивении В. А. Кокорева: В тип. В. Безобразова и комп., 1865.

[4], V, [3], [2], 378 (том 1), [2], 188 (том 2), 68 (приложения) с., [3] л. ил., карта (все сложены по 3 раза).

Кузнецов — Кузнецов М. Г. Историко-статистический очерк проституции и развития сифилиса в Москве / [Соч.] (Мих. Кузнецова) // Архив судебной медицины и общественной гигиены / Издаваемый Медицинским Департаментом [М-ва вн. дел]. СПб.: Тип. А. М. Котомина, 1870. Год 6, книжка 4, дек. С. 84 — 189: 28 табл. + Приложение: [Документы No I — IV]. С. 189-201.

Кузнецов. Проституция — Кузнецов М. Г. Проституция и сифилис в России: Историко-статистические исследования / Михаил Кузнецов. С.-Петербург: Тип. В. С. Балашева, 1871. [4], 268, 73, [3] с., 1 л. табл.

Лавровский — Лавровский П. А. Коренное значение в названиях родства у славян: Приложение к ХИ-му тому «Записок имп. Академии наук». No 2 / [Соч.] П. Лавровского. СПб., 1867. [2], 118, II с.

Лазовский — Лазовский Н. Личные отношения супругов по русскому обычному праву // Юридический вестник / Издание Моск. юрид. о-ва. М.: Тип. А. И Мамонтова, 1883. Год 15, т. XIII, [No 6/7, июнь-июль]. С. 355 - 414.

Леббок — Леббок Дж. Начало цивилизации: Умственное и общественное состояние дикарей / Сэра Джона Лёввока, члена Парламента... [и т. д.]; Перевод с третьего (доп.) изд. под ред. Д. А. Коропчевского. СПб.: Изд. ред. журн. «Знание», 1876 (СПб.: Тип. В. Демакова). [6], П, 350 с.: 20 ил., 5 л. ил., табл.

Левицкий — Левицкий О. И. О семейных отношениях в Юго-Западной Руси в XVI — XVII веках / Орест Левицкий // Русская старина: Еже-мес. ист. издание. СПб., 1880. Т. XXIX, год 11, [нояб.].

Леонтович — Леонтович Ф. И. Адаты кавказских горцев: Материалы по обычному праву Северного и Восточного Кавказа: [В 2 вып.] / [Соч.] Ф. И. Леонтовича, орд. проф. Нов<орос.> унив<-та>. Одесса, 1882 —

1883. Вып. 1. 1882. [2], VI, 439 с.; Вып. 2. 1883. [2], VI, 396 с.

ЛРЛД — Летописи русской литературы и древности, / Издаваемые Николаем Тихонравовым: [В 5 т.] М.: В тип. Грачева и комп., 1859 —

1863. Т. I — Ш выходили в 6-ти книжках, деление на книжки и погодная нумерация указаны только на обложках. Кн. 1—бит. IV — V состоят из 3 отделов с отд. пагинацией. Кн. 2, 4, 6 не имеют тит. л. и шмуцтитулов.

[1859], т. I, [книжка первая]. — 1859. [2], 58 (отд. I), [2], 68 (отд. П), 152 (отд. Ш) с.; [1859, т. I, книжка вторая]. — [1859]. С. 59 — 78 (отд. I), 69 — 192 (отд. И), 153 - 202 (отд. III), [2]; [1859], т. И, [кн. 3]. - 1859. [2], 66, 60, [2], 72 с.; [1859, т. II, кн. 4]. - [1859]. С. 67 - 150, 61 - 128, 73 -116, [2]; [1859 - 1860], т. III, [кн. 5]. - 1861. [2], 62, 80, 38 с.; [1859 -1860, т. III, кн. 6]. - [1861]. С. 63 - 88, 81 - 176, 39 - 94, [2]; Т. IV. 1862. [4], 24 (отд. I), 200 (отд. И), 112 (отд. III) с., [7] л. цв. хромолит.; Т. V. 1863. [4], 122, 178, 147 с.

Лохвицкий — Лохвицкий А. В. Курс русского уголовного права / Соч. А. Лохвицкого, д-ра права. 2-е испр. и доп. изд., сведенное с кассационными решениями. СПб.: Скоропечатня Ю. О. Шредера, 1871. IV, 704, VI с. Майнов — Майков В. Н. Юридический быт болгар: (По Богишичу) / Владимир Майнов. СПб.: Тип. Майкова, 1871. 31 с.

Макарий — Макарий (Булгаков М. П.) История русской церкви: [В 12 т.] / [Соч.] Макария, епископа Винницкого. СПб.: В тип. имп. Акад. наук, 1857 — 1883. Авт.: Т. 4 — 5 — Макарий, архиепископ Харьковский; Т. 6 — 7 — Макарий, архиепископ Литовский и Виленский; Т. 11 — 12 — Макарий, митрополит Московский и Коломенский.

Т. 1. 1857; Т. 2. 1857; Т. 3. 1857; Т. 4. 1866; Т. 5. 1866; Т. 6. 1870; Т. 7. 1874; Т. 8. 1877; Т. 9. 1879; Т. 10. 1881; Т. 11. 1882; Т. 12. 1883. Макаров — Макаров М., свящ. Юридические обычаи жителей Шенкурского уезда, Тулгаского прихода //Архангельские губ. вед. 1868. Nо 42. Максимов. Год на Севере — Максимов С. В. Год на Севере: Ч. 1 — 2 / [Соч.] С. Максимова. 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Тип. т-ва «Обществ, польза»,

1864. Ч. 1: Белое море и его прибрежья. П, 334 с.; Ч. 2: Поездка по северным рекам. И, 335 — 608 с.

Макушев — Макушев В. В. Задунайские и адриатические славяне: Очерки статистические, этнографические и исторические / [Соч.] Викентия Макушева. СПб.: Изд. ред<акции> «Литературной библиотеки»: Тип. Ю. А. Бокрама, 1867. [4], IV, 304 с.

Маскевич — Маскевич С. Записки Маскевича: [Дневник Самуила Маске-вича, 1594 — 1621 / Перевод с польской рукописи], [предисл. и примеч. Н. Г. Устрялова] // Сказания современников о Димитрии Самозванце: [В 5 ч.] Санктпетербург: В тип. имп.РоссийскойАкадемии, 1834. Ч. V. [6], VII, [3], 233, [5], [12] с.

Машкин — Машкин А. С. Быт крестьян Курской губернии Обоянского уезда /Член-сотрудник Машкин// ЭС. Вып. V. С. 1 — 119 ([отд. 1], паг. 6-я). MB — Московские ведомости: Газета. М., 1756 — 1917.

Мгв — Московские губернские ведомости. 1838 — 1917.

Миллер Г. Ф. — Миллер Г. Ф. Описание живущих в Казанской губернии языческих народов... / Сочиненное Герардом Фридрихом Миллером, имп. Академии наук профессором, по возвращении его в 1743 году из Камчатской экспедиции. СПб.: Иждивением имп. Акад. наук, 1791.

[8], 99, [2] с., 8 л. ил.

Миллер О. Ф. — Миллер О. Ф. Опыт исторического обозрения русской словесности, с христоматиею, расположенной по эпохам / [Соч.] Ореста Миллера. С. Петербург: В тип. Куколь-Яснопольского, 1865. Ч. I, вып. I: (От древнейших времен до татарщины). 2-е изд, передел, и доп. тремя новыми главами. IV, 5 — 407, [1], 25, [1], III, [3] с.

Мозель — Мозель X. И. Пермская губерния: [В 2 ч.] / Сост. Ген. штаба под-полк. X. Мозель. СПб.: Печатано в тип. Ф. Персона, 1864. Ч. П. [2], IV, [2], 746, 54 с, [5] л. табл., карт. (Материалы для географии и статистики России, / Собранные офицерами Генерального штаба: [В 25 т.; Т. 18]).

Мордвинов — Мордвинов А. Инородцы, обитающие в Туруханском крае // Вестник имп. Русского геогр. о-ва, / Издаваемый под ред. секретаря о-ва Ф. Г. Тернера. СПб.: В тип. В. Безобразова и комп, 1860. 1860, ч. 28, [No 2]. С. 25 - 64 (отд. II).

Назарьев — Назарьев В. Н. Современная глушь: Из воспоминаний мирового судьи: Посвящается Н. А. Я-ву. [Гл.] I — III / В. Назарьев // Вестник Европы: Журн. истории, политики, литературы. СПб.: Ред. «Вестника Европы», 1872. 7-й год, 33-й т, [1872], т. I, [кн. 2, февр.] С. 604 — 636; [Гл.] IV — VI. СПб, 1872. 7-й год, 34-й т, [1872], т. И, [кн. 3, март]. С. 131 - 181; 1876. Кн. 3, 5; 1879. Кн. 5; 1880. Кн. 3.

НГС — Нижегородский сборник: [В 10 т.], / Издаваемый Нижегородским губ. стат. ком, под ред. действ, чл. и секретаря ком. А. С. Гацискаго. Нижний Новгород: Тип. Нижегородск. губ. правления и Г. А. Пендри-на. 1867 - 1890.

Т. I. 1867. [8], 183, 228, [1] с.; Т. И. 1869. 451 с, 1 л. карт.; Т. III. 1870.

IV, 359, 48, [2] с, 1 л. карт.; Т. IV. 1871. VI, 342, 43 - 96, II с.; Т. V. 1875. XIX, 350, 97 - 240, [3] с, 1л. карт. НГС; Т. VI. 1877. XIV, 357, 241 -480, ХШ с.: ил, 6 л. ил.; Т. VII. 1887. XIV, 373, 481 - 590с, 1 л. карт.; Т. VDI. 1889. IX, 259, 591 - 1019, XII с, 1 л. карт.; Т. IX. 1890. X, 472, XVI с, 4 л. карт.; Т. X. 1890. VI, 672, XIX с, 5 л. карт.

Неволин. История — Неволин К. А. История российских гражданских законов: [В 3 т.] / Сочинение Константина Неволина. Спб.: В тип. имп. Акад. наук, 1851.

Т. 1, введение и книга первая о союзах семейственных. XVI, 456 с.; Т. 2, книга вторая об имуществах, раздел первый об имуществах вообще и раздел второй о правах на вещи. XII, 452 с.; Т. 3, книга вторая

об имуществах, раздел третий о правах на действия лиц и раздел четвертый о наследстве. X, 546 с.

Неволин. ПСС — Неволин К. А. Полное собрание сочинений К. А. Неволина: [В 6 т.] СПб.: Тип. Э. Праца, 1857 —1859. Т. 3: История российских гражданских законов. Введение и книга первая о союзах семейственных. 1857. XVI, 444 с. Т. 6: Исследования о различных предметах законоведения. 1859. [6], 643 с.

Неклюдов. Руководство — Неклюдов Н. А. Руководство к особенной части русского уголовного права: [В 4 т.] / [Соч.] магистра права Н. А. Неклюдова. СПб.: Тип. П. П. Меркульева, 1876. Т. 1: Преступления и проступки противу личности. XII, 539, 3 с.

Нильский — Нильский И. Ф. Семейная жизнь в русском расколе: Исторический очерк раскольнического учения о браке: [В 2 вып.] / [Соч.] э<кстра>-о<рдинарного> профессора С.-Петербургской духовной академии И. Нильскаго. Санктпетербург: Печатано в типографии Департамента уделов, 1869.

Вып. 1: (От начала раскола до царствования императора Николая I). 406, IV с.; Вып. 2: (Царствование императора Николая I). 256, IV с.

Обозненко — Обозненко П. Е. Поднадзорная проституция С.-Петербурга по данным Врачебно-полицейского комитета и Калинкинской больницы: Диссертация на степень / Д-ра мед. П. Е. Обозненко. СПб.: Паровая скоропечатня «Надежда», 1896. 110 с. (Сер. дис, допущ. к защите в Воен. мед. акад. в 1895/6 г.; Nq 61).

Огв — Олонецкие губернские ведомости. Петрозаводск. 1838 — 1917.

ОДДС — Описание документов и дел, хранящихся в архиве Святейшего Правительствующего Синода / [Сост. Комиссией для разбора и описания архива Святейшего Правительствующего Синода]: [В 28 т, вышли т. 1 - 12, 14 - 16, 18 - 22, 26, 28, 29, 31 - 32, 34, 39, 50]. СПб.; Пг, 1868 -1916. Изд. не завершено.

ОЕКУ — Общество естествоиспытателей при имп. Казанском университете. 1869 — 1965.

03 — Отечественные записки: Учено-литературный журнал (с 1859 г.: Журнал учено-литературный и политический; с 1866 г.: Журнал литературный, политический и ученый), / Издаваемый Андреем Краев-ским. СПб, 1839 - 1884. Т. I - CCLXXIH.

ОИДР — Императорское Общество истории и древностей российских при Императорском Московском университете (1815— 1918).

Олеарий — Олеарий Адам (1600 — 1671). Подробное описание путешествия голштинского посольства в Московию и Персию в 1633, 1636 и 1639 годах, / Составленное секретарем посольства Адамом Олеарием; Перевел с нем. Павел Барсов; Издание имп. Общества истории и древностей российских при Моск. ун-те. М.: В унив. тип, 1870. [2], XIV, 76, 1038, 2, 32, X с.

ОРЯС — Отделение русского языка и словесности Императорской Академии наук (с 1841 г.).

ОЛЕАЕ — Императорское Общество любителей естествознания, антропологии и этнографии, состоящее при имп. Московском университете.

Осмнадцатый век — Осмнадцатый век: Исторический сборник: [В 4 кн.] / Издаваемый Петром Бартеневым (издателем «Русского Архива»). М.: Тип. Т. Рис, 1868 — 1869.

Кн. 1. 1868. [6], II, 464 с.; Кн. 2: С азбучным указателем к первой и второй книгам. 1869. [4], II, [2], 704 с.; Кн. 3. 1869. [4], 490, [2], II, [2] с.; Кн. 4: [С азбучным указателем к кн. 3 — 4]. 1869. [8], 535, [1] с.; То же. (2-м тиснением). М.: Тип. Грачева, 1869. Кн. 1. 516 с.; Кн. 2. 591 с.; Кн. 3. 491 с.; Кн. 4. 535 с.

Осипов — Осипов А. М. Брачное право Древнего Востока / [Соч.] А. Осипова. Вып. 1. Казань: В тип. ун-та, 1872. [2], IV, [2], 207, [1] с.

Паллас — Паллас П. С. П. С. Палласа, доктора медицины, профессора натуральной истории и члена Российской императорской Академии наук... Путешествие по разным провинциям Российской империи: [Пер. с нем.: В 3 ч, 5 кн.] В Санктпетербурге: При имп. Акад. наук, 1773 — 1788.

Ч. 1: [В 1768 и 1769 годах]. 1773. [10], 657, 117 с, 25 л. ил, карт.; Ч. 2, кн. 1: 1770 год. 1786. [2], 3, 1 - 262, 262 - 264, 267 - 362, 369 - 476 [= 468] с.; Ч. 2, кн. 2: 1770 год. 1786. [2], 571 с, 34 л. ил, карт.; Ч. 3, половина 1: 1772 и 1773 годов. 1788. [3], XVI, 1 — 568, 559 — 624 [= 634] с.; Ч. 3, половина 2: 1772 и 1773 годов. 1788. [2], 480 с, 51 л. ил, карт.

ПамСРЛ — Памятники старинной русской литературы, / Издаваемые графом Григорием Кушелевым-Безбородко: [В 4 вып.] СПб., 1860 — 1862 (Печатано в тип. П. А. Кулиша).

Вып. 1: Сказания, легенды, повести, сказки и притчи /Под ред.-Н. Костомарова. 1860. [4], III, [1], 303, [1] с.; Вып. 2: То же. 1860. [4], 305 — 482, [2] с.; Вып. 3: [Ложные и отреченные книги русской старины, / Собранные А. Н. Пыпиным]. 1862. [6], 178, [2] с.; Вып. 4: [Повести религиозного содержания, древние поучения и послания, / Извлеченные из рукописей Николаем Костомаровым]. 1862. [4], 219, [3] с.

Пахман — Пахман С. В. Обычное гражданское право в России: Юридические очерки: [В 2 т.] / [Соч.] С. В. Пахмана, засл. проф. С.-Петерб. ун-та. СПб.: Тип. 2-го Отд-ния Собств. Е. И. В. Канцелярии, 1877 — 1879. Т. I: Собственность, обязательства и средства судебного охранения. 1877. XVI, 447 с.; Т. II: Семейные права, наследство и опека, 1879. [2], VQI, 400 с.

Пгв — Пензенские губернские ведомости. 1838 — 1916.

Пермгв — Пермские губернские ведомости. 1838 — 1917.

Петрей — Петрей де Ерлезунда, Петр (1570 — 1622). История о великом княжестве Московском, происхождении великих русских князей, недавних смутах, произведенных там тремя Лжедимитриями, и о Московских законах, нравах, правлении, вере и обрядах, которую / Собрал, описал и обнародовал Петр Петрей де Ерлезунда в Лейпциге 1620 года; [Предисл. переводчика с нем.: А. [Н.] Шемякин]. Ч. 1 //Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских при Моск. ун-те: Повременное издание / Под редакциею О. М. Бодянского. М.: В унив. тип. (Катков и К°), 1865. 1865, окт.-дек., кн. 4. [3 — 4], XII, 88 с. (отд. IV: Материалы иностранные); Ч. 2 // 1866, генварь-март, кн. 1. 89 — 184 с.; [Про-долж. ч. 2] // 1866, апр.-июнь, кн. 2. 185 — 280 с. [Окончание ч. 2] // 1866, июль-сент., кн. 3. 281 — 341, [1] с.; Ч. 3 — 6 // 1867, апр.-июнь, кн. 2. 343 — 574, [4] с.; То же. Отд. оттиск. М., 1867. [2], XII, 574, [4] с.

Петухов Д. А. — Петухов Д. А. Горный город Дедюхин и окольные местности / Дмитрий Петухов // Записки имп. Русского геогр. о-ва, / Издаваемые под ред. К. Н. Бестужева-Рюмина. СПб.: В тип. В. Безобразова и комп., 1863. 1863, книжка 3. С. 1 — 109 (отд. И); [Окончание].

1863, книжка 4. С. 1 — 109 (отд. II).

Петухов Е. В. — Петухов Е. В. Серапион Владимирский, русский проповедник XIII века / Исследование Евгения Петухова. СПб.: Тип. Акад. наук, 1888. 282 с. разд. паг.

ПСЗ — Полное собрание законов Российской империи: [Собрание 1-е. С 1649 по 12 дек. 1825 г.: В 45 т.] СПб.: Тип. 2 Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии, 1830. Т. 1 — 45.

ПСЗ. Собрание 2-е. — Полное собрание законов Российской империи: Собрание 2-е. [С 12 дек. 1825 г. по 28 февр. 1891 г.: В 55 т.] СПб., 1830 —

1884. Т. 1 - 55.

ПСПиР — Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания Российской империи: [В 10 т.] СПб.: Синодальная тип., 1869 — 1911. Т. I — X (постановления и распоряжения за 1721 — 24 ноября 1741 г.).

ПСРЛ — Полное собрание русских летописей, / Изданное по Высочайшему повелению Археографическою коммиссиею. Санктпетербург: В тип. Эдуарда Праца, 1841 — 1918.

Т. 1:1. И. Лаврентиевская и Троицкая летописи. 1846. XX, 267, [5] с., П л. факс.; Т. 2: Ш. Ипатиевская летопись. 1843. IX, [1], 377, [5] с., П л. факс.; Т. 3: IV. Новгородския летописи. 1841. IX, [1], 308, [2] с., II л. факс.; Т. 4: IV. V. Новгородския и Псковския летописи. 1848. VDI, 362 с., П л. факс.; Т. 5: V. VI. Псковския и Софийския летописи. 1851. VI, 275,

[5] с., II л. факс.; Т. 6: VI. Софийския летописи. 1853. 360 с., I л. факс.; Т. 7: VII. Летопись по Воскресенскому списку. 1856. X, 345, [3] с., I л. факс.; Т. 8: VII. Продолжение летописи по Воскресенскому списку. 1859. \ТП, 301, [3] с., П л. факс.; Т. 9: VOL Летописный сборник, именуемый Патриаршею или Никоновскою летописью. 1862. XXIII, [1], 256 с., 2 л. ил.; Т. 10: VIII. То же. [(Продолжение)]. СПб.: В тип. М-ва вн. дел,

1885. [6], 244 с.; Т. 11: VIII. То же. [(Продолжение)]. СПб.: Тип И. Н. Скороходова, 1897. VII, [1], 254 с.; Т. 12: VIII. То же. [(Продолжение)]. СПб.: Тип. И. Н. Скороходова, 1901. VI, 266 с.; Т. 13, первая половина: VIII. Летописный сборник, именуемый Патриаршею или Никоновскою летописью. [Окончание]. СПб.: Тип. И. Н. Скороходова, 1904. V, [1], 302, [2] с.; Т. 13, вторая половина. I. Дополнение к Никоновской летописи. II. Так называемая Царственная книга. СПб.: Тип. И. Н. Скороходова, 1906. VIII, 303 — 532, [2] с., 8 л. ил.; Т. 14, первая половина: I. Повесть о честном житии царя и великаго князя Федора Ивановича всея Руссии. П. Новый летописец. СПб.: Тип. М. А. Александрова, 1910. [4], 154 с.; Т. 14, вторая половина. Указатель к Никоновской летописи (IX — XIV тт.). Петроград: Тип. М-ва земледелия, 1918.

[6], 285, [3] с.; Т. 15: Летописный сборник, именуемый Тверской летописью. 1863. VH с., 506 сгб., 1 л. факс.; Т. 16: Летописный сборник, именуемый Летописью Аврамки. 1889. 320 стб., 70 с., 2 л. факс.; Т. 17: Западно-русские летописи. 1907. XIV с., 651 стб.; Т. 18: Симеоновская летопись. 1913. Ш, 316 с.; Т. 19: История о Казанском Царстве: (Казанский летописец). 1903. XVI с., 530 стб., 6 л. ил.; Т. 20, половина 1: Львовская летопись, ч. 1. 1910. IV, 418 с.; Т. 20, половина 2: То же, ч. 2. 1914. 419 — 686 с.; Т. 21, половина 1: Книга Степенная царского родословия, ч. 1. 1908. VII, 342 с.; Т. 21, половина 2: То же, ч. 2. 1913. 343 — 708 с.; Т. 22: Русский хронограф, ч. 1: Хронограф редакции 1512 г. 1911. VII, 568, II с.; Т. 22: То же, ч. 2: Хронограф западно-русской редакции. 1914. IX, 289, II с.; Т. 23: Ермолинская летопись. 1910. V, 243 с. (С 1921 г. по 1995 г. вышли еще т. 24 — 39, 41).

Проект Уложения о наказаниях... 1844 — Проект Уложения о наказаниях уголовных и исправительных, внесенный в 1844 году в Государственный Совет, с подробным означением оснований каждого из внесенных в сей Проект постановлений. СПб.: Тип. 2-го Отд-ния Собственной Е. И. В. канцелярии, 1871. 875 с. разд. паг.

Пфаф — Пфаф В. Б. Народное право осетин / Пер. С. Н. Матвеева // Сборник сведений о Кавказе: [В 9 т.] / Изд. под ред. глав. ред. Кавказского стат. ком. Н. Зейдлица. Тифлис, 1872. Т. 2. [3], 353 с. (на с. 275).

РА — Русский архив: Историко-литературный сборник, / Издаваемый ежемесячными выпусками при Чертковской библиотеке Петром Бартеневым и посвященный преимущественно изучению России в XVIII — XIX столетиях. М., 1863 — 1917. Подзаголовок неоднократно изменялся.

Раев — Раев А. Ф. Буряты // Вестник имп. Русского геогр. о-ва / Издаваемый под ред. исправляющего должность секретаря О-ва В. П. Безобразова. СПб.: В тип. Морского м-ва, 1858. Ч. 24, 1858, [No 9]. С. 1 — 40 (отд. И).

РИБ — Русская историческая библиотека, / Издаваемая Археографическою коммиссиею: [В 39 т.] СПб. (Пг., Л.), 1872 — 1928. Места изд. т. 28: Москва, т. 30: Юрьев.

Т. 6: Памятники древне-русского канонического права, ч. 1: (Памятники XI — XV в.). СПб., 1880 (Тип. имп. Акад. наук). [4], IV с., XX, 930, [2], 316, 70, [2] стб.; То же. Т. 6, ч. 1. 2-е изд. СПб., 1908 (Тип. М. А. Александрова). [2], VI с., XVin, [2], 930, [2], 446, [6], 72 стб.

Риттих — Риттих А. Ф. Казанская губерния: [В 2 ч.] / Сост. полк. А. Ф. Рит-тих. Казань: Тип. Казан, ун-та, 1870. Ч. I. [2], X, IV, 111 с., 7 л. ил., карт. (Материалы для этнографии России; [Кн.] XIV-тая).

PC — Русская старина: Ежемесячное историческое издание. СПб., 1870 —

1918. Т. 1 - 176.

Рыбников — Рыбников 77. 77. Песни, / Собранные П. Н. Рыбниковым: [В 4 ч.] М.: В тип. А. Семена, 1861 — 1867. Изд-во: ч. 1—2: [П. Бессонов и Д. Хомяков], ч. 3: Олонецкий губ. стат. ком., ч. 4: Д. Е. Кожан-чиков. Изменение места изд. ч. 3: Петрозаводск, ч. 4: СПб.

Ч. I: Народные былины, старины и побывальщины. 1861. [4], И, [2], 488, XXVI, П с.; Ч. П: То же. 1862. [2], 354, CCCLXXI, [3] с.; Ч. Ш: Народные былины, старины, побывальщины и песни. 1864. [2], 460, LXXI с.; Ч. IV: Народные былины, старины, побывальщины, песни, сказки, поверья, суеверия, заговоры и т. п. 1867. [3], 299, LXX, 14, [2] с.

Сахаров. Сказания — Сахаров И. 77. Сказания русского народа, / Собранные И. Сахаровым: [В 2 т., 8 кн.] СПб., 1841 — 1849 (В тип. Сахарова). Т. 1, кн. 1, 2, 3 и 4. 3-е изд. 1841. [24], 82, [4], 128, [4], 276, [2], 58 с.; Т. 2, кн. 5, 6, 7 и 8. 1849. [10], XX, [2], 7 - 191, [3], 116, [4], 112, 224 с.

Сборник Дашкова — Сборник антропологических и этнографических статей о России и странах ей прилежащих: [В 2 кн.], / Издаваемый

В. А. Дашковым, Директором Моск. Публ. и Румянц. Музеев, Почетным чл. имп. О-ва любителей естествознания, антропологии и этнографии, имп. О-ва испытателей природы, имп. Академии художеств и членом др. учен, обществ. М., 1868 — 1873. (Известия имп. О-ва любителей естествознания, антропологии и этнографии). Сведения о сери-альности издания указаны только на 4-й с. обложек обеих книг.

Кн. I. 1868 (В унив. тип. (Катков и К°)). [8], 175, [1] с.(...; Т. VII [ошибочно: VI]: Труды этногр. отдела. Кн. I). В 1-й книге — 14 статей разных ученых; Кн. И. 1873 (Тип. В. Готье). VII, [1], 238 с., 6 л. цв. хромо-лит. (...; Т. ХП: Труды этногр. отдела. Кн. И). Содержание: [Предисл. изд. В. А. Дашкова]. С. V — VI; Предисл. / Фр. Бривземниакс. С. 1—6;

О народной поэзии латышей / Он же. С. 7 — 15; Народные песни. Гл. I — ХП (Nq 1 — 1118, текст на латыш, и рус.) / [Подготовил по разным рукоп. собраниям Фр. Бривземниакс]. С. 17 — 218; Пояснения и замечания. С. 219 — 235. В предисловии (с. V) указан псевдоним подготовителя: Ф. Я. Трейланд.

Сгв — Симбирские губернские ведомости. 1838 — 1917.

Сергеевич — Сергеевич В. 77. Лекции и исследования по истории русского права / В. Сергеевича, орд. проф. С.-Петерб. ун-та. СПб.: Тип. и хромолит. А. Траншеля, 1883. [2], VIII, 997 с.

C3-1832 — Свод законов Российской империи, повелением государя императора Николая Павловича составленный. [Издание 1832 г.]: [В 15 т.] Санктпетербург: Печатано в Типографии II Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, 1832. [Т. 1 — 15]. Законы разбиты на 8 тематических групп, названия которых указаны на общих титульных листах. Вышли в 15 отдельных ненумерованных томах.

C3-1832. [Т. 5], ч. 1, [III] — [Т. 5]: Уставы Казенного Управления. Свод уставов Казенного управления. Часть первая, [...Ш]: Свод Устава о питейном сборе и акцизе. 176 с. (паг. 3-я).

C3-1832. [Т. 10], ч. I — [Т. 10]: Законы гражданские и межевые. Свод законов гражданских и межевых. 1022 с. разд. паг. Ч. I: Законы гражданские; Ч. П: Законы межевые.

C3-1832. [Т. 12], ч. 5 — [Т. 12]: Уставы Государственного Благоустройства. Свод уставов государственного благоустройства. Часть четвертая и пятая, [...ч. 5: Постановления о благоустройстве в городах и селениях]. 307 с. (паг. 2-я).

C3-1832. [Т. 14], ч. 4 — [Т. 14]: Уставы Благочиния. Свод уставов благочиния. Часть третия, четвертая и пятая, [...ч. 4: Устав о предупреждении и пресечении преступлений]. [4], 114 с. (паг. 2-я). Из содержания: Раздел 3: О предупреждении и пресечении безпорядков при увеселениях и забавах, а также о пресечении явного соблазна и разврата в поведении. Ст. 167 — 262 (гл. 6: О непотребстве. Ст. 223 — 230; гл. 8: О развратном поведении. Ст. 244 — 262 (О развратном поведении евреев. Ст. 262)). Заглавие ч. 4 описано по «Содержанию Свода Уставов Благочиния» (C3-1832. [Т. 13]. С. [3]). На шмуцтитуле ч. 4 заглавие части не указано. Над текстом ч. 4 напечатано: Свод уставов о предупреждении и пресечении преступлений.

C3-1832. [Т. 15, кн. 1]; C3-1832. [Т. 15, кн. 2] — [Т. 15]: Законы Уголовные. Свод законов уголовных. [8], 561, [1] с. Содержание: Кн. 1: О преступлениях и наказаниях вообще; Кн. 2: О судопроизводстве по преступлениям.

СЗ-1842 — Свод законов Российской империи, повелением государя императора Николая Павловича составленный. Издание 1842 года: [В 15 т.] СПб.: В Типографии Второго Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, 1842. [Т. 1 — 15]. Как и в изд. 1832 г. законы разбиты на 8 тематических групп, название которых указаны на общих титульных листах. Выходили в 15 отд. ненумерованных томах. Номера томов указаны в сигнатурах и в оглавлениях томов.

СЗ-1842. [Т. 10], ч. 1 — [Т. 10]: Законы гражданские и межевые. Свод законов гражданских и межевых. 1020 с. разд. паг. Ч. I: Законы гражданские; Ч. И: Законы межевые.

СЗ-1842. [Т. 12], ч. 5 — [Т. 12]: Уставы Государственного Благоустройства. Свод уставов государственного благоустройства. Часть четвертая и пятая, [...ч. 5: Постановления о благоустройстве в городах и селениях]. С. 365 - 756.

СЗ-1842. [Т. 14], ч. 4 — [Т. 14]: Уставы Благочиния. Свод уставов благочиния. Часть третия, четвертая и пятая, [...ч. 4: Устав о предупреждении и пресечении преступлений]. [4], 70 с. (паг. 2-я). На шмуцтитуле: Уставы Благочиния. (Издание 1842 года). Часть четвертая. Устав

о предупреждении и пресечении преступлений. Над текстом напечатано: Свод уставов: О предупреждении и пресечении преступлений.

Из содерж.: Гл. 4. О непотребстве. Ст. 221 — 228; Гл. 6. О развратном поведении. Ст. 245 — 287.

СЗ-1842. [Т. 15, кн. 1]; СЗ-1842. [Т. 15, кн. 2] — [Т. 15]: Законы Уголовные. Свод законов уголовных. [6], 383, [1], 12, 41, [1], 40, [2] с. Содержание: Кн. 1: О преступлениях и наказаниях вообще. С. 1 — 179; Кн. 2: О судопроизводстве по преступлениям. С. 180 — 383.

[СЗ-1845. Т. 15] — Уложение о наказаниях уголовных и исправительных. Санктпетербург: В Типографии Второго Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, 1845. [4], Ш, [1], 592, XIV, [4] с. ([Свод законов...; Т. 15]).

СЗ-1857 — Свод законов Российской империи, повелением государя императора Николая Первого составленный. Издание 1857 года: [В 15 т.] Санктпетербург: В Типографии Второго Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, 1857. Т. 1 — 15.

СЗ-1857. Т. 10, ч. I — Свод законов Российской империи, издания 1857 года. Том десятый. Часть I: Законы гражданские. [6], 491, [1], 104 с.

СЗ-1857. Т. 14, [ч. Ш] — Свод законов Российской империи, издания 1857 года. Том четырнадцатый: Уставы о паспортах, о предупреждении преступлений, о цензуре, о содержащихся под стражею, и о ссыльных, [... ч. III]: [Устав о предупреждении и пресечении преступлений]. 100 с. (паг. 3-я). На шмуцтитуле: Устав о предупреждении...; над текстом напечатано: Свод уставов о предупреждении... Из содерж.: Раздел 3: О предупреждении и... а также о пресечении явного соблазна и разврата в поведении. Ст. 186 — 340 (гл. 4: О непотребстве. Ст. 245 — 252; гл. 6:

О порочном и развратном поведении. Ст. 271 — 340).

СЗ-1857. Т. 15, [кн. 1]; СЗ-1857. Т. 15, [кн. 2] — Свод законов Российской империи, издания 1857 года. Том пятнадцатый: Законы уголовные. [8], 602, 236, 118 с. Содержание (по заглавиям над текстами): Свод законов уголовных: Кн. 1: Уложение о наказаниях уголовных и исправительных. 594 с. (ст. 1 — 2304); Свод законов уголовных: Кн. 2: Законы

о судопроизводстве по делам о преступлениях и проступках. 236 с. (паг. 2-я). На шмуцтитуле к т. 15: I. Уложение о Наказаниях... И. Законы о судопроизводстве... На шмуцтитулах: К кн. 1: Уложение о наказаниях..., к кн. 2: Законы о судопроизводстве...

[СЗ-1866. Т. 15], кн. 1 — Свод законов уголовных. Книга первая. Уложение о наказаниях уголовных и исправительных. Издание 1866 года. Санктпетербург, 1866 (В Типографии Второго Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии). [4], 439, [1], 70, [2] с. ([Свод законов...; Т. 15]).

[СЗ-1876. Т. 14] — Устав о предупреждении и пресечении преступлений. Издание 1876 года. Санктпетербург: Типография Второго Отд. Соб. Е. И. В. Канцел., [1876]. [2], 72, 21, [1] с. ([Свод законов...; Т. 14]).

[СЗ-1885. Т. 15], ч. 1 — Свод законов уголовных. Часть первая. Уложение о наказаниях уголовных и исправительных. Издание 1885 года. С.-Петербург: Государственная типография, 1885. [4], 369, [1], 43, [1] с. ([Свод законов...; Т. 15]).

[СЗ-1885. Т. 15], Устав... — Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями. Издание 1885 года. С.-Петербург: Государственная типография, 1885. [4], 46 с. ([Свод законов...; Т. 15]).

СЗ-1890 — Свод законов Российской империи, повелением государя императора Николая Первого составленный. [Издание 1890 г.] Санктпе-тербург: Издание Кодификационного отдела при Государственном Совете, [1890]. Т. 3, 4, [9], 14.

СЗ-1890. Т. 14, [III] — Свод законов Российской империи. Том четырнадцатый. Издание 1890 года, [...III]: [Устав о предупреждении и пресечении преступлений. Т. XIV. Издание 1890 года]. [2], 92 с. (паг. 3-я). Разделы I — XII. С. 1—52 (ст. 1 — 310). Над текстом напечатано: Свод уставов о предупреждении...

СЗ-1892 — Свод законов Российской империи, повелением государя императора Николая Первого составленный. [Издание 1892 г.] Санктпе-тербург: Издание Кодификационного отдела Государственного Совета, [1892]. Т. 1, 2, 6, 13, 16.

СЗ-1892. Т. 16, ч. I, [1] — Свод законов Российской империи. Том шестнадцатый. Часть I: Судебные уставы. Издание 1892 года, [1: Учреждение судебных установлений. Издание 1892 года]. [8], 155, [1] с.

СЗ-1900 — Свод законов Российской империи, повелением государя императора Николая Первого составленный. [Издание 1900 г.] Санктпе-тербург: Государственная типография, [1900]. Т. 10, 12.

СЗ-1900. Т. 10, ч. I, [1] — Свод законов Российской империи. Том десятый. Часть I. Издание 1900 года, [1: Свод законов гражданских]. [8], 417, [1] с.

Сборник ОРЯС — Сборник статей, читанных в Отделении русского языка и словесности императорской Академии наук. СПб., 1867 — 1873. Т. 1 — 7; Сборник Отделения русского языка и словесности Академии наук. СПб., 1872- 1928. Т. 8 - 101.

Смиречанский — Смиречанский В. Д. Этнографический очерк из быта крестьян Псковского уезда / Св<ящ>. В. Д. Смиречанского // Псковский статистический сборник на 1871 год. Псков, 1871. С. 110.

Соловьев. История — Соловьев С. М. История России с древнейших времен: [В 29 т.] / Сочинение Сергея Соловьева. М.: В унив. тип., 1851 —

1879. Т. 1 - 29.

СОО — О свадебных обрядах в Олонецкой губернии / [Б/п] // Беседа: Журн. ученый, лит. и политический / [Ред.-издатель С. А. Юрьев]. М.; СПб., [1872] (М.: Тип. А. И. Мамонтова и К°). Год 2, кн. VI, июнь.

С. 108 — 121 (паг. 2-я).

СПв — Санкт-Петербургские ведомости: Газета. СПб., 1728 — 1917.

Срезневский — Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам: [В 3 т.] / Труд И. И. Срезневского; Издание Отд-ния рус. яз. и словесности имп. Акад. наук. СПб.: Тип. имп. Акад. наук, 1893 — 1912.

Т. 1: А - К. 1893. [4], IX, [1] с., 1420 стб., 49, [1] с.; Т. 2: Л - П. 1902.

[4], 15, [1] с., 1802 стб., [1] с.; Т. 3, вып. I: Р — Степ. 1903. [2], 512 стб.; Т. 3,вып. П: Сте — ТЪР. [2] с., 513 — 1056 стб.; Т. 3, вып. Ш: ТЪР — СО. 1909. [2] с., 1057 — 1684 стб.; Т. 3, вып. IV: Дополнения: А — IA. 1912.

[2], 272 стб., 13, [1] с.

Стоглав. 1863 — Стоглав: [Собор, бывший в Москве при государе царе и великом князе Иване Васильевиче (В лето от С. м. 7059, а от P. X. 1551)]. СПб.: Д. Е. Кожанчиков, 1863. 312 с.; То же. 2-е изд. Казань: Тип. Имп. ун-та, 1887. Ш, 204 с.

Суворов — Суворов Н. С. О церковных наказаниях / Опыт исследования по церковному праву Н. Суворова. СПб.: Тип. и хромолит. А. Тран-шеля, 1876. VIII, 338 с.

Суворов. Объем — Суворов Н. С. Объем дисциплинарного суда и юрисдикции Церкви в период Вселенских Соборов / Исследование Н. Суворова. Ярославль: Типо-лит. Г. Фальк, 1884. [2], IV, 394, V с.

Сухоруков — [Сухорукое В. Д.] Общежитие донских казаков в XVII и XVIII столетиях // Русская старина: Карманная книжка для любителей отечественного, на 1825 год. / Изданная А. Корниловичем. Санктпетер-бург: В тип. Департамента нар. просвещения, 1824. С. 169 — 342 (от-дние II). Автор не указан, установлен по изд.: Смирнов-Сокольский Ник. Русские литературные альманахи и сборники XVIII — XIX вв. М.: Изд-во «Книга», 1965. С. 98 (Nq 256).

Терещенко — Терещенко А. В. Быт русского народа: [В 7 ч.] / Соч. А. Те-рещенки. СПб.: В тип. М-ва вн. дел, 1848. Ч. I — VII.

Терещенко. Заметки — Терещенко А. В. Заметки об Арзамасе / Александр Терещенко // Москвитянин,: Учено-литературный журн. М.: В типографиях: В. Готье, Университетской и Степановой, 1852. — 1852, т. IV, № 22, нояб, кн. 2. С. 63 — 88 (отд. VH); (Окончание). 1852. Nо 23, дек, кн. 1. С. 99 - 131 (отд. VII).

ТКПВС — Труды Коммисии по преобразованию волостных судов: (Словесные опросы крестьян, письменные отзывы различных мест и лиц и решения: Волостных судов, съездов мировых посредников и губернских по крестьянским делам присутствий): [В 7 т.] СПб, 1873 — 1874 (В тип. 2-го отд-ния Собственной Е. И. В. канцелярии). Подзаголовок к т. 4, 5, 8 отсутствует.

Т. 1: Тамбовская губерния. 1873. [2], П, XV, [1], 851, [1] с.; Т. 2: Владимирская и Московская губернии. 1873. 4, 670 с.; Т. 3: Ярославская, Костромская и Нижегородская губернии. 1873. 4, 458; Т. 4: Харьковская и Полтавская губернии. 1873. [2], II, 701 с.; Т. 5: Киевская и Екатери-нославская губернии. 1874. [2], П, 567 с.; Т. 6: Самарская, Саратовская, Вологодская и Новгородская губернии. 1874. [2], Ш, [1], 754 с.; [Т. 7]: Отзывы различных мест и лиц. 1873. [2], IV, 640 с.

Троицкий — Троицкий С. Некоторые особенности в обычаях ветлужских жителей / Свящ. С. Троицкий // НГС: [В 10 т.] Нижний Новгород,

1870. Т. III. С. 127 - 137.

ТЭСЭ — Труды Этнографическо-статистической экспедиции в Западно-Русский край, снаряженной императорским Русским географическим обществом. Юго-Западный отдел: Материалы и исследования, / Собранные д<ейств>. чл. П. П. Чубинским: [В 7 т.] СПб, 1872 — 1878. Т. 1, 2, 6, 7 изданы под наблюдением чл.-сотрудника П. А. Гильтебран-дта; т. 3, 4, 5 изданы под наблюдением действ, чл. Н. И. Костомарова. Т. 1, [вып. 1: Верования и суеверия]. 1872 (Тип. В. Безобразова и комп.) XXX, 224 с.; [Т. 1, вып. 2: Пословицы, загадки, колдовство. 1877]. 225 — 467, [1] с. Вып. 2 вышел только в обл., без тит. листа; Т. 2: Малорусские сказки. 1878. [3], 688 с.; Т. 3: Народный дневник. 1872 (В тип. В. Безобразова и комп.) [2], П, VIII, 486, II с.; Т. 4: Обряды: Родины, крестины, свадьба, похороны. 1877 (Тип. В. Киршбаума). [2], XXX, 713, [3] с, 45 с. нот.; Т. 5: Песни любовные, семейные, бытовые и шуточные. 1874 (Тип. Майкова). [2], XXV, [3], 1209, [1] с.; Т. 6: [Народные юридические обычаи по решениям волостных судов]. 1872. XVI, 408 с.; Т. 7, [вып. 1, ч. 1: Евреи Юго-Западного края; ч. 2: Поляки Юго-Западного края]. 1872 (Тип. К. В. Трубникова). VI, 337, [1] с.; [Т. 7, вып. 2,

ч. 3: Малоруссы Юго-Западного края. П6, 1877]. 339 — 608, [1], П, [2] с,

3 л. карт. Вып. 2 вышел только в обл., без тит. листа.

УДК — Устав Духовных Консисторий: [Утвержден 27 марта 1841 г.] СПб.: Синод, тип, 1841. [4], 134, 56 с.

УДК. 1883 — Устав Духовных Консисторий: [Утвержден 9 апреля 1883 г.] СПб.: Синод, тип, 1883. [2], VI, 200 с.

Успенский — Успенский Тихон. Очерк Юго-западной половины Шадрин-ского уезда / Свящ. Тихон Успенский // Пермский сборник: Повременное издание. М.: В тип. Лазаревского ин-та восточных языков, 1859. Кн. 1. С. 3 — 41 (отд. IV: Смесь).

Федоров — Федоров А. И. Проституция в С.-Петербурге и врачебно-полицейский надзор за нею, / [Соч.] д-ра мед. А. И. Федорова, инспектора Врачебно-Полицейского Комитета // Вестник общественной гигиены, судебной и практической медицины, / Издаваемый Медицинским Департаментом [МВД]. СПб.: Паровая скоропечатня П. О. Яблонского, 1892. Т. XIII, кн. 1, янв. 1892. С. 36 — 75 (отд. II); То же. Отд. оттиск. СПб, [1892]. 40 с. Без тит. л. и обл.

Чгв — Черниговские губернские ведомости. 1838 — 1917.

ЧОИДР — Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских при императорском Московском университете: М, 1846 — 1848. Кн. 1 - 23; 1858 - 1918. Кн. 24 - 264.

Чубинский. Краткий очерк — [Чубинский 77. 77.] Краткий очерк народных юридических обычаев, составленный на основании прилагаемых гражданских решений // ТЭСЭ. СПб, 1872. Т. 6: [Народные юридические обычаи по решениям волостных судов] / Изданный под наблюдением чл.-сотр. П. А. Гильтебрандта. С. 29 — 80.

Чубинский. Очерк — Чубинский 77. П. Очерк народных юридических обычаев и понятий в Малороссии / П. Чубинский // ЗРГООЭ. СПб, 1869. Т. 2 / Издан под ред. Л. Н. Майкова. С. 679 — 715.

Шашков. Очерки. — [.Шашков С. С.] Очерки русских нравов в старинной Сибири: Посвящается Е. Л. Лазаревой. [Предисловие. Гл.] I — II /

С. Серафимович [псевд.] // Отечественные записки: Журн. лит, полит. и ученый, / Издаваемый А. Краевским. СПб.: В тип. А. А. Краевс-кого, [1867]. Т. CLXXIV, год 29, [1867, окт, книжка 2, No 20]. С. 681 -736 (отд. I); [Гл.] Ill — IV. Т. CLXXV, год 29, [1867, нояб, книжка 1, № 21]. С. 232 - 272 (отд. I).

Шейн. БНП — Шейн П. В. Белорусские народные песни, с относящимися к ним обрядами, обычаями и суевериями, с приложением объяснительного словаря и грамматических примечаний / Сборник П. В. Шейна, удостоенный малой золотой медали имп. Русского геогр. о-ва. СПб.: Тип. Майкова, 1874. [4], 566, [2] с.

Шейн. РНП — Шейн 77. В. Русские народные песни, / Собранные П. В. Шейном; Издание имп. О-ва истории и древностей российских при Моск. ун-те. М.: В унив. тип. (Катков и К°), 1870. Ч. 1. [6], И, 260, 160 — 568, ХХХПс.

Шпилевский — Шпилевский С. М. Семейные власти у древних славян и германцев / [Соч.] Сергея Шпилевского. Казань: В унив. тип, 1869. [4], 388, VIII, [2] с.

Штюрмер — Штюрлгер К. А Проституция в городах: [Доклад на съезде] / К. Л. Штюрмера//Труды Высочайше разрешенного Съезда по обсуждению мер против сифилиса в России, бывшего при Медицинском Департаменте с 15 по 22 января 1897 года под председательством директора Медицинского Департамента Л. Ф. Рагозина: [В 2 т.] СПб.: Тип. М-ва вн. дел, 1897. Т. 1. С. 1 — 82.

Шульгин — Шульгин В. Я. О состоянии женщин в России до Петра Великого / Историческое исследование Виталия Шульгина. Киев: В тип. И. Вальнера, 1850. [4], ХХУП, [1], 106 с.

Щапов. Влияние — Щапов А. 77. Влияние общественного миросозерцания на социальное положение женщины в России. [Статья] II // Дело: Журн. литературно-политический. СПб.: Тип. А. Моригеровского,

1871. No 8. С. 1-40.

ЭО — Этнографическое обозрение: Издание Этнографического отдела императорского Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, состоящего при Московском университете. М., 1889 — 1916. Кн. 1-112.

ЭС — Этнографический сборник, / Издаваемый императорским Русским географическим обществом: [В 6 вып.] Санктпетербург: В тип. М-ва вн. дел, 1853 — 1864.

Вьш. I: [Собрание местных этнографических описаний России]. 1853. X, [2], 371, [1] с.; Вып. И: [То же]. 1854. [8], 268 с.; Вьш. Ш: [Статьи о русских и их соплеменниках]. 1858. [8], 276 с., 1 л. карт.; Вьш. IV: [Статьи об инородцах]. 1858. [8], 320, [2] с.; Вьш. V: (С приложением чертежа Зап. Двины 1701 г.). 1862 (В тип. В. Безобразова и комп.). V, [3], 94,

14, 191, [1], 17, [1], 105, [1], 119, [1], 50, 50, 71, [1] с., 1 л. карт.; Вьш. VI: (С приложением карты европейской Турции). 1864 (В тип. В. Головина).

V, [3], 154, 93, [1], 34, 46, 102, 128, 24, 82, 49, [1], 7, [1], 38 с., 1 л. карт.

ЮВ — Юридический вестник / Издаваемый Московским юридическим обществом. М.: Тип. А. И. Мамонтова, 1867 — 1877; Юридический вестник / Издание Моск. юрид. о-ва. М., 1878 — 1917.

ЮОСЧМ — Юридические обычаи некоторых слобод Черкасского и Миусского округов // Донские обл. вед. Новочеркасск, 1875. № 27, 38.

Якушкин — [Якушкин Е. 77.] Обычное право: Материалы для библиографии обычного права: [В 2 вьш.] Ярославль: В тип. Губернского правления, 1875 — 1896. Автор на тит. листах не указан; в конце предисловий обоих выпусков: Е. Якушкин. Тип. вып. 2: Типо-лит. губернской земской управы.

Вьш. 1. 1875. XXXXVI, 249, [3] с. (Nq 1 - 1542); 22 см.; Вьш. 2. 1896. [2], XXXVII, [1], 544, [4] с. (Nq 1 — 2389); 26 см. То же. 2-е изд., испр. и доп. Вьш. 1. М.: Т-во тип. А. И. Мамонтова, 1910. [4], XXX, 191, [3] с.

Glasson — Glasson Е. D. Le manage civil et le divorce dans Г antiquity et dand les principales l£gislations modemes de l’Europe / Par Ernest Glasson. 2-ed. Paris, 1880. [4], III, 539 p.

Grimm — Grimm J. L. K. Deutsche Rechtsalterthiimer / Von Jacob Grimm. 2-te Ausg. Gottingen: Dieterich, 1854. XX, 970, [2] S.

Hefele — Hefele K. J. Conciliengeschichte: [In 9 Bd.] / Nach den Quellen bearbeitet von Dr. Carl Joseph Hefele. Freiburg im Breisgau; Strassburg: Herder, 1855 - 1890. Bd. 1 - 9.

Post — Post A. 77. Die Geschlechtsgenossenschaft der Urzeit und die Entste-hung der Ehe: Ein Beitrag zu einer allgemeinen vergleichenden Staats-und

Rechts wissenschaft / Von Dr. Alb. Herm. Post Oldenburg: Schulz, 1875. VQI, 182 S.

Tissot — Tissot Claude Ioseph (1801 — 1876). Le mariage, la separation et le divorce, consideres aux points de vue du dtoit naturel, du dropt civil, du droit eccl£siastique et de la morale, suivis d’une etude sur le marriage civil des pretres / Par I. Tissot... Paris: Marescq aine, 1868. XIV, 352 p.

Zhishman — Zhishman Joseph. Das Eherecht der orientalischen Kirche /Von Dr. Joseph Zhishman. Wien: W. Braumuller, 1864. XVI, 826 S.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ СЛОВ И СЛОВОСОЧЕТАНИЙ²³

ап. — апостол

архиеп. — архиепископ

архим. — архимандрит

б/п — без подписи

вар. — вариант

вед. — ведомости

Ген. штаб — Генеральный штаб

г-жа (при фамилии) — госпожа

г-н (при фамилии) — господин

губ. — губерния, губернский

д. — деревня

е. и. в. — его императорское величество

зап. — записал, записано засл. — заслуженный имп. — императорский кн. — князь

кн-во — книгоиздательство кн. маг. — книжный магазин комп. — компания М-во вн. дел — Министерство внутренних дел митр. — митрополит

наст. изд. — настоящее издание

об. — оборот

оп. — опись

орд. — ординарный

п. — пункт

Пб. — Петербург

петерб. — петербургский

св. — святой

синод, тип. — синодальная типогра фия

свящ. — священник

сл. (при страницах) — следующие

сп. — список

ст. — станица (при названии) т-во — товарищество типо-лит. — типо-литография ff — англ. following (pages) — следующие (страницы) ss — лат. sequentes — следующие (страницы)

ДОХРИСТИАНСКИЕ ВЕРОВАНИЯ, МИФЫ, ДРЕВНЕЙШАЯ ОБРЯДНОСТЬ

схххххххххххххххх.жз

A. H. Афанасьев ЯРИЛО

ПЕРУН - ТВОРЕЦ ПЛОДОРОДИЯ И УСТРОИТЕЛЬ ЗЕМЛЕДЕЛИЯ

Небесная гроза, с ее бурными вихрями и дождевыми ливнями, обожалась литовско-славянским племенем в образе Перуна, память о котором до сих пор живо сохраняется у белорусов и литовцев. Белорусы представляют его статным, высокого роста, с черными волосами и длинной золотой бородою: восседая на пламенной колеснице, он разъезжает по небу, вооруженный луком и стрелами, и разит нечестивых;²⁴ а литовцы еще помнят о девяти силах Перкуна и тридевяти его названиях²⁵. Как божество, посылающее дожди, Перун явился творцом земных урожаев, подателем пищи, установителем и покровителем земледелия. Земля, по народному русскому поверью, не растворяется (= не открывает своих недр на рождение злаков) до первого весеннего грома, т. е. до выезда на небо Перуна в его громовой колеснице (= облаке);²⁶ с этим поверьем согласуется другое, что весенние ветры, дующие из ясени²⁷, разбивают почку деревьев:²⁸ следовательно, и деревья начинают распускаться только с пробуждением бога-громовника, в свите которого шествуют весенние ветры, пригоняющие дождевые облака. Поэтому дождь называется крестьянами «кормилец»²⁹, и при накрапывании первого весеннего дождя к нему обращаются с таким окликом:

Поливай, дождь!

На бабину рожь,

На дедову пшеницу,

На девкин лён Поливай ведром.

Дождь, дождь! припусти,

Посильней, поскорей,

Нас, ребят, обогрей³⁰.

Когда раздастся удар первого грома — все спешат умыться водою, которая в это время молодит и красит лицо, дает здоровье и счастье; ту же чудесную силу приписывают и дождю, и девицы при первой весенней грозе умываются им или водою с серебра и золота и утираются чем-нибудь красным:³¹ серебро и золото — эмблемы блестящих лучей летнего солнца или золотистых молний, а вода — эмблема дождя, который обновляет (= молодит) землю, украшает ее зеленью и цветами и водворяет на ней общее довольство³². Об этом обыкновении упоминает и царская грамота 1648 года: «...и в громное громление на реках и в озерах купаются, чают себе от того здравия, и с серебра умываются»³³. И по преданиям других народов, богу-громовнику приписывали дары земного плодородия, его молили орошать пашни и давать рост и зрелость нивам;³⁴ на шведских островах доныне при посеве хлеба кладут в коробку с зерном и «громовую стрелку»;³⁵ в Зеландии эти стрелки разбрасывают по засеянным полям, чтоб урожай был хороший; многие травы и растения получили названия, указывающие на громовника, как на их общего питателя. По сказанию Эдды, пахари по смерти находят успокоение от жизненных трудов в царстве Тора³⁶. То же божество наказывает и за непочтение к хлебу; у словаков есть предание, что Рагош, увидя, как одна безрассудная мать подтирала своего обмаравшегося ребенка хлебными колосьями, грозно загремел над нею — в ту же минуту и мать и дитя окаменели³⁷. В искусстве возделывать землю плугом арийские племена видели божественное изобретение, и сама летняя гроза изображалась в поэтической картине вспахива-нья облачного неба громоносным Перуном³⁸. Так как, по другому воззрению, та же гроза уподоблялась битве, то, сближая оба эти представления, народная фантазия допускает сравнение битвы с возделыванием пашни. «Чърна земля, говорит “Слово о полку...”, под копыты костьми была посеяна, а кровию польяна, тугою взы-доша по русской земли»; сравни с народною песнею: «за славною за речкою Утвою <...> распахана была пашенка яровая; не плугом была пахана, не сохою, а вострыми мурзавецкими копьями; не бороною была взборонована, а коневыми резвыми ногами; не рожью посеяна была [пашенка], не пшеницей — [а посеяна была пашенка яровая] козачьими буйными головами; [не полйвой она всполивана], не [осенним] сильным дождичком, всполивана [была пашенка] козачьими горючь<и>ми слезами»³⁹. Такие поэтические сравнения возникали под непосредственным влиянием языка, который понятия грозы, битвы и оранья выражал родственными звуками, так как со всеми ими нераздельна одна и та же мысль о разящем острие и наносимой ране: орать — «резать» землю плугом, ратай — пахарь и рать, ратник; пахать доселе сохраняет в о6ласт<ных> наречиях древнейшее значение «резать», например пахать хлеб, мясо⁴⁰.

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ МОЛНИИ ФАЛЛОСОМ

Мы уже говорили о древнейшем представлении грозы брачным торжеством, любовною связью, в какую вступал бог-гро-мовник с облачною или водяною (= дожденосною) нимфою⁴¹, за которою несся он в порывах бури, как дикой охотник за убегающей жертвою, схватывал ее и заключал в свои пламенные объятия; нимфа означает в греческом не только мифическое олицетворение дождевой тучи, но и вообще «новобрачную, невесту»; в Малороссии говорят: «Коли дощ ще кр1зь солнце, то чорт дочку зам1ж видае»; то же поверье соединяется и с вихрями, обыкновенными спутниками грозы: на У крайне вихрь называется «чортове веалля» (свадьба), а в великорусских деревнях думают, что в это время «чорт с ведьмою венчается»;⁴² у сербов есть поговорка: «Бура гони, враг се жени»⁴³. Туча олицетворялась существом женским, прекрасною полногрудою нимфою, питающею своими материнскими сосцами (= молоком дождя) весь дольний мир; сжимая ее в своих объятиях, бог-гро-мовник съединялся с нею молнией, как мужским детородным членом, и проливал на землю оплодотворяющее семя дождя. Согласно с этим, в других метафорических представлениях, громовник сверлит гору-облако буравом и, проникая в ее недра извивающимся змеем (= молнией), выпивает там драгоценный напиток-дождь;⁴⁴ тем же орудием сверлит он и тучу-дере-во, возжигая в ней пламя небесной грозы — точно так же, как на земле живой огонь добывался в древности быстрым вращением деревянного сверла, вложенного в круглое отверстие дубового обрубка. Это понятие сверлящего бурава прилагалось и к мужскому детородному члену⁴⁵. Итак, молния принималась за фаллос⁴⁶ громовержца, который потому [и] является в мифических сказаниях великим оплодотворителем, богом, наделенным неиссякаемою силою любострастия, постоянно ищущим чувственных наслаждений, покровителем любви и брачных союзов. Отсюда возник греческий миф об Уране, лишенном мужской силы. «Otipocvos» — небо; обычный эпитет, придаваемый ему — «осатерое^» [«звездный»], указывает на связь этого имени с ночным небом, а следовательно, и с небом, помраченным грозовыми тучами, так как оба эти понятия отождествлялись; соответствующее слово в санскрите — Vanina — бог вод, первоначально: владыка облачных потоков. Уран, по сказанию Гесиодовой «Теогонии», царствовал над вселенною и в любовном вожделении облегал богиню Гею = мать-сыру землю; но Кронос, сын его, отрёзал у отца серпом детородные части и присвоил себе верховное владычество над миром, т. е. зимние тучи (= злобные титаны, порождение того же облачного Урана; Кроносу дается тот же титанический характер) своим холодным дыханием оцепенили природу, отняли у летнего неба его плодотворящую способность, и царство лета сменилось царством зимы, которое и продолжалось до тех пор, пока не родился у Кроноса могучий Зевс. Возмужавши, Зевс вступил в битву с отцом и титанами и низверг их в Тартар, т. е. с новою весною нарождается юный бог-громовержец, торжествует над зимними тучами и туманами и овладевает царственною влас-тию. Естественную преемственность этих явлений миф выразил сменою небесных владык; зима сменяет лето и лето — зиму, подобно тому как сын-царевич наследует престарелому отцу. Отнятие мужской силы Урана происходит во время осенних гроз и совершается серпом, в котором немецкие ученые усматривают поэтическое изображение радуги; но можно допустить и другое объяснение: кроме радуги, серпом представлялся и молодой месяц, как светило ночи, а ночь приравнивалась темным тучам и туманной зиме, серповидная луна могла навести на мысль о губительном орудии в руках демонов. Из каплей пролившейся крови Урана (= дождя) восстают змееголовые эринии и потрясающие копьями гиганты, т. е. из подымающихся паров рождаются демонические существа туманов и туч.

Подобно тому из каплей семени, которые обронил Гефест, преследуя Афину, произошел змей "Epixuovios⁴⁷ [Эрихтониос]. Из того же уподобления молнии мужскому детородному члену возникло религиозное чествование фаллоса. Во всех древнейших религиях, в основу которых легло обожание творческих сил природы, придавалось любовным связям священное значение; так было у индейцев, персиан, в Антиохии, Вавилоне и Египте. В Бенаресе до позднейшего времени хранилось изображение лингама⁴⁸, признаваемое за атрибут самого Шивы; страна, где лежит этот город, почитается святою⁴⁹. У греков и римлян на праздник Диониса (Вакха) торжественно носили изображение фаллоса, как священный символ весеннего плодородия, как знамение бога, проливающего с неба плодоносное семя дождя; подобные изображения употреблялись в старину как спасительные амулеты и делались иногда крылатыми, что указывает на быстролетную громовую стрелу⁵⁰. Такой существенный, наиболее характеристичный признак владыки громов как весеннего оплодотворителя, должен был усвоить за ним особенное прозвание, выражающее именно это отношение его к природе; впоследствии прозвание это принимается за собственное имя и выделяется в представление особенного божества. Но так как могучий громовник творит земные урожаи не только дождевыми потоками, но и ясными лучами солнца, выводимого им из-за густых туманов зимы и как бы вновь возжигаемого молниеносным светочем, то понятно, что в образе бога-оплодотворителя должны были сочетаться черты властителя весенних гроз с чертами царя весеннего солнца. Подобное слияние видели мы уже в женском олицетворении богини, равно принимаемой и за прекрасную деву-солнце и за воинственную громовницу⁵¹. Бог-оплодотворитель, представитель благодатной весны, назывался у германцев Фро или Фрейр, у славян — Ярило. Fro признавался покровителем любви и браков; от него зависели и дожди и ясная погода, урожаи нив, счастие и благосостояние смертных. Шведы чтили его, как одного из главнейших богов, и в Упсале идол его стоял возле Тора и Бодана. Адам Бременский называет его Фрикко и высказывается о нем этою замечательною фразою: «Tertius est Fricco, pacem voluptatemque largiens mortalibus, cujus etiam simulacrum fingunt ingenti priapo»⁵². Само имя Fro роднится c скандинавским «friof» — семя, «friofi» — плодовитый. При совершении свадеб ему приносили жертвы. Весною, празднуя его возвращение, шведы возили в колеснице изображение этого бога. Указанием на связь Фрейра с громовником служат его полеты на баснословном борове⁵³ и блестящий меч (= молния), который сам собою поражает великанов туч («reifriesen»). Богу Фро соответствует богиня Frowa (Freyja) — то же, что [у] рим<лян> Liber и Libera, [у] славян — Ладо и Лада⁵⁴. В песенных припевах Ладу дается прозвание деда, каким обыкновенно чествовали Перуна (см. ниже): «Ой Дид-Ладо!» К нему обращается хороводная песня: «...а мы просо сеяли-сеяли», намекающая на древнюю умычку жен; имя Лада сопровождает и другую песню о варке пива, которое, как метафора дождя, играла важную роль в культе громовника⁵⁵.

ПРЕДАНИЯ О БОГЕ ЯРИЛЕ

Значение Ярила вполне объясняется из самого его имени и сохранившихся о нем преданий. Корень яр совмещает в себе понятия: а) весеннего света и теплоты, Ь) юной, стремительной, до неистовства возбужденной силы, с) любовной страсти, похотливости и плодородия: понятия, неразлучные с представлениями весны и ее грозовых явлений. У карпатских горцев «ярь» (пол. iar, iaro, чешек, gar, garo) — весна, т. е. ясное и теплое время года⁵⁶, «ярец» — май; костромск. «яр» — жар, пыл («Как горела деревня, такой был яр на улице, что подступиться невмочь!»), серб, «japa» — жар печи, «japKo сунце» — то же, что наше «красное солнце». В немецких наречиях слово это перешло в обозначение целого года — «jahr» (гот. jer, др.-вер х.-н ем. jar, др.-сак. ger, англос. gear, англ. year, сканд. аг), подобно тому как наше «лето» (сближаемое Я. Гриммом с нем. lenz, lenzo) получает тот же самый смысл в выражениях: прожить столько-то лет, договориться на такое-то число лет, и др. Затемнившееся в сознании старинное значение слова «jahr» было впоследствии подновлено прибавкою эпитета «fnihjahr» (= «fruhling») — раннее время года, весна; сравни: и т. primavera, фр. printemps. Прилагательные «ярий», «переярий» в Курской губернии употребляются, говоря о животных, в смысле: второгоднего = пережившего одну весну⁵⁷. Ярый воск — чистый, белый («горит свеча воску яраго»), ярые пчелы — молодые, весеннего роенья; чехи тот же эпитет, кроме пчелы и воска, придают и меду. Яроводье — высокая, стремительно текущая вода весеннего разлива рек; яр — быстрина реки и размоина от весенней воды; яро — сильно, шибко, скоро; яровый (яроватый) — скорый, нетерпеливый, готовый на дело; яровисгый — бойкой, ярый (яр-ный) — сердитый, вспыльчивый, раздражительный, сильный; разъяренный — страшно раздраженный, неукротимый, серб, japnmce — гневаться. Внутренние движения души своей древний человек не иначе мог выразить, как чрез посредство тех уподоблений, какие предлагала ему внешняя, видимая природа, и так называемые отвлеченные понятия первоначально носили на себе материальный отпечаток; это и теперь слышится в выражениях: пылкая, пламенная, горячая любовь, теплое чувство, разгорячиться, вскипеть, вспылить (от «пыл» = пламя; нем. «in hitze kommen») — прийти в гнев, разжечь в ком-то ненависть, желание мести; опала царский гнев, пожигающий словно огонь, и пр. «Яровать» — кипеть и обрабатывать поля под весенние посевы; «яровина» («яровинка») — весною посеянный (яровой) хлеб, серб, japo — жито, пол. iare zboze, ярица — пшеница, серб, japraua — то же Дарина — летние плоды, яровик, яровшце — поле, засеянное яровым хлебом. Ярость — гнев и похоть, ярун — похотливый, поярый — пристрастный к чему-нибудь («Он пояр до вина, до женщин»), яриться — чувствовать похоть, серб, japnn — любовный жар⁵⁸. Те же самые значения соединяются, как увидим ниже, и с корнем буй, синонимическим речению яр.

Воспоминание об Яриле живее сохранилось в Белоруссии, где его представляют молодым, красивым и, подобно Одину, разъезжающим на белом коне и в белой мантии; на голове у него венок из весенних полевых цветов, в левой руке держит он горсть ржаных колосьев, ноги босые. В честь его белорусы празднуют время первых посевов (в конце апреля), для чего собираются по селам девушки и, избрав из себя одну, одевают ее точно так, как представляется народному воображению Ярило, и сажают на белого коня. Вокруг избранной длинною вереницею извивается хоровод; на всех участницах игрища должны быть венки из свежих цветов. Если время бывает теплое и ясное, то обряд этот совершается в чистом поле — на засеянных нивах, в присутствии стариков. Хоровод возглашает песню, в которой воспеваются благие деяния старинного бога, как он ходит по свету, растит рожь на нивах и дарует людям чадородие:

А гдзеж joH нагою —

Там жито капою,

А гдзеж joH ни зырне —

Там кблас зацьвицё!⁵⁹

Там, где ступал старинный бог своими босыми ногами, тотчас вырастала густая рожь, а куда обращались его взоры — там цвели колосья. И по представлениям других народов: где проходили боги, там подымались из земли роскошные злаки; на месте, где Зевс заключил Геру в свои объятия, зазеленели травы, запестрели цветы и ниспала на них обильная роса;⁶⁰ в народных сказках красавица-богиня Весна, выступая в свой брачный путь — к ожидающему ее жениху, наполняет воздух благовонием, а под стопами ее вырастают прекрасные цветы⁶¹. В деревнях Великой и Малой России весенний праздник Ярилу перешел в чествование Юрьева дня;⁶² собственно же под именем Ярилова праздника известны были здесь и удерживались весьма долгое время те игрища, которые <из>древле совпадали с периодом удаления летнего солнца на зиму. Тогда совершался знаменательный обряд похорон Ярила; изображение его делалось с огромным мужским детородным членом и полагалось в гроб; похороны сопровождались плачем и завыванием женщин⁶³ — точно так же, как у финикиян и других древнейших народов смерть фаллоса оплакивали женщины, принимавшие участие в религиозной церемонии его погребения. Этим обрядом выражалась мысль о грядущем после летнего солоноворота замирании плодотворящей силы природы, о приближающемся царстве зимы, когда земля и тучи замыкаются морозами, гром перестает греметь, молния — блистать, дождь — изливаться на поля и сады. Обрядовая обстановка, с какою праздновали бога Ярилу в разных местностях, указывает на тесную связь его с летними грозами, на тождественность его с дождящим Перуном: опьянение вином, как символом бессмертного напитка богов (= дождя), бешеные пляски, сладострастные жесты и бесстудные песни (символы небесных оргий облачных дев и грозовых духов) напоминали древние вакханалии; как на праздниках Дионису главная роль принадлежала вакханкам, так и в вышеописанном белорусском игрище совершение обряда исключительно возлагается на девиц. В Воронежской губернии лицо, избранное представлять Ярила, убиралось цветами и обвешивалось бубенчиками и колокольчиками, в руки ему давали колотушку, и самое шествие его было сопровождаемо стуком в барабан или лукошко; потому что звон и стук были метафорами грома, а колотушка — орудием, которым бог-громовник производит небесный грохот. У других славян Ярило известен был под именем Яровита [вит — окончание, корень — яр), которого старинные хроники сравнивают с Марсом: «...deo suo Не-rovito, qui lingua latina Mars dicitur, clypeus erat consecratus» [«...богу его Геровиту, а по-латински Марсу, был посвящен щит»]; Марс же первоначально — громовник, поражающий демонов, а потом — бог войны. Как небесный воитель (бог яростный = гневный), Яровит представлялся с бранным щитом; но вместе с тем он был и творец всякого плодородия. От его лица жрец, по свидетельству жизнеописания св. Оттона, произносил следующие слова при священном обряде: «Я — бог твой, я — тот, который одевает поля муравою и листвием леса; в моей власти плоды нив и дерев, приплод стад и всё, что служит в пользу человека. Все это даю чтущим меня и отнимаю от отвергающих меня»⁶⁴.

БЕССТУДИЕ НАРОДНЫХ ИГРИЩ

Что языческие празднества, совершавшиеся в честь плодотворящих сил природы, отличались полным разгулом и бесстудием, на это мы имеем прямые свидетельства памятников. Послание игумена Памфила во Псков 1505 г. говорит: «Еда⁶⁵ бо приходит велий праздник день Рождества Предтечева (24 июня — праздник летнего поворота солнца), и тогда, во святую ту нощь мало не весь град взмятется (в се-лех) и возбесится... стучать бубны'и глас сопелий и гудуть струны, женам же и девам плескание и плясание, и главам их накивание, устам их неприязнен кличь и вопль, всесквернен-ныя песни, бесовская угодия свершахуся, и хребтом их вихляние, и ногам их скакание и топтание; ту же есть мужем же и отроком великое прелщение и падение, но яко [вар. ту есть) на женское и девическое шатание блудно(е) и(м) възре-ние, такоже и женам мужатым безаконное осквернение и девам растление»⁶⁶. И то творится, по выражению игумена, в укоризну и бесчестие святому празднику; подобает день этот содержать в чистоте и целомудрии, а не в козлогласовании, пьянстве и любодеянии. То же подтверждает и «Стоглав»: на Иванов день и в навечерии Рождества и Крещения (время зимнего солоноворота, знаменующего возрождение божеского творчества) «сходятся мужи и жены и девицы на нощ-ное плещевание и на безчинный говор, и на бесовские песни, и на плясание, и на скакание, и на богомерзкия дела, и бывает отроком осквернение и девам растление». Упоминает «Стоглав», что подобные «глумы» творились и в Троицкую субботу, и в Петровское заговенье⁶⁷. По всему вероятию, с праздниками Ярилу или Перуну-оплодотворителю соединялось в отдаленную старину и совершение языческих браков и умычки (похищение) жен, о чем в Несторовой летописи сказано так: «...радимичи, и вятичи, и север (северяне) один обычай имяху (с древлянами): живяху в лесе, якоже всякий зверь, ядуще все нечисто, срамословье в них пред отьци и пред снохами, браци не бываху в них (т. е. с христианской точки зрения), но игрища межю селы. Схожахуся на игрища, на плясанье и на вся бесовьская игрища, и ту умыкаху жены собе, с нею же кто съвещашеся; имяху же по две и по три жены»⁶⁸. Переяславский летописец передает это свидетельство Нестора в более распространенной форме: «...и срамословие и нестыдение, диаволу угажающи, възлюбиша и пред отци и снохами и матерми, и м(6)раци не возлюбиша, но игрища межи сел, и тоу слегахоуся рищюще на плясаниа, и от плясаниа познаваху, которая жена или д<е>в<и>ца до младых похотение имать, и от очного взозрения, и от обнажениа мышца и от пръст ручных показаниа, и от прьстнеи даралаганиа (перст возлагания?) на пръсты чюжая, таж потом целованиа с лобзанием и плоти с с<е>р<д>цем ражегшися слагахоуся, иных поимающе, а другых, поругавше, метааху на насмеание до см<е>рти»⁶⁹. Из «Правил» митрополита Иоанна (конца XI сг.) видно, что и после просвещения Руси простой народ считал христианский обряд венчания церемонией, установленной для князей и бояр, и не признавал за нужное брать на супружеское сожитие церковного благословения, а довольствовался старыми языческими обычаями и что в его время были люди, имевшие по две жены⁷⁰. Поклонение Яри-лу и буйные, нецеломудренные игршца, возникшие под влиянием этого поклонения, — всё, в чем воображению язычника наглядно сказывалось священное торжество жизни над смертию (= весны над зимою), для христианских моралистов были «действа» нечистые, проклятые и бесовские; против них постоянно раздавался протест духовенства. Несмотря на то, стародавний обычай нескоро уступил назиданиям проповедников; до позднейшего времени на Яриловом празднестве допускались свободные объяснения в любви, поцелуи и объятия, и матери охотно посылали своих дочерей поневесгиться на игрищах. Праздник этот в Твери уничтожен ревностью архиепископов Мефодия и Амвросия, а в Воронеже то же совершено преосвященным Тихоном. В 1765 г. — в понедельник Петрова поста (30-го мая) приехал святитель на площадь, где происходило народное гульбище; «я увидел, — говорит он в своем увещании к пастве, — что множество мужей и жен, старых и малых детей из всего города на то место собралось. Между сим множеством народа я увидел иных почти бесчувственно-пияных, между иными — ссоры, между иными — драки; приметил плясания жен пияных с скверными песнями». Преосвященный остановился посреди толпы и начал обличение; проповедь его достигла цели, народ разошелся, и праздник Ярилу навсегда был оставлен⁷¹.

МУЖСКОЕ СЕМЯ, КАК СИМВОЛ ДОЖДЯ

Уподобление дождя мужскому семени и чествование фаллоса привели к тому суеверному, исполненному нравственного безобразия обряду, о котором упоминается в летописи Нестора — в рассказе о болгарах, приходивших к св. Владимиру: «Си бо омывають оходы своя, поливавше водою, в рот вливають и по браде мажются, поминають Бохмита; такоже и жены их тво-рять ту же скверну, и ино пуще от совкупленья мужьска и жень-ска вкушають. Си слышав, Володимер плюну на землю, рек: нечисто есть дело!»⁷². «Слово св. Григория» (Паисиевский сборник XIV в.), говоря о языческих народах, которые чтили срамные уды и требы им возлагали, прибавляет: «...от них-же болгаре научившись, от срамных уд исгекппою скверну вкушають, рекуще: сим вкушаньем оцещаються греси». По другому списку: «...словене же на свадьбах, вкладываюче срамоту и чесновиток (чеснок) в ведра [и] пьють; от фюфильских же и от аравитьскых писаний на-учыпеся, болгаре от срамных уд истекающюю сквьрноу вкоу-шають». В «Слове христолюбца» (по рукописи XV в.) находим то же свидетельство: «...ино же сего горее есть: устроивыпе срамоту мужьскую и въкр(л) адывающе в ведра и в чаше и пьють, и вынемыие осморкывають и облизывають и целують, не хужь-ше суть жидов и еретик и болгар»⁷³. Как символы дождя, мужское семя и вода, которою омываются детородные члены, получили в народных убеждениях ту же очистительную силу, какую индейцы присвоили коровьим экскрементам⁷⁴, и значение напитка, скрепляющего брачные узы и рождающего любовь. В «Вопросах Кирика» (ХП в.) читаем: «А се есть у жен: аще не възлю-6ять их мужи, то омывають тело свое водою, и ту воду дають мужем»⁷⁵. В одном рукописном сборнике XVI века⁷⁶ в статье о различных епитимьях сказано: «Грех есть мывшесь молоком или медом (и молоко, и мед — символы дождя) и давши кому пити милости для — опитемьи 8 недель поклонов по 100».

Чувство взаимного влечения юноши и девицы, чувство любви, ведущей к брачному союзу, издревле выражалось под метафорическими образами грозы, связующей отца-небо с матерью-землею. На эпическом языке народных песен любовь прямо называется горючею («горюча любовь на свете»); об ней поется:

Не огонь горит, не смола кипит,

А горит-кипит ретиво сердце по красной девице.

Любовь — не пожар, выражается пословица, а загорится — не потушишь⁷⁷. В Переяславльском уезде говорят: «Лучше семь раз гореть (т. е. быть холостым, томиться любовью), чем один овдоветь». В том же значении слово «гореть» употребляется в замечательной народной игре, известной под именем «горелок». Горелки начинаются с наступлением весны, с Светлой недели, когда славилась богиня Лада, покровительница браков и чадородия, когда сама природа вступает в свой благодатный союз с богом-громовником, и земля принимается за свой род. Очевидно, игре этой принадлежит глубокая древность. Холостые парни и девицы устанавливаются парами в длинный ряд, а один из молодцев, которому по жребию достается гореть, становится впереди всех и произносит: «Горю, горю пень!» — «Чего ты горишь?» — спрашивает девичий голос. «Красной девицы хочу». — «Какой?» — «Тебя молодой!» При этих словах одна пара разбегается в разные стороны, стараясь снова сой-титься друг с дружкою и схватиться руками; а который «горел» — тот бросается ловить себе подругу. Если ему удастся поймать девушку прежде, чем она сойдется со своей парою, то они становятся в ряд, а оставшийся одиноким заступает его место; если же не удастся поймать, то он продолжает гоняться за другими парами, которые после тех же вопросов и ответов бегают по очереди⁷⁸. Погоня за девицами, ловля, захват их указывают на старинные умычки жен; юноша, волнуемый страстными желаниями, добивающийся невесты, уподобляется горящему пню⁷⁹, а самая игра в разных областных наречиях слывет: «огарыши», «огорелыш», «опрел» (от [слова] «преть»), малорус, «гори-дуб» и «гори-пень»⁸⁰. Есть еще другая игра, значение которой тождественно с горелками; девица садится в стороне и причитывает: «Горю, горю на камышке; кто меня любит, тот сменит» (или: «Кто милее всех, тот меня выкупит»). Из толпы играющих выходит парень, берет ее за руки, приподымает и целует; потом садится на ее место и произносит те же слова; его выкупает одна из девиц, и так далее⁴.

ЗАГОВОРЫ НА ЛЮБОВЬ

Заговоры на любовь называются присушками (от «сушить»; санскр. корень gush — arescere, ^ushman — огонь = то, что жжет и сушит; наше «сухмень» — засуха, произведенная жаркими лучами солнца⁵, а на утрату этого чувства — отсушками или остудою (от «стыть», «студить», «студёный», «стужа», «остуда» — нелюбовь, ненависть, постылый — немилый; сравни: охладеть в любви). Для того, чтобы уничтожить в ком-нибудь любовь, надобно погасить в нем пыл страсти, охладить внутренний сердечный жар. Этим многочисленным данным, по-видимому, противоречит слово «зазноба» — любовь (зазнобчивый — влюбчивый), от «знобить» — холодить, морозить, озноб — дрожь, ощущение холода⁸¹, но это противоречие только кажущееся; оно легко объясняется переходом понятия о поедучем, причиняющем боль огне к значению жгучего мороза⁸². Заговоры на любовь, или присушки, состоят из заклинаний, обращенных к божественным стихиям весенних гроз: к небесному пламени молний и раздувающим его ветрам. Приведем несколько любопытных примеров: а) «На море-на кияне (= в небе)... стояла гробница (= туча), во той гробнице лежала девица (молния, богиня-громовница). Раба божия (имярек)! Встань-пробудись, в цветное платье нарядись, бери кремень и огниво, зажигай свое сердце ретиво по рабе божием (имя) и дайся по нем в тоску и печаль»⁸³. Кремень и огниво, которыми Перун высекает свои молниеносные искры, до сих пор даются в Олонецкой губернии жениху перед самым отправлением его к венцу; с ними отправляется он и в церковь⁸⁴. Ь) «Встану я, раб божий, и пойду в чистое поле. Навстречу мне — Огонь и Полымя и буен Ветер. Встану и поклонюсь им низёшенько и скажу так: гой еси Огонь и Полымя! не палите зеленых лугов, а буен Ветер! не раздувай полымя; а сослужите службу верную, великую: выньте из меня тоску тоскучую и сухоту плакучую, понесите ее через боры — не потеряйте, через пороги — не уроните, через моря и реки — не утопите, а вложите ее в рабу божию (имя) — в белую грудь, в ретивое сердце, и в легкие, и в печень, чтоб она обо мне, рабе божием, тосковала и горевала денну, ночну и полуночну, в сладких ествах бы не заедала, в меду, пиве и вине не запивала». Подобные обращения делаются и к огненному змею — зооморфическому олицетворению громовой тучи. В других заговорах читаем: с) «Пойду я в чистое поле, взмолюся трем Ветрам, трем братьям: Ветры, буйны Вихори! дуйте по всему белому свету, распалите и разожгите и сведите рабыню (имя) со мною, рабом божиим, душа с душой, тело с телом, плоть с плотью, хоть⁸⁵ (сравни: по-хоть) с хотью. Не уроните той моей присухи ни на воду, ни на лес, ни на землю, ни на скотину; на воду сроните — вода высохнет, на лес сроните — лес повянет, на землю сроните — земля сгорит, на скотину сроните — скотина посохнет. Снесите и положите (ее) в рабицу 6о-жию, в красную девицу — в белое тело, в ретивое сердце, в хоть и плоть... Есть в чистом поле — сидит баба-сводница, у бабы-сводницы стоит печь кирпичная, в той печи кирпичной стоит кунган⁸⁶, в том кунгане всякая веща кипит-перекипает, горит-пе-регорает, сохнет и посыхает; так бы о мне, рабе божием, раби-ца божия (имя) сердцем кипела, кровию горела и не могла бы без меня ни жить, ни быть»⁸⁷, d) «Встану я <...> и пойду <...> в чистое поле под <...> восточную сторону. Навстречу мне семь братьев, семь Ветров буйных. “Откуда вы, семь братьев, семь Ветров буйных, идете? куда пошли?” — “Пошли мы в чистые поля, в широкие раздолья сушить травы скошеные, леса порубленые, земли вспаханые”. — “Подите вы, семь Ветров буйных, соберите тоски тоскучие со вдов, сирот и маленьких ребят — со всего света белого, понесите к красной девице (имя) в ретивое сердце; просеките булатным топором (= молнией) ретивое ее сердце, посадите в него тоску тоскучую, сухоту сухотучую, в ее кровь горячую, в печень, [в] составы..., чтобы красная девица тосковала и горевала по таком-то рабе божием во все суточные 24 часа, едой бы не заедала, питьем бы не запивала, в гульбе бы не загуливала и во сне бы не засыпывала, в теплой паруше (бане) [калиновым] щелоком не смывала, [шелковым] веником не спаривала... и казался бы ей такой-то раб божий милее отца и матери, милее всего роду-племени, милее всего под луной господней»⁴, е) «Есть на восточной стране высокие горы, на тех горах стоит сырой дуб кряковатой (горы = тучи, дуб — Перуново дерево); стану я, раб божий, под тот сырой дуб кряковатой и поклонюся буйным Ветрам: ой же вы, буйные Ветры! повейте вы на меня, раба бо-жия, и обвейте вы семьдесят составов с составом и семьдесят жил с жилою, хоть, плоть и горячую кровь и ретивое сердце, и свейте вы с раба божьего думу и помышление, тоску и сухоту. И обвейте вы, Ветры буйные, рабу божию, мою полюбовницу, в ее белое лицо, в ясные очи, во все 70 жил с жилою и 70 составов с составом, хоть и плоть... и зажигайте вы, буйные Ветры, у рабы божией моей полюбовницы душу и тело, думу и помышление... Как всякой человек не может жить без хлеба-без соли, без питья-без ежи⁸⁸, так бы не можно жить рабе божией без меня раба; сколь тошно рыбе жить на сухом берегу без воды сгуденыя и сколь тошно младенцу без матери, а матери — без дитяти, столь бы тошно было рабе божией без меня, раба; как быки скачут на корову, так бы раба божия бегала, искала меня — Бога бы не боялась, людей бы не стыдилась, во уста бы целовала, руками обнимала, блуд сотворила; и как хмель вьется около кола, так бы вилась-обнималась раба божия около меня» (Новгородская губ.). f) «В чистом поле гуляет буйный Ветер; подойду я поближе, поклонюсь пониже и скажу: гой еси, буйный Ветер! пособи и помоги мне закон (брачный союз) получить от такого-то дома»⁸⁹. Под непосредственным влиянием древнеязыческих воззрений на силы природы — воззрений, которые находили для себя долго неиссякавший источник и прочную опору в звуках родного языка, — сложилась и система нравственных убеждений человека. Весь внутренний мир его представлялся не свободным проявлением человеческой воли, а независимым от нее, привходящим извне действием благосклонных или враждебных богов. Всякое тревожное ощущение, всякая страсть принимались младенческим народом за нечто наносное, напущенное, какой взгляд и доныне удерживается в массе неразвитого простонародья: пьет ли кто запоем, пристрастится ли к игре, страдает ли душевной болезнею — всё это неспроста, во всем этом видят очарование. Чувство любви есть также наносное; те же буйные ветры, которые пригоняют весною дождевые облака, раздувают пламя грозы и рассыпают по земле семена плодородия, — приносят и любовь на своих крыльях, навевают ее в тело белое, зажигают в ретивом сердце. Кто влюблен, тот очарован. Возбуждая тайные желания, безотчетную грусть и томление, любовь понята народом как грызущая, давящая тоска, заставляющая юношу или девицу изнывать, сохнуть, таять; так изображается она и в заговорах: «Как на море-на оки-ане, на острове на Буяне, есть бел горюч камень Алатырь (скала-облако), на том камне устроена огнепалимая баня, в той бане лежит разжигаемая доска, на той доске тридцать три тоски. Мечутся тоски, кидаются тоски и бросаются тоски... чрез все пути и дороги и перепутья воздухом и аером⁹⁰. Мечитесь тоски, киньтесь тоски и бросьтесь тоски (в красную девицу) в ее буйную голову, в тыл, в лик, в ясные очи, в сахарные уста, в ретивое сердце, в ее ум и разум, в волю и хотение, во все ее тело белое, чтобы был ей добрый молодец милее свету белого, милее солнца пресветлого, милее луны прекрасный»⁹¹. — «Вставайте вы, матушки, три тоски тоскучие, три рыды⁹² рыдучие, и берите свое огненное пламя, разжигайте рабу-девицу (имя), разжигайте ее во дни, в ночи и в полуночи, при утренней зоре и при вечерней...»⁹³. Присушки наговариваются большею частию на хлеб, вино или воду, и эти наговорные снадобья даются при удобном случае тому, кого хотят приворожить; произносятся они и на след, оставленный ступнею милого человека, и на ласточкино сердце и вороново перо. В старинной песне про богатыря Добрыню и чародейку Марину находим следующий интересный рассказ:

Брала она следы горячие, молодецкие,

Набирала Марина беремя дров,

А беремя дров белодубовых;

Клала дровца в печку муравленую⁹⁴ Со теми следы горячими,

Разжигает дрова палящим огнем,

И сама она дровам приговаривает:

«Сколь жарко дрова разгораются Со теми следы молодецкими,

Разгоралось бы (так) сердце молодецкое

У молода Добрынюшки Никитьевича».

А и божье крепко, вражье-то лепко:

Взяло Добрыню пуще острого ножа По его по сердцу богатырскому⁹⁵.

Чара направлена на то, чтобы заставить добра молодца ухаживать, волочиться, следовать за красной девицей; след — эмблема ноги⁹⁶. Ласточка — птица, предвещающая возврат весны с ее благодатными грозами, а ворон — приноситель живой воды дождя, и потому им дается участие в заговорах на любовь. Ласточкино сердце привязывают к шейному кресту, а вороново перо кладут у порога, через который должна переступить любимая девица; но прежде этого они нарочно засушиваются: «Как иссыхает птичье перо и сердце, так да иссохнет красная девица по доброму молодцу». На те же предметы наговариваются и остуды⁹⁷, и самое заклятие обращается к тем же стихиям — грозе, ветрам и воде, как символу дождя: «Гой еси, река быстрая! Прихожу я к тебе по три зари утренни и по три зари вечерни с тоской тоскучей, с сухотой плакучей мыти и полоскати лицо белое, чтобы спала с моего лица белого сухота плакучая, а из ретива сердца тоска тоскучая. Понеси ты ее (тоску), быстра реченька, своею быстрою струею и затопи ты ее в своих валах глубоких, чтобы она ко мне, рабу, не приходила». Итак, вода должна смыть с влюбленного тоску, залить его сердечный жар — подобно тому, как погасает пламя молний в дождевых потоках. Бурные порывы грозы и вихри, по смыслу заговоров на остуду, должны развеять, разнести любовную тоску и охладить ее пыл своим холодным дыханием. Это доказывает, что и те эпические обращения к рекам и ветрам с просьбою унести людское горе, какие часто встречаются в народных песнях, далеко не были риторическими прикрасами, а порождены искреннею верою в могущество стихий. Любопытен следующий заговор, призывающий Зевсову птицу — громоносного орла: «Встану я, раб божий (имя), благословясь, пойду, перекрестясь, в чистое поле, стану на запад хребтом, к востоку лицом, помолюсь и покорюсь пресв. Деве

Матери Богородице (замена Лады); сошлет она с небес птицу-орла. Садится орел на ретивое сердце, вынимает печаль-кручи-нушку, тоску великую, поносит птица-орел на окиян-море, садится на беломятый камень, кидает там печаль-кручинушку, тоску великую. Как этому камню на сей земле не бывать, так бы мне, рабу божию, тоски-кручины не видать» (Шенкурск<ий> уез<д>)⁹⁸.

Так как тучам и вихрям, наряду с божественным, придавался и демонический характер, то заклятия на любовь обращаются иногда к нечистой силе. Приводим заговор из следственного дела 1769 г.: «<...> пойду я, добрый молодец, <...> посмотрю в чистое поле в западную сторону под сыру-матерую землю и паду я своею буйною головою о землю сыру-матерую, поклонюсь и помолюсь самому сатане: гой еси ты, государь сатана! пошли ко мне на помощь, рабу своему, часть бесов и дьяволов <...> с огнями горящими и с пламенем палящим и с ключами кипучими, и чтоб они шли к рабице-девице (или: молодице) и зажигали б они по моему молодецкому слову ее душу и тело и буйную голову, ум и слух и ясные очи <...> чтоб она, раба, от всего телесного пламени не могла бы на меня, доброго молодца, и на мое белое лице наглядеться и насмотреться, и шла бы она в мою молодецкую думу и думицу и в молодецкую телесную мою утеху, и не могла бы она насытиться своею черною п<издою> моего белого х<уя> <...>, и не могла бы она без меня ни жить — ни быть, ни есть-ни пить, как белая рыба без воды, мертвое тело без души, младенец без матери, и сохла бы она по мне своим белым телом, как сохнет (трава) от великого жару и от красного солнышка и от буйного ветра <...>»⁹⁹.

ГАДАНЬЯ О ЗАМУЖЕСТВЕ И ОБЪЯСНЕНИЕ НЕКОТОРЫХ СВАДЕБНЫХ ОБРЯДОВ

Из древнейшего воззрения на грозу как на брачный союз возникло множество гаданий, поверий и свадебных обрядов, связывающих предвестия о браках и идеи семейного счастья и чадородия с различными символическими представлениями грома, молнии и дождя:

1. Так как земной огонь был эмблемою небесного пламени молний, а вода — дождя, то отсюда понятны следующие гадания: а) девица вздувает с уголька огонь на лучину; если она долго не разгорается, то муж будет непослушный, крутой характером, и наоборот¹⁰⁰. Ь) Зажигая с одного конца лучину, втыкают ее другим концом в бревно и примечают: в какую сторону упадет пепел? С той стороны жених явится (Тамбовская губ.). Или с) обмакивают лучину в воду и потом зажигают и, смотря по тому, скоро или медленно она загорится, делают заключение о выгодном или невыгодном женихе¹⁰¹, d) Наливают на сковороду воды, кладут в нее хлопки¹⁰² и зажигают: если хлопки будут гореть с треском, то суженый будет ворчливой, неуживчивой, а если станут втягивать в себя воду — суженый будет пьяница, е) Берут несколько скорлуп грецких орехов, вставляют в них маленькие обрезки восковых свеч, зажигают и опускают в чашку, наполненную водою; каждая свечка пускается на имя одной из гадающих девиц. Чья свеча сгорит прежде, та девица скорей всех замуж выйдет, и наоборот, а чья свеча потонет — той девице умереть незамужнею¹⁰³. Иногда эти свечи обозначаются именами девиц и знакомых парней; если две свечи: одна, названная мужским именем, а другая — женским, поплывут вместе, то жить тому парню с тою девицею в паре¹⁰⁴, f) Гадают еще так: собравшись толпою, бегут крестьянские девушки к реке или пруду, набирают в рот воды и спешат воротиться в избу; если удастся донести воду во рту, то жених посватается; а которая девица выпустит воду от испуга, кашля или утомления — той нечего и думать о женихе; воротившаяся прежде всех с водою — прежде всех и замуж выйдет¹⁰⁵, g) Поздно вечером съедает гадальщица наперсток соли, чтобы возбудить в себе жажду, и, ложась спать, приговаривает: «Кто мой суженый, кто мой ряженый, тот меня напоит!» Суженый является во сне и подает ей пить: напиток этот — метафора оплодотворяющего семени дождя, которым напояется богиня Земля во время весеннего сочетания ее с отцом Небом¹⁰⁶, h) Перед отходом ко сну девица продевает в свою косу висячий замок, запирает его и причитывает: «Суженый-ряженый! Приди ко мне ключ попросить». То же самое причитывает она и над ведрами, перевесла¹⁰⁷ которых запираются на ночь висячим замком, и над палкою, которая кладется поперек проруби с таким же замком. Если приснится девице, что кто-нибудь из холостых парней приходил к ней за ключом, то она принимает это за предвестие скорого с ним брака¹⁰⁸. Как бог-громов-ник только тогда овладевает любовью облачной девы, когда откроет ключом-молнией доступ к дорогому напитку живой воды (= дождю) и упьется им, так и жених в этом замечательном гада-ньи представляется отмыкающим запертое сокровище девственного напитка. Коса также символ девственности¹⁰⁹, и, по свадебному обряду, жених покупает ее у родителей невесты. Весьма знаменателен рассказ, встречаемый в муромской легенде о князе Петре и супруге его Февронии, где, согласно с древнейшим воззрением, любовное наслаждение объясняется под метафорическим образом испивания воды: плыла Феврония со своими приближенными по Оке: «Некто же бе человек оу блаженный княини Февронии в соудне, и жена его в том же соудне бысть; той же человек оубо приим помысл от лоукаваго беса, взрев на святую с помыслом. Она же разоумех злой его помысл и вскоре обличи и рече ему: почерьп(н)и воды из реки сея сию сграноу судна сего. Он же почерьпе, и повеле ему испити; он же пив. И рече же паки она: почерьпи оубо воды з’другой страны соудна сего. Он же почерьпе, и повеле ему паки испити; он же пив. Она же рече: равьна ли оубо си вода есть или едина сладши? Он же рече: едина есть, госпожа, вода. Паки же она рече: сице едино естество женское есть; почьто оубо, свою женоу оставляя, и чюжия (на чужую) мысли-ши?»¹¹⁰ [«В одном судне с Февронией плыл некий человек, жена которого была на этом же судне. И человек этот, искушаемый лукавым бесом, посмотрел на святую с помыслом. Она же, сразу угадав его дурные мысли, обличила его, сказав ему: “Зачерпни воды из реки сей с этой стороны судна сего”. Он выпил. Тогда сказала она снова: “Теперь зачерпни воды с этой стороны судна сего”. Он почерпнул. И повелела ему снова испить. Он выпил. Тогда она спросила: “Одинакова вода или одна слаще другой?” Он же ответил: “Одинаковая вода, госпожа”. После этого она промолвила: “Так и естество женское одинаково. Почему же ты, позабыв про свою жену, о чужой помышляешь?”»]. На той же метафоре основан и следующий сказочный эпизод: добрый молодец приезжает во дворец Царь-девицы, которая спала на ту пору глубоким, богатырским сном; позарился на ее несказанные прелести и смял красу девичью, а сам поскорей на коня и ускакал: не оправил даже постельных покровов. Пробуждается от сна Царь-девица и говорит во гневе: «Какой это невежа в моем доме был, воды испил, колодец не закрыл!» (или: «...квас пил да не покрыл!»)¹¹¹.

В свадебных обрядах крестьян огонь и вода доселе не утратили своего древнего значения: переезд молодых через горящий костер, возжение свечей при окручивании невесты, постав-ление их в кад<ку> с зерном и обливание жениха и невесты ключевой водою совершаются с целью призвать на юную чету дары плодородия и счастия <...>.

2. Главнейшими символами молнии была стрела, а дождя — мед и вино; и та и другие играют важную роль в свадебном обряде. Эрос, или Купидон, бог любви («ер(о<;» — любовь, вожделение), изображался крылатым, с луком и стрелами, пуская которые он зажигал сердца любовною страстию. Греческого Эроса Макс Мюллер сближает со словом «Aruscha», которое употребляется в Ведах и как эпитет, означающий светлый, и как существо мифологическое: как Эрос — сын Зевса, так Аруша называется сыном Диауса (Divah shishus) и точно так же представляется прекрасным ребенком¹¹². Это собственно олицетворение молниеносной стрелы, бросаемой богом-громовержцем в дождевые тучи; представление Эроса малюткою объясняется из древнейшего воззрения на молнию как на карлика (эльфа), а легкие крылья его — эмблема быстроты, с которою летит стрела-молния; и стрелу, и молнию народные предания равно наделяют крыльями и отождествляют их с птицами¹¹³. Эрос чтился греками не только как возбудитель любви, но и как творческая сила, вызывающая мир к бытию, как божество весны¹¹⁴. В одном заговоре на любовь читаем: «Встану я, раб божий, благословясь, пойду перекрестясь... в чистое поле; стану на запад хребтом, на восток — лицом, позрю-посмотрю на ясное небо: со ясна неба летит огненна стрела; той стреле помо-люсь-покорюсь и спрошу ее: “Куда полетела, огненна стрела?” — “Во темные леса, в зыбучие болота, в сыроё кореньё”. — “О ты, огненна стрела! воротись и полетай, куда я тебя пошлю: есть на святой Руси красна девица (имярек); полетай ей в ретивое сердце, в черную печень, в горячую кровь, в становую жилу, в сахарные уста, в ясные очи, в черные брови, чтобы она тосковала-горевала весь день — при солнце, на утренней заре, при младом месяце, на ветре-холоде, на прибылых днях и на убылых днях отныне и до века”» (Шенкур<ский> уез<д>). В народных русских сказках царь дает своим сыновьям такой приказ: «Сделайте себе по самострелу и пустите по калёной стреле; чья стрела куда упадет — с того двора и невесту бери!» (или: «...какая девица подымет стрелу — та и невеста!»)¹¹⁵. Отсюда становится понятным, почему в старину, окручивая невесту, девичью косу ее разделяли стрелою, а гребень, которым коса расчесывалась, обмакивали в мед или вино; почему в сеннике, где клали спать молодых, по углам и над брачною постелью утверждали стрелы; почему, наконец, когда просыпалась молодая на другой день брака, то покров с нее приподымали стрелою¹¹⁶. Как метафора молнии, которою Перун сверлит тучи, проливает дожди и снимает с неба облачные покровы, стрела в свадебном обряде служила знамением плодородия, и вместе с тем была орудием, освящающим брачный союз, — точно так же, как у германцев употреблялся для этого молот, один из главнейших атрибутов Тора. Но как тем же орудием поражает Перун демонов, то стрела служила во время свадьбы и предохранительным средством против влияния нечистой силы и злых чар. То же значение соединялось и с другою эмблемою молнии — острым мечом. Спальню молодых охранял в старину конюший, или ясельничий, разъезжая вокруг нее с обнаженным мечом¹¹⁷.

В древненемецких сагах питье из одного кубка вина девою и юношею принимается за символический знак их любви и согласия на брачный союз. По требованию венчального обряда, жених и невеста пьют вино из одного ковша, подаваемого им священником; в старину, как видно из свадебных чиноположении, жених после того, как вино было выпито, бросал склянницу оземь и топтал ее ногою;¹¹⁸ А. Олеарий и Р. Ченслер говорят, что склянницу растаптывали вместе и жених и невеста¹¹⁹. По старинному обычаю, крестьянская свадьба не бывает без пива и браги, и выражение «заварить пиво или брагу» доныне употребляется в смысле: готовиться к свадьбе. Девицы, желающие поскорей выйти замуж, прибегают к такому средству: тайно ото всех ставят в печь корчагу¹²⁰ и заваривают в ней солод; когда солод поспеет, корчагу выносят за ворота и там спускают сусло, с надеждою, что, прежде чем окиснет пиво, придет жених свататься и что этим самым пивом придется его потчевать¹²¹. Подблюдная святочная песня, предвещающая скорый брак, гласит:

Еще ходит Иван по погребу,

Еще ищет Иван неполного,

Что неполного, непокрытого;

Еще хочет Иван дополнити Свою братину зеленым вином¹²²,

т. е. жених ищет невесту, которая уподобляется здесь братине с вином. На таком же уподоблении возникли и следующие любопытные обряды: в том случае, когда будет обнаружено, что невеста вышла замуж нецеломудренною, родной матери ее подают стакан меда (вина или пива), внизу которого нарочно делают отверстие, закрываемое пальцем; как скоро мать берется за стакан, отверстие открывается — и медь (вино или пиво) утекает: знак, что сладкий напиток девственности уже выпит прежде брака. Если же невеста найдена будет непорочною, то к собранным гостям выносят ее окровавленную сорочку, и тотчас начинаются вакхические песни, пляски и битье рюмок, стаканов и вообще посуды, чем символически выражается совершившийся акт брачного союза: девственная чара разбита и вино из нее выпито счастливым супругом¹²³.

3. Бог-громовник представлялся кузнецом, фантазия олицетворяла его медведем, а гром метафорически уподоблялся звону колокола: все эти мифические представления нашли себе применение в народных поверьях о брачном союзе. Подблюдная песня:

Медведь-пыхтун По реке плывет;

Кому пыхнёт во двор,

Тому зять в терём¹²⁴ —

предвещает скорую свадьбу. Крестьянские девушки берут обрывок веревки от церковного колокола, разнимают этот обрывок на несколько прядей и вплетают их в косы, как талисман, имеющий силу привлекать женихов¹²⁵. Бог-кузнец, кующий молниеносные стрелы, которыми Эрос возжигает сердца, призывается в заговорах на любовь и в святочных гаданиях. «На море-на океане, на острове на Буяне (читаем в одной “присушке”) стоят три кузницы, куют кузнецы там на трех станах. Не куйте вы, кузнецы, железа белого, а прикуйте ко мне молодца (или: красную девицу); не жгите вы, кузнецы, дров ореховых, а сожгите его ретиво сердце — чтобы он ни яством не заедал, ни питьем не запивал, ни во сне не засыпал, а меня бы лю-бил-уважал паче отца-матери, паче роду-племени»¹²⁶. А вот святочная песня, предвещающая женитьбу:

Идет кузнец из кузницы,

Несет кузнец три молота.

«Кузнец, кузнец! Ты скуй мне венец,

Ты мне венец и золот и нов,

Из остаточков — золот перстень,

Из обрезочков — булавочку:

Мне в том венце венчатися,

Мне тем перстнем обручатися,

Мне тою булавкою убрус притыкать»¹²⁷.

У германцев благословение брака совершалось через положение молота на колени невесты, и четверг, как день, посвященный громовнику, до сих пор считается за самый счастливый для свадебных союзов; Тор — дарователь чадородия: оскорбленный и разгневанный, он замыкает чрево жены и делает ее неплодною¹²⁸. Под влиянием христианства древние языческие сказания о мифическом кузнеце-громовнике были перенесены у нас на св. Козьму и Демьяна, в которых простолюдины наклонны видеть одно лицо и которым приписывают они и поби-ение змея-тучи кузнечными молотами¹²⁹. К этим святым ковачам¹³⁰ поселяне обращаются в своих свадебных обрядовых песнях с мольбою сковать брачный союз крепкий, долговечный, на век неразлучный:

О святэй Кузьма Дямъян!

Прихадзи на свадзьбу к нам Са сваим святым кузлом (молотом),

И скуй ты нам свадзибку Крепко-крепко-накрепко:

И людзи хулютсь — не расхулютсь,

Вятры веютсь — не развеютсь,

Солнца сушитсь — не разсушитсь,

Дожди моцутсь — не размоцутсь¹³¹.

«Сковать свадьбу» значит сковать те невидимые, нравственные цепи (= обязанности), которые налагают на себя вступающие в супружество и символическими знаками которых служили кольца. Судьба, заведывающая людскими жребиями, по свидетельству народного эпоса, кует и связывает по две нити и тем самым определяет кому на ком жениться¹³². Как эмблема супружеской связи, кольцо в народной символике получает метафорическое значение женского детородного члена, а палец, на который оно надевается, сближается с фаллосом. В загадках кольцо или перстень изображаются так: «Прийшов парубок до дивки: дай, дивко, дирки!» — «Стоит девка на горе, да дивуется дыре: свет моя дыра, дыра золотая! куда тебя дети? на живое (сырое) мясо вздети». В былине о Ставре-боярине не узнанная мужем жена открывается ему следующей загадкою:

А доселева мы с тобой в свайку игрывали:

У тебя де была свайка серебреная,

А у меня кольцо позолоченное,

И ты меня поигрывал,

А я тебе толды-вселды!¹³³

4. Петух, именем которого доселе называют огонь, почитался у язычников птицею, посвященною Перуну и очагу, и вместе с этим — эмблемою счастия и плодородия. Силою последнего щедро наделила его природа, так что это качество петуха обратилось в поговорку. Вот почему при свадебных процессиях носят петуха; вот почему петух и курица составляют непременное свадебное кушанье; по этим же птицам гадают и о суженых. а) Девицы снимают с насеста кур и приносят в светлицу, где заранее припасены вода, хлеб и золотое, серебреное и медное кольца; чья курица станет пить воду, у той девицы муж будет пьяница, а чья примется за хлеб — у той муж бедняк; если курица подойдет к золотому кольцу — это сулит богатое замужество, если к серебряному — жених будет ни богат, ни беден, а если к медному — жених будет нищий; станет курица летать по комнате и кудахтать — знак, что свекровь будет ворчливая, злая. Ь) Приготовляют на полу тарелку с водой и насыпают кучками жито и просо, а на покуте¹³⁴ ставят квашню и сажают в нее петуха; если петух вылетит и кинется прежде на воду, то муж будет пьяница, а если на зерна — муж будет домовитый хозяин, с) Холостые парни и девицы становятся в круг, насыпают перед собою по кучке зернового хлеба (нередко зерно это насыпается в разложенные на полу кольца) и бросают в средину круга петуха; из чьей кучки он станет клевать — тому молодцу жениться, а девице замуж выходить, d) Сажают под решето петуха и курицу, связавши их хвостами, и замечают: кто из них кого потащит? По этому заключают: возьмет ли верх в будущем супружестве муж или жена. Или просто выпускают петуха с курицею на средину комнаты: если петух расхаживает гордо, клюет курицу, то муж будет сердитый, и наоборот смирный петух сулит и кроткого мужа¹³⁵. Первое ноября, посвященное памяти Козьмы и Демьяна, святым ковачам свадеб, называется в простонародьи курячьим праздником или курьими именинами; в старину в Москве 1-го ноября женщины приходили с курами в Козьмодемьянскую церковь и служили молебны, а в Ярославской губернии в этот день режут в овине петуха и съедают целой семьею¹³⁶. Зерновой хлеб, овин, где его просушивают, решето, которым просевается мука, и квашня, где хлеб месится, — всё это эмблемы плодородия. В Германии по крику петуха девушки гадают о своем суженом; у римлян крик курицы петухом, в применении к браку, предвещал властвование жены над мужем¹³⁷.

ииииииииииииииииии

П. С. Ефименко

О ЯРИЛЕ, ЯЗЫЧЕСКОМ БОЖЕСТВЕ РУССКИХ СЛАВЯН

Название языческого божества Ярила сохранилось до наших дней в преданиях белорусов, великорусов и малорусов. Можно думать, что нашему Яриле соответствовало у гаволян¹³⁸ божество Яровит. Следовательно, название нашего божества не новейшее, не вымышленное или измененное в христианскую эпоху, но принадлежащее временам отдаленного язычества.

ЗНАЧЕНИЕ КОРНЯ ЯР

Слово «Ярило» или «Ерило» состоит из корня яр и окончания ило. Корень яр соответствует санскритскому яг, которому, в свою очередь, соответствует греческое "Ер¹. Аг в санскрите выражает действие возвышения, движения вверх. Окончание ило, заключающее в себе суффикс прошедшего причастия действительного залога, принадлежит многим существительным и в том числе даже названиям некоторых божеств, например белорусскому Вазилу и с изменением ило на ало — великорусскому Купалу. В санскрите, в названии божества нашему ило будет, кажется, соответственно окончание van, которое, в свою очередь, приравнивается к греческому сотоС*. Следовательно, в целом славянское слово «Ярило» будет, вероятно, то же, что санскритское A Wv&n и греческое ^с'Ера>£ A Wvan в позднейшем санскрите значит только конь, но в Ведах оно более сохранило своего коренного смысла и употребляется в значении быстрый, стремительный, бегущий. Многократно это название прилагается в Ведах к солнцу и употребляется вместо названия солнца; иногда оно употребляется в смысле коня или всадника. Всадник этот есть восходящее солнце. Существует целый гимн, обращенный к солнцу, как коню. В Ведах миф, так сказать, возвращается вспять, к своему собственному началу, и один из поэтов прославляет светлых Васу¹³⁹, потому что «они солнце сделали конем». Таким образом, слово А⁹roan сделалось одним из названий солнца. В одном месте «Ригведы»¹⁴⁰ поэт обращается к солнцу: «Ты, о Арван (конь), ты, еси Адитья (солнце)»; в другом месте под тем же самым названием призывается Агни, или солнце¹⁴¹.

ЯРИЛО КАК БОЖЕСТВО ВОЗРОЖДАЮЩЕГОСЯ СОЛНЦА, ПОХОТИ, ПЛОДОРОДИЯ И СИЛЫ

Подобно санскритскому корню яг, славянский корень яр также сохранил значение стремительности, быстроты, пылкости, силы, света, весеннего или восходящего солнца. Как санскритское «ара» значит быстрый, проворный, «арам» — быстро, скоро, так и великорусское областное слово «ярый» значит скорый. Так как одно из свойств света есть быстрота его распространения, то в корне яр совмещаются значение быстроты и значение света. Санскритское «аруна» означает темно-красный или коричневый цвет солнца, а санскритское «арка» (яркий) — солнце. Русское «яркий» (ср. польское «jarzycy») значит светлый. Весенний и утренний солнечный свет возбуждает во всей природе силу возрождающую и оплодотворяющую; поэтому корень яр употребляется в значении плодотворной силы весеннего и утреннего солнечного света. Что именно под корнем яр надобно понимать свет весеннего или восходящего солнца, видно из названий весны: малорусского «ярь» и чешского «garo». Отсюда название хлеба, сеемого весной: малорусское «ярына», великорусское «ярица», чешское «gar», словенское «garice», польское «jarzyna», и прилагательные: «яровой», «jary» («zboze jare»), «ярый» (малорус, «яра рута»), также «ярець», малорусское название месяца мая, немецкое «Jahr» в смысле года (как наше «лето» в смысле годового периода времени). Весна и утро — время появления света и теплоты солнца, возбуждающих похоть в человеке и животных и стремление к оплодотворению в растениях. Отсюда новое значение корня яр — животная похоть, плотская любовь и оплодотворяющая сила: ярун — тот, кто ярится, или тот, кто ярит, т. е. механически возбуждает похоть, яриться — иметь похоть. Кроме похоти, весенний свет возбуждает силу, мужество; поэтому корень яр у нас, как и в санскрите, означает силу и ллужество, «ярый» — сильный и мужественный, чешское «jarost» — свежесть, юношеская сила. От этого последнего значения корень яр переходит к значению гнева, ярости, так как у младенчествующих народов гнев проявляется в физической силе.

Судя по вышеизложенному словопроизводству, слово «Ярило» будет означать быстро распространяющийся весенний или утренний солнечный свет, возбуждающий растительную силу в травах и деревьях и плотскую любовь в людях и животных, потом — юношескую свежесть, силу и храбрость в человеке. Отсюда следует, что Ярило, как божество, должен быть богом восходящего или весеннего солнца, богом похоти и любвщ богом произрас-тителем и покровителем животных, производителем растений, богом силы и храбрости. В таком смысле наш Ярило тождествен с Яровитом гаволян, который считался, между прочим, богом скотоводства и подателем плодородия полям. Он покрывал травою поля и листья леса, оплодотворял нивы и деревья¹⁴².

ЗООМОРФИЧЕСКОЕ И АНТРОПОМОРФИЧЕС КОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ЯРИЛА

Мы знаем из «Ригведы», что первоначальной, зооморфической формой утреннего или весеннего солнца были конь и конская голова¹ как символы быстроты, с которой распространяется свет. Конская голова есть символ солнца, начинающего появляться над горизонтом, или, по понятию язычников, солнца, рождающегося на свет, потому что при рождении жеребенок прежде всего выставляет на свет свою голову. Таким образом, и нарождающееся солнце сначала выставляет на свет свою конскую голову.

Представление солнца в виде коня обще многим народам; так, у персов оно представлялось в образе белого быстро бегущего коня; у скандинавов — в виде светлогривого коня, приносящего светозарный день человеческому роду. В немецких и славянских сказках упоминается «белый солнцев конь», производящий день всюду, где он только появится. Сюда же относятся наш «сивка-бурка, вещий каурка», который питается огнем и жаром, и чудесный конь с золотой или серебряной шерстью¹⁴³. В малорусских сказках конская голова признаётся за живое существо; она живет в лесной избушке, построенной на куриной ножке, и приносит счастье и красоту тем, кто исполняет ее желания и услуживает ей; для этого она приказывает влезть к ней в правое ухо, а в левое вылезть¹⁴⁴.

Представление солнца в виде коня или конской головы образовалось, конечно, прежде других представлений, в эпоху пастушества. При начале земледельческой эпохи, когда стал образовываться антропоморфизм, народная фантазия соединила прежний зооморфический образ с новым антропоморфическим, и таким образом явилось представление молодого красивого человека, сидящего на коне. Представление солнца в образе красивого юноши, разъезжающего на белом коне, существует также во многих мифологиях; таковы у индусов Вишну в аватаре¹⁴⁵ Колки¹⁴⁶, Аполлон у римлян, Мифра¹⁴⁷ у персов. В немецких, славянских и русских сказках постоянно является всадник-богатырь на чудесном коне. В одной русской сказке прямо объяснено, что всадники, являющиеся на белом и рыжем коне, — день и солнце¹⁴⁸. Наш Ярило, если он точно есть бог солнечного света, должен представляться также в виде всадника на белом коне. И действительно, белорусы до сих пор воображают его молодым, красивым человеком, разъезжающим на белом коне¹⁴⁹. По преданию великорусов, общему со многими другими народами, солнце представляется также в виде женщины¹⁵⁰. В женском образе представляется и Ярило, что доказывается тем, что белорусы в праздник Ярила выбирают его представителем не парня, а молодую красивую девушку, которую наряжают так, как воображают себе Ярила, и сажают ее на белого коня¹⁵¹.

Известный миф, будто солнце, нарождаясь ежедневно и ежегодно, восходит поутру и весной прелестным младенцем, мужает в полдень и летом, а к вечеру и зиме погружается в море дряхлым стариком, служил причиною того, что солнце в одно и то же время олицетворялось в различных образах — младенца, юноши и старика. Нарождающееся солнце изображалось младенцем, сидящим на руках своей матери (земли). Так, у индусов младенец-солнце восседает на руках Лакшми; у египтян солнце сидит на руках Исиды, у фригийцев и у римлян оно изображается с матерью Цибелою; у славян солнце-младенец сидело на голове Живы¹⁵² и Сивы¹⁵³, у финнов — на руках Золотой Бабы¹⁵⁴, и т. д.¹⁵⁵. Солнце, закатывающееся на западе, или солнце осеннее у нас имело также вид старика: «...дедушка — золотая головушка, серебряная бородушка играет в них [русских сказках] не последнюю роль»¹⁵⁶. На похоронах

Ярила, умирающего весеннего солнца, представителем его в обрядах избирается обыкновенно старик¹⁵⁷.

Таким образом, мы видим, что Ярило как бог весеннего или утреннего солнца представлялся, главным образом, в виде юноши; но нельзя отвергать и того, что он изображался и в виде младенца при начале весны, и в виде старика при конце весны.

ЯРИЛИНЫ ПРАЗДНЕСТВА У РУССКИХ СЛАВЯН И ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ ИМ ЯВЛЕНИЯ ДРУГИХ ЯЗЫЧЕСКИХ РЕЛИГИЙ

Теперь остановимся на местных представлениях Ярила у русских славян и на различных обрядах в его честь.

У белорусов, как упомянуто выше, Ярило является молодым красивым юношей, разъезжающим на белом коне. Он всегда покрыт белым плащом, на голове имеет венок из свежих весенних полевых цветов; в правой руке у него человеческая голова, а в левой — горсть ржаных колосьев; ноги у него босые. В честь его празднуют время первых деревенских посевов, 27-го (не 23-го ли?) апреля: под вечер, в сумерки толпа девиц собирается в какой-нибудь дом, избирает из своей среды девицу, которую называют Ярилом, одевают ее так, как воображают себе Ярила, и сажают на белого коня, нарочно привязанного к столбу. Девушки составляют хоровод, извиваются длинною вереницею вокруг Ярила и пляшут; каждая из них обязана иметь на голове венок из свежих цветов. Во время теплой и благорастворенной весны этот обряд совершается с рассветом на открытом поле или даже на нивах. При этой забаве присутствуют и старики. Во время пляски девушки поют очень длинную песню, в которой описываются благотворные действия этого бога, будто бы он ходит по всему свету, растит рожь на нивах и приносит чадородие людям:

А гдзе ж joH нагою, [А где ж он ногой, —

Там жыто капою; Там жито копной;

А гдзе ж j‘6h ни зырнё, А где ж он ни поглядит —

Там колас зацьвитё¹⁵⁸. Там колос зацветет.]

В Великороссии празднование Ярилу представляет некоторые различия по местностям. В Костроме отправляли похороны Ярила во Всесвятское заговенье. Старик, одетый в изодранное платье, нес во гроб куклу Ярила в виде мужчины со всеми естественными его частями. Пьяные женщины провожали ее с рыданиями и потом зарывали в землю. В Галиче и Кинешме Костромской губернии представителем Ярила выбирали старика, упаивали его и забавлялись над ним. Каждая девушка отвешивала поясной поклон старику и потом вступала в хороводный круг, составлявший главную их забаву в это время. В Рязанской и Тамбовской губерниях праздник Ярила совершался в день Всех Святых или на другой день Петрова дня, во Владимире на Клязьме — в Троицын день, в Нижегородской губернии — июня 24-го, в день ярмарки, в Твери — в Первое воскресенье после Петрова дня. Здесь девушки и парни собирались плясать и веселиться. Матери охотно отпускали своих дочерей на это гулянье «поневеститься». Женихи высматривали невест, а невесты — женихов, но, однако, случались и дурные последствия от поневестыванья. Во время разгула дозволялись обнимания, целования, совершавшиеся под ветвистыми деревьями.

Ярилино торжество уничтожено старанием архиепископов Мефодия¹⁵⁹ и Амвросия¹⁶⁰. В некоторых местах Казанской губернии накануне Троицына дня служат молебны на полях, окропляя их и скот освященною водою. По окончании молебствия поселяне обоего пола пляшут и поют в честь Ярила. В Воронеже этот праздник совершался с такими обрядами: люди всех возрастов и обоих полов, нарядившись, как в самый большой праздник, собирались с рассветом дня за город на большую площадь. Здесь начиналось общее разгулье, состоявшее в песнях, плясках и музыке. Среди общего веселья наряжали мужчину в пестрое платье, убирая его цветами и навешивая на него ленты и бубенчики; лицо его чернили или наводили румянами, в руки давали побрякушки. Дети возвещали шествие Ярила барабанным боем. Ярило преважно расхаживал по площади и плясал; к нему присоединялись другие плясуны, которые угощали его разными лакомствами. Среди разгула составляли разные игры, от которых переходили к страшным кулачным боям. Епископ Тихон, искоренивший этот обычай, называет его бесовским и говорит, что некогда был древний истукан Ярило. Праздник назывался «игрищем», и народ ожидал его с величайшим нетерпением. Он начинался в среду или пятницу после дня сошествия Св. Духа и оканчивался в первый понедельник¹⁶¹.

В Малороссии название Ярила не сохранилось, но есть праздник, напоминающий Ярилино торжество. Там лет пятьдесят тому назад народ собирался после Всесвятского заговенья погулять у кабака. Здесь пели и плясали до вечера. По закате солнца выносили на улицу соломенное изображение мужчины со всеми его естественными частями и клали в гроб. Пьяные женщины подходили к нему и кричали с воплем: «Помер вш, помер!» Мужчины поднимали чучело и произносили: «Еге, баба не бреше! Вона знае, що 1Й солодше меду». Женщины продолжали вопить: «Який же вш був хороший та який послужли-вий». Смотрели на него любострастно и говорили: «Не в стане вш больше! О, як же нам розставатися з тобою i що то за жит-тя, коли нема тебе! Пщшмись хоч на годинку; але вш не встае i не встане». После продолжительных и многообразных поговорок уносили чучело и хоронили. Погребение заключалось закускою и попойкою. В малороссийской песне божество, которое хоронят, называется Кострубоньком.

У великорусов тоже находим обряды, напоминающие похороны Косгрубонька. В Пензенской и Симбирской губерниях в Троицын и в Духов день, а в Муроме — в первое воскресенье после Троицына дня погребают Кострому. Так называется девушка, избранная подругами, собравшимися на условленное место для совершения обряда. Кострому кладут на доску, несут к реке и спускают в воду. Потом сами бросаются в реку: купаются, поют и дурачатся. Возвратившись с песнями домой, начинают хороводы. В Пензенской же губернии в последний день весны, в Духов день, трое или четверо молодых ребят, накрывшись пологами, образуют из себя подобие лошади. Одна из женщин наряжается в солдатский мундир и командует тремя лошадьми. Все девицы провожают их за село и прощаются с ними в ознаменование последнего веселия; это называется «проводами весны». Во всю ночь идет веселье и пляски. В Саратове во время проводов весны народ собирается за городом; там приготовляют чучело лошади «с разными грубыми атрибутами» и носят его взад и вперед по лугу в сопровождении огромной толпы¹⁶².

Указанные факты позволяют вывести такое заключение, что Ярило, бог весеннего и утреннего солнца, изображался сначала в виде коня и конской головы, потом в виде всадника, красивого молодого человека; иногда — в виде младенца, сидящего на руках своей матери, иногда — в виде старика. Ярилу также приписывался и женский образ. Ярило, прекрасный юноша, дает растительную силу хлебам, травам и деревьям и чадородие людям и животным. На голове у него — венок из свежих весенних полевых цветов, в левой руке — горсть колосьев — знак, что Ярило есть произраститель цветов и хлебов; в правой руке у него — человеческая голова, по всей вероятности, голова побежденной им зимы и ночи. В честь его совершалось два праздника: один при начале весны, или возрождение Ярилы, другой — при конце весны, или смерть Ярилы. В настоящее время довольно трудно определить с точностью дни этих праздников. Впрочем, о первом можно утвердительно сказать, что он совершался в апреле месяце; о втором же нельзя говорить с такою уверенностью. Ныне праздник смерти весны, или Ярила, как видели выше, совершается в различных местностях в разное время, наираннее — в Троицын день, наипозднее — в первое воскресенье после Петрова дня, но чаще всего — во Всесвятское заговенье, т. е. через неделю после Троицы. Троица же бывает между 11-м числом мая и 14-м числом июня; Всесвятское заговенье поэтому приходится наиранее 18 мая и наипозже 21 июня. Подвижность праздника Троицы и Всех Святых, конечно, была причиною того, что праздник Ярила с принятием христианства был оторван от определенного дня и числа и стал передвигаться с одного числа на другое, с одного праздника на другой. Праздновать же торжество Ярила в будний день, а не в праздничный для новообращенных христиан было неловко. Несомненно кажется то, что это был последний праздник весенний.

По своим обрядам и идее праздник Ярилы наиболее подходит к торжеству Адониса. Праздник Адониса (солнца) греки совершали весною два дня: в первый день носили изображение Адониса, прекрасного юноши, пели унылые песни, печально играли на флейтах и приносили погребальную жертву. В Александрии делали изображение мертвого человека, несли на погребальных носилках и ставили на колоссальный катафалк. На другой или на третий день совершалось торжество Воскресения, или обретение Адониса, сопровождавшееся шумными и веселыми восклицаниями и оргиями. Праздник этот совершался то в марте, то в июне месяце. Адонис был богом солнца. Его смерть означала зиму, изображавшуюся в виде вепря, поразившего Адониса; его воскресение знаменовало весну¹⁶³.

Выше было сказано, что чучело Ярила изображало его со всеми естественными частями, которые нарочно представлены были в увеличенном размере. Мужские половые органы везде почти служили символом производительности и были поэтому священными предметами; довольно вспомнить фаллос древних и лингам индусов. Солнечные божества всегда изображались с фаллосами, которые играли немалую роль в празднествах в честь этих богов. Таковы Гермес, Приап, Вакх и др. Известно, что в праздник Вакха одна из женщин носила большое изображение фаллоса. Египтяне в этот праздник, по словам Геродота, употребляли изваяния Вакха, величиною почти в локоть, сотрясаемые жилою. Женщины носили эти изображения по деревням, помахивая детородным членом, немного меньшим всего тела. Для чего же детородный член бывает больше и притом он один движется в теле, прибавляет Геродот, — сему приводится какая-то священная причина. О Гермесе Геродот говорит, что афиняне научились его делать с прямым тайным удом от пеласгов¹⁶⁴. Причина же, по его словам, объяснялась в самофракийских таинствах¹⁶⁵. Свет весеннего и утреннего солнца возбуждает напряженное состояние полового органа. Вот почему божества весеннего и утреннего солнца, Гермес, Ярило и др., представлялись с прямым и увеличенным половым органом.

ПЕРЕНЕСЕНИЕ ВЕРОВАНИЙ В ЯРИЛУ НА СВ. ГЕОРГИЯ

С официальным падением язычества не сразу могло пасть языческое мировоззрение. Приняты были новые формы, но понятия остались прежние; надобно было народу старые понятия вложить в новые формы. И вот начинается любопытная умственная работа: характеристические черты языческих богов переносятся на идеалы новой религии. При этом перенесении происходит смешение и путаница: черты одного божества передаются многим религиозным идеалам и, наоборот, обязанности многих богов переносятся на одного святого. Некоторые черты, характеризующие древнеславянского бога Ярила, мы решаемся видеть в народном представлении о Егории Храбром. Приведем факты.

Св. Георгий у малорусов называется «Юрш», «Юрко», «Юря», «Юр», у червонорусов — «Ирьи», у поляков —

В Белоруссии св. Георгий покровительствует коровам: «Юрий коров пасец, а Микола — коней»; впрочем, он там почитается в виде коня. Девушки пляшут около коня и поют:

Разыграся Юряконик,

Залаценьки коник¹⁶⁶.

Дело доказанное, что языческие предки наши сближали понятие света с цветами — золотым, белым и красным, а понятия тьмы — с понятиями цвета — темного и черного. Оттого солнце представляется всегда в виде животного или человека цветов белого, золотого или красного, а тьма — в виде черных животных и людей (чертей). В приведенном «залаценьком конике» нельзя не видеть весеннего солнца (Ярила) в первоначальном его зооморфическом образе. Верование в игру солнца весной обще многим народам индоевропейского племени. По русским народным преданиям, Георгий также имеет светлую природу. Волосы у Егория что «ковыль-трава» или «желты кудри»:

Молодой Егорей светлохрабрый —

По локоть руки в красном золоте,

По колена ноги в чистом серебре,

И во лбу — солнце, во тылу — месяц,

По косицам — звезды перехожие¹⁶⁷.

[Архангельская губ., зап. С. В. Максимов.]

По другому представлению, Георгий является в виде белого всадника, разъезжающего на белом коне. По выражению мало-русского заклинания, Юрий ездит «на белому коне, бели губы, бели зубы, сам белый, в беле одягся, белым подперезався (опоясался)»¹⁶⁸. То же самое и в великорусских заклинаниях: «Стоит храбр Егорей и на сильном коне, сам бел, и кнут бел, и рукавицы белые, и борода белая, и залучает, и загоняет [в ловушки] лисиц бурнастых долгохвостых, залучает, загоняет белых пчо-лых ярых зайцев...»¹⁶⁹. В малорусских легендах св. Георгий всегда представляется окруженным волками в числе тридцати.

ПОВЕРЬЯ И ЛЕГЕНДЫ О ЯРИЛЕ

Известно, что по древнейшим верованиям многих народов волки считались символом тьмы и холода, нападавшими на свет и теплоту солнца. С течением времени они начали делаться представителями света, именно — лучей солнца. Таким образом, всадник, разъезжающий на белом коне и окруженный волками, знаменует собою солнце, испускающее светозарные лучи. Таков был Аполлон греков; таков должен быть и Ярило. Волки, окружающие св. Георгия, по-малорусски называются «хортами св. Юр1я». Слово «хорт», уцелевшее также в Архангельской губернии, означает борзого кобеля¹⁷⁰ и имеет ближайшую связь со словами «Хръсъ» или «Коре», означающими солнечного бога и родственными с древнечешским «kres» (огонь) и церковно-славянским «крЪсъ» (<солноворот); подобно тому как латинская «lupus» и «1их», греческое «Х6хо£» означают волка и свет. Литовцы думают, что св. Георгий был охотником и вместо собак употреблял волков. В Малороссии он прямо называется «богом волков», которых он пасет и питает: «Св. Юр зверя пасе», — говорит пословица. Великорусские поговорки: «У волка в зубах, что Егорий дал», «Ловит волк роковую овечку», «Обреченная скотинка уж не животинка» и др. свидетельствуют о том же. Между великорусами, малорусами и белорусами ходит много рассказов о св. Георгие как покровителе волков. Приведем в пример несколько. Вот рассказ о св. Егорие, слышанный мною в г. Онеге Архангельской губернии: «Работает крестьянин на гумне и видит: стоит Егорий, отец храброй, а около него волки воют: просят у него пищи. Св. Егорий приказывает им взять у того крестьянина лошадь с белою лысиною во лбу. Услыхав это, крестьянин тотчас побежал к своей лошади и замазал ей лысину сажей. Прибежали волки, смотрят: лошадь без лысины. Они опять к св. Егорию. Св. Егорий рассказал им, что сделал хитрый мужик, и велел им снова идти назад. Тогда они вновь бросились на лошадь и разорвали ее по частям». Другой рассказ о посредничестве между волком и человеком существует в Орловской губернии. В повестях г-на В. И. Даля находим еще рассказ «О Георгии храбром и волке». Здесь повествуется о том, как Георгий учил волка добывать себе пищу, и какую неудачу волк терпел на каждом шагу: Георгий поочередно посылает волка съесть быка, коня, барана, кабана и человека; но все они обманывают дурака-волка и не только что избавляются от него, но еще наносят ему раны: бык бросает его рогами, конь бьет его задом, а баран — своим крепким лбом, кабан ранит клыком

и, наконец, люди зашивают его в собачью шкуру и бьют. В мало-русской сказке «О портном и волке» волка посылает на добычу не св. Георгий, а Бог. Был себе, сказано в начале этой сказки, у попа портной, и отправился он в селение заниматься работой; а в это время несчастному волку не послал Бог коржу. Волк взлез на гору и просит Бога: «Дай, Господи, есть, а если не дашь, умру». — «Иди, — говорит Бог волку, — що нападешь попове, то й ести тобе готове». Волк встречает сначала попову кобылу, потом барана, свиней и, наконец, портного. Кобыла предлагает волку прежде, нежели она сделается добычей его, посмотреть в бумаги, принесенные ею из города, и в то время, когда волк начал рассматривать бумаги, кобыла лягнула его. Баран для избавления волка от лишнего труда просит его дозволить ему самому вскочить в его рот. Волк раскрыл рот, а баран бросился к нему с горы и так ударил волка в лоб, что тот долго не мог прийти в себя. Свиньи с дозволения волка начинают петь последнюю песню; люди услыхали и прогнали его. Портной просит волка позволить ему умыться перед смертью и утереться его хвостом; волк согласился. Портной вмотал руки в хвост и так его отколотил аршином, что волк едва остался жив¹⁷¹. Мотивы, подходящие к нашему рассказу, есть в баснях Эзопа и в новогреческой сказке.

Наконец, приводим еще малорусские рассказы о св. Георгии и о волках:

I. Ночевали «ночлежники»¹⁷², тридцать человек. Волки воют да воют возле одного дуба. Вот они и говорят: «Что, если бы нашелся между нами такой, который бы переночевал на том дубе!» Один из ночлежников говорит: «Я переночую». Согласились дать ему с души по рублю. Вот тот пришел к дубу, взлез на него и сидит. Приезжает на белом коне св. Георгий, а перед ним волков «тридцать человек»¹⁷³. Одному велит овцу съесть, другому — ягненка, третьему — гуся, и т. д.: «А тебе, хромой, то, что на дубе». На другой день приходят парни, гоняют, гоняют волка — не идет; едва отогнали... Вот слезает тот и говорит: «Уж мне больше не жить не свете». Не берет денег и велит, чтобы на эти деньги совершили его похороны. На другую ночь легли, посредине положили его, и все положили на него свои головы. Поутру просыпаются — нет товарища: неизвестно куда девался¹⁷⁴.

II. Ехал один горшечник из Репок, приехал в долину, остановился; бежит множество волков. Он видит, что беда, и влез на дуб. Потом пришел какой-то человек (а то был Егорий святой). «А слазь, — говорит, — если тебе смерть, то и на дубе будет смерть, слазь, ничего тебе не будет, ложись!» Тот человек слез и лег. Он (св. Егорий) стал распоряжаться волками: этому сюда, а тому — туда, а «двенадцать человек» — во двор к знахарю: «Он — знахарь, а я лучше его знахарь». У этого знахаря было сорок лошадей; так они их всех до утра и передушили; тот же человек встал поутру и поехал¹⁷⁵.

III. Вариант 1-й. Ехал пан мимо нив; смотрит: человек пожнет недолго и сядет, пожнет и сядет. Это удивило пана; он посылает слугу спросить у того человека: зачем он так часто отдыхает? Тот человек отвечал: «Когда придет счастливая минута, то я жну, а если настанет минута несчастливая, так я отдыхаю». Пан догадался, что это «непростой» человек, велел призвать его к себе и говорит: «Если ты знаешь наступление счастливой и несчастливой минуты, то скажи мне: когда и какою смертью я умру?» Тот знатливый человек сказал: «Сначала умру я, меня убьет доской, потом — твой слуга: он сам наложит на себя руку, а после того — ты, пане: тебя волк съест». Пан поехал домой и начал ежедневно ездить на охоту — истреблять волков и уже всех истребил. Через несколько лет пан снова едет прежнею дорогою и видит, что из села несут хоронить крестьянина. «Кто у вас умер?» — спрашивает он. «Наш знахарь, доской его пришибло». Пан вспомнил всё. Едет домой; на дороге получает известие, что его слуга повесился. Едет дальше; встречается ему хорошая-прехорошая девочка. Она остановилась и просит подвезти ее. Пан согласился. Подъезжают к барскому двору. Смотрят: нет пана, только одни кости. Это была не девушка, а волк, превратившийся в нее¹⁷⁶.

По 2-му варианту пан, истребляя волков, клал их кожи на чердак. В роковой день одна из кож обратилась в волка, который и сожрал пана.

В 3-м варианте человек, обреченный на съедение волкам, приходит домой к брату и говорит ему: «Мне больше не жить на белом свете: я обречен волкам на съедение». Сказавши это, он полез на печь. Поутру ищут брата; взглянули на печь: там только косточки его. Это волк превратился в кота, да как все уснули — и съел обреченного¹⁷⁷.

IV. Ехали этим лесом¹⁷⁸ борисопольцы домой и увидели, что волк давит овцу. Вот один из них и говорит: «Надобно отнять овцу». Отняли и положили в сани тому крестьянину. Начали погонять; поехали, только осматриваются — тот крестьянин не едет: волы не трогаются с места. Начали ему помогать, били, били волов — стоят неподвижно; сбросили всё, что было на санях, и не идут; припрягли другую пару — ни с места. Мучались, мучались и бросили того крестьянина самого в лесу. Остался, бедняга, один. Хочется ему покурить, да нет огня. Осматривается: возле дороги горит огонь. Он туда; приходит, а там человек на белом коне, окруженный волками. Он (крестьянин) страшно струсил, но все-таки решился попросить огня. Как крикнет на него тот человек, который сидел на белом коне, как начнет его ругать! А всё за то, что он отнял пищу у волка. Потом успокоился, дал огня и говорит: «Смотри, в другой раз этак не делай, а то беда будет». И приказал ему ехать домой. Крестьянин пошел, сел на сани и поехал как ни в чем не бывало.

Наши верования в то, что св. Егорий является окруженным тридцатью волками и распоряжается ими, имеют нечто общее с верованием французов в волчьих вожатых («meneurs de loups»), т. е. таких людей, которые умеют покорять волков, приучать их к себе и управлять ими. Есть немало французских рассказов о том, как многие встречали при первых лучах месяца на перекрестках дорог человека, шедшего скорыми шагами и сопровождаемого более нежели тридцатью волками (никогда менее). Однажды два человека увидели в лесу стадо волков и, испугавшись такой встречи, влезли на дерево, откуда видели, как звери остановились перед хижиною дровосека, которого все считали колдуном. Волки окружили хижину и подняли жестокий вой; дровосек вышел к ним, поговорил с ними, прошелся между ними, и они рассеялись, не причинив ему ни малейшего вреда.

Жорж Санд, сообщившая этот рассказ, предполагает, что люди, живущие среди лесов, могли открыть средство покорять себе волков, как это делают укротители диких зверей, заключенных в клетках¹⁷⁹. Может быть, это и так. В таком случае и у нас должны были быть такие же люди; ибо откуда же взялось поверье, что св. Георгий ездит, окруженный тридцатью волками? Кроме мифической причины, можно предполагать и реальное основание мифа.

Для получения себе пищи волки, по малорусскому поверью, вымаливают ее воем в течение двенадцати дней, стоя на дыбах перед св. Георгием; поэтому когда бывает слышен вой волков, то народ в Великороссии, Малороссии и Белоруссии говорит, что они просят у Бога пищи. Животное, назначенное волкам в добычу, не может нигде укрыться от них: «Хоч у пёч замажь, то знай-де». При приближении волка к стаду овец роковая овца не только не уходит от него, но, напротив, сама, с глазами, налившимися кровью (поэтому говорят: «вовче червоне», волчье красное), бежит к нему. Животного, задушенного волками, как назначенного самим Богом, народ не употребляет в пищу — разве только в таком случае, когда священник освятит его. В Великороссии вовсе не употребляют таких животных; у белорусов существует поверье, что если волк изранит и послюнит какую-нибудь домашнюю скотину, то она не уйдет от его зубов; отсюда произошла поговорка о таком животном: «Гето уже наслюнено». Волки делятся по уездам и урочищам и притом так, что волки одной местности не смеют сами, без приказания св. Георгия, переходить в другую¹⁸⁰.

Мы говорили, что св. Георгий в Малороссии называется богом волков. В Белоруссии ему посвящены коровы. Покровительство Егория стадам высказано в великорусской пословице: «Егорий да Власть — всему богатству глаз». У болгар он — покровитель пастушества и земледелия (самое слово «Геоорукх;» по-гречески значит земледелец). В г. Онеге св. Георгия называют «конским богом». В великороссийском духовном стихе Егорий представляется устроителем мира; он ездит по Светлорусской земле и дает всему порядок: устанавливает горы, леса, реки, размещает зверей и скот, дает и благословляет пищу волкам и т. д. У белорусов он весной и утром отмыкает сырую землю:

Святой Юрья, Божий пасол,

До Бога пашов,

А узяв ключи золотые,

Атамкнув землю сырусенькую,

Пущав росу цяплюсенькую На Белую Русь и на увесь свет¹⁸¹.

Егорий — податель жизни и воскреситель людей. Есть, по великорусскому преданию, какое-то царство, где люди, умирающие на зиму, воскресают весной на Егория. Это царство, конечно, наша земля, которую поутру и весной солнце воскрешает или избавляет от ночи и зимы. Егорий — покровитель плодов земных; он зарождает травы и хлеба: «Сей рассаду до Егорья, будет щей довольно»; «Коли на Егорьев день лист в полушку, на Ильин день клади хлеб в кадушку»; «Коли на Егорьев день мороз, то и под кустом овес»; «На Егорья брось жердку — обростет за ночь»; «На Юрья ворона в жите схова-ется». Егорий — победитель страшного змия¹⁸².

Итак, в образе и деятельности св. Георгия мы узнаём следующие черты бога Ярила: Ярило называется также Юром и

Ирьем. Он сначала представлялся в виде белого коня, потом — в виде белого светоносного юноши, разъезжающего на белом коне и окруженного тридцатью волками, служащими ему как бы гончими собаками, которым он покровительствовал и назначал пищу. Под видом волков, окружавших Ярила, сначала представлялись лучи солнца; потом предание начало понимать миф о волках буквально. В этом виде Ярило совершенно сходен с Аполлоном. По другому представлению, Ярило ходит весной по полям в венке из полевых цветов и помахиванием снопика ржи растит хлеба. По третьему представлению, у Ярила руки по локоть в красном золоте, ноги по колени в чистом серебре, во лбу — солнце, в тылу — месяц, по косицам — звезды. Ярило считался богом волков, лошадей, коров, птиц и других животных, богом-подателем плодов земных, подателем жизни, устроителем вселенной, победителем змия, т. е. згшы и ночи.

ПРАЗДНОВАНИЕ ГЕОРГИЕВА ДНЯ У СЛАВЯН РУССКИХ И ДРУГИХ

Если св. Георгий со введением христианства принял на себя черты бога Ярила, то, конечно, и в празднике в честь Георгия должны находиться черты Ярилина торжества. Поэтому рассмотрим, каким образом Егорьев день (23 апреля) праздновался у славян и других народов индоевропейского племени.

Великорусы в разных губерниях, следуя поговорке «Выгоняй скот на Юрьеву росу», рано утром в Егорьев день выгоняют всею деревнею скотину в поле освященною вербою; собираются всем миром, служат молебны на полях, угощают пастухов водкою, пирогами и яичницею и наделяют их холстом и деньгами; при этом, конечно, и сами угощаются.

В некоторых уездах Костромской губернии поселяне ночью «окликают» Егория следующею песнею:

Мы вокруг поля ходили,

Егорья окликали,

Макарья величали:

«Егорий ты наш храбрый,

Ты спаси нашу скотинку В поле и за полем,

В лесу и за лесом,

Под светлым под месяцем,

Под красным солнышком,

От волка от хищного,

От медведя лютого,

От зверя лукавого...»

В Великороссии, Малороссии, Сербии, Иллирии, Герцеговине и Болгарии Юрьев день был временем разного рода сделок, торгов и временем перехода поселян от одного владельца к другому. Кому не известно значение поговорки: «От тобе, бабо, и Юрьев день!» («Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»). До сих пор в Великой России сохранился у поселян обычай начинать с Юрьева дня все торговые сделки и назначать сроки. Работники нанимаются с Юрьева дня. Невесты молят св. Егория о даровании женихов и ходят в этот день разубранными: «Наряжается, — говорят, — словно баба на Юрья»¹⁸³. В г. Онеге Его-рьев день считается конским праздником. В этот день приводят лошадей к церкви, предварительно вычистивши и вымывши их и заплетши им в гривы и челки ленты. У церкви священники служат молебны св. Георгию и кропят лошадей священною водою. Лошади в этот день пользуются самым лучшим кормом и до вечера гуляют на поскотине¹⁸⁴. Впрочем, обряд этот совершается на св. Егория, кажется, только в одном Онежском уезде; во всей же остальной России, начиная с Архангельска и до Малороссии, он совершается на день св. Флора и Лавра, которые почитаются там покровителями лошадей.

Малорусы также совершают первый выгон скота в поля на Юрьев день и также ^освященной вербою; подгоняя ею скотину, приговаривают: «Иди co6i з Богом!»¹⁸⁵. Служат на полях молебны, составляют пирушку, дарят пастухов хлебом, яйцами и разными жаркими, просят их беречь скот, который, кроме того, поручают особенному покровительству св. Георгия. Думая, что засеянный хлеб поднимается на полях от влияния Юрка, они служат в честь его молебны на полях, окропляя их святою водой. Малорусы верят, что если выгонять скот на Юрьеву росу, то он в течение года будет красивее и тучнее, и самая рожь станет расти лучше. Поэтому пословица советует: «Догодуй скотину до Юр1я, та й вила закинь». Однако роса может сделаться и вредною для скота: если знахари и ведьмы, которые на заре этого дня нарочно выходят в поле, соберут Юрьеву росу на разостланный холст и набросят его на рогатый скот, то он от этого делается тощим и не дойным. В этот день ведьмы и знахари чрезвычайно опасны для коров, потому что они обращаются в разных животных, телят, собак, кошек и пр. и высасывают у коров молоко¹⁸⁶.

В заднепровской Малороссии в этот день на краях нив закапывают кости свяченых¹⁸⁷ поросят и ягнят для сохранения нив от бурь и граду¹⁸⁸. При выгоне в первый раз скота на пастбище малорусы предохраняют его на весь год от нападения волков нижеследующим заклинанием: берут сучок дерева, одним концом его прикасаются к затылку, а другим упираются в какой-нибудь предмет, дерево, здание и пр. и приговаривают:

Молюся Богу,

MaTepi Божш_д Уам святим Иого,

Святому Георпю, що xopTie¹⁸⁹ зупиняе,

Як цим сучкам не розвиватися,

Так i хортам мое!’ тварини (такой-то масти)

не чшати¹⁹⁰.

В Червонной Руси совершаются на Юрьев день семейные пирушки, девушки поют песни. Пастухи встречают Юрьев день песнями, варят кашу и молят св. Георгия о предохранении скота от всякого несчастия. Выгон скота на Юрьеву росу предохраняет его от порчи ведьм. После пира мужчины ездят верхом на лошадях, думая, что между ними присутствует св. Георгий на коне и также рыщет верхом; как защитник всякого скота, он, по их мнению, не допустит портить его. На тех лошадях, на которых не ездили в день св. Георгия, ездят ночью черти¹⁹¹. Гуцулы и подгоряне¹⁹² накануне св. Егория, вечером возжигают огни на своих горах, которые кажутся тогда объятыми пламенем. Это называется «Юрика палити». Эта ночь считается страшною для людей и скота, потому что тогда именно ведьмы летают по воздуху на метлах и причиняют большой вред. Для того, чтобы отогнать нечистую силу, раскладывают огни, намазывают ободверины¹⁹³ и пороги крестообразно дегтем и чесноком. На другой день на ворота кладут ветви дерев и увенчивают рогатый скот цветами, радуясь, что провели спокойно страшную ночь¹⁹⁴. При выгоне стад на пастбища весною гуцулы делают пир для пастухов, на нем приготовляют пирог в виде барашка, который, как жертва Богу, разрезывается на части рукою главного «бачи»¹⁹⁵ и остатки которого берегутся пастухами в виде лекарства для овец¹⁹⁶.

В Белоруссии в день св. Егория (Ягория) каждый хозяин или кто-либо старший из его семейства выгоняет скот освященной вербой в поле на росу, которую считают приносящею здоровье скоту: «Юрьева роса — не треба коням овса» (ею окропляют домашних животных). Молодежь обоего пола считает Юрьеву росу полезною от веснушек; поэтому рано утром, до восхода солнца, старается умыться ею. Обильная Юрьева роса, по замечанию хозяев, предвещает хороший урожай. Скот, выгнанный на Юрьеву росу, по верованию белорусов, принимается св. Георгием под свою защиту¹⁹⁷. Вербу, которою пригоняют скот, хозяева втыкают в землю на полях и почитают ее «за пастуха». Если в этот день на поле попадется конская голова, то берут ее и надевают на кол для предохранения лошадей от падежа. Пастухи в этот день получают от хозяев пироги, яйца и разное печенье¹⁹⁸.

В Сербии, Иллирии и Черногории скот на Георгия выгоняют освященною вербою, отслуживши молебны у колодцев и окропивши его святою водою. Сербские девицы просят св. Георгия о даровании им женихов. В Боснии, Герцеговине и в некоторых других местах у турецких славян жарят ягненка, которого торжественно съедают¹⁹⁹. Но нигде, кажется, 23 апреля не празднуется с таким торжеством, как в Болгарии²⁰⁰.

«Один из народных и притом самых веселых праздников у болгар есть праздник св. Георгия Победоносца. Целый год болгары с приятностию вспоминают об этом празднике и радостно его ожидают. В лице св. Георгия они почитают покровителя земледельцев и пастырей и назначают ему в этот день жертву, “хлеб и барашка”, которую совершают следующим образом:

Накануне этого праздника (22 апреля) молодые болгарки рано утром, чуть солнышко встанет, одетые в праздничное платье отправляются по воду на “йзвор”²⁰¹, окруженный зелеными лугами. Оставив свои “медники”²⁰² возле йзвора, расходятся по росным лугам, рвут с веселостью весенние цветы, из которых заботливо свивают “кйтку”²⁰³ св. Георгию. Приготовив ее, возвращаются к покинутым медникам, наполняют их водою из йзвора и вместе с киткою относят домой. Там обмывают “нощ-вы”²⁰⁴ и начинают из самой чистой муки тою же водою месить хлеб. Хлебы месятся двоякой формой: “кошары” и “кроваи”. Кошары предназначаются пастухам и раздаются им на другой или на третий день. Один из кроваев в тот же день к вечеру берет старуха в доме, кладет на него китку св. Георгия, закутывает чистым “месалом”²⁰⁵ и, вручив молодой невесте, отправляется вместе с нею в церковь или на другое место, где обыкновенно собирается деревня в подобных случаях. Приходит туда и священник, благословляет принесенные кроваи и берет себе “порязаницу”;²⁰⁶ остальной хлеб разделяют бедным, кроме небольшого куска, который относится домой с киткою. Кусок хлеба разделяют между домашними, а китку ставят в божницу, где она сохраняется в течение целого года. Если заболеет какое-нибудь домашнее животное, то ему в пищу подмешивают часть китки, что почитается священным лекарством.

На следующий день, как только заря возвестит наступление радостного праздника, из земледельческих домов молодые люди, взяв по кроваю и по “плоску” или “бъклицу”²⁰⁷ вина, отправляются в поле на жатву. Держа в одной руке кровай, а в другой плоску, каждый из них ходит вокруг своей нивы, а потом все собираются вместе. Усевшись на холме, возвышающемся среди зеленой жатвы, едят кроваи и пьют вино, молясь поочередно, чтобы св. Георгий развеселил их нивы и даровал им большие колосья, полные крупного зерна. Позавтракав таким образом, катаются по росе, чтобы не болели кости, рвут колосья с нив и росные цветки с полей и спешат домой до восхода солнца. Начинается приготовление барашка: надевают ему на голову венок, сплетенный из колосьев и цветков, принесенных молодыми людьми с нив и полей, связывают ему ноги вместе и полагают на “па-ралию”, усыпанную цветами; на венке прилепляют две зажженные восковые свечи. Тогда приступает домохозяин с открытою головою к лежащему на цветках барашку, окруженному мальчиками дома, кадит его и, перекрестившись, заколает²⁰⁸. Потом кровью его намазывает лица присутствующих малюток крестообразно — на челе, бороде и щеках, остальную кровь молодые люди тщательно собирают в котел, приносят на реку и торжественно ее изливают при выстрелах из пистолетов²⁰⁹. Поджарив барашка, несут его с кроваем в церковь или на другое место, почитаемое в деревне священным, и, по благословении священником, берут обратно и разносят несколько кусков по соседям; с остальными же начинают веселый обед²¹⁰. В некоторых местах с обедом выходят за деревню на место священное, что обыкновенно бывает в рощах. Наряжаются все из дому в праздничное платье, кладут на лошадь барашка, кроваи и другие яства и выходят на это место. В зеленой роще вся деревня образует несколько кружков, разлагает трапезы; приходит священник и, посещая поочередно все трапезы, благословляет их, берет от каждого кровая порязаницу, плечи от барашков и их шкуры. Начинается обед: плоски²¹¹ “ройного вина” непременно обходят по обеим сторонам трапезы; каждый, принимаясь пить, призывает св. Георгия быть неотступным покровителем стад и жатвы.

После обеда вся роща наполняется веселием поклонников Георгия: молодые люди, невесты и девочки, покинув трапезу, заводят хороводы под звуки старинных инструментов — “гай-ды” и “гуслы”; на другом месте привязывают к ветвистому дубу качель, на которой одна из молодых девушек или невест катает молодца, а другие в то время приветствуют его веселою песнею. Одни старики остаются за трапезами и, не переставая опоражнивать плоски “ройного вина”, поют в восторге любимые песни старины. Это продолжается до тех пор, пока наступающая ночь не заставит их поспешить домой. Песни, которые поют в этот день, — священного содержания. В них воспевается то, как св. Георгий когда-то избавил жатву от грозившей погибели; где избавил овечку от хищного волка; где удивительно размножил стада; и пр.

Рано ранил светы Гергы,

На личен день, на Гергьов день.

Обседла си добра коня Та обиде урядом²¹² ниве,

Урядом ниве и ливаде, и пр.

Впрочем, обряды, с которыми отправляется веселый праздник св. Георгия, не везде одинаковы. В некоторых местах, например в Видинской “казе”²¹³, в этот день заколают общественного, священного быка, на которого никто не смеет поднять рукй в другое время года, и от всей деревни приносят в жертву св. Георгию. В деревнях до этого дня не едят молока, не колят барашков, не пускают лошадей и скота на подножный корм и не купаются в реке. В некоторых местах в этот день бывают “зборы”, т. е. ярмарки. Нанимаются до Юрьева и Дмитриева дня».

Литовцы в Юрьев день совершают жертвы из домашних животных; бедные же покупают восковые фигурки различных животных (коней, коров, овец, коз, свиней и т. д.), продаваемые от костелов. Крестьяне носят их около костела, молятся, а потом кладут на престол. Существует также обычай выходить в поля, причем совершают пирушку, и народ катается по ниве с криком: «Роди, Боже, роди, Боже [хлеб]»²¹⁴.

У древних сорабов²¹⁵, по свидетельству Дитмара, весною при выгоне скота в первый раз на подножный корм существовал такой обычай: по целому селению от двора до двора носили палку, имевшую рукоятку в виде руки, держащей железный шар. Обносивший ее вместе с пастухом вступал в избу и вскрикивал: «Генниль, бди!» Все думали, что эта палка охраняет стадо от волков²¹⁶. Сорабский Генниль, или Гонило, соответствует литовскому Гониглису, богу пастухов. Гониглис был олицетворением солнца, поэтому и шар на палке должен быть не что иное, как образ солнца. К Гониглису литовцы обращались с мольбой защищать их стада от волков в таких словах:

«Гониглис божок,

Паси мою корову,

Паси моего бычка,

Не пускай волка-злодея!

Пасу, пасу мои овцы,

Тебя, волк, не боюсь!

Бог с солнечными кудрями,

Верно, тебя не допустит.

Ладо, Ладо-солнце,

Бей его ложкою по голове»²¹⁷.

Греки по принятии христианства торжествовали Георгиев день как праздник, пастушеский и земледельческий. В этот день они закалывали новорожденного из животных для пиршества и выгоняли скот на пастбища. На поле предавались веселию и простодушно верили, что св. Георгий есть покровитель скота и предохранитель от всякой заразы и похищения хищными животными²¹⁸. Из жития великомученика Георгия видно, что еще до времени жизни этого святого греки праздновали день

23 апреля как праздник пастухов и земледельцев.

У римлян 21-го апреля тоже совершался праздник подобного же характера, Палилии: в этот день пастухи, накормив скот, очищали и окуривали стойла и стада серою, можжевельником и пр., потом выходили в поле и молили богов об охранении стад от падежа и болезней. Затем разводили огни, три раза прогоняли через них стада и сами перескакивали для очищения²¹⁹.

Празднование Георгиева дня различными народами индоевропейского корня, с одинаковыми обрядами, ясно указывает на древность этого праздника и на то, что он совершался в честь языческого божества. Уже одно то обстоятельство, что этот языческий праздник совершался весною и притом ранним утром, определяет его значение как праздника в честь бога весны и утра, т. е. Ярила. Выгон скота в первый раз в этот день и участие в празднике пастухов служит указанием, что он отправлялся в честь бога — покровителя скота и пастухов, каким был Ярило. Место, где совершается праздник, поля и нивы, и просьба к богу зарождать хлеб свидетельствуют о земледельческом характере праздника в честь этого божества. Пирушка на полях, употребление в пишу пирогов, яиц, жареного и, наконец, барашка, потом собрание всей общины в одно место служат прямым доказательством, что в древности в этот день совершали публичные жертвоприношения животных и общественные пиры. Освященная верба, которою великорусы, малорусы, белорусы, сербы, черногорцы и др. выгоняют скот в первый раз на пастбища, есть не что иное, как остаток древнеязыческой палки славянских пастухов, представлявшей изображение бога стад Ярила. Доказательством этому служит палка бога солнца и стад Гониглиса неосвященная верба белорусов, втыкаемая на поле и считающаяся пастухом скота. Священное или, лучше сказать, божественное значение освященной вербы и пастушеской палки подтверждается еще многими фактами. Так, в некоторых местах Малороссии втыкают в коровьих стойлах прутики «свяченой вербы» в той уверенности, что они отгоняют нечистую силу и ведьм, портящих рогатый скот. В Великороссии то же самое делается в день св. Власия. Эта верба берется малорусами на Вербной неделе из церкви и хранится в течение целого года в домах; она употребляется знахарями как целебное средство против болезней: в случае испуга детей ее пережигают в порошок и дают детям пить с водою. Иные бьют слегка свой скот освященною вербою, предполагая, что тогда никакая нечистая сила к нему не прикоснется. В Литве при выгоне в первый раз скота на пастбище хозяева бьют каждую скотину освященною вербою в том убеждении, что от этого весь скот будет крепок и здоров²²⁰.

Священное значение палки пастухов видно и из великорусского рассказа о лешем, в котором говорится, что один пастух, помирая, завещал другому, как драгоценное наследство, свою палку, владея которою наследник вовсе не ходил в лес и не берег коров от медведей, а все коровы были целы и невредимы²²¹. Это напоминает французское предание о вязе rateau («грабли»), стоящем на перекрестке дорог около Берри и существовавшем еще при Карле VTL Во время войн с англичанами возле этого вяза маленький пастух пас свиней. Однажды он увидел отряд неприятеля, стремившийся на Берри, пригнал свое стадо под вяз и оставил свою палку, чтобы она караулила его свиней в продолжение трех дней и трех ночей, а сам отправился к соотечественникам для принятия участия в сражении с неприятелем. После изгнания неприятеля он, возвратившись к стаду, перечел свиней: все были налицо, несмотря на то что мимо этого места прошло много бродяг, грабителей и даже волков, привлеченных запахом крови. Мальчик опять взял свою палку, стал на колени и возблагодарил Бога²²².

В некоторых местностях Великороссии во время скотского падежа кол, вбитый посреди загона, считается вернейшим средством от болезни²²³.

В Архангельской губернии при покупке коров обводят их три раза по солнцу вокруг столба или колышка. Сучок, употребляемый при заклинании малорусами и прикладываемый одною стороною к затылку, а другою к дереву, есть, конечно, намек на священную пастушескую палку. По всей вероятности, такие палки, как и палки, служившие символом власти, вырезывались в священных лесах, называвшихся «божницями»²²⁴. У болгар есть поговорки о палке: «Тояга-та²²⁵ ie Божо дрьвце»; «Тояга-та из рай излиза»²²⁶. У егигггян закривленная палка пастухов, считавшаяся талисманом против злых духов, имела своим первообразом стопу Осириса²²⁷. В Новороссийском крае пастухи в случае появления волка надевают на палку²²⁸ шапку и, поднявши ее вверх, бегут к волку, думая испугать его этим.

Многие из славян при выгоне в первый раз скота на пастбища окуривают его и зажигают огни для предохранения от волков и нечистой силы²²⁹. Разведение огней будет понятно, если мы скажем, что огонь служил символом солнца, т. е. Ярилы («Юри-ка палити»). Огонь прогоняет темноту и холод, а темнота и холод олицетворялась в виде волков и нечистых духов. Поэтому огонь разводили для отогнания темноты и холода и их олицетворений, особенно же в зооморфический период язычества — для отогнания волков и злых духов от стад и для очищения стад от болезней. Подтвердим это фактами. В Великороссии на Святой неделе берут огонь из кадильницы и высыпают его в печь, думая, что он непременно выгонит всю нечистую силу из покоев, и считают его за некоторого рода святость²³⁰. В Ирландии огонь, возжигаемый

24 июня, называется добрым огнем, потому что он прогоняет беду и несчастье. Так называемые «огни необходимости», Nodfyr, Noth-feuer, возжигались для уничтожения повальной болезни²³¹. У индусов огонь считался богом очищения и истребителем зла: «Он одолевает черную ночь и изгоняет злых духов». У персов он считался самым надежнейшим покровителем против злых духов²³².

Так как скот выгоняли поутру, в праздник утреннего или весеннего божества, на поля, покрытые еще росою, которая посылалась божеством, то поэтому роса, как божественная, считалась очень здоровым средством для ската. Божество весеннего солнца, только что возродившегося от смерти, причиненной ему зимой и ночью, еще не окрепшее, могло подвергнуться внезапному нападению холода и тьмы; следовательно, и Ярило (сначала в виде коня, потом — человека), как олицетворение солнца, был далеко не безопасен от нападения олицетворений холода и тьмы, волков и злых духов. Вот причина, почему для наших предков была страшною ночь перед днем Ярила; вот почему боялись они тогда усиливающейся злости волков и нечистых духов. Поэтому-то и молились Ярилу о сохранении стад от волков и злых духов.

Белорусский обычай искать в Егорьев день конскую голову и, найдя ее, натыкать на кол для предохранения от скотского падежа, существует в измененном виде у малорусов, великорусов, литовцев, немцев и пр. Эти народы поднимают конские головы, но уже не на Юрьев день, а всегда, как только попадется такая голова, и натыкают их на колья огородов или вешают на домах для привлечения счастья и для отвращения всяких бедствий, падежа, болезней, неурожая и пр. Этот обычай и верование объясняются тем, что конская голова, как мы сказали выше, была символом восходящего утреннего и весеннего солнца, или Ярила, бога счастья и отвратителя бед всякого рода. Замечательные верование и обычай существуют у белорусов: по мнению их, лошади имеют особого покровителя, Вазила, заботящегося о размножении их и предохранении от болезней; Вазило живет в хлевах лошадиных и присутствует на ночлегах лошадей в поле; вследствие такого поверья, пастухи вколачивают на месте ночлега огромный шест и втыкают на него костяк лошадиной головы, будучи уверены, что это изображение бога Вазила спасет лошадей от нападений волков и Кумельгана, божества, враждебного лошадям, а сами беззаботно проводят ночлег в гулянках или спят, вовсе не присматривая за вверенным им табуном; в случае нападения на табун какого-нибудь зверя или даже самого Кумельгана лошади как бы по инстинкту сбегаются на то место, где вколочено изображение Вазила, и здесь находят себе спасение²³³, потому что сюда не смеют подойти ни зверь, ни злобный бог.

ОБЩИЕ ВЫВОДЫ

Обобщим все вышеизложенные факты, относящиеся к Юрьеву дню. У языческих предков наших день 23 апреля праздновался как торжество в честь Ярила, божества утреннего и весеннего солнца, покровителя людей, животных и растений, защитника домашних животных от хищных зверей, подателя всяких благ, отвратителя всевозможных несчастий, бога любви, силы и храбрости. Праздник начинался ранним утром, до солнечного восхода, выгоном скота в первый раз на подножный корм «на Ярилову росу». Скот выгонялся священною палкою, представлявшею изображение бога Ярила. Праздник состоял в торжественном жертвоприношении новорожденных животных в честь Ярилы. Обряд жертвоприношения совершался старцами; молодые люди пели гимны в честь Ярилы и молитвы, в которых описывались его подвиги и заключалась просьба о сбережении стад и о зарождении хлебов. Старцы совершали заклинания. На этом празднике угощались все, преимущественно же пастухи. В этот день в первый раз воздвигали изображения бога Ярила: палку с шаром или с конской головой и др. В эту ночь и в этот день, в первый период язычества, боялись нападения тьмы и холода (в образе волка или черта) на солнце — Ярила; поэтому разводили огни, символ Ярила, для отогнания от животных тьмы и холода и нечистых духов. Во второй период язычества огни эти разводили для отогнания волков от стад, для предохранения последних от первых и от колдунов и для очищения от болезней. Очень может быть, что эти очистительные огни не разводились отдельно, а были только остатками жертвенных огней. Так как в Ярилин день вся община собиралась в одно место, то поэтому тут же совершались разного рода торговые сделки и условия между членами общины. Со времени же принятия христианства судьба бога Ярила была такова: его имя, образ, деятельность и празднование в честь его раздвоились и распались на две главные части. Одна часть, менее нравственная, осталась собственно за Ярилом, другая часть, не заключающая в себе ничего предосудительного, отнята от него и перенесена на св. Георгия. Соединивши ту и другую части, мы, насколько позволяли нам материалы, восстановили главные черты Ярила в таком виде, в каком он был известен в эпоху язычества.

Холмогоры 23 апреля 1865 г.

UUUUCXXXXXJUUUUUUUU

A. H. Веселовский

ГЕТЕРИЗМ²³⁴, ПОБРАТИМСТВО И КУМОВСТВО В КУПАЛЬСКОЙ ОБРЯДНОСТИ

Хронологические гипотезы I

Периоды летнего солнцестояния, когда жизненные силы природы, видимо, в полном расцвете, а уже склоняются к смерти, могли вызвать на одной из простейших стадий религиозного сознания одни и те же представления и сходную обрядность: образы смерти и сетования, усиленное чествование всего жизненного, продуктивного, что грозило иссякнуть вместе с начинавшим дряхлеть солнцем. Купальские огни символически поддерживают его гаснущую силу; эротизм купальской обрядности ответил тому же наивному взгляду.

В основе этих «годичных» представлений лежит ежедневное наблюдение смены света и мрака; в результате — мировой миф, приурочивший к началу и концу истории роковые противоречия, обобщенные из простейших наблюдений дня и года. За чертой этого натуралистического мифа могли находиться бытовые отношения, которые миф выразил и прикрыл своим символизмом; к концу развития относятся христианские воздействия и усвоения.

Эти общие точки зрения на содержание и значение купальской обрядности²³⁵ следует иметь в виду, чтобы не увлечься в частные, областные толкования какой-нибудь бытовой черты

или суеверия, получающего смысл лишь на почве более широкого сравнения. Так, например, Треде²³⁶ утверждает, что Церковь перенесла праздник Иоанна Крестителя на 24 июня с целью устранить языческий обиход, совпадавший с поворотом солнца, но что в Италии это ей будто бы не удалось, ибо на то же число падало в Риме народное чествование Fors-Fortuna²³⁷, что и отразилось в итальянской Ивановской обрядности элементов — гаданий о судьбе. Значение этого вывода ослабляется существованием того же элемента в славянских, финских, латышских, немецких, греческих, армянских, абхазских²³⁸, испанских и итальянских купальских обычаях, устраняющих специальное влияние Fors-Fortuna. В Греции, например, Иванов день — день гаданий (xXrjSovocs):

KXeiBwaaxe tov xXrjBova [хе т ai-riavvioo ttj

’AvoiljeTe tov xXrjBova W at- Гtavvioo ttj ^—

[Гадайте гадания с милостью св. Иоанна...

Начинайте гадания на милость св. Иоанна.]

поют девушки, гадая о судьбе, о женихе²³⁹.

Важнее другой вопрос, уже не раз представлявшийся мне в течение моих работ над христианской или христиански окрашенной легендой и обрядом. В приложении к купальским обрядам этот вопрос может быть сформулирован таким образом: насколько над их праевропейским субстратом возможно обособить еще нечто общее, уже христианизованное, указывающее на вероятность распространения некоторых суеверных представлений и формул если не церковным путем, то по стезям церковного влияния? Теоретически можно представить себе, например, что известная языческая обрядность перешла где-нибудь на имя Иоанна Крестителя и в этом соединении районировала далее, что и объяснило бы ее совпадение в разных областях христианского фольклора. Разумеется, можно попытаться объяснить это совпадение и другим путем: сходством форм языческого культа не только в идее и общих очертаниях, но и в подробностях, причем сходство привзошедших в него христианских элементов было бы лишь следствием совершившегося повсюду самостоятельного их приурочения.

Для решения такого шаткого вопроса недостает еще многих данных. Укажу пока на один из многих дезидерат²⁴⁰. Христианские святыни основывались нередко на месте языческих, иногда случайно, без внутреннего соответствия между старым и новым объектом культа, иногда при встречных течениях их содержания. Где их не было, там могло явиться позднее влияние старого на новое, и христианская легенда могла испытать воздействие местных, более древних. Предположим, что такая христианская святыня оказывает не местное только влияние, и мы можем быть уверены, что по его следам распространятся воззрения и обряды, бессознательно осложненные язычеством. Такие вопросы почти не затронуты; мы спрашиваем себя: почему Григорий Просветитель²⁴¹ обратил в церковь Иоанна Крестителя храм богини любви и производительности Анагиты?²⁴² Если поклонение ей в формах Men или Ма²⁴³ перешло в христианскую пору к культу Марии²⁴⁴, то мы получим комбинацию имен Ивана и Марии, знакомую нашим купальским песням. Или: почему в Абруццах церковь св. Иоанна Предтечи названа «In Venere»? Местное предание ответило на это образно: будто царица Венера основала ее в память своего избавления от бури заступничеством святого, к которому она обратилась²⁴⁵. Но это, очевидно, не генетическое объяснение.

Как бы ни решился вопрос, схема языческого обряда с точки зрения натуралистического мифа была бы следующая: лето идет на урон, умирает, убит юный бог, выражающий производительную мощь природы, и его оплакивает любившая его богиня; женщины сетуют над его телом, и сетования перемежаются эротическими мотивами; их значение, может быть, то же, что и купальских огней: страстный призыв к жизни и теплу, удалившимся со смертью бога.

Небольшая заметка г-жи Эрсилии Каэтани Лователли о празднествах Адониса и сходных с ними сардинских обрядах дает мне повод к следующим сообщениям, дополняющим сопоставления Маннгардта²⁴⁶.

Сиро-финикийский культ Адониса распространился из Азии, где его главными центрами были Библос, Антиохия и др., в Кипр и Грецию, Египет и Рим. Миф представлял его сыном сирийца Тианта или Киниры, основателя Пафоса на Кипре, который прижил его, сам не зная того, со своей дочерью Смирной или Миррой, воспылавшей к нему по воле Афродиты нечистою любовью. Боги обратили ее в дерево (мирру); от него и родился Адонис, прекрасный юноша, которого любит Афродита. Но любовь эта недолговечна: Адонис погиб, охотясь в горах Ливана, сраженный вепрем, и соименная ему река у Библоса окрасилась его кровью; всякий раз в пору наступления его празднества то же явление повторялось; голова из древесной коры, очевидно, изображавшая голову Адониса, которую в праздник Адоний опускали в море жители Александрии, через неделю приставала к Библосу;²⁴⁷ по другим свидетельствам²⁴⁸, александрийские жены отправляли таким же путем сосуд с посланием в Библос, извещавшим, что Адониса нашли. Афродита действительно искала и обрела его тело; он возвращался, оживал; спор Афродиты с Персефоной, решенный Зевсом в том смысле, что Адонис будет поочередно принадлежать то одной, то другой из них, указывает на основы мифа об умирающем и обновляющемся боге.

«Адонии» отбывались осенью (в Антиохии и Александрии) и весною (в Библосе, Афинах), может быть, и летом (в июне). Весною Адонис оживал, и мы можем конструировать последовательность обряда: он начинался с сетования над погибшим и переходил в ликование над воскресшим; в осеннем или летнем обиходе, отвечавшем нашему купальскому, оба момента сменялись в обратном порядке, но символика была та же. Участницами обряда были женщины, позднее, главным образом, — гетеры; они искали погибшего Адониса и находили его. Фигура юного бога ’AScovlov, сделанная из дерева, воска или терракоты и нередко окрашенная в красный цвет (оттуда его название «xopocXXiov»), покоилась на ложе рядом с изображением Афродиты; вокруг него — деревья в плодах и сосуды или корзины с засеянными в них обрядовыми растениями: укропом, ячменем, пшеницей, мальвой и традиционным латуком²⁴⁹, игравшим роль в мифе: рассказывали, что вепрь убил Адониса на кусте латука, либо что Венера спрятала в нем любимого юношу, либо возложила тело убитого на латуке, vexuoov (Зр&цос. Это — искусственные садики, «сады Адониса», «ASooviSoс; х-фгсп», которые и звались «еттбссркн», были необходимой принадлежностью обряда; подбор растений, быстро поднимающихся и столь же быстро отцветающих, отвечал смыслу празднества. Женщины оплакивали умершего бога, голосили над ним под звуки флейт и причитали адониазмы²⁵⁰ («еттасркн»). Приношения состояли из фигурок птиц и животных, сделанных из теста и меда; в Библосе женщины обрезывали свои косы в знак траура; это была и жертва богу, и знак зависимости и служения; но эта жертва заменялась и другой, столь же знаменательной: в течение целого дня женщины отдавались в храме всякому приходящему, и плата, которую они за это взимали, приносилась в храм

Афродиты. Тот же обычай существовал, по всей вероятности, и в Пафосе, и на Кипре. Ввержением в воду изображения Адониса и его садиков кончалась (в Александрии) печальная часть обряда, после чего раздавались радостные клики: «Жив Адонис, вознесся на небо!»

Подобное же соединение похоронных и эротических мотивов встретим мы и на почве европейской Ивановской обрядности; летние Адонии совпадали с нею хронологически и вызывают к сравнению. Привлечение в наш купальский цикл (24-го июня) воспоминания о смерти Иоанна Крестителя (29-го августа)²⁵¹ совершилось на почве более древних дохристианских представлений, где уже соединились образы жизни и смерти.

Начнем с сардинского обычая, носящего название «Ивановского кумовства» («Comparatico di San Giovanni»)²⁵². В конце марта или начале апреля какой-нибудь крестьянин предлагает соседке, не согласится ли она в течение следующего года быть ему кумой. В случае согласия она тотчас же принимается за дело; делает из коры пробкового дерева (sughero) род сосуда и наполняет его землею, которую засевает пшеницей. К Иванову дню зелень густо поднимается; тогда сосуд получает название «егте» или «nenneri». В день праздника будущий кум и кума отправляются, сопровождаемые веселой толпой мальчиков и девочек, в церковь и, не дойдя до нее, бросают сосуд в двери церкви так, чтобы он разбился. Затем садятся кружком и едят яичницу с зеленью, причем один кубок с вином переходит из рук в руки, и скрипка («lionedda») играет веселые мотивы. После этого встают и, взявшись за руки, медленно движутся, повторяя нараспев: «Кум и кума во имя св. Иоанна» («Compare е comare di San Giovanni»). Обряд кончается поздно в ночь пляской в хороводе. Некоторые подробности подсказывает обычай в другой местности Сардинии (Ozieri): здесь в навечерие Иванова дня девушки выставляют на окне традиционный егте, украшенный шелковыми тканями и лентами, флагами и свечами. В былое время существовал обычай, отмененный Церковью, ставить на вершине сосуда чучело, одетое в женское платье. Сардинское егте отвечает «садам Адониса», чучело, очевидно, — изображению бога, простертого на ложе; «кумовство» заменило, по всей вероятности, другие более реальные черты натуралистического культа. Всё это подтверждается купальскими обрядами Сицилии, в которых мы встретим и бледное отражение егте.

В Сицилии св. Иоанн считается покровителем кумовства, святость которого выше кровных уз. San Giovanni там то же, что «кум» вообще, одно имя идет за другое. Кумовство понимается в церковном смысле: кумовство при крещении и по браку, ибо дружка жениха («compari d’aneddu») считается кумом и бывает обыкновенно и крестным отцом первого ребенка; но существует и особое народное кумовство. Кумуются с отроческих лет, 24-го июня, в день св. Иоанна Крестителя, которого народ наивно смешивает с другими соименными святыми, призывая для отвращения грозы Иоанна Крестителя, Иоанна Евангелиста и Златоустого²⁵³. Обряд кумовства описывается таким образом: двое ребят одного пола или разных полов, задумавшие покумиться, вырывают каждый у себя по волосу, свивают их вместе, причем один из участников поет: «Связано крепко, не вырваться; лети, волосок (при этом дуют на него), лети в море. Мы покумились, мы покумились».

Iunciuto strittu, non poi scappari,

Vola, capiddu, vattinni a man,

Semu cumpari, semu cumpari!

Последний стих поют вместе, затем, схватившись мизинцами и связав их, тянутся в разные стороны, качая руками вверх и вниз и припевая: «Мы — кумовья во имя св. Иоанна, кумовья до Рождества; что у нас есть, то мы делим между собою, даже воду; будь у нас хлеб и кости, вместе мы сойдем в могилу, а с хлебом и рисом войдем и в рай»:

Cumpari, cumpari cu’ ’u San Giovanni,

Semu cumpari sinu a Natali;

Zoccu avema, nni spartemu,

Sinu all’acqua chi bivemu;

E s’avemu pani e ossa,

Nni nni jamu sutt’e fossa,

E s’avemu pani e risu,

Nni nni jamu’n paradisu.

В Accopo (в Сицилии) кумующиеся вырывают ресницу или волосок и, омочив их слюной, обмениваются ими, положив на черепок, который ломают пополам, свято сохраняя каждый свою часть. Формула кумовства такая: «Мы стали кумами, ими и останемся, придет смерть, расстанемся»:

Cumpari semu, cumpari ristamu,

Veni la morte e nni spartemu.

Девушки, желающие покумиться, посылают друг другу подарки в течение времени от Иванова до Петрова дня.

Интересен следующий обряд в Пьяно деи Гречи: приготовляют блюда, напоминающие piatta di sepulcru [погребальные 6люда(?)] Страстной недели — блюда с паклей или войлоком, который намачивают и засевают пшеницей, овечьим горохом, чечевицей и держат в темном месте, пока семена не взойдут. Когда трава несколько поднимется, бережно связывают кончики, и кумы обмениваются блюдами. Обряд требует, чтобы приносящая отрезала пучок травы, который перевязывает лентой и бережет, как святыню. Сходный обычай в Чьянчьяне: кума приносит куме блюдо с посеянной в нем (за сорок дней до Иванова дня) на хлопке пшеницей. «Желаешь ли ты отрезать у меня пшеницы?» — спрашивает она; коли та согласна на союз, она делит пшеницу, половину съедает, а другую предоставляет подруге. Блюда, напоминающие piatta di sepulcru, указывают на связь этого полузабытого обряда с сардинским отражением похоронных садов Адониса; сплетение волос и травы — символ связи вообще, в данном случае — кумовства.

Дети кумуются еще особым обрядом: крещением куколок св. Иоанна (pupi di San Giovanni);²⁵⁴ иначе кумование состоит в обмене подарками в течение пяти дней от Иванова до Петрова дня или определяется жребием, как, например, в Каккамо, где несколько знакомых семей собираются в навечерие I Твано-ва дня, записывают на карточках имена присутствующих, кладут их в два надломанных сосуда (muzzuni = brocca mozza), для женщин и мужчин особо, и затем вынимают попарно: чьи имена вышли, те и становятся кумовьями. Торжественный Ивановский обычай существует у испанцев Аргентинской республики²⁵⁵, как сербскому обряду кумовства для замирения и устранения мести отвечает таковой же в Сицилии: пьют мировую и кумятся, причем один из покумившихся будет крестным отцом ребенка, если он родится у кума.

Проследим отражение этого обычая в его народных и цер-ковно-народных формах в других итальянских областях.

В Марках кумование привязывается к Иванову дню. Желающие покумиться (мужчины или женщины) посылают друг другу букеты цветов с таким двустишием:

El mazzo ё piccolo, l’affeto ё grande,

Ve chiedo per compare [или: commare) de San Giovanni.

(«Букет мал, велика любовь; прошу вас быть мне кумом или кумой во имя св. Иоанна».) Спрошенный или спрошенная таким образом отвечает куму или куме посылкой букета в Петров день с изъявлением согласия:

El mazzo ё piccolo, l’affeto ё sincero,

V’accetto per compare (или: commare) de San Piero.

(«Букет мал, любовь искрения; я избираю вас в кумы во имя св. Петра»)²⁵⁶.

В Абруццах²⁵⁷ кумом считается не только крестный отец (compare del batterimo, della cresima), но и шафер или дружка, и существует обряд кумования букетом (a mazzetto), отвечающий описанному выше в Марках и также приуроченный к Иванову дню. Другие обряды напоминают подробности сици-лианские: девушки, желающие покумиться, схватываются руками и три раза обходят алтарь, затем целуются друг с другом, и каждая из них вырывает себе по волосу, который прячет в каком-нибудь уголке церкви. В причитании, которое поется при этом случае, упоминается св. Иоанн:

Cummare е cummare,

La notte di Natale,

La notte di San Juvenne.

(«Кум и кума в ночь на Рождество, в ночь на св. Иоанна») и говорится о готовности всё поделить с кумой и свято держать кумовство, иначе их ожидает ад. Еще проще кумовство «а ditillo (мизинец)»: две девушки схватываются мизинцами и, качая руками, приговаривают: «Кума моя, кума, покумимся, а коли поссоримся, угодим в преисподнюю», — после чего каждая вырывает у себя по волосу и кладет на голову другой.

Кумовство блюдется свято: куму не следует говорить «ты», грех бранить или вообще обижать его, ибо святой Иоанн накажет за это; грех проступиться против жены кума и наоборот²⁵⁸. Одна сицилианская легенда рассказывает о куме, влюбленном в свою куму; чтобы победить ее суровость, он послал ей в дар дыню; разрезав ее, она к своему ужасу нашла в ней голову св. Иоанна, густо обросшую травою (cajulidda), похожую листом и запахом на майоран (душицу). Голова, обросшая травой, напоминает в одно и то же время и голову Адониса, и сицили-анско-сардинские похоронные сады, sepulcru. Есть еще несколько сицилианских легенд, где святой также выступает, карая поправших святость кумовства. Под Capo Feto²⁵⁹ погребены кум и кума, согрешившие друг с другом; в другом случае рассказывается, что св. Иоанн открыл мужу связь его жены с кумом и посоветовал ему бросить в проступившихся своей иконой, отчего оба они умерли по прошествии двух дней. Сходные рассказы ходят в Монферрате²⁶⁰ и других местностях Италии. Бездонное озеро у Castrogiovanni поглотило по воле святого согрешивших кума и куму; смущенный такою строгостью, Христос разрешил Иоанну только раз в году прибегать к подобным мерам наказания, именно в день его праздника, но вместе с тем в тот же день наводит на него крепкий сон. Когда он просыпается, спрашивает, когда настанет его праздник. «Погоди, придет», — отвечают ему. «Веселитесь, не бойтесь, Иоанн почивает», — говорят 24-го июня тем, кого подозревают в неблюдении его закона²⁶¹. В Венецианской области²⁶² св. Иоанн — покровитель кумовства, между прочим, кумовства по «перстню», потому что, как в Абруццах (и Сербии), дружка зовется кумом, и ео ipso [в силу этого] — крестным отцом первого ребенка («е1 compare dePanelo ё compare del primo putelo» [«кум ангела и крестный первого ребенка»]). «В Венеции верят, что нет такого греха в связи брата с сестрой, отца с дочерью, как в связи между людьми, покумившимися во имя св. Иоанна» — таковы слова, вводящие нас в следующую венецианскую легенду: жених посылает своего дружку по невесту, чтобы вести ее в церковь. Тот влюбляется в нее и, усаживая ее в гондолу, так страстно жмет ей руку, что ей больно. Позже он раскаялся в этом поступке и исповедуется священнику. «Великий грех ты сотворил», — говорит священник и налагает на него епитимью; если он хочет получить прощение, пусть пойдет ночью в такое-то место, не оборачиваясь, какой бы страшный шум он ни слышал; он встретит трех человек и каждому должен вручить по яблоку, которые даст ему священник. Кум отправляется, слышит по дороге голоса, убеждающие его вернуться: то были люди, как и он, проступившиеся против св. Иоанна. Следуют три встречи; каждому из встречных кум дает по яблоку, но третьему стоило больших усилий высунуть руку из-под плаща, и, когда он показал ее, она была таких размеров, что на нее страшно было взглянуть. Тем не менее он также принял яблоко и поблагодарил. «То были Христос, ап. Петр и св. Иоанн, — объяснил впоследствии священник. — Ты думал, что пожал руку невесте, но то была рука св. Иоанна»²⁶³. Сходная легенда известна и в Абруццах²⁶⁴. Очевидно, нарушение этого особого рода кумовства по браку имеет в виду сербская песня о Марке Кралевиче: он посылает сватов по невесту, а один из них, венецианский дож, объясняется ей в любви. Она отвечает:

Под нами че се земе провалити,

А више нас небо проломити,

Како че се кума милов ати²⁶⁵.

Иначе в сербской же песне из Срема: слуги Манойла Грчи-ча распускают слухи, что его жена, Янья, в связи со своим дружкой, венецианским дожем. Подслушала это мать Манойла и сообщает сыну, который тотчас же идет к дожу и объясняется. Тот клянется в своей невинности, предлагает вместе отправиться к Янье и от нее узнать всю правду. Тогда небо заволоклось тучами, поднялась гроза и молнией убило служителей Манойла, его самого и его мать²⁶⁶.

Связь кума с кумой считается тяжким грехом у южных славян; то же твердит и наш стих о «Голубиной книге», и сказка

о Кумовой кровати²⁶⁷, и малорусское сказание о Кумыной долине: о куме с кумою, согрешивших друг с другом и с тех пор плавающих на озере в виде диких уток²⁶⁸. Церковный запрет браков между кумовьями восходит к римскому Собору 721 года²⁶⁹.

III

Итак, св. Иоанн Креститель в итальянских обрядах 24-го июня — покровитель народного кумовства, духовной связи, символически выражающейся в Сицилии образом сплетения (волос, травы), в Сардинии — общением кубка. Все эти подробности приводят к вопросу о генезисе старонемецкого обычая: пить во имя св. Иоанна.

Я разумею так называемую «Johannisminne» ([нем. Иоанново вино;] чешек, milost a laska sv. Jana; mina sv. Jana)²⁷⁰.

Предлагаемая мною параллель оправдывается следующими соображениями: 1} свёдением, что обычай Johannisminne отбывался и 24-го июня и что древнейшее свидетельство о кубке св. Иоанна относится именно к Крестителю («potas in amore beati Johannis praecursoris» [«кубок в знак любви к блаженному Иоанну Предтече»]). Liutpr. leg. 65; песня о Heriger’e: (²⁷¹, что выражается, между прочим, отношением рождественской Johannisminne к жатве, вину и т. д.; 3) известное обращение Христа к Богоматери об ап. Иоанне: «Се сын твой» — естественно вело к идее духовного братства, которое сближалось с идеей кумовства, стоявшей под эгидой Иоанна Крестителя; 4) внешний символ родственной или духовной связи: общение (крови, слюны, вина) — находил встречные черты в легенде о том, что язычник Аристодем подал апостолу кубок отравленного вина с обещанием сделаться христианином, если св. Иоанн, выпив его, останется невредим. <

Итальянские поверья и обряды дают некоторое право предположить, что в немецком Johannisminne, или Johannissegen, сохранились отзвуки старых купальских обычаев. В настоящее время обряд этот находится в Германии в состоянии переживания; Johannisminne защищает от молнии и чар, от меча (ибо Иоанн Креститель был усечен) и яда (в связи с легендой об ап. Иоанне), но оно же влияет на преуспеяние жатвы и стада, дает мужчинам силу, женщинам — красоту; его пьют при сделках; я вижу в нем основную идею любви, примирения, братства.

Обыкновенно «Иваново вино» [²⁷², но она встречается в старых ритуалах: «Deus meus <...> nos te ad auxilium provocamus, cujus audito nomine serpens conquiescit, draco fugit, silet vipera et rubeta ilia quae dicitur rana inquieta torpescit, scorpius extinguitur, regulus vincitur et squalangus nihil noxium operatur» [«Господи <...>, к Тебе взываем о помощи; ведь, услышав имя Твое, змий успокаивается и дракон бежит, умолкает та гадюка и жаба, от которой якобы цепенеет прыткая лягушка, [при звуке имени Твоего] умирает скорпион, василиск оказывается побежденным и акула (?) не причиняет вреда»]²⁷³. Старонемецкое «Благословение», изданное Гофманном²⁷⁴, указывает, что произносил его священник («7 her so seghene ik sante Johannes mynne»); как и предыдущая формула, она имеет в виду апостола и заключается обращением к присутствующим: испить благословенного вина, пить вкруговую («63 drink unt du scalt vorbat gheven»); кто здесь обречен к смерти, у того пусть прольется напиток²⁷⁵.

В былое время священник давал вкушать от этого вина у решетки, куда приступали причастники, или у алтаря со словами: «Bibo amorem sancti Johannis in nomine Patris et Filii et Spiritus sancti» [«Я пью любовь (вино) св. Иоанна во имя Отца и Сына и Духа Святого»]. Это та же формула, которую в Майнце, Вюртемберге, Вормсе произносит священник, подавая освященное вино брачащимся, в иных местностях Германии — и их родственникам и свидетелям, причем и само вино носит в народе название «Johannissegen» или «Johannisminne»²⁷⁶. Обычай предлагать новобрачным «благословение Иоанна» удержался в Баварии и Нижней Австрии, в Тироле и среди хору-танских²⁷⁷ славян; в былое время он знаком был и чехам²⁷⁸.

Теперь вино, освященное 27-го января, уносят домой, где выпивают его с таким припевом (из окрестностей Obemdorf а):

Griiss dich Gott, Bruder gut\

Wir haben getrunken Christi Blut;

Gott Vater mit mir,

Gott Sohn mit dir,

Gott heiliger Geist mit uns beiden,

Das wir gliicklich von einander scheiden.

[Поклон тебе Бог, 6ратец\

Мы испили кровь Христа;

Бог Отец со мной,

Бог Сын с тобой,

Бог Дух Святой с нами обоими,

Чтобы мы мирно друг с другом расстались.]

От этого вина дают отведать всем домашним, даже детям в люльке.

Рождественская Johannisminne известна в Швабии, Баварии, Форарльберге, Тироле, Зальцбурге, Каринтии, Штирии, Австрии, Гессене, в области Гильдесгейма, в Англии²⁷⁹, у лужичан;²⁸⁰ по свидетельству Фомы Щитного, он существовал и в старой Чехии и теперь еще знаком мадьярам, может быть, заимствовавшим его у седмиградских саксов:²⁸¹ здесь «святое Иоанново вино» пьют в навечерии Рождества, поливают им внутренности животных, которые в этот вечер служили пищей, и по ним гадают, кому из домашних выйти замуж или жениться. В былое время чару св. Иоанна («poculum St. Johannis») пили при сделках и купле; оттуда ее название в старых актах: «victima emptionis», «bibitionis» [«жертва купли», «обмывание»]²⁸². В Германии обряд рождественской Johannisminne обратился в XVI — XVII вв. в массовые попойки²⁸³.

Подобные же попойки водились и о летнем Иванове дне: пили обыкновенно мед; оттуда в Штирии и Баварии название самого праздника: Methansel. Важнее следующий обычай, существовавший несколько десятилетий тому назад в Ротенбурге (Rotenburg а Т.): соседи и знакомые сходились у какого-нибудь дома, столовались вместе, забывая ссоры и примиряясь; кто приносил с собой хлеб, кто — мясо или вино; трапеза продолжалась на открытом воздухе среди песен, глубоко в ночь. Еще и теперь в Гейльброн-не пьют Johannisminne на улице, а в старые годы цехи в Ueberlin-gen’e собирались в Иванов день на общую трапезу. Недаром этот день зовется в Швабии днем замирений (Versohnungstag²⁸⁴).

Старонемецкие свидетельства говорят об одном специальном виде Johannissegen, или J ohannisminne: его пили при расставании, на счастье и удачу в пути. Так в [монастыре] Dietrichs erster Ausfahrt в Морольфе и др. Особенно интересны по своим бытовым подробностям сцены из «Minnekloster²⁸⁵» между дамой и ее милым: «Она сказала: “Господь с тобою! Испей наперед благословенного вина”. Я отвечал: “Охотно”. Тут стояла и ее девушка, к ней она обратилась: “Коли любишь меня, возьми золотой кубок да принеси нам доброго вина”. Та скоро вернулась с вином, моя милая (gespil) взяла кубок, говорит: “Выпей же со мной, товарищ (gesell), желаю тебе всякого блага; выпей благословенного Иоаннова вина и памятуй имена трех королей (волхвов, покровителей в путях), чтобы нам снова сойтись в радости и вместе принести покаяние в грехах”. Во имя Иоанна я выпил с нею и сказал: “Выпей и ты со мною, как и ты мне поднесла, чтобы нам снова увидеться’'. — “С охотой”, — отвечала она, выпила и подала мне со словами: “Вон рядом с тобою моя дорогая подружка (gespilin), пусть и тебе она станет такою же (gesellin)”. — “Это мне в удовольствие”, — отвечал я, обратившись к общей товарке, и попросил ее: “Выпей же вместе с нами, чтобы нам всегда пребывать в веселье и верности и не раскаяться”. Она выпила и тотчас же сказала: “Где только я буду в состоянии оказать помощь тебе и моей подруге, сделаю это охотно”. Тут я с ними распрощался»²⁸⁶.

Название «Gertrudenminne», которое в Средние века равносильно было «Иоаннову вину», связано с одной внешней подробностью легенды о св. Гертруде (17-го марта): она была большая почитательница св. Иоанна; какой-то рыцарь влюбился в нее и продолжал преследовать ее своей любовью даже тогда, когда она ушла в монастырь. Отчаявшись в достижении цели, он записал свою душу черту, если по прошествии семи лет он поможет ему.

Но срок прошел, и ухищрения беса не имели успеха; тем не менее он предъявил свои права на душу рыцаря. Тогда св. Иоанн, представ св. Гертруде в сновидении, предупредил ее об опасности, в какой находится ее поклонник. Она вышла соборне пред монастырские врата, мимо которых дьявол проносил рыцаря, подала последнему кубок с вином и попросила выпить его во имя св. Иоанна. Как только рыцарь выпил его, дьявол испустил страшный вопль, и рукописание рыцаря упало разодранное к его ногам.

Johannissegen спасает от дьявольского наваждения: кто испил его, к тому не подступится нечистая сила. Так, в двух рассказах, записанных в Нижней Австрии;²⁸⁷ в обоих случаях дело идет о летнем Ивановом дне, при этом в одном — о Johannissegen, выпитом в церкви за мессой.

Сложились ли отношения между благословением Иоанна и Гертруды на почве жития последней? Очень вероятно, что она стала на место какого-нибудь более древнего обрядового образа. Немецкое поверье, что души умерших проводят первую ночь у св. Гертруды, указывает на ее хтонический²⁸⁸ характер. К этому вопросу мы еще вернемся.

Сохранившееся кое-где в Германии приурочение Johannis-minne к 24-му июня с его общими трапезами и примирениями указывает и здесь на существование когда-то таких же обычаев на Иванов день, как в Сицилии и Сардинии.

Но эта параллель протягивается и далее до Хорватского побережья, где в этот день молодые люди и девушки кумуются (poku-mljenje, pokumljivati se), целуя друг друга и обмениваясь кольцами, и эта связь обязывает их на целый год²⁸⁹. К сожалению, это единственный знакомый мне факт, позволяющий приурочить именно к Иванову дню явление кумовства, как известно, столь распространенного на славянском юге, особливо в Сербии²⁹⁰. Я имею в виду не церковные или полуцерковные его виды, как кумовство по крещению (krsteno kumstvo) при первом пострижении ребенка (k. sisano или strizeno, krizmeno kumstvo), конфирмации (k. na firmi или iz berme = bermanok) или свадьбе (djeverovanje, k. Vjencano), а народные, как кумовство или замирение для отвращения родовой мести или в минуту опасности, когда кто-нибудь ищет в другом помощи и предлагает ему покумиться во имя Бога и св. Иоанна²⁹¹. В таких случаях кумовство сливается с другой формой народного союза — побратимством: «Кумую тебя во имя Бога и св. Иоанна, помоги мне, будь мне братом по Богу», — говорят в нужде тому, кого избрали себе побратимом²⁹², как и обязанность деверя (шафера) на свадьбе понималась с точки зрения кумовства и — побратимства: деверь обращается к золовке с названием посесгримы, она зовет его побратимом²⁹³.

Побратимство, как древняя форма фиктивного принятия в род, выражавшегося, между прочим, символическим смешиванием, лизанием крови и т. д., существовало у разных народов и теперь еще существует кое-где как бытовой факт или переживание в песне. Мы встречаем его у лопарей, кавказцев и кельтов, в монгольском и тюркском эпосе;²⁹⁴ для германцев достаточно указать на северных fostoboedrir и на отражение древнего института в братании витязей французской chanson de geste и романа²⁹⁵. Известна средневековая греческая ос8еХсро7гоиос²⁹⁶ и жизненность этого обычая у южных славян в формах побратимства и посесгримства, о чем поют их песни. В Малороссии до сих пор удержалось слово «побратим»; братались запорожцы, и русский эпос полон богатырей, братьев крестовых или названых: Илья братается со Святогором, Алешей, Добрыней, Потоком и Дюком, с Данилой Игнатьевичем и Васильем-пьяницею; Алеша Попович — с Добрыней, Иваном Дубровичем, Екимом Ивановичем и Марком Паробком; Добрыня — с Алешей, Васильем Казимировичем, Данилой Денисьевичем и Потоком; Василий Буслаев — с Костей Новоторженином. «Песня о гибели богатырей» называет семь крестовых братьев: Хотена, двух Васильев, Ивана Гостиного сына, Добрыню, Алешу и Илью.

Везде этот союз чтился свято, обязывая братующихся ко взаимной помощи, к чистоте нравственных отношений. Поднять оружие на побратима считалось грехом. Добрыня идет на Данилу Денисьевича:

Тут возговорил Данило Денисьевич:

«Ишшо где это слыхано, где видано,

Брат на брата с боем идет»²⁹⁷.

Посягнуть на посестриму, на жену побратима, так же преступно, как и в подобных же отношениях кумовства. Так, во взглядах южных славян и в былине о Добрыне в отъезде, когда его названый брат Алеша распустил слух о его смерти и сватается за его жену. «Не дивую я теби, да молода жена, — говорит вернувшийся Добрыня, —

Я дивую-то названному же братцу е крестовому,

А тому ли Олешеньки Поповичу, —

От жива мужа жену берет»²⁹⁸.

На древность этих отношений указывает их религиозный синкретизм: братаются сербы-христиане с магометанами, как в старое время франки с греками, Святослав с Калокиром. Христианство овладело этим бытовым фактом, апокрифическая легенда о том, как Пров Христа братом назвал, освятила его²⁹⁹. «Пришед-шима же има на реку именьм Въасгь и ставшима и скотом их, и влезоша ктери³⁰⁰ ухгт отрок одных ловит рыб и купатсл, и сам Пров влезе. И рече 1сви: “Лези и ты”. 1съ разуме, приде и влезе, и ят рыбу рече: “Се створи зане любиши ма”. И показа кму 1съ рыбу, держа в руце шкжй³⁰¹, а десною кртд глаголаше: “Веси-ли, Прове, что ксгь в рыбе сей?” Он же рече: “Брате, ако рех-ти, не веде. Оле дивное чюдо, како Пров Бога братом прозва, зане люба беаху словеса 1сва Прову. Того ради добро братимитися человеком³⁰² и яко любовь добро ксть» [«Пришли они на реку именем Васть и встали вместе со скотом своим, и влезли некоторые отроки [в реку] рыбу ловить и купаться, и сам Пров влез. И сказал Иисусу: “Лезь и ты!” Иисус понял, пришел и влез, и ухватил рыбу, сказав: “Знаешь ли, Пров, что есть в этой рыбе?” Он [Пров] же отвечал: “Брат, как сказать тебе, не знаю”. О, что за дивное чудо, как Пров Бога братом назвал, потому что любы были Иисусовы слова Прову. Потому-то добро брататься людям, ибо любовь есть добро»]. В позднейшем русском тексте («Указ о братотворении, како сотвори Господь братство крестное, еже назватися межь собою братиею всякому православному христианину»)³⁰³ говорится

о рукописании на братство, которое Христос вручил Прову: «И рече Пров Господу: “Еммануил! Како любовь сотворю с тобою?” И рече Господь: “Какову любовь хощем, такову сотворю с тобою! Яко братство! Сотворити хощу и возлюбиши ма, яко сам себя”. И рече Пров: “Сотвори”. И Господь взем харатия³⁰⁴, и рукою своею записав братство, и рече неложными усгы своими: “Проклят есть человек той, иже сотвори брата и не верова в него. Сие убо братство боле брата рожденнаго”» [И сказал Пров Господу: “С нами Бог! Как же я сотворю с тобою любовь?” И ответил Господь: “Какую ты хочешь любовь, такую и сотворю с тобой! Как братство! Сотворить хочу, и возлюбишь [ты] меня, как сам себя”. И сказал Пров: “Сотвори”. И Господь взял бумагу, и Своею рукою записал братство, и сказал правдивыми устами своими: “Да будет проклят тот человек, который сотворил братство и не поверил в него. Это братство больше братства природного”»], — как и русская былина твердит: «Крестовый брат паче родного».

Апокрифическая Повесть о Прове — переделка библейской Книги Товита, которого заменил царь Селевк, тогда как сын его Пров отвечает Товии, Иисус — ангелу Рафаилу. Интересно в «Указе о братотворении» имя жены Селевка, не названной в древнем тексте: Купава; оно проводит связь между старым апокрифом и народной купальской обрядностью. Старый русский книжник, желая ответить на вопрос, почему навечерие св. Иоанна зовется Купальницею и «полезно есть на разные лечебные потребы», также вспомнил легенду о Товии, о его купанье в реке Тигре по совету ангела, о поимке рыбы и целебном действии ее сердца и утробы. «И оттоле мнози назнамена-шя той день, в его же Товит купася, светом ангеловым, месяца иуниа во 23, яко той день благопотребен на всяку ползу роду человеческому»³⁰⁵.

Таким образом, Церковь взяла народное побратимство под свой покров, создала ритуал братотворения, который можно найти в старых греческих и славянских требниках. Как Петр царевич Ордынский братается с князем Ростовским в церкви перед епископом³⁰⁶, так Марко Кралевич — с Докатин-че³⁰⁷, а старофранцузские братья-богатыри клянутся над мощами и Евангелием³⁰⁸. Судя по южнославянскому церковному и народному обиходу, побратимство, как и кумовство, поставлены под эгидой св. Иоанна; запрет браков между побратавшимися отражает такой же относительно состоящих в кумовстве, хотя здесь южнославянская практика колеблется:³⁰⁹ Церковь допустила брачные союзы между братующимися, «ибо братство по избранию не в природе и отметается законом»³¹⁰, а между тем в болгарском обряде у Бобчева священник наставляет побратимов не забывать, что даже дети одного не могут вступать в брак с детьми другого, ибо сами они в близком родстве³¹¹.

Народный обряд побратимства у болгар обстоятельно описан г-ном Бобчевым³¹². В Ахи-Челебийском уезде желающие вступить в этот союз оповещают о том родственников и соседей и устраивают угощение у одного из двух друзей. Обряд состоит в том, что вступающие в побратимство ножом порезывают себе большой палец правой руки и лижут один у другого кровь, затем опоясываются одним кушаком. В Хасковском округе (Южной Болгарии) днем, положенным для побратимств, является день св. Иоанна Крестителя. Желающие побрататься приготовляют каждый для себя китки из вечнозеленого чемшира (род ели) и прикалывают на этой китке обвязанную красною ниткою золотую или серебряную монету. После обмена букетами начинается обряд кровопускания и лизания крови; подойдя к очагу, побратимы кладут на него ноги, обнимаются, целуют друг у друга руки, снова меняются кишками и пьют виноградное вино из одной фляжки. В следующем году, в тот же день св. Иоанна, делается «поврыцанье», то есть возвращение, состоящее в трапезе в доме старшего из побратимов, к которой приглашаются все присутствовавшие при совершении обряда.

Участие в нем Церкви проявляется различно. В Старо-Загор-ском округе (Болгария) братующиеся также запасаются кишками (из босиляка), обмениваются ими и целуют друг друга, а за трапезой накануне св. Иоанна Крестителя священник благословляет их союз, обращаясь к ним с поучением о святости побратимства: «О нем ничего не писано в законах, но его знает наша мать Церковь и православный люд. Мы все братья в христианской вере и любви, однако это простое братство. Что же до настоящего побратимства, оно может заключаться только накануне Иванова дня. Это потому, что, хотя св. Иван и отнекивался крестить Господа нашего Иисуса Христа, наконец, все же крестил его; так они стали побратимами, какими и вы теперь хотите быть. С тех именно пор появилось на свете побратимство». Затем священник читает по старинному требнику обряд братотво-рения, объясняя побратимам, что они — братья духовные.

Иногда заключение побратимства ограничивается троекратным поцелуем или клятвой перед Богом и св. Иоанном либо перед иконой. Собственно церковное, «большое братотворение» совершается в церкви, перед алтарем, причем священник возглашает на ектении: «О совокупляющихся в любовь нелицемерную Господу помолимся, и соблюсти братство незбвисти». Затем он читает молитвы, из которых во второй будущим «братьям по духовной вере» ставятся в образец ап. Петр и Павел, Филипп и Варфоломей и св. мученики Сергий и Вакх. Следуют чтения из Послания ап. Павла к коринфянам («Братие, внемлите тело Христово...») и Евангелия от Иоанна («...во время оно возведе Исус очи свои на небо и рече: “Яко же ти ми посла в мир, и аз послах в мир”»)³¹³. Заключающие побратимство целуют Евангелие, обнимают друг друга, и обряд кончается причащением св. тайн. Иначе сообщают, что побратимы трижды вкушают хлеба и вина, которые подает им священник, причем переживанием старой обрядности представляется та черта, что младший из братующихся пускает себе из руки кровь, которая и примешивается к вину. Мы уже сказали, что этот символ религиозного принятия в род принадлежит к распространенным в народном ритуале: так в стихотворной «Эдде» братаются боги, смешивая кровь³¹⁴, мальчики заключали между собою братский союз, накалывая руку, спуская кровь в одну ямку и смешивая ее вместе;³¹⁵

о торжественном заключении fostbroedralag я скажу далее; но еще в поэме о Вольтарии³¹⁶ герой, принужденный вступить в бой с Гагеном, напоминает ему, что когда-то они смешали свою кровь, их дружба была им высшим благом; куда девалась она теперь, как изменился свет?! Так и в «Lancelot du Lac» есть указание, что братующиеся вкушали от своей крови³¹⁷.

Из народного же ритуала перенесен, вероятно, и символ кушака, которым связывают побратимов при церковном братотворе-нии: он мог также первоначально выражать принятие в род, привязывание к нему. Мы отметили сходную черту в сицилианском кумованье; в рассказе Тацита³¹⁸ о заключении мирного союза между Радамистом и Митридатом та же подробность: схватившись правыми руками, они крепко связали большие пальцы и, когда кровь прилила к оконечностям, извлекли ее легким наколом и лизали друг у друга. Смысл обрядности всего рельефнее выступает в следующем сербском обычае: когда умирает кто-нибудь из двух братьев- (или сестер-) близнецов, ногу покойника привязывают узлом к ноге оставшегося в живых, пока он не обратится к кому-нибудь с просьбой: «Будь мне, Бога ради, братом, отвяжи и отпусти меня». Кто на это согласится, становится братом просившего. Заметим кстати, что чернобыль³¹⁹ (artemisia vulgaris), играющая такую роль в народно-европейском обиходе Иванова дня, зовется у немцев ³²⁰, у чехов — «sv. Jana pas»; она-то, вероятно, и имеется в виду в рассказе Густынской летописи о купальских обрядах: «...с вечера собирается простая чадь обоего пола и сопле-тают себе венцы из ядомого зелия или корения и, препоясавшася былием, возгнетают огонь». Чернобылью опоясываются на Иванов день в Малороссии для устранения болезней³²¹.

«Крестовые братья» русских былин указывают, что и они пережили христианскую, если не церковную, метаморфозу побратимства. Может быть, и еще одно заключение можно бы сделать в том же смысле по поводу отчества наших богатырей: между ними много Ивановичей. То, что я имею в виду, принадлежит гипотезе. Мы видели, что итальянское и южнославянское народное кумование поставлено под покровительство св. Иоанна, что в Сицилии имя Иван равносильно куму. В латышских купальских песнях «Иванушко» сгойт вместо хозяина, «Ивановы дети» означают не только участников обряда, но и людей вообще;³²² в Венеции «San Zuanin» зовут ребенка тотчас после крещения³²³, как в следующем малорусском обряде «Иван» отвечает вообще понятию «крещеного»: когда бабка приносит новорожденного к священнику, он творит над ним молитву и поздравляет ее с «внуком Иваном»; затем он нарекает мальчику имя и снова повторяет то же приветствие. Ребенка приносят домой после крестин и передают матери со словами: «Поздравляем с четвергом и с сыном Иваном»; либо, входя в дом, спрашивают: «А ну, скажи-ка, кум, какое имя нарекли нашему Ивану?»³²⁴. Кумующие или братующиеся во имя св. Иоанна — его дети, Иваны, собственно Ивановичи; это бросило бы свет на Ивановичей в числе наших богатырей, если б это отчество совпадало с крестовым братством и мы могли положиться на его устойчивость в песенном предании.

Празднество летних Адоний выяснило нам два элемента: эротический и похоронный, выражавшийся в погребении чучела, изображавшего усопшего бога. Итальянские Ивановские обряды сохранили эту двойственность: вспомним сардинский егте, когда-то украшавшийся куклой, и сицилианское многозначительное sepulcru, но эротизм древнего обычая получил под влиянием христианства более смягченную, абстрактную форму кумовства и побратимства, как и немецкая Johannisminne отвлеклась от своего реального значения.

Русские Ивановские обряды представляют такую же двойственность, только ярче выраженную: их языческий элемент так же, если не более, древен, чем Адонии; весенним и летним Адо-ниям отвечает такой же параллелизм: эротическое чествование и похороны Ярилы и Кострубоньки, топление Марены³²⁵, — все эти подробности первоначально весеннего обряда повторяются и в летнем праздновании от Иванова до Петрова дня: как в Италии кумящиеся обмениваются подарками в течение этого срока, так и у нас он составляет особый «купальский» цикл, совпадающий с летними Адониями³²⁶. Можно предположить, что как в культе последних, так и в русском весеннем и летнем обиходе чередование эротического и похоронного элементов было различное, спутавшееся в вековом бытовании обряда. Его приурочение к христианскому календарю с его переходными праздниками было причиной другого смешения весеннего цикла с летним: Троицын день бывает между 11-м мая и 14-м июня, Все-святское заговенье — между 18-м мая и 22-м июня. Таким образом, объясняется, почему чествование Ярилы распределилось между весной и летом, кануном Троицына дня и 24-м июня³²⁷. Это необходимо иметь в виду при следующем изложении.

Об эротическом элементе купальских игрищ говорил уже блаженный Августин, для России осталось из XVI в. свидетельство игумена Памфила: в ночь на 24 июня «<...> мало не весь град взмятется и возбесится... стучат бубны и гласы сопелий и гудут струны, женам же и девам плескание и плясание, и главам их покивание, устам их неприязнен клич и вопль, всесквер-ныя песни, бесовская угодия свершахуся, и хребтом их вихляние, и ногам их скакание и топтание; ту же есть мужем же и отроком великое прелщение и падение, но яко на женское и девическое шатание блудное им взрение, такоже и женам му-жатым беззаконное осквернение и девам растление»³²⁸. Следы такого же, но смягченного эротизма сохранились в купальской поэзии европейских народов от Португалии до России, в эротическом элементе девичьего гаданья, в «баловстве» белорусских купальских игрищ, в обычае «невеститься» в праздник Ярилы (в первое воскресенье после Петрова дня), в парности имен, отвечающей такой же весенней (Георгий и Марена):³²⁹ Ивана и Марьи, Купалы и Марены, Иоанна и его милой³³⁰ бело-и малорусских и латышских песен. К этой парности и привязывается на русской почве идея смерти.

Накануне Иванова дня в Малороссии делают из соломы чучело Купала, иногда величиной с ребенка, а иногда в настоящий рост человека, надевают на него женскую сорочку, плахту, монисты и венок из цветов. Тогда же срубают дерево (преимущественно черноклен, вербу или тополь), обвешивают его лентами и венками и устанавливают на избранном для игрища месте. Дерево это называют Мареною или Куп алою, под ним ставят наряженную куклу, а подле нее — стол с разными закусками и горелкою. Затем зажигают костер и начинают прыгать через него попарно (молодец с девицею), держа в руках купальскую куклу; игры и песни продолжаются до рассвета. На другой день куклу и Марену приносят к реке, срывают с них украшения и бросают ту и другую в воду. При этом поют:

Ходили д1вочки коло Мариночки,’

Коло мое³³¹ водила Купала.

Гратиме сонечко на 1вана!³³²

Та купався 1ван, та у воду впав.

Купало — шд 1вана.

Либо:

Втонула Мариночка, втонула,

Та наверх юсенька зринула;

* * *

Як шшла Ганна до броду по воду...

Та стала Ганна на xmici кладки...

Кладка схитнулась, Ганна втонула³³³.

Иначе делают чучело Марены из соломы, крапивы или черноклена; убирают ее венками, листьями и цветами, пляшут и поют вокруг нее, а затем ввергают в воду или разрывают на части. Парубки часто отнимают Купалу или Марену у девушек и рвут ее, но те быстро делают новую куклу³³⁴.

Заметим прежде всего смешение Купалы и Марены в обряде, Ивана и Ганны в песнях и, вместе, их колеблющийся образ. «Де ж ты была, Купалочка», — поется в одной малорусской песне³³⁵, в белорусской же, наоборот, Купалиш, или Купальник, — парень, которого другие выбирают руководителем купальских игршц³³⁶, тогда как Дзевкой Купалой называется девушка, которую обнажают и окутывают гирляндами из цветов; ее ведут в лес, где ей завязывают глаза, и она раздает венки подругам, движущимся вокруг нее в хороводе: по венку, доставшемуся той или другой, заключают о судьбе. В сходном малорусском обряде девушка зовется Куполом или Купайлой;³³⁷ наоборот, на Волыни и Подоле Купайло означает дерево, которое выше носило название то Купалы, то Марены, тогда как в Харьковской губернии имя последней перешло к обозначению чучела³³⁸. То же смешение встречается и в белорусских обрядах (по письменному сообщению г-на Романова): в окрестностях села По-нолюбич делают Купалу — соломенное чучело, которое надевают на шест, топят в воде, потом снова надевают на шест и зажигают; поговорка, ходящая в окрестных деревнях: «Мар& ты Понолюбицкая!» — объясняется обычаем Гомельского уезда, где Мара — чучело из соломы, которую сжигают на костре.

Все эти колебания принадлежат позднейшему синкретическому самозабвению обряда. Можно предположить, что в воду ввергалась кукла, какое бы название она первоначально ни носила: «Купався Иван та в воду упав». Купало, сближенный с Иоанном Крестителем, упрочил представление о ввержении именно в воду; в Граце на Иванов день носили чучело, насаженное на шест, которое забрасывали горящими метлами, оно сгорало;³³⁹ у болгар такую куклу или чучелу погребают*³, но и спускают в воду. «В Коп-ривщица на Енюв день момите правит кукла от дрини и слама <...> земат да я оплакват, опеват и възпеват. На место целите кук-ли, на дъсчицете, що се пущат по водата, турят и само залъци от тех, а от куклите правит и попари, па се гощават и след това пеют песенчици, които с “наричаншгга” си не само споменват “любовник и любовници”, но сл С¥лщ “мартивски” припевки с предсказ-ванье на бл^д^щая съпруг или съпруга» [В Копривишта в день св. Ивана [Купала] девупжи делали куклу из лохмотьев и соломы <...> опевали и воспевали ее. В этом месте на досточки, что сплавляют по воде (тоже, видимо, для гадания. — Ред.), кладут и целый хлеб “куклу” (т. е. антропоморфной формы. — Ред.) или только его куски, а из самих хлебов готовят блюдо попара (крошенные куски хлеба в воде или молоке. — Ред.), едят и после этого поют песни, в припевках которых не только вспоминают “возлюбленных”, но также и “мартовские” [?] припевки с предсказаниями будущего супруга или супруги»]³⁴⁰ . Параллелизм весенних и летних обрядов позволяет сблизить с Ивановскими молдаванский обычай хоронить (за неделю до пятницы перед Юрьевым днем) глиняную куклу Трояна, или Калаяна³⁴¹.

Перейдем к другим эпонимам³⁴² Купалы: 28-го июня (иначе, в Троицын и Духов день) совершались в Пензенской и Самарской губерниях похороны Костромы; ее представляла девица, к ней подходили с поклонами, клали на доску и купали в реке, причем старшая из участвующих била в лукошко, как в барабан. В Муромском уезде (где обряд приурочен к первому воскресенью после Троицына дня) Кострому представляла соломенная кукла, наряженная в женское платье, и цветы, которую клали в корыто и несли на берег реки или озера; здесь из-за нее происходила борьба: одни старались овладеть куклой, другие являлись на ее защиту, пока не побеждали первые; тогда они срывали с куклы платье и перевязи, а солому топтали и бросали в воду, между тем как побежденные предавались горю, закрывали лицо руками, как бы оплакивая Кострому. В Костроме справляли в Всесвятское заговенье похороны Ярилы — куклы в виде мужчины со всеми естественными его частями, которую женщины провожали с плачем и зарывали в землю³⁴³. Аналогичен обряд, называемый в Саратовской губернии проводами весны: 30 июня делают соломенную куклу, наряжают ее в кумачный сарафан, ожерелье и кокошник, носят по деревне с песнями, а потом раздевают и бросают в воду. «Проводы русалок» в Белоруссии (русалка — чучело или девушка) на Купала или в понедельник после заговенья на Петров пост принадлежат, очевидно, к тому же кругу представлений³⁴⁴. Кострому, Весну ввергают в воду; если название «Кострома» связано с созвучными названиями для прута, розги, сорной травы и учитывая, что в Саратовской губернии Кострома означает и кучу соломы, сжигаемой под Новый год³⁴⁵, то мы позволим себе заключить, что рядом с топлением существовал когда-то и обряд сожжения Костромы, и погребение в могиле принадлежит более позднему времени.

Перед нами прошли в пределах одного и того же обряда различные способы погребения: в воде, на костре, в земле. Тело и изображение Адониса ввергалось в воду, а его голова приносилась течением. Адонис (по-финикийски — Adon) значит «господин»; это невольно напоминает Марену (ср. сир. mar, man = dominus)³⁴⁶ и северного Бальдра: «господин», «князь»³⁴⁷. Я с умыслом назвал его, потому что в основе его мирового, эсхатологического мифа, как он отложился в позднейших преданиях Севера под частным влиянием христианских идей, лежит, вероятно, годичный миф о зимнем обмирании и весеннем оживании светлого бога. В мифе он убит однажды, когда-то в начале человеческой истории; его тело предают сожжению на ладье, и его супруга Нанна разделяет его участь; но он вернется в конце дней, и с ним настанет царство мира. Этот мировой процесс обобщился из обычного, совершавшегося в пределах одного года в сфере более скромных аграрных представлений, в которых Бальдр или Нанна являлись под тем или другим именем в ряду других знакомых нам купальских пар.

Итак, умирало и погребалось в купальских обрядах одно какое-то символическое существо в соответствии с Адонисом; сопутствующий ему женский образ не участвовал первоначально в смерти, он принадлежал эротической стороне обряда, но должен был со временем, по совместности, отразить влияние другой, похоронной. Оттуда смешение Марены с Куп алом в акте сожжения, оттуда в купальском обряде явление русалки — маны, что отвечает древним свидетельствам о русалиях на Иванов день;³⁴⁸ оттуда, быть может, и поверье о Гертруде как покровительнице или блюстительнице усопших³⁴⁹.

Но вернемся еще раз к купальским парам: Адонису и Афродите отвечает Купало и Марена, Иван и Марья белорусских песен и малорусских преданий. О последних поется, что это брат и сестра, полюбившие друг друга и спознавшиеся, не ведая о своем родстве; узнав о нем, они обращаются в соименный им цветок (Иван-да-Марья). Так и в немецкой, не приуроченной к календарю песне, Иоган и Маргарита обращаются в цветки вследствие безнадежной любви, но братских отношений между ними нет; связь с нашей купальской парой поддерживается обычаем сжигать на Иванов день два чучела: Hans и Gretl³⁵⁰. Для русской купальской обрядности эти отношения существенны, раскрывая в ней далекие перспективы. Если позволено придать значение тому обстоятельству, что в малорусских песнях у Ивана и Марьи одно и то же отчество по Ивану, то мы можем поставить вопрос: не идет ли здесь дело о названых брате и сестре; вспомним, что на Хорватском побережье, в Болгарии и в Италии ку-муются, братаются именно на Иванов день и что такая связь исключала любовь и брак. В сербской песне Петр, болгарин, готов посягнуть на свою посестриму и убить ее молнией; так да покарает Господь всякого, кто милует свою сестру по Богу. Иван и Марья были наказаны превращением в цветки. У нас нет свидетельства об Ивановском кумовании в русских обрядах, но в некоторых местностях России между женщинами существует обычай кумиться и дружиться в Петров день на лугу, причем они водят хороводы, целуются и меняются крестами³⁵¹.

Впрочем, следует, быть может, придержаться точного смысла песни-легенды об Иване и Марье как родных брате и сестре. Песня, поющаяся об их превращении, предполагает существование семьи, запрет браков между близкими родственниками и отрицание более древних отношений общинно-родового брака, когда женщина принадлежала не отцу и семье, а всему роду, принималась в род. Это принятие было торжественным актом, который мог быть приурочен к известным моментам аграрного года и урочных родовых собраний; он предполагал общение не только с наличными родичами, но и с предками, покоившимися в могилах, когда этот обычай погребения отменил другие. Так объясняется в обиходе современной (русской, латышской и т. д.) народной свадьбы роль очага, пребывания предков, которому кланяется невеста, вступающая в его союз; эротический элемент при погребении Адониса представляет такое же переживание, но более древних, общинно-родовых отношений. То же соединение — принятия в род и культа предков — сохранилось, например, в сицилианском кумовании при символе sepulcru; в сербском дружичале во второй понедельник на Пасхе (в Банате: «побу-шени понеделник»), когда мужчины и женщины собираются на кладбищах, убирают могилы свежим дерном, а затем мужчины и женщины «дружаются» между собой, целуясь чрез венки, становясь затем на целый год побратимами (мужчины) и дружками (женщины). Если я не ошибаюсь, то символика старосеверного побратимства должна быть объяснена с тех же точек зрения: бра-тующиеся поднимали широкую полосу дерна в виде холма, так что крайние части при окружности не отделялись от земли, средняя же была подперта копьем. Вступив под этот шатер, они делали надрез на ладони или подошве, смешивали эту кровь с землею и затем, припав на колени, призывали богов в свидетельство того, что они будут друг за друга мстителями. Этот обряд назывался «ganga undir jardarmen» («хождение под землю, под сокровище земли»). Я сравниваю этот искусственный холм с sepulcru, могилой итальянско-сербского кумованья или братанья³⁵².

Таким образом, разбор некоторых моментов Ивановской обрядности позволяет различить несколько стадий ее праисто-рического и исторического развития. Вначале это общинно-ро-довой праздник, знаменовавшийся браками и принятием в род, в общение предков. Эротизм и похоронный элемент ведет начало из этого источника. На этой бытовой основе развился натуралистический миф об умирающем боге и антропоморфические пары: Адониса и Афродиты, Купалы или Ивана и сверст-ного ему женского образа. Еще позже — песня об Иване и Марье, отражающая отношения, когда-то обычные или выражавшие существенное содержание обряда, но теперь отверженные. Церковь внесла свои воспоминания, память св. Иоанна, протестуя против языческого гетеризма устами блаженного Августина³⁵³ и нашего Памфила³⁵⁴. «Повесть о девицах Смоленских, како игры творили» рассказывает, что в день «в ню же родисл пресветлое солнце великий Иоанн Креститель, первый покалнию проповедник <...> случисл быти ни на коем месте на поле велице беснованию бестудну множество дев и жен, стекъ-шесл на бесовское соборище и нелепо, и скверно». Господь послал великомученика Георгия, увещания которого не подействовали на играющих; тогда Он проклял их, и они окаменели³⁵⁵. Очевидно, переживанием старых отношений на почве новых, церковных, представляется обычай справлять свадьбы преимущественно в Иванов (в Сицилии)³⁵⁶ или Петров день (у турецких сербов);³⁵⁷ в Ивановском братанье и кумовстве позволено видеть такой же отзвук древнего обихода — принятия в род. По отношению к побратимству здесь совершилась такая же эволюция бытовых форм, как и с северным fostbroedralag, только в другом течении: fostbrodir вначале — приемыш, воспитанник, молочный брат; затем — побратим в славянском смысле этого слова, связанный общением крови, обязанный клятвой (svararbrodir, eidbroedr). Реальный символ принадлежности к роду заменился абстрактным, как в других случаях церковным, — и мы понимаем гипотезу, усматривающую продолжение fostbroedralag на почве гильдейских союзов Дании и Норвегии.

И мы снова поставим вопрос, которым началась эта заметка: Церковь привносила ли лишь материал своих воспоминаний и приурочений или и незнакомые нам легенды, уже испытавшие где-то влияние народных, языческих представлений? Уже наше сближение Марены с Адонисом, dominus, таг, поставило нас перед таким вопросом, не исключающим встречных народных приурочений и этимологий; к нему же ведет латинская легенда XII века об Иродиаде, влюбленной в Иоанна Предтечу. Он обезглавлен, это ее месть за отверженную любовь; она хочет схватить, обнять голову, но она ускользает от нее, пышет и несется в вихре, увлекающем и Иродиаду. Мы пытались при другом случае объяснить эту легенду;³⁵⁸ с точки зрения церковной воздушные скитания Иродиады выразили ее преследования святого, ее наказание. Но мы невольно припоминаем другой аналогический образ: сраженного Адониса, тело, голову которого ищет, скитаясь, неутешная в своем горе богиня Афродита.

uuuuwuuuuuuuuuuuu

А. В. Амфитеатров «ПТИЧИЙ ГРЕХ»

Русь первобытного строя. — Эндогамия и эксогамия. — Соловей-Разбой-ник. — Семья Соловья и «птичий грех» сибирских «каменщиков». — Мордва с «птичьими» именами. —Алатырец. — Разбойник Могута. — «Новокрещены» XII в. — Могул,, родоначоигъник киргизов. — Птица Могуль. — «Вор Ахматович». — Курский баскак Ахмат. — Жена Соловья — сестра тверского баскака Щелкана Дудентьевича? — Отатарение волжских инородцев. — Прилагательное «рахманный». — Рахмане в «Зосимовом хождении». — Соловей в средневековом представлении. — Иельбеген минусинского эпоса. — То-темические птицелюди. — Птичий культу сибирских финов. — Русско-финские городища. — Имена, названия племен и урочищ. — Влияние на них «птичьего» культа и тотемов. — Предание об Орле-городе. — Украинская веснянка

о зозуле. — Вологодское ворднище. — Песни о птичьих свадьбах. — Вабий.

Русь выходит из сказочного тумана и делается исторической поздно, к концу X, в начале XI в. Владимир Святой еще на три четверти принадлежит эпосу народного вымысла и церковной легенды. Век сыновей и внуков Владимира — уже почти безусловная достоверность. Но, вдвинувшись в век этот, Русь обнаруживается как-то слишком необычно страною-скороспелкою: сразу с определенным устремлением к государственности, с опытами стройного законодательства, с господствующей христианской религией. Так на страницах летописи, юридических и церковно-литературных памятников эпохи. Но не так было в действительности.

Народные уклады и союзы предысторической и полуисто-рической старины — родовой, семейно-общинный, племенной — еще крепко и долго владели русским миром. Обреченные государством и Церковью на уничтожение, они таяли, хотя без крутой активной борьбы, но зато в очень медленном порядке.

Государственное начало и церковное правило победят их пассивное сопротивление не ранее XIV — XV вв., да и то далеко не во всех областях и отраслях быта. Сравнительно быстро искоренится только племенное деление. В русском славянстве оно едва дотянет до конца ХП в. и вовсе исчезнет в татарщине, а после нее сохранится лишь смутным воспоминанием книгочеев, совершенно забытое живым обычаем и устною памятью народа.

Зато семейно-общинный уклад в позднейшие эпохи, включая даже XVII — XIX вв., обнаружит еще столько силы и жизненности, что некоторые историки усомнятся в самой его древности и увидят в нем не первобытное состояние предысгоричес-ких элементов будущего русского народа, но эволюционное приобретение: давнее новшество, по долгой длительности ошибочно принимаемое за основную старину. И, наконец, обилие и упорство родовых обычаев и свычаев³⁵⁹ на исторической Руси доказывает, что хотя родовой быт дошел до ее эры уже далеко не в чистоте, отжил как целое и, уступая культурной эволюции, самоистреблялся в развале, однако многочисленные пережитки его еще не были трупами, но, напротив, подобно свежим ветвям ивы на истлевшем стволе, являли себя силами еще здоровыми, крепкими и действенными.

Знаменитый Мэн³⁶⁰ установил, вернее сказать, полемически усовершенствовал после Моргана³⁶¹, характеристику рода по типу брака: эндогамией и эксогамией. (Термины эти введены Мак-Леннаном¹.) То есть браком, заключаемым обязательно в недрах своего рода (эндогамия) или, наоборот, браком, заключаемым обязательно в чужом роде (эксогамия). Второй способ брака, эксогамия, представляет в лестнице этической эволюции общества как будто высшую ступень сравнительно с первым. Как будто — потому что новейшие исследования вопроса обнаружили немало исключений из этого правила, доказывающих, что в народах первобытной культуры прогресс семьи не всегда движется в последовательном преемстве фазисов, но иной раз делает попятные скачки и чередует смены.

Былинную, сказочную и летописную Русь мы застаем на ступени эксогамической семьи. Она получила свое возникновение и развитие, по-видимому, в самобытном порядке, независимо от христианства и задолго, если не до его появления на Руси, то во всяком случае до Владимировой реформы. Народившаяся Русская Церковь только одобрила эксогамическую семью, приняла ее под свое покровительство и подчинила своим уставам. Существовала ли еще в это время семья эндогамическая? Ответ дает «Слово св. отец, како жити Христианом»: в числе запретных прегрешений рядом с воровством, клеветой и пьянством «Слово» подчеркивает также и «во племени понятие (= поятие)», т. е. родовой брак в порядке эндогамии.

Между отживающим обществом эндогамическим и развивающимся эксогамическим шла уже лютая принципиальная вражда. Память о ней сохранилась в былинах о богатырской победе Ильи Муромца. Семья побежденного им Соловья-Разбойника оказывается, согласно птичьеллу имени домовладыки, настоящим гнездом, в котором все птенцы схожи между собою. Почему Илья Муромец допрашивает своего пленника:

— Что это у тебя дети на единый лик?

Типический представитель исконной эндогамии, стихийный богатырь Соловей-Разбойник, хвастает новому богатырю, крестьянину, т. е. земледельцу-христианину, Илье Муромцу:

— Я дочь вырощу, за сына замуж отдам,

Я сына вырощу, на дочери женю,

Чтоб Соловейкин род не переводился.

Представитель новой эксогамической культуры, Илья Муромец, почел эту тончайшую в выразительном лаконизме своем программу эндогамического строя за бесстыжую похвальбу грехом, рассердился и убил Соловья до смерти.

О мифическом значении Соловья-Разбойника исписаны и напечатаны едва ли не целые томы. Но все мифические гипотезы, по моему мнению, совершенно теряются пред следующим, чисто бытовым наблюдением и показанием старых сибирских описателей, князя Н. А. Кострова и А. Принтца. Вот как изображают они семейный строй ясачных крестьян³⁶² Бух-тарминского края (Томская губ.), так называемых «каменщиков», т. е. горцев, русских по происхождению, но перечисленных в инородцы.

«Нравственность инородцев, по легкости их взгляда на прелюбодей-ственные связи вообще, стойт весьма низко. Несмотря на ближайшее кровное родство, любовные связи брата с сестрой, отца с дочерью и т. п. считаются дозволительными и называются просто “птичьим грехом”, по уподоблению птицам, вышедшим из одного гнезда»К

Отметим для памяти, что в этом сообщении «птичий грех» эндогамического союза приписывается среде, утратившей свою русскость чрез ассимиляцию с соседствующими тюрко-фин-скими племенами. И обратим внимание на то обстоятельство, что в родственных им инородческих племенах Европейской России предания, сопряженные с именем Соловья-Разбойника, отличены также птичьими именами.

«Во времена стародавние, где теперь стоит Нижний Новгород, жил знатный, сильный мордвин по имени Скворец. Он был друг и товарищ другому, такому же знатному, такому же сильному мордвину — Соловью, тому самому, что связан был Ильей Муромцем. Женился Скворец на восемнадцати женах, и родили они ему семьдесят сыновей. Все жили вместе, занимались скотоводством, пасли стада на горе и по вечерам гоняли их на водопой на Оку-реку. Тут же в ущелье обитал чародей Дятел, тоже мордвин, тоже приятель Соловью. И спросил Скворец Дятла

о судьбе семидесяти сыновей своих. Отвечал Дятел: “Если дети твои будут жить мирно и согласно друг с другом, долго будут обладать здешними местами, а поссорятся — будут покорены русскими. И тогда здесь, на устье Оки, поставят русские город-камень, крепок зело, и не одолеют его силы вражеские”. И, сказав это пророчество, просил Скворца Дятел о честном ему погребении. Умер Дятел в глубокой старости, и похоронил его Скворец на горе, на устье Оки-реки и прозвал то место Дятловы горы. Затем помер и Скворец, завещав семидесяти сыновьям своим мир и согласие. Сыновья и внуки Скворца жили хорошо между собою, но потомки их размножились и стали враждовать друг с другом. И свершилось предречение чародея Дятла: один святой князь, Андрей Боголюбский, согнал их с устья Оки, другой святой князь, Георгий, поставил на Дятловых горах Нижний Новгород. С некоторыми изменениями легенда эта сохранилась в устах народа. Но в устном предании мордовский патриарх столь многочисленного семейства, владевший устьем Оки, называется не Скворцом, а Соколом. Замечательно, что в Нижнем Новгороде, повыше Дятловой горы (вверх по течению Оки), подле так называемого Гребешка, гора, отделяемая от сего последнего оврагом, называется Соколом. Замечательно и то, что у некрещеной мордвы до сих пор сохраняется старинное их обыкновение давать новорожденным имена птиц, как, например: Торай (“гусь”), Тыр-пыр (“дикий голубь”) и тому подобные»³⁶³.

Замечательно также, добавлю, сходство этой мордовской заповеди с предсмертным завещанием-благословением великого князя Ярослава Владимировича, устно обращенным³⁶⁴ к детям своим:

«Се аз отхожу света сего, сынове мои. Имейте в собе любовь, понеже вы есте братья единого отца и матере. Да аще будете в любви межю собою, Бог будет в вас, и покорит вы противныя под вы, и будете мирно жи-вуще; аще ли будете ненавидно живуще в распрях и которающеся³⁶⁵, то по-гыбнете сами [и погубите] землю отец своих и дед своих, юже налезоша трудом своим великым; но пребывайте мирно, послушающе брат брата»³⁶⁶.

В одной записи предания, относимой П. И. Мельниковым ко времени Петра Великого, национальность Скворца разъяснена каким-то книжником еще подробнее: «Он же месегятя-нин». То есть, по тогдашнему ученому краснословию, мордвин из племени Мокши. А былина Архангельского уезда в сборнике П. В. Киреевского³⁶⁷ с такою же подробностью аттестует Со-ловья-Разбойника, как «чудище поганое, алатырца некрещеного». Опять-таки многочисленны догадки ученых мифологов о таинственном «камне Алатыре, Латыре, Алаборе», от которого производным является кличка «алатырец». Для многих других загадок, выдвигаемых упоминанием «алатыря» в былинах и духовных стихах, мифологические разгадки бывали иногда остроумны и почти вероятны. Но здесь, в случае Соловья, думается мне, нет вовсе надобности в мифологическом искании символического заднего смысла и соответственного словопро-изводетва от «алтаря», «янтаря» и т. п. Тут не мифология, а просто географическое указание. Алатырец — уроженец берегов реки Алатыря, как волжанин — уроженец берегов реки Волги, унженин — Унжи, мокшанин — Мокши и т. д. Алатырь — коренная мордовская река, обсаженная мордвою еще и в наше время. Здесь в XVI в. было нечто вроде столицы мордовских князей Еделевых³⁶⁸. Отсюда, чрез учрежденный Иваном Грозным в городе Алатыре (при слиянии р. Алатыря с Сурою) Троицкий монастырь, распространялось среди мордвы христианство и двигалось обрусение.

Почему Соловей-Разбойник запомнился архангельской былине именно как мордвин-алатырец, а не какой-либо другой мордвин? Потому что в архангельском наречии «алатырец» — ругательная аттестация человека криводушного, хитреца, лукавца³⁶⁹, пройдохи³⁷⁰, нищенствующего бродяги, а также и немого, косноязычного, невнятно говорящего по-русски. В XVI — XVII столетиях, к которым надо отнести происхождение этой брани, вся история «поганой», т. е. языческой, мордвы, как прочих приволжских тюрко-финнов, сводится к тому,, что либо она разбегается с исконных мест своего поселения от притеснений московских ясачников и миссионеров, либо примыкает ко всем инородческим вторжениям на Русь, ко всем смутам и бунтам в государстве. Причина достаточно основательная, чтобы названия враждующих народностей обратились в языке каждой из сторон в ругательные клички. Не ругательно, а официально мы встречаем «алатырца» в 1654 г. в списке стрельцов-добровольцев, набранных для населения и защиты нововыстроенного московским правительством Билярского острога³⁷¹. Что касается участи алатырца — из всей «поганой» мордвы преимущественно украситься ругательным прозвищем «некрещеного», — то эту славу алатырская мордва легко могла заслужить в годы Смутного времени, когда она ужасными неистовствами вымещала на монахах-миссионерах местного Троицкого монастыря все свои, претерпенные от них, скорби и утеснения³⁷².

Не будет невероятным предположить, что с этим и другими подобными погромами связан заключительный эпизод в тех вариантах былины, которые изображают князя Владимира расположенным на милость к пленному Соловью и даже предлагающим ему разные почетные должности. Но свирепый дикарь с глумлением отвергает княжеские любезности, откровенно заявляя, что его «серце разбойницко» не способно приять ни служилого положения, ни монастырского покаянного жития. «Если ты меня посадишь воеводою, от меня все выть будут; если ты меня посадишь в монастырь строителем, то не строитель я буду, а разоритель».

Вызывающее поведение угрожаемого казнью Соловья Всев. Миллер³⁷³ справедливо находил странным. Тем более для богомольного покаянца, разбойника Могута «Степенной книги»³⁷⁴, к которому В. Миллер, как мы ниже увидим, приурочивал Соловья вообще и особенно в этом эпизоде. Впрочем, в позднейших волжских разбойничьих песнях ответы пленных удалых (Стеньки Разина, Ваньки Каина) на допросах грубят воеводам и губернаторам с тою же резкою откровенностью, которою пленник сам на петлю напрашивается. Ведь это именно и называется в песнях: «Умел воровать, умел ответ держать» — не слукавил, не отрекся от своего дела и звания. В. Миллер видел в поведении Соловья прием «эпической наивности». Я бы определил его скорее лирическим порывом или точнее взрывом дикой энергии, полоненной, но ненавидящей до неспособности к притворству.

Но у П. Н. Рыбникова есть большая запись (от Андрея Сорокина), представляющая сцену в гораздо более правдоподобном распределении ролей. Не Владимир предлагает, а Соловей просит-выкупается:

«Ай же, солнышко Владимер князь И старой казак да Илья Муромец!

Спустйте меня да на свою волю:

Я повыстрою вкруг города Киева Села со приселечками,

Улки с переулками,

Города с пригородками,

Монастыри всё богомольные».

Владимир не прочь уступить. Но:

Тут говорил старой казак,

Старой казак Илья Муромец:

«Ты, солнышко Владимер князь!

Не строитель он вековой, а разоритель:

Разоришь ты о стать нии села с приседами,

Города с пригородками!»³⁷⁵

Дело кончается заключением Соловья-Разбойника в подземную тюрьму. А детям его Илья Муромец возвращает всю отцову «несчетну золоту казну», вопреки князю Владимиру, который было уже «обзарился на именье-богачество».

Я думаю, что если искать в былине исторических отголосков, то для изъяснения этого эпизода нет надобности забираться в глубь веков до Владимира и Могуты. Замиренные после Смутного времени инородцы, стараясь поладить с новою крепкою властью, стали лучше ладить также и с миссионерами. Некоторые мордвины даже сами стали просить о крещении. Так в 1619 г. один мордвин дал в Троицкий Сергиев монастырь вклад, прося за то его окрестить. Тогда же мордвин, названный во св. крещении Тихоном, отдавая Троицкому Сергиеву монастырю свою родовую вотчину Кирмальский Ухожёй, сам просил о водворении его между христианами, «чтобы ему христианской веры не отбыта»³⁷⁶. Понятно, что не все усердствующие «новокрещены» встречались с доверием и властью, и Церковью, памятовавшими по свежему опыту, что мордве свойственно не строительство монастырей, а разорительство. Бунт мордвы против энергических миссионеров патриарха Никона (хотя он сам был мордвин) и убийство главы их, рязанского архиепископа Мисаила (1655 г.) — наглядные показатели небезосновательности такого недоверия.

Новообращенная мордва часто оказывалась гораздо опаснее некрещеной, потому что крещение снабжало мордвина как бы паспортом политической благонадежности, при наличии которого русская власть смотрела сквозь пальцы на безобразия «новокрещена» среди языческой мордвы, а в то же время паспорт этот своего носителя мало к чему русскому и христаан-скому обязывал. Еще в 1686 г. указ царей Иоанна и Петра Алексеевичей свидетельствует, что мордовские новокрещены «в христианской вере не тверды, в церкви Божии не приходят и отцов духовных у себя не имеют». А о том, как эти новокрещены угнетали своих соплеменников, в то же время злоумышляя «похвальными речами» на русскую власть, выразительно свидетельствует челобитная, поданная в том же 1686 г. некрещеною мордвою из племени терюхан³⁷⁷ нижегородскому митрополиту Филарету, с горькими жалобами на грабительские утеснения, терпимые от «новокрещенов» — разбойников, конокрадов и, по-видимому, бывших разинцев. Челобитчики опасаются, «чтобы нам, сиротам вашим, от них, новокрещеных Емельки Пиргушева со товарищи, отъездов (“по многие времена неведомо куда и для какого промыслу”), приводов и от похвальных их речей не разориться и вконец не погибнуть»³⁷⁸.

Таким образом, в рисунке своих соплеменников мордвин-новокрещенец оказывается разбойником, вымогателем, двуличным человеком вертлявой совести — именно алатырцем в нынешнем «архангельском» смысле слова. Тем более подозрительно должны были относиться к «новокрещенам» русские, селившиеся между ними. Церковный и правительственный взгляд на прозелитов³⁷⁹ сильно разнился от народного. Народ не любит и никогда не любил выкрестов³⁸⁰, сомневаясь в чести людей, сменивших свою «прироженую» веру. Известна в бесчисленных вариантах пословица: «Вор прощенный, жид крещенный, конь леченный — одна стать: толка не жди!»³⁸¹.

Всеволод Миллер настаивал на тождестве Соловья-Разбой-ника с летописным разбойником Могутом, или Могутой (в «Степенной книге»), получившем помилование от кн. Владимира ввиду его чистосердечного раскаяния: «Изымаша же хитростью некоего разбойника, нарицаемого Могута, и егда ста пред Владимером, воскрича зело и многы слезы испущая из очию, сице глаголя» и пр. Миллер сводит эту подробность о сильном крике пленного Могута с общеизвестным эпизодом былинного сказа, как пленный Соловей-Разбойник оглушил до беспамятства князя Владимира с княгинею и весь двор их богатырским своим свистом. Илья Муромец приказывал Соловью свистать осторожно, вполсвиста, а разбойник назло свистнул в полный свист (или, как выражается соблазнившая Миллера редакция, «сколько было его могуты») и наделал великих бед, за что Илья убил его и выбросил в окошко³⁸².

Имя Могуты ясно звучит славянским корнем, но весьма возможно, что это лишь случайное звуковое совпадение. Могут близко напоминает Могула, родоначальника киргизов. Были два брата: Могул и Татар. От первого произошли казаки: так называют себя киргизы-узбеки, отрицаясь тем от имени «кыр-гызов», которое они оставляют за презираемыми от них каракиргизами, считая последних происхождения калмыцкого и даже «собачьего». Слово «казак» у киргизов значит «вольный», «бродяга», «разбойник». А состоит оно, по киргизскому же толкованию, из двух имен: каз («гусь») и заг («ворон»)³⁸³. Таким образом, киргизский казак есть тотемический символ, составленный из двух вольных степных птиц, иносказательно определяя племенной союз двух родов с тотемом гуся и с тотемом ворона. Теперь если былинный и сказочный Соловей-Разбойник = летописному разбойнику Могуту, а разбойник Могут = казаку (т. е. разбойнику с двумя птичьими именами) Могулу, то две величины, равные порознь третьей, равны между собою. Наш Соловей с его былинными татаро-тюркскими отчествами-про-звищами — «вор Ахматович», «Рахметович», «Рахматович», «Рахманович» и пр., — оказывается типическим богатырем-разбойником из какого-то тюркского рода-племени с птичьим тотемом соловья.

В выразительнейшем же прозвище «Соловей, птица рах-манная» птичий тотем возвращается уже к птичьему мифу. Последний еще более рельефно выступит наружу, если мы вспомним Моголъ или Могулъ-птицу, заменяющую в наших сказках восточную баснословную птицу Рох³⁸⁴. Имя это не утрачено народным языком еще и в настоящее время. На олонецком наречии ллогулъ (а также «науй» и «навуй») обозначает страуса. В песнях о Волхе, Егорие Храбром, в сказке об Александре

Македонском [птица Могуль] сопровождается постоянными эпитетами — «великая и страховидная» (Г. Куликовский)³⁸⁵. Восточным сказочным привносом влетают в былину и птицы-оборотни, вороны с железными носами: сыновья и зятья Соловья-Разбойника, по убеждению сказочников, и теперь еще бессмертно летающие по Руси. Через царства Болгарское и Хазарское они прилетели прямо из «Тысячи и одной ночи» (второе путешествие Синдбада-морехода).

Отчество Соловья — Ахматович, Рахматович, Рахметович и т. д. — уже самим звуком своим говорит о татарстве или скорее об отатаренности разбойника, причем надо заметить, что это мухамеданское отчество, несомненно, очень поздний вклад в соловьиное родословие.

Орест Миллер (а за ним впоследствии и Всеволод) приписывает «Ахматовича» глубокому впечатлению, которое оставил в русском народе неудачный поход на Москву Ахмата, хана Золотой Орды, в 1480 г. при Иване III и долгая его стоянка на р. Угре³⁸⁶. Возможно, хотя если бы я с такою же уверенностью, как Всеволод Миллер, видел театр столкновения Ильи Муромца с Соловьем-Разбойником в древней Черниговской земле и точно в нынешней Орловской губернии, то для местной эпопеи соблазнился бы выбрать и более местного Ахмата: свирепого курского баск&ка³⁸⁷ этого имени, слободы которого в восьмидесятых годах XIII века воевали князья Олег Рыльский и Святослав Липецкий. Известна эпическая характеристика последним этого курского Ахмата:

«Что баскаковы слободы грабил, в том я прав, — не человека я обидел, а зверя; врагам своим отомстил; не буду отвечать ни перед Богом, ни перед людьми в том, что поганых кровопийцев избил»³⁸⁸.

На баскака Ахмата можно, пожалуй, найти косвенное указание даже и в былинах Соловьиного круга. В некоторых записях жена Соловья, обыкновенно безыменная, снабжается именем и отчеством: Акулина Дудентъевна. Это былинно-татарское отчество делает ее как бы родною сестрою ханскому баскаку в Твери, Чел-хану, или Шевкалу, которого грабительские безобразия и насилия вызвали знаменитую тверскую резню татар на Успеньев день, 15 августа 1327 г. В народной (да и летописной) памяти этот Чел-хан остался с именем Щелкана, а былевые песни³⁸⁹ придали ему отчество Дудентьевича. Личность и деятельность Чел-хана «ради дани и выходу, ради чор-това правежу» былины изображают весьма близко к характеристике курского Ахмата князем Святославом:

У кого пяти рублей нету,

У того он жену берет,

У кого как жены-то нет,

Так того самого берет.

У Щелкана не выробишься,

Со двора вон не вырядишься³⁹⁰.

Корысть получить в кормление «Тверь богатую» Щелкан покупает у Звяги-царя (Узбека), заколов родного сына и выпив чашу его крови, «стоючись перед Звягою-царем». Когда Щелкан едет в Тверь, то даже родная сестра, которую зовут здесь Марьей Дудентьевной, не находит для него лучших пожеланий, чем:

«Уж ты по роду родной брат,

По прозванью окоянной брат.

Да чтобы тебе, брателку,

Да туда-то уехати,

Да назад не приехати.

Да остыть бы те, брателко,

Да на востром копье,

На булатнем на ножичке».

Кто-то из давних исследователей, но, к сожалению, не могу вспомнить, кто именно, основываясь на разбойничьем характере Щелкана, видел в нем через игру слов самого Соловья-Раз-бойника (ср. изображение пения соловья у Крылова: «Защелкал, засвистал на тысячу ладов»). Женщины в былинах Соловьиного круга всегда с христианскими именами: жена Акулина, дочери Катюшенька, Пелька (Пелагея), Марья, но с басурманскими отчествами: жена Дудентьевна, дочь Марья Соловьевна.

Но, вообще-то, нужны ли и возможны ли в данном случае определенные исторические даты и имена? Не проще ли видеть в татарских отчествах Соловья и его семейных отражение общей тесной связи между татарами и волжскими инородцами, постоянными союзниками и проводниками первых в их набегах на Русь? А равным образом и того феодального внедрения, которым татары раздробили инородческие земли в полуавто-номные орды с владетельными князьками — мурзами из ордынских выходцев. В пяти губерниях (Тамбовской, Нижегородской, Пензенской, Симбирской и Казанской) образовалось 55 мордовско-татарских княжеских родов, причем чисто мордовских из них только три: Еделевы, Шунгуровы и Смелене-вы³⁹¹. В Казанской губернии ряд мордовских селений еще до покорения Казани Иваном Грозным уже отатарился до полного забвения своих нравов, обычаев и языка, и растатарить эту мордву русским не удалось, несмотря на то, что она — православная со времен основания свияжской конторы новокрещенских дел при Анне Иоанновне³⁹². О глубоком отатарении чувашей излишне распространяться: оно общеизвестно.

Любопытно, что народ не удержал в своих устах чистую форму — «Ахматович», но, воспользовавшись эпитетом «вор Ахматович», переделал Ахматовича в Рахматовича, а затем в Рахмантьевича, Рахмановича, Рахманова. Это позволило ему, по звуковой ассоциации, вызвать в воображении вышеупомянутое фантастическое диво: «птицу рахманную». Рахманный, или рахманый, — прилагательное народного говора, слышимое от Белого моря до Волги, от Пскова до Камы, но чрезвычайно неустойчивое, чтобы не сказать капризное, — разнообразное и противоречивое в значении. По В. И. Далю, на северо-восток и на юго-запад от Москвы оно обозначает «вялый», «хилый», «неразвязный», «скучный», «простоватый», «глуповатый», «нерасторопный»; а на север и на восток — наоборот, «веселый», «разгульный», «беседливый», «хлебосольный», «тароватый», «учтивый», «щеголь»; в пяти средних губерниях с тюрко-финским прошлым значение шатается; в Псковской губернии — «тихий», «кроткий», «смирный», «ручной». Общая характеристика: «рахманный — пополам с дурью». В олонецкой речи: «добрый», «хороший», «живой», «бойкий», «приветливый», «гостеприимный», «обходительный» (Г. Г. Куликовский)³⁹³. В архангельской — «довольный», «самодовольный», «в хорошем положении»; «жить рахманно» — привольно, с достатком (А. И. Подвысоцкий)³⁹⁴.

За исключением, пожалуй, последнего архангельского (и то лишь отчасти), ни одно из этих значений нисколько не характерно для такой «птицы рахманной», как Соловей-Разбойник. Мифологи стихийной школы, А. Н. Афанасьев и Орест Миллер, производили «рахманного» от рахманов или брахманов, т. е. браминов, забредших в русский народный язык книжным путем из старинных космографий, легенд об Александре Македонском и т. п. Поэтому для Афанасьева рахмапный — блаженный в обоих смыслах: и святой, и блажной, одержимый дурью, юродивый. В эпитете сочетались «понятия, с одной стороны, указывающие на людей, призванных к вечному довольству и покою, а с другой — на отмеченных рукою Смерти: болезненных, расслабленных, тоскливых, безумных» — как бы одержимых сверхъестественной (эльфической) силой³⁹⁵. Для Ор. Миллера рахжанный — «чудесный», «кудесный», «кудеснический»³⁹⁶.

Я должен сознаться, что это брахманское словопроизводство меня мало убеждает. Но приму, как более правдоподобное, толкование Ор. Миллера. Соловей-Разбойник, «птица рах-манная», уподобляется чудесной, кудесной птице из дальневосточной страны блаженных рахманов. В сказках «Тысячи и одной ночи» имя этой птице — Рох, из яиц ее родятся служебные духи, эфриты³⁹⁷. Рыбников в своих записях держался формы «рохманной». Может быть, и в самом деле это правописание верное, и в эпитете «птицы рахманной» звучит видоизмененное имя птицы Роха? История Аладдина с его волшебною лампою и кольцом была хорошо известна Древней Руси и отразилась в ее словесности как изустной (например, в сказках Афанасьева Nq 111 («Чудесный ящик»), 112 («Волшебное кольцо»)), так и письменной.

Перечитав в тихонравовских «Памятниках отреченной русской литературы» «Хождение Зосимы к рахманам», я позволю себе сделать еще одну догадку. Когда Зосима увидал первого голого рахмана, то по наготе принял его за черта: «Еда³⁹⁸ будет се превабитель (великий соблазнитель, вовлекатель, в первом смысле — птицелов — [А. В. А.]) диавол?» [Может быть, сей искуситель — дьявол?]³⁹⁹ Несмотря на все Зосимово благоговение к рах-манам, нагота их очень смущала человека, пришедшего «от суетного мира», — настолько, что рахмане неоднократно принимались ему доказывать: «Не наги ж есмы, якоже вы глаголете; но имеем одежу праведну; не стыдимся друг друга». (Нечто подобное приключилось недавно в Америке с голою процессией русских духоборов: они доказывали, что ходить голыми — их право и свидетельство одеянности духовной чистотой, а полисмены утверждали, что это бесстыдное нарушение общественных приличий и порядка.)

Когда сочинения, подобные «Зосимову хождению», внушали своим читателям и слушателям, что рахмане — люди, избавленные от стыда, то ведь эта аттестация могла быть принимаема двояко. Верующий благочестивец понимал «рахманного» как «поднявшегося выше стыда», а скептик мог понимать и как «стыда не имеющего». А так как мудреное прилагательное «рахманный» вообще⁴⁰⁰ сбивчиво в значении, то не могло ли светское непонимание и зубоскальство превратить «рахманного» в «бесстыжего, наглого»? Тогда и эпитет Соловья — «птица рахманная» — получает определенный и вполне уместный в характеристике разбойника смысл.

В сев. Миллер считает «Соловья» действительною кличкою какого-нибудь орловского разбойника, запомнившегося населению своим удалым свистом. То обстоятельство, что с образом «соловья» связывается обычно представление о сладкогласии, благоприятном для человека (напр., в «Слове о полку Игоре-ве»: «Соловии веселыми песньми свет поведают»), не препятствует развитию метафоры и в обратном зловредном смысле. В Иоакимовской летописи кличкою Соловья отмечен Перунов жрец, новгородский Богумил, поднявший восстание против вводимого Владимиром христианства. (М. Н. Загоскин в знаменитом некогда романе «Аскольдова могила» довольно ловко использовал это сведение, слив Соловья-Богумила с Соло-вьем-Разбойником в одном лице предводителя лесных язычников — противников Владимировой реформы.) Ф. И. Буслаев сближал Соловья-Разбойника со старофранцузским сказом о морском разбойнике Евстахии Монахе (Witass le Moine), который дразнил своего преследователя, подражая соловьиному свисту: «Occi, occi!» — что значит: «Убей, убей!»

По свидетельству английского писателя Срепа, еще в 1843 г. собравшего ряд любопытных данных о кровавой мести у арабов, эти последние «убеждены, что кровь убитого превращается в птицу, именуемую “hamah”. В эту птицу, летающую вблизи трупа, переселяется душа убитого. “Oscuna”, — не перестает щебетать она, это в переводе значит: “Дай мне напиться”, подразумевая: “крови моего убийцы”»⁴⁰¹.

Средневековая поэзия, проникнутая мифологическим убеждением о языке птиц, между прочим, приписывает именно соловью зловещие советы и ободрительные к убийству клики⁴⁰². В отреченном «Слове Мефодия Патарского» Антихрист родится в мир от монахини, чудесно оплодотворенной сладкогласною птицею. В городе «Хоразине будет черница, дщи некоего боля-рина. Седящи в келии своей, услышит в винограде⁴⁰³ своем птицу, поющу таковыя песни, иже ни ум человечь возможет разу-мети. Она же, открывши оконца и хотя обозрети птицу, птица же возлетеевши и зашибет ея в лице, черницы тоя, и в том часу зачнется у нея сын пагубе, окаянный антихрист»⁴⁰⁴.

В. В. Стасов весьма натянуто отождествлял Соловья-Разбой-ника с чудовищем Иельбегеном в сказке минусинских татар о богатыре Тане. Сходство Стасов полагал в том, что Соловей сидит на семи (далеко не всегда: чаще — на девяти и даже тридевяти) дубах, а у Иельбегена семь голов и, подобно Соловью^ он также одарен способностью производить разные громоподобные свисты и ревы⁴⁰⁵. Из этого допущения в пользу тюрко-финского значения Соловья-Разбойника возможно отметить только, что образ голосистого чудовища, наводящего смертный страх и даже убивающего свистом, ревом, шипением и пр., есть также тюркский мотив.

Таким образом, утвердимся на положении.

Былинные птицелюди вводят нас в область родового тотемизма, причем особенностью тюрко-финских родов оказывается преимущественный выбор тотема из царства пернатых. Это своеобразные фантастические гербы, в которых основная природа тотема условно стилизуется совершенно так же, как гербовая зоология и орнитология европейской геральдики. Чрез обрусение инородцев их тотемические воспоминания проникли в русскую словесность. Время обратило их в поэтические метафоры, из-под которых, однако, прозрачно сквозят то древняя реальная основа, то иносказание какого-либо кстати пришедшегося нового исторического явления, удачно пристегнутого к старой основе тем или иным находчивым сказителем.

О религиозном почитании птиц сибирскими турко-финна-ми⁴⁰⁶, когда каждый род поклонялся своему тотему, мы имеем авторитетное свидетельство из первых лет XVTQ в. в «Кратком описании о народе остяцком» миссионера Григория Новицкого, написанном в 1715 г. и изданном в 1884 г. Л. Н. Майковым. Новицкий наблюдал остяцкий культ со вниманием как заинтересованный очевидец. «Иныи, — говорит он, — покланяхуся кумиру по подобию зверину, наипаче медведя, иныи же — в подобие птиц: лебедя, гуся, и всяк по своеллу пристрастию, до чего вящше пристрастенъ есть, боготворит, и толико безстудного многобожия — елико умом познаваху тварей, толико подобная изображаху боги». Тот же наблюдатель видел идола, по-видимому, уже не родового, но племенного значения: Гусь. Он стоял на берегу Оби в Белоярских юртах и считался богом водяных птиц. Имел подобие медного гуся. Для него было устроено гнездо из различных тряпок, сукна, холста, кожи⁴⁰⁷.

По словам Ф. А. Теплоухова⁴⁰⁸, птицевидные идолы в Пермском крае — довольно частая находка. У местных крестьян они известны под именем «голубков», хотя по своим признакам скорее напоминают орла или сокола. Район их распространения В. М. Флоринский определяет в громадных размерах (от Енисея до Волги), обнимающих Западную Сибирь, древнюю

Великую Пермь и древнюю Камскую Болгарию⁴⁰⁹. Коллекциями птицевидных идолов богат Томский музей. Флоринский дает им подробное описание с множеством рисунков, представляющих фигуры крылатых птицелюдей в стилизации именно геральдического типа. Сам он, со своею тенденцией приписывать славянское пранаселение едва ли не всей Азии и Европе, считает эти идолы славянскими изделиями и предметами славянского культа. (Мое детское воспоминание: в шестидесятых и семидесятых годах минувшего столетия на базарах и ярмарках Калужской губернии (в Лихвине, Мосальске, Мещовске) продавались для нас, ребят, глиняные свистульки, имевшие вид птицелюдей, с очень безобразными головами, толстыми лапами и опущенными по бокам крыльями. Игрушка эта, когда ей дули в трубчатый хвост, издавала очень пронзительный свист. В торговле и у детей она так и называлась глиняным соловьем или просто соловьем, без определения.)

Птицевидные идолы и амулеты, находимые в городищах, несомненно, принадлежали культу населения городищ. Спор о том, что именно представляют собою бесчисленные русские городища, тянется в науке очень давно. Раскопки их обогатили науку неоцененными открытиями, позволяющими ученым XX в. углублять более или менее доказательные исторические гипотезы далеко за летописные времена, но вопрос о них самих остается лишь приоткрытым. Колумб этой области, Дориан Ходаковс-кий, приписывал городищам богослужебное значение. Позднейшие исследователи опровергали его с довольно дружною решительностью, может быть, чрезмерною. Обозрение этой почти столетней пестрой полемики могло бы дать материал для весьма увесистой книги. Я здесь отмечу только «среднее» мнение И. Е. Забелина. Он полагал, что городища вмещали в себя не только капища (З.-Д. Ходаковский), не только укрепленные временные лагеря (Ф. И. Леонтович), ни тем более только жилые крепости общественных союзов (Д. Я. Самоквасов), но и капища, и стоянки, и жилье. «В XVII столетии, — говорит Забелин, — в Устюжской стороне подобные городки существовали еще живьем, рубленые в клетки или ставленые острогом стоячим, вроде тына. Эти городки устраивались только для осадного времени в каждой волости. Постоянными их жителями бывали только церковники, потому что в каждом городке находилась церковь, так что и самый городок существовал как бы для охраны этой волостной приходской церкви. Это обстоятельство заставляет предполагать, что и в языческое время в городках не последнее место отдавалось языческому капищу, почему мнение Ходаковского о богослужебном значении городков имеет основание и ни в каком случае не может быть совсем отвергнуто»⁴¹⁰.

В. О. Ключевский указывал, что малые площади городищ противоречат широкому назначению, как военному, так и, казалось бы, культовому. Но кто наблюдал быт, например, ино-родцев-тюрков Минусинской степи, тот вспомнит, как ничтожно мало места нужно для их религиозных рукотворных святынь и как первобытно просто устраиваются эти последние. Так что, как бы ни теснился финский лесной род на своем маленьком городище, хотя бы даже однодворном, но угол-то для своего родового культа он, конечно, всегда отводил. Тем более, что рукотворный символ отнюдь не главная сила тюркского культа: «тцсы» минусинских степовиков-шаманистов (поскольку они уцелели от пропаганды христианской, мусульманской и ламаистской) — не более как домашние суррогаты божества, вроде икон в понимании темной деревенской бабы. Настоящие же божества — небо, солнце, горы, реки — помещения не требуют, а напротив, сами его дают. Мордва, черемисы, чуваши, вотяки и пр. веками молились в заповедных рощах, под открытым небом. Вырубка «кереметей» архиепископом Мисаилом в 1655 г. вызвала бунт с убийством этого чересчур уж усердного иерар-ха-миссионера, что, конечно, не остановило дальнейшего истребления природных финно-тюркских святынь, в котором мухам-меданские муллы соперничали с русским духовенством. Любопытнейшие сведения о том, как эти жестокие меры, не уничтожив старой веры, загнали ее внутрь новой⁴¹¹.

Славянские племена в начальной летописи слывут либо по местности, которую они занимают, с определением или от природных свойств ее («поляне», «древляне»), или от собственных имен («бужане» по р. Бугу, «полочане» «речки ради Полоты»); либо от имен своих родоначальников: «радимичи» — потомки Радима, «вятичи» — потомки Вятка, «кривичи», может быть, и «дреговичи», хотя и производят их, как населителей Пинских болот, от старого слова «дрягва» (болото) (И. Е. Забелин)⁴¹².

Первое определение свидетельствует о поселении настолько давнем, что местность в воображении соседей господствует над представлением о насельниках: они рисуются современникам летописца прежде всего как люди, живущие в стране полей, в стране лесов, по берегу Буга, по р. Полоти и т. д. — тамошние аборигены. Напротив, все эти радимичи, вятичи и пр., которые, говоря позднейшим, XVII в., выражением, «пишутся с вичем», — новые поселенцы на занимаемых ими местах и не успели ни сами по ним прослыть, ни своих имен им передать. В воображении современников это люди, пришлые в страны муромы, мери, веси и др. финских племен, которые еще существуют и с которыми они смешиваются чрез войну и иммиграцию. Идея рода господствует над идеей местности.

Еще Н. И. Надеждин, а за ним К. Н. Бестужев-Рюмин⁴¹³ отметили, что на западе России реки носят названия славянские (Березина, Припять и т. п.), а на востоке — очень редко. «На обширном пространстве от Оки до Белого моря мы встречаем тысячи нерусских названий городов, сел, рек и урочищ <...> рек, названия которых оканчиваются на ва: Протва, Москва, Сылва, Кок-ва и т. д. У одной Камы можно насчитать до 20 притоков, названия которых имеют такое окончание. Ua по-фински значит вода. Название самой Оки финского происхождения: это — обрусевшая форма финского joki, что значит река вообще. Даже племенные названия мери и веси не исчезли бесследно в Центральной Великороссии <...> например, уездный город Тверской губернии Весьегонск получил свое название от обитавшей здесь веси Егопской (на р. Егоне)»⁴¹⁴. И туземцы, и пришельцы, — и меря с весью, и муромой, и кривичи, вятичи, радимичи — все одинаково исчезли в процессе метисизации, образовавшей великорусское племя. Но исчезнувшие финны остались в истории с племенными именами и оригинальною географическою номенклатурою, а исчезнувшие славяне — с именами родовыми и географическою номенклатурою финскою. «Радим сидел на Соже, а Вятко — на Оке», в сидении [они] метисизировались — ославяни-ли край в языке, а сами офиннились в быте и культе, и в состоянии этого смешанного быта и культа уже в первый исторический период Руси растворились, расплылись в сотворенной и творимой народности, ничего не оставив от своего прошлого, кроме памяти и имени виней, т. е. родовиков.

Излагая религию балтийских славян, Гельмольд говорит о ней почти дословно то же, что Григорий Новицкий о религии остяков: «У славян идолопоклонство многоразличное, и не все они согласуются в одном и том же суеверии. У одних божества стоят в капищах, представляясь в вымышленных изображениях истуканов; другие обитают в лесах или рощах, и эти не имеют видимых изображений»⁴¹⁵. А Саксон Грамматик говорит о частных божествах, чтимых у славян не менее общественного племенного святилища в Арконе, и описывает подробно один из таких кумиров, по безобразию достойный быть портретом Идолища Поганого русских былин. Частные боги суть родовые боги. А родовые боги суть обожествленные тотемы в прямом их изображении или прошедшем мифологическую трансформацию.

Замечено, что в русской географической номенклатуре от слияния Сухоны и Юга, от Онежского озера реки Олти до Средней Оки, захватывая северные части губерний Калужской, Тульской и Рязанской, т. е. на площади, занятой когда-то финнами, — названия значительных урочищ в громадном большинстве финские, а второ- и третьестепенных — славянские. Этим обозначается, что кривичи, радимичи, вятичи, бессильные заменить своим поздним культурным привносом исконную основную культуру туземцев, были, однако же, достаточно сильны, чтобы каждый осевший среди финнов славянский род мог ославянить свою околицу, докуда его рука хватала. И так как у каждого рода была своя религиозная святыня, обожествленный тотем, то вот род кладет свое, так сказать, тавро на всю околицу, распространяет его по всей Палестине⁴¹⁶, в которой привычно кочует или, оседлый, рубит городки, острожки и ставит тверди. Таким образом, уже не люди слывут по местности, а местность начинает слыть по людям, по их родовому, тотемическому прозвищу. И если тотем данного рода птичий, то возникают и селения с птичьими прозвищами.

Финны-туземцы и пришельцы-славяне одинаково заботились о том и часто сходились как бы на полпути, составляя имена наполовину из финского речения, наполовину из славянского, либо ославянивая их славянскими суффиксами. Разбойничий род с тотемом Соловья не оставил по себе памяти в названиях урочищ (если не считать Миллерова Соловьиного Переезда), но Нижний Новгород построен на Дятловых горах, Москва зачалась на Воробьевых горах, один из древнейших городов Северной России называется Каргополь, т. е. Воронье Поле. По легенде о возникновении Москвы, сложившейся или записанной в XVII в., на месте нынешнего Кремлевского дворца, раньше еще «красных сел боярина Степана Ивановича Кучки», стояла в дремучем лесу хижина отшельника Букала, который предсказал великому князю Даниле Ивановичу будущее величие сих мест. Но по-болгарски бухал значит «филин», в вологодском наречии — бухалим, в тульском — бухало; бухать — «кричать филином», «зазывать».

В тотемы предпочтительно избирались хищные птицы — орел, сокол, ястреб, ворон. В особенности же последний, во всех своих наименованиях, как в форме врана (серб. Вранья, болг. Варна, укр. Грайворон), так и в форме крука (чешский легендарный вождь Крок; польский город Краков — «Кряков» русских былин, о котором они рассказывают странную историю, как Илья Муромец при помощи Ермака Тимофеевича освободил его от татарской осады). Всего выразительнее в балтийском славянском племени бодричей. Оно делилось на два рода — рарогов и варнов, т. е. охотничьих соколов и воронов. А князем у них сидел Крук, а жену он имел Славину (Domina Slavina uxor Cruconis) — может быть, Славянку, а может быть, СоловьихуК Тотемическое мифотворчество связывается даже с городами и урочищами, которых историческое происхождение, сравнительно недавнее, не имеет решительно ничего загадочного. Возникнув без легенды, они как бы добывают себе легенду.

В России два Орла — губернский город при впадении р. Орлика в Оку и уездный Орлов Вятской губернии. Но Московская Русь знала еще Орел-город — бывший инородческий Кер-гадан, возникший на правом берегу Камы, против устья р. Яйвы. Жизнь этого городка, тесно связанная с соляным промыслом знаменитых Строгановых, в XVII в. была очень интересна и авантюрна. (Здесь, например, развивается действие пресловутой демонической «Повести о Савве Грудцыне», см. ее в моей «Одержимой Руси».) Но основан он в 1564 г. Аникою Строгановым как обыкновенный городок-острожец для охраны первой строгановской соляной варницы. В объяснение же названия Орла-города П. И. Мельников занес в свои «Дорожные записки» местное предание, будто на этом месте в старину стоял огромный кедр и на этом кедре свил себе гнездо орел, величины и силы необыкновенной. Он был ужасом окрестностей: похищал мелкий скот и даже детей. Никто не отваживался убить этого хищника, все боялись близко подойти к гнезду его. Аника Строганов решился сам сразиться с орлом, напал на него в гнезде и умертвил хищника. Место, на котором был кедр, понравилось ему и он постановил выстроить тут городок⁴¹⁷. Сходство легенды с былиною о поездке Ильи Муромца на Соловья-Разбойника, «птицу рахманную», так велико, что соблазняет даже искать взаимовлияния между двумя сказаниями. Тем более, что Аника Строганов в народной памяти остался истинно эпическим богатырем, да еще и имя-то носил самое былинное.

Геральдическое значение песенной птицы ясно выступает в украинской веснянке, отмеченной Н. И. Костомаровым:

«Вставай, челядонько,

Город городити,

Терненьком тернити,

Щоби не злетила Сива ей зозуленька,

Щоби не схватила Паняньской краси».

Зозуля, кукушка, является птицею сладострастною и опасною для девичьей чести в эллинском мифотворчестве (обольщение Геры Зевсом, принявшим вид кукушки) и в германских песнях («Der Kukuk ist ein braver Mann, der sieben Frauen halten капп»[«Кукушка — удалец, он может иметь семь жен»]). Но немецкий «der Kukuk» мужского рода, тогда как наша «зозуля», «зегзица», «кукушка» — рода женского, и, следовательно, роль похитительницы «паняньской красы» ей никак не подходит. Надо думать, что в данном случае мы имеем дело не с обычной поэтической птичьей метафорой, какими изобилуют любовные и свадебные песни, в особенности украинские, но с каким-то глухим воспоминанием о женихе-насильнике из рода, имевшего своим патрональным знаком (гербом) и прозвищем кукушку. Зозуля и в настоящее время очень распространенная украинская фамилия. Мое допущение имеет тем более вероятности, что, по свидетельству Костомарова, «эта песня стойт особняком, и ничего другого в таком же смысле не находится в песенности»⁴¹⁸. В варианте веснянки кукушка переправлена на сокола — постоянный символ удальца-жениха, налета-любовника. В другой песне, рисующей неравный и насильственный чужеродный брак, жених изображается вороном, невеста — голубкою:

Налетов ворон з чужих сторон,

Голубку взявши, до себе призвавши,

Сипле пшеницю, лле водицю —

Голубка не Усть, голубка не п’е...⁴¹⁹

Здесь ворон и голубка, конечно, лишь поэтические образы. Но народное творчество умеет различать поэтическую метафору от тотемического намека. В 1903 г. в Вологде я записал от кухарки, крестьянки Кадниковского уезда, местный сатирический сказ о неравном браке, присрамившем какую-то именитую семью. Не решаюсь привести эту довольно длинную сатиру здесь, так как запись мною давно утрачена, а в памяти сохранилась отрывками, соединять которые искусственно было бы неудобно. Девушка в сказе величалась «соколеной белою», а в мужья ей навязалась местная наиболее частая и нелюбимая птица «ворона». Но так как ворона, подобно кукушке, звучит в ухе женским родом (так лишь она всегда выступает и в сказках животного эпоса, и в песнях⁴²⁰), то вологодские выдумщики устранили это неудобство, переименовав ворону в «серое вороншце» и в «серого вороншца». Обе формы, средняя и мужская, повторялись рядом без различия, но сказ избежал женской. Между тем прозвища Ворона, Сорока, Галка и т. п. столько же обыкновенны в северном русском крестьянстве, как в украинском Зозуля. Следовательно, если бы в сказке шло дело о родовом символе жениха, то, конечно, ворона так и осталась бы вороною, подобно тому, как костомаровская веснянка сохранила свою тотеми-ческую зозулю. Но сказу нужна была не личность, а поэтическая метафора для обобщающего сатирического изображения именитой невесты с недостойным женихом. Поэтому потребовалось подчеркнуть в нем мужскую неуклюжесть низменного самца мужскою же формою смехотворно-неуклюжего «воронища».

Птичьи метафоры в свадебном обряде, славянском и русско-инородческом, бесчисленно часты и стойки, хотя и не особенно разнообразны. В подавляющем большинстве метафоры эти порождены эксогамией, браком чужеродным, и его символизируют. Здесь же уместно будет упомянуть о песнях, имеющих содержанием свадьбы птиц между собой. Их множество — русских, украинских, белорусских, польских, общеславянских. Они очень древнего происхождения. Большинство из них шуточного содержания, бывшего в свое время, вероятно, сатирическим. Таковы украинские песни о свадьбе щегла с синицей, о чечетке, которой надо выдать замуж семь дочерей, о разборчивой перепелке, отвергнувшей сватовство, чтобы выйти замуж за соловья и т. п. Подобно свадебным песням невестиных подружек, едва ли не повсеместно высмеивающим язвительно и враждебно чужеродца-жениха с его сватом, дружкою и поезжанами, песни о браках птиц разных пород (обязательное условие!) звучали когда-то не только забавным балагурством, но и сатирическим протестом отжившего и уже умиравшего эндогамизма, против торжествующей (в формах похищения, умычки по соглашению и, позже, покупки жены) эксогамии.

К высказанным предположениям и соображениям прибавлю подкрепляющим примером еще одно в высшей степени выразительное слово, подмеченное Ф. И. Буслаевым⁴²¹. Зять-примак, входивший в дом тестя или тещи на правах члена семьи, сожителя и соработника, родича, назывался в старину ва6ий\ от глагола «вабити» — охотничьего термина, обозначающего «привлекать, приручать, приманивать птиц». См. выше, в «Хождении Зосимовом» превабителъ диавол, т. е. великий ловец душ, уподобляемых птицам, лукавый птицелов. А зять-примак — вабий, по уподоблению пойманной родом птице. Тут явственна метафора еще звероловного быта, для которого общежитие кровных (семьею ли, родом ли) определялось еще гнездом.

Значение слова «гнездо». — Гнездо и усадьба Соловья-Разбойника. — Абрамкино городище. — Типы иногородческих жилищ и селений. — Чувашские базары. — Город Торжок и др. — Мордовские «тверди». — Самоистребление инородцев в родовых распрях. — Юрий Долгорукий. — Пургас и Пурей-ша. — Неспособность инородцев к государственной организации. — Курбский о черемисском царе. — Первобытный лес — природная крепость. — Рассказ Маржерета. — Девятидубъе. — Бухтарминские «каменщики». — Недостаток в женщинах. — Гетеризм. — Кровное родство в языках: мордовском и черемисском. — Гетерические нравы у тюрко-финнов и русских метисов. — Герберштейн и др. о лопарях. — Матриархат. — Женские божества в мифологии тюрко-финнов. — Разрушение гетерического строя приростом женского населения. — Пережитки и рецидивы гетеризма. — Деревня Яркино. — Гостеприимная проституция. — Эндогамия. — Анекдот Шашкова. — Песня о Захарке. — Легенды о происхождении киргизов. — Браки родных братьев и сестер. — Скрытый эндогамизм под эк-согомическими фикциями. — Мордовская песня об Уле. — Чувашская свадьба. — Народный костюм волжских инородцев.

Жилище птицы — гнездо.

Слово «гнездо» употребляется русским народом весьма разнообразно. Однако пестроту его значений, как прямых, так и метафорических, легко распределить по двум категориям. В первой гнездо — то, что вмещает, помещение. Во второй — то, что вмещается, связано с помещением, постоянством в нем пребывания. С той и другой категорией связано представление о большей или меньшей длительности действия, а со второю — о его собирательности. Гнездо — жилье птицы или зверя, и гнездо — птичий или звериный выводок: «По Русской земли про-строшася половци, акы пардуже (барсово) гнездо» («Слово о полку Игореве»). «Вить гнездо» — метафорически — устраивать дом и обзаводиться семьей. В архангельском наречии «гнездиться» значит совокупляться (о птицах, зверях, насекомых).

«В слове “гнездо”, — говорит Буслаев, — мы видим пример того, как основные понятия образовались в нашем языке под влиянием звероловного и охотничьего первобыта. Как в санскрите от кула (семья) происходит кулая (гнездо), так и у нас в старину гнездо употреблялось в значении семьи. Например, в “Слове о полку Игореве”: “Ингварь и Всеволод, и все три Мстиславичи, не худа гнезда шестокрилици”. Тем же древнейшим бытом отзывается эпитет великого князя Всеволода Юрьевича — “Большое Гнездо”»⁴²². Но не только семью вмещает идея гнезда, а также род и племя. В том же «Слове о полку Игореве»: «Дремлет в поле Ольгово хороброе гнездо, далече залетело»; в «Задонщине» (по списку У идольского): «Гнездо есмя были великого князя Владимера Киевского». Долговечную прочность этих метафор утверждает и новая словесность. «Дворянское гнездо» у Тургенева обнимает одновременно оба понятия — и местности, населенной дворянами, и дворянских родов, ее населяющих. А вот гнездо как семья в классической русской комедии уже второй половины XIX в.:

Расплюев. Ведь у меня гнездо есть; я туда пищу таскаю.

Федор. Что вы это? Какое гнездо?

Расплюев. Обыкновенно, птенцы; малые дети.

(Сухова-Кобъиин А. В. Свадьба Кречинского.)

Метафору «гнезда» мы видели в признаниях кровосмесите-лей-«каменщиков» Бухтарминского края. «Тепло гнездо» имеет жилищем и «гнездом» [т. е. всем семейством] живет в нем также и кровосмеситель Соловей-Разбойник.

Гнездо его свито на дубах, число которых колеблется в разных записях от трех до тридевяти, т. е. двадцати семи, да еще иногда для красного словца прибавляются «две березы покля-пые». По большей части, это висячее гнездо представляет собою и крепость, и жилое помещение Соловьева рода. Иногда жеоно — только крепость, а роскошная усадьба разбойника стойт где-то в стороне, особо. И, должно быть, довольно далеко от лесного гнезда, потому что, когда Илья Муромец везет покоренного разбойника к его усадьбе, дети Соловья не могут рассмотреть простым глазом, в чем дело, кто едет, кто у кого в тороках⁴²³, и жена Соловья убеждается в постигшем семью несчастии, только поглядев с вышних чердаков в трубки немецкие.

Был двор на семи столбах,

На семи столбах, на семи верстах,

Около был булатный тын,

В середочке был сделан гостиный двор,

Было сделано три терема златоверхие,

Вершечки с вершечками свивалися,

Потоки⁴²⁴ с потоками сросталися,

Крылечки с крылечками сплывалися,

Рассажены были сады да зеленые,

Цвели да цвели все цветы лазуревы,

Подведена вся усадьба красовитая.

О населении подобных былинных и легендарных «гнезд» мы имеем довольно точные статистические данные. У Соловья — жена, девять сыновей, две или три дочери, соответственное число зятьев-примаков («вабиев»); потомства последних былина не считает. У мордвина Скворца — 18 жен и 70 сыновей. Другое сказание о возникновении Нижнего Новгорода приписывает первый посел на Дятловых горах, над Волгой, немного ниже устья Оки, мордвину же Абрамке, переселенцу из-за р. Кудьмы. В дремучем лесу срубил он семнадцать изб для своих четырнадцати сыновей и трех дочерей и обнес посел<ок> тыном и валом. Вышел городок, вмещавший на жительстве до 500 человек, которыми, очевидно, и определялся род Абрамкин. Вероятно, численность рода внушила окрестной мордве, терюханам, выбрать Абрамку своим «панком» (старшиною, правителем, но не князем). В городке своем Абрамка устроил двое ворот: одни — с южной стороны вала, широкие, с дубовыми растворами, и завалил их землей; другие — Тайницкие, на север, из которых ходили за водой на Волгу. Когда русские осадили Абрамку в его гнезде, то сквозь Тайницкие ворота пробралось к нему на помощь 5000 терюханской мордвы. Но неудачная вылазка погубила Абрамку. Он пал в бою, а его городище русские разорили и сожгли. Затем победители построили было поблизости, на правом берегу Оки, свой русский городок, но не выдержали напора мордвы и бежали во Владимир. Именно эти события и послужили Юрию Долгорукому предлогом к основанию Нижнего Новгорода.

В настоящее время мордовские и черемисские деревни планируются как русские, равно как русская изба давно уже победила и вытеснила инородческую финскую куд'у. Но еще 80 лет тому назад супруги К. и А. А. Фукс видели первобытные деревни, в которых не было улиц, и каждый двор представлял собою умышленно обособленный участок, обнесенный тыном, и с избою, как с миниатюрною цитаделью, посреди двора. Выходы из избы располагались, как ворота в Абрамкином городище, на юг или на восток — большая дверь в рост человека, на север — маленькая, скорее тайник или дымовое отверстие, чем дверь. Окна и теперь еще не прорубаются на улицу, а всё во двор. Вся изба, весь двор, вся усадьба мордвина, черемиса, чуваша запечатлены привычкою к отчужденности от соседа, к ожиданию от ближнего своего скорей худа, чем добра.

Если из вышеприведенного былинного описания Соловьевой усадьбы мы откинем эпические украшения «булатного» тына, «златоверхих» теремов, то она окажется распланированной точно по образцам инородческих усадеб у Гейкеля, [Александры] Фукс и Лукина, только в преувеличенном эпически масштабе. «Сады» же «зеленые» с «цветами лазуревыми» даже вполне реально вероятны, так как нагорные черемисы — страстные любители садоводства, и деревни их действительно утопают в зелени⁴²⁵.

Даже «гостиный двор» посреди усадьбы красовитой — не измышление, потому что такой значительный поселок среди тюрко-финского населения не мог не создать в себе «Торжка», или «базара». «Для чуваша, — говорит А. Ф. Риттих, — базар составляет ныне такую же бытовую необходимость, как для городского жителя гостиный двор, биржа, театр, клуб, гостиница». Чуваш жить не может без базара. «Делать базар» для него самое приятное препровождение времени. Устраивается базар обыкновенно на площадях ближайших деревень либо по большим дорогам, около постоялых дворов, питейных заведений и т. п. К известным дням съезжаются на такие площади чуваши и, расставив свои телеги рядом, с проходом посередине, сидят на телегах и покуривают трубку, в то время как женщины расхаживают по лавкам в наскоро устроенных навесах из тонких жердей и полотна. На такие торжки чуваши приезжают не столько для торга, сколько чтобы повидаться с соседями, потолковать с ними, выпить вина, закупить табаку, а женщины — чтобы побывать лишний раз в людях, принарядившись. Продается на торжках только мелкий товар: для женщин — бисер, бусы, шнурки, материи; для мужчин — трубки, кушаки, шапки, подошвы и т. п. Для настоящей торговли чуваш едет не на Торжок уже, а в большое село или город. Любовь чувашей к этим сборищам настолько сильна, что редкий из них согласится продать свои произведения на месте, как из недоверчивости к единичным предложениям, т. е. опасаясь прогадать против установленных базарных цен, так еще больше, чтобы не лишиться предлога к удовольствию побывать на базаре. Во времена болгарского царства чуваши, как полукочевые, конечно, еще больше нуждались в базарах и торжках для сбыта мехов, меда, воска и для встречи рода с родом, племени с племенем, ради «разузнания не только новостей, но и намерения соседей»⁴²⁶.

Что-нибудь вроде чувашского базара или торжка представлял собой и центр красовитой усадьбы Соловья, возвеличенный былиною в звание «гостиного двора». Как из подобных «гостиных» мест у больших дорог, переправ, волоков и т. п. возникали крупные жилые, торговые и даже политические центры, показывает название города Торжка, или Нового Торга, развившегося из «погоста» еще в финское или полуфинское время. Так как с Торжком связана легенда о погребении здесь св. Ефремом Новгородским, бывшим конюшим св. князей Бориса и Глеба, головы брата своего Георгия Угрина, погибшего вместе с Борисом на реке Альте от подосланных Святополком убийц, то возникновение Торжка, хотя бы еще Торжком с маленькой буквы, вероятно уже для начальных лет XI века. Между тем, название Новый Торг указывает, что этот торг перебрался на свое место с какого-то другого, был прежде где-то выше⁴²⁷. И, по всей вероятности, там он был еще чисто финским, потому что славяне, вытесняя финнов, редко садились на покинутые ими пепелища, но обыкновенно строили новые города где-нибудь поблизости, но на новом месте. (См. выше легенду об Абрамкином городище.) Так построились Пронск, Переяславль Рязанский, впоследствии Коломна, Борисоглебск, Пересвитск, Ростиславль, Москва. Городище Старой Рязани включает в себя развалины древнего финского городка, но они в этом обширном городище занимают лишь незначительный уголок. Город Белев возник на месте целой группы финских городищ⁴²⁸.

В высшей степени любопытны три [цитировавшихся выше] стиха:

Вершечки с вершечками свивалися,

Потоки с потоками сросталися,

Крылечки с крылечками сплывалися.

Они свидетельствуют о том, что род, разросшийся настолько, что начал выделять из себя отдельные семьи в отдельные жилища, продолжает тем не менее поддерживать свое единство общею кровлею, подразумевающею и общий родовой очаг⁴²⁹.

Абрамкино городище с семнадцатью избами в черте тына и вала и Соловьева усадьба, «двор на семи столбах» (т. е. семибашенный), на семи «верстах», — гнёзда крупного, много двор-ного размера. Такими должны были быть в XV — XVI вв. «мордовское Арзамасово городище», как слыл тогда город Арзамас, столица племени эрзи, ардатов, вотчина кн. Еделе-вых, Старый Темников, Сараклыч и т. п. укрепленные поместья феодалов — князей и мурз, принадлежащие позднейшему времени, когда племенное начало стало брать верх над родовым и при татарском содействии и понуждении образовывать «орды» (например, Наровчатская орда мурзы Тагая, собравшая под его руку мордву нынешней Пензенской губернии).

Тут «гнездо, гнезно» с маленькой буквы уже заносит ногу для шага в Гнездо с большой буквы, Гнезно, как звался стольный город мазовецких князей. Но берега Оки богаты остатками финских городищ более ранних веков — до славянского нашествия. Они совсем другого типа: малодворного или даже од-нодворного, настолько тесен их вал. Вот где были истинные и вековые «тверди»: тюрко-финнов, какими бы племенными именами они ни назывались, — эти их лесные «жилища» и «зимни-цы», куда они уходили от напора русских, зная, что следовать за ними в непроходимые чащи княжеские дружины (почти исключительно конные) не рискнут⁴³⁰.

Надежда эта не всегда оправдывалась. Энергичные князья, вроде Юрия Долгорукого либо Константина Васильевича Суз-дальского-Нижегородского, умели добираться и до «твердей», выбивая туземцев с берегов Оки либо в эмиграцию, либо внутрь страны, в еще густейшие дебри, о которых еще в XVII столетии составители писцовых книг выражались, что их «мерять не мочно, для того, что по горам лес частник»⁴³¹. Восторженный тон Нижегородской летописи, когда она восхваляет Юрия Долгорукого за то, что он «поганую мордву отогнал и жилища и зимницы их разорил», свидетельствует о тяжких трудностях совершенного им подвига. Ни города, ни сел&, ни даже деревни определяли в XIII в. полу бродячее тюрко-финское население, а именно вот эти «тверди», в которые каждый род превращал свою звероловную зймницу для защиты и от людей, и от диких зверей.

История лесных тюрко-финских племен дышит роковым упрямством дикарского индивидуализма. Неспособность цементироваться в народе погубила их. В XIII в. они еще стояли на точке той роковой разъединенности, из которой напиравшие на них славянские соседи, кривичи и вятичи, давно вышли. И теперь неутомимо обрабатывали их сначала в порядке племенного натиска и (может быть) мирной массовой иммиграции, а с XII в. уже в порядке государственно-завоевательном.

В результате экономического разорения Южной Руси в конце XI в. («Все тоще ныне видим, нивы, поростше зверем, жилища быша»⁴³²) началось политическое выцветание Киева, центр тяжести стал перемещаться с Днепра на Оку и Волгу. Новые великие князья, ростово-суздальские, со столом во Владимире, устремились лепить центральную славяно-финно-тюркскую Русь, распространяя ее на северо-восток, который тогда слыл «Белою Русью»⁴³³. Не с радости напрягали они усилия к движению, удалявшему их от Днепра и Европы: Юрий Долгорукий «основал престол свой в Белой Руси», «видя себя Русской земли совсем лишена», и принялся строить города, населявшиеся метисами славян с болгарами, мордвою и венграми⁴³⁴.

Защищались тюрко-финны от русского натиска плохо, раздробленно. Они легко соединялись на короткий срок для какой-нибудь военно-грабежной экспедиции, но решительно не выдерживали войны.

Неоднократно бывало, что, собравшись значительным скопищем, они колотили русских (например, в 1103 г. мордва побила князя Ярослава Святославича). Но, во-первых, кажется, ни разу не было случая, чтобы в недрах этих скопищ не кипели междоусобия застарелой родовой вражды, в жертву которой, чем с русскими драться, одна половина племени предпочитала истреблять другую. Юрий Долгорукий воевал мордву, наполовину объединенную князем Пургасом, мордвою же, которая шла за кровным врагом Пургаса, князем Пурейшею, и именно этого союзника орда «изби Мордву всю и Русь Пур-гасову, а Пургас едва вмале утече»⁴³⁵.

По взятии Казани Иваном Грозным, черемисы (луговые) сделали попытку основать собственное государство, собрали до 20 ООО войска и вверили его приглашенному из ногайской орды царю-татарину. Но объединение не замедлило надоесть им. Рассмотрев, что «мало им прибыли от того царя», они убили его и истребили прибывшую с ним дружину из 300 татар, отрубили покойнику голову и воткнули ее на высокий шест. «И глаголали: “Мы было взяли тебя того ради на царство, с двором твоим, да оборонявши нас; а ты и сущие с тобою не сотворил нам помощи столько, сколько волов и коров наших поел: а ныне глава твоя да царствует на высоком коле”. Избрали себе своих “атаманов” и повели с русскими партизанскую войну, которая продолжалась два года, да и по замирении то и дело вспыхивала, — конечно, в виде родовой гверильи»⁴³⁶.

Во-вторых, достигнув с успехом первой намеченной цели, а тем более когда, наоборот, нарывались на сильное сопротивление и бывали побиты, скопища спешно рассыпались по своим «твердям», веруя в их природную защиту гораздо более, чем в силу своих союзов. В январе 1228 г., воюя мордовскую землю, Пурга-сову волость, жестоко опустошал ее союз северо-восточных русских князей под главенством Юрия Долгорукого, причем особенная удача выпала муромскому князю Юрию Давидовичу. Мордва, как водится, «побегоша в лесы своя, в тверди». Дружинники князей Ярослава, Василька и Всеволода, вероятно, воззавидовав добыче муромской дружины, устроили тайную экспедицию «в лес глубок». Мордва пропустила их, а потом напала с тылу обходом и часть перерезала, часть взяла в плен, а сама опять затворилась в «твердях», «и князем нашим не бысгь коего воевати».

Ведь, чтобы сделать «твердь» неприступной для тогдашнего оружия, мордве не приходилось тратить ни материальных средств, ни много труда. Болотные тропы, полноводные реки, гораздо более стремительные, чем теперь, и первобытный девственный лес предлагали почти готовое. Возможно, что, чистя лес под «твердь», мордвин или черемис даже не всегда валил подряд деревья, оставляя наиболее могучие дубы-великаны служить опорами валу и тыну и главное — сторожевыми вышками. Даже в XIX в. так делывали на Кавказе и горцы, и казаки. Л. Н. Толстой еще застал и описал казачий бекет⁴³⁷ на вековом дереве. А для XVI — XVII вв. мы имеем интересный рассказ Ж. Маржерета о том, как подобными натуральными каланчами охранялись степные дороги в Московском царстве. Там (вдоль дорог) «изредка растут одинокие, рассеянные дубы, удаленные один от другого на 8, 10 и до 40 верст. По большей части при каждом из них становятся два ратника с готовыми конями; один сторожит на вершине дерева, а товарищ его кормит коней, совсем оседланных. Всадники сменяются через четыре дня. Сидящий на вершине дуба, заметив в отдалении пыль, слезает немедленно, не говоря ни слова, садится на коня, скачет во весь опор к другому дереву, кричит издали и показывает рукой, где видел неприятеля. Страж второго дерева, находясь на вершине, уже издали замечает ска-чущаго всадника и, едва поймет из слов его или из знаков, с какой стороны поднимается пыль, велит своему товарищу, смотревшему за конями, скакать к третьему дереву. Так, уведомляя друг друга, дают знать ближней крепости и, наконец, самой Москве, не принося иной вести, кроме того, что видели неприятеля, а нередко вместо людей открывается конский степной табун или стадо диких животных. Но когда страж, оставшийся при первом дереве, также прискачет и подтвердит слова своего товарища, тогда с прибытием вестника войско берет оружие!»⁴³⁸.

Таким образом, пожалуй, даже нет особенной невероятности в подробности о семи или девяти дубах Соловья-Разбойни-ка. В. Ф. Миллер, с известной своей тенденцией видеть место действия былины в пределах Орловской губернии, нашел в ней на берегу речки с былинным названием Смородинной древнее село Девятидубье. Местные старожилы указывают то место, где будто бы было расположено гнездо Соловья-Разбой-ника, и огромных размеров пень, который, по преданию, сохранился от девяти дубов. Существует там же урочище Соловьев Перевоз⁴³⁹. И вот когда какой-нибудь Соловей-Разбойник запирался крепко-накрепко в этаком гнезде-девятидубье, то, конечно, чтобы вытащить его оттуда, нужен был богатырь, как Илья Муромец или, по крайней мере, Юрий Долгорукий, чью кипучую деятельность по цивилизации и колонизации Приок-ского края отразил в себе, может быть, — по догадке А. П. Щапова, — известный духовный стих о Егории Храбром⁴⁴⁰.

Перешагнем от Юрия Долгорукого почти через семь веков. А. Принтц посетил бухтарминских «каменщиков» в 1868 г.⁴⁴¹. Собственно говоря, в это время они уже не были «каменщиками» в тесном смысле слова, т. е. горцами, живущими в камне, в скалах, как жили их предки, первые поселенцы на р. Бухтар-ме, до 1792 г., когда Екатерина II приняла здешние поселы беглых староверов-беспоповцев в русское подданство и учредила Бухтарминскую инородческую волость.

При официальном присоединении «каменщиков» оказалось 318 душ, в том числе мужчин 250, а женщин — только 68. Цифры, наверное, очень преуменьшенные, так как население это распределялось на 30 селений — не по десяти же душ на каждое! Но во всяком случае был бесспорный и громадный перевес мужской численности над женской, что, главным образом, и вызывало внутренние раздоры.

Принтц застал в Бухтарминской волости население в 1500 душ и уже со значительным перевесом женской численности. Селений же всего 8, долинного расположения по течению р. Бухтармы. Привольное и богатое житье бухтарминцев Принтц изображает завидными красками: «Порато рахманно живут», — сказал бы шенкурский крестьянин. «Твердь», как выше сказано, была для них преданием. Принтц нашел их в период «усадьбы красовитой». Но долина Бухтармы сама по себе служила им исполинскою «твердью». Принтц едва-едва нашел в нее провожатого даже с ближайшего к ней отрога Алтая, и путь их вдвоем по девственным дебрям был немногим легче поездки Ильи Муромца чрез «леса Брынские, черны грязи Смоленские». А надо заметить, что в XIX в. леса по Бухтарме уже не были так сплошь густы, как должны были застать их первые переселенцы, потому что их сильно расчистили хронически свирепствовавшие лесные пожары.

В долине же расстояние между селениями оказалось по 20 и более верст, а пути сообщения таковы, что в волостном центре, с. Сенном, Принтц нашел на 300 душ жителей только одну телегу: бухтарминцы считали колесный ход бесполезным по ужасным своим дорогам, ездили только верхом и тяжести перевозили вьюками. Таким образом, каждое селение представляло величину, обособленную от других и замкнутую в самой себе не менее, чем замкнуты и обособлены были «красовитая усадьба» Соловья-Разбойника, Абрамкино городище, посел мордвина Скворца на Дятловых горах и т. п.

Обратим внимание на малое число женщин в населении этих первобытных медвежьих углов как по показанию старинных легенд, так и по свидетельству Бухтарминской переписи 1792 г. У мордвина Абрамки — 14 сыновей и только 3 дочери, у Соловья — 9 сыновей и 2 или 3 дочери, в Бухтарминской волости — 68 женщин на 250 мужчин. И там и здесь отношение женской численности к мужской приблизительно 1 : 4. Непременным результатом такой женской скудости должно было явиться и явилось бытовое явление гетеризма: принадлежность женщины, начиная с возраста половой зрелости, всем мужчинам ее двора, т. е. рода, обитающего с нею под одною кровлею либо в ограде общего вала и тына, питающегося от общего очага и чтущего его общую святыню.

Историческим памятником гетеризма, пережитого народом, остается навсегда крайняя ограниченность языка его в обозначениях кровного родства. Языки мордвы и черемисов в этом отношении чрезвычайно показательны. За исключением отца и матери, в них, собственно говоря, вовсе нет своих слов для степеней родства, а есть только возрастные определения родичей данного «я». То есть родичей, старших меня и младших меня.

Если я черемис, то старше меня в мужчинах izja, в женщинах — ака.

В izja (zja) сливаются: дядя (младший брат отца), старший брат, а также племянник и двоюродный брат, если он старше меня по возрасту. Жены всех их — jengaj.

В ака сливаются: тетка (младшая сестра отца), старшая сестра, племянница и двоюродная сестра, если они старше меня по возрасту. Мужья всех их — kurska.

Моложе меня в мужчинах — sold, в женщинах — suzar.

Sold: младший брат, племянник, двоюродный брат и мужское потомство двоюродных. Жены их — seske.

Suzar: младшая сестра, племянница, двоюродная сестра и женское потомство двоюродных. Мужья их — venge.

Поколения, старшие отца [ада) и матери (aba), не имеют собственных обозначений, а определяются прилагательными ки («большой»). Дед — киада, kugaj. Бабка — kuaba, kuba. Двоюродный дед, а также старший брат отца — kugizja. Двоюродная бабка и старшая сестра матери — киака.

Характерно отсутствие в черемисском языке собственного речения для внука. По-видимому, понимать эту степень родства черемисы обучились уже в очень позднюю эпоху от русских, у которых заимствовали они и свое нынешнее слово ипикка. В старом русском языке, когда его зазнали черемисы, ведь так и произносилось слово «внук»: «...и затворися Волга в граде со унуш своими»⁴⁴². Там, где все женщины принадлежат всем мужчинам, равно как там, где узаконено обычаем снохачество, то есть патриарх, глава рода или семьи, имеет право на жен своих сыновей, понятия о внуке (по мужской линии) быть не может, так как немыслимо проследить с уверенностью происхождение ребенка от отца или от сына. Равным образом черемисский язык не различает «человека» и «мужчины» от «мужа» в смысле супруга. Все это - man. Женщина и жена, одинаково, vate. Девушка и дочь — iidur. Особенно же выразительно для гетерического общества звучит слово jengaj, обозначающее вместе свояченицу (жену какого-нибудь izja) и любовницу.

Так как в гетерическом обществе женщина не принадлежит определенному мужчине, то и не может остаться вдовою. В языке черемисов и нет этого слова. Их tuluk заимствовано у более культурного когда-то чувашского народа (вероятно, в эпоху Болгарского царства на Каме и Волге). Равно как чуваши же передали черемисам идеи и слова для семьи (jez) и разврата (jazor), которых черемисский язык, как орган народа, жившего в совершенной свободе половых отношений, породить не мог.

Обратимся к мордовскому языку в наречиях двух племен — мокши и эрзи⁴⁴³.

Мокша Эрзя alja: человек, мужчина, отец,

предок: ^j^aj^: (^a!j^{a =} крестьянин)

atja: дед, самец, предок, учитель: atja: (хозяин) сога: сын, мальчик, молодой

человек: сдга

stir': дочь, девушка: tekhter’ patja: дядя, старший брат,

старший двоюродный брат: bat’aj (включает также

и соответственное женское родство)

akaj: старшая сестра, тетка,

племянница: bat⁹aj

sazor: младшая сестра,

племянница, свояченица ava: супруга, мать, самка: er've: свояченица, новобрачная,

вторая жена, сноха: ov: зять, свояк:

akVaj, jolmastir’: старшая золовка и

старшая сноха

ava, пг

ur'va

sodamo

avne

Из обоих языков явствует полное смешение степеней свойства (в особенности), причем иногда родство и свойство выразительно сочетаются, как, например, в мордовском слове sazor (младшая сестра и свояченица).

Таким же пережиточным признаком когда-то всеобщего гетеризма можно считать сохраняемый племенем и в культурные времена снисходительный взгляд на грехи пола и сравнительно широкую свободу, предоставляемую в этом отношении женщинам. Отсутствие супружеской ревности у мордвы племени мокши засвидетельствовано еще В. Рубриквисом: «Если кто спит с женою другого, тот не печалится об этом, если не увидит собственными глазами; отсюда они не ревнивы»⁴⁴⁴. У черемисов «рекрут, оставляя дом, почти открыто дает дозволение жене на сожительство с одним из родных»⁴⁴⁵. Александра Фукс спрашивает черемиску, сбежавшую от мужа: «“Что, Матрена? Ты так молода и между тем несчастна; я думаю, тебе очень горько?” — “Что за горько! — прервал вопрос молодой черемисин, — разве нет другого, кроме мужа?..” Вот дети природы, живущие на свободе!» — заключает сочинительница⁴⁴⁶.

Эта доступность женщин у финских племен должна была сильно помогать русско-финской метисизации. Г. И. Перетятко-вич считает ее в числе условий, способствовавших слитию славян с финнами, как скоро они селились между последними⁴⁴⁷. Меря и весь, исчезнувшие финские племена, соседи и родня мордвы и черемисов, вероятно, имели те же нравы. Поведение женского пола в русско-зырянском населении Усть-Цыльмы лучше всего определяется местною хороводною песнею. Девушка призналась парню, что любит его. Парень спрашивает, искренно ли? Ответ:

«Я по совести скажу — одного тебя люблю,

Я по правде-то скажу — семерых с тобой люблю».

Из двенадцати песен, пропетых С. В. Максимову усть-цыль-мянскими девушками, шесть он не решился записать по слишком уж гетерическому их содержанию. Тот же этнограф нашел в Усть-Цыльме, Ижме и т. д. в 1856 г. свальный грех и гостеприимную проституцию⁴⁴⁸. [М. Н.] Харузин (1888) говорит о гостеприимной проституции у вотяков Сарапульского уезда Вятской губернии⁴⁴⁹.

Но, например, лопари имеют давнюю репутацию очень нравственного и крепко семейного народа. На ней настаивает уже Иоанн Шеффер Страссбургский, описатель Лапландии ХУП в., ссылаясь на энергические заверения в том же Торнэуса. Книга Шеффера вышла в 1675 г. Но за 150 лет пред тем С. Герберш-тейн со слов великокняжеского толмача Григория Истомы, только что побывавшего в Лапландии, описывает лопарей еще первобытными дикарями, и гостеприимная проституция у них существовала. «Отправляясь на охоту, они (лопари) оставляют дома с женой купцов и других иностранных гостей. Если, воз-вратясь, они находят жену довольною обращением гостя и веселее обыкновенного, то дают ему какой-нибудь подарок; если же напротив, то со стыдом выгоняют его»⁴⁵⁰. Факт, который Шеффер рассказывает против Герберштейна (жестокое наказание купца из диких мест, вздумавшего использовать свои права гостя на жену хозяина), скорее подтверждает, чем опровергает старого путешественника, доказывая лишь, что христианизация победила и вытеснила старый обычай уже после Истомы и Герберштейна, а в особенно глухих трущобах, откуда приехал наказанный посягатель, он держался еще и при Шеффере⁴⁵¹.

Так как в гетерическом обществе женщина является индивидуальною производительницей потомства от коллективного (следовательно, индивидуально неопределяемого) производителя-рода, то счет поколений в древнейшем роде должен был вестись по матерям, а не по отцам. Женщина получает значение как бы пчелиной матки в улье своего рода, становится родоначальницей по преимуществу. Это порождает ту примитивную форму общественного строя, за которою наука прошлого столетия утвердила название «матриархата», содержащее в себе понятия матеревластия и женоначалия. Вопрос о матриархате даже и до настоящего времени обставлен множеством спорностей. Здесь покуда важно лишь отметить несомненность его доисторического бытия у занимающих теперь наше внимание народностей.

Следы пережитого ими матриархата сказываются: 1) обилием женских божеств в мифологии и преимущественным вниманием к ним в культе; 2) особым уважением к родству по женской линии. Оба эти следа чрезвычайно явственны и в религии, и в быту, и в языке русских тюрко-финнов. «Как странно! — заметила еще Александра Фукс (1840 г.), — у всякаго бога (чувашей) есть мать; я спрашиваю: кто отец? они не знают». По наблюдениям мужа той же писательницы, К. Фукса, чуваш «дает своим божествам мать, т. е., по нашему, природу. Вот, например, Тора Амоша и пр.»⁴⁵². И действительно, аможе чувашского и аважа, абажа черемисского мифотворчества — матери — составляют едва ли не главное его существо (после, конечно, дуалистического начала). Матери рождают весь обожествленный мир и природы, и человеческого общества. У чувашей: мать главного бога (Торы), мать его помощника, мать Солнца, мать бога ветров, мать земли, мать добрых духов, ангелов-храните-лей (Кебе Аможе). У черемисов список дополняется любопытными именами «матери первого святого» и «бога матери государя» («Кугужан Юман аважа»). В религии мордвы верховное божество Чам-Пас самоначально, но зато его дочь Анге Патяй, богиня-мать, является центральным божеством культа. Это обожествленное материнство всей природы с чертами древней малоазиатской Анаиты, Кибелы, Матери Богов. А в качестве позднейшего привноса и приспособления также и Пресвятой Богородицы (конечно, не в церковно-богословском, а в бытовом крестьянском понимании). Души отошедших от мира матерей женских предков рода мордвин считает гораздо более благодетельными и бдительными, чем души мужских предков — по крайней мере, [он] гораздо чаще обращается к ним⁴⁵³. В мордвин-ском семейном сгрое И. Н. Смирнов усматривает следы матри-архатной древности в особых названиях для деда по матери (.scatiaj), дядиной жены (scakaj) и сына брата матери [scenjaj).

Гетерическое общество мало способно к размножению естественным порядком, нарождениям внутри рода, так как сам-цов-оплодотворителей в нем много, а самок, зачинающих, носящих и рождающих, очень мало. Поэтому оно стремится как можно более увеличить число принадлежащих ему женщин, захватывая их извне, насильственным порядком или куплею. Но благодаря женскому приросту гетерическое общество изживает себя и заносит ногу на новую ступень эволюции. Род или племя, разбогатевшие женщинами, перестают физиологически нуждаться в их общности, гетерические нравы падают, нарождаются семейные формы. Если гетерические традиции продолжают практически держаться в обществе, достаточно размножившем свое женское население, то лишь в качестве бытового или религиозного пережитка — вековой дурной привычки, поддерживаемой суеверием и приятной развивающемуся параллельно с культурою врагу ее, народному разврату.

Временами и местами упрямая цепкость гетерических пережитков поражает своею прочностью. В обществах поздних веков и, казалось бы, соответственно густых культурных наслоений вдруг обнаруживаются явления гетеризма — религиозного, сектантского, гостеприимного, — не слишком далеко ушедшие от тех, что рисуют сказки Афанасьева или клеймит начальная летопись. Сибирь — классическая страна поздних гетерических пережитков. Е. И. Якушкин в «Обычном праве» цитирует из «Недели» 1883 г. статью «Оригиналы “Подлиповцев”» — о деревне Яркине Енисейской губернии. «У ярчан существует первобытность в отношении полов, напоминающая языческие славянские обычаи и слова о них Нестора: “...живяху зверинским обычаем, живуще скотски...” Первобытность взгляда на половые сношения сохранилась здесь и в обычае гостеприимства. Когда в Яр-кино приезжают купцы, обязанностью хозяина, у которого купец остановился, считается поставить ему на ночь девушку. На р. Муре, как рассказывают, приезжему купцу отдается обыкновенно дочь хозяина»⁴⁵⁴.

Для характеристики живучести гетерических нравов весьма любопытно отметить, что в Яркине они не первобытны, но реци-дивны. Автор статьи настаивает на том, что Несторово зверин-ство вернулось к ярчанам вместе с распадением у них общины на мелкие местно-промышленные артели родственного состава (задруги?). «С разложением общины родственная (т. е. родовая) связь укрепилась здесь и приобрела огромное значение». Настолько, что вот попятила ее к древнейшим грехам родового первобьгга, которые в настоящее время считают предосудительными даже и дикие, едва затронутые культурой народы. «Об этом не может быть и речи», — ответил киргиз-кайсац-кий бий⁴⁵⁵ Султан Канаев Н. И. Гродекову на вопрос о гостеприимном гетеризме. Гродеков, однако, полагает, что обычай только ушел в негласносгь: на юге Туркестанского края, может быть, и вывелся, но на севере и в Сибири живет⁴⁵⁶. Ср. выше о вотяках, лопарях, усть-цылемцах и пр.

Точно такое же рецидивное явление представляет собою превращение бухтарминских «каменщиков», хотя они — христиане, да еще и старой веры, — в эндогамистов, отбросивших, подобно Соловью-Разбойнику, в сторону стеснительные счеты со степенями кровного родства.

Порядок возникновения эндогамии прост и прозаичен. Покуда в трущобной «тверди» приходилась одна женщина на четырех мужчин, неминуема была резня между ними из-за нее, если не по любовной ревности в современной сложности этого чувства, то по нетерпению самцов к полиандрической очереди, по злобе слабых самцов на злоупотребления своими правами со стороны сильных. Путем военно-грабежных экспедиций, с похищением женщин-чужеродок и позже, куплею, «твердь» приобретает достаточное количество самок, чтобы сократить конкуренцию самцов. Там, где, как А. Принтц нашел у бухтарминцев, 15 женщин приходится на 13 мужчин, кровавые драмы ревности, конечно, остаются возможными, но уже не неизбежными. Отныне их будут порождать зависть эстетического выбора, соображения хозяйственной и промысловой выгоды, мужское самолюбие, женское кокетство, а не просто и только грубый половой голод самца, на долю которого недостало самки.

Но с понижением грубого стимула понижается также и охота самцов рисковать собою в трудных и опасных экспедициях для захвата чужеродных женщин. Из предмета первой необходимости они становятся предметом уже, так сказать, роскоши, из которой впоследствии разовьется многоженство: всегда и всюду привилегия немногих. Подавляющее же большинство рассуждает: зачем нам искать дальних и труднодоступных женщин, когда потребность может быть обращена на ближних и легко достающихся? В старой «Истории русской женщины» С. С. Шашкова рассказывается следующая сцена из крестьянской жизни Вятской губернии, полуинородческой и в русском своем населении. Парень лежит на печи и стонет. Мать расспрашивает, что с ним. Оказывается, его сильно избили при каком-то несчастном любовном похождении. Мать строго выговаривает ему, зачем он связывается с разными «посторонними потаскухами»: «Вон, ведь, есть свои кобылы!» — указывает она на дочерей.

Собственно говоря, в этой грубой фразе заключен весь секрет и смысл происхождения эндогамии: искание чужеродной женщины — опасная авантюра, доступность своей — легкое и спокойное удовлетворение. В мордовской песне о вдовце Захарке это звучит дословно, и притом опять из женских уст. Вдовец Захарка плачет и воет, собираясь в чужую деревню, чтобы взять вторую жену. Сестра покойной жены Матря спрашивает: «Куда ты бредешь, бедный Захарка?» — «Свояченица Матря, я иду искать себе жену». — «Зачем ходить далеко, бедный Захарка? Брось! Возьми в жены меня!..» И Захарка взял в жены свояченицу Матрю. Правда, эндогамический мотив не доходит здесь до рекомендации кровосмешения, как в Шаш-ковском примере, но принцип предпочтения легкого брака поблизости, в своем роде, трудному приводу в род дальней чужачки выяснен с точностью бесспорной.

Киргизы, убежденные, фанатические родовики, умеющие считаться родством до сорокового колена и презирающие человека как «отступника», если он не умеет назвать своих семи предков, теперь очень опасаются кровосмешения и заключают браки по правилу: не ближе седьмого колена. Шариат допускает исключения, и они бывают даже до второго колена. Но эти послабления не одобряются народом, как «порча занга» (адата, обычного права). А еще недавно за любовную связь родича с родичкою ближе седьмого колена виновные изгонялись из общества. Степени родства и брачная в нем дозволенность разработаны киргизским «зангом» с взыскательнейшею тонкостью и точностью⁴⁵⁷. Словом, народ этот ушел от грубых эндогамических форм решительно и очень далеко. Однако легенды запомнили его эндогамическое происхождение.

Дочь хана Сагыма («Степной Мираж») и 40 ее прислужниц, купаясь в реке, отведали какой-то говорящей пены, которая наплыла на них, вопия: «Ты прав, да и я тоже прав». От этой волшебной пены все девицы забеременели, за что хан Сагым выгнал их в дикие горы. Здесь каждая из них родила двойни, получилось 40 сыновей и 40 дочерей, всего — 80 человек потомства. Эти дети, когда выросли, переженились между собою и дали начало народу, который от родоначальниц своих принял имя «киргиз», т. е. народ 40 девиц (кырк-кыз).

Киргизское дворянство (ак-суек^ «белая кость») ведет свое родословие от некой царевны, оплодотворенной солнечным лучом. За необъяснимую беременность царь-отец приказал утопить царевну, но ее спас и взял в жены охотник по имени Дом-пол. От луча царевна родила первоначальника царственных степных династий Чингисхана. А от Домпола — четырех сыновей, от которых в свою очередь произошли тюри (господа) белой кости. Тюри до времени русского владычества роднились только между собою. Настоящими порами (нагз тюря) считаются только те, у кого и отец, и мать были от белой кости, т. е. принадлежали к потомству Домпола. Женщина белой кости, вышедшая за чернокостного (кара суек), лишалась своих сословных преимуществ и подвергалась проклятию⁴⁵⁸.

В обеих легендах, особенно в первой, явственно слышна память о матриархатном первобыте.

У мордвы браки ближайших кровных родственников — не легендарное, а живое воспоминание вчерашнего дня. «Предки наши не видели худа в том, чтобы брат женился на сестре», — говорят эрзи Сергачского уезда. У черемисов формального запрета на брак между братом и сестрою нет и по сие время. Когда Смирнов задал язычнику-черемису вопрос: «Позволено ли жениться на сестре?» — «Конечно, — отвечал тот, — только это больше не в обычае».

Финно-тюркский род любил свой эндогамический строй и хранил его долго и крепко. Настолько, что, когда эксогамический порядок восторжествовал и эндогамия стала гонимым неприличием, мордовские родовики-консерваторы пытались удержать ее в обычае путем наивно измышленных фикций. Замечательная песня в «Образцах мордовской народной словесности»⁴⁵⁹ рассказывает, как красавица «Уля, Уля, Улюшка в сочельник белье в реке мочила, в Рождество полоскала». Возвратясь к дому, нашла ворота на запоре. Просит мать отворить, потому что ознобила руки, а пуще ноги. Мать отвечает: «Назови меня не матерью, которая тебя вскормила, а свекровью — тогда отворю». С тою же просьбою озябшая Уля обращается к отцу, старшему брату, его жене, но получает ответы: «Назови меня свекром, деверем, золовкою — тогда отворю». Наконец очередь доходит до младшего брата. Его Уля умоляет с особою нежностью. А он: «Назови меня своим милым мужем, тогда отворю, тогда позволю тебе войти».

Ясно, что род решил выдать Улю за родного брата. Но почему озябшую Улю держат пред запертыми воротами родового гнезда? Ответ дает записанный Смирновым рассказ симбирского сельского учителя Дубенского. На его памяти одна семья из племени эрзи ни за что не хотела выпустить из рода девушку, очень пригожую собой, добронравную и работящую. Отец с матерью решили выдать ее за родного брата. Но так как времена обычности подобных браков уже давно отошли в область преданий, то предварительно была разыгрына комедия как бы отчуждения девушки от рода. Отравили братнюю невесту гостить к родным, а когда она возвратилась домой, то приняли ее как чужачку и затем сыграли-таки свадьбу, достойную «твердей» Соловья-Раз-бойника и бухтарминских «каменщиков». Несомненно, подобный же обряд фиктивного отчуждения совершают Уля и родичи ее, перекликаясь через запертые ворота спором, в котором кровное родство требует, чтобы она отныне считала его за свойство.

Александра Фукс была свидетельницей, как чуваши (они, напротив, убежденные эксогамисты, считают стыдом отдавать дочерей или женить сыновей в своих деревнях и непременно бра-чатся с чужими) были поставлены в затруднение свадьбою парочки, осмелившейся слюбиться, будучи из одной деревни. «Было решено так, чтобы свадьба со всем поездом выехала непременно из деревни, объехала ее кругом и возвратилась бы с другого конца, въехав в другие ворота. <...> Как можно делать свадьбу, не выехавши из полевых ворот, говорили старики, счастья не будет»⁴⁶⁰. Таким образом, для того, чтобы придать эндогамиче-ской свадьбе эксогамический вид, здесь временною фикцией на срок объезда отчуждался от деревни весь свадебный поезд.

Совершенно обратным, откровенно эндогамическим упорством сквозит черемисский запрет искать невесту в деревнях, где девушки носят другой костюм, чем в деревне жениха. Верность финно-тюркских женщин своему костюму содействовала широчайшему его распространению и глубокому внедрению в Русь, созданную метисизацией. Восемьдесят лет тому назад казанский немец доктор К. Фукс в переписке с женою о черемисах сделал совершенно правильное возражение на ее определение «сарафана» национальным русским женским платьем. «Часто я хвалил тебе простонародный костюм русских женщин. И в самом деле хороший сарафан возвышает красу прекрасной россиянки. Но не думай, что это национальное русское платье. Сарафан с принадлежностями своими есть еврейское платье, поправленное по греческому вкусу. <...> Ежели тебе хочется знать древнее русских женщин платье, то поезжай, например, в Тульскую или в Орловскую губернии и там увидишь одинакой костюм с черемисами и вотяками»⁴⁶¹. В восьмидесятых годах прошлого столетия в годы моей молодости мода на так называемый русский костюм эпидемически овладевала девушками и женщинами образованных классов. В действительности, костюм этот, за весьма редкими исключениями, был не более как безвкусно искажающею стилизацией мордовского, черемисского и пр. тюрко-финно-инородческих мотивов, да еще и в смеси с украинским шитьем.

Упадочный период эндогамии в русском эпосе. — «Девять братьев и сестра». — Сюжет «неузнанной сестры». — Алеша Попович. — Мурманская сказка. — Предшественность упадка эндогамии христианству. — Магические средства против кровосмешения. — Физиологические причины упразднения эндогамии. — Киргизы и костромской мужик. — Боязнь гетеризма у киргизов и чувашей. — Сказочная полемика с эндогамией. — Князь Данила-Говорила. — Хорватская сказка. — Кукушка. — Мордовская Уля. — Невеста-чужеродка — заместительница сестре. — Пренебрежение к церковному обряду и необходимость «веселья». — Сказки об отцах-кровосмесителях: царь, поп, великий князь. — Эндогамию разрушает личность (преимущественно женщина), отстаивает род (преимущественно мужчина). — Сказка о Василисе Премудрой. — Сказка о купце и его дочери. — Самосуд. — Сказка о волшебном зеркале. — Братья Збродовичи. — Свойство: полиандрия, снохачество, левират.

Русские былины и сказки по позднему своему происхождению уже не знают эндогамизма, торжествующего и крепкого. Напротив, как уже сказано в начале этюда, русский эпос глубоко запечатлен следами энергетической борьбы общества, упрочившегося в эксогамии, с отжившею свое время стариною «птичьего греха». Кровосмесителей истребляют, кровосмесители в стыде и отчаянии прекращают свою оскверненную грехом жизнь самоубийством. В то время, как в Вользунга-саге кровосмешение нимало не пятнает знаменитого рода и не вызывает ни с чьей стороны отвращения, Илье Муромцу зверинский обычай Соловья-Разбойника «за досаду показался. Вынимал он свою саблю вострую, прирубил у Соловья всех детушек»⁴⁶². Пройдет несколько веков, и уже не богатыри-просветители, а сами разбойники будут приходить в ужас и отчаяние от сознания, что они впали в кровосмесительный грех, хотя бы лишь ошибкою по неведению. Такова очень поздняя (не ранее XVI — XVII вв.) песня о «Девяти братьях и сестре», записанная П. Н. Рыбниковым⁴⁶³ в Повенецком уезде.

Как у вдовушки было у пашицы⁴⁶⁴ Что-ль девять сынков и один&ка дочь.

Что-ль девять сынков возрастать стали,

Возрастать стали да вдруг повыросли,

Вдруг повыросли да в разбой пошли Во тую ли во шайку да во разбойницку.

А дочь вдова выдала за купца заморского. На третий год молодые задумали навестить мать. В пути на синем море напали на них разбойники: «Мужа потребили (убили), а жива младенчика в море спустили, молоду вдову прибесчестили», имущество ограбили, корабль сожгли. Совершив все эти злодеяния, разбойники полегли спать. «А един разбойник, атаман большой, с молодой вдовой сел разговаривать», выспрашивая, чьего она роду-племени.

В слезах вдовушка да словцо смолвила:

«И на что меня, бедну, спрашивать?

Тело мое полоненое,

Я — сирота, вдова прибесчестьена».

Затем подробно рассказывает свое родословье и историю своего брака и несчастного путешествия.

Тут разбойник, атаман большой,

Атаман большой да порасплакался:

Покатились слезы по белу лицу,

Во слезах он словцо вымолвил:

«Вы ставайте-ко, братцы родные!

Мы ведь сделали проступки великие:

Первый проступок — во разбой пошли,

Грабили все имения, злато, серебро,

Проливали напрасно кровь человеческу;

Другой проступок великий —

У родимой сестры мужа потребили,

Жива пленника в море спустили;

Третий проступок великий,

Великий грех тяжкий —

Родиму сестру при6есчестили\»

Вставают со сна все разбойники,

И все разбойники да прирасплакались И с родимой сестрой поздоровались.

Приходили они во свою землю К той ли ко родимой ко матушке,

Ко честной вдове горе-пашицы.

Тут все они с матушкой поздоровались,

Тут поздоровались и все расплакались;

Раздавали разграблено злато-серебро И всё имение-богачество По тем ли сиротам по бедныим,

По тем ли церквам по Божиим;

Сами пошли скитаться по разным странам.

Мотив «неузнанной сестры» очень распространен в сказаниях, как русских, так и вообще славянских, например, сербских, галицких. У нас он звучит в былинах богатырских (об Алеше Поповиче), в солдатских и казацких песнях, в сказаниях о татарском полоне и вот с особою выразительностью — в песнях разбойничьих.

Алеша Попович в среде русских былинных богатырей — фигура едва ли не единственная по безнравственности. Даже в лучших его подвигах удаль и удача неразлучны с чрезвычайной наглостью и некоторым жульничеством, а уж в любовных похождениях Алеша и вовсе подлец (см. ниже песню о братьях Збродовичах). Исключением из правил является былина о встрече Алеши во степи Саратовской с русской полонянкой, которую увели татары. Ajveina татар изрубил, а девушку хотел взять замуж. Посадил ее на коня, а по пути стал выспрашивать:

«Какого ты, девица, роду-племени?

Царского али боярскго?

Княженецкого али купецкого?

Али последнего роду — крестьянского?»

Отвечала Алеше красна девица: «Не царского я роду, ни боярского,

Не княженецкого, ни купецкого,

Не купецкого, ни крестьянского,

А того ли батюшки, попа Ростовского».

Соскакивал Алеша с добра коня,

Падал коню во праву ногу:

«Спасибо тебе, батюшко, добрый конъ\

Я думал получить себе обручницу, Обручницу-подвенечницу,

А выручил родну сестрицу».

Заскакивал Алеша на добрй коня,

Побежал он к своёму батюшке,

Что к тому ли попу Ростовскому⁴⁶⁵.

Рыбниковская запись о девяти братьях и сестре представляется мне интереснейшею других, потому что доводит драму до конца. Обыкновенно ее преступное развитие пресекается на половине: разбойники (или разбойник) убивают зятя, но вовремя узнают сестру, чтобы избежать греха, о котором в народное сознание уже вошло, что он тяжелее грабежа и убийства. «Как был я жив, — рассказывает благодетельный мертвец в мурманской сказке, — завел я всяким беспутством заниматься, до того дошел, что с родною сестрой любовь свел, а когда она от меня понос понесла, то я со стыда ушел на Грумант (Шпицберген) без материя благословения. За что матушка прокляла меня такою клятвой, что меня мать-сыра земля не принимает»⁴⁶⁶.

Несмотря на явно христианскую учительскую мораль всех подобных сказаний, было бы слишком узко объяснять их нарождение и развитие в народе только сменою языческой семьи христианскою. Конечно, Церковь приложила все средства своего воздействия, чтобы отвлекать новообращенную паству от владевших ею кровосмесительных нравов, на которые прозрачно намекает начальный летописец. Памятники этой благочестивой пропаганды — легенды и романы о кровосмесителях, переработанные из византийских житий и сказаний не только книжным поучением (например, история Аполлония Тирского), но и вошедшие в слух и уста народа с такою удачливою прочностью, что вырастили из себя новые, как бы оригинальные сказы и духовные стихи. Но это лишь позднейшие художественные союзники в этической борьбе, уже одержавшей решительную победу. Ее предшественность христианству доказывается хотя бы уже тем, что в основных славянских и русских сказках и поверьях обороною против кровосмесительного греха выставляются не христианские средства, но магические — волшебство.

Так, в хорватских поверьях считается зловещим предзнаменованием для женщины видеть себя во сне в любовной связи с близким родственником — братом, отцом и т. д. Это-де к смерти детей. Чтобы парализовать зловредную силу подобных кошмаров, женщины весною запасаются луковицами лесной фиалки (кукушкины слезки, orchis colchicum L.) и носят их под поясом, прямо на голом теле, что устраняет от матерей кровосмесительные сновидения, а от детей — смертную угрозу⁴⁶⁷. В русской сказке «Князь Данила-Говорила»⁴⁶⁸ сестру, обвенчанную с братом, спасают от кровосмешения какие-то говорящие «куколки», врученные ей прохожими «старушками» — по всей вероятности, божки какого-нибудь инородческого культа.

Возможно ли, однако, чтобы в инородческих племенах, об эндогамизме которых столько было говорено раньше, эксога-мическая пропаганда велась прежде христианской проповеди? Очень возможно. Она основывалась не столько на этических соображениях, сколько на физиологическом наблюдении, что браки в близком родстве дают плохое потомство. Киргизы остерегаются их даже в степенях, разрешаемых шариатом, что выявляет обычай доисламский. Когда Н. И. Гродеков спросил, почему киргизы так стесняют свои браки, бий Султан Канаев объяснил ему две причины, из которых вторая — именно эта, физиологическая: «При таких браках потомство бывает немногочисленным, “семя их не растет”, а также муж не любит жену и бывает, как передают, слабосилен в половом отношении»⁴⁶⁹. Совершенно так же рассуждает костромской мужик в диалоге А. Ф. Писемского: «“В женихи, что ли, к барышне-то ладишь?” — “Нет, нам нельзя, мы — родня”. — “Родня?! Ишь ты, а!” — “Коли родня, значит, нельзя теперь”. — “Отчего ж?” — “В законе не показано”. — “Что ж, что не показано! Это вздор!” — “Как вздор!.. Нет!.. Счастья при том не бывает. Коли тоже, где этак вот повенчаются, так опосля, чу, и не спят вместе, всё врозь... опротивеет!”»⁴⁷⁰.

Первая причина бия Султана Канаева борется с эндогамией как ближайшею соседкою гетеризма. «При близких браках не было бы стыдливости между парнями и девицами одного аула, они не стеснялись бы иметь любовные отношения». Некрещеные чуваши Александры Фукс стыдились женить сыновей или дочерей выдавать замуж в своей деревне (см. выше), потому что «все могут подумать, будто бы любили друг друга до свадьбы. Да и грешно! Грех, великий грех жениться на девке, которую каждый день видишь!»⁴⁷¹.

В только что упомянутой сказке о Даниле-Говориле князю этого имени завещано матерью жениться только на той девушке, которой на руку придется волшебный перстенек, коварно подаренный старой княгине кумою, злою ведьмою. Но сколько Данила ни мерял девичьих рук, ни одной перстень не пришелся впору. Примеряла его родная сестра — колечко обвилось, засияло, как для нее нарочно вылитое. «“Ах, сестра! Ты — моя суженая, ты моя будешь жена!” — “Что ты, брат! Вспомни Бога, вспомни грех, женятся ли на сестрах?..” Но брат не слушал, плясал от радости, велел сбираться к венцу. Залилась она горькими слезами, вышла из светлицы, села на пороге и река рекой льется⁴⁷²...»

Мотив перстня, должного прийтись как раз по мерке на руку суженой невесте, имеется в сказаниях едва ли не всех народов, усвоивших брачный символ пальца и кольца. Иногда заменяется башмаком (египетское предание о Никотрисе, Сандрильона), поясом, золотым волосом чудесной длины и т. п. Подстрекателем же к кровосмесительному браку перстень является совершенно схоже в хорватской сказке «о том, как отец хотел жениться на дочери»⁴⁷³. Разница только в степенях родства: вместо брата — отец, а завещательница рокового перстня — умирающая не мать, но жена. Чтобы избавиться от ненавистного брака, хорватская невеста оттягивает срок свадьбы, требуя от жениха-отца выстроить башню, которая, дескать, и будет нашим брачным покоем. Подкупленный девицей зодчий устроил в башне тайный ход. Девица обвенчана, но в решительную для своего девства минуту исчезает из башни тайным ходом, оставив обманутого кровосмесителя в дураках.

Для спасения девицы русская сказка прибегает, как уже было отмечено, к сверхъестественному вмешательству с магическим талисманом.

«Идут мимо [девицы] старушки прохожие. Зазвала их накормить, напоить. Спрашивают они: что ей за печаль? что за горе? Нечего было таить; рассказала им все. “Ну, не плачь же ты, не горюй, а послушай нас: сделай четыре куколки, рассади по четырем углам; станет брат звать под венец

— иди, станет звать в светлицу — не торопись. Надейся на Бога, прощай!” Старушки ушли. Брат с сестрой обвенчался, пошел в светлицу и говорит: “Сестра Катерина, иди на перины!” Она отвечает: “Сейчас, братец, сережки сниму”. А куколки в четырех углах закукували:

“Ку-ку, князь Данила,

Ку-ку, Говорила!” —

“Ку-ку, сестру свою,

Ку-ку, за себя берет!” —

“Ку-ку, расступись, земля!” —

“Ку-ку, провались, сестра!”

Земля стала расступаться, сестра проваливаться. Брат кричит: “Сестра Катерина, иди на перины!” — “Сейчас, братец! башмачки сниму”. Куколки кукуют, и скрылась она под землей.

Брат зовет еще, зовет громче — нету! Рассердился, прибежал, хлопнул в двери — двери слетели, глянул на все стороны — сестры как не бывало; а в углах сидят одни куклы да знай себе кукуют: “Расступись, земля, провались, сестра!” Схватил он топор, порубил им головы и побросал в печь».

Кукующие куколки, спасающие девушку от кровосмешения, любопытно совпадают с хорватскими луковками кукушкиных слезок, избавляющими женщин от кровосмесительных сновидений. Весьма возможно, что и волшебные куколки эти не что иное, как эти корни, играющие столь важную роль в семицких девичьих обрядах, когда русские и мордовские (П. И. Мельников) девушки «кстят кукушку» — чучело, сделанное из названной травы (orchis latifolia), — и кумятся во имя ее. Отваром кукушкиных слез поят новобрачных, чтобы им жилось согласно и любовно. По корню растения беременные женщины гадают, будет ли дочь (корень в два отростка) или сын (корень в три отростка). Кукушка предсказывает своим криком девушкам, через сколько лет они выйдут замуж, а замужним женщинам — сколько у них будет детей. Вообще, эта вещая птица эллинской Геры и славянской Живы теснейше связана с идеей правильной любви, брака, деторождения, вопреки своей репутации гнезда не вьющей и птенцов не высиживающей.

Я не могу задерживаться долго и подробно на мифологическом значении кукушки, но полагаю, что будет уместно напомнить здесь, что у сербов и литовцев есть предание о превращении в кукушку неутешной сестры, которая долго и горько оплакивала смерть своего брата. На деревянных могильных крестах в Сербии изображают столько кукушек, сколько родственников и особенно сестер грустят по усопшему, и до сих пор девица, потерявшая брата, не может удержаться от слез, как скоро заслышит голос кукушки. В украинской песне к умирающему казаку прилетали кукушки, «у головах сдали, як pidni сестри ковали»⁴⁷⁴.

Выше я сделал предположение, что куколки старушек — божки или талисманы инородческого происхождения. Во-первых, потому что волшебство русских сказок в подавляющем большинстве случаев идет от «финнских арбуев»⁴⁷⁵. Во-вторых, потому что в мордовской песне об «Уле, Уле, Улюшке», которой часть я привел выше, есть также эта подробность сказки о Даниле-Гово-риле: провал сквозь землю сестры, выданной замуж за брата. «И отворил ей ворота милый муж ее, муж ее, часть ее сердца, и впустил ее в теплую избу. “Входи же, душенька, входи! входи, Уля, входи!” Уля вошла в теплую избу, Уля села на край печи. “Милая ты моя печечка, благодельница! разломись пополам, дай мне спрятаться в подполье!” Печь развалилась пополам, исчезла Уля в подполье»⁴⁷⁶. К сожалению, я цитирую песню об Уле по неполному (по-видимому) тексту во французском переводе г-на Буайе, а потому не совсем разумею, зачем Уля провалилась сквозь землю. Из кокетства ли пред братом-супругом, для которого она затем немедленно у когото «попросила сорочку для брата, части своего сердца»; или же, подобно сесгре-невесге Данилы-Говорилы, в виде протеста девушки, переросшей эндогамические нравы, против понуждения ее родом к кровосмесительному браку? Но, как бы то ни было, образное тождество эпизодов несомненно.

Нравоучительный дух сказки о Даниле наивно обессилен концом, разрешающим приключения беглой сестры и влюбленного брата весьма простым бытовым компромиссом. Князь Данила-Говорила, утратив свою жену-сесгру, не хочет другой суженой, остается неженатым. Но однажды доложил ему слуга, что в его владениях сидят «не две пташки залетные; а две красавицы намалеванные — одна в одну родством и дородством, бровь в бровь, глаз в глаз; а одна из них должна быть ваша сестрица, а которая?угадать нельзя». Князь зазвал девиц в гости. «Видит — сестра его здесь, слуга не соврал, но которая? — ему не узнать». Чтобы обнаружить беглянку, слуга делает ложное покушение на жизнь Данилы. Когда брат упал, «сестра кинулась обнимать его и плачет и причитывает: “Милой мой, ненаглядной мой!” А брат вскочил ни горелой, ни болелой, обнял сестру и отдал ее за хорошего человека; а сам женился на ее подруге, которой и перстенек пришелся по ручке, и зажили все припеваючи».

Таким образом, жена-чуж&чка является в этой сказке не более как заместительницей жены-сестры, и князь Данила-Го-ворила женится, собственно говоря, все-таки на сестре своей, в которую он влюблен, только не в ее собственном существе, а в точном ее отражении двойником-подругой.

0 глубокой древности сказки свидетельствует, помимо магических подробностей, малое значение, которое она придает церковному обряду. Решительным моментом брака, по языческой старине, считается не венчанье, но половой акт: «Станет брат звать под венец — иди, станет звать в светлицу — не торопись». Тут слышна глубокая двоеверная старина, которая, как жалуется на то «Церковное правило» митрополита Иоанна (XI в.), убеждена была в том, что венчанье — выдумка больших господ, формальность, нужная только князьям да боярам, а простой народ отлично может обходиться и без него, своею исконною свадьбою по языческим преданиям с плясанием и гудением⁴⁷⁷. Еще в первой половине XIX в. не только в инородческих местностях Поволжья и Закамья, но и в Украине свадьба считалась недовершенною, если венчанье не сопровождалось «весельем», т. е. свадьбою по бытовому обряду, с пиром на весь мир. Только «весилля» вводило мужа в сожительство с молодою женою. Если почему-либо оно не могло быть сыграно в непосредственной близости к венчанью, то откладывалась и первая брачная ночь. Весьма возможно, что именно из подобных отсрочек родилась известная насмешливая пословица: «Здравствуй, женившись, да не с кем спать».

В белорусском варианте изложенной сказки женитьба брата на сестре представляется делом настолько естественным и законным, что сватовство брата объясняется без всяких чар и колдовских перстней просто родительским завещанием.

«Жив сабе царь да царица, у них быв сын и дочка. Яны приказали сыну, штоб юн, як умруть, жанився на сестре. Ти богатя, ти мала пажив-ши, во упасля таго, як приказали сыну свайму жаницца на сястре, царь и царица померли. Во брат и каже сястре, штоб гатовалсь к вянцу, а сам пашов до папа прасить, штоб их повянчав».

Последняя сверхнаивная подробность явственно показывает, насколько нравственному чувству новокрещеной Руси, которая сложила сказку, чуждо было понятие о христианской семье. Поп, согласный обвенчать брата с родной сестрою, не представлялся сказочнику явлением нелепым и невероятным, потому что, конечно, попал в древнюю сказку позднейшим привносом, как ритуальный заместитель главы рода или большака семьи, для которых благословлять подобные союзы было не в диковину.

Ведь сказка с того и начинается: брат не по своей воле хочет жениться на сестре, но ему отец и мать приказали. Тут, как в мордовской песне об Уле, не каприз влюбленного жениха требует кровосмешения, но консервативный расчет рода, твердого в эндогамическом предании. Царевич должен жениться на сестре не при жизни родителей, но «когда они умрут». То есть, значит, когда он сам сделается царем — главою рода или, принимая во внимание широкий титул, — целого племени. Род или племя упорствовали в эндогамии, и от нового главы ждется, что по завету родителей сын сохранит наследственную эндогамическую традицию (заколебавшуюся, что показывают поп, венчальный обряд, да и всё христиански-полемическое содержание сказки), как хранил ее союз отца и матери, женатых, по всей вероятности, тоже в какой-нибудь близкой степени родства.

В малороссийском варианте хорватской сказки «о том, как отец хотел жениться на дочери» смешение понятий эндогами-ческой древности и христианского новшества еще глубже. Здесь в роли жениха своей дочери выступает сам поп\ «Як був co6i nin та попаддя, та була в них одна дочкй. Як вмерла попад-дя, nin i каже дочщ: “А ну-мо, донько, вбирайся, тдем вшча-тися”»⁴⁷⁸. В великорусских пересказах вместо попа на сцене то «великий князь», то купец.

«У великого князя была жена-красавица, и любил он ее без памяти. Умерла княгиня, осталась у него единая дочь, как две капли воды на мать похожа. Говорит великий князь: “Дочь моя милая! женюсь на тебе”. Она пошла на кладбище на могилу матери и стала умильно плакать. Матъ дважды советует дочери требовать от отца платьев — с частыми звездами, с солнцем и месяцем. Но не помогло. “Матушка! отец еще пуще в меня влюбился”. — “Ну, дитятко! теперь вели себе сделать свиной чехол”. Отец и то приказал сделать. Как только приготовила свиной чехол, дочь и надела его на себя. Отец плюнул на нее и прогнал из дому, не дал ей ни служанок, ни хлеба на дорогу».

В большинстве подобных сказок устремление мужчины к кровосмесительному браку мотивируется более или менее одинаково — сходством дочери с умершею матерью.

«Стал царевич у своей жены спрашивать: “Отчего на тебе был свиной чехол надет?” — “Оттого, — говорит, — что была я похожа на покойную мою мать, и отец хотел на мне жениться”».

Мы видели, как князь Данила-Говорила отказался от брака с сестрою, только когда нашлась невеста, похожая на сестру «бровь в бровь, глаз в глаз». Своя лучше, милее чужой, — твердит побеждаемый, но еще упорный эндогамический консерватизм, отстаивая свою исконную линию от новых эксогамических течений, проводимых в жизнь по преимуществу, даже почти исключительно, женщинами. Своя предпочтительнее чужой, и на чужой можно жениться только тогда, когда она совсем как своя. Мужчины крепко держатся за «птичий грех». Род на их стороне. Ни в одной сказке мы не встретим того, чтобы девушка, отказывающаяся от брака с отцом или братом, нашла защиту и поддержку у родичей, у общества. Всегда для нее одно спасение — удариться в бега и претерпевать в них всевозможные страхи, лишения и страдания, покуда в награду красоте и целомудрию не явится избавителем жених, чужеземный царевич.

В общеизвестной «Сказке о Василисе Премудрой» есть подробность, которую будет уместно здесь подчеркнуть, так как она ярко иллюстрирует этот свершающийся процесс — смену эндо-гамического брака эксогамическим. Это просьба Василисы Премудрой, жены, взятой с чужбины и вынужденной временно расстаться с мужем, который едет «до свого дому»: «Зустршеш у себе багато i сестер, i брапв, та хоч як вони будуть прохати, щоб ти IX пощлував, — ти не цыуй; а то зараз забудет мене».

Выбираю украинский вариант, потому что в нем ярче и полнее, чем в других, противопоставляется любовь к жене из чужого рода, с чужой стороны, любви к своему роду. Обыкновенно Иван Царевич нарушает завет Василисы Премудрой машинально, в первых приветствиях родственной встречи. Но в украинском варианте он помнит и исполняет просьбу жены. Но «раз вш забув заперта тую хату, де ночував; а до нього вб1гла одна сестра, та й побачила, що вш спить, ш/цйшла тихесенько та й пощлувала. Так в1н як прокинувся, то вже i не згадав про свою ж1нку; а через м1сяц його засватали, та i почали веалля готувати».

Жена из чужого рода, Василиса, очевидно, сама усматривает в своем браке приключение не совсем-то естественное, не в обычном порядке вещей. Она знает, что мужчинам ее века женщины из своего рода приятнее чужеродок: поцелуи своих заставят забыть чужачку. (Известная украинская песня: «Одна гора высокая, а другая — близка; одна мила далекая, а другая — близко. А я тую, далекую, люд ем подарую, а до той близенькои сам я помандрую».) Предчувствия Василисы сбылись. Поцелованный сестрою, Иван Царевич забывает жену; брак, заключенный на чужбине, теряет свою силу, оказывается несостоятельным. И «через месяц его посватали» (разумей: в недрах своего рода) и стали свадьбу готовить. Может быть, даже именно с тою сестрою, которая его поцеловала.

Это не праздное предположение наудачу; оно вытекает из важной подробности в других вариантах сказки. Сестры Ивана Царевича видят Василису Прекрасную: одна — в колодце, другая — в реке, и каждая принимает ее за свое отражение. Значит, здесь мы опять на том же пороге, как в сказке о Даниле-Гово-риле: жена так похожа на сестру, что достойна войти в род как заместительница сестры в союз с братом. И когда дело обернулось счастливо, глубоко знаменателен конец сказки именно в украинском варианте. Иван Царевич, «усе згадав, вшзнав свою жшку, приб1г до не*1, став и щлувати и прохати батька свою, щоб гх повмчали». То есть по обычаю рода — приняли бы его жену-чужеродку в свой род, а от женитьбы на кровной женщине своего рода его бы уволили.

Сказка о купце-кровосмесителе, погубившем свою дочь, замечательна по смешению древнейших мифологических представлений с влиянием новой христианской культуры, которая здесь уже вполне победоносна и затушевала покладистую языческую старину. Тут в суждении о кровосмесительных отношениях уже нет никаких компромиссов и, само собою разумеется, не поднимается вопроса о возможности покрыть их венчальным обрядом.

«Обуяла его (купца) нечистая любовь, приходит он к родной дочери и говорит: “Твори со мной грех?* Она залилась слезами, долго его уговаривала-умоляла; нет, ничего не слушает: “Коли не согласишься, — говорит, — сейчас порешу твою жизнь!” И сотворил с нею грех насильно». Новый мотив: до сего времени мы видели, что все осаждаемые кровосмесителями родственницы счастливо убегали от покушений и сохраняли свою девичью честь для чужеродного суженого.

«И с того самого времени понесла она чадо». Каким-нибудь столетием раньше это было бы обычным фактом эндогамичес-кого порядка, случаем «птичьего греха». Теперь — страшное противорелигиозное и противообщественное преступление, худшее разбоя и убийства (см. выше песню о девяти братьях). Его надо тщательно скрывать от человеческих глаз. И вот когда дочь отказалась оклеветать в своей беременности невинного человека, отец ее убил и похоронил в погребе. Главный приказчик купца находит труп по чудесному указанию:

«Дай пойду в сад, поразгуляюся». Только он в сад, а соловей на кустике да громко поет, словно человеческим голосом выговаривает: «Доброй молодец! вспомни про меня, я здесь лежу». Приказчик стал присматриваться и набрел на погреб; еле-еле доискался входа — так заросло все травой да деревьями. Попробовал — и лишний ключ как раз сюда пришелся; отворил дверь, а в том погребе стоит гроб, в гробу — девица, кругом свечи горят воску ярого, а по стенам образа в золотых ризах так и светятся. Говорит ему девица, дочь купеческая: «Сослужи мне службу, добрый молодец! облегчи меня: возьми меч и вынь из меня младенца». Приказчик побежал за мечом; входит в ту самую горницу, где отец дочь за1у6ил, смотрит, а на полу, где кровь текла, там цветы цветут. Взял меч, воротился в сад, разрезал у купеческой дочери чрево, вынул младенца и отдал воспитать его своей матери. Мальчик вырос, тайна его происхождения доходит до царя, «царь приказал купца расстрелять».

Еще А. Н. Афанасьев отметил, что в причудливом узоре этой сказки глубоко знаменательно сплелся новый христианский миф («Стойт гроб, в гробу — девица, кругом свечи горят воску ярого, а по стенам образа в золотых ризах так и светятся», «...где кровь текла, там цветы цветут») с языческим мифом самой глубокой основной древности — о душе-птице (соловей на кустике да громко поет, словно человеческим голосом выговаривает: «Добрый молодец! вспомни про меня, я здесь лежу»). См. выше арабское поверье о птице, hamah, летающей вокруг трупа убитого с криком кровомщения: «Oscuna». Таким образом, перед нами явственный эпический памятник внедрения государственной власти и церковной морали в отживающие нравы отходящей в область преданий эндогамической старины. Эндогамист — насильник, лицемер и подлец и, наконец, убийца: кругом преступник перед новым обществом: «...царь велел его расстрелять». Жертва кровосмесительного насилия не просто добродетельная страдалица, как ее предшественницы, сестра Данилы-Говорилы, «Свиной чехол» и др. — она уже христианская мученица: вокруг ее гроба вырастает явленная часовня с золотыми образами и свечами «воску ярого», из крови ее расцветают цветы.

Как бы предисловием к этой сказке звучит «Волшебное зеркальце»⁴⁷⁹, где роль злодея принадлежит дяде, покусившемуся на честь племянницы, а девица взяла да обварила приставалу кипятком. Дядя из мести написал брату письмо: «Твоя дочь худыми делами занимается, по чужим дворам, таскается, дожа не ночует и меня не слушает». Получил купец это письмо, прочитал и сильно разгневался; говорит сыну: «Вот твоя сестра весь дом опозорила. Не хочу ж ее миловать: поезжай сию минуту, изруби негодницу на мелкие части и на этом ноже привези ее сердце. Пусть добрые люди не смеются с нашего роду-племени». Брат, убедившись, что сестра оклеветана, не стал ее казнить, а выпроводил ее из родительского дома в изгнание, обычное для сказочных жертв клеветы и любострастия. Но, не смея признаться отцу в своевольном помиловании, «убил дворовую собаку, вынул сердце, нацепил на острый нож и повез отцу. “Так и так, — говорит, — по твоему родительскому приказанию казнил сестрицу”. — “Л ну ее! собаке собачья смертьГ — отвечал отец» (ср. ниже сказание о Вирсавии, матери царя Соломона).

То обстоятельство, что покусителем на кровосмешение здесь является не отец, не брат, но дядя, оставшийся в доме за отъездом хозяина, «в отца место», свидетельствует как будто об отходе эндогамического предания уже в более далекие степени родства. Брат здесь просто друг и сочувственник сестры, а не любовник. Но преступлением, за которое по клевете отец считает ее достойной смертной казни, оказывается знакомство девушки с чужими дворами, т. е. соседним родом, гостеванье, в котором она будто бы иной раз и заночевывает. Род представляет собою еще железное ревнивое кольцо; выход родички за его пределы — срам роду, посмех добрым людям, за это ножевая расплата. Нравы в роде блюдутся самосудом, по произволу главы. Ни государство, ни Церковь, столь явственная в предыдущей сказке, в этой еще ничем не напоминают о своем существовании.

Яркую картину семейного самосуда над девушкою, провинившейся шашнями с чужеродцем, дают старинки об Алеше Поповиче и братьях Збродовичах. Братья эти знакомы и киевскому, и новгородскому былинному кругу, но там они второстепенные, мельком проходящие фигуры какого-то пришлого, чужеземного, быть может, польского типа. Совсем другими являются Збродовичи в указанных старинках⁴⁸⁰. Несмотря на чисто былинный стиль и mise-en-scene некоторых вариантов со «столованьицем, пированьицем, почестным пиром», которое «во славном городе во Кииве у князя было у Владимира», здесь на сцене уже Москва. И не ранняя, [а] вкусившая уже от Силь-вестрова «Домостроя».

Сестрица братьев Збродовичей — типическая теремная красавица XVI — XVII вв. «Хороша, голубушка, пригожа», «из терема не ходит, белил с лица не ронит, бела лица не кажет», «в окошечко не смотрит, в хороводы не играет». То ли на пиру у князя Владимира, то ли более демократично у какого-то попа с дьяконом братья Збродовичи расхвастались совершенствами своей сестры. Любопытно, что хотя они оба женаты, но хвастают не женами, а сестрою: это, пожалуй, можно принять как последний и очень далекий эндогамический отголосок. Но не успели Збродовичи восхвалить свою Наталью или Настасью Збродовичну, как выскочил известный бабий пересмешник и девичий прелестник Алеша Попович и тоже давай хвастать:

«Не чем же вы, братаны, хвастаете,

Не добром, братаны, похваляетесь;

Довольно я видал вашу сестрицу,

Свет Настасью Збродовичну,

А бывали и такие часы,

Что у ней и на грудях леживал!»

Оскорбленные братья швырнули в Алешу ножами, но «гораз-ден Алеша был ножи хватать», увернулся, а братьев научил, как проверить его похвальбу и уличить сестру. Подкрались Збродовичи к терему Настасьи и швырнули в окно ком снегу. Девушка подумала, что с нею заигрывает Алеша, и откликнулась:

«Не дури, сударь, Попович! пойди ко мне во терем,

Во терем, во высок; моих братьев дома нет,

Моих братьев дома нет; поехали на базар,

Поехали на базар цветно платье покупать,

Цветно платье покупать, меня, сестру, снаряжать».

(Малоархангельская запись кн<язя> Н. А. Кострова.)

Братья хотят казнить сестру. В записях более старого былинного склада дело кончается благополучно, по вмешательству вошедшего в разум и совесть Алеши Поповича:

«Ой вы два брата, два Петровича!

Не губите своей Настасьи Збородовичны,

Отдайте мне-ка во замужество!»

Остоялись братья Збородовичи,

Низко кланялись они Алеше Поповичу,

Отдавали ему в замужество Свет Настасью Збородовичну.

(Шенкурская запись В. И. Даля.)

[Шенкурс<к>. Записано г. А. Харитоновым, сообщено В. И. Далем.]

Но в позднейших записях беседно-песенного склада Алеша остается подлецом до конца и братья убивают сестру:

Покатилась головка Алешеньке под ножки,

А Бог суди Алешу:

Не дал пожить на свете!

Особенно ярка мотивировка убийства в малоархангельской записи кн. Н. А. Кострова:

Как брат брату взговорил: «Пойдем, братец, во кузенку, Мы и сделаем по ножу, ссекем сестре голову,

Ссекем сестре голову: обесчестила 6ороду\»

Здесь уже, конечно, было бы напрасно искать Киева, Новгорода, ни тем паче эндогамического первобыта. Московская семья, московский терем, московский наглый Дон-Жуан, жестокий и бессовестный, московская плутоватая затворница, московские бородатые братья-тяжелодумы и столь же тяжелые на руку, с честью в бороде... Весь тон рассказа превосходно выдержан, начиная с запевки:

У попа была беседушка, у дьякона — другая,

У дьякона другая — хвалились два брата...

Ее несколько вульгарная интимность гораздо больше идет к этой «мещанской трагедии», чем величавый шенкурский сказ с Владимиром, с князьями, боярами, сильными-могучими богатырями и даже еще паленицами удалыми.

Результатом эксогамического союза возникает свойство, то есть усвоение чужой женщины роду и чрез нее — союз с ее родом до признания его, в известной степени, своим. Древнейшую форму усвоения чужеродок, полиандрическую, принудительное многомужие мы можем только подозревать по некоторым указаниям арабских купцов, бывалых на Волге в УШ — XI вв. Патриархальные ограничения полиандрии представляют: (1) снохачество — порок, доселе весьма распространенный на Руси и вообще в славянстве; (2) левират (ужичество) — право или обязательство деверя жениться на вдове умершего брата (культурная поправка к существовавшей когда-то принадлежности женщины всем братьям мужа). Левиратный брак сохраняет полную силу равно у всех инородцев-тюрко-финнов, обруселых и не обруселых. Если он утратился у русских и славян, то, конечно, лишь под давлением Христианской Церкви, признавшей в нем враждебное беззаконие. Что он существовал в Киевской Руси, доказывается женитьбою Владимира на беременной вдове убитого им брата Ярополка. Летописец очень ею возмущается, но это — христианский, монашеский, а не бытовой протест. У волжских инородцев, наследников Хазарского и Болгарского царств, в которых государи и высшее сословие исповедовали иудаизм, а потом на смену ему пришел ислам, левиратное существо брака могло только укрепиться и развиться, подтвержденное религиозным законом⁴⁸¹. С тончайшею подробностью выработаны левиратные отношения (по адату и шариату) у киргизов, равно как и всё обычное брачное право в свойстве⁴⁸².

Эндогамические пережитки. — Отвращение к чужой женщине. — «Под-липовцы» Решетникова. — «Питерщик» Максимова. — Случай из «[Русской] народно<-бытово>й медицины». — Черемисский свадебный обряд. — Эндогамия по племенной гордости. — Примеры Аеббока. — Зигни и Зигмунд в Воль-зунга-саге. — Смягченность русских сказов о кровосмешении — результат их поздней записи. — Свирепые исключения. — Сестры-братоубийцы. — Косо-ручка. — Убийство жены-чужеродки. — Брат и сестра в русском свадебном обряде. — Воронежская свадьба 1913 г. — «Братец-татарин». — Брат против замужества сестры. — Замужняя сестра и женатые братья. — Тоска брата по умыкнутой сестре.

В мужниной родне баба-чужеродка, если судить по песням, ладит сравнительно недурно, а то и совсем хорошо с братом мужа, дев ер еж, несмотря на то, что в песнях же деверь является обыкновенно с постоянным эпитетом «насмешника».

Взойди, взойди, солнце, не низко — высоко.

Зайди, милый братец, ко сестрице в гости,

Спроси, милый братец, про ее здоровье...

«Здорова ли, сестрица, здорова ли, родная?» —

«Родимый мой братец, не очень здорова.

Есть четыре горя, пятая кручина;

Пятая кручина меня сокрушила...

Как первое горе — свекор мой журливый,

А другое горе — свекровь кропотлива,

Как третие горе — деверек-насмешник,

Четвертое горе — золовка-смутьянка,

Пятая кручина — муж жену не любит».

Во множестве песен деверь — приятель молодой невестки и укрыватель ее гулевых грешков. «Деверь невестке — обычный друг», «У деверя с невесткой не велик переклик»⁴⁸³. Замужняя женщина в споре с другою похваляется деверем: «Мой деверёк — браток, не твоему девершцу чета».

Сноха, отпущенная свекром на гулянку, опозднилась.

Как зоренька занялась,

Сноха домой собралась.

Дохожу я до ворот, —

Мне навстречу деверек.

«Деверилко, душечка,

Меня станет свекор бить.

Уж ты меня отними:

Не отнимешь, прочь поди».

В другом варианте возвратившаяся сноха боится не свекра, но мужа и заключает с деверем такой кокетливый договор:

«Деверечек, батюшка,

Воротечки отопри,

Меня, мл аду, пропусти,

До кроватки проводи,

До кроватки тесовой,

До перинки пуховой.

Бить-то станет — отойми,

Целовать-то станет — прочь поди».

Обыкновенно деверь так и поступает. Но поелику он все же «насмешник», то иногда деверь не прочь и поглумиться над снохою-гуленою и, вначале условившись с нею:

«Как будет бить-журить, а ты отыми,

Когда будет лещать — прочь поди»,

поступает как раз наоборот:

Бил-журил, я отошел;

Он лещал, я подошел.

«Рассукин сын, деверишка,

Что невестки не сберег!» —

«Невестушка, ластушка,

Не моя воля — братнина».

Если деверь — «насмешник», то и невестка при всем своем приятельстве с ним не очень-то печна о нем. «Нет нужды невестке, что деверь не ел: хоть ешь, хоть сохни, хоть так издохни». «Пошла невестка прясть, — деверья, берегите глаза! — запорошит». Но в общем это все-таки лучшие из отношений женщины-чужачки в мужниной семье: в них есть что-то легкое, любезно-игривое, сказать по-нынешнему — флиртовое.

Сквозь песенный рисунок дружбы невестки с деверем часто проступают черты скрываемой любовной связи.

У нас ныне да худы времена:

Полюбила невестушка деверя.

Деверя да ревнивая жена,

Ревнивая, хлопотливая,

Не пущает с Иванюшею гулять.

Я гуляла с Иванюшей у лужку,

Подавала Иванюше голосок

Чрез речку, через тоненький мосток.

Напомню, что у мордвы и черемисов «невестка» и «любовница» выражаются одним и тем же словом. Наша народная словесность относится к связи деверя с невесткою если не снисходительно, то все-таки мягче, чем к прочим грехам пола в недрах семьи. Может быть, в том сказывается выродившийся пережиток родовой полиандрии.

Известен свадебный обряд древнего славянства, упоминаемый еще Нестором: привод невесты в дом жениха. «Не хожа-ше зять по невесту, но приводяху вечер». В старину обычай этот, сохранившийся доселе в видоизмененном обряде вручения жениху невесты отцом ее из полы в полу через ширинку либо ручник, выразительно говорил о том, что женщина передается не только жениху, но роду. Поэтому принимал невесту не жених, а его родич и чаще всего именно деверь. В. С. Караджич, описывая сербские свадебные обряды, указывает на особые обязанности деверя, которым обыкновенно был родной или двоюродный брат жениха или кто-нибудь из его друзей; и мальчик 10 лет мог быть деверем. Деверь получал невесту от ее брата: обыкновенно родной брат или, если его не было, двоюродный выводил девушку и передавал ее брату жениха. Во время церемониального шествия со всеми сватами жениха, которые шли с оружием и знаменем, как воины, деверь держал под невестой коня и смотрел, чтобы она не упала. «В Сербии, — прибавляет Караджич, — приводят девушку невенчанною, потом ее венчают в доме жениха».

Не знаю, насколько справедливо, но мне передавали за верное, что обычай ехать к венчанию невесте из дома родителей жениха, а не своих отца с матерью, существует в известном селении Короп Черниговской губернии, вообще очень богатом пережитками бытовой старины. В некоторых местностях Приуралья, где сильна семейная власть «большух», т. е. старших домохозяек, считается необходимым правилом, чтобы невеста перед свадьбою прогостила несколько дней у будущей свекрови. Это всё, конечно, символические следы пережитой эндогамии: сперва девушку увольняют из своего рода и вводят в род жениха, усво-яют ее его роду, а потом уже признают ее бракоспособной для союза с новым родичем.

Художественные наблюдатели семейного русского быта не прошли мимо частого явления любви между деверем и невесткою. Например, у Н. С. Лескова в «Платониде и Котине До-ильце» оно освещено очень красиво и с заметною симпатией к герою и героине в противопоставлении грубому и подлому сно-хачу-свекру, преследующему красавицу Платониду. Снохачами русская литература занималась мало сравнительно с широким распространением этого коренного порока русской семьи, которыми возмущался начальный наш летописец. Классический рассказ А. Ф. Писемского «Батька» по глубокой народности своей остается в области этой темы непревзойденным «человеческим документом». Позже — у М. Е. Салтыкова, М. Горького и др.

Странным образом снохачество, заклейменное и летописцами, и юридическими памятниками древних и новых времен, столь частое и распространенное, что буквально нет в пределах нашего отечества области, где не возмущались бы им Церковь, обычное право и общественная молва, почти замолчено народным песнетворчеством. Я, по крайней мере, не знаю другой, относящейся к нему песни, кроме калужского варианта известной «Сею, вею бел леночек»:

Стал леночек поспевать,

А я, млада, горевать:

«Не с кем, мати,

Лен мне брати!»

Свекор бает: «Я с тобою,

Я с тобою, со снохою,

Со снохою, молодою!»

Сноха скажет: «Ну тебя к черту,

Ну тебя к черту, старого черта!»

(Мельгунов)

Да и то в других вариантах песни предложение свекра имеет иной характер не заигрывающий, а скорее блюстительный. Да и вся песня нового склада едва ли старше конца XVIII в., если не того позже.

Пословицы более откровенны: «Сношенька у свекра госпо-женька»; «Сноха на двор, а свекровь на стол».

Народный протест против снохачества выражается значительным количеством «дурных примет», устраняющих подозреваемых снохачей от участия в общественных молениях и предприятиях религиозного порядка. Например, если при поднятии нового колокола на церковь он упрямится, это приписывается присутствию среди поднимающих или глазеющих како-го-нибудь тайного снохача.

Из приведенных выше сказочных примеров ясно, что эндога-мическая родовая традиция разрушилась личностью (преимущественно женскою) при противодействии рода, видевшего в ней обычай, правило, закон. Настолько, что чужая женщина для члена эндогамического общества становится своеобразным табу — существом запретным, пред которым половой инстинкт обязан и привыкает молчать и чрез дисциплину долга и привычки извращается в полную обратносгь: чужеродная самка не привлекает, но отталкивает самца, пугает его, отвратительна ему.

Вспомним «Подлиповцев» Ф. М. Решетникова. Чердынец Пила живет в связи со своей дочерью Апроською. Когда Ап-роська умерла с голода и холода, Пила и другой сожитель Ап-роськи, Сысойко, ушли с горя бурлачить. Попали в городе в полицейскую чижовку⁴⁸⁴. Содержавшиеся в ней за кражу женщины стали ласкать Пилу.

— Какой ты хороший! — говорила одна.

— Я те «хороший»!.. Прытка больно!..

Одна женщина обняла Пилу.

Пила опять ударил ее.

— Сказано, не тронь! и все тут! А с тобой уж не лягу. У меня вон Ап-роська была, а ты чужая...

С не меньшею выразительностью изображено предубеждение крестьянина-родича против чужой женщины в «Питерщи-ке» известного этнографа С. В. Максимова. Очерк его появился значительно раньше «Подлиповцев» и развивает свое действие не в диком Чердынском краю, но в Галицком уезде Костромской губернии, поставляющем плотничьи артели на все Поволжье, изобилующем «питерщиками», т. е. бывалыми в столицах людьми отхожего промысла (маляры), — следовательно, казалось бы, гораздо более культурном, чем колдовская, лешая Чердынь. Однако и здесь то же самое. Домашние допрашивают парня, не он ли подарил платок соседке-девуш-ке, в него влюбленной. Ответ:

— Попгго я ей куплю, сестра что ли?

Девушка просит парня поцеловать ее. Ответ:

— Я, брат, боюсь с чужими-то целоваться, сейчас губы опрыснет, после и присекай кремнем. Я только со своими целуюсь, и то только в Христов день...

Таким образом, поцелуй чужеродки — грех, караемый даже физически: он вреден для здоровья, от него бывает сыпь на губах. И это примета общеизвестная:

— Отстань ты! — говорит тот же парень той же наянливой⁴⁸⁵ девке, — сказал, не стану, — опрыснет, после присекать надо. Невестка заприметит — оговорит⁴⁸⁶.

Тут, пожалуй, небезвыразителен даже и страх попреков и насмешек со стороны именно старшей невестки, которая оказывается как бы предпочтительною блюстительницею нравов деверя. Не для этого частного случая, но вообще не лишне тут опять вспомнить, что мордовская jengaj обозначает и невестку, и любовницу, а в случае смерти мужа она — естественная и, так сказать, автоматическая невеста и жена его младшего брата. Так что поведение деверя там, у инороднических соседей, ей и в самом деле не безразлично, а здесь пользуется ее особым вниманием по привычке утратившего смысл пережитка.

Случай удивительного брака сообщает «Русская народно-бы-товая медицина» д-ра Т. [!] Попова (СПб., 1903). Сольвычегодско-го парня, Илью М., с виду солидного, но слабоумного, родители задумали женить и «нашли девушку, решившуюся разделить с ним участь жизни. При венчании Илья с удовольствием поглядывал на невесту и стоял в церкви охотно. Начался брачный пир, пирующие подвыпили. “Мама, мама!” — вдруг среди общего веселья раздается жалобный голос молодого. — “Что, дитятко?” — “Я этой девки боюсь”, — заявляет новобрачный, указывая на сидящую рядом молодую. “Что ты, что ты, родимый, она ведь не кусается”. — “Нет, боюсь ее и убегу, — решительно заявляет Илья, перескакивает через стол (любопытно: эпический, былинный жест!), бежит, взбирается на полати, прячется там между мешками с луком и кричит: — И-их, меня теперя чужая девка не видит, на-ко, — выставляет кукиш, — возьми, укуси!”»⁴⁸⁷. Жена от этого пугливого супруга, конечно, сбежала.

Рекомендация Ильи слабоумным не уменьшает эндогами-ческого значения напавшего на него страха пред «чужой девкой». Чердынец Пила Решетникова и галицкий Петрунька С. В. Максимова тоже не очень умны. А в украинской песенной словесности можно указать юмористическую песню, действующие лица которой нисколько не слабоумны, напротив, остроумны, но девушка заманивает соседа-казака на ночное свидание, а казак отказывается, говоря, что боится ее отца, матери, родных, потом собак, кошек и, наконец, даже мышей! Это последнее признание выводит красавицу из себя:

«Коли миша 6о!сся,

На воротях повюся!

Цур To6i, не ходи,

Пек To6i, не люби,

Трясця To6i!»

Этот атавистический страх чужой женщины сохранился в странных свадебных обрядах мордвы Сенгилейского и Хвалын-ского уездов. Жених все время делает вид человека, принуждаемого к браку. Когда поезжане отправляются за невестой, он остается один, не проявляя никакого интереса к ее прибытию. Напротив, едва завидев брачный поезд, удирает со всех ног и прячется в чулан или на сеновал. На невесту он не должен обращать внимания. Если не прячется, то лежит на полатях либо делает какую-нибудь домашнюю работу. В этом безразличии к происходящему пребывает он до отправления в церковь к венцу, причем позволяет забрать себя в поезд только в последнюю минуту. А по возвращении из церкви после венца опять принимается за прерванную работу. В деревнях, где сохранился древний обычай привода невесты в дом жениха с вечера накануне (Несторовы поляне: «...не хожаше зять по невесту, но привожаху вечер, а заутра приношаху по ней что вдадуче»), жених, не глядя на принесенные ею дары, укрывается в баню или в чьей-ни-будь приятельской избе по соседству. Всего же яснее враждебное отношение жениха к невесте в Нижегородской губернии: как только закончен венчальный обряд, молодой украдкой выбирается из церкви и, вскочив в первую попавшуюся телегу, мчится во всю прыть к избе какого-либо соседа. Здесь он прячется в самую глубь сенника, либо курятника, либо, если дело зимою, на печь или на полати и лежит там укрытый в продолжение всего свадебного пира. Вечером, перед тем как разойтись, гости ищут пропавшего молодого и, изловив, отводят его в сарай, где уже ждет его молодая.

Обычай, записанный наблюдателями в пятидесятых и шестидесятых годах, был еще в силе в конце XIX в. У русских в Приуралье он откликается тем слабым пережитком, что там, где держится обычай предсвадебной гостьбы невесты у будущей свекрови-болыыухи (см. выше), жених на этот срок выселяется из хаты во двор, ночуя в сарае либо в бане. Это объясняется требованиями приличия — чтобы люди не подумали, что между нареченными было что до свадьбы. В действительности, просто соседский инородческий занос. И. Н. Смирнов приписывает его происхождение старинному обычаю мордовских патриархов женить сыновей в возрасте от шести до десяти лет на взрослых девушках, со всеми горькими последствиями таких неравных браков⁴⁸⁸. Я думаю, что обычай глубже и древнее. Его диктует та же эндогамическими веками вбитая в сознание и теперь уже бессознательная психология, что видели мы в чердынском, галицком и сольвычегодском мужиках и в Вользунга-саге.

Решетников, конечно, не подозревал, что одною фразою: «У меня вон Апроська была, а ты чужая» — ему удалось выразить целое историческое бытовоззрение. Ибо эндогамия, питаемая физически достаточностью числа женщин в роде-племени, сперва создает также и психологическую привычку только к ним_у радичкам⁴⁸⁹ и одноплеменницам, а потом возносит эту привычку уже в завете племенной гордости и презрения к окружающим племенам. Так было, например, в древнем Перу.

Скажут: какое же презрение к окружающим племенам могут питать злополучные людишки, копошащиеся на таком низком уровне культуры, как подлиповцы? На это можно возразить, что инстинкт своего и чужого, поскольку касается пола, по-видимому, говорит одинаково на всех ступенях цивилизации и во всех условиях общественности. Перуанцы брачились только между собою, потому что окружающие племена действительно стояли или считались стоящими ниже их, были дикарями или полудикарями. Но и на самых подонных низинах общества ряд индейских племен Северной Америки и индусских в Индостане не допускает иного брака, кроме внутриродового, причем род понимается очень узко. В 1782 г. одно племя в Индостане распалось, потому что глава его хотел не то чтобы вовсе сменить эндогамию эксогамией, но попробовал лишь несколько расширить пределы эндогамического выбора. Племя делилось на несколько кланов, и каждый клан бранился исключительно в собственных недрах. Предводитель требовал, чтобы кланы начали родниться между собою. Племя взбунтовалось против неслыханного новшества, как против кощунства, и предпочло разбрестись⁴⁹⁰.

Уже упоминалось, что германская сага ставит эндогамический союз выше эксогамического. Зигфрид, величайший и любимый герой германского эпоса «Сигурд», именно потому и богатырь вне сравнений, что он — сын родных брата и сестры, кровный с обеих сторон Вользунг. Исландская сага относится прямо-таки с сочувствием к браку внутри рода и с враждою к союзу эксогамиче-скому, рассуждая о нем совершенно в духе чердынца Пилы, только в более возвышенных выражениях: «Не бери себе жены из страны Нифлунгов⁴⁹¹, а если сделаешь это, то поплатишься дорого, и великое горе будет тебе и детям твоим от этой жены»⁴⁹².

Современная физиология держится отрицательного взгляда на браки между близкими родственниками: они принижают породу, вырождают ее, что заметили, как мы видели, киргизы и волжские тюрко-финны, и русские костромские крестьяне. Германский эпос проповедует мнение как раз обратное.

Прекрасная Зигни, дочь Вользунга, хочет мстить своему мужу 3иггейру (чужеродцу) за убийство своего отца и братьев, из которых уцелел от бойни только один, Зигмунд. Ее сыновья от 3иггейра не годились в кровомстители: оказались слишком робкими при испытании, которое состояло в том, что дети должны были замесить тесто из муки, прикрывавшей живую змею. «Убей их, им незачем долее жить», — приказала Зигни (мать) Зигмунду, и он убил обоих сыновей сестры от Зиггейра. Зигни же решила, что ей надо родить нового сына, но уже наверное такого, чтобы ничего не боялся и был бы годен на месть. Средством для этого она избирает кровосмешение. Сблизившись с одной чародейкой, Зигни поменялась с нею лицом и три ночи провела с братом Зигмундом, им не узнанная. Плод этого таинственного союза, Зинфиотли, Вользунгов внук, чистый Вользунг по отцу и матери — чудовище бесстрашия, презрения к боли и свирепой жестокости. Конечно, он выдерживает все испытания и вместе с Зигмундом совершает желанную Зигни месть: истребляет Зиггейра со всем его потомством и дружиной.

Кровосмешение с сестрами приписывается Карлу Великому и королю Артуру, а в финской «Калевале» — богатырю Кулер-во. Во всех этих случаях оно изображается совершившимся. Это сравнительно редко в эпосе славянском. Он обычно останавливается на полпути: чуть-чуть не случилось, но некая добрая сила удержала от греха. На этом основании, равно как на разнице отношения к кровосмешению в славянских и германских сказаниях, некоторые старые исследователи славянофильского толка выводили заключения о нравственном превосходстве славянского расового характера над характером европейских западных народов германского корня. Я полагаю, что разница эта решительно ничего не доказывает, кроме значительно большей давности германского эпоса сравнительно с нашим, — если не по происхождению, то по усвоению его и вниманию к нему. Между Снорри Стурлусоном и Киршею Даниловым — почтенный промежуток в полтысячи лет. О многих ли произведениях родной словесности (не книжной) мы можем с уверенностью сказать, что они дошли до нас в тексте, раннейшем XVIII века?

К тому же никак нельзя сказать, чтобы все кровосмесительные сказания русского народа были отмечены более мягким характером в действии и более твердою моралью в последствиях, чем соответственные западные образцы. На пороге смены эндогамических союзов чужеродными жена-сестра и жена-чужачка встретились отнюдь не дружелюбно. Далеко не все сестры были так целомудренны, как сестра Данилы-Говорилы, и многие из них сдавали свое вековое место не без боя, с большою драмою, в которой погибали то разлучница-жена, то неверный брат-муж или любовник, то сестра, ревнующая или ревнуемая.

Популярна песня о сестре, погубительнице родного брата. Так как в многочисленных вариантах ее преступницею является то сестра, то любовница, трудно сомневаться, что разница тут только хронологическая, и было время, когда та и другая сливались в одном лице. Иногда, чаще, брат гибнет от яда и колдовства сестры. Иногда перед смертью он успевает наказать злодейку и сжечь ее на костре. Иногда преступление выставляется результатом несчастной ошибки:

Хотела извести своего недруга;

Невзначае извела своего друга милого,

Она по роду братца родимого,

И расплачется девица над молодцем,

Она плачет, девица, убиваючи,

Она жалобно, девица, причитаючи:

«Занапрасно головушка погибнула».

Мстительная любовница зарезала неверного любовника и самым каннибальским способом распорядилась с его трупом:

«Я из рук твоих, ног короватку смощу,

Я из крови твоей пиво пьяно наварю,

Из буйной головы ендову сточу,

Я из тела твоего свечей насучу,

А после-то того я гостей назову,

Я гостей назову и сестричку твою;

Посажу же я гостей на кроватушку,

Загадаю что им загадочку,

Я загадочку неотгадливую;

Ну, да что ж таково: я на милом сижу,

Я на милом сижу, об милом говорю,

Из милого я пью, милым потчую,

А и мил предо мною освечою горит?»

Все девушки призадумались;

Одна девушка (сестра) догадалася,

Из беседы вон подымалася.

«Ах, милый ты мой братец, я тебе говаривала:

Не ходи же ты поздно вечером.

Потерял ты свою голову

Не на Волге-реке, не на царской службе —

Потерял ты свою головушку У красной девушки на кроватушке!»

Ах, злодеюшка моя, Погубила ты меня,

И себя, и меня Через братца моего!»

Свирепую борьбу ревнивой жены с любимою мужем сестрою эпос знает во всех отраслях славянской расы и посвящает ей особое внимание. Кому не известна удивительная поэма А. С. Пушкина «Сестра и братья» в «Песнях западных славян»? Ужасы этой поэмы отражают в себе сказки сербские, болгарские и русские — о Косоручке. Последняя хоть милостивее других, потому что оклеветанная невесткою сестра в ней не погибает, а только теряет руки. «Жил-был царь, у него были сын и дочь. Царь помер и остались одни братец с сестрицей. “Сестрица! — говорит он, — отдадим тебя замуж”. — “Нет, братец, лучше тебя наперед женим”. Вот он и женился, а сестрицу все не забывает, и при жене любит и почитает ее по-старому; в ином деле жены не послушает, а что скажет сестрица, то и сделает. Братниной жене стало то завистно». Она взводит на золовку злые клеветы: будто та убила любимого коня братнего, потом сокола. Брат принял эти потери равнодушно: «Пусть волкам будет мясо!.. Сова его заклюй!..» Тогда «жена взяла свое дитя, изрубила на мелкие части, сидит и разливается горючими слезами. Приехал муж и спрашивает: «Чего ты плачешь?» — «Как же мне не плакать? Твоя сестра-злодейка изрубила нашего детеныша». Брат отвез сестру в лес и «отрубил ей руки по самые локотки и уехал домой, а сестрица пошла скитаться по лесу: где день, где ночь».

Четвертый мотив, обратный: невестка погибает от золовки — развит в замечательной саратовской песне о женоубийстве, совершенном мужем по имени Федор при участии всей его крестьянской семьи и, по-видимому, по ее приговору. Молодуха пришлась не ко двору. Решили, что надо ее, эту чужеродку, спровадить на тот свет, а Федор вместо нелюбимой и неугодной роду жены пусть возьмет новую, молодую и роду угодную, из своей деревни, из сестриных приятельниц.

У сестрицы три подружки:

Дарюшка да Марюшка,

Да Бессоновска Танюшка.

(Ср. песни о любовнике, пришедшем просить у любовницы разрешения жениться.) Девушка отвечает:

«Ты женись-ко, женись, дурак бессовестный,

Ты возьми-ко, возьми, ково я велю,

Ково я велю, ково я люблю;

Ты возьми-тко мою подруженьку, сестру названную!»⁴⁹³

Сестрица, которую песня в разных записях зовет то Аганей, то Любовью, коноводит преступлением.

У ворот Любовь стояла,

С Федей речи Любовь говорила:

«Чем нам Марфу твою уморити?

Уморить нам будет Марфу в бане».

И вот вся семья за работой для убийства:

Лютой свекор дрова рубит,

Люта свекровь избу (баню) топит,

У золовки три подружки:

Дарюшка да Марюшка,

Да Бессоновска Танюшка.

Золовка ведет обреченную на смерть невестку в баню.

Марфа скоро догадалась,

По золовушку свою бросалась:

«Ты, золовушка моя Аганя,

Не забудь меня ты, Марфу, в бане!»

(Мензелинский вар.)

«Зарезал Федор Марфу, схоронил ее в бане под полочком». А убив жену, делает вид, будто Марфа умерла от угара, и притворно попрекает сестру:

«Ты, сестра моя Аганя,

Позабыла Марфу в бане!»

(См. об этом способе убийства в «Ольге и Елене».)

А та со злобной иронией возражает:

«Недосуг мне, злодей, было:

Я коровушку доила,

Я малых телят поила,

Во дубравушку телят гоняла...»

Пятилетнюю дочку, которая расплакалась по матери, Федор уговаривает:

«Что это за мать,

Что за стара, нехороша!

Я тебе возьму мать молодую,

Либо вон Дарюшку, либо Марюшку,

Либо Бессоновску Танюшку».

Эта Бессоновская Танюшка, отделенная от других девушек фамильным прозвищем, здесь едва ли не так же показательна, как «своя деревня». «Своя деревня» есть не что иное, как так называемая «большая семья», разросшаяся до необходимости образовать в одной околице несколько новых семейных группировок, но сохраняющая память своей родовой связи и общее фамильное прозвище. Как в Сербии, так и у нас в Архангельской губернии есть деревни, в которых все жители носят одну фамилию, и часто эта фамилия превращается в название самой деревни. Например, в Шенкурском уезде есть большая деревня и даже с приселками, Шепурева, сплошь населенная Шепуревы-ми. Отличием по дворам становится тогда какая-нибудь кличка хозяина, домовладыки — зачаток будущей когда-нибудь фамилии. Такую именно деревню-род, разросшуюся «большую семью» и рисует наша песня. Бессоновская Танюшка отмечена в ней как обособленное исключение: она из своей деревни, но со двора, получившего уже особое прозвище.

Значение сестры, как естественной невесты брата, которую чужеродец может получить только через переуступку, выражено прозрачно и ярко в свадебном обряде, как общеславянском, так и русско-инородческом. Фактически согласие или противодействие брата в вопросе о замужестве сестер теперь очень мало значит, если не вовсе ничего не значит: воля и власть родительская. Но в обряде брат все еще продолжает быть собственником сестры, а жених, согласно двум древним последовательным формам заключения брака, рассматривается либо как насильник или умыкатель, либо как купец, приобретающий жену, подобно товару. Поэтому мало жениху получить благословение родителей и согласие невесты, он должен еще заставить ее брата отказаться от своих прав на сестру. В древности отказ брата мог достигаться либо боевым порядком, либо через выкуп. Помимо выкупа (инородческого «калыма»), который получал с жениха-чужака род невесты (в лице ее отца), брат особо вознаграждался за убыток, лично им терпимый от увода его домашней жены-сестры.

Свадебный обряд хранит символическую память о том и другом способе состязания между женихом и братом, обыкновенно соединяя их в общем драматическом представлении: сперва символический бой или угроза боем, затем символические мирные переговоры и продажа братом сестры («выкуп косы» — символа девственности). Повсеместное однообразие этих обрядов избавляет меня от необходимости приводить здесь многие их примеры. Разницы, по существу, нигде нет, меняются только формы и подробности в зависимости от большего или меньшего забвения старины и вырождения обряда. В иных местностях драма столкновения ведется в высоком тоне, напоминающем о героическом соперничестве былого богатырства, в других она низведена до юмористической пародии, до карикатуры.

Это широкое колебание оттенков можно наблюдать даже на пространстве одной губернии: один уезд играет драму, как драму, а другой — уже как водевиль. Но существо всюду одно и то же, и живучесть его поразительна. В 1913 г. в Воронежской губернии «свадьбы играются по тому же ритуалу, что в эпоху Ольги и Святослава»⁴⁹⁴. В Бирюченском уезде драма встречи претендентов проходит под звуки песен: «Брат з сестрою сидить, за рученьку сестру держить» и «Та не наступайте, панове-сватове». Брат встречает сватов грозною речью в высокопарном тоне, с виршами:

«Почто вы пришли ко мне дерзновенно?

Не видите ли, что я в руках держу меч обнаженно?

Прочь отступысь! Прийшли нахалом нызвани!

Щоб ны здилать мыни з вами крипкой брани...»

Дружка вручает брату подарки, после чего брат уступает жениху свое место рядом с невестою, расплетает сестре косу (под песню «Брат сестрищ косу розплетав») и позволяет надеть на нее очипок, символ бабства (песни «Покриваночка пла-чить», «Отак нарядили», «Жаль же нам, Галечко, на тебе»).

В Бобровском уезде, как только родители благословят невесту, на середину избы выступает невестин брат и, похлопывая кнутом (уже не «меч обнаженно»), требует у дружки выкуп. Дружка делает вид, будто хочет увести невесту силой, но брат замахивается на него кнутом. Тогда дружка дает брату несколько медных монет и получает за то от него право усадить жениха с невестою на лавку за стол. В Павловском уезде уже пародия в полном ходу: вместо меча и кнута в руках у брата «посевка» (чем кашу мешают при варке), а кнутом-то, напротив, грозит ему дружка, и брат, как бы оробев, уступает жениху свое место. В Коротоякском уезде воспоминаний о боевом столкновении нет вовсе, сразу — торг. Брат, приняв от дружки рюмку водки и гривну денег, встает и, взяв за руку невесту, выводит ее на середину избы и передает ее в распоряжение жениховой свахи, которая вместе с дружкой тотчас снимает с невесты ее полушалок и одевает ее в другой, привезенный от жениха.

Весь песенный строй русской свадьбы в плачах невесты, в песнях и величаниях подружек, в их издевательствах над женихом, свахой, дружкою, сватами звучит сплошным протестом против выдачи невесты от своего рода-племени жениху-чужа-ку, в род неведомый, на дальнюю сторону. Жалуется невеста на родителей, ее пропивших, на родичей, либо корыстных, либо равнодушных к ее горькой участи. С братом особый счет. Невеста считает его особенно в ней заинтересованным и прибегает к нему как к своему естественному защитнику. Сперва умоляет с оттенком упрека за малое к ней внимание в то время, как решается ее судьба:

«Ты — кормилец, братец миленький,

Ты падкой ко мне, жалостливый,

Ты сидишь, да братец миленький,

Как чужой ко мне чуженинец! [Упрек!)

Упроси-ко, братец миленький,

Ты кормильца моего батюшку С государыней со матушкой,

Что раным они ранехонько,

Зеленым да зеленехонько Отдают да во чужи люди На чужую дальну сторону»⁴⁹⁵.

Но так как просьбы невесты не проникают в уши родичей и торг о ней продолжается, то девушка просит, по крайней мере, хоть оценить-то ее по достоинству:

«Не продавай, братец, дорогой сестры,

Проси за сестрицу и сто, и тысячу!»

И тем не менее проданная язвит родичей гневной иронией, причем брату достается больше всех:

«Здравствуй, брат дорогой,

Сестру продавши За орешки-щелканцы,

За червивые яблочки С кривым конем,

Со дубиною!»

(77. В. Шейн. Запись псковская.)

Либо даже не язвит, а прямо-таки ругается:

«Татарин, братец, татарин!

Продал сестру за талер,

Русу косу — за полтину!..»

Жалоба, порицающая брата кличкою татарина, указывает, откуда пришла в славянский быт смена брака с бою браком по выкупу невесты у рода вообще, у ее братьев, в частности. Однако напрасно было бы видеть в ней влияние монгольского ига, так как обычай гораздо его старше и наблюдается в племенах, не знавших татарщины. Смена произошла чрез заимствование от тюркских соседей, кочевых и оседлых, с которыми доисторическая Русь, по-видимому, была гораздо ближе, чем историческая, и которых она, как бы они порознь ни назывались, всех обобщила в конце концов под именем татар. Обычай пришлый, степной, и невеста стыдит брата, что он за деньги изменил родной старине для татарского новшества. Не так, мол, должен вести себя настоящий, твердый в родовом обычае брат:

Уж как брателко сестру любит,

По вечерочкам сестру водит,

На коленочки сестру садит,

По головушке сестру гладит:

«Не ходи-ка ты, сестра, замуж,

Ты ни в город, сестра, ни в деревню,

В несогласную большу семью:

Ты ни к свекру, сестра, ни к свекровке,

Ни к деверьям, сестра, ни к золовкам!..»⁴⁹⁶

Песня приобретает особенно выразительный смысл, если мы обратим внимание на то, что главною заслугою брата она выставляет вождение им сестры по «вечерочкам», т. е. посиделкам, поседкам, засидкам, собраниям деревенского женского клуба. Гетерическое настроение таких «вечерочков» очень усердно отрицается украинскими бытописателями, но северно-русские более откровенны. И, по точным указаниям песни, брат на вечероч-ке обращается с сестрой именно так, как принято обращаться друг с дружкою парам, которые «женихаются»: держит ее на своих коленях, гладит по голове — отговаривает от замужества.

Замужняя сестра, несчастная в браке, никому после родной матери не жалуется на судьбу свою так охотно и подробно, как родному брату⁴⁹⁷. Но братья слушают ее с участием, только покуда сами холосты. Ведь и в свадебном обряде роль соперника жениха играет только холостой брат. Женатые равнодушны либо даже скучают слезами сестры, не хотят видеть ее печального лица.

«Понизехонько солнце ходит,

Поблизехонько братец ездит,

Ко мне, сестрице, не заедет...» —

«Оттого к тебе, сестрица, не заезжу,

Что приеду — ты все плачешь.

А поеду — все рыдаешь...»⁴⁹⁸

Жалуется сестра, что ее муж избил. А женатый брат:

«Да и где же, сестра,

Мужья жен не бьют?

Я и сам, сестра,

Сам жену побил!»⁴⁹⁹

Даже когда женатый брат не утратил личной нежности к сестре, он не смеет проявить ее, потому что молодая жена завладела им и ревниво ненавидит золовку.

Исходила младенька все луга и болота,

Все луга и болота, все сенные покосы.

Пристигала младеньку меня темная ночка!

Ах, ах-ти горевати, где мне ночь коротати?

Мне на ум-то запало про родного братца;

Уж я стук под окыошко, уж я бряк во колечко:

«Дома ль, дома ли, братец, дома ль, белый голубчик?»

«Дома, дома, сестрица, дома, бела голубка».

Выходила невестка, выходила злодейка,

Выпускала собаки, всё собаки лихие:

«А сю-сю вы схватите, а ту-ту разорвите,

Чтобы эта да гостья не по часту ходила,

Не по часту ходила, не по долгу гостила».

Как пошла-то сестрица, залилася слезами⁵⁰⁰.

В другом варианте, в песеннике 1780 г.⁵⁰¹, сестра, возмущенная злобным приемом невестки, объявляет брату полный разрыв:

«Пропади, моя сторонка,

Зарости, моя дорожка,

Что травою-полыньею И цветами пустоцветом!

Ты прости, прости, мой братец,

Уж как дай же, Боже, братец,

Хоть бы век мне не бывати,

И двора 6 твоего не знати,

К двору следа не класти!»

Вообще в охлаждении покинутой родной семьи к родичке, выданной, «де собравшись с разумом, в чужи люди», единственным исключением является меньшой, подразумевай — холостой, брат. Родители черство и жестко почитают ее отрезанным ломтем:

«Велела мне матушка семь лет не бывать;

Родимый-то батюшка — хоть век не видать».

А старший и средний братья утрачивают родственную чуткость. Когда, стосковавшись по родине, далекая сестра «вскинулась пташечкой-кукушечкой» (см. об этом образе выше) и прилетела в родительский сад, старшие братья не узнали ее «жалкого голоса»; напротив, кукованье сестры внушило им жестокие мысли. И только в одном меньшом брате рождается смутное предчувствие — сердце сердцу весть подает:

«Что это за пташечка у нас во саду?»

Болыиой-то брат говорит: «Сем я поймаю».

Средний брат говорит: «Сем я застрелю».

Меньшой-то брат говорит: «Сем я посмотрю,

Не наша ли горькая с чужой дальней стороны?»

За это, по заклятию разгневанной сестры, —

Большому ли брату-то — во солдатах быть,

Среднему ль брату — во разбойниках...

Но:

Меньшому ли брату-то со мной домом жить⁵⁰².

Замечательную по глубине чувства песню «Как был у доброго молодца зелен садик»⁵⁰³ Соболевский толкует как плач брата о пропавшей незамужней сестре. Не оспаривая такого толкования, я полагаю, однако, что с совершенно равным удобством она может быть изъяснена как плач холостого брата по сестре, исчезнувшей из семьи замуж тайным уходом.

Как был у доброго молодца зелен садик,

Посеял добрый молодец цветочки,

Посеявши цветочки, сам заплакал:

«Ах, свет мои лазоревы цветочки!

Кому-то вас, цветочки, поливати,

От лютых от морозов укрывати?

Отец и мать у молодца стареньки;

Одна была родимая сестрица,

И та пошла на Дунай-реку за водицей.

В Дунай ли реке она потонула,

В темном ли лесу она заблудилась,

Серые ль ее волки разорвали,

Или татары ее полонили...

Как бы она в Дунай-реке потонула —

Дунай-река с песком бы возмутилась;

Как бы она в темном лесу заблудилась —

В темном лесу листья все б зашумели;

Как бы ее серы волки разорвали —

Косточки бы по чисту полю разметали;

Как бы ее татары полонили —

Уж мне бы, добру молодцу, вестка пала...»

При всей красоте своей песня эта производит впечатление незаконченного отрывка. Это как будто запевка, вступление к большой утраченной старинке неизвестного содержания. То обстоятельство, что в песне упоминается былинная Дунай-река, свидетельствует о ее глубокой древности. А то, что девушка таинственно пропала, когда пошла на Дунай-реку по воду, дает соблазн думать, что содержанием старинки должно было быть умыкнутые исчезнувшей сестры. Тот первобытный брачный процесс, который был начальным зерном славянской эксогамии, но уже в Несторовом веке, был для христианского Киева далеким языческим пережитком и возмущал благочестивых летописцев: «А древляне живяху звериньским образом, живуще скотски <...> и брака у них не бываше, но умыкиваху у воды девицу».

Впрочем, нет надобности непременно отступать назад на девятьсот лет: цитированная выше статья о енисейской деревне Яркиной дает возможность наблюдать древлянские нравы даже в конце XIX в.: «Нецеломудрие не считается здесь грехом, — пишет яркинский бьггоизобразитель, — а сцены на масленице и во время пастьбы скота напоминают слова Нестора. Когда снег начинает таять, скот перегоняют на острова. Туда ходят в это время девки и бабы доить коров. При этом у них обыкновенно происходят свидания с парнями. Каждая девица и замужняя баба имеет своего парня»⁵⁰⁴. Совершенно точный образ: «И радимичи, и вятичи, и север один обычай имяху: живяху в лесех, якоже всякий зверь <...> браци не бываху в них, но игрища межу селы, схожахуся <...> и ту умыкаху жены себе, с нею же кто совещашеся».

Книжные проникновения в народную словесность о кровосмешении. — Три категории. — Легенда «Грех и покаяние». — Песни о молодце, прогнанном родителями со двора. — Отцовщина. — Девятинский толк. — Балканское славянство. — Указания Е. Якушкина. — «Запретные русские сказки». — «Повесть об Аполлоне Тирском». — Словесность эдипова греха. — Книжность. — Недопустимость народным сознанием заведомого смешения матери с сыном. — Умолчание об этих грехах в первобытном славянском законодательстве. — Молочное родство. — Дурные матери. — Соломон и Вирсавия. — Повести о бессознательных кровосмесителях. — Украинская песня о вдове и Донце-молодце. — Самоубийство кровосмесителя чрез пожра-ние зверями. — Семь последовательных ступеней в схеме сказаний о кровосмешении. — Их демократизация и сллягченностъ в волжских песнях. — Предел «беззакония» по украинскому и севернорусскому представлению.

Книжные легенды о кровосмесителях весьма многочисленны. По явно церковному, наносному из Византии, христиански дидактическому их характеру, они не относятся прямо к теме этого очерка, так как «птичий грех», столь легковесный у Соловья-Раз-бойника, бухтарминских «каменщиков», яркинских новодревлян, радимичей и вятичей, становится в этой литературе уже тяжеловеснейшим из человеческих грехов и взывает к верующим о самом жестоком аскетическом покаянии. Героями-покаянцами в легендах являются библейский патриарх Лот⁵⁰⁵, от которого в соединении с эллинским Эдипом произошли, собственно говоря, и все дальнейшие: Иуда Искариот, Андрей Критский, сербский Наход-Симеун, Папа Григорий и др.⁵⁰⁶. Но глубина впечатления, которым искусственная дидактическая литература отозвалась в народе, порождая в нем по мере христианского просвещения новые сказания того же содержания или переработки и приспособления старых, свидетельствует, что она, литература эта, была очень нужна, обличая грехи, далеко еще не изжитые обществом и нередкие в нем. Литература учительного инцеста⁵⁰⁷ испытала честь высшего достижения: из книги перешла в сказочную и песенную словесность, т. е. в складку⁵⁰⁸ и быль.

Весь этот материал легко делится на три категории по типу преступления:

1) кровосмешение брата и сестры;

2) лотов грех: кровосмешение отца с дочерью, «отцовщина»;

3) эдипов грех: кровосмешение сына с матерью.

Конечно, между категориями тянутся соединительные нити

и бывает, что одна входит в другую. Например, в сказании о Папе Григории Великом этот последний — сын брата и сестры и впоследствии, по неведению, — муж своей матери, оказывающейся, таким образом, дважды кровосмесительницей. В легенде «Грех и покаяние»⁵⁰⁹ парень нашел клад, котел с золотом, заклятый на того, кто решится сотворить грех с родной матерью, с сестрою и кумою. По коварству жадной матери он совершил требуемые беззакония, но тотчас же раскаялся и остальную жизнь провел в мучительной заботе, как ему замолить ужасный тройной грех. Так как никто не мог указать ему пути к спасению, то грешник с отчаяния нагрешил еще больше: сделался разбойником и загубил 99 душ, в том числе и своих соблазнительниц, мать, сестру и куму, и — сотого — отшельника, который не сумел научить его истинному покаянию. Наконец некий скитник берет его в послушание, налагая на него тот же искус, что патриарх Авраам наложил на Лота, введенного в грех дочерями:⁵¹⁰ кровосмеситель должен поливать водой (нося ее во рту из озера за полверсты в гору, на которую надо всползать на коленях) горелую головешку. Когда из головешки вырастет яблоня и принесет сто яблок, и вызреют они так, что тряхнуть — и упадут на землю, это будет знаком, что замолил труженик свои грехи, простил его Господь. Счастливого конца этого покаянник достигает через 37 лет неустанного подвига.

Эта легенда тесно переплелась с другими, в которых такими же великими покаянниками являются то страшный разбойник (св. Варвар, Кудеяр), то юноша, безвинно обреченный аду, так как явился на свет не без помощи дьявола, либо коварный враг рода человеческого умел выманить у родителей мальчика запись на его душу. Подробное сближение этих трех соприкасающихся тем см. у [И. Н.] Жданова в «Р<усском> былевом эпосе»⁵¹¹ четвертую главу статьи «Василий Буслаевич и Волх<в> Всеславьевич», освещающую также скрытое родство их с западными сказаниями о Роберте-Дьяволе. Из легенды о крово-смесителе-человекоубийце, тщетно ищущем путей к покаянию и умерщвляющем тех, кто не умеет их ему показать, Н. В. Гоголь заимствовал тему Колдуна в «Страшной мести» — тоже кровосмесителя, влюбленного в родную дочь и пытающегося, приняв вид казака-оборотня, получить ее в жены. В смягчении красок тот же тип в «Хозяйке» Ф. М. Достоевского.

Прежде чем обратиться к этой второй категории кровосмесительных отголосков, к инцесту отца и дочери, отмечу обширный круг русских песен об изгнании отцом (иногда матерью) сына из дому. Причем:

Как и старшая сестра коня с стойла свела,

А средняя сестра коня (о)седлывала,

А меньшая сестра коня брату подала,

Коня брату подала да заплакала:

«Ты, братец родной, ты к огда будешь домой?»

Брат отвечает: «Посейге в саду горсть песку; когда тот песок взойдет, тогда и я к вам, сестры, домой приду». В другой записи:

«Есть у батюшки, у матушки суха яблынька,

Уж когда эта яблынька расцветать будет,

Уж тогда я к вам, сестры, наоборот буду».

Преступление, за которое молодец подвергается изгнанию, определяется глухо. Ясно только, что оно какое-то любовное. А срок изгнания — «покуда расцветет сухая яблоня», «покуда песок взойдет» — тождествен с испытаниями, налагаемыми на кровосмесителей: «Поливай горелую головешку до тех пор, покудова не вырастет от нее яблоня...», «1ди, каже, до мене в сад, там е яблу-ня i Biд не’1 йде ciM вщроспав, зруби ти и, порубай на м1лки шматки, запали... Та в цш цеберщ носи дванадцать год воду, та поливай яблуню, доки вона вщросте i вродить»⁵¹². Это дает основание думать, что и грех изгоняемого брата, вероятно, того же разряда, и «распрекрасная Елена, дочь королева», упоминаемая в некоторых записях, — одна из его сестер и, вероятно же, как водится в эпическом порядке, младшая, всегда более любящая:

Вот проходит тому ровно девять лет,

На десятый-то год сестры искать пошли.

Как и старшая сестра в море щукою,

А середня сестра в поле соколом,

А меньшая сестра в небе звездочкою.

Как и старшая сестра не видала брата,

А середняя сестра услыхала брата,

А меньшая сестра брата видела:

На дикой на степи на саратовской Что убит-то лежит добрый молодец.

Схоронили сестры брата — полетели домой⁵¹³.

Возможно, что в песне сквозит одна из тех древних драм, которые молодежь эндогамического рода должна была переживать при переходе на эксогамический строй, когда приявшие этот последний родители начали удалять сыновей от привычной любовной близости к сестрам.

Прочность эндогамического предания в Сибири даже и в позднейших христианских веках и не в Яркине каком-нибудь, а в краях сравнительно культурных, порождала рецидивные секты вроде Девятинского толка, основанного в конце XVIH столетия посадским человеком, странником и скитальцем тюменским, Михайлом Васильевичем Девятиным, и упрочненного его учеником, крестьянином Васильем Матвеевичем Гусевым (ум. 1805). Толк этот, хотя в общем противобрачный, не только допускал кровосмесительные связи включительно до отца с дочерью, но даже будто бы требовал их по завету, что «подобает делателю от плода своего вкусити». С. В. Максимов еще застал Девятинский толк распространенным в деревнях вокруг Тюмени и даже в самом городе⁵¹⁴.

Любопытно, что тот же оправдательный мотив «делателя и плода» мы находим в боснийских народных рассказах об инцесте. Судя по записям Краусса⁵¹⁵, порок этот нередко замечается в балканском славянстве и преимущественно в западной половине полуострова. По крайней мере, так было еще в шестидесятых годах прошлого столетия. Сербское и болгарское крестьянство относится к кровосмесителям с отвращением. Их бойкотируют, доносят на них властям и в случае судебной безнаказанности расправляются с ними самосудом. У босняков и хорватов отношение легче, что доказывают не только цитируемые Крауссом уголовные дела из практики маленьких хорватских городов, но шутливый тон соответственных народных анекдотов. В этих последних, впрочем, высмеиваются по большей части цыгане. По приводимому Крауссом свидетельству боснийского правительственного жандарма (при австрийской оккупации), в славянском населении края встречается иногда грех «отцовщины», но никогда не было слышно, чтобы сын сожительствовал с матерью. Цыганам приписывают и это⁵¹⁶.

«Обычное право» Е. Якушкина по вопросу о дозволенности или терпимости кровосмешения подробно цитирует, кроме сибирских бытописателей Н. А. Кострова и А. Принтца, очерк С. Я. Дерунова (довольно известного в свое время писателя-са-моучки из крестьян) о селе Козьмодемьянском Щетинской волости Пошехонского уезда. По словам Дерунова, из местных старообрядцев не только федосеевцы, но и принадлежащие к «Спасову согласию» не считают за тяжкое преступление плотское сожительство «с кем бы то ни было». В особенности же бегуны и странники. Они говорят, что где любовь, там и Бог⁵¹⁷. Другая цитата Якушкина⁵¹⁸ свидетельствует о терпимости к сожительству между кровными родственниками среди принадлежащих к «Любушкиному согласию» (Корчева Тверской губ.). Обе цитаты относятся к восьмидесятым годам прошлого столетия.

Явственны следы отцовщины в грубых народных анекдотах, которые А. Н. Афанасьев исключил из своего собрания по их нецензурности, но они бесконечно перепечатывались в заграничных изданиях и по-русски, и по-немецки, и по-французски под заглавием «Запретные русские сказки»⁵¹⁹. Так как анекдоты эти не книжного происхождения, а вышли из глубин быта, то они заслуживают внимания, но, к сожалению, ни по языку, ни по содержанию они неповторимы. Должно заметить, однако, что ни в одном из них не сквозит право отца на дочь, хотя ни в одном также не видно, чтобы грех уж очень изумлял, того менее ужасал среду, в которой он свершается. Тон рассказа всегда приблизительно тот, как в цитированном выше рассказе С. С. Шашкова о вятском больном парне.

По содержанию отцовщина, если осуществляется на деле, то лишь случайною ошибкою, в порядке «посиделочного» гетеризма. В большинстве же случаев она не идет далее зубоскальной игры воображения, развиваемой иногда, как то ни странно прозвучит, даже с педагогической целью. Невинная девушка проявляет опасный интерес к половому акту. Чтобы выбить из дочери блажь, отец вызывается сам научить ее, как это делается, и посредством раскаленного гвоздя внушает ей такой ужас и отвращение, что девушка зарекается даже и замуж идти. Число и разнообразие этих анекдотов (часть их имеется в собраниях Н. Е. Он-чукова⁵²⁰ и А. Е. Бурцева⁵²¹) не могут идти хотя бы в отдаленное сравнение с громадным материалом, собранным в южнославянских землях Фр. Крауссом и его учениками и сотрудниками по пресловутой «Anthropophyteia»⁵²², девяти томам которой славянский эротический фольклор дает главное и, собственно говоря, единственное истинно ценное содержание.

В XVII в. была переведена на русский язык и распространилась во множестве списков «Повесть об Аполлоне (или Аполлонии и Лонии) Тирском» («Приклад дивный иному благ Бог и всесильный, и како прелагает печаль на радость смышлением, в нынешних отписех повествует о Аполлоне, короле Тирском, и о Тарсии (Страсии) королевне»). Роман этот, возникший в конце IV в. по P. X., был в средние века христианизирован и подвергся многочисленным переработкам (известнейшая Готфрида Витербо в XII в.), которые затем ярко и разнообразно отразились как в фольклоре, так и в художественной литературе Запада. «Перикл» Шекспира есть не что иное, как инсценировка «Аполлона Тирского» (К. Л. Зелинский). На Русь «Аполлон Тирский» пришел через Польшу переводом с польской редакции «Римских деяний» («Gesta Romano rum»), значительно отличающейся от предшествовавших ей латинских и западно-язычных списков.

«Аполлон Тирский», определяя его современным языком, — «роман приключений», довольно замысловатый и сложный. Но религиозный оттенок, наброшенный на фигуру и похождения героя, пришелся по душе русским книгочеям XVII в., и «Аполлон Тирский» получил на Руси такую популярность, что проник даже в лубочные издания. Весьма возможно и, я думаю, даже необходимо, что косвенное влияние «Аполлона Тирского» на русский фольклор через ранние отражения романа в византийских и западных «странствующих» рассказах началось задолго до прямого через появившийся перевод. Последний приобрел у нас «смысл назидательного поучения и лишь легкими, едва заметными нитями привязался к самобытным произведениям нашей народной словесности»⁵²³.

Одною из толстейших нитей является начальный эпизод романа — кровосмешение греко-сирийского царя Антиоха с родною дочерью, рассказ о котором включает все элементы сказок того же содержания. Смерть «зело премудрой и прекрасной» царицы. Дочь-царевна, сияющая толикою красотою, «яко никто же непщева рождение ей быти от земных». Поиски вдовца по окрестным королевствам «да обрящут ему жену, подобну первой». После Антиоха нигде такой красавицы не находят, и «в том сту-жении впаде ему от диавола в сердце злая мысль о дочерине красоте». «Сама веси, о дщи моя, — изъясняется Антиох, — яко без жены жити не могу; подобной же матери не обретох, разве тебе». Возмущенная царевна «хотя из царства избежати», но бегство, непременное в сказках, не удается в романе. Царь окружил дочь стражей и «сотвори с ней дело беззакония силой».

На этом пункте рассказа мы можем расстаться с «Аполлоном Тирским», так как сватовство Аполлония к несчастной царевне, его догадка о ее грехе, гневе царя и злоключения героя остались вне нашего сказочного эпоса. Но то, что до сих пор отмечено, до тождественности схоже со сказками о «Свином чехле» и «Волшебном зеркальце», отрывки из которых приведены были выше. Включительно даже до мелких подробностей. В «Свином чехле» мать советует преследуемой дочери требовать от отца, чтобы купил ей платье — «на спине бы светел месяц был, на груди — красно солнышко». В романе: «Егда же из храма в златоблещащемся одеянии цесаревна иде, к тому же приразися луч солнца ко красоте лица ея, и такова благолична показася, и недоумительно бысть, кому уподобити. И в такой красоте видев ю царь, отец ея, таковым желанием от врага уязвися, яко от разгорения паде на землю»⁵²⁴.

Разница существенная только в том, что пришедшая с Запада повесть, будучи незапамятно давнего происхождения, и хотя обработанная к христианскому научению, но в ее корне языческая, допускает кровосмешению свершиться и повторяться, тогда как русские сказки в качестве младших на многие сотни лет версий христиански мыслившего века стараются смягчить сюжет и благополучно спасают жертву бегством. (За исключением, правда, христианнейшей из всех афанасьевской легенды о купце и дочери, но здесь насильное растление и убийство жертвы были необходимы рассказчику именно в нравоучительных целях: чтобы превратить христианскую девушку в мученицу христианской идеи и наградить ее венцом святости.) Ведь и роман об Аполлоне Тирском в поздней своей культурной переработке находит нужным как бы извиниться перед читателем за грубый эпизод Антиоха: «Понеже бе тогда безбожное время: сквернии бо идоли почитахуся, вси же творяху по воли своего сердца, скотски творяше своей плоти...»

Третья категория кровосмешения: мать и сын — эдипов грех — нашла в старой словесности наиболее подробное и сильное изображение, но оно по преимуществу осталось в книге учительным достоянием начетчиков к наставлению благочестив цев. Грех был слишком велик, не в подъем совести и воображению народа, в котором «мать» — самое священное слово сознания и языка и верхом оскорбления считается «матерщина», т. е. вражеская похвальба нецеломудрием матери противника или пожеланием, чтобы мать его развратничала.

Глубокое уважение к родной матери распространяется также и на крестную мать, на мачеху и на молочную мать, кормилицу. Молочное родство шло следом за кровным. В замечательной южно-русской легенде о половецком хане-колдуне, Шелудивом Боняке, который умерщвляет всех, кто узнавал в нем скрытого черта, удачливый казак успевает избежать смерти, накормив Боняка лепешками, замешанными на молоке своей матери: у злодея не поднялась рука на молочного брата. А степные преемники половцев, киргизы, решительно воспрещают женитьбу на кормилице (энеке) и молочной сестре [эмекдае). Это такой же запретный брак, как женитьба на сводной сестре или падчерице: «Совершивший это сделался бы кяфиром (неверным)»⁵²⁵. «Русская Правда» отмечает молочное родство даже с людьми рабского состояния, взыскивая за убийство рабы-кормилицы или сына кормилицы вознаграждение в 2^lfi раза большее, чем за обычного холопа⁵²⁶ или даже свободного смерда⁵²⁷. Кормилица с потомством приравнивалась в этом случае к княжому управляющему: «А в сельском старосте княжи и в ратайнем⁵²⁸ — 12 гривен. А в рядовници⁵²⁹ княже — 5 гривен, а в смердьи в холопе — 5 гривен. Аще роба кормилица, любо кормиличиц — 12»⁵³⁰.

Ни в тюркском, ни в славянском фольклоре не вспоминается мне примера, чтобы мать изображалась с тою фривольностью, которая так часто допускается по отношению к отцу, дяде, тетке, сестре, дочери. В сказках и былинах попадаются среди большинства добрых также и злые матери — ненавистницы своих детей, любовницы их врагов, волшебницы, развратницы, сводни своих дочерей и т. п. Но эти исключения — всегда трагедия героя или героини, никогда не комедия, того менее водевиль, столь обыкновенный, когда народ высмеивает свои грехи в других степенях родства, а уж в особенности по свойству.

Есть матери-убийцы, отравительницы своих сыновей, невесток, внуков, и, в свою очередь, свирепо казнимые возмутившимися детьми. Но за исключением жадной матери парня-кладоиска-теля в афанасьевской легенде No 28 (см. выше), я ни в былине, ни в сказке, ни в песне не вспоминаю матери, как сознательной кровосмесительницы. Этого греха даже начальный летописец не взвел на столь противных ему древлян, северян, радимичей и вятичей, попрекая их только за «срамословье в них пред отьци и пред снохами», то есть что при старших родичах и женщинах, приводных из чужого рода, похабничают, ругаются матерными словами. Не находим мы подобных обвинений и у иностранных путешественников по Древней Руси, хотя они в большинстве не жалели черных красок для картин русской нравственности. Бытовые отношения сыновей к матерям далеко не всегда удовлетворительны, а иногда просто-таки безобразны по жестокости и бессердечному издевательству, что и в фольклоре отразилось сатирическими песнями о том, как «сын на матери дрова возил, молода жена шла на пристяжечке». Но и в этих гнусностях половой элемент не участвует; он безусловно исключен.

Самая отвратительная из всех злых матерей русской эпической словесности — Вирсавия, жена царя Давида и мать Соломона. Она возненавидела сына еще во чреве своем, так как он уже утробным младенцем начал обличать ее легкомыслие. За то, что, родившись на свет, он заговорил с отцом своим Давидом о любовных похождениях Вирсавии, мать велит убить Соломона и хочет съесть его сердце. Но боярин Ачкил спас царевича, а царице вместо его сердца подсунул собачье. «Царица же, взя сердце псово и нача ясти, и снеде сердце псово все, и рече: “О люто и зло, яко сердце его смердит зело лихостию!” (ср. выше сказку о девице, оклеветанной дядею). Много лет спустя Соломон появляется при дворе царя Давида под видом индийского купца, торгующего драгоценными камнями. Вирсавия прельстилась одним камнем, спрашивает цену. Соломон, испытывая мать, отвечает: «Ащу кто со мною переспит нощь сию, тому и камень отдам». Царица немедленно сама ему предлагается. «Взя его за руку и приведе к одру царскому», так что Соломон растерялся: «Убояся суда Бо-жия и ста пред одром, изумеся, како бы матери своей изобличи-тися безгрешно». — «Что же ты? — поощряет царица, — чего боишься? или тебя скупость обуяла? камня жалко?..» И для ободрения начинает с ним кокетничать телом своим. «Взя его за руку и положила его на перси своем, и рекла ему: “Гость заморянин! что сие?” И рече Соломон: “Сим воскормлен, то есть мое сахарное кушанье”. И царица подвигнула Соломонову руку по белу своему чреву и рече: “Гость заморянин! что сие?” И рече Соломон: “То есть мой каменны и златы терем; в том есть терем аз опочивал”. И царица подвигнула Соломонову руку под свое рамо и рече: “Гость заморянин! что сие?” И рече Соломон: “То есть врата моего терема, оттуду аз изыдох, и сей Божий свет узрел и пошел”». Но остроумие мудреца пропадает даром. Сладострастная царица упрекает его: «Ты умен да скуп, не хочешь сделать, чего я хочу, потому что камня жалеешь...» Убедясь в недогадливости и неисправимости матери, Соломон должен был во избежание греха открыть ей свое подлинное имя... И вот даже такая злодейка и «прирожденная проститутка» «ужасеся вельми и бысгь, аки мертва, зря на него и не могуща отнюдь провещати».

Грех бессознательного кровосмешения сына с матерью — мы видели — понимается народом за величайшее, едва замолимое преступление и несчастие. Худшего бедствия не может обрушиться на голову человека. Глубоко несчастны эдипы славянских легенд (Иуда Искариот, Андрей Критский, Папа Римский Григорий Великий, сербский Наход-Симеун и др.). Глубоко несчастны и их Иокасты⁵³¹, по большей части безыменные либо определяемые лишь по месту жительства: Будимская королева, королева города Яна. Только родители Иуды Искариота запомнились книжно, с именами Рувим и Циберия. Костомаров в своей знаменитой статье «Легенда о кровосмесителе» приводит в заключение превосходную песню, вероятно, не раннего времени:

«Над глубоким морем стоял высокий терем. Из-под этого терема вышла молодая вдова с сыном. Она обвила сына черным шелком, повила китайкою⁵³², положила на корабль, пустила в тихий Дунай и просила Дуная:

“Ах ты, тихий Дунай! Прими моего сыночка, а ты, новый корабль, колыхай его! А ты, быстрая вода, пригляди его, как сестра, а ты, желтый песок, накорми его! А вы, леса, не шумите, моего сына не будите!”

Через двадцать лет вышла вдова также на Дунай и стала набирать воду. Вдруг к ней пристал корабль, а в корабле сидит Донец-молодец. “Здравствуй, вдова. Любишь ли Донца? Пойдешь ли ты за Донца?” — “Люблю я Донца, пойду за Донца”. И повенчались они, и сидят за столом, пьют мед-вино. Говорит Донец: “Ах ты, вдова, глупая твоя голова! ты сама меня родила и пустила на Дунай”.

Ой, що то за св1т е,

Що син матусю бере?

“П1ди, мати, втопись,

А я шду в темний л!с:

Нехай мене 3Bip з’хсть”»⁵³³.

Самоубийство посредством предания себя на растерзание диким зверям есть не только казнь, но и испытание суда Божия: приемлется ли Им покаяние грешника? Кровосмесителя, безнадежно отвергнутого Богом, зверь не станет есть, ему противно. См. у Н. И. Костомарова встречу кровосмесителя с медведем⁵³⁴. Когда Лот покаялся Аврааму в кровосмешении с дочерями, Авраам послал его за тремя головнями от сожженного райского дерева на «реку Нил, иже исходит от рая», с расчетом, что в пустынях непроходимых Лот «или от зверей съеден будет, или от жажды исчезнет горькою смертию и избавится от греха своего»⁵³⁵. Любопытно, что упование Авраама на жажду — рационалистическая прибавка славянского переводчика, в греческом тексте апокрифа патриарх рассчитывает только на зверей. Ср. кастильскую легенду о покаянии короля Родриза в змеиной пещере. Лишь после долгого покаянного подвига гады приступили к этому отчаянному блуднику «пожрать то, чем всего больше он грешил».

Песня Костомарова кратко и сжато передает схему всей эпики и лирики эдипова греха, кроме нескольких подробностей, существенных, но не обязательных. К таким относится вещее предсказание о будущем кровосмесителе еще до его рождения, что «будет из него такой злодей, какого еще и на свете не было. Он умертвит своего отца и смесится со своею матерью». Это предсказание [, первая ступень в схеме сказаний о кровосмешении,] и служит причиною тому, что новорожденного ребенка бросают в Дунай или в синее море (так с безымянным юношей костомаровской сводной легенды, так с Иудою Искариотом, так с Андреем, сыном купца Поуливача, будущим Андреем Критским). В других сказаниях причиною служит просто стыд матери-девицы, тайно родившей младенца от кровосмешения (Папа Григорий Великий), блуда или насильственного брака (одна из песен о Симеуне-Нахо-де). Иногда вместо девицы — вдова (песня о Донце).

Следующая вторая ступень: младенца спасают чернецы и воспитывают в монастыре до юношеского возраста. В буслаев-ской легенде об Андрее Поуливаче мальчика приютил женский монастырь, что кончилось плохо. Придя в возраст, юноша «растлил блудом» всех сестер-стариц числом 300 и в заключение — самое игуменью: грех, тоже предсказанный до рождения грешника воркованием вещих голубей.

Третья ступень: юноша выходит из монастыря на богатырские подвиги (в костомаровской легенде, Григорий, Наход-Симе-ун) либо просто поступает на службу (Иуда Искариот — к Пилату, Андрей — к какому-то виноградарю). В этом состоянии те из них, кому было предсказано убить отца, убивают в неведении, как Эдип убил Лая, Андрей — старца, принятого им за вора, проникшего в запретный виноградник, Иуда — сам защищаясь от садовника, у которого он крал яблоки по приказанию Пилата.

Четвертая ступень: женитьба на вдове убитого (мотив Иокасты) или просто на вдовой «госпоже града» (Григорий), королеве города Будима, города Яна (Симеун-Наход), вдове украинской песни.

Пятая ступень: мать узнаёт сына по какому-нибудь признаку. Их взаимное отчаяние. Матери или кончают самоубийством (мотив Иокасты), или затворяются в монастырь, либо нищенствуют, подвергаясь жестоким поруганиям.

Шестая ступень: подвиги покаяния. На этой ступени в некоторые сказания вливается предварительно смежное сказание о великом человекоубийце, умерщвлявшем священников, когда они отказывали ему в отпущении грехов (легенда о кладоискателе, Андрей). На этой ступени Иуда делается учеником Христа. Как он с нее соскользнул в предательство, легенда не досказывает.

Седьмая ступень: просветление грешника в праведной смерти или в прижизненной святости. Григорий через двенадцать лет подвига в затворе избран Римским Папою. Андрей Критский написал в затворе свой великий покаянный канон, был епископом и умер во святых. Темница Сени Находа⁵³⁶, полная змей и ящериц, превратилась в солнечную обитель, и т. д. Ср. выше покаяние Родриго.

Однако, как видно из песни о Донце, не все покаянники достигали блаженной седьмой ступени. Отчаяние пятой и шестой ступени доводит их также до самоубийства:

«Поди, мати, утопись,

А я пиду в темный лис:

Нехай мене звир изъист\»

Заметим, что кровосмешения в точном физиологическом смысле слова, как изображают книжные повести и сербские сказания, т. е. включительно до полового акта, здесь нет. Сын с матерью повенчались, что еще не много значит (см. выше сказку о Даниле-Говориле), и справляют «вес1лля», что значит уже больше, но сын вовремя заметил свою ошибку и открыл глаза матери: до «перины» дело не дошло. Однако и того уже достаточно, чтобы человек ужаснулся бездны, над которою он невзначай повис, до отчаяния, до готовности самому погибнуть лютейшей смертью, и матери советуя тот же конец.

Трудно решить вопрос, насколько древня эта песня. Склад ее новый. Донец-молодец — фигура тоже XVII — XVIII вв. Но, с другой стороны, былинная Дунай-река, воображаемая как будто живым существом, волхвующее закликание⁵³⁷ вдовы и общий мрачный пафос, стремительный порыв песни роднят ее с творчеством глубочайшей старины, ставят в соседство со «Словом о полку Игореве».

Напротив, великорусские варианты этой песни (самарский у В. Варенцова, челябинский у В. Магницкого, оба у А. И. Соболевского⁵³⁸), где место Донца занимают в первом «голенький мужичок», во втором — «удалой», т. е. волжский разбойник, отличаются уже совсем новым, почти частушечным, под балалайку, складом.

На горе, горё Стоял новый кабачок.

Как в этом кабачке Удалые вино пьют.

Богачи дивуются...

«Не дивуйтесь, богачи!

За всё денежки отдам,

Из кармашка гроша два,

Целковеньковых полтора!» —

«Верю, верю тебе, пан,

На тебе — синий кафтан.

За тебя дочку отдам!»

Приехали от венца,

Давай пива и вина,

Стали бражку распивать,

Стали пана поздравлять:

«Здравствуй, здравствуй, пан!

Откуда ты родиной?» —

«Родиной из Киева,

По прозванью Карпов сын». —

«Здравствуй, здравствуй, паночка.

Настоящая кралечка!

Откуда ты родиной?» —

«Родиной из Киева,

По прозванью Карпова!» —

«Поди, сестра, в монастырь,

А я пойду в темный лес,

Где бы зверь-ет меня съел!»

[(Nq 293) [Магницкий В. Песни крестьян села Беловолжского, Чебоксарского уезда, Казанской губернии/В. Магнитского. Казань, 1877. С. 63.)]

«Скажи, скажи, младый пан,

Как по имени зовут?» —

«Из мещан я, мещанин,

По прозванью Карпов сын.

Скажи, скажи, млада панья,

Как по имени зовут?» —

«Из мещан, мещанка я,

По прозванью Карповна». —

«Поди, сестра, в монастырь Замаливать тяжкий грех,

А я пойду в темный лес»⁵³⁹.

[(No 292) [Варенцов В. Сборник песен Самарского края / Составленный В. Варенцовым. СПб., 1862.)]

Любопытно отметить, как в великорусской песне, во-первых, опростились действующие лица (вместо царей, князей, «лыца-рей», цариц, княгинь и «госпож» — мещанин и мещанка с прозаической зауряд-фамилией Карповых) и обстановка действия (вместо дворцов, турниров и т. п. — кабачок с пролетарской гульбой). Во-вторых, песня по типу разбойничья и близкородственная с рыбниковской старинкой о девяти братьях, которые невзначай утопили в море зятя и племянника, а родимую сестру прибесче-стили. В-третьих, судя по приметам, — «из Киева», величанию молодца «паном» и по прямому заимствованию последних стихов — песня пришла на Волгу с Украины, но волжане ее проредактировали и процензуровали на свой лад. Мрачный грех кровосмешения сына с матерью показался волжанину слишком невероятным и отвратительным для песни, и он примирительно понизил степень родства до более возможных брата и сестры.

Любопытно отметить, что [именно] на этом пределе остановилось в вопросе о кровосмешении воображение русского первобытного юриста. Церковный Устав Ярослава, преследующий беззаконие союзов в близком свойстве (блуд одного мужчины с двумя сестрами, двух братьев с одной женщиной, с мачехою), довольно снисходительно штрафует за брак с двоюродными («Аще ближний род поимеется: митрополиту — 8 гривен, а их разлучите, а опитемью да приимут»). Но «аще кто с сестрою согрешить» — высшая и последняя мера кары: «...митрополиту — сто гривен, а у опитемьи и в казни — по закону». Отцовщины и эдипова греха Ярославов Устав не предвидит вовсе. Очевидно, они почитались невозможными. Равным образом тот же моральный предел останавливает певца былины о Суровце-Суздальце в знаменитой запевке, имеющей, несомненно, публицистическое значение:

При царе Давиде Евсеевиче,

При старце Макарье Захарьевиче Было беззаконство великое:

Старицы по кельям — родильницы,

Чернцы по дорогам — разбойници,

Сын с отцом на суд идет,

Брат на брата с боем идет,

Брат сестру за себя емлет...

Еще П. И. Якушкин, полемизируя с П. А. Бессоновым, высказал справедливое мнение, что в этих мощных стихах (Бессонов с поразительным отсутствием чуткости принял их за юмористическую запевку к пародии на «Иерусалимский стих!»⁵⁴⁰) «говорится про ужасное положение общества, погрязшего в беззаконии, которое живет накануне Потопа или по крайней мере Французской революции, которому грозит неминуемая гибель — эти слова сказаны с ужасом». Весьма возможно, что тут звучит свежее воспоминание Руси XVII в. о только что отбытом ею Смутном времени. Или, может быть, о той чудовищной этической и религиозной русской безурядице, что рисуется читателю «Стоглава» в наблюдательных вопросах умного и боголюбивого царя Ивана Васильевича, обращенных к иерархам Собора с митрополитом Макарием (не он ли есть старец Макарий Захарьевич?) во главе?

Однако даже состояние полного социального хаоса фантазия великоруса умела вообразить только до расшатанности устоев родительской власти, падения братских отношений и возврата к первобытной брачности внутри рода включительно до родных сестер. «Ой, що то за св1т е, — угрюмо спрашивает потрясенный украинец, — що син мату сю бере?» Для северянина достаточный повод ужаснуться, как пред надвигающимся светопреставлением, уже и в том беззаконии, что «брат сестру за себя емлет». На высоту святыни материнства «птичий грех» не залетает.

ИЗ ИСТОРИИ МОСКОВСКОЙ РУСИ

И. Е. Забелин

ЖЕНЩИНА ПО ПОНЯТИЯМ СТАРИННЫХ КНИЖНИКОВ

«КНИГА О ЗЛОНРАВНЫХ ЖЕНАХ, ЗЕЛО ПОТРЕБНА, А ЖЕНАМ ДОСАДНА» Старинная рукопись Фрагмент

Предки наши не были равнодушны к вопросу: что такое женщина? Мыслящие, книжные люди того времени употребили немало стараний и много тогдашней учености, чтобы разрешить эту интересную загадку. Оставаться равнодушным было невозможно, потому что женщина — важнейший узел семейной жизни — не могла же не иметь особенного значения для общества, которое жило и руководилось по преимуществу семейными, патриархальными понятиями. В семье нельзя было отказать ей в самостоятельном голосе, в доле известных прав, которые во многих случаях ставили ее в равные отношения к мужчине. Но признать за женщиною какие-либо права — значило признать за ней долю нравственной свободы, а этого древний наш предок никак не мог допустить, ибо вовсе не понимал, чтоб женское естество действительно обладало тем же человеческим достоинством, теми же дарами, какие принадлежали мужчине как человеку в собственном смысле. С другой стороны, немного успокоения приносило и отрицание этого достоинства в существе, самостоятельность которого чувствовалась на каждом шагу, имела силу, имела даже место в жизненных явлениях. Что ж такое женщина? — вопрошал предок. Свободна или несвободна она, доброе или злое начало лежит в ней, доброе или злое «естество» она имеет?

Что женщина несвободна — это было решено окончательно и не подлежало уже сомнению. Мужчина при разрешении этого вопроса любил восходить к вечности, любил принимать на себя значение первого человека. Ставя себя в лице праотца во главу угла всего творения, он естественным путем пришел к заключению, что женщина — существо в отношении к нему низшее, зависимое, несвободное, что он — господин ее, что она, собственно, жена, а не человек, ибо это имя первоначально было присвоено только ему одному. В этом смысле он растолковал себе и глубоко знаменательное выражение: кость от костей моих и плоть от плоти моей, которое вместе с другими первобытными понятиями о назначении женщины легло основою общего убеждения целых веков. Последствие этого убеждения слишком очевидно, и не для чего много говорить о нем. И тем крепче было это убеждение, чем ниже была степень народного образования и развития. Там, где общежитие руководилось по преимуществу семейным, кровным началом, где общественность еще не была пробуждена — могла ли женщина иметь какое-либо другое значение, кроме значения полового, определенного различными родовыми отношениями? Общественность, вызывая на сцену жизни личность как идею, восстановляя равенство лиц, равновесие жизненных отношений, восстановляла в то же время и утраченные права женщины, ибо женщина, являясь членом общественной жизни, органом общественности, сама собою уже входит и во все принадлежащие ей человеческие права. Общественный союз основан на уважении человеческого достоинства в его членах, на уважении личности, на признании достоинств человеческих. В нем все члены равны: каждый представляет самостоятельное, полноправное лицо. Общественность возводит лицо до идеи и в каждом своем члене прежде всего признает не имя, не происхождение, не состояние и звание, словом — не чин, имя, фамилию, а идею человека, идею человеческого достоинства. Напротив того, в том быте, где в людских отношениях на первом месте стоят и всем управляют отношения родства и по ним устраиваются самые формы общественности, нет, собственно, лиц, равноправных личностей, членов общественного союза: там есть только члены семей, члены родов, отечеств, старшие и младшие, деды, отцы и дети, то есть вообще ребята, чадь. Союз родства по существу своему не допускает никакого равенства между своими членами. Сам по себе здесь никто не имеет значения, ибо союз родства не признает личных достоинств: он рассчитывает только достоинства старшинства (семейного, родового, служебного — всё равно, потому что и служебное старшинство понимается как старшинство родовое), и по этим достоинствам определяет честь человека, то есть совокупность прав, которыми он должен пользоваться в общежитии, честь, принадлежавшую, собственно, не лицу, а той степени родства, какую представляло лицо. Взаимные отношения друг к другу в таком устройстве общежития определяются отчиною, отечеством: по имени человеку дают место, по отчине его жалуют, то есть не личные права в нем признают, а права отчества, права отецкие, родовые, следовательно, права внешние, случайные. Отецкий сын везде имеет преимущество перед другими. «Человек не славна родителя, — говорили тогдашние житейские мудрецы, — а высокоумен, аки птица без крыл, убивается о землю, а возлетети не может». Кто терял отечество, свой род-племя, свою породу, тот терял вместе с тем и соответственные своей отчине права, делался сиротою, человеком бесправным для общежития. Целые разряды народа, утратив во мнении века отчество, свою породу, утратили вместе с тем и величанье по отчеству: их называли только именами. Да и тут были степени: меньше прав имел человек, меньшим значением он пользовался в обществе — его называли даже полуименем: Васька, Ганька; приобретал человек какое-либо значение — его звали уже Василием, Гаврилою. Новая степень значения давала и новую степень величания — прибавляли отчество и говорили: Василий Иванов, Гаврила Петров. А доходил человек умом ли, богатством, заслугами или чем другим до самостоятельного органа тогдашней действительности — отческое начало подносило ему высшую отческую честь, которую оно обратило даже в особенную награду за службу — оно жаловало человека ви-чеж, то есть прибавкою к отческому прозванию частицы вич. И вот из Васьки, Василья Иванова, вырастал наконец Василий Иванович. Ребят-детей и ребят людей низших, черных разрядов, кликали всегда полуименем; возрастных, в том и другом смысле, — целым именем, возмужавшим прибавляли отчество, а старших, дедов и отцов, опять в том и другом смысле, величали с вичем. Так сильны были кровные патриархальные понятия в старой нашей действительности. Теперь еще есть ук-райны, где назвать кого только по отчеству, без имени, значит выразить особенное уважение этому лицу, оказать особенный почет. А если с величаньем соединялось понятие о мере чести, почестщ какую воздавали лицу, то, естественно, приведенные степени величанья указывают и на систему житейских отношений между людьми. Отношения эти развешивались, смотря по отчине лица и по старшинству членов каждой отчины, каждого рода, представляя, таким образом, необозримое неравенство отчинного достоинства, которым различались люди. Каждый носил особенную честь, какую давало ему отчество, то есть особенную меру почета, по которому он занимал место в обществе и которая подчинялась самым многообразным случайностям, следовательно, не представляла ничего положительного и неотъемлемого. Каждый в общежитии принимаем был не сам по себе как вообще человек, человеческая личность, а каков был по отчине; отсюда постоянное местничество, не в службе только, а в каждодневной жизни, особые уставы, порядки, кого и как принимать, где сажать и т. п. О равенстве общественных прав понятия не было. В старинной нашей общественности, которую в строгом смысле называть так решительно невозможно, не было двух лиц, которые обладали бы в общежитии равными правами. Если такие и являлись, положим, на обед, то самое сиденье за столом тотчас же делало их неравными, потому что за столом садились по семейному, родовому старшинству. Одного места двое занимать не могли, следовательно, кто-нибудь должен был сесть ниже. Хотя старина и поговаривала, что «бывают в пирах и в беседах глупые люди, хотя и впереди сидят, и тут их обносят, а разумного и в углу видят и находят», тем не менее это ниже или выше, принимаемое за основание людских отношений, было оскорбительно для тех, кои были или считали себя равными.

Выражением нашей старинной общественности, и почти единственным, был пир-беседа', оттого в народной эпопее, в богатырских песнях им большею частию начинается рассказ.

На пиру-беседе люди собирались делить время, веселиться друг с другом; следовательно, здесь мы должны искать тех форм общежития, в которых выразилось начало, управлявшее людьми во взаимных их столкновениях. Как же встречали, как принимали друг друга наши предки на этих пирах-беседах? Было ли это свободное, никого не связывающее и не теснящее собрание людей с целию провести время в обществе, и действительно ли собиралось здесь общество, то есть совокупность лиц, друг другу равных или, по крайней мере, равно с другими принимаемых, равно с другими чествуемых? Если б это было так, то к чему стал бы заводить ассамблеи Петр Великий, избавивший нас от всех старинных церемоний и многообразных загород⁵⁴¹, наставленных патриархальными понятиями, чтоб всячески стеснить свободные шаги лица? Нет. Древний пир-беседа не представлял общества в теперешнем смысле. Это было собрание людей, которые рассчитывали свои отношения друг к другу по отчине, по отеческой чести. Человек определялся его принадлежностью к известному разряду родовой, наследственной чести. Чем выше была порода человека, чем он был старше, тем больший почет ему давали, на высшее против других место сажали. За такими расчетами человеческая самостоятельная личность не была видна. Лицо, являясь в тогдашней общественности, впереди всего несло свою отчину, дедину, честь своего отечества, а отечеством признавался даже каждый служебный разряд лиц. Вначале честь, высота породы или отечества определилась, конечно, наследственностию занятий, которые в первобытном обществе представляли своего рода службу земле и по мере пользы, значительности для общества этой службы были выше, почетнее, сильнее, нежели другие. Военный, впоследствии служилый в собственном смысле разряд народа стоял на первом плане, выше других, торговый — выше ремесленного или посадского, ремесленный — выше земледельческого, и смерды были последними в этой лестнице. С развитием государственности явилось много и других разрядов чести; но первобытное деление людей осталось в своей силе, и новые разряды должны были к нему примериваться, приравниваться. Порода военного разряда, княжеская, боярская, дворянская, почиталась высшею породою, оттого с такою щекот-ливостию она и охраняет везде свою честь. Каждый служебный разряд, каждый чин людей имел свою степень чести, которая считалась его породою, его отечеством, так что каждый чин в этом смысле представлял как бы особый род, более или менее честный, почетный, старший. Человек, выходя из кровного, родового, патриархального быта в государственный, иначе и не мог определять своих новых отношений как на основании прежних же своих понятий. Точкою его отправления была семья и род, родственное старшинство и меньшинство, которое он усматривал всюду и облек им служебные и другие отношения, явившиеся с развитием государственности. Во всех подобных отношениях старший уклонялся в роль отца, младшие разумели себя детьми. Родственные отношения были преобладающим началом в старом нашем общежитии. Служебную честь (в обширном значении) каждый понимал как родовое старшинство, почитал ее своею породою, своим отчеством.

Собирались люди на пир-беседу — они садились по старшинству чинов — не по старшинству рангов, которых не существовало, а по старшинству родовых чинов, то есть разрядов народа — бояре с боярами, дворяне с дворянами, посадские с посадскими и т. д. Каждый разряд, как мы сказали, представлял отечество для его членов, то есть род, к которому они принадлежали. По этому отечеству или отчине гостям и место дают и жалуют, чествуют их. Приходит на пир к князю Владимиру богатырь Алеша Попович. Князь прежде всего спрашивает, как его зовут: по имени можно место дать, по изотчеству пожаловать. Алеша отвечает:

«Меня, государь, зовут Алешею Поповичем.

Из города Ростова, сын старого попа соборного».

Владимир-князь обрадовался, говорил таковы слова:

«Гой еси, Алеша Попович млад!

По отечеству садися в большое место - в передний уголок,

В другое место — богатырское,

В дубову скамью против меня;

В третье место — куда сам захошь».

Почему князь предлагает Алеше по его отчеству первое, «большое место» в переднем углу? Потому что отчество Алеши, Попович, чествовалось в старину всегда выше других отечеств. Священническому чину должно было оказывать велию⁵⁴² веру и любовь, и повиновение, и покорение. Священник всегда и занимал первое место на пирах-беседах. До сих пор народ говорит, что в передний угол садятся или поп, или дурак, обозначая в первом случае неотъемлемое, освященное обычаем право, а в последнем — человека, как тогда говорили, нечувственного, неискусного, неученого, невежду, лишенного смысла и понятий о добром порядке в житейских отношениях. Приезжает на пир Илья Муромец, крестьянский сын, — его сажают «по край стола да по край скамьи», то есть на последнее место, по его крестьянской породе⁵⁴³.

Как не были равны честью разряды, чины народа, так не были равны честью и члены каждого разряда. Они не могли помешаться жестами и сесть кто куда сел. Одинаковый чин, уравнивая своих членов в правах служебных, нисколько не уравнивал их в тогдашнем общежитии, в тогдашней общественности. Здесь каждый из членов не был самостоятельным представителем своего звания, равным с другими; он был представителем известного отечества, известного, более или менее честного, почетного, породистого рода, и этим отечеством становился выше или ниже других своих сверстников, своей братьи по чину, разряду. Здесь ни у кого не было своего самостоятельного лица, а всякий представлял только известный номер своего отечества, по которому и входил в общую нумерацию мест. Г. К. Котошихин рассказывает, что в царской Думе и за столом бояре, окольничие и думные дворяне садились на лавках по чинам, то есть бояре, окольничие, дворяне — каждый чин отдельно, но бояре под боярами садились уже по роду своему и по чести, то есть по отчине, кто кого честнее породою, а не по службе и не по тому, кто кого старее в чину, хотя кто и сегодня пожалован, — наутрие, по породе своей, учнет сидети выше. Вследствие того бояре, царю свойственные по царице (например, отец царицы), в Думе и за столом у царя не бывали, потому что им под иными боярами сидеть стыдно, а выше неуместно, что породою не высоки. Нет сомнения, что те же самые правила свято наблюдались и в частном быту. На каждом пиру отношения людей устраивались по этой же системе, и каждый круг знакомства в старину вмещал в своих границах подобных же представителей более честного или менее честного отчества, представителей, среди которых лицо без отчества или с малым отчеством, хотя бы и семи пядей во лбу, не имело ни малейшего значения и садилось все-таки ниже других. Высота чести каждого рода, каждого отчества определялась, разумеется, старшинством его служебного значения. Являлся предок на пир, и первая мысль его была о мере почести, какую должны ему воздать хозяин пира и гости, — первая мысль была о том, чтоб сесть на своем жесте, по отчине, не ниже того, кого он считал ниже себя. С другой стороны, хозяин пира точно так же был озабочен, чтоб по отчине гостю место дать, чтоб не обесчестить гостя жестом, потому что такое бесчестье не забывалось и никогда не прощалось. Такое бесчестье «Домострой» ставит наряду с другими преступлениями, нарушавшими добрый порядок общежития, присовокупляя, что «тот стол или пир, где местом обесчестить, бесам на утеху, а Богу — на гнев, а людям — на позор и на гнев, и на вражду, а обесчестным — срам и на оскорбление». Вот что говорит по этому поводу одно древнее слово: «Прежде бо приидут на пир, и всяк восхощет сести на вышнем месте; а кто сядет на нижнем месте и, доколе трезв, молчит, а ненавидит сидяща в честне месте, и преж положит гнев в сердцы и, егда напнется, исступлен ума бывает. И начнет мыслити срамотити и мещет на нь злые речи; и аще сей претерпит, он же паки с досаждением глаголет ему. И той убо такоже от пияньства не умолчит и бывает брань; и потом един единого ножем зака-лает. Где бо слышано инако ножевого убийства, точию в пи-янственных беседах и играх, паче же о праздницех». Припомним, кстати, старину про Илью Муромца. Выше мы упомянули, что Илье по его крестьянскому отчеству дали последнее место на пиру у князя Владимира — по край стола да по край скамьи. Илья выпил чашу большую, оберучную, на один дух, выпил другую — его маненько ошабурило...⁵⁴⁴ он хотел пола-диться да поправиться —

Поломал он скамьи да дубовые,

Он погнул сваи да железные.

А у князя в ту пору да в то времечко Еще стол идет да во полу-столе,

Еще пир идет да его полу-пире;

За столом сидят гости-бояра,

Еще все купцы да торговые,

Еще сильны-могучи богатыри,

Свято-русские воины.

Поприжал Илья Муромец да сын Иванович, Поприжал он их да во большой угол.

Еще князь Илье речь проговорил:

«Илья Муромец да сын Иванович!

Помешал ты все места да ученые.

Погнул ты у нас сваи да все железные.

У меня промеж каждым богатырем

Были сваи железные.

Чтоб они в пиру напивалися,

Напивалися да не столкалися».

Песня не говорит прямо, что Илья Муромец оскорбился малым почетом на княжеском пиру. Но из всего рассказа видно, что главная причина его обиды была честь. Вслед за тем, как он помешал места, сдвинув богатырей в передний угол, князь Владимир приглашает его попитъ-поесгь и воеводой у него жить.

253253«Не хочу я у вас ни пить, ни есть,

Не хочу я у вас воеводой жить», —

отвечает рассерженный богатырь, вынимает шелковую плетку о семи хвостах с проволокой и начинает ею помахивать да гостей поколачивать, сам приговаривая:

«На приезде гостя не употчевали,

А на поездинах да не учествовали:

Эта ваша мне честь - не в честь».

Всех прибил до единого, так что сам князь за печку задвинулся, собольей шубой закинулся... В самом наказании плеткою является злое посмеяние над гостьми богатыря, чувствовавшего свое превосходство перед другими.

Самый чин, возвышая человека, переводил его только из одной низшей сферы отчинных отношений в другую, высшую, как, например, Д. М. Пожарский из стольников пожалован был в бояре, а К. Минин из посадских — в думные дворяне (не в бояре, однако ж, из которых многие, как выразился М. Б. Шейн, во время общей опасности «по запечью сидели»); но в этой новой высшей сфере чин встречал непреоборимую силу отчинных счетов и подчинялся ей. Никакие заслуги и никакие таланты не могли поставить человека во главе его новых сверстников по чину. Между ними он занимал место уже по породе, по отчине. Если дворяне под дворянами садились по отчине, то отчина Минина, художеством говядаря*, указывала ему самое последнее место в числе думных дворян. Тот же счет прилагается и к самому князю Пожарскому. В день своего коронования, царь Михаил Федорович пожаловал князя Пожарского из стольников в бояре, разумеется, за предшествовавшую его службу. Думный дворянин Гаврила Пушкин, который по церемониям того времени должен был находиться при объявлении Пожарскому государева жалованья, тотчас же стал бить челом в отечестве на князя Дмитрия, что ему у сказки стоять⁵⁴⁵ (при объявлении жалованья) меньше князя Дмитрия быть невместно, потому что родители их (Пушкиных) меньше Пожарских нигде не бывали. Так было в официальном быту, так было и в частном быту, где место на пирах давалось также всегда по отчине, потому что другого распределения мест за столом, другой формы отношений не существовало, и кто бы ни пришел на пир, хоть добрый молодец, потерявший свое отечество, как в стихе о «Горе-Злочастии», ему все-таки давали место по расчету отчинному, соображая и примеривая его личные достоинства и значение к отчинному распорядку мест. В стихе о «Горе-Злочастии» этот распорядок мест раскрывается несколько определеннее:

Пришел молодец на честен пир,

Крестил он лицо свое белое.

Поклонился чудным образом,

Бил челом он добрым людям На все четыре стороны.

А что видят молодца люди добрые,

Что горазд он креститися,

Ведет он всё по писанному учению,

Емлют его люди добрые под руки,

Посадили его за дубовый стол,

Не в большое место, не в меньшое,

Садят его в место среднее,

Где сидят дети гостиные.

Таким образом, чужого молодца за вежливый и ученый приход посадили в середнее место, где сидели дети гостей, занимавших большие места: его сравняли честью с отецкими детьми⁵⁴⁶. Для молодца, потерявшего отечество, то есть значение доброго человека, это был почет немалый. Но молодец на пиру невёсел сидит, и вот добрые люди его спрашивают:

«Что еси ты, добрый молодец,

Зачем ты на пиру невесел сидишь,

Кручиноват, скорбен, нерадостен,

Ни пьешь ты, ни тешишься Да ничем ты на пиру не хвалишься?

Чара ли зелена вина до тебя не дохаживала?

Или место тебе не по отчине твоей?

Или милые дети тебя изобидели?

Или глупые люди немудрые Чем тебе молодцу насмеялися?

Или дети наши к тебе не ласковы?»

В другой песне о подвигах Хотена герой встречает свою мать, идущую с пира не в радости, теми же вопросами:

«Что же ты, моя родна матушка,

Идешь домой не в корысти, не в радости?

Али место те дали не по вотчине,

Али чарой тобя да обнесли,

Али пьяница-дурак не насмеялся ли?»

Вот неприятности и оскорбления, какие можно было встречать на старинных наших пирах, и во главе их стойт место не по вотчине. Вследствие того, чтоб срядить честный пир, нужно было его срядить не только вежеством, как говорится в стихе о «Горе-Злочастии», но прежде всего отечеством, потому что самое вежество, то есть добрый порядок, приличие, заключалось уже в понятии о достодолжном⁵⁴⁷ распределении и чествовании гостей по их отечествам. Итак, отечество, отчина, родовое, а не личное, не общественное значение лица полагалось главнейшим определением взаимных отношений в нашем древнем общежитии. В этом смысле древний пир-беседа представлял как бы собравшийся род-племя, где сам ли хозяин или гость, занимавший почетное, большое место, обыкновенно в переднем углу, представлял лицо старейшины рода, лицо домовладыки, ибо в домашнем семейном быту это место всегда принадлежало главе семейства, домохозяину. Остальные были как бы сродичи, занимавшие места по степеням сродства, родственного большинства и меньшинства, так точно, как в домашнем быту занимали эти места члены семейства. Распределение лиц по семейному старшинству послужило формою для распределения лиц и в гражданском быту. Здесь была семья, а не общество, следовательно не было и общественного равенства членов. Здесь все делились на старших и младших так точно, как все делятся на старших и младших в семье, в роде.

Сам по себе здесь никто не имел значения, никто не имел никаких прав, положительно ему принадлежащих как самостоятельной человеческой личности, как самостоятельному органу общественности, которой в строгом смысле тогда и не существовало. Каждый определялся не человеческими своими правами, а правами и значением своей отчины, которая в столкновениях лиц ежеминутно изменяла относительное старшинство или меньшинство, то есть значение своего представителя. На том же пиру один мог занять первое, следовательно, самое почетное место, когда отчина его была старше всех других; но когда являлся представитель еще старше по отчине, то первый необходимо должен был пересесть ниже, не имея никакого права протестовать против своего понижения, и протестуя только в таком случае, если понижение было незаконно с отчинной точки зрения, то есть, если первое место занимал младший по отчинному расчету.

При господстве патриархальных начал в людских отношениях, когда лицо рассматривалось только со стороны отчинного старшинства и меньшинства, трудно было развиться той уравнивающей всех силе, которую обыкновенно называют обществом. Так как исходною точкою нашего старинного общежития была патриархальность, то и все новые формы общежитейских отношений, даже противоположные ей по своей сущности, какие по необходимости должны были являться вследствие поступательного развития государственности, принимали все-таки облик патриархальности. Патриархальность всему придавала свой цвет, свой колорит, потому что была самою существенною и общею почвою нашего развития. Древнее наше общество состояло из отцов и детей: всё почему-либо высшее, старшее, значительное принимало в тогдашних понятиях значение отцов, всё низшее, младшее — значение недорослей, детей. В массе эти понятия довольно сильны еще и теперь.

Таким образом, если и мужчина не имел значения самостоятельной, полноправной личности, самостоятельного, полноправного органа в обществе и заимствовал свой вес не от понятий об обществе, общественности, а от понятий об отчестве, определялся только своими патриархальными, отчинными отношениями, то каким же значением могла пользоваться в то время женщина? Мы видели, что убеждения массы не признавали в ней свободы, самостоятельности и по другим причинам. В родительском союзе она, естественно, ставилась наряду с младшими членами, по крайней мере, в отношении к домовла-дыке, ибо не мать, а отец давал значение семье и роду, не другое что, а отчина давала ход и значение сыну и детям-ребятам. В этом союзе женщина имела одно значение: она была жена⁵⁴⁸. В этом заключалась единственная сущность ее назначения, единственная сущность ее человеческой доли. Степени родства присваивали ей, конечно, и другие имена, но сущность не изменялась. Женщина все-таки оставалась женою: мать — жена, исполнившая свое призвание, свое назначение; дочь, — следовательно, невеста и, следовательно, тоже жена, имеющая выполнить свое призвание. Положение дочери в древнем обществе еще яснее может раскрыть сущность тогдашних понятий о женщине. Там для дочери был только один выход, именно — выход замуж; в этом, как мы сказали, заключалась сущность ее призвания. Если этот единственный выход чем-либо преграждался, то дочь теряла уже всякое значение для общества. Общество чуждалось ее, и она волею-неволею должна была идти вон из жира, то есть идти в монастырь. «Которые девицы увечны и стары, — говорит Г. К. Котошихин, — и замуж их взять за себя никто не хочет: и таких девиц отцы и матери постригают в монастырях, без замужества». Следовательно, таких дочерей удаляли из общества как членов вовсе излишних и никуда не пригодных. К тому же значению дочери как невесты, как будущей жены склонялись и родительские попечения и заботы о ней. «Вскормить, вспоить и замуж выдать в целости, в добром здоровьи» — вот существенная цель забот, выраженная не раз в древних памятниках. Недремлющее внимание обращаемо было особенно на то, чтоб сохранить доброе здоровье будущей жены. «Кто у вас имать дщерь, положи на ней грозу свою, да ходит в послушании, да не свою волю приим-ши, в неразумии прокудит⁵⁴⁹ девство свое и сотворит тя в посмех знаемым твоим, и при множестве народа порода посрамится. Аще бо отдаси без порока дщерь свою, то велику добродетель сотворил еси и от всех похвален будеши». «Человече! Имаши скот, смотри над ним; будеши пожиточен, корми его; имаши дщери, сохранно держи их, да и телеса их блюдоми будут. Не являй светла лица к ним. Егда чистые замуж отдаси, то велико дело учиниши, сохранив девство».

Если женщина получала в древнем обществе значение только под видом жены как придаток, кость мужа и если жена немыслима без мужа, то, естественно, лишаясь мужа, она лишалась и своего самостоятельного значения. Со смертию мужа она становилась вдовою и, следовательно, в общественном мнении сиротою; весьма часто удалялась тоже в монастырь и во всяком случае облекалась во вдовью одежду⁵⁵⁰ как знак своего сиротства, как знак того, что в миру, в обществе она уже не имеет значения. В Уставе «О церковных судех и о десятинах, и о церковных людех», приписываемом князю Владимиру, вдовицы наравне с другими убогими лицами и сиротами отдаются под покровительство Церкви, делаются церковными людьми, убогими. Народ свои понятия о сиротстве, беззащитности вдовы выразил меткою пословицею: «Победны в поле горох да репа, а в мире — вдова да девка».

Одним словом, женщина в древнем обществе носила в своем значении только идею жены в теснейшем, только половом значении этого слова. Не понимая и не признавая в ней личной самостоятельности, человеческого достоинства, человеческих прав, предок не мог, разумеется, соединять со словом «женщина» того понятия, какое теперь ему придается. Да и самое слово женщина едва ли знакомо нашей древней письменности. Оно явилось с развитием общественности, в то уже время, когда сама женщина вступила в общественную жизнь, заняла принадлежащее ей место и тем внесла в общество новое о себе понятие.

Но, отрицая в женщине нравственную самостоятельность, мужчина не мог на этом остановиться. Он доказывал, что и ум ее есть собственно ум жены — слаб, малосмыслен и шаток. Известно, что несвободное состояние всегда и везде возбуждало сомнение даже в самих способностях человека, утратившего свои человеческие права. Чернь, черные люди, например, во мнении века признавались всегда людьми темными, малосмыс-ленными, даже неспособными вообще мыслить, так точно, как младшие члены в родительском союзе, считаясь несовершеннолетними физически, считались недорослями и в умственных дарах. «Всего нам Бог послал, — говорили молодые после свадьбы, угощая гостей отводным⁵⁵¹ пиром, — всем наделили нас родители, да ум наш не созрел... Состареемся, научимся». И действительно, по понятиям старины, чтоб быть умным, нужно было состариться, нужно было быть старшим. Достоинство человека вырастало по мере того, как он старился со старшинством, которое приходило само собою и ставило человека в почетное отношение к остальным членам союза; только старшинству предоставлялась способность мыслить и рассуждать, право давать решительный голос во всех делах. Старшинство само по себе служило уже доказательством, что человек умен, способен, знающ. «Не пускайся, сыне, на стара человека, если он и немощен, но ума его не сведаешь», — говорили книжники. Оттого всякое предъявление ума со стороны младших и без позволения старших почиталось дерзостью, наглостью и обращалось самим же младшим в укор. Где не личные достоинства, а внешние, случайные отличия управляют людскими отношениями, там, какие бы таланты ни имел младший член, он не может ими пользоваться, даже не смеет предъявлять их без одобрения старших. В противном случае это будет высоко-умие, гордость ума, которая принадлежала к порочным наклонностям. Если бы даже младший член был уже сам значительно стар, но были бы притом еще старейшие его, то и в таком случае он все-таки состоял недорослем в отношении к этим старейшим. Уже вследствие патриархальных отношений, женщина, как младший член в отношении к домовладыке, не должна была сметь «свое суждение иметь». Но, кроме того, старина и вообще считала женские способности несовершенными. «У бабы волос долог, да ум короток», — говорит народ. «Ум женский не тверд, — говорили старые книжники, — аки храм непокровен; мудрость женская, аки оплот неокопан, до ветру стоит — ветер повеет, и оплот порушится; так и мудрость женская, аки оплот; до прелестного глаголания и до сладкого увещания тверда есть. Немощнейший суть разумы женстии; в нечувственных ничтоже могущи умное постигнута». Наконец, книжники характеризовали женский ум только злыми качествами и говорили, что «женская мудрость — звериная лютость». А если и действительно жена обладала умом, по крайней мере житейским, практическим смыслом, то и тогда, особенно при людях, она не должна выражать мужу ни своего сужденья, ни своего уменья понимать дело. Это было неприлично. Вот, например, наставление молодым по случаю отводного стола, который они давали своему родству после свадьбы: «Молодому князю со княгиней (новобрачным) подобает вопроша-ти старых людей: как и что в добрых людях ведется, кого как чествовати и про какой случай? Всему тому есть обычай испо-кон века; да и дело то не писаное, а уложено старыми людьми недаром, и должно вершиться без всякой порухи, чтобы не было на смех и позор. Буде молодой князь и его княгиня похо-тят справлять свадебный отвод <...> прежде всего сыскать зва-того⁵⁵², человека старого, который бы смыслил свое дело, знал, кого и как позывать по старому обычаю. <...> Молодому князю просить зватого позывать дорогих гостей: туто вымолвить прежде всего тестя с тещей, по имени и по отечеству, с поклоном и почетом. Далей того молвить про крестного отца с матерью, про деда и бабку: а то всё говорить по имени и отечеству. <...> Княгине молвить только поклон отцу с матерью. Ино то не женское дело, кого звать и кого чествовать и как чему быть; да и не стать вслух при людях своим умом наказывать. На то есть глава, муж законный; на то есть совет без людей, с очи на очи»⁵⁵³.

Но отрицание шло дальше и шире... Существенные черты женщины как самостоятельного, свободного лица, красота женственных нравов, женственного характера, вся женственная доброта были отвергнуты, осуждены, находились под запрещением как порождение зла, как сети соблазна, как грех неискупный... Это воззрение возникло уже прямо из книжных понятий. Если красота женского лица пробуждала естественное человеческое чувство и в человеке пробивался ключ неведомых эстетических стремлений — предок, исполненный старинного учения о женщине, приходил в ужас, почитая это обаянием, сетями дьявола.

«Не помысли красоте женстей, — учили книжники, — не па-дайся на красоту ея, не насладишися речей ея и не возведи на нея очей своих, да не погибнешь от нея. Бежи от красоты женския невозвратно, яко Ной от Потопа, яко Лот от Содома и Гоморра. <...> Человече, не гляди на жену многохоггну и на девицу красноличную, да не впадеши нагло в грех. <...> Не дай жене души своея <...> девы не глядай, с мужатицею (замужнею) отнюдь не сиди — о доброте бо женстей мнози соблазнишася, даже и разумныя жены прельщают. <...> Взор на жены рождает уязвление, уязвление рождает помышление, помышление родит разжение, раз-жение родит дерзновение, дерзновение родит действо, действо же — исполнение хотения, исполнение же хотения родит грех, грех же родит смерть и иже его по смер<т>и понимет осуждение и по осуждении — вечное мучение. <...> Человече, отврати лице свое от жены чужия прекрасныя, не зри прилежно на лице ея: красоты ради женския мнози погибоша. Красота жены веселит сердце человека и введет человека в жалость на всякое желание. Человече, с чужою женою наедине николи же беседуй, ни возлагай с нею за столом лахтей своих; словеса ея, яко огнь, попаля-ет и похоть ея, яко попаляет пламя, отрезвися умом и отскочи жен блудивых...» Наконец, вот общее определение, что такое женщина: «Что есть жена? Сеть сотворена, прелыцающи человеки (в сластех) светлым лицем, высокою выею⁵⁵⁴, очами назираю-щи, ланитами склабящися, языком поющим, гласом скверняю-щим, словесы чарующи, ризы повлачающи, ногами играющи <...> в доброте женстей многи прельщаются и от тоя (доброты) любовь яко огнь возгарается. <...> От жены начало греху, и тою вси умираем. <...> Много бо бесу помощи в женах...»

Итак, женщина в умах книжных мудрецов была олицетворенный грех, пагубный соблазн; все ее природные дары служили только сетью, прельщением, погублением душ... Но, по крайней мере, оставались же у ней какие-либо добродетели, какие-либо нравственные качества, которые уважало старое общество? Да, мужчина-мудрец постоянно твердил, что жена добрая - венец мужу своему. Но какими же дорогими каменьями украшал он этот венец? Чем высилась и блистала добрая жена? Что именно признавалось в ней добродетелью? «Жена добра любит страду (работу) и воздержание от всего зла. Жена благоумна — состав дому и имению спасение. Жена добра, которая умеет дом сгрои-ти; не печется о дому муж ея. Жена добра — трудолюбива и молчалива. <...> Если кто изобрящет⁵⁵⁵ жену добру, тот человек велику благодать приимет от Бога и пред людьми: жена добра есть подобна кораблю плавающу, куплю в нем деют и великое богатство избирает, и у купца сердце веселится, тако и жена добрая, и разумная, и послушная мужу своему в дом много добра сбирает: вставает рано и утвержает локти свои на дело, а персты свои — на вретено, сердце — на радость и на веселие, и мужа своего веселит беспрестанно, и послушает его в слове и в деле, и рукодеяния своего облечет мужа своего в перфиру⁵⁵⁶ светлу, и хвалим бывает муж ея от добрыя жены, посреди людей добрых в беседе...»⁵⁵⁷. Но идеал доброй жены яснее выражается в тех наставлениях женам, которыми наполнены статьи, рассуждавшие о домостроительстве, о том как лепо жить ллужу с женою. «Ты мужа имей во всем честна и бойся его и во всем честь воздавай ему и повиновение. <...> Достоит по-виноватися женам к мужам своим, а не пререковати им, но послушливым быти, понеже послушным Бог подает честь и славу, а непослушливым — горькую муку. <...> Добра жена и по-корлива венец мужу своему есть...» Нельзя не заметить, что все качества доброй жены, здесь изображенные, сводятся к двум главным: это покорливость и доброе домоводство, качества, устремленные только к личному благополучию и благоденствию мужа. Действительно, такал жена составляла венец мужу своему, составляла счастие мужа, счастие, какое только было достижимо по понятиям того времени. О счастии самой жены, о доме, здесь мало или вовсе не говорится, потому что и благополучие жены, и благополучие дома заключалось уже в благополучии и благоденствии домовладыки. Что было хорошо для него, то должно быть хорошо и для всего дома, для жены и домочадцев. Покорливость, повиновение, послушание, молчаливость и т. п. отрицательные добродетели жены приносили положительное благо мужу; дни его текли в невозмутимом спокойствии, в полном просторе его личной воли, не встречавшей в своих действиях ни малейших преград. Оттого добродетели эти ставились всегда выше других⁵⁵⁸, впереди других как единственная основа домашнего счастия. Оттого также книжники не щадили красок для изображения обратного отношения между мужем и женой. «Ни в скотех скот коза, — писали книжники, — ни в рыбах рыба рак, ни в птицах птица сыч, ни в зверях зверь ёж, ни в человецех человек, которым мужем жена владеет...» «Яко коня держать уздою, тако и жена водит угрозою...»

Таково учение о женщине, распространенное в нашей старинной книжности. Но в книжности оно не оставалось: писаное слово всегда внушало глубокое уважение к истинам, которые оно предлагало. Масса читала, слушала эти мудрые апофегмы⁵⁵⁹, усваивала их своим понятиям, созидала по ним свои убеждения и по ним же строила свои отношения в жизни действительной. Если красота женская понималась только как греховный соблазн, если от этой красоты нужно было бежать невозвратно как от Потопа, как от Содома и Гоморры, если всё, чем украшает теперь женщина нашу общественную жизнь, почиталось дьявольскою прелестью и вся доброта женская вела только к падению, к пагубе душевной, к глубине адовой, если, наконец, в женщине не подозревали ни малейшей нравственной твердости и видели в ней только необузданное стремление к греху, к падению, присовокупляя пословицею, что «девичий стыд до порога: как переступила, так и забыла», то после всего этого как легок был вывод и путь к тому, чтобы устранить причины соблазна, остановить действия этой пагубной заразы! Как легко человек, исполненный древнего учения о женщине, мог прийти к решению, что для женщины добро есть печать⁵⁶⁰, что она должна жить сокровенно, во внутренней клети дома, ибо каждый шаг ее вне дома становился соблазном или для нее самой, или для других, возводивших на нее очи, каждый шаг ее вел к падению! «Лучше есть кому имети козу во дворе, — замечали книжники, — нежели дщерь велику не в грозе (то есть не в строгости и не взаперти). Коза бо по улицам ходит — млеко в дом приносит, а велия (большая, взрослая) дщерь если начнет часто из дому исходити, то велий срам и бесчестье отцу и матери и всему роду принесет».

Укажем кстати, что в народных эпических песнях, живо рисующих старую действительность, женщина носит также и этот падкий, сластолюбивый образ, начертанный с такою резкостью книжниками. Богатырские песни вообще замечают, что

Женское дело прелестивое,

Перелестивое, перепадчивое.

Нигде не выразился так ярко грубый, животный эгоизм времени, как именно в этом понимании, что женское существо всегда обуреваемо похотным неистовством, что потому женщина — отрава добродетели и чистоты мужчины. Много говорил мужчина о том, что «в огонь и в жену впасть равно есть», истощал все краски старинного слова, чтоб ярче и резче изобразить опасность, предстоявшую каждому, кто приближался к женщине, и ни слова не сказал о себе, о том, что если падал в соблазн, воспалялся лицезрением жены, то, следовательно, в самом же себе носил и то неистовство похоти, которое преследовал в женщине и от которого так старательно уберегал себя. Нисколько не подозревая « себя виновником и участником зла, он смотрел на женский образ как на внешнюю причину своего падения, как на болезнь, заразу, от которой необходимо было спасаться бегством, прекращать к ней пути. Исполненный мудрости века и сделавшись мужем, отцом, предок, разумеется, ничего не мог лучше придумать, как держать жену и дочерей на карантинном положении, то есть посадить их в высокий терем: пусть смотрят на мир из косящато-го оконца⁵⁶¹, пусть не соблазняет их мир своею близостью, да и они не соблазняют мира своею добротою женскою. «Видена девка медяна, а не видена золотая. Девица в терему, что запрещенный плод в раю», — поговаривали народные пословицы. Без сомнения, этот взгляд на женщину послужил одною из важнейших причин, подавших повод к заключению женщин в высокие терема. Он был, так сказать, канвою для других убеждений, по которым женщина, как запрещенный плод, должна быть скрываема от всенародных очей. Самое огрубение нравов, которое представляет ближайшую, видимую причину удаления женщины и которое в отношении к женщине выражалось в бесстыдных обидах, наглых оскорблениях, в бесчестии всякого рода — самое огрубение нравов питалось, поддерживалось теми же низкими, варварскими понятиями о женщине, которые ничем не обуздывали наглого своеволия мужчины. Сознавая свою высоту перед женским

существом, он, по неразвитости своей, считал за ничто всякое оскорбление лицу бесправному... Кто ж объявлял себя защитником женщины? Защищали ее муж, отец, защищали род-племя, семья. Здесь женщина имела значение как член семьи, хотя и подчиненный домовладыке. Но и в этой защите скрывался семейный эгоизм: муж объявлял покровительство своей жене, а не женщине, род-племя защищало собственного члена, а не женщину, и тот и другой защищали свое, кровное, и защищали с тою мыслию, чтоб не принять на себя срама и бесчестья, чтоб «не посрамилась порода при множестве народа», чтоб «не прийти в посмех знае-мых своим». Женщина, не получавшая этого единственного покровительства, предоставлялась самой себе, а это значило, что она предоставлялась всем случайностям своего беззащитного положения. Повторим народную пословицу: «Победны в поле горох да репа, а в мире — вдова да девка», весьма ясно означающую беззащитное сиротство женщины, как говорят, неприст-роенной. Семья, род-племя, охраняя честь женщины, охраняли прежде всего свою собственную честь, честь породы. По крайней мере, это явно обозначается в советах и наказаниях, как лепо жить человеку и как вести семью, особенно дочерей. Естественно, что там, где честь породы была выше, старше, имела большее значение, где ее продолжали и возвышали поколения, где, следовательно, и бережение чести было строже, щекотливее, там — именно в знатных и богатых слоях общества — приняты были меры к сбережению чести жены, дочерей и пр., самые действенные, какие только можно было поставить против грубых стремлений века: женщину удалили в терем. «Мужчины, — пишет С. Маскевич, — не допускают женщин в свои беседы, не дозволяя им даже показываться в люди, кроме одной церкви. Да и тут каждый боярин, живущий в столице домом, имеет для жены церковь (домовую) не в дальнем расстоянии от своего двора. Если же случится боярыне в торжественный праздник отправиться в большую церковь, она выезжает в колымаге, со всех сторон закрытой, исключая боковые дверцы, с окнами из прозрачных, как стекло, камней (из слюды) или из бычачьего пузыря: отсюда она видит каждого, ее же никто разглядеть не может, разве когда садится в колымагу или выходит из оной. <...> Комнаты для женщин строятся в задней части дома, и хотя есть к ним вход со двора по лестнице, но ключ от оного хозяин держит у себя, так что в женскую половину можно пройти только чрез его комнату. Из мужчин не пускают туда никого, не исключая и домашних. Двор же за комнатами женскими обгораживается таким высоким палисадником (тыном), что разве птица перелетит через оный. В этом-то месте женщины прогуливаются»⁵⁶². «А гостьи коли случатся, — наставляет “Домострой” хозяйку дома, — и их подчивати питием, как пригоже: а самой пьяного пития, хмельного не пити. А питие и еству, и всякой обиход приносит один человек сверстный (доверенный), кому приказано, а мужеск пол туто, и рано и поздно, отнюдь, ни-какоже, никакими делы не был бы; кроме того, кому приказано сверстному человеку что принести или о чем спроситься, или о чем ему приказати <...> а иному никому тута дела нет». Если те-ремохранял от соблазна, преграждая пути греховной гибели, охранял женщину от буйства и неистовств века, сберегал ее честь, а следовательно, и честь рода-племени, то естественно, что и честь эта тотчас же нарушалась, как скоро женщина выходила из терема, являлась на всенародные очи. Так действительно и было. Иностранцы свидетельствуют, что женщина невозвратно теряла доброе имя, если показывалась людям. «Состояние женщин самое плачевное, — пишет С. Герберштейн, — ибо ни одной не почитают честною, если не живет дома взаперти и не охраняется так, чтобы никуда не выходила».

Само собою разумеется, что круг этих понятий о женщине созидался постепенно; постепенно приобретал новые силы, новую опору и в явлениях действительности, и в учении книжников, с особенным старанием выбиравших свои апофегмы отовсюду, как мед с цветов человеческой мудрости, шедшей от века. В этом-то смысле сборники книжных изречений и носят названия пчел. Мимошедшие века в лице грубого эгоизма мужчины, с одной стороны, и в лице прилежных, трудолюбивых книжников, с другой, успели вполне, окончательно доказать, что женщина несвободна, что она, собственно, жена, а не женщина, что красота и доброта ее, то есть женственная ее сущность, имевшая такое благотворное явление на просветление в мужчине человечных начал, есть, собственно, источник соблазна, нравственного растления, погибели душевной. Из доказательств возникли крепкие убеждения... Женщина также убедилась во всем, что ни толковали о ней книжные мудрецы и учители. Униженная, загнанная мнением века, она действительно многое утратила из своей человечной природы и большею ча-стию оправдывала составленные о ней ходячие понятия. Но если легко было доказать и еще легче убедиться и убедить, то есть совершенно извратить понятия толпы и понятия самой женщины, то было не только трудно, но и решительно невозможно остановить в женщине естественные, в высшей степени законные стремления к нравственной самостоятельности, против которых не могла даже бороться и она сама, вполне убежденная, что стремления эти есть преступление против нравственных положений века, что, например, непокорение, непослушание домовладыке во всяком случае есть беззаконие и грех.

Здесь-то и возникла та отчаянная борьба между мужем и женой, между понятиями толпы и действиями жены, выражавшей свой протест против существовавших положений со всею ненави-стию, озлоблением существа слабого, порабощенного, униженного почти до презрения. Чувствуя невыносимую тяжесть своего положения и нисколько не сознавая самостоятельных своих прав, женщина перенесла всю энергию своей непризнанной воли в сферу домашнего мелочного тиранства, домашних мелочных преследований, булавочных уколов, где способности ее, не имевшие другого выхода, изощрились в неимоверной силе. Как бы в отмщение за утрату человеческих прав, за отсутствие всякого понимания истинных отношений между мужчиною и женщиною, между мужем и женой женщина явилась мужчине в образе злой жены. Это был последовательный, самый естественный вывод тех общих убеждений относительно женской свободы, которыми жило и руководилось древнее общество. Злая жена явилась результатом древних воззрений на женщину, древних отношений к ней мужа, явилась результатом той действительности, где всё было отдано мужу и всё отнято у жены. Злая жена явилась терновым венцом для мужа, потерявшего смысл истинных, человечных отношений к жене. И мужчина глубоко чувствовал это иго, это безвыходное, неумолимое бедствие... Его отчаяние излилось в нескончаемых апофегмах, изречениях, пословицах, ярко рисовавших и злую жену, и собственную его беду. С какою-то озлобленною радостию он выбирает эти изречения отовсюду и из писания, и от внешних мудрецов, приводит в свидетельство бездну повестей, анекдотов, историй, изображавших женщину в самых черных, в самых неистовых красках. Рукописные сборники, эти маленькие настольные библиотеки наших предков, куда они заносили всё любопытное, назидательное для них, всё, интересовавшее их любознательность, наполняются изречениями, повестями, беседами, прикладами (примерами), словами о злых женах, о женской хитрости, лести, коварстве, о женских кознях и т. д. Пчелы, то есть избранные слова, «еже мало глаголати, а много разу-мети», несут обильный сот для характеристики злой жены. Это была общая тема разглагольствий и рассуждений в старинной нашей книжности, это был один из насущных вопросов жизни.

Образ злой жены слился в тогдашних понятиях с образом женщины вообще, и ни одному мудрецу не пришло в голову протянуть руку беззащитному существу и сознаться, по крайней мере, что зло пришло от его же мудрости. Нет, объясняя происхождение зла, он путал сюда одного только дьявола, а сам простосердечно и во всем умывал руки. Люди, которых умственный горизонт, не стесненный книжными фразами, был обширнее и свободнее, понимали корень зла й указывали на него; но голос их был голос вопиющего в пустыне. «Московского государства женской пол, — говорит Г. К. Котошихин, — грамоте неученые, и не-обычай тому есть, а породным разумом простоваты и на отговоры несмышлены и стыдливы: понеже от младенческих лет до замужества своего у отцов своих живут в тайных покоях и опричь самых ближних родственных, чужие люди никто их и они людей видети не могут, и потому мочно⁵⁶³ дознаться, отчего б им быти гораздо разумными и смелыми; также как и замуж выдут, и их потому ж люди вид£ют мало». В то время, как уже в некоторых умах пробуждались такие мысли, книжные мудрецы, верные основному положению своих умствований, приходили к убеждению, что в женском существе нет добрых начал, что женское естество — естество злое. «О, зла всего злее злая жена!» — восклицал в отчаянии горестный муж. «Что сильнее? — вопрошали книжники. — Сильнее огнь, что всё попаляет и поядает, а огня сильнее вода, понеже угашает огнь; а воды сильнее ветр, потому что ее мутит и волнение творит, а ветру сильнее гора, потому что от него недвижима, а горы сильнее человек, потому что ее раскопает и владеет ею, а человека сильнее хмель, яко отымет у него руце и нозе, и всю крепость его, а хмелю сильнее сон, а сна сильнее злая жена, потому что и трёзва мужа своего без ума и без памяти его сотворит...» После таких выводов как легко было и в самом деле усомниться в добром естестве женщины, как легко было задать вопрос: доброе или злое естество имеет женщина? На этот-то вопрос и служит ответом «Книга о злонравных женах [, зело потребна, а женам досадна]», или «Беседа отца с сыном снис-кательна от различных писаний богомудрых отцов и премудрого Соломона, и Иисуса Сир ахова, и многих философов и искусных мужей отеческое предание к сыну о женстей хитрости и злобе и о сыновней доброте, обоих вкупе, слово»⁵⁶⁴. <...>

Беседа идет между отцом и сыном. Не должно, однако ж, полагать, что здесь беседуют два поколения, старое и молодое, различные по направлению и вкусам; здесь просто беседует опытность с неопытностью, старость с молодостью; на стороне первой, разумеется, поучительный тон и затем полная победа. <...>

«Сыне мой! [— заканчивает отец свое поучение. —] Я ничего не выдумал, не от себя делаю эти укоризны. Женское естество вельми зло. Всё, что я говорил, всё это я видел и нашел в писании. Сыне мой, послушай меня!..»

Действительно, в писании, то есть в письменных памятниках того времени, вопрос о злой жене, о женской злохитрости, о женской перепадчивости, как мы уже заметали, был одним из обыкновенных, ходячих вопросов. И если в современной литературе с пробуждением понятий об истинном значении женщины, о ее самостоятельных правах, являются нередко произведения, изображающие ее жертвою дикой воли или жертвою нелепых житейских отношений, то в старину, наоборот, жертвою выставлялся мужчина — жертвою женской злобы, хитрости и перепадчивости. В книгах того времени существует множество анекдотических рассказов, где по действиям женщина вообще мало отличается от демона. «Ни демон разумеет, что женский пол умеет», — замечает один такой рассказ о том, «как баба дьявола обманула».

Однажды царь Соломон захотел испытать мужской разум и женский. Призвал он любимого своего боярина Дикира и сказал: мил ты мне и возлюблю тебя паче всех, если сотворишь волю мою и убьешь свою жену; отдам за тебя дочь свою, лучшую из всех. Много дней повторял это царь, но Дикир не соглашался. Царь дает ему свой острый меч и говорит: когда уснет твоя жена, отсеки ей голову. Пришел Дикир с мечом в дом свой, увидел жену, спящую на постели с двумя малыми детьми, содрогнулся и не мог исполнить царской воли, рече в сердце своем: «Како усекну сим мечом подружие свое и расшевелю чада своя?» Позвал его царь и спросил: сотворил ли повеление мое? Дикир смущенно отвечал: не могу сотворить. Тогда царь призвал жену иного боярина и сказал ей: вельми любима ты мне из всех жен и больше тебя возлюблю, если сделаешь, что велю; поставлю тебя царицею. Заколи своего мужа, отсеки ему голову, когда будет спать, вот этим мечом. Жена отвечала: рада, царь, исполнить твое повеление. Но Соломон, с мудростию своею разумея, что жена действительно готова убить своего мужа, дал меч прудян, то есть туп. Пришед в дом свой и увидев мужа спящего, жена тотчас исполнила повеление, потре мечом по горлу его, думая, что остр меч тот и что легко заколет мужа. Муж пробудился и в испуге подумал, что пришли разбойники. Когда же увидел жену с мечом, вопросил ее: почто, подружие мое, надо мною умышляешь, хотя меня убити. Отвечала жена: язык человеческий обольстил меня... Муж хотел созвать людей, но скоро понял, что жену научил царь Соломон, желая испытать, что муж не захочет убить свою жену, а жена всегда готова убить своего мужа. И написал [царь Соломон] сию повесть в соборник и рече во всем писании своем: «Мужа обретох в тысящи, а жену во тме не обретох добрую».

Такие хитро составленные повести были очень назидательны и для книжных, и для простых людей, подготовленных бесчисленными изречениями на ту же тему. Нужно, впрочем, заметить, что большая часть подобных рассказов, и особенно светского содержания, появилась у нас в переводах с польского, во второй половине XVII столетия. Можно, пожалуй, заметить, что таким образом, то есть посредством переводов из чуждой нам литературы, внесено к нам много такого, что не отвечало ни нашей мысли, ни нашим вкусам, что было совершенно чуждо нашей действительности... Но на самом деле было не так. Переводы являлись в то время без всякой мысли о спекуляции (тогда еще ни книжная торговля, ни типографское дело не были достаточно распространены для этого), но с единственною мыслию принести поучение и назидательное увеселение читающей, еще незначительной массе. Каждый из переводивших был только органом настоятельной потребности общества увеличить круг своих сведений, уяснить себе то, что смутно еще бродило в общественной мысли. Поэтому переводы послужили самым удовлетворительным ответом общей потребности сознания, едва зарождавшегося в то время. Они действительно и принесли более или менее значительную ясность, определенность, отчетливость тем понятиям, которые во многих случаях представляли еще хаотическое состояние. Так и понятия о женщине к концу XVII столетия посредством переводных статей выработались в отчетливые и потому, может быть, слишком резкие положения, к каким принадлежит и изложенный нами памятник [«Книга о злонравных женах»]. Лучшим доказательством, что эти переводные статьи приходились как раз в мерку понятий и потребностей тогдашней жизни, может служить то, что они быстро распространялись в списках и выписках, наполнявших разнообразные сборники, что многие рассказы, взятые оттуда, ходят в народе даже в настоящее время. Известен, например, анекдот о жене, упорно спорившей с мужем из-за одного только слова и стоявшей на своем даже и в то время, когда рассерженный муж, по одному рассказу, употреблял в доказательство смертные побои, а по другому — утопил ее в реке. Этот анекдот встретился нам в ряду нравоучительных и назидательных повестей, извлеченных из римских духовных писателей и переведенных в XVII столетии с польского под именем «Великого Зерцала» — книги огромной, заключающей в полном своем составе более восьмисот рассказов. Анекдот сей, или прилог (пример), носит, разумеется, соответственное характеру книги и тогдашним общим понятиям о женщине, приличное заглавие, именно: «Жестокосердие или непокорство: несть гнева паче гнева женского, ни жестокосердия и непокорства твердейшего и неукротимого». Мы передадим его вполне и без изменений. «Муж с женою единою иде чрез ниву, рече: изрядно зело есть сия земля покошена. Жена же противным образом рече: несть се покошена, но пострижена, сопротивляющуся мужу много. Егда же муж глаголаше яко “покошена”, а жена глагола “пострижена”. Муж же, на гнев подвигшися, вверже ю в воду. Егда же в воде вяще не можа-ше глаголати, протяже руку от воды, творяше знамение перстами наподобие ножниц, являющи, яко бысть пострижена, и сопротивляющися даже до смерти».

Когда общественная мысль вырабатывает свои понятия в определенные, ясные и потому несомненные положения, когда смутные представления, бродившие в умах, хотя бы, например, о женской злобе, являются в законченных образах, когда народный быт приобретает, таким образом, новую резкую черту, и если эта черта есть явное уклонение от истины — в это только время человек и убеждается во лжи, в нелепости своего предыдущего развития, и с этого только времени и представляется возможность другого взгляда на жизнь, другого пути для мысли. К концу XVII столетия в нашей жизни многое ярко обрисовалось, многое получило последние, окончательные черты, и поворот жизни и мысли был неизбежен; он и предчувствовался лучшими людьми эпохи, которые время от времени делали попытки выйти на свежий путь... Счастливы мы, что реформа, происшедшая в русской жизни, не только дала необыкновенную силу и крепость народному организму, но и послужила вместе с тем очищением от многих грехов, нажитых невежеством и самодовольною спесью умственной исключительности.

иииоииииииииииииии

Н. Н. Харузин

К ВОПРОСУ О БОРЬБЕ МОСКОВСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА С НАРОДНЫМИ ЯЗЫЧЕСКИМИ ОБРЯДАМИ И СУЕВЕРИЯМИ В ПОЛОВИНЕ XVII ВЕКА

При просмотре столбцов⁵⁶⁵ новгородского стола⁵⁶⁶ разряда⁵⁶⁷ в Московском архиве Министерства юстиции я встретил несколько документов, касающихся правительственных мер, принятых в начале царствования Алексея Михайловича и направленных к искоренению народных суеверий и празднеств⁵⁶⁸. Эти документы принадлежат к числу довольно многочисленной серии аналогичных свидетельств о мерах борьбы светской и духовной власти с остатками язычества в России, равно и с празднествами, сопровождавшимися буйным весельем, при участии скоморохов, медвежатников и пр.

Известно, что светское и духовное правительство с давнего времени смотрело на народные празднества как на дело греховное, богопротивное и старалось путем увещевания или принудительных мер искоренить их⁵⁶⁹. Известно также, что эти мероприятия не увенчивались желанным успехом, что и дало возможность сохраниться народным празднествам до новейшего времени. Любопытным воспоминанием о правительственной борьбе с народными суевериями служат, между прочим, и некоторые статьи, вошедшие в Свод законов. В Уставе о предупреждении и пресечении преступлений¹ сохранились, например, две статьи, повторяющие мероприятия правительства отдаленного времени: из указа 1684 г. заимствуется постановление, согласно которому «запрещается в навече-рии Рождества Христова и в продолжение святок заводить, по некоторым старинным идолопоклонническим преданиям, игрища, и, наряжаясь в кумирския одеяния, производить по улицам пляски и петь соблазнительныя песни» (ст. 28), а на основании Синодского указа 1721 г. «запрещается в течение пасхальной недели, по старинному суеверному и вредному обычаю, купать или обливать водою небывающих у заутрени» (ст. 29)².

Что касается найденных мною документов, то они представляют частью результат общих церковных мероприятий, при-

* [Правило Кирилла, митрополита русского // Русские достопамятности, / Издаваемые О-вом истории и древностей рос., учрежденным при имп. Моск. унте: [В 3 ч.] М.: В унив. тип., 1815. Ч. 1. С. 104— 118.]

** [Послание Елизарова монастыря игумена Панфила псковскому наместнику и властям о прекращении народных игрищ в день Рожества Св. Иоанна Предтечи / [Сообщил] Д<ейств>. 4<лен> Д. [Н]. Дубенский //Чтения в имп. О-ве истории и древностей рос. при Моск. ун-те: Заседание 27-го апреля, 1846 года. М.: В унив. тип., 1846. [Год 1], Ne 4. С. 59 — 62 (отд. IV: Смесь); Послание Елеазарова монастыря игумена Памфила Псковским наместнику и властям, о прекращении народных игрищ в день Рождества св. Иоанна Предтечи: [Из сборника императорской Публичной Библиотеки, XVI века, in-4°, л. 170 (см. катал<ог> рукописей гр. Толсгаго, отд. II, № 341)] // ДАИ. СПб., 1846. Т. 1. С. 18 — 19 (Nq 22, 1505 г.); Послание игумена Панфила Елизаровы пустыни наместнику великих князей, а князю Псковскому, Дмитрию Володимировичу Ростовскому, в лето 7013 // ПСРЛ. СПб.: В тип. Эдуарда Праца, 1848. Т. 4: IV. V. Новгородския и Псковские летописи. С. 278 — 280 («Псковская первая летопись», левый столбец; то же в правом столбце на с. 278 — 281 по другому списку); ср.: Послание игумена Панфила о купальской ночиуУ РО РНБ. Погод<ин>. 1571. Л. 240 — 240о6. (цит. в: Пушкарева Н. Л. Сексуальная этика в частной жизни древних русов и московитов(X — XVII вв.) // Секс и эротика в русской традиционной культуре: [Сб. ст.] / Сост. А. Л. Топорков. М.: НИЦ «Ладомир», [1996]. С. 48, 81. ([Русская потаенная литература;

^Т- 7])).]

*** [Стоглав. 1863. С. 255 - 269.]

¹ СЗ-1890. Т. 14, [Ш]. С. 6 - 7 (ст. 28, 29).

² ПСЗ. СПб., 1830. Т. П: 1676 —1688. № 1101 (Патриарший указ, объявленный Стрелецкому приказу 24 декабря 1684 г.); Там же. Т. VI: 1720 — 1722. No 3771 (Синодский указ 17 апреля 1721 г.).

нятых при патриархе Иосифе для устроительства Церкви и поддержания православия, частью они являются местными распоряжениями, естественно вытекающими из общих постановлений, и могут быть, таким образом, разделены на две группы. К первой относится нижепомещаемая царская грамота дмитровскому воеводе и отписки воевод об исполнении указа в городах Дмитрове, Бежецком Верхе и Костроме. Эта группа документов касается специально уничтожения суеверий, народных празднеств и т. п. Вторая группа касается принятия мер к уничтожению в г. Кашине народного празднества, имевшего место в понедельник 1-й недели Великого поста.

Несмотря на то, что сила влияния патриаршей власти при патриархах Иоасафе и Иосифе значительно пала сравнительно со временем патриаршества Филарета, количество мер, предпринятых для устроения церковного благочиния и укрепления православия, было весьма значительно⁵⁷⁰. Для того, чтобы уяснить значение излагаемых ниже документов, их следует рассматривать именно в связи с общим движением законодательства за период патриаршества Иосифа, ко времени которого они относятся. Мы напомним в общих чертах о некоторых из этих постановлений, стоящих в наибольшей связи с нашими документами. Так, в окружном патриаршем наказе от 16-го февраля

1646 г. патриархом дается ряд мер, касающихся церковного благочиния: чтобы в церквах люди стояли «со страхом и с трепетом и с любовию, в молчании, без всяких шептов и ничто ж земна-го не помышляли»; запрещается далее пропускать нищих внутрь церквей во время церковной службы с целью собирать милостыню, «понеже от их крику и писку православным християнам 6о-жественнаго пения и чтенья не слышать», далее запрещается духовенству предаваться пьянству и пр.⁵⁷¹. В царской грамоте 1647 г. в Соловецкий монастырь запрещается старцам держать по кельям хмельное питье и дается приказание «у приезжих богомольцев вино печатать» и пр. Аналогичные грамоты с запрещением пьянства в монастырях и с наказами о наблюдении за церковным благочинием посылаются в 1649 г. вологодскому архиепископу Маркеллу и в 1652 г. в Кирилло-Белозерский монастырь. Наконец, в феврале 1651 г. издается известный указ о единогласном пении и чтении при отправлении церковной службы⁵⁷².

На 1647 г. падает, кроме того, известное распоряжение о соблюдении праздничных дней: в опубликованной по этому вопросу грамоте митрополита Ростовского и Ярославского игумену Кирилло-Белозерского монастыря говорится: «В нынешнем в 155 г., марта в 17 день (1647 г.) указал В<еликий> Г<осу-дарь>, Ц<арь> и В<еликий> К<нязь> Алексей Михаилович в<сея> Р<уси> и В<еликий> Господин отец наш святейший Иосиф П<атриарх> М<осковский> и в<сея> Р<уси> с митрополиты и с архиепископы, и с игумены, и с протопопы, и со всем освященным Собором уложили»: в воскресные дни не работать «господину и госпоже, ни рабом, ни свободным, но упражняти-ся и приходить к церкве Божии на молитву», а в субботу приказывается прекращать работу, «как начнут благовестить в соборной церкве к вечерни за три часа до ночи и торговати покинуть, и ряды затворити, и торговыя бани, и в домах-то тоже время отставить и всякаго чину людем в бани не ходити»; затем следуют постановления о торговле по воскресеньям и пр.⁵⁷³.

В 1648 г. издаются постановления о прекращении народных празднеств и искоренении суеверий. Толчком, послужившим к появлению этих запрещений, по-видимому, были сохранившиеся и практиковавшиеся в Москве обычаи, имевшие отпечаток язычества и сопровождавшиеся разгулом; против них вооружался, как известно, еще патриарх Филарет⁵⁷⁴. Изданная И. П. Сахаровым грамота шуйскому воеводе (1648 г.), содержащая в себе память в Галицкую четь⁵⁷⁵ дьяку Сем. Сафонову из Стрелецкого приказа, подтверждает это предположение. В ней указывается, что «ведомо нам учинилося» о существовании языческих обрядов в Москве, между прочим, «в навечери Рождества Христова кликали многие люди Каледу и У сень, а в навечери Богоявления Господня кликали плугу⁵⁷⁶», и что этот обычай практиковался «в Кремле, и в Китае, и в Белом, и в Земляном го-родех, и за городом, и по переулкам, и в черных, и в ямских слободах по улицам и по переулкам»⁵⁷⁷, следовательно, обряд имел характер не семейного, а публичного народного празднества. Вследствие этого и дается приказ разослать грамоты воеводам в города, ведомые в Галицкой чети, о запрещении этих и других обрядов и обычаев.

Кроме указанной памяти⁵⁷⁸, напечатанной у Сахарова, мне известны за этот период только два документа аналогичного содержания, заключающие административные распоряжения о прекращении народных суеверий и празднеств: 1) грамота в Белгород воеводе Тимофею Федоровичу Бутурлину (5 дек.

1647 г.), повторяющая с незначительными отклонениями помещаемую ниже грамоту дмитровскому воеводе и представляющая некоторые различия в наложении взысканий за неисполнение предписываемых правил;⁵⁷⁹ 2) память верхотурского воеводы Рафа Родионовича Всеволожского приказчику Ир-битской слободы Григорью Барыбину (13 дек. 1649 г.), в которой сообщается, что тобольский воевода стольник Вас. Борис. Шереметев известил Всеволожского о получении им царской грамоты, касающейся указанных мероприятий. В памяти в Ирбитскую слободу приводится содержание царской грамоты, которая почти дословно повторяет грамоту в Белгород; различие наиболее существенное заключается в наложении взысканий на ослушников⁵⁸⁰.

Сообщаемые ниже сведения до некоторой степени дополняют литературные источники по этому вопросу в том отношении, что они в связи с опубликованными уже документами этого рода безусловно свидетельствуют, что мы имеем дело с общим, а не местным законодательным мероприятием. Ввиду незначительного числа опубликованных документов этого рода <...> мы позволяем себе привести грамоту дмитровскому воеводе дословно, тем более, что указанные аналогичные грамоты напечатаны в изданиях, не всегда всем легко доступных.

«От царя и великаго князя Алексея Михайловича всея Русии в Дмитров воеводе нашему Ивану Окинфеевичу Шишкову.

Ведомо нам учинилось, что в Дмитрове, и в иных городех, и в уездех мирские всяких чинов люди, и жены их, и дети в воскресные и Господьские дни и великих Святых во время святого пения к церквам Божим не ходят, и умножилось в льо-дех во всяких пьянство и всякое метежное бесовское действо, глумление и скоморошество со всякими бесовскими играми, и от тех сотониных учеников в православных крестьянех учинилось многое неистовство; и многие люди, забыв Бога и православную христианскую веру, тем прелестником скоморохом последствуют: на безчинное их прелщение сходятца по вечером и во всеношных позорищах на улицах и на полях, и 6о-гомерских их, и скверных песней, и всяких бесовских игр слушают мужесково и женсково полу и до сущих младенцов; и на кулашных боях меж собою драку делают, и на качелях ко-лышутца вкруг, и на веревках, а иные прелестники мужесково и женсково полу в городех и в уездех бывают со многим чародейством и волхвованием и многих людей тем своим чародейством прельщают; а иные люди тех чародеев, и волхвов, и богомерских баб в дом себе призывают и к малым детям, и те волхвы над больными и над младенцы чинят всякое бесовское волхвование и от правоверия православных крестьян отлучают.

Да в городех и в уездех от прелестников и от малоумных людей делаетца бесовское сонмище: сходятца многие люди мужсково и женсково полу по зорям и в ночи, чародействуют с солнечного всхода и первого дни луны смотрят (и грома слушают и в те поры) и на реках, и в озерах куплютца — чаят себе от того здравия, и с серебра умываютца, и медведи водят, и с собачками пляшут, зернью, и карты, и шахматы, и лодыгами играют, и безчинное скакание и плескание, и поют бесовския песни; и на Святой недели жонки и девки на досках скачут; а о Рождестве Христове и до Богоявленьева дни сходятца мужсково и женсково полу многие люди в бесовское сонмище по дьявольское прелести многое бесовское действо, играют во всякия бесовския игры, а в навечери Рождества Христова и Васильева дни и Богоявления Господня клички бесовския кличут: коледу⁵⁸¹, и таусен⁵⁸², и плугу, и многие человецы неразумием веруют в сон, и встречу⁵⁸³, и в полаз⁵⁸⁴, и в птичей грай⁵⁸⁵, и загадки загадывают, и сказки сказывают небыльные; и празно-словие смехотворением и кощунанием, и души свои губят такими помраченными и беззаконными делами; и накладывают на себя личины и платье скоморожское, и меж себя, наряда, бесовскую кобылку⁵⁸⁶ водят; и в таких в позорищах своих многие люди в блуд впадают и незапною смертью умирают, и в той прелести христиане погибают, и с качелей многие убиваютца до смерти. Да в городцких же и в уездных людех у многих бывают на свадьбах всякие безчинники и сквернословцы, и скоморохи со всякими бесовскими игры, и уклоняютца православные христиане к бесовским прелестем и ко пьянству, а отцов духовных и по приходом попов и учительных людей наказанья не слушают, и за казание отцом своим духовным и приходным попом и учительным людем наругание, и укоризны, и безчестия, и налоги делают.

И мы, великий Государь, жалея о православных хрестьянех, велели о тех богомерских делех заказ учинить, чтоб православные хрестьяне от такова от бесовскаго действа отстали; и как к тебе ся наша грамота придет, и ты б в воскресной не в один день велел быть в соборной церкви игуменом и черным, и мирским попом, и головам стрелецким, и сотником, и детем боярским, и их приказным всяким служилым и жилецким, и уездным людем, и которые съедутца к торговому промыслу для своих дел, и сю нашу грамоту велел им прочитати не одиножды, всем вслух, и приказал им, чтоб в городе, и в слободах, и в уезде мирские всяких чинов люди, и жены их, и дети в воскресные и в Господьские дни, и великих Святых к церквам Божим к пению приходили и у церкви Божии стояли смирно, меж себя в церкви Божии в пение никаких речей не говорили и слушали б церковного пения со страхом и со всяким благочинием внимательно, и отцов своих духовных и учительных людей наказания и учения (слушали), и от безмерного пьяного пития уклонилися, и были в том посту; и скоморохов с домрами и с гусльми, и с волынками, и со всякими играми, и ворожей мужиков и баб к больным и ко младенцам в дом к себе не призывали (и по зорям, солнычного входу смотря, не веровали), и в первой день луны и в гром на воде (по рекам) не купалися, и с серебра по домам не умывалися, и олова и воску не лили, и зернью, и карты, и шахматы, и лодыгами⁵⁸⁷ не играли, и медведей не водили, и с сучками не плясали, и никаких бесовских див не творили, и на браках песней бесовских не пели, и никаких срамных слов не говорили, и по ночам на улицах и на полях богомерских и скверных песней не пели, и сами не плясали, и в ладони не били, и всяких бесовских игр не слушали, и кулачных боев меж себя не делали, и на кочелях ни на каких не качались, и на досках мужескаго и женскаго полу не скакали, и личин⁵⁸⁸ на себя не накладывали, и кобылок бесовских, и на свадьбах безчинства и сквернословия не делали. А где объявятца домры и сурны⁵⁸⁹, и гудки, и гусли, и хари⁵⁹⁰, и всякие гудебные бесовские сосуды, и ты б те б велел вынимать и, изломав, те бесовские игры велел жечь.

А которые люди от того ото всего богомерскаго дела не отстанут и учнут впредь такова богомерскаго дела держатца, и по нашему указу тем людем велено делати наказанья, где такое безчи-ние объявитца, или кто на кого такое безчиние скажут: и тех велеть бить батоги; а которые люди от такова безчиния и не отстанут, а вымут такия богомерския игры в другие, и ты б тех ослушников велел бить батоги; а которые люди от того не отстанут, а объявятца в таком деле в праздничные дни, и тех по нашему указу велел ссылать <...> в украйные⁵⁹¹ городы за опалу, однолично б еси ту сю нашу грамоту всяких чинов людям велеть прочесть по многие дни, чтоб о боголях (?) и чародейских играх всех чинов людем градским и в уезде было ведомо; и с сее нашие грамоты списки слово в слово розослал в станы и в волости и велел те списки по Торжком прочитать многажды, чтоб сей наш крепкой заказ ведом был всем людем; а как в Дмитрове по сему нашему указу всяких чинов людем в богомерских делех заказ учинишь, и что тебе против того духовнаго чину мирские люди скажут, и ты б о том к нам отписал; а только ты по сему нашему указу дела не учинишь, и тебе быть от нас в великой опале.

Писан на Москве лета 7157-го декабря в 20-й день».

Подобные грамоты были, очевидно, разосланы по всем городам. Кроме уже известных грамот в Шую, Белгород, Тобольск и Дмитров, в наших документах сохранилось несколько отписок воевод, в том числе и дмитровского, о получении ими этих грамот и об исполнении царского указа.

Дмитровский воевода в отписке, полученной в Москве 20 февраля 1649 г., сообщает, что он посылал рассылыциков со списками с грамоты в «станы и волости» и что духовенство — «игумены и попы и всяких чинов люди, твой Г<осуда-ре>в указ выслушав, мне, холопу твоему, сказали, впредь-де таких богомерзких и чародейных игр чинить не велели и впредь о таких богомерзких и о чародейных играх укажем накрепко».

О получении и об оповещении жителей Бежецкого Верха о том же сообщает воевода в отписке, полученной 12 февраля того же года. Он пишет, что, согласно царской грамоте, он велел прочитать последнюю в соборной церкви, послал по тор-жкам в уезде, велел ее прочитать «многижды», «а которые люди, — заключает воевода, — в городе и на посаде, и в уезде держали бесовских игр, и у тех людей игры, домбры, и гудки, и волынки, и сурны, и всякие гудебные сосуды взяты и, изломав, сожжены».

Двадцатого апреля приходит в Москву отписка костромского воеводы, в которой повторяется содержание царской грамоты, причем воевода, ввиду приказания уведомить, что скажут по выслушании грамоты разных чинов люди, сообщает, что «игумены, и попы черные, и мирские всяких чинов люди» сказали, «что, Г<осударь>, они, по правилу Святых Отец и твоему Г<осударе>ву указу, творить и, как в <...> указе написано, учнут, и за такими богомерзкими дьявольскими всякими дей-ствы ходить не учнут, а учнут творить против правила Святых Отец и твоего Г<осударе>ва указу».

В связи с указанными постановлениями стойт и дело по челобитной Варлаама, архимандрита Дмитриевского монастыря в Кашине! В челобитной, полученной в Москве 18 января 1649 г., архимандрит «извещает», что «в богоспасаемом граде Кашине в понедельник первые недели Великаго поста чинится великое безчиние и беззаконие: из уезду приеждяют крестьяне с женами и с детьми на тот великий день, пьют, бражничают и безчинствуют: крик, и вопь, и бой меж собою до кровопролития во весь день и до полнощи на вторник, а на то великое безчиние и пьянство многих всяких чинов людей того ж города Кашина приходят посадские и слободские люди. А которые, г<осуда>рь, люди, — продолжает архимандрит, — Бога боятся и, видячи такое великое безчиние, и беззаконие, и пьянство, — и от них плачь и рыдание велие. А от того безчиния и пьянства и бою отстать безчинником им не уметь без твоего г<осударе>ва указу и без наказания, потому что торговым людем — торг, а безчинником и беззакон-ником — пьянство, и бой, и бесовская игра. Веселые с медведи, и с бубны, и с сурнами, и со всякими бесовскими играми с иных городов торговые люди и веселые приеждяют на тот великий день, а от безчиния великаго и пьянства многия кре-стьянския души от пьянства и от убойства умирают. А то безчиние, и пьянство, и съезд чинится за многая лета». Архимандрит просит прислать указ о запрещении приезжать в указанный день уездным людям: «Милосердый г<осуда>рь, Ц<а>рь и В<еликий> К<нязь> Алексей Михаилович, — заключает архимандрит свою челобитную, — помилуй свою царскую вотчину Кашин-город, сирот своих и уездных людей всяких».

В приведенной челобитной речь, очевидно, идет не об уничтожении языческого обряда, а о прекращении торга в Кашине, сопровождавшегося буйным весельем и возмущавшего христианское чувство архимандрита, так как торг совпадал с первым днем Великого поста.

Результатом челобитной была грамота в Кашин от 30 января того же года, запрещающая устраивать съезд в означенный день. Главным мотивом запрещения является в грамоте охрана общественного благочиния и благоустройства: приезжающие, говорится в грамоте, «делают безчинство, пьют и, напився, безчинные слова меж себя говорят, и зернью⁵⁹² играют, и в их пьянстве убойство живет большое, и веселые ходят с медведи и с плясовы собачки». Архимандриту вменяется в обязанность смотреть за тем, чтобы с первого понедельника Великого поста люди постились по правилам святых апостолов и отцов.

В настоящее время почти не представляется возможности судить, какое действие имели подобные правительственные распоряжения и как относилось к ним население. За периодом энергичного воздействия власти, приведением в исполнение угроз, указов, согласно которым сжигались «бесовские игры» и пр., следовал период более спокойный, когда снова население возвращалось к языческим празднествам, приуроченным к христианскому календарю. Если по получении запретительных указов население и спешило обещать жить по правилам Церкви, то это намерение прекращалось немедленно по миновании опасности быть подвергнутым тяжелому взысканию за нарушение постановлений. Вследствие этого даже в самой Москве пережитки бытовавших некогда языческих празднеств сохранялись до последнего времени, а обильные сведения о народных суевериях и пр., получавшиеся и получаемые до настоящего времени собирателями из разных мест России, служат лучшим доказательством устойчивости народной традиции, в особенности в области верований, которые могут быть видоизменены только путем общего просвещения.

ЧЕРТЫ

РУССКОГО СЕМЕЙНОГО БЫТА И ОБЫЧНОЕ ПРАВО XIX СТОЛЕТИЯ

оисжх^иииииииииииио

А. П. Заблоцкий-Десятовский

О КРЕПОСТНОМ СОСТОЯНИИ В РОССИИ

Записка 1841 года Фрагмент

ПРОДАЖА ЛЮДЕЙ РАЗДРОБИТЕЛЬНО

<...> Продажа крестьян и дворовых людей с раздроблением семейства воспрещена законами, но, однако, на самом деле она совершается. В этом случае, если желают продать детей, то отпускают родителей на волю. Или, не давая отпускных родителям, сочетают браком детей и, составив таким образом отдельное семейство, продают его, не нарушая закона⁵⁹³.

Другого рода продажа людей, также преимущественно дворовых, совершается для поступления охотниками в рекруты за государственных крестьян. Хотя подобная продажа по закону вовсе не допускается, тем не менее она существует. Нужно только облечь дело в законные формы, что и совершается довольно удобно. В Костромской губернии в 1839 г. открыты были многие дела сего рода; виновные освобождены от наказания милостивым манифестом. В Курской губернии в прошедшем году флигель-адъютант барон Розен открыл одного мещанина, привезшего из Москвы 22 человека дворовых на продажу в рекруты; разумеется, у них были у всех отпускные. Барон Розен отдал эти отпускные дворовым, и они с радостью воспользовались свободою. В Калужскую губернию приезжает часто какой-то чиновник из Москвы, торгующий также охотниками, разумеется, из помещичьих крестьян⁵⁹⁴.

Один помещик из Ярославской губернии, рассказывая об этой торговле людьми, сказал: «Гораздо лучше, если бы совершенно воспретили этот наем охотников из вольноотпущенных; тогда бы не было повода к нарушению закона».

В самом деле, теперь представляется помещику соблазн: у него иногда во дворе негодяй, пьяница, некуда его девать, а между тем, мужик приходит и предлагает за него 1000 и 1500 руб. Сверх того, дает 500 или 600 руб. назначаемому в охотники; потом следует всякое угощение и продолжается до самой сдачи. Но помещик должен дать для сего отпускную своему человеку, по крайней мере, за 6 месяцев; следовательно, охотник может воспользоваться этим и обмануть обе стороны. Против этого берут меры. Условие шестимесячного срока не соблюдается; всё подкуплено и смотрит сквозь пальцы. Человеку дают отпускную за несколько дней до сдачи в рекруты, или если отпускная давно дана, то ему ее не показывают. Но он может отказаться в присутствии, но этого не бывает, потому что в присутствие вводят его, как говорится, отуманенного; вопрос: «Идет ли он охотой?» делают ему кое-как, с особенным искусством; проданный же, в продолжение нескольких недель слышавши беспрестанно, что он — охотник, отвечает без толку и сознания, что идет охотой; ему бреют лоб, и дело кончено.

Случается, что помещики делают еще худшие условия; они берут такое дело на аккорд, т. е., взявши с нанимающего крестьянина 2 или 3 тыс. руб., принимают на себя все обязанности, хлопоты и расходы потчевания и сдачи.

Страх помещичьей власти так силен, что бывали примеры, когда крестьянин, узнавши в рекрутском присутствии, что у него есть отпускная и что он свободен, подумает, подумает и говорит: «Нет, уж надобно, видно, идти, иду охотой»⁵⁹⁵. <...>

НРАВСТВЕННЫЕ ПОНЯТИЯ

Переходя к нравственным понятиям помещичьих крестьян, должно заметить, что они в сем отношении, говоря вообще, стоят ниже государственных крестьян. У государственных крестьян начинают пробуждаться понятия о личности; этим они обязаны последним учреждениям. Но у помещичьих крестьян понятие о личности не существует. Мы не будем говорить о побоях, которые часто государственный крестьянин сносит с тою же терпеливостью, как и помещичий. Но совершенное отрицание личности выражается, во-первых, в понятии дворовых людей о службе господину без всякого вознаграждения; в противоположность этому можно поставить государственных крестьян, не желающих служить по общественным выборам от недостатка жалованья; во-вторых — в том равнодушии, с которым они сносят нарушение самых священных прав человека — прав семейных. Не говорим о том, что помещик часто распоряжается браками крестьян; это терпимо между ними, потому что близко к отеческой власти, которая в простонародии большею частью устраивает свадьбы, не спросясь детей.

Но часто помещик нарушает права супружеские или еще более — не щадит целомудрия, и это нередко сносится крестьянами терпеливо. Поводом к производству дел за безнравственные поступки помещиков с крестьянами большею частью бывают другие жестокости. Тогда выведенные из терпения физическими страданиями, они обнаруживают все другие неистовства владельцев. Но связями преступными с женами и дочерьми они не всегда глубоко оскорбляются: это в особенности должно сказать о женщинах.

В этом отношении уже можно заметить значительное различие между крепостными и государственными крестьянами. Ямщик, рассказывавший о подвигах помещика М-ва в Рязанской губернии, присовокупил: «Хочешь, не хочешь, а всякая баба и девка — его; ну, да что за беда, ведь они крепостные?» — заключил философски наш рассказчик.

В этой философии заключается целая система понятий о крепостном состоянии.

У одного крестьянина в Рязанской губернии мы спросили: как у вас женятся?

«Между собой как хотим, барин не мешается. Но ежели девку отдают на сторону, то барин берет 100 руб. У других же так венчают насильно. Барин спрашивает попа, станет ли венчать? Если поп согласен, то отца с матерью не спрашивает».

Последние слова замечательны тем, что они показывают отсутствие понятия в народе о необходимости взаимного согласия вступающих в брак. Это подтверждает обычай, существующий, например, в Калужской губернии: отцы продают женихам дочерей, хочет ли девка идти замуж или нет.

Отец берет 60, много 70 руб. и, разумеется, пропивает их. Ныне по случаю дороговизны хлеба цена на девок упала до 40 руб.

СЕМЕЙНЫЕ ДОБРОДЕТЕЛИ

Что касается до семейных добродетелей вообще, то в этом отношении помещичьи крестьяне стоят не ниже государственных крестьян, потому что ниже в этом отношении стоять невозможно.

В Новгородской губернии мы случайно наехали на разбор дела по жалобе старухи на мужа своего за преступную связь с невесткою. Становый пристав рассказывал об этом деле, как о вещи обыкновенной.

Во многих губерниях нас уверяли, что большая часть уголовных дел между крестьянами за прелюбодеяние имеет основанием подобные проступки. Но эти дела не показывают всей наготы картины; они возникают только по жалобам, порождаемым ревностью. Между тем как эта страсть весьма редко проявляется между нашим народом.

На дороге из Тамбова в Рязань мы переменяли лошадей в селении Черновские Хутора, на одном зажиточном дворе, где жили три брата женатые. Это было 16 августа; крестьяне были навеселе. Один из братьев стал потчевать своей женой, прося за это целковый. Вся толпа с великим удовольствием смеялась и одобряла удальца; мы, шутя, указали на жену другого брата Гришки, но тот не соглашался продать жену. «Эх, — заметил со вздохом первый, — если бы попозже вечерком, так не надо было бы и мужа спрашивать, рюмка вина да двугривенный, теперь светло...»

Подобные примеры цинизма вовсе не исключения — их можно встретить на каждом шагу.

Целомудрие не имеет большой цены в глазах нашего народа до такой степени, что во многих губерниях, как, например, в Калужской, уже уничтожился старинный обычай вскрывать постель молодых. Отец и мать говорят жениху: какая есть, такую и бери, а чего не найдешь, того после не ищи.

ПРИЧИНА ЦИНИЗМА

Развитию этого отвратительного цинизма способствует, кроме отсутствия всякого воспитания, обычай, большею частью невольный: жить вместе «большими» семьями, не только в одном дворе, но большею частью в одной избе. В одном месте в Рязанской губернии мы, по обыкновению входя во все мелочи домашней жизни, спросили хозяйку:

— У вас только одна эта изба?

— Да вот чрез сени есть еще другая избенка, да мы там не живем.

— Отчего же не живете?

— Да знаешь, барин, скучно, семья-то у нас невелика.

— А как?

— Да всего-то с ребятишками наберется душ одиннадцать!

В селе Зубриловке мы остановились у одного из зажиточнейших хозяев. Он хвалился нам, что у него в одной избе живут пять женатых сыновей, а вся семья состоит из 27 человек.

— Как же спите вы все вместе?

— Да что ж, никто никому не мешает. Мы со старухой взберемся на полати, бабы молодые улягутся вдоль стены на лавках; каждый муж приставит к жене скамейку и спят. Парнишки и девчонки лягут на полу или где случится промеж женатых.

В другом месте в Рязанской губернии в разговоре с везшим нас крестьянином г-на Лихарева мы спросили его: дозволяет ли барин делиться?

— Не дозволяет; есть семьи душ по сорока.

— И живут все вместе?

— Все вместе.

289

Ю А се грехи злые, смертные Кл 1

— Да как же это? Ведь у вас и женатые, и девки, и парни молодые?

— Так что ж, барин, наше дело крестьянское, мы этого не разбираем. И братья и невестки — всё свой народ; чего им стыдиться?

Вот первобытная простота нравов, о которой толкуют противники образования народа, гасители всякой мысли об улучшении!

Поощрять, принуждать к бракам и в то же время не позволять делиться крестьянам, заводиться своим домом, своим хозяйством — значит смотреть на человека как на совершенного скота. В этом отношении состояние крестьян наших ничем не отличается от положения негров-рабов, которых нарочно запирают на ночь в один сарай, чтобы они плодились.

Малороссиян обвиняют в страсти к дележу; но это значит обвинять человека за то, что он хочет быть человеком, что над ним исполняются божественные слова Священного Писания. От этого малороссиянин живет чище и сохраняет более целомудрия в чувствах.

Для чего запрещают крестьянину делиться? Для того, чтобы семья, из большого числа членов состоящая, имела более скота, более рабочей силы и, следовательно, помещику исправнее исполняла бы работы, казне облегчала бы взыскание податей и набор рекрутов.

Во всех своих сношениях с простым народом высший класс видел в нем не цель, а средство и только одно средство — рабочую силу и ничего более. Всё, что могло образовать его, развить в нем человечность, отстранялось сначала по невежеству, потом по системе, в основание которой полагали ту несправедливую и антисоциальную мысль, что дикарем управлять легче.

Да не подумают, что приводимые факты суть частности, что они подобраны преднамеренно. О нравственной стороне человека и можно судить только по частностям, повторяющимся беспрестанно, встречающимся на каждом шагу. Нравы народа не изучаются в столицах, и, напротив, тот, что в детстве и юности близко вращался около простонародия, кто в летах зрелости четыре года спускался снова в эту среду, берет смелость думать, что его убеждения имеют некоторое, по крайней мере, основание.

И между людьми образованными совместная жизнь нескольких женатых братьев считается невозможною потому, что каждый имеет свои привычки, свои страсти, которые возжигают войну. Какова же должна быть жизнь семейств необразованных? Вникнув глубже в образ жизни крестьянина большесемейного, открывается картина ужасная, оскорбительная для нравов и для самих прав семейства.

Невестки находятся в полном распоряжении свекрови и сверх того должны повиноваться братьям своего мужа;⁵⁹⁶ при малейшем капризе старухи она их бьет чем ни попало; невестка должна молчать. Случается, однако, часто, что муж вступается за жену — тогда начинается ужасная драма: сын, защищая жену, бьет мать. В семействе делается ад. Мы были свидетелями неоднократно при разборе подобных дел: мать просит отдать сына в солдаты за то, что он ее бьет, а невестка жалуется со слезами, что ей житья нет, что «свекровь пьет ее кровь».

Впрочем, при всем цинизме в нашем народе* иногда пробуждается в нем человеческая природа, и тогда за оскорбленные ее права развивается месть, не менее ужасная, всегда кровавая.

Таким образом в Калужской губернии крестьянка отрубила топором голову мужу, за которого ее насильно отдали замуж. Другая баба убила старика тестя, не зная иного средства избавиться от его преступных преследований. Месть ее не находила себе пределов: она била безжизненное тело до тех пор, пока истолкла, так сказать, все кости.

Вот еще пример замечательный и в другом отношении. В Пензенской губернии недавно один мужик захотел обокрасть своего соседа и для сего вздумал поджечь всю деревню. Чтобы отстранить подозрение, он зажег собственную свою избу и отправился спать в сарай, поручив жене разбудить его, когда хорошо пожар примется и начнут выноситься. Жена была зла на мужа за преступную связь с ее сестрою и захотела отмстить. Она заперла мужа в сарае, дала ему сгореть со всею деревнею и после во всем созналась сама.

Подобные черты не служат ли доказательством глубокой дикости народа?

НРАВЫ ДВОРОВЫХ ЛЮДЕЙ

Дворовые люди в нравственном отношении представляют еще более печальную картину. Они, тунеядствуя во дворе, делаются большею частью ни к чему не способными; ибо ничто столько не портит человека, как совершенное отсутствие заботливости о своем существовании. За безусловное исполнение барской воли дворовый человек имеет всё нужное для животной жизни и затем, зная, что не может изменить своего положения, ни о чем не думает, погружается в какое-то оцепенение.

С другой стороны, будучи ближайшими свидетелями добродетелей и пороков помещика, они чаще заимствуют последние, нежели подражают первым. Если встречаются между дворовыми люди честные, трезвые и трудолюбивые или с бескорыстным самоотвержением преданные пользам господина, то гораздо более таких, которые преданы пьянству, разврату, мошенничеству и буйству. Это подтверждает общий голос всех помещиков.

К несчастью, зло, гнездящееся между дворовыми людьми, не ограничивается их кругом. Первоначальное воспитание дворянских детей большею частью остается на руках дворовых людей, которые то рабским покорством, то сценами соблазнительной своей жизни, то обнаружением родительских недостатков сеют в юном поколении дворянства семена, приносящие впоследствии столь печальные плоды. Благоразумные из богатых владельцев постигают это, и от того многие избегают по возможности ближайшей при детях крепостной услуги, нанимают вольного дядьку или мамку. В самом деле, домашняя челядь в большом барском доме составляет своего рода двор, и надобно видеть все закулисные сцены, чтобы постигнуть, до какой степени в этом грубом народе развивается хитрость, лесть и обман.

В понятиях крестьян-земледельцев дворовый человек составляет нечто высшее против них самих;⁵⁹⁷ при всем том они неохотно идут во двор.

Крестьянин г-на Ш-го в Рязанской губернии, хваливший своего барина, на вопрос: «Хотел ли бы он во двор?» — отвечал: «Как хотеть, — я плачу оброку семьдесят рублей, а готов заплатить сто пятьдесят рублей, если бы барин вздумал взять меня, примером сказать, в кучера».

Подобный ответ можно услышать почти от каждого крестьянина. Есть даже пословица в народе: «С барином знайся, а за пазухой камень горячий держи».

Равным образом дворовые всегда с негодованием идут на пашню, и из них редко выходят порядочные хозяева. По замечанию опытных помещиков, при поступлении дворовых в земледельцы выходит в люди только второе поколение, прошедшее чрез школу нужды.

ОТСУТСТВИЕ СТЫДА

Бедность большей части помещичьих крестьян, частые перевороты в их судьбе, заставляя терпеливо сносить различного рода лишения, порождают в них важный порок — отсутствие стыда: нередко крестьянин предпочитает подаяние честному труду. Если после голодного года наступает изобильный, то нищенство не прекращается разом, и долго еще там и сям встречаются толпы, выпрашивающие кусок хлеба. Такой пример представляет Тульская губерния. Равным образом в Московской губернии некоторые селения Можайского уезда постоянно побираются милостынею на пропитание, уверяя, что они не могут поправиться после нашествия французов. Часто отец и мать посылают не могущих еще работать ребятишек кричать на больших дорогах и бегать за экипажами, почитая это также трудом, выручкою.

Не нужно много говорить, какое имеет это нравственное влияние.

Ежели мужик погорит, разорится, то первое, о чем он подумает, это о том, чтобы идти просить милостыню на пропитание. В 15 верстах от Тамбова ночью сгорело село, и на другой день утром мы встретили толпу мужиков, которые с семьями пришли в город просить милостыни. Их крик: «Подайте погоревшим» возбуждал жалость или скуку, и каждый дает что-нибудь. Это самый легкий труд: и вообще, где только есть предлог попросить даром на хлеб — мужик попросит. Вы его побр&ните, он утешает себя пословицею: «Брань на вороту не виснет»; вы его толкнете, он говорит: «За каждым толчком не угоняешься».

ПЬЯНСТВО

Трудно вполне представить себе, до какой степени гибельно действует пьянство на быт и нравственность нашего мужика. Он пропивает всё, нередко до последних рукавиц, до последнего кушака. Причем его еще обыкновенно и обкрадывают. Надобно прожить несколько времени в селениях, посреди народа, в его жилищах, чтобы убедиться в пагубном влиянии кабаков.

Ежели вы встречаете в казенной деревне разрушенные избы, бедность, большую против обыкновенной, народ худой, испитой, крестьянок, едва имеющих подобие женщин, детей несчастных, полунагих, поля, не обработанные по неимению лошадей, то будьте уверены, что в самом селе или поблизости есть кабак.

Крестьяне сами жалуются на соблазн. «Черт бы их взял — эти кабаки, — говорили нам крестьяне села Коробанова в Костромской губернии, — ну, идешь мимо, да и зайдешь. На что это кабаков столько наставлено? Был бы кабак верст за пять, так не всегда пойдешь, особенно зимою; а то ведь стойт не изба, а барский дом; а наши дом& разоряются. Вот, примером сказать, рядом мужик был богатый, да проклятая казенная вода совсем его подмыла; от старого богатства один дом остался, да и тот на боку».

И в самом деле, по самой средине селения стоит кабак, и распростертые крылья двуглавого орла так ласково приглашают в объятия свой невежественный народ.

Другие, напротив, пьют, говоря: «Ведь надо же государю доход иметь⁵⁹⁸», и таким рассуждением, потворствующим их слабости, заглушают нечто похожее на совесть. Страсть к пьянству рождает в мужике удивительную беспечность; однажды от него разорившись, он уже не в силах остановиться, не выносит удара, но предается страсти своей еще более, пьет «с горя» и из семьи своей делает толпу нищих. Доказательством такой слабости служат последние неурожайные годы: мужики не имели хлеба, семьи их голодали по несколько дней, но, по уверению самих откупщиков, пьянство не уменьшалось. <...>

ОТНОШЕНИЕ ПОМЕЩИКА К ДВОРОВЫМ ЛЮДЯМ

<...> Иногда холостой помещик набирает во двор девок для удовлетворения своих гнусных прихотей. Это делается легко и просто: «Должна идти, как раба», — говорит крестьянин. Конечно, помещик мог бы набрать и вольных, но тогда это было бы делом обоюдного согласия, а не насилия. А обыкновение набирать прислугу мужскую и женскую из дальних деревень, отрывая силою детей от семейства, не считается даже и предосудительным делом.

ПРЕДОСУДИТЕЛЬНЫЕ СВЯЗИ ПОМЕЩИКОВ С КРЕСТЬЯНКАМИ

Вообще предосудительные связи помещиков с крестьянками вовсе не редкость; напрасно уверяют многие, что подобные действия в настоящее время должно считать анахронизмом. В каждой губернии, в каждом почти уезде укажут вам примеры предосудительного поведения помещиков.

Сущность всех этих дел одинакова: разврат, соединенный с большим или меньшим насилием. Подробности чрезвычайно разнообразны. Иной помещик заставляет удовлетворять свои скотские побуждения просто силою власти и, не видя предела, доходит до неистовства, насилуя малолетних детей, как, например, помещик В-в Можайского уезда Московской губернии; другой приезжает в деревню временно повеселиться с приятелями, и предварительно поит крестьянок, и потом заставляет удовлетворять и собственные скотские страсти, и своих приятелей. <...>

ииииииииоиииииииии

E. И. Якушкин

ОБЫЧНОЕ ПРАВО

Фрагменты

[ПРЕДИСЛОВИЕ К ВЫПУСКУ 1]

<...> Одною из древнейших форм брака признается в настоящее время та, при которой существовала общность жен⁵⁹⁹.

Смененная личным браком общность жен долго оставалась еще под покровительством религии. Свобода половых сношений считалась угодною богам: отвергнутая семейною жизнью, она нашла приют при храмах или приурочилась к религиозным праздникам. Древний обычай был так силен, что даже и тогда, когда он потерял покровительство религии, свобода половых сношений долго не считалась развратом, и женщины, отдававшиеся свободно всякому, пользовались особым уважением.

Следы общности жен сохранились в Азии и Европе в исторические времена. У семитов гетеризм существовал долго, не теряя своего религиозного значения⁶⁰⁰. В Афинах гетеры пользовались особым уважением, указывающим на сродство греческого гетеризма с первоначальною формою брака⁶⁰¹. Свобода половых сношений допускалась в Греции во время празднеств в честь Вакха даже после введения христианства⁶⁰². Остатки этой древней формы брака встречаются в Британии во времена Цезаря⁶⁰³.

Общность жен существует и в настоящее время у племен, стоящих на низкой степени развития, как в своей чистой форме⁶⁰⁴, так и в смешанной, при которой одновременно существует и личный брак⁶⁰⁵.

Есть указания на существование общности жен и у русских славян. Русские летописи различают у них три формы брака. Остановимся на одной из них: «Радимичи и вятичи и север, — говорится в Лаврентьевской летописи, — один обычай имяху <...> брацы же не бываху в них, но игрища межю селы. Схожа-хуся на игрища, на плесанье и на вся бесовская игрища и ту умыкаху жены собе, с нею же кто совещащеся; имеху же по две и по три жены»⁶⁰⁶.

Имели ли умыкания на игрищах необходимым последствием личный брак или они сами по себе составляли брак временный, сходный с тем общим смешением полов, о котором говорит Козьма Пражский в изображении древнего быта чехов?

Ответ на этот вопрос дают Переяславская летопись и дошедшие до нас известия о подобных игрищах, существовавших в позднейшее время.

По словам Переяславской летописи, радимичи, вятичи и северяне не любили браков, но на игрищах между селами у них допускалась свобода половых сношений⁶⁰⁷. Еще подробнее описываются игрища в позднейших известиях. В «Правиле митрополита Кир ил а» (ХШ в.) говорится: «Мы слышали, что в пределах новгородских невест водят к воде и ныне не велим, чтобы это так было, и повелеваем это проклинать. Мы слышали, что в субботу вечером собираются вместе мужи и жены и играют бесстыдно, и скверну творят в ночь святого воскресенья»⁶⁰⁸.

Игумен Елеазарова монастыря Памфил в послании к псковскому наместнику князю Ростовскому (1505 г.) говорит, что при наступлении праздника Рождества Предтечева почти весь город приходит в смятение, раздается музыка, начинаются игры, сопровождаемые пляскою и пением. В это время мужам и отрокам бывает великое прельщение, замужним женщинам — беззаконное осквернение и девам — растление⁶⁰⁹. Подобное смешение полов, по словам «Стоглава», происходило не только в Иванов день, но и на ночных игрищах накануне Рождества Христова и Богоявления⁶¹⁰.

В некоторых местностях эти игрища сохранились и до нашего времени с их первоначальным значением. В Нижегородской губернии и в настоящее время сходятся на Красную Горку⁶¹¹ женихи и невесты, нарядясь как можно лучше; при этом бывают и умыкания⁶¹². Купальные ночи (купальни) начинаются с первого воскресенья после Пасхи и продолжаются до осени во все праздники. От этих ночей сначала завязывается лада\ потом сватовство⁶¹³.

Нет никакого основания предполагать, что игрища приняли такой характер в позднейшее время. Нет сомнения, что и при летописце они имели то же значение, представляя остаток прежде существовавшей общности жен. Умыкания на игрищах, конечно, вели и к личному браку; близкое знакомство молодых людей в купальные ночи и теперь ведет нередко к сватовству. Песни указывают на это свадебное значение купалы. В Подольской губернии поется следующая купальная песня:

Та ходила д1вчинонька,

3 голови вшок зшмала До Господа вздихала:

«Учини, Боже, волю,

Щоб я стала женою;

Як буду мужа мати,

Може, счастье буду мати»⁶¹⁴.

На существовавшую прежде общность жен указывает также та свобода в половых сношениях, которая сохранилась во многих местах на посиделках, беседах и вечеринках, или вечерницах: присутствующие на них девушки и парни по окончании пирушки ложатся спать попарно. Родители и родственники смотрят на вечерницы как на дело очень обыкновенное и только тогда обнаруживают свое неудовольствие, когда в той или другой семье оказываются беременные девушки⁶¹⁵. В некоторых селениях Пинежского уезда (Архангельская губ.) допускается полная свобода половых сношений на вечеринках. Сношения эти не считаются там предосудительными; напротив того, девушка, не выбранная парнем на вечеринке, нередко должна бывает выслушивать горькие упреки от своей матери⁶¹⁶.

Ежели в других местностях посиделки и вечерницы, даже при обычае ложиться спать попарно, имеют вполне целомудренный характер, то это не опровергает мысли, высказанной выше об их значении, но указывает только, что от существовавшего прежде обычая остался один обряд. В истории брака встречается много подобных изменений: различные формы гостеприимного гетеризма у русских инородцев представляют самый наглядный пример такого перехода обычая в обряд, потерявший всякое действительное значение. У сидячих коряков и чукчей законы гостеприимства требуют, чтобы хозяин предоставлял в распоряжение гостя свою жену или дочь. Отказ гостя составляет такое глубокое оскорбление, за которое он может быть убит хозяином⁶¹⁷. У некоторых кавказских племен от этого обычая сохранился только обряд. У них по тем же законам гостеприимства дочь хозяина спит в одной комнате с гостем, но сохраняет вполне целомудрие⁶¹⁸.

Свальный грех, к сожалению, до сих пор мало исследованный, представляет такой же религиозный гетеризм, какой встречается и у других народов, как остаток общности жен. Его история мало известна, но во всяком случае он есть явление, тесно связанное с существовавшей до него свободой половых сношений, и основа его религиозного характера есть языческая.

Нечто подобное гостеприимному гетеризму встречалось у нас до последнего времени при найме охотников в рекруты. В некоторых местностях наемщик, живший в семье нанявшего его крестьянина, получал по обычаю право на всех молодых женщин дома⁶¹⁹.

В свадебных обрядах сохранились также следы существовавшей прежде общности жен. Такое значение имеет выкуп постели и празднование подушки в свадьбе донских казаков⁶²⁰. В Ставропольской губернии существует замечательный в этом отношении обычай: в день девичника после пирушки, на которую приглашают молодых девушек и парубков, все ложатся спать — жених с невестою, а парубки с прочими девицами⁶²¹.

Следы существовавшей некогда общности жен неодинаково сохранились в различных местностях. Степени их сохранения соответствует различие в народных понятиях о целомудрии женщин, насколько можно судить об этом по весьма скудным указаниям, встречающимся в этнографических описаниях. Где обычай не утратил своего действительного значения, там нет и строгого понятия о женском целомудрии. Так, например, в Мезенском уезде, где существует свальный грех⁶²², невинность девушки вовсе не ценится; напротив того, родившая девушка скорее находит там себе мужа, чем сохранившая девственность⁶²³.

В других местах, где от обычая остался один только обряд, или где и самый обряд исчез, невинность девушки ценится высоко. Там девушка, имеющая ребенка, не находит себе жениха, и мать молодой, не сохранившей до брака девственности, подвергается насмешкам и посрамлению. Ей подносят вино в стакане с дырой, или вместе с дочерью проводят ее в дверь, над которой повешен хомут, или, наконец, надевают на нее хомут, служащий символом строгого наказания, о котором будет сказано ниже.

Таким образом, взгляд на обычай до такой степени изменяется, что свобода половых сношений, одобрявшаяся прежде народом и имевшая даже религиозное значение, становится в его глазах развратом. В то же время изменяется и взгляд на ночные собрания; так, например, в селе Ворже (Ярославская губ.) общество составило несколько лет тому назад приговор, запрещающий навсегда ночные беседы⁶²⁴.

Кроме этих двух крайних взглядов на свободу половых сношений существуют и другие, составляющие между ними переход. Более подробное знакомство с этими средними взглядами было бы весьма важно для истории свадебных обычаев; но, к сожалению, этнографические описания представляют для этого весьма скудный материал.

Есть еще один вопрос, касающийся великорусских свадеб, требующий более подробного изучения: какое значение имеют венчание и свадьба в глазах народа?

Долгое время после введения христианства формы брака оставались чисто языческими. Из «Правил митрополита Иоанна» (XI в.) видно, что в его время брак простых людей не сопровождался венчанием, и даже в народе существовало мнение, что венчаться должны только бояре и князья⁶²⁵. Заключение браков без церковного благословения продолжалось и после и вызывало увещания, а иногда и строгие меры со стороны церковной власти. Митрополит Максим (1283 — 1305) обличает такие браки и дает наставление понуждать к венчанию живущих без церковного благословения⁶²⁶. В 1410 г. митрополит Фотий писал к новгородцам о наложении трехлетней епитимии на живущих с женами без церковного благословения: «Учите их, — говорит он в своем послании, — и приводите к православию, с благословением поиматись [соединяйтесь] с женами, а не с благословением всхотять жити, ино их разлучити, а не послушают, и вы, попы, не приимайте их ни приношения, ни дары им не давайте, ни Богородицина хлеба; а которые вас послушают, тем давайте причастие. Да давали бы вам поруку по себе, чтобы им прочая лета целомудренно жити, а вас им слушати»⁶²⁷. О существовании многочисленных браков без венчания упоминает и митрополит Иона в послании своем к вятчанам⁶²⁸ (1456 г.)\ На окраинах России такие браки существовали и в позднейшее время⁶²⁹. О них говорится в грамоте патриарха Филарета к сибирскому архиепископу Куприану (1622 г.)⁶³⁰.

Еще позднее встречаются браки без венчания на Дону⁶³¹. Даже в конце прошлого века брак казака утверждался только объявлением перед народом об избранной им жене. Жених и невеста приходили вместе в круг; помолившись Богу, они кланялись на все четыре стороны, и жених, назвав невесту по имени, говорил: «Ты будь мне жена». Невеста кланялась ему в ноги и говорила: «Будь мне муж». Затем они целовали друг друга и принимали поздравления от всего собрания. Для законности брака не требовалось никаких других обрядов, только при женитьбе на разведенной с мужем жене новый муж, кроме того, прикрывал ее полою своего платья⁶³².

Вследствие увещаний, строгих преследований, непризнания законными браков, заключенных без церковного благословения, обычай венчаться мало-помалу распространился повсеместно. Даже там, где по отдаленности церквей браки заключались без церковных обрядов, впоследствии все-таки происходило венчание⁶³³. Убеждение в его необходимости укоренилось наконец до такой степени, что у некоторых раскольничьих толков, не признающих священства, явилось учение, совершенно отвергающее брак по невозможности венчания. Но как ни сильно это убеждение, оно не уничтожило, однако ж, народного понятия о значении прежних свадебных обрядов: они сохранили и остатки древних, языческих верований и свою юридическую силу.

Историческая борьба между учением Церкви о браке и обычаем продолжается до сих пор. Подробное изучение этого важного явления в народной жизни, к сожалению, невозможно в настоящее время по недостатку материалов, поэтому я ограничусь только одними указаниями.

Существующие брачные обряды распадаются на две части: свадьбу и венчание.

Венчание имеет в глазах народа не только религиозное, но и юридическое, хотя, может быть, и не вполне установившееся значение. Что оно имеет юридическое значение, на это указывают браки убегом, при которых обыкновенно не бывает свадьбы, а одно только венчание. Народ признает такие браки действительными, хотя в некоторых местностях и относится к ним с порицанием.

Свадьба, обряды которой исполнены также религиозного значения, имеет, главным образом, юридическую силу при заключении брака. В большей части великорусских губерний юридическое значение свадьбы не довольно ясно, потому что она непосредственно предшествует венчанию и как бы сливается с ним. Но есть местности, где свадьба совершается после церковных обрядов. Так, в южной части Макарьевского уезда Костромской губернии по просватаньи девушки до венца не бывает никаких пиров. После венчания молодые приезжают в дом женихова отца закусить, и затем жених отвозит невесту обратно в дом к ее отцу, где она живет неделю и больше. Жених навещает ее со своими гостями, у нее пируют, справляют девичник и т. д. В день свадьбы жених увозит невесту в дом к своему отцу, где она и остается навсегда. От венца и до свадьбы у повенчавшихся не бывает никаких супружеских отношений; они считаются не мужем и женой, а женихом и невестою⁶³⁴.

В Малороссии этот обычай был распространен повсеместно и потому давно обратил на себя внимание Церкви и правительства. В 1744 г. был издан следующий Синодский указ: «Известно ее императорскому величеству учинилось о являющихся в Малой России браках таких, что по отправлении церковного брачного таинства, того же времени разлучився, по нескольку лет до называемого, по их обычаю, брачного веселия живут в разных домах, а некие из них после оного таинства и к вечному между собою разлучению поступают». Синод предписал: не отпуская из церкви брачившихся, обязывать их письменно, чтобы они разлучно отнюдь не жили под опасением епитимьи прелюбодеяния, а тем, которые в брак вступили и живут розно, велеть непременно жен своих взять для сожития к себе в дом⁶³⁵. Мера, предписанная Синодом, не имела никаких последствий, и в настоящее время весыля (свадьба) сохраняет в Малороссии то же значение, какое имело и прежде. Народ не допускает до сожительства тех молодых, которые не справляют весыля. Если молодой умрет после венчания, но не справивши весыля, то молодая остается с названием Ывчипи. Точно так же молодая, умершая до весы-ля, считается девушкой⁶³⁶.

Юридическое значение свадьбы высказывается еще яснее в тех редких случаях, когда православные вступают в брак без венчания. Есть указание на существование таких браков в Тульской⁶³⁷ и Киевской⁶³⁸ губерниях. В Ярославской губернии мне известен один случай брака без церковного обряда⁶³⁹. Браки раскольников, не признающих священства, и потому заключаемые без венчания, считаются православными крестьянами за действительные. Бывают также случаи, что девушки, принадлежащие к православию, не венчаясь, выходят замуж за раскольников, причем обыкновенно справляется свадьба⁶⁴⁰.

Все сказанное выше показывает, что венчание и свадьба имеют юридическое значение в глазах народа, но более важное значение имеет древнейший из этих обрядов — свадьба. Встречающееся изредка заключение браков при посредстве одного из этих обрядов с опущением другого объясняется их исто-риею, тою борьбою, которая происходила между учением Церкви и обычаем в продолжение многих столетий, и тем положением, которое приняло в этой борьбе законодательство. Вследствие того, что закон не признает действительными христианские браки без венчания, обряд этот теряет иногда в глазах венчающихся всякое религиозное значение и рассматривается ими только как гражданский обряд, необходимый для законности брака. Так, например, принадлежащие к секте бегунов венчаются всегда в православных храмах, не придавая этому никакого религиозного значения.

Второе место по богатству заключающихся в них материалов занимают статьи, касающиеся семейных отношений; но и в них некоторые стороны семейной жизни разъяснены весьма мало. Так, например, они дают весьма скудные сведения о том положении, которое занимают в семействе незаконные дети; в них даже вовсе не указано, кто считается незаконнорожденным по народным понятиям, между тем как взгляд народа в этом отношении далеко не сходен с законом.

Точно так же очень скудные сведения получаем мы из этих статей об усыновлении. Нигде не упоминается, исполняется ли при усыновлении обряд, установленный Церковью (последование в сыноположение), или какой-нибудь другой, установленный обычаем.

В Ярославской губернии усыновление происходит посредством простой передачи усыновляемого его приемному отцу;⁶⁴¹ но здесь сохранился один обряд, который, может быть, служил некогда символом усыновления, так как это значение он имел и у других народов.

В так называемой Мусоре (Пошехонский уезд) над вступающими в некоторые раскольничьи толки совершается обряд перерождения. Он происходит следующим образом. Женщину-ро-женицу укладывают в постель; она должна охать и стонать, как при естественных родах. Над нею читают молитвы и по временам спрашивают ее: родишь ли раба Божия? Она отвечает: рожу в грехах и страдах. Вопрос этот и ответ повторяются три раза, после чего сквозь рубашку лежащей женщины пропускают вступающего в раскол. Он выходит на свет, как новорожденный, пред всеми собравшимися раскольниками. Только после этого перерождения над ним совершается перекрещивание. Обряд этот существует и в соседнем Череповском уезде⁶⁴². <...>

Малороссы наказывают за разврат публичным посрамлением и сечением. На девушку, виновную в баловстве, надевают соломенный хомут и водят ее по селению;⁶⁴³ то же делают и с отцом за то, что он не углядел за дочерью⁶⁴⁴. Иногда покрывают девушку, т. е. повязывают ей голову платком как замужней и водят по улице⁶⁴⁵.

Женщину за разврат привязывают к столбу у ворот⁶⁴⁶ или, посадив в телегу вместе с ее полюбовником, возят ради смеху, называя виновных новобрачными⁶⁴⁷, или, обнажив их, водят по улице⁶⁴⁸. При этом виновной женщине остригают иногда волосы и почти всегда секут ее. Вот несколько случаев такого наказания.

В одном из селений Волынской губернии крестьянин Никита Евд. очень дурно обращался с женой и вступил в связь с другою женщиной. За это громада присудила его к денежному штрафу: один рубль он должен был заплатить в громадский скарб и два рубля — в пользу церкви. Что же касается до женщины, с которою Никита имел связь, то громада присудила дать ей в различных трех местах села по пяти розог и остричь ей голову⁶⁴⁹. В с. Познанке Балтского уезда крестьяне, заподозрив вдову Оксану Верещиху в незаконной связи с сельским писарем, раздели ее донага, заковали в железа и привязали к столбу, у которого она простояла всю ночь до 9 часов утра. Они предлагали ей купить ведро вина, хотя они взяли уже ведро под залог ее платка и кожуха. Так как у нее не было денег, то присудили провести ее с музыкой по улице в сопровождении старосты и народа и высечь розгами. По постановлении такого приговора, толпа тронулась в путь. Впереди шла музыка, вслед за ней Ве-рещиха, потом староста и народ. Осужденную семь раз провели по улице; в это время ее били кулаками, секли розгами и пили водку. Наконец Верещиху привели к ее дому, снова избили ее и отпустили на все четыре стороны. Во время наказания на голову Верещихи надели соломенный венок с будяками (репейником) и заставляли ее танцевать⁶⁵⁰. Несколько лет тому назад в Харьковской губернии были преданы суду крестьяне за истязания, совершенные над одною женщиною. Ее и дворового человека, находившегося с нею в связи, раздели, вымазали дегтем и водили по селу. Их привязывали со скрученными назад руками к стенам арестантской и заковывали в конские путы. Кроме того, ее приковывали к столбу⁶⁵¹.

Обычай запрягать виновных в телегу или сани исполняется в настоящее время в немногих местностях. Нет сомнения, что в прежнее время он был гораздо более распространен, чем теперь; на это указывает почти повсеместное существование обычая надевать на виновных хомут, являющийся в этом случае символом запрягания. Так, в Олонецкой губернии, ежели новобрачная не сохранила до замужества девственности, вколачивают над [ее] дверью гвоздь, вешают на него хомут и проводят под ним молодую и ее мать⁶⁵². Во многих местностях надевают в этом случае хомут на мать новобрачной. Малороссы надевают хомут, сделанный из соломы, на отца, не усмотревшего за своею дочерью⁶⁵³, а иногда и на вора, когда его срамят всем селением⁶⁵⁴. Наказание это в великорусских губерниях применяется почти исключительно к женщинам*. Вымазывание дегтем ворот, имеющее, по всей вероятности, такое же символическое значение, как и надевание хомута, наносит непосредственное оскорбление только женской чести. В лубочных картинах и народных рассказах запряганием в телегу наказываются только женщины. Чаще всего наказание это применяется мужьями к непокорным женам. Жена привязывается к телеге или оглобле, и муж погоняет ее и лошадь кнутом; иногда это наказание сопровождается страшными истязаниями. В 1872 г. в тамбовском окружном суде разбиралось дело о крестьянах Никифоре и Федоре Минюши-ных, наказавших жестоко жену последнего Марью. Марья против воли была отдана замуж за Федора Минюшина, который вскоре после свадьбы стал обращаться с нею весьма дурно. Не проходило дня, чтобы он ее не бил. Марья терпела года два, но наконец решилась уйти от мужа: он нашел ее и наказал за побег. Вскоре она опять бежала и нанялась в одном селе в кухарки. Федор, узнав, где жила его жена, запряг в телегу пару лошадей и вместе с отцом своим поехал за нею. Найдя ее, он при помощи отца привязал ее толстой веревкой к нахлестке⁶⁵⁵ телеги, погнал лошадей и заставил жену бежать рядом, стегая ее и лошадей кнутом. Крестьяне остановили их и отвязали от телеги Марью; но как только Минюшины выехали из села, они опять привязали ее к телеге и погнали лошадей. Они били ее кнутом и кулаками по спине и голове и рвали ей волосы⁶⁵⁶. В 1874 г. в Ека-теринославской губернии был случай такого же возмутительного истязания. Жена, бежавшая от побоев мужа, была найдена им. В наказание он при помощи другого крестьянина перепоясал ее веревкой, привязал к оглобле вместо пристяжной и шибко погнал лошадей, осыпая жену ударами нагайки с узлом на конце. Отъехав верст пять, он остановился ночевать, а утром поехал дальше, привязав опять жену на место пристяжной лошади. На дороге он остановился у шинка, чтобы выпить с товарищем; шинкарь отвязал ее и предложил ей поесть, но она от усталости и боли упала в сани. Выйдя из шинка, муж повез ее лежащую в санях, но через несколько времени опять привязал ее к оглобле и так въехал в свое село⁶⁵⁷.

Иногда это наказание определяется сходом; муж является в этом случае только исполнителем общественного приговора. В слободе Новой Калите Острогожского уезда один крестьянин принес жалобу, что жена его ведет неприличную жизнь вследствие дурного влияния тещи. По решению деревенского схода мать и дочь были выведены на слободскую площадь, где им было приказано очищать ее от навоза. После этого они были запряжены в телегу, наполненную навозом, на которую влез принесший жалобу муж и стал на них прикрикивать, чтобы они бежали шибче. К нему присоединилось потом еще два-три человека. Женщины, запряженные в телегу, бежали, хотя и не скоро. Они вывезли навоз за слободу и потом подвезли телегу вместе с сидящими на ней крестьянами к крыльцу волостного правления⁶⁵⁸. Иногда, хотя и очень редко, к этому наказанию приговариваются мужчины. <...>

[ПРЕДИСЛОВИЕ К ВЫПУСКУ 2]

0 значении брака по понятиям крестьян существуют различные мнения, но прежде, чем говорить о них, укажу на мнения, высказанные о значении кладки — условленной платы денег родителями жениха родителям невесты. Обычай кладки всё более и более слабеет; в некоторых местностях он совершенно исчез, в других имеет только обрядовое значение. В немногих местностях размер кладки до сих пор весьма значителен (от 100 до 300 руб.). По объяснению К. Д. Кавелина⁶⁵⁹, кладка есть остаток существовавшей когда-то покупки невест. В последнее время было высказано другое мнение: А. П. Гайдебуров в своей статье «Брачные подарки» признает, что кладка есть остаток существовавшей прежде платы за девственность невесты. По его мнению, утренний дар за девственность невесты, приносившийся в прежнее время после брачной ночи, в настоящее время передается до вступления в брак. «Вполне понятно, — говорит автор, — что при этом, вместе с общим облагорожением форм внешних отношений, принесение подарка после брачной ночи утратило не только смысл, но и благопристойность. Напротив, желание выказать особенное уважение к избранной девушке, доверие к ее нравственности, стремление даже вовсе обойти этот вопрос — заставило делать свадебный подарок до осуществления брака. Так произошел и наш доныне существующий обычай свадебного подарка раньше венчания»⁶⁶⁰. Такое объяснение едва ли может быть принято. Обычай удостоверяться в девственности молодой, посрамление ее родителей, если она не сохранила девственности до брака, существуют до настоящего времени во многих местностях, и крестьяне не видят в этом ничего неблагопристойного. Если чувство благопристойности не мешает крестьянам объявлять во всеобщее сведение о целомудрии молодой вывешиванием на шест красного платка и не препятствует молодому изъявлять благодарность родителям молодой за то, что они соблюли ее до брака, то, конечно, оно не помешало бы и принесению утреннего дара. Но есть и другие основания не признавать кладку остатком утреннего дара. В свадебных причитаниях невесты встречаются прямые жалобы ее на то, что она продана родителями или братом⁶⁶¹. В некоторых местностях (Ярославский уезд) кладка возвращается мужу, если жена его умерла вскоре после брака. Если жених должен поступить после брака в дом тестя, то в некоторых местностях (Ярославский уезд) он не платил никакой кладки родителям невесты, а в некоторых других (Архангельская губ.⁶⁶² и Верхоленский округ⁶⁶³) кладка уплачивается родителями невесты родителям жениха.

О значении брака по понятиям крестьян высказаны были в литературе различные мнения. П. С. Ефименко⁶⁶⁴ и И. Г. Оршанский⁶⁶⁵ признают, что по понятиям крестьян брак имеет значение имущественной сделки. А. Я. Ефименко⁶⁶⁶ высказывает, что народ остался при своем старом воззрении на брак как на гражданский акт, лишь освящаемый благословением Церкви. Одна из видных особенностей крестьянского брака та, что он является в значительной степени актом общественным. Эти мнения вызвали возражения со стороны С. В. Пахмана⁶⁶⁷. «Правда, было время, — говорит он, — когда брачное соглашение носило на самом деле характер покупки, так что невеста рассматривалась почти как вещь, как товар; но это было давно, теперь же если и встречаются в устах самих крестьян выражения: “покупаем невесту”, “платим за невесту” и т. п., то из этого еще не следует, чтобы невеста действительно приравнивалась к вещам, за которые также платятся деньги; надо полагать, что приведенные выражения, независимо от скудости народной терминологии, составляют лишь остаток старинных воззрений без прежнего содержания. На самом же деле, судя по известным нам данным, в значительном большинстве населения вовсе и не встречается взгляд на невесту и вообще на женщину, как на вещь, независимо, конечно, от грубых проявлений семейной власти». «Можно привести немало указаний на то, что по воззрениям крестьян брак не может быть заключен без согласия невесты». «Нередки случаи взыскания при

отказе от брака за бесчестье в пользу невесты: об оскорблении чести не могло бы также быть речи, если бы это относилось к вещи, а не к личности». «Если бы крестьяне видели в невесте только вещь, годную для работы и хозяйства, было бы совершенно необъяснимо требование от нее при вступлении в брак целомудрия, нарушение которого обставлено почти повсюду более или менее позорными для невесты и ее родных последствиями, точно так же, как и требование потом супружеской верности». «Наконец, нельзя упускать из виду, что, несмотря на признаваемый повсюду принцип мужней власти, нигде, даже в самых неразвитых слоях крестьянского населения, не встречается воззрения на жену, как на вещь». «Этого мало: личное уравнение супругов высказывается и в тождестве названий: “хозяин” и “хозяйка”, так что жена признается сотрудницею, помощницею мужа и даже нередко заменяет мужа в управлении домом на правах самостоятельной хозяйки». Брачный союз заключается не на время, не на определенный срок, а на всю жизнь; это союз постоянный. «Брачный союз — не обязательство, и соглашение о браке не есть, например, договор о “перемещении рабочей ценности”, а соглашение и вступление в правоотношение особого рода, каким является брачное состояние лиц, т. е. такое право, которое нельзя ставить на одну доску с правами имущественными и которого поэтому нельзя ни купить, ни продать». «Брачный союз не может быть, подобно сделкам или договорам об имуществе, рассматриваем как дело исключительно частное, ибо здесь идет речь о вступлении в новое состояние, о приобретении права личного, а не права на меновую ценность. Этот вывод подтверждается тем, что по понятиям крестьян брак, помимо частного о нем соглашения, рассматривается как дело общественное». «Брак и по. понятиям крестьян есть не имущественная сделка, а особое юридическое состояние двух лиц разного пола, приобретаемое хотя и под условием предварительного соглашения, но не на срок, а на всю жизнь, и скрепляемое санкциею общественного признания. Очевидно, что по отношению к общей характеристике крестьянского брака едва ли можно усмотреть в нем какое-либо существенное различие от того союза, который признается браком в быту других сословий и по смыслу брака официального».

С этими последними словами С. В. Пахмана невозможно согласиться. Нет никакого сомнения в том, что было время, когда личность женщины вовсе не признавалась, когда жена была собственностью мужа, невесты продавались и браки совершались без согласия невесты и имели характер имущественной сделки. Следы такого взгляда на женщину и на жену сохрани-

лись в воззрениях не только крестьян, но и других сословий и отразились даже в некоторой степени и на действующем у нас законе. У крестьян сохранились гораздо явственнее не только следы прежних воззрений на женщину, но местами сохранились и сами воззрения во всей их неприкосновенности. Было много причин, способствовавших большей устойчивости крестьянских взглядов на брак. В ХУШ столетии и в начале настоящего браки малолетних на взрослых невестах были у крестьян обыкновенным явлением. Такие браки, заключавшиеся преимущественно с целью приобрести в дом работницу, имели значение имущественной сделки. Принудительные браки заключались очень часто во время крепостного права. И в монастырских имениях до отобрания крестьян от монастырей браки заключались иногда по принуждению⁶⁶⁸. В помещичьих имениях продажа невест помещиками была очень распространена; продажа эта удостоверялась выводными памятями, в которых обозначалось имя отпускаемой девушки, имя ее жениха, а иногда и количество уплаченных за нее денег. В старинных помещичьих архивах очень часть встречается большое количество выводных памятей⁶⁶⁹. Получение выводных денег за невест было одною из доходных статей помещика. В Ярославской губернии плата за невесту до сих пор сохраняет название вывода, выводных денег. У государственных крестьян и у крепостных, если помещик не вмешивался в их брачные дела, выводные деньги получали родители невесты. Плата эта имела в первой половине нынешнего столетия значение калыма и местами носила это название. Принудительность браков и покупка невест не могли не способствовать к принижению личности жены в понятиях крестьян. И действительно, в некоторых местностях до последнего времени жена считалась собственностью мужа. В «Трудах комиссии по преобразованию волостных судов» встречаются следующие сведения: съезд мировых посредников Белозерского уезда в своем отзыве комиссии говорит: «По известным съезду решениям волостных судов, крестьянка, жалующаяся на жестокое обращение с нею мужа, вместо законного удовлетворения приговаривается к наказанию телесному, потому что, по мнению крестьян, разделяемому их судом, жена составляет собственность мужа»⁶⁷⁰. В отзыве мирового посредника 1-го участка Ветлужского уезда встречаются следующие слова: «К числу преобладающих народных воззрений относится представление мужа о жене как о животной рабочей силе, поступившей к нему в собственность, как о рабе, вещи». «Волостной суд крепко придерживается древних обычаев и не видит причин, почему бы жену не рассматривать собственностью своего мужа, как и лошадь своего хозяина»⁶⁷¹. Старое понятие, приравнивавшее жену к рабочему скоту, выражается и во встречающемся нередко наказании жены мужем припряганием ее к лошади; это наказание применяется исключительно к жене, непокорной мужу. Если жена есть собственность мужа, то, как и всякая собственность, она может быть уступлена мужем во временное пользование другому или передана ему навсегда, помимо ее воли. Нет недостатка в примерах уступки жены во временное пользование или ее мены и продажи в близкое к нам время. Укажу только на факты, приводимые писателями, достоверность показаний которых не может подлежать никакому сомнению. Вот что говорит кн. Н. Костров о временной уступке жены: «Мы сами были свидетелями одной возмутительной сцены из семейной драмы наших крестьян: пьяный муж при целом семействе жестоко избил свою жену уздою за то только, что она не пошла по его приказанию ночевать с его приятелем, рабочим с золотых приисков, между тем как этот приятель предлагал ей за то 3 руб., и такой поступок нашел еще одобрение у старших членов семейства: мужа-де во всем следует слушать, а деньги в доме пригодятся»⁶⁷². О продаже жен в казачьих станицах говорит Н. М. Пржевальский⁶⁷³. О случаях уступки жены мужем по договору другому упоминает К. П. Победоносцев в своем курсе гражданского права⁶⁷⁴.

Если нельзя согласиться с мнением, высказанным П. С. Ефименко и И. Г. Оршанским о взгляде крестьян на брак как на

имущественную сделку, то не потому, что такого взгляда вовсе не существовало, а потому что в то время, когда высказано было это мнение (1873, 1875 г.) был и другой, более распространенный, взгляд на брак как на установление особого брачного состояния двух лиц различного пола. Такое понятие о браке, образовавшемся под влиянием Церкви и законодательства, особенно утвердилась по освобождении крестьян.

И до 1861 г. были местности, где на брак требовались согласия жениха и невесты, где не было обычая ни платить за невесту, ни требовать приданого. После освобождения крестьян положение женщины в семье значительно изменилось, изменились и условия заключения брака. Так, например, в Ярославской губернии, где прежде принудительные браки были явлением обычным, в настоящее время они встречаются как редкое исключение. Но если, по господствующему у крестьян взгляду, брак не имеет значения имущественной сделки, то во всяком случае он существенно различается от того союза, «который признается браком в быту других сословий и по смыслу брака “официального”». Во-первых, по взгляду крестьян, брак не считается таким нерасторжимым союзом, каким он признается другими сословиями. Прекращения брачного союза разводом у крестьян почти никогда не бывает, но нередко бывают «расходы», т. е. разлучение супругов по воле одного из них или по обоюдному согласию. «Расход» в последнем случае носит иногда название развода⁶⁷⁵. В прошлом столетии супруги, желавшие разлучиться, давали друг другу разводные письма, которые подписывали их отцы духовные или только свидетели и власти⁶⁷⁶. И в настоящее время миролюбивые сделки мужа и жены об их расходе записываются иногда волостными судами в книгу приговоров⁶⁷⁷. По мнению С. В. Пахмана, «расходы» не имеют никакого юридического значения относительно брачного состояния⁶⁷⁸, но с этим нельзя согласиться. При «расходе» по обоюдному соглашению прекращаются не только имущественные, но и личные отношения между супругами: жена, разлучаясь с мужем, берет принадлежащее ей имущество; ни муж, ни жена не имеют права требовать совместного жительства; прекращается обязанность жены повиноваться мужу. Перед законом «расход» есть только фактическое разлучение супругов, не прекращающее их брачного союза и не допускающее поэтому вступления в новый брак. Между тем такие браки встречаются иногда у крестьян. Под влиянием христианских понятий о единобрачии и языческих о загробной жизни у крестьян образовался весьма неодобрительный взгляд на второй брак; такой брак оправдывается только в том случае, когда он вызывается потребностью женского ухода за осиротелыми детьми или особенно настоятельными нуждами хозяйства. Поэтому понятно, что второй брак при жизни жены, оставившей мужа, встречается очень редко; но и редкие случаи таких браков весьма важны для уяснения взгляда крестьян на брачный союз. В XVIII столетии духовная власть утверждала второй брак, если ушедшая от мужа первая жена вела явно порочную жизнь⁶⁷⁹. В настоящее время вторые браки при жизни первой жены бывают обыкновенно без венчания⁶⁸⁰. В одном случае такой брак был совершен с соблюдением всех свадебных обрядов⁶⁸¹. В другом случае сельский сход признал первый брак крестьянина, покинутого женою, расторгнутым и дозволил этому крестьянину принять в дом крестьянку другого общества на правах жены с тем, что если родится ребенок от второй жены, то он будет законным наследником всего имущества своего отца⁶⁸². Наконец, был случай заключения брака по договору. В 1884 г. крестьянин К. Купянского уезда [Харьковская губ.] заключил договор о браке со вдовой солдаткой А. По смыслу этого договора, А. поступает в дом крестьянина К. как жена и хозяйка. Даже в том случае, если бы вернулась ушедшая от К. его жена, хозяйкой в доме и женой должна оставаться А. Договор этот заключен с согласия отца К. и двух родных дядей А., подписавшихся под договором в числе других свидетелей. При заключении договора присутствовал сельский староста, подписавший его и приложивший к нему печать⁶⁸³. Есть несколько других указаний на браки по договору, заключаемые иногда на известный срок⁶⁸⁴ и на сожительство до венчания, если венчание не может быть совершено в скором времени⁶⁸⁵. При договорном браке устанавливаются такие же супружеские отношения, как и при браке с венчанием. Договоры о браке выполняются очень строго, дела по ним почти никогда не доходят до суда. Мне известно одно только судебное решение, касающееся договорного брака. Вдова С. заявила Козловскому волостному суду (Сарапульский уезд), что, имея намерение выйти замуж за крестьянина В., перешла к нему в дом 10 мая 1881 г. и прожила до 10 августа, но вследствие ссоры ушла от него и потому просит взыскать за работу в его доме 42 руб. Волостной суд, основываясь на свидетельских показаниях, отказал в иске, потому что просительница жила у ответчика как жена, а не как работница⁶⁸⁶.

Личные отношения супругов по обычному праву исследованы очень подробно, но в литературе встречается мало указаний на изменение, замечаемое в этих отношениях в последнее время. Одним из основных правил прежнего времени было безусловное повиновение жены мужу. Нарушение женою этой обязанности вело иногда к жестокому ее наказанию; [ниже] указано немалое число случаев совершенно варварского обращения мужа с провинившеюся женою⁶⁸⁷. Некоторые волостные суды вовсе не принимают от жен жалоб на мужей, другие признают за мужем право «учить» жену, т. е. наносить ей побои, если она провинилась⁶⁸⁸. По понятиям крестьян, жалоба жены на мужа более предосудительна для самой жены, чем для ее мужа; поэтому жены жалуются суду только тогда, когда жизнь их становится совершенно невыносимой. Волостные суды присуждают мужей за жестокое обращение с женами — обыкновенно к наказанию розгами. Можно думать, что одним из мотивов к строгому наказанию мужей служит опасение, чтобы жестокость их не привела к более тяжким преступным действиям. В прежнее время при существовании принудительных браков семейные нелады и ссоры нередко кончались тяжкими семейными преступлениями; так, в одной Томской губернии в течение 25 лет (1836 — 1861) в рассмотрении судов было 103 случая убийства мужем жены или женою мужа⁶⁸⁹. Во всяком случае сильные побои жены не рассматриваются волостными судами как личная обида, дело о которой может быть начато только по жалобе обиженного лица; дел& о нанесении мужем жене побоев начинаются в волостных судах не только по жалобе потерпевшей, но и по заявлению старосты⁶⁹⁰, волостного старшины⁶⁹¹ или крестьян целой деревни⁶⁹². Различия во взглядах волостных судов на вмешательство в личные отношения супругов указывают уже сами по себе на изменения, происшедшие в понятиях крестьян о власти мужа. Изменения эти начались уже давно, но особенно значительными они являются в последнее время. В литературе встречается мало на это указаний⁶⁹³. Приведу одно из них, находящееся в статье С. Я. Дерунова (село Козьмодемьянское). «В последнее время, — говорит автор, — в крестьянской семье замечается явление, что женщины стараются стать равноправными с мужьями и следствием этого являются между супругами ссоры и раздоры. Среди крестьян считали и теперь считают мужчину стоящим выше женщины. <...> Старые женщины и теперь оказывают мужчинам почтение, как бы нравственно чувствуя их превосходство над собою. <...> В последнее время жены, сознавая, что мужья не могут их бить и учить, начинают в иных случаях оказывать им сопротивление»⁶⁹⁴. На изменение понятий о власти мужа над женой указывают и встречающиеся теперь нередко «расходы» супругов. В последнее время они стали обычным явлением и в таких местностях, где прежде были совершенно неизвестны⁶⁹⁵. «Расход» служит для жены, особенно бездетной, средством избавиться от грубого обращения с ней мужа. Изменение понятия о власти мужа над женой тесно связано с изменением понятия о власти главы семьи над ее членами. Отец-домохозяин имеет и теперь власть над детьми, но не такую безусловную, как прежде. Укажу на некоторые стороны совершившейся перемены. Прежде отец распоряжался личностью детей по своему произволу. Брак детей, особенно дочерей, во многих местностях вполне зависел от него; сватовство совершалось по его воле, не только без согласия, но иногда и без ведома жениха и невесты. В настоящее время принудительные браки, если не везде, то в очень многих местностях, встречаются как редкие исключения. Свобода браков, несомненно, имела влияние на смягчение отношений мужа к жене. В прежнее время у великорусских крестьян все деньги, заработанные неотделенным сыном, передавались отцу, распоряжавшемуся самовластно всем семейным имуществом. Обычай этот с изменением экономических условий крестьянского быта, с явившеюся необходимостью покупать на деньги предметы, производившиеся прежде самой семьей, с развитием отхожих промыслов, вызванных малоземельем, стал вразрез с экономическими интересами отдельных членов семьи. С одной стороны, участие их в содержании семьи сделалось неравномерно, по различию величины заработков каждого из них, с другой стороны — гораздо виднее стала и та неравномерность, с которою пользуются семейным имуществом отдельные группы сложной («большой») семьи; если у одного женатого сына нет или мало детей, а у другого их много, то часть денег, заработанных первым, идет на содержание семьи второго. Экономические интересы членов семьи служат главным побуждением к семейным разделам. Правда, в настоящее время член семьи удерживает нередко в свою пользу часть заработка, получаемого им при отхожем промысле. Кроме того, в некоторых местностях образовался обычай, ограничивающий власть отца. По обычаю этому отец может требовать от сына такую только часть денег, получаемых последним на отхожем промысле, какую тот мог бы заработать, оставаясь дома (например, при поступлении месячным работником к помещику)⁶⁹⁶. Но и этот обычай не уравнивает вполне экономических выгод отдельных членов семьи и не имеет задерживающего влияния на семейные разделы. Частые случаи семейных разделов, несомненно, указывают на ослабление власти главы семьи. Власть эта начала терять свою силу задолго до 1861 г.; уже в сороковых и пятидесятых годах у государственных крестьян промышленных губерний частые семейные разделы были обычным явлением. Закон, ограничивавший разделы, был совершенно бессилен, и к 1861 г. у государственных крестьян промышленных местностей «большие» семьи встречались уже только как исключение. У крепостных крестьян семейные разделы нередко задерживались помещиками⁶⁹⁷. С 1861 г. начинаются усиленные семейные разделы у временно-обязанных крестьян. В начале шестидесятых годов число этих разделов в промышленных местностях было так велико, что, например, в Ярославской губернии можно было с первого взгляда отличить селения государственных крестьян от селений крестьян временно-обязанных по значительному числу новых изб и дворов в последних. Стремление к семейным разделам, вызванное экономическими условиями быта, не может быть остановлено законом, не изменяющим этих условий; поэтому и закон 18 марта 1886 г., ограничивающий разделы, не мог иметь тех последствий, которых от него ожидали⁶⁹⁸. Раздел семьи в большинстве случаев понижает ее благосостояние: вести два или три хозяйства вместо одного невыгодно; инвентарь, достаточный для одной семьи, при разделе ее бывает иногда очень скуден для каждой из разделившихся частей. Крестьяне это очень ясно сознают и, несмотря на то, продолжают делиться. Изменение экономических условий, подорвавшее прежний патриархальный быт, сделало жизнь в большой семье очень трудною. «Предложите, — говорит В. П. Тихонов, — крестьянину вопрос: “А где лучше жить: в "большой" семье или в "маленькой"?” И он вам тотчас же ответит: “Не приведи Бог никому жить в "большой" семье!” И тут же в виде иллюстрации к своему ответу начнет рассказывать из своих личных опытов или из виденных им примеров своего соседа, как тяжело для каждого работника-семьянина жить в “большой семье”, где ему приходится переносить несправедливости отца, часто благоволящего не по заслугам к одному сыну в ущерб другого, где ему приходится работать на такое число ртов, что у него самого буквально вырывают из рук каждый заработанный кусок хлеба, и много, много другого. А о жене своей он и не упоминает: редкая женщина, прожившая долго в “большой” семье, не страдает какими-нибудь женскими болезнями, происходящими прямо от надсады вследствие непосильного труда»⁶⁹⁹. Некоторые полагают, что семейные разделы и умаление широкой власти главы семьи указывают на упадок народной нравственности. С этим мнением нельзя согласиться. Более тридцати лет тому назад Н. В. Калачов высказал сомнение, чтобы при существовании деспотической власти главы семьи было возможно процветание семейных добродетелей⁷⁰⁰. И действительно, только при безграничной власти главы семьи было возможно широкое распространение снохачества и принудительные браки, которые нередко вели к тяжким семейным преступлениям. С распадением «больших» семей, с сокращением безграничной прежде власти главы семьи положение крестьянской женщины стало менее тягостным, отношения мужа к жене смягчились и сделались более нравственными. <...>

МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ БИБЛИОГРАФИИ ОБЫЧНОГО ПРАВА

[Выборка из выпуска 2\

505. Суд по обычному праву... «Домостроя» // Русский курьер: Ежедн. газета. М., 1879. № 51 (из «Киевлянина»).

«Жена одного зажиточного крестьянина Кременецкого уезда Волынской губернии обратилась в волостной суд с жалобой на своего мужа, обвиняя его в бесконечных побоях и истязаниях, состоявших в том, что муж морил ее голодом и холодом, привязывал раздетую донага к столбу на улице и просил проходящих бить жену, а в случае отказа — бил сам; иногда он клал ее связанную на землю и сверху наваливал целые груды бревен и камней, последствием чего у нее оказалась сломанная рука. Муж потерпевшей к разбору дела не явился, и, несмотря на это, волостной суд признал мужа невиновным, мотивируя свое решение тем соображением, что муж бил свою жену, имея на то право, так как нельзя же допустить, чтобы жена не знала над собой власти мужа. Этим процесс не кончился. На следующий день муж принес в тот же суд жалобу на жену, и по приговору его несчастную женщину высекли тут же на суде, публично, нещадным образом».

609. Из Новомосковского уезда // Новороссийский телеграф: Ежедн. газета. Одесса, 1887. № 3719.

Самосуд. Крестьянка слободы Каменки в отсутствие мужа, ушедшего на заработки, вступила в связь с одним парнем. Некоторые крестьяне следили за ней и застали ее на свидании с парнем. Парень ушел, его не преследовали, но от женщины потребовали выкупа. Взяли с нее рубль, пропили его, но этим не удовлетворились. Подпившие парни вернулись, схватили ее, раздели донага, обмазали дегтем и обсыпали придорожною пылью. Сельское начальство повело несчастную женщину в волостное правление. «За ним следовала громадная ревущая толпа поселян, главное ядро которой составляли дети, подростки и женщины. Вся эта крайне возбужденная, как бы опьяневшая, ватага кричала, свистала, гикала на бедную женщину. Более рьяные и назойливые протискивались сквозь толпу и щипали арестованную, плевали ей в лицо и засыпали глаза придорожным песком. Особенною яростью и криками отличались женщины».

610. Образчик крестьянского суда // Мв. 1887. № 197 (из «Саратовского листка»).

Случай решения сельским сходом дер. Языковой Петровского уезда дела об обиде. «В одно утро в двух домах, где были взрослые девушки, оказались вымазанными дегтем ворота. Подозрение пало на трех девушек той же деревни, причем причиной выставлялась ссора из-за женихов и ревность. Родители обиженных обратились с жалобой на заподозренных к сельскому сходу. Сход, предварительно решения дела, потребовал с родителей заподозренных вина, которого выпил рублей на 15. Затем постановил такое решение: на шею каждой повесить по лагунке дегтя и водить их к вымазанным воротам, после чего заставлять виновниц целовать ворота. Это решение схода приведено было в исполнение, и девушек водили в сопровождении массы народа».

636. Самосуд. (Ст. без загл.) //СПв. 1875. N о 201 (из «Одесского вестника»).

«Недавно в одном селении собралась по обыкновению молодежь на вечерницы. На вечерницах этих между девушками затеялась ссора, вследствие которой восемь девушек напали на одну и стали ее колотить. Когда этого показалось им мало, то они вымазали все [ее] тело ниже пояса дегтем».

«Крестьяне заподозрили в связи с одною крестьянкою сельского писаря. Однажды они его поймали в огороде с предметом любви. Так как у крестьян всё было заготовлено заранее, то они немедленно связали веревками пойманную пару, не давши не только ей оправиться, но обнаживши женщину еще более. В таком виде, в сопровождении не только взрослых, но и детей, при общих насмешках и хохоте пойманных водили по всему селению».

678. Наказание через посрамление. (Ст. без загл.) // Русский курьер. М., 1879. Nq 64 (из «Молвы»).

«Елизаветградский уезд. <...> В селе Новоукраинке солдатка в отсутствие мужа слюбилась с крестьянином, и родственники ее мужа застали ее с возлюбленным в шинке; опасаясь мести с их стороны, она убежала домой и залезла в сундук, но была вытащена оттуда, раздета донага и вымазана вся дегтем; затем ее одели и с криками торжественно провели по селу. Когда возникло по этому поводу дело, то при следователе стороны помирились, причем обидчики уплатили пострадавшей 15 руб.».

694. Наказание женщины за колдовство по приговору схода в Черкасском округе. (Ст. без загл.) // Русские ведомости. М., 1880. № 171 (из «Донского голоса»).

«<...> в одном из поселков Черкасского округа в мае месяце была высечена с единодушного согласия целого общества вдова-солдатка. По рассказам местных жителей, потерпевшая была женщина дурного поведения, и главное ее занятие заключалось в сводничестве, которое она так ловко и успешно практиковала, что в целом поселке благодаря ее стараниям ни одна девушка, ни замужняя женщина не остались без искушений. Вследствие этого общество, возмущенное ее поведением, пригрозило вдове ссылкой в Сибирь, если только она не уймется и не бросит своего позорного ремесла. Тогда потерпевшая решилась сделать своих врагов безопасными, а средством для этого избрала “при-сушение”. С этой целью она в присутствии одной свидетельницы обмылась в воде, слила эту воду в казанок и просила свидетельницу отнести ее на сход и напоить ею всех членов схода; но свидетельница от этого небезопасного поручения отказалась; тогда с этим казаном вдова-солдатка отправляется сама, незаметно ставит его в общественной избе и удаляется. Действительно, разгоряченные члены схода, не подозревая ничего, выпивают принесенную воду без остатка. На следующий день, однако, сход узнал, какою водою он был напоен, а потому собирается снова, призывает солдатку и тут же постановляет приговор о наказании ее и сам же приводит этот приговор в исполнение».

723. Наказание посрамлением. (Ст. без загл.) // Русские вед. М., 1882. Nq 210 (из «Русского курьера»).

«Из Кадникова <...> пишут, что на прошлой неделе в дер. Дор, расположенной в пяти верстах от этого города, случилось оригинальное и в некотором отношении замечательное проявление народного самосуда. Дело в следующем: крестьяне названной деревни застали с замужней женщиной одного из духовных лиц, проживающих в соседнем Лопошовском монастыре, и устроили над ним церемонию всенародного срамления. Поверх рясы на него надели женский сарафан и громадной толпой, состоящей из мужчин, женщин и детей, повели в монастырь. Мальчишки били в печные вьюшки, заслонки и тазы;

мужики насмехались, острили и ругались, женщины разговаривали, обсуждая дело, но вообще вели себя сдержаннее. Общий говор, крик и лязг стояли над толпой».

842. Заметка для нравственной статистики / П. П. [псевд.] // Современник. СПб., 1858. Т. ЬХХП, [1858, № XI, нояб.] С. 105 — 109 (отд. П).

Свобода половых сношений в одной из сибирских губерний, не названной автором.

«В “Современном обозрении” “Современника” за июль месяц настоящего года при разборе статьи “Журнала Министерства внутренних дел” “Нижегородская губерния в хозяйственно-статистическом отношении” говорилось, между прочим, о неправильности вывода о нравственности народа, по количеству браков и подкидышей.

Мне кажется, что автор статьи о Нижегородской губернии г-н Варадинов, указывая на число подкидышей, бывших в этой губернии в 1856 г. в количестве 204-х, хотел указать этим именно нравственную сторону народа, а не выставить эту цифру, — может быть, меньшую против прежних лет, — как улучшение народной нравственности с уменьшением подобных случаев. Где есть подкидыши, хотя бы и в значительных количествах, там, я смею думать, есть и нравственность, ибо, как уже замечено было в “Современнике”, иногда самая главная и самая твердая опора женской нравственности, стыд, бывает первым побуждением к совершению преступлений подобного рода, тогда как потеря стыда матерью-девушкой и снисходительность к ее поступку лиц, окружающих ее, дает ей возможность удержать при себе свое незаконнорожденное дитя.

Если же г-н Варадинов, указывая на незначительную цифру подкидышей, и в самом деле хотел выразить ею чистоту народной нравственности, то это едва ли справедливо. В доказательство я хочу сказать о некоторых сторонах нравственности простолюдинов одной из отдаленных сибирских губерний, в которой я долго служил и, находясь в беспрерывных столкновениях с низшим классом народа, имел возможность изучить его нравственность. Буду говорить здесь о нравственности женщин, которая, как мне хорошо известно, по статистическим отчетам всегда обозначается форменным одобрением, списываемым ежегодно каждым земским исправником с ведомостей своего предместника. Буду описывать ту только сторону ее, которая подходит в настоящем случае к делу.

В ...ской губернии примеры выхода в замужество девиц Целомудренных редки, как солнечные затмения; легкость поведения и между замужними и между незамужними доведена до высшей степени, и между тем подкидыш — неслыханное дело. Да и нет никакой надобности подкидывать, потому что здесь на разврат девицы смотрят как на дело обыкновенное, и смотрят так не только посторонние, но даже сами отцы и матери. Незаконнорожденный ребенок у дочери-девушки нисколько не бесчестит ни ее, ни ее родителей, и этими последними — в особенности, если это мальчик — воспитывается охотно и пользуется такою же любовью, какою пользовался бы и законноприжитый внук. Правда, бывают случаи, что девицы отдают своих детей на воспитание в другие деревни, бывает и то, что желание скрыть свой стыд заставляет решаться на детоубийство или истребление младенца в утробе матери; но случаи эти чрезвычайно редки, и если мы видим их, так только между некоторыми почетными или богатыми крестьянами или же исключительно нравственными семействами. Однако же и в них сомнительное поведение дочерей нисколько не тревожит большую часть родных, и власть родительская, дремлющая во все время, просыпается только тогда, когда становится невозможным скрыть долее интересное положение дочери.

Нравственность замужних женщин если не везде, то большею частию одинакова с нравственностью девиц; только последствия их разврата скрываются за именами мужей, искусно обманываемых, а большею частию очень равнодушных к похождениям своих жен, по той простой причине, что немногие из них сами добровольно откажутся от нарушения святости брака, если к тому представится случай, и потому, что каждый из них в своей холостой жизни бывал не раз виновником семейного позора своих собратов-мужичков.

Часто случалось мне, видя дочерей-невест у какой-либо крестьянки, говорить ей:

— А что, хозяюшка, ведь пора бы девок-то и замуж?

— И, ваше благородие, — отвечала мать, — девки молодые, пусть их погуляют еще и соберут на лапоть.

Не забудьте, что не единицы, а десятки и сотни таких матерей встречал я и, вероятно, встречали и встречают и другие.

Из множества приведу только два примера, особенно поразительных для людей, не знакомых с нравственностью жен-щин-крестьянок ...ской губернии.

Как-то для производства следствия я должен был быть в деревне К-ой. Утром, пока собирали людей, нужных для спросов, я сидел и пил чай. Входит десятник и докладывает, что крестьянин Мартемьян П. желает меня видеть. Я приказал ввести его.

Вошел П., почетный мужик, отец большого семейства, весьма зажиточный хозяин, и, помолившись по обыкновению на образа, раскланялся.

— Ну, что скажешь, любезный П.? — приветствовал я вошедшего.

— Да вот к тебе, ваше благородие, за советом: хочу сына Ивана женить, так что ты скажешь?

— Что ж я скажу тебе? Дело хорошее. Сын уж парень хоть куда. Жени, брат, жени.

— Оно бы вестимо женил, да все вот езжу по деревням, приискиваю невесту — не натекаешь ли ты какой, ваше благородие: ведь ты наш начальник, так уж кому лучше тебя и знать-то, кого взять в невестки.

Разумеется, это подчинение в выборе невестки рассмешило меня.

— Чего же тебе, любезный П., советоваться? Мужик ты богатый, хороший, сын у тебя молодец и, верно, сам уж выбрал невесту. Так прямо туда и ступай: отказа не получишь.

— Так-то так, ваше благородие, — начал опять П., — да все мне не по сердцу, вот я хочу здесь в Кы-ле сватать Василису, ты ее знаешь. Так к&к посоветуешь, ваше благородие?

— Что ж, Василиса — девка хорошая, работящая, красивая и сыну твоему под пару; только ведь вот что: говорят, Васили-са-то погуливает)...

— И, Бог с тобой, выше благородие! Что ж за беда, что погуливает). Ведь плевок моря не портит.

Что мне было сказать на такое оригинальное и новое для меня возражение отца, приискивающего для своего сына невесту?

Это было в 185* году.

В том же году, когда я приехал в первый раз в село А-ское, квартира моя была в доме крестьянина В-ки. Надобно заметить, что в описываемое мною время мне было 26 лет от роду; и что в этой губернии как-то странно и даже подозрительно смотрят на тех чиновников, которые скромно держат себя с деревенскими красавицами. В село со мною приехал также служивший у меня писарем молодой чиновник, товарищ 3.

Вечером часов в 10 десятник (он же повар и лакей), ездивший всегда со мной, принес ужин и, ставя его на стол, как-то злодейски улыбался. Видно было, что ему и смешно, и рассказать что-то хочется.

— Чему ты, Иван, ухмыляешься? — спросил я его.

— Да так, ваше благородие, смешно что-то.

— А что же такое смешно? Расскажи нам.

— А не будете, ваше благородие, бранить? — спросил он, как-то недоверчиво посматривая на меня.

— Нет, не буду, — успокоил я его.

— Да вот видите ли, ваше благородие, как я готовил ужин, так хозяйка-то и спрашивает меня: а что, говорит, Ванюшка, барин-от женат али холостой? А что, спрашиваю, бабушка, на что тебе? Да так, говорит. Ну, говорю, женатый, а что? Жаль, говорит, что женатый; а то, говорит, у меня ведь Дуня-то не одна; вот и Степанида скоро придет: чем бы в люди ходить, так оно бы здесь, дома-то лучше, сподручнее.

И действительно, ее красавицы Дуня и Степа не отличались нравственностью, и когда, года через два, я опять был в этом селе, то и та и другая приготовлялись быть матерями, не думая еще вовсе о замужестве.

В губернии этой не только не стыдятся, а напротив, даже хвастаются, как чем-то особенно хорошим, связями с чиновниками или другими более или менее видными людьми.

Разумеется, читая это, возбуждается сам собою вопрос: да откуда же пришла такая нравственная зараза в эту губернию? Вопрос этот объясняется очень просто.

С открытием приисков в этой губернии сделался огромный прилив денег. Лет 12 и более тому назад весьма часто случалось видеть поселенца, не имеющего ни кола, ни двора, выходящим осенью с приисков с тысячью, двумя и более рублей. Что делали эти испорченные люди, каким неистовствам предавались они во время разгула и беспросыпного пьянства — трудно передать. Разумеется, большая часть их, людей неженатых, по выходе с приисков гуляли где могли, денег не жалели и, мало-помалу соблазняя деньгами, втягивали в разврат женщин и девок. Силен соблазн этот сам по себе; но еще сильнее зависть в сердцах деревенских красавиц.

И вот какая-нибудь Секлетинья, увидя, как начала вдруг щеголять подруга ее Хавронья в шелковых платьях, красных, как огонь, платках и в бронзовых блестящих серьгах, всеми силами души пожелала иметь если не лучше, то то же самое и, зная источник приобретения, обратилась к нему сначала из желания не уступить подруге в нарядах, а потом по привычке. Глядя на них, начали делать то же самое и другие, и делали и делают это почти все и по настоящее время.

Грустно, но справедливость требует сказать, что разврат 14-ти, 13-ти и даже 12-летних девочек-детей — явление, вовсе не выходящее здесь из круга обыкновенных. Прошло много лет, и народ привык к собственному своему разврату и, увлеченный также прибылью денег, забыл семейные добродетели и смотрит равнодушно на порок своих жен, дочерей, сестер и всех близких и дорогих его сердцу.

Эти наблюдения, верные и не подлежащие никакому сомнению, дают полное право сказать, что редкие случаи подкидышей и большое количество браков не составляют доказательств нравственного развития народа, и для положительного о нем заключения это мерило весьма недостаточно в одних цифрах, без других фактических и также нравственных доказательств.

Много бы можно было сказать любопытного о жителях Сибири, о<6> их религиозном и нравственном направлении, о<6> их обычаях; но это будет так противоречить статистикам и формалистам, что, я думаю, лучше придержаться пословицы: “Не всё то говорится, что думается”, а с тем вместе, конечно, и не всё то должно писаться, что знается.

В заключение невольно предложишь вопрос: почему бы, составляя статистические сведения, не писать в них голой истины? По-моему, право, лучше похвалить чужое хорошее, нежели, увлекаясь ложным патриотизмом, выставлять всё свое дурное в розовом свете. За людьми, которые бы могли хоть не красно, но верно и беспристрастно описать тот народ, в среде которого они вращаются беспрестанно, или по обязанностям службы, или по своим собственным делам, остановки не будет; а тогда и правительство, имея верные сведения о данном крае, могло бы изыскать благодетельные меры против развивающегося зла».

879. Один из обычаев раскольников поморян / Корреспондент «Русских ведомостей» // ЖМЮ. Т. XXXI, год 8, 1867, № 1 (янв.) С. 180 — 181 (II: Часть неофиц., отд. V).

Старо девство в Балахнинском уезде. Отношения старых дев к прочим членам семейства. «Старыми девами называются у поморян не только действительно старые, но и все вообще девицы, хотя бы даже они были 10, 12 или 15 лет, обреченные своими родителями на безбрачную жизнь в то время, когда они не достигли надлежащей зрелости и совершеннолетия. С этого времени старую деву можно отличить от прочих по черному платку и сарафану, несколько отличному от обыкновенного покроя. С этого же времени она делается деспотом родной семьи. Все семейные, не исключая отца с матерью, не только исполняют прихоти старой девы, но даже беспрекословно подчиняются ей в известных случаях. Не испросивши вперед благословения у старой девы, никто из семейных не смеет сделать ничего ни дома, ни вне его. В зрелых же летах старые девы часто забирают в свои руки все хозяйство и заправляют всем домом по своему усмотрению. В таком случае отец, естественный глава семейства, значит в собственном доме не больше батрака. <...> Впрочем, по достижении совершеннолетия лишь весьма немногие из старых дев отличаются целомудрием. Если бы вы пожелали узнать, как велико число старых дев, то об этом можете составить верное понятие на основании того обстоятельства, что непременно в каждой семье, где есть дочери или девицы, есть уже и старые девы, а иногда и две и более, смотря по религиозности матери семейства, ибо, по мнению наших поморян, только ими, старыми девами, и мир стоит».

968. Два случая из семейной жизни // Неделя: Еженед. газета. СПб., 1877. № 2.

Наказание жены крестьянином с. Константиновки Самарской губернии. Жена была бита мужем кулаками, наказана розгами, закована в кандалы и посажена на цепь. Кроме того, муж припряг ее к телеге, на которой объехал деревню, стегая кнутом полуодетую жену.

1005. Наказание жены мужем. (Ст. без загл.) // Русские вед. М., 1878. № 183 (из «Нового времени»).

«Из Соликамского уезда Пермской губернии пишут <...>, что в этом уезде в крестьянском быту чуть не каждую неделю возникают у мировых судей и судебных следователей дела о жестоком обращении мужей с женами. Один, например, ставит ежедневно жену свою голыми ногами на дробь и наказывает плетью, заставляя перед иконами класть земные поклоны и каяться в прежних грехах. Другой привязывает жену за ноги к потолочной перекладине и сечет нагайкою неизвестно за что; третий бьет и тиранит свою жену за то только, что она ему надоела или не нравится. Четвертый пьянствует и бьет жену про-сто-напросто “по пьяному делу” и т. д. Есть такие мужья, которые не бьют и не секут своих жен, а выгоняют их на улицу и держат на морозе по целым ночам из боязни совершить смертоубийство или оставить на теле следы своего неистового обращения. Недавно в селе К-ском всплыло дело, относящееся к последней категории истязаний жены посредством мороза».

1009. Отношение жены к мужу и его отцу. (Ст. без загл.) // Русские вед. М., 1878. № 199. С. 2.

В статье этой рассказывается, что в Тульчине Подольской губернии за побег жены от мужа она в первый раз была наказана мужем и тестем розгами. После второго побега тесть., отыскавший невестку, привязал ее арканом к шее лошади, сам сел верхом и усердно подгонял палкой невестку. По словам автора этой статьи, «по народным воззрениям, муж, а тем более тесть, имеет право жизни и смерти над невесткою, даже может резать ее на кусочки».

1029. Из станицы Голодаевки / N. [псевд.] // ДОВ. 1879. № 99.

Наказание мужем жены. «В один день летом 1879 г. жена (Парченко) ушла от мужа к своей бабке. Парченко с Берестен-ко поехали ее разыскивать и, найдя, привязали ее косой к хвосту лошади и в таком виде повели на расстоянии нескольких верст до дома Парченко. При этом Парченко ехал верхом на лошади, к хвосту коей была привязана Парченкова, и когда Парченкова привставала и падала, то Парченко слезал с лошади и подгонял жену сзади плетью. Приведши домой, Парченко привязал жену к столбу у себя на дворе, и она в таком виде стояла там, пока не была отвязана по распоряжению местного сельского старосты».

1041. Продажа жены. (Ст..без загл.) //Новое время: Ежедн. газета. СПб., 1879. № 1076 (из «Киевлянина»).

«Два крестьянина деревни Чернече (Александрийский уезд Херсонской губ.) сошлись в шинке, и в разговоре о недавно бывшей ярмарке и необыкновенной дороговизне лошадей один из них спрашивает другого: “А що, ты найшов свою жинку? Давно вона тебе кинула?” — “Сдыру кожу, як найду, убью, закатую”, — отвечает покинутый супруг. “А знаешь что? Продай жинку — куплю. Разве тебе охота с нею возиться. Столько раз ты приводил ее домой, и она каждый раз уходила. Опять уйдет. Продай лучше, кажу тоби”. — “Як бы який дурень купив, а то грих буде: убью”. Слово по слову, тихо и мирно крестьяне сходятся в цене, и жена продается за 8 руб. Для укрепления этой невиданной сделки контрагенты отправляются в расправу соседнего села, и здесь писарь пишет расписку в том, что продавший жену не будет иметь никаких претензий ни к бывшей жене своей, ни к ее новому мужу. Он — седой, но крепкий старик, она — еще довольно молодая женщина. В соседнем селении повторился подобный же случай. Но проданная жена, должно быть, еще больше была избиваема мужем, потому что куплена была всего за 5 руб.».

1059. Троицкий Андрей, свящ. села Никольского. Муж-варвар // Пгв. 1880. No 240.

«10 сего октября в селе Куликове Краснослободского уезда мне пришлось видеть потрясающую картину супружеского варварства. Представьте себе часов в 12 дня по улице едет верхом мужчина и кричит во все горло: “Братцы! Медведицу ведут”. Немного спустя показался другой всадник, пожилой мужчина.

За шею его лошади с правой стороны привязана веревкою под грудь женщина в кубовом сарафане, с обнаженною головой и растрепанными волосами. Одна рука ее на свободе, а другая привязана к туловищу ее веревкою. Всадник этот едет с ноги на ногу и выбирает себе дорогу там, где погрязнее и помокрее. Едет и беспрестанно сечет ременным кнутом привязанную женщину, приговаривая разные непристойности. Там, где она споткнется и повиснет на своей привязке, он, не останавливаясь ни на секунду, усиливает удары свои и кнутом, и ногой. Женщина до того уже изувечена, что она еле бредет и давно уже не в силах ответить на удары ни одним вздохом. На плечах ее от ударов кнутом остались одни лоскутки рубашки, и те все обагрены кровью; кровь капает на землю частыми каплями. Толпа всякого возраста и пола людей с каждым шагом возрастала, и в сопровождении ее эта ужасная и отвратительная процессия прошла три улицы и выехала из села по направлению к городу Краснослободску. Большая часть женщин и детей, видя такую небывалую тиранию, плакали и рыдали, даже некоторые мужики не могли удержаться от слез. И при всем том ни один человек не осмеливался сказать даже слово за страдалицу в той уверенности, что это дело правое, что муж имеет неограниченную власть над своею женою. Кто именно и за что так бесчеловечно тиранил эту бедную женщину, я не знаю. Говорят, что оба эти всадники — крестьяне села Жабье Краснослободского уезда. <...> Один из них — муж этой женщины, а другой — нарочно приглашенный товарищ его. Процессия эта началась еще в селе Слободские Дубровы, за 6 верст от села Куликова, и продолжалась до Жабья, всего на расстоянии 15 верст. Говорят, что и в поле побои не прекращались ни на минуту. По приезде в Жабье муж повел жену не прямо домой, а сперва провел ее по другой улице, проехал ее и тогда заехал в свой дом. Здесь, не вводя жену в избу, привязал ее на дворе к сохе и там оставил ее на всю ночь. Не знаю теперь, жива ли она, но будет чудо, если она переживет все это».

1060. Наказание жены мужем. (Ст. без загл.) // Мв. 1880. № 350 (из «Киевлянина»).

«Из Харькова <...> пишут, что там недавно в окружном суде разбиралось уголовное дело о бесчеловечном обращении одного крестьянина с женой. Рядовой Степан Клименко, возвращаясь со службы в Харьков, взял оттуда с собою и жену свою. Во время дороги он привязал ее к лошади в качестве пристяжной и, преспокойно сев на повозку, продолжал путь сначала легкою, а потом и сильною рысью. Отставать от лошади несчастная жена не смела, иначе бесчеловечный муж угощал ее плетью. Еле живая достигла она деревни. Уже на месте Клименко заковал ее в путы, заставив молотить зерно на клуне⁷⁰¹. Закованная жена несколько раз лишалась чувств. При этом Клименко немилосердно бил ее цепом. В довершение всего он сек жену. На суде масса вызванных свидетелей не выяснила причины такого варварского обращения Клименки с женой. По их показаниям, жена его отличалась всегда тихим, скромным нравом и предупредительностью к мужу».

1066. Промен жены на волов. (Ст. без загл.) //Голос: Ежедн. газета. СПб., 1880. Nq 144 (из «Русского курьера»).

«<...> сообщают из Богучара, что в камеру местного мирового судьи явилась на днях крестьянка и устно заявила жалобу на своего мужа, который во время ярмарки в слободе Крас-ноженовой отдал ее одному крестьянину за пару волов. В качестве жены она оставалась у своего нового мужа до тех пор, пока сын ее не выручил ее, отдав назад волов».

1076. Уральск //Русский курьер. М., 1880. Nq 97.

«На <...> форпосте один казак, заподозрив в измене свою жену, привязал ее косами к оглобле и с этой несчастной пристяжной проехал во всю прыть до соседнего форпоста».

1091. Обзор русских исторических журналов / К. В. [псевд.] // Порядок: Ежедн. газета. СПб., 1881. No 48 (из «Киевлянина»).

Уступка в Подольской губернии мужем жены по письменному условию. «Лет пять тому назад Леонтий Зеленюк, находясь на службе у одного хозяина вместе с девушкою Ефросиньей, вошел с ней в любовную связь. В скором времени Леонтья приняли в военную службу, а у Ефросиньи родился ребенок, которого она прижила с Леонтьем. Через год с лишним Ефросинье предлагают выйти замуж за крестьянского парня Сенефона Ковалюка, известного в селении пьяницу, за которого не хотела выйти замуж ни одна из местных крестьянских девушек. Ефросинья, видя свое горе и беспомощность, потому что с ребенком никто не хотел ее принять к себе, соглашается выйти за Ковалюка в той надежде, что последний, женившись, остепенится. Бедняжка ошибается. Вскоре после свадьбы начинаются побои, укоры, голоданье. Так проходит около трех лет. Возвращается из военной службы Леонтий Зеленюк; узнав, что Ефросинья вышла замуж за Сенефона Ковалюка, он, по-видимому, успокоился. Затем 13 декабря во время сходки крестьян с. Голодек в местной корчме по поводу сдачи в аренду крестьянского шинка находились оба соперника, т. е. муж Ефросиньи Ковалюк и бывший ее любовник Зеленюк. Вдруг Кова-люк предлагает Зеленюку уступить свою жену Ефросинью с тем только, чтобы он “поставив добрый магарыч громади”. Зеленюк соглашается. Ковалюк идет домой, приводит свою жену в корчму и здесь пропивает Зеленюку свою жену вместе с громадой. При магарыче составляют документ, по которому Ковалюк уступает свою жену Ефросинью солдату Леонтию Зеленюку. На этом страшном документе, как говорит очевидец, подписались несколько человек свидетелей из громады. Говорят даже, что местный сельский староста Самуил Загородный приложил к документу свою печать и что также нарядил несколько человек для присутствия в хате Ковалюка при передаче сим последним своей жены и ребенка Л. Зеленюку. Передача совершилась. Ефросинья Ковалюкова находится у нового своего мужа».

1108. Дело об истязании // Волжско-Камское слово. Казань, 1882. № 119 (из «Голоса»).

«Василий Крюков, возвратясь из военной службы домой, сильно рассердился на жену свою крестьянку Елабужского уезда села Качки Феклу Крюкову; в его отсутствие она прижила сына. Изо дня в день стал он бить и мучить ее. По словам Феклы Крюковой, 30 июня 1880 г. завел он ее на кладбище и, положив в яму, стал забивать ей в рот свалившийся с могилы крест, потом давил ее этим крестом в грудь, горло, ухо и живот. “Нет, сразу я тебя не убью”, — сказал муж, отбросил крест в сторону и увел жену домой. При приходе домой, он снова стал ее бить и потом подвесил ее за волосы к потолочной балке». Дело об истязании этом разбиралось в окружном суде.

1117. Наказание мужем жены. (Ст. без загл.) // Голос. СПб., 1882. Nq 111.

«Газета “Заря” передает о следующем ужасном происшествии в селе Матусове Черкасского уезда Киевской губернии: “Крестьянка, много терпевшая от мужа, долго искала средств выйти из своего жалкого положения и никак не могла ничего придумать, пока на днях, в отсутствие сурового мужа, ей не пришла мысль уйти куда глаза глядят. Придя домой и не находя своей жены, муж догадался в чем дело и, не теряя ни минуты, пустился в розыски. К несчастию, недолго пришлось ему искать. Жертва была настигнута в селе Матусове, где жестокий муж имел знакомых, к которым и обратился за советом, как наказать непокорную жену. Мужики вполне разделяли мнение, что проучить следует, да так еще, чтоб и их бабам неповадно было. Для достижения этой цели придумана была следующая пытка. Предложено было впрячь опальную вместо пристяжного коня в повозку рядом с коренным и таким образом гнать ее на протяжении 15 верст до ее родного села. Выдумка понравилась мужу, и она была приведена в исполнение. Несчастную женщину он привязал к оглоблям рядом с лошадью и погнал, наделяя ее щедро ударами "батога", чтобы бежала шибче и не отставала от своего четвероногого спутника. Без передышки она пробежала все расстояние, спуская воз под гору и поднимая его на гору, через ухабы и рытвины, пока не добралась до своей хаты, где измученная и обессиленная до крайней степени испустила дух у самого порога своего очага”».

1118. Истязание мужем жены. (Ст. без загл.) // Голос. СПб., 1882. Nq 287 (из «Зари»).

«Из Брацлавского уезда <...> сообщают о следующих преступлениях: крестьянин Криворучко, житель с. Войтовки, с первого же дня женитьбы был недоволен своею женою, что он часто высказывал жалобами перед соседями, а подчас и кулаками, которыми наделял свою жену. За неделю до описываемого события Криворучко посоветовал своей жене зайти к исповеди и приобщиться Св. Таин. Жена, ничего не подозревавшая, последовала совету мужа. На другой день после исповеди Криворучко изрядно выпил и стал привязываться к жене. Дети их (сын и невестка), постоянные свидетели раздоров, предвидя грозу, посоветовали матери отправиться на чердак и там просидеть дня два, пока не минет беда. Мать послушалась. Двое суток в холодную погоду она пробыла на чердаке. На третий день утром она решилась сойти и первым делом погнала корову в стадо. На обратном пути она зашла к соседке и пробыла целый день. Здесь ее и нашел муж. Он кинулся на нее и принялся колотить руками и ногами. Избив жену до полусмерти, Криворучко стал тащить ее за волосы домой. Несчастная не в состоянии была двигать ногами и по дороге свалилась, лишившись чувств. Толпа крестьян окружала ее. Муж тем временем пошел домой и привел лошадь. Привязав к хвосту лошади умирающую жену, он поволок ее домой. Когда этот кортеж прибыл домой, то дети, испугавшись свирепого вида своего отца, вышли из хаты и йздали стали наблюдать за ним. Они заметили только, что отец затопил печь и возился около нее. Ни стонов, ни криков не было слышно. Врач, производивший вскрытие тела убитой, нашел ясные следы ожогов на животе и ногах. Надо полагать, что Криворучко прикладывал к телу ее раскаленное железо».

1123. Отношение крестьян к двоеженству. (Ст. без загл.) // Русские вед. М., 1882. Nq 26; Пермские губ. вед. 1882. Nq 14 (из «Зари»).

«Крестьянин Каневского уезда Каленик Савицкий переселился с женою на жительство в Херсонскую губернию; там жена его заболела. Оставив жену, Савицкий вернулся в Каневский уезд и в одной деревне близ Корсуня женился на второй жене. Через несколько времени он опять отправился на прежнее местожительство в Херсонскую губернию. Когда открылось его двоеженство и получено было предписание арестовать его, то общество, в котором он жил, выдало ему документ следующего содержания:

“Ручательная подписка. 1881 года, декабря 17-го дня.

Мы, нижеподписавшиеся Херсонской губернии Александрийского уезда Баштинской волости государственные крестьяне поселка Савовки, даем сию ручательную подписку г-ну становому приставу четвертого стана Каневского уезда в том, что, вследствие предписания его высокоблагородия бапггинскому волостному правлению относительно высылки за караулом в ту же губернию и стан односельца нашего Каленика Андреева Савицкого, собственно к ответственности за бракосочетание со второю женою его Александрою, а как мы вполне знаем и видно по медицинскому свидетельству, выданному первой жене его Лукии, что таковая по случаю болезни к сожитию с мужем неспособна, и даже она по сочувствию к мужу выдала ему от имени своего подписку на свободное проживательство, потому он на второй жене, Александре Артемовой, с разрешения духовных священнослужителей женился; а потому находим Савицкого в бракосочетании невиновным и просим г-на пристава четвертого стана Каневского уезда отменить арест Савицкого впредь до исходатайствования им законных ко второму браку причин, за что мы ручаемся и отвечаем круговою нашею порукою”.

Следует девять подписей и засвидетельствование сельского старосты с печатью.

При этом документе Савицкий представил подписку или, вернее, разрешение жены на свободное его проживательство и медицинское свидетельство, выданное из Киевской университетской клиники о том, что Лукии Савицкой сделана была операция».

1125. Наказание женщины главою семьи. (Передовая ст.) // Кгв. 1882. № 66 (из «Черниговских губ. вед.»).

«Обвинялся крестьянин деревни Жеведя Черниговского уезда Ефим Хеврич в истязаниях и лишении свободы невестки своей Евдокии. 14 мая прошлого года Евдокия Хеврич заявила полиции, что со дня выхода ее замуж в течение 2-х лет тесть постоянно обременял ее тяжелыми работами и наносил ей побои, вследствие чего она пыталась уйти к матери, но тесть запер в сундук все ее вещи и не допускал ее к пользованию таковыми. Когда же она хотела взять из сундука белье, то тесть нанес ей сильные побои хворостиной, а потом связал руки и привязал ее к столбу, у которого она простояла весь день. На суде обвиняемый виновным себя не признал, заявляя, что он только учил невестку повиноваться старшим. Факт преступления на судебном следствии вполне подтвердился, тем не менее присяжные заседатели, в которых были сами крестьяне, кроме одного чиновника, вынесли оправдательный приговор».

1131. Отношения мужа к жене. (Ст. без загл.) // Русские вед. М., 1882. Nq 148 (из «Зари»).

«Как смотрит волостной суд на брачные отношения супругов, можно видеть из следующего примера, сообщенного <...> журналами кролевецкого очередного земского собрания за 1881 г. Казак Василий Александренко жаловался на казачку Марфу Александренкову за неотдачу 75 руб. за проработанные им у нее полтора года. При разборе дела оказалось, что Василий и Марфа — муж и жена, и последняя после полуторагодовой супружеской жизни прогнала его, Василия, из своего имения, не желая вместе с ним жить. Суд приговорил: взыскать с Марфы Александренковой на удовлетворение жалобщика по средней цене годового работника за полтора года 60 руб.». 1144. Истязание жены // Мв. 1883. Nо 88.

«Из Чугуева сообщают, что там недавно один из крестьян, ненавидя жену свою, запряг последнюю в пристяжку, а затем кнутом заставил бежать молодую женщину наравне с лошадью. Когда же, истощив последние силы, несчастная упала без чувств, то муж втащил ее тело на телегу, а затем, приехав домой, помог своему отцу совершить над молодой женой возмутительное насилие».

1148. Курьезное дело в волостном суде // Орловские губ. вед. 1883. № 72.

«Из Юхнова корреспондент “Недели” передает дословно такое решение волостного суда: “По решению Жулинского волостного суда, состоящего от 27 ноября 1881 г. по принесенной жалобе солдатской дочери дер. Ракчеева, Анны Ивановой, суд постановил: так как улик в любовной связи крестьянина деревни Мелихова Филиппа Иванова никто не'подозревал и Анна Иванова своевременно жалобу не заявила, определили: если Иванова родит младенца и будет похож по образу на Филиппа Иванова, обязан Иванов на воспитание младенца дать два куля ржи и телку. 1882 года мая 28 дня в Жулинский волостной суд явилась просительница с новорожденным младенцем — дочерью — и просит сличить младенца новорожденного с крестьянином Филиппом Ивановым, как волостной суд постановил 27 ноября 1881 г. Волостной суд слушал просительницу и был вызван на суд Филипп Иванов, и младенца сличили с Ивановым, но младенец девицы Ивановой не похож по образу на Филиппа Иванова, и на волостном суде 27 ноября в любовной связи Анну Иванову с Филиппом Ивановым никто не уличил, а также Иванова своевременно жалобу не заявила и свидетелей со своей стороны не указала. Волостной суд, как сличил младенца новорожденного с образом Филиппа Иванова и младенец не похож, постановил жалобу Анне Ивановой отказать».

1154. Наказание мужем жены. (Ст. без загл.) // Русские вед. М., 1883. № 106 (из «Русского курьера»).

«Из Хотина Бессарабской губернии <...> пишут, что недавно в м. Секурянах случился следующий трагический случай. Жена одного крестьянина, благодаря грубому обращению мужа, несколько раз бросала его и всякий раз насильно была возвращаема домой. Наконец муж решил примерным образом наказать ее: привязав несчастную к лошадям, он заставил ее бежать полною рысью несколько верст, изломав на ней несколько палок. На следующий день несчастная женщина отравилась».

1164. Публичное посрамление женщины за непочтение к свекру. Снохачество. (Ст. без загл.) //Русские вед. М., 1883. № 330 (из «Сибирской газеты»).

«Из села Карасусского <...> пишут, что на днях местные обыватели были невольными свидетелями позорного наказания женщины за непочтение к свекру (свекор здесь имеет права на невестку больше мужа). По просьбе свекра несчастную вооружили метлой и повели по всему селу, заставляя мести под окнами каждого дома, не исключая, конечно, и училища. Некоторые матери выбегали и просили предводителей этой процессии избавить их и детей от такого зрелища; но это не мешало им исполнить приговор волостного суда в точности — обойти все село. Бедная женщина порывалась бежать от своих палачей, умоляла их освободить ее, плакала; но всё это только способствовало игривости настроения сопровождавшей ее толпы, состоявшей, к сожалению, даже из стариков, побросавших свое дело, чтобы полюбоваться зрелищем».

1189. Наказание мужем жены. (Ст. без загл.) //Русские вед. М., 1884. № 268.

«Недавно в дер. Докторове (Веневский уезд Тульской губ.) крестьянин К. подверг свою жену Авдотью зверскому истязанию. Подозревая ее в нарушении супружеской верности, К. собственноручно наносил ей удары ременным кнутом. Не добившись этим путем сознания, он в присутствии целой толпы, сбежавшейся на ее крик, связал ее по ногам веревкой и повесил вверх ногами к переводине⁷⁰² на дворе собственного дома и стал опять наносить удар за ударом. Несчастная, обливаясь кровью, не произнесла более ни одного слова и впала в бесчувственное состояние. Некоторые видевшие это женщины плакали, а мужчины пытались развязать, но вырвать из рук мучителя не могли, так как всякому заступившемуся муж наносил оскорбление и грозил убить».

1195. Оригинальный приговор // Русские вед. М., 1884. № 342; Мв. 1884. Nq 348 (из «Киевлянина»).

«Из Радомысльского уезда пишут <...> о курьезном приговоре сельского общества. На сходе сельский староста испрашивал согласие общества на принятие в свою среду некоей крестьянки другого общества, находящейся в сожительстве с одним крестьянином, который хотя имеет жену, но она уже несколько лет тому назад бросила мужа и проживает в частных услужениях вне постоянного своего местожительства. По обсуждении этого оригинального предложения, сельский сход единогласно постановил свой приговор, редактированный каким-то местным грамотеем в таком смысле: “Так как крестьянин Федор Н., в настоящее время проживши без законной жены по вине последней несколько лет, крайне нуждается в женском поле, то брак с прежнею женою считается расторгнутым, на основании чего и при троекратном опросе сельским старостою общества, согласны ли мы дозволить Н. принять в свой дом на правах жены крестьянку N, мы изъявляем на это согласие. Буде же явятся у Федора Н. от приемной второй жены отроча, то таковое признаем законным наследником всего недвижимого и движимого имущества, не исключая усадебной и полевой земли”. Приговор этот за подписью домохозяев и сельского старосты выдан как документ “второй жене Федора Н.”».

1198. Продажа жены //Мв. 1884. Nq 98 (из «Саратовского листка»).

«Недавно в Екатеринославской волости Киевской губернии один молодой крестьянин, женившийся недели за две перед тем, продал в пьяном виде жену свою местному старосте за пол-ока⁷⁰³ водки (ценой в 35 коп.). Продажа совершилась при свидетелях из подгулявшей молодежи. Молодой супруг продал свою половину не навечно, а только на 7 недель. Когда магарыч был распит, староста в сопровождении свидетелей отправился навстречу купленной им женщины, долженствовавшей, по уверению ее супруга, возвратиться скоро домой. Громада встретила ее и рассказала о заключенном контракте. Несмотря на просьбы оторопевшей женщины оставить ее в покое, староста ведет ее к отцу ее действительного мужа и объясняет в чем дело, прося при этом об угощении. Старик отец прогнал нахалов и затем дал своему сыну строгое внушение и заставил просить прощения у жены. Но староста, купивший так дешево жену на 7 недель, не оставил в покое продавца и на другой или третий день по его настоянию и по требованию свидетелей продавец должен был выкупить свою жену, только уже не за пол-ока, а за четверть ведра».

1199. Продажа мужем жены. (Ст. без загл.) // Русские вед. М., 1884. № 146.

В м. Станиславчике Винницкого уезда «интересное дело было в волостном правлении. В правление явилась женщина с грудным ребенком на руках и, обратившись к старшине, просила выдать ей паспорт; старшина спросил, кто же она такая. На что последняя ответила: “Разве вы меня не узнали? Я та, которую муж продал кондукторам за 30 рублей, и живу теперь с ними и имею уже двоих детей”. Долго старшина думал, пока припомнил, кто она такая, и наконец припомнил: “Знаю! Знаю! Ты — Ефросинья, жена такого-то”. После этого он послал за мужем ее для спроса, не имеет ли препятствий на выдачу жене его паспорта; но муж заявил, что хотя действительно продал жену за 30 руб. кондукторам 6 лет тому назад, но за это время она им отработала, а потому просил паспорта жене не выдавать».

1260. Подыскание отца ребенку //Пгв. 1886. Nq 44 (из «Киевлянина»).

«В одном из волостных судов Киевского уезда рассматривалось следующее дело: крестьянка жаловалась на одного парня, что он, прижив с нею ребенка, отказывается выдавать ей деньги на содержание ребенка. Так как, по мнению волостного суда, она представила мало доказательств, что ребенок ее действительно прижит с указанным ею парнем, то было постановлено собрать всех парубков села и отцом ребенка признать того парубка, на которого ребенок будет всего более похож. Выстроили парубков в ряд, к каждому из них подносили ребенка и после долгих примериваний остановились на одном парне, которого суд и признал отцом ребенка, постановив взимать с него ежегодно три рубля на содержание ребенка».

1290. Перерождение старых обычаев/ — й [псевд.] //Терские обл. вед. Владикавказ, 1887. № 9.

Запрещение обществом досвиток (вечерних собраний девушек и парней) в сг<анице> Прохладной. Скромное и благопристойное провождение времени на досвитках несколько десятков лет тому назад. Строгость условий, которыми были обставлены со стороны нравов отношения молодых людей: «Замеченная в безнравственном поступке девушка уже не могла выйти замуж за казака. Если же какой-нибудь из них и удалось скрыть свой поступок до замужества, то он все-таки обнаруживался в день свадьбы, и в этот день ее ожидала самая тяжелая кара. Старый свадебный обычай всегда выдавал с головою как провинившуюся девушку, так и ее родителей и родственников, плохо смотревших за нею. На отца и мать такой девушки на другой день после свадьбы надевали хомут и в таком наряде с особыми на этот случай песнями водили с позором по улице; на доме, в который отдана девушка, вывешивали позорный флаг. В самый же день свадьбы вечером, когда молодая жена только что входила в дом мужа, компания молодых баб и мужчин, удостоверившись в нецеломудрии молодой жены, с позорными для провинившейся и ее родителей песнями шли в дом отца молодой жены с роковым для него известием». Изменение характера досвиток, идущее соответственно изменению нравов. Причина такого изменения: приобретение станицей Прохладной значения торгового пункта.

1306. Продажа жены. (Ст. без загл.) //Чгв. 1888. № 64.

«В “Одесском вестнике” приводится рассказ об оригинальной купле-продаже, имевшей место на ст. Ко дыма. Крестьянин Максимишин должен был с давних времен Московчуку 30 руб., а чтобы избавиться от своего назойливого кредитора, от которого часто терпел неприятности, он предложил последнему взамен долга жену свою. Московчуку, как вдовцу, такое предложение весьма понравилось, и, чтобы придать продаже больше силы, он стал угощать всех присутствующих “магарычом”. Попойка от полудня до вечера. При сумерках он с подводой отправился к жене Максимишина и объявил ей от имени мужа, что она ему продана. С., недолго думая, бросила хозяйство и поехала со своим новым владельцем. Утром жена Максими-шина почувствовала угрызения совести и бежала домой. Узнав о ее побеге, Московчук в сопровождении свидетелей, присутствовавших при продаже, погнался за ней, но возле дома Мак-симишина встретил сильный отпор в лице Максимишина и его трех женатых сыновей. Завязалась ожесточенная драка, которая прекратилась лишь с появлением старосты с десяцкими, которые покупателя и продавца, равно и предмет торга повели в сборную избу».

1313. Борисоглебск//Тамбовские губ. вед. 1889. Nq 120.

Отделением Тамбовского окружного суда рассматривалось в 1889 г. следующее дело: «Вследствие жестокого обращения мужа крестьянка с. Павлодара Борисоглебского уезда Настасья Пономарева перед Пасхой 1888 г. ушла в дом своих родителей. 9 мая муж ее Матвей явился в дом ее родителей на лошади в сопровождении отца своего Федора, родного брата Григория и двоюродного Орехова и двух сотских и предложил ей ехать обратно. Когда Настасья вышла к телеге, муж и свекор Григорий и Орехов в присутствии сотских обвязали ее толстою веревкою вокруг поясницы, привязали к правой оглобле и сами, сев на телегу, погнали лошадей, протащив таким образом Настасью 200 саженей, нанося ей при этом удары. Затем отвязали ее от оглобли и посадили на передок телеги и так поехали дальше, нанося ей удары кнутом и кулаками. Дома они заставили Настасью кланяться мужу в ноги, который продолжал бить ее кнутом, пока не прибыл волостной старшина и не взял ее в волостное правление».

1330. Периодическая печать о Черниговской губернии // Чгв. 1889. № 20 (из «Киевского слова»).

<...> рассказывается, что в с. Бортничах Остерского уезда один вдовый крестьянин женился на молодой девушке, которая затем бросила мужа и, несмотря на все его убеждения, не согласилась к нему вернуться. «Видя, что никакие средства не помогают и жену возвратить нельзя, он заявил в шинке, что хочет жениться. Пьяная ватага одобряет намерение покинутого женою товарища и услужливые кумушки предложили и невесту — девушку из соседнего села Гнедена. Сейчас же нашлись охотники быть сватами и, взяв хлеб, отправились к невесте. Отец и мать невесты знали положение “соломенного вдовца”, но это не остановило их. Предложение было принято, а затем и самая свадьба была сыграна со строгим наблюдением всех свадебных обычаев; о венчании, разумеется, не могло быть и речи. Вот какие печальные явления проявляются в крестьянской среде! Но никто из этой среды не возмущается: все находят этот поступок естественным; “А що ж ему робыть без жинки”, — говорят крестьяне».

1452. Корреспонденция «Молвы». Из Юго-Западного края // Молва: Еженед. газета. СПб., 1876. Nq 39.

Полубрак. (Сожительство до брака.) «Полюбится дивчина солдату, и солдатик понравится дивчине. После неудачной, по большей части, попытки ухаживания начинается уже формальное предложение о вступлении в законный брак по истечении времени действительной службы. На такое предложение после всего следует согласие, а для предварительного закрепления будущего союза устраивается вечеринка у родных или знакомых, куда и приглашаются не только все родные и знакомые жениха и невесты, но даже и совсем посторонние, пришедшие поглядеть на вечеринку; и чем больше народа, тем лучше. Расходы по устройству вечеринки принимает на себя жених, а невеста дарит платки и угощает водкой свидетелей, которых должно быть непременно 6 человек, избираемых из числа приглашаемых. Когда все соберутся в назначенное место, тогда свидетели объявляют всем присутствующим, что такой-то и такая намерены вступить в законный брак, и что если до наступления назначенного срока та или другая сторона переменит свое намерение, то первая, заявившая о том, обязывается уплатить второй известную сумму денег, уже заранее условленную между женихом и невестою, причем объявляется и самый размер вознаграждения. Величина суммы зависит от условия и заключается обыкновенно между 15 и 25 руб., смотря по силе обоюдного чувства доверия, продолжительности окончательного срока и разных других обстоятельств. Иногда приглашается священник и совершается формальное обручение, но это делается вообще редко. Затем имеющие сочетаться будущим браком объявляются женихом и невестой и начинаются пир и танцы; на середине вечера подается ужин. После такой процедуры помолвленные начинают открыто сожительствовать, и никто такого сожительства безнравственным не считает. Такое сожительство называется (между солдатами) полу браком. Нам случалось неоднократно не только видеть такие полубраки, но и неоднократно убеждаться, что заключенное условие всегда исполнялось вполне добросовестно с обеих сторон».

1523. Красноярск // Сибирь: Еженед. газета. Иркутск, 1876. No 32.

Покупка невест. Снохачество в Енисейской губернии. «Вглядываясь в быт сибирских крестьян, нельзя не обратить внимания на горемычную долю крестьянской женщины. Доля эта ярко выступает в нередких трагических последствиях несчастных браков. Крестьянин женится для того, чтобы иметь бесплатную работницу; но, выданная силой за нелюбимого человека, девушка, разумеется, не может быть таковою в доме мужа: она или гибнет физически, или же безнадежно падает нравственно, иногда же кончает свое жалкое существование самоубийством. К последнему, впрочем, здешние крестьянки прибегают редко, чаще всего они, в видах заручиться покровительством старшего в доме, соглашаются на снохачество. Вот почему в сибирском крестьянском быту довольно снисходительно смотрят на вольное поведение девушки и даже не порицают ту, которая имеет у себя несколько любовников. Понятно, что любовники (преимущественно из поселенцев) вследствие измены убивают их самым бесчеловечным образом, как, например, выкалывают глаза, спускают с камнем на шее в воду и сажают на муравьшца».

1534. Странный обычай // Саратовские губ. вед. 1888. № 23; Пгв. 1888. No 58 (перепечатано из: Магницкий В. Село Кося-ково Свияжского уезда // Волжский вестник. Казань, 1888. № 61).

<...> В с. Косякове Свияжского уезда существует обычай бросать худые лапти во вдовца в день его бракосочетания. «Ко дню бракосочетания вдовцов мальчишки и взрослые парни заготовляют возможно большее количество изношенных и брошенных лаптей; в день самого бракосочетания они с собранными лаптями отправляются в церковь и здесь ждут выхода из церкви обрученного вдовца. Лишь только последний из церкви выйдет, мальчишки и парни тотчас же начинают бросать в новобрачного гнилые лапти. При этом некоторые удальцы, связав по три лаптя вместе концами веревок при них, домогаются повесить новобрачному вдовцу связку лаптей на шею и притом так, чтобы два лаптя свесились на грудь новобрачного, а третий болтался за спиной. Бросание лаптей в новобрачного вдовца продолжается до входа его в дом или выезда за полевые ворота села. Деревенских вдовцов встречают мальчишки и парни тем же в своей деревне. Мальчишек и парней каждый раз подстрекают сами родители их в убеждении, что если обряд с лаптями не будет выполнен, то брак вдовца будет несчастлив».

1577. Ильинской В., учитель Ряговского сельского земского училища. Свадебные обычаи в Ряговском приходе Карго-польского уезда // Огв. Петрозаводск, 1889. Nq 84 — 90.

I. Свадьба «уходом». В большинстве случаев девицы вступают в брак, не испрашивая ни совета, ни благословения родителей. Родители неохотно соглашаются на брак дочерей, не желая потерять работницу. Даже и в тех семьях, где достаточно женского пола, родители отказывают женихам с целью уклониться от свадебных расходов. Если дочь выйдет замуж «уходом», родители ее не только не несут никаких расходов, но еще берут взятку с жениха за кражу дочери. Правда, взятка эта невелика, все дело кончается четвертью водки, и только единственный случай был в десятилетие, что за увоз дочери взято было отцом 10 руб. деньгами, ведро водки и полведра наливки. Родители не просватывают дочерей также и потому, что при браке «уходом» дочь, если ей и не хорошо жить в новой семье, не может жаловаться на выбор ей мужа родителями. Из 100 свадеб, сыгранных ряговцами в последнее десятилетие, только 19 девиц просватаны были родителями; из них 10 поехали к венцу из дому, а 9 увезены были с согласия родителей до бракосочетания в дом женцха во избежание свадебных расходов. Остальные, 81 невеста, ушли замуж без ведома родителей. Выбрав невесту и заручившись согласием своих родителей, парень делает девушке окончательное предложение и просит залога. В залог дается какая-нибудь вещь, ценностью около рубля. Не всегда, конечно, залог получается сразу. По получении залога жених дает знать невесте, когда он приедет за нею, где остановится и кто даст знать о его прибытии. Невеста, со своей стороны, просит свою задушевную подругу ехать и пожить с нею в доме жениха до бракосочетания. На попечении родителей лежит обязанность пригласить на свадьбу знахаря. В назначенный вечер, когда соберутся заранее приглашенные родственники, выбирается более бойкий из них ехать с женихом за невестою. Затем, по принятому обычаю, все садятся на несколько минут, потом, вставши, молятся Богу при затепленной пред иконой свече, и жених с выборным и с вестовщиком на запряженной заранее лошади отправляются за невестой. Увод невесты, когда никто не знает ее намерения, не представляет никакого труда. Услышав голос вестовщика, она надевает полушубок, зажигает лучину и выходит на улицу. Жених и выборный схватывают ее и бросают в сани. Лишь тронутся сани, невеста начинает кричать и плакать, уверенная, что ее уже не догонят. Крик и плач продолжаются, пока слышен ее голос в деревне. Плач возобновляется, когда невесту привезут к месту жительства жениха. По приезде домой жених втаскивает невесту в прируб как мертвую, оставляет ее на попечение подруг, а сам кланяется в ноги отцу и матери и просит благословения жениться. Когда родители невесты узнают о побеге дочери, то обыкновенно мать, редко отец, едет к дочери и всегда безуспешно уговаривает ее возвратиться. Невесту и родственников угощают чаем и ужином. Водка в этот день почти никогда не подается гостям, а только знахарю. Рано утром выборный и отец жениха отправляются уламывать отца невесты: они привозят с собою четверть водки, которую ставят в большой угол. Кончается всегда тем, что отец соглашается на брак дочери и назначает большею частью привезти еще четверть водки потчевать соседей и родственников и рубля три, чтобы было чем угостить вора-зятя, когда он с женой приедет просить прощения. Жених по возвращении отца едет вместе с тысяцким просить благословения на вступление в брак. Возвратясь от священника, он отправляется с дружками зазывать на свадьбу. Зовут родственников как жениха, так и невесты, но последние в первый день свадьбы не гостят, так как это не принято. Приглашаемые дарят два-три яйца или 2 — 3 копейки, которые и промениваются на вино. Так как на невесте только то платье, в котором она приехала, то к венцу она одевается в платье, выпрошенное у другой девицы; на голову она надевает непременно перевязку; если не имеет собственной, то выпрашивает у других; имеющая собственную, если она осталась у родителей, посылает за нею. Родители считают себя обязанными прислать перевязку, составляющую собственность девицы, так <же> как и все ее наряды, всегда почти приобретаемые ее собственным трудом. По обычаю, весь заработок девушек на стороне составляет их собственность, так же как и всё ими купленное на заработанные деньги. По благословению родителями едут в церковь. Едет к венцу и отец жениха, приезжает и отец невесты для рукоприкладства к брачному обыску; но ни тот, ни другой в церковь не входят, считая грехом быть при венчании детей. Женщины, за исключением сватьи, в поезде не участвуют. Когда едут к венцу, сватья сидит на левой руке, давая предпочтение невесте, как девице. На обратном пути сватья садится на правую руку, как старшая женщина и как крестная мать. Кучером садится тогда молодой князь и сидит непременно на коленях жены; этим выражается понятие о подчинении жены мужу. По возвращении молодых из церкви, родители молодого встречают их с хлебами. После того как на молодую наденут кокошник⁷⁰⁴, родители, жених и родственники дарят молодую. Молодые не ужинают вместе с другими, а после, когда разойдутся все гости; во время ужина они едят одной ложкой. Свадьба кончается хлебинами (угощением); на хлебинах гостят родственники с обеих сторон, бывают также и хорошие знакомые, но родители молодой не приезжают и в этот день, хотя дружки всегда считают долгом звать их. Собираются на эту гостьбу мужчины обязательно с женами, а вдовцы, вдовицы, холостяки и девицы в столах не участвуют. Женщины одеваются в самое лучшее платье и каждая садится против своего мужа. Исключение составляют молодые, сидящие обыкновенно рядом. При подаче на стол кушанья женщины все встают и каждая низко кланяется мужу до тех пор, пока кто-нибудь не начнет есть поданное, но начинает почти всегда тысяцкий. Поклонов иногда приходится отвесить до 20-ти и во всяком случае не меньше 10-ти. Кланяются женщины все вместе, как будто по команде. Обыкновенно в первое после бракосочетания воскресенье молодая с мужем едет к родителям просить прощения и получить свое имущество.

II. Свадьба сватовством. Ряговцы прибегают к сватовству в таком только случае, когда невесте не нравится жених. Неудачное сватовство вызывает сильные насмешки, во избежание которых стараются сначала окольными путями удостовериться, будут ли иметь успех, и тогда только посылают сватов. Сваты, отправляясь в дом невесты, запасаются восковой свечкою и бутылкою водки. При согласии родителей невесты на брак, сваты вместе с ними молятся Богу при затепленной, привезенной сватами свече. Если родители невесты люди небогатые, то они просят у сватов денег и водки на прием свадебных гостей и затем уже молятся Богу. На другой день после сватовства жених с тысяцким, которым бывает крестный отец, и с несколькими друзьями приходят к невёсте и приносят гостинцы — пряники, орехи, конфеты. Невеста выносит жениху на тарелке платок. В день венчания после благословения в доме невесты как она, так и жених отправляются в церковь. Жених на руках поднимает невесту и сажает в сани, куда с нею садится сватья. На свадьбе гостят в первый день родственники жениха и невесты, а на другой день хлебины бывают у родителей невесты.

1592. Похищение невест. (Ст. без загл.) // Русские вед. М., 1875. № 33 (из «Биржевых ведомостей»).

«Из Шадринска Пермской губернии пишут, что во время ежегодной ярмарки, именно 18 января, в день святого Афанасия, там совершается кража невест. Это, кажется, исключительно местный и крайне оригинальный обычай. В этот день огромное число деревенских девушек, сгорающих желанием быть похищенными, являются в город в лучших своих нарядах и выстраиваются на одной из площадей около гостиного ряда, где и ожидают своей очереди быть похищенными. Тут же собирается, обыкновенно, толпа посторонней публики. Вот появляются глубокие и большие сани (“кошева”), запряженные парой, а то и тройкой бойких лошадок; в санях сидит два, три и больше молодых парней. Сани подлетают к рядам невест, парни выскакивают, схватывают одну из девушек, без всякой церемонии бросают ее в сани, сами прыгают туда же, гикают на лошадей, и сани исчезают. Через несколько времени та же история повторяется, только действующими являются уже новые лица, и т. д., чуть не целый день. Похищаемые невесты, разумеется, кричат, очевидно, не столько от неожиданности нападения, сколько от физической боли, так как деликатностей здесь не соблюдается; публика, естественно, хохочет, хотя вся эта сцена имеет вид довольно пошлого фарса. Этот старинный обычай объясняется отчасти заимствованием его от живущих в Шадринском и соседних с ним уездах инородцев, преимущественно татар, но, главным образом, он обязан своим существованием своеобразной находчивости крестьян. Дело в том, что если женить сына или выдать дочь с соблюдением всех принятых порядков, то это требует много времени и относительно больших издержек в угощении, тогда как при похищении невесты свадьба совершается немедленно после увоза, и, таким образом, денежные траты если не совершенно устраняются, то значительно сокращаются. В этих видах и похититель, и похищаемая уже заранее сговариваются, и эти сговоры не остаются тайной и для родителей; по заключении предварительного условия происходит уже самое похищение».

1673. Из Купянского уезда Харьковской губернии // Неделя. СПб., 1884. № 25 (перепечатано в: Новое время. СПб., 1884. № 2984).

«Учащающиеся в последнее время в крестьянской среде случаи расхождения супругов по тем или другим поводам прибавили к обычной деятельности органов крестьянского самоуправления — волостных и сельских сходов и волостных судов — еще новую функцию: разлучение супругов и устройство нового сожительства. Привожу в подлиннике [, сохраняя орфографию и пунктуацию,] один из актов этого рода, опуская имена участвовавших в составлении его лиц. “1884 года, мая 20-го дня мы нижеподписавшиеся крестьянин собственник -ан-ской волости М-го общества А. Р. сын К-ко и солдатка той же волости слободы Д-ки М. И. дочь по мужу прежнему А-ва заключили между собою сие условие на нижеследующем: я, К-ко, с своего доброго согласия и позволения родителя моего Р. Кю. К-ко беру на свое и родительское хозяйство М. А-ву с сыном ее 5-летним Д. вместо жены. С тем условием чтобы А-ва почитала меня как мужа Своего и повиновался би Родителю моему исполняла все хозяйственные работы как хозяйка Дома моего и повиновалося и мне и как мужу Своему я же К-ко Должен чтить Ее и уважать Как жену Свою До скончания моей жизни и в случай не дай Бог моей Смерти то А-ва имеет право получить наследство От моего Родителя какое принадлежит мне. За исключением принадлежащего имущества Сину моему от первой жены моей П. Н. так как моя Другая жена У. бросила Дом мой и хозяйство и пошла в развратную жизнь. Но так как у меня Отец при старости лет и малолетнего Сына моего так и меня некому присматривать и одевать и обмивать То ми полное право Твоем родителям Даем Ей А-ой право распоряжаться в нашем хозяйстве и преобретать к нему. Если в Случай моя жена У. прийдет к моему хозяйству то я К-ко не должен щитать ее хозяйкою а щитать А-ву вместо законной, Сина же ее Д. Должен одевать обувать кормить поить и щитать как родного Своего Сина и Если в Случай между мною К-ковым и А-вой видет какая неприятнесть То должен усматривать Соседи и Стареста чья же Сторона Развращает нашу между нами жизнь То Должны Делать нам Кару какая сторона останется виновная Если же от меня К-ка видет что-либо противозаконное Дело то я К-ко Обязуюсь уплатить ей в год А-вой пятьдесят рублей и Если же от А-вой что-либо то же зде-лается противозаконное То должна вийти от меня без ничего в одной верхней одежде и лишается всех прав состояния и не-щитать ничего заслуженным и никаких непроизводить Судо-производств и ншцитать Сей Договор Действительным. К сему Договору Крестьяне А. К-ко и М. А-вая А вместо их неграмотных по их личной прозьбе подписали Крестьянин Т. М-в При етом договоре били свидетели крестьяне той-же волости хутора М-ки Ф. М-ко М. М-в Ф. М-в П. Ш-ко П. С-ко деревни Д-ки вместо их неграмотных подписался Т. М-в. При заключении сего договора присутствовали М-кий сельский староста И. Н-н Своеручно подписался”. В конце акта приложена черная печать с изображением слов: “сельский староста М-го общества К-го уезда”. Любопытно, что в “договоре” принимали участие родные обоих участников: со стороны К-ко — отец, со стороны А-вой — два родных дяди, поставленные последними в списке свидетелей».

2116. Малышев П. Письмо к издателю //Mb. 1876. № 153; СПв. 1876. № 168.

Корреспондент «Московских ведомостей» из села Малышева пишет: «Считаю не лишним сообщить вам факт из крестьянских нравов и жизни, а именно: какой крестьяне имеют взгляд на телесное наказание. У меня в экономии шесть человек работников. Известно, что у русского человека постоянно прорываются между разговорами непечатные слова, что и у моих рабочих было сильно развито. Но они сознавали, что это дурно; только никак не могли отвыкнуть. Теперь же по инициативе одного из них постановили между собою следующий договор: если в избе или на дворе во время трапезы кто-либо из них произнесет неприличное слово, то того наказывают розгами, в первый раз — двумя ударами, во второй — шестью ударами, а в третий и последующие разы — по двенадцати ударов; правило это распространяется и на всех поденщиков, какие бы ни были на работах. Для наблюдения за этим рабочие избрали одного из среды своей, с тем чтоб он следил за нарушением договора и собственноручно наказывал, и чтоб при наказаниях не жалел, то, как они выражаются, “привели его к присяге”, т. е. дали ему 25 розог — и всё это исполняется с замечательною аккуратностию, и сквернословие исчезло. Я сам сначала ничего об этом не знал и узнал только по совершении нескольких операций».

2317. Игнатьев Р. Устинья Кузнецова, жена лже-Пегра Ш // Оренбургские губ. вед. 1882. Nq 3.

Наказания по приговорам войсковых кругов в Яикском городке. Вмешательство общества в семейную жизнь. «За нарушение супружеской верности били плетьми. Незамужнюю, имевшую любовника, били также плетьми и, раздев догола, метлами выгоняли из селения; тому же подвергались проститутки, их наказывали даже строже, вместо плетей — кнутом. За сводничество били кнутом и выгоняли из селения. Мужчина отделывался только плетьми и оставался свободным. Все приговоры по подобным случаям, обсуждаемым в войсковых кругах, занесены в особую книгу, хранящуюся в Уральске в архиве хозяйственного правления Уральского казачьего войска “О телесных и других наказаниях по приговорам 1770 — 1775 годов”. К публичным телесным наказаниям присуждались лица обоего пола без различия сословий. Часто общество мешалось в дела семейные, постановляло решения, устраивало союзы брачные».

2366. Боплан Гильом Левассер де (1630 — 1673). Описание Украйны / Сочинение Боплана; Пер. с фр.; [Предисл.: Ф. У.]

Санктпетербург: В типографии Карла Крайя, 1832. XX, 179, [1] с., 7 л. ил.

<...> Свадебные обычаи: «В Украйне, именно наперекор всем народам, не молодые люди сватаются за девиц, а девицы предлагают им руку и редко не достигают своей цели; им помогает особенного рода суеверие, строго наблюдаемое, так что они скорее получают успех, нежели юноши, которые сами иногда решались свататься на любимой ими девице. Сватовство же происходит следующим образом: влюбленная красавица приходит к суженому в такое время, когда он и его родители находятся дома. Переступив чрез порог, она приветствует их по обычаю украинцев словами: “Помогай Бог” — и садится; потом обращается к пленившему ее молодому человеку, называет его по имени <...> и говорит ему: “По твоему лицу я вижу, что ты человек добрый, что жена твоя будет счастлива и найдет доброго господаря: прошу тебя на мне жениться”. С подобными речами она обращается к отцу и матери, умоляя их согласиться на брак. Если старики не дают согласия или отговариваются молодостью сына, девица отвечает им, что она не оставит их дома, пока он не женится на ней, и что одна только смерть может разлучить ее с суженым. Сказав сие, она требует руки его неотступно и грозит не выходить из дома, если желание ее не будет исполнено. Чрез несколько недель родители принуждены бывают не только согласиться на брак, но даже уговаривают сына полюбить девицу, т. е. жениться на ней, а молодой человек, видя, с каким упорством девица желает ему добра, смотрит на нее как на будущую свою повелительницу и неотступно просит у родителей дозволения подарить ей любовь. Таким-то образом в Украйне девицы скоро пристраивают себя, принуждая отцов и матерей к исполнению своего непременного требования. Отказать им нельзя. По мнению украинцев, не согласиться в сем случае на просьбу девицы значит навлечь на свою голову гнев Божий, а на дом — несчастие, ибо изгнанием девицы из жилища наносится оскорбление всему роду ее, который мстит за оное. Притом же силу употребить не смеют, опасаясь строгого наказания церковного, т. е. суровой епитимьи, большой денежной пени и всенародного бесславия; и поэтому суеверие заставляет украинцев по возможности избегать этого несчастия, которое, по их понятию, обратившемуся почти в догмат веры, бывает неминуемым следствием отказа в желании девицы. Сей обычай водится только между людьми равного состояния, т. е. между земледельцами, которые почти все одинаково богаты. Любовь закрадывается иногда в сердца простого селянина и девицы благородной: тут помогает ей следующий обычай. По деревням Украйны всякое воскресенье и всякий праздник крестьяне с женами и детьми сбираются после обеда в корчму; мужчины и замужние женщины проводят время в попойке, а юноши и девицы веселятся на лугу пляскою под дудку. Туда приходит обыкновенно помещик с семейством своим, чтобы посмотреть на забавы молодых поселян; иногда же дозволяет им плясать пред своими хоромами, где и сам с супругою и детьми принимает участие в танцах. Надобно заметить, что в Украине и Подолии деревни обыкновенно окружены лесочками с тайниками, где летом жители укрываются от хищных татар. Сии лесочки занимают добрую полумилю в ширину. Хотя земледельцы считаются крепостными, однако ж исстари пользуются правом и свободою похищать во время пляски благородных девиц, даже дочерей своего помещика. Но в сем случае проворство и расторопность необходимы: похититель непременно должен ускользнуть с добычею в соседний лесочек и скрываться там не менее 24 часов. Только тогда прощают дерзкому; иначе пропала его головушка. Если уведенная девица пожелает выйти за него замуж, он обязан, под смертною казнью, жениться на ней; если же нет — похититель свободен от наказания. Нерасторопному или открытому прежде истечения суток без околичностей отсекают голову. Впрочем, в 17 лет, проведенных мною в Украине, не случалось мне ни разу слышать о таком похищении. Я видал, как девицы искали себе мужей и как они успевали в своем намерении при помощи средств, выше мною описанных, но увести девицу благородную слишком опасно: чтобы похитить ее насильно в глазах всего общества и скрыться с нею, надобно иметь добрые ноги и сверх того предварительное согласие самой девицы. Получить же ее согласие довольно трудно: земледельцы впали теперь в презрение, а дворяне сделались властолюбивее и надменнее» (С. 69 — 73).

«Свадьбу играют в Украине таким образом: жених и невеста, созвав несколько юношей и девиц, посылают их к своим родственникам с приглашением на весыля, т. е. на свадьбу, а в знак сей обязанности дают им по цветочному венку (который надевается на руку) с расписанием всех особ, приглашаемых на праздник. Молодежь идет попарно, имея впереди одного молодца, который держит в руке трость и от имени всех говорит приветствие и приглашение <...>. Отец, брат или ближний родственник ведет невесту в церковь; впереди их идут двое музыкантов с дудкою и скрипкою; по совершении обряда венчания один из родственников берет молодую за руку и отводит домой с тою же музыкою <...>. Когда наступит время положить новобрачную в постель, родственницы жениха уводят ее в спальню, раздевают донага и осматривают со всех сторон, даже волосы, уши, ножные пальцы, чтобы удостовериться, нет ли у нее иголки или клочка бумаги, напитанного красным соком, и если найдут что-либо похожее — страшная суматоха подымается на свадебном пиру; если же нет ничего — надевают на молодую совершенно белую и новую бумажную рубаху; потом, положив ее в постель, вводят скрытно новобрачного. Занавес у постели задергивается; все почти гости сбираются в спальню, мужчины с кубками в руках пляшут под дудки, а женщины бьют в ладоши, подплясывая до тех пор, пока не совершится брачный союз. Буде молодая подаст какой-либо знак удовольствия, все гости прыгают от радости, бьют в ладоши и поднимают веселый крик. Между тем родственники молодого караулят у постели, прислушиваются... потом отдергивают занавес, надевают на молодую белую рубаху и, если заметят на прежней знаки целомудрия, разглашают

о том по всему дому — веселье льется рекою. В знак же того, что молодая уже принадлежит к числу женщин, надевают ей на голову кичку; ибо одни только замужние могут покрывать голову; девицы всегда ходят простоволосые и за стыд почли бы надеть кичку. На другой день комедия еще забавнее; она покажется даже невероятною для не видавших ее: сквозь рукава рубахи, снятой с молодой и вывороченной наизнанку, продевают палку и носят ее по городу с торжеством, как почетное знамя, свидетельствующее о знаменитой битве, чтобы весь народ удостоверился в целомудрии молодой и в мужестве молодого. Гости следуют за оным с музыкою, песнями и плясками; юноши ведут под руки девиц, бывших на свадьбе; народ толпится и провожает церемонию до самого дома новобрачных. Если же на рубахе не найдут знаков целомудрия — пиршество останавливается, мужчины бросают кубки, женщины прерывают песни, и пристыженные родственники молодой должны терпеть всякого рода оскорбления. Одним словом, весь дом становится вверх дном: бьют горшки, в которых варились кушанья, бросают на пол глиняные кружки, из коих пили; на мать новобрачной надевают хомут и, посадив ее на место почетное, напевают самые оскорбительные песни и подносят ей пить из черепка с упреками в нерадении о дочерней чести. Наконец, сказав ей всё, что на ум ни придет, гости расходятся по домам, досадуя на столь неприятное приключение, а пристыженные родственники молодой запираются на несколько дней в домах своих. Что касается до

12 А се грехи злые, смертные Кн 1 молодого, то в его воле жить с женою или вытолкать ее из дома. Решаясь на первое, он должен перенесгь все оскорбления, какие захотят ему сделать» (С. 74 — 77).

353

2380. Симбирский обычай покупать невест: (Из письма к редактору) / В. Б. [псевд.] // 03. СПб.: В Гутенберговой тип., 1840. Т. IX, год 2. [No 3]. С. 28 - 29 (отд. VII: Смесь).

«Во всей Симбирской губернии, а отчасти в Пензенской и других в крестьянстве не жениху дают приданое невесты, а наоборот, жених должен вносить выкуп за невесту, которая большею частию поступает к нему в дом только в подвенечной одежде без малейшего даже узелка. Этот калым татарский называется здесь кладкою. Чем невеста моложе, красивее и, главное дело, работящее, знающее в хозяйстве, тем кладка значительнее. Выше 150 руб. ассигнациями или, по теперешнему курсу, 45 рублей серебром, кладка редко бывает. Оценщики соображаются с подушною оценкою опекунского совета, как кажется. Ниже этой цена бывает очень часто, и, таким образом, в деревнях Симбирской губернии случается слышать следующие разговоры: “Моя дочка пошла в полтораста рублей, ровно с кладочною ценою”. — “Счастлив ты, кум, а вот у Демьяныча-то дочку взял парень так уж впрямь что задаром, стыдно сказать — пошла девка в двадцати пяти рублях, а кладочная цена там ведь сто тридцать пять рублев”. — «Ну, вот Харитоныч недурно свою спустил, приворожила так к себе вдовца, который внес кладки сто восемнадцать рублев сорок пять копеек, а цена-то — сто сорок рублев». Корень этого обычая можно искать не иначе, как во влиянии татарского ига и в том, что Симбирская губерния и поныне наполнена татарами и разноверцами. Замечательно еще то, что деньги эти, по сделанному условию в количестве, жених кладет в день сговора на невесту, а отсюда и название кладки. Вслед за сговором бывает так называемый запой. При этой церемонии невеста дарит жениха платком. Через три недели после запоя бывает свадьба, а в продолжение этих трех недель жених через день должен приходить к невесте с гостинцами. Ежели ровно через три недели после запоя он не обвенчается, то кладка и все подарки пропали: отдать за него считается бесчестным в таком случае. Бывают, однако, исключения из правила, а именно тогда, когда на запое присутствует священник и сделал запись или условную грамоту, что свадьба отсрочивается на неопределенное время. Порядочные отцы таких записей не допускают, а делают это лишь вдовцы или уж самые горемычные се-мьяне. После всего этого заключить надобно, что симбирскому мужику жениться дело очень мудреное при обычае давать кладку да подарки; но случается, что иной богатый мужик отдает дочь за небогатого парня, которому нечем и кладку положить, так в этом случае тесть из своей мошны вынимает самую большую кладь, какую только можно, и дает ее жениху для совершения обычая выкупа, а потом или сам обратно берет эти деньги, или, что также бывает, чтобы поправить состояние молодых, отдает тихомолком эту сумму новобрачным. Во всяком случае родительское самолюбие заставляет отца быть щедрым».

321

ииииииииииииииииии

А. Г. Смирнов

ОЧЕРКИ СЕМЕЙНЫХ отношений ПО ОБЫЧНОМУ ПРАВУ русского народа

То, что ныне с точки зрения нынешнего времени кажется естественным и разумным, есть продукт долгого и трудного процесса.

[Р.] Иерит

Народные юридические обычаи и понятия, с одной стороны, представляются продуктом исторического развития народа, с другой — отражают современное, более или менее изменившееся состояние условий народной жизни. Рассмотреть с исторической точки зрения обычаи и понятия русского народа в сфере семейных отношений и изобразить современное их состояние, насколько позволяют доступные источники, — такова задача, посильное исполнение которой представляют настоящие очерки. Сознание того, кажется, несомненного факта, что народы в своем первоначальном развитии переживают общие исторические моменты, дало мне основание сопоставлять явления нашего народного быта, относящиеся к той или другой исторической эпохе, с аналогичными явлениями в жизни других народов, стоящиРРх на ступенях развития, соответствующих тем историческим периодам, к которым принадлежат по своему происхождению те или другие явления нашего народного быта. Такое сопоставление в настоящих очерках мне казалось необходимым. С одной стороны, потому что только путем такого сопоставления можно определить, какие явления в нашем обычном праве имеют общий характер, свойственный той или другой стадии общекультурного развития, и какие составляют принадлежность только некоторых народов или преимущественно русского народа. С другой стороны, только с помощью сравнительного метода представляется возможным объяснить надлежащим образом некоторые стороны нашего народного быта, многие остатки разных исторических эпох, сохраняющиеся до сих пор в народном быту: сравнительно-историческая аналогия нашего обычного права с правами других народов помогает нам также определить значение таких явлений народной жизни, которые известны нам только в виде отрывочных, не имеющих в современном быту объяснения, остатков старины.

В собирании материалов для сочинения мне оказал большую помощь прекрасный библиографический указатель по обычному праву г-на [Е. И.] Якушкина «Обычное право. Выпуск первый. 1875».

I. ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНЫЙ ОЧЕРК БРАЧНЫХ ОТНОШЕНИЙ

Состояние отношений между лицами различного пола в эпоху первичной жизни народов и его следы в позднейшей истории.

По выводам современной науки, первобытное состояние человека было состоянием крайней дикости. По всей вероятности, люди в первобытные времена жили небольшими общинами, слагавшимися путем чисто животного расположения. Брака как этического института, как союза нравственного, влекущего за собою полное и пожизненное общение двух лиц различного пола, тогда не было, и связи лиц различного пола определялись исключительно чувственными животными инстинктами. Лица разных полов сходились и жили вместе, пока продолжалось половое влечение. Минуло время животного возбуждения, и связь между ними так же легко разрывалась, как легко заключалась. Новое побуждение чувственности — и новая, столь же легкая связь с тем или другим лицом. Признавая, однако, господство чувственных половых инстинктов, едва ли будет основательно признать в первоначальную эпоху существование совершенно неограниченной свободы половых отношений. При отсутствии всяких определений, конечно, связь между мужчиной и женщиной могла быть и мимолетная, могла ограничиваться и однократным удовлетворением чувственности; но общим типом половых отношений в первобытные времена скорее можно признать существование союза мужчины с женщиной, имевшего некоторую продолжительность, например ограниченную известным временем года или периодом кормления ребенка грудью матери⁷⁰⁵.

Такое состояние отношений между полами первоначально, несомненно, было состоянием чисто фактическим. Но, кажет-с я, уже в весьма ранние времена оно получает, особенно с внешней стороны, по отношению к лицам, не принадлежащим к общине, некоторую юридическую определенность.

В сочинениях писателей древности есть указания на подобное состояние супружеских отношений у некоторых первобытных племен, известных древним. Общее смешение полов и в настоящее время видим у некоторых диких племен. Так, на Андаманских островах обычай предписывает мужчине и женщине оставаться вместе до тех пор, пока ребенок не будет отнят от груди; после чего им кажется вполне естественным разойтись, и каждый приискивает себе новое лицо для брачного сожития. У наиров⁷⁰⁶ в Индии никто не знает своего отца и всякий смотрит на детей своей сестры как на своих наследников. Тигуры в Оуде живут обширными общинами, в почти безразличном половом смешении, и даже для тех лиц, которые считаются в супружестве, брачные узы существуют только по имени. У других племен, уже вступивших на высшие ступени развития, на первоначальный гетеризм указывает отсутствие названий для обозначения отношений, свойственных индивидуальному браку. Таковы, например, жители Сандвичевых островов. У них в систему родства не входит понятие брака. В их терминологии родственных отношений нет названий для обозначения дяди, тетки, двоюродных брата и сестры. Только деды, родители, братья и сестры, дети и внучата обозначаются определенными терминами. Дитя, по такой терминологии, принадлежит, следовательно, целой группе и не имеет более близкого отношения ни к своему отцу, ни к своей матери, которые стоят к нему в такой же степени родства, как дяди и тетки. Но такая система родства, впрочем, уже давно не соответствует действительному положению тамошнего общества⁷⁰⁷.

Общее смешение полов было первоначально формою брачных отношений и у народов культурных, которые весьма уже давно вышли из грубой первоначальной эпохи. Это с несомненностью доказывается долгое время сохранившимися в их позднейшей истории остатками первобытных порядков. Некоторые из таких остатков мы укажем ниже. Здесь заметим только, что в позднейшей истории явления, ведущие свое начало из периода общего смешения полов, обыкновенно приурочивались к храмам и религиозным празднествам и, как старина, освященная веками, долго сохранялись в неприкосновенности и пользовались общим уважением.

Индоевропейские народы или, точнее, их предки еще до выхода из своей азиатской прародины выработали благоустроенный семейный быт до такой полноты, что уже составились ясные понятия об отце и лштери, сыне и дочери, брате и сестре, свекре, девере, снохе и других терминах родства⁷⁰⁸. Такая терминология отношений родства предполагает брак в индивидуальной форме. Несмотря на это, как мы уже заметили, и у индоевропейских народов долго сохранялись, да и до сих пор еще не совсем исчезли следы первоначальной свободы половых сношений⁷⁰⁹.

У русских славян явления, ведущие свое начало из времен первоначального гетеризма, соединились с религиозными празднествами в честь производительных плодотворящих сил природы, в честь божеств любви, наслаждения, плодородия, брака⁷¹⁰. Время пробуждения и развития сил природы — весна и лето — было временем этих празднеств. Но известно, что празднование явлений, господствующих в весеннюю и летнюю пору, начиналось со времени зимнего солнцеворота, когда солнце пойдет на лето. Первыми праздниками в честь весны и лета были праздники, соответствующие нынешним святкам⁷¹¹.

О смешении полов, которое имело место на этих праздниках, свидетельствует «Стоглав»:

«Русали о Иванове дни и в навечерии Рождества Христова и Крещения: сходятся мужи, и жены, и девицы на нощное пле-щевание, и на безчинный говор, и на бесовския песни, и на пля-сание, и на скакание, и на богомерзкия дела, и бывает отроком осквернение и девам растление. И егда мимо нощь ходит, тогда отходят к реце с великим кричанием, аки бесни, и умываются водою, и егда начнут заутреню звонити, тогда отходят в домы своя и падают, аки мертвии, от великаго клопотания»⁷¹².

Некоторые святочные забавы сохранили в себе несомненные следы первобытной половой свободы.

«Что такое святочные игры? — спрашивает г-н К. Д. Кавелин и отвечает: — Перенесенные с улицы в комнату, смягченные приличием и христианскою нравственностью развалины прежних вакханалий. Суженый, суженая — альфа и омега святочных игр; а мы знаем, что это могло значить в отдаленные времена язычества»⁷¹³. За святочными праздниками следует Масленица, к которой приурочена встреча весны (так как постом⁷¹⁴, с принятием христианства, языческое празднество стало невозможно)⁷¹⁵. Есть прямые указания на свободу половых сношений, имевшую некогда место в этот праздник. Например, на Масленице в губерниях Московской, Рязанской, Тамбовской и Пензенской «самые девушки надевают на головы повойники и кички» (убор замужних женщин)⁷¹⁶. Весну встречают обыкновенно на Красной Горке. «Красная-Горка и вьюнишник (от “юный”, “юность”), — говорит г-н К. Д. Кавелин, — составляющие, по мнению одних, особенные праздники, и нераздельные, по мнению других, — не только представляют празднование весны, но, кажется, даже и следы языческих вакханалий, которые везде и всегда происходили в определенное время, напоминая тем о когда-то бывшем чисто природном состоянии человека. Темное предание о них сохранилось в поздравлении молодых, обычном на Красную Горку; в хороводах; примете, что время Красной Горки почитается благоприятнейшим для свадеб»⁷¹⁷. В Нижегородской губернии и в настоящее время сходятся на Красную Горку женихи и невесты, нарядясь как можно лучше; при этом бывают и умыкания⁷¹⁸. Окончательное торжество весны сливается теперь с воскресением праведного солнца — Христа.

После Пасхи начинаются весенние игрища, «игрища меж селы», о которых упоминает первоначальный летописец⁷¹⁹. Именно о радимичах, вятичах и северянах Нестор говорит, что «бра-цы же не бываху в них, но игрища межю селы. Схожахуся на игрища, на плесанье и на вся бесовская игрища, и ту умыкаху жены собе, с нею же кто совещащеся». Подобные игрища существовали и позднее, как видно из известий последующего времени. Как летопись Нестора, так особенно позднейшие известия свидетельствуют, что на этих игрищах допускались буйный разгул и свобода половых сношений⁷²⁰. В настоящее время в некоторых местностях Купальные ночи (Купальни) начинаются с первого воскресенья после Пасхи и продолжаются до осени во все праздники. От этих ночей сначала завязывается лада, потом — сватовство⁷²¹. На этих игрищах имели место хороводы и другие игры. В Архангельской губернии до сих пор хороводы называют игрищем⁷²². Хороводы составляли первоначально часть языческих религиозных обрядов. Нам кажется, что ритуал некоторых хороводов сохраняет в себе ясные следы первобытного гетеризма. Например, в одном хороводе девушки должны поочередно целовать парней с первого до последнего⁷²³. В Олонецкой губернии на беседах (зимние сборища молодежи) в употреблении игра перепелка. (Это, очевидно, хоровод, перенесенный в комнату.) В этой игре удар по плечу обозначает любовь парня к девушке или девушки к парню, и церемония ударов по плечу продолжается до тех пор, пока, по народному выражению, парни и девушки не поколотятся со всеми, которые им любятся!⁵. Любопытна также известная игра горелки. «Горелки, — говорит г-н А. Н. Афанасьев, — начинаются с наступлением весны, с<о> Светлой недели, когда славилась богиня Лада, покровительница браков и чадородия, когда самая природа вступает в свой благодатный союз с богом-громовником, и земля принимается за свой род»⁷²⁴. Эта игра указывает на древнюю умычку девиц, кажется, по взаимному соглашению⁷²⁵.

Народные игрища сосредоточиваются, главным образом, около Семика и Троицына дня. В Семик и Троицын день праздновались супружеская любовь и наслаждения⁷²⁶. О полном разгуле, который допускался в это время на игрищах, свидетельствует, например, следующий факт. «Между суеверными предметами, — говорит г-н А. В. Терещенко, — народ сохранил на берегу реки Мечи в селе Козьем (около Тулы) кучу камней, расположенных хороводным кругом. Там думают, что этот круг состоял из хороводных девушек, которые за неистовые пляски их на Троицын день превращены небесным громом в камни»⁷²⁷.

К летнему солнцевороту относится праздник Купалы. С празднеством Купалы сближают и празднество Ярилы. Несомненно, что на этих празднествах чествовались живительные, плодотворящие силы природы⁷²⁸. Время этих языческих торжеств (последняя неделя июня) есть время наибольшего развития всех сил природы и усиления естественных желаний. Естественно поэтому, что здесь, в этих торжествах, особенно нашла место исчезавшая уже из жизни свобода половых сношений. Игумен Елеазарова монастыря Памфил в своем послании к князю Димитрию Ростовскому, наместнику псковскому (1505) так описывает любовный разгул Купальского праздника: «Еда⁷²⁹ бо приходит велий праз<д>ник день Рождества Предтечева, и тогда во святую ту нощь мало не весь град взмятется и взбесится, бубны и сопели, и гудением струнным, и всякими неподобными играми сотонинскыми, плесканием и плясанием <...> женам же и девам плескание и плясание, и главам их накивание, устам их неприязнен клич и вопль, все-скверненыя песни, бесовская угодия свершахуся и хребтом их вихляние, и ногам их скакание и топтание; ту же есть мужем же и отроком великое прелщение и падение, но яко на женское и девическое шатание блудно и в зрение, такоже и женам мужатым беззаконное осквернение, тоже и девам растление»⁷³⁰. Подобное же описание Купальского праздника находится, как мы видели выше, и в «Стоглаве». Несмотря на протест духовенства, до позднейшего времени на Яриловом празднестве допускались свободные объяснения в любви, поцелуи и объя-ти я, и матери охотно посылали своих дочерей поневеститься на игрищах⁷³¹. В Витебской губернии накануне Иванова дня «молодые девушки надевают на голову вайник (головной убор замужних женщин)»;⁷³² в других местах молодые люди обоего пола купаются в реках перед закатом солнца. Вечером раскладывают огонь на полях и на горах.

Девушки и мужчины, побравшись за руки, прыгают попарно чрез огонь. Если при скакании не разойдется пара, то это явный признак, что она соединится браком⁷³³.

Что касается до религиозного гетеризма, то следы его можно видеть в так называемом свальном грехе. «Его история, — говорит Е. И. Якушкин, — мало известна, но во всяком случае он есть явление, тесно связанное с существовавшей до него свободой половых сношений, и основа его религиозного характера есть языческая»⁷³⁴. Религиозная проституция в настоящее время распространена в Царстве Польском, в Архангельской и других северных губерниях, а также в Приуральском крае⁷³⁵.

Кроме указанных нами народных сборищ, на которых допускалась свобода половых сношений, имевшая здесь религиозное значение, существуют в настоящее время и другие сборища молодежи, уже потерявшие теперь свой первоначальный религиозный характер, а может быть, и не имевшие его, так как должно предполагать, что указанные нами языческие вакханалии получили свой религиозный характер впоследствии, а первоначальною их целью, вероятно, были исключительно половые наслаждения. В г. Калязине существует старинный обычай: молодежь обоих полов проводит осенние ночи на улицах с песнями и разными играми. Дурных последствий от этих гуляний было много. Поэтому обычай этот в последнее время поддерживается лишь низшим классом. Главные гулянья бывают после Сергиева дня (25 сент.). Тут преимущественно женихи высматривают себе невест⁷³⁶. Осенью и зимою местом собрания крестьянской молодежи служат посиделки, беседки, вечерки, вечерницы, досвитки и т. д. Любовный разгул, который на них допускается, особенно ясно указывает на остатки первоначальной свободы половых сношений. В некоторых селениях Пинежского уезда Архангельской губернии на вечеринках имеет место полная свобода половых сношений. Там сношения эти не считаются предосудительными; напротив, девушке, не выбранной парнем, на вечеринке нередко приходится выслушивать горькие упреки от своей матери⁷³⁷. Свобода половых сношений на посиделках имеет также место и у Усть-Цылемских раскольников⁷³⁸. На посидках⁷³⁹ в Новгородской и Псковской губерниях у каждой девушки есть любовник — дружень. Сама же девушка относительно его называется друженица. По окончании посидки дружни умыкают друже-ниц. Впрочем, действительные половые сношения не всегда имеют место⁷⁴⁰. В уссурийских казачьих станицах на вечерках постоянно разыгрываются такие сцены, о которых даже неудобно говорить в печати⁷⁴¹. В Малороссии на вечерницах парни и девушки после общей пирушки укладываются спать попарно. Родители и родственники молодежи смотрят на эти собрания как на дело очень обыкновенное и только тогда обнаруживают свое неудовольствие, когда в семье оказывается беременная девушка⁷⁴². В других местностях первоначальная свобода половых сношений на вечерницах имеет уже только обрядовое значение. Так, например, в Воронежской губернии у малороссов на вечерницах парубки нередко спят с девушками, но половые сношения между ними являются как исключение⁷⁴³. В некоторых местах свободное обращение между мужчинами и женщинами, считаясь уже вообще предосудительным, допускается на посиделках лишь как обычай старины. Так, в Пермской губернии на вечерках допускается в обращении молодых людей с девушками полная свобода. Все почти вечерочные игры сопровождаются поцелуями, которыми девушки наделяют мужчин без всякой застенчивости, хотя во всякое другое время это считается крайне предосудительным. Часто родители самых строгих правил, не позволяющие девушке входить в горницу, если в ней есть посторонний мужчина, на вечерки отпускают ее беспрекословно, хотя, конечно, знают, что там происходит⁷⁴⁴. Вообще в народе и в настоящее время замечается в отношениях и в обращении между молодыми людьми значительная свобода, которая, очевидно, ведет свое начало из периода общего смешения полов. Между крестьянами обнять девушку, поцеловать ее ничего не значит. В Ветлужском уезде молодые люди сближаются на беседах и посиделках, и нередко связи молодых людей бывают слишком тесны⁷⁴⁵. В Малороссии молодой человек, слюбившийся с девушкой, ходит к ней ночевать. Здесь, впрочем, такой обычай есть только остаток старины, уже не согласующийся с общим строем народной жизни. Утверждают, что между любящими всегда сохраняется целомудрие⁷⁴⁶. Вообще нужно заметить, что свобода в обращении между полами не считается предосудительною только до замужества девушки; со вступлением в брак последняя переходит в исключительное обладание мужа. В Казанской губернии, например, говорят, редко можно встретить невинную девушку в 16 — 17 лет, несмотря на то, что они вступают в брак большею частью 16 — 20 лет, родители на это смотрят легко; но примеров разврата замужних женщин почти не встречается⁷⁴⁷. Понятно, что при господстве подобных нравов девственность не может иметь цены. Есть даже пословица: «Жену с почину берут»⁷⁴⁸. В Мезенском уезде, где существует свальный грех, невинность девушки вовсе не ценится, напротив, родившая девушка скорее находит там себе мужа, чем сохранившая девственность⁷⁴⁹. В Пермской губернии девушки нередко не сохраняют невинность до брака. Родители их в этом, обыкновенно, ничего не видят дурного. Вольное поведение не препятствует девушке выходить замуж⁷⁵⁰.

Подобные понятия и обычаи существуют и у других народов, стоящих на низших ступенях развития. Приведем некоторые примеры. Геродот свидетельствует, что у фракийцев девицам предоставляется жить с кем хотят, тогда как жен у них стерегут строго⁷⁵¹. У таитян девушки до замужества пользуются большою свободою, а замужние женщины ведут себя не хуже, чем в других странах света. У новозеландцев и индийцев племени кри целомудрие девушки не считается за добродетель. У бразильцев и жителей Ладронских и Андаманских островов невинность девушки не одобряется у первых, потому что приписывается ее непривлекательности, а у вторых — потому что это считают спесью и эгоистичностью⁷⁵². То же видим у некоторых инородческих племен России. Так, в Пермской губернии девушки часто не сохраняют невинности до брака и выходят замуж с детьми. И пермяк не только это не считает для себя обидным, а напротив, очень доволен этим, особенно если дети невесты уже на возрасте, так как подростки могут помогать ему в работе⁷⁵³. У вотяков снисходительно смотрят на сближение молодых людей; редкая девушка не имеет любовника. Там существует даже поговорка: «Мужик не любит — Бог не любит». Родители не решаются восстать против древнего обычая. Измены замужних женщин своим мужьям редки⁷⁵⁴. У черемис (в некоторых местах) девственность также не ценится⁷⁵⁵. У коняг целомудрие девушки вовсе не ценится. Здесь и замужние женщины полагают свое тщеславие в том, чтобы понравиться большему числу мужчин, и мужья редко ревнуют своих жен⁷⁵⁶. У камчадалов девственность не имеет значения. Зять даже упрекает тещу, когда получает невесту девственною⁷⁵⁷.

На существовавшее прежде общее смешение полов указывает также и гостеприимный гетеризм, т. е. снабжение гостей временными женами из женщин, принадлежащих к семье хозяина. Такой обычай встречается у многих диких племен⁷⁵⁸. В русской сказке «хозяйка» кладет спать заезжего молодца — «гостя дорогого» — со своею дочерью⁷⁵⁹. Очевидно, сказка эта хранит в себе воспоминание о временах давно минувших, когда тот обычай гостеприимства, о котором она рассказывает, имел в народном быту действительное значение. Г-н Якушкин видит нечто подобное гостеприимному гетеризму в следующем обычае, который соблюдался у нас до последнего времени при найме охотников в рекруты; в некоторых местностях при найме в рекруты наемщик, живущий в семье нанимающего его крестьянина, получает по обычаю право на всех молодых женщин дома, и этот обычай, по словам г-на Г. В.....а так укоренился в народе, что из пяти наймов четыре совершаются под таким непременным условием⁷⁶⁰.

На первоначальное смешение полов указывают также некоторые свадебные обряды и обычаи. В Ставропольском уезде на девичнике, на который созывают парубков и девушек, после пирушки, по старинному обычаю, все ложатся спать — жених с невестою, а парубки — с прочими девушками⁷⁶¹. Соответствующий этому обычаю обряд, известный под названием празднования подушки, существует у донских казаков. Мы приведем описание этого обряда в том виде, в каком он существует в Черкасской станице. На сговоре (который бывает в доме родителей невесты), по уходе пожилых людей на ужин к родителям жениха, одна из подушечниц берет с постели пару подушек и, положивши их рядом на скамью или диван, приглашает желающих садиться. Первыми садятся жених с невестою и, принявши из рук подушечницы вино, вперемежку с поцелуями выпивают его при пении подушечницы: «У нас ныне незнакомый побывал, у столика три ножечки поломал, у К. пуховые подушечки помял, а К. целовал, миловал». После этого и все бояре садятся, каждый с избранною им девушкою, предварительно приглашенною одною из подушечниц. Каждой паре, расположившейся на подушках, подушечница подносит по рюмке вина, а чаще — по рюмке воды. Выпивши ее, молодые люди целуются до трех раз. Расплатившись за выпитое вино, они сходят с подушек, уступая место следующей паре. И это продолжается до тех пор, пока все присутствующие молодые люди не перебывают на подушках. Г-н А. Корнилович в своем описании свадебных обычаев казаков в XVII и XVIII вв., говорит, что молодой человек, отпустив сидевшую с ним на подушках девушку, мог просить садиться другую, третью и т. д. Со «сговорного бала» девушки в сопровождении молодых людей расходятся по домам. Остаются двое или трое бояр и столько же девушек. Жених, бояре и подушечницы ужинают после этого у невесты, а потом остаются у ней ночевать. Впрочем, правом постоянного ночлега в доме невесты пользуется только жених, бояре редко, и то с позволения невесты и по согласию подушечниц⁷⁶².

Теперь нам предстоит рассмотреть значение брака общинного и отношение к нему брака личного.

Несомненно, общее смешение полов было первоначально состоянием только фактическим. Только с течением времени, сознанное и до известной степени определенное человеком, оно может получить некоторым образом юридический вид, свойства более или менее искусственного учреждения, стать браком общинным. Общие свойства брака общинного могут быть представлены в таком виде⁷⁶³. В небольшой общине, члены которой родственны между собою, все мужчины считаются в супружестве со всеми женщинами. При этом мужчины такой общины не допускают, чтобы человек посторонний относился к их женам с теми правами, какие они сами имеют относительно последних. Остатком таких воззрений являются некоторые обычаи, до сих пор сохраняющиеся у нас в быту простого народа. Так, если при умыкании на посидках захватит девушку кто-нибудь не из своих парней, то ему надо ждать побоев от последних⁷⁶⁴. А в Екатеринославской губернии есть обычай, чтобы тот, кто ходит в чужую деревню «на сборище гулять к девкам», купил водки парням той деревни⁷⁶⁵.

С другой стороны, женщины, принадлежащие к той общине, где господствует брак общинный, как на мужей смотрят только на мужчин своей общины. Так, о туземцах острова королевы Шарлотты известно, что у них женщины, считая своими мужьями мужчин своего племени, с мужчинами других племен очень строги и осторожны. Что же касается до характеристических свойств супружеских отношений внутри той общины, где все мужчины и женщины смотрят друг на друга как на супругов, то они следующие. Женщины составляют достояние всей общины и не могут отказывать никому из членов ее в их брачных преимуществах: у жителей Андаманских островов всякая женщина, которая вздумала бы противиться супружеским требованиям какого бы то ни было мужчины своего племени, подлежит строгому наказанию. Мужчины все вместе обладают женщинами, и никому из них не дозволяется присваивать себе одному ту или другую из общих жен. В глазах общины мужчина мог присваивать себе в свое исключительное обладание только женщину из чужой общины, приобретенную им посредством умычки или военного захвата, ибо личный брак его с женщиною своей общины должен был представляться нарушением прав общинных. Поэтому А. Пост прямо говорит: по всей вероятности, начало личного брака лежит в похищении женщин.

Зарождение личного брака. - Участие мужчины и женщины в установлении личного брака и положение их относительно друг друга в возникающем и утверждающемся брачном союзе.

При общинном браке похищение женщины из чужого племени было, конечно, удобным способом добыть себе отдельную жену, однако, с другой стороны, есть основания и факты предполагать возможность возникновения личного брака и в среде самой общины. Действительно, что такое индивидуальный брак? Более или менее тесный, более или менее продолжительный союз мужчины и женщины. И если, например, у жителей Андаманских островов мужчина и женщина живут вместе, пока ребенок не будет отнят от груди, то, очевидно, связь их могла бы быть и продолжена.

Едва ли будет справедливо предположить, что более продолжительная связь мужчины и женщины могла встречать достаточно сильное сопротивление со стороны общины — особенно в раннюю эпоху, когда все отношения находились в состоянии случайности и неопределенности. Мы даже имеем основание думать, что индивидуальный брак получил первоначальное развитие в среде тех общин, где до того времени господствовало общее смешение полов. В пользу такого предположения служит следующее обстоятельство. Известно, что у многих племен, стоящих на низких ступенях развития, индивидуальные браки заключаются между родственными лицами, а местами это даже возведено в принцип (эндогамия). С течением времени является стремление избегать кровосмесительных браков и заключать браки с неродственными лицами, так что последние браки совершенно вытесняют первые (подробнее об этом см. ниже). Теперь если индивидуальные браки в общинах с самого своего начала суть браки с чужеродными женщинами, то понять происхождение указанных явлений представляется, как нам кажется, делом во всяком случае весьма трудным. Первенствующее положение в общине, нравственное влияние, наконец, просто физическая сила могли всегда служить в первоначальные времена достаточным основанием исключительных притязаний мужчины на женщину своего племени. Так, по Страбону и Диодору, у африканского племени троглодитов все жены и дети были общею собственностью общины, но у главы общины была и отдельная жена, и кто из членов общины посягал на жену последнего, тот платил штраф — именно овцу⁷⁶⁶. Известно, что у некоторых диких народов мужчины одного племени дерутся между собою из-за исключительного обладания тою или другою женщиною. Так, у индийцев Гудзонова залива, по рассказу Гирна, всегда было в обычае, что мужчины дрались за женщину, которая им нравилась, и добыча, разумеется, доставалась сильнейшему⁷⁶⁷. У коняг мужчина, доказавший перед общиной свое мужество, имеет право выбирать себе любую женщину⁷⁶⁸. Далее, исключительное обладание женщиной во многих случаях могло быть узаконяемо предварительным временным признанием общинных прав (см. об этом ниже).

Что же побуждало первобытного человека к индивидуальному браку, и насколько велико участие мужчины и женщины в его установлении? И .-Я. Бахофен в своем сочинении «Das Mutterrecht» приходит относительно этого предмета к следующим выводам. Против безразличного смешения полов впервые восстала женщина, а не мужчина. Возмущаемая таким порядком, она стремилась к браку индивидуальному и установила его, заняв в нем преобладающее положение. Муж находился в подчинении у жены, родство считалось чрез женщин, наследство передавалось по женской линии. При этом женщины играли главную роль в политической жизни. Только с течением времени духовное влияние отца начинает брать верх над идеей материнства: мужчина заявляет право на преобладание и становится в браке и общественной жизни на первое место⁷⁶⁹. К таким же, каковы приведенные нами выводы Бахофена, приходит и А. Жиро-Телон в своем сочинении «Les origines de la famille». Но Дж. Леббок, имея в виду низкое положение женщины у неразвитых народов, предполагает, что общества с преобладанием женщины могли быть только редким исключением и что теория Бахофена поэтому не выдерживает критики⁷⁷⁰. А. Пост в своем сочинении «Die Geschlechtsgenossenschaft, der Urzeit und die Entstehung der Ehe» также считает несостоятельной гипотезу о периоде гинайкократии⁷⁷¹. Факты, которые, по-видимому, указывают на гинайкократию, объясняются, по его мнению, большею частью первобытною системою родства, в которой, при совершенной неизвестности отечества, господствовал принцип материнства. Но как мало последнее обстоятельство ведет за собою господство женщин, видно уже из того, что, по общему правилу, в то же самое время женщины отстраняются от наследования в правах состояния и в имуществе и только мужчины имеют право наследования. Женщины, таким образом, служат только как посредствующие лица для наследования мужчин. Встречающиеся случаи наследования женщин с исключением мужчин суть только исключительные явления⁷⁷². В нашей ученой литературе профессором В. Н. Леш-ковым, отвергающим возможность для женщин иметь преимущественные пред мужчинами права в первобытный период, также было указано, между прочим, то обстоятельство, что в первобытный период не женщины оставляют наследство и наследуют, а мужчины⁷⁷³. Едва ли действительно можно ставить первоначальное установление индивидуального брака в зависимость от деятельности женщины или, по крайней мере, считать такую роль женщины в развитии брака явлением общим и нормальным. Женщина не имеет настолько сил, чтобы стать первым и главным двигателем в возникновении и утверждении брака — как союза мужчины и женщины. С другой стороны, несомненно, что и в первоначальные времена мужчина имел побуждения желать индивидуального брака: развитие влечения к известной женщине, особенно же потребность в работнице для трудов по хозяйству, конечно, были достаточно сильными мотивами, чтобы заставлять его стремиться к исключительному обладанию женщиной. Если независимая женщина раннего порядка вещей не подчинялась добровольно желаниям мужчины, что, должно думать, бывало нередко, то последний, как представитель сильнейшего пола, был в состоянии одолеть ее, подчинить своей власти и держать в своей воле. Естественно поэтому, что мужчина всегда занимал первое место в брачном союзе. То же следует сказать и о положении его в общественной жизни. С течением времени фактическое преобладание мужчины над женщиной, главным образом, под влиянием руководителей общественного мнения — мужчин, получает значение нравственного и юридического принципа. По крайней мере, такое положение мужчины в брачном союзе и общественной жизни есть обычное и нормальное. Первенствующее положение женщины является только как исключение и объясняется, главным образом, тем простым фактом, что в первобытном обществе из лиц, вступающих в брак, не мужчина, а женщина могла иметь жилище, хозяйство и вообще экономическую самостоятельность, так что не жена шла в дом мужа и становилась, таким образом, в зависимость от мужа, а наоборот, муж шел в дом жены и потому становился в зависимость от нее. Также и в позднейшие эпохи иногда жена могла принимать в свой дом мужа, а иногда родители могли принимать к себе в дом зятя — мужа своей дочери. В таком случае муж всегда находится в большей или меньшей зависимости от жены или ее семьи⁷⁷⁴. Но обыкновенно отношение между мужем и женой в первобытном обществе бывает совершенно обратное: не муж в качестве как бы законного любовника («amant legal», по выражению А. Жиро-Телона) или даже раба входит в дом своей жены, а, наоборот, он приобретает жену как средство удовлетворения животной страсти и как рабыню, которая должна заботиться о его удобствах и беспрекословно повиноваться ему.

Замечательно, что наши свадебные обычаи и обряды, а также многие народные сказания и песни сохранили в себе весьма заметные следы этих первобытных порядков. Распространенная в народе песня в таком виде представляет отношения между молодцем и девушкой — будущими мужем и женой. Молодец вырывает из рук девушки платок и заставляет ее поднять его. Та отказывается, говорит, что она не слуга его, и не слушается его. Но потом девушка говорит, что она его слуга и слушается его, и, подняв платок, отдает его молодцу.

Что и честь молодцу, и хвала удальцу.

Что такая похвала, девка платок подняла, —

заключает песня. По другим вариантам этой песни молодец (в одной песне — Дон-Иванович) заставляет девушку поднять с земли его шляпу и надеть ее на него⁷⁷⁵. Как заставлял молодец девушку слушаться его, видно из другой песни. На зеленом лугу стоят по одну сторону девицы, по другую — удалые молодцы. Пошли парни девок выбирать. Выбрал молодец себе по сердцу девушку и, чтобы слушалась его, ударил ее по белому лицу, по румяной по щеке, по жемчужной по серьге. Рассыпалась сережка жемчужная, расплакалась девушка перед молодцем⁷⁷⁶. Один хоровод называется «Покорище девицы». В нем девушка принуждается плетью к покорности своему жениху⁷⁷⁷. Любопытны также следующие свадебные обряды. В Архангельской губернии жених перед отъездом к венцу обводит невесту трижды вокруг себя и толкает ее, но так, чтобы она не села, а упала на лавку. Тогда присутствующие кричат: «Ура, победил!»⁷⁷⁸ Во Владимирской губернии в число свадебных обрядов входит обряд величания жениха невестою. Он состоит в следующем. Когда невесту приводят в баню, она ложится на полок; подруги ее берут в руки веники, мочалки и жгуты и начинают бить невесту, приговаривая: «Величай жениха!» Невеста, по принятому обычаю, несмотря на то что ее бьют, несколько времени отказывается называть жениха по имени и отечеству и называет кого-нибудь другого и затем уже обращается к величанию своего суженого⁷⁷⁹. В Нижегородской губернии невесту колют в бане булавками, чтобы величала жениха⁷⁸⁰. Подобное враждебное и насильственное отношение «ненавист-ников»-молоди,ев к своим суженым выражается также в нашей народной поэзии в различных образах, которые, несомненно, выражают метафорически грубые отношения действительности. Девица в свадебной песне говорит, что три грозы пригрозил ей чуж отецкий сын — будущий муж ее:

Перву грозу — ступил на ногу:

От того страху, от полоху⁷⁸¹ Подломились ножки резвые;

Другу грозу — прижал мне праву руку:

Он сломал злачен перстень,

Бриллиантовы ставочки по полу рассыпались.

А третью грозу пригрозил —

Он взглянул по-звериному:

От того страху, от полоху Мое цветно портишечко По шитью распоролося⁷⁸².

Насилие над женщиной символически выражается завладением молодцом знаками ее девственной чистоты и независимости. В свадебной песне подруги советуют невесте стеречься.

Возле тебя, —

говорят они, —

сидит сорви-венок,

Сорви-венок и згай-голова Згай-голова и рассыпь-коса’.

Вот какую параллель проводит народная песня. Из лебединого стада сокол ухватил лебедку. Взмолилася лебедка, чтобы отпустил ее сокол в стадо лебединое. Сокол отвечает:

«Я тогда тебя пущу —

Сизы перышки ощиплю,

Златы крылушки обобью,

Горяцую кровь пролью!»

Из толпы красных девушек ухватил князь одну. Взмолилась она ему — просит отпустить ее к красным девушкам. Отвечает князь:

«Я тогда тебя пущу —

Ко венчаньицу свезу,

У венчаньица постоим,

Косу русу расплету,

Ее на двое заплету»⁷⁸³.

Поэтому обрученная девушка, сравнивая себя с «лебедушкой», говорит:

«У ней крылышки ощипаны —

У меня коса расплетена,

У ней ноженьки обломаны —

У меня да воля¹ снятая»⁷⁸⁴.

В приведенных песнях положение женщины совершенно пассивное. Так, разумеется, часто бывало и в жизни, где превосходство физической силы мужчины доходило часто до жестокости, до зверства, в грубых проявлениях подавляло всякое сопротивление со стороны женщины. Таким образом, сила дает преобладание в брачном союзе — мужчине над женщиной. Но власть, основанная на одном перевесе силы, есть только факт. Значение принципа она еще не имеет. Нет еще убеждения, что муж должен быть властелином жены. Удалось мужчине одолеть женщину — и она его раба. Хвала удальцу, смогшему подчинить себе женщину, но не более. Требовать от женщины покорности как своего права, а ее обязанности, мужчина еще не может в первоначальную, чуждую всяких определений эпоху. Мало того, сила, давшая преобладание мужчине, могла иногда быть и на стороне женщины и клонить перевес в борьбе на сторону последней. Наши былины и сказания наряду с 6о-гатырями изображают воинственных дев и женщин — удалых полениц, которые отличаются чрезвычайною силою, ловкостью и храбростью, ездят по полям, весьма искусно владеют оружием, бьются с богатырями и нередко побеждают их. Так, Илье Муромцу пришлось биться с дочерью Соловья-Разбойника — «Пелькой, поленйцей удалою», с Авдотьей Горынчанкой, еще с «Поленицею удалою», которая оказалась дочерью Ильи⁷⁸⁵. Василиса Микулична побеждает всех богатырей князя Владимира, в том числе и своего мужа, Ставра Годиновича⁷⁸⁶. Настасья Микулична — «Поленица, женщина великая» — побеждает богатыря Добрыню Никитича⁷⁸⁷. Настасья-Королевична, жена Дуная и Днепра, — Королевична, жена Дона⁷⁸⁸, искусством стрелять из лука побеждают своих мужей-богатырей⁷⁸⁹. Молодая жена Ильи Муромца — Саввишна — прогоняет от Киева Тугарина со всею его ратью⁷⁹⁰. Девушка-Чернавушка приводит к матери разбуянившегося богатыря Василия Буслаева, а потом многих мужиков новгородских побивает до смерти коромыслом кипарисовым⁷⁹¹. Анастасия Прекрасная ездила на коне, победила змея, который хотел силою взять ее за себя замуж, и побила три рати силы⁷⁹². Василиса Поповна одевалась по-мужски, ездила верхом, стреляла из ружья, охоча была до вина⁷⁹³. Легенда о Перепетовом кургане рассказывает, что жена Перепета во главе войска вступила в бой с войском своего мужа, которое ошибкой приняла за неприятелей, и в пылу сражения убила своего мужа⁷⁹⁴. Чешское предание рассказывает о войне девушек с мужчинами⁷⁹⁵. Храбрый и воинственный характер древнеславянской женщины засвидетельствован исторически: Феофан, византийский историк IX в., говорит, что после отражения славян от Константинополя между убитыми нашлось несколько женщин⁷⁹⁶. Припомним также, что «Псковская судная грамота» постановляет «присуждать поле» женщине с женщиной⁷⁹⁷. Народные песни хранят в себе живое воспоминание о временах единоборства мужчины и женщины. Молодец предлагает девушкам побороться. Все девушки разбежались.

Одна Дунюшка устоялась,

Дуня с молодцом боролась Дуня молодца одолела,

Кушак, шапочку в грязь вотоптала⁷⁹⁸.

В другой песне «девушка-невеста» говорит молодцу, чтобы не хвалился он сам-собою, своею красотою [вар.: и силою большою) и предлагает ему:

«Давай, давай, молодец,

Мы с тобой бороться».

И «красная девка парня поборола при всем мире, при народе, при большом хороводе»⁷⁹⁹. Г-н П. Никулин сообщает также любопытное известие о современном быте донских казаков. Между казаками бывают случаи, что жена оказывается сильнее мужа и бьет его. Дело иногда доходит до того, что муж обращается к станичному суду с просьбою о разводе по поводу жестокого обращения жены.

«В нашем хуторе, — рассказывал П. Никулину один казак, — есть женщина, которую ни один казак не поборет, сколько ни пробовали, всех так и кладет»⁸⁰⁰.

Первоначальное, чуждое всякого юридического определения состояние взаимных отношений мужчины и женщины представляется весьма важным историческим фактом. Не подлежит, конечно, сомнению, что «женщина всеми зависящими от нее средствами стремилась к достижению разумных прав личности в брачном союзе. Отдавая дань прежнему грубому состоянию нравов, она до замужества искупляла себе личные права жены и матери распущенностью гетеризма, возведенного до священного обряда, и вместе с тем она завоевывала эти права подвигами амазонства, и если — рядом с этими явлениями быта — через насильственное умыкание из своего рода-племени в чужой она становилась в рабскую зависимость к мужу, то тем сильнее только в убеждениях и преданиях мог рисоваться тот идеальный образ личной свободы, к которому она стремилась и который естественно выразился в мифах и сказаниях о божественных девах-воительницах, об амазонках и германских Валькириях, о восточной Семирамиде, итальянской Танаквиле и о чешской княжне Любуше, польской Ванде или в эпических преданиях о нашей княгине Ольге»⁸⁰¹. Могло иногда случаться, что сильная и энергическая женщина властвовала над мужем и держала последнего в полной покорности. Народная сказка сохранила воспоминание о возможности таких супружеских отношений. Обвенчались Иван-Царевич и королевна Анна Прекрасная. Выходя из церкви, они взяли друг друга за руки. Королевна стала пытать силу Ивана-Царевича и сжала ему руку так сильно, что у него кровь в лицо кинулась и глаза под лоб ушли. «Так ты эдакой-то богатырь!» — подумала Анна-королевна, — и в супружеской жизни забрала она такую власть, что заставила своего мужа коров пасти и в высшей степени оскорбительно насмехалась при этом над ним⁸⁰².

В приведенных нами выше указаниях из народных сказаний и песен видно, что женщина нередко оказывалась более сильною и ловкою, чем мужчина. И надежда на свои силы — надежда, иногда оправдывавшаяся на деле, могла, разумеется, возбуждать в женщине не только стремление к равноправному с мужем положению в брачном союзе, но и стремление к первенству, к господству над мужем. С другой стороны, женщина и в порабощении, которое в первобытном обществе имеет характер общего явления, не могла по естественным условиям человеческой природы не желать лучшего положения, чем давала ей суровая действительность. Мужчина, одолевший женщину, как варварский победитель «величается» и «надругается» над нею. С насмешкою заставляет он ее «разуть» себя. У нее же при этом «сердце кровью обливается»⁸⁰³. И нет ничего удивительного, что такое унизительное положение женщины перед мужчиной тем с большею силой могло возбуждать в ней стремление быть выше своего поработителя, владычествовать над ним. А когда нет юридического определения властей брачного союза, стремление жены к первенству над мужем имеет право на существование, не кажется чем-то неестественным и невозможным. Следы такого первоначального, чисто фактического отношения между мужчиной и женщиной — как между мужем и женою, с замечательною ясностью сохранились в весьма распространенном среди наших крестьян в различных модификациях свадебном обряде борьбы жениха и невесты за первенство, большину, в предстоящей им брачной жизни. Существование этого обряда с совершенною, как нам кажется, очевидностью показывает, что было время, когда брак не определился еще в народных понятиях как союз с главенством мужа, а широкая распространенность его и в настоящее время и те действительные усилия, которые употребляют и теперь при этой символической борьбе жених и невеста, чтобы одолеть противника, указывают, очевидно, на то, что у нас народному сознанию преобладание мужа над женою никогда не казалось непреложным и неизбежным, как бы роковым условием брачной жизни. Заметим при этом, что объяснять появление этого обряда влиянием каких-нибудь позднейших явлений и прежде всего, разумеется, смягчением патриархальных властей нам кажется совершенно невозможным. Если и в настоящее время, когда по местам действительно замечается смягчение семейных властей, народное убеждение тем не менее повсеместно признает нормальным условием брачной жизни первенство и власть мужа над женой, то к какой, спрашивается, эпохе должен относиться публично совершаемый обряд, который предполагает возможность первенства в брачном союзе на стороне жены? Но не есть же борьба жениха с невестою борьбой только за фактическое, нравственное преобладание в семье. Действительно, обрядовая борьба жениха и невесты за первое место в семье, с утверждением в народе понятия о главенстве мужа могла местами получать и такое значение. Но, очевидно, это есть явление позднейшее. Можно ли предположить при патриархальном строе семьи возникновение обряда, в котором подвергались бы, так сказать, публичному сомнению достоинство и значение будущего домовладыки? В том обществе, где господствуют патриархальные отношения, нравственное преобладание жены над мужем рассматривается как печальное, анормальное, заслуживающее всякого порицания явление, и как таковое оно, разумеется, не может послужить поводом для возникновения такого обряда, которым бы, так сказать, узаконивалась возможность преобладания жены над мужем.

По всем этим причинам мы считаем возможным и справедливым отнести происхождение разбираемого обряда к тем временам, когда еще только слагалась архаическая семья и когда взаимные отношения мужа и жены еще не имели этического определения.

Обрядовая борьба за большину, во всяком случае, — анахронизм: пускай в этой борьбе жених будет побежден невестою — этим будущий муж не теряет прав власти над будущею женою, и последняя не приобретает их над ним. Но, с другой стороны, надо иметь в виду и то обстоятельство, что у крестьян и в настоящее время, когда муж окажется неспособным править большину в доме, последняя в некоторых местностях отнимается у него крестьянским обществом и передается его жене (см. ниже).

Рассмотрим теперь обрядовую сторону разбираемого обычая. Прежде всего мы приведем некоторые свадебные обряды, которые указывают на возможность первенства жены над мужем. Эти обряды являются как способ приворожить к себе главенство в доме, как меры увеличить силы невесты и уменьшить силы жениха. В Псковской губернии невеста перед венцом надевает мужскую рубашку, чтобы властвовать над мужем⁸⁰⁴. В Пермской губернии в день обручения невеста при входе жениха в избу старается, выглядывая из кути⁸⁰⁵, взглянуть жениху прямо в лицо, чтоб иметь над ним впоследствии большину⁸⁰⁶. В Орловской губернии невесте перед отъездом к венцу кладут за пояс рыбью сеть, чтобы держать мужа в повиновении⁸⁰⁷. Для той же цели здесь девушки по окончании свадебного обеда катают молодого на постели, приготовленной для новобрачных. Думают, что укатанный молодой будет во всегдашнем повиновении у своей жены⁸⁰⁸.

Обстановка самой борьбы между женихом и невестою за большину весьма разнообразна по местностям. В Иркутской губернии есть такое поверье: если жених прежде наступит на ногу своей невесте, когда выводит ее из-за стола, чтобы идти с нею в церковь, значит, будущий муж будет иметь право большинства в доме, а если невесте удастся наступить ему на ногу, большинство будет за нею. «Тот и другая, — говорит автор, — описавший этот обряд, начинают как бы спорить о будущем первенстве, стараясь как можно скорее наступить друг другу на ногу». Успех обыкновенно остается на стороне жениха, который в азарте так иногда придавит ногу своей невесте, что она от боли испускает пронзительный крик⁸⁰⁹. В Олонецкой губернии на девичнике невеста наливает рюмку вина и подносит своему жениху, жених наливает другую рюмку и подносит невесте. Потом каждый из них старается влить вино в рюмку другого, и «кто успевает это сделать прежде, тот (думают) будет первенствовать»⁸¹⁰. В Нижегородской губернии на свадьбе при окончании обеда подают молодым большой пряник. Они, положив на него левую руку, ломают правой. Тут замечают, кто из них сразу отломит больший кусок, у того будет больши-на⁸¹¹. Во многих местностях России существует поверье: кто из молодых при венчании первый ступит на подножки (кусок красной или белой ткани, подстилаемый при венчании под ноги жениху и невесте), тот будет иметь власть в доме, а потому жених и невеста только и думают, как ступить прежде другого на подножки*. В Олонецкой губернии при совершении обряда венчания жених старается незаметно поднять свою свечу выше невестиной, а невеста таким же образом старается поднять свою выше жениховой. Думают, что кто выше будет держать свечу, тот будет властвовать в жизни над тем, кто держал ниже. Пред возложением венцов невеста старается ступить на левую ногу будущего мужа, потому что существует поверье, что если это ей удастся, то она постоянно будет иметь верх над мужем⁸¹². В Витебской губернии молодой, по приезде от венца в дом своих родителей, должен приподнять из телеги молодую. Если это ему удастся, то женщины говорят, что «верх будзиц мужиков», в противном случае говорят, что «верх будзиц жон-кин»⁸¹³. В этой же губернии молодые, умываясь на другой день брака, стараются плеснуть водою друг другу на ноги — кому это удастся прежде, того другой супруг будет бояться⁸¹⁴. В других местностях существуют обряды, указывающие на обычное окончание борьбы молодых — именно на победу жениха над невестой. В Тверской губернии жених перед отъездом к венцу, взяв невесту за руку, топчет ей три раза ногу, чтобы молодая не была сердита⁸¹⁵. В Костромской губернии сваха бьет бревном в стену, чтобы отбить сердце у молодой; такое действие называется кручениемК

С течением времени власть мужа над женой, бывшая вначале простым фактом и основанием своим имевшая только силу, получает юридическое значение, становится правом. В народном убеждении начинает утверждаться понятие о главенстве мужа, как о таком условии супружеских отношений, которое входит уже в идею брака. По крайней мере, таковым начинает представляться нормальный вид супружеских отношений. В Витебской губернии есть свадебный обряд, который соответствует переходному моменту от чисто фактического состояния отношений между мужем и женою к состоянию юридическому, где главенство в брачном союзе есть уже право мужа. Именно по приезде в дом молодого крестная мать новобрачного берет в руки его пирог, а крестная мать новобрачной берет ее пирог. Обе они по нескольку раз кричат: «Мой выше! Мой выше!» Потом кладут пироги один на другой: снизу пирог новобрачной, сверху — молодого⁸¹⁶. Самой женщине нередко приходится отказаться от всякой мысли в чем-либо сопротивляться своему владыке. Гуляет в саду молодец, рассказывает песня, чешет свою буйную голову, свои кудри, простирающиеся до плеч могучих, и говорит девице, чтобы привыкала она к его уму-разуму, к обычаю молодецкому, ко нраву княжескому. «За досаду показалось» это красной девице — привыкать ей не хотелось. Но волей-неволей

А уж, знать-то, привыкать будет:

Спеси-гордости убавить,

Ума-разума прибавить,

Держать голову поклонную,

Ретиво сердце покорное⁸¹⁷ —

замужество становится для женщины «безвольем великим»⁸¹⁸.

Поэтому, когда молодец говорит своей суженой:

«Ты — раба, девка моя,

Так послушай, друг, меня», —

она отвечает ему:

«Я — раба, сударь, твоя,

Я послушаю тебя,

Буду вместе с тобой жить,

Стану век тебе служить»⁸¹⁹.

Такое состояние супружеских отношений символически выражается многими свадебными обрядами и обычаями. Вот некоторые. В некоторых местах после совершения брака дружка в самой церкви громко спрашивает: «А кто кому покорен?» При этих словах молодая падает в ноги своему мужу². В Олонецкой губернии при своде жениха с невестою жениха ставят в большой угол под иконы, а невесту — в малый угол близ печи³. В Орловской губернии сват со стороны жениха называется старшим сватом, а сват со стороны невесты — младшим⁴*. В Костромской губернии «на пир привозят два пирога: от невесты и жениха; пирог последнего кладется на верх пирога невесты в ознаменование власти мужа над женою»⁵. Другие символические действия, выражающие главенство мужа над женой, будут указаны мною ниже при рассмотрении юридических моментов русской свадьбы, так как одним из них, и притом моментом существенным, является именно символическое подчинение жены мужу.

Переходные формы брачных отношений: брак общесемейный, снохачество, многоженство, искупление за личный брак.

Индивидуальный брак, как всякое новое учреждение, не сразу утверждается в обществе. Переходом к индивидуальному браку служит общесемейный брак. Он сохранился в Тибете, у аванов (в Южной Америке), у американских туземцев, в Новой Зеландии, на реке Ориноко, на Цейлоне и пр. При такой форме брака жена одного брата принадлежит и другим, так что женою старшего брата пользуются младшие, и наоборот. Часто братья все вместе имеют одну жену. У самоедов, юраков и киргизов эта форма получила характер перехода жены одного брата по смерти его к следующему брату и т. д.; у арауканов (в Южной Америке) по наследству переходит сверх того к сыну жена отца, а у марианцев левират существует для обоих полов. С общесемейным браком в тесной связи находится и еврейский левират⁸²⁰. Из народов индоевропейских у древних греков часто несколько братьев имели сообща одну жену⁸²¹. У нас против общесемейного брака восстает церковный Устав Ярослава, где содержится такое постановление: «Аже два брата будут со единою женою, епископу — 100 гривен, а женка — в дом церковный»⁸²². В Черногории есть любопытный свадебный обычай. Там на свадьбе деверь — лицо, избранное из ближайшего родства жениха (обыкновенно брат последнего), три дня и три ночи после венчания находится постоянно с новобрачной и спит с нею⁸²³. В этом обычае с полным основанием можно видеть переход от постоянного пользования женою одного из членов семьи со стороны прочих членов к пользованию временному, ограниченному известным сроком, и притом предварительному вступлению мужа в его права. Далее, с окончательным утверждением в народной жизни начал индивидуального брака сожительство жены одного брата с другим братом признается уже развратом. Такой взгляд на этот предмет существует у нас в народе в настоящее время. На волостном суде при разборе одного дела из обстоятельств его выяснилось, что деверь изнасиловал жену своего брата. Но деверь утверждал, что имел с нею сношения с ее согласия. После этого, как оказалось на суде, муж, живший до того времени с женою в хороших отношениях, стал вместе со своею матерью всячески ее преследовать — называть ее развратной женщиной, бить, выгонять из дому и т. д. Жена считавшего себя оскорбленным мужа на суде заявила даже, что муж и свекровь «понуждают ее лишить себя жизни»⁸²⁴.

У некоторых первобытных народов женою одного из членов семьи могли, кроме его братьев, пользоваться и другие члены семьи. У реддиев Южной Индии женщина лет 16 или 20 выходит иногда за мальчика 5 или 6 лет. В таком случае она живет обыкновенно с каким-нибудь взрослым мужчиною, например с дядей или с двоюродным братом со стороны матери, но никак, впрочем, не с родственниками отца; случается, что она живет с отцом своего малолетнего мужа, т. е. со своим свекром. Если от подобной связи у нее появятся дети, они считаются детьми ее малолетнего мужа. К тому времени, когда мальчик вырастет, жена его обыкновенно оказывается уже слишком старой. Тогда и он, в свою очередь, сходится с женой какого-нибудь другого мальчика, на тех же основаниях, и она производит на свет детей, которые считаются детьми ее малолетнего мужа⁸²⁵. Нам кажется, что этот обычай принадлежит уже той эпохе в истории брака, когда личный характер прав мужа на свою жену определился в значительной степени. Можно предположить, что для того и женят именно малолетнего, чтобы пользоваться его женою без всяких с ним столкновений. Есть основания предположить, что право родственников мужа на его жену пред своим окончательным исчезновением определилось как право временного, вероятно, предварительного пользования супружескими правами мужа (см. указанные выше права деверя на свадьбе в Черногории; о том же свидетельствует и тот обычай первобытных народов, по которому новобрачною в первую ночь пользуются свадебные гости, обычай этот приведен ниже). Кроме того, можно думать, что пользование правами мужа отец последнего старался монополизировать в свою пользу, причем, кажется, дело не обходилось без противодействия со стороны других родственников мужа. По крайней мере, мы видим указание на подобные отношения в некоторых сохранившихся до сих пор у нашего простого народа весьма любопытных свадебных обрядах. В некоторых местах Псковского уезда когда новобрачных приведут от венчания в дом родителей молодого, тогда через несколько времени дружка говорит родителям молодого: «Батюшка и матушка! Любо ли вам приведение мое?» Отец молодого говорит: «Мне любо. Но нужно посмотреть». Дружка: «Право имеешь посмотреть». Отец молодого берет кнут, снимает им покрывало (платок), которым была закрыта молодая, потом обводит кнутом три раза вокруг головы молодых и бежит с покрывалом из комнаты. Гости стараются отнять покрывало. Если это им удается, то отец молодого должен их угостить, и тогда они отдают ему покрывало⁸²⁶.

Понять смысл этого обычая, нам кажется, не представляется затруднительным. Закрывание молодой покрывалом, как свадебный обряд, имеет то значение, что им выражается поступление жены в исключительное обладание мужа (см. об этом ниже). В приведенном обряде видим борьбу домохозяина — отца новобрачного, свекра новобрачной — со свадебными гостями из-за покрывала. Очевидно, эта борьба из-за того, что это покрывало символически обозначает, т. е. из-за тех исключительных прав, которые, по идее индивидуального брака, муж приобретает над женою со вступлением в брак и на которые заявляют временное притязание отец мужа и свадебные гости. Заметим, что кнут, а в Малороссии палка, играющие роль в этом обряде, очевидно, суть не что иное, как символы той власти, в силу которой домовладыка заявляет свои права на новобрачную. В других местах отец молодого уже без противодействия с чьей-либо стороны снимает покрывало с приведенной молодой⁸²⁷. Такой вид этого обряда, по нашему мнению, ведет свое начало от того времени, когда только за отцом молодого осталось известное право на жену последнего. Высшая ступень в истории брака отразилась в обряде, существующем на Мезени. В этом обряде отец заявляет свое притязание на жену сына и, как должно судить по смыслу обряда, безуспешно. Обряд состоит в следующем. Когда приведут молодых от венца в избу родителей молодого, то молодая бывает закрыта фатою (платком). Отец молодого старается поднять фату. Молодая не дается. Ее хлопают тогда ковригою хлеба по лбу и сулят денег, жита, нарядов. Она ни на что не соглашается. «Ну вот же, — говорит отец новобрачного, — даю тебе сына своего». Тогда новобрачная открывает фату⁸²⁸. Мы не можем определить с точностью, когда у славян окончательно утвердилось понятие об исключительности прав мужа на свою жену по отношению к его родственникам и, в частности, по отношению к его отцу. Из филологических исследований оказывается, что славянское название жены сына относительно отца последнего — сноха — по происхождению своему относится еще к тому времени, когда славяне не вышли из своей азиатской прародины; а коренное значение слова сноха — принадлежащая сыну, жена сына, сынова?. Очевидно, в самом этом названии жены сына относительно его отца заключено понятие об исключительности прав мужа на свою жену относительно его отца. Впрочем, как известно, из того, что в языке образовалось название для обозначения известного отношения или понятия, еще никак не следует, чтобы это отношение или понятие окончательно утвердилось в народной жизни. Но сожительство отца мужа с женою последнего, или снохачество, если долгое время и не исчезает из жизни, то все-таки с течением времени получает в глазах народа характер злоупотребления и разврата. У нас развитию такого взгляда на снохачество способствовала Церковь, восстававшая постоянно против всяких грубых следов первобытных времен. Так, именно против снохачества направлено одно из постановлений Устава Ярослава: «Аже свекор со снохою сблудет, епископу — 100 гривен, а епитимья — по закону»⁸²⁹. Когда в народном понятии снохачество начинает принимать характер злоупотребления, тогда отец, желающий пользоваться женою своего сына и в то же время опасающийся столкновений с последним, для достижения своих желаний прибегает обыкновенно к ранней женитьбе своего сына, чтобы таким образом жить без всякого препятствия со снохою. Обыкновению крестьян Архангельской губернии женить малолетних парней М. В. Ломоносов приписывает происхождение многих пороков, унижающих человеческое достоинство, кроме естественного вреда и препятствия размножению. «Хотя по деревням, — говорит он, — и показывают причины, что женят малых ребят для работниц, однако всё — пустошь». Причина была не та: отцы, очевидно, женили малолетних сыновей для того, чтобы пользоваться их женами². Подобное пользование женами своих малолетних сыновей было в недавнее время весьма распространено в Сибири. На факты сожительства отцов с женами малолетних сыновей встречаются указания в актах, находящихся в архивах Сибири. В 1749 г. один енисейский крестьянин жаловался, что отец женил его, семилетнего, на сорокалетней девке, что теперь ей уже 60 лет и она не способна быть женой. В 1735 г. по улицам г. Ачинска ходила вместе со своими знакомыми подгулявшая сватья ачинского попа Никифора «и сказывала на него, попа, духовное дело. А невестка его, попова, сказывала, что де он, поп, взял ее, Пелагею, в замужество за сына своего малолетнего и растлил девство ее, и прижил младенца»³. Против браков взрослых девиц с малолетними принимались меры со стороны правительства. Некоторые факты свидетельствуют о значительной распространенности снохачества в настоящее время⁸³⁰. Снохачество в настоящее время состоит в следующем. Отец, женив своего еще очень молодого сына, начинает ухаживать за своей снохой. Пословицы говорят: «Сношенька у свекра — гос-поженька», «Смалчивай, невестка, — сарафан куплю»⁸³¹. Большею частью между отцом и женою молодого парня возникает связь. Женщина обыкновенно вступает в нее из боязни, которую питает к свекру. Если свекру не придется овладеть снохою вследствие ее несогласия на половые сношения, то он начинает ее преследовать, а ему подражает и вся семья. Если же эти сношения возникают, то часто служат поводом к семейным раздорам и даже страшным драмам. Так, один крестьянин застал свою жену с отцом в момент самого совокупления и, ударив его колом, убил его до смерти⁸³². Но в настоящее время народ вообще смотрит на снохачество как на разврат. Так, народный суд строго относится к явно несправедливым жалобам на отца со стороны сына или жены последнего, уличающих его в снохачестве. Так, волостной суд определяет наказать сына 20-ю ударами розог за оскорбления своего отца «скверною клеветою» по обличению последнего в «прелюбодеянии» с его женою⁸³³. В другом случае сноха за ложное обличение свекра в непотребстве также присуждается к наказанию 20-ю ударами розог (в 1862 г.)⁸³⁴.

Но остатки прежнего порядка вещей, когда отец имел определенное право на жену своего сына, еще сильны в народе и до сих пор. Так, по словам г-на П. Никулина, на Дону между раскольниками сожительство свекров со снохами редко считается за грех⁸³⁵. Хотя вообще теперь народ и видит в снохачестве преступление, но не относит его к разряду особенно важных. Это видно из сравнительной незначительности налагаемых народным судом наказаний за снохачество. Впрочем, доказанная связь отца с женою сына дает последнему право требовать отдела от отца. Вот некоторые решения волостных судов за постоянное и упорное склонение свекром своей снохи к «прелюбодеянию» с ним; волостной суд (Бузулукский уезд) постановил наказать его арестом на трое суток⁸³⁶. Сын жаловался волостному суду (Кинешемский уезд), что отец его ведет распутную жизнь с его женой, снохой отца, и просил отделить его от отца. Волостной суд постановил: наказать за это отца жалобщика 10-ю ударами розог и предоставил сыну отделиться от отца⁸³⁷.

Брак общесемейный в том случае, когда у нескольких братьев одна общая жена, есть одна из форм полиандрии — как союза нескольких мужчин с одною женщиною. Что же касается до другой формы полиандрии — именно союза одной женщины с несколькими посторонними мужчинами, то такая форма брака не входит в обычай, нормальный ход развития идей и отношений брачного союза⁸³⁸. Полигамия же (или полигиния) встречается у весьма многих, почти у всех народов, стоящих на известной ступени развития, и долго сохраняется и позднее при высших, сравнительно, формах быта. Разумеется, при господстве в обществе полигамии мужчина нередко ограничивался и одною женою. Последнее происходило оттого, что он не в состоянии был купить, а иногда и содержать нескольких жен: не обычай ограничивал его, а необходимость⁸³⁹. Полигамия существовала и у славян, в том числе и у русских. О радимичах, вятичах и северянах Нестор говорит, что они имели по две и по три жены. Владимир, по свидетельству летописца, имел пять законных (водимых) жен. С принятием христианства на Руси, духовенство, заботясь о водворении христианских начал семейной жизни, стало восставать против многоженства. В Древней России дела

о двоеженстве и вообще о многоженстве были подсудны духовенству, которое определяло церковные взыскания за брачное сожитие с несколькими женщинами как за преступление⁸⁴⁰. В Сибири многоженство существовало еще в ХУШ в.⁸⁴¹. Переходом от полигамии к моногамии является ограничение в числе законных жен, которых может иметь мужчина (по мусульманскому и талмудическому праву, число законных жен ограничивается четырьмя)⁸⁴². Сознание большего соответствия моногамии со свойствами человеческой природы и высшего ее нравственного значения выражается в том, что у некоторых более развитых народов при существовании полигамии идеалом брака считается единоженство, которое и предписывается как единственно возможный вид брачного союза лицам, которые по своим нравственным качествам должны стоять выше народной массы (в Египте каждый жрец, а по Моисееву праву — первосвященник — могли иметь только по одной жене⁸⁴³). Тенденция полигамического брака перейти в моногамический выражается и в том, что очень часто одна из жен, обыкновенно первая, считается главною женою, другие — второстепенными⁸⁴⁴. С течением времени обычай единоженства все более и более вытесняет из жизни обычай многоженства. Остатком последнего является наложничество, как состояние более или менее определенное юридически. Такое наложничество знали и русские, как видно из ст. 110 «Русской Правды», где сказано: «Аще боудоуть робьи дети оу моужа, то задници⁸⁴⁵ им не имати, но свобода им [с] матерью».

С утверждением в обществе индивидуального брака права коммунальные, как отрицающие по существу своему начала индивидуального брака, должны исчезать из народной жизни. Но исчезают они постепенно. Тот вид брачных отношений, который Пост называет ограниченным общением жен («beschrankte Weibergemeinschaft») и который он характеризует как такое состояние, когда хотя каждый из членов общины и имеет отдельную жену, но и другие все общинники могут ею пользоваться, нам кажется, скорее должен быть назван индивидуальным браком, ограниченным остатками общинного брака⁸⁴⁶. Несомненно, что слагающаяся благоустроенная семья, принцип которой есть отрицание коммунальных прав, должна была противодействовать всяким следам и остаткам последних, как скоро они простирались на членов семьи. Таким противодействием благоустроенной семьи остаткам коммунальных прав должно объяснять следующий случай из крестьянской жизни. В одном из селений Новомосковского уезда (Екатеринославская губ.) некоторые домохозяева не стали пускать своих дочерей гулять по ночам с парнями. Парни стали мстить домохозяевам — отрывать по ночам ворота у домов последних или мазать дегтем стены их домов и ворота, рвать плетни от усадеб, бросать в колодцы кошек, и т. п. Отцы, не желающие пускать к парням дочерей, принуждены были обратиться к волостному суду. Волостной суд определил взыскать с парней в пользу жалобщиков денежный штраф⁸⁴⁷. Но, с другой стороны, есть основание думать, что семья, особенно в первые моменты своего сложения, старалась только монополизировать для себя коммунальные права. Так, сравнительное изучение индоевропейских языков показывает, что первоначально брат (санскр. bhratr) и муж (санскр. bharztr) обозначались одним названием. Г-н П. А. Лавровский объясняет это тем, что в первобытную эпоху братья и сестры могли стать в отношения мужей и жен; а отсюда и тождество названий для брата и мужа. Также слово сестра [санскр. svasti) по коренному своему значению обозначает «живущую вместе (с братом, прибавляет А. Пикте)»⁸⁴⁸. Заметим, что против кровосмешения с сестрами восстает церковный Устав Ярослава (ст. 11). Что братья имели в древности супружеские права на сестер, это особенно ясно видно из некоторых существующих до сих пор в народе свадебных обрядов (см. ниже). Таким образом, едва ли может подлежать сомнению, что братья в древности имели супружеские права на сестер. Не следует ли и в развившемся у раскольников федосеевцев обычае отцовщинъц по которому трудящемуся подобает прежде вкусить от плода своего⁸⁴⁹, видеть ожившее древнее понятие о праве семьи на своих женщин?

С утверждением индивидуального брака права коммунальные выразились во многих случаях в том, что исключительное обладание женщиной могло быть узаконено лишь временным предварительным признанием прав коммунальных. У древних перуанцев, в Эфиопии, на Балеарских островах и до настоящего времени у многих племен Индии, в Бирме, в Кашмире, на юге Аравии, на Мадагаскаре и в Новой Зеландии невеста в первую ночь принадлежит всем родственникам и гостям и только после того поступает в исключительное пользование своего мужа⁸⁵⁰. Думаем, что некоторые обычаи, до сих пор сохраняющиеся у нас в простом народе, ведут свое начало из той эпохи, когда брак личный мог быть правильно заключен только, если не после временного, предварительного признания коммунальных прав, то, по крайней мере, с вознаграждением общины за потерю ее прав на вступающую в брак женщину, и такое вознаграждение требовалось как с члена общины при вступлении его в брак с одною из женщин общины, так — и тем более — с лица постороннего, желающего взять за себя одну из женщин чужой общины. Так, у нас до сих пор в Киевской губернии когда девушка пойдет замуж, то за нее следует внести известную плату в местную парубскую «громаду»⁸⁵¹. В Псковском уезде парень, увозящий к себе с посиделки выбранную им в невесты девушку, дает другим парням денег на водку⁸⁵². В Каргопольском уезде (Олонецкая губ.) свадьбы начинаются большею частью уводом девицы. «Крестьяне-соседи, — говорит г-н И. Соколов, — когда заметят, что ведут девицу замуж, выбегают на улицу и требуют с уводящих так называемое косное (очевидно от коса; коса — символ девственности), т. е. денег на водку, и, если не получат косного, начинают девицу отбивать»⁸⁵³. Известен также свадебный обычай выкупать невестину постель у ее родственников. Сюда же нужно отнести и обычай выкупа косы невесты у ее семьи.

Далее искупление за личный брак у многих народов определяется как жертва божеству. В некоторых местностях Индии (например, в долине Ганга) девушки перед замужеством должны являться в храмы Джагернаута и там отдаваться жрецам и богомольцам. В Лидии девушки были обязаны принести свое девство в Гагнеоне (Гагнеон значит место жертвоприношения девственности), близ Сард. В Вавилоне они приносили свое девство в жертву в храме Милитты. Подобные обычаи существовали и во многих других местностях⁸⁵⁴. Приношение божеству девства можно видеть также в любопытном обычае некоторых индусских племен, у которых жених и невеста сначала вступают в брак с деревьями, а потом — между собою: так, у курми жених вступает в брак с манговым деревом, а невеста — с мальвовым⁸⁵⁵. Может быть, не будет ошибочно поставить в соответствие с этим обычаем древнерусский обычай венчанья вкруг ракитова куста. Нестор повествует о древлянах, что «брака у них не бываше, но умыкиваху у воды девиця».. Некоторые из наших ученых видят в этом свидетельстве указание на воровское похищение девиц около реки, ручья ит. д., куда они приходили за водою, и в подтверждение такого толкования указывают на дополнение слов Нестора, сделанное в таком смысле позднейшим летописцем XVIII столетия (!). Нам кажется, что это место следует понимать иначе. «Один обычай», как и древляне, говорит летописец, имели и радимичи, [и] вятичи, и северяне: у последних также не бывало браков, но бывали «игрища межю селы», на которых мужчины умыкали себе жен — кто с какою женщиной согласится.

На основании прямого свидетельства Нестора мы согласны с другим мнением — именно, что и древлянский обычай умыкания у воды был также умыканием на игрищах. В начале сочинения мы видели, что эти, по выражению христианина-летописца, «бесовские игрища», были остатком первобытного гетеризма, получившим значение «угодий» в честь языческих божеств, а по воззрению летописцев — в честь бесов. Очевидно, что «дев растление», которым сопровождались эти игрища, было жертвою в честь языческих божеств. Нужно думать, что вначале девушки не только могли являться на эти игрища, но и обязаны были к тому. Последнему предположению нисколько не противоречит то обстоятельство, что на этих игрищах заключались личные браки. Подобное видим в Индии. Там у соноталов — одного из туземных племен — браки совершаются только однажды в год, большею частью в январе. В течение шести дней все готовящиеся вступить в брак живут вместе, и только после этого за отдельными парами признается право вступить в брак⁸⁵⁶. Понятие, что отдельная пара выделяется из общего смешения лиц различного пола, выразилось и в приведенном нами выше обычае, имеющем место на девичнике в Ставропольском уезде, и обряде празднования подушки у донских казаков. От XIII в. есть такое свидетельство: «И се слы-шахом, — говорил митрополит Кирилл, — в пределе Новшро<д>-ских невесты водят к воде, и ныне не велим тому тако быти или то проклинати повелеваем»⁸⁵⁷. В приведенном свидетельстве нельзя видеть указание на совершение брака у воды, потому что к воде водили только одних невест. Нам кажется, что в этом свидетельстве содержится указание на обычай искупления права вступить в личный брак временным признанием прав коммунальных, для чего невест и водили к воде. Припомним здесь, что и религиозные языческие празднества — игрища, значение которых нами разъяснено выше, совершались преимущественно также у воды. Может быть, ко времени митрополита Кирилла от прежнего действительного обычая осталось что-нибудь вроде символа или обряда. Но вероятнее признать, что Кириллу пришлось восставать против обычая, ведущего свое начало от времен гетеризма и не потерявшего еще и в XIII в. своего реального значения. При рассмотрении обычаев и обрядов современной крестьянской свадьбы мы приведем некоторые обряды, соответствующие обычаю вождения невест к воде и разъясняющие его смысл.

В связи с приведенным свидетельством митрополита Кирилла следует, кажется, поставить известный обычай гаданья девушек о суженом посредством бросанья в воду своих венков (венок — символ девственности): в этом обычае мысль девушки о личном браке находится в тесной связи с предварительным расставаньем ее с символическими знаками ее девической чистоты. В Белоруссии в некоторых местах в день брака перед венчаньем устраивают в доме невесты посад. Он состоит из дежи\ на которую кладут хлеб с солью, а поверх расстилают шубу. На этот посад сажают невесту, и потом брат ее расплетает ей косу. Невесту сажают на посад лишь в том случае, если она безукоризненного поведения. Когда невесте расплетут косу, то дружка и подруга невесты поджигают ей волосы со всех четырех сторон. Дружка держит свечу, а подруга через кольцо продевает небольшие пряди волос невесты и подставляет их к огню. В других местах Белоруссии косу невесты, расчесанную братом или близким родственником невесты, замужняя родственница последней поджигает двумя накрест сложенными свечами⁸⁵⁸. Поджигание косы (припомним, что коса — символ девственности) едва ли может иметь какое другое значение, кроме символического изображения принесения девственности в жертву языческому божеству. О том же свидетельствует и старинное описание языческих свадебных обрядов [рукопись второй половины ХУЛ в.], в котором говорится, что свахи «свещами⁸⁵⁹ со огнем волхвуют круг главы (невесты) с четырех стран и трижды к главе притыкают»⁸⁶⁰. Можно указать на соответствующие обычаи и у других народов. Например, у чехов невеста должна поклониться очагу дома, в который она вступает, и обязана бросить в огонь три волоска из своей косы⁸⁶¹. В Древней Греции перед отправлением молодых в спальную мать девушки, выходящей замуж, привязывала к зажженному факелу газовое покрывало, которое украшало голову ее дочери⁸⁶². Следствием явлений, свойственных гетеризму и ведущих от него свое начало, является понятие, что девушка ни в каком случае не должна поступать девственною в обладание мужа. Мы увидим ниже, что и по распространенному современному свадебному обряду невеста «расстается» с символом своей девственности прежде бракосочетания, в доме своих родственников. В Архангельской губернии, например, расставание невесты со знаками своей девической чистоты сопровождается обрядом, начало которого смело можно возводить к эпохе гетеризма. Там девушка после расплетения косы посещает свою родню и потом, возвратившись домой, сама сбрасывает с головы повязку (символ девственности) и топчет ее ногою⁸⁶³. Заметим при этом, что у нас подобные обычаи в народном быту в настоящее время являются едва ли не повсеместно обветшалыми остатками глубокой древности, пустыми обрядами, значение которых совершенно уже забыто и которые удерживаются народом только по привычке, наряду с обычаями и понятиями, имеющими действительное значение и представляющими прямую противоположность с первыми.

Существенным моментом в истории исчезновения коммунальных прав из народного быта является тот период, когда община как целое теряет пользование ими, но лйца, имеющие в общине значение, силу и власть, еще продолжают ими пользоваться. Можно предположить, что глава общины сам старался монополизировать для себя коммунальные права, что, вероятно, не обходилось без противодействия со стороны других членов общины. Так, право первого сожительства с новобрачною — право, как мы видели из некоторых приведенных нами выше обычаев, принадлежавшее первоначально всей общине, становится с течением времени правом только главы общины. Это мы видим у некоторых народов, живущих или живших в первоначальных формах быта⁸⁶⁴. В Западной Европе, когда власть начальника общины была заменена властью феодального господина, jus primae noctis (лат. «право первой ночи») перешло к последнему. Так, например, в Бигорре, во Франции, это право сеньора господствовало не только в Средние века, но и в XVI в. Такая обязанность подвластных крестьян приводить новобрачную к сеньору для удовлетворения его скотских потребностей заменилась в Бигорре в ХУЛ в. обязанностью в случае заключения брака приносить господину курицу, каплуна, баранью лопатку, два хлеба или пирог и три миски⁸⁶⁵. Здесь мы видим, что с течением времени jus primae noctis было заменено выкупом этого права от господина. То же видим и в других странах, например в Германии⁸⁶⁶. У нас право первого сожительства с новобрачной было перенесено на князей, которые стали на место прежних родовых и общинных властей. Это право князей называлось княжее. Княжее в тех местностях, которые принадлежали на праве владельческом княжеским боярам — лицам, стоящим под рукой князя, было правом этих последних. С именем княгини Ольги связана отмена этого условия брака. Татищев из так называемой Раскольничей летописи приводит следующее место: «Тогда же (под 964 г.) отреши Ольга княжее, а уложила брать от жениха по черной куне (т. е. деньгами) как князю, так и боярину от его подданных»⁸⁶⁷. От этого выкупа от князя или господина права первой ночи ведут свое начало, несомненно, и позднейшие свадебные пошлины. В том случае, когда невеста посредством брака выходила из пределов своей общины, плата за нее имела и первоначально также характер вознаграждения общины или ее начальника за выходящую из общины женщину. С древних времен, по свидетельствам памятников, лица городского и сельского состояния с объявлением о браке или испрашиванием на него дозволения должны были платить известную пошлину. Когда брак заключался между лицами одной общины, когда, следовательно, невеста не выходила из пределов своей общины, то бралась меньшая пошлина — полотенце (убрус), когда же брак заключался между лицами разных общин, так что невеста выходила из своей общины, то бралась большая плата — куница. Натуральные пошлины потом были заменены платою денег, в первом случае большею, во втором — меньшею. В первом случае плата называлась убрус-нъш, свадебным, свадебною куницею⁸⁶⁸, повоженною куницею, во втором — выводною куницею. Отмена пошлин с браков начата Иваном IV. Окончательно они отменены Екатериною (1775 г.). Крестьяне при вступлении в брак в древние времена платили своим поземельным владельцам пошлину на том же основании, на каком платили ее свободные горожане и сельчане своему начальству. Плата, которую получал поземельный владелец при выходе женщины посредством брака из его зависимости, называлась выводом⁸⁶⁹. Заметим, что выкуп, платимый помещику за девушку, которая выходила замуж за крестьянина другого помещика или за человека свободного, до последних времен назывался также куницею⁸⁷⁰.

Развитие и идеализация начал личного брака: разобщение полов - особенное значение целомудрия девушки - взгляд на внебрачные связи и последствия их по народному праву. - Необходимость брачного состояния, обязательность вступления в брак, вступление во второй и последующие браки. - Продолжительность и крепость брачных уз. - Исключительный характер отношений личного брака.

Первоначальное общее смешение полов через ряд указанных нами переходных форм брачных отношений сменяется наконец окончательно браком индивидуальным, как союзом одного мужчины с одною женщиною. Чем более утверждаются в народном быту начала индивидуального брака, тем с большею силою восстает народное чувство против всяких следов и остатков первобытного гетеризма, которые до того времени пользовались общим уважением, имели даже религиозное значение. Свобода половых сношений и всё, что напоминает ее, получает значение разврата. Такой переворот, разумеется, совершается постепенно, и остатки прежних понятий, обломки старых обычаев долго сохраняются и при новом строе народной жизни.

Если в эпоху гетеризма господствовало безразличное смешение полов, то с появлением новых понятий является стремление разъединить, разобщить полы, прервать между ними, по возможности, всякие внебрачные отношения. Например, в Бежецком уезде живет весьма неразвитое население теблишане. По выражению автора, описавшего их быт, жизнь их «чисто животная». Нарушение супружеских обязанностей у них дело обычное и нисколько не предосудительное, но тем не менее парни у них даже подойти не смеют к тому кружку, где собираются девушки⁸⁷¹. У вотяков, где редкая девушка не имеет любовника, не принято, однако, плясать парню и девушке вместе⁸⁷². У калмыков девушка считает для себя позорным, если о ней будут думать, что она любит какого-нибудь молодого человека; большим стыдом там считается даже невесте вступить в разговор со своим женихом⁸⁷³. У молдаван до такой степени развита стыдливость, что «женщина или девица, идущая с кувшином к колодезю по воду и заметившая мужчину, идущего против нее, до тех пор будет стоять на одном месте, пока мужчина не минует ее»⁸⁷⁴.

Незаконное сожительство при таком строе народных понятий получает характер преступления, строго воспрещается и наказывается. У древних персов закон строго преследовал безнравственное поведение девушки и вознаграждал за непорочную жизнь³. Строгое преследование незаконного сожительства видим до сих пор и в Китае⁸⁷⁵. У древних германцев жестокою смертною казнью наказывалась девушка, не сохранившая своего девства, и ее обольститель, а также тот, кто употребит насилие над девушкой⁸⁷⁶. Дети, рожденные от незаконных связей, у германцев исключались в более позднюю эпоху от наследования в имуществе их отцов. Таким детям в Средние века давали разные оскорбительные названия⁸⁷⁷.

В Индии при бракосочетании нецеломудренной девицы не употреблялись религиозные обряды⁸⁷⁸. У евреев новобрачная, потерявшая девственность до брака, побивалась каменьями⁸⁷⁹. У татар муж разводится с оказавшеюся на брачном ложе нецеломудренною молодою⁸⁸⁰. У горных черемис, если молодая окажется целомудренною, то все ее ласкают, целуют, в противном случае муж и дружки бьют ее, а гости плюют на нее⁸⁸¹. У болгар, если молодая окажется на брачном ложе невинною, то подымается буйное веселье. Если напротив, окажется не невинною, то все горюют. Гайдары (свирельщики) не станут больше играть, чтобы не попортились у них Гайдары (свирели). В некоторых местностях в этом случае молодую на телеге отвозят обратно к родителям, и большего стыда и срама не существует для семьи молодой. Около Тернова родители молодой стараются всячески ублажать молодого, обещая ему двойное и даже тройное приданое⁸⁸².

У русских крестьян в некоторых местах исчезает свобода в обращении между полами. Так, например, в Шенкурском уезде на всех играх и гуляньях не бывает никаких поцелуев, — их заменяют поклоны и улыбки. Если заметят, что девушка целуется с парнем, она пропала во мнении народа⁸⁸³. В г. Котель-ниче в среде мещан парни не принимают никакого участия в хороводах и играх девиц⁸⁸⁴. Всякое сближение молодого человека с девушкой начинает считаться предосудительным, и «за людскими языками» молодец не идет к своей возлюбленной⁸⁸⁵. Донцы в старое время находили даже грех в том, когда молодой мужчина свободно разговаривал с девушкой⁸⁸⁶. У галицких жителей (Костромская губ.) девушки выходят из дому днем не иначе, как закрывшись большим покрывалом, и ставят в бесчестье, если мужчина увидит их в лицо⁸⁸⁷. Как содействует сам народ уничтожению остатков половой свободы, видно, например, из следующих фактов. В селе Ворже Ростовского уезда общество несколько лет тому назад составило приговор, которым запрещены навсегда ночные беседы и запрещено всем домохозяевам пускать беседы в свои дома. Один крестьянин, пустивший беседу в свой дом, был оштрафован тремя рублями в пользу волостных сумм⁸⁸⁸. В Купянском уезде крестьянина за содержание «вечерушек, где бывает множество бесчинства», волостной суд определил подвергнуть аресту на двое суток⁸⁸⁹.

В Кобелякском уезде мужа и жену за открытие своего дома для «непотребства», т. е. для сборищ молодых парней и девок, волостной суд определил наказать арестом на 6 суток⁸⁹⁰. Виновные в открытии своего дома для «непотребства», куда с целью разврата собираются мужчины и женщины, подвергаются решениями волостных судов наказанию арестом или штрафом, и самые такие сборища воспрещаются на будущее время⁸⁹¹.

«Девичья память да девичий стыд — до порога; а переступила, так и забыла», — говорит пословица. «Держи девку в тесноте», — советует другая⁸⁹². По народной былине, сидит Апраксия Королевична за тридевятью замками, за тридевятью ключами, «чтоб и ветер не завеял, и солнце не запекло, да и добрые молодцы чтоб не завидели»⁸⁹³. При таких понятиях, естественно, в Древней Руси, там, где была возможность — преимущественно в высших классах, — стыд девичий охранялся заключением девушек в теремах. С. Герберпггейн (XVI в.) говорит, что у наших предков вся честь женщины, особенно девицы, поставлялась в том, чтоб им не быть видимыми от посторонних людей, и что женщина или девица невозвратно теряла доброе имя, если ее видел какой-нибудь посторонний мужчина, кроме отца и матери да близких родных. Скромность считалась лучшим достоинством девушки и молодого человека. «Смиренье, — по пословице, — девичье ожерелье», и «смиренье — молодцу ожерелье»⁸⁹⁴. Затворничество женщин было также, местами, и в среднем классе, и остатки такого обычая сохраняются в некоторых городах до настоящего времени. Так, в г. Зарайске «девицы-дочери горожан с 10 лет и далее, до выдачи их в замужество, почти нигде не показываются и, избегая обществ, не ходят даже в церковь, кроме одной первой недели Великого поста. Причины такого обыкновения они сами не знают, а держатся его по влиянию на них матерей и бабушек, которые в объяснение и извинение обычая употребляют старинную поговорку: “Не видят — девка золото, увидят — девка олово”»⁸⁹⁵. В г. Котельниче у мещан и купцов средней руки девушки также живут в затворе. Посещают они только церковь, да и то, по строгости родителей, редко. Матери их в этом случае держатся старой пословицы: «Что видено, то — медяно, а что не видено, то — золото»⁸⁹⁶. В старину женщины даже в церкви стояли отдельно от мужчин; в церквах был даже особый женский притвор, называвшийся бабинец¹. Обычай стоять женщинам в церкви отдельно от мужчин был и в Константинополе и, вероятно, занесен к нам оттуда.

Наши историки нередко не видят в теремном заключении женщин явления, развивавшегося из внутренних условий русского быта, а объясняют такое явление влиянием монгольского ига, господством аскетических идей и т. д. Г-н Н. И. Костомаров, например, объясняя уединение женщин, в особенности девиц, в высшем классе московских людей господством монашеских взглядов, говорит при этом прямо, что оно «исходило не из народных обычаев»⁸⁹⁷. Мы же смотрим на теремное удаление женщин от общества, как на прямой продукт внутреннего народного развития, как на сознательную реакцию всяким остаткам первобытной свободы отношений между полами. Но вместе с тем мы вполне признаём, что такая реакция имела в Древней Руси и религиозную санкцию. Как же не удалять женщину из общества, если, как учили в старину книжники, «взор на жены рождает уязвление, уязвление рождает помышление, помышление родит разжение, разжение родит дерзновение, дерзновение родит действо, действо же — исполнение хотения, исполнение же хотения родит грех, грех же родит смерть и иже его по смерти понимет осуждение и по осуждении — вечное мучение»⁸⁹⁸.

При развитии в народе идей, прямо противоположных понятиям, свойственным эпохе гетеризма, особенное значение получает целомудрие девушки. Нравственным долгом девушки считается сдерживание своих чувственных влечений. Та, которая не сдерживает их, — «гулевая, непостоянная девка»⁸⁹⁹. Наоборот, хранящая в чистоте свое девство, считается честною и пользуется общим уважением. Девственность, по народному представлению, окружает ее как бы ореолом. Наш язык самое слово дева сближает с глаголом дивить, а корень этих слов — див, который в санскрите значит сиять, блистать, играть. Во Владимирской губернии, например, слово «девица» употребляется как почетное и вежливое название, которым честят себя даже старухи. «Древнейшие эпические предания, например в Эдде, Нибелунгах, у нас в песне о Дунае, определительно высказывают то древнее убеждение, что девица, пока еще не знает мужа, обладает особенною силою, как физическою, так и нравственною: когда же отдается мужу, теряет эту силу⁹⁰⁰. Так велико значение для девушки ее девственного состояния, что не без сопротивления она должна отдаваться даже своему суженому (см. ниже). Так велика должна быть ее скромность при вступлении в брак, что, например, на Мезени, когда молодые поцелуются после венчанья, новобрачная тотчас же должна начинать голосить: «Насрамил ты меня, набесчестил, погубил ты мою девью красоту»⁹⁰¹.

В некоторых местностях девушка, имеющая ребенка, не находит себе жениха⁹⁰². В некоторых местах Московской губернии парни избегают браков с девушками, не сохранившими девства. Песня поэтому не советует молодцу ходить к девушке, а то пройдет худая слава, и никто девушку замуж не возьмет⁹⁰³.

В Виленской губернии у крестьян «девственность считается чем-то священным. Невинная девушка, вошедшая в дом мужа, приносит с собой благословение Господне. Ее уважают, и во всё время свадьбы она делается предметом общего особенного подобострастия; в ее непорочности видят залог благоденствия и счастия»⁹⁰⁴. Своею невинностью молодая, по песне, красит два двора — свекрови и отеческий⁹⁰⁵. Честь невесты — честь рода⁹⁰⁶. Есть обычай — жениху ходить к родителям невесты с благодарностью, что новобрачная оказалась в добром здоровье. В некоторых местностях сохраняют окровавленную рубашку новобрачной. Наоборот, родители молодой, не сохранившей до брака невинности, особенно мать, которая, как говорится в Архангельской губернии, «не могла сберечь свое дитя от постыдства», также иногда сама молодая — подвергаются насмешкам и посрамлению (см. ниже). В некоторых местах такая жена и в мужнином доме подвергается преследованию со стороны мужа, насмешкам и поруганиям со стороны домашних, особенно со стороны свекрови и сестер мужа⁹⁰⁷. Требование на свадьбе от невесты девственности имеет в своем основании интересы высшего нравственного порядка, предположение вполне личного характера супружеских отношений; оно вызвано стремлением народа противодействовать безразличному смешению полов и свобод внебрачных связей, и потому такое требование не обусловлено желаниями и волей супруга. Общество считает себя вправе само свидетельствовать целомудрие новобрачной, и сообразно с результатами такого свидетельствования выражать новобрачной и ее родителям свое одобрение или порицание. Освидетельствование на свадьбе целомудрия новобрачной народ называет «законными обрядами»⁹⁰⁸. Например, в Подольской губернии нецеломудренность молодой не может быть скрыта: знаков девственности на другой день ищут свахи и что окажется сообщают свадебным гостям, чтобы те знали, заслуживает молодая и ее родители хвалы и поздравлений или, напротив, посрамления и насмешек. Если бы молодой захотел защитить новобрачную, объясняя, что он не имел с нею сношения, то его не выпустят из спальной до тех пор, пока он не исполнит своей обязанности⁹⁰⁹. Заметим здесь, что у болгар, если бы случилось, что молодой не мог исполнить свою обязанность по физическому бессилию, то его подкрепляют каким-нибудь зельем и принуждают все-таки совершить совокупление⁹¹⁰. В Малороссии на свадьбу наряду с «вильцем» невесты — символ<ом> девственного состояния последней — является и «вильце» жениха — несомненно с таким же значением⁹¹¹.

Против всяких остатков первобытного смешения полов в Древней России постоянно восставало духовенство. Так, Яри-лово празднество, отличавшееся особенною свободою отношений между полами, было уничтожено в Твери ревностью архиепископов Мефодия и Амвросия, а в Воронеже то же совершено преосв. Тихоном⁹¹². Также духовенство восставало и против внебрачных связей. Уже в церковном Уставе Ярослава содержится постановление: «Аще у отца и матери дщи девкою дитяти добудет, обличив ю, понята в дом церковный, а чим ю род окупит» (ст. 4). С другой стороны, Устав Ярослава преследует насилие над девушкой (сг. 1,5). Позднее священники не могли давать очистительной молитвы девке-родильнице, пока не получат очистительной памяти от поповских старост, которым было поручено исследование дел о внебрачных рождениях⁹¹³.

В настоящее время в народе почти повсеместно внебрачное сожительство считается делом предосудительным, даже развратом. Взгляд на этот предмет, впрочем, не одинаков по местностям. В Архангельской губернии не принимается особых мер посрамления в отношении девушки, родившей незаконно прижитого ребенка. Но из-за возникающих в семье вследствие того неудовольствий случается, что такая девушка отлучается от родительского дома. В общежитии же эта девица, потерявшая свою честь, лишается дружбы других женщин, не принимается и презирается во всех играх, увеселениях и гостьбе; она не имеет права носить повязки (символ девственного состояния)⁹¹⁴. В некоторых других великорусских губерниях девушка, виновная в незаконной связи, теряет право убирать голову по-девичьи — в одну косу — и по общему приговору плетет волосы в две косы и без девичьей повязки; с годами она повязывает голову платком или покрывает ее волосником. Такая девушка называется самокруткою⁹¹⁵. Известно, что при крепостном праве помещики в посрамление провинившейся девушке приказывали отрезывать [ей] косу. Посрамлением потерявшей невинность девушки или женщины, вступившей в незаконную связь, считается также измаза-ние ворот дегтем и выбитие окошек⁹¹⁶. Впрочем, такое посрамление в настоящее время не имеет характера публичного наказания, а совершается всегда отдельными лицами. В Малороссии в употреблении публичное посрамление за разврат. Там на девушку, виновную в баловстве, надевают соломенный хомут, подвязывают ей платье к поясу соломенными веревками и т. п. и в таком виде водят с насмешками по селению⁹¹⁷. Девушка, потерявшая невинность, должна покрыть голову платком или очипком (убор замужней женщины), причем обычно коса не убирается под платок⁹¹⁸. Такую девушку клеймят названием покрышки. Иногда в посрамление, покрыв девушку, водят ее по улице в таком виде. В Киевском уезде это делается таким образом: провинившейся девушке распускают косы и закрывают ей лицо платком, и в таком виде два десятника водят ее по улицам под руки; при этом мальчики бьют в коробки палками⁹¹⁹. Такое посрамление покры-ток существует и у великоросов, например в некоторых местах Самарской губернии⁹²⁰. К великоросам этот обычай, вероятно, перешел от живущих по соседству малороссиян. В других местах провинившихся девушек заставляют мести улицу, посылают на общественные работы, например копать канавы, и т. д.⁹²¹. Вот еще любопытный народный рассказ о некоторых, приуроченных к церкви⁹²² способах наказания в Малороссии за нецеломудренную жизнь и за рождение ребенка вне брака. «Перше була куня в притвор1 церковшм (в бабанщ), до котро1 припиня-лись покритки, доки уся служба в1д1йде. Се робилось в ппсть недьль теля родин, коли вона приходила на вводини, теля чого шхто и не CMiB укорять, а як хто укорить, то того виб’-ють». Куня — это скобка, прибитая к стене на шалнере⁹²³. Подняв скобку, клали руку и затем скобку запирали. «А теперь, — продолжает рассказ, — кушв нема, а як проступиться, то на колшах сто1ть (як вона була без науки, як служила у жида, або у пана) i книжку в руках держить; а як хозяйка, то облазить три рази кругом церкви на колшах»⁹²⁴. За незаконное сожительство подвергают наказанию замужних женщин (см. ниже) и вдов. Вот случай наказания вдовы. «В с. Познанке Балтского уезда крестьяне, заподозрив вдову Оксану Верещиху в незаконной связи с сельским писарем, раздели ее донага, заковали в железо и привязали к столбу, у которого она простояла всю ночь до 9 часов утра. Они предлагали ей купить ведро вина, хотя они взяли уже ведро под залог ее платка и кожуха. Так как у нее не было денег, то присудили провести ее с музыкой по улице в сопровождении старосты и народа и высечь розгами. По посга-новлении такого приговора толпа тронулась в путь. Впереди шла музыка, вслед за ней — Верещиха, потом староста и народ. Осужденную семь раз провели по улице; в это время ее били кулаками, секли розгами и пили водку. Наконец Верещиху привели к ее дому, снова избили и отпустили на все четыре стороны. Во время наказания на голову Верещихи надели соломенный венок с будяками (репейником) и заставляли ее танцевать»⁹²⁵.

Какой взгляд существует в Малороссии относительно последствий для лиц, подвергших девушку посрамлению за предполагаемую незаконную связь, хорошо видно из следующего случая.

Трое казаков в посрамление подозреваемой в такой связи девушки провели ее с насмешками по хутору, подвязав ей платье к поясу соломенными веревками. Девушка принесла на них жалобу волостному суду. Волостной суд, имея в виду, что ни подсудимые ничем не доказали незаконной связи жалобщицы и что ни она, ни лицо, с которым ее подозревали в связи, в проступке своем не сознались, определил: «Предоставить право жалобщице обратиться куда следует для освидетельствования ее целомудрия и что по освидетельствовании окажется, имеет право принести жалобу». Несколько времени спустя девушка эта вышла замуж и ее брат принес жалобу на нанесенное ей бесчестье, так как она на брачном ложе оказалась «непорчен-ною». Заявление жалобщика подтвердили бывшие на свадьбе дружка, поддружный и сельский староста. Тогда только волостной суд, имея в виду «ручательство» свидетелей в честности молодой, определил: подвергнуть подсудимых наказанию⁹²⁶.

В дурной славе девушка — «отцу и матери бесчестье, роду-племени укор»⁹²⁷. В Малороссии (Бердичевский уезд) на отца девушки, виновной в незаконном сожительстве, надевают хомут и водят его в таком виде по селению⁹²⁸. Решением одного волостного суда (Каменецкий уезд) отца за допущение своей дочери к внебрачному сожительству, следствием которого было прижитие незаконнорожденного ребенка, определено подвергнуть наказанию розгами⁹²⁹. Староста и крестьяне одного села жаловались местному волостному суду (Кинешемский уезд), что дочь одного крестьянина ведет распутную жизнь и бранится неприличными словами, «что не воспрещает делать ей ее отец». Волостной суд постановил: «Наказать отца обвиняемой 20-ю ударами розог»⁹³⁰.

Мужчин также наказывают за незаконную связь розгами, арестом, штрафом в пользу волостных сумм, штрафом «за бесчестье» в пользу обольщенной, также в пользу ее отца (штраф в пользу обольщенной или ее отца сливается обыкновенно с тою суммой, которая присуждается с обольстителя на содержание рожденного от его связи ребенка), даже иногда вождением в знак посрамления по селению. Позорящие наказания к мужчинам применяются реже, чем к женщинам. Обыкновенно для мужчин дело ограничивается имущественным вознаграждением потерпевших. На мужчину, виновного в незаконном сожитии с девушкой или женщиной, возлагается также обязанность содержать ребенка, рожденного от его связи, или для той же цели с обольстителя взыскивается единовременно известная денежная сумма, которая вручается матери ребенка (величина присуждаемой решениями волостных судов суммы простирается, например в Полтавской губернии, до 100 руб.). Иногда волостной суд предоставляет обольстителю на выбор или обвенчаться с обольщенной, или удовлетворить «за ее обиду» деньгами на содержание прижитого им с нею дитяти. Обольщение большею частью бывает соединено с обещанием вступить в брак с обольщенной⁹³¹. В Литинском уезде почти всегда, как скоро станет сколько-нибудь гласным обольщение девушки, обольститель, обещавший жениться на ней, спешит исполнить свое слово, сознаваясь во всем своим родителям и родителям обольщенной и получая от них благословение на брак. В редких поэтому случаях приходится родителям или самой девушке жаловаться обществу на обольщение последней обещанием жениться, общество в этих случаях убеждает обольстителя вступить в брак с обольщенной⁹³². В Кременчугском уезде отец обольщенной девушки жаловался волостному суду на обольстителя. На суде заключена между отцом девушки и обольстителем мировая сделка, по которой последний обязался жениться на обольщенной им девушке⁹³³. В Малороссии большое значение относительно последствий для обольстителя имеет то обстоятельство, была ли девушка, подвергшаяся обольщению, до этого времени невинна или нет. Девушка жалуется волостному суду (Каневский уезд) на крестьянина за то, что он лишил ее целомудрия. «Имевший с нею грех» доказывал на суде, что она прежде была лишена невинности. Суд постановил: так как это случилось с ее согласия и так как, хотя он и имел грех, «але сподав других», то дело это предать суду Божию⁹³⁴. Вследствие такого значения состояния девственности относительно последствий для обольстителя, самые жалобы на последнего определяются нередко в решениях волостных судов как жалобы на лишение невинности. Что же касается до изнасилования девушки, то такие случаи в настоящее время, кажется, весьма редки. Волостной суд (Таращанский уезд) по жалобе крестьянской девушки, подвергшейся насилию, определил взыскать за изнасилование с виновного в пользу жалобщицы 24 руб. и 1 руб. в пользу общественных сумм⁹³⁵. В другой раз (Бузулукский уезд) дело начато по жалобе матери девушки, подвергшейся покушению на изнасилование. Виновный в пособничестве при покушении на изнасилование заключил с жалобщицей на суде мировую сделку, по которой обязался уплатить последней 9 руб.⁹³⁶.

Иногда дело о прижитии незаконнорожденного ребенка волостной суд признает неподсудным ему уголовным проступком⁹³⁷. Дети, рожденные от внебрачных связей, называются гулевыми, зазорными, заугольными и т. п. и местами не имеют прав на наследство своих родителей (см. ниже). В настоящее время взгляд на внебрачное сожительство, как на дело во всяком случае предосудительное, почти повсеместен среди русского народа. Заметим при этом, что с таким взглядом не стоит в противоречии возведение раскольниками-беспоповцами (федосеевцами, филипповцами и др.) разврата как бы в принцип. Такое явление в нашем расколе объясняется обстоятельствами, собственно говоря, совершенно случайными — именно тем, что раскольники, отвергнув брак (причины см. ниже), признали разврат, по естественным условиям человеческой природы, делом неизбежным, но во всяком случае грешным⁹³⁸.

Таков взгляд народа на внебрачное сожительство, таковы последствия этого сожительства по народному праву. Но если народ неблагоприятно относится к незаконным связям, то диаметрально противоположно смотрит он на брачное сожительство.

В основании брака лежит влечение полов друг к другу, вытекающее из неполноты мужского и женского начала в отдельности. Вначале влечение полов друг к другу и основанный на этом требовании природы союз мужчины и женщины есть грубый, непосредственный факт. Но более развитым народам свойственно сознание недостаточности одного мужского и одного женского начала и понимание брака как учреждения, в котором мужская природа восполняется женской, женская — мужской. В русском народе есть поговорка: «Холостой — полчеловека»⁹³⁹. Жена, по народному выражению, «половина» мужа⁹⁴⁰. «Жениться — переродиться», — говорит пословица⁹⁴¹. В брачном союзе, таким образом, народному сознанию представляется как бы соединение двух разрозненных половин цельного человеческого существа: муж восполняет жену, жена — мужа. Понятие о недостаточности природы мужчины и женщины как отдельных существ и о необходимости их взаимного восполнения свойственно и другим народам. Так, у некоторых мы встречаем религиозное почитание обоеполых существ⁹⁴². В соответствии с этим можно поставить обрядовое действие, совершаемое у нас в г. Белгороде, в праздник Троицы. Оно заключается в том, что женщину переодевают в мужской костюм, а мужчину — в женский, и в таком виде их водят три дня по городу с песнями и плясками⁹⁴³. Видя в брачном союзе восполнение мужского начала женским и женского — мужским и сознавая такое, так сказать, превращение лиц, вступающих в брак, народ символически выражает это их новое состояние некоторыми любопытными обрядами.

В Пензенской губернии, например, за день до свадьбы подруги невесты идут к жениху за мылом для невесты. При этом они бывают наряжены в мужские платья, и лица у них бывают вымазаны сажей⁹⁴⁴. Переряживаньем народ вообще обозначает измененный вид какого-нибудь явления или отношения. Переряживание в платье лиц другого пола, очевидно, с большою наглядностью изображает тот превращенный образ, в котором является человек со вступлением в брак. В той же

Пензенской губернии при отъезде жениха в день бракосочетания из дому невесты в церковь, брачащегося «повязывают платком как женщину»⁹⁴⁵. В одном рукописном сборнике второй половины XVII столетия говорится: «Как прийдет жених по невесту, и свахи жениха с невестою вместе за навесом сажают, а с невесты снем⁹⁴⁶, шапку на жениха надевают, а мужскую шапку - на невесту»⁹⁴⁷. В Курской губернии перед отъездом к венцу сваха надевает на свою кичку невестину повязку, а сверх повязки — женихову шапку. Потом, расчесав волосы у невесты и жениха, сваха снимает с себя невестину повязку и женихову шапку и обводит ими троекратно вокруг их головы⁹⁴⁸. В г. Калязине в обычае переряживанье свадебных гостей на другой или третий день брака⁹⁴⁹. Значение переряживанья нами уже указано.

Народное сознание, понимая брачный союз как следствие и требование естественных условий человеческой природы, в то же время видит в нем проявление закона, общего человеку с животными. Таким пониманием брачного союза объясняется народное представление брачной четы в виде пары животных. В Китае, например, жених и невеста преклоняются перед гусем и гусыней. Это обряд соединения⁹⁵⁰. У нас есть пословица: «Жених да невеста — парочка, что баран да ярочка»⁹⁵¹. Самые обыкновенные образцы, встречаемые в русских свадебных песнях, взяты из мира птиц, особенно тех, которые живут парами. Песня в такой картине представляет сближение жениха с невестою: сизый лебедь жил на море в своем терему, а лебедка в своем, а теперь они вместе клюют одну зеленую травушку⁹⁵². В Малороссии сваты, пришедши к родителям невесты, начинают речь таким образом: «“Наш бык к вашей телушке привык; и как бы дал Бог дождать, вашу телушку к нашему бычку загнать”. Или: “У нас есть гусак, а у вас — гусочка, а Потому мы желаем их спаровать, чтоб вышло из них все доброе”. Или: “Ми чу ли, пане свату, що у вас е гусочка, а ми, бачите, маем, на примт гусака, та як би тее ix спарувати. Нехай же разом ходять i BMicri пасуться”»⁹⁵³.

Первоначально влечение полов друг к другу есть следствие чисто животных инстинктов и лишено всякого нравственного значения. Самая сила полового влечения у дикарей еще незначительна вследствие неразвившейся еще окончательно противоположности полов. Дикари не знают нежных чувств и не имеют слов для их выражения.

На высших ступенях развивается чувство любви, но характер его первоначально грубо материальный. Только с течением времени брак в народных понятиях определяется как союз, имеющий целью и духовное, нравственное общение супругов: поцелуй молодых подслащает на свадьбе горькое вино; «совет да любовь», — желают свадебные гости новобрачным.

Кроме сознания необходимости брака по внутренним условиям человеческой природы, брак как в первобытном, так и в более развитом обществе считается необходимым также потому, что в таких обществах с брачною и семейною жизнию соединяются самые существенные жизненные интересы и отношения. Брачная и семейная жизнь, при известных условиях быта, считается естественною и необходимою формою жизни, а потому вступление в брак является совершенною необходимостью. Выше мы указали, как на одно из первоначальных и главнейших побуждений к брачной жизни, на желание приобрести в жене работницу или хозяйку для дома. Потребность в работнице для поддержания хозяйства своей семьи или в хозяйке для своего собственного служит и до сих пор у наших крестьян одним из главнейших побуждений к брачной жизни⁹⁵⁴. Брак необходим далее на известных ступенях культурного развития и потому что необходимы дети, особенно сыновья. Сыновья будут помогать родителям в трудах по хозяйству; они же будут охранять и содержать их в старости. Они же необходимы своим родителям и предкам для загробной жизни. В древности человек считался по смерти блаженным и божественным существом, но только под условием, чтобы живые постоянно приносили ему могильную трапезу. Обязанность приносить могильные жертвы лежала на потомках. Отсюда понятна необходимость брачной жизни⁹⁵⁵. У русских славян в язычестве дети должны были кормить своих умерших родителей и родственников. Со введением христианства обязанностью детей стало поминовение последних. К брачной жизни побуждало древнего человека также стремление продолжить свой род и жить в памяти потомков. Стремление быть в роде не последним побуждает к браку и русского человека.

Вследствие таких побудительных причин к брачной жизни в законодательствах древности являются постановления об обязанности вступления в брак. У евреев и в Индии безбрачие было запрещено законом⁹⁵⁶. В Китае законодательство не только вменяет в обязанность брачное сожительство, но и само государство принимает участие в заключении браков: для этого там уже в древности был чиновник, который наблюдал, чтобы все вступали в брак⁹⁵⁷. В древности в Греции и Риме общественное мнение и законодательство преследовали и возбраняли холостую жизнь⁹⁵⁸. Корень таких законодательных постановлений — в народных воззрениях и обычаях, обусловливаемых приведенными выше причинами. Но следует заметить, что так как указанные побуждения к брачной жизни не являются как нечто готовое и цельное, а развиваются постепенно, и притом под влиянием различных условий, то на одних ступенях развития видим господство одних побуждений к браку, на других, высших, сюда присоединяются другие, и только в позднейшую, более развитую эпоху возможно совместное их действие. Но во всяком случае брачная жизнь сколько-нибудь развитому народному сознанию постоянно представляется как для мужчины, так и для женщины состоянием естественным, необходимым и обязательным — насколько может таковым быть живущее в нравах юридическое воззрение. Многие первобытные народы считают за великое бесчестье, если кому-нибудь между ними не удается вовремя вступить в брак; другие же вовсе не могут себе представить, чтобы человек мог всю жизнь вести холостой образ жизни. Например, один бедуинский начальник говорил путешественнику Зитцену, что ему «совершенно непонятно, как тот может проводить всю свою жизнь холостым. “У нас, — прибавил он, — каждый должен иметь жену, и, если бы кому-нибудь вздумалось не последовать этому правилу, того бы наверно сочли негодяем”»⁹⁵⁹. Положение, занимаемое девушкою в доме отца, по учению индийских Вед, есть только временное, переходное к другому, естественному, в которое она входит посредством брачного обряда⁹⁶⁰. Южные славяне смотрят на брак как на прямое призвание мужчины и женщины. В одной народной песне говорится: «Если парень не хочет жениться, то пусть он голодает и вянет, а если девушка не хочет выйти замуж, то пусть навсегда останется глупой». У южных славян в народе существует даже своеобразная мера посрамления относительно девушек, которые волей-неволей не выходят замуж. Именно в первый день Великого поста девушка, не вышедшая замуж в прошлый мясоед, привязывает к левому и правому своему боку по полену и в таком виде ходит по селу: вместо семейной обузы она тащит на себе деревянные полена⁹⁶¹. В Болгарии редко случается, чтобы здоровый молодой человек не был женат до 25 лет, так как в противном случае его начинают преследовать насмешками, и он принужден бывает или идти в монастырь, или бежать куда-нибудь; дома он не найдет уже спокойствия⁹⁶². Задумал молодец жениться, представляет русская песня, ходит невесело, гуляет нерадостно, повязал свою голову тафтою зеленою и увил ее лентою лиловою. Мать это заметила и спрашивает — что с ним случилось?

«Родимая матушка! —

отвечает он, —

К чему веселитися?

Все мои товарищи Да все переженилися,

Один у вас, матушка,

Холост — не женат хожу»⁹⁶³.

Дочь — «гостинка» в дому родительском; взошла в годы — «заневестилась», стала девицей на выданье⁹⁶⁴. Устаревшие девушки называются «посиделками» (Холмогорский уезд) и «за-сидками» (Шенкурской уезд)⁹⁶⁵. «Хоть бы за пенюшка, коли нема хорошего женишка», — говорит белорусская пословица⁹⁶⁶. «Хоч за вола, аби в дома не була» — так выражает малороссийская пословица необходимость девушке выйти из родительского дома⁹⁶⁷.

Понятие о брачном состоянии, как о естественном и необходимом условии жизни мужчины и женщины, выразилось в том замечательном народном представлении, что ни мужчина без женщины, ни женщина без мужчины не находят места в загробной жизни, которая, как известно, признавалась как бы продолжением жизни земной, и что считалось естественным и необходимым в последней, то имело такое же значение и в первой. У древних славян, по свидетельству <ал->Массуди, если покойник был холост, то его женили после смерти, и женщины спешили сожигаться, чтобы войти в рай с его душою, но профессор Соловьев справедливо замечает: «Мы должны, кажется, принимать это известие обратно, т. е. что мужчина нуждался в женской душе для входа в рай: иначе для чего было женить мертвеца? Девушка могла выйти за другого и войти в рай вместе с последним»⁹⁶⁸. У сербов, когда умирает юноша-момак, какая-нибудь девушка одевается как к венцу: берет два венка и несет их за гробом; ее провожают два брачные деверя; при опущении мертвеца в могилу один венок бросают на покойника, другой передают девушке, которая носит его некоторое время, хотя она никогда не думала выйти замуж за усопшего. У нас «в Малороссии умершую девушку наряжают как под венец и к погребальному обряду присоединяют свадебный; то же делают и при смерти парубка. У подолян есть убеждение, что умирающим без дру-жини нет местя на том свете; потому похороны парубка носят название свадьиы — весыля и совершаются со свадебной обстановкой; употребляются квитки⁹⁶⁹, венки и платки. Умершей девушке прикалывают два венка и дают платки несущим хоругви; для нее на тот свет назначается жених, и таким молодим бывает какой-нибудь парубок: ему перевязывают руку свадебным платком, и в таком виде он провожает покойницу до хати (могилы). С той поры семья умершей считает его зятем и прочие — вдовцом»⁹⁷⁰. В некоторых селениях Пермской и Тверской губерний при похоронах взрослых девиц подруги умершей, провожая, поют свадебные песни⁹⁷¹. В Тверской губернии, кроме того, при этом раздают дары, как на свадьбе⁹⁷².

Не в силу каких-либо исключительных влияний, но как сознанное определение народных чувств и стремлений, выработалось то понимание брачного союза, которое мы видим у наших молокан. Г-н В. Н. Майнов так характеризует взгляд молокан на брак: брак для молокан не есть таинство. Факт потребности полового сожительства существует в силу естественных законов, следовательно, он естествен сам по себе, а если он естествен и не выходит из личной испорченности человека, а лишь из требований его организма, то он не может быть и безнравствен. «“Плодитесь и множитесь”, — сказал Саваоф, — а потому молокане и не считают нужным придерживаться по отношению к женщине аскетических взглядов. Всё, что естественно, то нравственно — это одно из глубоких убеждений нашего молоканства, и потому они не признают никакой тайны там, где всё должно совершаться явно. Для них брак есть самый простой и естественный факт, они нимало не признают его безнравственным ввиду того, что он облечен в человеческую форму, а не является последствием требований чисто животных»⁹⁷³. Видя в браке естественное следствие требований человеческой природы по тому и по другим причинам, считая брачную жизнь состоянием необходимым и придавая брачному состоянию нравственное значение, народ называет брак «законом». Вступить в брак — значит закон принять; жить с женою — жить законом. Возводя всякий закон к его первоначалу — Божеству, славяне, может быть, еще в языческий период назвали брак законом Божиим; с принятием христианства брак в народном понятии стал законом, установленным Богом христианским⁹⁷⁴. Вступление в брак в народе в настоящее время считается нравственною, почти даже юридическою обязанностью каждого. Известно, что у нас в народе в настоящее время не женятся только неизлечимо больные и крайне безобразные; исключение составляют раскольники, держащиеся тех религиозных учений, которыми запрещается брак⁹⁷⁵. В этом отношении любопытны выводы профессора Ю. Э. Янсона по вопросу о частости у нас браков в 1867 г.; например, в Европейской России (за исключением Финляндии, Привислянского края и Саратовской губ.) один брак приходился на 99,4 человек. «Ни одно европейское государство, — говорит г-н Янсон, — не дает такой большой частости браков». Далее г-н Янсон прибавляет, что 1867 г. был неблагоприятен для заключения браков и что поэтому правильнее принять, что у нас один брак приходится на 96 человек. При этом «в городах у нас меньше браков, чем в остальном населении почти на 30%»⁹⁷⁶. В последнее время в Тамбовской губернии появилась новая раскольничья секта — очищенцев, занесенная, как полагают, из Сибири. Один из главных пунктов учения этой секты есть признание обязательности брака для всех достигших совершеннолетия⁹⁷⁷. В г. Ко-тельниче Вятской губернии браки «совершаются в ранний возраст жениха и невесты, потому что родители опасаются, чтобы их дети» без брачной жизни не испортились нравственно. Поэтому там редко можно встретить неженатого мужчину лет 30-ти; «на такого мужчину неблагосклонно смотрят все, даже и те семейства, в которых вовсе нет дочерей»⁹⁷⁸. На Дону «20-летние неженатые [мужчины] считаются несчастными, а не женятся потому, что свадьбы не на что справить»⁹⁷⁹. В средней полосе России в народе девушки, не вступившие в брак, называются «незамужницами». Уже само это название показывает, что замужество представляется естественным состоянием, в которое должна вступить в известное время всякая женщина. Г-н И. Беллюстин указывает такие причины невыхода девушки замуж: «абсолютная бедность, крайнее безобразие, болезненность и вообще слабое и сухое телосложение, то, что называется в народе “Богу погрешила”, т. е. распутство; просто “не судьба”, как говорится, т. е. отсутствие подходящего жениха, и наконец — собственное нежелание. Последнее всегда с какою-нибудь особенною целью, преимущественно религиозною, “ради спасения”; это всегда грамотницы, большею частью самоучки, уединяющиеся от семей в особенные лачуги и оттого слывущие в народе под названием “келейниц” и “спасениц”. Судьба невышедшей замуж девушки обыкновенно грустная, нередко гибельная»⁹⁸⁰. Таким образом, судьбою девушки в народе является или замужество, или спасенный путь, на котором девушка становится «Христовою невестою»⁹⁸¹. В Архангельской губернии (Пинежский уезд) девушки, не вышедшие замуж до тридцати лет, или овдовевшие женщины, когда год-два не показывается сватов, идут по вере, т. е. вступают в раскол⁹⁸². «Кабы знала, — причитает вдова, — про бессчастное живленьице [по смерти мужа], я в закон-то горюша не вступала бы, я замужьи-ца⁹⁸³ себе не залучала, не плодила бы сердечных себе детушек, я сошла бы во пустыню богомольную, где ведь девушки спасаются, где старушки постригаются»⁹⁸⁴. Таким образом, — или замужество, или удаление от мира — другой участи женщина не представляет себе. Такие же понятия господствовали и в старину. «А которые девицы, — говорит Г. К. Котошихин, — бывают увечны, и стары, и замуж их взяти за себя никто не хочет: и таких девиц отцы и матери постригают в монастырях, без замужества»⁹⁸⁵. Г-ном В. Богишичем высказано мнение, что у большинства славянских народов будто бы не только «существовало [в древности] одноженство, но даже некоторое влечение к безженству»⁹⁸⁶. Насколько состоятельно такое предположение, можно судить из приведенных им фактов.

Но если народ смотрит на брак как на состояние естественное и необходимое, то как же согласить с этим взглядом возникновение и утверждение в беспоповщинском расколе учения

о необходимости всеобщего девства? По этому вопросу остановимся на выводах профессора И. Ф. Нильского (в его сочинении «Семейная жизнь в русском расколе»). Прекращение в расколе священников старого, дониконовского постановления, а с ними — и таинств, было первой и главной причиной явления в нем учения о безбрачии. Вследствие развившейся в расколе мысли о скорой кончине мира, это вынужденное и утвержденное на догматическом основании учение скоро получило в глазах заблуждающихся значение потребности благочестивого чувства — потребности, которую ощущал в себе всякий, кто дорожил спасением. Бедственное состояние раскольников, начавшееся вслед за изданием в 1684 г. строгого указа против ревнителей старины, было причиной того, что даже и те из раскольников, которые прежде вступили в брак, теперь находили неудобным продолжать супружеские отношения. Раско-ло-учители-монахи довершили остальное. По пристрастию ли к началам собственной жизни или по непониманию истинного значения в деле спасения жизни брачной, только они постарались и сумели свой односторонний взгляд на девство и семью передать и своим слушателям. Таким образом, очевидно, «безбрачие установилось в расколе не в порицании брака, а как дело печальной необходимости, вызванное теми обстоятельствами, в которых находился раскол к концу XVII столетия». Позднее в некоторой части самих беспоповцев развивается учение о необходимости и законности брачной жизни и при отсутствии священства, предполагаемом ими, и некоторые вожаки раскола начинают принимать различные меры к установлению между беспоповцами брачного союза.

При господстве в народе рассмотренного нами взгляда на брачную жизнь, вполне естественным представляется народное понятие о том, что родители не должны и не могут запрещать своим детям вступать в брак. В с. Лямиц Онежского уезда девушки, по местному обыкновению, выдаются замуж не ранее 20-летнего возраста и до 25 лет. Но, хотя и редко, случается, что девушка пожелает выйти замуж раньше, и родители обыкновенно не препятствуют желанию дочери⁹⁸⁷. Когда однажды сноха заявила на волостном суде (Дмитровский уезд), что свекровь ее «установила дома, замуж не пустила», то один из волостных судей заметил ей: «Пустое говоришь; кто тебя установить мог; и мать не установит, коли захочешь замуж идти, не то что свекровь»⁹⁸⁸. «Ваша воля отдавать и не отдавать, а мени у вас до веку не жить», — говорит во время сватовства своим родителям девушка, за которую сватают жениха⁹⁸⁹. Родители, таким образом, могут не выдавать дочь за известного жениха, но не могут своею волею вовсе удержать и от замужества. В одном случае (Симбирская губ.) крестьянская девушка жаловалась волостному суду, что отец по наговорам мачехи бьет ее и не хочет выдавать замуж. Суд посоветовал отцу выдать девушку замуж. Отец действительно выдал ее замуж, а впрочем, не за того, за кого она хотела выйти⁹⁹⁰.

В Кинешемском уезде (Костромская губ.) жених платит за невесту ее родителям выводные деньги, иногда в размере до 100 руб., что для жениха нередко бывает очень разорительно. Но там же, по понятию крестьян, «если невеста изыщет сама себе жениха, то родители не вправе ее удерживать, хотя бы жених не соглашался на платеж выводных денег»⁹⁹¹. Очевидно, такое понятие образовалось в народе как противодействие возможному своекорыстию родителей, которые из личных побуждений могли бы препятствовать вступлению дочери в замужество — состояние, по народному воззрению, естественное и законное.

Как относится народ ко вступлению во второй и последующие браки? Как дальнейшее развитие рассмотренных нами народных понятий относительно естественности и даже обязательности вступления в первый брак является понятие о дозво-лительности и даже обязательности вступления во второй и последующие браки. Господством такого понятия объясняется, например, любопытный закон дарзильцев (одно из болгарских колен), которым не дозволяется, чтобы в их селе существовали вдовцы и вдовы; по закону они по прошествии 40 дней, а если уважительная причина, то по прошествии трех месяцев (во все это время вдовцы или вдовы сидели взаперти, не имея ни с кем сношения) должны были жениться или выйти замуж: их силою венчали на общественный счет⁹⁹². «Еду по жонку пятую; судзи, Боже, по дзесятую», — говорит народная поговорка⁹⁹³.

Церковь у нас с древних времен восставала против обычая вступать в браки без ограничения их числа; особенно долго она должна была бороться с обычаем вступать в четвертый брак. Этот брак, наконец, был решительно запрещен законами Алексея Михайловича и Федора Алексеевича⁹⁹⁴. Под влиянием такой деятельности Церкви и законодательных постановлений в народе сложилось понятие: «первая жена опойчатая⁹⁹⁵, другая — стеклянная, третья — хрустальная», т. е. вторую береги больше, чем первую, а особенно береги третью — четвертой взять нельзя⁹⁹⁶. Церковь даже и дозволенные ее правилами браки — второй и третий — не уравнивала с первым. Именно во время венчания вдовцу или вдове, вступавшим во второй брак, клали венец не на голову, а на правое плечо, а при вступлении в третий брак — на левое плечо. Если же вдовец вступал во второй или третий брак со вдовою, то венчания для них не бывало, а вместо того бывала только молитва⁹⁹⁷. В одном акте о венечных пошлинах (1622 г.) говорится: «...с отрока — по три алтына, с двоеженца — вдвое, с троеженца — втрое»⁹⁹⁸. Влияние Церкви, несомненно, содействовало развитию в народе неблагоприятного взгляда на второй брак. «Первая жена — от Бога, вторая — от человека, третья — от черта», — говорит народ⁹⁹⁹. Но влияние Церкви в этом отношении было не исключительное. Идея индивидуального брака, хотя бы и в форме полигамии, предполагает личные связи между известными лицами как супругами. Эти связи, конечно, усиливаются при утверждении брака в форме единоженства. Умерший супруг живет в памяти оставшегося в живых, и грусть по умершему может заставлять последнего отвращаться от вступления в новый брак. С развитием и утверждением в жизни начал личного брака народное сознание усваивает себе идею верности оставшегося в живых супруга памяти умершего. Народное сознание с особенною силою действует в таком направлении потому, что первобытным народам загробная жизнь представляется, собственно говоря, прямым продолжением земной, и супруги, временно разлученные смертью одного из них, должны будут по смерти пережившего соединиться снова на том свете. Поэтому чем более развивается идея личного брака, тем с большею неприязненностью начинает относиться народное сознание ко второму браку.

Первоначально в индивидуальном браке отношения между супругами таковы, что муж является владыкой жены, жена — рабой мужа. Владыка-муж умирает. Но жена нужна умершему на том свете столько же, сколько и при жизни. Поэтому жена — мужняя раба — должна следовать за умершим на тот свет. Отсюда обычай — умерщвлять вдов. Не подлежит сомнению, что у славян существовал обычай жен умирать на гробе мужа. «Не одни рабы, — говорит г-н А. А. Котляревский, — шли в могилу за господином: шла туда и порабощенная жена за владыкой-мужем»¹⁰⁰⁰. Обычай умерщвления вдов видим также, например, в Индии¹⁰⁰¹, в Древней Греции¹⁰⁰², у древних германцев¹⁰⁰³. Но ошибочно будет видеть основание обычая умерщвлять вдов только в служебном, подчиненном отношении жены к мужу. В моравских народных песнях не только умершие мужья подымаются из могил и уводят туда своих жен, но то же делают со своими невестами и умершие женихи¹⁰⁰⁴. Последние, разумеется, не имеют над своими невестами никаких прав, кроме права ждать к себе, даже по смерти, любви и верности от оставшейся в живых невесты. В русской былине жена Данилы Ловчанина, которую князь Владимир хотел взять за себя замуж, узнав о смерти любимого мужа, закалывается над телом последнего¹⁰⁰⁵. Пойдем далее. Девушка в песне говорит, что ее с любимым и любящим ее молодцем разлучит только «земля и вода, и смерть несчастная».

«Ти (молодец), умри з вечора, —

говорит она, —

А я умру з ранку,

Ти сховай нас, матулинка,

Хоч у в’одну ямку»¹⁰⁰⁶.

Былина рассказывает, что богатырь Поток и Авдотья Ли-ховидьевна (лебедь белая), вступая в брак, дают обещание: «Кто перво умрет — второму за ним живому в гроб идти». Умерла прежде Авдотья Лиховидьевна. И Поток

С конем и збруей ратною Опустился в тое-ж могилу глубокую,

И заворочали потолоком дубовыим.

И засыпали песками желтыми,

А над могилой поставили деревянный крест.

Но в могиле чудесным образом ожила умершая, и богатыря с конем и женою вынули из могилы. Достигнув старости, умер Поток. И тогда, «по прежнему их обещанию», положив в могилу умершего жену его, «с ним же живую зарыли в землю»¹⁰⁰⁷. Дунай, убивши нечаянно свою жену, убивает сам себя, бросившись на саблю¹⁰⁰⁸.

В действительности, должно предполагать, случаи самоубийства мужа по смерти жены если и встречались у нас в древности, то только как редкие и исключительные явления. Но для нас важно то, что народному представлению кажется столь же естественною смерть жениха или мужа по смерти невесты или жены, как и отношение обратное. В народе есть обычай — подвенечные свечи гасить молодым разом, чтобы вместе жить и вместе умереть¹⁰⁰⁹. Здесь выразилось народное представление о той тесной связи, которая должна существовать между супругами. По народному повествованию, умершая жена является во сне одной рабыне и повелевает, чтобы отвезли тело ее на родную сторону и положили «подле мужа ее»¹⁰¹⁰. Но как бы апофеозом идеи личного брака является народное предание о том, как погребенные в разных местах тела известных привязанностью друг к другу супругов (Петра, князя Муромского, и супруги его Февронии) силою высшею снесены в одно место¹⁰¹¹.

«В христианскую эпоху, — говорит г-н С. М. Шпилевский, — когда умерщвление вдов стало невозможным, славянские женщины, по смерти своих мужей, умирали для света, постригались. Пострижение совершалось иногда над гробом мужа, около которого прежде совершалось умерщвление вдов, так в 1218 г. постриглась вдова великого князя Константина Всеволодовича». Жены постригались по смерти своих мужей, обыкновенно, согласно желанию последних, которые не сочувствовали вторичному вступлению в брак своих вдов, убеждали их остаться во вдовстве, а еще лучше — идти в монастырь. Соответственно будущему состоянию своих вдов мужья назначали им, по духовным завещаниям, имение, которое уменьшалось, если вдова пойдет вторично замуж, и особенно увеличивалось, если она не только останется вдовою, но и пойдет в монастырь¹⁰¹². Но несомненно, что вдову постригаться в монастырь могли побуждать и ее личные чувства. Ид учи от златого венца, рассказывает песня, утонул новобрачный. Его молодая жена идет в монастырь и просит прорубить три окошка: одно — к святому Благовещенью, другое — на родную сторону, третье — на синее море, где потонул ее венчанный муж»¹⁰¹³.

Но если жена по смерти мужа не умерщвлялась и не постригалась в монастырь, то ей, по народным понятиям, следует оставаться вдовою и не вступать в новый брак. Брачные узы не разрываются окончательно со смертью одного из супругов. «Болгаре думают, что муж с женою живут вместе и по смерти; потому женщины редко выходят во второй раз замуж, а равно и девушка редко выходит за вдовца; она останется одинокою на том свете, потому что мужа отымет первая жена; то же думают и сербы»¹⁰¹⁴. У нас, по понятию крестьян Северного края, опустили в могилу тело умершего, и стала вдова его «дольщицей Никольской славной улицы, половинщицей Варварской славной Буявы (кладбища)»¹⁰¹⁵. Могила, в которую зарыли умершего, для вдовы его — «друг-могилушка»¹⁰¹⁶. По свидетельству Даля, «в северных губерниях вдова никогда (т. е. обычно?) замуж не пойдет и навек от нарядов отказывается»¹⁰¹⁷.

В старинном стихе о вдовах поется, что Господь запрещает вдовам идти во второй раз замуж, за послушание обещает прибавить им света вольного, а за ослушание — прибавить вечную муку¹⁰¹⁸. В очень распространенном в старину русской письменности повествовании о «Хождении Богородицы по мукам» представлено, что попадьи, которые выходили вторично замуж по смерти своих мужей, висели в аду, и огонь попалял их¹⁰¹⁹. С презрением говорит народ: «Она уже (другого, третьего) мужа донашивает»¹⁰²⁰. А с другой стороны — нерадостна и женитьба на вдове. В песне говорится, что «не девичий разум» у вдовы, вступившей снова в замужество: вспоминает она своего первого мужа, проклинает второго¹⁰²¹. То же думают о женитьбе на вдове и другие славяне¹⁰²².

По нашим древним законам, вдова со вступлением в брак лишалась владения оставшимся после мужа имуществом. Также мужья в духовных завещаниях обыкновенно предоставляли женам только незначительную часть имущества в случае их вторичного замужества. Вдова, вступившая в новый брак, ограничивалась также в правах на опеку над своими детьми. То же видим в настоящее время в крестьянском обычном праве. Подобное ограничение прав вдовы на наследство после мужа и на опеку над детьми видим и у других славян. Вдова, вступившая во второй брак, у германцев, как и у славян, лишалась имущества, полученного ею от мужа, теряла право быть опекуншею своих детей.

Считалось предосудительным и вступление в брак со вдовцом. Мы уже видели взгляд на браки вдовцов болгар и сербов. Неприязнь к вдовцу, вступившему в новый брак, выражается в песнях латышей: «У вдовца рука холодная — дважды он обменивался кольцами»¹⁰²³. Такой же взгляд на брак со вдовцом существует и в русском народе. Задумает «удалый добрый молодец», у которого умерла жена, снова жениться — и станут «гнушатися» им красные девушки, станут просить своих родителей не неволить их «за блада [млада] сына отецькаго».

«Удовщищо (вдовец) ведь жених да поседелищо (очень старый, седой), иначе — вдовец, хотя бы и млад отецкий сын не представляется. Е сердечное рожено у их (у него с умершей женой) дитятко»¹⁰²⁴.

Вообще у нас в настоящее время в народе порядочная невеста не выйдет за вдовца, разве уж очень такой брак представляется ей выгодным¹⁰²⁵.

По некоторым славянским законодательствам (у нас — «Псковская судная грамота»), вдовцы владели имением умерших жен, подобно вдовам, до вторичного вступления в брак. Законы некоторых славянских народов и германцев ограничивали права вдовца и в отношении к его детям.

Неблагоприятный взгляд народа на второй брак сказался и в том, что в некоторых местностях брак вдовца со вдовою не сопровождается обычными свадебными обрядами. Такие женихи и невесты, помолясь перед образом, без гостей отправляются в церковь к венцу. Если женится вдовец на девушке или вдова выходит замуж за холостого, то в первом случае соблюдаются только обряды, принятые для девушки, а во втором — для холостого, относящиеся же ко вдовцу — в первом случае и ко вдове — во втором опускаются¹⁰²⁶.

Также в старину, по рассказу Г. К. Котошихина, если вдовец вступал во второй или третий брак со вдовою, то «свадебный чин» бывал у них «не против того обычая, как у холостых людей».

Что неблагоприятное отношение к вступлению во второй брак не есть принадлежность только некоторых народов, а составляет явление, необходимое на известной ступени народного развития, — это можно видеть, например, из того, что в Сибири у камчадалов при браке со вдовою также не соблюдают никаких из тех обрядов, которые имеют место при вступлении в первый брак¹⁰²⁷. Также у арабов-бедуинов выход замуж вдовы не считается заслуживающим брачной церемонии¹⁰²⁸.

Такова в окончательном своем развитии идея личного брака. Народное сознание, усвоив себе существующие в действительности личные чувства и отношения супругов, дает им высшую этическую санкцию, налагает на них печать непреложности. У нас такому развитию народных воззрений содействовала в значительной степени Церковь. С такими воззрениями, вышедшими из явлений живой действительности, могли, как мы старались доказать, нередко согласовываться отдельные случаи в народной жизни. Но не всегда было так, не всегда личное чувство отвечало утверждавшемуся обычаю. Лежит в поле убитый молодец, представляет песня; плачет о нем родная матушка — как река льется, сестра плачет — как ручей течет —

Молода жена плачет — как роса падает.

Красно солнышко взойдет — росу высушит¹⁰²⁹.

Но и нельзя было ждать особенной, а тем более идеальной привязанности к мужу от женщины, нередко против своего желания, волею родительскою отданной в замужество. И в подобных случаях окрепнувшая народная идея верности жены умершему супругу тяжелым гнетом давит живые личные чувства и стремления. Не совсем исключительное явление должно, однако, видеть в заявлении кн. Владимира Василько-вича в его духовном завещании (1287 г.), что ему всё равно — пойдет ли его жена в монастырь или не пойдет, что пусть будет «како ей любо»; «мне, не воставши, смотреть, — говорит здесь Владимир Василькович, — что кто имет чинити по моем животе»¹⁰³⁰. Также в былине Добрыня Никитич, выезжая в чистое поле, велит своей жене ждать его шесть годов. «А как спол-нится времени шесть годов, да не буду я домой из чиста поля, поминай меня, Добрынюшку, убитого; а тебе, Настасья, воля вольная: хоть вдовой живи, хоть замуж поди»¹⁰³¹. -У крестьян в обычае в настоящее время местами, что вдова вступает в брак по истечении 6-ти недель со смерти мужа¹⁰³². Припомним здесь приведенный выше обычай даргильцев, по которому вдов и вдовцов по истечении 6-ти недель даже силою венчали на общественный счет.

Рассмотрим теперь несколько подробнее развитие некоторых существенных сторон идеи личного брака.

«В тесной связи с первоначальною общностью жен, — говорит А. Пост, — находится древнейшее состояние супружеских отношений. И там, где известный мужчина вступает в брачный союз с известною женщиною, такой союз первоначально весьма непрочен. Часто встречаются браки на пробу и браки на время, а с другой стороны — расторжение брака весьма легко. Браки на все время жизни супругов и ограниченное число причин развода являются уже на высшей ступени развития». «Справедливо также, — замечает Пост, — что с этою слабостью брачных уз на низших ступенях развития стойт в связи то обстоятельство, что для установления их в то время не требуется какой-либо особенной брачной формы».

Что касается именно до слабости и легкости расторжения брачных уз, то относительно этого предмета общий закон исторического развития при известном строе народной жизни выражен тем же Постом в следующем положении: «Весыу^ часто предоставляется на волю каждой из сторон (т. е. мужа и жены) разрывать их [брачные узы] когда угодно; это всегда возможно посредством обоюдного соглашения или когда та или другая сторона имеют основательный повод к жалобе». Выводы Поста основаны на сравнительном изучении обычаев весьма многих народов¹⁰³³.

С течением времени утверждается понятие, что брак есть союз на все время жизни супругов, что суженой с суженым «не час часовати и не годовати, а век вековати»¹⁰³⁴. Такое понятие о браке в настоящее время у нас есть общераспространенное. Невеста в предсвадебный день просит у своих родителей благословения «на веки векущие»¹⁰³⁵. Мать жалует свою дочь женихом — «вековым дружком»¹⁰³⁶. Теща дарит зятя «вековечным даром» — своею дочерью¹⁰³⁷. Отец отдает свою дочь на руки князю молодому «навеки»⁰. «Житье бабье — вековецное»¹⁰³⁸. Когда брат молодой требует, чтобы молодой вернул его сестру «з-под венца», то молодой отвечает брату своей жены, что ему с сестрой последнего «век жить»¹⁰³⁹. Приведу здесь также любопытный обряд, существующий в Галиции. Там во время заручин (обручения) родичи жениха и невесты кладут вместе с последними правую руку в одно место, а староста вяжет им руки, приговаривая: «Той ся гудз (узел) вяже не на рок (год), не на два, а на целый век»¹⁰⁴⁰.

Таким образом, в настоящее время у нас окончательно утвердилось в народе понятие, что брак есть союз «навеки». Впрочем, можно указать, например, на следующий случай из крестьянской жизни, объяснение которого должно искать в свойственных первобытной эпохе браках на время и на пробу. Именно, одна крестьянка высватала за своего сына одну девушку и взяла последнюю в дом свой прежде свадьбы со всею ей принадлежащею одеждою, продержала у себя четыре недели, заставляя ее в это время работать на себя по хозяйству. Но после этого (очевидно, оставшись недовольна девушкой) мать жениха объявила, что она сына не желает женить потому будто бы, что ему нет еще 20 лет. По жалобе матери невесты на мать жениха, волостной суд, признав виновной последнюю в беспричинном отказе от сосватанной невесты, определил взыскать с виновной в пользу невесты за работу ее в доме своего жениха 10 руб., а за «обиду» — подвергнуть виновную штрафу в 3 руб. в пользу общественных сумм¹⁰⁴¹.

Через всю нашу древнюю историю идет ряд свидетельств о том, как без всяких определенных причин мужья распускаются с женами, по своей воле отметают и пускают их, и как жены произвольно оставляют своих мужей. Мужья, пустив своих жен, брали себе других, и пущеницы выходили замуж за других. Отпущение жен, особенно в высших классах, совершалось также часто в форме их пострижения, против воли последних. Иногда мужья оставляли жен через собственное пострижение, которое также бывало часто против воли жен. Таким же образом иногда и жены постригались от своих мужей. Кроме того встречался и добровольный развод по взаимному соглашению обоих супругов.

Церковь в Древней Руси постоянно стояла за крепость брачных уз и запрещала такое легкое их расторжение. Стараниям Церкви содействовало своими мерами и светское правительство. Впрочем, народ долго и с трудом приноравливался к церковным постановлениям¹⁰⁴². Совместное действие церковной и светской власти способствовало утверждению в народе понятия о крепости и нерасторжимости брачных уз.

До сих пор масса крестьянства даже не знает о возможности формального развода¹⁰⁴³. Такое народное понятие выразилось во многих пословицах, например: «Женитьба есть, а разже-нитьбы нет», «Женился — навек заложился», «Жена — не сапог (не лапоть), с ноги не скинешь», «Жена — не гусли, поиграв, на стенку не повесишь» и др.¹⁰⁴⁴. Что такой взгляд в народе образовался в значительной степени под влиянием Церкви и признававшей и исполнявшей ее постановления светской власти, также видно из народных пословиц, например: «Худой поп свенча-ет — и хорошему не развенчать»¹⁰⁴⁵. Но не подлежит сомнению, что понятие о крепости брачных уз развивалось у нас и из собственной природы отношений личного брака.

Из следующего обычая калмыков видно, что понятие о крепости брачных уз может быть свойственно народам, стоящим на низших ступенях развития. У них на сговоре отец жениха подносит отцу невесты ремешок и клей. Клей служит символом брачного союза, а ремешок свидетельствует о его прочности. С того дня клей и ремень хранятся в доме родителей невесты перед калмыцким божеством, и когда невеста после свадьбы едет в дом мужа, то получает эти символические предметы от своих родителей, которые и хранит всю жизнь как залог прочности своего союза с мужем¹⁰⁴⁶. Причины, под влиянием которых окрепли в первобытном обществе брачные узы, вообще были следующие. Прежде всего, если жена желает оставить мужа, когда он этого не хочет, то что же мешает ему удержать ее при себе силою? У нас в народе жена и до сих пор называет мужа «крепкою сдержавою», а сама она относительно его — «жена держимая». С развитием в народе понятия о властных правах мужа над женой его владычество, основанное только на силе, получает юридическое значение, и муж получает право держать жену; оставаться у него становится уже обязанностью жены. С другой стороны, препятствовать мужу прогонять от себя жену могли иногда и родственники последней. Впрочем, насколько можно судить о первобытных временах по современным семейным отношениям наших крестьян, родственники жены скорее препятствовали утверждению прочности уз брачного союза, давая у себя приют своей родственнице от преследования со стороны ее мужа или его семьи. Далее, супружеский союз в первобытном обществе нередко скрепляется происшедшим от супругов потомством¹⁰⁴⁷. Но народное.понятие о крепости брачных уз развивается, главным образом, из представления о чисто нравственном добровольном желании супругов жить постоянно в союзе друг с другом. Отсюда понятно, почему южные славяне весьма неблагоприятно смотрят на развод¹⁰⁴⁸.

Русский народ видит в браке союз «навеки». Но тем не менее в настоящее время между крестьянами считается дозволительным разлучение супругов по взаимному согласию, также признается дозволительным по уважительным причинам оставление одним супругом другого (см. подробнее ниже).

Таким образом, очевидно, что народ видит в постоянстве брачного союза только желанный, но не всегда достижимый идеал брачных отношений. Когда в народе уже утверждается до известной степени понятие о прочности брачных уз, тогда расторжение их, хотя бы совершенно по произволу супругов, обставляется известными формальностями¹⁰⁴⁹. То же, как увидим ниже, говоря о разводе, было, в частности, и у нас.

Существенное свойство отношений индивидуального брака есть их исключительность. Но вначале такая исключительность имеет только фактическое значение и лишь с течением времени получает характер юридического принципа. У некоторых индейских племен сильный мужчина всегда имеет право отнять жену у слабейшего. Там каждый может вызвать другого на состязание и в случае победы имеет право взять жену побежденного как свою добычу¹⁰⁵⁰. Здесь, таким образом, муж защиту своих супружеских прав имеет не в общественной санкции их, а в своей личной физической мощи, «где могло бы существовать право, — говорит Р. Иеринг, — которое бы вышло не из деятельной силы и энергии индивидуумов и начала которого не терялись бы в темной глубине физической силы»¹⁰⁵¹. Права брачного союза — не исключение из этого общего правила. Только с течением времени супружеские отношения получают в народном сознании этическое значение и как таковые охраняются уже самим обществом. Переходному моменту в развитии идей брачного союза принадлежит, например, следующий обычай курильцев. У них мужчина, нарушивший права мужа связью с женою последнего, обязан вызвать оскорбленного мужа на поединок на палках. На этом поединке первый бьет муж. Не идти на поединок считается бесчестьем. Если же нарушитель прав мужа отречется от боя, то должен заплатить мужу, с женою которого он имел связь, столько, сколько последний потребует¹⁰⁵². И если некоторые первобытные народы не знают ревности (например, коняги)¹⁰⁵³, то из приведенного обычая курильцев видим, что заботливость мужа о неприкосновенности своих супружеских прав уже у весьма неразвитых народов получает нравственное значение; из приведенного описания мы видели, что, по убеждению племени, считается бесчестным для мужа отказаться от поединка с нарушителем супружеских прав последнего. Общество, таким образом, не берет на себя охрану прав мужа, но оно уже вменяет последнему в обязанность охранять их. Русская пословица «В остатках вольнЗ, (жена), была бы мне полна» отрицает ревнивое чувство. Но есть и другая, противоположная этой: «Жену бери одну (для себя)»¹⁰⁵⁴. У древних славян, по свидетельству арабского географа Казвини (XIII в.), девушки ходили с непокрытою головою, так что всякий мог их видеть; кто чувствовал склонность к какой-либо из них, тот набрасывал ей покрывало на голову, и она беспрекословно становилась его женой¹⁰⁵⁵. Таким образом, покрывание мужчиною головы девушки обозначало приобретение им исключительных прав на нее. Символическим выражением исключительных прав мужа у нас до сих пор в народе служит свадебный обряд покрыванья головы молодой платком или фатою¹⁰⁵⁶. Народное понятие об обязанности мужа охранять свои супружеские права выразилось, например, в следующей свадебной шутке в Витебской губернии. После обряда венчанья молодой слегка касается полою волос своей жены и, как там говорится, «сполщивает» их. После этого новобрачной убирают голову по-женски и покрывают ее платком (значение этих обрядов нам известно). После того как уберут голову новобрачной по-женски, молодой должен поцеловать свою жену: его поцелуй есть следствие приобретенных прав. Но в это время обыкновенно кто-нибудь из присутствующих старается поцеловать молодую прежде, чем успеет это исполнить муж. И если по неловкости мужа удастся такое вторжение в права последнего, то все смеются над ним¹⁰⁵⁷.

Из некоторых приведенных нами выше указаний на обычаи разных народов можно было видеть, что у некоторых народов девушка до замужества пользуется полною свободою, тогда как, вступая в брак, обязана сохранять верность своему мужу. Такому воззрению, как мы могли уже видеть, у нас и до сих пор не чуждо местами народное сознание (см., например, приведенное выше указание на понятия об этом предмете в Казанской губ.). Такой взгляд народа отразился в народной сказке. Бежит лисица, «а навстречу ей попадается волк» — старый знакомый, «и начал с нею заигрывать». Лисица отстраняет его любезности. «Я прежде была лисица-девица, а теперь — замужня жена», — указывает она ему на перемену в своем положении¹⁰⁵⁸. Первоначально только жена была обязана верностью мужу, но не наоборот. Поэтому только она подвергалась наказанию за прелюбодеяние. Но с течением времени образуется понятие, что и муж обязан верностью своей жене, и прелюбодеяние с его стороны получает характер предосудительного, преступного, так или иначе наказуемого факта. Как рано может развиваться понятие об обязанности мужа быть верным своей жене, можно видеть, например, из того факта, что в Австралии (где, заметим, мужья особенно жестоко обращаются со своими женами) в случае прелюбодеяния мужа все живущие по соседству женщины нападают на него и грабят его имущество¹⁰⁵⁹. С развитием понятия об исключительном характере отношений личного брака определяются также наказания лицам, вступающим с тем или другим из супругов в преступную связь. Понятие об исключительности отношений личного брака, об обязанности жены быть верною мужу и мужа — быть верным жене выражается у нас в известных народных выражениях: мужняя жена, женин муж.

Теперь нам следовало бы рассмотреть народный взгляд на существо и содержание супружеских прав и обязанностей внутри брачного союза. Но так как народные понятия и убеждения относительно этого предмета выразились в способах и обрядах совершения брака, то во избежание повторения указаний на одни и те же факты мы находим более удобным отнести рассмотрение этих понятий и убеждений к той части сочинения, где будем говорит о формах совершения брака.

И. УСЛОВИЯ ВСТУПЛЕНИЯ В БРАК ФОРМЫ И СЛЕДСТВИЯ ЗАКЛЮЧЕНИЯ БРАКА

Обращаемся к рассмотрению условий, имеющих по народным понятиям юридическое или нравственное значение при вступлении в брак.

Значение родственной близости.

Выше мы высказали предположение, что индивидуальный брак развился в среде тех общин, где до того времени господствовало общее смешение полов, прежде чем члены общины познакомились с браками с чужеродными женщинами. Родство, даже самое близкое, при возникновении брака внутри известной общины, как отношение неосознанное и неопределенное, не могло служить препятствием к браку. Но с развитием в общине индивидуального брака ближайшие степени родства становятся уже препятствием к вступлению в брак, а потом такое ограничение дозволительности вступления в брак распространяется и на дальнейшие степени (см. в подтверждение сказанного факты, приведенные в цитированном уже сочинении А. Поста¹⁰⁶⁰).

У русских славян, по крайней мере местами, в глубокой древности родство, и притом, кажется, до самых ближайших степеней, не служило препятствием к браку. По рассказу первоначальной летописи, радимичи, вятичи и северяне жили в лесу, «яко же всякий зверь», и было «срамословие в них пред отьцы и пред снохами». Из этого свидетельства летописи об отсутствии стыдливости в отношениях между ближайшими родственными лицами у некоторых славянских племен с основанием можно заключить о господстве среди таких племен кровосмесительных связей в ближайших степенях родства и свойства. Так, мы привели выше указание, кажется несомненное, на то, что в древности братья имели супружеские права на сестер, и объясняли это как остаток гетеризма. С утверждением же отношений индивидуального брака братья могли брать отдельных жен также из своих сестер.

Известно, что Церкви пришлось у нас бороться с обычаем вступать в браки в близких степенях родства и свойства¹⁰⁶¹.

Воспоминание о браках между близкими родственниками сохраняется до сих пор в памяти народа.

Брат на брата с боем идет,

Брат сестру за себя емлет¹⁰⁶² —

так описывает песня бывшее в старину «беззаконство великое».

И до сих пор в глухих местах России народ весьма снисходительно смотрит на связи между ближайшими родственниками¹⁰⁶³.

До сих пор в Онежском уезде лямицкие крестьяне (Лями-ца — поморское селение), вступая в брак, не стесняются степенями родства, лишь бы священник согласился повенчать. Если же местный священник не венчает брака по причине родства, тамошние крестьяне входят с просьбами о разрешении к местному архиерею, не останавливаясь предстоящими по этому поводу расходами. Замечательно, что в этой местности развиты преждевременные связи между молодыми людьми, и в этих связях местный священник усматривает главную причину, вследствие которой крестьяне не видят в родстве стеснения для вступления в брак¹⁰⁶⁴.

Такие отношения и понятия лямицких крестьян едва ли не следует возводить к первоначальным временам развития личного брака в среде тех общин, где до тех пор господствовало общее, не стесняемое родством смешение полов. В Зимней Золотице (поморское селение Архангельского уезда) степени родства, кроме самых близких, т. е. двоюродства и кумовства, тоже не мешают вступать в брак. Когда повенчана пара, состоящая в родстве, тогда посторонние, как бы считая это хорошей приметой, приговаривают: «У молодых лучше овцы поплетутся (поведутся)»¹⁰⁶⁵.

В Сибири в старину при недостатке женщин весьма часто заключались браки между близкими родственниками... Некоторые колонии размножались даже исключительно путем таких браков. Русские беглецы, основавшие несколько колоний в ущельях Алтая и известные под именем каменщиков, до очень недавнего времени не имели посторонних женщин, и мужчины женились обыкновенно на своих родных сестрах¹⁰⁶⁶.

В Ветлужском уезде и в настоящее время крестьяне нередко обращаются к духовному начальству с просьбами о разрешении браков при существовании между женихом и невестой степени родства, служащей по закону препятствием к браку. Лица, знакомые с местным бытом, объясняют это как следствие крепостного права, когда помещики, не желая отдавать невест за пределы своего селения, заставляли, особенно в малолюдных вотчинах, вступать в брак лиц, состоящих между собою в близком родстве¹⁰⁶⁷.

У некоторых племен с течением времени развивается даже обычай эндогамии, по которому браки только и могут быть заключаемы в своей общине между родственниками.

Дж. Мак-Леннан считает обычай эндогамии столь же распространенным, как и противоположный ему обычай — эксогамии.

Дж. Леббок же признает меньшую распространенность эндогамии, чем эксогамии. Эндогамия, по его мнению, исходит, по-видимому, только из чувства племенной гордости, как, например, в Перу, и из презрения к окружающим племенам, которые действительно стояли или считались ниже по своему положению¹⁰⁶⁸.

У нас значительную склонность к эндогамии можно видеть в приведенных обычаях некоторых местностей Архангельской губернии.

Когда брак между родственниками уже подвергается запрещению, то случается нередко, что брак в ближайших степенях родства — обыкновенно между братьями и сестрами — дозволяется только в среде княжеских фамилий, очевидно, для сохранения чистоты крови последних¹⁰⁶⁹.

Увенчавшееся успехом стремление посредством браков между ближайшими родственниками поддержать чистоту крови представляет русская былина. Илья Муромец спрашивает Соловья-Разбойника о детях последнего:

«Што у тея дети во единый лик?»

Соловей-разбойник отвечает:

«Я сына-то выросту, за нево дочь отдам;

Дочь-то выросту, отдам за сына,

Штобы Соловейкин род не переводилса»¹⁰⁷⁰.

Недостаток женщин в общине, происходящий от обычая убивать детей женского пола, невозможность приобрести себе отдельную жену из женщин общины вследствие противодействия со стороны других членов общины и другие причины могли заставлять членов первобытных общин обращаться к добыванию себе жен из других общин. Большая сила полового влечения к неродственным женщинам делала браки с ними более привлекательными, чем браки с родственницами.

С другой стороны, вместе с развитием стремления к бракам с чужими женщинами развивается инстинктивное отвращение от кровосмесительных браков.

Предпочтение браков с чужими женщинами и отвращение от браков с родственницами прекрасно выразилось в латышских песнях.

В раздумье молодец: «О Боже мой! Куда мне обратиться? Где взять себе суженую? Все красавицы в деревне называют меня своим братом». Другая песня: «Ой, сестрица, ой, сестрица! Если бы ты была чужая девица, ты была бы суженою по моему нраву, по моему вкусу, и я бы не заставлял своего коня скакать за границу волости (чтобы добыть чужую девицу)».

Такие же чувства имеет и девушка. За девушку хочет свататься брат; она в отчаянии хочет броситься в ручей и стать плотйцей — «лучше быть плотицей в ручье, нежели суженою родного брата». Не у брата, а у чужого молодца, по другой песне, желает искать девушка слова любви¹⁰⁷¹.

Благотворные результаты браков с чужими женщинами, особенно большая крепость детей, рожденных от союзов неродственных между собою лиц, и противоположные результаты браков с родственницами, также не могли быть не замечены первобытными племенами. Вследствие всех этих причин сначала подвергались запрещению браки между ближайшими родственниками, потом расширился круг степеней родства, признанных препятствием к браку¹⁰⁷², наконец, развился и утвердился широко распространенный по земному шару обычай эксогамии, по которому следует брать жен непременно из другого племени. Обычай эксогамии господствует во всей Западной и Восточной Африке, у черкесов, у татар, в Индостане, в Сибири, в Китае, в Австралии, также в Южной и Северной Америке. Когда утверждается обычай вступать в брак непременно с женщинами чужого племени, тогда брак между соплеменниками получает характер в высшей степени предосудительного явления. Например, у бурят «женитьба на женщине своего племени считается непростительным кровосмешением, хотя бы это случилось в сотом и далее колене от общего родоначальника». Взять жену из собственного рода и одного с собою прозвания остяк считает за грех и стыд. Брак в своем племени у некоторых племен считается даже достойным смертной казни¹⁰⁷³.

При первоначальной разобщенности и даже вражде племен обычным способом добывать жен из чужого племени было насильственное похищение, которое поэтому и встречается или в виде действительного факта, или только уже как обряд у всех почти первобытных племен.

У русских славян уже в древности начало развиваться отвращение от кровосмесительных браков, по крайней мере, в ближайших степенях родства. «Поляне бо, — свидетельствует летопись, — своих отць обычай имуть кроток и тих, и стыдение к снохам и к сестрам, к матерям и к родителям своим, к свекровям и к деверям велико стыдение имеху».

Развитие «стыдения» к ближайшим родственникам, свойственное и другим народам, выражается нередко в оригинальных формах. Например, на Цейлоне отец не может смотреть на свою взрослую дочь, мать — на взрослого сына; в некоторых местах сноха обязана прятаться от своего свекра, в некоторых — зять не может смотреть на свою тещу, и если они живут в одном доме, то их разделяют перегородкою; в других местах теща не может ни смотреть в лицо своему зятю, ни произносить его имени и, встречаясь с ним, она должна закрывать свое лицо; и т. п. Строгость подобных запрещений, по справедливому замечанию А. Жиро-Телона, не может быть объясняема иначе, как в смысле реакции против древнего, глубоко укоренившегося обычая безразличного полового смешения¹⁰⁷⁴.

Нечто подобное этому видим в современном быту нашего простого народа. В народе кумовство уважается особенно, больше даже кровного родства. Отсюда у донских казаков любопытный обычаи: если кто бранится неприличными словами (т. е. когда, выражаясь словами Нестора, случится «срамословие») и при этом находится кум с кумою, то первый должен уйти, закрывши глаза¹⁰⁷⁵.

Обращаемся к приведенному свидетельству Несторовой летописи. Столь развитое сознание родственных отношений, столь сильное чувство родственной близости, какое приписывает летопись полянам, дает полное основание предположить, что у русских славян, по крайней мере местами, в глубокой древности стало развиваться отвращение от браков с близкими родственниками и что уже издавна такие браки стали считаться «беззаконством великим»¹⁰⁷⁶.

Это же свидетельство Нестора заставляет нас думать, что брак общесемейный и связи отца с женою сына уже в древности могли считаться делом предосудительным. Отвращение от кровосмесительных связей можно видеть из следующего рассказа былины. Отбил Михайло Казаринов у татар русскую девицу полоняночку, повел ее в свой шатер и стал было с нею «грех творить». Расплакалась красная девица. «Не честь твоя молодецкая, богатырская, — говорит она ему, — не спросил ни дядины (дедины), ни отчины». Оказалось, что девица «по роду — родная сестра» Михайле Казаринову. Узнав это, «спохватился» Михайло и оставил свое намерение¹⁰⁷⁷.

Вот еще народная легенда. Зашел в корчму к шинкарке незнакомый человек. Шинкарка отдала за него замуж свою дочь. Когда положили молодых спать, то стали они друг у друга допытываться — какого каждый из них роду? Оказалось, что они — брат с сестрою.

«Бодай, мати, пропала —

Сестру з братом зв1нчала!

Ой ти, сестро, та й будь, —

говорит брат, —

А я гиду в Божий путь,

Чернщв шукати,

TpixiB спов1дати»¹⁰⁷⁸.

Народному чувству, ставшему на сторону новых идей, представляется, что высшие сверхъестественные силы помогают лицам, следующим новым нравственным началам. Хочет брат жениться на сестре: «Что ты, брат! Вспомни Бога, вспомни грех, женятся ли на сестрах?» — говорит ему сестра. Но брат не послушал ее. Обвенчались. Пришло время идти молодым спать. Брат зовет сестру в опочивальню. Сила неземная помогла сестре: ее от преследований брата в полной невредимости скрыла под собою расступившаяся земля¹⁰⁷⁹.

При господстве таких понятий в народе развивается убеждение, что браки между родственниками, особенно в степенях более близких, влекут за собою несчастие, Божий гнев и кару не только на вступивших в брак лиц, состоящих в родстве, но и на их детей. Потому таких браков обыкновенно избегают¹⁰⁸⁰.

Следствием отвращения от кровосмесительных связей и других причин, указанных нами выше, является обычай брать невесту с чужой стороны. Известная песня: снегирь хочет жениться, но нет ему невесты на родной стороне — все женщины здесь родственницы ему, и пришлось за морем снегирю искать невесту, которая бы не была ему родственницей¹⁰⁸¹.

Известно, что жених в свадебных песнях и обрядах постоянно чужой, чужанин, наехавший с чужой, обыкновенно далекой стороны со своими родичами за невестою.

Как у других народов, так и у нас первоначально этот чужанин силою увозил к себе чужеродную женщину. Нередко добыть женщину удавалось похитителям только после боя с защищавшими ее родственниками. Как можно судить по свадебным обрядам и даже по древним письменным памятникам, умычка у нас в древности была весьма распространенным способом добывать жен. Обычай добывать именно чужеродных женщин для брака не прекратился и с замирением семей и родов, с большим развитием гражданственности. Что это было так — об этом свидетельствует то обстоятельство, что и до сих пор по обрядам церемониального сватовства жених и сваты всегда представляются лицами, приехавшими откуда-то издалека, с чужой стороны, лицами, совершенно незнакомыми невесте и ее родственникам.

До сих пор местами есть обычай брать невест из чужого селения, а не из своего. Основание такого обычая — боязнь, чтобы брак не был заключен между родственниками. Происхождение этого обычая, несомненно, должно искать в истории, когда люди жили семьями и родами. В настоящее же время обычай этот поддерживался тем, что и теперь в небольших деревнях нередко все жители состоят друг с другом в родстве.

В Олонецкой губернии у удельных крестьян Ухотской волости все браки заключаются посредством увода невест, и «уводят непременно из чужой деревни»¹⁰⁸². В Симбирской губернии почти во всех деревнях крестьяне берут невест большею частью не из своих сел, а из соседних. Это, по мнению местного собирателя обычаев, можно объяснить тем, что так как невеста не должна приходиться жениху даже самою дальнею родственницею и так как, с другой стороны, в небольших деревнях все почти крестьяне состоят в родстве, или кровном или духовном, то очевидно отсюда, что трудно в таком селении найти невесту¹⁰⁸³.

В Шадринском уезде и в некоторых местах Области Войска Донского вследствие боязни браков между родственниками невест берут обыкновенно в чужих селениях¹⁰⁸⁴.

Мы видели уже, что по указанным нами причинам у первобытных народов сначала запрещаются браки между ближайшими родственниками, а потом и дальнейшие степени начинают служить препятствием к браку.

Первобытное сознание, вступив на путь запрещения браков между родственными лицами, идет по нему неуклонно до крайних выводов.

Известно, что у племен, стоящих на низкой ступени развития, родство считается только через женщин. У племен, стоящих на более высокой ступени, — только чрез мужчин. Отсюда у первобытных племен в первом случае нельзя вступать в брак только с лицами, признаваемыми родственниками по женской линии, во втором — только с родственными лицами по мужской. Следствием таких логических выводов первобытных народов является, таким образом, узаконение возможности действительного, хотя и не считаемого таковым, кровосмешения — в первом случае с кровными родственниками по мужской линии, во втором — по женской. Остатком последней из этих эпох является народный обычай в Малороссии, по которому нельзя вступать в брак в братнином поколении до пятого, а со стороны сестры — только до четвертого.

Отметим здесь любопытный факт из истории нашего раскола. Среди раскольников-федосеевцев, отвергавших брак, явилось учение, что в случае «бессилия к чистоте» можно дозволить себе «падение» даже хоть с сестрою, если нет средств для приобретения ласк сторонней женщины: «...понеже в нынешних браках родства телесного нет»¹⁰⁸⁵. Для нас безразлично, каким путем дошли федосеевцы до убеждения, что в нынешних браках нет телесного родства, а также насколько последовательно они проводили это свое убеждение. Для нас важно только то, что у федосеевцев в основании дозволитель-ности плотской связи между родственниками стояло убеждение об отсутствии между ними кровного родства. Такое учение, таким образом, представляется как бы дальнейшим развитием тех понятий первобытных народов, по которым признание отсутствия родства по мужской линии или по женской влечет за собой дозволительность браков в первом случае с лицами, связанными по мужской линии, а во втором — с лицами, связанными по женской: если, по мнению федосеевцев, нет родства, то, очевидно, нет причин считать связь с сестрою более предосудительною, чем связь с постороннею женщиной.

Так как в том случае, когда родство считается через женщин, через женщин же передается и фамилия, а в том случае, когда родство считается через мужчин и фамилия передается через последних, то запрещение родственникам вступать между собою в браки сводится к запрещению вступать в брак лицам, носящим одну фамилию. Остатком таких понятий должно считать тот любопытный факт, что в некоторых местах Области Войска Донского та или другая степень родства имеет большее значение, если она приходится между лицами, носящими одну фамилию, и меньшее, если она приходится между лицами с различными фамилиями, так что есть по народным понятиям степени, служащие препятствием к вступлению в брак в первом случае и не препятствующие браку во втором¹⁰⁸⁶.

Лица, по признанной в известном обществе системе родства, состоящие между собою в родстве, как бы далеко по родственной линии ни отстояли они друг от друга, обыкновенно не могут вступать в брак друг с другом¹⁰⁸⁷.

Подобное явление, как увидим ниже, замечается и у нас.

У нас с введением христианства развитие понятий о родстве как о препятствии к браку стало в непосредственную зависимость от деятельности Церкви. Церковь, с одной стороны, как мы указали выше, содействовала искоренению обычая вступать в брак, не разбирая родственных отношений, или, по крайней мере, — в близком родстве. С другой стороны, влияние Церкви на развитие понятий о родстве как препятствия к браку выразилось в том, что церковная система степеней родства, препятствующих вступлению в брак, послужила опорным пунктом для самобытно развивающегося в народе отвращения от кровосмесительных браков. Церковь, таким образом, сдержала в определенных границах неудержимое течение народной идеи о родстве как препятствии к браку, которая в своем развитии обыкновенно стремится охватить и определить как препятствие к браку всё, даже самые отдаленные степени родства, и результатом развития которой является запрещение браков между тысячами лиц, возводящими свой род к одному общему прародителю. Но являющееся в известную эпоху исторического развития стремление избегать браков между родственниками выразилось у нас, между прочим, в том, что во многих местах народ, не ограничиваясь степенями родства, определенными церковными постановлениями и гражданскими законами как препятствиями к браку, распространяет далее число препятствующих браку степеней родства (например, местами считаются недозволительными браки в 8-й степени) и считает предосудительными и влекущими несчастье браки в более близких, хотя и разрешаемых Церковью степенях (например, 6-й); наконец, в народе вообще стараются, чтобы между вступающими в брак не было никакого родства¹⁰⁸⁸.

В частности, о степенях родства как о препятствии к браку народ имеет такие понятия.

В Малороссии считают, что в кровном родстве вступать в брак нельзя до 4-го поколения или 8-й степени включительно. Брат и сестра «в третьих» (дети двух лиц 4-го поколения) также не могут вступать в брак между собою. В других местах считается, что в кровном родстве вступать в брак не должно до 8-й степени включительно (нижегор.), в других — до 7-й степени включительно (арханг., дон., подол.). Впрочем, с разрешения духовного начальства (иногда обходятся и без такого разрешения, одним уговором со священником (арханг.)) признается дозволительным заключение браков в 7-й степени кровного родства (нижегор.), в других местах — в 6-й степени (арханг., подол.). Но последние браки считаются греховными и влекущими несчастье, и таких браков стараются избегать. В Архангельской губернии крестьяне основанием своего неодобрительного взгляда на браки, совершаемые в 7-й, 6-й, а тем более в 5-й степенях, имеют узаконение Кормчей; и позднейшим синодским указам 1787 и 1810 гг., которыми дозволено вступление в брак в 5-й, 6-й и 7-й степенях кровного родства с разрешения епархиального начальства, они не придают никакого значения, особенно там, где много раскольников, оказывающих в этом случае влияние и на православных.

Сватовство, или свойство, по народным понятиям, тоже родство. И оно также в известных степенях служит препятствием к браку. В Малороссии в свойстве нельзя вступать в брак до 4-го поколения включительно. В других местах считают дозволительным вступать в брак в 6-й степени и даже в 5-й с разрешения духовного начальства; последние браки, впрочем, считаются несчастными и не одобряются (нижегор.). В Архангельской губернии трехродное свойство всегда служит препятствием к браку до 4-й степени.

В родстве духовном, или кумовстве, по народным понятиям, не должно быть бракосочетаний (в Архангельской губ. родство духовное). Поэтому имеющие намерение породниться с другой семьей посредством брачного союза остерегаются кумиться. В Архангельской губернии родство духовное, не препятствующее, по указам Синода и епархиального начальства, брачить-ся, по словам священника Макарова, производит в народе, особенно там, где есть раскольники, много шуму, несмотря на все доводы священника. «Кормчая, — закричат раскольничьи начетчики, — не дозволяет венчать такой брак!»

Крестные отец и мать, по народйым понятиям, вступать в брак с воспринятыми ими от купели детьми не могут (арханг., подол, и др.). В Архангельской губернии, по мнению крестьян, детям восприемника с его воспринятым нельзя вступать в брак (2-я степень духовного родства); там же, если парня и девушку воспринимал от купели один крес тный отец (также 2-я степень), а также когда отец девушки принимал от купели отца, мать парня или других членов семьи (3-я степень), то это тоже бывает препятствием к браку парня и девушки; или если кто пожелал бы вступить в брак со свойкою сына крестного отца (4-я степень), то и это почтут недозволительным. В Нижегородском уезде вступают в брак в духовном родстве в 4-й степени.

В Малороссии между восприемником и родом воспринятого нельзя вступать в брак до 4-го колена.

Кум с кумою не может вступить в брак (дон., могил., мало-рос.). На Дону кум не может также вступить к брак и с сестрою кумы.

В некоторых местностях Архангельской губернии крестова-нье (братанье) считается родством, но оно не служит препятствием к браку, тем более что установляется оно обыкновенно между лицами одного пола.

Усыновление также не считается препятствием к браку: приемыши и подкидыши могут вступать в брак как с усыновителями, так и с их детьми (арханг., могил, и др.). Например, в селе Быстрокурьи Холмогорского уезда один крестьянин принял найденка (т. е. подкидыша), записал его в ревизские сказки под именем незаконнорожденного, но под своею фамилиею и женил на своей дочери, которая родилась через год после принятия найденка¹⁰⁸⁹.

Возраст вступления в брак.

«Возраст вступления в брак у первобытных народов, — говорит г-н И. И. Мечников, — несравненно более ранний, чем у цивилизованных. Многие дикие народы сговаривают своих детей, когда те еще не успели выйти из детского возраста, и ждут появления половой зрелости, как момента, определяющего начало истинной брачной жизни. Поэтому у таких народов первое появление менструации считается делом особенной важности и сопровождается торжественными процессиями и пиршеством»¹⁰⁹⁰.

У южных славян до сих пор родители обыкновенно с малолетства верят своих детей (отсюда жених называется вереник, а невеста — вереница); когда они подрастут, их с особенными обрядами, обозначающими их пожизненное соединение, обручают, а потом женят или выдают замуж¹⁰⁹¹.

Известно, что у русских славян с древних до позднейших времен ранние браки были делом обычным. В народных сказках, как о деле обычном, говорится о просватанье родителями своих новорожденных детей¹⁰⁹².

Митрополит Фотий (1410 г.) запрещает девицам выходить замуж ранее 12 лет.

А. Олеарий (в начале XVII в.) видел в России 12-летнего супруга и 11-летнюю замужнюю женщину, и, рассказывая об этом, Олеарий замечает, что такие браки в Московском государстве дело обычное. Даже в половине XVIII в. соединение малолетних браком было весьма обыкновенно¹⁰⁹³.

Г-н А. В. Терещенко говорит, что «еще в недавнее время (относительно 1848 г.) между поселянами совершалось супружество в юношеских и даже в детских годах, но это обыкновение, — прибавляет г-н Терещенко, — истреблено ныне»¹⁰⁹⁴.

На уничтожение обычая ранних браков оказал решительное влияние закон 1830 г., которым запрещено венчать браки, если жених и невеста не достигли еще первый восемнадцати, а последняя — шестнадцати лет. В Малороссии, например, раньше узаконенных лет не вступают в брак: «...6о попы не венчают»¹⁰⁹⁵.

Таким образом, к указанному законодательному определению приурочилось в народе вступление в брак, причем обыкновенно вступают в брак, как только исполнятся узаконенные лета. Заметим, что к браку с малолетнею невестою всегда можно предполагать несочувствие со стороны жениха. «Не вызревшей рябинушки нельзя заломать, не выросшей девушки нельзя замуж взять», — говорится в народной песне¹⁰⁹⁶. И обратно, девушке не нравится, что ее отдают за «недороста»¹⁰⁹⁷. В одной свадебной песне невеста просит своих родителей погодить выдавать ее замуж, дать ей «с ростом, с возрастом сравняться»¹⁰⁹⁸. Родители, несомненно, могли соображаться с такими желаниями своих детей и могли потому, по крайней мере, взрослых сына или дочь не принуждать к браку с малолетними невестою или женихом.

Относительно возраста вступления в брак приводим выводы статистического исследования профессора Ю. Э. Янсона, сравнившего данные о возрасте вступления в брак у нас и у других европейских народов¹⁰⁹⁹.

«В России браки заключаются ранее, чем где-либо, — говорит профессор Янсон, сравнивая возраст вступления в брак в России и в одиннадцати европейских государствах. — В России на возраст до 20-ти лет приходится около 47% всех браков, в то время как в Западной Европе процент таких браков колеблется между 10% и 2%. Наоборот, несвоевременных и поздних браков у нас гораздо менее, особенно поздних; у нас они дают около 1% всех браков, в Западной Европе — от 3% до 2%. <...> Губернии, в которых мужчины женятся всего позже (абсолютный брачный возраст в 25 — 35 лет), суть: Петербургская, Ре-вельская, Рижская, Митавская и Ковенская губернии (губернии, принадлежащие к числу наиболее цивилизованных в России). Губернии же, в которых браки мужчин совершаются всего ранее, составляют центр России, по преимуществу губернии Рязанская (63% — от 20 до 25 лет), Тамбовская, Тульская, Донская область, Воронежская, Калужская, Нижегородская, Пензенская, Орловская и Владимирская (51%)».

«Главная масса населения в России, — говорит г-н П. С. Ефименко, — находит для себя средства к существованию почти исключительно от хлебопашества; оттого в отечестве нашем огромное большинство вступает в брак весьма рано. Это сознается самими крестьянами и выражено ими в поговорках, известных во внутренних губерниях России: “Не кайся, рано вставши да молод женившись” или еще лучше: “В 18 лет жениться, чтобы на тягло садиться”»¹¹⁰⁰.

В северных губерниях браки заключаются сравнительно позже, нежели в средних и южных. Г-н Ефименко объясняет явление поздних браков в одной из северных губерний¹¹⁰¹, именно Архангельской, причинами, главным образом, экономическими. Именно на Крайнем Севере труд земледельца подвергается разным случайностям вследствие неурожаев и далеко не обеспечивает сельских обывателей; поэтому значительная часть населения Севера отвлекается от хлебопашества и добывает средства к существованию в посторонних промыслах, преимущественно отхожих, при которых требуется много времени, чтобы сколько-нибудь обеспечить себя; а пока крестьянин не обеспечит себя, до тех пор не вступает в брак; оттого там сельские жители вообще заметно замедляют свои браки¹¹⁰².

Рассматривая возраст вступления в брак по полам, г-н Янсон приходит к следующему выводу: «В возрасте до 20 лет в Западной Европе женится 1,5% мужчин, в России — 36,9%, т. е. в 24 раза более; на 11,6% женщин, выходящих замуж до 20 лет, в России приходится 56,6%, т. е. почти в пять раз больше; следовательно, для женщины ранние браки не представляют у нас такого характерного явления, как ранние браки для мужчины. На 1 мужчину, вступающего в брак до 20 лет, приходится на западе Европы 8, у нас — 1,5 женщины той же возрастной группы».

Далее, в городском населении России браки заключаются вообще позже, чем в остальном населении, как для мужчин, так и для женщин. Для мужчин абсолютный брачный возраст приходится на период 25 — 35 лет; женщин относительно менее выходит замуж до 20 лет и значительно более от 25 до 35 лет, чем в остальном населении.

Теперь приведем некоторые сведения о предпочтительном между крестьянами возрасте вступления в брак и о причинах, которыми обусловливается тот или другой брачный возраст.

В Архангельской губернии у усть-цылемских раскольников парень начинает свататься, когда ему минет 17 лет — срок, установленный местным обычаем¹¹⁰³.

В Тулгасском приходе Шенкурского уезда, где православные живут вместе с раскольниками, парни и девушки не вступают в брак, не достигши узаконенного возраста; случается, хотя и редко, что из хозяйственных видов соединяются браком тотчас по наступлении узаконенного возраста, т. е. когда жениху исполнится 18, а невесте — 16 лет¹¹⁰⁴.

В Пинежском уезде мужчины вступают в брак нередко до 20 лет и берут ровню. Вообще же ранний выход девушки замуж — дело похвальное: значит девка не засиделась¹¹⁰⁵.

В Поречье (близ г. Онеги) и в Онеге мужчины женятся лет 18 — 20, а на Двине женятся 30 — 40. На Онеге женятся рано потому, что, уходя для занятия бурлачеством в соседние губернии, им необходимо оставлять дома жену, чтобы она занималась хозяйством¹¹⁰⁶.

В Холмогорском уезде женщины вступают в брак около 20 лет. Девушка лет 25 считается уже немолодой, и потому родители стараются поскорее сбыть ее с рук.

Вообще крестьяне стараются выдавать своих дочерей замуж, по местному выражению, в ранней поре: «Что их держать, лучше раньше отдать, не избалуются, — говорят они, — при том же старых девок женихи обегают».

Из равного житья (среднего состояния) торопятся выдавать пораньше, чтобы не сделать дочь посиделкой; богатые не так спешат, надеясь всегда найти жениха. Особенно торопятся выдавать, когда в семье несколько подрастающих дочерей, когда, как выражаются крестьяне, «девка на девку нарастает». Выдачею дочери спешат также тогда, когда есть сыновья женатые или сбирающиеся жениться, потому что при снохе золовка обыкновенно оказывается лишнею. Мужчины близ Холмогор женятся и 20-ти, и 30-ти, и даже 40-ка лет. В особенности запаздывают вступлением в брак «питембуры», т. е. крестьяне, служащие в петербургских артелях. Покуда артельщик не заживет [т. е. не разбогатеет в] артели, он воздерживается от брака, а заживет [т. е. разбогатеет] артель в 9 — 10 лет; когда пойдет полный дуван [т. е. доход], тогда уже ищут жен¹¹⁰⁷.

В тех местностях, где, как, например, в Поморском селении — Аямице (Онежский уезд), очень дорожат девушками; последних, по местному обыкновению, выдают замуж не ранее 20 и до 25 лет. Поздние браки развивают распутство. Когда священник делает своим прихожанам замечания насчет этого порока, они обыкновенно говорят: «Что же нам делать, бачка. Так искони у нас ведется, девка родит, сама и водится с ребенком». Если для прекращения порока священник посоветует выдавать дочерей замуж, когда им исполнится 16 или 17 лет, то получает в ответ: «Эка, парень, корми да воспитывай свою дочь, да ничего не бывало поскорее и отдавай ее в работницы чужому человеку, а родителям-то своим она когда заработает за воспитание? Нет, эдак нам не надо»¹¹⁰⁸. Впрочем, и женихи не брезгуют девичьим пороком. Мужчины вступают в брак, сообразуясь с хозяйственною необходимостью, — от 18 до 30-летнего возраста. Бывают случаи, что иногда докучают священнику просьбою о повенчании ранее положенного законом 18-летнего срока, когда предстоит крайняя нужда в домохозяйстве¹¹⁰⁹.

В Шадринском уезде Пермской губернии парня женят, как только ему исполнится 18 лет. Невеста же, по старинному обычаю, должна быть четырьмя или даже пятью годами старше жениха. Вследствие такого обычая девушки часто не сохраняют целомудрия до брака¹¹¹⁰.

В г. Дедюхине Пермской губернии женятся большею частью на 20 или 21 году; самый поздний срок — 27 лет. В 19 лет не женятся, избегая числа 9, в котором, думают, нет пути¹¹¹¹.

В средней и южной полосе России родители обыкновенно женят сына, как скоро ему исполнится 18 лет; девушек выдают замуж 16 лет; впрочем, бывает местами (например, в Могилевской губ.), даже нередко, что невеста старше жениха¹¹¹².

Причиною ранних браков бывает обыкновенно желание приобрести работницу, также стремление охранить молодых людей от увлечения юности.

В Каширском уезде сватать невесту начинают, когда жениху минет 17 лет¹¹¹³.

На Дону невеста должна быть 16 лет; 18-летняя девушка уже считается забракованной, так что она может выйти замуж только, например, за вдовца¹¹¹⁴.

В Малороссии родители стараются по возможности раньше выдать дочь замуж, боясь за ее нравственность. Не таков взгляд на женитьбу парубка: «Парубок хоч до тридцяти роюв, нехай, гуляе». Впрочем, парубок очень редко достигает холостым 30 лет; брак в таких летах уже считается поздним. Обыкновенно родители советуют своим сыновьям жениться до 20 лет: «Порядкувать знае i здоров’я при ньомуе», — думают они. Рассчитывают также и на то, что «молодшим о дружиш-ся, cKopiine допомочи дочеканися» и что, руководствуясь советами отца, ему легче будет управляться с хозяйством⁰. В Малороссии, говоря о летах невесты, не насчитывают ей более 18 лет¹¹¹⁵.

В Литинском уезде Подольской губернии девушка, не вышедшая замуж до 20 лет, считается уже устаревшей. Невеста, которая несколькими годами старше жениха, называется «матерною»¹¹¹⁶.

Что касается до наибольшего возраста вступления в брак, то есть известие, что в Литинском уезде Подольской губернии признается за грех выходить замуж или жениться за 50 лет;

потому старше этого возраста вступают в брак редко и то только по хозяйственной необходимости вдовствующие¹¹¹⁷.

Соответствие между возрастом брачащихся в прежнее время вовсе не наблюдалось, и неравенство в летах жениха и невесты часто бывало поразительное. В Архангельской губернии, например, народ до сих пор помнит о старых порядках. «В старину, — говорят крестьяне, — жена с печи мужа снимала, когда уснет». И наоборот, до сих пор многие бабушки архангельских крестьян помнят, как они на другой день брака бегали домой за куклами¹¹¹⁸.

По общему народному убеждению, жениху, как будущему главе над женою, следует быть несколько старше невесты. В настоящее время, обыкновенно, жених бывает (сообразно с узаконенным возрастом) годами двумя старше невесты.

В Архангельской губернии в настоящее время мужчины нередко вступают в брак с женщинами много моложе себя летами. Но бывает, что невеста двумя-тремя, местами даже шестью и более годами старше жениха. Последнее обыкновение имеет в основании своем экономические побуждения: или считается, что жена старше летами будет лучшею хозяйкою, или сами родители невесты подольше удерживали ее у себя дома в видах чисто хозяйственных, чтобы она отработала им за свое содержание¹¹¹⁹.

В Мстиславском уезде Могилевской губернии соответствие возрастов жениха и невесты не наблюдается, и очень часто случается, что невеста старше жениха¹¹²⁰.

В Воронежской губернии случается, что невесте бывает 25 лет, а жениху — 18¹¹²¹.

В Литинском уезде Подольской губернии жениху ставят в укор, если невеста старше его 6—10 годами¹¹²².

В Нижегородском уезде наблюдают, чтобы жених и невеста были «ровня» летами, состоянием и наружностью¹¹²³.

Считается ли в народе позволительным — относительно узаконенного возраста вступления в брак — прибавить или убавить жениху или невесте несколько месяцев или лет?

В Архангельской губернии не считается предосудительным или грешным делом прибавить или убавить лет жениху или невесте. В Холмогорском уезде если невеста несколькими годами старше жениха и если она не из того прихода, из которого жених, то обыкновенно просят священника, чтобы он в удостоверение о летах невесты уменьшил ей лета на год, два или три, потому что нехорошо, если священник прочтет перед народом, что невеста старше жениха¹¹²⁴. То же самое и в Подольской губернии¹¹²⁵.

В Могилевской губернии отец, желая по хозяйственной необходимости раньше женить сына, обыкновенно усиленно хлопочет, если последнему не вышли узаконенные для брака лета¹¹²⁶. Такие ходатайства весьма часты и в Нижегородской губернии¹¹²⁷.

Достоинства невесты и жениха.

Невесту выбирают родители жениха или сам жених. При этом в невесте ищут следующих достоинств. Невеста крестьянина должна быть «дочь крестьянская». Прежде всего она должна быть здорова и физически сильна и трудолюбива, работяща, как говорят. Имеет также значение при выборе невесты то — знает ли последняя рукоделье.

Далее, невесту стараются взять из зажиточного дома. «Зять любит взять». Впрочем, есть пословица: «Богатую взять — станет попрекать». Обращают внимание на добрую славу невестиной семьи, также и на то, каков невестин род: «Выбирай корову по рогам, а девку — по родям» (арханг.).

Обращают также внимание, молода ли невеста, красива ли она собой (пригожа ли и дородна ли) (тельна ли, как говорят в Архангельской губ.), честна ли она, умна ли (чтоб не стыдно в люди показать, чтобы могла она быть мужу «советницей»; впрочем, с другой стороны, «умную взять — много будут люди знать»), приветлива ли и покорлива ли.

На старухах по расчету не женятся (пенз.).

Устаревшая или некрасивая девушка обычно не найдет себе хорошего жениха (нижегор., малорос.).

Местами женихи избегают невест, утративших невинность. Бедные, но красивые девушки выходят нередко за богатых женихов (арханг., витеб., малорос. песни). Впрочем, по мало-российским песням, бедная девушка сама не всегда решается выходить замуж за казака: «Шукай co6i, милий, де ровня». На его уверения, что он готов взять ее одну, безо всего, «як зорю на He6i», она отвечает: «Всеж-таки, скаже твоя мати: “На що ти взяв убогую? Чом не взяв таможню?”» С упреком и насмешкой будет она говорить невесте: «Д01 Ti корови, що вщ батька пригнали; жени на пасовневко в1вецо, що мати подарува».

Относительное достоинство качеств невесты выражается также в следующих пословицах: «Не бери приданое — бери милу девицу» (в малорос. песне девушка говорит: «У мене коровы — чорные бровы; у мене овечки — ласковы словечки»); «Не с богатством жить, а с человеком»; «Жену выбирай не глазами, а ушами» (т. е. по славе); «Не бери жену богатую, бери непочатую»; «Хорошие — для хороших, а работящая — для нашего брата»; «С лица не воду пить — умела бы пироги печь»; «Любить хоть не любила б, да почаще взглядывала»; «Не покупай у ямщика лошади, а у вдовы не бери дочери: у ямщика лошадь изломана, у вдовы дочь избалована».

Отдавая девушку замуж, ее родители или родственники, также сама невеста обращают внимание на состоятельность родителей жениха, на то, мала или велика семья у него (в свадебной песне, например, невеста просит своих родителей не отдавать ее в «большую семью»), на то, каковы личные качества жениха, молод ли он, здоров ли, красив ли («Бову-короле-вича что ли тебе?», «Не урод — так и красавец». Родители думают: «Парни по деревне все равны, ни един не лучше другого — все на одну колодку деланы»), умен ли он (сметлив, благоразумен), какой у него характер, трудолюбив ли он, пьет ли и «каков» в «хмелю», не попадет ли в солдаты и т. д. Какой-нибудь физический недостаток иногда считается уместным: «В некрути¹¹²⁸ не возьмут» (малорос.). Боязнь чужой стороны и желание невесты и ее родителей видаться часто друг с другом после отдачи последними дочери замуж вызывает стремление отдавать если не в своем селении, то, по крайней мере, по соседству: «Не вздыхай тяжело, не отдадим далеко», «Хоть за ншцаго, да в Коншцаго», «Хоть за лыску (старика), да близко»¹¹²⁹.

По малороссийским песням, девушка не хочет выходить замуж, если у казака нет хаты, хоть какой-нибудь, да своей: «На що, — говорит девушка, — мене сватает, колы хаты не мает?

Збудуй хату з лободы, а в чужую не веды! Бо чужая такая, як свекруха лыхая». Девушка не пойдет также за «наймьгга» (работника в чужой хате), потому что «за наймытом дивчоночка сим раз на день бита».

Местами постоянно соблюдается, чтобы жених и невеста были ровня летами (18 и 16 лет), состоянием и наружностью; отсюда сложилось присловье: «Было бы с кем река брести, котома¹¹³⁰ нести» (нижегор.).

В песнях как жених выбирает себе «сопротивницу», так и невеста ищет себе «ровню». «Вязём табе невестку, як твой сын», — поют в Белоруссии свекрови, когда молодые въезжают на двор родителей новобрачного. «Голова головы стоит», — говорят на Дону, когда на сговоре поставят рядом жениха и невесту.

Девушка выбрала себе «ровню»; у него «нету денег ни гроша, зато слава хороша».

В Олонецкой губернии невеста, видя, что родители ее хотят отказать сватам, и желая выйти за жениха, за которого ее сватают, говорит родителям: «Кого же вы лучше ждете? Московские богачи к нам не будут, новгородские купцы к нам не на-, едут, сами рассудите и по себе дерево рубите».

Богатых невест обыкновенно не выдают замуж за бедных женихов (витеб., малорос. песни).

Родители, заведующие брачным делом, нередко, как увидим ниже из обычаев сватовства, обращают внимание на то, нравятся ли друг другу жених и невеста и согласны ли они на предположенный брак¹¹³¹.

Теперь нам следует рассмотреть участие при заключении брака воли и согласия брачащихся, а также их родителей и родственников. Так как этот вопрос находится в тесной связи с вопросом о формах предбрачных отношений и способах заключения брака, то потому оба эти вопроса мы будем рассматривать вместе.

385

417

449

Браки, заключаемые при участии только самих брачащихся: предложение брака со стороны женщины, брак по принуждению со стороны мужчины.

Несомненно, что и в первоначальные времена личный брак, как отношение, имеющее в основании своем естественные влечения человеческой природы, мог иметь и в действительности иногда имел характер свободного союза.

Но характеристическою особенностью любовного и брачного союза первоначальных времен является то, что предложение такого союза шло не только от мужчины, как это обыкновенно бывает в народном быту в позднейшее время, но и от женщины.

Отношения и понятия, свойственные индивидуальному браку, развиваются постепенно, и в народном быту долго и при новом порядке вещей господствуют идеи, ведущие свое начало из древнейших эпох. Когда в эпоху гетеризма в отношениях между полами господствовала полная свобода, тогда не было понятия о стыдливости, и целомудрие девушки не имело цены. Поэтому, с этой стороны, не могло быть препятствия девушке самой предложить брак с собою человеку, пришедшемуся ей по сердцу. С утверждением начала индивидуального брака развивается чувство стыдливости, и девственность получает нравственное значение. Вместе с этим образуется понятие, что предложение брака — не девичье дело и должно идти от мужчины. Впрочем, с развитием начал индивидуального брака народному воззрению еще долгое время представляется предложение брака со стороны девушки столь же естественным, как и со стороны мужчины. Местами даже в обычае, чтобы инициатива брака шла именно от женщины. Так, у коняг¹¹³², у гаросов и у биуйасов¹¹³³, иногда у кафров¹¹³⁴ девушки сами делают предложение мужчинам.

Козьма Пражский говорит о девушках у древних чехов: «Non eas viri, sed ipsaemet sibi viros, quos et quando voluerunt, accipiebant» [«He мужчины их, но они сами себе мужчин, когда хотели, брали»]¹¹³⁵.

«У тя есть ли охота, горит ли душа Со мной, с девицей позабавиться?» —

говорит Илье Муромцу «прекрасная королевична», к которой ему случилось заехать¹¹³⁶.

Забава Путятична сама пришла свататься за Соловья Будими-ровича, и тот согласился на ее предложение¹¹³⁷. Марина Игнатьевна сама сватается за Добрыню Никитича¹¹³⁸, Анастасия Прекрасная говорит Федору Тугарину: «Будь ты мне муж, а я тебе жена»¹¹³⁹.

В сочинении Г. Л. Боплана, относящемся к половине XVH в., находятся весьма любопытные сведения о порядке сватовства в его время в Малороссии. Бопланово описание сватовства показывает, как долго могут сохраняться в народном быту предания глубокой древности, освященные веками. «В Украине, наперекор всем народам, — говорит Боплан, — не мужчины сватаются за девиц, а девицы за мужчин. В этом содействовало им общее мнение, что девицы скорей достигают своей цели. Влюбленная девушка приходила в дом жениха в то время, когда его родители были дома. Войдя в избу, она приветствовала их: “Помогай Бог”, — и садилась. Потом обращалась к жениху, называла его по имени и говорила: “Я вижу, что ты — человек добрый, и я буду с тобой счастлива, женись на мне”. Наконец, обращалась к его родителям и просила их согласия. Если они не были согласны или отговаривались молодостью лет сына, то девушка отвечала, что она не расстанется с их домом. По прошествии нескольких недель родители соглашались с желанием невесты и уговаривали сына полюбить ее. Не согласиться с желанием невесты значило навлечь на себя гнев Божий, а на дом — несчастье»¹¹⁴⁰.

Но с течением времени, когда девственность и стыдливость получают большее значение, является, как мы сказали, представление, что предложение брака — не девичье дело и должно идти от мужчины. Например, у негров Западной Африки считается неприличным, чтобы женщина сделала предложение мужчине¹¹⁴¹.

Вариант былины о Соловье Будимировиче, изданный г-ном П. Н. Рыбниковым, так рассказывает о сватовстве Забавы. Забава говорит Соловью:

«Млад Соловей, сын Будимирович!

Ты возьми-тко меня, красну девушку,

Ты возьми-тко меня за себя замуж». —

«Ты всем мне, девушка, в любовь пришла, —

отвечает ей Соловей Будимирович, —

Одным ты мне, девка, не в любовь пришла —

Сама ты себя, девушка, просватываешь,

А тебе бы, девушке, не эдак бывать,

Не так бывать девушке, дома быть».

С того со стыда со великого Скоро она поворот держит,

Поворот держала и домой бежала¹¹⁴².

В одной южнорусской песне «вечерняя звезда говорит, что ей неприлично всходить “против” месяца (или прежде его), как и девице неприлично выходить самой к казаку прежде его»¹¹⁴³.

Далее, на известной исторической ступени настолько развивается чувство стыдливости и девственность получает столь важное значение, что является даже понятие, что девушка, только уступая силе, может отдаться мужчине. Не согласием поэтому, а сопротивлением должна она отвечать на предложение брака со стороны мужчины, хотя бы это предложение и согласовывалось с влечениями ее сердца.

У камчадалов совершение брака состоит в обрядовом действии, которое по своему смыслу представляет вступление жениха в супружеские права. Невесту в это время одевают в несколько одежд, опутывают сетями рыболовными и так увязывают ремнями, что она не может повернуться. Кроме того, невеста находится под защитой женщин и девушек.

Когда жених бросается на невесту и рвет с нее одежды и сети, тогда женщины и девушки бьют его и увечат, таскают за волосы, терзают ему лицо — вообще употребляют всё, чтобы не дать ему схватить невесту. Если жениху не удается овладеть невестой и исполнить требуемое обычаем действие, то он снова через несколько времени пытается достигнуть своей цели, и так проходит год и более. Если же жениху удастся исполнить обряд, то он сам отбегает от невесты, и она уже сама дает знак его победы¹¹⁴⁴.

Такой же обряд существует и у коряков¹¹⁴⁵.

Подобные обычаи, но только в облагороженной, чисто символической форме, существуют и у наших крестьян.

Так, в Семеновском уезде Нижегородской губернии парень, предложив девушке выйти за него замуж, при притворном ее несогласии насильно снимает кольцо¹¹⁴⁶ с ее руки и берет из косы ленту¹¹⁴⁷. Это происходит на посиделке, потом молодые люди оттуда же едут венчаться¹¹⁴⁸. По понятиям жителей Литин-ского уезда Подольской губернии — стыд той девушке, которая сама отдает свое кольцо мужчине; такую называют вет-ренною. Девушка тогда только не стыдится и даже гордится, когда мужчина снимает с ее пальца кольцо насильно. Здесь утверждают, что такая девушка будет счастлива в супружеской жизни¹¹⁴⁹.

Таким образом, строгое понятие девственной чистоты требует, чтобы девушка не без сопротивления отдавалась мужчине. Хранительницами обычая, защитницами целомудрия девушки являются женщины и девушки той общины, к которой принадлежит девушка. Они обороняют ее от нападения жениха у диких народов. Девушки — подруги невесты присутствуют, как увидим ниже, на свадьбах и у наших крестьян, защищают невесту от жениха и берут потом с него выкуп.

Обычаю не всегда отвечало личное чувство¹¹⁵⁰. Но если иногда только обычай требует от женщины сопротивления мужчине, то, с другой стороны, она имеет весьма часто и вполне реальные побуждения отвращаться от вступления в брак и противодействовать мужчине, принуждающему ее к этому.

У татар есть поговорка: «Увидал хорошую дичь — стреляй ее; встретил красивую девушку — бери ее»¹¹⁵¹. Эта поговорка прекрасно выражает взгляд мужчины в первобытном обществе на его отношение к женщине: расположена или не расположена вступить с ним в брак понравившаяся ему женщина — до этого ему нет дела.

Но, разумеется, нельзя ждать, чтобы женщина согласилась добровольно, без всякого сопротивления, отдаться мужчине, к которому совершенно не чувствует расположения.

Далее, мы говорили уже, что мужчина в первобытном обществе вступлением в брак имеет целью приобрести себе в жены работницу, на которую ему удобно сложить труды и заботы по хозяйству. Притом мужчина, завязывающий с женщиной прочные связи, предъявляет на нее права полного, неограниченного владычества и требует от нее безусловной покорности. При таких грубо-эгоистических и деспотических стремлениях мужчины, конечно, трудно ждать от женщины добровольного согласия на вступление в брак.

Действительно, не без' сопротивления, более или менее сильного, более или менее энергичного, отдается и покоряется мужчине сильная и свободная женщина ранних времен. И начальным моментом брачных отношений является поэтому борьба мужчины с женщиной. Борьба, очевидно, неравная. Конечно, женщина первоначальной эпохи, не уступая иногда в силе мужчине, могла отбиваться от нападения мужчины. Но вообще естественный перевес сил клонил успех на сторону мужчины.

На борьбу мужчины с женщиной, как на первоначальный момент брачных отношений, указывают многие свадебные обряды разных первобытных народов. Приводим некоторые.

У диких племен Малайского полуострова брачная церемония состоит в следующем. Когда все соберутся и все приготовления окончены, один из стариков племени подводит жениха и невесту к кругу, более или менее обширному, смотря по предполагаемой силе данной четы; девушка первая бежит по кругу, а молодой человек преследует ее сзади на небольшом расстоянии; если ему удастся настигнуть ее и поймать, она становится его женою; в противном случае он теряет на нее всякое право. Иногда для этого испытания отводится обширное поле, и они гонятся друг за другом в лес. По словам хроники, одерживает победу не быстрый и не сильный, а тот, которому удалось понравиться невесте¹¹⁵². В Новой Зеландии обряд бракосочетания представляется в таком виде. Мужчина видит девушку, которую желает иметь своею женою; он спрашивает согласия ее отца или, если она сирота, ближайшего из родственников. Получивши это согласие, он уносит свою нареченную силою, причем она сопротивляется, сколько может; и так как в Новой Зеландии девушки вообще очень сильны, то иногда завязывается страшная борьба; кожа обоих скоро покрывается царапинами, а иногда требуется несколько часов, чтобы подвинуться с девушкой на какую-нибудь сотню ярдов. Если ей удастся высвободиться, она тотчас же убегает от своего противника и ему предстоит начинать свой труд снова. «Нужно предполагать, — говорит автор предлагаемого описания, — что, если женщина желает соединиться с тем, кто добивается быть ее мужем, она не оказывает слишком сильного сопротивления; но иногда случается, что она обеспечивает себе отступление в дом своего отца, и тогда обожатель ее теряет всякую надежду когда-либо приобрести ее; но в том случае, если ему удастся торжественно унести ее к себе в дом, она с той минуты становится его женою»¹¹⁵³. У агитасов, жителей Филиппинских островов, когда мужчина желает вступить в брак с девушкой, родители последней посылают ее до восхода солнца в лес. Ей дается час вперед, по истечении которого влюбленный отправляется в поиски за ней. Если он найдет ее и приведет обратно до захода солнца, то брак признается совершившимся; если же нет, он должен отказаться от всякого притязания на нее. Туземцы Новой Гвинеи также имеют очень сходный с этим обычай¹¹⁵⁴.

Остановимся еще на брачной церемонии бедуинов. Там, когда девушка под вечер гонит домой скот, то недалеко от жилища ее схватывает будущий ее супруг и его товарищи и силою уносят в шатер отца похитителя. Она при этом защищается как только может — кусается, дерется, кричит, толкается, и чем энергичнее она обороняется, тем более ей одобрения со стороны ее подруг¹¹⁵⁵. Заметим, что, имея брак через похищение, бедуины в то же время женятся на ближайших родственницах — именно на двоюродных сестрах¹¹⁵⁶. Итак, если и при браках между ближайшими родственниками имеет место борьба жениха и невесты, то очевидно отсюда, что не только чужеродная женщина имела побуждения отбиваться одна или с помощью своих родственников от нападения чужанина, но и внутри тех родственных общин, где господствовало общее смешение полов, женщина имела достаточно поводов противиться исключительному стремлению того или другого из членов общины поставить ее в исключительное свое обладание. Главным и первоначальным таким поводом, как мы уже указывали выше, был страх рабской зависимости от мужа, боязнь в «лихом замужестве» безвозвратно потерять свою прежнюю «волю». Позднее, с развитием начал индивидуального брака к поводам сопротивляться будущему супругу присоединяется обязанность девушки ревниво хранить свою девическую чистоту.

Защита гордой и стыдливой красавицы изображена в германском сказании о браке Гюнтера и Брингильды¹¹⁵⁷.

Женщина русской былины так рассказывает своему сыну, как она родила его от Ильи Муромца:

«Он (Илья Муромец) меня в поле побил,

Со мной грех творил,

С того я тебя и прижила»¹¹⁵⁸.

Богатырь Дунай побил в поле девицу и вступил с нею в брак¹¹⁵⁹. На единоборство жениха с <<д£ъушкойгневестою>> указывают также некоторые уже приведенные нами выше народные песни.

Но сильная и храбрая женщина ранних времен не только боролась, иногда успешно, с мужчиною, но могло даже случаться, что она и сама захватывала силою понравившегося ей молодца. У гарасов даже в брачном обряде притворной драки жениха и невесты сопротивление бывает не на стороне невесты, а на стороне жениха¹¹⁶⁰. По русской былине, Настасья Микулична, «поленйца — женщина великая», встретившись с богатырем Добрыней, схватила его за кудри и посадила к себе в ыкарман, рассуждая так, что если он ей «в любовь придет», то она пойдет за него замуж¹¹⁶¹.

В Малороссии старосты (сваты), получив рушники от невесты, говорят: «Вяжите приводця (приведенного, т. е. жениха), чтобы не убежал из хаты». Тогда невеста выносит платок, и отец и мать говорят ей: «Ну ж, дочка, теперь надевай ему сама, вяжи за пояс платком, тяни его к себе»¹¹⁶². У малороссиян, живущих в Саратовской губернии, в число свадебных обрядов входит ловля жениха. В день бракосочетания перед вечером подъезжает жених с боярами к дому невесты. Дружка его становится у ворот с кувшином квасу и с хлебом и начинает ловить жениха, который с боярами проскакивает мимо него до трех раз. Потом он подъезжает тихонько: «Дружка хватает лошадь за повода и вводит его к невесте на двор. <...> Ловят жениха еще иначе. Родственники невесты выходят на улицу с палками, и в то время, когда жених подъедет к воротам, они забегают и гонят его палками на двор к невесте; он бьет плетью своего коня и ускакивает с боярами; это делается им до трех раз. Когда загонят его на двор, тогда мать невесты берет у него лошадь и привязывает к столбу. Жених входит со своими боярами в сени, где встречает его невеста»¹¹⁶³.

«Пассивная роль женихов (в обряде ловли жениха и некоторых других), — замечает г-н Кавелин, — только окончательно убеждает, что мнение, будто женский пол — слабейшая половина человеческого рода и потому занимает в быту второстепенное место, далеко не аксиома и не может быть принято исходной точкой в историческом исследовании»¹¹⁶⁴. Впрочем, как мы уже заметили выше, перевес силы, мужества, энергии клонил обыкновенно победу в борьбе женщины с мужчиной на сторону последнего.

Но достоинства, дававшие победу мужчине, не только господствуют в отношениях жизни, но имеют также и идеальное значение: лицо, обладающее ими, возвышается над другими людьми, ему удивляются, его уважают. Неудивительно поэтому, что победа сильного над женщиною могла иногда согласоваться с влечениями ее чувства.

Побежденная могучим витязем Гюнтером, Брингильда говорит ему: «О властитель, я твоя: ты заслужил меня тем, что победил меня. Не противлюсь более твоей благородной любви, ты достоин быть моим властителем»¹¹⁶⁵.

Девица, побежденная могучим богатырем Дунаем, говорит ему, что затем она и отпросилась у батюшки в чисто поле, чтобы ждать, кто побьет ее, за того ей и замуж идти¹¹⁶⁶.

Долгое время и при новом порядке отношений сохраняются с большим или меньшим значением идеи и учреждения ранних времен. Часто сами новые понятия и обычаи долго существуют только как зародыши, которые достигают полного своего развития только при благоприятных обстоятельствах.

Заключение брака при участии родственников брачащихся. - Похищение женщин для брака. - Браки с платою за невесту и с приданым. -

Браки по воле и с согласия родителей. - Браки принудительные. - Обрядовый плач невесты. - Отношения молодых людей до брака. - Браки без согласия родителей.

За периодом общего смешения полов начинает слагаться семья. И это новое учреждение, захватывая постепенно всё более и более в свое ведение и подчиняя своему надзору и своим целям личную деятельность человека, начинает заведовать и брачным делом, и потому ограничивает и стесняет — иногда до полного уничтожения — свободный выбор лиц, вступающих в брак. Но вначале деятельность слагающейся семьи в брачном деле слаба и почти незаметна наряду со значительным участием в заключении брака самих вступающих в брак.

Так как первые формы семьи образуются таким образом, что в центре семьи стоит женщина как мать, то и в заключении брака прежде всего выступает участие матерей вступающих в брак, и первенствующее значение матерей относительно брака детей долгое время сохраняется и при дальнейших моментах развития семьи.

У первичных племен отдача в замужество зависит от матери и переговоры об этом ведутся с нею¹¹⁶⁷.

«Чем меня батюшка жалует?

Небольшим даром — теремом.

Чем меня матушка жалует?

Ведь большим — женихом», —

говорится в русской песне¹¹⁶⁸.

В малороссийских песнях относительно матери беспрестанно встречается выражение «женить сына»¹¹⁶⁹.

Мы увидим ниже, какое значительное участие принимает в некоторых местностях России мать невесты и мать жениха в переговорах о браке и разных свадебных обрядах. В Пермской губернии, например, переговоры с пришедшими сватами ведет мать невесты, и от нее же зависит, соглашаться или не соглашаться на предложение сватов; в том случае, когда она соглашается на выдачу дочери за предполагаемого жениха, то говорит, что надо еще «посудить-порядить со стариком (мужем) да со своими»¹¹⁷⁰. В других местностях отец невесты также не принимает участия в разговоре жены с пришедшим сватом; он только слушает и, видя, что жена соглашается на выдачу дочери замуж, велит подавать хлеб-соль и подносить первую рюмку свату¹¹⁷¹. Здесь уже заметно участие отца.

Участие отца в браке своих детей в первобытном обществе вообще весьма незначительно и при этом долгое время касается только замужества дочери и весьма мало или даже вовсе не касается женитьбы сына.

В первобытной семье замечается слабое развитие отцовской власти, которая не распространяет еще своего влияния на все действия и отношения членов семьи; поэтому, наряду с естественным главою семьи — отцом, и сын имеет в большей или меньшей степени самостоятельное положение. Эта самостоятельность сына проявляется, между прочим, и в деле заключения брака.

Что же касается выдачи замуж дочери, то здесь, кроме естественной заботливости о своих детях и общих прав родительской власти, есть некоторые причины, особенно усилившие власть отца. Дочь надо защищать от враждебного нападения чужанина с его товарищами, надо, в случае согласия на выдачу ее в чужую семью, взять за нее вознаграждение: это, естественно, выдвигало на первое место деятельность семьи и ставило девушку в пассивное положение относительно ее отца.

В подобном же положении находилась девушка и по отношению к другим мужчинам семьи, и прежде всего по отношению к своим взрослым братьям. Братья в первобытной семье вообще имеют в значительной степени самостоятельное участие при выдаче замуж сестры, что объясняется, как нам кажется, теми же причинами, которыми обусловливается и самостоятельное положение жениха в деле брака. Братья защищали сестру от нападения чужих людей; они же вели переговоры с женихом своей сестры и брали с него вознаграждение в свою пользу. Указания на такое положение брата невесты мы приведем ниже¹¹⁷².

Далее, в первобытном обществе выдача девушки замуж зависела вообще от лиц, имеющих власть в семье и роде, — каковы прежде всего те лица, к которым по смерти родоначальника переходит главенство, а также позднее, когда образовался родовой союз, и от всего рода-племени.

Вначале участие семьи в деле брака, как мы сказали выше, вообще незначительно. Такое почти безучастное положение семьи девушки при вступлении последней в брак можно видеть, например, из следующих обычаев сватовства лопарей. Жених со своими родными отправляется к избе или веже¹¹⁷³ невесты. Дверь заперта, они стучатся и произносят молитву. Привратники (привратниками бывают обыкновенно братья невесты) сердятся на беспокоящих ночью (дело представляется происходящим ночью). Им дают денег и водки. Пришедшие говорят, что они пришли от заморского купца, у которого улетела золотая птица и будто бы спряталась в этой веже. Их пускают поискать. На лавках в это время сидит вся невестина родня; невесты тут нет; ее отец сидит, опустивши голову, как будто спит. Гости подходят к нему и будят, ударяя суставами пальцев в голову. Очнувшийся отец протирает глаза, просит на очки, на починку головы. То же самое делает и вся остальная невестина родня, которую тоже жених обязан одаривать. Потом выводят невесту, сажают на постель, покрывши предварительно лицо ее покрывалом. Родные указывают на нее пришедшим и спрашивают: «Не та ли это птица, что ищете?» Пришедшие дают подарки невестиной свахе. Та поднимает покрывало. «Она», — говорят пришедшие. Потом сват с жениховой стороны и сватья с невестиной производят обрядовое соединение рук жениха и невесты. После этого жених уезжает, а его родные начинают пир с невестиными¹¹⁷⁴.

Г-н К. Д. Кавелин указывает на русский обряд, по которому отец невесты даже не бывает в избе, когда за невестой приезжает жених, и входит в нее после самых усиленных просьб¹¹⁷⁵. Г-н Кавелин отказывается, впрочем, дать этому обряду какое-либо объяснение. Нам кажется, что этот обычай возник именно под влиянием идей того времени, когда семья, как союз отца и детей, еще не сложилась и когда, следовательно, отец не мог принимать участия в каких-либо, в том числе и брачных, отношениях своих детей. А впоследствии фактическая невозможность или нежелание принимать участие в брачном деле своих детей могли послужить основанием как бы обязанности не принимать такого участия.

У тунгусов и камчадалов женщина тогда только находится под покровительством семьи, когда не вышла из семейного жилища: за женщину, похищенную вне дома, у них не мстят кровью¹¹⁷⁶. Таким образом, отношение семьи к своему члену и обязанность ее оказывать ему защиту ограничиваются пределами семьи. И обратно. Власть семьи вначале распространяется на ее члена только тогда, когда последний находится в семейном жилище.

Последнее объясняется, разумеется, тем, что, когда еще не установился семейный авторитет как нравственное начало, власть главы семьи над ее членами простиралась настолько, насколько он их фактически держал в руках. Член семьи, не имеющий еще никакого понятия об обязанности повиноваться главе семьи в том случае, когда воля последнего не согласуется с его желаниями, или не исполняет данного ему приказания, если считает себя настолько сильным, чтобы сметь прямо идти наперекор воле домо-начальника, или же, сознавая недостаточность своих сил и боясь насилия, просто убегает на время из дому, хотя бы впоследствии дело и не обошлось без наказания более или менее жестокого.

Таким значением присутствия члена семьи в семейном жилище, относительно власти последней над ним, должно, нам кажется, объяснять тот малороссийский обычай, по которому девушка, когда сватают за нее жениха, который ей не нравится, уходит из хаты своих родителей, и такую девушку «никакою силою не втянешь в хату»;¹¹⁷⁷ а девушка, согласная на брак, должна стоять подле печи, колупая пальцами глину¹¹⁷⁸.

У некоторых племен участие отца (или ближайшего родственника) невесты ограничивается тем только, что он, иногда получив вознаграждение от жениха, дает ему позволение отыскать и взять себе в жены его дочь. Так, у камчадалов вся власть родителей относительно выдачи замуж их дочери состоит только в том, что они могут сказать жениху: «Хватай, буде можешь и на себя надеешься»¹¹⁷⁹. То же видим, например, у монголов, жителей Огненной земли, новозеландцев, негров племени мандинго¹¹⁸⁰.

Иногда родители силою принуждали дочерей повиноваться их воле. У кафров, например, отцы страшно бьют дочерей, если они не соглашаются принять избранного для них супруга¹¹⁸¹. У нас есть такой свадебный обряд: «Сват (отец невесты) просит их (дружку и поддружку¹¹⁸²) сесть. Дружки садятся за стол; их потчуют пивом и водкой. Дружка напоминает свату, что пора показать невесту, и, увидев ее, просит снарядить в благословенный путь. Отец соглашается, дружка берет ее за руку и сажает за стол; подносит свату кружку пива, убеждает отца посадить подле нее стражу, чтобы она не ушла. Случалось, что невеста, не дождавшись жениха, уходила из-за стола, потому сажали подле нее стражу из поддружков, которые берегли ее до прибытия жениха. Отец соглашается приставить стражу, дружка накрепко наказывает смотреть за быстроногою, советует не слушать ее словес и беречь княгиню молодую»¹¹⁸³.

Есть также обычаи и обряды, указывающие как на право девушки соглашаться или не соглашаться с выбором ее родителей, так и на добровольное подчинение ее воле родителей.

В старину у нас невеста таким образом выражала свое согласие на брак. Во время сватовства мать делала перед невестой круг из пояса посреди пола, а невеста становилась на лавку. Отец с матерью объявляли дочери имя жениха. Невеста должна была отвечать: «Хоцу — вскоцу, не хоцу — не вскоцу» — и если была согласна идти замуж, то прыгала в средину пояса, а если нет, то начинала плакать¹¹⁸⁴. «В Тамбовской губернии соблюдается это и поныне: брат невестин держит в руках панёву (наряд, носимый только замужними женщинами) и упрашивает: “Вскацы, сестрицунька, вскацы, белая лебедушка!” А невеста бегает по лавкам, говоря: “Хоцу — вскоцу, а хоцу — не вскоцу!” И не вскакивает, если жених ей не по сердцу; а если жених нравится, то, поломавшись, прыгает в панёву, которую тотчас стягивают на ней и завязывают; вслед за тем бывает “запой”, или согласие, даваемое жениху»¹¹⁸⁵, утверждаемое чарками вина.

В других же местностях существуют такие обычаи. В Белоруссии сват приходит в дом родителей невесты и говорит отцу невесты, что они знают, есть у него «птушка», и просят отдать ее им. «Коли ваша, дак бярице собе», — отвечает отец. Сват спрашивает девушку: «А что ты думаешь? Дай руки, коли думаешь!» — «Дак я не знаю, як тата», — говорит она. «Гэто не мое дзело, як собе хочешь», — отвечает, впрочем, отец¹¹⁸⁶. В других местах сваты обращаются с предложением к отцу невесты. Отец спрашивает у дочери, думает ли она выходить за предлагаемого жениха. Дочь, ничего не говоря, убегает в «истоп-ку»¹¹⁸⁷. Бегство невесты здесь, очевидно, имеет только обрядовое значение: отец сам предоставляет ей решение вопроса о своей участи. Иногда родители невесты идут со сватом за невестою в «истопку»; там родители спрашивают дочь о ее желании выйти замуж за предлагаемого жениха. Потом, когда придут в избу, сват просит у невесты ее руки от имени жениха, и она, если согласна, протягивает ему руку. Таким образом и просят руку невесты не у ее родителей, а у нее самой, и отдает свою руку сама невеста, а не ее родители.

Белорусским обычаям соответствуют обычаи, например, тазовских юраков¹¹⁸⁸. Сват, взойдя в чум отца невесты, садится молча к огню и закуривает трубку. Отыскав глазами предназначенную в невесты, он со словами от кого, подает ей колчан со стрелами. А она передает его отцу и сама бросается вон из чума; ее ловят и будто насильно отвозят в чум к жениху¹¹⁸⁹.

В Подольской губернии невеста выражает свое согласие или несогласие выйти за предлагаемого жениха прежде, нежели ее родители вступят со сватами в переговоры, и такие переговоры имеют место только в том случае, когда невестой выражено согласие, в противном случае, т. е. получив отказ со стороны девушки, сваты уходят, даже не обращаясь к родителям невесты.

В некоторых местах Малороссии девушка представляется виновницей прихода сватов. Когда придут старосты (сваты), родители говорят ей: «На що ж ты, суча дочко, старостов нам навела, а нас и не пыталась?»⁰

В Черниговской губернии «если родители и девка согласны (на предложение сватов), то невеста кланяется родителям, прося их благословения»¹¹⁹⁰. Таким образом, здесь еще не родители своею волею благословляют дочь на вступление в брак, но она сама обращается к ним за их благословением. Несомненно, что начало этого обычая следует возводить ко временам первобытным, хотя в нем дело и идет о «благословении» родительском: последнее — наслоение позднейшей эпохи.

С течением времени с усилением семейных и родовых властей семья и род начинают заведовать и женитьбою своих членов. Усилению авторитета семьи и рода в этом отношении способствует в значительной степени то обстоятельство, что помощь родственников оказывается необходимою при похищении женщины для брака из чужого племени, а также то, что в том случае, когда невеста приобретается покупкою, плата родственникам невесты идет из средств семьи и рода жениха.

В нашей первоначальной летописи содержится известное свидетельство о брачных обычаях славяно-русских племен. Имея в виду приведенные обычаи и обряды, попробуем раскрыть смысл этого свидетельства.

Нестору пришлось описывать остатки низшей ступени исторического развития брака, долгое время сохранявшиеся у некоторых славянских племен. Но, свидетельствуя об этих первобытных порядках, Нестор указывает также и на высшую историческую ступень брачных отношений, которая господствовала издавна у одного из славяно-русских племен — именно у полян. О полянах говорит летописец, что «они брачные обычаи имяху: не хожаше зять (жених) по невесту, но приво-дяху вечер». Нам кажется, что существо и центр тяжести этого свидетельства заключается в противоположении древнейшей ступени в истории брака — ступени более поздней. Древнейшая форма брачного отношения, когда браки заключались по воле и согласию только самих вступающих в брак, уже исчезла у полян («не хожаше зять по невесту» — отрицательная сторона того, что Нестор называет «брачным обычаем»), и на смену ее выступила новая форма заключения брака — брак с участием родственников невесты и жениха («приводяху вечер» — положительная сторона брачного обычая).

Вот что рассказывает Нестор о некоторых славянских племенах, у которых долго сохранялись следы той первобытной эпохи, когда еще сам жених «ходил по невесту». Древляне, повествует летописец, жили «зверинским образом», «скотски». И радимичи, и вятичи, и северяне также жили в лесу, «якоже всякий зверь». Еще не окрепли у них семейные связи: «...срамословие в них пред отци и пред снохами». И брачное дело стояло у них в зависимости только от личной деятельности самих вступающих в брак: именно у этих племен жених умыкал невесту на игрище, обыкновенно' по соглашению с нею, следовательно, жених «ходил по невесту». Такой способ заключения брака представляется Нестору полным отсутствием всякого брачного обычая. Иное дело у полян. Обычай своих отцов, кроткий и тихий, имеют поляне. Совестливость и уважение («велико стыдение») к родственникам господствует у них. Следствием такого развития семейно-родственных отношений является то, что не жених ходит здесь по невесту, но родственники, вероятно, как жениховы, так и невестины, приводят ее в дом мужа¹¹⁹¹. И это приведение Нестор называет уже брачным обычаем, и на стороне такого обычая всё сочувствие летописца — передового человека своего времени, — ибо в нем он видит торжество высшего нравственного начала — воли родительской — над первобытной свободою личности, не знавшей до тех пор никакой нравственной сдержки.

Теперь мы обращаемся к рассмотрению тех форм заключения брака, которые вызваны и обусловлены участием семьи и рода в браках их членов.

Семья и род в историческом развитии человеческих учреждений являются первыми крепкими союзами, в которых личность находит твердую охрану от случайностей прежнего неустроенного быта. Узы родства служат первоначальным основанием любви и расположения людей друг к другу, и родичи представляются поэтому одним нравственным целым, где каждый и все стоят за всех и каждого. В семье и роде поэтому прежде всего находит женщина надежную защиту от насильственного принуждения к браку. С другой стороны, семья и род имели и другие, более эгоистические побуждения дорожить своими членами, защищать их от чужих людей или, по крайней мере, не отдавать им свою женщину без вознаграждения с их стороны. Мы рассмотрим эти побуждения подробно, когда будем говорить о продаже жениху невесты семьею последней.

Мы уже рассмотрели выше те причины, которые вызвали весьма распространенный у первобытных племен обычай брать жен из чужого племени. При первоначальной разобщенности, даже нередко вражде племен, добывать женщину из чужого племени нужно было или силою, или покупкой женщины у ее семьи и рода. Насильственное похищение чужеродных женщин для брака является вообще раньше приобретения невест покупкою последних у их родственников, но потом оба эти способа добывания жен существуют наряду друг с другом, и, смотря по обстоятельствам, женщин или похищают от их родственников, или приобретают у последних за известную плату.

Вот как объясняют первобытные народы происхождение этих способов добывания жен.

Во многих песнях самоедов богатыри идут на битвы для того, чтобы снискать сердце и руку девицы. Самоедские певцы так разъясняли смысл этих песен известному М. А. Кастрену: «Со времен еще отцов наших, — говорили они, — ведется у нас обычай не брать никогда жен из своего собственного племени, а из другого, чужого, неродственного. Прежде же различные племена жили во вражде между собою, а потому часто бывало очень трудно достать себе жену путем мирным. По крайней мере, это было невозможно без платы за невесту, а плата была необыкновенно высока, потому что от обычного прежде многоженства незамужних женщин было очень мало. Вот, чтобы избежать этой траты, наши сильные и брали себе жен силою»¹¹⁹².

Насильственное похищение женщин для брака из чужого племени можно считать общим явлением для известной ступени развития первобытного общества. У некоторых диких племен умычка женщин есть и в настоящее время действительный обычай. У народов более развитых долгое время сохраняется символ этого обычая, имеющий место при заключении брака¹¹⁹³.

Похищение женщин для брака существовало в древности у славянских народов — в том числе и у русских.

Насильственное похищение девиц Вук Караджич описывает как современный обычай, обычай сербов. По описанию В. Караджича, на «отмицу» (похищение девушки от ее родственников) там выходят с оружием, как на войну. Иногда похитители поджидали девушку у стада или когда она пойдет за водою, хватали ее и уводили; а иногда нападали на дом ее родителей ночью, как разбойники, и, связав отца и братьев девушки, уводили ее. Иногда братья и родственники девушки дрались с похитителями, и бой бывал кровавый. Все жители того села, к которому принадлежит похищаемая, когда начнется волнение, бегут с оружием в руках на помощь. Профессор О. Ф. Миллер, приводя сербский обычай, указывает, что связь между жителями села была первоначально связью родовой¹¹⁹⁴. Если девушка станет сопротивляться, похитители тянут ее за косы и бьют палкой, «как вола у капусты»¹¹⁹⁵.

Имея в виду бой с родными похищаемой девушки, похитители отправлялись в свое предприятие в значительном количестве.

До сих пор у черногорцев число сватов должно быть не меньше 60, иногда же доходит и до 300; отправляясь в дорогу, как бы в поход, они должны взять с собою и знамя¹¹⁹⁶.

В сравнительно недавнее время в Македонии на одно село напали однажды 150 вооруженных похитителей¹¹⁹⁷. По современным обычаям македонских болгар, когда выведут невесту из дома ее отца, тотчас все сваты жениха становятся перед ней в два ряда с ружьями на плечах, имея в средине жениха. Поезд двигается, имея впереди развевающееся знамя; при этом стреляют из ружей¹¹⁹⁸.

У нас жених — князь молодой — называется в песне «лихим наездником» (сербское название его: храбар, войно). Он окружен «боярами», «дворянами», «полчанами». Эта свита его — «храбрый поезд», «княжецкий полк» — уподобляется в народной поэзии «туче темной», что катит с громами и с молнией. Во главе «силы войсковой» стойт «тысяцкий воевода». Невеста — «полоненная красная девушка» — их «добыча». Родня невесты — «родня покоренная»¹¹⁹⁹.

Свадебный обряд в таком виде изображает сборы похитителей. «Когда его (жениха) нарядят, приносят сковородку и на нее ставят его обеими ногами, а те, которым назначено ехать вместе с ним за невестой — не менее 6 или 8 человек вместе с женихом, — становятся вокруг его на сковороду, только правыми ногами. После этого все стоящие на сковороде целуют образ, причем дружка говорит: “Ну, целуйте Божье милосердие, щоб стоять друг за друга, брат за брата, за единую кровь капли” (т. е. за единую каплю крови)».

Всё это, как видно, составляет у них род присяги.

Несомненно, обряд этот ведет свое начало из древнейшей эпохи и уже в позднейшее время был христианизирован.

У чехов приезд жениха возвещают словами: «Неприятель близко».

Когда приедет женихов поезд к дому родителей невесты, ворота запирают.

Чтобы взять невесту, надобно выбить стену каменную, пустить стрелу перловую (оружие древних времен). Чтобы достать ее ( т. е. невесту. — Ред.), надо, по свидетельству одной галиц-кой песни, замки ломать.

Невеста прячется от чужих людей. В свадебной песне невеста жалуется, что они

«Приедут ко батюшке С боем да со грабежом,

Что ограбят же батюшку Да полонят мою матушку,

Повезут меня, молоду,

На чужую на сторонушку».

Иногда свадебный поезд останавливается в поле близ той деревни, где живет невеста. Дружка с боярами отправляется к дому невесты. В некоторых местностях приехавших не пускают в дом. Дружка объявляет: «Во чистом поле, под чистым месяцем, под частыми звездами стоит мой храбрый поезд, стоит князь молодой, подперся копьем, тешится ружьем, хочет вашу дочь в полон взять».

В Малороссии невесту берут жениховы поезжане после пародии небольшого, сражения, которое в старину доходило до порядочного боя. В Волынской губернии родные невесты стреляют при этом в поезжан, показывая вид, что покорились, уступая только силе.

Вооруженный дружка оберегает молодых в первую брачную ночь. На великокняжеских и царских свадьбах в старину около комнаты, где находились молодые, всю ночь до рассвета ездил конюший верхом с обнаженным мечом. На свадьбе Феодосии, дочери Ивана Ш, около спальни ездил верхом конюший, окруженный пятнадцатью детьми боярскими¹²⁰⁰.

С течением времени похищение невест из реального факта жизни переходит в брачный обряд.

Нестор говорит о древлянах, что они «умыкиваху у воды де-виця». Такие же обычаи («один обычай») были у радимичей, вятичей и северян: «...браци не бываху в них, но игрища межю селы. Схожахуся на игршца, на плясанье и на вся бесовская игршца, и ту умыкаху жены себе, с нею же кто свещашеся». Это место летописи указывает на позднейший период в истории брака: умыкание жен получило уже символическое значение и совершалось на игрищах, имевших религиозный характер¹.

Это, конечно, не значит еще, чтобы в это время вышло из употребления действительное насильственное похищение; оно, несомненно, продолжало существовать наряду с обрядом, и даже на игрищах, вероятно, нередки были случаи насильственного умыкания. На обычай похищать девиц на игрищах указывают некоторые свидетельства позднейшего времени. Г. Боп-лан рассказывает о древнем украинском обычае похищать невест на праздниках¹²⁰¹.

Между некоторыми расколами брак не считается действительным, доколе жених не похитил девицу с ее согласия. Не очень давно это обыкновение было в употреблении в некоторых уездах Витебской губернии. Там на Масленице бывало гулянье, называемое кирмаш, где парни похищали девиц¹²⁰².

И в настоящее время в тех местностях, где в обычае браки убегом, парень, сговорившись с девушкой, иногда увозит ее с деревенского сборища молодежи (посиделки) или гулянья.

С большим развитием гражданственности во взаимных отношениях древних общин насильственное похищение женщин для брака начинает мало-помалу выходить из употребления.

Умычка женщин нарушает устанавливающиеся в общественной жизни мирные отношения и связи семей и родов и представляется в первобытном обществе оскорблением прав родительской власти; а потому против нее с развитием гражданственности восстает общественное мнение.

Умычку издавна преследовало у нас и законодательство; дела о похищении женщин в древней России подлежали церковному суду¹²⁰³.

Весьма рано в первобытном обществе рядом с насильственным похищением женщин для брака появляются мирные, договорные сделки семей и родов о браках их членов. Даже хищнические нападения, предпринятые с целью приобрести невесту силой, несомненно, оканчивались иногда полюбовною сделкою о невесте; это бывало в том случае, когда родственники жениха не могли одолеть родственников невесты. На это есть достаточно указаний в наших свадебных обрядах. Так, в некоторых местах, когда следует сажать жениха за стол подле невесты, «в то время садится подле жениха невестин брат, ударяет соломенным мечом в глаза жениху и не пускает его за стол». Дружка покупает у него место. «В других местах сидят по обеим сторонам невесты два мальчика с палками, изображающими меч; на концах их наверчено по шишке каравайной и по платку. Когда жених приблизится к невесте, тогда начнут они бить его и дружку. Дружка вынимает деньги и дает им. Они снова бьют его. Дружка спрашивает: “Сколько же вам надобно?” — “Богато (много) и дуже богато (и очень много), — отвечают они, — а як не дасте, то за стал не пустимо”. По продаже места мальчики выходят из-за стола и уступают свое место жениху»¹²⁰⁴.

Но, с другой стороны, при первоначальной неопределенности и шаткости всяких общественных отношений, конечно, и мирные переговоры грозили нередко перейти в борьбу силою.

«Гой еси, Иван Годинович, — говорит князь Владимир, —

Возьми ты у меня, князя, сто человек Русских могучих богатырей,

У княгини ты бери другое сто;

У себя, Иван, — третье сто.

Поезжай ты о добром деле — о сватанье.

Честью не дает (отец невесты), ты и силою бери»¹²⁰⁵.

Но вообще всё более и более утверждался в жизни обычай заключать браки посредством мирных переговоров жениха или его родственников с родственниками невесты.

Первою формою брачного договора является продажа и покупка невесты.

Вознаграждение или плата за невесту — вещами (например, скотом), личными услугами, позднее деньгами — встречается у всех народов, живущих в известных формах быта, и потому покупку и продажу невесты можно считать общим явлением для известной ступени исторического развития.

В позднейшей истории народа плата за невесту теряет действительное значение и обыкновенно сохраняется в виде символа.

В сочинении А. Поста¹²⁰⁶ собраны свидетельства о купле невест у весьма многих народов, стоявших или стоящих на известной ступени развития. Мы же остановимся на обычаях некоторых инородческих племен, живущих в пределах России.

У самоедов невесту покупают обыкновенно за несколько песцов, лисиц или оленей. У состоятельных плата за жену гораздо выше, например, у авамских самоедов платят 100 оленей, 4 — 5 волков, десятка полтора песцов и 6 аршин разных цветов сукна, у енисейских или карасинских — 20 оленей, котел медный, несколько волков, песцов, лисиц, а если нет, то деньгами от 15 до 30 руб., холстом и пр. Переговоры с отцом невесты ведутся при посредстве свата. Как скоро отец невесты изъявит согласие на выдачу дочери за предлагаемого жениха, сват подает ему бирку для того, чтобы тот нарезал на ней то число зарубков, сколько животных хочет он взять за свою дочь. Сват срезывает из них столько, сколько ему покажется лишних. Потом условливаются о дне отдачи выкупа¹²⁰⁷.

У остяков брак есть чистая покупка жены. Переговоры о плате за невесту производятся при помощи свата; торгуются долго.

Цена различна по местностям. Вообще дочь богатого человека стоит от 50 до 100 оленей, дочь бедного — от 20 до 25 оленей или же сообразную с этим ценность. Выкуп за невесту вносится или до свадьбы, или после нее. У енисейских остяков плата за жену бывает обыкновенно от 10 до 50 руб. серебром и более или на столько же мехов; кроме этого, здесь жених должен дарить наряды самой невесте. Делается это в некоторых местах таким образом. Отец невесты, условившись с женихом о плате за невесту, велит обратиться ему к дочери. Тогда на невесту накидывают покрывало, и две остячки садятся около нее. Жених с товарищами приносит котел с разными нарядами и уходит; невеста откидывает покрывало и пересматривает дары, причем, если находит недостаточными, выбрасывает их из котла и садится по-прежнему под покрывало. Жених со свитой входит, видит, что все разбросано, собирает и уносит в свой чум. Переменив и дополнив что следует, он снова приносит свои дары. Так делается это иногда несколько раз, пока невеста не останется довольна. Удовлетворившись дарами, невеста, пересмотрев вещи, укладывает их в порядке обратно в котел и садится по-прежнему. Жених входит, видит, что дело на ладу, и радостный остается в чуме. Остячки снимают с невесты покрывало, и иногда жених с невестой целуются. Всё это делается в полном молчании¹²⁰⁸.

У якутов плата за невесту простирается до 80 голов скота; скот выдается обыкновенно в несколько раз; когда будет передано все уговоренное количество скота, тогда невеста переходит в дом мужа и бывает празднество¹²⁰⁹.

У тунгусов за невесту платят или деньгами, или оленями, или шкурами зверей, а иногда отец невесты взамен дочери берет себе жену из семейства жениха¹²¹⁰.

У татар калым в настоящее время бывает от нескольких рублей до тысяч. Половина калыма идет на приданое невесте, другая половина идет к отцу невесты и употребляется на обеспечение невесты в случае развода, основанного на притязаниях мужа¹²¹¹.

Плата за невесту — обыкновенно скотом или деньгами — существует также у черемисов {алом — плата в настоящее время простирается от 30 до 50 руб. серебром и более), у чуваш (голой окей — от 3 до 100 руб. серебром), у вотяков (калюм — до 60 руб.), у мордвы, у киргизов (;калюн), у башкир, у калмыков, у юраков и др.¹²¹²

У бурят жених должен выдать свекру выговоренное количество скота на снабжение невесты платьем, посудою и юртою с принадлежностями¹²¹³.

У качинских татар жених, не обладающий достаточными средствами, чтобы заплатить за невесту отцу ее, обыкновенно некоторое время находится у него в услужении¹²¹⁴.

У камчадалов жених также работает за свою невесту будущему своему тестю. Кроме того, после свадьбы новобрачные должны еще некоторое время работать отцу жены.

У коряков жених работает тестю от 3 до 5 лет¹²¹⁵.

Купля невест, несомненно, существовала в древности у славян. Следы этого обычая сохраняются в современных свадебных песнях и обрядах у всех славянских народов.

В одной болгарской песне брат на просьбу невесты спрятать ее от жениха отвечает: «Как же мне тебя спрятать? С этих пор ты уже продана, продана и заложена перед кумами, перед сватами, ты продана юнаку». Чешская песня от лица дружки говорит: «Выдайте мне невесту, я хорошо заплачу вам; на то я и послан, чтобы выплатить за невесту полновесными талерами».

У сербов, лужичан жених, приезжая свататься, начинает вопросом: нет ли продажной скотинки, и т. п. У них же есть свадебный обряд — выкупа невесты у ее подруг. У черногорцев, по свадебному обряду, родные невесты требуют от сватов большого выкупа за невесту, так как они дают им девицу, «которая бы стоила Царя-града»¹²¹⁶.

У нас в древности плата за невесту называлась веном^в. В первоначальной летописи вено встречается два раза: Владимир, женясь на Анне, «вдасть за вено грекам Корсунь, опять царицы деля»;¹²¹⁷ «дасть Ярослав сестру свою за Казимира, и вдасть Казимир за вено людей 800, еже бе полонил Болеслав, победив Ярослава»¹²¹⁸.

Очевидно, что летописец в отдаче Владимиром Корсуня, а Казимиром пленных видит вено.

Купля невест сохранилась до сих пор в свадебных обычаях некоторых местностей. В Архангельской губернии в некоторых местах, например, в селе Усть-Цыльме, невест до сих пор покупают по всем правилам торга¹²¹⁹.

Описывая современные свадебные обычаи и обряды Костромской губернии, г-н А. В. Терещенко говорит, что там «в некоторых местах, особенно в городе Нерехте, покупают невесту за деньги». Продажная цена называется калымом¹²²⁰. Плата за невесту существует и теперь в Нерехтинском уезде и доходит до 100 руб. Крестьяне говорят, что у них каждую невесту надо купить¹²²¹.

Жених в свадебных обрядах и песнях постоянно называется купцом, а невеста — товаром. На куплю невесты указывает также покупка косы невесты, выкуп невестиной постели и покупка места возле невесты в день бракосочетания перед отъездом в церковь. Обряды, которые при этом соблюдаются, мы приведем ниже.

Невеста упрекает своих родителей в том, что они «продали и пропили ее — красну девицу»¹²²².

«Кормилец мой, батюшка!

Кинулся ты, мой батюшка,

На золото, на серебро.

Кормилица моя, матушка!

Кинулась ты, моя матушка,

На цветно платье,

Запоручили меня, горькую,

Зеленехоньку», —

жалуется невеста.

В Каневском уезде (Киевская губ.) жених должен поднести отцу невесты пшеничный хлеб, испеченный в виде бороны, медный грош и рюмку водки: «Такой закон уже исстари ведется, — говорят крестьяне, — и вся отцу тут плата за то, что дочку замуж выдает»¹²²³.

Наряду с родителями невесты плату за нее получали и братья ее.

Братец татарин Продал сестру за талер,

Русу косу — за полтину, —

говорится в песне¹²²⁴. Получив плату за сестру, брат говорит родственникам жениха: «Берите ее и к себе везите»¹²²⁵. Какие средства употреблял иногда брат невесты, чтобы получить в свою пользу вознаграждение со стороны жениха и его родственников, показывает следующий свадебный обряд в Малороссии.

После венчанья «молодой сходит с лошади, а на нее садится невестин брат или другой какой-либо свойственник и скачет по улице во всю прыть. Бояре, сев на своих лошадей, обращаются за ним в погоню. Словив его, они ведут к невесте и перед нею потчуют вином. Подающий вино говорит: “Прошу выкушать”. Тот ему кланяется и не пьет. Тогда дружка выпивает вместо него и, налив другую чарку водки, подносит брату невесты: он опять отказывается. Снова дружка спрашивает: “Что тебе надобно?” — “Денег”. Дружка вынимает из кармана несколько денег, кладет на тарелку и подносит ему. Он берет деньги, выпивает вино и слезает с лошади; *гогда бояре бьют его слегка по спине прутьями»¹²²⁶.

Плату от жениха получает и весь род невесты. У лужичан существует следующий обычай. Поезд жениха, прибыв к селу, где живет невеста, останавливается. Отправляются два посланца к старосте испросить позволение войти в село чужим людям. Староста обыкновенно отвечает: «Коль вы добрые люди, ступайте с Богом, только не обижайте старых да малых». Получив позволение, поезд при с&мом въезде в село встречает препятствие: молодежь того села загораживает приезжим дорогу лентою или веревкою, или же шестом, украшенным узлами, и не пускает их до тех пор, пока они деньгами не выкупят этой заставы. Таким образом откупаются у села; а каждое село первоначально состояло из членов одного рода¹²²⁷.

В Харьковской губернии на сговоре невестину родню усаживают за стол; а женихова в это время становится для прислуги у порога и обязана накормить и напоить новых своих родственников¹²²⁸. Этот обычай указывает на вознаграждение целым родом жениха рода невесты за выдаваемую из последнего девушку.

На то же указывает любопытный обряд продажи невесты в Повенецком уезде. Здесь перед отъездом к венчанью невесту продают ставленицы. Жених со всей своей породой приходит в это время к столу. Пришедшие садятся. Через несколько времени жених встает и с ним — человек пять родственников.

Тысяцкий спрашивает у ставлениц и выведельниц: «Которая тетка, которая мать?» Со стороны в это время кричат: «Продавать пошли!» Покупает невесту тысяцкий: он раздает родственницам невесты деньги в пястьК Той, которая поближе к невесте, дает побольше денег, а которая подальше — поменьше¹²²⁹. Потом удовлетворяет невестину вопленицу, которая берет от тысяцкого деньги, — со стороны кричат: «Взяла — продала». Затем женихов-цы говорят: «Невесту вы продали, невеста не ваша»¹²³⁰.

В свадебной заплачке от имени невесты говорится тысяцкому, что у невесты есть большая родня, и он должен дарить невестин «род-племя сердечное», «чтобы честь-хвала была да вековечная»¹²³¹.

Также невеста получала вещи и деньги от жениха и его родных. Одна русская песня говорит о том, как парень покупает у невесты вен (венок): «Чем мне вена выкупать?» — «Уж я дам ли, уж дам за вена три гривны серебряные»*. В Малороссии сваты кладут на тарелку невесте по грошу¹²³².

У брачного ложа молодая должна разувать мужа. При этом она находит в его сапогах деньги, которые и берет себе. Этот обычай в настоящее время существует по местам в народе. В старину он соблюдался во всех классах (см. ниже).

Теперь рассмотрим причины, которые лежат в основании обычая продажи и купли невест, и попробуем определить значение этого обычая в первобытном обществе. Относительно значения продажи и покупки невест в древнерусском (как и во всяком первобытном) обществе наши ученые вообще держатся такого взгляда: девушка продавалась на всей воле родителей или даже и целого рода; невеста — товар, вещь, и при покупке она не играла никакой роли, положение ее было вполне пассивное, собственные ее желания здесь не принимались в расчет;

даже с куплею невест некоторые ученые считают несовместимым одновременное существование приданого и вообще имущественных прав женщины, как предполагающих самостоятельную гражданскую личность. Нам кажется, что такое понимание купли невест страдает, по крайней мере, односторонностью.

Рассмотрим прежде всего, почему родители и родственники выдаваемой в замужество женщины требовали за нее от ее будущего мужа вознаграждения в свою пользу.

При господстве общинного брака женщина принадлежала всей общине. Естественно поэтому, что постороннее лицо, желавшее приобрести женщину в исключительное свое обладание, должно было так или иначе вознаградить общину за потерю ее прав на эту женщину. Слагавшаяся с течением времени семья, как мы уже говорили выше, долгое время сама находилась под влиянием понятий, свойственных периоду общего смешения полов. Мужчины семьи первоначально могли иметь супружеские права на женщин семьи; из женщин же семьи позднее они берут себе отдельных жен. Естественно поэтому, что, отдавая свою женщину постороннему лицу, семья считала себя вправе требовать от него за нее вознаграждения. Выше мы уже привели некоторые свадебные обычаи, в которых, кажется, выразилось право общины или семьи требовать вознаграждения за передачу супружеских прав на известную женщину. В том случае, когда девушка отдавалась в замужество невинною, семья за воздержание от пользования своими правами, несомненно, увеличивала требуемое ею вознаграждение. На это указывают некоторые свадебные обряды. У нас в некоторых местах «когда брат невесты хочет отрезать ей косу (коса — символ девственности), тогда дружка не допускает и выкупает деньгами» (Смоленская губ.). В других местах, по свадебному обряду, брат невесты влезает на скамью позади сестры и, засучив по локоть рукава, с суровым видом хватает левою рукою косы невесты, а правою — нож и угрожает отрезать косу, если жених не выкупит ее. После долгого торга дело слаживается¹²³³.

Другим символом девственности является венок. «Что род извлекал пользу из потери венка молодою, — говорит г-н А. А. По-тебня, — видно, между прочим, из литовск<ого> [выражения]: пропить венки молодой. Лит<овский> обычай состоит в том, что вечером в день свадьбы снимают с невесты венок и обвивают им бутылку, из которой пьют по ряду. Вероятно, водку для этого ставит молодой»¹²³⁴. В Псковской губернии невеста привязывает свой платок (платок заменил с течением времени прежний головной убор девушки — венок; поэтому значение платка и венка одно и то же) к горлу бутылки с водкой, привезенной сватами для угощения родных невесты. Платок этот отвозится жениху¹²³⁵.

Позднее, когда супружеские связи между родственниками, по крайней мере ближайшими, подвергаются запрещению, разбираемое нами побуждение дорожить женщиною теряет свое значение. Но семья в первобытном обществе имеет и другие побуждения не отдавать своей женщины без вознаграждения в свою пользу. Женщина принадлежит семье. В этом — даже безотносительно к невыгодам, а может быть, выгодам передачи женщины в чужую семью — заключается бесспорное для первобытного сознания основание требовать вознаграждения за свою отдаваемую чужим людям женщину. Далее, женщина представляет для семьи рабочую силу. Семья невесты, отдающая чужой семье свою работницу, естественно, желает вознаградить себя за это. Притом до времени отдачи в замужество девушка находилась на попечении и содержании своей семьи, которая и за это может требовать вознаграждения от чужих людей на этот предмет. Касгрен говорит, что, по понятиям остяков, нет ничего справедливее вознаграждения отца или воспитателя девушки при выдаче ее замуж: отец или воспитатель получает вознаграждение за содержание и воспитание той, которая выдается в таком возрасте, когда она уже совершенно способна к работе¹²³⁶.

В Малороссии существует следующий обряд. Подле невесты садится брат или другой какой-нибудь родственник. Дружка спрашивает его: «Зачем сидишь здесь?» — «Я берегу свою сестру». — «Она уж не твоя, а наша», — возражает дружка. «А если она теперь ваша, то заплатите мне за ее прокормление. Я одевал ее, кормил, поил в течение восемнадцати лет (говоря о летах невесты, не насчитывают ей более восемнадцати), а вы хотите взять ее даром!» — «Что же ты издержал?» — спрашивает дружка. «Много! Восемь бочек бураков, четыре бочки капусты, шесть волов, двенадцать кабанов, двадцать овец, двести гусей, триста куриц, четыреста уток, сто кулей муки, пива пятнадцать бочек, меду пятьдесят бочек, водки бочку сороковую, — а платья, а уборов, а черевик — и счету нет!» Чем более выставляется расход, тем почетнее для невесты¹²³⁷.

Есть еще побуждение требовать вознаграждения за выдаваемую в замужество женщину.

Ниже, говоря об отношениях между родителями и детьми, мы увидим, что родители в самом первобытном обществе способны испытывать нежную привязанность к своим детям. И то нравственное лишение, которое, несомненно, и в первобытном обществе могут весьма часто испытывать родители и другие родственники, расставаясь с выдаваемой в замужество девушкой, может быть до известной степени вознаграждено материальным образом. Если, например, денежная пеня за убийство близкого человека представляет достаточное удовлетворение раздраженному, но неразвитому чувству первобытного человека, то нет ничего удивительного, что жениховы подарки и плата за невесту могли представлять для родственников невесты нечто, удовлетворяющее чувство, возмущенное неизбежною разлукой с отдаваемою чужим людям родственницею.

В Далматии на свадебный пир приходит брат или близкий родственник молодой. Он плачет и горюет: «Ищу нашу голубку — она пропала!» — «Что вздор городишь, — говорят ему, — уйди или садись и пируй вместе с нами». — «Ах, ничто не мило, когда сердце изнывает от горя, — отвечает брат молодой. — Скажите, не обманывайте, не прилетела ли голубка наша к вам? Хочу взять ее назад, чтобы утолить слезы и скорбь нашей несчастной, осиротелой матери!» Жалобы эти разом прекращаются в минуту, когда ему дарят белый платок, чтобы осушить им слезы матери¹²³⁸.

Итак, вот побуждения, которые лежали в основании требования со стороны родителей и родственников вознаграждения за отдаваемую ими в замужество женщину.

Сторона жениха, имея в виду добыть невесту мирными переговорами, должна признать это требование вознаграждения со стороны родственников невесты. Таким образом, сторона жениха и сторона невесты должны условиться о вознаграждении, должны заключить о нем договор. Сторона жениха, очевидно, желает заплатить за невесту по возможности меньше. А сторона невесты выставляет на вид то, что заставляет ее дорожить девушкой, распространяется о достоинствах невесты и т. д. Всё это дает брачному договору характер договора купли-продажи.

Должно при этом иметь в виду следующее обстоятельство. Неразвитому сознанию, вследствие непривычки к мысли и недостатка в готовых, точно определенных образах и идеях, свойственно не различать отчетливо в представлении и понятии таких дел и отношений, которые фактически в действительности имеют некоторые общие признаки. Поэтому неразвитый человек необходимо стремится одни и те же выражения и способы действия применять к нескольким делам, представляющим между собою известное сходство, хотя бы и ограниченное даже весьма немногими общими признаками. В Древнем Риме, например, символ руды и весов, первоначально имевший место при заключении договора купли-продажи, был впоследствии перенесен и на другие юридические сделки. Именно символическая продажа служила средством — как манципация¹²³⁹ — для приобретения собственности или отеческой власти (adoptio, datio in mancipium), при посредстве того же символа продажи — руды и весов — возникало долговое обязательство (nexum), заключался брак в форме coemtio¹²⁴⁰, совершалось освобождение детей из-под отеческой власти (emancipatio) и делались завещательные распоряжения (testamentum per aes et libram)¹²⁴¹. Общее между договором купли-продажи и другими сделками, к которым был применен символ продажи, было только то, что как договор купли-продажи, так и все другие сделки являлись актами, производящими те или другие изменения в юридической сфере известных лиц и требующими общественной гарантии, которая и давалась с помощью одного и того же для всех них символа — руды и весов.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что в первобытном обществе, при сходстве брачного договора с договором купли-продажи, первый не только имел характер последнего, но даже с формальной стороны был отождествлен с ним. Невеста отдается за плату, следовательно, она продается\ невеста — предмет сделки, следовательно, она — товар; жених приобретает невесту, потому он — купец; невесту надо передать жениху, и отец невесты передает ее ему как проданную вещь, например, из полы в полу; брачное условие, как и всякий другой договор, закрепляется винопитьем, магарычами, отсюда понятие, что отец и другие родственники пропивают невесту, и т. д.¹²⁴².

Но пойдем и далее. При заключении брачного договора как сторона жениха осматривает невесту, так и сторона невесты осматривает жениха, и этих смотрин жениха, подобных по форме (как увидим ниже) осмотру покупаемой вещи, достаточно, чтобы и жениха назвать товаром. Например, в Нижегородском уезде, когда жених и его родственники придут осмотреть невесту, то последние говорят родителям невесты: «Наш товар глядите, свой кажйте»¹²⁴³. В Горбатовском уезде родственники невесты, пришедши смотреть жениха, его дом и хозяйство, говорят родителям жениха: «Мы вам свой товар показали, не оставьте и нас, показывайте нам теперь и ваш». Тогда к ним выходит жених и потчует их. Через несколько дней жених и его родственники приходят в дом родителей невесты, и родственники жениха говорят последним, что они исполнили их приказание — «привезли [вам] свой товар», «а вы, — продолжают пришедшие, — нам свой покажите»¹²⁴⁴.

Легко также явиться понятию, что и жениха пропивают, как невесту. В Калужской губернии отец жениха и отец невесты, заключив друг с другом условие о браке своих детей, ударив по рукам, начинают пить водку. А потому и говорят: «Вчера Степка пропил девку, а Васька — сына»¹²⁴⁵.

Вероятно, этим представлением брачного договора как договора купли-продажи, где лйца, вступающие в брак, представляются предметами купли-продажи, должно объяснять как существующую у древних римлян форму заключения брака — coemtio, где, как видно из самого названия, и жених, подобно невесте, представлялся предметом купли, так и долго сохранявшееся от древних времен в Германии выражение: «Einen elichen man keufen» [«Мужа купить»], существовавшее наряду с выражениями: «Die meid keufen und elichen, die frauwe keufen» [«Девушку купить и взять в жены, мужа купить»].

Плата за невесту в глазах первобытного человека может получать даже значение совершенно своеобразное. Вот песня девушки:

«Гордись, гордись, батюшко, да не отдавай,

Гордись, гордись, матушка [, да не отдавай],

Поколь тебя, матушка, зять не подарит Тремя парчами, объерью¹²⁴⁶ на золоте;

Гордись, гордись, братец [, да не отдавай],

Поколь тебя зять не подарит Тремя сукнами, тремя английскими»¹²⁴⁷.

В других песнях невеста просит брата, чтобы не «продавал» он ее, «дорогую сестру», «дешево», продавал бы «дорого».

«Торгуйся, торгуйся, братец,

Не отдавай меня дешево.

Проси за меня сто рублей,

За мою косынку — тысячу,

За мою красоту — сметы нет»¹²⁴⁸.

В г. Нерехте и его окрестностях покупают невесту за деньги. Не только бедные, но и богатые поселяне, говорит г-н А. В. Терещенко, здесь почитают себе за бесчестье отдать дочь безденежно. Чем выше цена, тем более чести для невесты, о чем провозглашается немедленно по деревне¹²⁴⁹.

А если за невестою требуют большого приданого, то это не в честь девушке.

Поэтому в некоторых местностях сторона жениха при брачных переговорах и помянуть не смеет о приданом (см. ниже).

Таким образом, нам кажется, что продажа невесты по своему происхождению не имела ничего унижающего для продаваемой девушки. Нельзя думать, чтобы по общему правилу невеста считалась вещью, товаром в собственном смысле, чтобы ее личное расположение или нерасположение к предполагаемому браку не имело никакого значения при выдаче ее в замужество. Напротив, мы уже приводили некоторые указания и ниже приведем еще другие, которые свидетельствуют о довольно значительном и в первобытном обществе, особенно по местам, участии невесты при заключении брачного договора. По существу своему плата за невесту имела значение выкупа невесты у ее семьи и рода, вознаграждения последних за вывод от них девушки¹²⁵⁰. Купив свою будущую жену, муж получал, собственно говоря, только право взять ее к себе от ее семьи и рода, но не приобретал тем самым прав собственности над купленной женой, как бы над рабой. Власть мужа над женой в первобытном обществе есть прежде всего право сильного, а не право собственника над приобретенною вещью. Как мало в первобытном обществе жена закреплена за мужем, это видно из того, что обыкновенно право одностороннего развода есть столько же право мужа, сколько и жены.

О самостоятельном, до известной, разумеется, степени, положении жены в доме мужа свидетельствует существование и в первобытном обществе совместно с куплею жен и приданого. Притом заметим, что у самых неразвитых народов плата за невесту нередко обращается в пользу самой невесты (обыкновенно — на приданое).

Но несомненно, что купля жены уже тем неблагоприятно влияла на положение женщины в доме мужа, что в уплате за жену вознаграждения ее семье заключается тенденция закрепить приобретенную таким образом женщину за ее мужем и даже за его семьею.

Так, Я. Гримм хотя и выводит право мужа у германцев продавать жену из его жундиужа¹²⁵¹ над последней, однако замечает, что право продавать жену можно бы также выводить из того, что она приобреталась куплею¹²⁵². Также, например, если в том обычае первобытных племен, по которому жена одного брата по смерти его переходит к другому, можно видеть следствие отношений общесемейного брака, то, с другой стороны, такой обычай может быть объясняем также и тем, что жена умершего уже оплачена со стороны семьи умершего взносом за нее платы ее родственникам, и потому по смерти одного члена семьи, для которого она была приобретена, переходит в обладание другого члена семьи.

Во всяком случае, если первоначальное происхождение рассматриваемого нами обычая и следует искать в отношениях общесемейного брака, то с течением времени он легко может определиться в народном понятии как следствие принадлежности купленной жены семье мужа.

И если последствием купли могло быть до известной степени унизительное положение жены в доме мужа, то та же купля могла подавать повод к злоупотреблениям со стороны родителей и других родственников девушки, которые могли при выдаче девушки в замужество с вознаграждением в свою пользу руководиться не желанием ей блага, а только своекорыстными расчетами. Можно даже думать, что стремление получить вознаграждение за выдаваемую в замужество девушку было в первобытном обществе одним из главнейших побуждений к тому, чтобы заведывание браком перешло из рук самих брачащихся в руки их родителей и родственников.

Так, мы уже видели выше, что в первобытном обществе родители или другие родственники девушки, получив вознаграждение за нее от жениха, или предоставляли последнему взять ее, где найдет, или же сами помогали ему в этом, причем нередко на желания самой невесты не обращалось никакого внимания. Заметим, впрочем, что желание родителей получить известное вознаграждение от жениха их дочери может нисколько не противоречить желанию устроить судьбу дочери — прежде всего имея в виду благо последней.

Против возможных материальных расчетов родственников невесты восстает с течением времени законодательство и ограничивает в этом отношении произвол родителей (например, установлением размера платы за невесту и т. п.). Это мы видим, например, в Германии¹²⁵³, а из славянских народов — у сербов¹²⁵⁴.

Мы уже приводили выше существующий у нас в Кинешем-ском уезде народный обычай, по которому если девушка сама найдет себе жениха, то родители не вправе ее удерживать от выхода за него замуж, хотя бы последний и не соглашался уплатить родителям невесты обычное вознаграждение³.

Кроме того, развивающиеся народное сознание и чувство начинают возмущаться самою обрядовою стороною продажи невесты.

У нас имевшая в древности действительное значение продажа невесты с течением времени переходит в символ и в таком виде сохраняется и до настоящего времени в народных свадебных обычаях. Но уже сам народ смотрит на нее как на обряд. «Для подиву доку продають», — говорит малороссийская поговорка¹²⁵⁵.

Однако плата за невесту до сих пор не потеряла в народе своего действительного жизненного значения и до сих пор существует в форме, измененной против прежней продажи невесты, с названиями «запроса», «выкупа», «выговора», «кладки», «денег на стол» и т. п.

Теперь нам предстоит рассмотреть вопрос о времени появления приданого.

Похищение, увоз невесты, несомненно, исключают приданое. Подтверждение этому мы увидим ниже, когда будем говорить о современных крестьянских браках уходом¹²⁵⁶.

Но совмещается ли приданое с платою за невесту? Вообще, брак с приданым считают дальнейшею относительно покупки невесты ступенью в истории брачных отношений. Так, г-н К. Д. Кавелин находит невозможным согласить в первоначальные времена плату, или вознаграждение, за невесту с приданым: «Одно, — говорит он, — исключает другое; в с&мом деле, трудно себе представить, каким образом родственники невесты, с одной стороны, наделяли ее, а с другой — получали за нее плату. Это было бы чем-то таким искусственным, чего простым здравым рассудком, которого так много у каждого неразвитого народа, понять нельзя, да и нельзя выдумать. Приданое и плата за невесту — юридические явления совсем различных порядков, двух разных бытов»¹²⁵⁷.

Но изучение обычаев многих первобытных народов привело ученых к выводу, совершенно противоположному мнению г-на Кавелина: оказалось, что приданое существует у многих первобытных народов, у которых невест покупают. Так, г-н Васильев указал на обычаи киргизов, самоедов, черемисов и чувашей, у которых купля жен совмещается с приданым¹²⁵⁸. Г-н П. С. Ефименко говорит, что «инородцы Архангельской губернии — самоеды, лопари, карелы и зыряне — наряду с куплей невест знают и приданое».

По собранным им сведениям о юридических обычаях киргизов Малой орды, у киргизов отец, продавая дочь, тем не менее дает за нею подарки вроде приданого. Это называется иненкелыен-джасау, т. е. принесенное из дома отца¹²⁵⁹. Купля невест и вместе с тем приданое существуют также у остяков, бурят, юраков, вотяков, калмыков и пр.¹²⁶⁰.

Приведенные факты показывают, таким образом, что у первобытных народов купля невест легко уживается с приданым (из чего, конечно, не следует, чтобы всякий раз при покупке невесты давалось за нею приданое). Отсюда по аналогии делают совершенно справедливое заключение, что нет основания отвергать существование приданого и у славян в ту эпоху, когда невест покупали. О весьма раннем появлении приданого у славян или, говоря лучше, о всегдашней употребительности у них этого обычая свидетельствует также то обстоятельство, что оно было известно в азиатской прародине славян в весьма отдаленные времена. Санскритское его наименование — «godana» («коровы»). «Этим, — говорит профессор О. Ф. Миллер, — очевидно выражается, что древнейшее приданое составляли стада; происхождение его, таким образом, должно относиться еще к быту пастушескому»¹²⁶¹.

Что касается собственно до русских славян, то уже в первоначальной летописи есть известие о древнем обычае одного из славянских племен — полян: «Не хожаше зять по невесту, но приводяху вечер, а завтра приношаху по ней, что вдадуче». Здесь дело идет, несомненно, о приданом; так и понимают это место Нестора большинство наших ученых (хотя некоторые видят здесь указание на продажу невесты, например, профессор К. Н. Бестужев-Рюмин¹²⁶²).

Что приведенное место свидетельствует о приданом, это доказывается, с одной стороны, тем, что у нас выражение приносить есть характеристическое для обозначения приданого: должно предполагать, что у славян, живших уже в глубокой древности в формах быта оседлого, земледельческого, первоначальное приданое состояло из движимых вещей (одежды и т. д.), которые можно было приносить, а потом приносом стали называть и всякое другое, в том числе и недвижимое имущество, входящее в состав приданого.

Так, в одном из древних Двинских актов встречается выражение: «...полдеревни <...> приносу матери его»¹²⁶³.

И в настоящее время можно встретить подобные выражения. Например, в решении волостного суда исчисляется имущество, «принесенное» женой в дом мужа при выходе ее в замужество: корова, 2 овцы, 5 кур, ржи 5 четвериков и круп 1 четверик¹²⁶⁴.

Заметим также, что в Литовском статуте русское название для приданого есть «внесенное». Также и в настоящее время из решения волостного суда видим, что, например, вдова-мачеха, по смерти второго своего мужа, просит волостной суд взыскать в ее пользу с ее пасынка следующее имущество, «внесенное при выходе ее в замужество» за умершего второго ее мужа: избу, корову, лошадь, сарай, разное дерево, доску и денег 20 руб.¹²⁶⁵.

А с другой стороны, выражение «...что вдадуче» имеет тесную связь со словами, обозначающими приданое: данъе, данни-ца, наконец, само приданое¹²⁶⁶.

Но, во всяком случае, имея в виду общие законы исторического развития, нельзя отвергать и у полян существования совместно с приданым и платы за невесту.

Обратимся теперь к рассмотрению тех поводов, которые служат в первобытном обществе к возникновению, утверждению и развитию обычая давать приданое. При этом мы обратим также внимание на взаимное отношение приданого и платы за невесту.

Г-н К. Д. Кавелин, как мы видели, указывает на несообразность наделения невесты приданым с получением за нее платы. «Не надобно забывать того, — возражает Кавелину г-н П. С. Ефименко, — что и до сих пор у нас дары, с одной стороны, и одаривания — с другой, как между невестой и женихом, так и между*их родными, составляют характеристическую черту свадебных обрядов, о чем говорится и в пословице: “Подарки дарят — отдарков глядят”, а между тем взаимные дары и отдаривания также можно бы признать явлениями, заключающими в себе внутреннее противоречие»¹²⁶⁷.

Свадебные дары и отдаривания служили, с одной стороны, для выражения взаимной дружбы и расположения двух, до того времени чужих, нередко враждебных родов, а с другой стороны — ими выражается взаимная любовь жениха и невесты, следовательно, в свадебных подарках и отдарках нельзя видеть какого-либо противоречия.

Нельзя видеть его и в совместном существовании приданого и платы за невесту.

Мы должны всегда помнить, что всякий обычай в основании своем всегда разумен (только с течением времени, когда причины, вызвавшие известный обычай, утратят в жизни свое действительное значение, он обыкновенно теряет свое осмысленное значение; если же в последнем случае обычай и сохраняется в народном быту, то это только в силу привычки). Должно предполагать, что первоначально цель родителей при даче приданого состояла в том, чтобы снарядить дочь к жизни в доме мужа, т. е. снабдить ее необходимою одеждой. Поэтому первоначально приданое состояло только в одежде и украшениях для невесты. Вскоре, вероятно, родители или родственники невесты стали давать ей, кроме платья, некоторые вещи для хозяйства, например, утварь, скот и т. д., позднее — деньги, в некоторых местностях даже недвижимое имущество: здесь уже лица, дававшие приданое, имели в виду наделить имуществом отдаваемую в замужество женщину и помочь, по возможности, будущему хозяйству молодых¹²⁶⁸.

Далее, приданое, уже весьма вероятно, рано стало предметом соревнования между родами и семьями, члены которых соединялись браком. «Родственники невесты выказывали свое достоинство, честь, богатство перед родными ее мужа, давая за нею большое приданое»¹²⁶⁹.

И до сих пор приданое служит предметом похвалы. Например, в Псковской губернии когда везут приданое из дома невесты к жениху, то везущие громкими песнями обращают внимание народа на то, что везут приданое, и народ стекается отовсюду смотреть, богатое ли везут приданое и какое? Ходят также из любопытства смотреть его, причем бывает угощение со стороны невесты¹²⁷⁰.

Таковы побуждения и цели давать за невестой приданое. В них мы не видим ничего несовместимого с существом платы за невесту. Приданое справляется на средства семьи невесты или является частью семейного имущества и дается невесте в качестве ее отдельного имущества, как выделяющемуся из семейного общения члену (хотя бы и не имеющему права требовать себе такого выдела), и, какие бы права в первобытном обществе ни имели муж или его семья на приданое жены, во всяком случае в приданом всегда лежит и действует идея его принадлежности самой жене. Плата же за невесту дается семьею жениха семье невесты. В совместном существовании платы за невесту и приданого была бы несообразность, как в соединении положения с отрицанием, если бы дело ограничивалось интересами семьи невесты и семьи жениха. Но здесь ведь имеют место и интересы невесты, как личности, отдельной от своей семьи и до известной, конечно, степени самостоятельной относительно мужа и его семьи.

При том самые интересы мужа, как лица, имеющего выйти из своей семьи на отдельное хозяйство, не тождественны с интересами его семьи, и если приданое имеет целью (как и дары, приносимые жениху и невесте их родственниками) помочь будущему хозяйству молодых, то разумное значение его совместного существования с платою за невесту понятно из того обстоятельства, что приданое имело целью (как и дары родственников) вспомоществование молодым и только им, а плата за невесту давалась из средств всей жениховой семьи (как и в настоящее время у крестьян вознаграждение за невесту и другие свадебные расходы лежат на всей жениховой семье).

Указанное нами различие имущественных интересов жениха, невесты и их семей обусловливает и оправдывает, таким образом, существование продажи и купли невест наряду с приданым, даваемым за невестою. При этом различии интересов совместное существование купли невест и приданого вызывает различные виды соотношений между платой за невесту и приданым.

Прежде всего, там, где существует одновременно плата за невесту и приданое, родственники невесты, давая за нею приданое, обыкновенно соображаются с платою за невесту. Так, у некоторых инородцев Архангельской губернии, например ко-рел и самоедов, на определенное количество калыма дается определенное же количество приданого¹²⁷¹.

Буряты среднего состояния, давая приданое, соображаются с калымом за невесту; а богатые нередко дают приданое, превышающее стоимостью полученный ими калым¹²⁷².

У татар, черемисов, чуваш, вотяков приданое также обыкновенно дается по калыму¹²⁷³. С другой стороны, у описанных Г. Ф. Миллером инородцев и родственники жениха, давая плату за невесту, смотрят, сколько за невестою дают приданого¹²⁷⁴.

«До сих пор, — говорит г-н Ефименко, — у крестьян принято за правило давать большее или меньшее приданое, смотря по состоянию жениха, которое свидетельствуется родителями невесты на жиросмотринах»¹²⁷⁵.

Здесь также имеет место и соревнование между стороной жениха и стороною невесты, которое проявляется в том, что родственники невесты стараются дать приданое, соответственное плате за невесту.

Далее, родственники невесты, получая за нее плату и в то же время желая дать невесте приданое, могли часть платы или всю ее обращать в пользу невесты. На это указывает, например, следующий обычай в Енисейской губернии. В день бракосочетания женихов дружка подносит сидящему возле невесты коснику (продающему невестину косу, косником обыкновенно бывает брат невесты) стакан пива и сыплет ему на поднос деньги. Тогда последний встает, передает деньги невесте и удаляется¹²⁷⁶.

Между крестьянами в настоящее время также в обычае, что отец невесты выговаривает у отца или родственников жениха несколько рублей на одежду невесте (подробнее об этом ниже).

Выше, указывая на существование купли невест в первобытные времена у нас и у других народов, мы видели, что наряду с платою отцу или другим родственникам невесты иногда имеют место и подарки в пользу самой невесты.

Вероятно, несколько позднее к подаркам со стороны жениха присоединяются и подарки со стороны невесты: эти взаимные дары лиц, вступающих в брак, служат средством для выражения их взаимной любви и расположения. Но дары жениха невесте, кроме значения добровольного дара, всегда могли также быть и предметом уговора между женихом и его семьею и родственниками невесты, так что жених или его родственники были обязаны дать известное вознаграждение родственникам невесты, а также известные подарки и ей самой.

Далее, возможно и установление приданого женихом невесте — вместо платы ее родственникам. Остановимся, например, на обычае древних германцев. Тацит говорит о них: «Dotem non uxor marito, sed uxori maritus offert. Intersunt parentes et propinqui, ac munera probant» [«Приданое предлагает не жена мужу, а муж жене. При этом присутствуют ее родственники и близкие и осматривают его подарки»]¹²⁷⁷.

Выражение probant указывает на то, что родственники невесты имели право признать жениховы подарки удовлетворительными, а следовательно — и наоборот. Такое положение родственников невесты объясняется, несомненно, тем, что обычай мужу давать жене приданое развился из того, что родственники невесты первоначально вместо платы себе за невесту обязывали жениха дать последней соответственное приданое. В настоящее время у нас, у крестьян жених иногда прямо доставляет невесте вещи в приданое (см. ниже).

Имея в виду указанное нами соответствие между платою за невесту и приданым, мы легко поймем одинаковость названий в древности у русских для обозначения платы за невесту: вено (первоначально: за вено, т. е. за венок — символ девственности; мы уже говорили выше, почему семья считала себя вправе располагать девйческим венком невесты) и приданого, которое тоже называлось веном (у нас, как и у чехов)¹²⁷⁸.

В польском, литовском и чешском правах веном также называется обеспечение приданого жены известною частью имущества мужа; у поляков это слово только и употребляется в этом особом значении¹²⁷⁹.

До сих пор нашею целью было проследить некоторые черты существенного исторического момента — смены браков, заключаемых с участием только самих брачащихся, браками по воле и согласию их родственников и рассмотреть соответствующие историческому развитию этой стороны брачного дела формы заключения брака.

Теперь мы обращаемся к рассмотрению вопроса о том, какие из родственников брачащихся заведовали брачным делом в позднейшее и заведуют им в настоящее время, в каком отношении они находились и находятся друг к другу, а также насколько самостоятельно при вступлении в брак положение самих брача-щихся и каково отношение к ним их заведующих брачным делом родственников, каковы, наконец, позднейшие и современные формы предбрачных отношений и способы заключения брака.

С развитием и упрочением в обществе родственных связей, как мы уже видели выше, устройством браков начинают заведовать родители и родственники лиц, вступающих в брак. Такие браки являются высшею ступенью относительно браков по воле и согласию только самих вступающих в брак, и на сторону браков с участием родителей и родственников склоняются все народные симпатии. В дальнейшем своем развитии семейный и родственный авторитет нередко совершенно подавляет личную волю жениха и особенно невесты, которым нередко приходится вполне подчиняться в брачном деле выбору и приказу родителей и родственников.

С древних времен до настоящего времени устройством браков у нас заведуют родители жениха и невесты. «Запоручил сударь-батюшко и родимая матушка да меня, молодешеньку, за поруки, за крепкие да за заряды великие», — говорится в песне¹²⁸⁰. Девушка замуж «родным батюшкой запросватана, родной матушкой запоручена». Невеста в песне говорит: «Не сама собой я замуж пошла, отдает меня сударь-батюшка, приневоливает родна матушка, потакают люди добрые»¹²⁸¹.

В некоторых местностях, как мы указывали выше, брачным делом заведует и до сих пор преимущественно мать, которой одной принадлежит право изъявлять согласие или несогласие на брак. Но и там уже заметно выступает на первый план деятельность отца. Видя, что жена соглашается на выдачу дочери замуж, отец велит подавать хлеб-соль и подносит первую рюмку свату. Вообще решительный голос в заключении брака принадлежит отцу. Например, рукобитье, как закрепление заключаемого брачного договора, есть уже дело отца. Подвластное положение жены относительно мужа усиливало авторитет отца в ущерб авторитету матери при заключении брака их детей. В Малороссии когда родители невесты не согласны на выдачу дочери за предлагаемого жениха и когда сват жениха говорит, что, может быть, всему причиною мать, то она отвечает: «Разве я не жена, чтобы не слушала своего мужа! Он мне закон, а не я ему; он знает, почему не выдает»¹²⁸². Но за матерью остается право давать своему мужу советы об устройстве участи их детей и право выражать свое согласие на брак дочери или сына. По свидетельству Г. К. Котошихи-на, «тот человек (, к которому придут сваты,) будет хочет дочь свою или иного кого выдать замуж, на те речи скажет, что он девицу свою выдать замуж рад, толко подумает о том с женою своею и с родичами». В другом месте: «А будет умыслит за него выдать, и жена и сродичи приговорят»¹²⁸³.

Невеста в свадебной песне говорит, что сваха расплетает косу «по батюшкиному повелению, по матушкину согласию»¹²⁸⁴. Девушек берут замуж по батюшкиному повелению, по матушкиному благословению¹²⁸⁵.

С развитием начал патриархального строя и под несомненным влиянием Церкви родительский авторитет получил у нас религиозное освящение. Согласие родителей на брак детей выражается и сопровождается родительским благословением, и это благословение, по народному убеждению, имеет особенно благотворное влияние на судьбу детей, а отсутствие его влечет за собою всякие беды для детей, не благословленных на брак их родителями. В Нижегородском уезде, например, в брак не вступают без родительского благословения как православные, так и раскольники. В благословении изливаются все благопо-желания, и обойтись без благословения значит, по народному понятию, решиться весь век терпеть бедность и горе¹²⁸⁶. В Архангельской губернии согласие и благословение родителей при вступлении в брак почитается крайне важным ввиду слов Св. Писания: «Благословение отчее утверждает домы чад»¹²⁸⁷.

«Я не прошу у вас ни злата, ни серебра, я у вас прошу только благословеньица», — говорит невеста своим родителям перед тем, как им благословлять ее¹²⁸⁸.

Особенно важно для невесты благословение матери. Не хочет, по свадебной песне, невеста идти «к прощаньицу, к вековому благословеньицу — на стене не все святители, а на лавочке — родители: нету главного святителя, пресвятой нет Богородицы, нету главного родителя, нет родителя да матушки»¹²⁸⁹. Поэтому даже в случае брака без согласия родителей невесты (уходом) молодые являются к родителям новобрачной испрашивать прощения и благословения.

Но часто к бракам уходом прибегают только для избежания значительных расходов по свадьбе, и потому в этом случае браки уходом совершаются с согласия и благословения родителей — как жениха, так и невесты, — только такое согласие и благословение родителей невесты не выражается в этом случае официально.

В Малороссии существуют такие же понятия. На вопрос: «Бывают ли у народа случаи брака без согласия родителей и как смотрят на такие браки?» — малоросс отвечал: «Щоб дити сами брались [женились]! У нас таких случаев близко не бывало; як се можно, щоб без батыав и матерок дгги побрались; без батькового и материного благословения не даст iM Бог и житья щасливого»¹²⁹⁰. Вообще всякий брак с согласия родителей в настоящее время сопровождается благословением жениха его, а невесты — ее родителями. Даже к умершим родителям невеста взывает, чтобы благословили ее.

Родители заведуют как замужеством дочери, так и женитьбою сыновей.

Народные изречения всех славянских народов сопоставляют право отца выдавать дочерей с правом женить сыновей¹²⁹¹. В древней России отцы женили сыновей¹²⁹². В настоящее время в простом народе женить сына — дело его родителей, и прежде всего — отца. Впрочем, в простом народе, как увидим ниже, сын даже и при отце пользуется по местам значительною, даже с формальной стороны, самостоятельностью в деле женитьбы.

Мать и при отце имела в древности и теперь имеет значительное участие в устройстве брака взрослого сына — тем более имела она значение, оставшись вдовой. В былине говорится, что вдова-мать не позволяла Соловью Будимировичу жениться, пока он не расторгуется¹²⁹³.

В Малороссии заметно участие матери в деле женитьбы сына. Весьма часто относительно ее встречается выражение: «Женить сына». Казак, например, сам говорит матери: «Ой, стара пане, чом не женыш мене?»¹²⁹⁴.

То же и в великорусских песнях¹²⁹⁵.

В решении волостного суда говорится, что вдова М. усватала за сына своего вдовца девицу у крестьянина ЧА

От воли родительской зависело в древности¹²⁹⁶, зависит и в современном быту простого народа устройство дочери в замужество.

Выше мы видели, что брат в глубокой древности имел самостоятельный голос при выдаче замуж сестры. С постепенным укреплением родительской власти все более и более уменьшается значение голоса брата при выдаче замуж сестры. В настоящее время у крестьян брат не имеет при отце официального участия в выдаче сестры замуж. Впрочем, и при отце братья могут иметь значительное влияние на судьбу сестры. Так, уже после пропоя отец невесты не пожелал выдавать свою дочь за назначенного жениха «по случаю происшедшего в доме его в этом с сыновьями несогласия»¹²⁹⁷.

Что касается значения голоса старшего брата при женитьбе младшего при матери-вдове, то такое значение хорошо видно из одного решения волостного суда, где говорится: «Крестьянская вдова А. и ее сын Н. по собственному своему желанию сосватали: первая за сына, а второй — за брата и т. д., а потом А. и Н. на другой день (по рукобитьи) от невесты отказались»¹²⁹⁸.

Значение брата при выдаче замуж сестры видно из одной песни, в которой невеста, не имеющая отца, взывает к умершему отцу через брата, но отец, представляется в песне, не слышит ее. «Благослови ж сиротку, брателко, — говорит невеста, — со родимой нашей матушкой»¹²⁹⁹.

В Древней Руси родственники устраивали браки своих родственниц, находившихся у них под попечительством¹³⁰⁰.

В Архангельской губернии благословение родственников (кроме родителей) не почитается особенно важным и принимается только из уважения к ним¹³⁰¹.

Если у жениха или у невесты нет в живых отца или матери, то их место занимают вотчим или мачеха¹³⁰².

Согласие вотчима и мачехи на брак в Симбирской губернии не необходимо; испрошение согласия у них обусловливается степенью уважения к ним¹³⁰³.

Если у жениха и невесты нет отца или вотчима, матери или мачехи, их место заступают при сватанье и браке крестовые отцы и матери, дяди и тетки и братья с сестрами, которые и дают жениху и невесте благословение¹³⁰⁴. В Могилевской губернии сами сироты избирают для благословения кого-либо из родных или из среды соседей¹³⁰⁵.

Место родителей занимают также воспитатели¹³⁰⁶ или хозяева того дома, где живет жених или невеста¹³⁰⁷. Когда невеста обращается к умершему отцу с просьбой благословить ее, от лица отца в песне дается такой ответ: «Мое мило дитятко, мне тебя не благословить — кто тебя вспоил, вскормил, тот пусть тебя благословит»¹³⁰⁸.

В Малороссии место родителей заступают ближайшие родственники: дядько, хрещений батъко, «вони вже хоч i позволяюсь, а всеж-таки благословить треба». Отчим и мачеха также не могут удержать от вступления в брак; они только уговаривают: «Не нам жить, To6i жить, буде жаль, та не вернеться». Сирота не нуждается в согласии воспитателей и если спрашивает, то только по доброй воле¹³⁰⁹. В Подольской губернии согласие на брак воспитателей, опекунов, попечителей, хозяев у мастеровых уважается, и брачахциеся получают от них пособие к свадьбе, но только в том случае, когда вступают в брак с их согласия¹³¹⁰.

В древности в устройстве браков принимали участие не только родители брачащихся, но и другие их родственники, потому что «вступление в брак кого-нибудь из родственников было делом интересным для обоих родов, для всех родственников жениха и невесты: отдельные роды с помощью браков своих членов соединялись, вступали в общий союз родственной защиты, так что можно сказать, что брачный договор был договором о будущем союзе двух родов»¹³¹¹.

Г. К. Котошихин говорит о совете отца с родичами и о приговоре последних выдать замуж его дочь за предлагаемого жениха¹³¹². В одной сибирской песне невеста жалуется, что ее родителям «прит&кнули весь род-племя великое»¹³¹³. Совещания родителей жениха и невесты с родственниками и в настоящее время в обычае у крестьян. Впрочем, совета родственников нередко спрашивают только из приличия. Притом в настоящее время на таких советах участвуют местами и хорошие знакомые, обыкновенно соседи. Подробнее о семейных и родственных советах при устройстве браков мы будем говорить ниже.

В древней песне говорится, что суженую берут «по Божьему повелению, по царскому уложению, по господскому приказанию, по мирскому приговору»¹³¹⁴.

В прежнее время в помещичьих селениях брак устраивался иногда по воле помещика или по приговору мирского схода. Особенно мир заботился о сиротах, которым жир вместо отца и жатери^А.

О принуждении к браку молодых людей со стороны кресть-яянского общества, когда последнее найдет это необходимым по своим экономическим или нравственным соображениям, говорит А. Ефименко¹³¹⁵. В настоящее время, кажется, этот обычай совершенно уничтожился¹³¹⁶. Впрочем, например, в Литинском уезде Подольской губернии общество убеждает молодых людей вступить в брак, если от родителей девушки или от нее самой поступит жалоба на обольщение с обещанием жениться¹³¹⁷.

Выбор родителей или родственников, в руках которых находится заведование брачным делом, может не совпадать с желаниями жениха или невесты. В таком случае в Древней Руси родители нередко принуждали своих детей, особенно дочь, к браку. Также и родственники выдавали замуж родственниц по своей воле¹³¹⁸. Наше законодательство не считало нужным ограничивать в этом отношении родительский произвол вплоть до времен Петра Великого, который впервые издал известные законы против принудительных браков¹³¹⁹.

В церковном Уставе Ярослава содержится такое постановление: «Аже девка не всхощет замуж, а отец и мати силою дадут, а что створит над собою, отец и мати епископу в вине, а истор¹³²⁰ им платити, тако же и отрок»¹³²¹. Здесь, таким образом, родители, принуждающие к браку своих детей, подвергаются судебной ответственности в том только случае, когда дети их, вследствие насилия со стороны родителей, сделают что-нибудь над собой. Такое состояние законодательства вполне выражало начала патриархального строя, которые крепки были в Древней Руси, да и доныне, особенно по местам, еще не ослабли в народе.

В свадебной песне девушка, принуждаемая к браку своими родителями, хочет, по людскому совету, подать на них прошение губернатору, чтобы не отдавали ее родители на чужую ознобную сторону. Но потом сознается девушка, что «с глупа ума, девичья разума» неладно она, по наущению людей добрых, угадала-уду-мала: «Нету, — говорит она, — надо мною больше судьи-света — сердечных родителей»¹³²². Но как исключительные случаи, при особенных обстоятельствах возможны были и в старину жалобы детей на родителей, принуждающих их к браку. Так, в 1700 г. была подана приказчику Калинковской слободы челобитная на высочайшее имя (Петра Алексеевича) от крестьянской девушки на свою мать. Девушка жаловалась, что мать принуждает ее выходить замуж за нелюбого ей жениха, за человека, не имеющего ни кола ни двора (гулящего), пропойцу и шеровшика (курящего или нюхающего табак, табачника); «А буде, — говорится в челобитной, — она, мать моя, за него, гулящего, силой в замужество отдаст, — и я сама на себя руки подыму: утоплюсь или удавлюсь, а с ним не буду жить». Девушка просит не велеть ее матери принуждать ее к ненавистному ей браку. Кроме дурных качеств жениха дочь основанием своей жалобы выставляет то, что мать «не поила и не кормила» ее, а делали это сначала крестная мать, а потом дядя жалобщицы, и что мать решила отдать ее «без совету дяди и иных сродичей девушки». «А буде она, мать моя, — говорится в конце челобитной, — или сродичи мои похочут меня в замужество отдать опричь его, и я с нею, матерью, и сродниками прекословить не буду». Жалоба была принята начальством. При разборе этого дела мать и не думала оправдываться в том, что принуждает дочь к выходу в замужество за человека, не любимого ее дочерью, бездомного и плохой нравственности, но старалась представить некоторые оправдания против извета дочери, что мать не поила и не кормила ее; сознавалась также и в том, что просватала дочь по совету одного брата своего, а с «иными братьями и с родичи ни с кем не спрашивалась, без совету (с ними)». Сознавая себя неправою, мать обязуется не принуждать дочь к замужеству с предназначенным было ей женихом¹³²³.

Полновластное распоряжение со стороны родителей участью своих детей, особенно дочери, вело нередко в старину к обману в лице выдаваемой замуж девушки. Г. К. Котошихин рассказывает, что родители в том случае, когда у них была увечная дочь, выдавали ее замуж обманом, показывая смотрелыцице от жениха вместо увечной свою другую дочь, красивую и здоровую, или такую же служанку. А так как невеста на свадьбе была закрыта, то обман обыкновенно удавался¹³²⁴. На возможность такого подмена указывает, по мнению г-на К. Д. Кавелина, следующий свадебный обряд в Белоруссии: рано с вечера приходят в дом невесты сваты жениховы и приносят от себя водку, а от жениха — кольцо. Гостей уже полна изба, но невесты еще нет. Заслышав, что идут сваты, она вместе с подружками выходит в сени, там надевают на нее шубу, и потом подруги, побравшись за руки полотно, ставят на одном конце младшую из подруг, а на другом — невесту, входят все в избу и останавливаются перед сватами. Сватьи невестины указывают на младшую подругу и говорят: «Восъ ваша нявеста!» - «Неста ни нявеста», — отвечают жениховы сваты и смеются громко. Сватьи показывают на другую: «Так вось ина!» — «И ета ни ина», — отвечают сваты. Таким образом перебирают всех девушек¹³²⁵. Справедливость предположения г-на К. Д. Кавелина подтверждается тем, что в Тульской губернии подобный обряд прямо называется «подменом невесты». Этот обряд состоит в следующем. Когда дружка приедет за невестою, чтобы ехать в церковь, то в это время сажают за стол какую-нибудь другую девушку и покрывают ее платком. Дружка, заметив подмен, дает девушке несколько денег, и она удаляется; тогда выводят настоящую невесту¹³²⁶.

В настоящее время в народе родители нередко не считают нужным обращать внимание на расположение или нерасположение своих детей к предположенному ими браку. Случается, что родители употребляют прямое принуждение против сына или дочери, не желающих подчиниться беспрекословно родительскому выбору. Вот указание некоторых местностей, где в ближайшее и настоящее время нередки браки по принуждению родителей.

В Архангельской губернии вообще выбор невесты зависит от родителей, и молодые люди в этом отношении действуют согласно приказу родителей, слепо покоряясь воле последних. Девушки в этом случае — вполне бессловесные жертвы родительской воли. Исключения вообще редки. По понятию крестьян, для счастливой семейной жизни вместо любви и свободного выбора достаточно одного родительского благословения. В Мезенском уезде еще недавно родителыи имели такой обычай (а может быть, в иных местах и до сих пор имеют), что если у них много детей, то они старались, по возможности, с каждым во всей своей стороне породниться. Оттого там везде плохой сосед тот, кто свояком или сватом не доводится. Участь детей при этом, разумеется, вполне зависела от воли родителей. Браки не по обоюдному соглашению брачащихся, а лишь по воле родителей и даже по принуждению последних в Тумасском приходе Шенкурского уезда совершаются преимущественно богатыми крестьянами из корыстных видов¹³²⁷.

В Городшценском уезде Пензенской губернии большинство браков являются сделками родителей жениха и невесты. Родители невесты редко спрашивают ее, люб ли ей жених. Если она ответит, что он ей постыл, то родители начинают ее уговаривать. «Стерпится — слюбится», — говорит обыкновенно мать невесты, указывая на свой пример. Если увещания не помогают, прибегают к угрозам¹³²⁸.

В Курской губернии выбор невесты зависит собственно от родителей жениха, и редко бывает, чтобы жених противоречил воле родителей; притом же все вообще крестьяне мало обращают внимания на взаимную склонность вступающих в брак. «Свыкнутся — слюбютця», — говорят они. Случается и так, если жених и невеста не из одной деревни, то они не видят друг друга до самого сговора, и если у кого не бывает сговора, то и до самой свадьбы¹³²⁹.

В Области Войска Донского выбор жениха и невесты всецело принадлежит воле родителей. На желания жениха и невесты обыкновенно не обращается никакого внимания. Часто жених и невеста до свадьбы не знают друг друга в лицо. Когда нужно взрослого сына довести до дела, т. е. женить, то родители выбирают ему невесту, не обращая никакого внимания на то, нравится ли ему невеста или она даже нетерпима им. Его, правда, спрашивают о его желании, но если бы он не согласился, то на его несогласие родители не обратят никакого внимания. Также и дочь нередко принуждают выходить за нелюбимого ею человека. По свидетельству г-на И. Романова, тогда просто-напросто, чтобы показать свою родительскую власть, родители заставляют дочь выйти за того, за кого отдают отец и мать. «Дитя мое и воля моя, за кого хочу, за того и отдам», — говорит обыкновенно упрямый отец. Принуждая детей к браку, родители рассуждают так: «Она (дочь) еще молода, ничего не понимает» или: «Он (сын) еще молод, глуп», «Поживут — привыкнут»¹³³⁰.

В Восточной Сибири родители не спрашивают у детей согласия на вступление в брак. От невесты скрывают даже всё сватовство, так что о своей участи она узнаёт едва ли не последняя в деревне¹³³¹.

Даже в Малороссии, где вообще родители меньше чем где-либо стесняют своих детей при вступлении в брак, бывают случаи, что дочь выходит замуж только по воле родителей, не сочувствуя своему жениху — «аби матери и батькови угодити»¹³³².

Мы не встречали случаев, чтобы в настоящее время дети прибегали к судебной защите от принуждения к браку со стороны родителей. Кроме народного понятия о священном значении для детей воли родительской, это объясняется тем, что в последнее время замечается и у крестьян, по крайней мере по местам, несомненное смягчение отношений родителей к детям. Родители часто уже не имеют той, свойственной патриархальному строю жизни, твердой и невозмутимой уверенности в благотворном значении для детей родительского распоряжения участью последних, которому дети если и дерзают оказывать какое-либо сопротивление, то только по своей молодости и неразумию. «В старину, — рассказывал г-ну С. В. Максимову один крестьянин о нравах и обычаях жителей Мезенского уезда, — бери ту девку, которую родитель укажет, сам выбирать и думать не смей. А ноне: бери ту девку, которая тебе по скусу придется, полюбится, — была бы только работная да здоровая»¹³³³. Часто в настоящее время родители, видя решительное отвращение своих детей от вступления в предположенный брак, нарушают уже заключенный ими брачный договор с родителями другой стороны и несут на себе все неблагоприятные последствия такого нарушения. Отказ невесты от предположенного брака есть в настоящее время самый обыкновенный повод нарушения брачного договора ее родителями¹³³⁴.

Впрочем, часто родители нарушают заключенное ими условие о выдаче в замужество дочери не потому, чтобы они не желали стеснять ее волю, а потому только, что невеста решительно скажет им: «Откажусь под венцом»¹³³⁵. Таким образом, церковный обряд, требующий явно выраженного согласия бра-чащихся на вступление в брак, является действительною защитою девушки от принуждения ее к браку со стороны родителей и родственников. И действительно, бывают случаи, когда невеста отказывается в церкви от вступления в брак, к которому ее принуждают. Такой случай лет 20 тому назад был в Рязанской губернии. Мать, имея в виду материальные выгоды, принуждала дочь выходить замуж за старика. Невеста в церкви отказалась перед священником от брака. Другой подобный случай — в селе Усмани. Прибывши в церковь, невеста перед самым обрядом венчанья, когда священник уже приготовился дать ей и жениху венчальные свечи, заявила священнику, что венчаться не желает и что приехала в церковь потому только, что ее к этому принудил отец, который заставляет ее выходить замуж против ее воли, и венчание, разумеется, не состоялось¹³³⁶.

Обрядовый плач невесты. В некоторых местах России девушка, выдаваемая замуж, на свадьбе, по обычаю, плачет, воет, рыдает, горько жалуется на приневоливающих ее к браку родителей ит. д. В Олонецкой губернии, например, когда отец невесты ударит со сватом по рукам, невеста начинает причитать; она упрекает своих родителей в том, что они продали и пропили ее — красну девицу, выжили из своего дома, будто ворона из города, как «кувыль-траву с чиста поля», будто «лютую змею с подколодины»; жениха своего называет остудни-ком, чужанином, лиходеем, злодеем. Проклятия расточает она на сватов — людишек некорыстных¹³³⁷.

Зависимость от родителей в выборе друга и полный деспотизм последних, говорит г-н П. С. Ефименко, породил тяжелый свадебный обряд заплачки (Архангельская губ.), в котором только дочь и может высказать свой пассивный протест против насилия¹³³⁸.

Но вот что замечательно. Плачи и причеты невесты составляют весьма обширное по объему произведение народного творчества; вопли и жалобы невесты на приневоливающих к браку родителей обставлены известным ритуалом. В Олонецкой губернии, например, на свадьбе участвует вопленица или плакальщица, которая должна приплакивать, т. е. излагать в заплачках или жалобных стихах горькое положение невесты; невеста, в то время как вопленица вопит, повторяет слова заплачки — привопливает\ в это время выведельницы поддерживают невесту под руки, подголосница подголашивает:¹³³⁹ это всё, несомненно, показывает, что обрядовый плач невесты пользуется значительным народным сочувствием.

Но чем же тешится здесь народное чувство? Торжество грубого родительского деспотизма и униженное положение дочери — жертвы родительской воли — или другое что видит народ в горьких жалобах невесты на приневоливающих ее к браку родителей?

Желания невесты не согласуются с волею родителей — вот повод плакать и жаловаться. Однако плач обязателен для девушки и в том случае, когда она добровольно выходит замуж.

Дело в том, что при известном складе народной жизни, при известном направлении народных понятий, желания дочери, которые и без того часто не согласуются с волей родителей, выдающих ее в замужество, не могут или, по крайней мере, не должны, во всяком случае, согласовываться с нею.

Мы видели, что в первобытную эпоху, когда еще только слагалась семья, обыкновенно в основание брака ложилось насилие. Мы указали тогда на те побуждения, которые заставляли женщину не отдаваться без сопротивления мужчине. С упрочением семейных властей воля и деятельность женщины становятся в зависимость от семейного авторитета. Не сам жених берет невесту, но воля родителей девушки отдает ему ее. По свадебной песне, приехал жених к родителям невесты, она мечется, бросается, за девушек хоронится, просит их: «Схороните меня, девушки, схороните меня, красные, — как приехал разоритель мой, как приехал погубитель мой, как приехал расплести косу, расплести косу надвое». Услыхал это молодец, на тестевом крыльце¹³⁴⁰ сидючи, и говорит девушке: «Да не я розоритель твой, да не я погубитель твой, да не я расплести косу, расплести косу надвое; разоритель твой — батюшка, погубитель твой — матушка, расплести косу — сватьюшка»¹³⁴¹. Против святой батюшкиной воли девушка не может восстать прямо, и ей остается только плакать и сокрушаться о своей судьбе. Но в таком пассивном противодействии даже прямая обязанность девушки. Слезы, вопли, отречение от замужества, по народному воззрению, делают честь девушке: в этом выражается ее целомудренная скромность. Напротив, стыд невесте — выразить прямо свое желание идти замуж¹³⁴².

При этом, что такое замужество для женщины? Это выход ее из своей родной семьи, из своего рода-племени в чужую семью, к чужим людям. Известна та тесная связь, которая соединяет в первобытном обществе родичей в одно нравственное тело. В своей семье, в своем роде сосредоточивается вся жизнь, все чувства, все стремления первобытного человека. Поэтому не без тоски выделяется из родственного союза член его, оставляющий позади себя многое то, с чем связались, как бы слились все его симпатии.

Таково именно положение выдаваемой замуж девушки. Куда же идет она? В чужую семью, на чужую сторону. А чужое для первобытного человека почти то же, что враждебное. Пускай сами браки между членами разных первобытных союзов в сильнейшей степени содействовали развитию в обществе мирных и дружелюбных отношений, следы первоначальной отчужденности и враждебности семей и родов долгое время и впоследствии выражаются в неприязненности ко всему, что хотя и внедрилось в семье или народе, но имеет на себе отпечаток чуждого происхождения. Положение женщины в чужой семье, в которую она попадает через замужество, в народном представлении и в живой действительности почти всегда хуже, чем в родительском доме. Тоска и плач девушки при ее расставании со своею семьею и переходе в чужую семью представляется поэтому делом вполне понятным.

Но даже и в том случае, когда личное чувство невесты влечет ее к тому, за кого ее выдают родители, то и тогда, по народному понятию, обязанностью девушки является подчинение влечений личного чувства тому, что считается ее нравственным долгом. Естественно и от выходящей добровольно замуж девушки ждать грусти при расставании со своими родителями и родственниками, но в первобытном обществе грустное чувство при расставании со своею семьею, даже прямое нежелание покинуть дом родительский, считаются положительною обязанностью невесты, если она не хочет подвергнуться нареканиям и ненависти со стороны своих родственников, если не хочет восстановить против себя народное мнение. Так, песня напоминает девушке, что не жалко она плачется, что не жаль, видимо, ей, не жаль своей матушки¹³⁴³.

Есть весьма распространенная у славян песня, в которой девушка потопает и зовет к себе на помощь отца, мать, но оба отнекиваются тем, что не в состоянии плавать; девушка обращается к суженому, и он сейчас же ее спасает. В сербском варианте этой песни холодность родителей доведена до того, что они говорят дочери: «Тони, тони, дьяволе, ни си моя ни била». По предположению проф. О. Ф. Миллера, этим выражается их досада на то, что она оставляет их¹³⁴⁴, разумеется, добавим, без всякого сожаления. И если, например, в Тобольской губернии родители никак не решаются отдать жениху «своими руками» «родимую девку» (см. ниже), то от девушки ее родители, родственники, даже посторонние люди ждут и требуют грусти и плача при расставании с родительским домом.

Замужество есть, по народному представлению, естественное положение, в которое должна перейти всякая девушка. Но сама девушка должна как бы не знать этого. Заведовать делом брака должны родители девушки, сама же она должна представляться вступающей в замужество, только как бы покоряясь воле родительской. «Государь мой батюшка! Что я тебе досадила, что я тебе напроскучила своим глупым разумом», — жалуется отцу засватанная девушка. «Что же делать, мое дитятко! Не вековати век в девушках» (псковск.)¹³⁴⁵.

«Отдал ты меня, батюшко, да приневолил», — плачется невеста отцу. «Некуда тебя пасти, дитятко, с Богом! Живи хорошенько», — утешает отец (арханг.)¹³⁴⁶.

Так отвечает дочери отец, сознающий естественную необходимость для девушки вступать в брак, перейти из дома родительского в дом мужа.

Итак, пускай замужество согласуется с влечениями личного чувства выдаваемой замуж девушки, — во всяком случае, народная идеализация девической скромности и силы родственного чувства требует того, чтобы девушка представлялась вступающей в брак только по воле родителей. Поэтому невеста особенно настаивает на том, что она — дочъ-«неволъница»¹³⁴⁷. И больше всего она боится, что скажут про нее люди добрые:

Эта девушка — охотница.

По своей сёла охотушке

Рядом с чужим чужанином (свадебный обряд).

«Не дивуйте, люди добрые, —

говорит она, —

Не дивуйте, православные:

Не сама я поохотила,

Горька участь поневолила»¹³⁴⁸.

В Пудожском уезде заплачка невесты начинается так:

«Что я сижу, душа красна девушка,

Без тонкого, зычного голоса?

Осудят, подивуют люди добрые,

Меня дурой назовут, самоволъницей'.

Эка дура млада, буйная головушка,

Она рада безволья великого,

Рада чужой, дальней, ознобной сторонушке»¹³⁴⁹.

В Архангельской губернии невеста, [хоть] и добровольно выходящая замуж, все-таки должна плакать и биться, как теперь говорят там, по моде до того, что руки и колени делаются синими и опухают. Невеста боится того, чтобы посторонние женщины не сказали о ней: «Рада... не ревет и не бьется!»¹³⁵⁰.

Но если, с одной стороны, девушка во всяком случае должна представляться вступающей в брак только по воле родителей, то, с другой стороны — представление такого принудительного действия родительской власти является в народном сознании не освящением деспотизма сильнейшего, а торжеством нового, развивающегося с образованием семьи нравственного начала — семейного авторитета, которому подчиняется личность со своей первоначальною свободою.

Повсеместно, наряду с браками по воле и даже по принуждению родителей и родственников жениха и невесты, заключались у нас, хотя, конечно, не всегда и везде одинаково часто, браки по обоюдному согласию самих вступающих в брак, а во многих местностях даже и без согласия родителей. О добровольном вступлении в брак и свободе в выборе суженого или суженой свидетельствуют многие народные песни, в которых выражается взаимная любовь жениха и невесты и предстоящая последней жизнь в замужестве представляется в радостном и привлекательном виде¹³⁵¹. В песнях есть и прямые указания на свободу выбора. Вот некоторые приводимые проф. О. Ф. Миллером выдержки из указанных им по этому вопросу песен: «бирчатый, перебирчатый млад Михайлушка», «женись, женись, дитятко, кая те поглянется»; «женихов ли тебе не было, выбирать ли тебе не из кого»; «уж я выбрала-то, матушка, себе суженое-ряженое»¹³⁵².

Предварительное знакомство молодых людей, конечно, всего лучше дает возможность выбрать себе по сердцу суженого или суженую. Родовой быт со свойственною ему отчужденностью, нередко враждою родов, не давал места каким-либо дружеским и близким отношениям между членами разных родов. Поэтому в ту эпоху, когда утверждается обычай брать жен из чужого племени, жених — чужой чужанин не знаком до брака со своею суженою. Но уже в глубокой древности роды и семьи выходят из первоначальной замкнутости и вступают между собою в общение, которое с течением времени все более и более получает характер прочных дружественных отношений. Общение между родами и семьями сопровождалось знакомством и сближением молодых людей обоего пола, принадлежавших к различным замирившимся родам и семьям. Нестор как о старине свидетельствует об игрищах ллежю селы, на которых спознавались молодые люди из разных сел. Игрища и различные народные сборища и позднее служили тем же целям. В настоящее время местом сближения молодежи служат также гулянья, хороводы, игры, осенние и зимние собрания молодежи, как то: посиделки, супрятки¹³⁵³, беседы, вечерницы, досвитки и т. д. Здесь же понравившиеся друг другу парень и девушка нередко соглашаются о вступлении между собою в брак¹³⁵⁴.

Такого разобщения между полами, какое мы видим в высшем и по местам в среднем классах в Московский период русской истории, никогда не было в народном быту. При незатейливой простоте этого быта и в патриархальную эпоху не могли образоваться в нем какие-либо учреждения вроде теремов, которыми была бы поставлена решительная преграда свободе отношений между полами. Напротив, у крестьян, как мы уже указывали выше, и до сих пор, особенно по местам, сохраняются в отношениях молодых людей заметные следы первоначальной половой свободы. У крестьян вообще не только не считается предосудительным предварительное знакомство жениха и невесты, но даже такое сближение молодых людей получает по местам характер определенного и признанного общественным мнением отношения.

Такой именно характер имеет знакомство и сближение молодых людей на указанных нами деревенских сборищах молодежи.

В Вологодском и Тотемском уездах существует такой обычай. «Молодой парень занимается с тою девушкой, на которой хочет жениться. В этом занятии [, по понятиям местных жителей,] нет ничего предосудительного, и оно продолжается иногда до трех лет и более. С ведома родителей они делают друг другу подарки: девица ежегодно ткет парню пояс или вышивает ему полотенце, а он ей дарит кольцо или платок. На летних гуляньях и зимних вечеринках занижающийся должен плясать или вообще играть непременно с тою девицею, с которою занимается. Невыполнение сего непременно влечет к разрыву занятия. В эти занятия жених и невеста узнают характер друг друга. Если находят в характерах такое ^несходство, что полагают невозможным жить в добром согласии, то занятия их прекращаются, и это прекращение ни в чьих глазах — ни родителей, ни деревни, ни всего околотка — не считается предосудительным»¹³⁵⁵.

«В Олонецкой губернии замуж идут зачастую по любви, по согласию; молодцы и молодицы обыкновенно знакомятся на беседах, гульбищах, гостбшцах; милуются, играют, забавляются и зовут друг друга парочкой; если парень предложит замужество и девушка не прочь от того, она дает ему в залог серьги, пггофник, сарафан и т. п.».

Уже после этого жених упрашивает отца, братьев, братанов или крестного отца отправиться к родителям невесты и сватать за него его любушку¹³⁵⁶.

В Архангельской губернии у крестьян браки по взаимной любви и добровольному выбору вообще довольно редки. «Иногда, впрочем, особенно в Поморье, случается, что парень и девушка предварительно сговорятся между собою о бракосочетании, дадут друг другу честное слово и, чтобы не обмануть, пода-рятся; парень падает в ноги родителям и испрашивает позволения вступить в брак с избранной; то же делает и девушка, в особенности если родители уже прочат ее за нелюба; и родители уступают их просьбам. В других случаях молодой человек начинает ухаживать за тою или другою девушкою по предложению своих родителей¹³⁵⁷.

В Псковской губернии девушка, выбрав себе в женихи парня, обыкновенно поздно вечером долго разговаривает с ним у своих ворот. О такой девушке говорят, что она дивит с парнем. Это отнюдь не предполагает ничего предосудительного; если девушка дивит, то она уж, по мнению всех, на степени невесты, и мать, не краснея, рассказывает своим знакомым, когда и с кем ее дочь стала дивить¹³⁵⁸.

В Верейском уезде Московской губернии парень, ухаживающий за девицей, и девица, за которой ухаживает парень, называются почетпик и почетница, от глагола почетаться, в значении: выбрав девушку по сердцу, заниматься ею, ходить к ее воротам, провожать ее по гульбищам, любезничать с нею, вызнавать ее характер, чтобы после жениться на ней. Родители за честь себе ставят, если к их дочери много ходят подобных почетников¹³⁵⁹.

В Малороссии при вступлении в брак насколько уважаются права родителей жениха и невесты, настолько же и права последних. Родители приневоливают к браку своих детей весьма редко. Там с вечера до поздней ночи разгуливают, особенно в праздничные дни, целые толпы парубков и девчат. Во время этих прогулок парубок объясняет дивчине свои чувства и дает обещание за нее свататься. Гулянья эти нисколько не считаются предосудительными, и родители никогда не останавливают от них своих детей. Даже иногда матери очень серьезно после ужина объясняют дочерям, что «они гораздо лучше бы сделали, если бы вместо убивания осенних ночей во сне, шли на улицу да шукали (искали) себе парня»¹³⁶⁰.

В городах местами, именно в среднем классе, как мы уже указывали выше, существует даже до настоящего времени затворничество женщин. Поэтому там женихи высматривают обыкновенно невест в церквах (например, в Арзамасе)¹³⁶¹ или на гуляньях во время церковных праздников (например, в г. Котель-ниче)¹³⁶², так как только в это время посторонний мужчина может видеть девушку. В г. Калязине в низшем классе женихи высматривают себе невест преимущественно на обычных осенних гуляньях. Главные гулянья начинаются после Сергиева дня (25 сент.)¹³⁶³.

Из рассмотрения обычаев сватовства мы увидим впоследствии, что родители обыкновенно спрашивают согласия своих детей на вступление в брак, предположенный родительскими соображениями; что же касается женитьбы сына, то часто последний, слюбившись с девушкой, испрашивает у своих родителей только их согласия и благословения на сделанный им самим выбор. Такие отношения имели место и при патриархальном устройстве семьи. Тем более замечается их господство в ближайшее и настоящее время.

Но иногда взаимное желание молодых людей на вступление между собой в брак встречало препятствие в воле их родителей или родственников, которые в таком случае запрещали своим детям вступление в брак согласно сделанному последними выбору. Положение сына в этом отношении значительно разнится от положения дочери.

В народе сын вообще пользовался и прежде, пользуется и теперь значительною, особенно по местам, самостоятельностью в выборе себе жены, так что родители обыкновенно изъявляют согласие на его выбор. Но, с другой стороны, если его выбор встречает противодействие со стороны родителей, то ему предстоит почти необходимость отказаться от своего намерения, так как он находится в материальном отношении почти всегда в полной зависимости от отца. Положение дочери иное. Она больше стеснена в выборе себе мужа, чем сын в выборе жены, и потому для нее чаще представляется побуждение вступить в брак без согласия и даже против воли родителей. И при этом с выходом девушки в замужество прерывается ее зависимость в имущественном отношении от ее родителей и родственников. Поэтому согласие родителей и родственников девушки на вступление ее в брак имеет для нее, собственно говоря, только нравственное значение, а в имущественном отношении может иметь только весьма незначительные последствия, например, родители могут не давать ей приданого. Следствием указанного нами различия в значении согласия родителей и родственников для мужчины и для девушки относительно вступления в брак является то обстоятельство, что в народе почти никогда сыновья не решаются вступать в брак без согласия своих родителей, особенно отца, а девушки, по местам, довольно часто выходят замуж без согласия и даже против воли родителей и родственников. Эти браки известны в настоящее время под названиями краденой свадьбы, браков уводом, увозом, уходом, убегом, самокруткой, сажохоткойК

Что касается до исторического происхождения обычая похищать девушку с ее согласия, то такой обычай, несомненно, ведет свое начало от древнего, уже потерявшего действительное значение обычая насильственного умыкания девиц. Но, с другой стороны, такие похищения невесты с ее согласия уже издавна являются, собственно говоря, не похищением девушки, а побегом ее от своих родителей — и такие побеги уже издавна служили, как и теперь служат для девушки обыкновенным способом выйти замуж без воли и согласия своих родителей и родственников¹³⁶⁴.

Похищения с согласия похищаемой и без ведома или против воли родителей последней в обычае у некоторых первобытных племен; например, из наших инородцев браки посредством такого похищения встречаются у остяков¹³⁶⁵, кореляков¹³⁶⁶ и зырян¹³⁶⁷.

В настоящее время у нас браки без согласия родителей невесты весьма распространены в некоторых местностях России. Но идеи позднейшего времени наложили на них заметный отпечаток. Мы говорили уже, как высоко ценится народом благословение родителей на вступление в брак. Но очевидно, что девушка, вступающая в брак без согласия или прямо против воли родителей, не может рассчитывать получить его. Поэтому в настоящее время дочь, сбежавшая от своих родителей, является к ним, повенчавшись со своим мужем, чтобы испросить у них прощения за свой проступок и благословения за свой совершенный уже брак. В других случаях родители бывают согласны на брак своей дочери с известным лицом и не выдают ее замуж сами и со всеми обрядами сватовства и свадьбы (т. е., как говорят о таких браках, добром) потому только, что игра крестьянской свадьбы стоит дорого и часто родителям девушки не по силам; в таких случаях похищение девушки бывает с ведома и согласия ее родителей, которые, впрочем, впоследствии притворно выражают свой гнев на дочь и ее жениха.

Совершенно оригинальное приложение получил древний обычай похищения невест в Тобольской губернии. Там считается неприличным, чтобы родители изъявляли согласие на брак своей дочери; и потому там парень должен «скрасть» девушку, которая ему понравится; такое похищение бывает с согласия как самой девушки, так и ее родителей. Автору приводимого нами описания этого обычая случилось быть на крестьянской свадьбе в Енисейской губернии. Мать невесты сначала жила в Тобольской губернии. Она так объясняла тобольский обычай: «Да как это можно... выдавать девку лишь бы сватья или сват пришел? Да ведь девка-то наша, родимая; что же мы себя срамить станем али девку срамить? Что мы голодом, что ли, уж сидим, когда девку добром, своими руками в чужи люди отдадим; али девку осрамить захочем — ступай, мол, вон, ты нам не годна?» И вот рассказчице пришлось переселиться в Енисейскую губернию, где, по объяснению ее, «народ какой-то бесстыжий; лезут... все со сватаньем; сперва отдай вишь им девку-то сама я, да не своими ли то рученьками!» Выругает бывало она тех, которые придут сватать ее дочь, да и выгонит, а девка бедная до 30 годов всё сидела да сидела. «Но, — рассказывает мать, — теперь слава-те Господи, принес отец небесный из Тобольской губернии... “с линии молодца”, — ему приглянулась девка, он, “злодей”, и “скрал ее” — вот и свадебка заводится — жених уже был в доме — сейчас и сватов пришлет»¹³⁶⁸.

В Шадринском, Ирбитском и Осинском уездах Пермской губернии браки совершаются «добром» или «убегом». В Шадринском уезде свадьбы убегом совершаются для избежания расходов по свадьбе.

Родители невесты в этом случае знают о похищении и только перед людьми играют роль «оскорбленных». Да и ни одна девушка не решится выйти замуж без воли родителей, так как благословение последних считается самым верным залогом будущего счастия в семейной жизни. В Ирбитском уезде свадьбы убегом бывают обыкновенно у бедных крестьян, а у зажиточных только в том случае, когда девушка почувствует себя беременной. В Осинском уезде молодые люди уезжают «венчаться убегом» скрытно от всех.

В г. Шадринске существует весьма любопытный обряд похищения, который ведет свое начало, несомненно, от древней насильственной умычки. Сюда во время ежегодной ярмарки, именно 18 января, в день св. Афанасия, является огромное число деревенских девушек, желающих быть похищенными, в лучших своих нарядах. Собравшиеся девушки выстраиваются на одной из площадей, около гостиного ряда, где и ожидают своей очереди быть похищенными. Тут же собирается обыкновенно толпа посторонней публики. Вот появляются глубокие и большие сани (кошева), запряженные парой, а то и тройкой бойких лошадей. В санях сидят два, три и более молодых парней. Сани подлетают к рядам невест, парни выскакивают, схватывают одну из девушек без всякой церемонии, несмотря на ее крики, бросают ее в сани, сами прыгают туда же, гикают на лошадей, и сани исчезают. Через несколько времени повторяется та же история с другими действующими лицами и т. д. чуть не целый день. За похищением следует свадьба.

У ирбитских крестьян свадьба убегом совершается так: невеста, сговоренная женихом или его родителями, тайком выходит из дома родителей на заранее условленное место, где находит уже своего будущего супруга с товарищами. Лошади уже приготовлены заранее. Все садятся в телегу или сани и уезжают. Но так как без воли родителей брак не совершается, то родные жениха едут к родным невесты и вымаливают у них согласие. Редко случается, чтобы со стороны последних последовал отказ, но согласие всегда продается за ведро вина, подарки или за деньги от 10 до 15 руб. и более. После продажи невесты отдается ей ее приданое. После свадьбы новобрачные с родителями и родными молодого идут на прощенье к родителям молодой, и, по испрошении прощенья, открывается пир; на угощенье идет ряженое вино. Случается, что невеста, явившись в дом жениха и найдя семейство его не по своим желаниям, возвращается в дом родителей; но такие случаи редки, потому что девушку срамят ее подруги и молодцы, называют ее оборотнем¹³⁶⁹.

В Каргопольском, Вытегорском и Пудожском уездах Олонецкой губернии брак совершается или свадьбою, или уводом, увозом, иначе бегом. В последнем случае обрядов не соблюдается, кроме послевенечных, а все приготовления делаются потихоньку. Невеста уговаривается с женихом одна, в залог дает ему лучшие уборы и наряды и в урочный час в сопровождении одной из родственниц уезжает на жениховой лошади к венцу. Очень часто родители знают об уходе дочери, но допускают это, желая избежать дорогих свадебных расходов. Так, например, у удельных крестьян Ухотской волости все браки уводные, и уводят непременно из чужой деревни¹³⁷⁰.

В Архангельской губернии сговор об уходе между парнем и девушкой совершается чаще всего на игрищах. Вышедшие убегом замуж называются в здешней губернии самоходками и самокрутками. Последнее слово происходит от слов: крутить, окручивать. При обыкновенном браке сразу же после венца сва-тья-кручельщица на паперти церковной крутит или заплетает волосы невесты в две косы и на голову надевает повойник. За отсутствием сватьи у самоходок волосы подбираются под повойник самими ими и при этом не заплетаются в две косы, а остаются убранными в одну косу, по-девичьи. В Шенкурском уезде в местностях, населенных православными и раскольниками, брачатся без согласия родителей, если девицам вступить в брак с кем бы то ни было препятствуют родственники раскольники; они, сговорившись с избранным парнем, приезжают к священнику и просят повенчать их, высказывая причину таинственности их брака. По причине столь скорой свадьбы пред браком не бывает никаких церемоний у невесты и никакого празднества. В Пинежском уезде крадут невест без ведома родителей, по любви, в таком случае, когда женихи идут наперебой, т. е. когда за одну невесту сватается вдруг два или три жениха. Выходя замуж уходом, девушка уносит скрытно от других свое платье из родительского дома. Обычай красть невест по любви, без согласия родителей невесты существует и в Мезенском уезде. В Лиссетровском приходе в селах Пингишах и Зимней Золотице браков без согласия и воли родителей не бывает. Впрочем, в последнем селении в прежние годы они нередко случались. Над лицами, которые сочетались без воли родителей, там смеются во всю жизнь. Вступившие в брак без благословения родителей не только не встречаются последними, но очень часто и не впускаются в их дом; а если ослушницей является дочь, то, кроме того, приготовленное заранее приданое не отдается ей до тех пор, пока родители ее не будут умилостивлены кем-либо со стороны родственников или ею самой. Г-н Максимов рассказывает случай, когда одному жениху отморозили руки, заставив его простоять битых семь часов на тридцатиградусном морозе у дверей его богосуженой, но не суленой. Только это несчастие и умилостивило родителей невесты.

Впрочем, в случае самовольного выхода замуж, родители никогда не пользуются предоставленным им правом жалоб и требованием наказания таких детей¹³⁷¹.

В Вологодской губернии свадьбы самоходками бывают в Янгосарской волости. В том случае, когда парень слюбится с девушкой и родители последней не согласны отдать ее за него, молодые люди решаются вступить в брак без их согласия. Парень, подговорив двух-трех молодых товарищей, отправляется к невесте для назначения дня свадьбы.

Родители думают, что дочь их на посиделке, а она в это время стоит у брачного аналоя. Ловкая девушка и наряд свой воровски перевезет в дом своего жениха, а родители и не подумают, что сундуки, стоящие в чулане с нарядом дочери, пусты. На другой день вдруг приезжают молодые и просят благословить их; побранятся, посердятся, да и простят, скажут в утешение себе: «Ну, детушки, теперь не воротишь: Бог вас простит». После этого благословляют их и свое согласие запечатлевают поцелуями¹³⁷².

В Семеновском уезде Нижегородской губернии есть обычай увода невест. По местному выражению это называется венчаться самокруткой. Увод невест состоит из трех случаев: нечаянного для самой невесты, с согласия родных обеих сторон и по предварительному согласию жениха и невесты, но без согласия родителей невесты. В первом случае молодой человек, подметив нравящуюся ему девушку в народных гуляньях и катаньях, схватывает ее и везет в церковь. Во втором случае невеста похищается, когда она находится в гостях, также с беседок, гулянья или с реки при мытье белья. Это делается только для избежания расходов, неминуемых при обыкновенной свадьбе. Родители притворно оглашают мнимое свое несчастье, а молодые приезжают к ним и испрашивают прощенья. Но особенный интерес представляет третий случай, когда невеста похищается без согласия ее родителей. Когда жених слюбится с девушкой на гуляньях и беседках, тогда она в знак своего согласия должна тайно перенесть в его дом часть своего приданого. Они предваряют друг друга о месте свидания. Наступает катанье, и жених нападает как бы неожиданно на катающихся девушек и уводит свою невесту, с которой прежде сговорился. Иногда жених увозит невесту с поседки¹³⁷³ или с беседки. Если в ту пору попадутся родные, кем-либо извещенные, например, иногда подругами увезенной, то они защищают ее, не отдают жениху; начинается ссора и драка, а невеста говорит: «Нейду! Низапгго нейду!» Жених вырывает ее из их рук и уезжает с нею. Увезенная кричит: «Простите, благословите!» Священники венчают такие браки беспрепятственно, не обращая внимания на нежелание родителей невесты, уверенные, что отец «объёдется» впоследствии. По большей части родители действительно прощают свою дочь. Обыкновенно в первую после брака субботу новобрачные должны идти на поклоны к родителям невесты. Этот день называется прощальной субботой. Даже многие еще раньше приглашают дочь свою с новым зятем на поклоны и, простив их, принимают участие в брачном пире. Неслыханное дело, чтобы родители в подобных случаях обращались в суд для наказания своих детей. Но бывает, хотя и редко, что отец остается непреклонен. Такой случай рассказывает священник А. Кордатов. Отец не желал, чтобы дочь его выходила замуж за того, с кем она уехала венчаться. Он с другими родственниками невесты, узнав о ее побеге, держал некоторое время в осаде дом жениха, куда ее привезли. Но освободить невесту оттуда осаждавшие не могли. После венчания новобрачные отправились, по обыкновению, в дом молодого, где должна была быть брачная пирушка. Внутрь дома не пускали никого, опасаясь, чтобы не ворвались родственники молодой и не наделали буйства. Но к дому, где происходил пир, пришел взбешенный отец молодой и, выбив поленом раму, начал ругаться и никакие убеждения не могли его успокоить. И впоследствии он, несмотря на просьбы и угрозы своей жены — матери новобрачной, — несмотря на то, что молодые много времени, каждую субботу ходили на прощанье, не соглашался простить молодых; и только в субботу на Масленице ради великих дней наступающего поста поколебленный убеждениями всей семьи, вздохнув и заплакав, он сквозь стекла избы объявил молодым прощенье, но сказал при этом, что знаться с ними не желает. Не примиренная вполне с отцом дочь зачахла и умерла — и несчастную судьбу этой женщины народ приписал тому, что на брак ее не было благословения родителей.

В с. Ульяновка Лукояновского уезда брак, совершаемый и с согласия и с участием отца невесты, тем не менее представляется браком, совершаемым даже без ведома последнего. Там в день бракосочетания, после того как поезд из дома родителей невесты отправится в церковь, дружка через несколько минут возвращается на своей тройке к дому невесты, слезает с телеги и идет к воротам. Ворота заперты, он стучит. Сначала его не пускают, но потом, взявши с него выкуп, отпирают ворота. Дружка «входит в избу и спрашивает хозяина: “Отчего ты так печален? Не болит ли голова?” Тот отвечает: “Нет!” — “Так не пропало ли что?” — “Пропало!” — “А что?” — “Моя дочь.” — “Так я тебе скажу, — говорит дружка, — где твоя дочь: она не пропала, а на руки напала; она больно приглянулась нашему молодцу, да и он-то ей, знать, по сердцу пришелся; сговорились, да и уехали венчаться!” Отец невесты, несколько раз перекрестясь, подносит дружке стакан вина», которое тот выпивает¹³⁷⁴.

Заметим здесь, что в Германии в древности всякий брак назывался «brautlaut» (собственно, «brutiouft» и т. п.), т. е. «побег невесты» (из родительского дома)¹³⁷⁵.

У ветлужских крестьян не встречается, чтобы сын женился без воли и благословения отца. Дочери же иногда выходят замуж и без воли родителей, особенно когда нет в живых отца, а жива одна мать. Часто это допускается во избежание разорения, какое жених может понести через взнос тестю непосильного для него выговора за невесту¹³⁷⁶.

В Псковском уезде парень, избравши себе по сердцу невесту и заручившись ее согласием на брак, просит ее подарить его чем-нибудь, хоть платком, как бы в залог ее согласия и верности данному слову.

Сближение молодых людей обыкновенно бывает на посиделках [супрядках). Здесь же или в другом месте они сговариваются, откуда способнее можно увезти невесту, — с супрядки или она должна в условленный час и в условленном месте ожидать жениха, который обещает приехать за нею. Если опасаются погони со стороны родственников невесты, ее везут к родственникам жениха и скрывают там несколько времени, пока не убедятся, что родители ее не очень беспокоятся. Но бывает, что родители девушки, не желая выдать за похитителя свою дочь, ищут ее и, найдя, отнимают, если она не обвенчана еще. Но чаще соглашаются. Иногда для избежания свадебных расходов родители сами устраивают бегство дочери, подавая вид, будто она сама «сбежала».

Они сами, узнав о взаимной склонности молодых людей, предлагают день, когда жених должен вечером приехать за их дочерью и отвести ее к своим родителям. А оттуда через несколько дней молодые люди отправляются в церковь и венчаются¹³⁷⁷.

В г. Торжке Тверской губернии ведется обычай венчаться не иначе как увозя невесту, после чего приезжают и просят прощения у отца и матери с жениховой и невестиной стороны. Приехав к дому, молодые сперва становятся просить прощения против окна, потому что ворота заперты; отец или мать спрашивают в окно, что им нужно, и, узнав в чем дело, говорят: «Нет, нет, нет!» и затворяют окно. Но запор с ворот уже снимается, и они снова должны стать на колени на крыльцо. Тогда родители, которые сами снаряжали того и другого к венцу, поломавшись, сколько хотят, объявляют прощение и вводят молодых в комнаты, где уже приготовлен пир. Но в Тверской губернии дочь выходит замуж иногда и без воли отца и матери. Украдкой венчаются также для избежания свадебных расходов. То же и в Пензенской губернии. Как в Тверской, так и в Пензенской губернии девушка, вышедшая замуж украдкой, называется самокруткою¹³⁷⁸.

В Малороссии, когда брак бывает без воли родителей, последние наказывают новобрачных тем, что «не справляють веалля» и не дают ничего на обзаведение хозяйством. Того же, чтобы отцы «одб1гали веалля», будто они ничего не знают о намерении своих детей, здесь не бывает¹³⁷⁹.

Изо всего до сих пор сказанного достаточно уже определилось то значение, которое имеют у нас при самовольных браках воля и согласие жениха и невесты и их родителей. Скажем еще несколько слов об этом предмете.

Мы видели, что родители жениха почти всегда знают о предполагаемой женитьбе сына и согласны на нее. Иное положение родителей невесты при браках уходом; дочь их выходит замуж без их воли и согласия или, по крайней мере, в таком виде представляется дело.

Самовольным вступлением в брак детей — обыкновенно дочери — наносится оскорбление родительской власти. Там, где, как, например, в Германии, родительская власть и опека развилась в целый, точно определенный юридический институт, там такое явное нарушение прав родителей не может не влечь за собою невыгодных юридических последствий для нарушителей.

Похищение девушки от ее родителей или опекуна представлялось в Германии не только насилием против похищаемой, чем оно нередко бывало, но и нарушением прав родительской или опекунской власти, как в том случае, когда похищение было без воли похищенной, так и в том, когда похищение было с ее согласия. Похититель и его помощники подвергались наказанию — обыкновенно лишению мира¹³⁸⁰ или денежной пене в пользу родителей или опекуна похищенной. Кроме того, похититель должен был заплатить родственникам похищенной женщины за жундиуж над нею¹³⁸¹.

И сама дочь в случае своего согласия на похищение являлась нарушительницей прав родителей или опекуна и подвергалась наказанию — она лишалась своего имущества и теряла права на наследство¹³⁸². Некоторые германские законы угрожают сыну за женитьбу без согласия родителей лишением имущества или потерею прав на наследство, но другие постановляют, что если совершеннолетний сын женится без согласия отца, то не теряет от этого права наследовать отцу¹³⁸³.

Наказание как похитителю девушки, так и дочери, самовольно вступившей в брак, видим и у славян. Наказания первому были различны у разных славянских народов (смертная казнь, лишение прав и изгнание из отечества, отнятие имущества). Дочь, вышедшая замуж без согласия отца, теряла права на наследство, а у чехов в древности девушка в этом случае подвергалась даже смертной казни¹³⁸⁴.

У нас родительская власть не получила строго юридического определения. Оскорбление ее самовольным вступлением в брак поэтому рассматривается у нас почти исключительно с нравственной, а не с юридической стороны. Вообще, особенно по местам, браки без согласия родителей не имеют на своей стороне народного сочувствия. Браки уходом противополагаются бракам добром, т. е. по воле родителей. Роль оскорбленных родители играют и в том случае, когда брак совершается с их полного согласия.

Что касается до браков, которые заключаются действительно без согласия родителей невесты, то в этом случае, как мы видели, дочь по совершении брака является к своим родителям вместе со своим мужем, и оба просят у них прощения в своем поступке и благословения на предстоящую им жизнь в супружестве. То же самое бывает и в тех случаях, когда родители только явно, официально не выразили своего согласия на брак их дочери. В последних случаях обряд испрашивания прощения требуется народным уважением к воле родителей, которая официально здесь представляется нарушенной. Родители, когда брак совершен без их согласия, большею частью прощают молодых, явившихся к ним на поклоны, и дают им свое благословение. В тех редких случаях, когда родители или, собственно говоря, один отец не пожелают простить и благословить молодых, наказанием для дочери за ее поступок служат прежде всего упреки ее совести.

Не простив дочь, родители не отдают дочери ее приданого. Это соответствует лишению ее прав на наследство и вообще на имущество родителей, которое видим в древности у германских и славянских народов. Впрочем, у нас дочь обыкновенно успевает заранее, тайным образом, передать в дом мужа приготовленные ей в приданое вещи, и у нас нет сведений, чтобы родители когда-либо отнимали у дочери приданое, переданное ею тайно в дом мужа. Сына, вступившего в брак без воли родителей, последние очень часто — особенно в первое время — не впускают в дом и не дают ему ничего на обзаведение хозяйством. Это соответствует германским законам, которые угрожают за вступление в брак без согласия родителей лишением имущества и потерею прав на наследство. Обычай ирбитских крестьян платить за похищенную девушку ее родителям вполне соответствует древнегерманскому обычаю, по которому похититель приобретал после похищения мундиум над похищенной посредством платы ее родственникам.

В древней России дела о вступлении детей в брак без согласия родителей подлежали ведому церковного суда¹³⁸⁵. В настоящее время родители никогда не обращаются к суду народному или официальному с требованием наказания сыновей или дочерей, вступивших в брак без их согласия, а также мужей последних.

Позднейшие смягчения патриархальных властей выражаются в том, что за детьми и вообще за подвластными лицами начинает признаваться более прав самостоятельной личности. В эту пору народной жизни браки без воли и согласия родителей для лиц, заключивших их, или сопровождаются только незначительным наказанием, или не влекут никакого. Позднейшее право фризов¹³⁸⁶ исход дела о похищении женщины для брака поставляет в зависимость от самой похищенной. Последняя должна быть взята из дома похитителя и приведена на судебную площадь, где были укреплены два шеста. У одного из них становились родственники похищенной, у другого — похититель. Похищенной предоставлялось выбрать или похитителя, или своих родственников. Если она шла к похитителю, то брак признавался действительным и похититель освобождался от всякой ответственности; если же она шла к родственникам, то похититель подвергался взысканию¹³⁸⁷. Подобные обычаи существовали в сербском, чешском и польском правах. Они явились в позднейшее время вместе с ослаблением семейно-родственных властей¹³⁸⁸.

Обращаясь к нашим обычаям, мы замечаем в них присутствие идеи о юридической обязательности для похитителя вступить в брак с девушкой, похищенной им для брака — с ее согласия или против ее воли — всё равно, причем право требовать исполнения этой обязанности похитителя вполне предоставляется на волю похищенной. По рассказу Боплана, в Украине в половине ХУП в. сохранялся древний обычай похищения невест. Девушек похищали по праздникам около корчем. Похититель должен скрываться с добычею в лесу не менее суток — иначе пропала его голова. Открытого в лесу до истечения этого времени лишали жизни. По истечении суток, если уведенная девушка изъявит согласие выйти замуж за похитителя, то он обязан жениться на ней; если же он откажется, то лишается головы¹³⁸⁹.

Не очень давно в Псковском уезде был такой случай. Парень, сговорившись с девушкой о браке, должен был увезти ее с посиделок к себе в дом. На радостях он сильно напился. Это не понравилось его суженой, и она отказалась выходить за него замуж. Тогда одна из бывших там девушек, безобразная собою, вызвалась ехать с бесчувственно пьяным женихом в дом его родителей. И на другой день ни сам невольный жених, ни родители его не могли урезонить девушку отказаться. Она не хотела порочить себя перед людьми, и волей-неволей пришлось увезшему ее парню жениться на ней¹³⁹⁰.

Но, с другой стороны, и девушка, раз изъявившая согласие на вступление в брак с известным лицом и ушедшая к нему от своих родителей, обязана, по крайней мере нравственно, не изменять своего намерения. Мы говорили уже, что в Ирбит-ском уезде невеста, явившись в дом жениха и найдя семейство его не по своим желаниям, иногда возвращается в дом своих родителей. Такие случаи редки, потому что девушку срамят подруги и парни и называют ее оборотнем. Недавно был такой случай. Невесте не понравилось семейство жениха, и она возвратилась в дом своих родителей. Несколько времени спустя она пошла в соседнюю деревню. С нею были мужчины и женщины. На полдороге вдруг выскакивают из засады несколько парней, в числе их и прежний жених, хватают девушку и тащат ее с собою.

Та просит защиты у спутников. Произошла борьба и побоище. Победа осталась на стороне защитников девушки, а нападавшие со стыдом удалились¹³⁹¹. Из этого случая видно, что парень, которому девушка дала слово выйти за него замуж — когда она уже была привезена в дом его родителей, — считает себя вправе взять ее за себя силою при последовавшем после этого с ее стороны отказе от брака.

Обычаи и обряды при заключении брака: выбор невесты, семейные и родственные советы для обсуждения вопроса о женитьбе, сваты. - Отказ и согласие родителей невесты на предложение брака, родственные советы для обсуждения предложения брака. - Ослютр дожа и хозяйства жениха, смотрины невесты и жениха. - Заключение брачного договора. -Обрядовое сближение жениха и невесты. - Девичник.

Теперь переходим к рассмотрению обычаев и обрядов сватовства и свадьбы¹³⁹².

Формальное предложение брака по обычному порядку идет со стороны жениха и его семьи. Но в том случае, когда отец невесты хочет принять зятя в дом, он должен его высватать для дочери таким точно образом, как сватают невесту для сына (могил.).

Невесту выбирает или сам жених, или его родители. В первом случае парень, выбрав себе по сердцу невесту, объявляет

о том своим родителям и, кланяясь в ноги, испрашивает их согласия и благословения на сделанный им выбор. Прежде чем дать согласие и благословение на женитьбу сына, родители обдумывают его выбор; если они не знают выбранной им девушки, то собирают о ней сведения, обыкновенно расспрашивая соседей: «Дело важное, жениться — век вековать» (арханг., волог., псков., твер., костром., нижегор., уральск<ие> каз<а-ки>, енис., малорос.).

В Олонецкой губернии, там, где в обычае брать невесту не из своего селения, парень просит родителей отпустить его на чужую чужбину достать себе, молодцу, красную девицу.

В других случаях сами родители задумывают женить сына и/или сами выбирают ему невесту (арханг., нижегор., могил.) или предлагают ему указать, куда посылать сватов (сарат., белорус., малорос.). Иногда родители в Малороссии уговаривают сына согласиться с их выбором, но если им не удается убедить его, то они отказываются от своего предложения, говоря: «Парубок не хоче».

Для обсуждения вопроса о женитьбе парня собираются обыкновенно, по заведенному исстари обычаю, семейные и родственные советы, на которых иногда бывают и хорошие знакомые. На этих советах или обсуждают сделанный самим парнем выбор (яросл., косгр., малорос.), или рассуждают — где выбрать парню невесту; невесту выбирают обыкновенно с согласия самого парня (вятск., псков., тул.). Если затрудняются в выборе, то спрашивают самого парня, не выбрал ли он уже сам себе по сердцу девушку (пересел<енцы>, малорос., Сарат. губ.). Иногда на семейных советах не только выбирают невесту для парня, но и рассуждают о принуждении его к женитьбе на избранной невесте, которая не нравится последнему (арханг.).

В Казанской губернии иногда после семейного решения взять замуж известную девушку бывают советы близких родственников. Иногда на совете родственники подают мнение не в пользу предполагаемого брака, и так дело иногда расходится.

В прежнее время при крепостном праве на вступление в брак испрашивалось дозволение помещика или старосты.

В Тульской губернии крестьянин, приходя просить помещика о женитьбе сына, приносил ему непременно курицу.

В Архангельской губернии в обычае, чтобы жених объявлял своему священнику о своем намерении вступить в брак и, кланяясь ему в ноги, испрашивал его благословения. В Подольской губернии существует обычай испрашивать позволения и благословения на брак у начальства. Вот как описывает обстановку этого обычая очевидец:

«Трое парней с позолоченными кокардами на черных меховых шапках шли к волостному правлению, имея позади себя трех музыкантов, наигрывавших народные мотивы. Парни вошли в комнату волостного правления. Из среды их выделился один — жених — и три раза поклонился волостному писарю, целуя после каждого раза протянутую писарем руку. Писарь с подобающею торжественностью стоял среди комнаты, видимо привыкнув к подобной роли, и после каждого поклона не без важности произносил: “Бог благословит!” Затем парни вышли из комнаты, музыка, смолкнувшая во время церемонии, вновь заиграла, и кортеж удалился. Через несколько времени раздалась снова музыка. Явились три девушки, головы которых были разукрашены лентами. Повторилась та же церемония. После них являлись еще новые женихи и невесты испрашивать разрешения и благословения на брак».

Помимо волости, крестьяне и крестьянки, вступающие в брак, являются также к своему сельскому священнику. В тех селениях, где нет волостного правления, крестьяне почитают нужным являться к своему сельскому старосте.

Когда в семье жениха окончательно решат вопрос о выборе невесты, тогда родители дают сыну благословение на добрый путь (как говорится в Нижегородской губ.). Затем приступают к выбору сватов, при посредстве которых ведутся переговоры с семьею невесты. Заметим, что формальному предложению брака предшествуют весьма часто предварительные, неофициальные переговоры. Такие переговоры ведутся через сваху или через пустосвата. Пустосват — это лицо, которое посылается под-рукой¹³⁹³, на разведку. Отсюда поговорка: «Пустосват сладил свадьбу: засылайте свата».

Такие переговоры зачинает иногда и сторона невесты.

Сватать посылают или сватов (одного или двух, иногда трех), или сваху. В Хвалынском уезде Саратовской губернии сват называется смутчиком. В таком названии г-н К. Д. Кавелин видит указание на древнее насильственное похищение невест¹³⁹⁴. В Рязанской губернии сват — ладило. Этим же названием в той же губернии обозначается примиритель. В Малороссии сваты называются старостами. На Дону их называют хожаками.

Сватами и свахами бывают как лица, родственные жениху, так и посторонние.

В прежнее время, когда все связи и отношения имели родственные основания, сваты, вероятно, всегда были из родственников жениха и, как должно думать, начальники рода или вообще лица, уважаемые в роде. На это указывают некоторые современные обычаи. Так, в Смоленской губернии сватом бывает старший в семействе или в деревне. В Малороссии на высокое значение в роде лиц, которые идут сватами, указывает само название последних: «старосты». Должность старосты считается почетною, и от нее редко кто отказывается. Сватов выбирают там из родственников или близких соседей. В Архангельской губернии сватовство производится или через родственника, или через человека бывалаго, т. е. не один раз бывшего уже сватом.

В Олонецкой губернии сваты — близкие родственники жениха; в некоторых местах сватают крестный отец жениха и сваха. В Пермской губернии сватами бывают родственники или хорошие знакомые. В Вятской губернии (г. Котельнич) сватовство производится через сваху — постороннюю женщину. В Нижегородской губернии сватать посылают мать, сестру, тетку жениха или же чужую женщину. В Костромской губернии сваты избираются из родных. В Тверской губернии свахою посылают ближайшую из родственниц. В Псковской губернии сваха — ближайшая родственница жениха, иногда сама мать; между зажиточными людьми там нередко сватают священники. В Пензенской губернии сватать идут крестные родители жениха. В Могилевской губернии сватами бывают два почтеннейшие соседа, большею частью родственники. В Витебской губернии сватать идет или сам хозяин, или родственник, или сосед его. Вместе со сватом иногда идет товарищ свата, который «посправчивее на басни». В Саратовской ^губернии сват бывает из родных или хорошо знакомых. В старину на Дону сватали при посредстве сватов из родственников или посторонних лиц, или при посредстве свах; теперь сватают сами родители жениха. Вообще сватами избирают людей в зрелых летах, знающих свое дело, опытных. Еще условие — «холостого сватом не посылают».

Приискивание невест по местам составляет особый промысел, которым занимаются женщины-свахи, называющиеся «не-вестницажи»; у таких свах все женихи и невесты наперечет.

Сватов выбирает и посылает или отец жениха (арханг., псков., пенз., орлов., сарат., енис., белорус., малорос.), или сам жених, которому родители дают позволение снарядить с посольством сватов (волог., смоленск., нижегор., орлов., малорос.).

Когда сваты выбраны и приглашены, тогда с ними жених или его семья заключают условие, состоящее в том, что сват или сваха принимают на себя обязанность предложить семье невесты брак с женихом, от которого они идут сватать, а жених, впрочем, собственно говоря, только нравственно, обязуется не отказываться впоследствии от предложения своих послов. Что касается до такой обязанности жениха не отказываться от своего посольства, то можно указать, например, обычай Пермской губернии (г. Дедюхин), где сват или сваха, отправляясь в дом невесты, бьют с женихом по рукам, говоря: «Ну, давай же руку! Господи, благослови! Мотри¹³⁹⁵ после не отпирайся». Также у переселенцев малороссиян в Саратовской губернии родители, выбрав старост, представляют их жениху, говоря: «Ну, вот тебе старосты; проси их, чтобы они шли сватать за тебе дивчину». Жених обращается к ним с просьбою. Они отвечают ему: «Добре, хлопче, ми тдемо сватати за тебе д1вчину; лишень, не нароби нам сорому и ганьби; щоб ти в1д д[вчини не вщцурався». Тот уверяет их, что этого не случится.

Иногда свату наказывают, чего требовать за невестой в приданое (волог.).

В том случае, когда сватовство производится через постороннюю сваху, с последнею заключается условие о вознаграждении за ее труды (нижегор., вятск.).

Во время совещаний о сватовстве свата угощают (арханг., сарат.).

В Олонецкой губернии отправление сватов в дом невесты сопровождается следующим обрядом. Перед образом зажигают свечи; все домашние и присутствующие приседают на лавки, а потом встают и молятся Богу. Жених подходит к своим родителям, кланяется им в ноги и просит их благословения «на женитьбу и долгий век с женой богосуженой». «Бог благословит тебя на доброе дело, рожоное дитятко!» — благословляют жениха родители, касаясь головы его иконою.

У переселенцев-малороссиян в Саратовской губернии, когда кончены все переговоры со сватами, мать жениха зажигает перед образами свечи, и все молятся Богу. Помолившись, жених кланяется отцу и матери в ноги, а если их нет, то старшим в семействе, а они его благословляют.

После этого он подает старостам хлеб-соль, и они отправляются в дом невесты. В Малороссии, кроме нарочно изготовленного хлеба, жених дает сватам также по посоху (по палке) в знак полномочия. На Дону в знак полной доверенности сватам дают хустки (маленькие платки или небольшие куски ткани).

Сваты идут в дом невесты с хлебом-солью. Кроме Малороссии, также в некоторых других местностях (костр., пенз., могил.), сваты запасаются также водкою, если надеются получить согласие на свое предложение без отсрочки.

В некоторых местах Олонецкой губернии сваты отправляются непременно на лошади; в противном случае их не примут: сватов, пришедших пешком, не считают и сватами и говорят: «Сваты на батогах не ездят» (эта поговорка указывает, кажется, что у сватов бывают в руках посохи). Смотря по родне или состоянию жениха, сваты едут большим или малым поездом.

В дом невесты сваты приходят или одни, или вместе с женихом (последнее: малорос., арханг. (иногда), дон. (иногда)). В Малороссии жених в ожидании ответа со стороны невесты и ее родителей остается у лошадей или под окошком.

Пришедши в дом невесты, сваты молятся образам и приветствуют родителей невесты. Сваты обыкновенно представляются людьми, приехавшими издалека, в незнакомую сторону. Г-н К. Д. Кавелин справедливо видит в этом воспоминание о тех временах, когда роды и семьи были единственными общинами, которые тогда не были связаны между собой и не имели одни к другим никаких правильных, постоянных отношений¹³⁹⁶. Очевидно, приведенный нами выше обычай Олонецкой губернии приезжать сватам на лошади указывает на то время, когда таким образом прибывало обыкновенно посольство за невестой из отдаленной стороны.

Сватовство представляется обычно в таком виде.

Сват одевается в новый армяк, подпоясывается красным поясом, надевает на голову щегольскую шляпу с кистью или павлиньим пером; шею обвязывает пестрым, преимущественно красным платком. Это больше наряд горожан и зажиточных деревенских. Сват отправляется в дом с посольством, сначала один. У дверей принимают его как незнакомого; он кланяется св. образам, потом хозяевам и, наконец, на все четыре стороны. «Здравствуй, хозяин с хозяйкой, — начинает он говорить первый, — с твоими детьми и твоею красной девицей. Ехал и заплутался: ночь темная и немесячная; тут засветился у вас в тереме огонек». — «Родимый, — отвечает хозяин, — для добрых людей наша избушка, добро жаловать. Но кто ты, батюшка? Господин-барин аль купец? Товары али какие везешь и, знать, далече?» Сват, поглаживая бороду и посматривая на сторону, говорит: «Мы товары развозим, батюшка родимый, для праздников радостных, для девиц суженых». Дальнейшие слова свата указывают уже на то время, когда между родами и семьями стали завязываться некоторые связи и отношения: «К тебе, — продолжает сват, — мы едем не гостить, не праздновать, но пиры подымати. Мы слышали, а про то нам сказывали добрые люди, у тебя во высоком терему живет красная пригожая. Она-то нам надобна». В Псковской губернии если сватать пришла сваха, то она иногда, придя в дом невесты, берет от порога клюку и идет с нею по избе, и этим символическим знаком дает знать о цели своего посещения. Мы видели уже, что в Малороссии при самом отправлении своем сваты получают по посоху от жениха. Укажем также обычай самоедов, у которых сват приходит обыкновенно с железным костылем в руке. Войдя в чум, он ставит его в угол, и все понимают уже цель его посещения. Вероятно, посох в руках сватов указывает опять на то, что вначале сваты действительно приходили из чужой, далекой стороны; а впоследствии посох — обычная принадлежность сватов как путников — стал символом сватовства.

В тех местностях, где сваты приходят с хлебом-солью, они кладут ее на стол; в Костромской губернии сваты предварительно спрашивают родителей невесты: прикажут ли последние положить хлеб-соль на стол? Если родители невесты имеют в виду отдать дочь за предлагаемого жениха, то принимают хлеб-соль охотно и говорят: «Хлеб-соль берем, а вас пировать зовем», а если не имеют в виду отдавать дочь, то принимают хлеб-соль не очень охотно и говорят: «Хлеб-соль берем, а за порученье¹ на суд людям отдаем».

Сваха, вошедши в дом родителей невесты, обыкновенно садится под матицу (брус, поддерживающий потолок). Это делается для того, чтобы дело шло успешнее. От этого «посидеть под матицей» — значит сватать, быть свахой. «Под матицу села, так — сваха». В Архангельской губернии в старые годы, когда сваха в невестин дом придет со своим сказом, то «не садится и дальше матицы полатей не заходит; сгребется руками за матицу, из рук ее не выпускает: сказывай ей либо “да”, либо “нет”».

В Ярославской губернии когда отец невесты спрашивает свата, зачем он пожаловал к нему, то сват отвечает: «Ишшу, нет ли где полуцце любо яроцки, любо целушецки на свой двор. Нет ли у ця, брацяша, евтакой для племени? Я слышал, онодысь, пгго у цея есци евтакая пригожая, расхорошая да и продажная». 0*тец отвечает, что есть такая, да самому нужна. Сват убеждает не раздумывать, а отдавать скорее — «дзенжо-нецки сейчас же на руцку»; не надо, говорит, мешкать, чтобы «годы у ней не ушли». В Вологодской губернии после первых приветствий сват обращается к отцу невесты с такими словами: «Ну, любезный (имя отца невесты), у тебя есть товарец, а я знаю купца на него». — «Милости просим, свой товар мы лицом продадим», — отвечает отец невесты. Подобным образом предлагают брак и во многих других местах.

В Олонецкой губернии сваты, вошедши в избу, останавливаются под матицей. Гостей просят садиться, но они отказываются: «Нам, де, садиться не время, мы, мол, не сидеть пришли и не гостить зашли, а за добрым делом — за сватовством; у нас есть добрый молодец, у вас — красная девица; так нельзя ли их, по божьему суду, вместе свести и породниться с вами». Иногда, чтобы сделать это предложение, сваты вызывают родителей невесты в сени. В Архангельской губернии сват, явившись к родителям невесты, объясняет причину прихода и просит дать ему ответ: приказ или отказ. По местам тут же сажают сватов угощать.

Предлагая брак, сваты, а особенно свахи, расхваливают жениха, его нравственные достоинства, его семью, хозяйство. По словам сватов, о женихе «ни в песне, ни в басне не слышно». «Не семейный (он) какой! Ни золовок, ни деверьев нет; один ведь весь у отца и у матери». Если жених из «большой семьи», то сваты указывают, что золовки — товар ненадежный, навернется жених — держать не станут. «Хватись — чего у мужика нету!» — так начинают сваты свой рассказ о том довольстве, в котором живет предлагаемый ими жених. При этом сватающие, особенно свахи, не стесняются приписывать жениху такие достоинства, которыми он вовсе не обладает, преувеличивают его хозяйственные средства и т. д. От этого пословицы: «Не выбирай невесту, выбирай сваху», «Бесстыжие глаза — ровно у свахи», «Хлопай ушами — сваха все скажет», «У нашей свахи так: хожено, так слажено, а расхлебывайте сами».

В некоторых местностях все переговоры с пришедшими сватами ведет мать невесты, а отец невесты не принимает участия в их разговоре. Хотя бы родители желали выдать дочь за предлагаемого жениха, однако в обычае не соглашаться сразу, а заставлять себя упрашивать, прибирая разные причины к отказу (перм., псков., пенз., малорос.). Так, в Малороссии при предложении брака родители невесты становятся в оборонительное положение, холодно смотрят и холодно отвечают своим гостям. «Дивка— по словам их — еще молода, да вона и замуж не дума хоче, да и николи им свадьбу грати, и те и се». Старосты начинают упрашивать, умаливать. Все эти отнекива-нья и отказы делаются для того, чтобы люди сказали: «Там уж як просили та молили, насилу подався». Во время переговоров со сватами в Малороссии невеста должна, по обычаю, стоять у печи и отламывать кусочки глины («шч колупати»).

Если родители невесты действительно не желают выдать дочь за предлагаемого жениха, тогда они отвечают отказом на предложение сватов. Форма такого отказа обыкновенно вежливая — стараются отказать не прямо, а обиняками, как-нибудь замять разговор: боятся, как бы не преградить дороги другим женихам (перм., псков., вятск., енис.).

В Пермской губернии вследствие такого отсутствия прямого отказа, несмотря на видимое нежелание родителей невесты отдать дочь, приходят сватать за того же жениха в другой, даже в третий раз. Там, где в обычае приносить хлеб, последний в случае решительного отказа возвращается принесшим его. Иногда, имея в виду отказ, просят, однако, отсрочки для решительного ответа, чтобы не оскорбить сватающих (арханг.). Впрочем, отказывают иногда и грубо. Например, в г. Пскове родители невесты, если не согласны выдать дочь, говорят свахе: «Не туда попала». Та отвечает: «Власть ваша, а честь не бесчестье вашей дочушке». В Малороссии «если он (отец) встречает какие-либо препятствия или не соглашается почему бы то ни было, то говорит: “Я не умею приложить к сему делу ума-разума, а скажу попросту: вы идете с дальней дороги, устали, не выпить ли вам по чарке водки?”» Это означает отказ, и они должны взять назад свой хлеб. Другие же родители поступают иначе: если они знают, что дочь не согласится выйти замуж (за предлагаемого жениха), то призывают ее, чтобы поднесть по чарке водки старостам и самому жениху, который иногда бывает вместе с ними. Дочь выносит из соседней комнаты водку на деревянной тарелке вместе с гарбузом (тыквою). Пристыженные убираются немедленно и несут вместо хлеба гарбуз. Это большое оскорбление для жениха; оно делается известным по всему селу, и тогда жениху остается долго ждать у моря погоды.

В случае желания выдать дочь за предлагаемого жениха родители иногда изъявляют свое согласие в первое же посещение сватов.

В Белоруссии отец невесты отвечает на предложение свата, что должно с женой посоветоваться: «Дый чи согласна и яна? Гэта ж яе век, гэта ж треба ей век жиць; ня ведаю, як яна». Отец дочери: «Ну пгго-ж, чи думаешь сё лета кидать татку, матку, чи пойдзешь у людзи?» Дочь, ничего не говоря, убегает «в истопку». Родители, сначала мать, а потом отец, идут к ней в «истопку» и спрашивают ее, думает ли она идти за предлагаемого жениха, говорят ей, что, по их мнению, можно бы. За ними идет через несколько времени и сват. Дочь обыкновенно не противоречит желанию родителей. Потом просят свата в хату. Мать невесты приготовляет яичницу. За яичницей сват вынимает из кармана водку и потчует отца и мать невесты и ее саму. Потом просит у дочери руки для жениха, и та протягивает руку в знак согласия. Иногда не родители и сват идут в «истопку», а невесту призывают в хату.

В Малороссии когда родители согласны на выдачу дочери, мать, склоняясь на умаливанья сватов, говорит: «Та хто и зна, як ще д1вка». Если невеста не согласна на предлагаемый брак, то не входит в хату. Если же согласна, то, когда ее спрашивают, желает ли выходить замуж, она молчит и улыбается: это знак согласия. Тогда старосты угощают всех принесенною ими водкою. В это время жених входит в избу и становится возле дверей. Собираются родственники и соседи, начинается угощение. Потом невеста подносит старостам по платку или шитому ручнику, а жениху — непременно платок. Дело формально начато, «уж ручники побрали». Значительное участие в решении вопроса о своей судьбе невеста имеет, например, в. некоторых местах Подольской губернии. Там невеста, завидев сватов, прячется на печку. После приветствий с хозяевами сваты стаскивают с печки спрятавшуюся там девушку, которая, если желает выйти замуж за парня, которого сватают, сейчас же становится у печки. Если же, напротив, не желает выйти замуж, то уходит опять на печку, говоря: «И/цть co6i, мет вас не потр1бно», и сваты уходят. Когда невеста станет возле печки, сваты спрашивают ее, согласна ли она выйти за такого-то парня. Девушка никогда не должна сразу изъявлять своего согласия, а должна ссылаться на родителей. Когда же родители отзовутся: «Може, вона вам нездатна, ми ще не маем и за що видати, бо ще не присгарались», то в то только время девушка должна отвечать: «Я буду сгаратися, аби була годна, я за нього таю гаду i все, що треба, знайдеться».

Иногда и в великорусских губерниях родители невесты немедленно изъявляют согласие на предложение сватов; но чаще откладывают решительный ответ.

«Чужова дитя не спесью взять — к ней находишься да накланяешься» (псков.).

Скорым согласием родители боятся подвести себя под сомнение (арханг.).

В Олонецкой губернии родители невесты, откладывая решительный ответ, говорят: «У нас невеста не безродна, не беспле-менна; когда приехать (вторично) ведом даем». В Архангельской губернии родители невесты в таком случае говорят: «Надо спросить еще у невесты и у родни; буде родня присоветует да невеста поохотит, так за нами дело не станет». В Псковской губернии тоже откладывают ответ на предложение сватов, потому что нужно посоветоваться с родственниками и спросить согласия дочери. Иногда откладывают решительный ответ и в Белоруссии, причем говорят, что надо посоветоваться с семьей и порасспросить невесту. В том случае, когда окончательный ответ отложен, родители по уходе сватов спрашивают согласия невесты и советуются с родственниками, хотя иногда, собственно говоря, только из приличия.

В Архангельской губернии в следующее за посещением сватов утро родители невесты идут к своим родственникам и объявляют последним: «Приходил к нам вчера жених такой-то, так что вы нам присоветуете?» Тут родственники рассмотрят жениха со всех сторон, и если найдут стоящим, то говорят: «А и с Богом! Нечего нам девку-то держать, она и то у вас в годах ведь: того и гляди, пожалуй, что зыбку¹³⁹⁷ наживет, а теперь хоть цесью (честью) выдаем».

Советы родителей невесты с родственниками бывают также в Нижегородской губернии. Там родители невесты после глядин жениха приглашают к себе своих родственников и хороших знакомых и советуются с ними — выдавать ли дочь за предлагаемого жениха; если на таком советливом сговоре последует одобрение жениха, то решают дело тем, чтобы выдать.

Подобные советы также в обычае и в других местах, например в губерниях Вологодской, Ярославской, Курской.

В некоторых местах родители после посещения сватов отправляются глядеть жениха. Родителей невесты, пришедших смотреть жениха, отец и мать последнего принимают с почетом и угощают. К пришедшим выходит жених и потчует гостей. Если жених понравится родителям невесты, то они просят его к себе в гости. Если же нет, то, выпив только одну рюмку водки и отказавшись от другой, уезжают домой, поблагодарив за хлеб-соль (нижегор.). Но обыкновенно глядины жениха соединяются с глядинами невесты (см. ниже).

Родители невесты ездят также к жениху затем, чтобы осмотреть его дом и хозяйство. Смотреть дом и хозяйство жениха: «смотреть печи» (дон.), «дымничать» (псков.), «глядеть дворы» (ставроп.), «ездить на разгляды» (малорос.).

В одной песне (Енисейская губ.) невеста просит своего отца сходить к жениху разузнать про его житье-бытье, домашество жениха. С осмотром дома и хозяйства соединяются иногда и глядины жениха (нижегор.).

Смотреть дом и хозяйство жениха идут отец и мать невесты (исков., дон., малорос.). В Нижегородском уезде смотреть дом жениха идет мать невесты с какою-нибудь родственницею. В других местах смотреть житье-бытье жениха ездят родные невесты (арханг., курск., ставроп.). Пришедшие осматривают избу, амбары, чуланы, сундуки, смотрят жениховы пожитки, запасы хлеба и т. д. Бедные женихи нередко в это время нарочно приносят в свой дом чужие вещи для показа посетителям. Так же иногда показывают вместо своих амбаров чужие, иногда даже чужую избу выдают за свою (арханг., псков., нижегор., дон.).

Если по осмотре окажется, что семья жениха зажиточна, то отец невесты говорит, что в такой семье его дочь от голоду не умре (ставроп.). Когда родители невесты согласны на выдачу ее за предлагаемого жениха, то — или в день сватовства, или в день, особо назначенный, — устраиваются смотрины или глядины невесты и жениха (погляжъе, псков.). В Вятской губернии этот обряд называется казанъем невесты или смотрами.

Нам кажется несомненным, что и в глубокой древности у нас не только жених и его родственники смотрели приобретаемую невесту и оценивали ее достоинства, но и родители невесты при выдаче ее замуж сообразовывались, по крайней мере, в большинстве случаев с тем — стоит ли жених того, чтобы отдать ему их дочь.

Обращать внимание на личные достоинства жениха, т. е., собственно говоря, на его наружность, родителей всегда могло побуждать желание самой невесты выйти за того, кто ей понравится. Родители, разумеется, могли и добровольно принимать во внимание такое желание своей дочери. Но, с другой стороны, сама невеста в самом первобытном обществе почти заставляет своих родителей волей-неволей сообразовываться с ее желаниями.

Например, у кафров, где отцы нередко страшно бьют дочерей, если они не соглашаются принять избранного для них супруга, девушки, однако, имеют в значительной степени право выбора жениха. Девушки, прежде чем согласятся дать слово, осматривают жениха и смотрят на его походку.

Но если, с одной стороны, девушка желает выйти за человека, который придется ей по сердцу, то, с другой стороны, и самый осмотр ее самой женихом — в ее же интересе.

«Становись-ка млад отецкий сын, — говорит невеста, в свадебной песне, —

На одну со мной мостиночку,

На едину перекладинку,

Гляди вточь да во ясны очи,

Гляди впрямь да во бело лицо,

Чтобы жить тебе не каяться,

Мне-ка жить бы - да не плакаться».

У нас в старину считалось неприличным, чтобы посторонний мужчина видел девушку, а потому невесту смотрел не сам жених, а посланная от него «смотрилыцица», которая потом рассказывала жениху о виденном. Невеста же не видала жениха до самой свадьбы, его достоинства оценивались ее родителями, в руках которых было все заведование брачным делом.

Но в низшем классе русского народа, где почти повсеместно не считается предосудительным девушке находиться в присутствии посторонних мужчин, в настоящее время, как, несомненно, это было и во времена отдаленной древности, жених с невестою смотрятся большею частью лично в присутствии родителей и родных их обоих. Впрочем, и в простом народе иногда жених не сам идет смотреть невесту, а посылает от себя доверенную женщину — смотруху, смотрею — для осмотра невесты. При этом оценка достоинств невесты и решение вопроса о том, следует ли продолжать сватовство или прекратить его, принадлежит обыкновенно жениху, а оценка достоинств жениха и решение вопроса о дальнейшей участи сватовства принадлежит или невесте, или ее родителям.

В Орловской губернии сват таким образом спрашивает у родителей невесты позволения приехать с погллдками: «Ведь у нас, — говорит он, — сторонушка православная, не бусурман-ская, в ней не венчают молодых без погляду».

В Нижегородской губернии, заручившись предварительно согласием родителей невесты на то, чтобы посмотреть невесту, жених и родители и близкие родные, пришедши в дом родителей невесты, просят показать невесту, приговаривая: «Наш товар глядите, свой кажите». Невесту, предварительно разряженную, к пришедшим выводит ее крестная мать. Все встают. Невеста, почтительно поклонившись, становится перед гостями. Минуты три все остаются в таком положении: гости смотрят невесту. Потом невесту уводят к печи, за перегородку или за занавес. Эта церемония повторяется до трех раз. В это время родственники жениха советуются с ним и между собою шепотом. После третьего раза гости говорят невестиной крестной матери: «Свахонька, проведи-ка по полу невесту — не хрома ли?» Желание их исполняется беспрекословно. Иногда пришедшие просят невесту, чтобы она поработала при них: поткала, попряла, пошила и пр.

В Вологодской губернии в день, назначенный при предварительном посещении сватов, жених, его родители и близкие родственники отправляются в то село, где живет невеста, и останавливаются у соседей невестиных родителей. В то время невесту наряжают ее подруги; когда ее совсем снарядят, отец и мать приглашают жениха и его родных. Последние входят в избу, молятся Богу, кланяются хозяевам и становятся в переднем углу. Отец жениха говорит отцу невесты, что они приехали «за делом: посмотреть его любимую дочь». Тогда подруги выводят невесту из кути (угол избы против печи) на средину избы и сажают ее на скамейку. Жених и его родные подходят к невесте и осматривают лицо, шею, уши, руки; если же это бывает вечером, то — со свечою в руках. Осмотрели, невеста всем нравится. Но еще просят ее пройти по комнате. Когда невеста сядет снова на скамейку, тогда уже жених показывает ей свою походку.

В Енисейской губернии смотренъе начинается возгласом свата: «Вот смотрите вы нашего жениха, нам кажйте-ка невесту свою». В некоторых местах невесту выводит непременно крестная мать. Когда невеста раскланяется со всеми, жених берет ее за руку, и они оба встают на одну половицу таким образом, что к образам становится жених, а к дверям — невеста.

Обыкновенно смотрины бывают прежде рукобитья. Но в некоторых местах и после (арханг., енис.), так что в последнем случае смотрины имеют значение формального представления друг другу жениха и невесты.

После осмотра невесты и жениха жених и его родные выходят на двор или в сени. Там родные жениха спрашивают его, понравилась ли ему невеста? В это время обыкновенно и родители невесты спрашивают свою дочь, понравился ли ей жених. Если жениху не понравилась невеста, то он объявляет об этом родным. В этом случае посетители уезжают — в некоторых местах не простившись с хозяевами. Если же невеста понравится жениху, то он, объявив об этом своим родным, возвращается с последними в дом родителей невесты. Если и родители невесты решат выдать свою дочь за предлагаемого жениха, тогда между стороною жениха и стороною невесты заключается договор о браке.

Прежде заключения этого договора стороны условливаются о дне бракосочетания, о вознаграждении стороною жениха стороны невесты, где такое вознаграждение в обычае, о приданом за невестой и т. д. Имущественные условия брачного договора мы рассмотрим после.

Потом брачный договор закрепляется обычными способами закрепления договоров — с некоторыми, впрочем, добавлениями, вызываемыми специальною природою брачного договора.

Пред заключением договора в обычае в некоторых местах, что родители невесты спрашивают предварительно ее согласия. Выше мы уже приводили соблюдаемый при этом обычай Тамбовской губернии.

В Олонецкой губернии отец спрашивает дочь, хочет ли выходить замуж: «Ну как, — говорит он, — смотри, думай и гадай». Дочь отвечает: «Куда вода полилась, туда и лейся, отдавайте и благословляйте».

В Костромской губернии родители говорят невесте: «Ну, дочь наша, хочешь ли замуж? Вот жених. Ты не выходила из нашего послушания, и мы радели о тебе». — «Воля ваша, батюшка и матушка, коли он вам по душе», — отвечает дочь. В Новгородской губернии родители говорят при этом: «Невеста согласна, и мы отдаем».

В Енисейской губернии невесту о ее желании или нежелании выйти за предлагаемого жениха спрашивает ее мать, в другой комнате, чтобы не стыдить невесты. По изъявлении невестою согласия отец ее говорит: «Волей выбрала молодца — не пеняй же после на отца».

Скрепление брачного договора совершается обыкновенно таким образом, что лйца, его заключающие, бьют по рукам, молятся Богу и пьют вино. От способов заключения договора и самое заключение его называется рукобитьем, смолвинами (псков.), запоем (нижегор., ворон., пенз., сарат.), пропоем (ворон., оренб., тамб., курск.), запиваньем и пропиваньем (яросл.), пропи-ванкажи (курск.), запоипами (смол., белорус.); заключение договора называется также просватаньем или рукобитьем (перм.).

Рукобитье (нижегор. «рукобитье по товару») бывает в доме родителей невесты и совершается таким образом, что лица, заключающие договор, берутся за полы своего платья и ударяют по рукам. Перед рукобитьем зажигают свечи (арханг., нижегор., енис., олон.; в последнем случае свечу зажигает мать невесты). Перед рукобитьем или после него молятся Богу. Вино, которое пьют после рукобитья, всегда женихово. Бывает со стороны жениха и другое угощение. Потом бывает вино и угощение и со стороны хозяев.

Бьют по рукам отцы жениха и невесты (волог., вятск., тул., дон., енис., костр.), сват жениха и отец невесты (нижегор., яросл., некот. места олон.), сват жениха со всеми родными («рожниками») невесты (олон.), сваты с отцом и матерью невесты (белорус.). При рукобитье обыкновенно присутствуют родственники невесты и жениха.

В некоторых местах, когда бьющие по рукам возьмутся за руки, тогда велят поцеловаться жениху и невесте (костр.). Тогда укрепляется засватанье.

В Нижегородской губернии рукобитье скрепляется иногда чтением молитв и благословением священника. Но чаще «скрепление рукобитья совершается без священника; тогда молодые в присутствии всех гостей должны поцеловаться три раза».

В Пермской губернии рукобитье совершается таким образом: «отцы меж собой, матери меж собой и крестные меж собой, сойдясь в кучку, хватываются рукамщ образуя перекрест; крестный женихов отец, а за неимением его — тысяцкий берет в правую руку свой носовой платок и разнимает у схватившихся руки, проводя своей рукой по их рукам и приговаривая: «Господи, благослови! Дай Бог благополучно!» — и руки распускаются, а мать жениха провозглашает: «Ну-ко, сватьюшка-сва-тьюшка, пожалуйте нам невесту-ту». Разнимающий руки, очевидно, является свидетелем заключаемого договора.

В Енисейской губернии сваха и кто-нибудь из самых почетных присутствующих, например крестная мать или крестный отец невесты, разнимают руки отца невесты и отца жениха. Потом отец невесты подводит ее к отцу жениха, который берет ее за руки, руки их также разнимают. В Пошехонском уезде при заключении брачного договора сваты берут руки отцов жениха и невесты, соединяют их и трижды переводят пирог через сложенные руки; потом ломают пирог пополам и одну половину отдают женихову отцу, а другую — невестину; как скоро совершен этот обряд, брачный договор считается заключенным.

На Дону обряд рукобитья таков, что отцы жениха и невесты, подавши друг другу руки, обмениваются хлебом, называя при этом в первый раз друг друга сватами.

В некоторых местах Белоруссии мать невесты в знак того, что дело связано и укреплено, обвязывает опорожненную бутылку от водки узенькими шерстяными поясками, которыми мужчины опоясываются по рубахе. Сваты увозят с собой обвязанные так бутылки.

Мы уже привели выше обряды, которыми сопровождается в некоторых местах Малороссии заключение договора о браке. В других местах, когда родители невесты согласны на предложение сватов, последние для заключения формального договора о браке приходят после первого их посещения в особо назначенное время. Невеста подносит старостам на деревянной тарелке по рушнику, вышитому бумагой, иногда — красным шелком. Приняв рушники, старосты перевязывают их себе через плечо и оставляют в доме невесты принесенный ими хлеб, а взамен берут невестин хлеб.

В Нижегородской губернии, когда сват жениха возьмет руку отца невесты, тогда руки их разнимает жених в знак своего согласия; потом сват вынимает из кармана разомкнутый замочек и, замкнув его, кладет опять в карман¹³⁹⁸.

В Олонецкой губернии, когда невестин отец и старший сват бьют рука об руку, старший дружка ударяет в колокольчик.

В Архангельской губернии по совершении рукобитья кто-нибудь из жениховых родственников бежит по деревне с двумя колокольчиками, чем дается знать, что невеста засватана, и тогда на пиршество собирается родня невесты.

В Псковской губернии подруги невесты выбегают по руко-битьи за ворота и поют просватанье.

После заключения брачного договора во многих великорусских губерниях начинается обрядовый плач невесты, которая в причитаньях жалуется на своих родителей, приневоливающих ее к замужеству, прощается с родителями и родственниками, страшится чужой стороны (олон., перм., волог., псков., новгор.; от этого и сам вечер, когда родители изъявляют согласие, называется заплачкой — белорус.).

После заключения брачного договора производится обрядовое сближение жениха и невесты. Обряд сближения жениха и невесты бывает иногда в один день с заключением брачного договора, иногда же для обряда сближения назначается особый день. Обрядовое сближение жениха и невесты называется сводолл, сговоролл, поллолвкой, ладолл (псков., твер.), ладами (ка-лужск.), ладинкалли (новгор., твер.), обрученьелл, порученьелл (олон.), зарученьем, запорученъелл (сибир., арханг., новгор., белорус.), образованьем (волог., олон., твер., моек., тул.). После сговора и обрученья жених называется обручеником или обручни-ком, невеста — обручницей, обрученкой, сговоренкой. Так как в древности брак вел за собою сближение, союз, нередко даже замирение дотоле враждебных родов жениха и невесты, то до сих пор в некоторых местах свод жениха и невесты сопровождается обрядами, знаменующими замирение и сближение родов жениха и невесты.

Остановимся, например, на обрядах Смоленской губернии. В день, назначенный для этих обрядов, жених со своим поездом отправляется в дом невесты. Поезд останавливается на дворе. Дружка идет к окну и просит позволения войти обогреться: «Негде, — отвечают ему, — у нас пирушка». Дружка возвращается к своим и через несколько минут идет снова под окно; тот же отказ. Во все это время с той и другой стороны сватьи поют укорительные песни. Дружка подходит в третий раз, но уже не к окну, а к дверям. Здесь он истощает весь запас своего красноречия, убеждая непреклонных хозяев впустить его обогреться в избе, и наконец он достигает своей цели: к нему выходит невеста, сопровождаемая сватом и поездом; навстречу им подвигается поезд жениха, предводимый так же сватом, и в сенях сводит жениха с невестой, и это делается так: сват жениха, подвигаясь с ним вперед на один шаг, говорит свату невесты: «Я к тебе раз». Сват невесты, делая с невестой то же, отвечает: «И я к тебе раз». Это производится до трех раз, за третьим сходятся сваты, делают сливки\ которые пьют сами и потчуют поезжа-ных;¹³⁹⁹ недопитое ими выливают через свою голову; потом складывают руку жениха с рукою невесты, вводят их в избу, где уже накрыт стол, около которого обводят их три раза и потом сажают на куте¹⁴⁰⁰. Поезжаные обеих сторон местятся возле них. На реке Ояти, когда сойдутся роды жениха и невесты, торгуясь из-за каждого шага, тогда производится обряд сближения жениха и невесты. Этот обряд начинается тем, что «дружка подносит им стакан меду, который они пьют глотками: то один хлебнет, то другая; при каждом глотке — широкий русский крест; в зрителях — умиление и мертвое молчание. Когда стакан выпит до дна, жених бросает в него монету; невеста берет ее, и они в первый раз публично целуются».

Обыкновенно сближение жениха и невесты обставлено религиозными обрядами. Например, в некоторых местах Псковской губернии обряд обручения является в таком виде: отец невесты вынимает из божницы икону, зажигает свечи и выходит в сени, а за ним и все. Там отец жениха ставит обручающихся ближе друг к другу и накрывает их тулупом. Покрыв, отбирает кольца, какие имеют, произносит молитвы, благословения и т. д., меняя между ними три раза кольца, потом снимает с них покрывало и предлагает помолиться пред образом и поцеловать его. Присутствующие также крестятся и читают молитвы. Потом обрученные становятся на колени перед своими отцами, кланяются им в ноги, после чего отец жениха предлагает обрученным поцеловаться три раза, чем и кончается обряд обручения.

В Олонецкой губернии богомолье (благословение) совершается таким образом: в большой угол ставят широкий стол, накрытый белою скатертью; на стол кладут белый («свадебный каравай») и черный («коврига благословенная») хлеб и соль. Приглашают причет. Священник по окончании молитв осеняет молодых крестом; а отец невесты благословляет ее и нареченного ее жениха хлебом и солью.

В Енисейской губернии обряд обручения совершается таким образом. Поздоровавшись, жених берет невесту за руку, заходит и садится за стол, так что она у него справа; за стол же с другой стороны заходят отец и мать жениха. В этот момент садятся все, кто бы ни был в комнате, и отец невесты зажигает приготовленные у образов свечи; затем отодвигают стол, все встают с мест и молятся образам. После того подается платок, за четыре угла его берутся правыми руками отец жениха, отец невесты, сам жених и сама невеста; двое последних сводят свои концы платка рука к руке и переменяются ими. Обручение скрепляется поцелуем.

В некоторых местах Малороссии назначают день сговоров или сводов. В этот день в доме родителей невесты в присутствии родни невесты и жениха дружка требует от отца невесты, чтобы показали товар; тогда выводят невесту и ставят рядом с женихом. В это время затепливают свечи, и все встают. Помолившись Богу, дружка спрашивает о взаимном согласии у жениха и невесты и, получив утвердительный ответ, берет водку, ставит на поднос, наливает и подносит рюмку сведенным жениху и невесте. Жених, отпив немного, подает рюмку невесте: чего та не допила, выпивает жених. Потом невеста подает ему хустку или платок; полученным подарком жених утирает лицо невесты; затем жених с невестою целуется. После этого обряда жених отдаривает невесту деньгами (от 10 коп. до 2 руб., смотря по состоянию жениха).

В некоторых местах при сближении жениха и невесты соединяют их руки (дон<ской> стар<инный>, орл., калуж.).

18 А се грехи злые, смертые Кл I 545

В некоторых местах Олонецкой губернии жених при порученье берет невесту за руку и слегка пожимает ее.

Во многих местностях сближение жениха и невесты состоит в их взаимных подарках, причем обыкновенно жениха и невесту ставят или сажают рядом, и они целуются. Подарком невесты обыкновенно бывает платок (перм., новг., сарат., дон., малорос.), весьма редко — другая вещь, например, материя на жилет и т. п. (псков.), жених же дарит невесту деньгами (арханг., перм., дон., белорус., малорос.) или вещами: башмаками, чулками, зеркалом, гребнем, белилами и румянами и т. п. (яросл., новг., псков.).

В других местах жених и невеста меняются кольцами (енис., белорус., в песне Олонецкой губ. — «перстенево обручаньицо») и целуются (енис.); в других — невеста дарит жениху свой платок, а он ей — кольцо (арханг.; кроме кольца жених дарит и другие подарки: нижегор.). В Смоленской губернии жених дарит невесте платок, невеста же ему — кушак.

В некоторых местах Олонецкой губернии после порученья жених достает шкатулку с подарками, кладет ее на поднос и подает невесте. Невеста, отворотившись от стола, за которым сидит жених, замечает, что нет ключа от шкатулки, а потому опять ворочается к столу за ключами и подносит со своей стороны подарки жениху. Жених вынимает ключ и отмыкает шкатулку, с которою невеста вторично отворачивается от стола и рассматривает подарки; потом она заплачкою¹⁴⁰¹ благодарит жениха за его честные подарочки; но иногда в заплачке выражается недовольство «нищенскими» подарками, которые не соответствуют достоинству ее рода.

В Белоруссии на последних запоинах женихов сват подает невесте в рюмке деньги. Она выпивает водку, деньги берет себе и дарит свата платком, обвязанным поясом. В некоторых местах по заключении брачного договора родители невесты посылают жениху платок (моек, платки давать, твер. дать плат). В старину родители невесты посылали жениху ширинку¹⁴⁰².

В Ярославской губернии назначается особый день для «пе-редарья» жениха с невестой. В этот день от жениха привозят подарки невесте, а она с привезшими посылает дар жениху.

Что касается жениховых и невестиных подарков, то значение их, кажется, следующее. Платок — обычный головной убор девушки (платок в некоторых местах надевается девушками на голову в виде повязки, так что макушки бывают открыты; такая повязка называется местами «венцом»), заменивший древнее девическое украшение — венок. Последний есть символ девственности. Это же значение было потом перенесено на платок. Но с символами своей девственности невеста, по народному понятию, не должна расставаться добровольно: жених, по свадебной песне, — «сорви-венок»¹⁴⁰³. Поэтому, например, в Пензенской губернии при своде жениха с невестою «не сама последняя отдает свой платок жениху, а он вырывает платок из рук невесты и насильно целует ее». Или в Белоруссии не сама невеста дает жениху свой платок, но он берет его у нее, сжимая при этом несколько руку невесты. Впоследствии, когда в народе осталась память о переходе платка от суженой к суженому, но забылось значение этого перехода, платок стал просто обычным даром невесты жениху. Позднее обычный дар невесты жениху — платок — был в некоторых, впрочем, только местах заменен другими подарками, а в Смоленской губернии платок уже дарит не невеста жениху, а наоборот.

Что же касается до подарка невесте со стороны жениха, бывающего прежде или после отдавания невестой своего платка жениху, то нам кажется, что женихов подарок, по первоначальному значению своему, представляет вознаграждение со стороны жениха невесте за ее девство. Припомним здесь уже приведенную нами выше песню, в которой говорится, что молодец выкупает у девушки ее вено (венок). Венок заменен был впоследствии платком.

После обрядового сближения жениха и невесты последнюю в некоторых местах покрывают платком или фатою.

В Архангельской губернии, как скоро девушка бывает просватана, она накрывается фатой, даже спит в ней.

В Вологодской губернии покрывание невесты совершается таким образом. После образования жениха и невесты бывает угощение гостей. По окончании стола мать жениха срывает с головы невесты девическую повязку и покрывает невесту платком.

В Олонецкой губернии невеста сама подносит жениху фату, сложенную несколько раз в средину углами. Жених разгибает углы фаты и при каждом угле, им разогнутом, целует невесту. Потом невесту накрывают фатою.

Местами, например в Архангельском и в некоторых местах Пермской губернии, невеста никуда не выходит из дому после просватанья.

Как покрывание фатою, так и то, что невеста не должна выходить в народ, указывают, очевидно, на исключительный характер тех прав, которые муж приобретает над женою по заключении брака.

Потом обыкновенно следуют дары со стороны невесты родственникам жениха.

Например, в Олонецкой губернии невеста обходит с вином всех родственников жениха, собравшихся на свадьбу, а ее родители дарят их при этом подарками и угощают хлебом-солью, приговаривая: «Чем Бог послал».

Дары со стороны невесты в употреблении также в Пермской, Вятской, Псковской, Московской, Нижегородской, Витебской губерниях.

В Архангельской губернии невеста дарит шелковые или бумажные платки священнику, жениху, свату, сватье, повоз-никам и прочим свадебникам из ближайших жениху родственников; подарки бывают разнообразные и довольно значительные: отцу жениха подносится чаще всего рубаха с портками, матери — лучший скроек с подкладъю (кусок парчи на сборник¹⁴⁰⁴ с изнанкой), рубаха, сарафан, братьям жениха — красные рубахи, сестрицам и всем родным — по платку и другие предметы одежды, смотря по состоянию невесты. Дары эти, называемые приносами и здаръем, так же выговариваются на сговоре или при сватовстве. В с. Пингишах свадьба не совершается без здарья, хотя бы жених и хотел; родители его не перенесут бесчестья не получить даров на свадьбе сына. Часто бывает, что только по невозможности удовлетворить этому обычаю родители невесты отказывают хорошим женихам, или в таком случае жених дает подмогу невесте от 20 до 30 руб. на здаръе¹.

В с. Аямице, когда невеста всех одарит, ее родня похваляется: «У вас поезда много, а у нашей невесты еще осталось даров».

Родители и родственники жениха в свою очередь обязаны отдарить молоду, что иногда стоит им вдвое дороже полученного. Сверх того невеста получает от своих родственников при объезде их перед свадьбой деньгами от 3 до 50 коп. с каждого. Жениховы гости дарят ее свадебными пряникамщ при под-чиваньи гостей водкой или пивом она получает от них медные или серебряные монеты.

В Малороссии на сговоре невеста дарит жениха платком, а он кладет ей отдарок, от 10 коп. до 2 руб. с<ере6ром>, смотря по своему состоянию. Потом невеста подносит подарки нареченному свекру, свекрови, сестрам, братьям, дядям, теткам жениха и пр. — всем подносит платки, а свекрови — аршина три коленкору на рукава для рубахи. Свекровь же отдаривает аршином тафтяной материи или красного бархата для кокошника или кладет сарафан для нареченной дочки. Сестрам жениха дарят ленты, мальчикам-бр атьям — шелковые или суконные поясочки.

Отдарки идут своим чередом и, смотря по состоянию и усердию, бывали от 2 коп. ассигнациями до 10 коп. с<ере6ром>.

В некоторых местах Олонецкой губернии невеста после обдаривания жениховцев обходит всех своих родственников, потчуя их водкою и собирая себе подарки; женщины дарят ее сорочками и кусками разных материй, величиною в 1/4 аршина, а мужчины — суконными чулками, платками и деньгами.

В Пермской губернии по совершении обрядов просватанья садятся обедать. Жениху с невестой кладется при этом одна только вилка: это, очевидно, указывает на тот тесный союз, в который они вступают друг с другом. Передний стол занимает женихова родня, а задний — невестина. Такое размещение указывает, во-первых, на преобладание на свадьбе рода жениха над родом невесты, а с другой стороны — то, что каждый род сидит особо, указывает на первоначальную родовую особность, отчужденность, которая и при союзе родов чрез браки их членов еще долго проявляется во взаимных отношениях сблизившихся родов. На обручении, которое в Пермской губернии бывает дня за два до свадьбы, жениховы и невестины родственники сидят уже за одним столом, только таким образом, что один конец занимает родня женихова, другой — невестина.

После рукобитья, пропоя и пр., а в Малороссии — после того, как сваты получат от невесты рушники, считается заключенным брачный договор, по содержанию своему представляющий обещание сторон жениха и невесты относительно заключения брака между известным женихом и известною невестой. Когда невеста в песне просит своих родителей не выдавать ее за засватавшего ее жениха, они отвечают: «Нельзя думу разду-мати, нельзя мысли размыслити: по рукам было ударено, зелено вино было выпито, во уста было целовано» (перм.). «Сосватанная, что обвенчанная (что проданная)», т. е. так крепко следует держаться данного слова отдать невесту за засватавшего ее жениха.

После рукобитья, по мнению крестьян, грех великий, если расстроится свадьба, и та сторона, которая решилась бы на разрыв, навлекает на себя, по народному понятию, Божье наказанье, а также такой отказ вызывает неудовольствие со стороны всех родных и знакомых (нижегор., волог. и др.).

Но что отказ от предположенного брака возможен после рукобитья, это видно, например, из следующих пословиц: «Запитая дочь — не обвенчанная», «Мы сказали — не завязали», «Невеста — не жена, можно разневеститься».

На то же указывает следующий свадебный обряд в Олонецкой губернии. Когда после рукобитья гости уедут из дома невесты, на средину избы выходит ворожея, имея в руках головню с огнем, и, нашептывая какие-то слова, она делает горящею головнею круги на тех местах, где сидели гости, — это для того, чтобы «жених не отказался». Отказ от предположенного брака, таким образом, возможен.

В случае нарушения заключенного договора одною из сторон эта сторона уже несет на себе известные неблагоприятные последствия нарушенного договора. О них будем говорить ниже. Заметим здесь, что в некоторых местах Малороссии нельзя разойтись после давания рушников или платков, а в других — можно; в последнем случае нельзя безнаказанно отступиться от договора только в воскресенье после «долговин», т. е. совета, кому из родственников давать какие подарки¹⁴⁰⁵.

Значение обрученья мы рассмотрим ниже в его отношении к значению бракосочетания.

За рукобитьем в некоторых местах бывают похмелки и на-ветки.

В Архангельской губернии в прежнее время за зарученьем дня через три следовал почестный стол у жениха в дому; потом потчивала невестина мать своим обедом — хлебинами, и всякого гостя одаривала хорошими подарками.

В Пермской губернии после просватанья бывает обрядли-вый вечер — «посиденок».

В Малороссии в особо назначенный день после сватовства бывает гулянье сватанья.

После обрядового сближения жениха и невесты жених обыкновенно начинает часто посещать невесту, причем приносит гостинцы, целуется с нею при посещении, сидит возле нее и т. п.

При этих посещениях жениха подруги невесты «продают» ее ему за гостинцы (нижегор.).

В Киевской губернии после заключения брачного договора, когда старосты уйдут из дома невесты, жених и невеста отходят ко сну в одно из надворных строений — «як закон велит», «так годится по закону». Не вступая, однако, в права супругов, и каждую ночь до времени брака жених ходит к невесте спать. То же и в других местах Малороссии.

В Пермской губернии невеста с подругами после просватанья посещает своих родственников и знакомых, которые угощают ее. В Олонецкой губернии невеста с подругами и с «вожатою» (плакальщица) ходит прощаться с «родом-племенем в предсвадебный день»; это называется «отдавать добров». В Петрозаводском уезде невеста прежде всего едет к крестному отцу, а если она сирота, то — на могилу отца и матери и там причитает. В Нерехте невеста-сирота за день до брака ходит с подругами ночью на кладбище прощаться с родителями и просить у них благословения. В Енисейской губернии если у невесты нет отца, матери или обоих вместе, то она в предсвадебный день бывает у них на могиле и плачется там, что не может получить родительского благословения. В старину на Дону невеста накануне свадьбы ходила за благословением на могилы предков.

Перед бракосочетанием, обыкновенно накануне, бывает девичник, представляющий в настоящее время празднование последнего времени девства невесты. В Белоруссии вечеринки, когда празднуется последнее время девства, называются «вян-ком». В Малороссии девичник — «д1вич-веч1р».

В это время невеста является со всеми символами девственности. В Олонецкой губернии в предсвадебный день главным украшением «княгини порученой» бывает широкая, усаженная бисером или жемчугом лента, называемая «волей» или «красотою». В Тульской губернии на девичнике у невесты на голове бывает повязка по лбу так, что макушка открыта. Вдоль спины лежит заплетенная коса с вплетенною лентою. Накрыта невеста бывает белым полотном. На Дону в прежнее время на девичнике невеста имела на голове высокую шапку из черных смушек с красным бархатным или парчовым верхом, украшенную цветами и лентами. В косе у невесты был золотой косник¹⁴⁰⁶. В Ярославской губернии девушки — подруги невесты — приносят на девичник разукрашенную цветами и лентами елку, которая называется «дзевьею красотою». В Белоруссии в день «венка» голова невесты покрывается галуном¹⁴⁰⁷ и позолоченным венком. В Малороссии накануне свадьбы приготовляют «вильце» («елец», в некоторых местах — «деревце»). Это большая ветка с яблони или груши, а зимой — с сосны или ели, разукрашенная барвинком и калиною (местами на нем бывает надето еще полотенце, а наверху сделан крест) и воткнутая в целый хлеб. На девичнике всегда присутствуют подруги невесты-девушки.

Но девичник в некоторых местах представляет так же время, когда невеста расстается с символами своего девства: невесте расплетают косу и распускают волосы (арханг., новгор., енис.), снимают с головы ее символическую ленту (олон.) и т. д. Невеста обыкновенно сопротивляется расплетению косы. Косу расплетают родственники, родственницы и подруги (енис.), в других местах — одна родственница невесты (арханг., перм., новг.), в некоторых родственники и родственницы не решаются расплесть, а предоставляют это подругам невесты (олон.). В других местах расставанье с символами девства бывает в день бракосочетания перед отъездом к венцу. И в том, и в другом случае невеста расстается с символами девства в доме своих родственников. Наконец, в некоторых местах невеста венчается с символами девства и только уже после венчания расстается с ними. Выше мы высказали предположение, что расставание невесты с символами девства в своем доме есть остаток первобытного гетеризма. Подтверждение этому можно видеть в некоторых обрядах, которыми обставлено расставание невесты с символами девства — как в день девичника, так в других случаях — в день бракосочетания перед отъездом к венцу. Расставанье с символами девства обыкновенно соединяется с обрядом хождения невесты в баню, где подруги невесты «смывают» ее «девью красоту» (новгор., енис., перм.). Обряд хождения в баню должно, кажется, сопоставить со старинным обычаем вождения невест к воде, против которого в ХШ в. восставал митрополит Кирилл. Указание на связь обрядового хождения в баню с языческими вакханалиями можно видеть в том, что такое хождение представляется в народной песне соединенным с зажжением «огней да леменаций» (вспомним «купальские огни»), в том, что сорочка, которую невеста надевает в бане, «шита по три ночи летние: первая шита ночь Петровская, другая шита ночь Ивановская, а третья шита ночь Ильинская» (олон.), и пр. Само хождение в баню, например в Олонецкой губернии, обставлено такими обрядами: все отправляются в баню, отец (невесты) берет в руки свечу, на голове несет хлеб; девицы ведут невесту под руки; туда же идут и молодцы с песнями, криком и колокольчиками, а иной раз и старики — люди степенные. После бани невеста причитает: «Я не мылась, не парилась — только с волею рассталась» (олон.), пеняет своему отцу: «Как здыну-лись его рученьки благословить ее в парную баенку» (новгор.) и т. п. В песне, которую поют по возвращении невесты из бани, говорится, что у подруг невесты буйные головы причесаны, алыми лентами увязаны, только у одной невесты «алы ленточки растеряны, булавочки пораскиданы, буйна головушка растрепана, краса девичья порастеряна» (новгор.).

По возвращении невесты из бани через несколько времени приезжает жених со своим поездом (арханг., новг., енис.). В Енисейской губернии жениха ходит приглашать боярин со стороны невесты — «зв&тай». Приехавший жених берет невесту за руку, целует ее и садится с ней рядом (олон., енис.). В Нижегородской губернии жених с невестой сидят на первом месте, под иконами и не принимают участия в играх. В Новгородской губернии жених и невеста сидят за столом, который бывает на девичнике, сами ничего не едят, а угощают гостей. Эти обряды указывают на то, что молодые князь и княгиня представляются народному сознанию основателями новой семьи и хозяйства. В Олонецкой губернии, когда приедет жених, невесту окружают подруги и стараются ее скрыть и выдают ее за угощение от жениха. Этот обряд, очевидно, указывает на древний обычай покупки невест. В Тульской губернии жених с невестою угощают гостей вином (жених наливает, невеста подносит), из которых каждый кладет на поднос деньги; потом родные невесты дарят жениховых родных платками, полотенцами, за что те опять дарят деньгами. В Енисейской губернии на девичнике «припевают к невесте» гостей и они дарят ее деньгами, подавая их в стакане пива; после всех припеваются сваха и жених. Сваха и жених вместе несут дары невесте, только сваха подносит их подобно всем в пиве, а жених — на тарелке. Прежде подает свои дары сваха, потом — жених. Получая подарки от жениха, невеста целует его; жених на мгновенье приседает к невесте на колени, целует невесту и отходит.

Символы девства считаются в то же время символами девической свободы, воли — почему и символы девства называются в Олонецкой губернии волею. Эту волю девушка теряет с выходом замуж. Что же это за воля девичья? В Олонецкой губернии когда невеста выходит угощать своего жениха с поездом, то говорит: «Я ступить ступлю во сто рублей, а другой ступлю в тысячу, а уже третьему и цены нет. Я не боюсь да не полохаюсь и не стыжусь, да и не соромлюсь — пока свой долл да-й своя воля, пока у своих желанных родителей». Но, с другой стороны, не ту только волю, которую девушка имеет в доме своих родителей, теряет она при выходе замуж. Девушка, выходя замуж, оставляет три воли: «как первая-то воля девичья, а другая воля — родимого батеньки, а третья воля — родимой маменьки» (тул.). Таким образом, в народном представлении та воля, которую теряет девушка, выходя замуж, есть прежде всего воля девичья, воля незамужней женщины, следовательно, та воля, которую женщина имела в ранние времена до установления личного брака и которая и теперь сознается народом как воля девичья — воля с самостоятельным значением. С другой же стороны, выходя замуж, девушка теряет ту свободу, которую она, естественно, имеет в доме своих родителей и в основании которой лежит любовь последних к дочери, желание их дать ей возможную «негу».

Переход девушки с выходом замуж из ее прежнего положения в новое в некоторых местах Олонецкой губернии символически изображается в такой драматической форме. Перед свадьбой невеста с повязкою на голове и несколькими повязками в руках (символы воли) идет провожать вольницу, олицетворенную четырьмя парами девушек; за невестою идет пара девушек, олицетворяя собою безволье или замужество.

ИСТОЧНИКИ И ПОСОБИЯ¹⁴⁰⁸

Афанасьев А. Н. ПВС — см. список сокр.; Он же. Юридические обычаи // Библиотека для чтения. СПб., 1865. Т. 2, [1865, апр., кн. 7 и 8]. С. 45 — 61 (паг. 1-я); Он же. [Рец. на кн.:] Этнографический сборник, издаваемый имп. Русским географическим о-вом. Выпуск 1-й. СПб., 1853. // 03. СПб., 1853. Т. 90, сент., (отд. IV).

Барсов Е. В. — см. список сокр. (свадебные обряды в Суражском уезде Черниговской губ., указания на свадебные обряды в разных местностях).

Буслаев Ф. И. ИО — см. список сокр.: Т. 1.

Воронежские губ. вед. 1864. №17 (свадьба в Воронежской iy6. (Задонский уезд)); Там же. 1867. No 25, 26 (малороссийская свадьба в Ост-рожском уезде); Там же. 1871. Nq 81 (свадьбы в Воронежской губ. (Землянский уезд)).

Всемирная иллюстрация. СПб., 1875. No 358 (обряд обручения в Псковской губ.).

Глушков Илья — см. список сокр. (свадьбы в г. Котельниче Вятской губ.).

Дашков В. А. Описание Олонецкой губернии в историческом, статистическом и этнографическом отношениях, / Составленное В. Дашковым, с одобрения Стат. отделения Совета М-ва вн. дел. СПб.: В тип. М-ва вн. дел, 1842. [2], 222 с., 1 л. карт. (слож. 5 раз).

Донские обл. вед. Новочеркасск, 1875. № 1,2 (свадебные обряды у донских казаков); Там же. Nq 27, 50, 51 (описание свадеб жителей слобод Черкасского и Миусского округов).

Дьячков В., свящ. Свадьба Лямецкого крестьянина (Онежского уезда) // Агв. 1868. № 28, 29.

Ефименко П. С. Сборник — см. список сокр. (свадьба в Архангельской губ.).

Живописное обозрение стран света. СПб., 1873. Nq 42 (свадебные обычаи разных местностей).

Записка о городе Калязине/И. Б. //АИПС. СПб., 1861. — [1860 — 1861], кн. 2. С. 81 (отд. П) (о свадебных обычаях г. Калязина, Кашинского уезда).

Кавелин К. Д. — см. список сокр.: Ч. 4.

Калиновский Гр. Описание свадебных украинских простонародных обрядов в Малой России и в Слободской украинской губернии... СПб., 1777. [3], 25 с. (старая малороссийская свадьба).

Костомаров Н. И. Очерк — см. список сокр.

Киевский телеграф. Киев, 1866. Nq 29 (малороссийская свадьба).

Кривошапкин М. Ф. — см. список сокр. (свадьба в Енисейской губ.).

Майнов В. Н. Брак и положение женщины у молокан // Знание. СПб., 1874. № 3.

Максимов С. В. Год на Севере — см. список сокр. (свадьба на Мезени и у устьцылемских раскольников).

Могилевские губ. вед. 1868. N о 3.

Мозель X. И. — см. список сокр. (свадьба в Пермской iy6.).

Муллов П. А. Как заключаются (иногда) сводные браки? // АИПС. СПб., 1860. - [1860 - 1861], кн. 1. С. 21 - 32 (отд. П).

Муллов П. А. Областной термино-юридический словарь: (Материал для русского обычного права) //ЖМЮ. СПб., [1865]. — 1865, год 7, т. XXIII, [февр.]. С. 339 — 370 (П ч., отд. I).

НГС — см. список сокр.: Т. III (свадьба в Нижегородском уезде — ст. А. Борисовского, свадьба ветлужских жителей — ст. С. Троицкого); Т. V (свадьба в уездах Горбатовском и Нижегородском — ст. М. В. Бра-виной, ст. Т. А. Доброзракова).

Никулин П. Народные юридические обычаи донских казаков 2-го округа // Донская газета. Новочеркасск, 1875. Nq 81 — 87.

Нильский И. Ф. — см. список сокр.

О свадебных обрядах в Олонецкой губернии / [Б/п] // Беседа: Журн. ученый, лит. и полит. М.; СПб., [1872]. Год 2, кн. VI, июнь.

Олонецкие губ. вед. Петрозаводск, 1874. Nq 30 (свадьба в Олонецкой губ.).

Пензенские губ. вед. 1868. № 38 (свадьба Пензенской губ. (Городи-щенский уезд) — ст. В. Горбунова).

Петухов Д. А. — см. список сокр. (свадьбы в Пермской губ.).

Подольские губ. вед. 1868 — 1869 (статьи Н. Данильченко «Народные юридические обычаи Литинского уезда Подольской губ.» (свадебные обычаи и обряды)).

Попов К. А. Заметки о свадебных песнях и обрядах в Вологодской губернии // Труды Этногр. отдела / Под ред. Н. А. Попова. М.: Издание Общества, 1874. Кн. 3, вып. 1. С. 66. (Известия ОЛЕАЭ; т. XIII, вып. 1).

Псковский статистический сборник на 1871 г. Псков, 1871 (свадьба в Псковской губ. (Великолуцкий уезд) — ст. В. Д. Смиречанского).

Рыбников 77. Н. — см. список сокр.: Ч. Ш; Ч. IV (описание свадеб в разных местностях Олонецкой губ.).

Свадебные обряды малороссиян слободы Воронцовки Павловского уезда/ [М. П-въ] //Воронежская беседа на 1861-й год. СПб., 1861. С. 169 (паг. 2-я).

Си<м>6ирские губ. вед. Симбирск, 1868. Nо 45, 46 (свадьба в Симбирской губ.).

Снегирев И. М. Русские в своих пословицах...: [В 4 кн.] М., 1831— 1834.

СПб. ведомости. 1874. № 309 (свадебный обряд в Подольской губ.).

Страхов. О свадьбах и свадебных обрядах и обычаях русских крестьян / (Сообщено профессором Страховым) //Ученые записки имп. Моск. ун-та. М.: В унив. тип., 1836. Год 3, ч. 12, 1836, апрель, No X. С. 187 — 204 (IV: Смесь); То же. (Окончание). 1836, май, Nq XI. С. 351 — 372.

[Сухорукое В. Д.] — см. список сокр. (старинные свадьбы донских казаков).

Терещенко А. В. Быт русского народа: [В 7 ч.] / Соч. А. Терещенки. СПб., 1848. Ч. II (старинные свадьбы; очерки современных свадебных обрядов; описание свадеб в Псковской, Костромской, Орловской, Олонецкой, Вологодской, Нижегородской, Пензенской, Саратовской, Смоленской губ.; описание белорусской, литовской, малороссийской свадеб, свадьбы переселенцев-малороссиян в Саратовской губ.; заметки о свадебных обрядах в Калужской, Пермской, Енисейской, Эстляндской губ., в земле донских казаков и у казаков уральских).

Терещенко А. В. Заметки — см. список сокр. (свадьба в Арзамасе).

Фукс В. Я. О сводных браках в историческом отношении Ц ЭС. Вып. V. С. 1 - 9.

Хрущов И. 77. Заметки о русских жителях берегов реки Ояти //ЗРГООЭ. СПб., 1869. Т. 2. С. 63 (Петербургская и Олонецкая губ.).

Чубинский 77. 77. Очерк — см. список сокр. (Свадебные обычаи Малороссии).

Чубинский 77. 77. Краткий очерк — см. список сокр.

Шажраевский А. Статистическое описание Бобровицкой дачи / Сост. секретарем Черниг. межевой палаты и действ, чл. стат. ком. А. Шамра-евским // Памятная книжка Черниг. губ. на 1862 год. Чернигов, 1862. С. 259 - 265.

Шейн 77. В. БНП — см. список сокр. (свадебные обряды и песни в Витебском, Лепельском, Борисовском и Деснинском уездах, свадебные песни Город окского и Себежских уездов).

Шейн 77. В. РНП — см. список сокр. (описание свадеб в Тульской (Новосильский и Епифанский уезды), Калужской (Малоярославецкий уезд), Рязанской, Тверской (Новоторжский уезд), Новгородской (Валдайский уезд), Псковской губ.).

Шпилевский С. М. — см. список сокр.

Этнографический сборник, / Издаваемый имп. Русским географическим обществом: [В 6 вып.] СПб., 1853 — 1864: ЭС. Вып. 1 [Описание свадьбы в Тверской губ. (Быт крестьян Тверской губ. Тверского уезда / (Священника Н. Лебедева). С. 174 — 202); Ярославской губ. (Волость Покровско-Сицкая Ярославской губ. Молошского уезда / (Священника

A. Преображенского). С. 61 — 124); Волынской губ. (Село Кобылья Волынской губ. Новоградволынского уезда / (Протоиерея И. Морачевича). С. 294 — 312); Нижегородской губ. (Село Ульяновка Нижегородской губ. Лукояновского уезда / (Священника М. Доброзракова). С. 25 — 60; Сельцо Васильевское Нижегородской губ. Нижегородского уезда / (Помещика

B. Бабарыкина). С. 1 — 24); описание малороссийской свадьбы (ст. Г. Базилевича, ст. А. Иваницы)]; ЭС. Вып. П [Описание белорусской свадьбы (Быт белорусских крестьян / [Анимелле Н. и др.] С. 111 — 268); описание свадьбы в Тульской губ. (Село Липицы и его окрестности Тульской губ. Каширского уезда / (Священника 77. Троицкого). С. 81 — 97; Село Голунь и Новомихайловское Тульской губ. Новосильского уезда / (Священника А. Руднева). С. 98 — 110); Ярославской губ. (Село Давшино Ярославской губ. Пошехонского уезда / (Священника А. Архангельского). С. 1 — 80)]; ЭС. Вып. Ш [Описание малороссийской свадьбы: (Старобельский уезд Харьковской iy6. (Слобода Трехъизбянская/ [А. Киркор]. С. 1 — 18); Полтавская губ. (Быт малорусского крестьянина (преимущественно в Полтавской губ.) / [А. Киркор]. С. 19 — 46)) и белорусской: (Волынская губ. — две статьи А. Киркора. С. 47 — 114, 115 — 276)]; ЭС. Вып. V [Описание свадьбы в Курской губ. (Быт крестьян Курской губ. Обоянского уезда /Член-сотр. Машкин. С. 1 — 119 (паг. 6-я)); Вологодской губ. (Вельские свадебные обряды и причеты / Чл.-с<отр.> 77. Воронов. С. 1—50 (паг. 7-я)); Тверской губ. (Свадебные обычаи в Ржевском уезде / Петр Сокольский:, 1855 г. С. 59 — 63 (Смесь)); слова дружки на свадьбах в Холмогорском уезде / [Б/п]. С. 63 — 64].

513

иисххххххххзиииииии

А. Г. Смирнов

НАРОДНЫЕ СПОСОБЫ ЗАКЛЮЧЕНИЯ БРАКА

Личный союз между мужчиной и женщиной, более или менее продолжительное их сожительство, несомненно, могло существовать и в первобытную эпоху, между членами тех общин, где господствовало общее смешение полов. Но такой до известной степени продолжительный союз мужчины и женщины был в ту эпоху простым фактом, который не только не имел общественной санкции, но и нередко должен был встречать сопротивление со стороны общины, которая могла видеть в продолжительной связи мужчины с известною женщиной нарушение прав всей общины на своих женщин. С другой стороны, первоначально и отношения друг к другу мужчины и женщины, живущих в брачном союзе, не имеют юридического характера, не являются в виде тех или других прав, с одной стороны, обязанностей — с другой. Естественное следствие такого состояния брачного союза — легкость заключения и расторжения брачных уз. Понятно, что там, где супружеские отношения являются в таком виде, нет ни нужды, ни даже мысли утвердить какими-либо обрядами то случайное и неопределенное отношение между мужчиною и женщиною, каким является брак в первоначальные времена. Поэтому отсутствие брачных обрядов при заключении брака есть необходимое свойство первоначальной ступени развития брака. До сих пор у многих первобытных племен вступление в брак не обставлено какими-либо обрядами¹⁴⁰⁹. Моментом, определяющим заключение брака, является тогда или взаимное согласие брачащихся, или принуждение со стороны мужчины. Когда вошли в обычай браки с

чужеродными женщинами, тогда брак устанавливался обыкновенно или похищением женщины от ее родственников, или покупкою ее у последних.

С течением времени супружеское сожительство определяется в народном сознании как учреждение этическое, и отношения супругов к лицам посторонним и друг к другу получают характер прав и обязанностей. Тогда заключение и расторжение брака уже представляется народному сознанию делом, требующим общественного признания. Прежде всего общество дает свое признание фактическим способом установления брачного союза. Потом те или другие из этих способов установления брака переходят в символические обряды, соблюдение которых считается необходимым для заключения брака. Так переходят из действительного факта в символ принуждение к браку женщины со стороны мужчины и похищение женщины от ее родственников. Что касается собственно до русского обычного права, то многие обряды современной народной свадьбы ведут отсюда свое начало. Так, факт принуждения к браку со стороны мужчины лежит в основании тех свадебных обычаев, по которым жених должен наступить невесте на ногу, толкнуть ее и т. п.¹⁴¹⁰. Обычай похищать невесту от ее родственников послужил к тому, что обрядовый бой из-за невесты жениховых поезжан с родственниками последней составляет местами необходимую принадлежность свадьбы. У некоторых раскольнических толков сама действительность брака обусловливается похищением женихом невесты с ее согласия. Символы покупки невест также в обычае у многих первобытных народов. До сих пор у нас в народе почти повсеместно в состав брачных обрядов входит символическая покупка и продажа невесты. Совершение обрядовых действий, которые служат к заключению брака, обыкновенно бывает в присутствии в качестве свидетелей некоторых членов общины или всей общины.

Таким образом, первоначальные признанные обществом способы заключения брака имеют свое начало в существовавших в действительности фактических способах установления брака. Но уже весьма рано наряду с этими способами заключения брака начинают появляться другие, начало которых лежит в существе отношений между супругами.

Брачный союз есть известная совокупность отношений между мужчиной и женщиной. Эти отношения сводятся к некоторым группам или категориям. Каждая из таких групп представляет собою одну из сторон брачного союза. Сообразно с сознанием этих сторон брачного союза и с тем значением, которое придается народом той или другой стороне, определяется идея брачного союза. Но первобытное сознание обыкновенно не в состоянии отвлечь и обобщить все существующие в действительности стороны брачного союза, и потому идея брачного союза в сознании первобытного человека определяется обыкновенно таким образом, что в основании этого определения лежит одна или несколько сторон брачного союза, а не все существующие в действительности.

Такую односторонность определения идеи брака представляют образующиеся у неразвитых народов выражения для обозначения брачного состояния. Например, у древних германцев в языке народном и в языке поэзии для понятий «пиЬеге» и «conjugi» существовали выражения, обозначающие только известные отдельные стороны брачного союза: жить вместе, спать вместе, находиться вместе, и т. п., также выражения, соответствующие латинскому «ихогеш ducere», и в которых, таким образом, лежала идея первоначального приведения — разумеется силою — жены в дом мужа¹⁴¹¹. В греческом языке брак обозначался словом «уа[ло<;» — корень gam со значением «идти, подходить, а потом соединяться с женщиной». В чешском языке есть соответствующее слово «snatek»¹⁴¹². В русском языке брак обозначается словами: супружество (сопряжение) — здесь лежит идея той крепкой связи, которая должна существовать между мужем и женой; сожительство (сожитель, сожительница) — здесь выразилась идея совместного пребывания супругов; характер взаимных супружеских отношений дал основание назвать замужество «безвольем великим»; от первоначального способа установления брака ведет свое начало слово брак — коренной смысл этого слова — понятие взятия, т. е. завладения женою силою.

Сообразно с тем, какая из внутренних сторон брачного союза наиболее выступает в сознании или какая считается наиболее существенной, определяется и самый способ заключения брака. Если существенными считаются несколько сторон, то и способ заключения брака расчленяется на несколько соответствующих каждой из них моментов. В истории народных способов заключения брака обыкновенно, соответственно с развитием идеи брака, развиваются и усложняются способы заключения брака: к старым способам заключения брака обыкновенно присоединяются новые. Таким образом, к указанным нами первоначальным способам заключения брака, в основании которых лежат фактические способы установления брака, присоединяются позднее такие способы, которые представляют или фактическое осуществление той или другой стороны брачного союза, или же символ такого осуществления. Должно при этом иметь в виду, что те способы заключения брака, в основании которых лежат внутренние стороны брачного союза, могут совершенно вытеснять из употребления указанные нами более первоначальные способы.

Брак по существу своему есть тесный союз мужчины и женщины. Отсюда как способ заключения брака являются обряды, имеющие целью соединить брачащихся, установить между ними тесную связь. Обычным средством установления теснейшего союза между брачащимися является их совместная еда и питье. Этот способ объединения брачащихся встречается в настоящее время у многих дикарей. В Китае жених и невеста едят из одной тарелки. Там же во время брачного пира жениху и невесте приносят две рюмки вина; отпивши несколько вина, они сливают остатки в один стакан, потом снова разливают в разные стаканы и пьют. У римлян древняя форма заключения брака была «confarreatio» — совместная еда. В Англии до сих пор всякую свадьбу сопровождает «брачный пирог», который должен быть разрезан невестою. В Древней Индии заключительный свадебный обряд состоял в том, что новобрачные ели вместе принесенные в жертву богине Prajapati съестные припасы, причем новобрачный, передавая жене кушанье, говорил: «С моим духом я соединяю твой дух, с моими костями — твои кости, с моим телом — твое тело, с моей кожей — твою кожу»¹⁴¹³. У нас обычными свадебными обрядами являются: питье молодых из одного сосуда, едение с одной вилки, совместная еда в брачной комнате и т. п. Есть как у нас, так и у других народов и многие другие обряды, указывающие на сближение брачащихся, каковы: соединение рук брачащихся, сажание их вместе и т. п.

Одною из сторон брачного союза является половое сожительство супругов: отсюда момент заключения брака определяется фактом такого сожительства или его символом.

Миллер, описывая похищение невест у вотяков, говорит, что, уведши девушку силою из ее дома, «вотяки, для большей безопасности и дабы полученная добыча тем была надежнее, тотчас на дороге при некоторых свидетелях с увезенною девкою плотски совокупляются»¹⁴¹⁴. У остяков свадебный обряд состоит в том, что жених приезжает в дом тестя и спит ночь с невестою. Но перевести к себе жену новобрачный не может до тех пор, пока не уплатит ее отцу следующего вознаграждения. Впрочем, бывает, что муж на другой же день свадьбы увозит жену к себе украдкою, без уплаты вознаграждения ее отцу. В предупреждение этого тесть принимает свои меры¹⁴¹⁵. Очевидно, таким образом, что момент заключения брака определяется здесь не уплатой покупной цены за невесту, а моментом сожительства брачащихся. В книге Второзаконие о браке с пленницею сказано: «...внидеши к ней и совокупиши-ся с нею, и будет тебе жена»¹⁴¹⁶. В Китае брак считается совершившимся фактом только с момента полового сожительства брачащихся¹⁴¹⁷. У древних германцев брак считался совершившимся, когда брачащиеся взойдут на ложе¹⁴¹⁸. «Boire, manger, coucher ensemble, c’est mariage ce me semble» [«Пить, есть и спать вместе — это, как мне кажется, и есть брак»], — говорит старинная французская пословица. В прежнее время бракосочетание во Франции совершалось посредством произнесения слов или для настоящего времени — par paroles de pr6sent, или для будущего времени — par paroles de futur. В первом случае жених и невеста говорили друг другу: «Я беру вас в жены», «Я беру вас в мужья», во втором случае жених и невеста обещали друг другу стать мужем и женою в будущем, и, если после такого обещания имело место половое сожительство, брак считался совершенным и заключенным¹⁴¹⁹. Католическая Церковь признала, что coitus необходим для заключения брака и что только им matrimonium [брак] делается consumatum [совершается]¹⁴²⁰.

Возможно образование в народе понятия, что для заключения брака необходим символ плотского сожительства. Переход действительного факта в символ можно замечать в древнегерманском праве. У евреев (по постановлениям Мишны) бракосочетание совершалось посредством обряда chuppa. По мнению ученых, под словом «chuppa» разумеется балдахин, под который ставятся молодые во время обручения или венчания — балдахин является символом той тесной связи, которая должна объединять супругов во всё время их земного существования, а вместе с тем он символически изображает собою ту комнату, в которую по совершении обрядов бракосочетания удаляются молодые. По талмудическому праву, брак считался совершившимся фактом с момента исполнения обряда chuppa, хотя бы consumatio matrimonii и не состоялось. Исключение делалось для того случая, когда был обвенчан смертельно больной, так что не было никаких оснований предполагать, что он будет способен к совокуплению¹⁴²¹.

Обращаемся к обычаям и понятиям русского народа. По свидетельству раскольнического наставника И. Алексеева, у беспоповцев-федосеевцев нередко молодые люди, согласившись между собою, «без благословения отца и матери и без всякого чина гражданского и обычая, сами собою убегом и со-кровением поемлются и, помешкавши или в лесе, или где в отъезде, в дом свой аки повобрачпии приезжают», а «отец и жать аще и увидят последи» в чем дело, «но уже отъяти не ллогут»¹⁴²². Очевидно, молодые люди приезжали «в дом свой» как действительные супруги, что, несомненно, и было главною причиною того, что родители не могли «отъяти» совершившегося факта. Половое сношение новобрачных есть необходимая принадлежность русской народной свадьбы. Значение его видно из пословиц: «С вечера — девка, с полуночи — молодка»¹⁴²³, «Ночевать, так и век коротать» (говорит молодой своей новобрачной в спальной)¹⁴²⁴. Кроме того, у нас в народе в общем употреблении символы полового сближения брачащихся. Такое значение имеет общеупотребительный свадебный обычай сажания жениха и невесты на перину или подушку перед отъездом к венцу.

В известную историческую эпоху одной из целей брака полагается рождение детей. Эта сторона брачного союза также отражается в обрядах совершения брака; так, принимаются суеверные меры для того, чтобы у брачащихся были дети, например дают молодой в руки ребенка, и т. п.

Брак на известной ступени народного развития определяется как союз мужчины и женщины, главою которого должен быть муж. Отсюда развивается та группа брачных обрядов, в которых символически изображается подчинение жены мужу. Например, в Китае жених по приезде в свой дом, вводя невесту во внутренние комнаты, идет впереди ее, чем указывается на ее будущее подчиненное положение в доме мужа; там же невеста кланяется жениху четыре раза, на что тот отвечает ей двукратным поклоном¹⁴²⁵. В Индии в знак первенства мужа над женою жених при бракосочетании шел впереди невесты¹⁴²⁶. У нас обрядами, в основе которых лежит подчиненное положение жены относительно мужа, являются, например, следующие: в некоторых местах невеста в знак покорности должна кланяться жениху в ноги; в некоторых местах молодой бьет молодую плетью, причем, например в Черниговской губернии, он говорит: «Покидай 6атьков1 та материны норовы, та бери мои».

Так как с образованием патриархальной семьи женщина до вступления в брак находится во власти своего отца или других родственников, то являются обряды, в которых изображается передача жениху невесты и власти над нею от ее отца или родственников. В Древней Греции отец невесты перед отправлением брачного шествия в дом мужа объявлял в форме священного заклятия жениху, что отдает ему свою дочь¹⁴²⁷. У римлян выдача (traditio) отцом невесты была неизбежною формальностью при заключении брака¹⁴²⁸. У древних германцев жена и власть над нею торжественно передавались жениху¹⁴²⁹. Обрядовая передача невесты родителями или одним отцом жениху, по народному выражению, — «из рук в руки» есть из-давний русский обычай, сохраняющийся местами и поныне.

С понятием о приобретении власти мужем над женою на известной исторической ступени соединяется понятие о том, что муж становится защитником и представителем жены. Такое понятие выразилось, например, у древних германцев в обрядах и формулах, которыми сопровождалась передача невесты жениху ее отцом или опекуном. У нас, по народному понятию, муж должен быть покровителем жены. Это понятие также послужило основанием некоторых обрядов, входящих в народную форму совершения брака. Такое значение имеет обычай покрывать невесту шапкою жениха (малорос., белорус.), обычай, по которому жених должен прикрыть голову невесты полою своего платья (дон<ской> стар<инный>., Витебск.), и пр.

Общее понятие о том, что жена со вступлением в брак оставляет своих родственников, их дом, даже в известную историческую эпоху их религию, выходит из их власти и покровительства и переходит к своему мужу, в его дом, приобщается к его религии, вступает в его власть и под его покровительство, выразилось в свадебном обряде приведения жены в дом мужа (deductio in domum mariti), имеющем место у всех народов, вступивших на известную историческую ступень, в том числе и у нас.

В состав обрядов, обусловливающих заключение брака, обыкновенно входят такие обряды, которые устанавливают положение жены как служанки или хозяйки в доме своего мужа или его семьи. Например, у римлян новобрачной вручались ключи; у германцев невеста в день брака носила ключи, привешенные к поясу (ключи — символ прав и обязанностей хозяйки дома)¹⁴³⁰. У тунгусов главным моментом совершения брака считается вступление невесты в права и обязанности жены — как хозяйки и служанки. Там в день, назначенный для бракосочетания, невеста отправляется на оленях в чум жениха. Приехав, она сама распрягает оленей и пускает их в табун жениха. Потом идет в чум, садится к дверям и начинает под-кладывать дрова в огонь. Жених, который находится в чуме, спустя несколько времени снимает с себя верхнюю одежду и бросает к невесте на колени; она берет ее и выносит из чума. Всё это имеет целью представить вступление жены в права и обязанности хозяйки и служанки. По исполнении этих обрядовых действий брак считается заключенным. Остальные свадебные обряды уже не имеют существенного значения¹⁴³¹. Народная русская свадьба сопровождается также обрядовыми действиями, представляющими вступление жены в права и обязанности хозяйки и служанки в доме своего мужа. Так, весьма распространен и в настоящее время древний обычай разувания молодой своего мужа; повсеместно на другой день брака молодая должна исполнить известную работу, например вымести избу, принести воды и т. п. В Костромской губернии жених на девичнике подносит невесте ключи.

Свойственное индивидуальному браку понятие о продолжительности и крепости брачных уз, понятие, вполне развитое в настоящее время в народе, послужило тому, что в свадебных обрядах и песнях говорится о браке как о союзе «навеки». Исключительный характер отношений личного брака дал также основание к происхождению некоторых обрядов, как, например, обряда накрывания головы молодой платком или фатою, чем изображается приобретение мужем исключительного права на жену.

Народные способы заключения брака, соответствующие тем или другим сторонам отношений между супругами, развиваются сообразно с народным взглядом на существо и цели брачного союза. При этом, если которая-нибудь из сторон брачного союза считается наиболее существенною, то и заключение брака обусловливается совершением такого действия или обряда, который выражает собою эту сторону. Но обыкновенно народный способ заключения брака, по крайней мере у более развитых народов, состоит из нескольких действий или обрядов, соответствующих нескольким, наиболее существенным сторонам брачного союза.

На более высокой ступени народного развития заключение брака получает религиозный характер и сопровождается религиозными действиями и обрядами. При этом религия влияет именно на способы заключения брака таким образом, что — или религиозными действиями освящаются уже существующие и развивающиеся помимо религии способы, или же в народную форму заключения брака входят религиозные действия с самостоятельным значением, так что в последнем случае совершением того или другого религиозного обряда может обусловливаться самый момент заключения брака. Участие религии в заключении брака есть общее свойство известной исторической эпохи, хотя степень такого участия бывает неодинакова у разных народов.

У нас заключение брака еще в глубокой древности, во времена язычества имело религиозный характер. Уже в древности образовалось у славян понятие, что супружеский союз не зависит от человеческого произвола, а наперед определяется судьбою или божественною волею: «Кому на ком жениться, тот в того и родится», «Всякая невеста в своего жениха родится», «Суженого не обойти — не объехать», брак — «суд Божий». Учредителями и покровителями брачного союза считались светлые небесные существа. В одной песне «белый олень — золотые рога» обещает молодцу быть на его свадьбе и золотыми рогами весь двор осветить. С полным основанием г-н Потеб-ня видит в этой песне указание на солнечное божество. Бог-громовник — вещий кузнец — скрепляет, сковывает союз молодой четы. Впоследствии, с принятием христианства, языческий «боженька» стал называться Кузьмой-Демьяном. Эти христианские святые слились в народном понятии как бы в одно лицо, лицо с характером ковача¹⁴³².

В Тульской губернии в день свадьбы в доме жениха собираются с утра все гости и усаживаются за стол. Дружка берет два ржаных пирога в руки и, ударяя один о другой, в песне просит у «боженьки» благословения и помощи «играть свадьбу», просит «боженьку» [вар.: Кузьму Святого, Кузьму-Демья-на) быть на свадьбе и «сковать свадьбу крепко, твердо, вековечно, долговечно: люди судют — не засудют, ветром веять — не развеять, солнцем сушить — не рассушить, дождем мочить — не размочить». Потом он отдает один пирог «игрицам», а другой оставляет себе. Эти пироги тут же съедаются. Очевидно, эти пироги — древние жертвенные предметы. Дружка же является исполняющим должность языческого жреца. Таким образом, крепость, неразрывность брачных уз поставляется в прямую зависимость от деятельности божества.

Покровителями именно половой любви и брачного союза у славян почитались богиня Лада и бог Ладо. Их умаливали и умилостивляли приношением жертв, чтобы они уладили, устроили брак добрый и любовный.

Первоначально при заключении брака, как и в других случаях, языческие обряды справлялись и жертвы приносились, вероятно, самими брачащимися, их родителями, старейшинами семейств и родов. В некоторых обрядах современной народной свадьбы с жреческим значением действуют не только отцы, но и матери брачащихся. Таким жреческим значением родителей при вступлении в брак их детей объясняется и то значение, которое имеет на свадьбе родительское благословение. Но уже в глубокой древности у славян выделяется особый род людей — хранителей языческого вероучения и совершителей его тайн; лица, его составляющие, получают названия ведунов, знахарей и т. п., которые хотя и не составляли особенной касты жрецов, однако совершали языческие обряды (Ор. Миллер). Эти лица, посвятившие себя жреческому призванию, стали принимать участие и в совершении брачного обряда. Впоследствии (указывает Ф. И. Буслаев) действия жреца взял на себя дружка, который и доселе выбирается из знахарей и колдунов для охранения молодых от беды и притки¹⁴³³, а также и для совершения таинственных обрядов¹⁴³⁴.

При заключении брака приносились жертвы — каравай и пироги, петух и курица, свинина и пр., которые и до сих пор в употреблении на свадьбах, а в глубокой древности были принадлежностью языческих свадебных празднеств и имели тогда религиозное значение; вероятно, они же были предметами, приносимыми в жертву богам. Религиозное значение каравая видно из песни: «Свети, свети, месяц, нашему короваю, проглянь, солнце, нашему короваю», и пр. Песня эта, очевидно, представляет обращение к светилам, которые были обоготворяемы в язычестве. На Дону свадебный каравай в настоящее время имеет вид круглой булки с вершиною, украшенною позолотою; в него втыкают длинные тонкие палочки, которые обвиваются спиралью узкими зазубренными полосками теста. Это, очевидно, изображение солнца с его лучами. Концы палочек, воткнутых в каравай, украшаются фигурами птиц, солнца, месяца и пр. В Малороссии караваи — это пшеничный хлеб, окрашенный красною краскою: очевидно, это изображение солнца красного. Позднее явилась христианизация языческой основы: в песне, которую поют при изготовлении каравая, говорится: «Сам Бог коровай мисит, Пречистая воду носит, а янголи¹⁴³⁵ Бога просят» и т. д. Свадебный каравай разрезается дружкою и съедается лицами, присутствующими на свадьбе. Что касается петуха, то он почитался у язычников птицею, посвященною Перуну и очагу, и вместе с тем — эмблемою счастья и плодородия. Курица имела мифическую связь с огнем. Потому петуха носят при свадебных процессиях; потому петух и курица составляют необходимое свадебное кушанье. В старину, по Олеарию, молодым подавали в спальную жареного петуха; молодой разрывал его на части, бросал его крыло или ногу через себя, потом ел его. По некоторым свадебным обычаям, молодые разрывают курицу. Обрядовое печение у жениха свинины сопоставляют с тем, что свинина имеет связь с жертвою солнцу. <...> Замечу здесь, что обстановка народной свадьбы в некоторых своих частях представляет несомненное сходство с обрядами, которыми были обставлены те языческие празднества, к которым приурочились остатки первоначального смешения полов. Так, на свадьбе большое значение имеет вода и огонь: и языческие вакханалии совершались у воды, а зажжение огней — непременная принадлежность купальского празднества¹⁴³⁶.

Одним из древних религиозных способов заключения брака было бракосочетание около священных деревьев. В основании такого брачного обряда лежит, кажется, обоготворение этих предметов. Богатырь Дунай, по рассказу былины, венчается с побитою им в поле девицею вкруг ракитова куста. Стенька Разин велел «венчать» людей «около вербовных деревьев». На древний способ бракосочетания указывает пословица: «Венчали вкруг ели, черти пели». У некоторых раскольнических толков в Витебской губернии еще в недавнее время было в употреблении похищение девиц на гулянье (так называемое киржаш). Похититель с девушкой отправлялся в лес к заветному дубу и объезжал его три раза. После этого брак считался заключенным¹⁴³⁷. В Люценском уезде бракосочетание совершалось таким образом, что похититель объезжал с похищенной три раза около озера, считавшегося у раскольников священным. В церковном правиле митрополита Иоанна упоминается о бывшем в его время в употреблении на свадьбах простых людей плескании (водою), которое, по мнению ученых, было остатком языческих брачных обрядов¹⁴³⁸. Из приведенных указаний ясно значение религиозного обряда при заключении брака: брак, например похищением девушки, еще не устанавливается, для заключения его считается необходимым совершение языческого обряда.

С развитием юридической природы брачного состояния, с утверждением понятия о браке как о союзе с известными правами и обязанностями развивается понятие о необходимости признания со стороны общества факта брачного сожительства, момента его заключения и расторжения. Потому в эту эпоху установление брачного состояния — посредством тех или других способов — совершается в присутствии общества, свидетельствующего и признающего такое установление. Например, у одного из первобытных племен Средней Индии (кериахов) церемония при вступлении в брак состоит главным образом в общественном признании самого факта¹⁴³⁹. У нас, у раскольников-федосеевцев, не признающих священства, были в обычае браки такого рода. Наперед сговорившись с какою-нибудь женщиной или девушкой и получивши ее согласие, раскольник приезжал за нею в установленное место и, как бы похитивши ее, вез к себе в дом. Потом вступившие в сожительство начинали часто ходить по базарам и вообще местам большого стечения народа, взявшись за руки или держась за один платок. Этим они заявляли перед обществом о своем союзе¹⁴⁴⁰. Таким образом, в этом обычае мы видим заключение брака, во-первых, через похищение, во-вторых, через общественное признание его при посредстве символа, в котором выражена идея союза, объединения брачащихся.

На Дону еще в прошлом столетии для утверждения брака считалось необходимым, чтобы казак объявлял об избранной им жене перед народом. Некоторые только и ограничивались таким объявлением. Венчание не считалось необходимым. Объявление перед народом совершалось таким образом: жених и невеста приходили вместе в собрание народа (в круг) на площади или в становой избе. Помолившись Богу, они кланялись на все стороны, и жених, назвав невесту по имени, говорил: «Ты будь мне жена». Невеста, кланяясь ему в ноги, говорила: «А ты будь мне муж». Затем вступавшие в брак целовали друг друга и принимали от всего собрания поздравления. Утвержденное этим обрядом супружество считалось законным. При женитьбе на разведенной с мужем женщине требовалось еще, чтобы жених прикрыл ее полою своего платья. В этом обычае донских казаков мы также видим установление перед общиной брака как учреждения, имеющего определенный характер, что именно и выражено в обряде совершения брака. Так, жена кланяется в ноги мужу: обряд, указывающий на первенство мужа в брачном союзе и на подчинение ему жены; прикрывание жены полою платья указывает на покровительство, которое муж должен оказывать жене.

В настоящее время брак заключается перед общиною у наших молокан. Община играет здесь, с одной стороны, роль свидетелей при заключении свадебного договора, будущей поруки соблюдения взаимных обещаний, добровольно на себя принятых брачащимися. Но, с другой стороны, совершение брака у молокан перед общиною имеет то значение, что община удостоверяется при этом, имеются ли налицо со стороны брача-щихся те условия, которые, по мнению молокан, необходимы для брачного сожительства: узнаётся, возможно ли будет бра-чащимся основать свое хозяйство, по собственному ли желанию они вступают в брак, и пр. Само совершение брака состоит в благословении родителей, в котором излагаются обязанности супругов, в чтении и пении молитв, в объявлении со стороны жениха и невесты о том, что они желают вступить друг с другом в брак и будут свято соблюдать обязанности брачного союза. Обет жениха и невесты относительно соблюдения ими будущих обязанностей считается данным перед Богом.

Из приведенного описания совершения брака у молокан мы видим, что общество не только свидетельствует факт заключения брачного союза, но и определяет, есть ли необходимые условия для заключения данного брака. Последнее в прежнее время было общим правилом. В старину в венечной памяти предписывалось священнику сделать [так называемый брачный] обыск [на предмет], не существует ли тех или других препятствий к предполагаемому браку, и обвенчать его, если не откроется никакого препятствия. Неволин при этом замечает: «Говоря языком древних обысков, можем сказать: священник спрашивал своих прихожан, одобряют ли они жениха и невесту для брака»¹⁴⁴¹.

Характер общественной санкции брачного сожительства имеет стародавний обычай выставки деревенских молодых, соблюдаемый и поныне в Ярославском уезде. Там ежегодно на Масленице в понедельник приезжают в Ярославль из окрестных деревень и сел новобрачные и устанавливаются на Рождественской улице рядами попарно. Новобрачные пары часа три-четыре стоят неподвижно. Это стояние называется столбами. На столбах молодые показывают всё, что у них есть дорогого и красивого из одежды. Если у молодого есть две шубы, он наденет одну в рукава, а другую накинет на плечо. Молодая наряжается во все, какие только есть у нее праздничные сарафаны или платья, надевает несколько шуб, и если все не могут на нее взойти, то лишние держит в руках; на голове также множество платков и разных украшений. Бедные, которым не в чем показаться на столбы, берут вещи на подержание у более зажиточных и являются «на столбы» в чужом платье¹⁴⁴².

Присутствие общества на свадьбе в настоящее время повсеместно считается необходимым. Более близкие из окружающего общества являются со специальными обязанностями (тысяцкий, сваха и пр.), и «присутствие их считается безусловно необходимым и при обряде церковного венчания». Остальное общество также принимает участие в свадьбе. В некоторых местностях всякий имеет право участвовать в свадьбе, входить в дом, высказывать свое мнение, принять участие в пляске, пении, имеет долю в угощении¹⁴⁴³.

В Архангельской губернии лица, принимающие участие в свадебном торжестве, приглашенные на свадьбу, называются «свадебниками», а зрители — «позорянами»; последним дается обыкновенно бочка пива и штоф вина¹⁴⁴⁴. У жителей берегов Ояти на свадьбу могут приходить все: по местному выражению, «и комар, и муха вали»¹⁴⁴⁵. На Дону «на свадьбу идут и могут идти все и пить водку». Обыкновенно, впрочем, от хозяев ходят с приглашением, стучат в окна и сзывают «откушать хлеба»¹⁴⁴⁶. В Витебской губернии на свадебных пирах почитаются гостями только приглашенные — «званые», из которых каждый обязан принести, по крайней мере, пирог. «Званым гостям», когда они отправляются домой, «дается каждому не менеё полпирога гостинца. Незваных же гостей и не принесших гостинцев очень редко сажают за стол; они довольствуются только чаркою горилки»¹⁴⁴⁷.

В Новгородской губернии общество оповещается об имеющем совершиться браке таким образом. Накануне свадьбы приезжают от жениха к невесте девушки с подарками — «гос-тинщицы». Получив угощение в невестином доме, они отправляются кататься по городу. Катанье это отличается тем, что девушки садятся на «беседках», нарочно сделанных по бокам вдоль саней, причем свешивают ноги. Такое катанье «служит знаком, что на другой день совершится брак»¹⁴⁴⁸.

В Малороссии брак считают совершившимся фактом только после того, как молодые отбудут «весыля» («веалля» — свадьба). Венчанием еще не устанавливаются права брачного союза. Малороссы думают, «бо хоч i зв’язав im nin руки у 4epKBi (ма-лорос. обычай), хоч i присягали вони перед Богом на BipHe жит-тя, але ж вони ще перед людьми не присягали на BipHe життя». Весыля, по понятию малороссов, есть как бы присяга при людях любить друг друга и помогать друг другу при всякой невзгоде. «Хоч по чарщ випить та короваю з’кгги, а всеж-таки треба», — говорит народ¹⁴⁴⁹.

Современный, исторически образовавшийся народный способ заключения брака — свадьба — представляет целое, исторически сложившееся из рассмотренных нами в отдельности способов заключения брака. При этом некоторые моменты свадьбы, представляющие тот или другой отдельный способ заключения брака, имеют больше значения, другие, представляющие другие способы заключения брака, — меньше; одни части свадьбы являются, по народному понятию, необходимыми ее моментами, в других частях свадьбы уже сам народ не признает существенного значения и соблюдает их не по сознанию их необходимости, а только потому, что так исстари ведется. Такие потерявшие в глазах народа действительное значение свадебные обряды выходят мало-помалу из употребления. Так, в некоторых местностях иногда не соблюдаются, а местами и совсем вышли из употребления обряды, в основе которых лежат факты похищения и покупки невест.

Свадьба в настоящее время имеет юридическую силу при заключении брака. Какова мера такого юридического значения свадьбы, это мы увидим ниже. Где же основание юридической силы народной свадьбы? Такое основание лежит отчасти в том, что почти все свадебные обычаи ведут свое начало из глубокой древности, и потому соблюдение их при заключении брака считается необходимым уже потому, что неразвитому человеку свойственно придавать значение непреложности всякому старинному обычаю, хотя бы смысл его был уже утрачен. Но, главным образом, основание юридической силы народной свадьбы, по нашему мнению, лежит в том, что свадьба в существенных своих моментах имеет целью действительным образом или символически, так сказать, ввести брачащихся в новое для них состояние — состояние брачное, установить это состояние фактическим образом, наглядно, осязательно и притом в присутствии общества, свидетельствующего и признающего свершающийся факт.

С введением на Руси христианства, христианский способ бракосочетания — венчанье — долгое время не утверждался в народе, цмевшем свои способы заключения брака. В народе в древности существовало мнение, что венчаться должны только бояре и князья. Заключение браков без церковного обряда с древних времен вызывало увещания, а иногда и строгие меры со стороны церковной власти. Но обычай вступать в брак без венчания существовал в народе до позднейшего времени. Даже в конце прошлого столетия у донских казаков венчанье не считалось необходимым для заключения брака¹⁴⁵⁰. В настоящее время в Малороссии бывают случаи, что брак заключается только посредством весыля (свадьбы), без венчания¹⁴⁵¹. Есть указания на существование браков без венчания также в Тульской, Ярославской и Воронежской губерниях. Особенно в употреблении браки без венчания в тех местностях, где много раскольников между единоверцами и даже православными. Такие браки называются сводными и распространены в северо-восточных губерниях (Архангельской, Вологодской, Вятской, Пермской, Оренбургской)¹⁴⁵².

В других случаях, как увидим ниже, хотя венчание и совершается, однако не им определяется начало супружеских отношений, а свадьбою. Но какое бы значение народ ни придавал венчанию, вследствие мер властей духовных и гражданских, обычай венчаться стал с течением времени общераспространенным, входя в общее употребление, венчание и само по себе получало в то же время в глазах народа и юридическое значение. По свадебным песням, венчание — «суд Божий». По рассказу былины, Дунай, побив в поле девицу, венчался с нею вкруг раки-това куста, а потом венчался с нею и в церкви¹⁴⁵³. Михайло Поток Иванович, приведши в веру крещеную Марью-Лебедь Белую, «принял с ней по злату венцу — сочинили законный брак»³. Таким образом, брак совершился через венчание. Таким же образом вступил в брак Соловей Будимирович с Забавою¹⁴⁵⁴. Венчальный венец в белорусской песне — «вянец законенький»¹⁴⁵⁵.

Даже там, где по отдаленности церквей браки заключались без церковного обряда, впоследствии все-таки происходило венчание. Так было в старину, например на Дону, в Камчатке. Жены в последней назывались до венчания держимыми женами. Убеждение в необходимости венчания укоренилось в народе до такой степени, что у некоторых раскольничьих толков, не признающих священства, явилось учение, совершенно отвергающее брак по невозможности венчания. Что венчание имеет в глазах народа юридическое значение, на это указывают также браки убегом, при которых обыкновенно бывает одно венчание, без свадьбы¹⁴⁵⁶.

На юридическое значение венчания указывают также некоторые свадебные обычаи. Таков, например, обычай убирать голову новобрачной по-женски именно после венчания, на паперти церкви. Впрочем, как справедливо замечает г-н Якушкин, «вследствие того, что закон не признает действительными христианских браков без венчания, обряд этот теряет иногда в глазах венчающихся всякое религиозное значение и рассматривается ими только как гражданский обряд, необходимый для законности брака. Так, например, принадлежащие к секте бегунов венчаются всегда в православных храмах, не придавая этому никакого религиозного значения»¹⁴⁵⁷.

В великорусских губерниях почти повсеместно венчание как бы входит в состав самой свадьбы: часть обрядов последней совершается до венчания, часть — после. Венчание приурочилось к свадебному обычаю отправления невесты из дома своих родителей в дом мужа таким образом, что жених с поездом едет с невестою из дома родителей невесты сначала в церковь, где совершается венчание, а оттуда — в свой дом; в некоторых местностях жених и невеста едут в церковь каждый из своего дома, а из церкви — в дом жениха. Впрочем, есть места в великорусских губерниях, где свадьба совершается спустя несколько дней после венчания, причем заключение брака обусловливается, главным образом, свадьбой, а не венчанием. Так, в южной части Макарьев-ского уезда Костромской губернии после венчания молодые приезжают в дом родителей жениха закусить и затем жених отвозит свою невесту обратно, в дом ее родителей, где она и живет неделю и больше. Жених начинает ходить со своими гостями к невесте, у нее пируют, справляют девичник и т. д. В день свадьбы жених приезжает с поезжанами за своей невестой, увозит ее, забирает также приданое невесты, и все едут в дом женихова отца, где бывает пир, и молодая остается после него в доме своего мужа. От дня венчания и до свадьбы между повенчавшимися не бывает никаких супружеских отношений¹⁴⁵⁸.

В Малороссии в прежнее время бывало, что весыля совершалось даже через несколько лет после венчанья, а до тех пор молодые жили в разных домах. В 1744 г. Синодом было предписано, чтобы молодые отнюдь разлучно не жили после венчания¹⁴⁵⁹. Впрочем, эта мера нисколько не повлияла на народный обычай. В настоящее время в Малороссии, как мы уже заметили выше, брак считается совершившимся фактом только после того, как молодые отбудут весыля. Там случается иногда, что весыля отбывают через несколько времени после венчания. Венчаться поспешают для избежания насмешек и «по-говора», что жених, вероятно, «хоче одкинуться», что медлит с женитьбой. А весыля откладывают по разным причинам — некогда, нет нужных средств, чтобы справить как следует весыля, и т. д. Молодые, хотя бы и повенчанные, жить и спать вместе могут только после того, как справлено весыля. Впрочем, при существовании крепостного права бывали и нарушения этого обычая: по воле помещиков молодые вступали в сожительство и без весыля. Если, повенчавшись, но не отбывши весыля, умирает кто-нибудь из новобрачных, то таких погребают как парня или девушку. Если молодой умрет после венчания, но не отбывши весыля, то молодая остается с названием дивчины¹⁴⁶⁰.

Таким образом, в настоящее время брак в народе заключается посредством венчания и свадьбы, причем последняя в глазах народа вообще имеет большую юридическую силу, чем венчанье. Возможны, как мы видели, случаи, что брак заключается посредством одного из указанных способов.

Г-жа А. Я. Ефименко, автор нескольких прекрасных статей по русскому обычному праву, в своей статье «Народные юридические воззрения на брак»¹⁴⁶¹ представила следующие общие положения относительно заключения брака по русскому обычному праву.

Брак, по народному воззрению, есть акт чисто гражданский. Такое воззрение существовало в древности, существует и в настоящее время. Поэтому всё, что касалось гражданской стороны брачного права, переносимого духовенством к нам из Византии, по-видимому, привилось у нас легко и скоро, так как оно не вносило никакого нового начала в существовавшие уже отношения и понятия. «Но понятие элемента религиозного, совершенно нового и чуждого, встретило упорное сопротивление. Исходя из своих представлений о браке, как об акте гражданском, русские долго не хотели, например, принять венчанье и заключали свои браки без церковного обряда». И в настоящее время народ смотрит на брак «как на гражданский акт, лишь освящаемый благословением Церкви». Заключение брака в народе в настоящее время ничем существенно не отличается от заключения договора вообще. «Брак по способу своего заключения есть частный вид гражданского договора». Существо и последствия, формы скрепления и обеспечения и т. д. — всё, что составляет принадлежность договора крестьян вообще, находит свое приложение к их свадебному договору. Сговором и обрядами, его сопровождающими, считается брачный договор скрепленным и получает обязательную силу. Отказаться от него считается делом бесчестным, долженствующим навлечь на виновного как небесную, так и земную кару в виде взысканий расходов, даров, платы за бесчестье, а иногда даже и уголовного наказания. В те времена, когда венчание не вошло еще в обыкновение, вероятно, сговором и скреплялся окончательно брачный союз; по крайней мере, до сих пор встречается местами обычай обходиться сговором, без венчания. В некоторых местностях Белоруссии церковный обряд хотя и считается обязательным, тем не менее сговор дает право жениху и невесте жить между собою брачно, и они со дня сговора или заручин называются уже молодыми. «Брачный договор, т. е. подготовительные к нему действия и само его заключение со всеми обычными обрядами, составляет существо крестьянского брака, всё остальное — дополнительные действия, заключающие в себе признание этого договора обществом и Церковью, с одной стороны, и символы, остатки разных эпох в истории брака, утратившие в настоящее время свой смысл и держащиеся исключительно в силу привычки — с другой». В тесной связи с основным гражданским, договорным характером крестьянского брака стойт его общественный характер, который выражается в том, что при заключении брака действует в той или другой форме окружающее общество. Значение свадьбы то, что здесь брак как бы признается обществом. Церковное венчание само по себе не влечет последствий состоявшегося брака. «Признание брака обществом (посредством свадьбы) важнее признания брака Церковью, общественная сторона важнее религиозной». Так как брак признается в самом его начале, в его заключении актом гражданским, то отсюда вытекает та свобода произвольно расторгать брачный союз, которая существовала в народе в древности, существует и в настоящее время у крестьян.

19 А се грехи злые, смертные Кн 1

Такое понимание народных воззрений на брак и способов его заключения, по нашему мнению, ошибочно. Уже господин Е. И. Якушкин заметил, что в статье А. Я. Ефименко «значение свадьбы и венчания выяснено мало».

Если отождествлять понятия христианского и религиозного, то в таком случае действительно религиозный (т. е. христианский) элемент при заключении брака был для народа в первое время явлением новым и чуждым. Но у нас до введения христианства была народная языческая религия, под покровительством которой стоял в древности брак и элемент которой, как мы уже видели, имел значительное участие при заключении брака.

Народный способ заключения брака, по мнению Ефименко, есть тот же способ, который употребляется в народе при заключении всякого другого гражданского договора.

Высказывая такое мнение, г-жа Ефименко прежде всего не различала двух различаемых народом действий: (а) договора сторон жениха и невесты о заключении в будущем брака между известными лицами (обозначим такой договор общим его названием рукобитья) и (Ь) обрядового сближения жениха и невесты (называемого обручением и пр.).

И с внешней стороны в народе рукобитье и обручение всегда почти являются отдельными действиями, которые нередко совершаются в особо назначенное для каждого время — тем более нельзя терять из виду их внутреннего различия. Одинаковый способ, как и при заключении других договоров, употребляется при рукобитье. Но совершенно специальный характер имеет обрученье¹⁴⁶².

Рукобитье по самому своему существу не может служить моментом заключения брака. Мы допускаем возможность, что в глубокой древности момент заключения брака определялся договором семей, подобно тому как еще в более ранние времена такой момент определялся простым соглашением самих брачащихся. Впрочем, кажется, даже и такого предположения нельзя допустить в смысле общего правила: едва ли не у всех первобытных народов, у которых семейное начало настолько развилось, что брачным делом заведуют родители или родственники брачащихся, — едва ли не у всех таких народов для совершения брака считается недостаточным заключить с родителями или родственниками невесты договор о том, что последние передают — например, за известное вознаграждение — свою дочь или родственницу жениху или его семье, а требуется установление брака посредством тех или других из указанных нами выше способов совершения брака. Тем менее возможно установление брака посредством договора семей жениха и невесты на высших ступенях развития.

Обручение, по русскому обычному праву, является прежде всего актом, посредством которого производится сближение жениха и невесты (поэтому оно называется сводом и т. п.). В некоторых местах при обручении предварительно спрашивают согласия жениха и невесты. Обручение, несомненно, заключает в себе тенденцию определить собою момент заключения брака. Например, у некоторых народов Востока почти вся сила заключения брака лежала в обрученье. Так было у древних персов, у евреев. У персов обручение состояло в соединении рук обручаемых жрецом, при совершении известных обрядностей и молитв¹⁴⁶³. У евреев обручение совершается посредством передачи женихом невесте в присутствии двух свидетелей символа или письменного акта, сопровождая передачу торжественными словами. При передаче символа жених произносит следующие слова: «Да будешь ты моею (или посвящена мне) при посредстве этой вещи». Обручение могло совершиться также через совокупление жениха с невестою. В последнем случае жених в присутствии двух свидетелей обращался к невесте со словами: «Будь мне посвящена этим сожительством» и затем, удалясь в другую комнату, действительно имел с невестою сожительство². Таким образом, если у персов и евреев в обручении и лежит вся сила заключения брака, то это, несомненно, главным образом, потому, что здесь как бы уже устанавливается брачный союз (соединения рук жениха и невесты — у персов, поступление невесты в распоряжение и во власть своего будущего мужа — у евреев).

Народам, стоящим на высокой ступени развития, свойственно понятие, что именно согласие брачащихся определяет момент установления брака, творит брак (современный гражданский брак в Западной Европе). Господство понятия, что согласие брачащихся определяет начало брачного союза, видим на низшей ступени развития. Но есть промежуточные ступени между этими крайними пунктами исторической жизни. На этих промежуточных ступенях находится русский народ со времен издавних до настоящего времени. И в эти-то эпохи, стоящие между периодом первобытным и периодом высокого культурного развития, не согласие брачащихся или их семей творит брак, а совершение тех или других обрядовых действий. Обряды с таким значением в более позднюю эпоху или составляют одно целое и являются в виде свадьбы, или же разделяются между обручением и свадьбою. Стремление приурочить момент заключения брака к обручению можно видеть в приведенном г-жою Ефименко белорусском обычае¹⁴⁶⁴. Такое стремление видно также в том общераспространенном обычае, что после обручения жених и невеста могут целоваться и пр. Но такое стремление, во всяком случае, не получило в русском обычном праве такого развития, чтобы самый момент заключения брака определялся обручением. Последнее вообще имеет значение только сблизить жениха и невесту, свести членов разных родов и семей — не более. Момент же заключения брака определяется совершением свадьбы. Позднее, мало-помалу утверждается понятие о юридическом значении при заключении брака, кроме свадьбы, и венчанья. Как мы уже видели выше, возможно заключение брака и посредством одного из указанных способов. Таким образом, свадьба и венчанье в глазах народа вовсе не являются способами признания со стороны общества и Церкви уже совершившегося факта (как то утверждает Ефименко), а имеют то значение, что ими именно устанавливается самый факт брачного состояния.

Забывая о влиянии языческой религии на народный брак, считая последний в самом его начале, в его заключении, актом гражданским, г-жа Ефименко объясняет отсюда свободу расторжения брака в народе. Заметим прежде всего, что как, с одной стороны, идея нерасторжимости брачных уз развивается не в силу только влияния религии¹⁴⁶⁵, так, с другой стороны, и из понятия о браке, как акте гражданском, еще не вытекает с необходимостью произвол супругов расторгать брачный союз.

У первобытных народов на низшей ступени их развития мы видим действительно в заключении и расторжении брака полное господство личного произвола¹⁴⁶⁶. Но на высших ступенях развития выступают другие начала.

В русском народе уже в глубокой древности заметно стремление поставить вне личного произвола даже вступление в брак. С одной стороны, у нас уже с издав них времен развивается понятие об обязательности вступления в брак¹⁴⁶⁷. С другой стороны, в народе заметно присутствие идеи о праве общества контролировать, есть ли при предполагаемом браке те условия, которые почитаются обществом необходимыми для брачной и семейной жизни. При известных обстоятельствах эти идеи могут развиваться в твердые, юридические обычаи.

Расторжение брака допускается народным правом не только как оправдываемое необходимостью исключение из общего правила: брак, по народному понятию, есть союз «навеки». Уже в старину, хотя расторжение брака в народе и зависело еще от произвола супругов, однако и тогда уже такое расторжение было обставлено известными формальностями. В настоящее время, по народному праву, разлучение супругов допускается, по-видимому, только по уважительным причинам и признается имеющим юридическую силу только после приговора о нем народного суда. Говоря о расторжении брака по народному праву, следует иметь в виду одно весьма существенное обстоятельство: именно — бывают случаи, что разошедшиеся супруги сходятся опять жить вместе, причем не соблюдается никаких обрядов. Таким образом, развод, или, как говорят в Архангельской губернии, расходка, супругов имеет скорее значение разлучения супругов, чем расторжения брачного союза. Сведений о том, соблюдаются ли в народе какие-нибудь обряды при разводе, мы не имеем в печатных источниках по обычному праву.

А. Г. Смирнов

ОБЫЧАИ И ОБРЯДЫ РУССКОЙ НАРОДНОЙ СВАДЬБЫ

Свадьба в некоторых местах бывает всегда или преимущественно в воскресенье.

Лица, участвующие на свадьбе. Жених и невеста на свадьбе — князь и княгиня («княгиня порученая», Олонецкая губ.). На свадьбе непременно участвуют родители жениха и невесты или, если их нет в живых, лица, заменяющие их: посажёные отец и жать. Женихов поезд состоит из следующих лиц. Первое место занимает тысяцкий (иначе — большак или староста поставленный, Олонецкая губ.). Тысяцким обыкновенно бывает крестный отец жениха. В Архангельской губернии на обязанности тысяцкого лежит заплатить за зажжение свечей в паникадиле и что следует священнику за венчанье. В Енисейской губернии тысяцкий должен заплатить за венчанье, за свечи в церкви, на нем же лежат другие издержки; так, на его обязанности лежит расход по удовлетворению разных требований пирующих свадебных гостей. Поэтому в обеих губерниях в звание тысяцкого избираются лица, которые были бы в состоянии произвести надлежащие расходы. В некоторых местностях на свадьбе непременно участвует знахарь или колдун для оберегания свадьбы от чародейства [ведун или сбережатый, дон<ской> стар<инный>; вежливый, Архангельская губ.; ворожец или клетник, Олонецкая губ.). В Олонецкой губернии также — ворожея или вожатая. Дружка заведует ходом всей свадьбы; потому в звание дружки избирается лицо, в точности знающее все свадебные обрядности; иногда должность дружки поручается знахарю. В других местах дружка (не знахарь) исправляет на свадьбе обязанности знахаря. В последнем случае дружка является с атрибутами колдуна. Главным таким атрибутом является плеть, с помощью которой дружка и производит разные волхвования. В Енисейской губернии, например, дружка бывает одет таким образом: через плечо у него полотенце, подпоясан он браным¹⁴⁶⁸ кушаком, на кушаке висит справа плеть, убранная разными украшениями, спереди — пистолет, слева — складной нож; в день свадьбы дружка прикрепляет к своей одежде несколько платков и полотенец. В Оренбургской губернии распорядитель свадьбы — барин большой. В Олонецкой губернии дружка-распорядитель свадьбы — передний дружка. Поддружка (поддружье, полудружье, Ярославская, Нижегородская, Курская, Енисейская, Малороссия), барин меньшой (Оренбургская губ.). В Малороссии свадьбою распоряжаются старосты. Провожатые из мужчин, обыкновенно молодые люди, — дружки или вершники, бояре или поезжане (Олонецкая губ.), дружки (Архангельская губ.), бояре (Саратовская, Сибир-<ские> [губ.], Малороссия), дворяне (Нижегородская). В Сибири бояре со стороны жениха называются большими, а бояре со стороны невесты — меньшими. В Енисейской губернии число бояр ограничивается четырьмя. В Архангельской губернии дружки разделываются с причтом за написание обыска¹⁴⁶⁹. Провожатые из женщин — боярыни или брюдги (Олонецкая губ.). Сваха.

В Нижегородской губернии накануне свадьбы в доме жениха бывает совет между близкими его родными — как бы увеличить пышность женихова «поезда». Здесь избираются должностные лица на свадьбе со стороны жениха. В Саратовской губернии накануне свадьбы отец жениха собирает к себе в дом всех знакомых, и, когда все соберутся, он берет штоф вина и подносит стакан водки тому, кого выбирает в тот или другой свадебный чин. Жених кланяется каждому из них в ноги и дарит избранных платками. В Тульской губернии выбирает чинов поезда отец жениха и подносит им вино и пиво, а жених при этом стойт за столом и кланяется. В Енисейской губернии торжественное назначение чинов поезда производится в день свадьбы перед отъездом к невесте. Назначает чинов дружка, а жених обязан их угощать, чем скрепляет назначение в должности.

Со стороны невесты в свадьбе, кроме ее родителей или лиц, заменяющих их, участвуют следующие лица. Посажёный отец и посажёная мать. В Архангельской губернии — подвенечная сватья — крестная мать или ближайшая родственница невесты, присутствующая при венчании; она иногда окручает невесту (т. e. убирает ей голову по-женски после венчанья); часто кручелъщицей бывает и другое лицо. В Олонецкой губернии вопленица, или плакальщица, заправляет ходом свадьбы; крестная мать (6ажатка)\ передовщики, или рожникщ — провожатые мужчины; приставленицы, или ставленицы, — провожатые женского пола; постельная приставница, или проводница. В других местах женщина, сопровождающая невестину постель, называется запостельная сватья, постельная сваха, перинщица, проводница. В Енисейской губернии с постелью и приданым невесты едет или приданник (им бывает младший брат невесты), или приданка, или же постельница (которою бывает старая женщина). В Курской губернии постельниц, которые приготовляют брачное ложе, бывает две. В некоторых местах бывают постельные бояре. В Пермской губернии постель и приданое отвозит родственница невесты, называемая подсватьеж, а муж ее — пуховый боярин — везет образ, держа его в руках. Сваха. Выль-ницы — женщины, причитающие на свадьбе. В Малороссии девицы, участвующие на свадьбе, называются дружками, молодые женщины - свашками.

Кроме лиц с известными должностями, на свадьбе обыкновенно участвуют все родственники, приглашенные гости, а также и посторонние лица. Некоторые из свадебных чинов (свахи, тысяцкий, бояре) участвуют и в предсвадебных обрядах, особенно на девичнике. Но главное их участие — на свадьбе.

Перед свадьбой, а в некоторых местах в самый день свадьбы у жениха и невесты происходит приготовление и печение свадебного каравая, где это в обычае. При этом соблюдаются разные обряды, представляющие, несомненно, остатки языческих обрядовых действий.

В день свадьбы у жениха собираются лица, участвующие в свадьбе с его стороны. Родители благословляют жениха в добрый путь ехать, сужену взять, золотой венец принять (идти к Божье-ллу суду, закон Божий принять). В Нижегородской губернии, например, при этом соблюдаются такие обряды. Отец и мать жениха надевают на себя шубы, вывороченные шерстью вверх. Крестный отец жениха берет его за руку, имея в руке вывороченную шубу; за другую руку берет жениха дружка или брат. Взявшие жениха за руки подводят его к родителям, которые стоят за столом: отец с образом, а мать с хлебом. Дружка троекратно приглашает отца благословить сына, а жених три раза падает в ноги отцу на разостланной шубе, которую приготовил сват. Затем отец благословляет сына крестообразно образом, причем сначала целует сам образ, потом дает целовать его сыну, наконец они целуют друг друга. Потом отец передает образ матери, которая благословляет сына точно таким же образом. После этого отец и мать благословляют жениха поочередно хлебом и солью и отпускают к венцу. В Тульской губернии (Но-восильский уезд) жениха благословляет образом его отец, а потом передает образ родным, которые также благословляют им жениха. В Енисейской губернии жениха благословляют его родители и весь его «род-племя». В Саратовской, Курской, Черниговской и других губерниях жениха благословляют, кроме отца и матери, также все присутствующие. В Саратовской губернии дружка испрашивает благословения у народа в таких словах: «Мир крещенный, народ священный, благословите нашего князя ко кресту и ко венцу». — «Бог вас благословит, и мы благословляем», — отвечает народ. В Новосильском уезде перед отъездом жениха бывает отпускной стол. Жених не ест и не пьет, а только приподнимает всякое поданное блюдо и просит гостей кушать. По окончании стола все выходят на двор, где сваха осыпает всех хмелем, а поезжанам кладет хмель в чашки; этот обряд повторяется трижды. В некоторых местах Малороссии перед отправлением поезда, когда все поезжане усядутся в повозки, дружка берет в руки шест и, грозно потрясая им, обегает три раза весь поезд; за ним следует мать молодого, осыпающая всех овсом, орехами и мелкими деньгами. Этот обряд — языческого происхождения — имеет целью оградить поезд от всякого зла и споспешествовать счастью, богатству (деньги) и плодородию (овес, орехи) будущего брака.

В этом обряде с жреческим значением выступает мать молодого. Еще очевиднее такое значение ее при браке в следующем обряде Черниговской губернии. Перед отъездом в дом невесты все выходят на двор. Перед дверями хаты ставят скамью, на нее — дежу, в которой месят тесто, накрывают ее хус-ткою¹⁴⁷⁰, ставят на дежу «вильце» — ветку, убранную калиною и зеленью (преимущественно барвинком). Из хаты выходит мать молодого в вывороченном наизнанку кожухе и мужской шапке и в таком виде садится верхом на вилы. Все становятся рядом, возле скамейки. Мать жениха бегает вокруг них и осыпает их рожью. После этого жених кланяется матери и уезжает с поездом. Тогда приглашенные матерью женщины приступают в хате к приготовлению каравая.

В Псковской губернии, когда поезд удаляется от дома, поют: «Поедешь, князь молодой, на чужу сторонушку — держи головушку поклончивее, ретиво сердце покорливее, встречно-му-поперечному, старому и малому низко кланяйся, к себе в гости зови: “У моего батюшки сорок варей пива сварено, сорок печей пирогов спечено”».

В г. Котельниче в поезде жениха участвует священник. На Дону в прежнее время жених, получив благословение от родителей, отправлялся к невесте: впереди шел священник с крестом; потом мальчики несли образа, которыми благословили жениха его родители; за ними шел жених, богато одетый, держа под рукою высокую шапку из серых смушек с красным бархатным верхом. У посадских людей и крестьян в старину велось, что перед венчаньем жених посылал невесте шапку, пару сапо-гов, ларец, в котором находились румяна, перстни, гребешок, мыло и зеркальце, а некоторые присылали еще принадлежности женских работ: ножницы, нитки, иглы, а вместе с тем и лакомства, состоявшие в изюме и фигах, и розгу. Это было символическим знаком того, что если молодая жена будет прилежно работать, то ее станут за это кормить сладостями и баловать, а иначе — будут наказывать. В настоящее время в некоторых местах дружка, до поездки жениха к невесте, отвозит последней подарки от жениха. В Енисейской губернии, по словам дружки, привезшего их, это «весь наряд подвенечный»: платье, башмаки, чулки, гребешки, мыло, белила, румяна, зеркальце. В Нижегородской губернии дружка привозит невесте только обувь, в которой она должна быть под венцом. В Архангельской губернии, в с. Лямице, невеста также получает обувь от жениха, который на другой день окончательного засватанья сам шьет «высгупки»¹⁴⁷¹ зарученой и подколачивает их гвоздем. Так, в Мосальском и Жиздринском уездах жених посылает невесте накануне свадьбы «писаные лапти».

Обычай жениху давать обувь невесте существует и у южных славян (В. Богишич). Дарение от жениха невесте обуви, вероятно, имело в древности у нас, как и у других славян, такое же значение, какое оно имело, например, у древних германцев, у которых надевание невестою поданного ей женихом башмака означало вступление ее под власть мужа (Я. Гримм).

В Енисейской губернии, когда дружка отдаст подарки, тут же посылают к жениху постель и другое приданое в сопровождении особо назначенных лиц. Привозят постель с приданым при пении песен с образом и свечою. Привезших встречают в доме жениха, дарят их и угощают. Если с вещами приехала женщина, то она приготовляет по приезде брачную постель.

В Ставропольской губернии родственники невесты встречают женихов поезд холостыми выстрелами и до тех пор не впускают на двор, пока женихов дружка не угостит их водкою. В некоторых местах поезд останавливается или в поле (Псковская губ.), или в чужой избе (Олонецкая губ.). В невестин дом отправляется дружка с боярами с переговорами, чтобы принимали князя молодого. В некоторых местах Псковской губернии невестин дружка не впускает приехавших сразу в дом, а держит их за воротами, представляя, что боится буйства поезда, и только после долгих переговоров соглашается отворить ворота. Подобный же обычай соблюдается в Курской губернии. По обряду Псковской губернии, когда отворят ворота, то дружка жениха ставит одну ногу на двор, а другую оставляет на улице, в такое же положение становится и невестин дружка. Отоя таким образом, они на пороге мирятся и целуются. Потом оба сливают каждый свою водку в одну бутылку и пьют. Только после всего этого приехавшие входят в избу. Очевидно, все эти обряды ведут своё начало из той эпохи народной жизни, когда еще только начинали слагаться мирные отношения между родами и семьями.

Дружка отдает невесте гостинцы от жениха (Псковская, Олонецкая губ.). В Псковской губернии женихов поезд едет к дому невесты по извещению возвратившихся жениховых посланных, в Олонецкой губернии — по приглашению невестиных «передовщиков». В Псковской губернии, подъезжая к крыльцу, дружка, жених и поезжане сходят с лошадей, кланяются народу на все четыре стороны, говоря: «Добрые люди, доброго здоровья». В Олонецкой губернии, подъезжая к невестиному дому, жених снимает шапку и кланяется народу.

Гордость родов при сближении друг с другом выразилась в обряде встречи жениха с родителями невесты. Последние встречают поезд, стоя на крыльце. Дружка говорит: «Батюшка и матушка, опускайтесь поближе, мы поклонимся пониже». Родители, спускаясь ниже, отвечают: «У нас что ступень, то рубель, наш поклон — во сто рублев». — «Наш поклон — в тысячу рублей», — говорит жених. «А нашему поклону и цены нет», — говорят те. Потом родители невесты смачивают голову жениха пивом и утирают полотенцем, а жених им кланяется в ноги; это полотенце вешают жениху на пояс.

В Черниговской губернии, в то время как дружка «искупля-ет молодую» и ее брата, поезд находится на дворе. На дворе стоит дежа, а по бокам ее на скамье — «вильце» жениха и «вильце» невесты; на деже лежит невестин каравай. По окончании покупки дружка присоединяется к поезду. Тогда из хаты выходит мать невесты, одетая таким же образом, как и мать жениха во время «ставки» у него «дружины», и также бегает вокруг приготовленных на дворе предметов, сидя верхом на вилах. Потом эти вилы разламывают и куски забрасывают на крышу. Здесь мать молодой подносит водку жениху; он выливает на землю первую и вторую рюмку, третью выпивает. В Подольской губернии перед порогом дома невесты приготовляют стол, на котором ставят хлеб с солью. Перед столом становится мать невесты, одетая в кожухе наизнанку. Когда приблизится жених, она кропит его святой водою и затем вручает ему кувшин с водою, смешанной с овсом. Жених должен взять этот кувшин, напиться из него воды и затем бросить вверх, назад себя, причем бояре должны стараться непременно разбить кувшин палками на лету. Удачное разбитие кувшина, по народному убеждению, предвещает хорошую жизнь новобрачных. После этого жениха и поезжан просят в комнату.

Жених с поезжанами входит в избу. В некоторых местах невесту выводят уже после того, как приедет жених. Но чаще она, окруженная подругами, уже сидит за столом в переднем углу. Место, на котором она сидит и на которое должен сесть жених, называется «местом» («местом» же называют в Архангельской губ. постель), «посадом» ([Область Войска] Дон<ско-го>), «посагом» (Малороссия). Около невесты на том месте, которое должен занять жених, сидит брат невесты или другой ее родственник, имея в руках деревянный меч или дубину, пистолет, плеть («державу», Дон.) и т. п. В Пошехонском уезде сидящий возле невесты называется «продавцом». В Енисейской губернии брат или мальчик из родственников, продающий косу невесты, называется «кдсником». По свадебному обряду, тысяцкий или дружка должен выкупать невесту у брата. Иногда невесту выкупают у ее подруг. Некоторые обряды, которыми в разных местах сопровождается покупка невесты, мы уже приводили ранее в 1-м выпуске «Очерков семейных отношений по обычному праву русского народа». Приведем здесь обряд Курской губернии. Дружка, видя брата невесты вооруженным дубиною, спрашивает: «Это что у вас за человек?» Брат отвечает: «Хозяин», — и спрашивает: «А вам что нужно?» Между ними завязывается разговор и наконец торг за косу невесты. На словах торг идет на тысячи. Когда сторгуются, дружка дает продавцу за косу сестры гривны две или три медью и подносит четыре чарки водки — по числу углов в избе.

Тогда брат снимает у сестры с головы повязку, сделанную из платка (такая повязка — символ девственности), надевает ее на свою голову и выходит из-за стола. Затем дружка подносит подругам по чарке водки, и они также выходят из-за стола и прощаются с невестой. После того одна из подруг снимает с брата невестину повязку и надевает ее опять на голову невесты. Затем жених занимает место возле невесты, и все поезжане садятся за стол. В некоторых селениях Курской губернии косу невесты продают ее подруги, а у брата выкупается только место для жениха возле невесты. В приведенном обряде Курской губернии наглядно сохранились следы существовавших в древности супружеских прав братьев на сестер, хотя время и наложило на них свою печать искажения. В Олонецкой губернии в некоторых местах невесту выкупают у ее подруг. Жениховы дружки просят окружающих невесту девушек выдать им невесту, но те не соглашаются даром выдать свою подругу. Дружки выбрасывают несколько медных денег, но девушки отвечают, что «они люди не бедные и не берут денег медных». Дружки выбрасывают серебро; девушки говорят, что у них «кольца на руках еще крепки, серебра не надо». Дружки выбрасывают ассигнации. Девушки берут их, выходят из-за стола и уступают место поезжанам.

После выкупа места около невесты на него садится жених. Усаживаются и поезжане, кроме лиц, исполняющих обычные обряды.

В обрядах, соблюдаемых в это время, символически изображается сближение, соединение, а также, в некоторых, именно чувственное сближение брачащихся. Например, в Толбуй-ской волости Олонецкой губернии жениха и невесту сводят в сенях в одно место, и вопленица с приговором вручает невесту в распоряжение жениха. Тогда жених берет невесту за волосы, три раза повертывает ее и целует. После этого приходят в дом и сажают жениха и невесту на подушку. Сажание жениха и невесты на подушку перед отправлением к венцу было в употреблении на старинных свадьбах. Этот обычай в употреблении и в настоящее время, например в Тверской губернии (Новоторжский уезд), где, посадив молодых, три раза их поднимают и снова сажают. В Псковской губернии жениха с невестою сажают на две положенные друг на друга подушки, одна из них невестина, другая — женихова. Предварительно дружка бьет по подушкам три раза плетью. В Тульской губернии жениха и невесту сажают на перину. В Новгородской губернии (Валдайский уезд) сваха вкладывает руку невесты в руку жениха и ноги жениха — в ноги невесты. В Курской губернии, когда жених с невестою сидят за столом, подставляется им под ноги корзина с мякиной, в которую они вставляют по одной ноге: жених — левую, невеста — правую. В старину после чесания головы невесты молодых покрывали покрывалом и снимали при этом венок с невесты (свадьба царя Алексея Михайловича). В одной песне говорится, что молодых «сводят» «под красным солнцем, под ясным месяцем, под закрытьем». Отсюда видно, что в язычестве сближение молодых было поставлено под покровительство обоготворенных небесных светил.

Расплетение невестиной косы. Значение этого обряда — поступление невесты в распоряжение мужа. В старину косу невесты разделяли стрелою, и гребень, которым коса расчесывалась, обмакивали в мед или вино. С медом и вином, вследствие их символического значения (как символов оплодотворяющего дождя), соединяли в древности идею плодородия. Стрела (как символ молнии) служила на свадьбе также знамением плодородия и вместе с тем была орудием, освящающим брачный союз: такое же значение у древних германцев имел в древности молот — один из главнейших атрибутов Тора (А. Н. Афанасьев). В некоторых местах Псковской губернии в настоящее время косу расплетает сам жених, прежде чем сесть за стол рядом с невестою. Расплетши косу невесте, жених предложенным ему повойником обводит кругом головы невесты. В других местах Псковской губернии жених расплетает невестину косу и снимает с невесты ленту — символ девичества. В других местностях той же губернии, когда жених уже сядет за стол, подруги невесты подносят невесте ее ленту, а жениху — повойник. При этом поют плачевные песни. Невеста, подержав немного в руках ленту, отдает ее со слезами подругам. Жених берет поданный ему повойник и кладет его за пазуху; с ним он отправляется в церковь, где после венца им убирают голову молодой. В других местах косу невесты расплетает женихова сваха (Нижегородская, Енисейская губ.). В песне говорится, что немилостливую, нежалостливую сваху прислал жених к невесте: стала сваха косу трепать и чесать, золото и серебро, которым была украшена коса, рвать и бросать, алую ленту, которая была вплетена в косу, в ногах топтать. По другой песне, сваха, расплетши косу невесты, заплетает ее надвое (Тульская губ.). В прежнее время в обычае было обрезать косу невесты. В песне сваха называется «косорежкою» (Костромская губ.). Но потом обрезание косы сменилось сниманием ленты. Так, в Псковской губернии, когда несут невестину ленту, снятую женихом, то в песне, которую поют в это время, говорится, что это «коса девичья». В Малороссии в это время не только расплетают косу, но и убирают молодой голову по-женски. Свадебный обряд убирания по-женски головы невесты означает поступление молодой в распоряжение и власть своего супруга. Это совершается таким образом. Когда жених сядет возле невесты, то он накрывает ее платком (Черниговская губ.) — символическое указание на поступление молодой в исключительное распоряжение мужа. Потом, по общему малороссийскому обычаю, является дружка с виком (вико — крышка с дежи, нечто вроде круглого подноса). На вике лежит каравай, очипок¹⁴⁷² и белый платок. Свашки скидают с головы молодой платок, а ее маленький брат расплетает косу. Свашки надевают на голову молодой очипок и по-женски повязывают ей голову платком. Совершивши этот обряд, одна из них надевает себе на голову шапку молодого, другая — цветы молодой; взявши за концы белый платок, принесенный на вике, они машут таинственно над головами новобрачных. Это маханье повторяется три раза, причем каждый раз шапка и цветы переходят у «свашек» с одной головы на другую. Окончивши это таинственное маханье, свашки опускают покрывало на голову молодой (Павловский уезд Воронежской губ.). В Черниговской губернии этот обряд называется «завиваньем» невесты. Когда там на молодую надевают очипок, она три раза сбрасывает его. «Завиванье» молодой, по песне, которую поют в это время, — «на весь век». В приведенном малороссийском обычае несомненно участие элемента языческой религии. Можно предположить, что круглое вико, всегда употребляемое при этом обычае, представляло собою в древности небесное светило, вероятно, солнце (ср. то, что молодых, как видно из приведенной выше песни, сводят «под красным солнцем, под ясным месяцем»). Белый цвет покрывала также указывает на представление участия в заключении брака светлых божеств. И в других местностях, где невеста бывает в это время покрыта покрывалом (фатою), последнее бывает обычно белого цвета¹⁴⁷³.

В Подольской губернии жених срывает с головы невесты девичий убор — цветы и венок, а сваха покрывает тогда голову невесты намиткою¹⁴⁷⁴ и сверху накладывает женихову шапку: последнее означает, что невеста вступает под покровительство мужа (ср. нем. «Hut» — шляпа и «htiten» — охранять, оберегать). Покрывание невесты шапкою жениха в обычае и в других местах. В Могилевской губернии этот обряд является в таком виде. Староста заводит жениха на место возле невесты, сам садится рядом с женихом и надевает на невесту шапку жениха. Девушки сбрасывают ее. Староста подносит им подарки, девушки не берут. Староста упрашивает их: «Не век же вам на свете девоваць и без шапки гореваць: свекровушка голову по-моець, мужик (муж) шапкою накроець». Обращаясь к невесте, [староста] говорит: «Полно жь тебе девоваць, пора пришла шапку надеваць». После этого староста надевает на невесту шапку, а девушкам грозит кнутом.

По свидетельству Г. К. Котошихина, в старину отец и мать невесты, отпуская ее с женихом, брали ее за руку и отдавали жениху в руки¹⁴⁷⁵. В Енисейской губернии, когда приезжие, кроме дружки, сядут за стол около невесты, дружка говорит невестиным отцу и матери: «Умели вскормить-вспоить ваше дитятко, умейте же отдать князю новобрачному». Тогда отец невесты обертывает свою руку белою ширинкою, берет за руку дочь и передает ее жениху, который также принимает ее рукою, обернутою в ширинку. Передачею невесты, по народному выражению, «из рук в руки» власть от родителей невесты переходит к ее будущему мужу.

У усть-цылемских раскольников (Архангельская губ.) невесту с накинутым через голову платком на лицо выводят к жениху и передают ему из полы в полу конец накинутого ей на голову платка. Жених сажает ее рядом с собою за стол. Немного посидевши, встают. Отец невесты спрашивает жениха: «Будешь ли кормить-поить, одевать, обувать и женой почитать?» По ответе: «Буду» совершается обряд бракосочетания по старым книгам и старым обычаям. В некоторых местах в прежнее время отец брал невестину правую руку, вручал невесту жениху в правую же руку и обоих вдруг сажал на шубу. После этого жених с невестой все время держались за руки как в избе, так и в церкви при венчаньи, но руки невесты обвязывались полотенцем: прежде венца жених не должен прикасаться к телу молодой. В свадебных песнях (Архангельская, Курская губ.) говорится, что отец передает свою дочь жениху «на руки». Это указывает на то, что женщина с выходом замуж поступает на попечение мужа.

Перед отъездом к венцу бывает обыкновенно обед для приехавших чужих людей. В Енисейской губернии (Кежемская волость) главное блюдо на этом обеде составляет верхняя часть свиной головы. В Воронежской губернии за этим обедом подают окорок ветчины. Значение свинины на свадьбе нам уже известно. В Нижегородской губернии при этом подают пироги и яичницу. В Малороссии в старину за обедом в доме родителей невесты перед женихом и невестой ставили одну тарелку. В Белоруссии перед отъездом к венцу молодых дарят — кто деньгами, кто скотом, при этом провозглашают кто что подарил, прибавляя каждый раз: «...молодому князю и княгине».

Перед отъездом к венцу невесту и жениха благословляют родители невесты образом и хлебом-солью, причем родители иногда дают своей дочери наставление повиноваться «свекру-ба-тюшке», почитать «свекровь-матушку», любить мужа и т. п. В Нижегородской губернии родители благословляют сначала одну невесту, а потом жениха и невесту обоих. Крестные отец и мать жениха и невесты благословляют их каждый своею иконою. В некоторых местах жениха и невесту перед отъездом в церковь благословляют все собравшиеся на свадьбу. В Ярославской губернии (Молошский уезд) после благословения «отец невесты обводит будущих супругов вокруг стола; за ними следуют и все поезжане». Это старинный языческий обряд бракосочетания. В одном старинном описании народной свадьбы говорится, что, по свадебному обычаю, «круг стола всем поездом ходят» (ср. «венчанье круг ракитова куста»). Стол в мифическую эпоху мог иметь значение жертвенника (Ф. И. Буслаев). В Подольской губернии, например, стол и в настоящее время считается седалищем Бога.

В старину перед отъездом к венцу к жениху и невесте подходил один из гостей в вывороченном шерстью вверх тулупе и желал невесте столько детей, сколько было шерстинок в тулупе. В Енисейской губернии при отъезде к венцу поют песню, в которой говорится: «Вот отстала красна девушка прочь от батюшки-от матушки, от своих сестер-братовьев и пристала красна девица в другой дом, ко чужой семье, незнаемой».

«Молодая, — говорится в песне, — от роду отбилася» (Могилевская губ.). Отделение невесты от своего рода и вступление ее в чужой сравнивается в свадебных песнях с отставаньем лебеди от стада лебединого и приставаньем ее к стаду гусиному.

В некоторых местах вместе с поездом жениха едут прямо в церковь и родные невесты. В других случаях они приходят на пир в дом молодого после того, как молодые приедут от венца. Родители невесты в церковь не ездят; они приезжают обыкновенно через некоторое время прямо в дом молодого на пир.

При отъезде невесту обыкновенно закрывают платком или фатою. В Архангельской губернии перед отправлением в церковь сам жених набрасывает на голову невесты большой платок, называемый гомьикою, и закрывает им все лицо невесты. В Черниговской губернии, когда молодые сядут на воз, чтобы ехать в дом к жениху, молодой слегка ударяет молодую три раза плетью, говоря при этом: «Покидай батьков1 та материны норовы, та бери мои». То же было в обычае в Малороссии и в старину.

Уже Нестор говорит о приведении невесты в дом жениха. В настоящее время отправление жениха с невестою в сопровождении поезжан из дому невесты к венцу, а оттуда — в свой дом есть также приведение невесты в дом жениха¹⁴⁷⁶. Это приведение представляется в таком виде в песне, которую поют в то время, как молодые с поездом едут к дому молодого: «Потихоньку, бояре, с горы спускайтесь: не споткнулся бы конь вороной, не свалился бы князь молодой, не свалил бы шапочки с буйной головушки, не уронил бы плетушки с правой руки». На Дону при этом обряде жених-князь всегда бывает в шапке, а прочие — без шапок. В Подольской губернии молодой князь как при этом обряде, так и вообще во все время свадьбы бывает в шапке. Жених с невестою едут к венцу в разных повозках.

Перед отъездом к венцу в обычае выкупать постель молодой у девушек (Нижегородская, Тульская, Саратовская, Витебская губ.).

В некоторых местах по отправлении поезда к венцу дружка возвращается звать родителей невесты к молодому князю (Нижегородская, Псковская губ.). В Архангельской губернии сам жених перед отъездом выходит из повозки, кланяется родителям невесты и просит их пожаловать к нему после венца откушать хлеба-соли.

В Нижегородской губернии дружка едет впереди поезда, имея в руках икону. В Енисейской губернии также впереди поезда везут икону, которою благословили родители молодой. На Дону при отправлении к венцу дружка, предшествуемый двумя мальчиками с иконами, выводит молодых таким образом, что он имеет в руках платок, а молодые держатся за углы платка — символический знак устанавливаемого союза брачащихся. Дружка усаживается с молодыми на приготовленную подводу; мальчики с иконами садятся на другую. В г. Дедюхине (Пермская губ.) жених с невестою идут за священником, взявшись правыми руками через платок (со схваченными руками молодые ходят до тех пор, пока не съездят на другой день свадьбы с поклоном к родителям молодой). В Новгороде в старину, когда ехали венчаться, впереди поезда ехал верхом священник в ризе, с крестом в руках; за священником ехал жених в сопровождении колдуна. Такой же обычай был в прежнее время на Дону.

В некоторых местах постель и приданое невесты берут в поезд (Нижегородская губ.; в Тульской губ. берут одну перину). В некоторых местах, после того как поезд выедет со двора, отправляют из дома невесты в дом жениха постель и приданое. О лицах, которые сопровождают постель и приданое и приготовляют в доме жениха брачное ложе, мы уже говорили. В Псковском уезде привезшие в дом молодого приданое не отдают его, пока их не попотчуют.

Народные обычаи, которые имеют место при венчанье. В церкви жених с невестой стараются каждый стать прежде другого на подножки. О значении этого и подобных обычаев мы уже говорили в 1-м выпуске «Очерков...». Г-н А. В. Терещенко говорит, что в народе «считают неблагоприятным для супружества, если венцы держат над головами; надобно, чтобы они лежали на головах. Если для облегчения невесты венец не накладывают на ее голову, то народ не считает такой брак действительным и предсказывает беду».

Есть народное изречение: «Судьба придет и руки свяжет» (т. е. оженит). Потому в Малороссии во время чтения «Апостола»¹⁴⁷⁷ священник, следуя старинному обычаю, связывает руки жениха и невесты полотенцем. По требованию венчального обряда, жених и невеста пьют вино из одного ковша, подаваемого им священником. В старину жених, после того как вино было выпито, бросал скляницу оземь и топтал ее ногами; А. Олеарий и Р. Ченслер говорят, что скляницу растаптывали вместе и жених, и невеста. Эти и подобные обряды символически изображают поступление в распоряжение жениха девственной невесты и чувственное сближение брачащихся. В Воронежской губернии, перед тем как надевать венец, с невесты снимают девичью повязку и она остается с распущенной косой.

В старину при обряде бракосочетания, по церковному чиноположению, жениху давался золотой, а невесте — железный перстень; позднее — жениху золотой, невесте — серебряный. Этим, по всей вероятности, обозначалось низшее, подчиненное положение жены в отношении к мужу.

По свидетельству Дж. Флетчера (1548 — 1611), по окончании венчального обряда невеста кланялась жениху в землю, касаясь головою его обуви, в знак покорности, а он покрывал ее полою своей одежды, означая тем, что берет ее под свою защиту. Выше мы приводили существовавший в недавнее время обычай, по которому, по совершении брака, молодая в самой церкви при вопросе дружки: «А кто кому покорен?» — падала в ноги своему мужу.

После венчания, на паперти или в церковном притворе убирают голову молодой по-женски, надевают повойник и пр., — «крутят молодую», как говорят обыкновенно об этом обычае в великорусских губерниях, или, по местному выражению (Сергачский уезд Нижегородской губ.), «бабят». В этом обряде символически изображено поступление молодой во власть и распоряжение мужа. (Этот обряд в употреблении в губерниях Архангельской¹⁴⁷⁸, Псковской, Нижегородской, Ярославской, Московской, Воронежской, Пензенской, Саратовской, Витебской.)

В Витебской губернии молодой кладет новобрачной несколько денег «на голову». Перед тем как положить деньги, молодой слегка касается полой своего платья волос своей жены. Последний обряд указывает на то, что муж — покровитель своей жены.

В некоторых местах Малороссии с молодой снимают после венца ленты («стр1чки» — символ девичества) и начинают «на-пинать» на нее намитку. Тогда дружки и бояре хватают и рвут «в1льце» молодой, говоря: «Вже To6i (молодой) в1льця не треба». Тогда же поют о похоронах девственной калины.

В Архангельской и Могилевской губерниях молодые едут к венцу в разных повозках, а от венца в дом молодого — уже в одной повозке.

В Белоруссии, выходя из церкви, молодые держатся за руки, в некоторых местах молодые едут из церкви в дом молодого в венцах (Нижегородская, Тульская, Пензенская [губ.], [Область Войска] Донского). В Тульской губернии при этом у новобрачных бывает в руках образ Богородицы и молодым предшествует священник. На Дону молодые несут из церкви запрестольный крест и образ Богородицы. Впереди молодых идет священник со крестом и причет, а позади — гости и публика. Обыкновенно священник, пришедши в дом, служит молебен. Тогда снимают венцы. На Дону после этого убирают голову молодой по-женски.

Перед домом молодого раскладывают огонь, через который переезжают молодые ([Область Войска] Донского, Черниговская, Подольская, Витебская, Ставропольская губ.). В Тамбовской губернии у ворот дома родителей молодого стоят мужик и баба, держа по половинке разрезанного хлеба, и, как только молодые въедут на двор, они (молодые) складывают пирог вместе и целуются. Молодых встречают на крыльце, пороге, в сенях или в избе родители молодого или заменяющие их лица, если родителей нет в живых. В Архангельской губернии (с. Лямица) приехавших от венца новобрачных встречают: в сенях — мать молодого, бросая в них ячмень, а в избе — отец с хлебом. В г. Котельниче родители молодого встречают последнего с хлебом и стаканом меду на подносе. Молодые пьют мед и здороваются с родителями молодого. В Псковской губернии отец и мать молодого встречают молодых с образом в вывороченных шубах и осыпают их хмелем и житом. В Витебской губернии молодых встречает одна мать молодого в вывороченном тулупе и в мужской зимней шапке с хлебом-солью, водкою и медом. На Дону в старину родители молодого встречали молодых с хлебом-солью — под чем должна была пройти вся процессия; когда проходили молодые, на них сыпали пшеницу или другой зерновой хлеб вместе с хмелем, орехами, пряниками, мелкими монетами и пр. О значении осыпания жениха и невесты зернами хлеба, деньгами и пр. мы уже говорили выше.

В Олонецкой губернии приставляется женщина поить молодых молоком на крыльце, чтобы ребят было более. В Пензенской губернии, когда молодые войдут в дом, сваха берет грудного ребенка и дает его на руки молодой, говоря: «Жить да богатеть, а спереди — горбатеть». В Пермской губернии родители жениха встречают поезд на крыльце с хлебом-солью (большим калачом); когда входят в сени, родители берут образ с зажженной свечой и благословляют жениха с невестой; мать, благословляя после отца, отдает образ боярину, который уносит его и ставит на божницу; после образа [молодых] благословляют хлебом, ломают его над их головами и дают им откусить калача у отломленного места; откушенным концом калача свекровь трогает невестку в живот, с приговором: «Носи парней». В Пошехонском уезде (Ярославская губ.) когда молодую вводят в дом, тогда свекровь у ворот кладет невесте в пазуху пирог, который новобрачные должны съесть в тот же день пополам — чтобы жили сыто, в любви и согласии.

То, что родители молодого встречают молодых в вывороченных шубах, по первоначальному происхождению своему означает, несомненно, что они желают им благополучия (такое же значение имеет подстилание молодым под ноги шубы при благословении их родителями молодой, перед отъездом к венцу, что соблюдается в некоторых местах, и пр.). Такой наряд родителей молодого был, по всей вероятности, в древности принадлежностью их как исполнителей языческих религиозных обрядов на свадьбе. Но встреча в таком наряде имеет и другое значение. Например, по обычаю Витебской губернии, дружка пугается страшно одетой матери. Такой наряд свекрови имеет значение испугать, застращать вступающую в дом невестку, чтобы она была боязливая и почтительная (Московская, Костромская губ.). Такое застращиванье тем более необходимо, что молодая, входя в мужнин дом, например в Псковской губернии, старается незаметно для всех перескакивать пороги, приговаривая: «Вы (т. е. члены мужниной семьи) — овцы, а я — волк» — для того, чтобы вся мужнина семья боялась ее и уважала.

В Костромской губернии отец молодого бьет слегка плетью по спине новобрачной три раза. Очевидно, это символическое выражение его прав власти, как главы дома, над молодою, как входящим в семью новым членом.

Там, где молодая приходит в дом мужа в фате, последнюю с нее снимают. В некоторых местах, когда приведут молодую в мужнин дом, убирают ей голову по-женски (Пермская, Костромская губ.). В Малороссии молодая, вступив в мужнин дом, подбрасывает под печь курицу, взятую ею из дома своих родителей. В Витебской губернии молодая, войдя в дом, кидает на печь пояс. Эти обычаи, очевидно, представляют по своему происхождению жертву, приносимую молодою — как новым членом мужниной семьи — домашним божествам того дома, в который она вступает. Заметим здесь, что в одной свадебной песне Олонецкой губернии говорится, что мать посадила свою дочь на одну лавку с женихом и заставила ее «одному Богу молиться».

За прибытием молодых следует обед или ужин, а в некоторых местах бывают два стола, один после другого (Пермская губ.: первый стол — приезжий, второй — большой; Нижегородская губ.: второй стол, на который приходят родные молодой, называется горним). Молодые, если и сидят за столом, все-таки ничего не едят. В г. Инсаре (Пензенская губ.), когда свадебный поезд сядет за стол, дружка жениха подает прежде всех стакан вина молодому и другой стакан — молодой. Взяв в руки стакан, молодой говорит своей жене, а жена — молодому: «Поздравляю тея» (тебя). Это приветствие повторяется три раза с каждой стороны. Потом оба вместе выпивают вино и целуются. В Архангельской губернии они в это время стоят и постоянно кланяются гостям. В Енисейской губернии жениху и невесте после венчанья ставят за столом одну тарелку. В Витебской губернии угощение на свадьбе бывает от имени князя молодого и княгини молодой. В Олонецкой губернии сначала подают чай; сперва угощают невестин род, а потом и весь поезд. Молодые пьют чай из одного стакана. Потом крутят невесту в повойник. Затем усаживаются за стол: невестин род особо, женихов — около князя; за столом непременно подают молочную кашу, также крендель, сыр, пряники. После стола начинают раздавать дары от молодой родным молодого; приставленица раздает, невеста кланяется. Потом молодые собирают подмогу от родных молодого; после всех сам жених кладет к собранной подмоге несколько денег и все собранное завертывает в платок.

Во время свадебного пира или после него дружка и свахи ведут молодых в спальную. Брачное ложе приготовляется в сенях, чулане и т. п. В старину по всем четырем стенам спального покоя вешали образй, а в головах постели, над окнами и дверьми ставили по кресту; по четырем углам втыкали по стреле, на ней — по соболю или кунице; недостаточные [малоимущие] же вешали простые меха и втыкали по калачу; на лавках расставляли по углам оловянники¹⁴⁷⁹ с медом. Посаженый отец сдавал новобрачную в дверях сенника нареченному ее мужу и говорил: «Иди на дело благословенное». В некоторых местах в настоящее время постель для молодых приготовляется на ржаных снопах. Иногда в брачной комнате ставят кадки с пшеницею и рожью, в которые вставляют свечи, бывшие при венчании в руках у молодых. О значении употребления на свадьбе зернового хлеба (снопы, рожь и пшеница в кадках) мы уже говорили.

В Псковской губернии в настоящее время дружка просит у родных — и крестных отцов, и матерей «князей молодых» — благословения молодых «на ночлег отвести». Также в Енисейской губернии дружка испрашивает у родителей новобрачного позволение вести молодых в подклеть. В Олонецкой губернии, когда молодых «валят спать», приговаривают: «Здесь матушка Пресвятая Богородица ходила, истинного Христа спородила, раба и рабыню спать повалила, с молитвою и с именем Господним».

В Пермской губернии (г. Дедюхин) вместе с молодыми в спальную идут и все гости, там дарят молодых и выходят. В Витебской губернии молодых укладывают спать в присутствии всех гостей.

В спальной молодых кормят (Олонецкая, Псковская, Тульская губ.). В Тульской губернии (Новосильский уезд) им подается зажаренная курица, у которой одно крыло подрезано. Эта курица назначена на раздрву. Молодые берутся руками за крыло и разрывают курицу. При этом у молодой остается только одно крыло, а у молодого — остальная часть курицы, которая ими вместе и съедается. Потом им подают и другие блюда. В Олонецкой губернии молодым подают одну тарелку, одну ложку и одну вилку.

Молодых в спальне запирают. В старину дружка с обнаженной саблей всю ночь ездил вокруг сенника, где находились молодые. В настоящее время этот обычай употребляется весьма редко.

Перед тем как молодым лечь спать, соблюдаются разные обряды, представляющие подчиненное и служебное положение женщины относительно своего мужа. На старинных свадьбах было в употреблении обрядовое битье новобрачным своей жены плеткою (плетка — символ власти мужа). В настоящее время в г. Инсаре Пензенской губернии дружка, вводя молодых в спальную, вручает молодому плетку. Этой плеткой муж бьет жену по затылку, наклонив ее немного и приговаривая: «Люби бачку, люби мачку, люби меня, молодч&».

До сих пор в некоторых местах, по обычаю глубокой древности, молодая должна разувать молодого (Архангельская, Олонецкая, Пермская, Вологодская, Костромская, Курская, Псковская, Малороссия) при брачном ложе, при этом невеста находит в сапогах деньги (Архангельская, Пермская, Вологодская, Костромская, Курская, Малороссия). В Олонецкой губернии жених, когда невеста старается снять с его ноги сапог, не пускает его и говорит ей: «Поцелуй, так спущу». Невеста целует, а он дает ей «ра-зувальный подарок». В Архангельской губернии еще недавно в левый сапог клалась плетка. В Костромской губернии, когда молодая снимает сапог, молодой слегка бьет ее плетью по плечам. В старину на Дону, когда молодая разувала своего супруга, тогда последний вынимал из правого сапога плетку, которою и грозил своей новобрачной. В Псковской губернии молодая, разув мужа, кланяется ему в ноги. В Черниговской губернии невеста, сняв сапоги с молодого, ударяет его голенищем сапога по лицу.

В некоторых местах молодая, прежде чем лечь с мужем, просит у него на это позволения (Архангельская, Костромская, Енисейская губ.). В Енисейской губернии в глухих местах Ке-жемской и Вельской волостей молодая должна встать на одно колено и три раза сказать: «Пусти ночевать». Молодой тогда отвечает: «Ну уж ночевать, так и век коротать» и, схватив молодую в охапку, бросает ее на постель.

Во многих местностях существует обычай «подымать молодых» через некоторое время после того, как их приведут в спальню; тогда узнают, сохранила ли молодая до брака целомудрие. В других случаях это узнают на другой день свадьбы. Если молодая не сохранила девства до брака, то на свадьбе бывает посрамление ее и ее родителей, особенно матери. В случае же целомудрия молодой на свадьбе равным образом чествуют ее и ее родителей.

В некоторых местах в прежнее время на другой день свадьбы — в случае целомудрия молодой — ее матери подносили стакан со скважиной, наполненный пивом или медом. Когда мать брала стакан в руки, тогда питье текло через скважину. В настоящее время в Архангельской губернии (Пинежский уезд) употребляются следующие меры посрамления родителей, когда дочь-девушка выйдет в замужество нецеломудренною. На другой день после венца приготовляется особая колюбакаК Если невеста оказалась целомудренною, пирог наполняется рыбою. Но ежели она не сохранила девственности, в таком случае колюбака печется с пустым местом. По получении ее родители невесты или радуются, или плачут. В особенности бесчестье падает на мать, которая «не могла сберечь свое дитя от посгыдства». Нецеломудрие молодой обозначается также подаванием ее родителю пива в оловянном стакане с проверченной на дне дырой. С другой стороны, есть обычай сохранять окровавленную сорочку новобрачной. В Псковской губернии на другой день свадьбы — в случае нецело-мудрия молодой — присылают к родителям молодой неполно налитые графины вина; в случае же целомудрия молодой — графины полные и обвязанные розовыми лентами. В Костромской губернии, если молодая оказалась целомудренною, молодой ходит на поклон к ее отцу и матери; в противном случае — не ходит. В Енисейской губернии, если дело окажется «в благополучии», некоторые поезжане отправляются с рубашкою новобрачной благодарить родителей молодой, что умели детище свое поить-кормить и князя молодого наделить — «как из купели, так и под злат венец». В Олонецкой губернии на другой день свадьбы молодой с дружкою и сватом идет к теще на яичницу. В случае целомудрия молодой новобрачный вырезывает кусок из средины яичницы, а дружка наливает туда масла; чашку же, в которой было масло, он разбивает. В случае нецеломудрия молодой новобрачный разрезает яичницу на куски; дружка вколачивает над дверьми гвоздь, на который вешает хомут; потом отдает матери масло и ведет новобрачную под хомутом в дверь в сопровождении матери, несущей масло, и проводит ее до ворот. Тогда веселье прекращается, и все кричат с негодованием: «Водили под югу¹⁴⁸⁰, под югу!» В Витебской губернии в случае нецеломудрия молодой надевают на шею ее матери хомут и поют посрамительные песни; в случае целомудрия — молодую ласкают и поют в честь ее песни. В Малороссии в случае целомудрия молодой бьют, что попадется под руку; с противном случае — надевают хомуты на дружек, сватов и мать молодой и водят их по улице. В старину, по свидетельству Боплана, в последнем случае в воле молодого было прогнать жену или жить с нею. В Подольской губернии в случае нецеломудрия молодой поют посрамительные песни, возят мать молодой в соломенном коробе, выставляют на доме родителей молодой разъезженное колесо и обрывают крышу. В случае целомудрия молодой поют песни в честь молодой и ее родителей, опоясывают молодую красным поясом и прикалывают ей красный букет из калины и красные ленточки; такие же букеты привешивают всем присутствующим.

В Витебской губернии только на другой день брака убирают голову молодой по-женски, причем в повойник кладут деньги.

В Новгородской губернии (Валдайский уезд) когда молодые воротятся из спальной, тогда свекровь начинает давать своим

родным дары, привезенные молодой, а молодая, кланяясь, просит их принять.

В Нижегородском уезде по приходе родных молодой молодые начинают раздавать подарки. Дружка ставит на поднос рюмку с вином или стакан с пивом, а сваха на другой поднос кладет подарок. Оба подходят к тому, кого следует дарить, и кланяются ему, а дружка приговаривает, чтобы тот, кому бьют челом князь с княгиней, принял челобитье и положил им на блюдо золотую гривну: «Они люди нанове - иж нужны деньги». Вызванный таким образом гость встает со своего места, берет рюмку с вином или стакан с пивом, начинает понемногу прихлебывать с расстановкою, а в это время молодые лежат у его ног; по временам он кричит: «Горько!», и молодые встают, целуются и опять падают к нему в ноги. Наконец, выпивши напиток, он берет с подноса подарок, состоящий обыкновенно из платка, полотенца или просто нескольких аршин холста, утирается им и, поцеловав молодых, кладет на поднос несколько денег, это называется отдарьем. Таким порядком молодые обносят всех присутствующих. На Дону дружка, поднося гостям каравай, говорит про молодых: «Они у нас нанове — им многого надобно». На караваи кладут корову, телку, овцу, курицу, кто деньгами (всё это собственность молодой). В Енисейской губернии молодая подносит подарки только свекру и свекрови.

Утром на другой день брака молодые ходят в баню. Старинный обычаи кормить молодых на другой день брака кашею (каша — символ плодородия брака) в настоящее время почти вывелся из употребления.

Вступление молодой в обязанности работницы и хозяйки в доме своего мужа. В песне говорится, что молодая со вступлением в брак становится уже не отцу своему и своей матери «клюшница» и «ларешница», а «клюшница» и «ларешница» она своему свекру и свекрови. «С вечера девка, с полуночи — молодка, по заре - хозяюшка». В Холмогорском уезде дружка в обычном обращении к отцу жениха говорит ему про новобрачную: «Мы тебе привезли слугу и работницу». В песнях [из] Псковской губернии, которые поют в то время, как молодую ведут от венца на двор молодого, говорится: «В нашу горницу ведут новую двор-ницу, ложкам приборщицу, животам кукобницу;¹⁴⁸¹ у нас про эту дворницу — жерновы тяжелы, ведра дубовые». В белорусских песнях молодая называется «служанкою» свекра и свекрови. В Архангельской губернии (с. Лямице) молодая должна печь блины и топить баню. На третий день молодая обязана мыть полы в избе и затем отправиться на море удить навагу. В Новгородской губернии (Валдайский уезд) молодая на другой день брака должна три раза сходить за водой. Потом ее заставляют мести избу, и в это время ей бросают деньги. В Костромской губернии жених еще на девичнике подносит невесте ключи. То же в обычае и у уральских казаков. В Смоленской губернии на другой день свадьбы молодую посылают с ведрами по воду. В Тульской губернии молодая, вставши с постели на другой день брака, берет веник и метет избу; вообще в первые дни после бракосочетания метение пола и принесение воды и дров лежит на обязанности молодой. В Саратовской губернии новобрачную на другой день брака учат носить воду. В Енисейской губернии на обеде на другой день брака в доме молодого накрывает стол скатертью сама молодая и старается отличиться ловкостью и ласковостью хозяйки.

В Витебской губернии когда новобрачная идет в первый раз в баню, то бросает грош или копейку в «каменку» (т. е. в печь), и когда в первый раз идет по воду к колодцу, озеру или реке, то также бросает туда грош, чтобы ей во всем счастливилось. Очевидно, это остаток языческих жертвоприношений божествам чужой стороны. Такое же значение имеет, несомненно, обычай Архангельской губернии, по которому молодая в продолжение известного времени после свадьбы должна постоянно низко кланяться, куда бы ни шла, хотя бы даже никого возле и не было.

Пиры после свадьбы. На другой день свадьбы бывает в доме молодого княжой стол (Олонецкая, Ярославская, Московская, Тульская губ.). В Архангельской губернии на второй или на третий день после свадьбы, иногда позже у родителей новобрачной бывает про молодых стол — хлебины. Потом у тестя бывает званый обед для новобрачных и родных; этот обед называется отворотинньш столож. Этот стол имеет символическое значение — отделить молодую от прежней семьи. В Олонецкой губернии на другой день свадьбы молодой ходит к теще на яичницу. Через несколько дней после свадьбы бывает обед у матери новобрачной, называемый хлебинами, на который собирается вся родня как со стороны молодого, так и молодой. После угощения дарят полотенцем крестного отца новобрачного, свекра — рубахой, свекровь — сорочкой. Через неделю родня молодой отправляется на чужую сторону к молодому на так называемый отворотинный стол. И, наконец, каждый из участвовавших в свадьбе делает или обед, или вечеринку для молодых. В Псковской губернии у молодых бывает на другой или третий день после венца стол — каша, а родственники и знакомые невесты слывут на этом пиру кашника-ми. Во Владимирской губернии в первый воскресный день после свадьбы новобрачный дает обед своим и жениным родственникам, где те и другие ближе знакомятся друг с другом; этот обед есть спознать. В Тверской губернии этот пир именуется отводное, причем глагол отводить употребляется в смысле знакомить женихову родню с невестиной. «Таким образом, после многолюдных свадебных пиров на этом семейном или, лучше сказать, родственном празднике отводятся из прежней толпы гостей только родные для спознати, или знакомства» (Ф. И. Буслаев). В Пошехонском уезде (Ярославская губ.) от-водины бывают у отца молодой через неделю или дня через четыре после свадьбы. В Псковской губернии после отводин бывает еще другой и уже последний стол, называемый рожками, на который приглашаются родственники и те из посторонних, с которыми, как говорят, будут знаться или водить знакомство.

В Нижегородском уезде бывает на другой день брака стол в доме жениха, на который приглашают родных невесту. Называется он «кокурки», т. е. кулебяки, которые составляют необходимое кушанье; эти кулебяки бывают украшены еловыми ветвями, перевитыми разноцветными бумажками. Этот стол сходен с горним¹⁴⁸², только первое место здесь занимает уже не невестин, а женихов род. После этого обеда тотчас же отправляются к отцу невесты «на блинкй». Это последний из свадебных столов. В первую после брака субботу молодые ходят на «отгостки» к невестиным родителям, по зову. В Витебской губернии на другой день брака новобрачные усаживаются за стол, на котором лежат хлеб-соль и принесенная молодыми горилка, пиво и закуска. Лишь только молодые усядутся, свекровь, одевшись в вывернутые вверх шерстью шубу и шапку (как при встрече молодых в день брака) и навязав несколько ключей на рукоятку плети или на какую-нибудь палку, поднимает ключи вверх, бренчит ими и вскакивает на ту лавку, на которой сидят молодые; едва свекровь вскочит с ключами на лавку, молодые как можно скорей выскакивают из-за стола другою стороною, иногда даже через стол. Это значит «выгоняць» молодых, и этим показывается, что они не так распорядились своими пить-ями и закусками, что всё зависит от воли свекрови, что она старшая в хате и что невестка обязана ее почитать, бояться и «глядзець с ее рук». На третий день брака в Витебской губернии едят каравай, а в пятый день бывает «перезов», т. е. свекор приглашает к себе мать и отца молодой, а потом отец молодой — родню молодого к себе. В Черниговской губернии молодой на третий день приглашает к себе мать молодой, которая отправляется с мужем и старыми женщинами. Упряжь у молодого, когда он едет приглашать мать невесты, красного цвета. Это называется «старая перезва». Через неделю молодые с родителями молодого приходят в гости к родителям молодой.

СОВЕРШЕНИЕ БРАКА У РАСКОЛЬНИКОВ-БЕСПОПОВЦЕВ

Раскольники-беспоповцы, признав прекращение православного священства, пришли к мнению о невозможности совершения браков посредством венчания. У некоторых из беспоповщинских толков с течением времени возникло учение, совершенно отвергающее брак; первоначальным побуждением к развитию такого учения послужило убеждение о невозможности совершения брака посредством венчания; впоследствии брачная жизнь отрицалась и по другим причинам. Позднее посреди самих таковых беспоповщинских толков является учение о необходимости брачной жизни, и раскольническими учителями, приводившими такое учение, были принимаемы различные меры к установлению брака среди беспоповцев. Некоторые из раскольнических учителей (И. Алексеев, Емельянов) определяли даже то, чем, по их мнению, должно обусловливаться законное совершение брака. На рассмотрении их учения об этом предмете мы не будем останавливаться, так как источник таких учений, по крайней мере, главным образом, не в народных воззрениях и обычаях, а в понимаемых и толкуемых так или иначе исторических данных, в Кормчей и разных старинных книгах.

Чисто народное происхождение имеет, например, следующий способ заключения брака у беспоповцев села Фокина Ва-силь<ев>ского уезда Нижегородской губернии. В назначенный день свадьбы жених вместе с поезжанами отправляется к своей невесте; жениха сопровождает лицо, долженствующее совершить брачную церемонию. Это лицо обыкновенно бывает мужчина и грамотный. По приезде в дом невесты ее сажают вместе с женихом в телегу или сани и везут в дом жениха; с невестой и женихом садится вместе и крестьянин, долженствующий совершить бракосочетание. Подъехав к дому жениха, этот крестьянин слезает первый и ведет жениха и невесту к воротам; тут он махает вперед, направо и налево обеими руками, наклоняясь при этом в пояс, после чего вводит жениха и невесту на двор; за ним входят и прочие. Перед дверьми, ведущими в сени и в избу, производится то же маханье руками и то же наклонение. Маханье и наклонение совершаются молча, но с чтением и произношением чего-то тайно. Потом он вводит брачащихся в избу. Среди избы заблаговременно бывает поставлена ступа¹⁴⁸³, на ступу кладется лапотная колодка, а к колодке приставляется образ Николы, т. е. Николая Чудотворца. По вводе жениха и невесты в избу совершитель брака махает руками с обычным наклонением во все углы избы, начиная с переднего; то же самое производит он в чулане или за перегородкою около печи. После этого венчающий берет за руку жениха и невесту и обводит их около ступы, посолонь¹⁴⁸⁴, троекратно и затем усаживает повенчанных за стол, сам садится подле них и закрывает глаза; садятся и все. Когда усядутся, хозяин дома обносит всех брачною чарою, начиная с совершителя брака. При возгласе хозяина «Пей!», бракосовершитель раскрывает глаза, выпивает и опять закрывает, и сидит в таком положении, пока по об-несении всех гостей снова до него не дойдет очередь начинать вторую. По выпитии второй новобрачных отводят на покой, чем заканчивается совершение брака¹⁴⁸⁵.

Обычно-народный способ заключения брака у одной из беспоповщинских сект — аароновцев в Архангельской губернии состоит в следующем. Желающих сочетаться браком благословляют родители, потом они подают друг другу руки, говоря: «Желаю тебя в жену», «...в мужа моего», кладут начало (поклон); если нет родителей, обещание дается перед пятью свидетелями. Затем новобрачную крутят, т. е. девичий головной убор заменяют женским. Потом устраивается свадебный пир, на котором присутствуют все определенные обычаем свадебные лица — тысяцкий, сватья, дружки¹⁴⁸⁶.

Православными крестьянами браки беспоповцев считаются действительными.

Бывают случаи, что девушки, принадлежащие к православию, выходят замуж за раскольников, не венчаясь, причем обыкновенно справляется свадьба¹⁴⁸⁷.

Н. Лазовский

ЛИЧНЫЕ ОТНОШЕНИЯ СУПРУГОВ ПО РУССКОМУ ОБЫЧНОМУ ПРАВУ

Фрагмент

<...> Обратимся к рассмотрению самих норм обычного права, касающихся личных отношений супругов. Первою обоюдною обязанностью для супругов является совместное жительство. Эта обоюдная обязанность вытекает из самого принципа брака и признается обычным правом, равно как и законодательством, повсеместно. Волостные суды, признавая вполне эту обязанность, как непременную для супругов¹⁴⁸⁸, тем не менее в особо уважительных случаях допускают раздельное жительство; например, если муж растратил имущество и вследствие этого не может содержать жену. Но эти исключительные случаи весьма часто игнорируются волостными судами, и подобные решения о разъезде супругов постановляются весьма неохотно. Особенно замечательно то, что мужья в этом случае несравненно менее стеснены, чем жены; из многочисленных фактов, взятых из решений волостных судов, мы можем сделать заключение, что жена не только не вправе жить отдельно от мужа, но даже не может без его ведома и согласия отлучиться из дому на более или менее продолжительное время. Обыкновенно в этих случаях волостное начальство приказывает: «Водворить ее в семью мужа», «Водворить на жительство в дом к мужу», «Должна возвратиться в дом к мужу». При этом делаются внушения, чтобы она впредь не смела отлучаться от мужа, но жила бы с ним постоянно вместе: «Водворить ее для совместного с мужем жительства, причем внушить ей, чтобы она отнюдь самовольно не бегала от своего мужа», «Внушить, чтобы жила с мужем и предписать десятскому наблюсти», «Жить ей с мужем до смерти, не делая никакого между собою супружеского развода» и т. п.¹⁴⁸⁹.

Волостные суды не делают различия и в том случае, когда жена, уйдя от мужа, живет в доме родителей: ее точно так же обязывают возвращаться к мужу, а родителям запрещают давать приют дочери и принимать ее на жительство без ведома и согласия мужа, исключая того случая, когда мирской сход признает уважительными причины, побудившие жену оставить дом мужа¹⁴⁹⁰. Если же родители жены позволяют себе продолжать удерживать свою дочь у себя в доме, то волостные суды прибегают к наказанию их самих, нередко даже телесному (до 20 ударов розгами)¹⁴⁹¹. За самовольную отлучку жена также подвергается нередко телесному наказанию по решению волостных судов¹⁴⁹² или же наказанию общественными работами, арестом и т. п. Если при этом мы примем во внимание то обстоятельство, что телесные наказания женщин почти вовсе не употребительны, как это доказывают многочисленные свидетельства, помещенные в «Трудах комиссии по преобразованию волостных судов», то увидим ясно, что обычное право относится чрезвычайно строго к нарушению женою обязанности совместного с мужем жительства. Несмотря ни на какие семейные ссоры, ни на жестокое обращение мужа — волостные суды не допускают отлучек жены из дома мужа, хотя и преследуют иногда дурное обращение мужей с женами. Жена может отлучаться из дома мужа лишь вследствие его согласия.

Всем известно из обыденной жизни, что нередко жены с согласия мужей отлучаются из дома на более или менее продолжительное время для занятия каким-либо промыслом или работою, которые они иногда находят довольно далеко от местожительства мужей; тем не менее, по первому требованию мужа жена обязана возвратиться к нему; если же она, воспользовавшись выданным ей на срок паспортом, не исполнит этого, то по истечении срока ей не выдадут нового паспорта, и она все-таки должна будет возвратиться к мужу.

Нередко обычное право признает договоры между мужем и женой, которые устанавливают срок раздельного их жительства, и раньше истечения этого срока муж уже не вправе требовать возвращения жены. Эти договоры.записываются со слов договаривающихся супругов в книгу волостного суда, который охраняет соблюдение условий с обеих сторон, так как муж, лишаясь в лице жены на определенное время одной рабочей силы в своем хозяйстве, вознаграждает себя требованием определенной по соглашению суммы денег от жены, выплачиваемой ею в известные, обозначенные в условии сроки. Если жена не исполнит принятого ею на себя обязательства, то муж вправе вызвать ее обратно и объявить условие ничтожным; в свою очередь, если муж станет требовать свою жену раньше истечения означенного в договоре срока, то жена может воспротивиться этому, деньги же, по условию, платить должна. Для примера приведем одно из таких условий.

«1871 года мая 30 дня мы, нижеподписавшиеся крестьянин И. и (его) жена Н., заключили между собою в волостном суде сию сделку в следующем:

1) я, И., добровольно, в отвращение наших семейных распрей, дозволяю жене моей получить из волостного правления годовой паспорт и жить ей там, где она пожелает, с тем, дабы она уплатила мне в течение года 12 руб. в следующие сроки: 6 июня — 3 руб., 20 июля — 3 руб., 1 октября — 3 руб. и к Пасхе 1872 года — 3 руб.;

2) а я, Н., обязуюсь уплатить мужу моему 12 руб. в означенные в пункте 1 сроки с тем, чтобы муж мой больше сего ничего от меня требовать не мог, в чем сию сделку и утверждаем нашим подписом»¹⁴⁹³.

В случае безграмотности супругов за них расписываются другие лица по их личной просьбе.

Здесь мы встречаем согласие мужа на раздельное жительство с женою, определенное известным сроком (например, год), по истечении которого он может заставить ее снова жить с ним вместе. Конечно, при таких обстоятельствах, если бы муж захотел вызвать жену к совместному жительству ранее означенного в договоре срока, то она могла бы воспротивиться этому, имея себе поддержку в лице волостного суда, но на практике строгость соблюдения этого условия ослабляется другими посторонними причинами. Примером последнему может служить следующий случай, известный автору лично: в конце апреля 1866 г. в губернский город Владимир в одно семейство была приглашена крестьянка Е. в качестве кормилицы; так как муж отпускал ее весьма неохотно и сама она боялась, чтобы он не вызвал ее с наступлением летних работ, то во избежание возможных недоразумений заключено было с ним подобное условие, в котором жена обязалась в известные сроки доставлять мужу определенное количество денег и к тому же некоторые подарки. Несмотря на все это, муж в половине июня того же года начал настоятельно требовать жену к себе, с угрозами запрещая ей дальнейшее пребывание в городе. Имея в свою пользу договор с мужем, женщина эта тем не менее наотрез отказалась от дальнейшего исправления должности кормилицы и начала сборы в деревню. На все убеждения остаться, опираясь на договор с мужем, она отвечала, что действительно на год она может остаться, но не останется, потому что после этого муж ее забьет, а свекор и свекровь заедят, что ей в доме житья не будет и пустить ее куда-либо в услужение уже никогда впредь не согласятся. Этот пример с достаточною ясностью рисует нам, как широка власть мужа в этом отношении и как многие нормы обычного права по вопросу о личных отношениях супругов игнорируются ничем не парализуемым произволом мужа, нередко скрытым внутри дома от посторонних глаз.

Есть, впрочем, случаи, хотя и исключительные, когда муж заключает с женою договор, дающий ей пожизненное право раздельного с ним жительства¹⁴⁹⁴. Эти договоры заключаются добровольно более благоразумными мужьями, желающими прекратить семейные раздоры и распри; при этом они не обязаны давать женам содержание; последние должны сами добывать себе средства к жизни. Что касается детей, то они или разделяются между супругами, или переходят к одному из них, нередко даже к жене — это уже по условию.

Впрочем, волостные суды дают иногда жене, хотя в редких случаях, право жить отдельно от мужа и без его согласия. Это бывает: 1) в случае окончательной неспособности его к брачному сожительству; 2) в случае совершенной растраты имущества и невозможности содержать семью; 3) жена в случае ссылки мужа за какое-либо преступление может не следовать за ним на место ссылки только в случае жестокого обращения его с нею и его неуживчивого характера. Первый из этих случаев¹⁴⁹⁵ есть прямое последствие древнепатриархального строя семьи, по которому, как мы видели выше, брак без деторождения не достигал своей цели и поэтому, так сказать, расторгался сам собою. Что касается до второго случая, то здесь замечается, главным образом, право жены на раздельное с мужем жительство, как вытекающее из того, что он продает свой дом¹⁴⁹⁶, а это также имеет связь с древнейшим представлением о потере домашнего очага и о прекращении семьи; нельзя, конечно, отрицать и того, что в данном случае имеют влияние и другие, чисто практические причины, как то: совершенное неудобство совместного жительства супругов, когда муж потерял все; само то общество, к которому он принадлежит, смотрит на него нехорошо после подобного случая в его жизни. Третий случай появился уже под влиянием новых идей, мало-помалу торжествующих над древними. Дело в том, что, по принципу пат-риархализма, домочадцы вполне разделяли судьбу со своим владыкой и в случае его виновности терпели то же, что и он, хотя и не были виновны ни в чем. Это жестокое правило (jus strictum) патриархального периода изменилось с течением времени и с освобождением личности от полнейшего поглощения ее семьею; поэтому современное обычное право признаёт, что жена может не следовать за мужем в ссылку, но не во всяком случае, а лишь при условии прежнего жестокого обращения его с нею и неуживчивого его характера¹⁴⁹⁷. Из этого ясно, что новые идеи в данном случае еще только начинают проникать в эту сферу права, но еще не торжествуют окончательно.

К вышеупомянутым трем случаям, в которых дозволяется раздельное жительство жены с мужем, мы можем еще прибавить четвертый, который, впрочем, представляет в себе еще большие колебания в обычном праве: мы разумеем здесь дозволение жене жить отдельно от мужа против его воли в случае жестокого обращения его с нею. В данном вопросе факты, можно сказать, разделяются пополам и даже большая половина их отрицает это право жены, а, напротив, меньшая половина подтверждает его. Это можно объяснить себе не иначе, как тем, что, в сущности, жена не имеет права уходить от мужа и жаловаться на него в случае жестокого обращения его с нею, но некоторые волостные суды и некоторые общества дают это право жене по собственному усмотрению: одни общества держатся более патриархальной старины, другие проникнуты более гуманными взглядами на женщину. Мы коснемся подробнее этого вопроса при рассмотрении власти мужа и обязанности повиновения жены, теперь же ограничимся только тем фактом, что бывали примеры, когда волостной суд разрешал при подобных обстоятельствах жить отдельно от мужа и даже обязывал последнего давать ей содержание ввиду невозможности прекратить иначе их семейные раздоры. Так, волостной суд удовлетворил просьбу крестьянки Г., жаловавшейся на грубое обращение с нею мужа и просившей позволения жить с детьми отдельно от него, причем получать с мужа деньгами и натурою в количестве, достаточном для содержания детей;¹⁴⁹⁸ иногда же суд обязывал в подобном случае жену платить мужу ежегодно известную сумму, чтобы он мог за ее (жены) отсутствием для своих работ нанять себе в помощь работника¹⁴⁹⁹.

Эти факты не служат удостоверением устойчивости права жены требовать дозволения жить отдельно от мужа в случае грубости его обращения; к тому же и примеры эти далеко не повсеместны. Сами выражения грубое обращение, жестокое обращение так неопределенны и так различно понимаются среди народа, что трудно выяснить себе понятие, какое вообще сложилось о нем в народе. В одном из октябрьских номеров «Московских ведомостей» 1879 г. рассказан случай из крестьянского быта, где муж является настоящим палачом своей жены, волостной же суд не только не запрещает подобного варварства, но и потворствует ему; муж бьет жену всем, чем попало, потом привязывает ее раздетую к столбу и всех проходящих приглашает ударять ее и плевать ей в лицо... Когда несчастная жертва этого варварства пришла с жалобой в волостной суд, то ее там еще присудили к телесному наказанию (розгами), а мужу не было сделано даже ни малейшего замечания. Какими мотивами руководствовался в этом случае волостной суд, понять трудно, если не примем во внимание того обстоятельства, что им руководили патриархальные принципы, от которых далеко еще не освободилась русская семья во всем ее составе.

Теперь остается решить вопрос, имеет ли муж право без согласия жены отлучаться из дому на известные более или менее продолжительные сроки или совсем прекращать совместное жительство с нею и имеет ли право жена требовать возвращения мужа, если отлучка его из дома произошла без ее согласия? В этих вопросах волостной суд руководствуется также идеей о совместном жительстве супругов. Конечно, муж имеет полное право отлучаться временно из дома, на что ему и выдается паспорт без осведомления о согласии жены; напротив, заявление ее о нежелании остается в этом случае без последствий. Тем не менее жена вправе жаловаться на мужа, если он выгоняет ее из дома. Мы уже знаем, что подобного рода случай прямо противен духу патриархального брака; но так как, особенно в последнее время, он часто повторялся, то против этого восстали все законодательства и обычное право, так как в подобном поступке мужа с женою наносились обида не только последней, но и всем ее родственникам. Поэтому и наше обычное право не признает за мужем власти выгонять по произволу жену из своего дома и предписывает жить с ней совместно¹⁵⁰⁰. При некоторых только обстоятельствах допускается требование раздельного жительства с женою по причине ее безнравственного поведения¹⁵⁰¹, но нередко и в этом случае волостной суд отказывает мужу в просьбе разделиться с женою, а после внушения жене, иногда же и наказания, обязывает супругов продолжать совместное жительство¹⁵⁰².

III

В прямой связи с обязанностью совместного жительства находятся следующие обязанности: для мужа — содержать жену и детей, а для жены — заниматься хозяйством, т. е. обязанности разделения труда. Таким образом, мы видим, что у мужа — обязанность приобретателя, у жены — обязанность сохранительни-цы приобретенного мужем. «Без хазяша — дв1р, без хазяйки — хата плаче», — говорит малороссийская пословица, из чего прямо вытекает, что муж — глава внешнего, «надв1рного», хозяйства, жена — внутреннего, «хатнього». В Малороссии даже обряд отрезывания пупа у новорожденного ребенка символически изображает это будущее разделение труда: мальчику отрезывают пуп на compi (топоре), чтобы он был собирателем, приобретателем, девочке — на гребет или dnuvui (орудия для прядения), чтобы она со временем была пряхой, чтобы обрабатывала сырой материал, приобретенный трудами мужа¹⁵⁰³. Подобная же мысль выражена в следующем стихе древнечешской песни о суде Любуши: «Моуж1е пашоу, жены роубы crpoia»¹⁵⁰⁴. Отношения мужа и жены в хозяйственной сфере малороссы выражают словом «сгалка» (т. е. «союз»): «Добра сгалка — чоловж та жшка». Вообще, вся семья строится на разделении труда, что весьма наглядно выражено в одной южнорусской песне, где вдова говорит молодцу, любящему ее, но не хотящему на ней жениться, потому что у нее есть дети:

«Не журись, козаче,

МоТми дггками:

Ти год ешь з косою,

Дггки — с грабельками;

Ой, ти в1зьмешь косу Та будешь косоти,

Дггки з грабельками Будуть громадити,

А я, молода,

Общать носити»¹⁵⁰⁵.

Выше мы уже видели, что муж и жена обязываются к совместному жительству, из чего ясно, что муж обязан доставлять своей жене жилище. В южнорусских песнях девушка, не желая себе богатого жениха, ищет молодого казака, у которого была бы только хата, хоть какая-нибудь, да была бы только. Кроме того, народное обычное право обязывает мужа давать и содержание жене. Для примера возьмем следующее решение волостного суда: «Просительница — государственная крестьянка села Старого Юрьева (Тамбовская губ.) Акулина Фадеева Стребкова, ответчик — муж ее Яков Платонов. Волостной суд, находя жалобу Акулины Стребковой справедливою, а оправдания мужа ее неосновательными, так как по общему правилу муж жену с детьми кормить обязан и доставлять ей все жизненные потребности, а тем более что муж ее в недобросовестных подобных поступках замечаем уже был, даже неоднократно подвергался за дурные его поступки, сопряженные с воровством, исправительным мерам, но все-таки еще не исправляется, потому и решено: согласно местных обычаев, предоставить волостному и сельскому начальству обязательно заставить его купить избу для просительницы жены с детьми ее, а на продовольствие с озимых посевов отобрать от него на одну душу земли во всех полях и предоставить ей в полное распоряжение; платеж податей с повинностями возложить на мужа Якова впредь до возраста малолетних детей их»¹⁵⁰⁶. В этом решении ясно высказывается мысль об обязанности мужа доставлять жене содержание, в случае же невыполнения этого муж принуждается к тому прямым вмешательством сельского начальства. Поэтому в народных воззрениях на брак высказывается, между прочим, та мысль, что со вступлением в супружество приобретаются мужчиною многочисленные заботы: «Оже-нився — зажурився». Жених обещает своей невесте содержать ее и, не имея богатства, указывает на свою силу и молодость:

«Я молодий, я здоровий —

Буду заробляти,

Ти не будешь, д1вчинонька,

Hi в чому скрути знати!»¹⁵⁰⁷

Это считается такой обыкновенной обязанностью мужа, что в одной песне девушка называет «бесноватым» того парня, который сватается за нее с условием, чтобы не давать ей содержания, когда она будет его женою:

«Ой, д1вчино, люблю тебе,

Не 1*ж хл1ба — в1зьму тебе,

Не Тж хл!ба, не пий води,

В1зьму тебе для пригоди». —

«Ой, козаче б1снуватий,

Нехай не 1*сть твоя мати,

Нехай не Тсть, не п’е води,

Держи не*1 для пригоди».

Дурна д1вка послухала,

Три дш хл1ба не нюхала

I води не пила,

Богу духа вщдала¹⁵⁰⁸.

Мы уже видели, что муж, уклоняющий<ся> от этой прямой обязанности содержания жены, принуждается к ее исполнению сельским начальством по приговору волостного суда; иногда даже муж подвергается за это телесному наказанию по приговору волостного суда вследствие жалобы жены¹⁵⁰⁹. Если муж заявляет о своем нежелании жить вместе с женою или выгоняет ее из дома, то в таком случае он все-таки обязан выдавать ей на прокормление¹⁵¹⁰, а нередко даже и отвесгь ей помещение для жительства¹⁵¹¹. Случается также, что волостной суд сохраняет за мужем обязанность давать содержание жене (в особенности если при ней есть дети) даже и в том случае, если она и сама не желает жить с ним по причине жестокого обращения его с нею¹⁵¹². Если же нет достаточных, по мнению волостного суда, мотивов для нежелания жены продолжать совместное жительство с мужем, то в этом случае ей не только отказывают в иске о содержании ее мужем, но даже понуждают жить с ним вместе¹⁵¹³.

В случае добровольного разделения супругов волостной суд обязывает все-таки давать жене необходимое содержание¹⁵¹⁴ или же выделить известную часть из имущества¹⁵¹⁵. Муж не освобождается от обязанности давать жене содержание и в том случае, если по каким-нибудь делам или другим причинам он не имеет постоянной оседлости и живет поэтому не вместе с женой¹⁵¹⁶. Кроме того, муж не вправе отказываться и от тех расходов, которые не суть постоянные, но чрезвычайные и притом необходимые, например, расходы по крещению новорожденного ребенка и т. п.¹⁵¹⁷.

В свою очередь, жена обязана исполнять домашние обязанности и помогать мужу, всячески стараясь исполнять возложенные на нее поручения и сберегать добытое мужем. Хозяйкою в полном смысле этого слова, без сомнения, ее назвать нельзя, так как собственно она — исполнительница приказаний мужа, скорее, экономка в его доме, а далеко не самостоятельное лицо. По народному воззрению, хорошая жена — непременно и хорошая исполнительница возложенных на нее домашних работ — «бабське хазяйство», как говорят в Южной России. Муж имеет право вмешиваться во всякое дело, и поэтому жена не может распоряжаться вполне самостоятельно, а если и распорядится, то тайно от мужа.

«/Цвкою — повна вулиця, жшкою — повна шчь»¹⁵¹⁸, — говорит пословица, указывая на то, что жена приносит мужу облегчение в делах домашнего хозяйства. «Жшка хоч корова, аби була здорова», т. е. чтобы исполняла хорошо свои обязанности, и сама она тогда хороша, когда у нее везде исправно: «Як сорочка б1ла, той жшка мила»¹⁵¹⁹. Так как все сердечные симпатии молодых людей чаще всего подавляются силою отеческой власти или мирского приговора, то воззрение мужа на свою жену ограничивается лишь ее служебными обязанностями, и сама она считается его слугою:

«А милому ладе Я сама головою Вековечною слугою»¹⁵²⁰.

Муж смотрит на жену и на брак уже с чисто экономической стороны: «Чоловж любить жшку здорову, а тещу багату»¹⁵²¹. Действительно, на что же ему обращать больше внимания, когда при вступлении в брак у него ничего не остается, кроме экономических целей, которые притом так усердно преследуются и его родителями. Таким образом, жена, вступая в дом мужа, обязана исполнять все домашние работы, а нередко и помогать мужу в его собственных занятиях. Работы эти представляют собою большое разнообразие и суть не более, как точное исполнение предписаний мужа и поддержание в его доме раз заведенного им порядка:

А д1вочкам уся воленька:

За юпочку та на вуличку,

За намистечко¹⁵²² та на м1стечко,

За вшочок та у таночок.

А жшочкам та нема вол!:

У зашчку та воркун⁰ ворчить,

У колисщ¹⁵²³ та дитя кричить,

Пщ порогом та свиня хрючить,

А у печ1 та горщик б1жить.

Дитя каже: «Похитай мене!»

Горщик каже: «Пом1шай мене!»

Свиня каже: «Погодуй мене!»

Воркун каже: «Пощлуй мене!»¹⁵²⁴

Чем более патриархальна та среда, в которой находится женщина, тем более наваливается на нее работ, тем тяжелее ее жизнь. В Черногории, например, мы до сих пор видим, что на жене лежат все черные работы; почти то же в Сербии, где жена принуждена ежедневно разувать своего мужа¹⁵²⁵. Мужья, не давая женам дозволения отлучаться из дома на продолжительное время, обыкновенно мотивируют свой отказ тем, что это лишает их работницы, а если и дают разрешение на подобную отлучку, то непременно выговорив себе от жены известную сумму денег, которую она обязана бывает уплатить в силу того, что сама уже не будет исправлять всех возложенных на нее работ¹⁵²⁶.

Вообще должно сказать, что жена должна исполнять приказания не только своего мужа, но и его родителей, угождать не только ему, но и им. Отец и мать говорят холостому сыну: «Оженись, синку, бо нема кому нас обшивати та обмивати»¹⁵²⁷. Свекор и свекровь больше берегут свою дочь, чем невестку, на которую возлагают почти все домашние работы, поэтому, как весьма справедливо замечает г-жа А. Я. Ефименко, положение женщины в большой семье много хуже, чем в малой, разрушение родовой семьи в народе есть первый шаг к освобождению женщины¹⁵²⁸. Одинокая личность мужа не в состоянии наложить гнета на женщину, и ему она может угодить скорее, притом же и самих работ является меньше; в большой же семье родители мужа заваливают невестку непосильными работами, взыскивают с нее не в меру, особенно если она не совсем приглянулась им, тогда они даже отказывают ей в необходимом. Хорутан-ская песня о молодой Бреде так передает ответ свекрови на вопрос невестки у мужа, где приготовлены для нее помещение и постель, так как она приехала в дом раненая:

«Никогда мне на мысль не вспадало,

Чтобы где-нибудь был такой обычай,

Чтобы где молодая невеста Для себя бы покой попросила.

Только есть у нас такой обычай,

Что невестка за печками смотрит».

Подобно этому описывает трудность положения жены в семье мужа малороссийская песня:

«Гол1вонька моя б1дна!

Дружинонька неймов1рна,

Чужа ам’я неприятна!

Сама адае, вечеряе,

Мене по воду посилае,

Ще й по воду по холодну».

Охарактеризовав народный взгляд на жену как хозяйку и работницу в доме своего мужа, мы перейдем к вопросу о власти мужа вообще и о повиновении жены. Этот вопрос рождается сам собою при характеристике жены как несамостоятельной хозяйки дома и мужа как главы всего дома и хозяйства. В данном случае мы встречаемся с вопросом, наиболее важным и в то же время трудным, несмотря на то, что с первого взгляда он таким не представляется; здесь прежде всего мы встречаемся с различными взглядами писателей на этот предмет, из которых некоторые говорят о безвыходном, приниженном положении женщины, другие опровергают эту мысль и свидетельствуют, что женщина хотя и стоит ниже мужчины в народных взглядах, но все-таки положение ее далеко не безвыходное и не приниженное. Наше мнение такого рода, что положение крестьянской женщины в обыденной жизни случайно, зависит вполне от произвола мужа, потому что нормы обычного права по данному вопросу так неопределенны и так много дают простора злоупотреблению мужчин, что нельзя сомневаться в значительно приниженном положении жены и в обширной власти мужа.

Мы уже видели влияние этой власти при рассмотрении вопросов о совместном жительстве супругов, о положении женщины как хозяйки и работницы в доме — и всюду замечали следы могущественной воли мужа, пред которой воля жены в огромном большинстве случаев стушевывается; теперь обратимся к обзору самого высшего выражения мужниной власти, именно права мужа телесно наказывать жену, что в то же время очень наглядно очерчивает предел повиновения жены.

При рассмотрении института патриархальной семьи мы видим в ней сохранившееся от еще более древних времен и санкционированное религией предков право мужа быть полным и бесконтрольным судьею как жены, так и всех домочадцев без различия; это право простиралось до того, что домовла-дыка имел право жизни и смерти относительно своей жены и домочадцев — право, вскоре ограниченное родовым союзом и впоследствии отнятое государственною властью; однако право судить жену за те проступки, которые, по мнению мужа, влекут за собою телесное наказание, и быть в то же время исполнителем этого приговора не было отнято у мужа, хотя все-таки род продолжал следить за тем, чтобы муж не допускал себя до слишком жестокого обращения с женою. Последнее, впрочем, было почти безуспешно по отношению к праву мужа телесно наказывать жену: оно существовало всюду и существует до сих пор там, откуда не вывели его смягчившиеся нравы. Это право мужа, как судьи, налагающего телесное наказание, признается и нашим обычным правом, хотя оно в то же время предписывает следить, чтобы муж не злоупотреблял этим правом. Муж, во-первых, не должен давать воли жене: «Хто жшщ волю дае, той сам себе продае»¹⁵²⁹, — говорит малороссийская пословица. Подобно этому говорят великоруссы: «Худо мужу тому, у которого жена большая в дому»; так же болгары: «Муж — глава жены, и жена не может иметь своей воли, а должна исполнять волю мужа»; у хорватов существует подобная же пословица: «Жена не смеет плавать поверху, она должна тонуть»¹⁵³⁰.

Благодаря этому принципу, русское крестьянство и даже мещанство старается всегда подавить эту «волю» жены и сделать ее каким-то безличным существом; более отрадные явления бывают исключениями, обусловливаемыми в большинстве случаев смягчающимися нравами или же какими-либо обстоятельствами, препятствующими мужу проявлять свою власть в телесном наказании жены. Вообще, не принимая во внимание исключительных случаев, мы должны сознаться, что все источники обычного права показывают нам безотрадное положение личных отношений супругов, выражающееся в постоянных перебранках и даже побоях не только в стенах дома, но и публично. Народные песни, поговорки, свидетельства очевидцев — все говорят одно и то же; из рассмотрения «Трудов комиссии по преобразованию волостных судов» мы заключаем, что невыносимость положения жены в доме деспота-мужа часто приводит ее к дверям волостных судов, хотя в большинстве случаев это делается только с отчаяния, так как наказания, налагаемые (и то не всегда) волостными судами на мужей за жестокое обращение с женами, скорее ожесточают первых, чем исправляют их; по открытии мировых учреждений, толпы женщин устремились в камеры мировых судей, думая найти здесь защиту, и в большинстве случаев они являлись жаловаться не на пустяки, но на серьезные побои и часто увечья¹⁵³¹.

За что же мужья наказывают своих жен, за какие проступки с их стороны? На это нельзя дать положительного и определенного ответа, можно сказать лишь то, что часто за самое пустячное дело, а нередко и совсем без причины муж бьет свою жену. Должно заметить вообще, что право это издревле принадлежало мужьям, и жены признавали его за ними; род хотя и вступался иногда, но лишь в тех случаях, когда побои, наносимые мужем жене, были уже чересчур жестоки и часты, грозили ее жизни, тогда как вины, заслуживающей этих побоев, с ее стороны не было. Некто Рорер говорит, что одна русинская женщина, пришедшая к нему жаловаться на то, что брат мужа прибил ее, сказала по этому поводу следующее: «Я знаю, что такое право, как и наш судья; мой муж может меня бить и должен, если я ему не противна и если он имеет что-либо против меня, но от его брата я никак не могу этого сносить: не он мой господин».

Таким образом, женщина сама признает за мужем право телесно наказывать ее: «Вщ милого друга, мила й пуга»¹⁵³², — говорит пословица. Она [женщина] даже признает эти побои за выражение любви к ней со стороны мужа по пословице: «Кого люблю — того и бью»; поэтому наказываемая жена должна с покорностью принимать от руки мужа эту расправу. В случае неповиновения жены мужья иногда приносят жалобу в волостные суды, которые обыкновенно внушают женам необходимость послушания, указывая, что они должны «жить в полном повиновении и послушании»¹⁵³³. Нередко за непослушание мужьям жены по приговору волостных судов подвергаются наказанию арестом¹⁵³⁴, общественными работами¹⁵³⁵ и даже розгами¹⁵³⁶. Впрочем, мужья прибегают к волостному суду лишь в особо важных случаях неповиновения жены, но обыкновенно они учат жен дома собственноручной расправой. Это учение жен доводится среди крестьян нередко до пес plus ultra [до предела] и доходит до забвения всякого человеколюбия и какого-либо уважения к личности жены.

Жены, как мы видели, признают за мужьями право телесно наказывать их за дурные поступки, но мужья весьма часто безо всяких оснований оскорбляют и бьют жену; муж входит в избу, осыпает жену бранью, сопровождая чуть не каждое слово полновесным ударом, бьет, притом нередко всем, что попадет ему под руку;¹⁵³⁷ хотя это есть уже злоупотребление правом, но злоупотребление, на которое никто из общества не обращает внимания, думая иногда, что если муж бьет жену, то, следовательно, есть у него и причина так поступать с нею. В народной поэзии встречаем мы изображения этого несчастного положения жены, умоляющей мужа пощадить ее, не бить без вины, хотя в то же время допускающей, чтобы муж бил ее за вину. Так, в одной великорусской песне жена говорит:

«Ты, мой миленький дружочек,

Ты не бей жену без вины,

Ты бей жену за вину,

За великую за беду.

Мой батюшка далече,

Моя матушка дальше того,

Голосочка мово не слышит,

Горючих моих слез не видит»¹⁵³⁸.

Муж вообще старается действовать на жену страхом и время от времени бить ее. «Як чоловж жшки не б’е, вона як колода гше»¹⁵³⁹, — говорит малороссийская пословица; в одной великорусской песне жених говорит невесте:

«Ты не бойся, Дарьюшка, не бойся свово батюшки,

Ты не бойся, Дарьюшка, не глумися родной матушки,

Ты побойся молодца Ивана Васильевича:

Как и есть у меня, молодца, шелкова плеточка,

Шелкова плеточка погрозней твово батюшки,

Потульней твоей матушки»¹⁵⁴⁰.

Эта-то шелковая плеть, прежде служившая при заключении брака символом власти мужа над женою, в некоторых же местностях служащая и доныне, сделалась до того обыкновенным и нормальным явлением в глазах народа, что является даже предметом некоторых хороводных плясовых песен, например:

Мой постылый муж Да поднимается,

За шелкову плеть

Принимается...

Плетка свистнула,

Кровь пробрызнула.

Жена просит свекра защитить ее, но

Свекор батюшка Велит больше бить,

Велит больше бить,

Велит кровь пролить.

Жена просит свекровь отнять ее

От лиха мужа,

Змея лютова.

Но и свекровь

Велит больше бить,

Велит кровь пролить.

Жена кланяется мужу, просит прощенья — и они целуются¹⁵⁴¹. Песня эта, кроме того, что наглядно изображает истязание жены мужем, истязание, поощряемое семьею последнего, еще дает нам ясное понятие о той полной зависимости судьбы женщины от произвола мужа, которая заставляет ее видеть в нем единственное лицо, могущее в случае желанья оказывать ей милости и сделать ей более привлекательною обстановку ее жизни, окружить ее большею гуманностью. Однако эта гуманность в большинстве случаев чужда крестьянскому и вместе с тем мещанскому миру, среди которого проявляются нередкие примеры возмутительной жестокости. Г-н В. Н. Назарьев в своих «Воспоминаниях мирового судьи» передает следующий характерный случай, бросающий достаточный свет на то, что гуманность вообще, за исключением частных случаев, чужда народной массе: «В один из невыносимо морозных декабрьских дней 1870 г. крестьянин Зиновьев, старик крепкий и сбитый как камень <...>, молотил с семьей на своем гумне. Видит он, что не спорится работа у его дочери, вяло поднимается цеп, замечает, что дочь в последнем периоде беременности — едва ходит. Мигом выхваченный цеп уже гуляет по спине девушки, и она, как скотина какая-нибудь, выгнана со двора <...>. Вся в слезах, вся избитая, вся истомленная от боли приближающихся родов, идет девушка по улице; напрасно стучит она в окна, просит приюта — глух и нем православный народ, и каждый спешит скорее отделаться от нее и выпроводить ее на 30-гра-дусный мороз. Конец селению. Едва дотащилась девушка до стоявшего на выгоне стога и там-то, забившись в сено, производит на свет ребенка. Но вот болезненные крики страдалицы услышаны жившим неподалеку отставным солдатом, наконец-то приютившим несчастную мать в свою караулку, более, впрочем, напоминавшую собачью конуру, нежели человеческое жилище. Последствием великодушного поступка было то обстоятельство, что оправившаяся мать, не зная, чем выразить свою благодарность, перетаскала солдату 8 мер отцовского картофеля. Последствием же порыва благодарности было дело, возбужденное крестьянином Зиновьевым о краже у него отставным солдатом 8 мер картофеля. Много потерял я времени, улаживая мировую, состоявшуюся только потому, что честный солдат вдруг побагровел от волнения и, сильно завозившись, вытащил из сапога последние два рубля и кинул их Зиновьеву, а тот, не сморгнув глазом, взял, осторожно расправил скомканные ассигнации и бережно запрятал куда-то далекодалеко за пазуху»¹⁵⁴². Эту жестокость, это бесчувствие мы видим у отца по отношению к дочери; чего же будем ожидать от мужа, женившегося нередко против воли на выданной за него против воли же девушки, а тем более от его семьи, для которой она, по выражению народа, — «дитя не милое, не рожденное, не хоженное»¹⁵⁴³, когда сам отец, у которого, казалось, скорее всего можно было бы найти родственное чувство, допускает себя до таких жестокостей над беззащитной дочерью?!

Подобных примеров жестокого обращения с женами и бес-человеческих побоев мы встречаем среди крестьянского и мещанского быта множество. «Приходили десятки других крестьянских женщин, — говорит г-н В. Н. Назарьев в вышепо-мянутой статье, — лишенных образа и подобия человеского, ничего не обретая в моей камере [мирового судьи], кроме предложения примириться и продолжать совместное жительство. С трудом, в виду безвыходного положения, выговаривались заглушаемые слезами слова примирения и безнадежно, опустив голову, робко следовали слабые за сильными [мужьями] на новые истязания». Тот же автор передает в вышепомянутой статье следующий случай варварского обращения с женою: крестьянка Христина Бурева явилась в камеру мирового судьи в сопровождении своих родителей, вся избитая, закрытая перевязками, со страшно распухшим и избитым лицом, с иссеченной кнутом спиной, так что она не могла даже говорить, а за нее говорили ее родители, она же с трудом сказала только: «Мочи нет, отбито везде!»¹⁵⁴⁴.

Против подобных, чисто бесчеловеческих поступков мужей волостные судьи употребляют карательные меры: арест, наказание розгами и др.; но эти наказания мужей приносят чрезвычайно мало пользы: во-первых, боятся жаловаться на мужей, а во-вторых, сами меры, принимаемые судами в случае таких жалоб, до того непрактичны, что скорее ожесточают мужа, чем облегчают положение жены. Многочисленность жалоб, подаваемых женами на мужей в волостные суды, нисколько не доказывает того, как полагает г-н Пахман¹⁵⁴⁵, что власть мужа над женою ограничена в этом случае; напротив, эта многочисленность и беспрерывность жалоб указывают на другой факт — именно, что чаша терпения переполнена, что истязание жены мужем есть явление, встречающееся на каждом шагу. В самом деле, если волостной суд накажет мужа, например, розгами, то разве это помешает ему еще более мучить жену не тем, так другим способом, не так, то иначе: средств на это, к сожалению, в его руках слишком много, а общество и даже сам волостной суд скорее равнодушны, чем деятельны в отношении противодействия этому злу. Например, волостной суд приговаривает крестьянина Ф. к наказанию 20-ю ударами розог за то, что «не в согласии живет с женой М., бьет ее часто до полусмерти»; при этом суд постановляет также: «...объявить ему, чтобы оставил все свои дурные поступки и жил бы в своем семействе смирно»¹⁵⁴⁶. Подобные наказания налагает волостной суд как за чересчур жестокое обращение с женой, так и за нанесение побоев безо всякой причины¹⁵⁴⁷. Количество ударов розгами за жестокое обращение с женой и за побои без причины полагается всюду 20; за более же легкие проступки, например, «притеснение жены» —

10 ударов. При этом должно принять во внимание то, что эти 20 ударов нередко полагаются за весьма жестокое обращение с женой, за ужасные варварства, а иногда и за жестокое обращение, осложненное другими проступками против семьи (пьянство, буйство, непроизводительная растрата хозяйственных предметов и т. п.). Например, волостной суд приговорил к наказанию 20-ю ударами розог мужа за то, что он избил варварски свою жену, привязал ее вместе «с малым ребенком в припрягу к телеге» и поехал к своей избе деревней, ударяя кнутом то по лошади, то по жене; причиной такого варварства оказалось то, что она ушла из дома свекра во время отсутствия мужа по промыслу¹⁵⁴⁸. Подобный способ расправы с женой — явление очень нередкое среди крестьянского быта. Так, в Киеве 23 ноября 1866 г. на базарной площади была подобная же сцена в присутствии многочисленной публики. Причиною подобного поступка с женою, как объяснил это громогласно сам крестьянин собравшейся на площади толпе, было то, что она, не спро-сясь мужа, ушла в город. Никто и не подумал в этом случае вступиться за несчастную молодую женщину¹⁵⁴⁹.

Кроме наказания розгами за жестокое обращение с женою, практикуется, как мы уже упомянули, наказание арестом, соединенным иногда с приказанием выполнить те или другие общественные работы¹⁵⁵⁰, причем в некоторых случаях мужу предоставляется сделать выбор между наказанием розгами и арестом¹⁵⁵¹. Наказание арестом колеблется между 3 и 7 сутками и налагается, по преимуществу, за проступки менее важные, чем те, за которые налагается наказание розгами; чаще, впрочем, арест прямо заменяет телесное наказание¹⁵⁵².

Здесь считаем нелишним упомянуть об одном весьма поучительном случае из практики волостных судов, показывающем, как вообще смотрят крестьяне на право мужа бить жену: муж, бессрочно-отпускной унтер-офицер, заявил суду, что он много раз бил жену и даже уморился бить, вследствие чего она и не живет с ним, но что он ее не выгонял с сыном, а если и бил, то не знал закона, запрещающего бить жену. Волостной суд приговорил его к семидневному аресту и не передал этого дела в уголовный суд только потому, что принял во внимание 20-летнюю беспорочную службу подсудимого¹⁵⁵³.

Другие формы наказания за дурное обращение с женою суть денежный штраф в пользу мирских сумм¹⁵⁵⁴ или в пользу жены¹⁵⁵⁵, выговор и внушение, чтобы подсудимый впредь не позволял себе подобных поступков, боясь навлечь на себя строгое наказание¹⁵⁵⁶.

Однако нельзя увлекаться подобными решениями волостных судов и думать, что они защищают женщину и стараются вывести из среды семьи жестокость и деспотизм мужа, так как вообще волостные суды имеют еще очень патриархальный взгляд на семью, считая ее чем-то изолированным: «Кто их там разберет, прав ли муж или жена», поэтому подобные дела стараются или окончить примирением сторон¹⁵⁵⁷, или ограничиться одними внушениями обвиняемой стороне, как об этом мы упомянули выше; если же обиженная сторона не соглашается на примирение и требует суда, то волостное начальство нередко прямо отказывает в дальнейшем разбирательстве дела и отсылает тяжущихся к высшему начальству. Так, жена жаловалась на мужа, что он ее постоянно бьет и даже наказал розгами в присутствии всего сельского общества; волостной суд затруднился решить это дело и предоставил его мировому посреднику¹⁵⁵⁸. Еще пример: жена жаловалась на жестокое обращение с нею мужа; сельский староста не одобрил поведения ни того, ни другой, а волостной суд определил обязать их подпиской, чтобы жена жила при муже как следует, а муж прекратил свои побои; жена не согласилась удовольствоваться этим решением и волостной суд, отказавшись разбирать это дело, передал его высшему начальству¹⁵⁵⁹.

Волостные суды отказываются иногда от разбирательства самых очевидных дел, руководствуясь тем патриархальным принципом, что «муж считается старшим над женою и имеет право ее наказывать» и что «муж даром бить свою жену не станет, а если бьет — значит она того стоит»¹⁵⁶⁰. Другая причина отказов в разбирательстве жалоб жены заключается в том, что волостные суды разделяют преобладающий в народе взгляд на жену как на животную рабочую силу, поступающую в собственность мужа, как на рабу, вещь; поэтому и наказания мужа за жестокое обращение с женою приноравливаются так, чтобы не слишком унизить его в глазах жены, а также не повредить его экономическим интересам¹⁵⁶¹.

В некоторых местностях крестьяне говорят, что «на дела между мужем и женой нет суда». Один муж выколол жене глаз, суд не наказал мужа за это¹⁵⁶². В других местах общество дурно смотрит на жену, которая жалуется на мужа, и потому никаких жалоб от жен на мужей там не встречается¹⁵⁶³. Волостные суды смотрят на жестокое обращение мужа с женой не как на преступление вообще, а как на частную обиду и вследствие этого прекращают дело и оставляют его без последствий, если жена выразит желание, чтобы муж ее не был наказан¹⁵⁶⁴. Точно так же волостные суды оставляют без разбирательства жалобы тех жен, которые сами подавали повод мужу к жестокому обращению с ними. Так, крестьянка М. жаловалась на мужа за то, что он бил ее кулаками, таскал ее за волосы, причем вырвал из головы много волос по той причине, как заявил сам подсудимый, что она оказывает ему непокорность; волостной суд, видя, что она в его присутствии обходится с мужем дерзко и грубо, отказал ей в иске¹⁵⁶⁵. Но иногда если волостной суд видит виновность обоих супругов в семейных раздорах, то и наказывает их обоих, смотря по степени их виновности¹⁵⁶⁶. В некоторых местностях роль судей между мужем и женою принадлежит соседям¹⁵⁶⁷ или старшине¹⁵⁶⁸, которые и стараются окончить дело примирением; в этих случаях местные волостные суды уже не принимают и не разбирают жалоб на мужей. Случается, что жена жалуется на мужа своему отцу, который и разбирает ее жалобу¹⁵⁶⁹.

Что касается до жалоб мужей на грубое или жестокое обращение с ними жен, то подобное явление встречается так редко, что составляет полное исключение: если это и бывает, то лишь в том случае, когда муж принят в дом тестя, и тогда действительно роль жены гораздо выше и самостоятельнее, чем тогда, когда она сама находится в доме мужа или свекра. Волостной суд смотрит на подобные поступки жены крайне неблагосклонно, и если муж виноват, то судьи, наказывая его, вместе наказывают и жену «за неприличное обращение с мужем»; наказанием чаще всего практикуется арест на несколько суток¹⁵⁷⁰, потому что в подобных поступках жены с мужем суд видит нарушение принципа повиновения. Народ смотрит почти на всякое проявление самостоятельности жены как на унижение мужа. «Стало быть, у бабы больше мужичьего разума, ей нельзя слова сказать?! Это выходит — мужика [на живот] положить, а бабе розги в руки дать! Нет, уж вы лучше разведите нас», — говорил один крестьянин мировому судье, решившему дело в пользу жены¹⁵⁷¹.

Таким образом, мы видим, что нормы обычного права по вопросу о пределах права мужа телесно наказывать жену не представляют ни строгой последовательности, ни устойчивости; в некоторых местностях они несколько суживают эти пределы, в других же дают полный простор произволу мужа. Из всего обозрения этого вопроса можно вывести следующие заключения: 1) право мужа телесно наказывать жену признается обычаями повсеместно в России; 2) жестокости, употребляемые мужем при пользовании этим правом, по местам преследуются строже, по местам менее строго, а по местам и окончательно игнорируются; 3) замечается светлый поворот к более гуманному обращению с женщиною, что особенно ясно выступает при сравнении¹⁵⁷² ее положения в большой семье и в малой, так как в последней патриархальные начала начинают мало-помалу вымирать и заменяться трудовым началом; при этом помянутый поворот является не продуктом какой-либо регламентации, но следствием смягчения нравов и зарождения новых принципов среди народной семьи, а именно: замены патриархальных принципов принципом труда, который служит первым шагом к дальнейшему освобождению женщины и признанию ее личности среди народных масс.

Вопрос о власти мужа, о подчинении и покорности жены находится в прямой и непосредственной связи с вопросом о супружеской верности. Вопрос этот требует рассмотрения с двух сторон: 1) как смотрит обычное право на супружескую верность? 2) в равной ли степени на мужа и жену налагается ответственность за несоблюдение ее? На первый вопрос мы можем дать следующий ответ: обычно вся совокупность правовых норм вступления в брачный союз и пребывания в нем повлекла за собою естественным путем недовольство женщины, а весьма часто и самого мужчины своим положением и была причиною того, что у супругов появилось недоверие друг к другу, которое нельзя считать безосновательным, так как случаи нарушения верности являлись довольно часто: «Не Bip жшщ вдома, кобил1 — в дороз!»¹⁵⁷³, — говорит малороссийская пословица, как бы повторяя чешскую поговорку: «Nevez zensk£ vali, a koni v poli». Народные песни¹⁵⁷⁴ нередко описывают, как жены, недовольные мужьями, и мужья, недовольные семейною обстановкой, изменяют друг другу. В этой-то ненормальности семейного строя и лежат мотивы к неверности, которая, можно сказать, общечеловеским, а в то же время, конечно, и общеславянским обычным правом, преследовалась относительно жены весьма строго, как осквернение супружеского ложа. Наше современное обычное право понимает под супружеской неверностью то же самое, т. е. прелюбодеяние, осквернение супружеского ложа; никакие другие ненормальности личных отношений супругов не вызывают против себя обвинения в супружеской неверности, если только нет налицо факта прелюбодеяния, который преследуется как нарушение верности, предписываемой супругам обычным правом¹⁵⁷⁵.

Что касается до второго вопроса, то мы ответим, что обычное право предписывает взаимное соблюдение супругами верности, но притом женщины за нарушение этого предписания наказываются, мужчины же большею частью совершенно безнаказанно нарушают верность жене или же изредка получают от сельского начальства одни лишь внушения¹⁵⁷⁶. Впрочем, и жены за несоблюдение супружеской верности приговариваются к сравнительно легким уголовным наказаниям, как то: кратковременный арест¹⁵⁷⁷, общественные работы¹⁵⁷⁸ и в весьма редких случаях — наказание розгами¹⁵⁷⁹. Отсюда ясно, что современное русское обычное право не так строго относится к прелюбодеянию мужа и жены, как относилось древнее право в подобном случае к женщине, так как, например, прелюбодеяние жены не только не расторгает брачного союза, но и не влечет за собою таких тяжких уголовных наказаний, какие практиковались прежде. Конечно, за несоблюдение супружеской верности жена подвергается нередко жестоким преследованиям со стороны мужа, на которое (т. е. несоблюдение верности) общество и сельское начальство не обращают внимания, но дают мужу полный простор вымещать на жене свое негодование, если только это вымещение не повлечет за собою убийства жены, потому что в последнем случае муж отвечает уже перед судом как уголовный преступник.

Итак, мы видим, что прелюбодеяние одного из супругов, по воззрению русского обычного права, не влечет за собою для другого супруга права требовать развода; выше мы заметили также, что и неспособность к брачному сожительству также не влечет за собою развода в собственном смысле, но в некоторых редких случаях практикуется в подобных обстоятельствах разделение, разъединение супругов, подобное католическому «separatio a thoro et mensa» [«отлучение от ложа и стола»]. Таким образом, эти два главные мотива для развода супругов не признаются нашим обычным правом, а потому всё бракоразводное право сводится к нулю: развода супругов нет в современном русском обычном праве, брачный спор прекращается только смертью одного из супругов. Это прямо вытекает из принципов чисто патриархального строя семьи: неверность мужа не разрушает брачного союза, неверность жены влечет за собою расправу со стороны мужа как судьи и карателя, который в данном случае может прямо выгнать жену из своего дома. Конечно, в прежнее время он мог заменить выгнанную жену другою, но с введением христианства без получения полного развода сделалось невозможным вступление в новый брак, и поэтому самовольное изгнание жены из дома хотя и было еще возможно, но взятие другой на место ее уже преследовалось как нарушение закона. Далее, муж в древности и в Средние века мог убить жену за неверность, в настоящее же время уголовный кодекс запрещает убийство кого бы то ни было. Отсюда ясно, что вышепомянутый порядок вещей явился продуктом смешения древнейших патриархальных норм семейного строя и новых идей, нового законодательства.

Волостные суды не принимают просьб о разводе;¹⁵⁸⁰ что же касается до того фактического разлучения супругов, о котором мы упомянули выше, то оно встречается в практике волостных судов и считается дозволенным; при этом муж бывает обязан выдать жене всё ее приданое в том случае, когда разлучение происходит по взаимному соглашению;¹⁵⁸¹ если же повод к разлучению дает жена, то муж имеет полное право удержать ее приданое, доказав предварительно, что жена его развратного поведения¹⁵⁸².

Было бы крайне ошибочно думать, что наше современное обычное право не заключает в числе своих норм регламентирования причин развода супругов только потому, что в настоящее время вопрос об этом принадлежит церковному суду, а народноюридические обычаи в вопросе о разводе уступили место церковным законам, так как волостные суды иногда отсылают супругов, требующих развода, к высшему начальству¹⁵⁸³. Ошибочность подобного взгляда обнаруживается из самой истории семьи в России: патриархальный строй и обширность власти мужа над женою давали ему право самому судить жену и изгонять ее в случае нежелания продолжать с нею совместное жительство. Следы подобного строя, которых подробнее мы касались выше, до сих пор встречаются почти у всех юго-западных славян. Там обычное право восторжествовало в этом случае над церковным, и поэтому Церковь не препятствует разводу, право которого одинаково принадлежит как жене, так и мужу. Единственной задержкой по разводу в прежнее время была месть со стороны родственников жены, в настоящее же время этой мести не существует, но муж, желающий развестись с женою, платит только ее родственникам известную сумму (50 талеров) за обиду. В древней России такая легкость разводов для мужей была повсеместной и продолжала свое существование весьма долго, так что вызывала деятельное сопротивление духовной власти. Этот-то произвол мужа в деле развода с женою и был прямым продолжением той беспорядочности, которая в древности порождалась бесконтрольностью поступков мужа как полного и единственного главы семейства; хотя патриархальный строй и строго относился к разводам, но, дав неограниченную власть мужу и изолировав семейные дела в четырех стенах жилища, не мог воспротивиться тому злу, которое родилось и жило ранее того времени, когда явилось патриархальное семейство. Влияние Церкви успело сделать лишь то, что, по случаю невозможности вступать в новый брак, прогнав безо всякой уважительной причины жену, мужья перестали прибегать к этому, но в то же время и Церковь не могла ограничить случаев фактического разлучения супругов, которое если и случается редко, то более благодаря экономическим, нежели каким-либо другим соображениям. Итак, время и обстоятельства ограничили произвол мужа в деле развода, но положение женщины не только не улучшилось, но даже ухудшилось, так как совместное жительство ее с тем мужем, который или сам ненавидит ее, или ей ненавистен, рождает много дурных последствий и даже печальных, нередко пополняющих собою современную уголовно-судебную хронику. Среди произведений народной поэзии мы встречаем песни, в которых один из супругов, видя безвыходное свое положение в браке, призывает смерть на другого или сам желает умереть и тем избавиться от невыносимо тягостной совместной с нелюбимым лицом жизни, не дающей другой надежды на освобождение, кроме смерти¹⁵⁸⁴.

Из всего обозрения норм современного русского обычного права в области личных отношений супругов мы можем сделать следующие выводы: 1) семейная власть мужа и отца имеет патриархальный характер, как и самый семейный строй, хотя в настоящее время, особенно после реформы 19 февраля 1861 г., развивается стремление заменить патриархальные начала трудовыми и выдвинуть этим личность подчиненных членов семьи, поглощаемую патриархальным устройством; 2) положение женщины в большой семье не лучше положения ее в древней патриархальной семье, в малой же много лучше, личность ее приобретает больше и больше самостоятельности, хотя все-таки она в настоящее время довольно еще сильно подавлена тяжестью, безнаказанно доходящей до произвола власти мужа; 3) нормы обычного права в области личных отношений членов семьи не представляют собою почти ничего твердого, устойчивого и обеспеченного для защиты прав подчиненных членов, но находятся как бы в переходном состоянии от патриархальных воззрений к новым.

Таковы общие выводы, в частности же: 1) муж и жена обязаны жить совместно; 2) муж должен содержать жену по силе возможности и средств своих; 3) жена обязана любить мужа, соблюдать верность, повиноваться ему, исполнять его желания и заниматься домашними работами, хозяйничать в доме; 4) в случае какой-либо погрешности жены мужу предоставляется, если он то найдет нужным, подвергать свою жену телесному наказанию, однако чтобы не доходить до полной жестокости в обращении с нею; 5) муж обязан относиться к своей жене с любовью и снисхождением и жить с нею «как должно», власть же его над женою считается неограниченною, исключая только таких поступков с женою, за которые закон преследует уголовным порядком (напр., убийство); 6) развод представляется делом исключительным, формальное разлучение дозволительно; 7) хотя власть мужа уничтожает власть родителей над женщиною, но тем не менее она должна и к последним относиться с уважением и исполнять их желания, лишь бы они не противоречили приказанию мужа; 8) ни муж, ни жена не могут принуждать или склонять друг друга к поступкам противонрав-ственным («contra bonos mores» [«против добрых нравов»]).

Из всего рассмотренного выше мы видим, что в нашем обычном праве существует достаточное количество норм для регулирования личных отношений супругов, но эти нормы, как мы заметили выше, имеют слишком мало защиты на случай их нарушения. Власть мужа признается весьма обширною и лучше всего защищается как самим субъектом права, так и волостными судами; что же касается до обязанностей мужа по отношению к жене, то большая доля защиты выпадает на те нормы, которые имеют имущественный характер; что же касается до личных отношений в строгом смысле слова, до обращения мужа с женою, то здесь мы видим в руках первого много никем не ограничиваемых поводов к произволу. Обратимся теперь к рассмотрению относящихся до нашего вопроса норм современного русского законодательства и обратим внимание на то, много ли они отличаются от норм обычного права в вопросе о личных отношениях супругов.

Наше современное законодательство признает власть родителей над детьми и власть мужа над женою неограниченною¹⁵⁸⁵. Это дает нам возможность ориентироваться для дальнейшего обзора норм современного законодательства в области отношений между мужем и женою, так как основной принцип обычного права, вытекающий из самой природы патриархального строя семьи, целиком вошел в Свод законов. Признавая неограниченность власти мужа и отца, законодательство тем самым дает возможность существованию произвола во взаимных отношениях мужа и жены, если только умственное и нравственное положение супругов не заставляет их поступать иначе. Выведя подобное положение a priori, мы обратимся теперь к самим статьям закона, относящимся к нашему вопросу, и постараемся определить их характер, а вместе с тем сделать проверку только что сделанного нами вывода.

«Супруги обязаны жить вместе. Посему: 1) строго воспрещаются всякие акты, клонящиеся к самовольному разлучению супругов; 2) при переселении, при поступлении на службу или при иной перемене постоянного жительства мужа жена должна следовать за ним, кроме случая лишения всех прав состояния и ссылки в каторжную работу или на поселение»¹⁵⁸⁶.

Мы видели уже, что обычное право признает договоры, клонящиеся к фактическому разделению супругов, положительное же законодательство, как убеждаемся из слов вышеприведенной статьи, проводит принцип совместного жительства гораздо строже. Ясно, что договоры о фактическом разделении супругов признаются обычным правом в силу практической необходимости при современном устройстве семьи, чем регулируется самовольное изгнание жен из дома и замена их другими в древности. Подобное снисхождение обычного права, как выходящее из строгого принципа патриархальности, есть явление позднейшее, выработанное практикой; положительное же законодательство, руководствуясь церковными канонами о нерасторжимости брачного союза, не признает договоров даже и о фактическом разделении супругов. В то же время законодательство предоставляет усмотрению жены последовать за осужденным мужем на место его ссылки в каторжную работу или на поселение¹⁵⁸⁷, так как лицо, признанное законом за преступника, не может иметь власти над женою и требовать ее повиновения. Волостные суды признают почти то же, как мы видели выше, только с некоторым ограничением: по обычному праву, жена может не следовать за мужем в случае ссылки его при том лишь условии, если его обращение с нею было жестоко. Таким образом, мы видим, что в вышеприведенной статье положительного права нормы права обычного, относящиеся к тому же вопросу, подверглись некоторым изменениям: акты, клонящиеся к фактическому разлучению супругов, не признаются, но в случае ссылки мужа жена вправе не следовать за ним; в то же время главный принцип, т. е. совместное жительство супругов, удержан в полной силе. Замечательно также и то, что наше законодательство ничего не упоминает о том вопросе, должен ли последовать муж за женою в случае, если ей нужно выехать из места жительства ее мужа на более или менее продолжительный срок? Например: положим, что жена имеет отдельное от мужа собственно ей принадлежащее недвижимое имущество и по делам, касающимся его, должна жить на месте его нахождения, обязан ли муж следовать за нею, хотя бы даже в том случае, если он не имеет определенных занятий? На это нет прямого указания в законе, кроме ст. ЮЗ¹⁵⁸⁸, гласящей, что «супруги обязаны жить вместе». На практике жена не имеет средств принудить мужа к следованию за нею; наоборот, он может не отпустить жену свою, хотя бы ей и было необходимо выехать на время по личным делам. Если мы возьмем в пример вышеприведенный случай, то нам станет это еще более ясным: муж всегда найдет средства уклониться от следования за женою, отговариваясь, например, желанием приискать занятие, и т. п. Эта черта тем более замечательна, что она наглядно показывает, как мало обращено внимания на личность жены и в обычном праве, и в положительном законодательстве. Наше законодательство смотрит на женщину как на ограниченное, слабое существо, требующее защиты, смотрит скорее как будто оказывая ей снисхождение, чем давая то право, которое должно принадлежать ей как члену общества. Последнее становится особенно ясным из сравнения статей закона о взаимных обязанностях мужа и жены: «Муж обязан любить свою жену как собственное свое тело, жить с нею в согласии, уважать, защищать, извинять ее недостатки, облегчать ее немощи. Он обязан доставлять жене пропитание и содержание по состоянию и возможности своей»;¹⁵⁸⁹ в свою очередь, «жена обязана повиноваться мужу своему как главе семейства, пребывать к нему в любви, почтении и в неограниченном послушании, оказывать ему всякое угождение и привязанность как хозяйка дома»¹⁵⁹⁰.

Достаточно, кажется, беглого взгляда на вышеприведенные статьи нашего положительного права, чтобы признать их близкое родство с нормами права обычного, относящимися к тому же вопросу. Муж представляется господином жены, она же — послушной исполнительницей его приказаний, обязанной быть относительно его в неограниченном послушании. Муж обязан любить свою жену, она также обязана пребывать к нему в любви. Что означают эти слова законодателя? Есть ли это простое нравственное правило или совет, вытекающий из самого принципа брака, или же в этом разумеется обязанность соблюдения супружеской верности? По нашему крайнему разумению, здесь должно признать как взаимную обязанность супругов любить друг друга, так и соблюдать взаимно супружескую верность, тем более что последняя вытекает как прямое последствие первой, да и кроме того, это само собою понятно из того, что закон, как церковный, так и гражданский, за несоблюдение верности одним из супругов дает другому право требовать развода¹⁵⁹¹, понятно это и из самого существа брачного союза. В других европейских законодательствах мы встречаем ясное выражение этой мысли¹⁵⁹².

Мы уже заметили, что обычное право довольно строго смотрит на вопрос о супружеской верности, особенно относительно жены; всюду, даже и в тех местностях, где девушки имеют большую свободу в своих отношениях к парням, и там строго наблюдается за верностью замужней женщины, в случае нарушения которой она подвергается или дисциплинарному наказанию по приговору волостного суда, или расправе своего мужа, которой никто не препятствует ввиду того, что он бьет жену «за дело», или же, наконец, она подвергается обществом посрамительному наказанию.

Рассматривая далее вышеприведенные статьи тома 10, части I, мы находим в ст. 107 буквальное повторение идей обычного права, выраженное притом в таких общих словах, что вся статья эта не носит вовсе характера закона, а уж скорее имеет вид нравственного правила и руководства супругам от лица законодателя. Жена обязана неограниченно повиноваться своему мужу; слово неограниченно представляет полный простор произволу мужа, тем более что жена обязана и всячески угождать ему, и выражать свою привязанность. В чем заключается и до каких пределов простирается это повиновение — неизвестно; ответ на этот вопрос могут давать многие примеры из практической жизни, показывающие, что весьма нередко муж имеет возможность довести принцип повиновения жены до нелепости и крайности.

Эта строгость и даже суровость ст. 107 несколько ослабляется предшествующею (106-й) статьей, обязывающей мужа уважать личность жены, извинять ее недостатки и облегчать ее немощи. Законодатель, предписывая жене повиновение мужу, в то же время говорит и этому последнему об уважении личности жены и извинении ее недостатков. Муж не только должен избегать грубых отношений к жене, но и защищать ее от оскорблений посторонних лиц;¹⁵⁹³ кроме того, муж обязан давать жене содержание «по состоянию и возможности своей».

Вот и все немногие нормы положительного права, регулирующие личные отношения супругов. Теперь невольно рождается вопрос: чему подвергаются нарушители предписаний этих статей закона? Всякий закон обязательно должен иметь свою санкцию, всякое право должно иметь свою защиту. Первобытный человек защищал себя собственными силами, цивилизованное общество имеет защитником своим государственную власть, руководствующуюся положительным правом. Эта санкция, эта защита отсутствует в статьях закона, относящихся к личным отношениям супругов, тем самым наглядно показывая нам то, что патриархальный дух в силу рассмотренных нами исторических причин еще живет в среде современной семьи, государственная власть еще не успела принять под полное свое покровительство семейные дела, и личность подчиненных членов семьи не освободилась еще от обширной, доходящей до произвола власти главы семейства. Кроме того, сами органы правосудия признают еще невмешательство государственной власти в личные отношения членов семьи, если только они не выходят из границ общественного спокойствия и не получают уголовного характера¹⁵⁹⁴. Жестокое обращение мужа с женой, самоуправство, обиды действием, нанесенные одним из супругов другому, лишение свободы, угрозы преследуются законом;¹⁵⁹⁵ личные же обиды между супругами признаются ненаказуемыми¹⁵⁹⁶.

Подобная неопределенность в законе, отсутствие санкции статей, относящихся преимущественно к личным отношениям супругов, служит поводом к поглощению индивидуальности семьей и к произволу со стороны главы семейства. Закон сам не вмешивается в семейные дела, преследование начинается лишь по жалобе одного из супругов на другого¹⁵⁹⁷ — это прекрасное правило; но, с другой стороны, практические результаты всех подобных исков при отсутствии правильных и необходимых норм закона по данному вопросу большею частью весьма печальны. Если мы, имея перед глазами статьи нашего законодательства

о личных отношениях супругов, в то же время вникнем в саму жизнь общества, то нас поразит бездна примеров своеволия со стороны мужа — своеволия, ничем не удержимого и являющегося в самых разнообразных формах. Формы этого своеволия так же разнообразны, как и сама жизнь, как состояние и положение различных классов общества; в среде крестьянства произвол и своеволие более видимы, так как они выражаются в более осязательных формах, физических страданиях жены от побоев мужа; в среде мещанства страдания жены еще ужаснее, так как муж нередко живет на счет жены, бьет ее, буйствует, она же остается беззащитной; в среде высших классов общества это своеволие мужа уже более или менее скрыто, часто оно почти неуловимо для глаз постороннего, выражается в тайных нравственных страданиях жены и в силу этого, по действующему праву, является вовсе не подлежащим суду по причине отсутствия относящихся к данному вопросу статьей закона.

Что касается до содержания жены мужем, то эта обязанность, общая как обычному, так и положительному нашему праву, в последнем выражена чрезвычайно неполно и неясно, вследствие чего может явиться целая масса недоразумений и злоупотреблений. «Муж обязан доставлять жене пропитание и содержание по состоянию и возможности своей», — говорит закон¹⁵⁹⁸. Кроме того, что выражение по состоянию и возможности может интерпретироваться различно, смотря по взгляду мужа на этот вопрос, здесь еще не объяснено: обязан ли муж содержать жену в том случае, когда в силу каких-либо законных и уважительных причин жена не живет вместе с мужем? Наше законодательство не дает разрешения на этот весьма важный в практической жизни вопрос; в некоторых специальных случаях закон высказал, что, если раздельное жительство происходит по вине мужа, жена не лишается пропитания из его имущества; суду остается на основании ст. 9 Устава гражданского судопроизводства обобщить это начало относительно всех аналогичных случаев. <...>

О. П. Семенова-Тян-Шанская

ЖИЗНЬ «ИВАНА»

ОЧЕРКИ ИЗ БЫТА КРЕСТЬЯН ОДНОЙ ИЗ ЧЕРНОЗЕМНЫХ ГУБЕРНИЙ

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ [От редактора]

Фрагмент

<...> В данном томе [ЗРГООЭ] издается материал для предполагавшейся большой работы «Жизнь “Ивана”», в которой рисуется жизнь современного «Ивана», крестьянина одной из черноземных губерний: «Третий сын “Иван” родился через год или два после реформы» — этими словами начинается жизнеописание «Ивана».

Ольга Петровна [Семенова (1863 — 1906)] долго и тщательно собирала материал, и вот наконец началась его сводка, выводы и обобщения. При каждом пункте рамки расширялись, появлялись новые вопросы и т. д. Есть частые повторения, которые нами оставлены, потому что это скорее варианты, чем повторения, и иногда очень ценные. Сохранены неровности в языке изложения; пословицы, поговорки, анекдоты, встречающиеся среди текста, все вошли. Многое записано Ольгой Петровной наскоро, потому что возникающую мысль она не поспевала облекать в подходящую форму, не отделано, но зато искренне, и чувство правды преобладает над внешней формой. Неожиданная смерть унесла О. П., и все задуманное так и осталось незаконченным. <...>

В. П. Шнейдер

РОДИТЕЛИ «ИВАНА»

1) Имущественное состояние Степана - отца «Ивана», когда у него родился третий сын «Иван». (Степан - мужик среднего достатка, родился во времена крепостного права. Третий сын его родился через год или два после реформы.)

Три лошади (из них одна — стригун¹⁵⁹⁹), пятнадцать овец, одна корова и одна телка. Свинья.

Изба деревянная в три окна, сенца, двор, амбарчик, рига¹⁶⁰⁰.

Две телеги, две сохи, одна борона, две дуги, две сбруи, две косы, два веретья¹⁶⁰¹, сани, топор, две лопаты, два цепа, сечка для капусты, четыре чугуна, семь кадушек, два ведра, корец¹⁶⁰², дойник¹⁶⁰³, шесть глиняных горшков, четыре блюда, корыто, лампа, одна четвертная бутыль, мялка, две самопрялки, два гребня с донцами⁰, два [ткацких] стана, один стол, две лавки, конник¹⁶⁰⁴, задник (всего 4 лавки), лохань, ухват (рогач), валек¹⁶⁰⁵, три сковороды, двое грабель, сито, два решета. Было убрано ржи 18 копен с 2¹/ десягин земли, что равняется 9 четвертям, проса 2 четверти, картошки 12 четвертей, овса копен 8.

СТОИМОСТЬ КРЕСТЬЯНСКОГО ИМУЩЕСТВАИзба

каменная	от 100 руб.	до 200 руб.
Изба деревянная	от 50 руб.	до 120 руб.
Изба-мазанкаАмбарчик	от 20 руб.	до 30 руб.
(«хатка»)	от 15 руб.	до 30 руб.
Сенца рубленые	от 10 руб.	до 20 руб.
Двор	от 30 руб.	до 45 руб.
Рига	от 30 руб.	до 50 руб.
Телега	от 12 руб.	до 16 руб.
Соха	—	до 5 руб.
Сбруя	от 7 руб. 50 коп.	до 10 руб.
Борона	—	до 80 коп.
Цепь	—	до 15 коп.
Коса	-	[до] 1 руб. 50 коп.
Топор	от 50 коп.	до 1 руб.
Сани	от 3 руб.	до 5 руб.
Дуга	от 1 руб.	до 2 руб.
Грабли	от 15 коп.	до 20 коп. пара
ВеретьеСечка	—	до 1 руб. 50 коп.
для капусты	—	до 15 коп.
Скребка	—	до 40 коп.
Лопата	от 20 коп.	до 40 коп.
Ведро	-	до 50 коп.
Корец (ковшик) Дойник		до 15 коп.
глиняный	—	до 10 коп.
(Можно и в 40 руб. избу поставить, но будет уж очень плохая.)(Обыкновенно — 15 руб.)

Горшкиот 10 коп.до 20 коп. глиняные Чугунот 60 коп.до 1 руб. Блюдо глиняное—до 10 коп. Кадушкиот 80 коп.до 3 руб. Корытоот 50 коп.до 90 коп. Лампа—до 50 коп. Четвертная бутыль—до 20 коп. Лохань деревянная—до 70 коп. Мялка—до 1 руб. Самопрялка-до 1 руб. 10 коп. Гребень с донцем—до 90 коп. Стан с бердами, челноком и подножками—до 3 руб. 55 коп. Стол—до 3 руб. Лавка—до 1 руб. Рогач-до 25 коп.

2) Какое приданое взял Степан (отец «Ивана») за Акулиной? Прежде за невестой никогда не брали денег. Брали за нею ее одежду: холсты (от 5 до 20 холстов по 30 — 35 аршин каждый),

2 — 5 понев¹⁶⁰⁶, 4 — 6 рубах, 1 или 2 ситцевых сарафана, постель (подушка из перьев, ватола¹⁶⁰⁷, т. е. одеяло), также разные предметы бабьего обихода — самопрялку, [ткацкий] стан и т. д., хотя, вообще, на приданое смотрели мало, обращая, главным образом, внимание на физические свойства (здоровье) и способность к работе (уменье) будущей жены.

Жених давал невесте «поклажу». Рублей 10—15 денег, овчинную шубу, поддевку из крестьянского сукна, коты¹⁶⁰⁸, валенки, пуда 2 — 4 муки, меру круп, 1—2 ведра водки.

Теперь же за невестой берут деньги (рублей 5—10), особенно если она отличается каким-нибудь недостатком: глуховата, или косая, или «стара», т. е. порядочно старше жениха, или есть про нее слухи, что «гуляла». Холстов в приданое у невесты уже не бывает («льны нынешние годы не родятся», да и невесты «не такие пряхи, как в старину»). Зато теперь обращают внимание на то, хорошо ли одета невеста, есть ли у нее шерстяные сарафаны, «шаль», «ботинки», поддевка из тонкого сукна и т. д. Рубах требуется столько же, сколько и прежде. Понев уже не носят, зато постель лучше прежней: 2 подушки, одна из перьев, другая «хлопчатая» (из ваты), два одеяла: ватола и стеганое ситцевое одеяло. «Поклажи» невесте дают все меньше и меньше. Иногда одну только шубу, а иногда только рублей 7 денег — вот и всё.

3) Из кого состояла семья Степана, когда в нее вступила Аку-лина? Из свекра и свекрови, еще не старых по годам (40 и 42 лет), деверя лет 16-ти, 13-летней золовки и еще мальчика 2-х лет (деверя).

4) Средний возраст выхода замуж и женитьбы отцов и ллатерей «Иванов». Лет 20 — 30 тому назад выходили замуж лет 16 — 1&ти, женились — 18 — 20-ти. В виде более или менее редких исключений испрашивали разрешения архиерея женить «малого», не достигшего еще 18-летнего возраста. Гораздо реже выдавали девушек 15 лет. Хотя и опасным считалось для девушки засидеться в девках до 20 лет («обегать станут женихи»), на девушку все-таки смотрели в семье как на рабочую силу, а следовательно, дорожили ею и не торопились сбыть с рук. «Малого» же потому торопились женить, что таким способом приобреталась для семьи лишняя рабочая сила. Вследствие всего этого браки между мужчинами 18 лет и девушками 18 — 20 лет не редкость даже и до сих пор. Еще и теперь бывают случаи женитьбы 17-летних парней. Всякая баба с нетерпением ждет возможности заполучить себе «перемену» в лице молодой невестки:

Уж я сына-то качаю —

Перемены себе чаю;

Уж я дочерю качаю —

Перепутья себе чаю.

(«Перепутье» — дом, куда можно зайти в гости.) Лет 15 — 20 тому назад мужчина с усами и бородкой считался уже старым, «люди засмеют, ежели за старого замуж выйти». Разумеется, могли засмеять люди, ежели и на старой деве жениться. Девушки за 20 лет нередко выходили за вдовых, хотя, в общем, считалось самым подходящим, чтобы вдовец женился на вдове. Такие свадьбы обыкновенно справлялись очень просто, почти без гулянья, и в шутку назывались «кукушечьими свадьбами» (вдова — «горькая кукушка»). «Взял себе вдовец-то наш хозяйку к рабочей поре».

Теперь выходят замуж лет 16 — 25-ти, женятся же — 18 — 27-ми. Реже выходят замуж девушки 16-ти и 23 — 25 лет. Мужчины очень часто стали жениться уже по отбытии воинской повинности.

Для вдовца также считается совсем «незазорным» жениться на «девушке с прошлым», как бы мы сказали.

5) Насколько развиты физически будущие отцы и ллатери [женихи и невесты) ? Часто весьма мало еще развиты. Есть даже примета, что «молодые с венца подымаются», т. е. растут после своего бракосочетания. Вследствие этого и первые дети родятся слабыми (первые 2 — 3 ребенка) и обыкновенно не выживают. Это иногда происходит и от полного еще неумения молодой матери обращаться с маленьким ребенком. Молодые матери также очень часто «засып&ют» детей, т. е. пр ид ушивают их нечаянно во сне. Ребенка (до году) мать иногда ночью кладет между собою и мужем, «чтобы пососал», даст ему грудь, заснет, навалится на него и придушит. Добрая половина баб «заспала» в своей жизни хоть одного ребенка — чаще всего в молодости, когда спится крепко. За «заспанного» младенца священник накладывает «епитимью».

6) Как часто Степан бил Акулину, как и за что? В трезвом виде бил редко, в пьяном — часто и чем попало. Вообще замечено, что более всего бьют жен пьяницы: бьют либо за то, что жена скажет что-нибудь «поперек» (упрекнет, например, в пьянстве: «Опять нализался», или: «Нажрался кобель»); бьют из ревности. Бьют и палкой, и рогачом (ухват), и сапогами, и ведром, и чем попало — кулаками, пинком. Таскают за косы (через порог), так что голова только «ту-ту-ту». По поводу битья: бьют не только жену, но иногда и старого отца. В одной деревне молодой парень убил своего отца оглоблей (так бил, что тот умер от побоев). В селе Мураевне¹⁶⁰⁹ был один случай, что пьяница муж убил свою жену за «гульбу». Он замотал ее косы вокруг своей руки и бил головой о порог, о лавки и о стену до тех пор, пока она не впала в бессознательное состояние, в котором через день и умерла, не приходя в себя. Если муж бьет жену и при этом сломает или испортит тот предмет из своего несложного инвентаря, которым чинил расправу, то ему, разумеется, гораздо более жалко этот предмет, чем избитую жену. Да и всякая баба гораздо больше будет сокрушаться о каком-нибудь сломанном рогаче, чем о своих помятых боках. Муж молодой (молодожен. — Ред.), убедившись, что «молодая» не целомудренна, в первую же брачную ночь жестоко ее иногда избивает, что служит прелюдией к дальнейшему битью (иногда в течение нескольких месяцев). Считают долгом бить свою жену, если она «принесет» чужого ребенка в отсутствие мужа (что чаще всего случается с солдатками). Если муж слабый или болезненный, неспособный к работе, то ему нередко достается от более сильной, чем он, супруги, да еще с попреком: «Ты-то ничего небось не делаешь, задохлый, а я за тебя и ворочай».

Пьяный муж бьет иногда жену, если она откажется исполнить какое-нибудь его приказание (снять с него сапоги, уложить его спать). Достанется также ей, если она откажется лечь с ним спать и т. п. — словом, за всякое неисполнение мужниной воли. Я знала одного мужика, который любил, когда он бывал пьяный, так издеваться над женой: «Становись, жена, на колени, клади голову на порог, моя воля, захочу — убью тебя!» И баба должна была беспрекословно класть свою голову на порог, а он заносил над ней топор, причем маленькие дети его обыкновенно подымали плач и крик. Тогда он произносил: «Детей жалко, а то бы не быть тебе живой» — и отпускал жену. Если она не слушалась его — бил ее жестоко (иногда вальком по голове). Это называется «мудровать над женой» или «над женой измываться».

Другой муж, когда бывал пьян, подпоив нескольких девушек, заставлял их петь плясовую под окном своей избы, а сам принуждал свою жену, под угрозой избить ее, плясать с ним вместе в избе.

7) Что делает женщина во время беременности? Всё. И в доме справляет всю домашнюю работу, и в поле — вяжет, полет, молотит, берет конопли, сажает или копает картофель, вплоть до самых родов. Иные женщины рожают, не домесив хлебов. Иные родят в поле, иные — в тряской телеге (почувствовав приближение родов, иные бабы торопятся доехать домой). Иная баба при начавшихся родовых схватках бежит домой, «как овченка»: приляжет во время схваток на землю, а как боли отпустят, опять бежит, благим матом: «Как овченка бежит, трясется».

8) Как относятся отец и мать к первому ребенку, к его появлению на свет? Как ко 2-му, 3-му? Что говорят в семье об ожидаемом ребенке? Как выражают свою радость и неудовольствие мать, отец и семья? Первого еще ждут более или менее радостно. Иногда муж подшутит: «Ты мне, пожалуй, и сына родишь, хозяйка». — «Кого еще Бог даст, может, и дочерю догадаюсь себе родить» (дочь — помога матери, нянька детям). «Свекры» сообщает «суседям» (довольным тоном): «А молодая-то наша затяжелела ведь». Рассуждают, кого позвать в кумовья. Отец, понятно, ждет сына. Даже поговорка есть: «Сын — батюшкин, дочь — мамушкина». Для матери более или менее безразлично, кто будет ее первенький. К дочери отец относится совершенно равнодушно. Такое же отношение, впрочем, проявляет и ко второму, и третьему сыну. Матери же начинают обыкновенно тяготиться уже третьим ребенком. Удовольствие отца по поводу рождения сына-первенца выражается иногда сообщением о том соседям: «Анютка-то моя сына принесла». Либо зазывая кого-нибудь в кумовья: «Выручила меня моя хозяйка — сына принесла». А дома говорят: «Молодуха наша мальчиком распросталась». Если мать целует и ласкает ребенка: «Радуйся, радуйся на первенького-то». Ласковые слова матери: «Сынок мой (или дочка), хороший мой, золотой, касатик, ягодка, дитеночек милый». Если первый ребенок — девочка, отец относится к ней совершенно равнодушно. Дома большею частью говорят об этом с сожалением, разве одна из женщин прибавит: «Ничего, нянька будет», и все на следующий же день забывают о девочке. Если же баба начинает часто родить, то в семье к этому, конечно, относятся неодобрительно, не стесняясь иногда делать грубые замечания по этому поводу: «Ишь ты, плодливая, обклалась детьми, как зайчиха. Хоть бы подохли они, твои щенки-то, трясет каждый год, опять щенка ошлепетила» и т. д., и т. д. Замечания эти исходят нередко от свекрови. Молодого отца, у которого родилась первенец-дочь, товарищи его и вообще другие мужики на деревне имеют право побить, как только он выйдет на работу. «Зачем девку родил?» — и нередко здорово отдуют, а он уж молчит, потому так издавна водится.

9) Роды, крестины. Иногда бабка при начале родов для ускорения их втаскивает родильницу в печь и там парит ее. «Свекра» идет за бабкой. Старается выторговать у бабки что-нибудь из положенного ей вознаграждения (за «принятие» младенца полагается: ржаной хлеб, хлеб ситный, так называемый «пирог»; бумажный платок в 20 коп. и 10 коп. деньгами). Бабка не хочет согласиться на невыгодные для нее условия. Свекровь отправляется в какую-нибудь другую деревню или в дальний конец села звать другую бабку, свою родственницу, которая возьмет с нее дешевле. Зачастую молодая неопытная роженица мучится в это время совсем без присмотра. Хорошо, если у нее есть поблизости родная мать или сестра; эти еще иногда вступятся и не пожалеют для бабки своего хлеба. Является бабка (зовут ее обыкновенно обиняками, чтобы никто, кроме нее, не знал о начавшихся родах для того, чтобы легче было роженице: «Что ж это ты, бабка, обещалась поглядеть на мою корову и не идешь?»). Молится: «В добрый час распрос-таться». Набирает в рот воды, льет на руки, мылит их, если у хозяев есть мыло, и «свидетельствует» роженицу. Если роды медленно подвигаются вперед, обводит роженицу три раза вокруг стола. Либо призывает ее мужа и заставляет его три раза пройти между ногами стоящей роженицы. Если и это не помогает (собственно, если роды затянутся долее суток), служат молебен, открывают [в церкви] Царские Двери. Для ускорения родов женщина схватывает руками брус («висит на брусе»). Если брус высоко, то к нему привязывают две покромки¹⁶¹⁰ и она хватается за них руками. Перед окончанием родов покромки ослабляют, так что женщина может встать на пол на колени. Иногда женщине приходится так долго висеть на брусе, что недели две после родов у нее болят руки. Случается, что младенец рождается как раз в то время, когда она висит. Когда младенец идет «не путем», т. е. вперед ногами или согнутый, то некоторые бабки спускают роженицу с доски. Широкая доска приставляется наискосок к стене и так укрепляется. На верх доски бабка при помощи мужа кладет навзничь роженицу — головою вниз. Затем муж и бабка отпускают ее, и она быстро катится вниз головою (муж и бабка следят, чтоб она не свернулась набок), от такого быстрого движения и некоторой встряски ребенок будто бы «выправляется» и вторично уже может пойти правильно, т. е. головкой вперед. По рождении ребенка бабка перевязывает ему пупок льном или нитками. Если долго не выходит послед, родильнице пихают в рот ее косы (если косы коротки, то — пальцы), чтобы она подавилась, что будто бы содействует скорейшему выхождению последа. Когда послед выйдет, бабка купает младенца и обмывает родильницу, при этом иногда бабка «расправляет» головку младенцу, придавая ей руками более округленную форму. Поправляют и носик младенца, если он, например, приплюснутый.

Если младенец родится обмершим — ему по три раза дуют на темя, между лопатками и на подошвы ног, шлепают по задку или откачивают, как утопленника. У богатых бабка пребывает иногда дня по три, по четыре после родов, кормясь за их столом. А у бедных ребенок уже с первого дня совсем предоставляется матери и ее уходу. Попадает в грязную люльку, где подстилкой ему служит материнская старая грязная понева. Более опрятные матери подкладывают в люльку соломку, которую меняют через день или два. Это, однако, бывает реже: «Хорошо, — и на поневе полежит, не лучше других. Небось другие не подохли — выросли». Когда молока у матери не хватает или когда оставляют ребенка одного, дают ему соску. Мать, сестра или бабка нажуют или картошки, или черного хлеба, или баранку, выплюнут в реденькую тряпку, завяжут ниткой — и соска готова. Иногда одна и та же тряпица долго употребляется, не прополаскиваясь, причем приобретает противный кислый запах. Матери на третий и на четвертый день после родов встают и принимаются за домашнюю работу, иногда даже за тяжелую — вроде замешивания хлебов и сажания их в печь. Иногда даже на другой день после родов родильница уже затапливает печь сама. При таких условиях бабе, конечно, долго «не можется» и уход за ребенком самый плохой: он преет в грязной люльке, в мокрой пеленке, надрывается от голодного крику, пупок у него пухнет и болит — «грызь» (грыжа), как говорят бабы. Родильница, разумеется, питается все время обычной крестьянской пищей. Иногда у нее является фантазия «огурчиков зелененьких» или «яблочков» бы поесть. Фантазию эту родные иногда удовлетворяют. Надо сказать, что «суседи» в таких случаях оказываются довольно добродушными и уделяют родильнице от своих огурцов или яблок, если у родильницы в доме таковых не оказывается. Был один случай, что родильница (в селе Мураевне) так объелась огурцами, принесенными ей соседкой на второй день после родов, что вскоре умерла. Крестят ребенка обыкновенно на следующий (иногда на третий) день после того, как он родился. Наиболее часто встречающиеся мужские и женские имена: Иван, Василий, Михаил, Алексей; Марья, Анна, Авдотья, Акулина, Татьяна. Большею частью священник дает имена по своему усмотрению. Богатых чаще спрашивают, как желают назвать, чем бедных. За крестины платят попу 50 коп. и ржаной хлеб. Ржаной хлеб от родильницы, а 50 коп. платит кум. Кума дает «риз-ки»¹⁶¹¹ родильнице: аршина 2 дешевого ситцу и рубашку ребеночку. К богатым идут охотно крестить, а к бедным неохотно, потому что «у них угощение плохое». Дело в том, что после крестин (происходящих обыкновенно после обедни), делается «крестильный» обед для кумовей: выставляется водка (по достатку), огурцы с квасом, каша, «пирог». У богатых кроме того — щи, лапша, блинцы и даже курица. Отца во время этого обеда кормят круто посоленной кашей, приговаривая: «Каково солоно было матери родить тебе сына (или дочь) — такова и тебе будет эта каша».

Крестят обыкновенно около 11 — 12 часов [дня]. После этого по зову родителей новорожденного (домохозяева собственно) кум и кума, а также мать и отец родильницы, ее сестры, а иногда брат идут на «крестильный» обед. Водку подают сразу. Средний крестьянин в зависимости от урожая ставит водки от одной бутылки до целой четверти и даже больше (больше, если случайно окажутся лишние деньги, которые можно на это «пропить», а сам хозяин любит выпить). Подносят хозяева сначала куму и куме, а затем и другим гостям. Поднося, говорят: «С крестником», а кум и кума: «С внучком», если домохозяева — дед и бабка новорожденному, или: «С сыном», если домохозяева — отец и мать его. Пожеланий никаких не высказывается. Только одна бабка, принося кашу, говорит, обращаясь к кумовьям: «Зацепим кашу на ложки, а крестнику вашему — на ножки». Гости кладут на тарелку медные и мелкие серебряные деньги «на зубок» родильнице. Собственно кладут деньги только кумовья, да иногда отец родильницы расщедрится и положит какую-нибудь монету на тарелку.

Бабка тоже ставит (подавая хлеб и «пирог») свое блюдечко на стол и ей кладут копейки, семитки¹⁶¹² и редко кто пятак. Сидят за столом часов до 2 — 3-х. Когда водки много — напиваются. Говорят о своих делах, об уборке, урожае или севе, рассказывают деревенские сплетни о соседях и т. п. Родильница тут же, в глубине на лавке (крестины обыкновенно происходят на следующий после родов день). Шутят. Новорожденный кричит. Когда ребенок очень кричит: «Ну ты, коровушка, что же ты свои [титьки] спрятала!» Сестры родильницы иногда встают из-за стола и подходят к ней, чтобы спеленать ребенка. Когда уходят гости, их провожают «с поклонами» отец новорожденного, домохозяева-старики и бабка. Бабка остается у домохозяев, так как в крут ее обязанностей входит помочь справить «крестильный» обед. Она помогает и убирать после него.

Песен на «крестильном» обеде не принято петь.

Когда, окончив свои обязанности, бабка уходит из дому, ей устраивают проводы. Родильница подает тазик с водой, в которую опущен хмель. Сначала бабка моет руки, затем — родильница, причем опускает в воду 10 коп. — плату бабке. (Омовение делается «на легкость родильнице».) Этот обряд называется также «серебрением бабки». Затем бабку угощают водкой, дают ей полагаемые ей хлеб и «пирог» и прощаются с ней. Бабка иногда призывается и для лечения младенца. Чаще всего лечит «грызь» и «крик откликает». Для лечения «грызи» бабка берет овсяное «дермо» лошади, прожимает его сквозь тряпку, смешивает с молоком матери и поит этим ребенка. Крик нападает «от сглазу», и бабка «откликает» его по трем «зорям» — двум вечерним и одной утренней. Для этого она ходит с младенцем в поле, становится против зари и говорит, поклонившись в сторону зари: «Господи, благослови. Вечерняя заря-зар-ница, красная девица, вечерняя, утренняя, денная, ночная, полуденная, полуночная, часовая, минутная, возьми “Иванов” крик, а ему дай сон-здоровье. Аминь». Заговор повторяется трижды. За заговор или за лечение бабка получает 1—2 или 1—4 хлеба. Понос «на детях» лечат церковным вином, которого покупают в церкви на 5 коп. Дают его больному ребенку по капле.

Мать идет в поле на работу дней через 5 — 7 после родов, ребенка либо берет с собой, или, если поле близко и можно прибежать накормить ребенка, оставляет его на попечение «старухи» или старшей сестры (о том, как нянчат сестры, см. дальше). Если мать берет ребенка в поле, то либо просто кладет его в какой-нибудь тряпке на межу, где его «караулит» сестренка или братишка лет 5*— 7, либо, если захватила с собой в телегу люльку, кладет его в люльку, привязанную к кверху поднятым оглоблям телеги. Ребенку до году дается и жвачка: мать, бабка или сестра разжуют картофелину или кусок хлеба и из своего рта перекладывают пальцем эту жвачку в рот ребенка.

Прежде, в крепостные времена ходили в поле через 3 дня после родов, а теперь обыкновенно через 5 — 7 дней. От тяжелой работы непосредственно вслед за родами у редкой бабы не бывает в большей или меньшей степени опущения матки. Иногда такие опущения матки («золотник^») принимают очень тяжелую форму, а в легкой, по мнению бабки, это даже «совсем» ничего. Бывают опущения матки даже у девушек (очень молоденьких) от непосильной работы: «Живот сорвала». Пьют от этого «киндербальзам — подъемные капли». Бабка правит живот, накидывая на него «махотку», т. е. глиняный горшок. Положит бабу на спину, помажет ей живот гущей, опрокинет на него горшок и под ним быстро зажжет охлопок «прядева». Живот вследствие этого втягивает в горшок. Чем горшок меньше, «тем лучше». Считается, что после этого матка вправляется на свое место и живот перестает болеть («накидывать махотку», «править живот»; плата за это — хлеб, 1—2 хлеба, немного муки или крупы). Или же бабка парит родильнице живот горячим веником; распарив, бабка «поднимает» его руками несколько раз, чтобы вправить на место «золотник».

«Живот» бабка еще так «правит»: помылит руки, вправит выпавшую матку на свое место, затем вдвинет во влагалище очищенную картошку, а живот (низ его) крепко перевяжет платком. Иная баба целый месяц ходит к бабке и та повторяет ей эту операцию, пока получится облегчение (?). Правят живот и так: поставят женщину головой вниз, и бабка при помощи мужа больной встряхивает ее несколько раз за ноги, «чтобы живот поднялся». После этого живот опять-таки перебинтовывается. По мнению бабок, нет ни одной женщины, у которой не было бы испорченного живота. Одна бабка говорила, что это страдание развивается у некоторых женщин особенно сильно вследствие пьянства мужей: «Иной напьется пьян, да всю ночь и лежит на жене, не выпущает ее из-под себя. А ей-то, бедной, больно ведь, иная кричит просто, а он ее отдует, бока намнет — ну и должна она слушаться. А каково под пьяным, да под тяжелым лежать <...> у иной бабы всё наружу выйдет — ни стать, ни сесть ей». Многие бабы мне рассказывали, как они мучились таким образом и, несмотря на это, носят и родят детей.

«ИВАН» ДО ТОГО, КАК ОН СТАЛ НА НОГИ

1) Как нянчила «Ивана» сестра до году (9-ти или 10-летняя девочка)? Таскала иногда с трудом на руках, причем часто роняла его: «Ах, батюшки, да как же я это его упустила?» Иван катился иногда головой вниз под какую-нибудь горку. За крик получал легкие шлепки свободной рукой своей няньки — либо по лицу, либо по голове: «Молчи, сукин сын». Иногда сестренка бросала его на землю «где помягче», а сама бежала к толпе подруг — «поиграть», половить раков в речке и т. п. Ребенок по часу и больше ползал в грязи, запачканный, мокрый, кричал, плакал. Чтобы он замолчал, ему иногда давалась в руки печеная картошка, сырое яблоко, огурец и т. п. Иногда он пытался переползти высокий порог избы, падал, ушибался, ссаживал себе все лицо и т. п. Свою печеную картошку или огурец он, разумеется, вываливал в грязи и навозе и уже в таком виде ел их, иногда пополам с тем, что текло у него из носу, и т. д. Ел отбросы из корыта для свиньи, пил из этого же корыта, хватал руками что попало, «нагадит, да рукой и хвать». Иногда набивал себе землею рот, глотал землю.

2) Первые проблески сознания «Ивана», первые слова, которые он произнес. Первое, что он начал сознавать — это, разумеется, голод или сытость, а затем — ласку, баловство или побои. Первые слова: «тятя», «мама», «няня» или «баба». Первое стремление — это, разумеется, ухватить что-нибудь, что можно съесть. Более всего он признавал мать, а менее всего отца, который обращал на него (за исключением дядей) наименьшее внимание из всех членов семьи. Я вообще замечала, что отцы постарше, несмотря на то что тяготятся иногда ребятами, в общем, ласковее с ними, чем отцы молодые. Пожилой отец или «дед», например, скорее смастерит ребенку игрушку, чем молодой отец, скорее возьмет его с собою в телеге покататься и т. п. Отцы и матери, возвращаясь с базара (ярмарки), обыкновенно привозят детям (маленьким) «гостинцы», т. е. подсолнухов или каких-нибудь дешевых «жамок»¹⁶¹³ или леденцов. Дети, поджидая родителей с базара, уходят иногда очень далеко им навстречу (целой толпой).

3) Чем питался он к году? Молоком матери, соской, кашей, хлебом, картошкой, молоком коровьим. Заботилась о его воспитании почти исключительно мать.

Как только у детей вырастают зубы, они жуют и кислые незрелые яблоки, и огурцы.

4) Как он был одет? В рубашонку; когда мать шла с ним в гости или к обедне, то завертывала его в одеяло и надевала ему на голову колпачок, сшитый из лоскутиков (девочке надевается чепчик из такого же материала).

5) Челл он хворал в году? Поносом, «грызью», золотушкой (струпья на голове); иногда болят уши (летом часто бывает заразное воспаление глаз — эпидемическое). Нередко дети «сохнут» (рахит — английская болезнь). Иногда у очень маленьких детей бывает лихорадка. Про детские болезни и говорить нечего: коклюш («кашель напал: закатится, закатится — инда весь посинеет»), жаба или дифтерит («глоточку захватило»), корь («корюха»), скарлатина, чесотка. От жестокого поноса у маленьких детей иногда «кишечка» выходит. Случается, что и маленькие дети болеют сифилисом, полученным от родителей, бывают и случайные заражения этой болезнью. Бабки лечат детский понос так: берут ребенка за ноги и трясут его головой вниз. «Ребенок покричит, покричит, да иногда и полегчает ему с этого». От «грызи» — бабка грызет ребенку несколько дней подряд пупок или «припускает к пупку мышь» (смазав пупок тестом).

Я знаю случай, когда ребенок умер от такого лечения. Или прикладывают к пупку полынь. Лечат еще «грызь» так: поставят ребенка на ножки (придерживая его, чтобы не упал) у притолки и заметят, на какой высоте притолки приходится его пупочек, затем это место на притолке просверливают буравчиком. Золотуху лечат чередой (Bidens tripartita) — поят ею детей и купают в настое из нее. «Откликают крик», носят под нашест к курам. За лечение бабка берет всем — и хлебом, и мукой, и крупой, и деньгами, и мылом; только тестом не берет. «Младенческая» (родимчик, судороги, воспаление мозга): крестьяне убеждены, что у каждого человека в детстве должна быть «младенческая». У некоторых детей «младенческая» бывает будто бы во сне, так что даже заметить ее трудно, и это самая благополучная «младенческая». По мнению крестьян, ребенка очень опасно испугать во время «младенческой»: «Бывает, что и слепые, и глухие, и глупые от этого остаются». «Известно, с чего дети мрут: с поносу да с “младенческой”», — говорила мне одна баба.

III

«ИВАН» НА НОГАХ. ДЕТСТВО

1) Встал он [на] «дыбочки» около году и 2-х месяцев.

2) Как его нянчила сестра; когда он стал ходить; как нянчила жать? Как и прежде, он часто оставался под призором сестры. Нянчила она его так же, как и прежде, с тою только разницей, что стала давать ему более основательные пинки за разные провинности — вроде крика, замазанной рубашки и т. п. Когда он, бывало, запачкается до неузнаваемости, сестра снимет с него рубашечку и посылает к луже или пруду вымыться. «Иван» шел и с такими же голыми ребятишками, как он, барахтался в воде у берега, солнце обжигало ему спину, и когда он голый прибегал опять к сестре, то в награду за свое послушание на него опять надевалась рубашка, успевшая уже несколько просохнуть на каком-нибудь шестке. Мать обмывала его сама, когда бывала дома, стирала его рубашонку, иногда зашивала ее, искала у него в голове вшей, давала хорошие куски (сравнительно с теми, которые он получал от сестры), и за это он, разумеется, более всех льнул к матери. Ребята лет 4 — 6 иногда объедаются беленой и пасленом (Solanum nigrum, по-крестьянски — «бздника»).

Бывают случаи, что маленькие дети, за которыми не усмотрят, подходят сзади к лошади и хватают ее за хвост или стегают хворостиной, за что платятся подчас совершенно изуродованным лицом — выбитыми зубами, испорченным глазом. Такие же маленькие дети в отсутствие родителей бывают причиной пожаров: утащат пачку «серничков¹⁶¹⁴» и разведут костер где-нибудь на задворках, у угла риги; глядишь, и вся деревня сгорит.

3) Когда он научился лазить и где лазил? Часто начинают лазить уже с 2 лет. Сначала на «задник» (лавка), а потом и через ворота и плетни. Падают головой вниз, ушибаются. Самые маленькие ребята всползают иногда с лавки на окно и выпадают из окон. Ребята постарше забираются на риги, на деревья, причем дело иногда не обходится без ушибов. За такие проказы детям достается от старших.

4) Первые бранные слова, первые драки. Научился им «Иван» от старших братьев и сестер очень рано, когда еще не умел произносить связных фраз. «Сукой» стал называть мать, когда она ему в чем-нибудь отказывала — к потехе всей семьи и даже самой матери, поощрявших его в таких случаях. «Продувной-то какой, ишь шельма»; «Так ее, так ее (мать), зачем тебя не слушает». Матери очень наивно иногда хвастаются способностями своих совсем малолетних детей: «И какой атаман — ведь сукой уже меня называет»; «атаманить» — значит буянить, затевать какие-нибудь проказы, руководить ими. Мать он иногда бил по переднику какой-нибудь хворостинкой — тоже к немалому удовольствию старших. Драться с другими детьми тоже начал, как только стал на ноги. К этому его тоже поощряли, особенно если он одолевал другого младенца. Что касается до бранных слов, то дети, начиная с самых маленьких, знакомы почти со всем репертуаром крестьянских бранных слов. Нечего говорить, как мальчик лет 7 — 12 и даже девочки того же возраста «ругаются», какие слова употребляют во время своих игр (когда повздорят). «Кобель», «сука», «сволочь», «блядь» — очень употребительные детьми ругательства.

5) Его костюм и внешность, когда он стал на ноги. Костюм состоял из посконной или холщовой рубашонки либо «в роспуск», либо подпоясанной под брюхом какой-нибудь «оборкой». Волосы белые (разумеется, непричесанные), остриженные в кружок. Ноги босые с присохшей к ним коркой чернозема. К причастию мать надевала на Ивана рубашку почище — из домашней синей холстины (крашенины) и тщательно подпоясывала его. На ноги — чулки из шерсти и башмачки из сукна (6а-хилки). Голову мазали ему коровьим или постным маслом. Когда ребенку минуло года 2, надевались и портки — тоже из домашнего материала «тяжина». Постоянно ходить в портках мальчик начинает лишь с 8 — 10 лет. Маленькие девочки ходят дома тоже только в одних холщовых, но только длинных рубахах — непременно подпоясанные. Очень рано (лет с 2 уже) стремятся к тому, чтобы «подвязаться платком» (голову). По праздникам на них надевается ситцевый сарафан. Девочки лет с 10 носят уже обыкновенно (даже и дома) шерстяную домотканую юбку. На девочек тоже при случае надевают шерстяные чулки и бахилки.

6) Как и за что его били жать и отец? Наказание за проказы. Били его за крик, за то, что вываляется в грязи или стащит какой-нибудь кусок. За драку и ложь, за скверные слова не били. Отец более бил за воровство, а мать — за крик или порчу костюма. Били рукой, кнутом и хворостиной, драли за уши и за вихры. «Подожди, ужо я надеру тебе вискй-то».

Все проказы 2 — 3-летнего ребенка сводятся к порче костюма или воровству чего-нибудь съестного, что сейчас же можно положить в рот. Получал он и подзатыльники, если подвертывался некстати под ноги или мешал какому-нибудь делу взрослых людей. Был он, впрочем, очень увертлив и умел вовремя отскочить и убежать подальше от щелчка, ему предназначавшегося. Били за то, что залезет куда-нибудь, откуда может упасть и ушибиться. Один 4-летний мальчуган, проникшись, очевидно, идеей, что он может заменить курицу, сел на куриное гнездо с маленькими цыплятами. Мать, найдя его там, должна была прибегнуть к хитрости, чтобы не испугать его, иначе он всех цыплят мог бы от страху «подавить». «Ишь наседка у меня какая хорошая». Ребенок дал к себе приблизиться и снять себя с гнезда, после чего ему, разумеется, досталось и веревкой, и за вихры. Один раз несколько крестьянских ребят влезли на самый верх риги. Отец, чтобы не напугать их (от страху они могли упасть с риги), стал их звать «чай пить» (чай пьется редко); ребята, разумеется, тотчас же слезли благополучно с риги и вместо чаю получили «вожжи».

7) Когда научился лгать, чему научился от сверстников? Очень рано, как только понял, за что его бьют. За ложь его не преследовали совсем. Лгал он, разумеется, только из самообороны и нередко для того, чтобы выиграть время и удрать от родительского гнева — сваливал свою провинность на какого-нибудь «суседского» Алешку и удирал благополучно, пока мать разыскивала мнимого воришку. Он прекрасно знал, как остывает родительский гнев, если исчезнуть с глаз долой на несколько часов. Для того, чтобы уверить родителей в своей мнимой невиновности, самые маленькие «клопы» очень основательно божатся. С достоверностью можно сказать, что ребенок научается лгать от страха быть побитым.

«ИВАН» В ТОМ ВОЗРАСТЕ, КОГДА ОТ НЕГО ВПЕРВЫЕ ПОТРЕБОВАЛИСЬ ДОМАШНИЕ УСЛУГИ (7-11 ЛЕТ),

И «ИВАН»-ПОДРОСТОК

1) Что думает ребенок о старших: о труде их, сожительстве отца с матерью, пьянстве, драках, о сельском начальстве, о докторе, знахарках; как относится к отцу, матери, старшим и лАладшим братьям?

Маленькие дети в крестьянском быту очень скоро развиваются. Какой-нибудь десятилетний малыш сплошь и рядом рассуждает как взрослый. Это, разумеется, объясняется несложностью крестьянского обихода, главным образом; затем — участием ребенка во всех почти работах и во всех событиях крестьянской жизни, где всё налицо. Взрослые не стесняются всё говорить при ребятах, напиваться и драться при них. Испытывая уже с малых лет голод, ребенок рано научается понимать ценность вещей. Он прекрасно понимает, что это значит, когда отец тащит деньги в кабак, и как это на нем (ребенке) отзовется. Нередко ребенок попрекает своего отца или мать и если не всегда это делает, то только из боязни быть побитым. Видя, что грубая сила постоянно торжествует, он сам уже очень рано начинает признавать эту силу (как право). Если отец бьет мать, то он, разумеется, жалеет мать, но не с той точки зрения, что отец неправ, а мать права. Жалеет он мать либо безотчетно, либо потому, что «того и гляди убьет ее батя». А лишиться матери — самое ужасное несчастье для ребенка. Скорее мать вырастит своих детей, нежели отец. Мать уже будет биться как рыба об лед, а поднимет своих детей на ноги, вырастит себе помощника сына. Что же касается до отца, то он замечательно беспечно относится к своим детям-сиротам. Нет несчастнее детей, как дети без матери. Для отца их как будто бы не существует, а мачехи бьют и обижают их. На сельское начальство, докторов и знахарок ребенок смотрит глазами старших. Нет специально детской точки зрения на них. Если ребенка спросить: «Для чего поставлен земский начальник?» — он ответит: «Чтобы мужиков смирять». В некоторых глухих деревушках, далеких от земского пункта, ребенок знает одного только урядника, и при прекрасном знании отцовских нужд земский начальник, становой, губернатор — сливаются для него во что-то общее. Младших своих братьев ребенок не прочь обидеть, а старших братьев он боится. Самых маленьких — годовалых — он все-таки «жалеет» и нередко делится с ними яблоком, пряником, огурцом.

2) Первые обязанности и поручения, даваемые «Ивану».

Первые поручения заключаются в присмотре за младшим братом или сестрою. Как и сестру, брата иногда заставляют качать люльку. Сами старшие сестры очень любят свалить свою обязанность на младшего брата, чтобы убежать к подругам. Почти на моих глазах старшая сестра, девочка лет 12-ти, убежала к подругам и в избе в люльке бросила свою больную поносом 10-месячную сестренку на попечение двух мальчишек

5 и 6 лет. Ребятишки так раскачали люльку, что ребенок вылетел из нее, ударился головою о камень в земляном полу избы и тотчас же умер. Затем маленькому «Ивану» давали иногда и непосильные обязанности, вроде того чтобы принести тяжелое ведро воды из колодца и т. п. Он пас отцовскую лошадь. У наших крестьян не существует обычая, чтобы был один табунщик для лошадей всей деревни, а каждый домохозяин «кормит» свою лошадь по пару, по оврагам и рубежам сам, т. е. посылает ее пасти 7 — 11-летнего мальчугана. Разумеется, при такой пастьбе все деревенские мальчишки собираются вместе «в один гурт» и проказят. Любимые проказы — отыскивание птичьих гнезд (яйца пекут в костре), собирание грибов, орехов и ягод в чужом лесу, а иногда все ребята целой толпой, оставив с лошадьми по взаимному соглашению двух каких-нибудь мальчишек, пробираются в помещичий сад и воруют там яблоки или на огородах («задах») деревни обезглавливают все подсолнухи, набивают себе пазухи огурцами и т. п. Раз такие мальчики стащили целого гуся у мельника и, разрезав его, изжарили на костре и съели. Часто таскают и жарят уток. Девочки также пасут скотину, а именно телят. У нас телята пасутся отдельно от коров, и каждый двор обязан по очереди по одному дню пасти мирских телят. Иногда пасут и женщины, но в большинстве случаев они посылают за себя девочку лет 9—12. Так как телята обыкновенно пасутся недалеко от деревни (в какой-нибудь лощинке или просто на выгоне), то за девочкой-пастушкой обыкновенно увязывается несколько ее товарок. Такие девочки, разумеется, ведут себя скромнее мальчиков, затевают иногда какую-нибудь игру (в горелки) или шьют себе что-нибудь, иногда и песни поют. Мальчики-пастушкй никогда почти не сходятся с девочками, разве чтобы их подразнить и попугать. Если среди пасущих лошадей попадаются мальчишки лет 14 — 16, то они «озорничают» еще пуще маленьких ребят, так «озорничают», что взрослой девочке «стыдно бывает даже пройти мимо них», такими шутками и словечками они ее приветствуют. Курят «цигарки» из обрывков бумаги. Курить начинают иногда чуть ли не с 8 лет. Табак для таких цигарок покупают лет 16-ти, 17-ти в мелочной лавочке или кабаке на сворованные у матери яйца. Прежде (лет 25 тому назад) курили трубки, а теперь курят «цигарки». Курят табак — махорку, покупаемую в лавочке, в селе по 3 коп. за осьмушку. Там же покупают и бумагу (разную, старую, большею частью печатную). Бумагу и так иногда добывают «округ барских дворов». Средний мужик употребит на курение рубля 3 — ЗУ₂ в год.

Девочек и мальчиков лет 7—10 посылают иногда загнать скотину, пощипать для коровы травы; посылают также в кабак за вином. 7—11-летние мальчики возят снопы, берут картошку. Девочки — во-первых, няньки, затем помогают и в поле: полют, берут картошки, носят взрослым питье во время рабочей поры. Полоскают белье. Учатся шить и прясть, мять лен и коноплю. Ходят за водой. Между прочим, летом дети ужасно любят целой компанией купаться в речке. Выбирают мелкое место, и целый день их не вытащить из воды. Купаются чуть не с апреля и до сентября. Девочки такие же охотницы до купанья, как и мальчики, и нередко купаются вместе с мальчиками, которые, однако, не прочь подразнить их, утащить их рубашки и сарафаны и спрятать в кусты и т. п. Нередко дети так долго купаются, что матерям приходится выгонять их из воды крапивой или хворостиной.

3) Обращение «Ивана» и его семьи с животными (собаками, кошками, примеры обычной жестокости к ним).

Обращение с животными, конечно, довольно жестокое. Жалеют лошадь или корову, главным образом, как рабочую силу и ценность. Под пьяную руку это не мешает мужику срывать свой гнев на лошади, когда он рассердится: колотить ее по бокам и по морде, если она не в силах сдвинуть воз и т. д. Нечего и говорить уж про собак и про кошек: это животные не ценные, а потому с ними совсем не церемонятся, да они и менее полезны, даже мучают их так себе, из удовольствия посмотреть, что из этого будет. Ребятишки любят бросать кошек, маленьких щенят, если поймают, в воду и смотреть, выплывут ли они. «И тебе не жалко?» — «Чаво там жалеть, — что ж, это не человек ведь, а пес, собака!»

Вот маленький рассказ, довольно характерный (в нем сказываются две стороны «Ивана»-ре6енка). Один мальчик лет 8 подобрал где-то щеночка, и когда мать (мать его была вдова) запретила ему держать его, то он прятал его в какой-то яме, на гумне, и носил ему туда нередко свой хлеб (делился с ним своей пищей). В свое время щенок, оказавшийся сучкой, проявился на свет Божий. Мать посмотрела на это сначала сквозь пальцы, но когда к сучке стали сбегаться кобеля, то она стала выходить из терпения и раз при других мальчиках сказала своему сыну: «Повесь свою сучку, дурак, не то собаки нас самих съедят». Мальчики подхватили это и стали рассуждать о злости кобелей, когда они «бегают», и слово за слово стали поддразнивать Федьку, что и где же ему повесить сучку, когда она окружена кобелями, которые, конечно, разорвут всякого, кто подойдет к сучке! И довели до белого каления Федькино самолюбие. «Я-то не повешу? Ничуть я не боюсь ваших кобелей!» — «Так и повесь, тогда мы и поверим!» и т. д. Совершенно раззадоренный, Федька взял веревку, поймал сучку и на веревке повел ее к «лозинам», которые росли около речки. Ребята шли за ним, равно как и «кобели». По дороге они, конечно, продолжали его подзадоривать. У речки мальчик вздернул маленькую тщедушную собачонку на ветку. Но гнилая веревка скоро оборвалась и еще живая собачонка сорвалась вниз, стала барахтаться в речке. Раздался ребячий смех. Совсем уж вне себя и от смеху и от неудачи, Федька схватил пригоршню камней на берегу и добил ими в воде полуживую собачонку, ту, с которой он в свое время делился своим хлебом. Ему, впрочем, стало жалко собаки, когда он добил ее, и он ушел домой. «Ты куда же, Федька?» — «Да чаво ж там смотреть-то!» (сердито). А остальные мальчишки довольно безжалостно любовались (лучше сказать «любопытствовали»), как один из кобелей бросился в воду, вытащил оттуда мертвую собаку и поволок ее по огородам...

Во время пахоты крестьяне ужасно любят ругать свою лошадь. Для лошади это, конечно, безвредно — и потому ужасно комично слышать со стороны град скверных слов, сыплющихся на какого-нибудь меринка или кобыленку. «Но, но, гнида». «Пошевеливайся, идол». «У-у ты, диавол, гнилой, дермо с<учь>е» и т. д. Ругаются в таких случаях со смаком, с захлебыванием, с наслаждением и, вероятно, иногда с самозаслушиванием. Ругать животное, конечно, не грех или почти не грех.

4) Детское представление о жире Божиеж.

В сущности, мало разнится от представления взрослых — разве только в том, что у ребенка большую роль играет родительская власть. Ребенок, конечно, не может себе представить, как можно жить без этой власти, которая может всегда покарать его, может побить, может и накормить. (Даже матери бьют своих сыновей.) Свою зависимость от родителей маленькие «Иваны», конечно, очень чувствуют. Наши дети не в меньшей зависимости от родителей, чем крестьянские, но, благодаря постоянной сытости, чувствуют это менее. Что касается до властей, до мирского устройства, до природы, то всякий 10-лет-ний ребенок знает всё это не менее старших, находясь постоянно среди них, присутствуя при сходах и т. п. Что касается природы, то маленькие «Иваны» имеют еще более досуга наблюдать ее. Из всего этого, мне кажется, легко вывести детское представление о мире Божием. Разумеется, как и всегда, детям многое кажется страшнее и грандиознее, чем взрослым: некоторые явления природы (гроза, буря) до Бога и Ильи-пророка включительно, пожары и т. п. — всё это представляется и крестьянскому ребенку страшнее, чем взрослому. И точно так же, как наши дети, маленькие «Иваны» чувствуют облегчение всех страхов возле матери или отца. Может быть, у крестьянских ребятишек побольше страхов благодаря рассказам об оборотнях, ведьмах, домовых, леших, которым верят сами взрослые, но и тут под крылом матери или старших маленькие «Иваны» чувствуют себя более или менее в безопасности. «Молчи, молчи, не кричи — я тебя не дам», — постоянное утешение матери или отца, когда ребенок объят страхом и плачет. У пьяных и жестоко бьющих их родителей бывают, разумеется, очень запуганные дети, такие, каких у нас не бывает. Затем крестьянский ребенок всегда недоверчивее, когда его чем-нибудь манят (даже к своим родителям), подозревая за лаской какую-нибудь каверзу. В своем месте было уже рассказано, как родители, боясь, чтобы ребенок не убежал, подманивают его, с тем чтобы проучить за что-нибудь.

5) Детские игры, их описания. В возрасте до 10 лет мальчики и девочки играют иногда вместе. Излюбленные игры — горелки, плетень, редька.

Плетень. Дети становятся в ряд и сплетаются руками (плетень). К крайнему мальчику подходит мальчик или девочка, изображающая собою «поджигателя». «Ванька, дай мне огоньку». Иногда Ванька не дает. Тогда она идет к другому концу: «Аниска, дай огоньку». Девочка протягивает деревянную палочку, изображающую спичку. Девочка ходит с нею перед плетнем, потом вдруг делает вид, что чиркает спичкой и поджигает с одного конца плетень, а сама обращается в бегство. Плетень расплетается, и все ее ловят, а когда поймают, то бьют.

Редька. Дети садятся на корточки друг за дружкою, длинным рядом, держась руками каждый за поясницу другого. Кто-нибудь идет «редьку дергать». Подходит к первому в ряду со словами: «Дай, бабка, редечки», берет его за руки и старается поднять на ноги, в то время как следующий ребенок придерживает его сзади за поясницу, не давая его поднять. Изображающий редьку говорит: «Трудно меня вытащить, подкопай меня»; ребенок берет палочку, «окапывает кругом редьку». Но опять «редьку» не вытащить. «Редька» говорит: «Полей меня». Ребенок приносит в каком-нибудь черепке воды и льет на «редьку» (при общем смехе). Далее: «Раскачай меня» и т. д., наконец «редька» вытащена, тогда ребенок принимается за другую. Если осилит все «редьки», то он (или она) — «молодец» (хотя руки после такого упражнения и болят целый день).

Игра «в шар» (играют мальчики постарше, лет 10 — 12). Мальчики становятся в кружок (круг). Перед каждым ямочка, в руках каждого палка. В середине круга мальчик тоже с палкой и с шаром, грубо сделанным из дерева. Он старается загнать шар в ямку которого-нибудь из мальчиков, а те отбивают шар. Если удастся загнать шар в ямку которого-нибудь из мальчиков, то он меняется с ним местом, а тот идет загонять шар. При этой игре очень больно иногда достается голым ногам мальчуганов (шаром или даже палкой) — дело иногда кончается общим побоищем. Дерутся также «на кулачки» — иногда очень жестоко, до крови избивая друг друга, борются.

Девочки в шар не играют и на кулачки, разумеется, не бьются. Очень любят играть в тряпичные куклы, которых они заставляют то быть «господами», бьющими своих работников, то «венчают» двух кукол и т. п. Детские игрушки очень просты. Отцы делают маленьким ребятишкам деревянные тележки, в которых старшие катают младших, а девочки — кукол из тряпиц. У мальчиков кнуты. На ярмарке покупаются глиняные свистки в виде петушков и т. п. Мальчики иногда играют в «лошадки». Зимой любимое занятие — катание на ледянках и салазках с гор. Для девочки, собственно говоря, лучшая забава — новый наряд. Иную от земли едва видно (года 3), а подаришь ей башмаки или платочек, так она «даже на ночь с ними не расстается». Всякая девочка всегда гораздо более оценит новый сарафан, чем самую нарядную куклу. Щелкающие кнуты.

6) Отношения девочек и мальчиков. Как понимается ребятишками различие полов и как рано это понимание проявляется? Очень часто старшие начинают в шутку называть совсем маленьких ребятишек «невестой и женихом». Дети с самых малых лет присутствуют при сговорах, свадьбах. С другой стороны, очень рано усваивают материальную сторону своего быта: отец — «хозяин», мать — «хозяйка», отец главенствует над матерью, а у матери такие и такие-то обязанности и работы. И всякий ребенок поэтому отлично понимает, что девочки — будущие «невесты», а мальчики — «женихи». В некоторых деревнях еще до сих пор держатся обычаи «просватывать» совсем маленьких девочек (лет 12 — 14) за соответствующих им по возрасту мальчиков (Ольхи, Заболотье)¹⁶¹⁵. Выпивают вино. Родители «жениха» и «невесты» называют друг друга «сватом» и «свахой» и ходят в гости друг к другу. Теперь уж такие сговоры нередко расстраиваются, когда «жених» и «невеста» делаются взрослыми. А нет, так 14—15 лет «невеста» и 16 лет «жених» начинают сожительствовать вместе до своего совершеннолетия. Случается это, разумеется, после какой-нибудь «улицы».

7) Как наказывают 7 - 11-летних ребят их родители и за что преимущественно? Как уже говорилось, за воровство и разные проказы либо грозящие ушибом самому ребенку, либо убытком в хозяйстве (нечаянный поджог, пролитое молоко, разбитая посуда и т. п.); наказывают, главным образом, битьем (веревкой, хворостиной, крапивой, кулаком, пинками, драньем за уши и за волосы). Иногда не дают в наказание поесть за обедом или за ужином. Очень небольших ребят (лет 4) привязывают на несколько часов веревкой к столу или к лавке.

8) Как и когда ребенок услышал о Боге, святых и пр., и что они по его представлению значат - добрые они или злые, или страшные, всегда ли вмешиваются в людскую жизнь и дела? Какое отношение имеют к нежу? До 2, иногда до 3 лет ребенок не имеет представления о Боге, а затем уже начинает понимать, что образа в углу избы — «Бог». Подражая старшим, крестится на них. Лет в 7 иногда с грехом пополам выучится читать «Отчу» или «Богородицу». Бывают, впрочем, бабы, которые всю жизнь свою не знают толком «Отчи». Первые слова о Боге, которые слышит ребенок, это, разумеется, те, что «Бог накажет», поэтому Бог представляется ребенку прежде всего грозным. Первый святой, которого он узнаёт, это, кажется, «Илья-пророк», и ребенок уже очень рано начинает креститься во время грома, чтобы «он, батюшка», не убил его. На исповеди, к которой отправляются дети, начиная с 6 — 7 лет, священник тоже пугает его наказанием Божиим. Впрочем, подрастая и начиная принимать участие в пастьбе скота, общих проказах с другими детьми или поступая в школу, ребенок довольно быстро заражается «вольнодумством». Сколько раз приходилось из детских уст слышать фразы вроде: «Бог-то еще там не то накажет, не то нет...» Такое «вольнодумство» не только у детей, но и у взрослых как-то удивительно уживается вместе с верой и с суеверием. Слышит ребенок от стариков про «Егорья», покровителя лошадей, и про «Алексея — с гор потоки», про «Аграфену-купальницу», про «Ивана-Купалу». Все эти рассказы довольно известны.

Кирилла и Мефодия (в мае) называют у нас «Царь-Град — Кирилл и Мефодий». Не годится в этот день работать: «Он (Царь-Град) — батюшка грозен, того и гляди всё выбьет». Такие россказни тоже, разумеется, слышит ребенок и иногда повторяет их точь-в-точь как взрослые.

9) Отдали ли «Ивана» в школу и когда? По каким соображениям? Отдали, когда ему минуло 10 лет. «Всё больше жалованья возьмет, коль грамоту будет знать». Теперь, ввиду заработков в Москве, всё больше и больше стремятся научить своих сыновей грамоте (частью и письму). «В Москве-то еще пуще, чем у нас, глядят, умеешь ли ты грамоте, а по грамоте тебе и цена», «Грамотного труднее обсчитать», и т. п.

10) Что делал мальчик летолл, когда ученье летом прекращалось? Что вынес в конце концов из школы? Насколько излленил-ся в своих представлениях об окружающей крестьянской жизни? О занятиях мальчика летом уже сказано (поручения, даваемые мальчикам, их игры). Применение своей «грамоте» мальчик находит довольно скоро. Он пишет письма «старикам» (нередко за некоторое вознаграждение: копейка, две) и читает Псалтырь по покойникам — 40 коп. за ночь. Чтение и письмо мальчики по выходе из школы, безусловно, не забывают. Может быть, только неразборчивей и безграмотней начинают писать впоследствии; забываются, разумеется, разные грамматические и арифметические правила. Если в школе сообщаются какие-нибудь исторические или географические сведения, то и это, как не имеющее применения в жизни, легко забывается. Стихи собственно любят и легко запоминают, причем, по-моему, больше всего нравится склад стихов (певучесть рифмы). «Как складно ведь». В смысл их не особенно вникают. Нынче осенью книга о кончании мира (столкновение с кометой) получила большое распространение и о ней много толковали. Я замечала, впрочем, что при некотором напоминании кое-что возобновляется в памяти. Взгляда на окружающую жизнь школа как-то не меняет. То школа, а это — жизнь, и между школой и жизнью у крестьян всегда какая-то черта. В нашем селе есть читальня. Книги берут охотно мальчики и «малые». Требуют больше всего «романов» (у Гоголя — «романы», и его очень любят) или чего-нибудь «забавного». На жития святых и исторические рассказы спрос меньше, а книг о природе (например, книги М. Н. Богданова¹⁶¹⁶ и Д. Н. Кайгородова¹⁶¹⁷) и совсем не спрашивают, точно так же как книг о хозяйстве.

В нашем округе есть только министерская школа и церковноприходские. Программа министерской очень обширна (2 класса,

5 отделений, учатся 5 лет), и в ней редко кто кончает курс. Про-грамма церковно-приходских школ (одноклассных — 2 года, двухклассных — 4 года и школ грамотности — 2 года) известна: Закон Божий, славянский язык, церковное пение, русский язык, счисление, начальные сведения из географии и русской истории. Вот некоторые выписки из этой программы (изд. 1894 г.).

Само название церковно-приходских школ указывает на особенное значение в них Закона Божия. Он составляет главный предмет их, и все другие предметы должны быть поставлены, по возможности, от него в более или менее тесную зависимость. По всей задаче и духу преподавания церковно-славянская грамота должна примыкать к Закону Божию как ближайшее пособие для него и иметь значение непосредственное после него. При преподавании русского языка в церковно-приходских школах необходимо обращать исключительное внимание на изучение языка, а не задаваться побочными целями, например, сообщением учащимся различных сведений из окружающего мира (мироведение). Начальные сведения по русской истории, составляя нераздельное целое со сведениями по истории Русской Церкви, преподаются совместно. <...> Из общего хода истории России учащиеся должны вынести твердое убеждение, что наша родина всегда была сильна своей православной верой и единодержавной царской властью, что, когда оскудевала святая вера в народе или когда не было сильной единодержавной власти, Русская Земля подвергалась тяжким бедствиям и была близка к гибели, и т. п. и т. п.

Преподают в церковно-приходских школах священники, дьяконы, иногда учителя (из крестьян, окончивших церковноприходскую школу). Такие учителя обыкновенно прибегают к ручной расправе при занятиях с детьми. Мальчики не любят славянскую грамматику. Когда преподавание лежит на одном священнике, то дело в ней идет обыкновенно плохо (школа в Кобелыпе — «никудашная», по мнению крестьян: «Батька день учит, а два нет»).

11) Какие обязанности нес «Иван» по возвращении из школы? Пахал, учился косить, возил снопы, стерег лошадей — словом, во всем уже помогал отцу. Ходил на поденную, также отрабатывал взятые отцом у соседнего помещика «под заработки» деньги.

При найме пастуха мир обыкновенно с него спивает у, У₂ ведра водки. Случается, что сопьют с одного, да и оставят его на бобах, придравшись к нему за что-нибудь, а собственно для того, чтобы «спить» с другого.

12) Если ребенок не в школе, то он зачастую пастух по найллу. На каких условиях он нанимается в пастухи (собственно, подпаски) у помещика, на каких - в крестьянском обществе?

В пастухи, или лучше сказать подпаски, нанимают мальчиков лет с 10 — 12. Для найма подпаска к общественному («обче-ственскому») стаду существуют такие условия: мальчику платит пастух (из своего жалованья) за все лето (6 месяцев) 7 — 9 руб. деньгами, а кормится мальчик во все время своего найма из двора во двор. У кого «одна доля» — он столуется один день, у кого две — два и т. д. За одну долю считается корова; 10 овец — тоже одна доля. Тёлка первого поля¹⁶¹⁸ считается за две овцы, телка второго — за четыре. (Сам пастух получает 35 руб. за всё лето, если стадо небольшое и требуется один подпасок, и 50 — 60, если стадо большое и подпасков требуется два.) Перед началом пастьбы скота пастух собирает с крестьян яйца — по паре яиц с доли и по горсти моченца¹⁶¹⁹ (тоже с доли). Два раза в год (престольный день и Рождество) пастух собирает по одному «пирогу» с каждого двора. Кормится он так же, как и подпасок (по «чередам», или дворам).

Помещики нанимают подпасков за плату (на хозяйских харчах) от 8 — 12 руб. в лето (8 руб. получает подпасок при коровах, 10—12 [руб.] получает мальчик, стерегущий лошадей, табунщик).

13) Заработки «Ивана»-подростка поблизости. Батрачество. Условия найма в батраки у помещиков и у крестьян. Поденная работа у землевладельцев. Батрачество либо у крестьян, либо у священника, купца, помещика. И крестьяне, и помещики платят батраку в лето на хозяйских харчах с марта по «заговенье», т. е. 15 ноября, от 27 до 35 руб. Рабочему в год тоже на хозяйских харчах платят от 40 до 55 руб. Всякому рабочему пишется у помещиков договорный лист, засвидетельствованный в волостном правлении, который хранится у нанимателя, а у рабочего есть книжка, в которую вписывается получка им жалованья, штрафы. Штрафуют рабочих за пьянство, за прогул рабочего дня (самовольный), за порчу хозяйского добра (лошади, экипажа, молотилки) вследствие неосторожного с ним обращения, могущего быть засвидетельствованным очевидцами. Штрафуют и за грубость, сказанную хозяину. Штрафуют за грубость чаще всего купцы. Поденная плата очень колеблется. В урожайный год рабочий день мужчины в рабочую пору оплачивается от 25 до 50 коп, а женщины — от 20 до 40 коп. В год неурожайный в рабочую же пору платят мужчинам от 20 до 35 коп., а женщинам — от 15 до 25 коп. Зимой рабочий день женщины — от 10 до 25 коп., мужчины — от 15 до 30 коп. Бабам-батрачкам платят в год 24 — 36 руб.

СТОИМОСТЬ КРЕСТЬЯНСКОЙ ОДЕЖДЫ (ДОМАШНЕГО ИЗДЕЛИЯ)

Понева

Коты

Завёсы (передник)

Рубаха женская

Покромка

Чулки

Поддевка (крестьянское сукно) Валенки

Мужская крашенинная¹⁶²⁰ рубаха Портки (тяжевые¹⁶²¹)

Лапти

Валенки

Поддевка

Сапоги

от 1 руб. 80 коп. до 2 руб. 50 коп.

з руб-

от 1 руб. до 1 руб. 50 коп.

1 руб.

от 10 коп. до 15 коп.

30 коп.

5 руб.

1 руб. 50 коп.

50 коп.

от 15 коп. до 20 коп.

2 руб. 20 коп.

5 руб.

7 руб. 50 коп.

Теперь уже поневы в некоторых деревнях выходят из моды, заменяясь сарафанами. В таких деревнях на бабах — юбки, чулки, будничная поддевка, полушубок, рубаха, покромка домашнего приготовления, а остальное — из фабричного материала. На мужиках — домашнего производства — будничный костюм: рубаха, портки, онучи¹⁶²², лапти, поддевка, тулуп, а в праздник мужик (особенно молодой) надевает ситцевую рубаху, ластиковые¹⁶²³ шаровары, жилетку (иногда пиджак и калоши даже) и сапоги бутылками. Валенки валяют дома.

«ИВАН»-ЖЕНИХ

1) Время, близкое к женитьбе, разговоры об этом. Разговоры в семье о предстоящей женитьбе «малого» — это тот же расчет. Для того чтобы сделаться настоящим мужиком («жителем»), надо жениться, иметь хозяйку. Для родителей «малого» эта «хозяйка» их сына — рабочая сила, которую они торопятся приобрести. «Пора уже тебе, мамушка, и перемену в доме» или «к печи», — говорит какая-нибудь замужняя дочь своей матери (о всякой женитьбе или отдаваемой замуж первые заговаривают бабы, а не мужики; мужики только соглашаются с ними). «Пора, пора, дочка, да вот спутался Гришка с Дунькой Винокуровой, а она и девка никудышняя, да и Гришку, того и гляди, Семен-то (отец Дуньки) в зятья переманит. Так-то и боишься Гришке слово об свадьбе молвить. Он только с Дунькой и стоит на улице...» «Никудышняя девка» — это такая девка, которая плохо прядет, плохо ткет, плохо работает в поле. Некоторые девки «злые», «карахтерные». Другие — «добре хитры», третьи — «распутные», «шлюхи». Еще другие — «хворые». «Девка-то она смирная, да хворая какая-то. Никогда цвету в лице у ней нет, да и глазки всё чтой-то слезятся». Девка должна быть «умная, здоровая, рукодельная и смирная». «Работать, куда ее ни ткни». Бывает, впрочем, что какие-нибудь 15 — 25 руб., даваемые отцом «за девкой», заменяют и здоровье, и ум, и доброе поведение... Отцы и матери падки на это ужасно. Сами женихи на такое денежное приданое совсем не смотрят. Один мужик негодовал на жену своего брата. «Женить-то его женили, да жена-то никудашняя: ни прясть, ни шить. Вы сами знаете, из чего наш брат женится, из рубах да из портов...»

2) Есть ли в деревне особые специалисты по свадебным обрядалл?

Во-первых, певуньи. В редкой деревне нет такой бабы, которая не знала бы лучше других все свадебные песни. Ее в качестве запевалы и зовут на свадьбы. За «величание» весь хор певиц, составленный, за исключением вот такой запевалы, из подруг невесты и ее родных и родных жениха, собирает деньги, которые потом делятся поровну, но деньги эти, конечно, очень малы, а идут запевать на свадьбах, главным образом, из-за «угощения» и водки. Что касается до свах, сватов или поезжан, то их со стороны не бывает. В свахи зовут нередко самую опытную в таких делах родственницу, но специалисткой по такому делу в целой деревне ее назвать нельзя, так как она бывала свахой только среди своих родных. Вообще родственники и их почитание играют огромную роль во всех «торжествах» крестьянской жизни, на свадьбах, крестьянских обедах, поминальных и т. д. На поминальный обед зовутся, впрочем, и посторонние, так как «они помолят Бога за покойника», т. е. поспособствуют его водворению в рай (это верование — в связи с мытарством души после смерти и т. п.).

3) С каких лет девушки сочли «Ивана» женихом, т. е. таким «малъии», которого можно пустить на вечеринки, или в «круг», которого можно «любить» ? Это зависит вообще от внешнего вида, роста «малого». Иногда рослого и видного 16-летнего мальчика считают уже вполне «женихом», который может любить, дарить девок, а иногда и 18-летнего, мало развитого «малого» не принимают в «круги». Над маленьким ростом вообще принято смеяться. У всякого маленького мужика или бабы уж непременно есть прозвище: «пичуга», «гусек», «фунтик», «зверек» и т. д. «Маленькая собачка, по век щенок», — смеются девушки над маленьким, неказистым парнем.

4) Времяпрепровождение «Ивана»-жениха: а) когда обыкновенно «малый» сходится с женщиной; б) как это случается и как на это смотрит сам «малый» и вообще крестьяне (мужчины и женщины); в) существует ли разврат; г) чем «малый» прельщает девушку и чем она его; д) улица, вечеринки. На каких основаниях устраиваются «вечеринки»; е) что там собственно делается; ж) чем дарит «малый» девушку, которую любит; з) представления «малого» о женской красоте; и что «Иван» делает с товарищами; и) пьет ли и как пьет? Когда попробовал в первый раз водку? Ради чего пьет он; к) игры и удальство «малых». Гульба «годных».

Прежде еще чаще встречались целомудренные «малые» и девушки, а теперь целомудренного «малого» уже не найти, да и девушек таких совсем мало. В 16 — 17 лет «малый» обыкновенно уже сходится с женщиной. Случается это при обыкновенных условиях во время весенних и летних «улиц» или на «вечеринках». С воскресенья на «красной горке» девки выходят в первый раз на улицу для песен и «кругов», и с этого дня вплоть до зимы бывает по всем праздникам и даже иногда по будням на деревне «улица». Водят «круги», в которых «ходят малые», выбирая девушек и целуя их, пляшут под звуки «жалейки» и гармоники. Танцуют иногда «по-дамски», т. е. «кад-рель», и наконец, когда все старшие уже улягутся спать, кто хочет уходит в «конопи», в кусты, за риги, в солому, и там уже дело доходит до связей. Приблизительно то же самое и на вечеринках: можно уйти в ригу, в сарай. Старшие, разумеется, нередко ругают и бьют дочерей за такие связи; «малым» же ничего за это не достается. «Малый», разумеется, смотрит на внебрачную связь гораздо легче, чем девушка. Очень нередки случаи, что бросают ту, «которую любили». Но очень часто внебрачные связи кончаются браком. В тех селах, где еще крепко держатся обычаи «женить сыновей» и «выдавать дочерей замуж», а не давать им самим жениться — молодые люди нарочно сходятся, чтобы закрепить свое намерение жениться. Отец и мать легче соглашаются на выбор своего сына, если он скажет им, что между ним и его избранницей есть уже «грех». (Верность до гробовой доски и до сырой земли.) Когда «малый» сходится с девушкой, он ее, понятно, уверяет, что возьмет за себя замуж. Изредка почти сразу говорит девушке: «Хочу люблю, хочу нет», но это уже обыкновенно продукт городской жизни (московской). Девушка же большею частью надеется выйти замуж за того, с кем сходится. Если «малый» сосватал себе невесту, были уже «смотрины» и «вино выпито», то даже старшие смотрят совсем снисходительно на то, когда жених и невеста сходятся между собою до брака. Последнее время это даже стало входить почти в обычай. Если «малый» живет в батраках, то сходится с женщиной еще легче и в таких случаях обыкновенно с женщиной замужней. Если он живет в батраках у мужика, то — с которой-нибудь из женщин — членов семьи, а если у помещика, то — с какой-нибудь «стряпухой» (на рабочих), скотницей и т. п. Стряпухи на рабочих обыкновенно даже пользуются славой «гулящих». Я знала одну бабу лет 30, жившую в стряпухах (муж ее был в отхожем промысле), которая заведомо была в связи с 8 рабочими зараз. Это, разумеется, может произойти только «на барских хлебах» (в возрасте, начиная от 16 и до 40 лет). И все ее любовники отлично знали, что их восемь. Иногда они, разговаривая (очень мирно) между собою, решали, что нужно общими силами проучить бабенку («отдуть ее хорошенько»), но этого не случалось — верно, она умела каждого умаслить... Профессионального разврата не существует, но очень легко купить всякую бабу деньгами и подарком. Одна баба очень наивно признавалась: «Прижила себе на горе сына и всего-то за пустяк — за десяток яблоков!» Бабы и девки очень любят ходить за яблоками в сады к съемщикам. Яблоки покупаются или, лучше сказать, меняются на яйца, а иногда на самоё себя... Нынешним летом был такой случай, что 20-летний караульный яблоневого сада изнасиловал 13-летнюю девочку — и мать этой девочки (очень, правда, бедная) помирилась с обидчиком за 3 руб. Дня два или три после того «кричала» эта бедная девочка, и такой испуганный, забитый вид сделался у нее! Свидетельницами изнасилования были такие же 13-летние девочки, вошедшие в шалаш караульного в тот самый момент, когда он совершал насилие, зажимая девочке одной рукою рот... Девочка потом рассказывала, что когда малый собирался сделать над ней насилие, то говорил ей: «Не бойся, ты ведь не затяжелеешь, тяжелеют только одни бабы», а когда она хотела кричать, то говорил: «Не кричи, девочка, я тебе рубль дам».

Иногда весною до рабочей поры несколько баб и девок из одной деревни «подымаются» идти на богомолье в Воронеж или к «Сергию-Троице». Родители и мужья очень хорошо знают, что такое это богомолье, но несколько сговорившихся между собою баб и девок представляют собою силу, против которой трудно бороться. Идут, заночевывая Христовым именем по разным деревням, и чего, чего тут ни бывает. Один деревенский житель очень справедливо окрестил это богомолье «служением чернобогу». Бывает часто и вытравление плода. Жена одного из помещиков помогала иногда бабам при трудных родах, давая им пить настой казацкого можжевельника, который (Iuniperus sabina) рос у нее в саду в достаточном количестве. С тех пор как на деревне прознали про свойство этого растения, чьи-то «невидимые руки» (по выражению помещика) постоянно обрывают у него все кусты можжевельника (по ночам) и очевидно для целей вытравления, потому что родильницам помещик никогда не отказывает в настое из этого растения. Случаи убийства новорожденных незаконных младенцев очень нередки. Родит баба или девка где-нибудь в клети одна, затем придушит маленького руками и бросит его либо в воду (с камнем на шее), либо в густой конопле, или на дворе, или где-нибудь в свином катухе зароет. Родила раз баба (вдова) под самое Светлое Воскресенье, когда все были в церкви, и задушила ребенка. «Всё равно околел бы с голоду» (у нее было 6 детей, кроме этого ребенка), после чего скорее спрятала его в свой сундук и заперла на ключ, так как ждала, что вот-вот вернутся все из церкви. Всё Светлое Воскресенье пролежала, говоря, что ей «шибко неможется». Ночью, когда все улеглись спать, она взяла ведро (будто за водой идти), зашла с ним в клеть, вынула из сундука ребенка и положила его в ведро — и на пруд поскорее. В пруду она закинула ребенка (с камнем на шее) в воду и вернулась как ни в чем не бывало с ведром воды домой. Наутро она ушла из дому и нанялась где-то в стряпухи. Ребенка нашли в пруду так через месяц, когда пруд стал усыхать, и баба попалась. Попалась раз и девка, когда собака вытащила из конопли брошенного ею туда задушенного ребенка. В Мураевне (большое село) почти каждый год находят одного, а то и двух мертвых младенцев. Но редко дознаются, чьи они. Нынче свиньи выкопали у погоста посиневшего мертвого новорожденного: видно было, что ребенок только что закопан в землю. Дело осталось «без последствий». Крестьяне не любят дознаний и уголовщины и если даже что и знают, то помалкивают. Так же смотрит на это дело и священник. «Случился грех, а с кем — Бог его знает. Чужая душа — потемки, разве дознаешься... Мало ли их, девок, гуляют». Иногда отправляют незаконных детей в Москву в воспитательный дом. В Мураевне есть даже такая баба, которая за некоторое вознаграждение отвозит в воспитательный «гулевых детей». К одному бездетному помещику пришла раз баба с предложением, не купит ли он ее ребенка: «Слыхала я, что тебе дитё нужно, ну, думаю, и толкнусь, може, и купишь. Он у меня гулевой, а муж скоро прйде...»

Что способствует легкости нравов теперь сравнительно со стариною?

Во-первых, заработки на стороне. Затем, пожалуй, большее общение с другими деревнями. Прежде жизнь всякой деревни шла в ней самой. Деревня работала на своего владельца и из этих рамок не выходила. А теперь крестьяне самых различных деревень встречаются на общей поденной работе у помещиков. Всякая девушка может пойти на поденную куда ей угодно и таким образом уйти от надзора своей родины. Одновременно завелся обычай, которого не было прежде: парни ходят в хороводы в те деревни, куда только им вздумается. Так же свободно приходят на деревню и батраки из соседних помещичьих усадеб: они тоже пришлый элемент в крестьянской «улице». Такие парни, разумеется, могут совершенно безнаказанно ухаживать за чужими девушками, и им трудно наступить на хвост, так как они издалека. Да если и баба какая слюбится с барским батраком, который сегодня здесь, а завтра уж будет далеко, то это для нее безопаснее в смысле пересудов, чем если бы она была в связи с кем-нибудь из своих, деревенских. Легкость нравов способствует и отлучке мужей на заработки. Он себе там заводит «мамзелей», а жена может завести любовника и дома. Если она бездетная, то в отсутствие мужа нередко нанимается в кухарки на работников в помещичью усадьбу. А если у нее ребенок, то она целыми неделями гостит у своей «мамушки», которая уж, конечно, во всех обстоятельствах «прикроет» свою дочку. Поговорка: «Игры да прятки привели девку к Ваньке» (Ванявке).

По моим наблюдениям, наибольшим успехом у девок пользуются те «малью», которые «чисто ходят», т. е. имеют жилетку, пиджак, сапоги бутылками и хороший картуз; действует также на девок уменье играть на гармонике, некоторые словца «вежливые или игривые» (теперь уже у нас каждую девку называют на улице «барышней»), пожалуй, некоторая ловкость. В прежние времена костюм парней не имел такого значения, как теперь: прежде любили «кудрявых да румяных, да веселых», не глядя на то, что они обуты в лапти. Девок на «улице» любят непременно веселых, таких, которые умеют плясать и за словом в карман не полезут. По мнению одного помещика, чем неприличнее ведет себя девица «в кругу», тем больше успеха она имеет. Теперь, впрочем, всякая девушка имеет своего «малого», «кого любит» или «с кем стоит», — его она и поджидает в хороводе. Он ее «выбирает», он и «дарит ее» то бумажным платком, то дешевым кольцом или серьгами, то куском розового мыла или «духовитого мыла», то гостинцами — подсолнухами, жамками, рожками. Девки тоже иногда дарят парней гостинцами (обыкновенно, когда «провожают» их после окончания «улицы») или шьют им из разных тряпочек «кисеты» для табаку. Замечательная черточка: бабы и девушки «провожают», а не наоборот: «малый» даже до порога избы не проводит свою девушку, а девушки провожают и своих «малых», и женихов. Так и в песнях поется. В отношениях между «малыми» и девками еще не совсем утратилось прежнее крестьянское представление, что за всякий подарок следует «отдаривать», и не всё еще сведено к деньгам, как плате за любовь. Есть еще какое-то подобие любви: девушка рубашку сошьет тому, кого любит, если он не попросит, а «малый» с удовольствием увидит на девушке платочек или кольцо, им подаренное, и т. п. Вообще, девушке, которую он любит, парень и подарком, и словом, и поцелуем выражает свою любовь, а на жену свою, даже вскоре после свадьбы, всякий мужик уже смотрит как на свою благоприобретенную собственность, которую нет никакой причины ласкать или целовать, а тем более «дарить». Уж и то хорошо, если молодой муж не бьет свою

22 А се грехи злые, смертные Кн I 673 жену и не дает своим семейским на первых порах наваливать на нее слишком много работы. Девушка далеко не всегда требует денег. Зато уж всякая женщина (за очень редкими исключениями) потребует денег за то, что отдалась (а то так еще вперед возьмет); «задаром» женщины не «грешат» — разве уж какие-нибудь очень робкие, забитые вдовы. Некоторые вдовушки, впрочем, очень хорошо устраиваются. У нас на деревне одна вдова взяла к себе зятя в дом (выдала за него замуж 18-летнюю глуповатую, забитую свою дочь) и живет с этим зятем наравне с дочерью. Когда зять напивается пьян — бывают, разумеется, и побоища в этом m£nage en trois [«треугольнике», жизни втроем], но всё кончается благополучно, и «Сашке-Гу-сихе» гораздо лучше живется за зятем, чем жилось за слабым, больным мужем. Ей многие бабы завидуют.

«На улицу» собираются девки со всей деревни и отчасти молодые бабы, особенно такие, у которых мужья в отсутствии. Нарядятся и выйдут на выгон (в некотором отдалении от «порядка»). Бывает это обыкновенно уже в сумерки. Начинают с какой-нибудь протяжной или круговой песни. Приходят не только свои, деревенские, но и из других деревень. А если поблизости деревни находится барский двор, то барские батраки одними из первых являются на «улицу» вместе со стряпухами, скотницами и т. п. Являются с гармошками или дудками, под звуки которых попозднее, уже разгулявшись, пляшут. Чем лишёе пляшет баба или девка, тем больше она «приговаривает» («Мой муж черноус, я его не боюсь», «Горе, горе, муж Григорий, хоть бы худенький, да Иван»; «Я милого недолюбливала, целовала, приголубливала» и т. п. до бесконечности). Бабы, так те, ко всеобщему увеселению и удовлетворению, такие присказки иной раз «выговаривают», что слушать стыдно. Чем дальше в ночь, тем меньше становится «круг». Под звуки гармошки пляшет какой-нибудь один, а то и два «зарядившихся» в потайном шинке «малых», а остальные «с теми, кого любят» расходятся по коноплям, кустам, за риги... (Очень скоро прерываются крестьянские романы — коли деревенская девушка сойдется с барским батраком: господа норовят брать батраков издалека, верст из-за 15 — 30, и всякий роман должен кончиться вместе со сроком парня у помещика...) Девки и бабы никогда не ходят в чужие деревни на «улицы». Гуляют, т. е. продолжается «улица», иногда часов до 2-х утра, и это в рабочую пору. Поспят часик-другой, а потом и в поле. На днях я услышала песню, которая поразила меня тем, что в нескольких словах очерчивает всё то, что я записывала на основании наблюдений и расспросов. Привожу эту песню как очень характерную для нравов. Она плясовая, играют ее на «улице»:

Вы не ждите, девки, время —

Гуляйте теперя,

Осень замуж отдадут,

Такой воли не дадут.

Навалится муж негодный,

Буде измываться.

Стане, буде измываться,

Всё мною поношаться.

Не тибё ли, щеголь Ваня,

Я тибё любила,

Окол печи в рогачах Ваню хоронила,

Чтобы батюшка не знал,

По чуланам не искал.

Ходил, шуркал по чуланам,

Нашел окол печи,

Около печи, в рогачах Ухватил за плечи.

Детинушка стосковался —

Некого любить:

Жену мужнюю любить —

Надо золотом дарить,

А солдатку-то любить —

Солдатке живой не быть,

Красну девицу любить —

Надо щегольно ходить.

«Вечорки», «вечеринки» происходят так: девушки сговариваются с какой-нибудь вдовой или одинокой солдаткой, и та за освещение (1 или 2 фунта керосину) пускает их в свою избу. В «вечорках» участвуют девушки, солдатки и женщины, у которых мужья в отсутствии. К слову, бабы (особенно однолетки) всю жизнь называют друг дружку «девушка», а мужики — «малый». «Я, девушка, говорю ему...», «Эх, малый, какая эта угощенья». И «девушка» и «малый» оказываются бабой и мужиком лет по 50. Каждой вечеринкой заведует «староста». В «старостах ходит» либо который-нибудь из ребят, либо какая-нибудь вдова или солдатка. «Малые» приносят с собою водку, гостинцы (жамки, подсолнухи, яблоки, леденцы, баранки) и угощают девушек и хозяйку избы. Девушки приходят первые и заигрывают песню, а затем уже являются ребята. Поют песни, пьют, едят, пляшут, играют в карты (дурачки) и в игры: «монахи», «суседи», «казачкй» и т. п. Все эти игры сводятся к поцелуям — например, «суседи»: «староста» размещает мужчин и женщин на лавке попарно по своему усмотрению, затем подходит к каждой паре и спрашивает у «малого» и у девки, «в согласье ли он» или она со своим «суседом» или «су сед кой». Если, положим, девушке не нравится ее «сусед», она может потребовать себе в «суседи» другого «малого». Тогда староста говорит: «Ну, теперь вы в согласии, так уберите мне две нивы ржи» или: «...отмерьте мне 10 аршин тесьмы» (означает два или десять поцелуев); «монахи»: один из парней (а за ним другой и третий, и все по очереди) уходит в сени, а затем стучится в дверь избы. Староста открывает ему дверь: «Игумен, игумен, дай-ка мне монашку». — «Каку тебе монашку?» Парень шепчет старосте на ухо, какую ему девушку надобно. Тот подводит ему, и в сенях за закрытыми дверями молодые люди целуются (и т. п.).

Иногда вся вечеринка кончается буйством разгулявшихся ребят; бьют окна, горшки, посуду — вступают в драку друг с другом. Достается иногда и хозяйке избы.

Представления о красоте очень примитивны. Женщины в нашей местности, безусловно, красивы, рослы и лет в 15 — 16 недурно сложены (после 16-ти фигуры у них портятся благодаря тяжелой работе). Чем раньше девушка выходит замуж, тем скорее она приобретает отцветший, изможденный вид. Наиболее распространенный тип — это очень правильные лица с темно-серыми (иногда удивительно красивыми) глазами, темными бровями и ресницами и темными волосами. Кожа смугловатая. Настоящие блондинки чрезвычайно редки. Чаще попадаются черноволосые, черноглазые женщины. Но самые красивые женщины не считаются среди крестьян таковыми. Вообще при выборе невесты или любовницы крестьянский вкус совсем не сходится с нашим. Нам нравятся строгие или чистые линии и очертания, а всякий мужик предпочтет дебелую, расплывшуюся девку или бабу. Надо, впрочем, сказать, что в выборе жены или любовницы случайность у крестьян играет гораздо большую роль, чем самый вкус, которого иногда, в сущности, и нет вовсе: удивительно неприхотливы некоторые «малые» и мужики. Не любят бледных (без румянца). Недолюбливают также «сурьезных» лиц: «дюковатая», «смотрит дюком», «угрюмая». Надо, чтобы женское лицо было открытым, веселым. Очень любят черные брови. У «малого» девки очень любят кудрявые волосы и тоже черные брови. Высокий рост («большой малый», «большая девка») очень ценится. «Тушная девка», «здоровая девка», «чернобровая», «румяная», «веселые глаза» — всё это комплименты девке.

Щечки алы, брови черны, Развеселые глаза —

Д’уж и где же красота эта взята?

У Иванушки на головушке Вились кудряшки, завив али ся.

«Малые», пожившие в городе, нисколько не требовательнее тех, которые города не видали. Часто даже наоборот.

В одной деревне (очень глухой) был такой случаи: выдали родители замуж беременную девушку, чтобы скрыть ее грех. Когда родился ребенок, то вся семья мужа ополчилась на него (ребенка). Сам муж был смирный, «с простинкой» и не попрекал жену ее девичьим грехом, но родные не давали ей проходу и в конце концов заявили: «Чтобы ублюдка твоего, щенка паршивого, не было бы. Умори его». Требование это было так настойчиво (бедную женщину бил ее свекор, свекровь тоже не давала ей свободно вздохнуть), что молодуха исполнила его: «наскребла» спичечных головок в соску и ребенок умер. Преступница попала под суд, но была оправдана. С «распутевыми» девками или бабами чинится иногда расправа. «Распутевой» называется такая девка или баба, у которой несколько любовников. Такие любовники сговариваются иногда поучить свою любовницу и, если она девка, мажут ей ворота дегтем, а если она баба — бьют ее; побьют ее, затем подымут ей рубашку на голову, свяжут ее так, что голова женщины находится как бы в мешке, а до пояса она голая, и пустят так по деревне. Девка, у которой один любовник, уже не считается по нынешним временам «распутевой», и ей ворота дегтем не мажут. На одной ярмарке я видела такую сцену. Шла баба (вдова) со своим пьяным любовником. Любовник этот (барский батрак), разумеется, пилил на гармонике. Она сама была выпивши и направлялась опять к кабаку, чтобы пить. В это время к ней подскочила ее 13-летняя дочь и стала ее упрекать, зачем она деньги в кабак тащит — себя срамит. За это пьяный любовник так отдул несчастную девочку, что смотреть было жалко, и хоть бы кто-нибудь из мужиков вступился за девчонку. Только бабы подняли крик...

Что касается до выпивки и вина, то на них, разумеется, все падки. Одна свадьба сколько вина съедает! Я сама видела, как на свадьбах подпаивали 9 — 10-летних девочек и заставляли таким способом их плясать ко всеобщей потехе. Говорят, что подпаивают «для потехи» и мальчиков. «Малые» в большинстве случаев начинают пить из удальства. Есть случаи, когда от молодых «Иванов» обычаем требуется пьянство. Это бывает перед призывом. «Малые», которые должны поздней осенью ехать в воинское присутствие, называются «годными». С окончания рабочей поры вплоть до своей явки в город «малый» должен гулять. На эту гульбу родители выдают ему деньги, когда у него уже своих не хватает. Все «годные» одной деревни гуляют гурьбой, вместе. «Малому» «бесчестно», если он отстанет от товарищей, и, чтобы этого не случилось, он ставит ребром последнюю свою и родительскую копейку. «Гуляют» и в трактире, и на улицах, и, надо сказать, безобразят ужасно. У каждого «годного» должна быть непременно гармошка, на которой он и пилит иногда целую ночь напролет вплоть до солнечного всхода. «Годные» с такой музыкой да еще с пьяными песнями бродят всей толпой по селу, выбивают стекла в окнах, позволяют себе все самые неприличные шутки — и это им прощается. «Что это за скандал на улице?» — «Да годные гуляют...» И это слово («годные») всё объясняет и оправдывает. «Годные» очень часто ухитряются играть в орлянку («в орел»), хотя эта игра у нас преследуется властями. Легче всего, конечно, всякому «малому» напиться в первый раз в годовой праздник. У нас годовой праздник — Михайлов день, и в этот день весь приход поголовно пьян. В урожайные годы «гуляют» целую неделю, а в неурожайные все-таки ухитряются попьянствовать денька три. Основательно также пьют на Масленицу. В эту неделю все ездят к своим родным в гости, катаются. Весной тонут в оврагах — «в полую воду закупался», попадают под возы — опрокинется воз на пьяного мужика, тут ему и конец. На Рождество и Пасху пьют значительно меньше. «Малый» может впервые напиться пьяным и во время «улицы». В каждой уж деревне непременно есть потайной шинок, содержимый какой-нибудь вдовой, и который бойко торгует во время «улицы». Пьют «шкаликами». «Выпил шкалик». При умеренной выпивке выпивают по два-три шкалика сразу. Шкалик — средней величины стаканчик. Мужики, по их словам, пьют иногда, «чтобы горе забыть», «чтобы забота с плеч». Собственно водка уже делается для них нередко потребностью. При сходах постоянно «спивают с кого-нибудь». Мужик считает угощение (в гостях) хорошим только тогда, когда там было достаточно водки. «Пусть лучше водка будет да сухая корка, нежели там блины да курятина, да жамки, да без водки». Всякий мужик, разумеется, охотнее пьет в гостях или шинке, чем дома. При существовании потайного шинка в деревне, дома совсем не пьют (за исключением свадеб и кресгиль-ных обедов). Пьют при первом помоле «новинки» у мельника. Мельник всегда держит у себя водку. За водку ему, разумеется, платят зерном. Общее пьянство бывает еще при работах у землевладельца «за угощение» (работы эти по большей части — лйбо покос, либо извоз в город). При таких случаях нередки страшные драки и увечья или даже убийства друг друга косою. Пьют в городе, когда продадут там овес. Нечего уж говорить, что солдатство приучает к пьянству. Иногда, когда в компании пастухов (т. е. стерегущих лошадей) окажется два-три «малых» побольше (лет 16—17), они подучают младших, воспользовавшись отсутствием их родителей, украсть у них водки — которая затем выпивается сообща. В такой выпивке участвуют 10 — 12-летние мальчуганы.

5) Встает мужик в рабочую пору¹⁶²⁴ очень рано. Молится: «Господи Иисусе Христе, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа — аминь» (поклон в землю). А иногда идет прямо на работу и только по дороге крестится. Вечером же перед сном «и Богу молится, и спать валится». Спит часа два-три. Натощак идет в поле и косит (как только начнет заниматься заря). Иногда косят хлеб в месячные ночи, чтобы он не слишком осыпйлся («с росой, да с холодком»). К 7 — 8-ми часам мужик возвращается домой и завтракает (картошка, хлеб). В рабочую пору мужики охотно пьют водку (для подкрепления) за завтраком, обедом и ужином (по шкалику, по два). Если в деревне есть шинок, то, позавтракавши и направляясь в поле, мужик туда заходит и там выпивает свой шкалик. После завтрака мужик опять в поле — до обеда (12 часов дня). «В обеде» он ест щи, кашу или опять-таки картошку и хлеб. Щи, разумеется, без говядины — с одной капустой. Иногда их забеливают сметаной или просто сливками. Картошку крошат в квас, прибавляют туда лук. Каша — пшенная, либо на молоке (жидкая «кулеш»), либо крутая (тогда ее едят с «конопным»¹⁶²⁵ маслом). После обеда мужик отдыхает, затем опять в поле, причем берет с собою хлеба, чтобы «полудновать» (часа в 3 — 4 — 5). К темноте возвращается домой, где приблизительно в 9 часов вечера ужинает.

Ужин — тот же разогретый обед. Иногда похлебают снятого молока. В праздник мужик спит дольше, так, чтобы встать только перед обедней. (В рабочую пору, впрочем, когда жарко и надо торопиться уборкой хлеба, чтобы он не осыпался, мужик работает и по воскресеньям.) К началу обедни он поспевает в село. Иногда еще до начала обедни поспевает завернуть в шинок и «пропустить» шкалик, другой. Не думаю, чтобы он думал о службе и о Боге в церкви — слишком много других забот, особенно в рабочую пору. Он побаивается немного попа, который любит говорить проповеди и в церкви обличать своих прихожан в лени и нерадении к Божьему храму (иногда прямо указывая на нерадивых прихожан и припоминая разные их грешки). По окончании службы «тверезые» (т. е. трезвые. — Ред.) мужики идут домой, а многие направляются в шинок, где напиваются пьяны (все «гуртом»). Более трезвые мужики обедают дома, потом отдыхают и затем до вечера «сидят так», разговаривая о своих делах друг с другом, об уборке хлеба и тому подобном. Впрочем, и у себя дома, в своей деревне есть где напиться, так что редко кто не выпьет в праздник. Вечером жены ощущают на своих спинах и боках вино, выпитое мужем, и затем всё успокаивается. Наутро, конечно, голова болит. А зимою мужик встает часов в 6. Задает корм скотине. Иногда молотит. Плетет лапти на всю семью, а остальное время лежит на боку и спит. Блины, убоина¹, драче-на², пышки, соломата³, калинник⁴, оладьи, щи с солониной — все эти кушанья фигурируют на крестьянском столе только в годовой праздник, на свадьбе или на крестильном обеде.

6) Как делаются предложения девушкам,?

После нескольких встреч во время хороводов, вечеринок, игр, оставшись наедине с нравящейся ему девушкой, парень спрашивает: «Пойдешь за меня замуж?» Редкая девушка на это не ответит сначала: «Вот еще что вздумал!» Причем еще и смеяться начнет, закрываясь платочком или отворачиваясь от парня. Иная похвастает, что ее туда-то сватают и т. п.

«Нет, — ты не вертись, а скажи путем — идешь за меня замуж аль нет? Коли идешь — я за тобой сватов пришлю» и т. д.

В конце-концов девушка тихо отвечает: «Иду» (если парень нравится ей).

«Ну, то-то! Так-то ты мне понравилась, Аннушка, — тебя буду, значит, сватать и боле никого!» Может следовать за этим поцелуй, от которого Аннушка будет, конечно, отбиваться, и т. п.

Происходит это всё за каким-нибудь углом двора или за ригой, или в скирдах. Условливаются, когда прислать сватов.

Если парень и девушка уже в связи, то дело происходит несколько иначе. После свидания (настоящего) где-нибудь в коноплях или в скирдах «малый» говорит:

— Что ж, Матрена, аль посватать тебя! Думаю, тебя и дома с радостью примут, — неплохая ты девка ведь!

Матрена. Знамо хорошо бы венец принять: как-никак, а грех так-то! Не поблюла я себя, не пожалела для тебя, — а ка-ково-то мне? Ты же меня улещал, что замуж возьмешь... Ежели затяжелеешь, что тогда, что тут делать? Прямо камень на шею да в реку! (Слезы на глазах.)

«Малый». Ну, ну, не рюмь [т. е. не плачь. — Ред.], — непгго я от тебя отказываюсь? Поговорю с отцом, с матерью и сватов за тобой пришлю!

Матрена. Мотри же, Ваня, я в надежде буду! (и т. д.)

Улещают:

Гумно, омет соломы, под ним в примятом местечке парень и девушка. Парень хочет обнять девушку.

Матрена. Ну тебя. Не тронь, отстань, закричу я!

«Иван». Глупая, да непгго я тебе что плохое сделаю... (Волнуясь и хватая Матрену за подол.) Матренушка, дай поиграть, матушка, — честью тебя прошу! (Все более и более волнуясь.) Полушалок я тебе во какой куплю, сватать тебя буду. Жив не буду, коли замуж тебя не возьму!

Матрена (делая попытку вырвать свой подол, почти хнычет). Ну ты, уйди прочь, отстань, не греши!

«Иван». Да какой же грех, коли мы венцом прикроем? (Обнимает Матрену окончательно.)

Матрена. Стра-ашно!

7) Чем руководятся женихи и невесты, вступая в связь раньше брака? Какие прелюдии для этого требуются?

Руководятся только тем, что «вино выпито», жених и невеста уже благословлены образами на сговоре — сделан уже расход на сговор, и, следовательно, дело почти наверное не разойдется. При таких условиях девке не страшно отдаваться своему нареченному, если к тому расположит какое-нибудь поздно закончившееся игрище, теплая ночь или удобная минута, когда можно скользнуть в свою ригу или хатку...

Когда случается, что жених отказался от невесты после сговора или невеста от жениха (чаще отказываются невесты, так как они чаще еще идут замуж по благоусмотрению родителей и в последнюю минуту устрашаются), то отказавшаяся сторона по иску обиженной стороны выплачивает штраф. Размер этого штрафа колеблется от 10 до 25 руб. и утверждается мирским приговором.

8) Только ли потому обидно выйти за старого, что он скоро помрет, или тут инстинктивный подбор? Отчего не любят рыжих?

Бог знает. Вероятно, это только одна из причин, а другая кроется в какой-то дальней традиции, по которой муж и жена должны быть «ровнями». Мне кажется, что это что-то очень древнее, до корней которого и добраться трудно! Может быть, когда-нибудь тут играл роль и инстинктивный, темный подбор. Мы не знаем ведь, в каких условиях жили «предки» в доисторический период. Во всяком случае, у нас еще до сих пор невесты кровно обижаются на «старого» (лет на 6 — 8 старше) жениха, плачут и убиваются, если по родительскому усмотрению им надлежит выйти за такового, а подруги над ними смеются. Между тем какой-нибудь 18 — 20-летний «малый» и не думает обижаться, что будущая его подруга жизни на два, а то и на четыре года старше его. Это уж даже и не ровни выходят. Нынешней осенью я опять могу назвать два брака (только два брака и было всего в нашей округе), когда «малые» 18 и 20 лет женились на 20 и на 26-летних девках... Эти черточки, конечно, относятся до таких «малых» и девок, которые не жили или мало жили в городе. Что касается до втянувшихся в городскую жизнь «Иванов», то, может быть, у них развился другой взгляд.

Относительно осколков старины известно, что сохраняется до сих пор немало совершенно доисторического: жива еще песня о том, как невеста велела своим братьям зарезать своего жениха (возлюбленная — милого) и устроила пир, напекла из его тела пирогов, накурила из его мозгу вина, и т. п.

Живо еще опахивание деревень от мора, просят прощения у матери сырой земли и т. д. и т. д. Вероятно, и рыжих не любят потому, что им приписывали в старину какие-нибудь особые, неудобные для домашнего обихода свойства. Из расспросов я могла вывести заключение, что их считают втайне коварными и злыми. Всё это, во всяком случае, дебри старины!

9) Что делает «Иван» в первые дни и время после женитьбы? Его жизнь в семье в это время. Отношение семейных к нему и жене в это время. Пользуются ли молодые в это время какими-нибудь поблажками в работе> в спанье, в пище и пр. ? Отношение «Ивана» к жене в первые дни. Интимные разговоры.

«До трех дней» молодожен — «князь молодой». Всё семейство с ним помягче. «Если не ради него, то ради молодой ув&-га делается» [т. е. уважение. — Ред.]. «Садитесь, мол, молодые, вы там уж старики как хотите, а это у нас молодые!» Поблажка бывает только на три дня гулянья (в спанье и еде, например), а после работают, как и другие. Даже говорят молодому: «Ты был молодым, а теперь уж старик стал, женой обвязался, ну и работай». С молодой бывают помягче, так как она вступила в новую семью, которая на первых порах ее побалывает, «кормят получше». Таким образом, поблажка состоит в прикармливании будущей работницы, в трех днях гульбы и в месте спанья: молодым разрешается спать вне избы, пока тепло: в риге, в кладовушке.

«Я, грешница, — говорит одна баба, недавно женившая своего сына, — послушала потихоньку, что они промеж себя в первую ночь шепчут. Наигрались уж знать, — тихо лежат, я уж думала спят, а потом Ьдруг Ванька и говорит: “Акуль!” — “Чево?” — “А ведь не чаял я, что ты за меня замуж пойдешь!” — “Что так?” — “Да вывели тебя на смотренках, хорошая ты такая! Румяная да чистая, а я корявый да косой... Так я и думал, откажешься ты”. Вздохнула это все-таки она и говорит: “А вот и вышла... Что ж, может, ты лучше меня жалеть станешь за мое хорошство?”

Посмеялась я. Смирная она у меня бабенка. Думается, лучше и не надо... Разумеется, Ванька мой нехорош с лица, хоть и свое детище, да уж скажу правду, и старенек по такой (ему 22 года) бабенке: он уж от призыва отошел, а ей всего семнадцать годков. Да только сирота она, бедность... Ничего при ней нет, что и было, то прошлый год погорело, в одних рубашках они с матерью повыскакали, да и живут по фатерам с той поры. А мы, слава Богу, свой хлеб едим! И, нечего сказать, смирный мой Ванюшка, да и работник...»

В первые дни после свадьбы молодая разбирает в разговорах с мужем его семью, расспрашивает о всех отдельных членах ее, иногда она опасается за будущее, и т. п. Обсуждает «порядки» в доме своего мужа. Если жена нравится своему молодому мужу, то он, разумеется, ее успокаивает, старается ей объяснить как и что, как нужно «обойтись» со свекром и свекровью и т. д.

Из разговора двух баб:

— Слыхала, барский табунщик Илья женился?

— Врешь!

— Ничего не вру. И девку какую хорошую взял: из Сергевки!

— Да он ведь Настасью сватал?

— Мало что: сватал, да она за него не пошла. «Не пойду, — говорит, — за пьяницу». Вчерась приходил к барину за расчетом:. «Поздравьте, — говорит, — меня: я женился!» А сам плачет и кулаком слезы утирает. Очинно уж он Настьку полюбил,

об ней стосковался. От барина пошел, встретились они с На-стькой на гумне, разговорились. Парню жалко девки, девке жалко парня! Плачут и целуются.

— Грехи-и!

— Так-то и говорится недаром: поиграть одно дело, а замуж выйтить другое!

10) Процент незаконных рождений и убийств. Процент смертности детей и когда он бывает наивысшим (отчего).

Процент незаконных рождений у незамужних, в сущности, очень невелик в сравнении с «нечестными» девушками.

В большом селе Б. (около 1200 душ) один или два и даже три раза в год такой скандал с девушками случается. Таких детей отправляют в Москву, но случаются и убийства. Так, в течение последних 4 лет было 2 заведомых детоубийства в этом селе и его приходе, когда матери попали под суд. (Приговорены были к нескольким месяцам ареста.)

На деле убийств, конечно, больше. Надо принимать во внимание и незаконных детей солдаток или просто замужних женщин. Незаконность таких детей часто известна только самой семье, и в недрах семьи легко могут происходить такие убийства детей, которые невозможно вывести на свежую воду. Мне всегда подозрительны «засыпания» детей: так легко нарочно придушить маленького ребенка, навалившись на него, якобы, во сне.

Наивысшая смертность детей бывает летом, Петровками, и особенно в рабочую пору, когда беспризорные дети питаются кое-чем и кое-как, когда они едят и огурцы, и незрелые яблоки, и всякую зеленуху. Главная причина смертности — дизентерия, понос. Что касается до процента смертности, то в большинстве семей умирает более половины всех рожденных детей. Редкая баба не родит 8, а то и 10 — 12 ребят, а из них остается в живых 3 — 4.

11) Подлежат ли убийству гулевые дети или все вообще? Совершается ли убийство под влиянием стыда, страха или экономических соображений? Отношение к детоубийству женщин и особенно мужчин.

Не все, а гулевые — конечно. Хилого, мучащего свою мать ребенка не убьют, хотя жаловаться будут на его существование и ежеминутно призывать смерть на него. Убийство совершается и под влиянием стыда, и страха, и по экономическим соображениям. Девушка, конечно, скорее всего убьет своего ребенка под влиянием стыда. Замужняя женщина, солдатка — под влиянием страха перед мужем и семьей, а вдова, обремененная детьми, — по экономическим соображениям. <...> Старые старухи очень безжалостно и хладнокровно относятся к убийству мешающего и обременительного незаконного «щенка», а молодые, конечно с усилием и «надрывом», убивают своих детей тогда, когда стыд или страх затемняет им соображение или когда невтерпеж от тех мук, которые переносят они и несчастный незаконный малыш. Мужчины, я думаю, по моим наблюдениям, часто просто не знают о таких убийствах — среди их семьи даже, а если и догадываются, то изображают собою: «Моя изба с краю, я ничего не знаю; бабы там чего-то путают, проклятые, ну да Бог с ними — мне-то что». (Так, наверное, рассуждает мужик, отгоняя от себя мысль о том, что именно и к&к делают бабы.)

У Толстого удивительно схвачены крестьянские черточки в таких случаях: наблюдаешь крестьянскую жизнь, присматриваешься к ней — и всё это так, как у него представлено: жестокость старой Матрены, исступление Анисьи... всё это настоящая крестьянская жизнь как она есть на самом деле.

12) Через сколько времени после родов сожительствуют мужья со своими женами? На какую зарю ходит бабка откликать крик «Ивана» ? Что и как поет мать над люлькой, как вообще укачивает детей? Если маленький рождается в августе, то как его няньчат осенью и зимой, выносят ли на двор? Чем вообще отличается зимнее няньчение от летнего?

«По закону» надо бы подходить к жене только после 6 недель, после того как родильница возьмет очистительную молитву. Но это редко бывает. После первого ребенка муж иногда поберегает жену, а уж после второго и третьего, конечно, нет. Если выпьет (под пьяну руку), то довольно часто через неделю уже начинает жить с женой, а нет, так недели через 2 — 3, что уже совсем обыкновенно. Вообще сожительство «Ивана» с женой в тесной связи с его сытостью или голодом, а также с выпивкой вина. Отъевшийся осенью «Иван», да еще после «шкалика», почти всегда неумерен. А «Иван» голодный в рабочую пору, например, собственно не живет с женой. Жену, конечно, не спрашивают о ее желаниях: «Аксинья, иди-ка сюда» — и всё тут. А жена уж по интонации знает, «чего нужно» мужу.

Ходячие колыбельные песенки:

Баю, баюшки, баю,

Баю дитятку мою,

Не ложися на бочок —

Придет серенький волчок,

Он утащит во лесок.

Или:

Баю, бай, баю, бай,

Не ложися ты на край,

Придет серенький волчок.

и т. д.

Баю, баюшки, баю,

Колотушек надаю...

Колотушек двадцать пять —

Будешь лучше, крепче спать.

Или:

Баю, баюшки, баю,

Живет мужик на краю;

Он не скуден, не богат,

У него много ребят,

Все на конничике¹⁶²⁶ сидят,

Все соломинку едят.

Еще боле поражу,

Я ничем не накормлю,

Ничего не подстелю.

Или:

Баю, бай, баю, бай,

Спи, усни, спи, усни,

Угомон тебя возьми...

Раскачивают люльку ногой (в руках — какое-нибудь шитье). Когда заставляют качать люльку маленькую девочку, то случается, что от сильного раскачивания ребенок вылетает из люльки: «Машка, полегче, дура, мотри вывернешь его на землянку!» Обычный окрик на девочек.

Последняя песенка самая обыденная («Баю, бай, спи, усни, угомон тебя возьми...»), сами бабы говорят: «Некогда тут “прибирать” баутки — и без того заботы много. Только и скажешь: “Бай” да “Угомон тебя возьми”. Коли ежели уж дела мало да

об детях раздумаешься, да горе возьмет, на их глядя, тут другой раз зачнешь прибирать, да реко...

Баю, баюшки, баю,

Баю дитятку мою...»

убой

ПРОПИВАНИЕ НЕВЕСТЫ, «СМОТРЁНКИ», СВАДЬБА

Самой средней руки свадьба обходится мужику рублей в пятьдесят. Сватают за сына мать с бабкой или с теткой, или с крестной матерью. Приходят в дом невесты. Здороваются с матерью невесты (которая обыкновенно, уже зная о приходе свах, ждет их в избе). Смотрят на «матицу¹⁶²⁷». «Нам за матицу перейти надо» (означает, что хотят сосватать невесту). — «Что ж, хорошее дело». — «У тебя — дочка, а у нас — сыночек». — «Ну, что ж, в добрый час». — «Мы не шутим». — «И я не шучу. Что ж, я согласна — отца пойти спросить». Идут за мужем. Посоветовавшись с ним в сенях, приводят его к свахам. Повторяется тот же разговор (свахи все время стоят недалеко от дверей избы). «Мы согласны, дочку пойти спросить». Идут за дочерью, которая тем временем уже успела надеть почище сарафан и платок. Спрашивают ее в сенях — желает ли она идти замуж за такого-то. «Как вы, батюшка и матушка, желаете». Приводят девку. Свахи осматривают ее. Родители девки говорят: «Что ж, можно и винца выпить». Выставляют на стол бутылку вина и свой хлеб. Свахи ставят свою бутылку вина и свой хлеб. Девка уходит. Садятся, пьют вино и закусывают, причем условливаются о «поклаже» невесты и о «дарах» невесты жениху. Если мать и отец невесты решили спровадить свах (не отдать дочь), то они запрашивают несоразмерную поклажу. А если свахам не понравилась невеста, то они и вина не пьют: после ухода невесты тотчас же уходят сами, ссылаясь на то, что они еще подумают, посоветуются с домашними и женихом и т. д. После того, как уговорятся о поклаже и дарах и выпьют вино — девушка «пропита». Между свадьбой и «смотрёнка-ми» жених может несколько раз «проведать вечерком невесту». Приносит водку и угощает свою будущую родню. Невесте он приносит гостинца. Невеста каждый раз после того провожает его до какого-нибудь перекрестка. Тут просватанные нередко вступают в связь.

Через несколько времени после того (недели через 1—2) назначаются «смотрёнки». «Сговор». «Запой». Жених, т. е. его родители, заготовляют угощенье (блины, жареная курица, пирог, огурцы или моченые яблоки, жамки, баранки, подсолнухи, водка). Всё это укладывается в сундук и берется с собою. Жених и вся его родня едут к невесте. Входят в избу. Мужчи-

ны вместе с женихом садятся на одну лавку. Поодаль от них на другую лавку садятся женщины (тоже женихова родня). Сундук с угощением ставится около печки. Невеста в это время одевается в лучший свой наряд. Затем ее водит за руку замужняя ее сестра или невестка. Невеста кланяется жениху и его родне, целует всех баб. Жених и родные встают с лавки. Невесту ставят против жениха. Платок на голове невесты завязан так, что лицо ее в тени. Родня жениха осматривает невесту очень внимательно. «А не хромая она у вас?» Сестра или сноха невесты проводят ее по избе. Предлагаются и другие вопросы (о глухоте, например). Затем будущие свекор и свекровь подходят к девушке. «Что ж это она у вас так подвязана? Глаз не видать — не кривая ли она?» Сестра невесты открывает ей лицо. Если невеста бледная, спрашивают, отчего она бледна, не «хворая ли». На следующий после «смотрёнок» день жених иногда приезжает в телеге «катать» невесту с подругами. Он везет их в трактир, где угощает их чаем, жамками, иногда водкой. По дороге девки поют песни, величая жениха и невесту, бьют в косы¹⁶²⁸. Лошадь бывает с бубенчиками и с какими-нибудь тряпицами в гриве. Если невеста понравилась, то мать жениха повязывает ей голову привезенным на этот случай платком, а отец жениха кладет ей на темя какую-ни-будь монету (иногда даже 1 руб.). После этого отец и мать отводят в сторону своего сына, а девушку в другую сторону отводят ее отец и мать. Спрашивают жениха, нравится ли ему невеста, а невесту — нравится ли ей жених. Если нравится, ответ таков: «Вам, батюшка и матушка, нравится и мне тоже». После этого ставят жениха и невесту рядом и благословляют их образом. Сначала отец и мать жениха, затем — отец и мать невесты, затем — крестный отец и крестная мать жениха, и т. д. Жених и невеста кланяются в ноги благословляющим и целуют икону. После этого жених и невеста идут, держась за руки, либо в другую избу (если в крестьянском дворе две избы), либо к соседу. Там уже накрыт стол и всё приготовлено в ожидании их. Во время этого перевода в другую избу жених имеет право пощупать свою невесту, особенно если ему показалось, что у нее какой-нибудь физический недостаток. Тощие невесты на этот случай обыкновенно надевают на себя массу юбок и сарафанов (друг под дружку), чтобы показаться пышными. Если жених убедится, что девушка беременна, то может вернуться к отцу и матери и расстроить свою свадьбу, хотя это редко случается. Некоторые «малые» уже «идут» на «погулявшую девушку» и хорошее приданое, а другие робки и не сумеют хорошо «ощупать» невесту. Так как смотрёнки обыкновенно происходят поздней осенью, да еще под вечер, то в темноте — в сенях или на улице — очень легко это сделать. Жених может и на двор выйти с невестой. Невеста должна уж молчать в таком случае и слушаться. Приходят в избу. Невестин брат сажает жениха и невесту за стол — в передний угол. Приходят девушки, подруги невесты, и садятся вокруг стола. Сначала ставится на стол женихово угощение и вино. Пьют сначала жених и невеста и затем все девушки. Едят. Когда съедено женихово угощение, брат невесты ставит невестино угощение. Пьют и едят тем же порядком. Девушки заигрывают величальные¹⁶²⁹ песни. Пляшут (очень часто все девушки напиваются пьяны). Жених и невеста в это время сидят рядком и едят жамки или щелкают подсолнухи. Им не возбраняется жать друг другу руку и разговаривать между собою. Когда всё угощение кончено и перепеты все песни, жених и невеста опять за руку идут в ту избу, где «выводили» невесту. Тут тоже можно пощупать невесту. Одна баба, женившая своего сына на очень бедной девушке, которая нравилась сыну, всё дразнила сына, что у его жены один палец не целый. (Палец у нее был раздавлен в детстве дверью.) Он ей и ответил: «Что же, матушка, уж как я ее щупал, а не догадался, что пальчик у нее не правый, да и ты сама ничего не приметила, когда Таньку выводили». В этой избе по уходе невесты всё время пируют «сваты», т. е. собственно все старшие. Там жених и невеста опять садятся в передний угол, и старшие пьют за их здоровье и величают их. Затем невеста встает и «дарит сватов»: свекру — рубаху, свекрови — платок, другой родне — поручники¹⁶³⁰. После женихова родня садится на телеги и уезжает, а жених идет домой пешком. Невеста опять рука об руку с ним, провожает его до конца деревни или до ближнего перекрестка. За ними следуют девушки с песнями. Это уже бывает поздно ночью, и если жених не успел пощупать свою невесту раньше во время переходов из избы в избу, то еще и тут может это сделать. В конце деревни все останавливаются. Жених целует невесту и дарит ей гостинцев (жамок, подсолнухов и яблок). Невеста возвращается домой. Поспешно сбрасывает с себя нарядный платок и ударяется головой о лавку с причитаньем — «криком» (так его у нас называют). Ей вторят мать и сестра:

Кормилец мой батюшка,

Родимая моя матушка,

Пропили меня горькую, несчастную,

Пропили на зеленом вине,

Пропили на горелой корочке.

Как мне будет идти во чу ж и люди,

К чужому отцу с матерью.

Чужому отцу с матерью угождать надо,

Угождать надо — всё их слушаться.

После этого все ложатся спать¹⁶³¹.

Накануне свадьбы бывает девичник. Перед вечером в этот же день — днем приезжают отец и мать жениха за дарами невесты жениху. Они от имени жениха привозят невесте фунт мыла и пару серег; девушки, подруги невесты, приходят к ней. Невеста «выставляет» им угощение и водку. Они ее величают. После этого невеста обращается к отцу и к матери (кричит):

Кормилец мой батюшка,

Родимая моя матушка,

Спасибо вам за хлеб, за соль;

Отгостила у вас, отпраздновала —

Последний денечек,

Последний часочек.

После этого она раздевается и самая близкая ее подруга парит ее в печке и моет жениховым мылом. Девушки поют:

Растопися, нова банюшка,

Раскалися, жарка каменка,

Ты рассыпься, мелк-крупен жемчуг,

Не по атласу, не по бархату —

По серебряну блюдечку;

Ты расплачься, Акулинушка,

Перед родным своим батюшкой.

И т. д.

После этого невеста идет за своей лучшей брачной постелью и стелет ее на пол. На эту постель укладываются спать девушки. Сама невеста ложится где-нибудь с краешка — ближе к двери. Утром она просыпается раньше всех подруг и будит их:

Вставайте, милые мои подруженьки,

Вставайте, умывайтесь ключевой водой,

Утирайтесь белым ручником.

Бела заря занимается,

Мои разлучники подымаются,

Подымаются да собираются Разлучить меня с отцом, с матерью И с милыми моими подруженьками.

Девушки встают и идут завтракать к жениху. Затем возвращаются и завтракают у невесты. Всё время величают невесту и жениха и собирают за это подачки деньгами. После этого приступают к «собиранию» невесты. Расплетают ей косу и чешут голову. Она кричит:

Милые мои подруженьки,

Не расплетайте вы мою русу косу,

Не выплетайте вы алу ленту,

Не сымайте с меня девичью красоту,

Не надевайте на меня бабью сухоту —

Девичья красота часовая,

Бабья сухота вековая.

Затем надевают на невесту рубашку, юбки, сарафан, обувают ее и т. д.

Приезжает жених с поезжанами. Отец сажает невесту за стол. Если невеста — сирота, то сажает ее крестный отец, а она кричит: «Не красен денек без красного солнышка, не красна моя беседушка без родного батюшки».

Жених слезает с телеги. В эту минуту ему навстречу в вывороченных шубах с устрашающими жестами, с рогачами, с кольями в руках выскакивают все женщины (родня невесты) и не пускают «разлучника» войти в сени. В конце-концов дружка поит женщин вином, и они расступаются, чтобы дать проход жениху. Когда жених входит в избу — за столом вокруг невесты сидят ее отец, крестный отец, братья — все вооруженные кнутами и палками. Они не дают жениху сесть за стол рядом с невестой. Жених с поезжанами, тоже вооруженными кнутами, подходят к столу: «Выдавайте же нам невесту». Тогда начинается «продажа невесты». Отец кладет на четыре угла стола по пятаку и говорит: «Ну-ка, покрывайте». Дружка (за жениха) на каждую монету кладет другую. Отец говорит: «Теперь золотите невесту». Дружка кладет несколько монет на середину стола. Тогда жених подходит к невесте и садится за стол рядом с нею. Сваха собирает деньги со стола и передает их невесте, а на стол выставляет угощение (три блюда — не больше).

Едят и пьют. Затем зажигают свечу перед иконой, и отец и мать невесты благословляют жениха и невесту. В это время дружка, вооруженный чашкой воды, в которую положен хмель, обходит три раза женихову повозку, брызгает из чашки водою на лошадей и народ, кланяется народу и говорит: «Крещеный народ православный, красные девицы, нам сестрицы, молодые ребята, нам братцы, молодые молодицы, нам тетушки, молодые мужики, нам дядюшки, старые старички, нам дедушки, старые старушки, нам бабушки, благословите нашего молодого князя ко Божию храму ехать, на Божий суд становиться, злат венец надевать, золотой хрест целовать». Народ отвечает: «Бог вас благословит, в добрый час». Дружка сыплет на сиденье жениху в его повозку (а также невесте) овса. Выходят жених и невеста. Жених подсаживает невесту в ее телегу, сам садится в другую. Лицо у невесты закрыто полотенцем. С невестой едут ее крестная мать, сестры, тетки. Жених с поезжанами едут вперед.

По дороге в некоторых деревнях свадебный поезд останавливают и не пускают его дальше, пока поезжане не откупятся, т. е. не угостят останавливающих поезд вином. Поезжане входят в церковь совершенно пьяные, а если осталось в штофе вино, то допивают его нередко (под шумок) в церкви. После венчания в притворе церкви крестная мать заплетает молодой ее волосы на две косы (венчается невеста с распущенными волосами. Распущенные волосы — знак печали. Девушки хоронят своих умерших родных всегда с распущенными волосами), надевает повойник и платок. Множество народа смотрит на эту церемонию. После этого едут тем же порядком в дом молодого. Там ожидают отцы и матери молодых. На пороге сыплют на молодых овес и хмель. Молодые прикладываются к образу, который держит в руках мать молодого, и берут из рук отца молодого хлеб и соль. Хлеб тут же разламывается молодыми пополам и кладется на полку¹⁶³². На столе стоят две связанные лентой бутылки с водкой. Молодые садятся за стол, отец и мать развязывают бутылки и угощают поезжан. Свекровь снимает со своей новой невестки ее платок и повязывает другой на место его (подарок). После этого дружка и сваха берут молодых за руки и ведут в хатку, где на столе стоит пирог с запеченной в нем курицей. Молодые едят, и после этого при помощи свахи молодая снимает свой платок, сарафан, разувается. Затем разувает молодого. В правом сапоге молодого спрятана серебряная монета, которую молодая вытряхивает из сапога и берет себе. Тогда дружка спрашивает у молодого: «Зачем ты женился?» Молодой должен ответить: «Жену кормить, поить, с ней хозяйствовать». Тот же вопрос предлагается свахой молодой. Молодая: «Мужу рубахи шить, его одевать, сынов ему рожать». После этого дружка укладывает молодых в постель так, чтобы жена лежала на одной руке мужа и он бы ее обнимал другой рукой, сплетает им ноги и, укрывши их одеялом, удаляется со свахой. Иногда, до прихода молодых в хатку, туда являются старший деверь молодой со своей женой «греть молодым постель». Они укладываются в постель молодоженов и лежат там обнявшись, пока молодые едят курицу. Когда молодые с дружкой подходят к постели, дружка с изумлением восклицает: «Что ж это за жеребец с кобылой тут валяются?» Гонит «жеребца с кобылой» кнутом, а когда те не идут, угощает их водкой. Деверь и невестка удаляются. Когда молодые остаются совсем одни в хатке, множество любопытных глаз и ушей подсматривают и подслушивают у дверей хатки (иногда — детских ушей). Если молодой убедится в недев-ственности своей жены, то тут же иногда чинит расправу. Расправа эта бывает ужасно жестокая подчас: пинки ногою, щипки в живот и половые части. Один малый, не по доброй воле женившийся¹⁶³³ на «нечестной» девушке, так ее истязал после свадьбы, что цветущая девушка в несколько месяцев превратилась в больную на вид женщину. «Весь низ ей выщипал», — говорила ее мать. Мало того, запирал ее на целый день в маленький амбарчик почти без окошка, где она сидела по целым дням без пищи. На ночь тоже запирал ее на замок, а сам уходил к своей любовнице, какой-то вдове, жившей в том же селе. Таскал за волосы, бил чем попало. Унялся только тогда, когда бедная женщина (к своему несчастью, «ужасть смирная») забеременела (несмотря на побои и издевательства, он жил с нею): «Как бы за тяжелую бабу в острог не попасть».

Возвращаюсь к свадьбе.

Пока молодые находятся в хатке, в избе идет пированье. Бабы, девки и «малые» пляшут, вырядившись скоморохами. Через час-другой дружка и сваха идут «поднимать молодых». Молодая должна надеть самый яркий свой сарафан и платок (венчаются в голубом или белом — «скучные цвета»). Сваха снимает с нее рубашку и передает ее свату. Рубашку эту «сват» (или дружка) кладет на глиняное блюдо; когда молодые, одевшись, направляются в избу, дружка несет впереди рубашку на блюде. Войдя в избу, он передает ее родным молодого, которые осматривают ее. В это время скоморохи хватают с полок горшки и бьют их об пол в знак того, что всё совершилось. Если по признакам оказалось, что молодая целомудренна¹⁶³⁴, то с большою честью подносится первый стакан вина матери и отцу молодой. Если же оказалось, что она была «бесчестная», то первые стаканы вина подносятся отцу и матери молодого, а вино отцу и матери молодой подносится в какой-нибудь кружке с просверленным дном, так что вино проливается на пол, как только дружка отпустит палец, которым придерживает дырку, пока наливает вино. Пир продолжается иногда до глубокой ночи. Затем молодые ложатся спать настоящим образом. Наутро их опять будят дружка и сваха. Сваха заставляет молодую мести пол, причем молодая должна отдать свекрови разбросанные предварительно по углам медные монеты¹⁶³⁵. Затем завтракают, и после завтрака молодые должны принести ушат воды. Когда они возвращаются с водой — сват караулит их по дороге и проливает первый ушат воды. Затем «су-седи» имеют право пролить второй и третий ушаты. После этого уже молодая вручает свату платок (подарок), которым он прикрывает ушат (или ведро). После этого к ушату нельзя прикоснуться, и всякий, кто к нему подберется, получает от свата хороший удар кнутом. Молодые ставят ушат у дверей избы. В это время семейские бабы, вымазав себе руки сажей¹⁶³⁶ и, сев верхом на метлы, гонятся за «суседями», пачкая им руками лица. Когда сват говорит: «Довольно», молодая берет ручник, бабы унимаются, а запачканные соседи подходят к ушату умываться, причем опускают в ушат кто копейку, кто две, а кто три. Утираются ручником из рук молодой. «Ежели бабы потешные — насмешить умеют, другая молодая целый рупь наберет».

«Богатый и кобеля женит, так у него пир».

Отец и мать молодой обыкновенно пируют всю ночь во дворе своего зятя; наутро их провожает домой вся семья молодых и даже сами молодые (в иных деревнях это не проводы, а просто катанье). Едут на нескольких телегах все, разумеется, пьяные — со штофами водки. Бьют в косы, поют песни, родня молодого (бабы) машут над головами рубашкой молодой (это уже непременно). Такой поезд, разумеется, собирает массу любопытных — смотрят, шутят довольно нецензурно. Заезжают в другие деревни к родным; останавливаются, пляшут, и всё помахивая той же рубашкой: «И ты так ездила, и твою рубашку возили с собой?» — «Знамо ездила, что поделаешь, только уж зажмурилась да не смотрела». Когда, «подняв» молодых, сваха снимает с молодой рубашку, то мать молодого нередко стоит за дверьми, ожидая рубашки. Сняв рубашку с молодой, сваха моет молодую и молодого, и затем они уже одеваются. (Случай с матерью, обидевшейся, что сняли рубашку с ее невестки без ее ведома, «за глаза».) Рассказывают такой случаи, что одна «нечестная» девушка, как только уложили ее спать с молодым мужем, призналась ему в своей недевственности и, предложив ему 20 руб., попросила его как-нибудь прикрыть ее стыд. «Малый» поймал цыпленка, оторвал ему голову и его кровью запачкал рубаху молодой, но сваха, к несчастью, всё подглядела и подслушала и, передавая рубашку свекрови, объявила, что «не стоит ее на мир нести потому-то и потому-то». «Теперь уж все это стали бросать, потому, почитай, все девки бесчестные».

В некоторых деревнях девушку-невесту возят предлагать в жены. Девушку «уберут, оденут», и отец, брат или какой-ни-будь родственник везет ее по своей деревне и по чужим деревням. По деревне телега едет тихо — отец выкрикивает: «Не надо ли надолбу¹⁶³⁷»; все сходятся смотреть на невесту, и кому она понравится, тот заказывает ее к себе во двор словами: «Дуда, дудй, поворачивайся сюда», и отец с дочерью или брат с сестрой входят в избу; невесту еще раз осматривают (более подробно) в избе и условливаются о дне запоя, если она окончательно понравится.

В некоторых деревнях венчаются в сарафанах и уже после венчания надевают поневу, а в других деревнях девушка надевает поневу, когда «обряжается», чтобы ехать в церковь. Это делается так: девушка в одной рубашке стоит на лавке, а брат держит поневу на уровне лавки, предлагая девушке «вскочить» в поневу. Девушка долго не соглашается, отворачивается, говоря: «Хочу вскочу, хочу не вскочу». Мать ее уговаривает: «Вскочи, мое дитятко, вскочи, мое милое. Не век тебе, девушка, в девках вековать, будь же умница, будь же разумница». Девушка наконец впрыгивает в поневу, которую ей завязывает брат.

По представлению крестьян, самое лучшее, если жених и невеста ровесники, «ровня». Невеста «обижается», если жених ее старше года на 4 — 5. «Помрет ране меня». Собственно, бабы рано старятся, главным образом, только внешним видом своим. Несмотря на неблагоприятные условия для их здоровья, несмотря на болезни даже и истощение, бабы нередко родят в 50 лет, а в 45 — 46 лет — сплошь и рядом. Я знаю случай, когда баба родила 63-х лет от роду. Мужу ее было столько же лет, сколько и ей. Баба эта умерла, когда ей минуло 67 лет, а муж ее до сих пор жив. Его «последышу»-сыну теперь 12 лет. Бывают, впрочем, такие случаи и тоже не так редко, что муж еще бодрый старик, а жена уже старуха действительная. Это ведет иногда к «снохачеству» (снохачествуют иногда и вдовцы, женив сына). Не надо забывать, что часто жены старше мужей. Нынче на нашей деревне (дворов 25 — 30) 8 свадеб и из них две таких: 1) жениху 18 лет, невесте — 24; 2) жениху 20 лет, невесте — 25. На этой же деревне я знаю 4 молодых брачных пары, где тоже жёны на 2 — 7 лет старше мужей. А лет& стариков теряются уже во мраке времен.

Я говорила выше о невзыскательности женихов относительно наружности невест. Нельзя сказать, чтобы все поголовно были невзыскательны, но разборчивые женихи все-таки редкость. У «красивой невесты» (красивой, разумеется, по примитивным крестьянским вкусам) больше «женихов», чем у некрасивой, но какой-нибудь малый, за которого не пошла замуж красивая невеста, совершенно спокойно и невозмутимо женится на самой некрасивой... В соображениях родительских, как уже тоже было говорено, всё сводится к работоспособности невесты, а в последнее время всё чаще и чаще к ее приданому (деньгам).

Суеверия

Девушка или женщина для того, чтобы приворотить кого-нибудь к себе («чтобы любил»), смывает со своей запачканной рубашки кровь и эту кровь (т. е. лучше сказать воду с кровью) дает незаметно выпить (в квасу или в чае) тому, кого она хочет «приворожить» к себе. В верности клянутся «Святыми Тайнами»: «Чтобы мне никогда Святых Тайн не принять больше, если не женюсь на тебе (или не выйду за тебя замуж)». Клянутся «матерью сырой землей» и иногда для закрепления своей клятвы едят эту землю. Самая крепкая ненарушимая клятва — это клятва Святыми Тайнами.

При венчании в ходу следующие суеверия:

1) Когда жених приезжает за невестой и, откупив сени, входит в избу, кто-нибудь из кровных родных невесты должен вперед его войти в избу, иначе «чужие» внесут смуту и разор в невестину семью.

2) Дружка смотрит, как стоят лошади в ожидании жениха и невесты: если понуро — жизнь молодых будет невеселая; если весело, но смирно — между молодыми будет мир и согласие; если лошади бесятся, то и молодые будут жить несогласно, и т. п.

3) Невесту и жениха сажают на овес, чтобы жили богато.

4) Если муж начнет заплетать косу своей жене сам (после венчания), то это тоже залог согласной жизни.

5) Возвращаясь из церкви и вступая в избу, молодая хватается обеими руками за притолку, «чтобы муж любил».

6) Когда молодых подводит сваха к столу, никто не должен пройти между молодыми, иначе они будут несогласно жить.

7) Колдунов и колдуний боятся во время свадьбы, т. к. молодых легче всего испортить «под венцом» или когда они возвращаются домой. Под венцом можно пустить порчу «по ветру» молодым в спину, а когда они входят в избу, то у порога легко им бросить под ноги завязанный узелок веревки с наговором. «Порча» выражается в том, что молодые не любят друг друга или сохнут и хворают, или не пьют, не едят и т. п.

В прежние времена отцу «нечестной» девушки надевали для позора хомут на шею после того, как молодых поднимут. Любовник «нечестной» девушки может постлать перед ней рогожу на церковной паперти, когда она с молодым мужем выходит из церкви.

Как выражается любовь к жене?

Этот вопрос меня давно уже интересовал, и одно время я думала, что «никак», благодаря тому, что внешних выражений нежности мужа к жене положительно нет, даже у молодоженов. Но последнее время я думаю несколько иначе... «Уж и жалеет же свою жену Петруха, есть ли такая счастливая баба во всей деревне!» Петруха — простой мужик, кучер у нас, но, так сказать, кучер «от сохи на время». Я уже давно знала, что он — простой, смирный «малый», а что жена у него «премудрая» (славная, ловкая бабенка, только уж действительно себе на уме). Знала я, что Петруха не пьет вовсе (бросил вино после того, как после какой-то свадьбы в пьяном виде чуть не утонул в пруду) и не бьет своей жены. Сам он совсем не «хозяин», но жена хозяйственна в высшей степени, всё «обдумает», как посеять, скосить свою паюшку, как купить корову и т. п. И вот на зов жены Петруха, который, в сущности, совершенно даже не приспособлен для забот о завтрашнем дне, летит в деревню, чтобы сделать, что «баба просит». Не пустить его, он крадучись уйдет ночью и, если потребуется, явится с повинной: «Хозяйка моя удумала просо скорей связать, а того и гляди дождь — я уж ей и скосил паюшечку...» (ночью). А если жена ему скажет, что изба не «ухвоена на зиму» (не законопачена, так что ветер дует), то он уж будет сам не свой, пока не урвется к жене и не «спокоит ее». Беззаботнее этого Петрухи не было мужика на всей деревне, пока он был холост (он женился уже по отбытии воинской повинности). К сожалению, такие Петрухи и такие отношения мужа к жене страшно редки. Собственно, это даже единственный пример, который я знаю. (Петруха женат уже лет 8 — 9.)

В саду, на порубке

Я (глядя на молоденькую березку и липку, выросшие как бы из одного корня и сплетшиеся между собой): «Ишь ты как сплелись».

Садовник. «Спорятся, кто кого осилит».

Работник (не без оживления). «Знамо, липка осилит, где ж березке с ей тягаться...»

Немцы непременно сказали бы что-нибудь о двух любящих друг друга существах — потому-де в саду так полагается, и что всё это может наводить только на «трогательные» мысли...

Разделение имущества и обязанностей между мужем и женою

Мужнина вся усадьба, хлеб, лошади, овцы, весь полевой инвентарь. Муж строит на свои деньги избу, двор, амбар, ригу, покупает лошадь и другую скотину, телегу и прочее. Он покупает и хлеб, крупу, говядину, капусту, соль, керосин («газ»), солому для отопления. Мужик плетет лапти на всю семью. Вьет все веревки. Валенки на всю семью доставляет мужик.

Жена покупает посуду (горшки, блюда, чугуны, ложки, скалки, рогачи, валькй, мыло, кадушки). Изготовляет мужу из своего материала варежки, шарфы, кушаки, сукно на поддевку, онучи. Лен сеет мужик. Берут лен бабы. Волокно поступает бабам, а семя — мужику. Бабы всегда норовят «выбрать» лен с зеленцой, когда волокно лучше, а семя еще не поспело. Молотят лен чаще бабы. Волокно делится между семейскими бабами, выбиравшими (или «бравшими») лен, поровну, «щипами», т. е. льняными снопиками. Бабы жадны на лен. Им всегда мало семейского льну, и они добывают для себя лен еще на стороне. (Помещики дают брать бабам лен на таких условиях: бабы платят за десятину льна от 6 до 10 руб., выбирают лен и молотят его. Семя остается в пользу помещика.) Для такой добычи льна баба обыкновенно соединяется со своей матерью или теткой (если матери нет), которая потом хранит ее лен и «мычет ей намыки», т. е. приготовляет лен для пряжи. Одевает с ног до головы мужа, себя и детей (сапоги, впрочем, муж шьет себе сам на свои деньги) — ткет ему веретья. Стан с бердами¹⁶³⁸, самопряха с гребнем и донцем, мялки тоже покупаются на ее деньги. Также и сундук, в который она складывает всё свое имущество. Ее работа (по найму) делится так: в рабочую пору — муж получает плату за женину сдельную работу (у каких-нибудь нанимателей), плата же за ее поденную работу принадлежит ей самой. В некоторых селах, впрочем, в рабочую пору баба работает на мужа и сдельно, и поденно. Покос также считается за рабочую пору. Остальное время года женщина работает на себя и сдельно, и поденно. У мужа и жены постоянная война из-за работы. Мужик, положим, уговаривается скосить и убрать у помещика «из полу» сено. А баба его вдруг «за-калянится», отговариваясь каким-нибудь другим домашним делом, и мужик не может взять работу у помещика. Иногда в самую горячую пору, когда помещик готов заплатить высокую цену за уборку какого-нибудь хлеба, все бабы отказываются идти вязать и предпочитают лежать на печи. «Мне-то что, пропадай его (т. е. мужнины) деньги пропадом — не пойду я ему вязать, авось и дома дела много — его же одевать, обувать». (Понятно, как трудно бывает крупному землевладельцу убрать вовремя свой хлеб при таких условиях.) Бывают и взаимные покражи у супругов — и очень нередко. То муж выкрадет из жениного сундука ее деньги на свою какую-нибудь «нужду» или на кабак, то жена сворует у мужа муки или крупы для того, чтобы отдать в мелочную лавочку за мыло или за какой-нибудь ситец. У пьяных мужей жены вытаскивают кошельки из сапога... (В свою очередь дети воруют у матери яйца и всякую мелочь.) Воруют у мужей шерсть. Куры, понятно, всецело принадлежат бабе. Что касается до коровы, то и она считается принадлежностью (не совсем собственностью) жены, хотя такая крупная покупка как корова большею частью производится на общие (мужа и жены) средства.

Нельзя сказать, чтобы крестьяне хорошо обращались со скотиной. Лошадей постоянно бьют. Но вместе с тем всякий мужик, разумеется, глубоко сокрушается, если падет лошадь (большой убыток). Точно так же и баба о корове. По павшей лошади, или корове, или даже овце бабы «кричат» (бабы, впрочем, «кричат» и по разным украденным или потерянным предметам. Я сама слышала «крик» девки по котам¹⁶³⁹, которые она потеряла, идя домой с ярмарки). За лошадью «ходит» мужик, за коровой — баба. Относительно коров существует следующий обычай: положим, у мужика побогаче есть корова и телка. Корова опять телится. Эта телка уже лишняя, ее прокормить нечем. И вот баба отдает ее другому (бедному мужику), заключая с ним условие (разумеется, устное), чтобы он пользовался молоком от двух или от трех телков (которые тоже поступают этому мужику). После этого мужик должен вернуть корову ее владельцу. Если корова падет, то ее владельцу возвращается ее шкура. Такая корова (у мужика, ее взявшего) называется «корова из телков». Иногда — это бывает на исходе срока пользования коровой — мужик говорит, что у него нет коровы. «Как же нет, а я намедни видела, баба твоя загоняла?» — «Да она у меня из телков». Овцы — общее имущество. Но бывают овцы-«собинки» — частное имущество бабы — члена семьи. По смерти бабы ее собинка переходит ее матери (при условии, если она «покоит» своих внучат) или ее дочери, но никогда не поступает в семью. Иногда баба, видя, что не прокормит свою собин-ку в зиму, отдает ее чужому мужику на прокормление. За это мужик берет себе ягненка, которым «окотится» весною овца. Шерстью овцы мужик не пользуется.

Шерсть с семейских овец делится так: весенняя поступает в дележку бабам, а осенняя — мужикам. Овчины с таких овец — собственность мужиков, которые не обязаны снабжать баб теплой одеждой.

Свиньи принадлежат мужикам.

Еще недавно не всякий мужик мог различить все кредитные билеты, не мог денег путем сосчитать, не знал хорошо цен на предметы фабричного производства. А теперь уже у каждого мужика — портмоне, и он умеет очень аккуратно подсчитать свою податную книжку или счет с землевладельцем или лавочником. Одновременно он научился знать цену своему труду — и, сознавая, что то купец норовит взять с него липшее, то землевладелец старается воспользоваться его нуждою, чтобы нанять его подешевле, он тоже, в свою очередь, умеет уже прибегать к разным уловкам, чтобы сработать поменьше, а взять подороже. Если помещик дает ему недостаточную, по его мнению, цену за какую-нибудь работу, то он охотнее просидит дома без работы. «Небось, не мне, так другому заплатит еще подороже».

Изба

От 6-ти до 9-ти аршин в квадрате. Окна два. Сенца обыкновенно рубятся из деревьев потоньше и похуже. Прямо против входной двери в сенца — другая дверь, выходящая на двор; при входе в избу налево от двери — лавка, называемая «конник» («иконник» или «оконник»). Лавка под окнами (самая длинная из всех лавок в избе) называется «передняя лавка». В углу, образуемом передней лавкой и конником (над лавками, разумеется) помещаются на полке иконы. Лавка, находящаяся у стены, противоположной той, к которой прислонен конник, называется «судником». В правом дальнем углу избы находится печь — либо «белая» (с трубой), либо «черная» (без трубы). Печь сложена из кирпича и снаружи выбелена. Наверху печи (примыкает к полатям) место, где можно лежать («лежанка»). Когда топится «черная печь», то обыкновенно отворяется дверь в сенцы, это вытягивает дым до высоты двери, а выше он стелется синевато-белым пологом, в котором ничего не видно. Высота двери — это рост среднего или небольшого человека. Гораздо чаще — небольшого, так что приходится нагибаться, входя в избу (вся вышина избы 2¹/^ аршина). Стоять в избе порядочного роста человеку во время топки очень трудно, так как глаза его находятся в едком пологе дыма. Да и под пологом, сидя на лавке, все-таки ощущает едкость дыма на своих глазах. Я, по крайней мере, не могу пробыть в курной избе, когда топится печь, долее 10 минут, а крестьяне привыкают. Есть старики, которые не слезают с печи во время ее топки (т. е. лежат в самом густом пологе дыма), но я думаю, они лежат с закрытыми глазами. Когда печь истопится — закрывается заслонка и «всё тепло тут», как говорят мужики: они того мнения, что черные печи гораздо теплее белых. Я не знаю теплее ли, но ощущала, что после закрытия заслонки дым долго еще щиплет глаз. Топят у нас соломой. Самая лучшая солома для топки — это ржаная, а овсяная и просовая — гораздо хуже. Крестьяне с вечера подстилают себе солому, чтобы спать на ней. Утром солому сжигают в печи, а к вечеру подстилают свежую. Таким образом, у крестьян получается очень гигиеничная подстилка для спанья, но ведь это только в урожайные годы. Совсем не то бывает в такие годы, когда соломы для топки не хватает (она вся идет скоту, причем еще иногда и крыши раскрывают, чтобы не поморить голодной смертью скот). В такие годы спят на своей одежде, а печь топят сухим навозом («ко-тяхами») или разным бурьяном — репьями, татарником, крапивой. В такие годы и болезней среди крестьян больше (отчасти благодаря отсутствию гигиенической постели), и глаза гораздо более портятся. В голодные (1891 — 1892) годы в двух маленьких деревушках (от 15-ти дворов каждая) «ослепло» от топки человек около 10. Топка эта была — сухой навоз и всякий бурьян, собранный по межам, дорогам, оврагам. Дым от такой топки был настолько едок, что у вышеупомянутых ослепших (преимущественно стариков и детей) на глазах образовались бельма. Всех этих больных свезли впоследствии в городскую земскую больницу, но трем из них так и не удалось вернуть зрения.

Возвращаюсь к избе.

Лавка, идущая от печки к стене, где находится дверь в избу, называется «задником». Лавка, образующая с ней угол, называется «приделок». У угла печки вбит в землю столб (вышиною в дверь), столб этот поддерживает брус, который другим своим концом лежит на бревне избы над самой дверью. Между брусом и стеною намощены доски — это полати. На печке обыкновенно спят старики или маленькие дети. Остальные члены семьи размещаются на ночь на полатях, заднике, приделке, коннике и суднике. В углу, образуемом конником и передней лавкой, стоит стол. В избе бывает еще обыкновенно переносная недлинная лавка (или две), которая приставляется к столу во время обеда и ужина. Пол бывает земляной или дощатый (черный и белый). Мостится пол на перерубах. Доски идут поперек избы, т. е. параллельно той стене, в которой находится входная в избу дверь. Под полом бывает обыкновенно вырыта яма (наподобие погреба). Туда спускается лестница (через отверстие в полу, обыкновенно закрытое досками). Яма эта называется «подполье», «подпол», и туда обыкновенно ссыпается картошка. К стене избы над судником прибиты полки, на которых стоит посуда (горшки). Потолок утверждается на матице. Матица идет поперек избы, а доски мостятся параллельно той стене, в которой находятся окна. Сверху (на чердаке) доски замазываются глиной, затем насыпается сухой лист, а затем земля. Крышу поддерживают стропила и угольники. На них (поперек) укрепляется «складник». На него накладывается хворост («решетник»), а затем уже солома. Рамы в окна и двери крестьяне покупают отдельно (притолка для двери рубится заодно с избою). Устройство (внутреннее) каменной избы одинаково с деревянной. Таково же устройство и мазанки (которые, благодаря своей сравнительной дешевизне, все более и более распространяются). Мазанка делается так: вбиваются в землю квадратом столбы и пространство между ними «задирается» забором, т. е. забивается толстыми досками или брусьями дерева и замазываются глиной. Мазанка белится и снаружи, и изнутри. Крестьянский двор — плетеный. Соломенный навес над ним поддерживается нетолстыми срубами, называемыми «подсохи» (двор кроется соломой точно так же, как и изба). Двор квадратный — в квадрате от 10 до 25 аршин. В углах двора пространство между подсохами забивается нетолстыми досками, это «катухи» для скотины. Бывает от 1-го до 4-х ка-тухов. Под навесом двора хранятся сохи, телеги, бороны, сани. Затем, если крестьянская изба не в два сруба (что, к слову, почти всегда и бывает), то у крестьянина бывает клеть или амбарчик (по-нашему, местному, — «хатка») для того, чтобы складывать туда зерно, муку, одежду, бабьи сундуки, обувь и разные предметы домашнего обихода. Хатки бывают квадратные, от ЗУ₂ до 7 аршин в квадрате. В них бывает обыкновенно одно крошечное оконце, обращенное к избе, т. е. на улицу. Хатки обыкновенно ставятся против изб в ряд, так что ряд изб и ряд хаток образует деревенскую улицу. Обыкновенно перед хатками и перед избами посажены ивы (по-местному — «лозины»); за тем, чтобы перед избами сажались лозины (антипо-жарная мера), следят урядники. Благодаря этим лозинам (достигающим очень почтенных размеров) некоторые деревушки чрезвычайно живописны. Внутри хатки по ее стенам расположены лавки, а над ними на стенах прибиты полки. В хатках спят весной, летом и осенью. Хатки чаще всего мазанные, но бывают и рубленные и даже каменные с железными крышами и дверями (у кулаков). За крестьянскими дворами — огороды и риги. Требуется, чтобы риги стояли не ближе чем на 30 саженей к избам и чтобы вокруг них тоже были насаждения лозин. За этим тоже следят урядники. Риги кроются как избы (соломой), только складник утвержден не на угольниках и стропилах, а на «быках». В ригу ведут ворота. В риге зимою молотят (также и летом в дождливую погоду). Так как при закрытых воротах в риге темно, то в ней летом спят, чтобы избежать мух (на полу на соломе). Если сени у избы широкие, то в них ставятся иногда бабьи сундуки и вешаются хомуты. При избе всегда бывает погреб («погребица»). Помещается она обыкновенно очень близко к избе. Погребица крыта соломой, вроде шалаша. В нее ведет дверь, а затем спуск — лесенкой. В погребице хранится молоко, редька, свекла, капуста, моченые яблоки, солонина. Зимою в избе ютятся овцы, держат только что отелившихся коров, опоросившихся свиней с их потомством (если в катухах холодно). Куры зимой живут на дворе, где им под крышей устраивается насест. Прежде деревянные избы были преимущественно дубовые, а теперь уж ставятся преимущественно лозинные. В некоторых деревнях более половины изб кирпичные. С постоянными разделами и дроблением имуществ стали, как я уже говорила, распространяться мазанки. У многих крестьян нет риги или хатки, или даже двора.

Бюджет

Крестьянская семья, состоящая из мужа, жены, старухи — матери мужа — и 3-х детей, из которых один — подросток (12-ти лет). Среднего достатка (1 лошадь, 1 корова, 2 овцы).

(В урожайный год.)

Доход

С двух ревизских душ надельной земли (2 десятины) убрано:

Ржи — 16 копен =13 четвертям

Овса — 8 копен =11 четвертям

Проса — 4 копны = 3 четвертям

Картофеля — 10 четвертей

Из этого хлеба продано: овса — 8 четвертей

(4 меры) по 2 руб. 40 коп. [за] четверть 18 руб. 20 коп.

Поденщиной заработано 10 руб.

Сдельными работами 12 руб.

Заработками за 3 десятины 15 руб.

Продано скота (телка) 10 руб.

За зиму заработано извозом 12 руб.

Итого 77 руб. 20 коп.

Расход

Хлеба

На семена ржи, овса, проса, картофеля
Остальной хлеб съеден
Прикуплено хлеба (муки 15 пудов по 6 коп.)	на 9 руб.
Обувь	10 руб.
Одежда	15 руб.
Керосин	2 руб.
Спички и соль	2 руб. 30 коп.
Мясо на престольный праздник, Рождество
и Пасху 4 руб.
Рыба на Масленицу	2 руб.
Водка на престольный праздник и Масленицу	2 руб. 10 коп.
Священнику	1 руб. 85 коп.
Прикуплено топки (соломы) по 50 коп. копна	5 руб.
В церковь (в ящик и на свечи)	з руб-
Повинности (казенные, уездные, волостные
и сельские за две души)	18 руб.
Земских налогов	5 руб.
Деготь	1 руб. 20 коп.
Пастушина	1 руб. 20 коп.
Итого	81 руб. 65 коп.

Когда в каком-нибудь селе водворяется новый целовальник¹⁶⁴⁰, то он поступает так (для того, чтобы заручиться покупателями): берутся у тех крестьян, которые того желают, расписки, засвидетельствованные в волостном правлении, что такой-то Иван Косорукий или Тихон Зубанов взял у него взаймы 8 — 20 рублей. Это кредит, по которому крестьянин Иван или Тихон могут забирать у него товара (вина, разумеется) на сумму, обозначенную в расписке и якобы данную им, целовальником, взаймы.

Раздел

Раздел происходит обыкновенно от женских ссор: «детки про щетки, матки про деток» (ссорятся). Иногда ссоры бывают, разумеется, не из-за детей. Иногда в «большой» семье (отец или брат) выделяют одного из членов за то, что он мало подает в семью денег. Чаще всего это бывает, разумеется, если этот член живет на стороне. Иногда «большая» семья делится пополам из-за тесноты в избе.

О своем желании доводят до сведения сельского старосты, который собирает сход по этому случаю. На сходе оценивается всё имущество, и семья делает раздел имущества (бросая жребий). Собственно члены схода не участвуют в распределении имущества. Это делают сами делящиеся, но на глазах схода. Составляется общественный приговор, кому что досталось, с подписями и печатью. Волостное правление утверждает этот приговор.

Имущество делится примерно так: всё имущество оценено в 355 руб. 15 коп. (причем расценена каждая вещь в отдельности); делят его так: изба в 80 руб. — на одну сторону, амбар в 45 руб. и рига в 30 руб. — на другую сторону; мечут жребий, и тот кому достанется изба, тот выплачивает получившему ригу и амбар 5 руб. Так по жребию определяют всё — и постройки, и инвентарь, и скот.

Покончив раздел имущества, семья идет домой. Молятся Богу и разрезают хлеб на две половины — одну половину берет одна сторона, другую — другая. Целуются («прощаются»), иногда плачут и расходятся. Если выделяется только малая часть семьи (один-два члена ее), то ей дается не половина хлеба, а только небольшой ломоть его (отсюда, разумеется, выражение: «отрезанный ломоть»).

Хлеб, по понятиям крестьянина, всегда должен сопутствовать крестьянскому дому и всем событиям крестьянской жизни. Только в голодные годы да в ожидании прихода попа не всегда увидишь хлеб на полке в избе. В первом случае его следа не бывает вовсе, а во втором он подальше прибирается от «завидущих глаз».

В голодуху крестьянские обеды и чркин сводятся к одному обеду или ужину черствым хлебом (размоченным в воде). В хлеб подмешивают лебеду. В голодуху мужик, разумеется, усиленно ищет какого-нибудь заработка или идет побираться всей семьей. Голодные ребятишки, когда сойдет снег, едят всякие корешки и травки (щавель, кашку). Варят щи из снытки (Aegopodium Podagraria).

А в урожайные годы тот же мужик (который готов был за грош влезть в хомут, когда хлеба не было) лежит на печи и иногда никакой ценой не заманишь его на работу.

Когда мужики не платят податей, то старшины отправляют их иногда «на измыву» — отсиживать в холодную в какое-нибудь дальнее село, верст за 20 — 30, а из того села мужики тогда пригоняются «отсиживать» сюда. Делается это, разумеется, по распоряжению земского начальника.

Навозят землю небогатые мужики очень мало. Вывозят в поле не более 20 возов навоза. Навозом в плохие годы топят. Из навоза же, мешая его с глиной, делают кизяки, из которых складывают хатки. Сушеный для топки навоз называется «котякй».

Разговоры мужиков вертятся больше всего вокруг их домашних дел, полевых работ, взыскивания податей, волостного старшины и т. д. Иногда ведутся разговоры и о другом: например, об ожидаемых милостях царя, по поводу какого-нибудь события, например, коронации, рождения наследника и т. д. Ждут, конечно, прощения недоимок. Когда открылись церковно-приходские школы, толковали, что это «государыни-но дело», что она, выходя замуж за нашего царя, «смеялась ему», что народ у него «неук» (неученый — темный). Про государыню у нас вообще ходят слухи, что она «милостивая», и думают, что от нее «може еще какие милости нам выйдут».

Бабы, конечно, почти не принимают участия в таких разговорах: их разговоры — сплетни о соседях, о «барских дворах» и помещиках и т. п.

Всякая царская милость всегда вызывает толки о возможности других милостей.

Подсобные промыслы у крестьян

Все наши подсобные промыслы только для домашнего обихода: валянье валенок, портняжничество, сапожное дело, плотничье дело, шорное дело¹⁶⁴¹. Кроют крыши [соломой], кладут избы и печи, обжигают кирпич, чинят гармоники и т. п. — всё те же пахари. Многие из этих дел они делают довольно плохо. Например, кирпич у нас бывает очень неаккуратной формы, часто недожженный. Может быть, это объясняется тем, что дело это еще сравнительно ново. Только с семидесятых годов деревянные избы стали заменяться кирпичными. Зато кроют у нас крыши соломой в совершенстве. В некоторых уездах, например Епифанском, есть некоторые деревни, где все поголовно землекопы и иногда очень далеко уходят на этот промысел (всегда артелями). Плотники тоже иногда работают артелями. Есть несколько деревень, где плетут кружево.

Свалять мужские валенки стоит Свалять женские валенки Сшить поддевку женскую Сшить поддевку мужскую Сшить поддевку детскую Сшить шубу мужскую Сшить шубу женскую Сшить коты

от 80 коп. от 50 коп. от 75 коп. от 75 коп. от 40 коп. от 1 руб. от 80 коп. от 2 руб. 50 коп.

до 1 руб. до 60 коп. до 1 руб. до 1 руб. до 50 коп. до 1 руб. 30 коп. до 1 руб.

Сшить башмакиот 3 руб. Сшить сапогиот 7 руб. 50 коп. Срубить срубот 15 руб.(со скамьями и столом)1 Срубить сенцыот 5 руб. Замостить полот 3 руб. Замостить потолокот 3 руб. Сделать лавкуот 3 руб. 1Делаются заодно Сделать столот 3 руб. Jс избою Покрыть соломой ригуот 7 руб.до 11 руб. Покрыть соломой избуот 3 руб. Покрыть соломой дворот 8 руб.до 10 руб. Сложить кирпичную избуот 15 руб. Сложить кирпичную печьот 3 руб.до 4 руб. Тысяча кирпичаот 4 руб. 50 коп.до 10 руб. Починка гармоники за голос (т. е. за 1 клапан)от 10 руб. Законопатить избуот 1 руб. Заплести дворот 5 руб. Заплести сенцаот 2 руб. Окно (оконная рама)от 40 коп.до 70 коп. Дверьот 80 коп.до 1 руб. Дерева для сруба избы идет на суммуот 35 руб.

Условия заработков

«Взять деньги у помещика или купца под заработки». По условию, крестьянский двор берется убрать (т. е., собственно говоря, посеять и убрать) у землевладельца 2 — 6 десятин в двух полях (яровом и озимом). Пишется условие, свидетельствуемое в волостном правлении, и крестьянин-домохозяин сразу получает (вперед) все деньги «под работу». Вспахать, посеять, выполоть и убрать десятину какого-нибудь хлеба под заработки обходится помещику от 4 руб. 50 коп. до 5 руб. 50 коп., тогда как, убирая такую же десятину не под заработки, он должен заплатить за ее распашку, выполку и уборку от 7 до 12 руб. На этих заработках некоторые землевладельцы сильно прижимают крестьян, и они все-таки идут в эту кабалу ради уплаты податей. Заработки берут у помещиков как раз в то время, когда взыскивают подати: август, сентябрь, октябрь, ноябрь и декабрь месяцы.

Формы, в которой пишутся договоры с крестьянами о заработках

«Тысяча восемьсот девяносто девятого года, 2 октября мы, нижеподписавшиеся крестьяне-товарищи Епифанского уезда Мурашенской волости деревни Чернышевки: Яков Матвеев

Марсаков, Павел Спиридонов Шикунов, Никита Павлов Благов и Максим Григорьев Селезнев, выдали сей договор Кара-ваевской конторе купца 2-й гильдии Семена Тихоновича Благополучного в следующем:

1) Взялись мы, крестьяне, обработать в экономии купца 2-й гильдии С. Т. Благополучного в будущем (таком-то) году шесть десятин ржи и шесть десятин овса.

2) За обработку этих двенадцати десятин мы, крестьяне, при написании сего все деньги по пяти рублей за десятину, а всего шестьдесят рублей сполна получили.

3) Обработка ржи должна быть следующая: два раза вспахать и за каждой пахотой забороновать, выбрать полынь, посеять рожь, запахать сохою с бороною за двумя или тремя сохами, затем в другом месте скосить рожь, связать ее, класть в копны, свозить на гумно и покрыть скирды. Обработка овса следующая: рассеять овес, два раза вспахать с бороною за двумя или тремя сохами, чисто выполоть, скосить, связать, класть в копны, свозить на гумно и покрыть скирды. Затем осенью вспахать ржище.

4) Мы, крестьяне, обязуемся нигде еще таких заработков не брать, а в случае если возьмем, то уплачиваем по три рубля неустойки за каждую взятую нами десятину.

5) На все работы мы, крестьяне, должны являться по первому требованию и производить их в лучшем виде, а пахоту — не менее восьми борозд в сажени. В случае неявки в назначенное время мы, крестьяне, должны отработать в другое время и уплачиваем в пользу конторы С. Т. Благополучного по два рубля штрафу, а в случае неявки вовсе — по три рубля штрафу за каждую работу на каждой десятине отдельно. В случае дурной пахоты обязуемся тотчас перепахать ее, а за прочие дурные работы уплачиваем по два рубля штрафу за каждую работу на десятине отдельно. При исполнении этих работ ответствуем круговой друг за друга ответственностью.

Взялись Рожь Овес

Яков Марсаков 2 дес. 2 дес.

Павел Шикунов 1 '/₂ дес. 1 '/₂ дес.

Никита Благов 1 дес. 1 дес.

Максим Селезнев 1¹/₂дес. 1'/₂дес.

Итого б дес. 6 дес.

По сему договору подписуемся крестьяне неграмотные: Яков Марсаков, Никита Благов, Максим Селезнев, по безгра-мотству их, по их личной просьбе и за себя расписался крестьянин: Павел Шикунов. 1899 года, октября 2 дня настоящий договор Мурашенское волостное правление свидетельствует подписом и приложением печати. Волостной старшина Столяров. Писарь Груздков.

Несколько дел из волостного судоговорения (решенных в день судоговорения). Подати. Старшина

1) Судится один мужик с другим мужиком (печником-ка-менщиком) за то, что этот второй мужик не окончил заказанной ему истцом работы (по замечанию одного помещика, истец не выиграл бы своего дела, если бы сохранился более патриархальный строй крестьянской жизни и крестьяне были бы менее знакомы с законами. Не выиграл бы оттого, что печник, который в то же время и пахарь, был неисправен вследствие невозможных условий уборки в нынешнем году. Если б он сделал к сроку свою работу, то легко бы мог лишиться сам своего хлеба), получив все деньги, следуемые ему за работу, к сроку, который оговорен в условии. Суд присудил каменщика к уплате неустойки.

2) Судятся две бабы-снохи, поругавшиеся между собою. Младшая снова подала на старшую жалобу за то, что старшая обозвала «шмонницей» ее и «распутёвой». Дело было так. Младшая сноха вернулась со своим мужем из Новочеркасска, и вскоре после того муж ее разделился со своим братом. При разделе младший брат и его жена остались недовольны неудобной перерезкой поместья и вследствие этого бабы непрерывно ругаются.

Председатель суда. Предлагаю вам обеим помириться.

Младшая сноха. Нипочем мириться не стану: слыханное ли это дело, обозвала меня потаскухой... Я с мужем живу. Шесть лет в Черкасском прожила — таких речей ни от кого не слыхала, а она — нй-ко!

Старшая сноха. А ты зачем мою дочерю вперед ругала?

Младшая сноха. Врет она, никогда не ругала.

Старшая сноха. Скажи, зачем ругала? Она — девушка, да я молчала, а ты — баба, тебе не зазорно иное слово прослу-хать, а ты и в суд сейчас... Ко всему готовому домой пришла, а мне говорит, судьи праведные, ты, говорит, на печи сгнила...

и т. д. и т. д.

В результате суд приговаривает старшую сноху к аресту на 3 дня в холодной: она удаляется со словами: «Что ж, Христос пострадал, и я пострадаю». Младшая сноха ко всеобщему удовольствию и увеселению: «Эка, на три дня под &рест. Я бы на три года ее, Христову мученицу, в острог упрятала...»

3) Баба судится с мужиком из-за «поместья», «позёму¹⁶⁴²». 12 лет тому назад муж ее, лежа в больнице земской (где он и умер), поменялся своим поземом с другим мужиком, своим односельчанином. Этот мужик только что выделился из своей семьи и еще не получил своего поместья от общества. Он уплатил больному мужику 30 руб. за амбарчик на его земле. Условие было составлено так, что позём больного мужика теперь переходит в его собственность с тем, что уступивший ему его мужик имеет право пользоваться лозинками, растущими на нем, вплоть до того времени, когда он получит от общества новый позем (тот, который должен был до мены получить выделившийся мужик). Вскоре после заключения условия больной мужик умер, а другой мужик, еще ранее того положив копию с договором в карман, ушел в Москву к своей жене. Овдовевшая баба, таким образом, ничего не знала о том, что ее умерший муж променял свой позём. Через год после его смерти она вышла за другого в другое село. Свою единственную дочь взяла с собой ко второму мужу, а избу продала. Еще года через два вернулся из Москвы настоящий владелец ее позёма и поселился на этом своем вымененном поместье. Вдове он, разумеется, предъявил свой договор с ее покойным мужем. Баба, зная, что она всегда может потребовать с общества позём, который она должна была выделившемуся мужику, продолжала жить у мужа, не требуя пока своего поместья. Через 11 лет после заключения договора о промене мужик взял да и вырубил все лозины на своем поместье и продал их. Тогда баба на основании договора, что ее муж (а за его смертью — ее дочь, которой она состоит опекуншей) имеет право пользоваться лозинами со своего поместья, подала на мужика в волостное. Мужик думал доказать свою правоту десятилетнею давностью, но был присужден к уплате бабе стоимости проданных им лозинок.

4) То же о порубке лозин на чужом поместье (соседом у соседа).

5) Тяжба крестьян с землевладельцем. Три мужика (по круговой поруке) взялись убрать у землевладельца (купца) 2 десятины проса. Во время уборки один из мужиков повздорил с купцом и сказал ему какую-то грубость, за что купец при расчете вычел со всей артели 15 руб. Мужики подали в волостной суд, чтобы взыскать с купца 10 руб. в пользу двух неповинных членов артели (не ругавшихся с купцом). Дело за неявкою купца было отложено. Это уже третья неявка купца. «Мы — дальние, вот третий раз сюда таскаемся, а он, вишь, не является». Купец не являлся на суд, потому что как мещанин он не подлежал волостному суду, а мужики по незнанию закона подали на него в волостное, а не земскому.

Был такой случай. Жили два брата и один из них ушел в Москву с женою. 20 лет про него не было ни слуху ни духу, он ни копейки не присылал большому на хозяйство. (По поводу «присылок» денег: мужицкие денежные письма обыкновенно приходят в волостное правление. Старшина нередко самовольно задерживает эти деньги на подати, не извещая даже адресата об их получении. Иногда просто кладет эти деньги себе в карман. При таких обстоятельствах трудно бывает иногда проверить, правда ли, что такой-то меньшой брат не присылал ни одной копейки на хозяйство.) Большой хозяйствовал и, разумеется, уже считал и имущество, и избу, и поместье своими, принимая во внимание двадцатилетний труд, вложенный им в свою усадьбу. Вдруг, как снег на голову, является младший брат, с угрозами требует не только своей земли, но и имущества и, получив требуемое, для закрепления благополучного исхода своего дела поит мир водкой (мир мог бы не утвердить раздела) и садится «на всё готовое». Понятно, какие чувства он вселяет в брата и в его семью... На этой почве возникает, разумеется, несколько судебных дел. Чаще всего судятся из-за по-местьев, или «позёмов». Судятся с помещиком из-за заработков, т. е. лучше сказать, помещик судится с крестьянами (у земского). Законы знают по большей части плохо, а потому сплошь и рядом предъявляют иски тем, кто по закону прав. Судиться очень любят, особенно если видят возможность оттягать что-нибудь у другого, сделать другому подвох за какое-нибудь оскорбительное слово и т. п. «Клявуза» в последнее время — одно из зол деревни. Розгами последнее время уже наказывают все реже и реже. Был, впрочем, еще не так давно случай, что одна баба (из глухой деревушки) заставила в волостном правлении выпороть своего мужа за то, что он не хотел с ней жить. Бывают случаи, что секут сыновей, оскорбивших своих отцов. Таких непокорных детей (лет 20 иногда) секут при волостном правлении без суда. Волостной старшина вызывает по жалобе отца или матери такого малого, и его сечет сторож при волостном правлении. Секут розгами, связанными из ивовых прутьев. Для этой экзекуции снимают с виновного нижнюю часть костюма и кладут его на пол в волостном правлении. Все крестьяне из села допускаются смотреть на это зрелище. Более всего крестьяне не любят денежных взысканий и штрафов. Для них это самое тяжелое наказание, за которое они мстят и поджигают. Гораздо охотнее они отсиживают в холодной, лишь бы это было не в рабочую пору. Если мужику приходится отсидеть в холодной в рабочую пору, по его просьбе волостной старшина иногда отсрочивает это наказание до осени. При такой отсрочке кто-нибудь из родных мужика берет его на поруки. Водка при этом, разумеется, играет роль. «Угости старшину — он и попростеет». (Попростеет — значит, по-нашему, подобреет.) Бабы отсиживают в холодной свои провинности наравне с мужиками. Сажают и беременных баб, и баб с грудными детьми, которых они в таких случаях имеют при себе в холодной. Сами крестьяне считают свой мир неправедным. «Трудно, вот как трудно жить в миру. Тот прав, у кого родни много. За своего родного всяк свой голос подает — а уж одинокому и плохо. Затем-то одинокий и на сход не с охотой идет. Всё равно, мол, прав никогда не буду. А тут еще водка. За водку да за деньги у всякого судьи виноватый прав буде...» На выколачивание податей крестьяне, разумеется, сильно ропщут. «Неужто у царя денег мало, земля наша малая, а такие подати берут». — «Не царь берет, а его слуги: не ведает царь, что ведает псарь...» По этому поводу крестьяне нередко рассуждают между собою, завидуя господам — крупным землевладельцам. В начале 80-х годов усиленно ходил между крестьянами слух о переделе земли.

Очень жалуются мужики на свою ответственность за других членов общества. «Было у нас два брата-пьяницы — жили с отцом старым, да накопили недоимку рублей в полтораста, а то и больше. По весне оба померли, а теперь ихнюю недоимку на нас разложили, да еще отца их корми. Сами знаете, деревенька наша маленькая, пятнадцать дворов. Непгго я обязан за пьяницу платить, какая же тут правда. В нашем миру никакой правды нет». Так говорит почти всякий мужик.

А те, которые побогаче, горько жалуются на отношение к ним их односельчан. «Ненавиствуют (завидуют) постоянно: “Чём ты нас лучше, погоди — сравняешься с нами ужо”. Вздумаешь яблоньку посадить: “Э-э, сад вздумал заводить, барин какой. Мы не жрамши сидим, а он сад, да отгораживаться!” И плетень сломают, а посаженную яблоню вытащат. А если яблоня выросла и дает яблоки, то считают своим долгом делать на нее набеги. “Во как ненавиствуют, случись у тебя какое несчастье, сейчас тебя добьют... Утопят...”» Это мне рассказывал зажиточный мужик, разбогатевший совершенно случайно и нисколько не пользующийся крестьянской бедностью для ее эксплуатации в свою пользу. Этот богатый мужик, убирающий до 120 копен ржи со съемной земли (у помещиков снимают землю от 7 до 12 руб. за десятину в год) и знакомый с садоводством, потому что лет 20 жил в садовниках, не может, несмотря на все свои старания, завести себе ни сада, ни огорода... «Бился, бился, да уж рукой махнул — теперь и капусту, и огурцы — всё покупаю». Поджоги из мести очень часты. При выколачивании податей кулакам — лафа. Подати начинают выколачивать с сентября. Если подати поступают туго, то сажают в холодную сельских старост тех обществ, которые не вносят своих податей. А затем уже староста начинает сажать под арест отдельных неплательщиков. В крайнем случае назначается продажа с молотка крестьянской скотины. Иногда (по случаю круговой поруки) не разбирают, кто платил подати, кто нет, а прямо «с краю» (с крайнего двора) начинают продажу. А если продают у неплательщиков, то они стараются спрятать свою скотину у заплативших подать богатых своих родственников. Продажу обыкновенно производит старшина, редко приезжает становой. При продаже скотины бабы «кричат». Скотина идет, разумеется, по дешевой цене (коровы и лошади, стоящие 30 руб., идут по 10 — 15 руб.). Скотину эту большею частью скупают кулаки. Всякий мужик, лишившись своей скотины, разумеется, стремится вернуть ее. Для этого отдает в залог свою и женину одежду — продает тому же кулаку (рублей за 100 десятину) свою озимь и, кое-как сколотивши деньжонок, выкупает у кулака свою корову или лошадь, переплачивая за нее кулаку рублей по 5 (продана была лошадь за 10 руб., а он ее выкупает у кулака за 15 руб.). При покупке озими кулаки «дают срок» на 1 месяц, в течение которого мужик может выкупить свою озимь обратно, но опять-таки переплативши за нее по 5 руб. на десятину. Собственно, нельзя это назвать взиманием процентов за залог. Это две отдельные купли-продажи. Тот же кулак, давая мужику денег взаймы, берет иногда с него очень маленькие проценты, а иногда и вовсе не берет. Угостит его мужик водкой, он и дает ему взаймы до известного срока (без процентов). А когда срок наступит и мужик не может отдать своих денег, то за бутылку водки отсрочивает платеж.

Главным вершителем судеб в крестьянском обществе является все-таки не земский начальник, а старшина. Старшина — орудие обоюдоострое. С одной стороны, полезен (для всей государственной машины, разумеется) тем, что он ведает главную суть крестьянской жизни, все ее мышиные норки, в которые не может вникнуть земский начальник, а с другой — от этого-то его положения, в связи со взглядом, что его должность дана ему, так сказать, на прокорм, происходит немало зла. Старшина получает 600 руб. жалованья, и не надо забывать, что при таких условиях сплошь и рядом является арендатором земли или землевладельцем гораздо более крупным, чем любой крестьянин. Понятно, что у него на первом плане его собственные интересы. И он держит в руках мирскую сходку, беря взятки и, в свою очередь, подкупая продажный элемент в крестьянском мире для решения разных вопросов, как ему (старшине) это сподручно. Продажный элемент существует во всяком обществе:¹⁶⁴³ «крикуны, глоты», как их называют крестьяне. Глоты в том смысле, что у них широкая глотка для того, чтобы кричать, и для того, чтоб пить. Эти-то глоты являются еще более важными вершителями судьбы какого-нибудь «Ивана», чем его родственники. За глотами скрывается старшина, а за старшиною нередко какой-нибудь крупный землевладелец из купцов, обладающий несколькосот-тысячным капиталом. К такому купцу частит старшина, обедает у него и за денежную мзду обделывает разные дела для купца. Например, начинает усиленно выколачивать подати с тем расчетом, что крестьяне за дешевую плату наберут заработков у купца, и т. п. Недавно один из старшин устроил такое хорошее дельце для купца, что одно крестьянское общество променяло купцу 35 десятин своей земли у самой станции Пурлово (станция эта с будущим ведь!) за приплату всего лишь 2000 руб.

Старшина (опять-таки благодаря своим глотам) сидит крепко и по истечении трехлетнего срока вновь избирается на свою должность. По новом избрании он обыкновенно карает тех крестьян, которые подавали голос против него, притесняя их при сборе податей и т. п. Подати, которые начинают обыкновенно взыскивать в сентябре, относятся к январю этого же года, а потому волостной старшина может легко притеснить мужика, потребовав с него недоимку месяцем или двумя раньше общего «выколачивания». Надо заметить, что при обыденных крестьянских делах редко соблюдается формальность счета голосов. Потолкуют, переговорят, согласятся: «Все согласны»; каких-нибудь два-три голоса против уже не имеют значения. Но в таких делах, как промен мирской земли купцу или в чем-нибудь другом подобном, старшина¹⁶⁴⁴ считает голоса, чтобы не быть уличенным. Считает, тем более что такие дела решаются вовсе не значительным большинством голосов, а лишь перевесом 2 — 5, 7 голосов. Не одни старшины берут взятки. Берут их и другие начальники. За таким примером недалеко ходить... Из всего этого ясен взгляд «Иванов»... на своих начальников, придавленных, находящихся под гнетом такой «силы». Собственно, ведь это заколдованный круг, из которого нет никакого исхода. Кто при таких условиях может подняться выше общего уровня и подать собой пример другим? (Старшина нередко бывает председателем волостного суда¹⁶⁴⁵.)

По моему наблюдению, в силу ли привычки или известной наследственности — не берусь решать — крестьяне любят землю. По крайней мере, большинство из них (даже из поживших в городах) никому так не «завиствует», как владельцам земли... Народ все-таки считает «капитал» чем-то более шатким, чем земля, чем-то, что может скорее, чем земля, выскользнуть из рук, хотя бы благодаря соблазнам, которым он подвергает. Кстати, крестьяне известного возраста считают «господ» «слабыми» (сладкоежками), разоряющимися благодаря своему 6е-лоручеству. Выработается ли такой же взгляд на господ у теперешней крестьянской молодежи, не знаю. По-моему, эта молодежь (я разумею 18 — 20-летних «малых») покамест еще ужасно неопределенна по части «взглядов». Многие отвергли старые устои, а новых еще не нашли себе. Положим, она живет еще за отцовскими спинами. К строгости, даже к ручной расправе какого-нибудь старшины (особенно если эта строгость постоянна) крестьянин имеет своего рода уважение: «У нас старшина во какой лютый — так тебя и встречает: “Тебе чаво, поганец?” Пра<во> слово. Кажинного так». К непоследовательному гневу мужик относится без уважения. У нас есть земский начальник, в сущности, «добрый малый», у которого припадки гнева сменяются полной слабостью. Под пьяную руку он чинит изредка и ручную расправу, но к нему крестьяне имеют очень мало уважения — подсмеиваются над ним.

«Побирушки» (нищие)

Побирушки — это обыкновенно старики или дети, реже женщины, молодые или среднего возраста; дети и члены какой-ни-будь крестьянской семьи, которые идут «по кусочки», когда недостанет своего хлеба дома и негде его добыть. Когда какой-ни-будь семье в первый раз приходится посылать своих членов «по кусочки», то это обыкновенно сопровождается слезами и причитаниями. Побираются дети, начиная даже с 6-ти лет. Другой тип побирушек — побирушки постоянные: это какие-нибудь бессемейные и бездомные старики и старухи, увечные (по-нашему — «улогие»), дурачки, идиоты, слепые; такие убогие бывают иногда из не совсем бедных семейств, которые тем не менее стараются извлечь выгоду из своих неспособных к работе членов. Бездомные бобыли или бобылки-побирушки обыкновенно пристраиваются в какую-нибудь небогатую семью, которой они за кров взамен отдают излишек своих кусочков. Я знала одного «дурачка» лет 40-ка, здоровенного, чуть не в сажень ростом, который благодаря своему юродству очень успешно побирался — «был добычлив». Жил он в одной бедной семье, состоящей из мужа, жены и двух уже порядочных детей. Этот юродивый «Ку-полай» (его прозвище) был в очень близких отношениях со своей домохозяйкой. Семья им дорожила как доходной статьей, но когда он умер, то все-таки не схоронила его, а где-то верст за 5 обрела его дальнего родственника и заставила того схоронить юродивого. Весьма донжуанскими наклонностями отличаются, по рассказам крестьян, слепые, ходящие с вожаками-мальчиками по деревням, распевающие духовные стихи и ночующие, где их приютят. Вот какие элементы входят в кровь некоторых «Иванов»: не то «Иван» сын юродивого, не то пьяницы, прикидывающегося юродивым, не то слепого, не то цыгана. Не так еще давно (лет 5 тому назад) цыганские таборы в наших местах зимовали обыкновенно в какой-нибудь деревне — прямо в крестьянских семьях. Теперь это уже запрещено. Бабы очень любят этих цыган...

Поджоги

С поджигателями крестьяне любят расправляться сами. Если поймают поджигателя на месте преступления, то изобьют его так, что тот обыкновенно через несколько часов отдаст Богу душу. Нынче осенью одного мужика, который в течение года, по словам крестьян, 6 раз поджигал одну и ту же деревню и не был пойман на месте преступления, нашли поутру в овраге с проломленною головою. Принимая во внимание весь ужас деревенских пожаров, становится понятным озлобление крестьян против поджигателей. Нет ничего страшнее пожара ночью в деревне. Я знаю случаи, когда, не успев выскочить из горящей избы, по нескольку членов гибло в огне. А про скот и говорить нечего.

Крестьянские плетеные дворы с соломенным навесом вспыхивают, особенно в сухую погоду, как порох, и под ними превращаются чуть не в уголья и лошади, и овцы, и коровы, и свиньи. (Я сама видела, как в таких горящих дворах лопались от жару за-дохшиеся от дыму овцы и свиньи и превращались в обуглившиеся бесформенные массы.) Никогда не забуду одного такого ночного пожара, когда в крестьянских дворах погибал ни в чем не повинный скот, а перед одной только что занявшейся избой, освещенной красным пламенем, лежал трупик (такой изможденный) девочки, скончавшейся от поноса за несколько часов до пожара. Мать успела вытащить останки своей девочки...

Болезни

В нашей местности очень часто хворают лихорадкой. Из болезней неэпидемических и незаразных одна из самых обыкновенных — несварение вследствие каких-нибудь «розговен¹⁶⁴⁶» или перепоя. У крестьян эта болезнь принимает очень острую форму — с болью в желудке, под ложечкой, коликами, рвотою. Крестьянин, заболев таким образом, почти всегда думает, что он умирает, и посылает за попом. В рабочую пору они часто простужаются, охрипают («всю грудь завалило»), потому что, разгоряченные, напиваются холодной воды. В таком разгоряченном состоянии, когда, по крестьянскому выражению, «нападает пойло», мужик или баба пьют какую попало воду: из дорожной колеи, из грязной лужи, из болота, лишь бы напиться. Глисты и солитеры — самая обыкновенная вещь среди крестьян. Осенью у нас речная вода бывает буквально отравлена «мо-ченцем», т. е. коноплей, которую мочат в воде вплоть до сильных морозов. Бывают случаи отравления такой водой. Бабы часто и сильно простуживаются во время купанья (собственно мытья) овец в холодной осенней воде перед их стрижкою.

Два способа лечения «собачьей старости»¹⁶⁴⁷, а именно: запе-канье в тесто и парка с собакой практикуются и у нас.

«Драчи»

Так называют мужиков, которые снимают шкуры с павших или зарезанных животных. По представлению мужиков, это дело нечистое. Бывает даже, что с драчем не желают есть из одной чашки. Преследуют их шутками и насмешками. В каждой деревне есть два, три, четыре драча из крестьян. За снятие шкуры с коровы или лошади платят от 30 до 40 коп. Драчами обыкновенно делаются бедные, иногда даже убогие (хромые) или какие-нибудь «бобыли» — бестолковые, нехозяйственные мужики.

Колебание цен

Капуста от 1 руб. до 3 руб. сотня. Последняя цена (3 руб.) является, разумеется, в <не>урожайные годы. Цена поросенка-сосу-на тоже колеблется от 70 коп. до 3 руб. (в <не>урожаиные годы). Также и яблоки: от 50 коп. до 2 руб. мера. Цены эти устанавливаются, разумеется, продавцами и предпринимателями (владельцами огородов и съемщиками садов). Это интересно с той точки зрения — до какой степени увеличиваются крестьянские расходы в урожайные годы. А говорят еще, что крестьяне могли бы делать «запасы» в годы урожая! Впрочем, это совсем не входит в понятия крестьян. Каждый мужик, когда он обеспечен своим урожаем до нового урожая, ложится на печку и ничего не делает. Крестьянская работа (наем в батраки) всегда подневольная, когда нужда подступит, так сказать, к горлу с ножом.

Идеал крестьянский — теплая печка и «хоть час да мой». Иногда идеалом является и городская жизнь (извозчиком, дворником и т. п.), но опять-таки не с точки зрения каких-нибудь накоплений. Городская жизнь нравится, потому что в Москве-де «чайничать» можно целый день, «выпить веселее» и «еда там слаще». Еще какой-нибудь молодой парень посылает кое-что «в дом» своим родителям (да и то надо каждый раз вытягивать из него «пятерки» и «десятки»), но уж если самостоятельный домохозяин (какой-нибудь отделенный молодожен) уйдет в Москву, то можно быть уверенным, что в большинстве случаев (разумеется, бывают исключения) вернется оттуда «гол как сокол», только с приятными воспоминаниями о сладкой еде и выпивке. По словам крестьян, «копить — грех». Всякие запасы — лишний камень на шее грешника. В настоящее время трудно разобрать, действительно ли из таких представлений вытекает их полная незаботливость о завтрашнем дне или они, так сказать, «выкапывают» эти представления в виде оправдания перед самим собой и семьею. Наверное, и то, и другое бывает. Как они нерелигиозны в сущности! Только при приближении старости, когда уже начинаются разные недомогания, в мужицкую душу изредка начинает закрадываться суеверный страх загробного возмездия. Да и тогда разве они «православные», как их считают? Нисколько. Смутно, беспомощно как-то им делается, страшно, и сами они не знают «в чем спасенье». «Кто их знае, може, масоны аль молокане еще лучше нашего спасутся!» Каким робким, неуверенным и вопросительным тоном вырывается это у задыхающихся, покашливающих стариков!

Наша людская стряпуха из муки, выдаваемой ей на хлебы рабочим, спекла себе несколько «пирогов» и хотела ими «полакомиться» потихоньку вместе со своим мужем, жившим тоже в батраках. Ее поймал староста и доложил мне. (Баба, конечно, не подверглась никакой другой каре, кроме выговора.) Мой разговор по этому поводу с другой бабой, тоже служащей «в барской экономии»:

Я. Вот так Акулина, хороша!

Катерина (мнется некоторое время, потом вдруг выпаливает). А я так думаю, дурак Митрий, что вас такими глупостями тревожит. Эка важность, хлебцев себе напекла да поела.

Я. Однако для этого она муки украла ведь.

Катерина. Какая же это покража! Напекла, да и съела. Она ведь к себе не тащила пирогов, в кладовую не клала.

Я. Однако муку она взяла себе, и из-за этого рабочим меньше хлеба досталось. Не всё ли равно, снесла ли она краденое к себе домой или тут же его съела? Это как-никак, а покража.

Катерина. Пироги она у вас же, здесь с мужем съела, какая же это кража? Если б она еще из-под замкй украла аль впрок вашу муку схоронила, ну, это еще грех...

Сколько я ни толковала Катерине, что самовольное присвоение чужой собственности «в брюхо ли, впрок ли» все равно называется кражей, она со мной не согласилась.

Тот же староста, охраняя «барские яблони», чтобы с них не воровали яблоки ребятишки (пастушки, тоже служащие у помещика), набивает себе каждый раз во время своего обхода карманы яблоками.

Одно из самых глубоких и твердых крестьянских убеждений — это то, что земля когда-нибудь вся должна перейти в их руки. Уморительно, как они иногда хитрят и обходят этот вопрос в разговорах с помещиками.

А неуважение к интенсивному труду? «Что он? Как жук в земле копается, с утра до ночи!» Такие слова произносятся нередко очень насмешливо.

Может быть, в этих словах звучит неприятное воспоминание о разных «барщинах» и т. п. и лежание на печи с сознанием, что «хоть день да мой», — реакция?

Надо видеть, с каким гордым видом какой-нибудь оборванец просит в урожайный год «расчета» у землевладельца (иногда вид бывает даже нахальный): «Пожалуйте мне расчет». — «Что это ты? Разве тебе плохо у меня?» — «Не плохо, а только не хочу боле у вас жить, домой пойду». — «Так я тебя и отпущу! Рабочая пора только начинается. Я тебе деньги твои не отдам, мне тоже нужно свой хлеб убирать и свозить, затем я тебя и нанимал». — «А не отдадите — я и так уйду».

Если его не отпустят, то он начинает всё нарочно плохо делать и портить, опаивает лошадь, портит сбрую и т. п.

«Как же это — барин не хотел тебя отпускать, а теперь сам прогнал?» «Иван» (хитро усмехаясь): «Да я стал на дурь работать, вот и прогнал».

И действительно, уходят в лаптях, оборванные, грязные и, убрав свой хлеб, ложатся на печку — и не надо им ничего, кроме хлеба и тепла и «хозяйки», которой можно помыкать.

Те же самые «Иваны» и «Алексеи» — когда есть нечего и топить нечем — унижаются перед землевладельцем, чтобы попасть в число его батраков. «Какое бы ни будь у вас местечко. Мне бы с хозяйкой...» «Хучь бы из хлеба на зиму-то». Поклоны в землю и т. п. Даже слезы.

Казенное добро (в казенных имениях) уважают даже менее помещичьего. «У царя всего много». И тащат всё решительно. Казенный лес прямо не укараулить, несмотря на множество полесовщиков и сторожей.

Что касается до колдовства и т. п. (до разных леших, оборотней), то ему не верят (абсолютно) как раз те бабы и мужики, которые считаются колдунами, заговаривают и т. п. Колдовство это прямо-таки более или менее выгодная профессия, и забавно наблюдать, как ловкая баба-колдунья «разыгрывает свою роль» в деревне. Хотелось бы подслушать разговор двух «колдуний» вместе. С глазу на глаз они, наверное, могут и не притворяться друг перед другом.

У нас есть такая баба-колдунья (бедовая!), и, грешным делом, у меня не раз мелькала в голове мысль — не смотрит ли она в душе на своего приходского попа как на собрата по профессии?

В «Новом времени» статья о неравномерности крестьянских налогов. Автор высчитывает, что семья из пяти человек в сред-

721

24 А се грехи злые, смертные К» 1

ней черноземной полосе выплачивает ежегодно государственных налогов около 9 с чем-то руб., а такая же семья в Сибири выплачивает около У₂ вышеупомянутой суммы. Статья озаглавлена «Об оскудении центра», и автор видит одну из главных причин оскудения в этой неравномерности в том, что в центре России семья переплатит в год 4 с чем-то руб. лишних сравнительно с семьей на окраине. Ну, а вышеупомянутое колебание цен на предметы первой необходимости? (Даже цены на сапожный материал колеблются: в неурожайный год пара мужских сапог стоит 7 руб., а в урожайный доходит до 10.) А то, что пропивается? Я знаю одну семью, где мужик, продав хлеба в городе на 20 руб., постоянно привозит домой только 14—15 руб. Другую, где отец, лежебок и лентяй, сдает (!) свою недельную землю, чтобы не обрабатывать ее, и пропивает заработок своей дочери — те деньги, которые она присылает в семью из города, где живет прислугой. Эта семья, состоящая из 4-х человек, разумеется, всегда впроголодь, даже в урожайные годы. И таких или подобных домохозяев положительно 10 процентов на 100, а то и больше. А деньги, которые теряются в кабаках так: «обронил» или «украли»? А обычаи вроде гульбы «годных», несоразмерная ни с чем стоимость свадебных пиров? Разве во всем этом не тонет, как капля в море, маленькая сумма лишних 4 — 5 руб. налогу? Я не говорю, что из-за этого надо бросить заботы о более равномерном распределении податей, но повторяю, это капля в море, буквально.

Вчера в саду я потихоньку наблюдала за проходящими мимо по дороге, ведущей в село. Год урожайный, потому и движения по дорогам больше. Идут два «малых» и молчат, щелкая подсолнухи. Подхожу к калитке.

— Куда, Борис?

Точно от толчка просыпаются.

— В Мураевню, чай пить. — И хоть бы какое-нибудь оживление, не говорю уж улыбка на лицах!

Появляются мужик и баба, идут, как это водится, гуськом. Мужик впереди, баба сзади.

Эти ходили на мельницу, капусту торговать. Опять какие угрюмые, застывшие, насупленные лица! Сажен сто прошли они, не подозревая, что я за ними наблюдаю; только раз мужик обратился к бабе: «Акулина, давай бумажки». Акулина извлекла из-за пазухи что-то завернутое в бумагу, оторвала клочок и протянула мужу: корявые пальцы набили цигарку, и снова продолжалось безмолвное шествие. Только когда напьются пьяны или поругаются — издалека их слышно. В первом случае на долю всякой встречной бабы несется какая-нибудь нецензурная шутка. [В ответ раздается:] «Ты, Ванюха, в церковь бы сходил лучше, должно, сроду там не бывал» (бабья реплика). — «К попу ходить? Очень он мне нужен, говно этакое, он еще мине не повянчал с тобой». Это еще одна из очень милых шуток и очень умеренная. Товарищи развеселившегося «малого» хохочут. Жесткий такой, отрывистый смех. Разве так хохочет настоящее веселье?

С неделю тому назад исключили из Караваевского общества «поджигателя». Это «малый» лет 35-ти, холостой, живший со старшим женатым братом. Он уже сидел в остроге за следующую проделку.

Сватался он за одну девушку из его же деревни, с которой, быть может, был в связи (кто это разберет?). Девушка не пошла за него.

Чтобы ее «острамить», он забрался ночью в кладовушку, где стоял ее сундук; вытащил из сундука все девушкины наряды: поддевку «тонкого сукна», сарафаны, платки и все тут же изрезал и бросил, а в сундук нагадил. Пока он отсиживал за это в остроге, девушка вышла замуж, и уверяют, что она хорошо живет с мужем.

Страничка из деревенского Боккаччо.

— Сляпые эти — чистые жерябцы. Бядовые! Вожаков своих так бьют, что и сказать невозможно... А бабе ни одной проходу не дают — вожакам велят их ловить...

На одного сляпого вожак рассерчал, да и поймай яму кобылу, замесго бабы. Сляпой как навалится на ее, а она яво и ударь задом. Все лицо яму расшибла, во куда отлятел, да и говорит:

— Сколько лет живу, такой бядовой бабы не видывал!

Жена с мужем мало говорят, но несколько баб вместе представляют нечто во всяком случае более оживленное, чем группа «малых» или мужиков. Эти не пройдут молча, напротив, всю дорогу будут тараторить между собою о мелочах своего домашнего обихода. По-моему, и смех у них живее и более похож на веселье.

Бывает, конечно, и у мужчин более живой смех. Например, я замечала, что некоторые из мужиков неизменно вызывают смех своих односельчан или товарищей (батраков). Покажется фигура такого широкобородого «Петрухи» или толстомордого «Никиты», и все «грохочут». Обыкновенно это фигура полная достоинства, видная, часто красивая, а «грохочут» все да и только! Кажется, дело в том именно и кроется, что такие «Петрухи» и «Никиты» полны чувства собственного достоинства или сознания своей красоты, «горды», не любят, чтобы над ними смеялись. Поступь у них важная, а это и возбуждает смех, и чем больше «Никиты» сердятся — тем смех пуще. В таких случаях неудержимее всех «грохочут», конечно, плюгавенькие и невидные «Иваны». (Зачинщиками смеха «Иваны», конечно, никогда не бывают.) Смеются долго и тонко, захлебываясь и сгибаясь, точно желая совсем уж спрятать свои невзрачные лица.

К сожалению, если такой «Петруха» или «Никита» — богач, деревенский кулак, то... и смеху такого не бывает. Так смеяться можно над «товарищем», а какой же товарищ — кулак?

Иду по деревне. Против небогатой избенки стоит воз с капустой. Лошадь отпряжена и отведена на двор, хозяин избы стоит, опершись локтями на передок телеги, и «ничего не делает». Кругом воза толпятся 3 бабы: они отбирают лучшие кочни капусты и очищают их от отставших листьев. Дверь кладовушки отворена, и две крошечные девочки — годов по 4 — носят очищенные кочни и складывают их на земляной пол амбарчика. (Часа два так проработали.) Мужик стоит у телеги час, другой, иногда набивает себе «цигарку» и курит. Бабы то звонко и быстро, то нараспев переговариваясь о свойствах капусты и ее дороговизне, все-таки довольно быстро облущивают ее, но нужно видеть девочек! С каким усердием, серьезностью и быстротой они переносят кочаны в кладовушку! Как они ждут, чтобы мать или тетка протянула им кочан и какое удовольствие написано на их замазанных мордочках, когда, семеня босыми ногами, они направляются с кочаном или двумя в кладовую. Одна из баб уходит в избу и выносит оттуда на руках 2¹/₂-летнего мальчугана. Сначала он жмурится от солнца, потом несколько минут серьезно приглядывается к девочкам и тогда уже неудержимо рвется на землю, подбегает не совсем еще твердыми шагами к телеге и, уморительно хватая ручонками воздух, протягивает их к кочнам: «Мама, дай». Мама не сразу исполняет его желание, рев, конечно. «Н&, на, молчи», и мальчуган, улыбаясь, с непросохшими еще слезами, начинает за девочками вслед носить кочаны в кладовую. «Вишь, какие работники, — замечает одна баба, — не отгонишь, а да-ко-сь вырастут, батогами их работать не заставишь: так-то завсегда!» Может быть, для 3-летнего «Ивана» новы еще впечатления от капусты и от всех предметов и действий окружающих его людей, а 15-летнему «малому» уже примелькался однообразный обиход кругом него? Или картошка с сухим хлебом развила в нем апатию, ту унылость и равнодушие, с которыми он и в могилу сойдет в свое время?

Во всяком случае, разница между 3-летним и 15-летним «Иваном» громадная.

Неожиданный вопрос (Петр — 28 — 30-летний «малый», женатый, домохозяин-одиночка. Удивительно простодушен и неказист).

Я. Петр, скажи-ка, думаешь ты иногда, как твои мальчонки вырастут, как ты их поженишь и как ты с женой да с сыновьями, да со снохами хозяйствовать будешь?

Петр (слегка подумав, простодушно). Нет. Почесть что не думаю.

Я. Ну-у?

Петр. Оно бы думал... Да не чается что-то... Оно, разумеется, перемена — сыновья-то все бы меня сменили — я, вишь, один, да не чается, нет! Что думать-то? Думаешь, не то вырастут, а то и помрут... Так и думается боле, что помрут.

Я. Петр, а ты сбирался когда-нибудь в Москву, хотел туда?

Петр. Сбирался, три года тому, да мать не пустила.

Я. А как нынче охотно все туда идут! Я частенько думаю: что вам там нравится? Может, и правда, там лучше? Денег вот только мало оттуда приносят. А все ж таки, может, для вас там лучше? И вина там много!

Петр. Знамо, пьянствуют. Денег мало кто домой приносит. Правда ваша, что другого «малого» пошлют из семьи в Москву, он и шлет денег понемногу, особливо ежели отца боится, а с собой уж ничего не принесет... Ну, не всяк только пьяница...

Я. Знаю, так вот тверезым-то с чего в Москву так хочется? Всякий «малый», я думаю, уж знает, что в Москве для домашнего хозяйства не разживется.

Петр (подумав). Я так думаю, много из одежи туда идут, тоже. Что ж, здесь и зиму, и лето всё в старых хоботьях¹⁶⁴⁸ ходишь, а там оденешься, обуешься как надо быть. Гля-ко-сь, какие оттуда приходят, непгго с нами сменить? (Действительно, point d’honneure [вопрос чести] крестьянского «малого» — прийти домой «московским чистяком», в жилете, «пиджаке», калошах и даже брюках.)

Я. А тебе очень в Москву хотелось, жалко было, что не попал туда? Может, и теперь всё жалко?

Петр (мирно улыбаясь). Хотелось, знамо; оно бы и теперь иной раз пошел, особливо как «наши» (деревенские) из Москвы придут — всё рассказывают. Бывает, и завидно станет. А не слышишь про Москву — и забудешь, что Москва такая есть. Живешь себе и не «вздумаешь» про нее.

Я. Что же про Москву-то рассказывают?

Петр. Про жалованье, жалованье там большое, и ходят (одеваются) там хорошо, и всего там много, чай, питье, еда не такие, как в деревне. И жалованье большое — и всего, дескать, много...

У помещика жила (самовар ставить, полы мыть и т. д.) маленькая черноглазая Аксютка. Круглая сирота, сиротой росла и «всего видела». Лет 16 поступила она к помещику. Через год является к помещику и просит расчета. «Что так?» — «Замуж иду». Оказывается, хочет выйти тоже за сироту, 19-летнего «малого», пригретого каким-то дядей. «Малый» подростком 16—17 лет жил в Москве, а сейчас находится «из хлеба» у дяди даровым работником. «Малый» и озорной, и чудной какой-то, никто его не хвалит. «Что ж ты за такого лодыря идешь? Разве мы тебе лучшего не сыщем?» — «Не можно мне. Что ж я, сирота, брата и того у меня нет, а Михалькин дядя меня к себе прима-ет» и т. д. — видно, что бесповоротно решила.

По справкам оказывается, что какая-то дальняя родня Аксюты уже старалась расстроить этот брак, но тщетно. При этом огласилось, что Аксютка с Михальком давно уже «в любвё», что они клялись и божились друг другу в верности, ели землю для закрепления своего союза, и Аксюта объявила, что либо за Михалька пойдет, либо в девках век свекует. Оказалось также, что дядя Михалька покровительствовал любви своего племянника с расчетом получить в дом даровую работницу. (На время, пока дети его подрастут, а потом и прогнать можно таких даровых работников!)

Состоялась сиротская, самая убогая свадьба. Год прожили у дяди, затем Михалек нанялся в работники у помещика. У Аксюты был выкидыш, очень возможно, самой ей устроенный: с ребенком дядя не стал бы держать.

У помещика в течение лета произошло несколько загадочных казусов в хозяйстве: странным образом околело несколько лошадей и коров. Ветеринар не признавал никакой инфекционной болезни, а когда снимали шкуру с павших животных, то на затылке оказывались каждый раз черное пятно вроде кровоподтека. Кроме этого, сломалась два раза молотилка от железных прутьев, засунутых явно намеренно в снопы. Среди работавших на молотилке баб стали ходить слухи, что теперь будет еще коробка спичек в снопе и еще шкворень... От кого шли такие угрозы, никакими судьбами нельзя было от баб добиться. Совершенно не знал помещик и того, за что ему грозят, — никаких неприятностей у него с крестьянами не было.

На Михалька помещик не обращал внимания до тех пор, пока не вздумал как-то раз заставить его поработать у себя в саду, себе помочь. При этой совместной работе из простого разговора помещика с работником слово за слово из уст Михалька получился целый град озлобленных слов и речей против «капиталистов» (sic!), богачей-помещиков и богачей-крестьян. «Мы — бездомные, мы — безземельные, а богачи себе сады разводят, чай целый день попивают...» (Сады без фруктов разводить, по понятию крестьян, глупая и скверная затея, а «чай пить», разумеется, хорошо и приятно.) И т. д. и т. д. Помещик даже опешил несколько, но за разными делами забыл на время этот случай.

На деревне праздновался храмовой («кормовой», крестьянская острота) праздник. По случаю урожая всё было поголовно пьяно. На третий день к вечеру запылала рига у деревенского богача-лавочника. Сбежался народ, и поймали у риги Михалька. Тем временем занялась соседняя рига, и огонь стал угрожать всей деревне. Воды взять неоткуда, все замерзло, и вот деревня дружно наваливается на Михалька, бьет чем попало и бросает его в огонь (у всех ведь хлеб!). Так и сгорел бы Михалек, но выручил его тот же богач, у которого он зажег ригу. Вы думаете, это великодушие? Ничуть. Богач боялся, что, если Михалек сгорит и будет по этому делу следствие, деревня на него, пострадавшего богача, свалит смерть поджигателя. Пожар хотя и не принял больших размеров, но кой у кого хлеб дотла погорел и... когда на следующий день приехал на следствие урядник, получилось несколько крестьянских показаний о том, как Михалек хвастал, что он железный прут засунул в помещичью молотилку, что он несколько коров убил у того же помещика и т. д. и т. д. Словом, пока дело касалось одного помещика, знали и молчали, «крыли» своего, конечно, сочувствовали Михальку, но когда поплатились своим трудовым имуществом, то раздалась другая песня...

Оказалось, что Аксютка все время помогала своему мужу...

— Чуден он, во какой матас¹⁶⁴⁹, а жену не бьет никогда.

С деревенским богачом (равно как и с помещиком) Миха-лек никогда не «враждовал». Очевидно, здесь «идея» своего рода. И Михалька, и Аксюту — обоих недюжинных и способных выше обыденного крестьянского уровня — гнули и сиротство, и бедность¹⁶⁵⁰ до тех пор, пока не явился протест. Очень может быть, что в Москве Михалек хлебнул кой-каких «речей», в его разговоре с помещиком это так очевидно сквозило. Как бы нелепы и необдуманны ни были действия этого «малого», характерна все-таки эта назревшая ненависть бедняка к богачам, к крупным владельцам земли. Нет привычки к интенсивному труду, нет никаких знаний и света, а нужда давит и гнет тем не менее¹⁶⁵¹.

И что важно, эти вражда и ненависть назрели теперь изнутри, они уже, хотя и редко, но порождают таких Михальков, действующих по своему выстраданному убеждению, тогда как вся пропаганда семидесятников, шедших в народ, едва ли произвела одного такого поджигателя...

С барского гумна возвращается десятка полтора баб и девок и два молодых барских батрака. Холод, вьюга.

Две бабы замешкались в дверях риги у вороха овса. Около них — «барский староста».

Анисья (баба лет 30)¹⁶⁵². Александра, касатка, поишши мою шаль, я ее даве тут в овес положила.

Александра (солдатка). Ее тут и не найдешь. (Роется в овсе.)

Староста. Вы тут чаво овес ворошите, живо домой!

Анисья. Эх, шаль-то моя...

Староста. Какое там говно, пятиалтынный стоит, ты не на Михайлов день повенчалась, и без шали дойдешь... Живее!

Анисья (обидчиво). Хушь бы и пятачок, да она мне дорога.

Александра. Вот она, деушка, н&.

Староста запирает ригу и вместе с Александрой и Анисьей догоняет медленно подвигающихся против ветра баб и девок.

Анисья (завязывая шаль). Спасибо те, касатка... (помолчав). Скоро твой хозяин домой-то прйде?

Александра. Два года ему еще служить. (Вздыхает.)

Староста. Она намедни сказывала, хучь бы еще годок послужил, я рада. (Смеется.)

Александра. Ври боле, я вся искричалась, гля-кось на меня, а он — рада.

Староста (продолжает смеяться). Слышь, Анисья, намедни сказали, что Паньку-то в Китае убили, а она плясать.

Александра. У... у... тебя.

Староста. Ты что ж это, Миколка, валандаешься округ девок, а скотина не кормлена?

Алешка. Вишь, он на Машку схоронился, греется.

Девки хохочут. Ветер обдает всех целым облаком мелких жестких снежинок.

Анисья. Холодяк какой, в избу бы поскорее на печку.

Машка (толстая, румяная девка). Надоест на печке.

Александра. Надоест. Нет, там лучше, один бочок погреешь, другой — хорошо! (Затягивает какую-то песню.)

Староста. Ишь, шустрая, чего заголосила?

Александра. У минё одна песня.

Девки хихикают в рукав.

Александра. Кабы были крылушки, полетела бы к нему.

Девки опять хихикают.

Одна из них. А он бы тебе в горб наклал!

Александра (обращаясь к Анисье). Нет, он мне намедни письмо прислал: «Кабы у меня восемь Крылов, так каждый день бы к тебе летал», — так и пишет...

Письмо Паньки

«Письмо на родину. От сына вашего. Первым делом я вас спешу уведомить, что я в настоящее время жив и здоров, затем низко кланяюсь дорогой мамаше Марфе Васильевне и желаю вам от Бога доброго здоровья и в делах рук ваших скорого и счастливого успеха, затем прошу мира и благословения, которое может существовать как на военной, так и на частной службе по гроб моей жизни. Еще низко кланяюсь братцу Демьяну Иванычу и желаю вам от Господа Бога доброго здоровия и всего лучшего. Еще низко кланяюсь любезной своей супруге Александре Артемовне, целую тебя, как все равно с тобою, в сахарные уста нещетно раз и посылаю я тебе свое супружеское глубочайшее почтение, и желаю я тебе от Господа Бога доброго здравия и в делах рук ваших скорого и счастливого успеха и всегда быть весело настроенного расположенного духа. Еще низехонько кланяюсь своим любезным незабвенным деткам Владимиру Павловичу и Авдотии Павловне. Посылаю я вам свое родительское мир и благословение, которое может существовать по гроб вашей жизни. Дорогая мамушка, извините меня на том, что я долго не слал вам ответа и сам не знал, что мне были вами посланы деньги — я недавно только получил, за что вас душой благодарю за ваши дорогие для меня гостинцы. Вы думаете, дорогая мамушка, что я на вас обижаюсь, нет, не обижаюсь, только радуюсь, но дело состоит в том — я очинно о вас сильно скучаю, кабы были у меня 4 великих крыла, тады я, наверно, летал к вам и к любезной хозяйке своей кажный день. Еще низко кланяюсь богоданным родителям, во-первых, Артему Кузьмичу, а во-вторых — Авдотии Ильинишне с детками вашими и желаю от Господа Бога здравия и всего хорошего на свете. Еще низко кланяюсь матери крестной с супругом вашим Ильей Андреевичем и желаю от Господа Бога доброго здравия и в делах рук ваших скорого и счастливого успеха. Еще кланяюсь тетеньке Анисье Степановой, еще кланяюсь братцу Петру Николаевичу с супругой и с детками вашими и желаю вам от Господа Бога доброго здоровья и всего хорошего. Еще кланяюсь Егору Терентьевичу с супругой вашей Любовью Николаевною и с детками вашими, желаю вам от Бога доброго здравия и всего хорошего, еще поклонитеся там всем родным и знакомым, братцам и сестрам, и желаю вам всем вообще от Бога здравия и в делах рук ваших скорого успеха. Затем прощайте, остаюсь я жив и здоров, слава Богу. Павел Иванов Опенкин».

OUtXXJUUWJUUUUUUUUU

М. H. Гернет ДЕТОУБИЙСТВО В РУССКОМ ПРАВЕ

Наши предки не составляли исключения относительно обычая убивать детей: детоубийство имело место и у них и считалось дозволенным¹⁶⁵³. Точно так же, как и в других государствах, оно заносится затем в число преступлений и у нас; при господстве в государственной жизни религиозных начал оно влечет для виновных суровые кары, а впоследствии начинает рассматриваться как привилегированный вид убийства.

Влияние канонического права на светские законодательства Европы, отнесшие убийство внебрачного ребенка к особенно тяжко наказуемым видам преступлений против жизни, очень рано заметно и в нашем праве, которое долгое время

видело в детоубийстве не только нарушение заповеди «не убий», но и проявление блуда и лишение ребенка таинства крещения.

Уже вскоре после крещения Руси разбор дел о внебрачных родах входит в компетенцию духовных судов. В завещании великого князя Владимира детям в перечне дел, которые он передал духовным судам, мы находим в числе других скотоложество, содомский грех, «или девка или вдова дитя родит». Значительно позднее в 1551 г. Стоглавый Собор снова подтвердил изъятие из подсудности светских судов означенных дел¹⁶⁵⁴.

Что же касается значения лишения ребенка крещения, то о нем можно судить по древнейшим нашим памятникам. Еще задолго до появления нашего Номоканона, в XII в. епископ новгородский Нифонт на вопрос своего клирика о вине родителей и священника в случае смерти ребенка без крещения дал такой ответ: «Аще ли умрет детя нехрыцено небрежением родитель или поповым, велми (вели?) за душегубье — поста 3 лета; аще ли не ведуче, то нету опиттемьи»¹⁶⁵⁵. Соответствующее правило вошло в наш Номоканон; хотя оно и приписывается ошибочно Халкидонскому Собору, но все же принадлежит, по словам проф. А. С. Павлова, глубокой древности¹⁶⁵⁶.

В Номоканоне (первое издание — киевское 1620 г.) мы не находим специального постановления о детоубийстве. Содержание же статей его, относящихся к вольному и невольному убийству, заимствовано у Василия Великого <...>. Истребление плода предусмотрено 72-й и 73-й статьями, и в последней виновные названы «блудницами», а оставление новорожденного без помощи и подкидывание его — 70-й и 74-й статьями. Первая из названных статей говорит об уже известном нам случае, предусмотренном Василием Великим, — о родах на дороге¹⁶⁵⁷ и смерти оставленного без помощи новорожденного, а вторая приравнивает к убийцам тех, кто подкидывает детей своих на распутье у городских ворот, если никто не берет этих детей к себе на воспитание. Приравнивание убийцам мотивируется здесь тем, что «зане елико по намерению своему убийцы суть»¹⁶⁵⁸. Наш Номоканон делает ссылки на Иоанна Постника, в Уставе которого предусматривается подкидывание детей к церковным дверям, и виновные также приравниваются к убийцам. Такое подкидывание стало, по словам проф. Павлова, довольно обычным явлением в жизни византийских греков, и духовные власти, в противоположность нашим, налагали на виновных епитимьи как на убийц, даже и в том случае, когда дети оставались в живых и принимались кем-либо на воспитание.

В полном согласии со взглядами канонического права на убийство матерью ее внебрачного ребенка находятся постановления Уложения царя Алексея Михайловича, с одной стороны, и со взглядами на уже известные нам объемы родительской власти — с другой.

В этом законодательном памятнике проведено глубокое различие между убийством, совершенным законными родителями и внебрачною матерью. О первом говорит ст. 3 главы XXII: «А будет отец или мать сына или дочь убьет до смерти, и их за то посадить в тюрьму на год, а отсидев в тюрьме год, приходить им к церкви божии, и у церкви божии объяв-ляти тот свой грех всем людем вслух. А смертию отца и матери за сына и дочь не казнить». Между тем, обычным наказанием за убийство является, по Уложению, смертная казнь.

Мы найдем очень немного случаев, когда Уложение допускало для преступников такую дешевую расплату за совершенные ими деяния.

Но для детоубийцы нет снисхождения. Она виновна не только в том, что убила своего незаконного ребенка, но и в том, что жила в блуде. Наказывая ее, Уложение исходило из дорогого ему принципа устрашения и боролось не только с детоубийством, но и с блудом: «А будет которая жена учнет жити блудно и скверно, и в блуде приживет с кем детей, и тех детей сама или иной кто по ее веленью погубит, а сыщеца про то допряма, и таких беззаконных жен, и кто по ее веленью детей ее погубит, казнить смертью безо всякия пощады, чтоб, на то смотря, иные такова беззаконного и скверного дела не делали и от блуда унялися» (гл. XXII, ст. 26) К

Уложение в названной статье не определяет способа смертной казни. Судебная практика остановилась, по словам Г. К. Кото-шихина, на окопании виновных живыми в землю¹⁶⁵⁹.

Представляется затруднительным выяснить, насколько часто совершались детоубийства в России времени составления Уложения 1649 г. Казалось бы, что условия затворнической жизни русской женщины не могли способствовать ее внебрачным половым сношениям и особенно половым сношениям девиц. Однако в действительности такие связи и сношения имели место не так редко, как можно было бы предполагать. Проф. Н. И. Костомаров в своем очерке домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях¹⁶⁶⁰ приводит различные примеры нарушения супружеской верности женами зажиточных домовитых людей, половых сношений русских женщин с иностранцами, несмотря на особые взгляды общества того времени на этих «басурманов». Запертая в своем тереме жена занималась от скуки «пустошними» речами со служанками, вела с ними «пересмешные, скоромские и безле-пичные¹⁶⁶¹» разговоры; к ним в дом проникали «потворенные бабы», «что молодыя жены с чужи мужи сваживают», и искусно соблазняли или госпожу, или девку-служанку. В свое оправдание сношений с иностранцами русские женщины создали особое объяснение: «Женщине соблудить с иностранцем простительно; дитя от иностранца родится — крещеное будет; а вот как мужчина с иноверкою согрешит, так дитя будет некрещеное, оно и грешнее; некрещеная вера множится». Из грамоты патриарха Филарета сибирскому и тобольскому архиепископу Киприану от 1622 г. видно, что мужья иногда даже торговали женами¹⁶⁶², уступая пользование ими другим лицам на определенное время. Но при всех этих случаях едва ли могла явиться надобность в детоубийстве. Нарушения супружеской верности обставлялись глубокою тайною, и при непрерывающейся супружеской жизни сами виновные жены едва ли могли с уверенностью сказать, что ребенок зачат не от мужа. При продаже же жены мужем должны были предвидеться и возможные последствия сожития с другим лицом, и, очевидно, такие случаи глубоко отличались от беременности девицы.

Относительно возможности половых сношений девиц в России XVI и XVII вв., казалось бы, должно возникать еще более сомнений, чем о прелюбодеянии супругов. Действительно, мы не находим исторических указаний, которые давали бы основания думать, что такие сношения были особенно распространены.

Записки иностранцев о России того времени свидетельствуют о разврате русских, но говорят более о половых извращениях мужчин — содомском грехе и скотоложестве¹⁶⁶³. На распространение этих пороков указывают и другие сведения¹⁶⁶⁴. Что касается внебрачных рождений, то о редкости таких случаев в рассматриваемую эпоху отчасти свидетельствует документ, помещенный в томе 12 «Русской исторической библиотеки» — «Дело заказа архиерейских дел Яренскаго уезда по донесению Жешерской волости ильинскаго попа о незаконном прижитии нищею девкою ребенка 1690 г. 12 февр.». Поп Яков, донося о внебрачном рождении, спрашивает, может ли он крестить младенца. Очевидно, такой случай в практике был редким явлением, если священник не знал, как ему поступить. Ему было указано в ответ, чтобы он крестил ребенка и допросил девку. Та показала «на Евдокимова сына Елизара» как на отца ребенка: он изнасиловал ее в бане. Оговоренный не винился. Обоих били батогами нещадно. Однако оба настаивали на своих показаниях. Дело кончилось примирением — уплатой оговоренным (т. е. Елизаром Евдокимовым. — Ред.) девке 23 алтынов и 2 денег¹⁶⁶⁵.

Народные песни, сказания и другие памятники народного творчества того времени также дают некоторый материал для решения поставленного вопроса. В «Памятниках старинной русской литературы» мы нашли притчу «О женской злобе». Содержанием ее является поучение, сказанное отцом сыну, проникнутое глубокою злобою к женщине, в которой поучающий видит лишь одни пороки, а среди последних указывает на истребление плода и детоубийство: «Слыши, сыне мой, про ехидну. Такова суть, ибо своих чад ненавидит; аще хощет родити, подшится их съести, они же погрызают у нее утробу, и на древо от нея отходят, и она от того умирает. Сей же уподобиша-ся ехидне нынешния девицы многия: не бывают мужем жены, а во утробе имеют, а родити не хощет, и помышляет: егда от-роча от чрева моего изыдет, и аз его своими руками удавлю. Аще девическую печать разорит, а девицею имянуется; образ бо яко девица, а нравом яко окоянная блудница, ибо кому прилу-чится таковою женитись. Виждь и разумей: та бо ходит быстро, и очима обзорлива, и нравом буя, и во всем несчастлива»¹⁶⁶⁶.

К этому поучению близко подходит по духу сетование отца, заявляющего, что «лучше в доме коза, чем взрослая дочь; коза по елищу ходит — молоко принесет; дочь по елищу ходит — стыд принесет отцу своему»¹⁶⁶⁷.

Можно думать также, что некоторые народные празднества, оставшиеся от языческой эпохи, могли благоприятствовать половому разврату. Так, игумен псковского Елеазарова монастыря Памфил в своем послании 1505 г. к наместнику г. Пскова писал о праздновании ночи под Ивана Купала и указывал на разврат, сопровождавший эти празднества.

Мы укажем также на русские исповедники XVI и XVII вв., к которым, однако, надо относиться с осторожностью. Являясь переводными с греческого языка, они не всегда могут дать верную картину нравственности русского общества. Мы находим в них вопросы, задаваемые женщинам о детоубийстве и вытравлении плода: «Блудя отрочати оу себе не уморила ли еси; или велела еси кому рабе уморити <...> или, пив зелие, извергла еси детя; или некрещено детя оуморила еси; или заворожила еси в себе дети; или пила еси зелие и коре-ние»¹⁶⁶⁸.

Если мы встречаем мало указаний на случаи внебрачных рождений, то еще менее находим сведений о детоубийствах, суде над виновными в этих преступлениях и об их казнях. В напечатанных документах почти совершенно не встречается интересующих нас указаний. В случае нахождения трупа новорожденного иногда следствие производилось духовенством. Об этом, между прочим, свидетельствует одно дело «устюже-ского архиерейского приказа 1685 — 1687 гг. о найденном в бане мертвом младенце»¹⁶⁶⁹.

Во всяком случае, постановления Уложения царя Алексея Михайловича, требовавшего казнить детоубийц «без всякой пощады», показывают суровое отношение законодателя к этому преступлению.

На фоне мрачной жестокости Уложения 1649 г., не знавшего жалости к детоубийцам и видевшего в смертной казни для них средство восстановить чистоту нравов и унять блуд, особенно знаменательными являются два указа Петра I¹⁶⁷⁰. Борясь со злом во всех проявлениях русской жизни широкими реформами, посредством изменения условий государственной и общественной жизни, Петр I понял главнейшую причину, которая толкала внебрачных матерей на убийства их детей: это были их позор и страх перед осуждением общественным мнением. Петру I принадлежит честь принятия возможных для того времени мер предупреждения детоубийства, отличных от наказания, — этой излюбленной меры борьбы Уложения 1649 г. и более позднего законодательства, к которой они обращались так охотно, мотивируя ее применение целями устрашения, «дабы другим было не повадно». Первый из названных указов относится к 4 ноября 1714 г., а второй — к 4 ноября 1715 г. Оба указа предписывают в целях борьбы с детоубийством устройство особых домов для воспитания внебрачных детей. Второй из названных указов является особенно интересным, так как дает мотивировку принимаемой меры и развивает ее основания. Устройство означенных домов («гош-питалей», как называет их указ) предписывается в городах и в столицах (в столицах — «мазанок», а в других городах — деревянных) «для сохранения зазорных младенцев, которых жены и девки рождают беззаконно, и стыда ради отметывают в разные места, от чего оные младенцы безгодно помирают, а иные от тех же, кои рождают, и умерщвляются». Внебрачные матери могли приносить своих детей в эти дома. От них не только не спрашивали никаких документов, но и не спрашивали их имени — им дозволялось приносить детей тайно, с закрытыми лицами. «Но ежели такие незаконно рождающие, — добавлял указ 1715 г., — явятся во умерщвленьи тех младенцев, и оные за такие злодейственные дела сами казнены будут смертью».

Петр I следовал в данном случае примеру новогородского митрополита Иова, который открыл в 1706 г. первый воспитательный дом для зазорных младенцев¹⁶⁷¹. Император, как ум в высшей степени практический, издавая эти указы, не был чужд преследования, таким образом, целей увеличения населения России и, в частности, ее воинской силы. Впоследствии воспитанники этих домов при императрице Анне Иоановне все, а при Елизавете лишь годные к военной службе, отдавались в гарнизонные школы и по достижении совершеннолетия определялись в военную службу.

Постановление Уложения царя Алексея Михайловича оставалось в силе в продолжение почти двухсот лет лишь с изменениями относительно наказания детоубийц.

Изданию Свода законов предшествовали попытки составления проектов уголовных уложений. Последние не обходили вопрос о детоубийстве молчанием и в некоторых случаях останавливались на нем даже очень подробно.

Проекты 1754 — 1766 гг. отвели детоубийству место среди преступлений против жизни в 29-й главе: «...о таковых отцах и матерях, которые детей своих убьют, также ежели жена мужа или муж жену убьют или беззаконно прижитаго младенца вытравят». Но обе редакции проектов ничего не говорят о лишении внебрачного ребенка жизни его матерью посредством положительного действия. Соответствующая статья Уложения 1649 г. оказалась выключенной, несмотря на то что большинство статей этого Уложения или Воинских артикулов перешло в проекты. Проекты лишь говорят о вытравлении плода незаконно зачавшей женщины и о подкинутии или оставлении в опасных местах таких младенцев. Различие в постановлениях обеих редакций весьма существенно лишь относительно наказаний. Первая редакция определяет самой «беззаконно беременной» за вытравление плода наказание кнутом и пожизненную каторгу, а вторая различает сословное положение виновных и предписывает женщин привилегированного класса «отсылать в дальние женские монастыри на два года, где их употреблять во всякие монастырские тяжкие работы»; возлагать на них обязанность посещения церковной службы («во всякие дни в церковь Божию ходить им как к вечерне, заутрени, так и к святой литургии»); по прошествии этих двух лет они должны были подлежать публичному церковному покаянию в продолжение двух месяцев. Женщины же непривилегированных сословий, кроме всего этого, подлежали наказанию плетьми.

О подкинутии или оставлении ребенка обе редакции говорят неодинаково. Статья 4 первой редакции ничего не говорит, что ребенок должен быть «беззаконно прижит», как об этом говорит ст. 8 второй редакции. Но так как обе редакции называют мать «беззаконной», то, очевидно, в обоих случаях имелись в виду внебрачные дети. Если такой подкинутый или оставленный ребенок умирал, первая редакция проекта назначала матери отсечение головы, а вторая отсылала привилегированных, как и за истребление плода, в монастыри, но на три года с продлением публичного покаяния до 6 мес<яцев>, а непривилегированных, по наказании плетьми, приказывала «ссылать вечно в казенную работу»¹⁶⁷².

Постановления обеих редакций заставляют весьма многого желать относительно их ясности. Остается неизвестным, какие кары должно было влечь убийство матерью ее внебрачного ребенка, совершенное посредством положительного действия или посредством упущения, как, например, неперевязание пуповины, лишение пищи и пр. Относительно второй редакции, еще более неудачной, чем первая, возникает вопрос: является ли преступным вытравление плода или подкинутое и оставление ребенка со смертельным исходом для последнего, если эти действия совершены лицами нехристианского исповедания, но привилегированного сословия (сюда проект относил жен и дочерей лиц первых рангов, дворян неслужащих и купцов первой гильдии). Так как ссылка в монастыри к ним не могла быть применена, так же как и церковное покаяние, то они или должны были оставаться безнаказанными, или наказываться телесно, как непривилегированные, но то и другое противоречило бы тексту статей проекта.

Различие между обеими редакциями заключалось не только в смягчении наказания по второму проекту, но также и в том, что последний назначал женщинам-матерям за истребление их плода и подкинутое ребенка несравненно меньшие наказания, чем посторонним лицам, которые подлежали смертной казни. Первая же редакция не отличала посторонних от самой беременной и роженицы.

Чрезвычайно подробно рассматривал интересующее нас преступление известный проект Уложения 1813 г.

В его пятом отделении, под заглавием «Об убийстве младенцев» и «О подкидывании младенцев», рассматривается детоубийство в девяти статьях 381 — 389. Статьи проникнуты казуистич-ностью и очень неудовлетворительны в отношении формулировки выраженных в них понятий. Но он (т. е. проект. — Ред.) отказывается от взгляда Уложения 1649 г. на детоубийство как на квалифицированное преступление и относит его к числу привилегированных убийств. Хотя названные статьи не дают ясного указания, почему детоубийство отнесено к числу привилегированных преступлений, и мы не находим в них требования, чтобы ребенок был внебрачным, но с достаточною вероятностью можно предполагать, что основание привилегированности лежало в чувстве стыда или страха роженицы. Так заставляют думать выражения 381-й статьи: «...ежели мать, утаив беременность свою, родит в скрытом месте...» и т. д. Убийство же законных детей было предусмотрено в п. 2 ст. 337.

Наказания, назначавшиеся ст. 381 матери-детоубийце, были ниже, нежели за убийство законных детей, и вместе с тем ниже, чем за обыкновенное убийство. Высшим наказанием по ст. 381 могло быть для привилегированных (§ 38) назначение им жительства в отдаленных губерниях, а для остальных сословий — телесное наказание кнутом и ссылка на вечное поселение. Между тем, обыкновенное убийство наказывалось вечной ссылкой на поселение (для привилегированных) и менее тяжкой работой (для прочих), а убийство законных детей — пожизненной каторгой, вырезанием ноздрей и клеймением. Неосторожное лишение младенца жизни его матерью при условии сокрытия беременности и при родах в скрытом месте также влекло за собою наказания, но значительно меньшие. Сокрытие беременности и родов наказывалось в том случае, если ребенок родился мертвым. За укрывательство умышленного детоубийства соучастники и отец незаконнорожденного ребенка подлежали тому же наказанию, как виновная мать, но в высшем размере. Субъектом преступления подкидывания младенца, как со смертельным исходом для последнего, так и в случае его спасения, могло быть всякое лицо. Три статьи, посвященные этому преступлению (387 — 389), ничего не говорят о законном или внебрачном происхождении ребенка.

Оба рассмотренных проекта свидетельствуют о сознании неудовлетворительного состояния действовавших тогда постановлений о детоубийстве. Предположенное смягчение ответственности является тем более знаменательным, что проект был проникнут очень большою жестокостью в борьбе с преступностью¹⁶⁷³.

Свод законов отказывается от особой наказуемости детоубийства. При этом он употребляет термин «детоубийство» для обозначения «убийства детей в утробе матери». Такое «детоубийство» наряду с «чадоубийством», убийством отца или матери и некоторыми другими преступлениями отнесено к «особенным видам смертоубийства» (ст. 341), но все они «подлежат тем же наказаниям, какие положены за смертоубийство вообще» (ст. 342), т. е. ни в каком случае уже не подлежат смертной казни¹⁶⁷⁴.

Составители проекта Уложения 1845 г., следуя примеру европейских кодексов, придают решающее значение мотивам стыда и страха внебрачной роженицы и ослаблению способности рассуждения вследствие физических страданий, причиняемых родами. Определение преступления детоубийства было включено в ту же 1856-ю статью проекта 1844 г., которая предусматривала родственное убийство. Детоубийство было определено как убийство матерью от стыда или страха ее незаконнорожденного сына или дочери при самом рождении младенца. Сравнительно с наказанием за убийство законного ребенка наказание за детоубийство понижалось на три степени, т. е. виновная приговаривалась к каторжным работам на 12 — 15 лет и к наказанию плетьми от 70 до 80 ударов. Проект предусматривал также случай: «...когда же детоубийство сего рода было непредумышленное, то виновная в оном женщина, особенно если она незамужняя и разрешилась от бремени в первый раз, подвергается токмо лишению всех прав состояния и ссылке на поселение в отдаленнейших или менее отдаленных местах Сибири, и буде она по закону не изъята от наказаний телесных и наказанию плетьми чрез палачей в мере, определенной ст. 22-й для первой или второй степени наказания сего рода, смотря по обстоятельствам, более или менее увеличивающим или уменьшающим вину ее»¹⁶⁷⁵. Особая статья говорила об оставлении женщиною от стыда или страха ее незаконнорожденного младенца без помощи, отчего младенец и лишился жизни. Здесь виновная приговаривалась: «...к лишению всех особых лично и по состоянию присвоенных ей прав и преимуществ и к ссылке в Сибирь на житье на время от восьми до десяти лет или, буде она по закону не изъята от наказаний телесных, — к наказанию розгами в мере, определенной сг. 35-й для четвертой степени наказаний сего рода, и к отдаче в рабочий дом на время от трех до шести лет на основании постановлений ст. 86-й». Четвертая степень ст. 35 определяла число ударов розгами от 60 до 70.

Эти статьи проекта перешли в Уложение 1845 г. Но в ст. 1922-ю, соответствующую сг. 1856 проекта, было внесено добавочное условие применения смягченного наказания: магь-убий-ца не должна была быть виновной в совершении такого же преступления ранее. Точно так же было введено некоторое изменение наказания, установленного в сг. 1866 проекта: соответствующая ей сг. 1931 Уложения 1845 г. назначила для ссылки Томскую и Тобольскую губернии с предварительным заключением на 1 — 2 года. В остальном статьи проекта были приняты без изменений¹⁶⁷⁶.

В таком же виде сохранились обе статьи и в действующем Уложении; изменения коснулись лишь наказаний в связи с происходившими пересмотрами карательных мер нашего кодекса¹⁶⁷⁷. Статья 1451 п. 2 грозит в настоящее время за предумышленное детоубийство по-прежнему каторжными работами на 12 — 15 лет, а в остальных случаях — лишением всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ и заключением в тюрьме на время от 5 до 6 или от 4 до 5 лет. Статья 1460 понижает срок заключения до I¹/ — 2 у лет.

Взгляд на детоубийство как на привилегированное убийство был признан правильным также и составителями Уголовного уложения 1903 г. Наше новое Уложение лишь отказалось от системы различения способов умерщвления ребенка: согласно ст. 461, причинение смерти может быть выполнено или при посредстве положительных действий, или путем бездействия, т. е. неоказания новорожденному необходимой помощи. В качестве субъекта преступления указывается лишь мать; ребенок должен быть прижит вне брака; момент убийства определяется словами «при рождении»; о мотивах ничего не говорится; наказание понижено до заключения в исправительном доме от

1 года 6 мес<яцев> до 6 лет. <...>

ЛИСТ БЛАГОДАРНОСТЕЙ

За оперативную помощь в предоставлении документов при подготовке данного многотомного издания составители выражают сердечную признательность сотрудникам Российской государственной библиотеки:

Анашкиной Ирине Евгеньевне, дежурной по научному читальному залу (НЧЗ) Nq 1

Балдиной Инне Васильевне, сотруднице Отдела русского зарубежья (ОРЗ)

Бардеевой Анне Игоревне, заведующей справочно-библио-графической группы ОРЗ

Барсуковой Елене Борисовне, заведующей группы литературы для служебного пользования (ДСП)

Белоусовой Нине Геннадиевне, сотруднице группы ДСП Березиной Наталье Евгеньевне, директору по библиотечноинформационному обслуживанию

Березовской Мире Петровне, дежурной по служебному Генеральному алфавитному каталогу (ГАК)

Берковец Галине Антоновне, заместителю заведующей Отделом русского зарубежья (ОРЗ)

Воробьевой Татьяне Петровне, дежурной по НЧЗ Nq 1 Горячевой Светлане Александровне, главному библиотекарю Отдела справочно-библиографического обслуживания (СБО)

Гусевой Александре Алексеевне, заведующей научно-исследовательским Отделом редких книг (МК; Музей книги)

Гуськовой-Калинкиной Ирине Ивановне, сотруднице ОРЗ Дугановой Людмиле Ивановне, дежурной по НЧЗ № 1 Евстегнеевой Наталье Юрьевне, сотруднице группы ДСП

Завалишиной Надежде Ивановне, сотруднице ОРЗ Ефимовой Наталье Викторовне, дежурной по НЧЗ Nq 1 Земсковой Галине Сергеевне, сотруднице группы ДСП Каспаровой Наталье Николаевне, начальнику Управления системой каталогов — заведующей Отделом каталогизации Князевой Елене Николаевне, сотруднице Научно-исследовательского Отдела библиографии (ОБГ)

Копыловой Валентине Николаевне, сотруднице ОБГ Кожевниковой Иде Ивановне, дежурной по ГАК Колесовой Елене Юрьевне, заведующей центральным подсобным фондом Отдела библиотечного обслуживания Крыловой Ольге Станиславовне, сотруднице ОРЗ Кузнецовой Тамаре Ивановне, главному хранителю фонда Центральной справочной библиотекой (ЦСБ)

Левину Григорию Львовичу, заведующему Сектором библиографоведения ОБГ

Леоновой Наталье Алексеевне, дежурной по НЧЗ Nq 1 Листовой Наталье Юрьевне, заведующей НЧЗ No 1 Макаревич Елене Владимировне, сотруднице ОРЗ Марущак Галине Александровне, заведующей Сектором хранения МК

Матвеевой Галине Михайловне, дежурной по ГАК Масневой Оксане Алексеевне, дежурной по НЧЗ Nq 1 Милешкиной Вере Константиновне, заведующей группы хранения и подбора ОРЗ

Мироновой Ларисе Константиновне, заведующей ЦСБ Молчановой Ларисе Андреевне, сотруднице ОРЗ Молчанову Виктору Федоровичу, заведующему научно-ис-следовательским Отделом рукописей (ОР)

Нещерет Марине Юрьевне, заведующей СБО Никифоровой Нине Ивановне, ответственной дежурной читальных залов ЦСБ

Орешкиной Юлии Васильевне, сотруднице ОРЗ Павликову Николаю Николаевичу, заместителю заведующего ОР

Рыжак Надежде Васильевне, начальнику Управления хранения фондов — заведующей ОРЗ

Самохиной Нине Ивановне, дежурному по НЧЗ Nq 1 Сахаровой Оксане Вячеславовне, дежурной по НЧЗ № 1 Серкову Андрею Ивановичу, заведующему Сектором комплектования и научной обработки архивных фондов Серовой Наталье Николаевне, сотруднице ОРЗ Степанович Людмиле Михайловне, сотруднице ОРЗ

Степановой Нине Семеновне, главному библиотекарю Отдела каталогизации

Трошиной Анне Александровне, дежурной по НЧЗ No 1 Федорову Виктору Васильевичу, генеральному директору Хахалевой Нине Ивановне, директору по библиотечным ресурсам

Чернышевой Ирине Алексеевне, дежурной по ГАК Честных Марине Владимировне, заведующей Отделом хранения основных фондов

Чуриной Елене Ивановне, сотруднице НЧЗ Nq 3 Шумовой Вере Павловне, заведующей группы обслуживания читателей ОРЗ

Яковлевой Ольге Ивановне, ответственной за подсобный фонд НЧЗ No 3

СОДЕРЖАНИЕ

Н. Л. Пугикарева. Историческая реальность и научное знание .... 5

«А се грехи злые, смертные...»: Русская семейная и сексуальная All культура глазами историков, этнографов, литераторов, фольклористов, правоведов и богословов XIX — начала XX века. В 3 кн. Кн. 1 / Изд. подгот. Н.Л. Пушкарева, Л.В. Бессмертных. — М.: Ладомир, 2004. — 746, [6] с. — (Русская потаенная литература).

ISBN 5-86218-443-0 (Кн. 1)

ISBN 5-86218-398-1 Первая книга многотомного проекта по систематической публикации наиболее значимых работ отечественных деятелей науки и культуры XIX — начала XX века, посвященных различным аспектам сексуальности в жизни русских на протяжении многовековой истории нашего народа.

Собранные вместе, эти малоизвестные тексты (многие из которых — уникальные свидетельства очевидцев) позволяют по-новому взглянуть на то, как жили и любили наши предки, что считали дозволенным и запретным в отношениях между мужчиной и женщиной, что публично осуждали, а на что попросту не обращали внимания.

Некоторые темы, затрагиваемые в рамках настоящего проекта (семейные зверства, религиозное мракобесие вкупе с сексуальной вседозволенностью и половыми извращениями, бытовая и регламентированная проституция), могут показаться сенсационными, тенденциозно подобранными и даже шокирующими, вплоть до полного неприятия. Но такова была жизнь на Руси, и чем глубже мы будем знать свое прошлое, тем лучше поймем настоящее.

УДК 39(47) ББК 63.5(2)

«А СЕ ГРЕХИ ЗЛЫЕ, СМЕРТНЫЕ...»

Русская семенная и сексуальная культура глазами историков, этнографов, литераторов, фольклористов, правоведов и богословов XIX — начала XX века

В 3 книгах Книга 1

Редактор Ю. А. Михайлов

Технический редактор Т. И. Заводова

Корректор И. В. Лебедева, Г. Н. Володина

Компьютерная верстка Л. И. Багжа ИД № 02944 от 03.10.2000 г.

Подписано в печать с готовых диапозитивов 05.02.2004.

Формат 84xl08^J/32. Бумага офсетная. Гарнитура «Баскервиль». Печать офсетная. Печ. л. 23,5. Уел. печ. л. 39,48.

Тираж 1500 экз. Заказ 2868.

Научно-издательский центр «Ладомир»

124681, Москва, Зеленоград, Заводская, 6а.

Тел. склада: (095) 533-84-77. E-mail: ladomir@mail.compnet.ru

Издание осуществлено при техническом участии ООО «Издательство ЛСТ»

При участии ООО «Харвест». Лицензия № 02330/0056935 от 30.04.04. РБ, 220013, Минск, ул. Кульман, д. 1, корп. 3, эт. 4, к. 42.

Республиканское унитарное предприятие «Издательство «Белорусский Дом печати».

220013, Минск, пр. Ф. Скорпны. 79.

ISBN 5-86218-443-0

В серии «Русская потаенная литература» вы можете опубликовать свои научные труды — как монографии, так и сборники научных статей.

Сложилось устойчивое представление о том, что в этой серии мы издаем лишь то, что так или иначе связано с эротикой и обеденной лексикой. На самом деле нас интересуют материалы, посвященные маргинальной русской культуре, тексты, исследующие приватное и публичное в частной жизни русского человека.

Например, мы бы с удовольствием выпустили сборник под условным названием «Русский фольклор на Брайтон-Бич», антологии и исследования городского фольклора, в том числе современного, сборники антисоветского, студенческого, лагерного фольклора, подборки текстов под общим названием «Россия глазами иностранцев» (французов, англичан, итальянцев, немцев, скандинавов и т. д.).

Что же касается основного, «эротического», направления серии, мы были бы заинтересованы:

— в сборниках трудов ведущих славистов мира;

— переизданиях классических, но малодоступных исследований как русского, так и в целом славянского фольклора (украинского, белорусского, болгарского, сербского и т. д.);

— сборниках анонимных эротических произведений, признанных классикой жанра;

— любопытных архивных документах;

— материалах по истории цензуры и нравов в России, и т. д.

Если у Вас имеется незначительный по объему текст, то он может быть помещен в одной из книг, готовящихся у нас к изданию.

«Ладомир» открыт к сотрудничеству.

Предложения Вы можете присылать по адресу:

124681, Москва, Зеленоград, ул. Заводская, 6а.

Тел: (095) 537-98-33 Факс: (095) 537-47-42 E-mail: ladomir@mail.compnet.ru

lomonosowbook@mtu-net.ru

«А сс грехи злые, смертные »

■db

■ л