Пусть посмотрит в глаза граница

Но как только Полина Ивановна открыла дверь в комнату, со стола слетела записка:

«Мам! Не волнуйся и не сердись! С твоего совета поехал к родне, учиться уму-разуму. Наберусь быстро - я у тебя способный!

Картошку тебе сварил, завернул в шубу. Кушай, пока горячая. Скоро прибуду. Целую Алексей amp;apos;».

Пониже была быстрая приписка:

«Мам! А может, можно устроить Митину маму в санаторий, а?

Спи спокойно, Алёша».

Ах, какая прекрасная штука весёлый паровозный гудок! И когда слышишь его дома - хорош. Летит, зовёт - и видятся тебе неведомые дальние леса, синие города на морском берегу, весёлые глазастые корабли!

А уж когда едешь на поезде, под перестук колёс, так и вовсе здорово! Обгоняют друг друга бегущие поля, меняются на глазах сопки, мешаются со звёздами искры, летят! И всё-то летит, летит и не улетает! И всё-то впереди, впереди.

И древние созвездия, и ближние огни, и знакомые заставы летят с тобой, и говорят, и пророчат своим бесконечным светом: всё впереди, Ломоносов, всё сладится, всё сбудется! Жить-то ой как сладко, ой хорошо!

Алёша сидел на подножке товарного вагона, радовался вечернему бегущему простору, но, хоть ехал-то недалеко, за какую-нибудь сотню километров, сердце чего-то щемило, и он вспоминал, что такое с ним уже когда-то было - давно-давно!

В первый раз они вместе с отцом стояли тогда на борту старенького карбаса, а мама оставалась на берегу и смотрела на них с гордостью и с печалью. И от этого у Алёши наворачивались слёзы, хотя ой как хотелось в первое плавание! И ветер, и волны, и кричавшие чайки - всё звало, радовало. Вот и были и радость, и слёзы вместе. А отец смотрел на него и весело удивлялся: «Надо же!»

А потом они возвращались на лодке, неудачно причалили, перевернулись и мокрые выбирались на берег. Отец - весь в мурашках, пританцовывая, кричал: «Ой, хорошо! Ой, хорошо!», а мама опять стояла смеялась и вытирала слёзы.

«Ну ничего, и тут встретит!» - подумал Алёша. Правда, поволнуется перед этим. Так ведь всё равно, сама сказала, надо в жизнь выбираться, посмотреть родственников, поднабраться ума! Вот он и выбрался перед субботой - уроков завтра почти нет. А там - воскресенье. Побывает в посёлке на улице Блюхера, заглянет в порт, к дядьке - водолазу, глядишь, голова и поумнеет!

Алёша увидел засветившиеся впереди мутноватые огни станции, бледное здание вокзала и стал собираться: от него лучше подальше. Рядом пограничная гостиница, полно лейтенантов. Попадутся свои - начнутся вопросы, расспросы, так и до начальника отряда доберёшься! Честное пионерское!

Буфера лязгнули, Ломоносов спрыгнул с подножки и быстро перебежал через путь к маленькому скверику, в котором всё ещё - по осенней погоде - качались игольчатые астры и пионы.

Он осмотрелся, увидев в тёмном углу скамейку, направился к ней и, ожидая поезда, присел на край.

Стало прохладно. Алёша попробовал натянуть на ноги полу надетого поверх свитера пиджака, но ничего не вышло. А заморозило ещё сильней, по-настоящему.

Он стал думать о школьных делах - не думалось. Он поднялся и стал прохаживаться вдоль сквера. Поглядел на тускло освещённый газетный стенд - газета висела старая. Он перебрался к щиту объявлений.

И вдруг на него с листа бумаги глянуло скуластое угловатое лицо с наглыми ухмыляющимися глазами, а по диагонали красной, громкой, краской было напечатано: «Разыскивается опасный преступник».

Алёша подошёл поближе, сузив глаза, посмотрел - нет, не знаком. Он пошёл было дальше, но ухмылка его задела: ты смотри, чего-то натворил, какие-то границы переступил - и ещё людям в глаза смеётся! Во нахал-то!

В это время у гостиницы зашумели, появилось несколько военных, Алёша снова пошёл на скамью, поднял воротник и, всё ещё видя перед собой нагловатую раздражающую физиономию, прикорнул.

Очнулся он оттого, что впереди, у стенда, толкалась целая группа мальчишек и девчонок в пилотках, в тёплых куртках, с автоматами через плечо. Таких он видел только на снимках в «Пионерской правде» да в «Пионере». У Алёши выветрило и сон, и все мысли.

Ребята смотрели на портрет, спорили:

- А может, он?

- Что он?

- Да капитана дальнего плавания ранили месяца три назад. «Жигули» угнали, а его в тайге оставили.

- Ну да?

- Вот тебе и да! Колькин отец его искал!

- Такого ещё не бывало…

- А может, не этот? Того уж, наверное, взяли.

- Рожа наглая!

Но тут раздалось:

- «Зарница»! По вагонам!

И через три минуты на перроне никого не было.

Ломоносов спохватился: это же и его поезд!

Ехать-то ему всего полтора часа - и он у двух тёток и двух дядек сразу!

И, повторяя адрес: «Блюхера, 5, Блюхера, 6», Алёша бросился в кассу.

Взяв билет до Океанска, Алёша вошёл в поезд, в общий полупустой вагон, и пристроился у окна - смотреть. И тут же за переборкой, прямо за его спиной, послышался вздох, и кто-то знакомо сказал:

- Перекусить бы, что ли…

Потом зашуршала разворачиваемая газета, щёлкнул складной ножичек. И уже кто-то другой с улыбкой в голосе ответил:

- Ну, Иван Антоныч, ехать-то три часа, а набрал на полгода.

Алёша удивлённо притих и прислушался:

- А я всегда с запасом. Вдруг, броня крепка, кого встречу.

Поезд дёрнуло. За стенкой зазвенело. И другой голос сказал:

- Люблю ездить по этой дороге. И что - как посмотришь? Сопки, поля, облака. Лес-то не тот, что у нас под Москвой. А вот жить без этого не могу. Сколько на заставах служил, сколько потом командовал - не соскучился. Не могу без этого, и всё. Без тайги, без сопок, без черемши,-засмеялся он.

Алёша тоже вдруг почувствовал во рту - слюнки потекли - весенний чесночный вкус черемши.

- И интересно всё! Я вот воспоминания собираюсь писать. Дела какие, люди какие!

- А что ж,-поддержал Иван Антоныч,-и напиши! Время на пенсии есть! Напиши! Я первый читать буду.

Алёше захотелось посмотреть на собеседника Ивана Анто-ныча, да выглядывать было несподручно.

- Я ведь,-сказал собеседник,-на вашей заставе начинал. А уж потом меня сменил Фомин. Толковый был мужик.

- Наверное,- согласился Иван Антоныч, добавив: - Правда, на фронте он не был…

- Ну на фронте не был, а два ранения имел. Он до нас служил в Туркестане, в песках. Брал там банду басмачей. Сначала на конях, потом пешком по горячим барханам. Несколько дней без воды! Уже духу ни у тех, ни у других. А всё-таки у нашего духу хватило. Раненый, а взял!

- Ну, у нас, броня крепка, всегда духу хватало*-сказал Иван Антоныч и, помолчав, решил: - А нынешний начальник Щербаков тоже не хуже…

Тут Алёша прижался к переборке совсем, но на минуту отвлёкся: дверь тамбура приоткрылась и за ней появилось серое угловатое лицо, глаза обежали полки, быстро, но внимательно прошлись по коридору и опустились… Что-то знакомое тревожно задело Алёшу.

Но дверь прикрылась, а за стенкой послышалось:

- Щербаков? Может быть.

- Не может быть, а точно! - сказал Иван Антоныч.- Он ещё пионером девчушку из воды вытащил. Ей-ей! В полынью угодила. Взрослые растерялись, а он пополз по льду к полынье и ведро протянул! Потом служил, нарушителя с боем взял. Да и в других событиях участвовал. Орден дали. Так что боевой, толковый. И ребята у него дельные!

- Хороши? - с завистью, будто вспомнив свою молодость, спросил голос.

- Хороши. Вон Майоров. Сам знаешь, сколько у солдата вольного времени. А он Поросюше комбайн чинить помогал, пионеров в школе наладил - сам Иван Кузьмич проснулся! Да ещё в институт готовится. В учителя бы ему, правда. А он в железнодорожники собирается.

Алёша вовсе удивился: Майоров-то в институт готовится! Во дела! И молчком!

- А в посёлке как?

- Хорошо, тихо,-сказал Иван Антоныч.-Так бы вот всегда.

- В общем, никаких событий?

- Ну почему никаких? - Иван Антоныч даже обиделся.-Событий хватает,-сказал он,-У нас пионеры столько дел понаделали! Шабашников работать заставили! Человека из забытья вывели. Ордена ему отыскали. Думали, мёртвый, а он живой! Может, сегодня ордена и вручат. Ему боевые, а Поросюше трудовой!

«Вот события-то, а я разъезжаю», - подумал Алёша.

Дверь снова приоткрылась, и в щель проник жёсткий нагловатый взгляд.

Алёша перехватил его, глаза в тамбуре сузились: «Ну посмотри, посмотри!» И дверь прикрылась…

«Нагляделся на портрет, вот и мерещится!»-посмеялся над собой Алёша. Однако тревога не уходила. Словно какое-то предчувствие шевельнулось, задело его.

Но тут Иван Антоныч выдал такое сообщение, что Ломоносов забыл обо всём:

- А ещё событие. Мальчонка у нас пропал! Правда, потом по записке поняли - в гости поехал. Но я перед этим со страху, было, не помер…

«С чего бы это?» - удивился Алёша, но Иван Антоныч будто ему и ответил:

- Подумал, не тигр ли задрал…

- Тигр?! - удивился голос.

- Он, броня крепка! Следы я первый и увидел. У них на школьной грядке. По грибы шёл. Потом, к вечеру, заставский повар вышел с Прыгуновым в наряд. И вдруг впереди, метрах в двадцати, что-то полосатое - шурх в кусты, только хвост и увидели. А уж Майоров с вышки в бинокль разглядел. Натуральный тигр! Метра три. За косулей охотился. Сперва притаился, потом на брюхе по оврагу ползком и как выскочит, а косуля как сиганёт - и ушла! Ушла!-довольно сказал Иван Антоныч.-Но завалить он кого-то завалил. Очень уж вороньё над лесом кружит… Столько лет не было и вдруг объявился. Собаки излаялись. Буран на заставе чуть клетку не выломал! Такие вот события, товарищ майор.

- А на Горбатой не слышал, что было? - подхватил тему отставной майор,-Нет? Барсы забрались в питомник…

Но дальше Ломоносов уже не слышал. Котельникову ордена вручают, Майоров и Прыгунов тигра видели, а он катается! Так не пойдёт!

Да и в путь-то, прямо говоря, отправился без толку! Дядьям ничего не сообщил? Не сообщил! Станут они в воскресенье сложа руки его дожидаться! Предупредить бы надо было заранее. Так-то разумней. А сейчас самый смысл возвращаться домой.

Алёша встал. Забытая было тревога вскинулась снова, но наперекор ей он шагнул и распахнул дверь.

В тамбуре уже никого не было. Только расплывалось облачко табачного дыма. Алёша вздохнул: нет, это кажется. Станет преступник разгуливать у всех на виду!

Поезд замедлил ход, и, как только он остановился, Ломоносов спрыгнул. И скоро, на встречном товарняке, подъезжал к своей станции.

На станции, ясно, ничего не переменилось. Газета на стенде висела всё та же, старая. И глаза преступника с заиндевелой листовки глядели всё так же нагло, ненавидяще.

Алёша снова вспомнил тамбур. Такие же самые! Лицо, может, и другое. Но глаза были те, одинаковые. И ухмылка всё та же. Может, у всех у них взгляд один, всё одной злобой пропитано?

А вдруг?.. Лёгкий жарок прохватил Алёшу: а если упустил? Он снова увидел покачивающийся вагон, приоткрытую дверь…

«Отчего тот, в вагоне, глядел с такой опаской и лютостью? И кто сказал, что преступника давно поймали? А раненый капитан? А угнанная машина? Небось где-нибудь ещё ходит…» - подумал Алёша, отходя от стенда, вздохнул. И проснувшееся тревожное чувство насторожило и заставило прислушаться ко всему этому ночному пространству.

Однако было на станции всё-таки хорошо!

Освещённое здание вокзала молодил первый сверкающий иней, а за вокзалом начиналась темнота, в которой морозноморозно, уже по-зимнему, над тайгой и над сопками горели скопища звёзд. Дыхнёшь - и весёлый клуб пара так и катился к этим звёздам.

Алёша поднял голову: где-то далеко вверху с протяжным покрикиванием тянулась в сторону границы запоздалая стая перелёток.

- Вот вам и зимний привет,-сказал кто-то за углом. Тут же запахло свежим гуталином, и на свет вышли несколько гарнизонных офицеров, а вместе с ними молодая женщина - в сапожках, в сером пальто и повязанная светлым платком.

- Да, похоже на зиму! - звонко сказала она, выдохнув лёгкую струйку пара.

- Ну так пойдёмте с нами в тепло? Поужинаем,- сказал офицер с небольшим чемоданчиком в руке.

- Спасибо! Побуду здесь! - сказала она.

- Ну, как хотите,-с сожалением улыбнулся офицер, отдавая ей чемоданчик.-А лучше бы с нами, - И он кивнул на прощание.

Оставшись одна, женщина прошлась по тёмной стороне сквера, счастливо вглядываясь в звёзды, потом задержалась у стенда, безразлично скользнула глазами по преступной физиономии и, увидев мальчика, посмотрела на его свитер, сапожки и то ли весело, то ли просто с добром спросила:

- А ты куда, молодой человек?

- Домой! - так же просто ответил Алёша.

- Далеко ли?

- До санатория!

- Смотри-ка! А я думала, только мне, горемычной, туда! - живо сказала она.

«Ничего себе, горемыка! - усмехнулся Алёша.-В глазах одно озорство и радость!»

Она прошлась, подумала и резко повернулась на каблучках:

- А добираться долго ли?

- Так, если подвернётся товарняк, с полчаса, ну час! -сказал Алёша.- А пешей часа три, четыре! Автобус-то утром будет.

- А пешей не страшно? - Она заглянула ему в глаза.

- А чего страшного? Рысь только по сопкам ходит. Кабан где-нибудь в буреломе спит,-ответил Алёша. Про тигра он не сказал.

Тёмные глаза её вспыхнули, продолговатое красивое лицо заострилось.

- Так, может, махнём? - спросила она с озорством, так что сразу было видно, что он ей пришёлся по духу.

- Махнём! - рассмеялся Алёша: он и в одиночку подумывал, а вдвоём-то, да с такой бедовой спутницей, чего не махнуть!

И, протянув руку к её чемодану - не женщине же тащить,-вдруг спросил:

- А пропуск в зону есть?

- Найдётся, - успокаивающе ответила она, измерив Алёшу любопытным взглядом.- А чемодан пока не надо. Пока могу сама.

Они вышли за станцию - в ночь, услышали, как хлопнула сзади дверь вокзала, кто-то огорчённо сказал: «Пропала, и всё»,- окунулись в темноту.

Вот когда звёзды разгорелись самым жарким пламенем! Заискрились слева, справа, сверху.

Спутникам шагалось бодро, легко, в удовольствие. Кое-где срывался навстречу бойкий ветер и осыпал их первой серебристой пыльцой, потом разбегался в обратную сторону и укладывал белые сверкающие полоски вдоль обочин. Но на такой ветер и идти было просто любо. Весь мир лежал перед тобой глубокий, мерцающий, жаркий.

Сначала спутница покосила на Алёшу глазом: не плутает ли. Но шёл он твёрдо, зная куда, и она, резко вдохнув и потерев раскрасневшиеся щёки, призналась:

- А я ведь в первый раз в такой дороге, - И засмеялась: - Даже не верится! Рыси, кабаны, сопки. И не думала! Жила неподалёку, а вот быть - не была.

- А чего ж в такую пору? - вдруг озадачился Алёша.

- Да так, пришлось,-Она усмехнулась и остановилась отдышаться.- Когда-то переболела, да по глупости не вылечилась, а теперь еду подышать соснами, сопками, попить вкусной воды… И вообще…- сказала она, заглядывая вперёд - в новую жизнь.

Алёша понимающе кивнул.

Стало видно, как через всё небо, что-то отыскивая, бежит спутник.

- А вы по работе кто? - спросил Алёша, забирая у неё чемодан.

- Учительница! - сказала она и улыбнулась,-Больная учительница!

- Вот здорово-то! - крикнул Ломоносов.

- Что здорово? Что больная учительница?

- Да нет! Здорово, что учительница! А по какому? - сразу же поинтересовался Алёша.

- По литературе и по языку.

- А историю и иностранный можете? - спросил он неожиданно для себя самого.

Она посмотрела на него с каким-то новым любопытством, словно что-то узнавая, и сказала:

- Если постараться - смогу,-И вдруг, сдвинув брови, будто убеждая себя, прочитала:

Слышал такие стихи?

- Слышал! - сказал Алёша, ошарашенный всем, а главное, тем, что к ним в санаторий, в посёлок, шла такая учительница. Вот бы к ним в школу!

Начавшие белеть сопки то подступали к дороге, и тогда звёзды смотрели на землю прямо с них, то отступали, и звёзды отдалялись в глубь неба и там начинали далёкую от всего земного таинственную неразгаданную игру… Потом вышел месяц - и всё вокруг озолотилось. Вдали, справа, мелькнули, покачиваясь, огни фар. Там шли бронетранспортёры, наверное с учения…

Алёша вздохнул и сказал:

- А давайте к нам в школу! У нас учителя по истории нет, по языку нет. Не приехали. Во как нужны! Нам и новую школу ставить будут! И вам бы в самый раз!

- Так мне же сперва лечиться,-сказала она.

- А и лечиться и учить! - распорядился Ломоносов.-

Я бы вас самой короткой дорогой до школы водил! Для дыхания - самое то!

Он вспомнил свою тропинку: месяц-полтора как пробил, а сейчас, поди, вся в серебре!

- А если некогда ходить,-сказал он уверенно,-так договорились бы с начальником заставы, с Щербаковым, возили бы мигом! Он знаете какой хороший!

- А точно, хороший? - полюбопытствовала она.

- Ого! - сказал Алёша и сразу выдал:-Да у нас все хорошие! И Капуста и Иван Кузьмич.

- И Капуста Ивановна? - с каким-то особым интересом и улыбкой спросила Алёшина спутница.

- А лучше Варвары Ивановны и не придумать! - вырвалось у Алёши.

И, вдруг остановись, он спросил:

- А как вас зовут?

- Татьяна!

Ломоносов помолчал, подумал: «Татьяна-то хорошо, но ведь учительницу просто в лицо эдак называть не станешь…» И уж сразу, наперёд, доспросил:

- А по отчеству?

Она всё поняла и рассмеялась:

- Игнатьевна! Татьяна Игнатьевна я. - И засмеялась уже потому, что ещё до места не дошла, а обрела по дороге хорошего друга. Ну что ж, друзья всегда находятся в пути!

- Ну вот и уговорил! - сказал весело Алёша, подумав, что не такой уж зряшной оказалась его поездка.

- Ну это ещё как сказать! - в тон ему ответила Татьяна Игнатьевна.

Алёша что-то прикинул в уме и вывел по-своему, убеждённо:

- Ну, если не уговорил, то уж не Варвара Ивановна, так Щербаков обязательно уговорит!

- Ну, если уговорит, тогда хорошо! - согласилась она и пошла ещё веселей.

А Алёша, назвав Щербакова, вдруг почувствовал, как хочется ему в уже родное, пахнущее и сапогами, и ружейным маслом тепло заставы - к Прыгунову, к Майорову. И чего Майоров в учителя не идёт! Тогда бы хоть век учись!

На какую-то минуту в спину ударило морозной пылью и посвистом ветра. Татьяна Игнатьевна прислушалась, а Алёша резко обернулся. Но никого не было.

Они прошли ещё час, и, раскрасневшись, Алёша успел выложить всё и про ребят, и про то, как пропал и нашёлся Удар, и как проучили пьянчужек. Он хотел было, но не стал пока говорить про Майорова и Прыгунова: во-первых, застава, во-вторых, всё выложишь - потом узнавать нечего. Рассказал о Котельникове, вспомнил о Поросюше - и поискал в небе самое яркое созвездие.

Но тут неожиданно сзади вырвались лучи фар, бросили на дорогу их выросшие тени, и рядом - вот уж как вкопанный! - стал «газик».

Дверца открылась, и из неё выглянула голова старшины Полтавского.

- Вот это да! Видели? - сказал старшина. - Его всё село разыскивало, на заставе тревога: Ломоносов пропал! Тигр слопал! Мать без ума. А он - на тебе! Ночные прогулрчки разводит.

И вдруг, покосившись на женщину, перешёл на полушёпот:

- А это?

Ломоносов, наклонясь поближе, прошептал что-то ему почти на ухо, и Полтавский, посмотрев со стороны, спросил:

- А точно?

- Точно! - сказал Ломоносов и заверил: - Вот увидите!

И, выпрыгнув из машины, Полтавский, пропуская учительницу на своё место, сказал:

- Татьяна Игнатьевна, вы -сюда, а мы с Ломоносовым к Пузырёву.

В машине пахло дратвой, сапожным варом и кожей.

Ломоносов забрался к обнимавшему заставский телевизор Пузырёву и всё понял.

Лучший в отряде сапожник рядовой Пузырёв был на весь отряд единственным рядовым, за которым высылали машину, как за полковником. Из-за него спорили, за него воевали.

Теперь Полтавский отвоевал его у соседней заставы и был очень рад, потому что подступала зима, валенок для подшивки на заставе собралась гора, а валенки, понятно, зимой нужны и на левом и на правом фланге.

Пузырёв смотрел то по сторонам, то под ноги, где лежал подстреленный Полтавским часа два назад кабан, и думал, что обеды будут на этой заставе что надо.

- Здоровый! - сказал Ломоносов, потрогав кабана ногой.

- Пудов на девять! - сказал Полтавский и уточнил: - Сам бросился на машину! Прямо из камышей.

Водитель молчал. Пузырёв тоже.

- Ну ничего, котлеты будут, Волков сделает! - сказал Полтавский и наклонился к Татьяне Игнатьевне: - Так что приходите с ребятами. Угостим!

Настроение у старшины было хорошее: все валенки к зиме, считай, подшиты; телевизор исправен, так что заставе мировое первенство по хоккею и катанию обеспечены; щи и котлеты - есть. А прочее - в порядке. Буран - на посту. Дозоры - в дозоре… Он посмотрел вдаль. Всё в порядке.

Они вырулили к перекрёстку и собирались поворачивать к санаторию, но тут в светящемся воздухе у крайнего совхозного дома увидели толпу, услышали причитания, и Полтавский кивнул водителю:

- А ну-ка, давай!

…Толпа стояла во дворе почтальона Свечкина, и оттуда доносился его голос:

- Говорил я, давай продадим, так нет!

- Ты смотри, как он её - прямо по горлу! - сказал комбайнер Поросюша, прибежавший вместе с братом на крик старухи Свечкиной.

Полтавский, а за ним Ломоносов и Пузырёв пробились сквозь толпу.

У сарая на боку лежала чёрная в белых пятнах свечкин-ская корова.

- Как он, леший, успел, откуда взялся?! Только вывела она доить, зашла на минуту в дом, заговорилась, а он - на тебе! И не слышно. Стали выходить, а он раз - и через забор, в кусты и вон туда, на сопку! - жаловался Свечкин.

- Лады, что на сопку, а не на хозяев! - утешал боцман Поросюша.- В Индии бывало наоборот.

- А у нас тигр на людей не бросается,-сказал оказавшийся здесь вместе с отцом Витя Мышойкин.

- Вот тебе и не трогай тигра! - вздохнул горестно Свечкин.

- А что? Их всего-то сотни полторы осталось. Молодой, а кормиться надо,- сказал появившийся рядом ещё заспанный пастух.

- А отчего же нашей Манькой-то? - закричала на Него Свечкина, - Вон у тебя целое стадо!

- Ну да, молодой - да не дурак! Станет он при таком пастухе совхозную лопать, - сказал Алёша.

Пастух живо заторопился, старуха запричитала, а рядом раздался весёлый крик:

- А Алёшка-то живой! - Это закричал Мышойкин и бросился к товарищу.-Ты живой! А Иван Антоныч тебе уже оркестр заказывал. Мы с Прыгуновым все сопки облазили…

Но, заметив рядом Ивана Кузьмича, Алёша подошёл к учителю, который уже начал осуждающе качать головой, по-казал в сторону машины, где стояла ошеломлённая таким обилием событий Татьяна Игнатьевна, и быстро, убеждающе заговорил.

Иван Кузьмич слушал сначала с недоверием, потом с удивлением и, наконец, уже к удивлению Ломоносова, спросил:

- Так там -Татьяна Игнатьевна? - и, качнув головой: «Ну Ломоносов, ну Ломоносов!» - почти побежал к машине.

Воскресный день у Алёши не прошёл - пролетел! Как фазан! Так и вспыхнул золотым огнём! Живо и с пламечком. Может быть, оттого, что с самого утра играла морозцем протоптанная им тропа и сопки в ярких кленовых перьях так и горели жарким осенним цветом - золотым, лиловым, огненно-алым.

Может быть, ещё и оттого, что по этому радостному пожару где-то бродил красивый и опасный зверь.

Но прежде всего, от чуда, которое он привёз. Потому что Варвара Ивановна как увидела Татьяну Игнатьевну, так и сказала: «Ну чудо, чудо!» - и засмеялась от радости.

Её-то, давнюю подругу, походницу и затейницу, и ждала Варвара Ивановна с тех пор, как приехала. К ней заезжала, на неё ребятам намекала, хотя и сомневалась, получится ли. А вот и получилось: не усидела, выбралась - и лечиться, и детей учить. Сейчас нужно, а в новой школе тем более. Только бы понравилось!

Вот и водил Алёша Татьяну Игнатьевну с Варварой Ивановной по самым красивым местам. По распадкам, ручейкам, сопкам. Чтобы понравилось!

На Зинкиной заставе были. На школьном участке огромные, в две ладони, следы осмотрели. С пастуховской скалы, уже всем классом, самые дальние дали оглядывали и место для новой школы присматривали. К Мите но дороге зашли, полученной им за работу картошки с грибами отведали, да заодно про Алёшину маму добрых слов наслушались - договорилась в санатории, приходила, помочь обещала… А у санатория на самом ягодном холме встретили Котельникова, ещё без орденов, но, как всегда, с рябинкой на плече. Вместе с ним посадили последнее в этом году дерево в его памятной солдатской роще.

Так и летел Алёшин день, пока не добрался Алёша, уже один, до заставы, чтобы встретиться с вожатыми, потому что была у Ломоносова мысль. Но вожатых не было. На заставе стояла строгая тишина. Кто-то чистил оружие. Дежурный вслушивался в наушники, следил за сигнализацией. И на установке всё налаживал прожектор Ибрагимов.

А там уже закатилось солнышко и зажглись всеми звёздами жаркие осенние созвездия.

Но и понедельник вышел неплохой. С утра Ломоносов удивился. Вот уж удивился!

Витька Мышойкин, чудак, спросил:

- Лёха, а ты задачи успел сделать? А то на, запиши!

Вот чудак-то! Задачи он ещё до поезда в уме перерешал.

А записал сразу, как приехал. Получать двойки ему больше не к чему!

Потом была математика - с микрокалькулятором. На русском- диктант. На переменах разговоры про тайгу, про ломоносовскую поездку, про Татьяну Игнатьевну.

А к концу занятий пришла она сама, дала на пробу первый урок английского! Так и предупредила: «Попробуем». Только взяла привезённый Варварой Ивановной новенький учебник, сказала:

- Учебник учебником. Но давайте отправимся в маленькое путешествие и представим, что мы потерпели крушение, а прибило нас к острову, где говорят только на английском. И нам с вами, чтобы объясниться…

- Надо учиться говорить! - сказал Мышойкин.

- А меня с собой возьмёте? - озорно спросила подсевшая к Мите Варвара Ивановна.

Татьяна Игнатьевна спросила ребят:

- Возьмём?

На дружное согласие кивнула стриженной под мальчишку головой: «Решено», и в глазах у неё появились и дальние земли, и острова… И она начала произносить слова, полные самого доброго дружелюбия.

Вот какие это были дни!

В этой, тигровой, да другой суматохе заезжали в санаторий и в посёлок милицонеры, спрашивали, не появлялся ли кто чужой, посторонний. Мужчина. Но таковых не было. Шабашников проводили, другие не заглядывали. Правда, Алёша вспомнил вагон, щёлку в дверях - пограничное чувство тревоги его всё не оставляло. Но здесь чужих не было.

А вот мысль была.

У Ломоносова была мысль, из-за которой теперь под вечер все сидели в школе, судили-рядили, и за последней партой вместе с Варварой Ивановной возле ребят - Татьяна Игнатьевна. Она слушала, думала, и в глазах у неё было столько интереса ко всему, делавшемуся рядом, столько живости и желания жить этой новой жизнью, что с нею загорались и ребята, и Варвара Ивановна - словно бы по-новому открывали всё, что было вокруг. И Иван Кузьмич, что-то считавший у стола на микрокалькуляторе, то и дело, вскидывая голову, с любопытством вглядывался в гостью.

После уроков Алёша вспомнил, как ехал в одном поезде с ребятами, которые всем отрядом отправились на финал «Зарницы» в Океанск, предположил, что, может, и в Артек попадут отрядом, а под конец сказал:

- Вот и нам бы так!

- В Артек? - улыбнулся Витя.

- А что, и в Артек бы ничего,-согласился Алёша, однако уточнил: - Я не про это. А про то, чтобы отрядом.

- В «Зарнице»? - спросила Зина.

- Ну, у них «Зарница», а у нас «Граница»,- нашёлся Алёша.

- Нас на отряд мало,-сказал Витя.

- А не в «много» дело. Только бы всё было хорошо. И дело, и игра. И чтоб каждую осень был финал, на сопке, в день Пастухова. А? - Алёша посмотрел на ребят.

- А что ж, хорошо,-включилась в разговор Варвара Ивановна.

- А форма? - спросил Витя.

- И не в форме дело,-сказал Алёша.-А если форму, так что - не достанем? - Он остановился, посмотрел на того же Митю и спросил: - У Мити картошку ели?

- Ели! - весело ответили все.

- Вкусна? Вкусна! А ведь он её в совхозе заработал!

Митя смущённо свёл брови, но ему приятно было услышать от Алёши похвалу.

- А мы отрядом что, не сможем? И на огороде, и в поле! Да мы и коровник бы накрыли сами!

- Ну уж это ты перебрал,-улыбнулся, отрываясь от прибора, Иван Кузьмич.

Алёша посмотрел на него, согласился:

- Ну, может, немного и перебрал. А вот заработать, чтоб на каждой парте такой прибор,-он кивнул на микрокалькулятор,-и чтоб всем классом и к вулкану, и на залив, и ещё куда, можем? Можем!

- Дел хватит,- сказал Витя.

Ребята зашумели: вот это Алёшка! Варвара Ивановна огляделась: что будем решать?

А Татьяна Игнатьевна посмотрела на неё: «Можно мне?» - и порывисто встала.

- Боевой у вас товарищ,-сказала она,-хороший. С таким шагать вперёд радостно и не страшно.

Алёша покраснел, но лица не спрятал: а что? И надо быть боевым! И ему хорошо с ней шагалось!

- Хорошо говорит Алёша, зовёт к делу. И я с вами, если возьмёте в свой отряд, пойду! И работать с вами в совхозе буду.

Иван Кузьмич совсем отодвинул прибор и приподнял повыше очки.

Татьяна Игнатьевна посмотрела на Витю.

- Дел, конечно, хватит. Вот стояли мы вчера на скале,- сказала она, неожиданно выпрямляясь, и посмотрела вдаль так, что все снова почувствовали себя стоящими под ветром на том скалистом выступе. - И я стояла и думала: какая вокруг красота! За такую красоту жизнь отдать не жалко. И не зря отдал её молодой пограничник, комсомолец, ваш старший брат…

Класс притих.

- Не знаю, на что мы ещё заработаем,-сказала Татьяна Игнатьевна, - но прежде всего я заработала бы ему на памятник. Пусть маленький, пусть всего мраморная доска на скале, на которой его профиль и…

- И стихи, - подсказал Митя.

- Да, стихи. Последние две строчки. Но так, чтобы их видели и люди, и ветры, и эта земля. Или я не права? - быстро спросила Татьяна Игнатьевна.

- Права,-сказали все.

- И ещё.-Татьяна Игнатьевна подалась вперёд.-Не поставить ли нам спектакль?

Варвара Ивановна всплеснула руками и улыбнулась: ну что я вам говорила?! А Татьяна Игнатьевна посмотрела ребятам в глаза:

- Давайте попробуем? Спектакль о герое-пограничнике, о его друзьях и о новых героях! И напишем, и сыграем!

- Сыграть они могут, артисты найдутся! - сказал Иван Кузьмич.

- Выли бы герои, - вздохнул Алёша.

В это время за окном скрипнула, остановилась машина, и, постучав, в дверь вошёл подтянутый и необычно серьёзный Щербаков, но сразу повеселел:

- Ну здравствуйте, древние греки! У вас тут, вижу, почти военсовет?

- Почти,-сказал Иван Кузьмич.

- А я еду с КПП и дай, думаю, загляну…

Увидев Ломоносова, Щербаков закачал головой:

- Ну, Геракл, всё совершаешь подвиги?

И тут Иван Кузьмич впервые за долгое время ответил шуткой:

- Совершает! Ещё какие! Вон нам недавно раздобыл Татьяну Игнатьевну!

- Ну Ломоносов! - рассмеялся Щербаков, посмотрев на молодую женщину.

- «Ломоносов»,-со значением сказал Иван Кузьмич.- Вот выдвигаем пограничной «Зарницей» командовать.

- Это дело,-сказал Щербаков.-Всесоюзное.

- Так если вы и Майоров поможете, тогда можно,- согласился Алёша.

Щербаков, поразмыслив и потерев захолодевшие ладони, сказал:

- А почему не помогу? Помогу. И Котельникова пригласим. И Ивана Антоныча. Сами знаете, какие солдаты… А вот Майорова… - Он замялся и развёл руками: - Нет.

- А почему? - в один голос спросили ребята.

- Майорова увольняют в запас.

- Почему? Как в запас? - зашумели ребята, - Ещё чего! Новость!

- Время пришло,-сказал капитан.-Сам жалею, но пусть учится! - И, успокаивая ребят, сказал: - А вот Прыгунов остаётся… Его и комсоргом уже избрали. И в наряд, и в дозор возьмёт… - И подмигнул: «Хорошо, а?»

- А нарушителя Майоров так и не взял,-вздохнула Зина.

- Как не взял? - вскинулся Ломоносов, но под взглядом Щербакова покраснел.

А начальник заставы сказал:

- У него другие заслуги. И чем меньше будет на земле нарушений, тем больше наша заслуга общая.

Потом он, как-то между прочим, спросил:

- А ничего, никого не замечали? - Спросил тихо, но от вопроса на Ломоносова вдруг пахнуло очнувшейся тревогой.

- Да нет, - переглянулись и ребята и взрослые. - Никого.

- Тихо, только звёзды…-сказал Иван Кузьмич, глядя в темнеющее окно.

- Да, звёзды! - Щербаков улыбнулся и вздохнул: - С ними никогда не одиноко. Мир полон чудес. Как там,-он кивнул на Алёшу, - у Ломоносова:

Хорошо написал, а?

И тут Иван Кузьмич то ли оттого, что пришла такая минута, или оттого, что вместе со всеми становилось так хорошо, признался:

- А знаете, я ведь тоже писал стихи. Потом забросил.- И тихо, сам удивляясь, добавил: - А недавно вдруг сами написались!

- Может, прочитаешь,-то ли спросила, то ли предложила Варвара Ивановна.

- Прочитайте, - попросила Татьяна Игнатьевна.- Я люблю стихи.

И под взглядом Ломоносова - во чудеса! - Иван Кузьмич сперва с некоторой неловкостью, а там всё бодрей, загораясь, стал читать:

- Ты гляди-ка, Иван-то Кузьмич что Пушкин в Лицее! - улыбнулся Ломоносов Мышойкину, и в глазах у Вити появилась радость. А Зина вспомнила:

- Это про нашу трубу!

- А ведь хорошо, знаете, хорошо,-сказала Татьяна Игнатьевна.

А Щербаков пообещал:

- Выучу. Честное пионерское, выучу! - И, посмотрев на часы, он кивнул: - Пора! - И как бы в шутку, но и всерьёз сказал: - Ну, а за территорией вы тут присматривайте, пограничники.

Все разошлись… Только Алёша да Витя, выбранные сегодня, командир и начальник штаба, остались продумывать план…

Дело есть дело!

А Иван Кузьмич, изредка поглядывая на ребят, сидел у окна над тетрадями - и листать ему их было радостно, интересно, и в движении всё смотрелось по-новому! Время торопилось, несло навстречу ему весёлые хвойные запахи: и новогодних ёлочных забот, и снежинок, и хорошего весёлого утренника… Раздобыть бы для всех к зиме лыжи, достать бы ребятам коньки!

Тут в темноте послышался прихрамывающий шаг, по стёклам скользнул раз, потом другой резкий луч света, раздался стук в дверь, а за ним весёлый голос:

- Ну что, сидите?

Это довольный Иван Антоныч щедро опробовал фонарь с раздобытыми наконец батарейками и обходил близлежащую территорию.

- А я к вам с хорошим делом! - сказал Иван Антоныч и, присев за парту, движением руки пригласил всех поближе: - Ехал я обратно из города. С батарейками и с книгами. А со мной полвагона ребят. Молодцы, в «Зарнице» воевали! Про них радио говорило.-Он посмотрел на мальчиков и выложил суть: - Так вот ехали они, говорили про свои боевые дела. А я думал: а чем наши хуже? Наши, броня крепка, может, и лучше! Только бы им форму и устав. Как вы думаете, а? Чем мы хуже? - Он снова посмотрел на Алёшу и Витю.

- А мы и не хуже! •- сказал Ломоносов.

- Опоздал малость, Иван Антоныч! - подмигнул Иван Кузьмич.-Мы уже военный совет провели.

- Да ну?

- Точно!

- Это хорошо! - одобрительно сказал Иван Антоныч.- Хорошо. Но вот форму и оружие бы надо сделать на совесть, чтоб комар носа не подточил.

- Материал нужен,-сказал Иван Кузьмич.

- А материал хоть сейчас, - по-боевому расправив грудь, заверил Иван Антоныч. - Я получше вашего знаю, что у вас делается. Пошли?!

- Куда?

- Пошли!

- Темно,-сказал Иван Кузьмич.

- А это на что? - с гордостью сказал Иван Антоныч. Очень уж хотелось ему полюбоваться и похвалиться светом своего фонарика: наконец-то горит, хоть книгу читай!

Навстречу попалась проводившая Татьяну Игнатьевну Варвара Ивановна и стала приглашать на чай с вареньем. Вишнёвое! Из самого-самого Чернигова везла!

Но Иван Антоныч всё расписал по порядку:

- Спасибо, только сперва дело. А там и чай!

Он вышел во двор и, посвечивая фонариком, захромал по дорожке. За ним, поёживаясь, пошёл Иван Кузьмич, следом Алёша и Витя.

Луч то неторопливо скользил по дороге, то легко пролетал по сопке и, отрываясь от земли, бросался сквозь тьму в самые далёкие звёзды. Но вот он вернулся на сопку, снова прошёлся по тропе и упёрся в сарай.

Дверь протяжно скрипнула и застыла. Алёша вздрогнул. Но Иван Антоныч щедро сказал:

- Материалу здесь, Кузьмич, на целую армию!

Он распахнул дверь, шагнул и вдруг, метнув наверх луч, крикнул:

- Стой!

Дверь откинулась. Мгновенный удар чем-то тяжёлым обрушился на Ивана Антоныча, хватаясь за грудь, он вскрикнул: «Ах ты, броня…» - и поехал по косяку вниз.

А мимо, оттолкнув ребят и учителя, в камыши ринулся кто-то тяжёлый, громадный. И в бьющем вверх застывшем луче света рядом с Ломоносовым мелькнуло почти знакомое угловатое лицо.

- Алёша…-всхрипнул Иван Антоныч,-Алёша!

И это «Алёша» толкнуло Ломоносова с незнакомой ещё силой вперёд, за врагом, потому что оно и означало только одно: «Задержи!»

Не оглядываясь, Алёша крикнул:

- На заставу! - и, пригнувшись, бросился за бежавшим.

На миг шум притих. Алёша тоже остановился.

Тьма наполнилась напряжением и опасностью. Он почувствовал, как в ней озирается и, прислушиваясь, выискивает направление бандит. Как он зрачками и слухом впитывает этот сжимающийся, наполненный грохотом сердца простор.

И сам Ломоносов в один миг уловил всю их долину: справа - санаторий, впереди - застава, слева - сопка и граница. И если враг знает местность, ни к заставе, ни к дороге он не пойдёт.

Он кинется только здесь - в гору, по сопке. Обратного пути у него нет.

Алёша это понял и, вдруг почувствовав прилив смелости, бросился по тропе, опережая врага.

Рядовой Волков между делом выпускал прощальный номер стенгазеты, посвящённый уволенным в запас товарищам и вырисовывал детали локомотива, из окошка которого в пограничной зелёной фуражке смотрел вдаль Майоров. Ему вслед махали цветами пионеры, а впереди кто-то тоже поднимал над головой яркий куст роз.

- Волков, снимай сапог! - послышалось из угла.-Сейчас дошью валенок, отремонтирую.-Это, обложившись валенками у тёплой кухонной печки, Пузырёв продёргивал сквозь войлочную подошву суровую нить.

- Сейчас,-наклонясь над столом, сказал Волков,-дорисую Майорова и сниму.

В это время в столовую, разминувшись с выходившим Ибрагимовым, вбежал Прыгунов; заглянув на кухню, сам, чтобы не отрывать Волкова, набрал макарон и с тарелкой остановился у стола.

- Да, жаль - уезжает…-сказал он про Майорова.

- Срок выйдет, и ты уедешь, - Волков посмотрел на заострившееся обветренное лицо Прыгунова.

- А может, и не уеду.

- Почему?

- Ты здешние заливы и маяки видел? - торопливо спросил Прыгунов: он должен был подменить дежурного.

- Нет…- Волков нарисовал на груди Майорова знак отличника.

- А у старого вулкана, в пещерах бывал?

Волков удивлённо посмотрел на товарища.

- А лотосы видел? - Он мог бы ещё спросить про горизонт с фонтанами китов, про Курильские острова…

- Нет.

- И я не видел,-подмигнул Прыгунов.-А посмотреть хочется.

- А как же нефтевышки Тюмени?

Прыгунов поставил тарелку, вздохнул и сказал:

- Знаешь, здесь надёжные люди тоже нужны. И ребята здесь отличные…

- Волков, давай сапог! - снова прозвучало из угла.

И в тот же миг за окном вспыхнуло: ярко полыхнул луч прожектора. В репродукторе раздалось:

- Застава, в ружьё!

И все, кто был в столовой, в казарме, в Ленинской комнате,-все бросились к оружию.

Враг бежал рядом. Это был враг, враг! Он ранил капитана! Он только что свалил Ивана Антоныча. Это он на весь вагон, на весь мир, про который они сегодня говорили, смотрел с лютой злобой и ненавистью. Тот ли он, что на снимке, или другой - это он, всё равно он!

Враг тоже понял Алёшин расчёт и обманно сквозь камыши бросился вправо, чтобы обойти препятствие стороной. Но там, у Зинкиной заставы, загремело, загромыхало, и он бросился вверх.

Алёша тоже метнулся вправо - но только вперёд, выше, и теперь стоял на пастуховской тропе, которую обойти было почти невозможно.

Тот, кто ломился снизу, выбираясь на тропу, хрипло бросил:

- Уйди!

Он видел, что перед ним - малец, которого можно смять и отбросить одним ударом ноги. Но может быть, ещё больше он увидел и то, что глаза этого мальчишки уже давно упорствовали на его пути, мешали, полные непримиримой ненависти и презрения.

Они задерживали, держали.

Он снова прохрипел:

- Уйди! - но тут же почувствовал, что от его крика сопротивление и упорство мальчика только укрепилось и сжалось в маленький угрожающий комок.

Волна ненависти подняла и бросила бандита вперёд.

В ту же минуту Алёша увидел впереди себя вырастаю-щую в прыжке фигуру, вскинутую руку и в ней мелькнувшее лезвие.

Он этого ждал, только пригнулся и рывком занёс над собой подхваченную крепкую жердь. Испуга не было.

Было только одно грохочущее сердце.

В этот миг противник оглянулся и замер. Слева, у заставы, вспыхнул прожектор, и по полю шёл белый дымящийся луч. Словно поджигая простор, он подходил всё ближе, ближе, и отступать врагу было некуда. Он мог идти только вперёд, на Алёшу.

Но и Ломоносову отступать было невозможно. Они стояли на одной тропе друг против друга. Один - громадный, полный ненависти и злобы, и другой - маленький, полный упорства и огня. Готовая для отпора жердь тяжело вросла в руки.

Кровь гудела в сердце, в ушах, и поэтому он не слышал ни тревожных звуков горна, ни криков: «Алёша, Алёша!» Он не видел, что уже совсем рядом от подножия бегут, уже подбегают к нему Майоров и Прыгунов и что громадными скачками одолевает это пространство рвущийся в гору Буран.

Он видел впереди себя только врага.

Видел и шёл ему навстречу, на свой первый бой, и другого пути у него не было. Он шёл - и граница смотрела ему в глаза.