Пушки стреляют на рассвете

Глава V УТРО

Город оставался позади. Уже на выезде из него, под мостом, каменный завал преградил путь, и батарея остановилась. Раненые, сидевшие на пушках, покачивавшиеся в такт движению, проснулись от внезапной остановки, оглядывались вокруг. В их сонном сознании все спуталось, и только эта ночь, казалось, длится бесконечно. В улицах вспыхивала и затихала стрельба. Никто не оборачивался: к ней привыкли.

Каменный завал в рост человека — булыжник, битый кирпич, обломки стен — стоял на пути угрожающе и молча. Послали разведку. Она вскоре вернулась. На той стороне никого не было. Но как только стали разбирать камни, из домов, из-за железнодорожного полотна ударили немецкие автоматы, огненные трассы пуль засверкали под мостом, высекая искры из булыжника.

Немцев было немного — слабое охранение. Но Беличенко не мог вступать с ними в бой. Пока разберут завал, подтянут другую пушку, успеют подойти еще немцы, привлеченные стрельбой. И он увел батарею, решив выходить другой дорогой. Но теперь немцы шли следом, стреляли непрерывно; разведчики, отступавшие последними, сдерживали их.

Холодное безмолвие каменного города окружало людей. Над улицами витал запах гари. Серый туман, предвестник утра, полз по булыжным мостовым, по битому стеклу, всасывался черными глазницами разбитых окон, наплывал на краснеющие пятна догоравших пожаров, мешаясь с дымом. Редкие языки пламени, вырывавшиеся из-под пепла, освещали тяжелые пушки, укрытые брезентом, — по ровной дороге трактор на первой скорости тащил теперь их обе сразу, — людей с серыми исхудалыми лицами, идущих рядом, наступающих на собственные тени, обмотки, ботинки, сапоги, — мимо, мимо шли они.

Люди, спотыкаясь, тяжело переставляли ноги, у иных глаза были закрыты. По временам то один, то другой вздрагивал, словно просыпаясь, поправлял оружие, движением страшной усталости потирал небритое лицо.

Усилием воли Беличенко заставляет себя не заснуть. От раны его знобит, а голова тяжелая и горячая, в глазах после многих бессонных ночей точно песок насыпан. Рядом поскрипывает на морозе, медленно вращается железное колесо пушки. И вдруг рокот трактора исчез. Беличенко явственно слышит стремительный снижающийся вой мины. Он вздрогнул, открыл глаза. Все так же качаются впереди спины солдат, скрипит колесо пушки. Заснул! Тогда он остановился у обочины, пропуская батарею.

Тоня шла за последним орудием, держась рукой за брезент.

— Может, сядешь на пушку? — спросил Беличенко.

Она покачала головой: не было сил говорить. Такая усталая, маленькая…

И вот крайние дома, огороды, сады. Дорога кончалась. Впереди некрутой подъем.

Так показалось издали. Но когда трактор попробовал взять его, гусеницы заскрежетали по обледенелой земле, и, увлекаемый тяжестью пушки, он медленно сполз вниз.

Сзади наседали немцы, разведчики вели с ними бой, отходя шаг за шагом. И тогда усталыми, обессиленными людьми овладевала ярость. Срывая с себя шинели, они клали их под гусеницы трактора, рубили деревья, валили заборы, помогали криком, плечом. Падали, снова поднимались, и трактор, дрожа от напряжения, взбирался по обледенелому склону. Так втащили его наверх, он уперся гусеницей в дерево и, размотав лебедку, начал подтягивать орудие. По сторонам его шаг за шагом шли бойцы.

Вот в это время из города, из боковой улицы, прорвался трактор Назарова, который все уже считали погибшим. Увидев его издали, люди с криком побежали навстречу.

По тем же самым шинелям, разрывая их гусеницами, втаптывая в землю, выбрасывая пережеванные, скомканные, он поднимался по склону.

— Давай, давай! — кричал Беличенко сверху и призывно махал здоровой рукой. Он стоял на гребне рядом с невысокой кривой яблонькой.

Назаров, радостный, подбежал к нему.

— Молодец, — коротко похвалил Беличенко, — разворачивайся быстро, цепляй второе орудие!

Назаров так еще полон был всем тем, что они сделали, ему так хотелось рассказать, как они спасли трактор, что в первый момент почувствовал себя обиженным. Но после понял: Беличенко относился к нему сейчас, как к самому себе. Так же требовал и так же не мог хвалить: не до этого было. И пусть всегда так будет!

Уже сильно посвистывали пули. Но гуще они свистели в саду, где солдаты ломали заборы и рубили хворост под колеса пушкам. Здесь двоих ранило, а один был убит. Никто не видел, как убило его. Нес вместе со всеми хворост, а когда оглянулись — он лежал на вязанке, уткнувшись лицом в снег, и — кровь за ухом. Сержант Бородин перевернул его на спину, тот вяло разбросал руки.

— Берите хворост, ребята, — сказал Бородин и, оглянувшись, увидел, что широкогрудый заряжающий Никонов рубит яблоню.

— Стой! — закричал он. — Это же яблоня!

Но тут же, смутившись, махнул рукой: руби, мол.

Когда наконец пушки были вытащены наверх, начало светать.

Весь склон, изрытый гусеницами, с раздавленными, расщепленными, измочаленными деревьями, клочьями втоптанных шинелей, досками, валявшимися повсюду, говорил о тяжелой борьбе, которая была здесь. И люди, взошедшие на него, увидели с гребня: начинается утро. Город, ночь были позади.

Как только тракторы, подцепив орудия, начали спускаться, отступил и Архипов, все это время вместе с разведчиками сдерживавший немцев. Он приволок с собой пулемет, рябоватый наводчик сорокапятимиллиметровой пушки принес ящики с патронами.

Кто-то должен был остаться с пулеметом, задержать немцев, дать батарее уйти. Беличенко оглядел солдат. Лица их в этот час были бледней и бескровней, как бывает перед рассветом, словно вся ночная усталость легла на них. Кого оставить? Назарова? Бородина? Беличенко остался сам. Не ушел от пулемета и Архипов.

— Вместе с тобой начинали войну, вместе и кончать будем, — сказал он Беличенко, переходя на «ты».

Остался еще рябоватый сержант.

Недалеко от кривой яблоньки кто-то когда-то вырыл просторный окоп. Здесь и расположились пулеметчики. Они сидели и слушали удалявшееся урчание тракторов. Потом показались серые тени. Немцы шли за батареей, как волки по следу, приглядываясь, держа автоматы наготове.

Пересиливая боль в раненой руке, Беличенко повел стволом пулемета. В прорези возникали и исчезали фигуры немцев. Он подпустил их ближе, и пулемет в его руках затрясся, заклокотал, вспышками освещая лицо, горячие гильзы посыпались под ноги.

Кто-то спрыгнул в окоп. Беличенко оглянулся со стиснутыми зубами, со свирепым выражением, которое было у него в тот момент, когда он стрелял, — Тоня! И еще тяжелое тело свалилось сверху, поднялось, отряхивая колени. Это был Семынин. С ним в окопе сразу стало тесно.

— Ты чего? — спросил Беличенко, потому что Тоню об этом спрашивать было уже поздно.

— Вы ж воюете.

Он потеснил сержанта плечом, поворочался и, устроив автомат на бруствере, начал стрелять, тщательно целясь. Стрелял и сержант из своего карабина.

Каждый раз, когда смолкал пулемет, немцы подымались и перебегали, понемногу приближаясь и стреляя все время.

Первым ранило рябоватого сержанта. У него пошла носом кровь, и, пока Тоня перевязывала его, он утирал кровь жестким рукавом и все порывался встать к карабину. Он не чувствовал еще, что эта рана — последняя, а Тоня глазами уже указала на него Беличенко: «Плох». Она не сообразила, что можно громко говорить: сержант все равно не слышал.

Когда спустя время Беличенко от пулемета оглянулся на него, сержант, сидя на земле, икал. Голова была запрокинута, в полуоткрытых закатившихся глазах — слепые полоски белков; нос и губы в запекшейся крови. Беличенко переступил ногами по хрустящим рассыпанным гильзам и, обождав, пока немцы будут перебегать, дал очередь. Теперь стрелял только он и Семынин.

Стреляли, экономя патроны, стараясь оттянуть время. И между выстрелами прислушивались к удалявшемуся тарахтению тракторов: они все еще были недалеко.

Внезапно один из «убитых» немцев вскочил и кинулся под гору. Короткая очередь. Падая, немец несколько шагов проскользил на коленях. И сейчас же отовсюду ударили автоматы, пули густо сыпанули по щиту. Пригнувшись, Беличенко глянул на Архипова.

— Сейчас окружать начнут, — сказал Архипов то самое, о чем думал и чего больше всего боялся Беличенко.

К немцам явно подошло подкрепление. Теперь они начнут обтекать с флангов, подберутся на бросок гранаты и тогда навалятся сразу.

Серенькое утро вставало над городом. На крыши домов, на землю косо падал мелкий снег, горячий ствол пулемета сделался мокрым, от него шел пар. Снег падал на грубое, ворсистое сукно шинелей, и плечи и шапки пятерых людей, стоявших и сидевших в окопе, постепенно становились от него белыми, как бруствер, как вся земля вокруг. От дыхания снег таял на воротниках шинелей. И только у сержанта на шинели он не таял уже. Никто даже не знал фамилии этого рябоватого наводчика сорокапятимиллиметровой пушки. Последний из расчета, оставшийся в живых, контуженный, он пришел на батарею и здесь продолжал воевать с немцами, когда уже ничей приказ не висел над ним.

Тоня на корточках заряжала патронами диски, Семынин щепочкой чистил автомат.

— Вот что, — сказал Беличенко, — четверым нам в окопе делать нечего. Подтянут немцы миномет — всех четверых одной миной накроют. Тоня и Семынин, отходите.

Тоня продолжала набивать диски, Семынин щепочкой чистил автомат.

— Ты же знаешь, мы не уйдем, — сказала Тоня.

Так они сидели в тесном окопе. Немцы приближались с трех сторон, невидимые за кустами.

Архипов долгим взглядом оглянулся вокруг, ни на чем не задерживаясь и одновременно прощаясь со всем. Потом снял с себя ремень с фляжкой, освободил плечи от вещмешка: он расставался со всем, что уже не понадобится ему в жизни.

— Вместе начинали войну, вместе и кончаем, — сказал он. — Расстегнул шинель, встал в окопе, замахал немцам шапкой и, прежде чем его успели остановить, выпрыгнул наружу. — Не стреляй, комбат, жди, не стреляй, — говорил он тихо.

Стоя рядом с кривой яблонькой, он хорошо был виден в рассветном сумраке: пожилой солдат в обмотках, за одной из них блестела алюминиевая ложка. Подняв над головой тяжелые руки, он жизнью своей выманивал немцев из укрытия.

— Не стреляй, комбат, они выйдут. Не стреляй…

Ветер отдувал полы его шинели, и казалось — он идет навстречу немцам. Смолкшие было немецкие автоматы ударили с трех сторон. Архипов пригладил ладонью волосы, успокаивая себя этим жестом, и опять поднял руки.

— Ляг! Ляг! — приказывал Беличенко сдавленным голосом.

Но Архипов все стоял под пулями без шапки. Вдруг шагнул под уклон, споткнулся и, закачавшись, упал.

Стало тихо и пусто. Стрельба смолкла. Из-за завалов, из-за кустов по одному поднимались немцы и, настороженные, с автоматами в руках шли в гору. Они шли сжимающимся полукругом. Один поскользнулся, падая, схватился за куст, ветка сломалась в его руке. Те, что шли рядом, мгновенно упали на землю. Когда поднялись, лица у них были сконфуженные. Случай этот развеселил немцев, они пошли смелей, уже не так опасаясь. Передний, в очках, достал гранату, на ходу внимательно оглядел, готовясь кинуть. Беличенко подпустил их еще и тогда наверняка дал очередь.

Всю ночь из города группами и поодиночке выходили бойцы разных частей. Они шли через позиции артиллерийского полка, их расспрашивали, и они говорили, что действительно стоит на южной окраине батарея таких же тяжелых пушек и будто командир ее сказал, что никуда оттуда не уйдет. Другие уверяли, что не батарея, а три батареи легких пушек.

Перед утром под выстрелами вырвался из города на мотоцикле командир батальона Гуркин. У него были глаза и движения пьяного человека. Но вином от него не пахло. Размахивая пустым пистолетом, он говорил сорванным громким голосом, как, видимо, размахивал и кричал там. Везший его на мотоцикле лейтенант, очень молодой и очень сдержанный, сказал, как бы оправдывая комбата в глазах посторонних людей:

— Капитана миной контузило…

И, увидев командира полка подполковника Миронова, вежливо спросил:

— Не ваша, товарищ подполковник, тяжелая батарея в городе? Женщина еще с ними небольшая такая, санинструктор? Мы их за три улицы отсюда встретили. Лебедками тащат пушки в гору.

С этого момента в полку слышали уже непрекращающуюся пулеметную и автоматную стрельбу и напряженно следили за ней. Миронов послал туда разведчиков, собрав их по дивизионам.

И вот, когда рассвело, все увидели батарею. Минуя последние заборы, пушки спускались в лощину. За ними цепью, перебежками отходили разведчики, среди них маленькая белая грязная кубанка Беличенко.

«А ведь это моя батарея», — подумал Миронов с гордостью, чувствуя, что тоже волнуется.

Пушки скрылись за поворотом, и некоторое время из лощины было слышно только приближавшееся рокотание тракторов.

В тылу всходило солнце. Оно краем выглянуло из-за кромки осветившихся снегов, над ним уже хищно кружились черные самолеты и бросали на него бомбы, как будто загоняя обратно в землю.

«Что они там бомбят?» — подумал Миронов.

Тут батарея показалась из-за поворота. Краска на перегревшихся стволах пушек почернела, полопалась, и люди тоже были черны, многие без шинелей. Иных Миронов узнавал в лицо. Он узнал Тоню — она шла рядом с огромным, медленно вращающимся колесом пушки, на резиновые ободья которого налип снег. Узнал Бородина и еще нескольких. Бравый, геройского вида красавец сержант, которого нельзя было не заметить, на минуту задержал внимание Миронова. Но большинство лиц было незнакомо. «Что это за младший лейтенант с ними?» — подумал он, вглядываясь. И только по гимнастерке и золотым пуговицам узнал Назарова.

По откосу, упираясь сильными ногами, поднимался Беличенко. Миронов хотел пойти навстречу, но сдержал себя. Комбат подошел, неся руку на перевязи.

— Товарищ полковник!

И те, кто шел, и те, кто был близко, остановились, вытянув руки по швам. Всю ночь они слышали, как батарея вела бой в окружении. Каждый раз, когда смолкал грохот пушек, ждали с тревогой, не возникнет ли он вновь. И вот командир батареи от имени живых и погибших докладывал:

— Третья батарея, выполнив боевой приказ, прибыла в ваше распоряжение!

С волнением люди слушали мужественные слова, сами готовые в эту минуту все вынести, все претерпеть.

Сильный взрыв толкнул воздух, и земля под ногами дрогнула. Все оглянулись. В розовой от солнца, высоко поднявшейся морозной пыли шла длинная колонна танков. Они казались крошечными издали, но уже слышно было их железное скрежетание. Чьи это танки? И не сейчас ли предстояло полку принять последний свой бой?

Но от рации уже бежал радист, кричал, делая знаки руками:

— Товарищ полковник, приказано не стрелять! Это танковый корпус со Второго Украинского фронта!

И для каждого в этот момент иным светом осветилось все сделанное.

Все их усилия, и жертвы, и раны — все это было частью великой битвы, четыре года гремевшей от моря до моря и теперь подходившей к концу.

А немецкие самолеты все еще кружились над восходом, бросая бомбы. Но солнце подымалось за спинами солдат, всходило над снегами Венгрии, огромное, неодолимое, и маленькими казались разрывы, пытавшиеся его заслонить.

Март 1957 г.