Путешественник

Глава V УЖИН В ВАЛОНИ

Несмотря на сильный весенний дождь, два дня поливавший над Котантеном, отель Меснильдо сверкал всеми огнями. Их свет отражался в лужах на площади Кальвер, по которым отчаянно шлепали носильщики паланкинов. Этот вид транспорта широко применялся в «малом Версале» Нормандии. Большие улицы были там редкостью, жилища аристократов соседствовали друг с другом, и расстояния были невелики. Поэтому люди перемещались либо пешком, либо на лошадях, или же ездили в переносимых на руках креслах, пока звон колоколов на Пасху не возвестит, наконец, о том, что пора возвращаться в расположенные в окрестностях замки. Там все вновь пересаживались в упряжки, поскольку из-за возросших расстояний их использование становилось необходимым условием светской жизни. Можно сказать, что этот милый и элегантный городок, равных которому не существовало, — так как все в нем, включая монастыри, было исполнено изящества и архитектурной гармонии, а также отличалось привлекательностью и насмешливой изысканностью, — возник из желания даже в сезон ненастья по-прежнему вести наполненную поездками в гости жизнь, ставшую обычным делом в расположенных вокруг многочисленных владениях. Он был местом светских встреч под стать большой образованной и богатой провинции, жителям которой дорога в импозантный Версаль нравилась тем меньше, чем с большей неохотой они туда являлись.

Прошло то время когда Король-Солнце не позволял и малейшему из своих лучей согревать тех из дворян, кто не был готов все забыть, лишь бы жить у его ног. Не осталось пустующих либо отданных на попечение управляющим замков, не существовало и прирученного дворянства. Король Людовик XVI, человек миролюбивый, ученый (он был, пожалуй, лучшим географом во всем королевстве), почти не любил роскоши. Он увлекался изысканной кухней, слесарным ремеслом и особенно охотой — как достойный сын своих предков, он занимался ею с особым рвением. В то же время королева Мария-Антуанетта обожала великолепие и блеск украшений, но почти не заботилась о сеньорах и их дамах — даже тех, что носили знаменитые фамилии, — если они не относились к узкому кругу приближенных: их, не без зависти, разумеется, называли «кружком Трианона» и тщательно отбирали по уму, способности веселиться и изобретательности в деле развлечения королевы… В общем, теперь свет лился из столицы: Париж интеллектуалов, Париж художников, Париж политиков, — над ним носился дух «свободы», принесенный из Америки солдатами Рошамбо и Лафайета, и о котором уже поговаривали как о веянии Фронды…

Ничего подобного не происходило в Валони: конечно же, все были в курсе событий двора и столицы, читали газеты, узнавали последние романсы и выписывали только что вышедшие книги. Но по-прежнему менуэт правил балом в салонах, отличавшихся умеренной, добротной роскошью и служивших естественной средой для общества изящных, привыкших к приятным манерам и безукоризненной вежливости людей, от которых, как от маршальской жены, пахло хорошей пудрой. И в город владельцы поместий переезжали на зимние квартиры, не смущаясь раскисших дорог…

Приемом, который устраивало в тот вечер семейство Меснильдо, должны были завершиться светские развлечения в сезон непогоды, хотя ненастье, судя по всему, и не собиралось отступать. Причиной, вернее, поводом для торжества было возвращение двоюродного брата из Индии, где он имел честь сражаться с англичанами под командованием бальи де Сюфрана, а теперь собирался поселиться на родине, в пустовавшем два года фамильном поместье, которое настоятельно требовало ухода.

Окруженный ореолом экзотики, молодой Феликс, без сомнения, привлек внимание родственников и соседей. Но придаваемое событию особое значение объяснялось в первую очередь всепожирающим любопытством. Дело в том, что господин де Варанвиль вернулся не один: его сопровождал незнакомец, о котором никому ничего не было известно, кроме того, что и он прибыл из далеких стран, — обстоятельство, обладающее притягательной силой не только для женщин и детей, но и для некоторых мужчин.

Редкие люди, видевшие его по прибытии в город (например, слуги гостиницы «Гран Тюрк», где друзья решили остановиться на несколько дней, прежде чем они отправятся в поместье Феликса), в один голос объявили его «таинственным и захватывающим». Видимо, потому, что рассказать больше было нечего; таинственность и обаяние этого человека объяснялись лишь его исключительной внешностью, высочайшим достоинством, а также его манерами, крайняя холодность которых должным образом смягчалась безукоризненной вежливостью. За неимением других версий, говорили даже, что он, — разъезжающий инкогнито принц. Но одно было ясно — это мореплаватель. Его опаленная солнцем и ветрами кожа обладала стойким загаром моряка и не имела ничего общего с кожей восточного человека: ни острый профиль его узкого скуластого лица с выдающимся подбородком, ни темно-русые волосы, которые незнакомец зачесывал назад, прихватывая их на затылке черной лентой, ни глаза удивительного золотистого, переливающегося цвета, какие бывают лишь у дикого зверя, — ничто не выдавало в нем восточную кровь.

Не было ничего азиатского и в его костюме. Он одевался в черные или темные тона и в белоснежное белье, облегавшее его крупное энергичное тело и плечи корсара с проступавшими из-под кожи выпуклыми удлиненными мышцами. Его длинные ноги всадника были обуты в мягкие, как перчатки, сапоги, в чем выражалось презрение незнакомца ко всевозможным изящным туфлям с серебряными и золотыми пряжками или другими затеями, не оставлявшими равнодушными щеголей того времени.

Он и в самом деле имел внушительную наружность, но одна служанка в гостинице, которая в благодарность за небольшую услугу в придачу к серебряной монете получила от него улыбку, была потрясена и ночь не спала, придумывая, как бы еще разок заслужить такую же награду. Но в то же время его имя — ведь он, разумеется, не был безымянным незнакомцем — ни на кого не производило впечатления. Он носил простую, без признаков дворянского звания фамилию, от которой веяло старой доброй Нормандией. Многие тотчас вообразили, что под вей наверняка скрывается другая. Однако не было никакой тайны, никакого скрытого прославления — и на то были причины — в имени Гийома Тремэна…

Под большими зонтами паланкины словно превращались в гигантские цветы из сатина, бархата и кружев, распускавшиеся по мере того, как из них извлекали дам в платьях «панье», в высоких напудренных прическах, бывших тогда в моде в Версале и из-за которых им приходилось путешествовать на коленях. Тем временем Гийом и Феликс сидели в небольшой гостиной, прилегавшей к их комнатам в гостинице «Гран Тюрк», и не в первый раз живо обсуждали пристрастие Тремэна к сапогам.

— Если ты хочешь, чтобы тебя приняли в обществе, ты должен соблюдать обычаи: в салон не являются в сапогах. В конце концов ты же согласился с этим в Париже, а здесь? Тут одеваются точно так же.

— Возможно, но я на это смотрю иначе. Я не уверен, что хочу быть принятым в этом обществе…

— Если ты собираешься здесь жить, у тебя нет выбора…

— Ты считаешь? Посуди сам! Я и так, как ты говоришь, пользуюсь репутацией человека оригинального, я бы сказал, редкого зверя. Почему же тогда не предоставить мне право отличаться от других? Я нахожу, что мягкая замша прекрасно сочетается по цвету с моим костюмом и не менее элегантна, чем ваши драгоценные пряжки, ленты и белые шелковые чулки, обрубающие силуэт. В Порто-Ново я ходил босиком, потому что в сандалиях мне было неудобно. Так и здесь: мне неудобно в башмаках — кожа слишком грубая!

Феликс расхохотался:

— Ты смеешься надо мной! У тебя ноги мозолистые, как у нищего в Пондишери. Просто ты не хочешь! А что ты станешь делать, если будут танцы?

— Еще не родился тот, кто увидит меня танцующим. В моей душе ничего нет от баядерки… К тому же ты видел, какая погода? Как ты собираешься добираться до своей красавицы?

— Может, закажем тачку?[9]

— Чтобы походить на знатных особ? Она для меня слишком мала. Я поеду на лошади…

— Да ведь это в двух шагах!

— Тем более! К тому же идет дождь! А ты еще пытался убедить меня пойти пешком..

В глубине души Гийом был согласен с тем, что словесная перепалка по поводу детали туалета была ребячеством, и все же придавал этому значение. В течение нескольких недель, проведенных в столице, он по доброй воле смирялся с часто непостижимыми в его глазах правилами, принятыми в салонах, так как за этим ничего не следовало. Но сегодня, собираясь познакомиться со сливками общества в стране, где он надеялся оставить свой след, он считал, что может выйти под собственным флагом. Тем более что от Феликса он знал, сколь важна роль женщины, которая должна была выйти ему навстречу в обществе, вызывавшем в нем инстинктивное отвращение, хотя к нему и принадлежал Феликс, которого он так любил.

Дружба их длилась около трех лет. Однако, несмотря на непродолжительность, она безусловно отличалась силой и крепостью, что помогало ей противостоять превратностям судьбы. Со дня первой встречи они считали себя братьями. Но их привязывала друг к другу более тесная связь, чем узы родства. Союз был скреплен лучшим цементом: огнем английских пушек, который они бок о бок встретили на палубе королевского корабля, а еще раньше, на суше, пережили несколько стычек со шпагой в руке…

Их сближало многое, но роднили две вещи: страсть к морю и ненависть к англичанам. К тому же появление Феликса в жизни Гийома сыграло почти такую же определяющую роль, какую в свое время сыграл моряк Жан Валет в жизни сироты, когда ему грозила смерть в бухте Ла-Уг.

Оставив Варанвиля наедине с сомнениями, — он задумчиво выбирал рубашку, и это было нелегко, поскольку одно жабо отличалось от другого, но никакое не соответствовало его изысканному вкусу, — Гийом решил дожидаться друга у себя в комнате за стаканчиком испанского вина, надеясь с его помощью справиться с овладевшим им беспокойством.

Отвернувшись от окна, за которым небо не переставало лить слезы, он подставил ноги к веселому огню в камине. С тех пор как он вернулся во Францию, он обнаружил, что стал чувствителен к холоду. Странно для человека, появившегося на свет в Канаде и чьи предки все были родом из Котантена, печально известного своими дождями! Поэтому иногда, как, например, сегодня вечером, он спрашивал себя, удастся ли ему вообще когда-нибудь обрести в этой стране что-то привычное, почувствовать удовольствие от жизни и привязаться к ней. Солнце Индии, островов и южных морей оставило отпечаток не только на его коже. Интересно, сколько времени он сможет противостоять жгучему желанию увидеть его снова?.. И разве не светило оно над могилой человека, который более двадцати лет был ему отцом?

Устроившись в кресле, вытянув перед собой длинные ноги и положив ступни на подставку для дров, Гийом предался любимому занятию: он мысленно возвращался к годам, проведенным рядом с Жаном Валетом, которого он полюбил, быть может, даже сильнее, чем доктора Тремэна; пока Феликс кокетливо хмурил брови перед зеркалом, у него было предостаточно времени.

Первые дни стерлись из памяти: ночь, холод, боль, затем лихорадка и вызванные ею кошмары, — все смешалось воедино. Первые отчетливые воспоминания связаны с образом старика с бородой, как у Бога-Отца, склонившегося над ним в красном полумраке больших занавесок, — он давал ему странные микстуры, менял белье, перевязывал рану: поначалу это причиняло боль, но со временем он уже мог терпеть. Было и другое лицо, человека намного моложе, похожего на одного морского царя, о котором Матильда часто рассказывала ему разные истории, когда он подсаживался к ее прялке, — копна ярких светлых волос и такая же борода, серые, строгие, но внимательные глаза и глубокий голос, которым он долго говорил что-то в тот день, когда к раненому ребенку вернулась память и он стал требовать свою мать и хотел бежать на поиски убийцы. Терпеливо, простыми словами, казавшимися от этого особенно убедительными, Валет объяснял, что пока нельзя возвращаться на место преступления, что, напротив, следует держаться от него подальше, пока природа, терпеливая, но неторопливая, не превратит его в мужчину, способного сразиться со своими врагами. Гийом, конечно, воевал, защищался, тоже пытался убеждать: он хотел вернуться в Сен-Васт. С помощью мадемуазель Леусуа можно было узнать, кто убийца: им мог быть лишь тот, за которого Альбен Периго отбывал каторгу! Почти уверенный в том, что он знает это имя, Гийом чуть было не произнес его, но Жан Валет прикрыл ему рот своей широкой ладонью:

— Я уверен, что ты прав, но не произноси никаких имен. Это может оказаться опасным для приютившего нас человека. К тому же о возвращении не может быть и речи. Мать ты не воскресишь, но поставишь под удар жизнь других людей: твою собственную, разумеется, но еще и мадемуазель Анн-Мари. У вас слишком могущественный враг…

— Да, но нельзя же считать естественной смерть мамы? Надо ведь искать убийцу?

— Его ищут… моля Бога о том, чтобы не найти его. Не беспокойся, ее похоронили по всем правилам…

— Откуда вы знаете?

— Я ходил к мадемуазель Леусуа… но только ночью. Она даже передала тебе записку…

Это была правда. Небольшое письмо, в котором старая дева благословляла его и умоляла не расставаться с Жаном Валетом и доверять ему, Гийом хранил до сих пор. Как и обрывок бумаги, которую моряк обнаружил в еще не остывшей руке Матильды: там в нескольких словах кто-то просил ее прийти на фатальное свидание, если она «желала найти способ выручить несправедливо осужденного человека…». Эти пожелтевшие от времени записки были для Гийома во сто крат ценнее, чем письма, подтверждающие дворянский титул и подписанные рукой самого короля, потому что он знал, что однажды ему за них заплатят.

Желая устранить тень недоверия, Валет откровенно рассказал собственную историю и изложил свои планы: забросить родные места точно так же, как на дороге в Ла-Уг он отказался от мести ради спасения умиравшего ребенка. Гийом понял все, что тот рассказал ему, и принял его план, ведь новый друг предлагал ему Индию и неизведанные моря, через которые туда лежал путь. Разве можно было устоять перед таким простором?

Когда Гийом выздоровел, зима разразилась все потопляющими дождями. Тогда они покинули Барфлер, дом старика Кино и вновь очутились на большой дороге. На рыдванах, таратайках и дилижансах они пересекли Котантен и Бретань, пока не попали в странный город, сплошь состоявший из строек, арсеналов и складов, занимавших больше места, чем покрытые сланцем или черепицей дома. Город этот, где хлопотали двадцать тысяч человек (цифра внушительная для того времени) трепетал флагами всего мира со встававших на шпринг кораблей и источал непривычные запахи грузов, появлявшихся из их трюмов. Он был вотчиной всемогущественной Индийской компании, благодаря которой Жан Валет проплавал долгих три года. Город назывался Л'Орьян…[10]

Впрочем, то было не первое его путешествие и, зная, какое будущее может благодаря Компании открыться ему и его подопечному, он, понятно, вернулся сюда. Две недели спустя, они поднялись на борт флейта «Масиак» — довольно крупного корабля, направлявшегося в Пондишери с грузом саржи, льняной ткани, вин, ликеров, зеркал и часов. Валет занял привычное место канонира, а Гийому, поскольку у него было образование, поручили вести журнал судового врача и помогать ему по мере своих сил. 17 апреля 1760 года длинная океанская волна поднялась перед золотым львом, вздыбившимся на носу корабля…

Воспоминания Гийома неожиданно рассеялись как дым: выпрямившись в полный рост, выставляя напоказ подъем ноги, в комнату словно довольный кот вошел Феликс, распространяя вокруг себя веселый, но сложный запах рома и ирисового мыла.

— Как ты меня находишь? — спросил он, занимая выгодную позу, заставившую Гийома улыбнуться и даже присвистнуть.

— Праздник для глаз!.. Так это и есть то самое диво, заказанное в Париже? Да ты, должно быть, разорился!

— Может быть, но сегодня вечером я хочу произвести впечатление. Ты увидишь, что игра стоила свеч. И пожалеешь о своих сапогах…

В украшавшем камин трюмо он с удовлетворением осмотрел свою элегантную фигуру в прекрасно сидевшем на ней сатиновом платье темно-красного цвета, которое шло к его смуглой коже и черным глазам. Темно-каштановые волосы были прикрыты не менее великолепным белым париком, гармонировавшим с алансонским[11] кружевом, пенившимся у него на груди. Золотое шитье и золотые пуговицы делали еще богаче этот придворный костюм, поверх которого висела голубая лента Святого Людовика.

— Я ни о чем не буду жалеть, — сказал Гийом, осушив стакан и поднимаясь. В потускневшем зеркале возник его образ: облаченная в строгий черный бархат фигура контрастировала с обликом друга. Края его одежды были обшиты сутажем — простой рисунок начинался на высоком воротнике и спускался до самого низа куртки, обегая рукава. Но нежно мерцавший на кружевном жабо крупный изумруд, дополненный еще одним, украшавшим правую руку под белой пеной манжеты, мог сравниться по стоимости с самым богатым особняком в городе.

— Теперь пошли! — заключил он и взял с кресла широкий плащ с тройным воротником…

Минуту спустя мужчины входили в просторную гостиную отеля Меснильдо. Молчание, сопровождавшее их от самого порога, красноречиво свидетельствовало о любопытстве ожидавших людей. При их приближении фигуры замирали, разговоры становились тише, превращаясь в шепот, а они тем временем шли по нежным розам, изображенным на ковре: состоявший из букетов рисунок привел их прямо к обитому перламутровым шелком диванчику, на котором сидели две женщины и смотрели, как они подходят. У Гийома возникло странное ощущение, будто он находится в королевском дворце и идет к трону, но для него это не явилось неожиданностью: небольшой церемониал наверняка подготовили заблаговременно.

Младшая из женщин — ей было, по-видимому, от двадцати пяти до тридцати лет — встала и обняла Феликса.

— Добро пожаловать, милый кузен! После столь долгих приключений вам, должно быть, приятно возвратиться в наш старый город, где все, поверьте, живо интересовались вашими подвигами…

— Весьма скромными, дорогая кузина, коль скоро я имел счастье остаться в живых и теперь вас приветствовать. Заслуга в этом принадлежит прежде всего господину бальи де Сюфрану, под чьим командованием я имел честь служить, — это он покрыл себя лаврами на Коромандельском берегу, в Тринкомали и в Гонделуре…

Экзотические названия прозвенели под мерцающим хрусталем люстр, отразившем их в сторону присутствующих. Отвернувшись от Феликса, прекрасная хозяйка дома — она действительно была красива, бела и стройна и обладала гордыми чертами и холодными глазами, смотревшими из-под водруженной на голове вызывающей напудренной прически, — обратилась к Гийому:

— Вы тоже принимали участие в этих боях, сударь?

— Да, и мне посчастливилось, сударыня, правда, в роли простого волонтера. Господин де Керсозон, командовавший «Брильянтом», на котором служил мой друг Феликс, милостиво согласился взять меня на борт, чтобы я мог принять участие в сражении, и я ему бесконечно признателен. Как, впрочем, и вам за то, что вы соизволили заговорить со мной, не дожидаясь, пока меня вам представят.

— Дружба, связывающая вас с моим двоюродным братом, служит для меня достаточной рекомендацией. Однако я ценю ваше желание соблюдать приличия. Феликс, будьте любезны!

Молодой человек поклонился:

— Для меня это удовольствие, которое лишь я один могу себе позволить, поскольку, мой дорогой Гийом, ты здесь никого не знаешь. Позвольте, кузина, вам представить господина Тремэна, чья шпага весьма кстати выручила меня из одного очень затруднительного положения на улицах Порто-Ново, и который затем оказал мне гостеприимство во дворце своего приемного отца.

Слово это повергло присутствующих в приятный трепет, а в их глазах появилось вопросительное выражение. Жанна дю Меснильдо взяла на себя труд выразить всеобщее недоумение, протягивая при этом руку для поцелуя:

— Во дворце? Ваш… приемный отец, что же — принц?

— Никоим образом, мадам, хотя он и обладал душой принца. Человек, которого мне было так тяжело потерять в прошлом году, был простым негоциантом. Прослужив довольно долго в Индийской компании, он завел собственное дело. А расположение богатого майсурского наместника Хэйдера-Али помогло ему нажить состояние.

— Вы родились там, сударь?

— Нет, сударыня. Я родился в Квебеке…

— В Квебеке? В Новой… Я хотела сказать, в Канаде?

— Вы правильно выразились: я родился в Новой Франции. Я уехал из нее еще ребенком, после того как умер мой отец и англичане прогнали нас…

Гийом подумал было, что допрос несколько затянулся, как вдруг пожилая дама, по-прежнему сидевшая на диване, решила, что о ней порядком забыли. Высоким аристократическим голосом она проговорила:

— Вот интересный человек! Довольно его задерживать, моя милая Жанна, уступите мне его ненадолго!

Через минуту, расположившись рядом с ней среди удобных подушек, Гийом отвечал на вопросы старейшей гостьи и наиболее знатной дамы — Франсуазы-Шарлотты, вдовствующей маркизы д'Аркур, чей великолепный дворец находился рядом с дворцом Меснильдо. Очевидно, она была чрезвычайно важной особой, и путешественник это инстинктивно чувствовал. Причиной тому, конечно же, было не имя, ничего ему не говорившее, а все остальное: ее манера держаться, непринужденность, безупречное изящество черных кружев, в которые были облачены ее руки вплоть до самых пальцев, украшенных восхитительными кольцами, а также неподражаемая придворная манера говорить, бывшая для нее естественной, — эта женщина бывала в Версале и, должно быть, привыкла к королевскому обхождению. Вопросы ее хоть и были скромными, касались больше личности гостя, нежели его происхождения, и быстро вызвали у Гийома ощущение неловкости.

— Вы оказываете мне большую честь, интересуясь моей персоной, сударыня. Больше, чем я того заслуживаю. Вы, вероятно, не слышали, что я не отношусь к знатному роду. Моя фамилия…

— …одна из добрых старых нормандских фамилий, древних и простых, с которыми наши предки связали названия земель. Вас зовут Тремэн? Чудесно! Так вот, меня раньше звали Майяр, подобно всем этим Губервилям, Бомонам. А нашу хозяйку звали Жалло… Что ничуть не мешает ей быть внучатой племянницей маршала де Турвиля…

— Жалло… дворянского рода, я думаю?

— Бесспорно! Так может случиться и с вашими потомками. Надо же быть чьим-то предком… и было бы жаль, если у вас совсем не будет детей. Ну, полноте, — добавила она со смехом, легонько постучав кончиком веера по руке собеседника, — что это вы насупились? Я в том возрасте, когда могу, не боясь последствий, сказать мужчине, что он мне нравится, так что мы еще увидимся. А теперь уступите-ка место молодому Варанвилю. Никогда бы не поверила, что эта буйная голова сошьет себе однажды костюм героя…

Гийом встал, поцеловал выступавшие из кружевной митенки белые пальцы и отступил на два шага, вновь очутившись рядом с хозяйкой дома. Она тотчас же завладела его рукой.

— Пройдемтесь вместе по салону! Вам надо познакомиться с моими друзьями. Феликс сказал мне, что вы намереваетесь поселиться в наших краях?

— Возможно… если им удастся меня удержать!

— Вы говорите так, будто речь идет о женщине! — удивилась она.

— До некоторой степени так оно и есть, и я рад, что вы так хорошо уловили мою мысль. Со страной живут так же, как со своей женой: нужно быть уверенным в том, что это нравится настолько, чтобы с годами ничего не изменилось… Уже дважды мне приходилось отказываться от страны, которую любил. Больше я не имею права ошибаться…

Бледные глаза молодой женщины, еще недавно холодные и равнодушные, с теплотой заглянули в волевые глаза собеседника.

— Я уверена, что наша Нормандия сумеет вас покорить. В ней столько очарования! Для этого, быть может, хватит всего одной нормандки?.. Ах да, это мой муж!

Добрые четверть часа Гийом раскланивался: одним целовал руки, другим пожимал их согласно английской моде, которая начала утверждаться по эту сторону Ла-Манша. Он услышал разные имена и почти ни одного не удержал в памяти, кроме фамилии красивого дворянина, изящного и жеманного, которого хозяйка дома представила ему так: «Господин де Вобадон, на следующий год станет нашим зятем…». Гийом в шутку удивился:

— Если позволите, сударыня, вы слишком молоды, чтобы иметь дочь на выданье.

— Она тоже, так ей всего тринадцать лет. В настоящее время она в пансионе бенедиктинок в Кутансе. Но на следующий год мы ее отдадим замуж. Великолепная партия… и он обожает нашу Шарлотту!

— Она, вероятно, похожа на мать, — сказал Гийом с непринужденной вежливостью. Поскольку он вернулся из Индии, где девушек часто отдают замуж, лишь только они достигают зрелости, его не поразил нежный возраст невесты, и все же история эта внушала ему смутное отвращение. То ли из-за самодовольного вида «партии», то ли из-за удовлетворенного выражения лица, с которым он сам прохаживался по гостиной, как у себя дома.

Это была действительно великолепная комната. Ее старинная роскошь была характерным признаком давно сложившегося состояния и представлялась глазу художника куда более привлекательной, чем более поздние золотые украшения. Деревянная обшивка стен легкого зеленого тона, украшенная резьбой с мягкой позолотой, служила нежным мерцающим обрамлением для больших портретов наряженных для бала мужчин и женщин, оживавших в свете бесчисленных свечей. Созданию прелестной атмосферы способствовала и мебель с выгнутыми ножками и нежной шелковой обивкой на пухлых сиденьях. В углу стоял большой, расписанный веселыми персонажами клавесин, рядом с ним — позолоченная арфа, украшенная букетом из листьев. Во всем ощущались дыхание роскоши и вкус, которые ни в чем не уступали тому, что путешественник повидал в Париже в домах, куда его недавно водил Феликс. Так что, будь юная Шарлотта лишь наполовину красавицей по сравнению со своей матерью, невеста от этого ничуть не становилась менее привлекательной…

Гости собирались пройти к столу, когда выездной лакей неожиданно объявил:

— Господин граф де Нервиль! Мадемуазель Агнес де Нервиль!..

Гийом услышал произнесенное имя, но не подал виду. К тому же это неожиданное посещение вовсе не удручило его, а, напротив, наполнило какой-то дикой радостью. Воистину судьба к нему была благосклонна, коль скоро в первый же вечер послала ему человека, которому он поклялся отомстить по всем правилам, хотя в тот миг пока довольно плохо представлял себе, как именно: его следовало уничтожить так, чтобы не отвечать ни перед каким правосудием, кроме как перед Богом. Сегодняшний вечер давал ему возможность изучить врага, который не мог и подозревать, какая опасность для него таилась в этом элегантном собрании надушенных гостей.

Оставив на столике свой наполненный до середины фужер с шампанским, Гийом подошел к Феликсу, которому весьма досаждала какая-то молодая особа в зеленом сатиновом платье, своей свежестью и округлостью напоминающая салат-латук: она вцепилась в пуговицу на его сюртуке и, казалось, была готова держать ее до скончания века. Гийом поклонился:

— Прошу прощения, мадам, но я, к несчастью, должен лишить — всего лишь на миг! — господина де Варанвиля милейшей собеседницы. Тысяча извинений, Феликс, но…

— Я скажу, смогу ли тебя простить, когда узнаю, в чем дело! — проговорил Феликс с нарочитой строгостью и, едва они с другом укрылись за арфой, облегченно вздохнул.

— Ради Бога, не оставляй меня больше! Похоже, это создание остановило на мне свой выбор. Еще немного, и она назвала бы мне свое приданое. Никогда еще я не чувствовал себя в такой опасности. Надеюсь, за столом меня посадили не рядом с ней!..

— Надо верить в свою звезду! Скажи: ты знаешь этого Нервиля, который только что вошел?

— К сожалению, да. Мы с ним даже связаны небольшим родством, так как его покойная супруга была мне кузиной. Он тебя интересует?

— Больше, чем ты можешь себе представить. Дело в том, что если тебе и удалось довольно легко меня уговорить обосноваться в этих местах, то в значительной мере благодаря ему…

Озадаченная мина молодого человека вызвала у Гийома улыбку.

— А я-то думал, благодаря нашей дружбе, — проворчал Феликс.

— Не волнуйся, моя дружба к тебе свята. Ты мне брат, о котором я мог лишь мечтать. Но свята и ненависть, которую я питаю к этому человеку.

— Да разве это возможно? Ты его никогда не видел…

— Видел. Единственный раз: в ту ночь, когда он убил мою мать и оставил меня умирать в бухте Ла-Уг.

Де Варанвиль так вытаращил свои черные глаза, что Тремэн поспешил добавить:

— Не думай, я не сошел с ума! Я знаю что говорю. Если раньше я тебе не рассказал эту историю, то лишь потому, что не знал, когда ехал в Котантен, что стало с этим человеком по прошествии двадцати пяти лет. Он мог давно умереть. Теперь я получил ответ на свой вопрос…

Рука молодого человека сдавила локоть друга. Всегда готовое улыбнуться лицо Феликса помрачнело, словно на него опустилась туча.

— Я далек от мысли подвергать сомнению то, что ты говоришь, но нам нельзя обсуждать это здесь. Вечером, когда мы вернемся домой, у нас будет достаточно времени. Но умоляю тебя, остерегайся этого человека: это жалкое существо, безудержный игрок, прогнивший от пороков и долгов. После возвращения я узнал о нем самые невероятные слухи, которыми полнится округа. Я тебе все расскажу. Но сегодня я хотел бы, чтобы ты его избегал…

— Будет так, как решит хозяйка…

И в самом деле, просили к столу, и настал момент проводить к нему дам. Будучи героем бала, Феликс удостоился чести вести маркизу д'Аркур, в то время как Гийому поручили хозяйку дома. Он сел слева от нее, так как справа место было занято Варанвилем, оказавшимся в безопасности между нею и пожилой дамой.

С другой стороны от Гийома очутилась та самая молодая особа в зеленом, которой так понравился его друг. Поначалу он чувствовал себя неловко, но первое впечатление рассеялось, когда он, к большому удивлению, обнаружил, что, несмотря на излишнюю болтливость, она была совершенно очаровательной. У нее были красивые каштановые волосы, круглое лицо с ямочками, прекрасный цвет лица, глаза того же цвета, что и ее платье, и пухленькие ручки, украшенные на запястьях черной бархатной перевязью, которую дополняла такая же лента у основания шеи с привешенным к ней букетиком цветов. Именно на него она и была похожа: букет распустившихся цветов в вазе, казавшейся слишком круглой. Узнав, что ее зовут Роза де Монтандр,[12] Гийом не удержался и заметил:

— Какое милое имя! И как вам оно идет! Оно будто создано для вас.

— Благодарю! Вы, по крайней мере, галантны! Не уверена, что ваш приятель меня так же ценит…

— Ну что вы! Он бы вас до сих пор не покинул, если бы я так бесцеремонно у вас его не забрал…

— Ой ли!.. Да он не мог убежать раньше, потому что я крепко его держала! Он уже пытался улизнуть.

— Вы так думаете?

Она рассмеялась, показав зубки молочного цвета, и глаза ее весело заискрились.

— О, уверена! Не знаю, что со мной произошло, но мне показалось, что если я его выпущу, то… никогда уже не смогу быть счастлива на этой земле… Не смотрите на меня так: по правде, я говорю вам странные вещи, не так ли?

— Да, пожалуй. Вы давно знакомы с Феликсом?

— О, нет! Я увидела его впервые.

— Впервые?.. И… он сразу стал вам так… дорог?

— Ну да! — просто отвечала Роза. — Я знаю, что хорошо воспитанная девушка не стала бы объясняться так, напрямую, но в ту самую минуту, когда я осознала свои чувства к господину де Варанвилю, мне показалась, что вы верный друг.

— Я бесконечно польщен столь добрым суждением.

— Правда? Однако тут нет большой лести. Вы ужасно обольстительный мужчина… да, да! Гораздо больше, чем ваш друг, и было бы совершенно логично, если бы я влюбилась именно в вас. Но вышло так, что это он…

— То, что называют внезапным чувством?

— Бесспорно, и я ничего не могу поделать. В нем есть что-то умильное, детское. Даже сегодня, когда он в центре праздника, он чуточку похож на мальчика, нарядившегося в шляпу и нацепившего шпагу своего отца, чтобы казаться большим! Решительно, я его обожаю, можете ему об этом сказать.

Гийом чуть не поперхнулся слоеным пирогом.

— Вы хотите, чтобы я…

— Конечно! — промолвила мадемуазель де Монтандр с обезоруживающей улыбкой. — Так будет гораздо приличнее, чем если я сделаю это сама. Ах, да!.. Можете также добавить, что я готова выйти за него замуж, как только он осознает, что мы созданы друг для друга.

И, оставив Гийома перед его тарелкой — великолепный севрский фарфор, наполненный восхитительными вещами, — невообразимая Роза принялась за свою, а затем повернулась к соседу с другой стороны, который с радостью с ней заговорил…

Слегка обескураженный решительностью этой удивительной молодой особы, Гийом благословил миг предоставленной ему передышки. За столом, украшенным розами, золоченым серебром и хрусталем с золотой гравировкой, завязался общий разговор. Он вращался вокруг обширных работ, которые были начаты два года назад по приказу короля Людовика XVI, с тем чтобы превратить Шербург в крупный военный порт, способный обеспечить Франции полный контроль над движением судов по Ла-Маншу и защитить, наконец, Нижнюю Нормандию от набегов англичан. Среди гостей был господин де Сесар, главный инженер дорожного ведомства финансового округа Руана. Ему принадлежала идея сооружения огромной дамбы из наполненных камнями кессонов, которую строили между островом Пеле и фортом Керкевиль. Понятно, что внимание сидевших за столом было довольно долго приковано к инженеру. И лишь Гийома интересовал исключительно человек, весьма кстати появившийся в его поле зрения, как будто для того, чтобы подсказать ему, как себя вести.

Господин де Нервиль, судя по всему, ужасно скучал. Время от времени он изящным движением прикрывал зевающий рот своей красивой рукой. Или же небрежно направлял на кого-нибудь лорнет, висевший на черной ленте поверх шитого золотом костюма из вишневой тафты. Гийом тоже не раз становился объектом изучения, которое длилось лишь несколько секунд, но повторялось все чаще; по-видимому, это объяснялось притягательной силой его взгляда, становившегося все более настойчивым.

Человек заметно нервничал, будучи не в силах угадать, чего от него хочет незнакомец. Гийом тем временем старался определить возраст де Нервиля. По всей вероятности, около пятидесяти пяти, хотя он выглядел моложе, несмотря на темные мешки под глазами неопределенного цвета. Профиль его мог бы быть восхитительным: чуть ли не греческий нос переходил в лоб, казавшийся еще более широким из-за прически по последней версальской моде — припудренные в серый тон волосы, — но мягкий подбородок лишал его лицо претензии на истинное благородство. Что касается рта, то он был таким тонким, прямолинейным и сомкнутым, что походил на шрам от сабли. Костюм был очень богат, и многочисленные, украшенные бриллиантами кольца сверкали на пальцах графа.

И тогда Гийом заметил разительный контраст между ним и пришедшей вместе с ним девушкой, бывшей наверняка его дочерью… Но он желал в этом удостовериться. Целых пять минут он машинально отвечал на расспросы госпожи дю Меснильдо о его жизни в Индии, и особенно о «дворце» его приемного отца, пока он вдруг не нашел легкий способ повернуть разговор в другое русло.

— Краски там более насыщенные и теплые, чем в любой другой стране. Даже самые бедные женщины одеваются в яркие цвета, часто в простую хлопчатобумажную ткань, но прекрасно дополняют пейзаж, живые цветы или диковинных птиц…

— Не хотите ли вы сказать что здешние женщины вам кажутся бледными?

— Упаси Бог, сударыня! Все сидящие за этим столом, чудесно и очень мило наряжены. Кроме одной, пожалуй, и это жаль, ведь она так молода. Она, вероятно, бедная родственница или будущая монашенка?

Он посмотрел через стол, туда, где между канонессой с лентой и придворным аббатом в черном шелке сидела интересовавшая его особа. Госпожа дю Меснильдо проследила его взгляд и вздохнула:

— Бедная Агнес! Скажем так, она и первое, и может стать вторым. Только вот, чтобы поступить в хороший монастырь, нужно приданое. А я не представляю, где она его возьмет. Посмотрите-ка на ее серое шелковое платье! Я его на ней видела раз двадцать, а раньше его носила ее бедная мать.

— Как же это? Разве она пришла не с тем блестяще одетым вельможей, у которого такие крупные бриллианты?..

— Я бы не поклялась, что они все настоящие, но Рауль де Нервиль дорожит своим видом. Он очень хотел бы жениться во второй раз, чтобы поправить замок — он здесь недалеко и в ужасном состоянии. Дело в том, что, если бы он не был из столь крупного поместья, его и вовсе перестали бы приглашать, поскольку это довольно дурной субъект: он часто бывал при дворе, но и посещал столичные игорные заведения, где оставил большую часть прекрасного состояния.

— Не лучше ли было подумать о том, как пристроить свою дочь? Она довольно мила.

— Да, она очаровательна, хотя от нее едва добьешься двух слов. Отец таскает ее с собой повсюду, где надеется встретить женщину, на которой с удовольствием бы женился: между прочим, его дочь вместе с ней воспитывалась в Кутансе, где, кстати, находится и моя дочь, но, несмотря на объединяющую их дружбу, у Розы определенно нет ни малейшего желания выходить замуж за Нервиля. Даром что он хорошо выглядит!..

— Роза?

— Ваша соседка, мадемуазель де Монтандр. Он интересуется ею, потому что она очень богата…

Несмотря на то, что она заметно понизила голос, женщина, о которой они говорили, довольно ловко управлявшаяся с фаршированным голубем, засмеялась:

— Очень мило, моя дорогая Жанна! Вас послушать, так мною можно заинтересоваться лишь благодаря бабушкиному наследству?

— Вы не дали мне договорить.

— Вам нелегко было бы это сделать! Во всяком случае, я считаю, что мои прелести — истинные или нет — заслуживают другого ценителя, а не соблазнителя, за спиной которого шушукаются, да еще который заставил свою жену умереть с тоски… а теперь, пожалуй, надеется отправить туда же и свою дочь.

— Зачем же вы тогда у них бываете? Понятно, что у господина де Нервиля зародилась некоторая надежда. Тем более что в вашем роду женщины охотно выходят за мужчин много старше их самих.

Вежливое лицо девушки выразило полное изумление.

— Ради всех святых, уж не хотите ли вы сравнить вашего Нервиля с супругом моей кузины Флоры? Он не только обольстителен, умен и совершенно очарователен — она к тому же от него без ума! — но помимо всего прочего, он великий человек, герой да еще ученый…

— Но он не происходит от герцога Нормандского, как Нервиль!

— Хорошенькое дело! Да ведь и я тоже! Беру вас в свидетели, сударь! Вы хоть и приехали из Индии, но наверняка слышали о знаменитом мореплавателе господине де Бугенвиле?

Гийом был ошеломлен, но быстро справился со своими чувствами и улыбнулся.

— Да. И даже имел честь его знать… давно, когда еще был ребенком. Он, должно быть, уже не молод!

— Он из тех, кто не стареет! — произнесла Роза тоном, не допускающим возражений. — И, чтобы покончить с господином де Нервилем, поймите же раз и навсегда, что я с ним любезничаю исключительно ради Агнес. Постарайтесь избавить его от иллюзий: я никогда не выйду за него замуж, будь он последний мужчина на всей земле. К тому же, — добавила она с забавной отвагой, — сердце мое больше никому не достанется, и мой выбор сделан!

— Вот новость! Кто же это?

— Я не намерена его называть. И не заставляйте сгорать от любопытства мою бедную тетушку де Шантелу, которая засыпает со скуки вон там, рядом с господином архиепископом, ведь ей об этом известно не более чем вам.

Остаток ужина Тремэн проговорил в основном с мадемуазель де Монтандр. Она его все больше занимала, к тому же он не одобрил игривую снисходительность, с которой хозяйка дома рассказывала о «дурном субъекте» де Нервиле. В его глазах принадлежность к знаменитому роду являлась глупой и досадной привилегией. Особенно когда речь шла о том, чтобы молодое, полное жизненной энергии существо выдать замуж чуть ли не за старика, отягощенного преступлениями. Вообразить едва распустившуюся Розу в объятиях этой старой модной куклы он был не в силах… и госпожа дю Меснильдо заметно упала в его глазах. И в самом деле, мать, способная невозмутимо рассуждать о браке своей тринадцатилетней дочери с человеком как минимум вдвое старше ее, не могла рассчитывать на его дружбу и даже на уважение.

Одно утешало Гийома: он заметил, как все больше нервничал Нервиль, наблюдая за их продолжительной беседой с Розой. Он теперь почти не отрывал от них свой черепаховый лорнет. Если хорошенько прислушаться, подумал Гийом, можно было бы услышать, как он скрипит зубами.

И вот, когда гости вновь перешли в салон, где лакеи уже почти расставили столики для игр, Нервиль с развязным поклоном покинул даму — кстати, довольно красивую, — в обществе которой ему посчастливилось сидеть во время ужина, и направился к знакомому зеленому платью. Казалось, оно того гляди взлетит в воздух — до такой степени сверкавшие под ним ножки обожали танцевать.

— Наконец-то, моя крошка, я вновь с вами! До чего злую шутку сыграла со мной эта ведьма Жанна, отказав мне в чести подать вам руку и быть вашим соседом за столом! А ведь она знает, как мне этого хотелось!..

Мадемуазель де Монтандр лукаво улыбнулась:

— А не слишком ли дешево вы оценили деликатность хозяйки дома? Я так ей благодарна за то, что она посадила меня возле друга моего кузена Бугенвиля. Нам есть о чем рассказать друг другу.

Лорнет вызывающе прошелся по длинной фигуре Гийома, которому пришлось собрать все свое хладнокровие, чтобы на виду у всех не ударить по нему кулаком. Нервиль засмеялся:

— Такого же безвестного рода, я думаю? Да еще, по всей вероятности, большого друга дикарей? Вы, как мне сказали, прибыли из Индии? Это видно!

— В чем же, Бог мой? Уж не забыл ли я случайно снять тюрбан?..

— По вашим манерам! Надо приехать от антиподов, чтобы не знать, что на прием к даме не являются в сапогах.

— Очень сожалею, но учтите следующее: я приехал из страны, где европейцы всегда ходят в сапогах… из-за змей. Столь мудрая предосторожность может и здесь оказаться полезной!..

Граф не успел возразить. Роза завладела рукой Гийома и сухо заявила:

— Я надеюсь, вы слышали, что мне приятно общество господина Тремэна, и вы, кажется, достаточно со мной знакомы, граф, чтобы знать, что я не терплю, когда с моими друзьями обходятся невежливо. Извольте в наше отсутствие сколько угодно придираться к незначительной детали туалета, а теперь я тотчас поведу представить «моего друга» моей тетушке де Шантелу.

Охваченный вихрем облаков зеленой тафты, Гийом вмиг очутился в десяти шагах от своего врага и уже направлялся к дивану госпожи д'Аркур, где пожилая маркиза беседовала с одной из своих очевидных современниц, как вдруг Роза свернула в сторону.

— Тетя может подождать! — решила она. — Есть дело поважнее! Давайте выручим бедняжку Агнес из рук святоши!

На сей раз Гийом попытался сопротивляться.

— Простите, но мне этого не очень хочется! Отец мне слишком неприятен, чтобы я захотел познакомиться с его дочерью….

Он постарался высвободить руку, но Роза решительно была из тех, кто так просто свою добычу не выпустит. Она подняла на него строгий взгляд.

— Неужели вам недостает великодушия? Меня бы это весьма разочаровало…

— Не понимаю, при чем тут великодушие?

— Между тем это совершенно очевидно. Бедная девушка — моя подруга, которую я очень люблю, — обречена постоянно находиться в обществе стариков, священников или монахинь. Всем известно, что у нее нет приданого, потому что она всегда ходит в старом тряпье…

— Так подарите ей что-нибудь поновее, если вы с ней дружите!

— Милый мой, стоило ли вас дожидаться, чтобы до этого додуматься? Только вот Агнес горда. Но это не означает что ей было бы приятно время от времени побыть в обществе людей ее возраста. Присоединяйтесь же, господин Герой!

Последние слова были адресованы Феликсу де Варанвилю, направлявшемуся к ним с милосердным намерением отплатить Гийому за услугу, которую тот ему оказал, избавив его от назойливой Розы. Энергичным движением она свободной рукой взяла изумленного молодого человека под локоть.

— Ну вот! — заявила она удовлетворенно. — Сейчас мы вместе немного постараемся для очаровательной барышни, вполне заслужившей такую награду.

Трудно было устоять перед ее воодушевлением. Но Гийом решил попробовать в последний раз:

— Я сомневаюсь в вашей правоте. Кажется, мы рискуем прервать весьма серьезный разговор…

— Вот и хорошо! Для несчастной он должен быть пыткой и…

Внезапно она остановилась, высвободила руки и подняла на своих кавалеров взгляд, вдруг ставший озабоченным.

— Пожалуй, действительно лучше отложить, — прошептала она… — Вы видели? У нее глаза полны слез…

И в самом деле, даже Гийом, которому дочь де Нервиля была не слишком симпатична, испытал чувство, похожее на жалость: когда они были уже недалеко, Агнес подняла свои большие светлые глаза цвета серых облаков и на некоторое время задержала на нем свой взгляд, словно ожидая помощи.

Роза стояла между молодыми людьми и девушкой, положив ей на плечи свои горячие руки.

— Оставим их! — сказал Тремэн, слегка пожав плечами. — Это нас не касается!..

— Ты считаешь? По-моему, накопилось много вещей, которые ты мне должен объяснить…

— Я только этого и хочу. Может, поедем? С меня хватит…

— Неужели? Если хочешь, чтобы путь сюда был тебе навеки заказан, достаточно теперь же уехать. Разве ты не видишь, что все собираются играть?

— Вижу, разумеется! Здесь что же, игорный дом?

— Если бы я не звал, что ты прибыл из Индии, то решил бы, что ты свалился сюда из Патагонии. Дворец аристократа — все-таки не притон. Просто здесь следуют традициям королевского двора! Тебе ведь известно, что их в городе стараются соблюдать как можно строже…

Незаметным жестом Тремэн указал на соседний столик, где четыре человека собирались играть в вист. Двое из них достали из карманов кошельки.

— В чем же отличие, коль скоро играют на деньги? Впрочем, все равно я недолюбливаю игру. Слишком хорошо знаю, к чему это может привести…

— Совершенно согласен. Однако если ты хочешь улучшить приятное впечатление, которое произвел сегодня вечером, очень рекомендую галантно проиграть несколько луидоров, но не показывай вида, что это имеет для тебя значение. Обещаю, что вслед за этим я отвезу тебя в гостиницу, и мы обо всем поговорим!

— Как пожелаешь!

Гийом машинально отвернулся и взглянул на двух девушек. Мадемуазель де Монтандр усадила свою подругу в глубокое кресло, а сама устроилась на стульчике у камина, по-прежнему не выпуская ее рук из своих. Наконец он мог подробно разглядеть дочь Рауля де Нервиля, предполагая найти в ней сходство с отцом. Но она почти не была на него похожа. Не обладая особой красотой, она была весьма интересна: чудесный лоб, казавшийся для женщины слишком высоким; густые черные волосы, собранные без всякого кокетства; рот с более полными, чем у отца, приятными губами, правда, несколько неловкий, но все же довольно милый. Замечательны были серые глаза, но они, не зная покоя, как у встревоженного зверя, беспрестанно двигались под закругленной бахромой ресниц. Она была довольно высока, тонка, почти худа, с девичьей грудью, скрытой под декольте монашеского платья, освеженного кружевом, которое уступало в белизне ее бледной нежной коже. Во всем ее облике было что-то изголодавшееся… Но несмотря на удрученную позу, в девушке совершенно не чувствовалось вялости. Скорее напротив, в ней угадывалась глубоко затаившаяся энергия. Рядом с цветущей в своем блистательном наряде пухлой подругой Агнес де Нервиль выглядела так, словно принадлежала к другому миру.

— Настоящая дикая кошка! — заключил Тремэн, которого влекло к женщинам стройным, но не таким агрессивным.

Феликс вывел его из задумчивости.

— О чем ты мечтаешь? Наша хозяйка уже дважды делала нам знаки. Клянусь, ты, кажется, увлекся этой юной приставучкой в зеленом платье? И что ты в ней нашел?

— Ну… некоторое очарование. В ней много свежести, веселья, и она приветлива. Не говоря уже о том, что она вовсе не дурна. Она мне напоминает букет цветов, перевязанный лентой…

— Тьфу ты! Что за увлечение? Да ты влюблен?

— Я? Вовсе нет. Зато на твоем месте я потрудился бы заинтересоваться ею поближе.

— Ты шутишь, что ли? Такой болтушкой?.. Черт меня побери, если я когда-нибудь…

— Полно, полно! Не клянись, сын мой! И последуй моему совету. Это в твоих интересах.

— Да почему же, наконец?

— Потому что она только что мне призналась, что ты — ее избранник и что она решила, что замуж выйдет только за тебя!.. А теперь пошли! Побросаем немного золота на ветер!

Было похоже, что в Валони твердо усвоили версальские привычки, так как помимо несколько компаний, игравших в вист, за самым просторным столом собирались любители более острых ощущений и играли в фараон, где основное значение имеет азарт. Все знали, что король Людовик XVI терпеть не мог эту игру и запретил ее во дворце, но что королева увлекалась ею в своем замке Трианон, прекрасно зная, что нарушает его волю. Все, кто желал следовать моде, не колеблясь выбирали между королевскими особами, между мудростью и безумием. Правда, ставки в доме Меснильдо были весьма скромны. Одно из возможных оправданий…

К своему удивлению, Тремэн увидел, как господин де Нервиль усаживается на место «банкира», в то время как другие согласились на роль «понтеров». Среди них был глубокий старик, похожий на оживший портрет в древнем парике, одетый в роскошное платье из переливающегося, с золотистым глянцем шелка, с морщинистыми руками, наполовину упрятанными в кольца и малинские[13] кружева его манжет. Он устраивался с блаженной улыбкой, обнажавшей редкие испорченные зубы, никак не желавшие расстаться со своим хозяином. С длинного, покрасневшего от слишком частых возлияний носа регулярно свешивалась прозрачная капля, которую он поспешно смахивал кружевным платком, благоухающим мускусом и вербеной.

Стоя в нескольких шагах от стола, за который он только что с учтивым жестом отказался присесть, Гийом зачарованно глядел на старика и решил тихонько спросить о нем у Феликса.

— Это что за древность?

— Если не ошибаюсь, барон д'Уазкур. И впрямь древность, как ты говоришь, ведь ему больше восьмидесяти, но весьма богат…

— И оттого Нервиль так рассыпается в любезностях?

Молодые люди, судя по всему, прекрасно понимали друг друга, смеялись и шутили, не забывая при этом почаще чокаться бокалами с шампанским. Партия началась, и удача сразу же улыбнулась графу. Карты слушались его пальцев с какой-то особой грацией, и фортуна явно отворачивалась от барона, но его веселое настроение ничуть не портилось. Банкир придвинул к себе несколько луидоров, после чего взглянул на двух друзей.

— Ну что, господа индусы, попытаете счастья? Или вы вернулись из Голконды с пустыми карманами?

Вместо ответа Гийом бросил на стол несколько монет, проиграл их и, глазом не моргнув, бросил еще и на сей раз выиграл, но не потрудился забрать деньги.

— Так что же, — проговорил Нервиль, придвигая к нему золото, — о чем вы задумались? Это ваше…

— Такой мизер?.. Я думаю, бедняки госпожи дю Меснильдо будут счастливы получить мелочь…

— Мелочь?..

С нескрываемым изумлением Нервиль заглянул в узкое, словно вырезанное из старого дерева лицо и, наконец, улыбнулся.

— С вами приятно играть, господин индус! Если пожелаете сыграть партию в более… узком кругу, дайте мне знать…

Тем временем его нетерпеливые пальцы уже тянулись к сверкающей горстке монет, но на нее быстро легла крупная, энергичная рука Гийома…

— Я сказал, для бедных, граф! Вы едва ли к ним относитесь…

Он проворно собрал монеты и с глубоким поклоном вручил их приближавшейся хозяйке дома. Она ответила ему благодарной улыбкой.

— Вы очень рискуете, господин Тремэн. Некоторые из наших милосердных душ могут поддаться искушению и постучат к вам в дверь!

— Если они явятся с вашего позволения, сударыня, они могут быть уверены в том, что я их не разочарую. А теперь могу я просить вашего разрешения удалиться?

— Как, уже? — проговорила она с недовольной кокетливой гримасой. — Вам наскучило наше общество?

Наклоняясь над протянутой рукой в бриллиантах, он прошептал:

— Надеюсь, вы так не считаете? Если бы, кроме вас, тут никого не было, я так задержался бы, что вам пришлось бы меня прогонять…

В ответ на смелый взгляд, с которым он произнес последние слова, Жанна неторопливо улыбнулась:

— Быть может, мне и придет в голову фантазия отважиться на подобное приключение! Вы всегда будете весьма желанным гостем. Мой кузен Феликс вами слишком дорожит, чтобы мы не стали большими друзьями. Вы собираетесь поселиться в Валони?

— Если не в городе, то наверняка в провинции. Я — человек моря и хотел бы приобрести имение, откуда смог бы им любоваться…

— Как бы там ни было, мы еще увидимся, только не уходите, не попрощавшись с маркизой д'Аркур! Иначе вы рискуете ее разочаровать. Было бы обидно…

Часом позже, усевшись друг против друга в маленькой гостиной, задернув занавески и закрыв ставни, Гийом и Феликс закутались в удобные халаты из толстого шелка и, подставив ноги к горячему камину, попивали крепкий грог, отогреваясь после ливня, под который они угодили, выйдя из отеля Меснильдо, и который промочил их до нитки, пока они не добрались до гостиницы «Гран Тюрк». Гийом посвящал своего друга в неизвестные ему эпизоды своей жизни. Феликс слушал молча, довольствуясь короткими замечаниями по поводу некоторых моментов. Например, когда речь зашла о предательстве Ришара и вынужденном отъезде из Квебека:

— Как же случилось, что ты за столько лет ни разу там не побывал? Ведь у тебя были и средства, и возможность снарядить любой корабль?

— Я часто об этом думал, но, когда я попросил у Компании разрешение на плавание в Китайском море, отец Валет поставил одно условие: пока он жив, я никогда не попытаюсь вернуться в Канаду. Он говорил, что там я могу лишь потерять свою душу и что право мести мне не принадлежит. К тому же я уверен, что Конока об этом позаботился… Он был человеком, на которого можно положиться…

— Ты любил эту страну?

— Бесконечно, и всегда, наверное, буду сожалеть о ней. Только вот никогда больше она не станет моей Канадой. Там англичане, и они никогда не смогут уважать обычай завоеванной страны, да еще эти проклятые американцы — они все сделали для того, чтобы нас выставить, а сами добивались поддержки короля Франции, чтобы освободиться от своих британских друзей! Какая гнусность!..

Несмотря на дружбу с Феликсом, Гийом не стал рассказывать о нежном призраке Милашки-Мари. Она была потайным уголком его души, незаконченной поэмой детства, первым даром сердца, которым невозможно поделиться. Именно из-за нее таким жестоким показалось ему обещание, которого от него потребовал приемный отец. Однако с течением времени он стал относится к этому с некоторым фатализмом. Где бы она ни находилась, Милашка-Мари стала женщиной, наверняка чьей-то женой. Возможно, матерью, наверняка забывшей спутника раннего детства и даже не помышлявшей о том, что ее образ запечатлелся в душе тридцатипятилетнего мужчины, который из-за него никак не мог решиться взять в жены другую женщину.

Одному Богу известно, каких только обворожительных девушек он не встречал! В некоторых он влюблялся, по крайней мере, ему так казалось. Но ненадолго, и это приводило в отчаяние Жана Валета: ему так хотелось наполнить свой маленький дворец детскими криками и топотом.

И ему Гийом никогда не рассказывал о своем тайном идоле, поскольку считал, что тот его не поймет. Но Валет подозревал о его существовании. Однажды, за несколько недель до смерти приемного отца он услышал, как тот проговорил:

— Все люди меняются, Гийом, но мы имеем счастье дольше сохранять молодость, чем женщины.

— Почему вы так говорите, отец?

— Потому что я часто спрашивал себя, не скрывается ли за твоим желанием вернуться в Канаду какое-то лицо. И я содрогаюсь при мысли, что ты захочешь его увидеть, когда меня не станет. Тебя наверняка ждет тяжкое разочарование, но нет ничего хуже обезображенной мечты. Лучше пусть твоя останется такой, какая есть…

Гийом возобновил свой рассказ, приступая к наиболее трудной его части. Феликс мало что знал об отъезде из Сен-Васт, кроме гибели Матильды и того, что Жан Валет усыновил мальчика. Ему были совершенно неизвестны обстоятельства. Гийому впервые приходилось рассказывать о себе, и он испытывал интересное чувство: драма, пережитая его матерью, Альбеном Периго и им самим, приобрела странные оттенки романа, так что он даже начинал сомневаться в том, что ему поверят…

Вскоре он успокоился; Варанвиль не ставил его слова под сомнение. Напротив, по мере повествования лицо его все мрачнело, и когда Тремэн окончил и встал, чтобы набить свою длинную глиняную трубку из голландского фаянса, он помолчал, потягивая из стакана. Наконец, спросил:

— Что ты собираешься сделать? Убить его?

— Ты видишь другое решение? А что бы ты сделал на моем месте?

— То же самое, — согласился молодой человек. — Если бы, конечно, был уверен…

— Уверенность у меня есть. Все, что я слышал, да и последовательность фактов…

— Не являются ни малейшим доказательством его вины. Можешь ты поклясться, не боясь ошибиться, что человеком, нападавшим на тебя, и убийцей твоей матери был Рауль де Нервиль?

— Естественно! Кому другому понадобилось бы убрать маму, единственную свидетельницу убийства Симон?

— Гийом! — воскликнул Феликс с ноткой упрека, — я уверен, что ты прав, и если я защищаю безнадежное дело, то лишь ради того, чтобы избавить тебя от крупных неприятностей. Было темно, ты видел лишь фигуру человека и не мог различить его черты…

— Я не единственный человек, уверенный в том, что Альбен Периго расплатился за преступление, которого не совершал. Да одна только забота графа о своем управляющем о многом говорит…

— Ты нездешний. И не можешь знать, до какой степени узы между владельцами замков и людьми, которые им служат, могут быть прочными, а подчас и дружескими, или уж, во всяком случае, строиться на некотором уважении.

— Моя мать знала, кто убийца, и потому была убита! Я тоже был бы мертв, если бы не отец Валет…

— Все, что ты говоришь, верно. Все, или почти все, свидетели исчезли. А те немногие, что остались, никогда не согласятся дать показания из страха преследований. Даже оставшиеся у тебя родственники! Нервиль почти что разорен, однако он по-прежнему крупный вельможа, и наверняка у него остались преданные ему люди…

— Когда я его пристрелю, кто останется ему верен?

— Его дочь, почему бы и нет? Она его наследница, и ты ей будешь не нужен. В крайнем случае ты, возможно, ее избавишь… но ведь нам ничего не известно об их отношениях…

— Я могу вызвать его на дуэль? Со шпагой или пистолетом в руках я наверняка его убью.

— Он будет в этом так же уверен и не согласится. Да его никто и не станет упрекать: ты простолюдин, а его предки сражались вместе с Танкредом, с Боэмоном…

Тремэн вскочил, побежал в свою комнату и принес записку, которую Жан Валет нашел в еще теплой руке Матильды.

— Тогда скажи, кто написал эти несколько слов? Уж по крайней мере кто-нибудь, кто умеет пользоваться пером, а большинство крестьян неграмотны. Лишь убийца мог написать это.

— Бесспорно, но тут нет подписи, и у тебя нет никакой бумаги с почерком графа.

В бешенстве Тремэн сунул записку в карман и бросился в кресло с такой силой, что дерево застонало.

— Прекрасно! Что же ты мне посоветуешь?

— Терпеть! У тебя есть время, и было бы глупо наброситься на Нервиля и уничтожить его тем или иным способом.

— Ждать? — проговорил Гийом с горечью. — Ты находишь, что двадцати пяти лет недостаточно?

— Это много, согласен, но будь честен по отношению к самому себе. Ты вернулся сюда для того, чтобы вновь утвердить свое имя, свой род и тем самым воздать должное памяти твоей матери. Я ошибаюсь?

— Нет. Это действительно так!

— В то же время ты не был уверен в том, что застанешь Рауля де Нервиля живым. Почему же тебе не вернуться к первому плану и не предоставить времени и обстоятельствам завершить дело? Господин де Сюфран любил повторять китайскую поговорку, которую Бог знает от кого услышал: «Если будешь долго сидеть на берегу реки, то однажды увидишь, как по ней проплывет тело твоего врага».

— Мне нравится эта поговорка. Беда в том, что я вряд ли отношусь к тем, кто умеет ждать, сидя на берегу реки. Мой принцип: никто о тебе не позаботится лучше, чем ты сам….

Феликс пожал плечами, принес из кладовой графин с ромом и налил глоток своему другу.

— Вопрос в том, как ты собираешься распорядиться своим будущим. Если тебя устраивает виселица или каторга, тогда можешь без страха казнить несчастного. Но если ты рассчитываешь на то, чтобы твое имя однажды стало одним из лучших имен на земле Нормандии, которая, поверь, стоит того, чтобы ей посвятить несколько лет ради лучшей жизни и ради того, чтобы потомки Тремэна, твои дети, стали ей опорой, то прислушайся к моему совету! Ты вернулся с целым состоянием: тебе принадлежит мир! Нужно иногда уметь заглядывать не только в свое прошлое. И я тебе в этом помогу.

Насмешливая искорка оживила глаза Тремэна, который тихонько похлопал в ладоши.

— Какой талант! И чего ты не выбрал парламент, вместо того чтобы поступать на службу в королевский флот? Давно бы уже разбогател… Да, кстати, а ты?

— Что, я?

— Как ты распорядишься своим будущим, если говорить твоими же словами?

Феликс зевнул, посмаковал из своего стакана, словно кот из миски со сметаной, и широко улыбнулся.

— Стану обрабатывать землю, скорее всего! Варанвиль дожидается меня со дня смерти отца и требует, чтобы им как следует занялись. А еще я хотел бы обзавестись семьей. Увы, мне что-то не попадается достойных девушек, которых мое очарование заставило бы раскладывать белье, заниматься готовкой, перекрашивать стены в старых гостиных и шить себе платья. Или помогать мне в деревенских занятиях…

Гийом рассмеялся, встал и положил руки на плечи друга.

— Совет за совет, и уж если мы заговорили о земледелии, отчего бы тебе не заняться разведением латука? Я тут видел одно милое растение, к тому же богатое, живучее и благородное, которое с радостью пустило бы корни в твой грунт…

— С тобой никогда невозможно говорить серьезно! — проворчал Феликс. — Лучше пойдем спать! Завтра повезу тебя к себе. Ты увидишь, что прежде, чем подарить моему дому хозяйку, надо сперва сделать его похожим на замок…

Глава VI ОТКРЫТИЕ

Феликс преувеличивал. Жилище его предков и в самом деле было меньше любого замка, но лишь потому, что одно крыло здания, за которым не следили на протяжении нескольких лет, и вовсе обрушилось во время сильной бури. Но даже несмотря на это, замок Варанвиль, сложенный, как и многие резиденции в долине Сэры, из розового гранита, был по-прежнему красив. Увенчанный небольшой восьмиугольной башней, возвышавшейся над сверкающими на солнце остроконечными сланцевыми крышами с зеленым отливом, он, словно старый умудренный сеньор в окружении верных и почтительных вассалов, в течение почти двух веков с достоинством наблюдал за всем, что происходило вокруг. Подсобные постройки обступали его старые сводчатые ворота с треугольным фронтоном.

Небольшой парк сплошь зарос травой, и лишь маленькое пространство, где был огород, содержалось в порядке. Кругом буйствовали розы и другие одичавшие кустарники. Совсем близко заросшая ивами река журчала по камням, скрывавшимся под водой во время сильных дождей.

Гийом был очарован и лишь произнес:

— Прекрасное владение, есть, где развернуться. И чего ради ты рисковал жизнью на Коромандельском побережье?

— Я всегда любил море, к тому же я был в семье младшим. И выбирать пришлось между церковью и Мальтой.

— Что почти то же самое, ведь и там, и здесь живут одной надеждой.

— Не совсем. Благодаря знакомству с магистром ордена господином де Роан-Полдюком, меня приняли в пажеский корпус, но, когда господин де Сюфран стал снаряжать корабль в Индию, я добился разрешения к нему присоединиться. Брат мой умер, едва мы пересекли Гибралтар, а отец — через три месяца после него. Остальное тебе известно. Теперь я остался один и хочу заняться своей землей…

— Если ты по-прежнему отвергаешь дружбу девушки в зеленом, то, может быть, позволишь мне тебе помогать?

— А ты не хотел бы обзавестись своим собственным поместьем?

— Тогда мы могли бы быть соседями? Это многое бы упростило…

— И я был бы так счастлив! Дай мне три-четыре дня, чтобы осмотреться, и потом мы поищем вместе!

Хозяину давно пора было вернуться. За фермой, так же как и за домом, присматривали двое верных слуг, Фелисьен и Мари Гоэль, которым кое-как помогали два молодых лакея. Но путешественники обнаружили сильно простуженного Фелисьена в постели, после того как он в холодную февральскую ночь вытащил из соседнего пруда решившую утопиться дочь деревенского ризничего.

— И о чем он думал! — приговаривала его жена Мари. — Бросаться в воду, когда тебе под шестьдесят! И вот вам результат! Посмотрите-ка на этого простофилю, его и в кровати-то не видно: в колпаке, красный как рак и кашляет целыми днями!

Однако беспокойство Мари было куда сильнее, чем казалось, потому что ее нервы вдруг сдали и она разрыдалась в объятиях Феликса:

— Вы ведь спасете его, батюшка, правда? Слава Богу, что вы к нам вернулись. После смерти покойного барона все пошло наперекосяк: дожди льют, ветер такой, что того гляди рога быкам поотрывает, на коров в прошлом году хворь напала, да еще муж дочки нашей лихорадкой заболел… А вы так далеко! Уж и не знали, увидим ли вас когда еще.

— Теперь я здесь и больше не уеду, Мари! Можешь быть спокойна. А это мой друг, месье Тремэн, который хочет поселиться в наших местах. Не приготовишь ли ты нам ночлег и ужин? Так вкусно пахнет из котелка, но хватит ли там для двух неожиданных гостей?

Она отстранилась от него, смахнула слезы рукавом, поправила съехавший набок чепец и посмотрела на мужчин засиявшими от радости глазами.

— Будьте уверены, все получите! И белоснежные простыни, и лучший сидр, и…

Утопавший в своей перине Фелисьен откашлялся и проворчал:

— Разве так встречают нового хозяина, Мари? Охаешь, плачешь, а про приличия забыла. Ох, покажу я тебе!

Он тотчас слез с тюфяков, сунул большие ноги в тапки и предстал перед ними в ночной рубашке, огромный и крепкий, рядом с маленькой худенькой Мари. Затем он взял ее за руку, и оба отвесили поклон молодому хозяину.

— Добро пожаловать на ваши земли, месье барон, — строго произнес Фелисьен. — Будем счастливы служить вам, как служили вашим покойным родителям… и провалиться мне на этом месте, если завтра я не обойду с вами ваши владения!

— Но, Фелисьен, ты еще не выздоровел!

— Не выздоровел? Клянусь, я не чувствую себя больным! После бутылки доброго вина — а его в погребе пока хватает — вы для меня лучшее лекарство, которое только существует! К тому же, — добавил он с великим достоинством, невзирая на свой нелепый наряд, — мне выпала честь передать вам ваш дом, месье барон!

Взволнованный Феликс расцеловал их и повел друга показать свое жилище: Мари шла впереди, а Жане, один из молодых лакеев, помогал ей зажигать огни, снимал с мебели чехлы, распахивал ставни, а затем они принялись готовить для них комнаты. Феликс остановил Мари, когда она уже собиралась открыть столовую.

— Будем есть на кухне вместе с вами, пока я не дам другого распоряжения, — решил он. — Со временем мы вспомним старые привычки. Варанвиль должен возродиться…

Все с радостью выпили за возрождение поместья. Странное ощущение возникло у Гийома за ужином у большого камина, над которым висели два скрещенных старинных мушкета: ему казалось, что он, как и много лет назад, сидит у очага в доме На Семи Ветрах. Он увидел знак в том, что образы прошлого в первый же вечер посетили его недалеко от того места, где покоилась его мать. И заснул, как ребенок, в комнате, где, несмотря на сильный огонь, еще пахло сыростью: слишком давно здесь никто не останавливался.

Проснулся он поздно от шума хлопотавшей Мари, которая с рассвета занималась хозяйством с энергией, неожиданной для этой маленькой женщины, чья шапочка едва доставала мужу до подбородка. Феликс еще два часа назад отправился со своим управляющим объезжать владения…

— У вас весь день впереди, месье Гийом, — сказала Мари, уже освоившись со своим новым постояльцем и подавая ему обильный завтрак. — Чем изволите заняться?

Тремэн взглянул на пробившийся через окно луч солнца, который лег на стоявшую перед ним тарелку с яичницей.

— Раз погода хорошая, я, пожалуй, осмотрю окрестности. Пусть Жане седлает моего коня.

— Все будет готово, как только вы попьете кофе!

— Здесь пьют кофе? — удивился Гийом. — А я-то думал, что за пределами Парижа его не найти?

— Париж! Париж!.. Не такие уж мы отсталые! Покойный барон месье Анри, отец Феликса, жить без него не мог, а раз уж там, в Валони, во всем подражают двору короля, и у нас он всегда водился… пока, конечно, месье барон не умер! Но я немного припасла.

Остатки были далеко не так сладки, как то, что Тремэну приходилось пробовать в Иль-де-Франс, во дворце Бурбонов или в кафе квартала Пале-Рояль в Париже. Но Мари была так горда, что он предпочел оставить кофе Феликсу, а себе, желая перебить вкус, потребовал немного яблочной водки, которую успел оценить накануне.

Затем он отправился в свое первое путешествие, отдыхая после завтрака под мерный шаг лошади и предвкушая новые открытия в обновленном свете весеннего дня. На мостике, переброшенном римлянами через Сэру, он на минуту задержался, раздумывая, куда ехать дальше. Феликс говорил, что если следовать течению быстрой реки, то всего через три лье можно достичь устья, затерявшегося в болотах и песках между Ревилем и Сен-Васт-ла-Уг. Но сейчас Гийом не был готов оживить страшные воспоминания даже ради того, чтобы вновь увидеть мирный домик и отважное лицо мадемуазель Леусуа. Он хотел одного — побродить по тем самым местам, что однажды видел лишь мельком, и ощутить крепкие материнские корни: много раз, сидя за прялкой, Матильда вслух мечтала о долине Сэры, которую населила феями, лесными духами, водяными, навеянными рождественскими рассказами. И еще почувствовать, пусть не столь явные, корни отца, ведь Гийом Тремэн-старший был тоже родом из Котантена.

Медленным шагом, не торопясь и время от времени опуская поводья, чтобы ничто не мешало ему предаваться размышлениям, Гийом поехал вверх по течению небольшой реки, любуясь затененными ольхой берегами. Ему попадались утопающие в молодой зелени старые дома, поросшие мхом небольшие мостики, водопады, крутившие колеса бумажных мельниц. Остановившись, он долго смотрел, как с их лопастей бежит вода и стеной падает вниз, рождая легкую пену.

Слишком медленный шаг в конце концов утомил коня, ведь это был великолепный чистокровный жеребец блестящей черной масти, которого он купил в Париже, но назвал Али, в память о майсурском наместнике, друге отца Валета. Завидев дорогу, ведущую в лес, Али смело по ней направился, не дав хозяину времени решить, подходит она ему или нет. Гийом хотел было сдержать коня, но не стал.

— Куда это ты меня везешь? Ты что-то надумал?

Конь, как ему показалось, утвердительно кивнул головой. Потом заржал и бодрым шагом пустился по дороге в глубь леса, где пахло диким щавелем, первоцветом и фиалками, горевшими синим огоньком среди прошлогодней почерневшей листвы. Район Котантена отличался более мягким климатом благодаря теплому морскому течению, и весна в этих краях, несмотря на бури, была ранней.

Тропа шла на подъем среди деревьев; в их ветвях на готовых распуститься почках играл золотистый свет. Проехали часовню в развалинах, затем хижину угольщика, и Гийом, не зная дороги, постарался ее запомнить — так учил его Конока, когда брал с собой на охоту. Лес немного напоминал ему берега Святого Лаврентия, хотя тут не было видно ни пихт, ни кленов: дуб, бук, ясень и вяз царствовали в этом северном мире, расположенном вдали от лесов Индии с их буйной зеленью, духотой и подстерегающими на каждом шагу опасностями. С тех пор как Гийом покинул Коромандельское побережье, он впервые без ясной цели углублялся в лес, а леса Нормандии были ему незнакомы.

Подъем стал круче, но Али, как ни странно, припустил быстрее, будто желая показать, что ехать осталось недалеко. Деревья пошли реже, за ними показался дом, потом еще. Наконец Гийом выехал к старой церкви, окруженной небольшим кладбищем, и ему открылся обширный пейзаж, который он тотчас узнал: они любовались им с повозки дядюшки Кло, когда ехали с матерью из Валони. Но сегодня он казался другим, так как был еще необъятнее. С небольшой, образующей террасу поляны Гийом видел даже то, что находилось дальше Ла-Уг: расположенные за Ревилем острова Сен-Маркуф и песчаные берега Вэй, а за ними прямоугольную колокольню Барфлера, и даже дальше, то опасное место у восточной оконечности Котантена, где в узком проливе у подводных скал бесновался прибой. Благодаря удивительно ясной погоде и лучам склонявшегося к закату солнца любой обладавший хорошим зрением человек мог разглядеть многие детали, а у Гийома, привыкшего всматриваться в морские дали, был острый глаз. Перед ним простирался Сен-Васт и его Длинный Берег, соединявший его с городком в Ревиле, а там — форты и соляные разработки, гордо возвышающаяся на холме церковь и Ревильский замок, небрежно, словно большой пес, лежащий у ее ног. Но особенно его поражало море — бескрайнее, изменчивое, переливающееся, мерцающее расплавленным золотом, подлитым в него солнцем. Оно казалось естественным завершением огромного ковра, сотканного из лугов, рощ и живых изгородей, мирно раскинувшегося у подножия заросшего кустарником скалистого гребня, на краю которого Али окончил свой бег.

Крупный конь не двигался. Он повернул свою острую морду в ту сторону, откуда дул свежий ветер, и, раздувая ноздри, казалось, наслаждался его соленым запахом. Не отрывая глаз от горизонта, Гийом спешился и прошел несколько шагов. Он подошел к церкви, скорее похожей на часовню: ее шпиль словно подмигивал ему двумя щипцами, покрытыми черепицей. За ней виднелись соломенные крыши деревушки. Место казалось заброшенным, но когда путешественник подошел к небольшому входу, то заметил за оградой кладбища человека и направился к нему. Сидевший на обломке плиты крестьянин, по крайней мере, он был на него похож в своем черном, с широкими рукавами плаще из козьих шкур и в длинных гетрах, наполовину прикрывавших его тяжелые грязные ботинки на шнуровке, казалось, о чем-то мечтал, бездумно постукивая вырезанным из ясеня посохом по невысокой траве. Но когда Гийом был уже совсем близко от него, он инстинктивно поднял голову, приоткрыв длинный, довольно изящный нос, голубые выцветшие глаза, бородку с седыми волосами, сливавшимися с его курткой, и шевелюру белеющих волос.

— Прошу прощения, если нарушил ваши раздумья, — вежливо сказал Гийом, — но я хотел бы знать, как называется это место?

— Ла-Пернель.

Голос его был низкий, хриплый и бесконечно печальный. Подумав, что крестьянин наверняка пришел навестить кого-нибудь из близких, Гийом почувствовал себя неловко и, поблагодарив, хотел удалиться, но тот поднялся, обнаружив, несмотря на сутулость, почти такой же высокий рост, как у молодого человека. Машинальным движением он подобрал большую черную шляпу, лежавшую у его ног. Затем он, в свою очередь, внимательно посмотрел на незнакомца, на его рыжую, словно вырезанную смелым мастером голову, и поверх изгороди перевел взгляд на Али, который все стоял на том же месте.

— Вы что-нибудь или кого-нибудь ищете? — спросил он наконец.

— Никого не ищу, но что-нибудь, возможно, и найду. Конь привел меня сюда, и я ему за это благодарен, поскольку мне нечасто приходилось бывать в таких красивых местах, как это… Не скажете ли, кому оно принадлежит?

— Нет. Может быть, сеньору д'Урвилю, у которого в долине большое поместье… в общем — Богу, ведь тут его пристанище. Да и хорошо, что так…

— Почему?

— Смотрите!

Подняв палку, он обвел в воздухе широкий полукруг.

— Тот, кому принадлежит это место, держит в поле зрения всю страну. Не верьте безмятежности, которую придает ему весна. Зимой сильные бури сотрясают колокольню, к ней жмутся пугливые, жалкие лачуги. Ветер вихрем кружит вокруг нее, словно напоминая скале о том, что ей пришлось вынести за многие тысячелетия, когда море хлестало ее рассвирепевшими волнами…

Странный этот человек возбуждался от собственных слов, как будто хотел рассказать о фантастическом прошлом. Гийом с любопытством смотрел на него.

— Откуда вы это знаете? — спросил он.

— Я это знаю, и древние знали, — отвечал человек, пожав тяжелыми плечами. — Здесь встречаются ветры, прилетевшие со всего света. Но вам, должно быть, это не интересно…

— Больше, чем вы думаете… Я желал бы приобрести хотя бы часть этой местности с подступающими к ней лесами…

— С какой целью?

— Построить дом для своей будущей семьи…

Человек покачал головой, вновь пожимая плечами.

— Не надейтесь! Никто здесь не захочет продать землю чужому…

— Я не чужой, — жестко сказал Гийом, которого задела презрительная нотка, прозвучавшая в голосе человека. — Мои предки родом из вашего Котантена: отец был из Монсюрвана, между Лесэ и Кутансом. А мать родилась там, внизу, в Сен-Васт, где ее отец работал на соляных копях…

Они помолчали. Крестьянин отвернулся и тоже стал смотреть на море. Быть может, он считал, что достаточно сказал? Гийом отошел, но тот снова заговорил, и голос его стал еще более хриплым. Из-за его большой черной шляпы Гийом с трудом разобрал слова.

— А вы? — спросил он. — Где вы родились?

Незнакомец казался Гийому все более странным. Однако он набрался терпения, ведь если он собирался поселиться в этих местах, ему следовало научиться обращаться с местными жителями.

— Очень далеко отсюда, — ответил он, — в Канаде, которую тогда называли Новой Францией…

— А-а…

Неожиданно человек обернулся.

— Простите, если покажусь нескромным, сударь, но не могли бы вы назвать мне ваше имя?

— Тремэн, Гийом Тремэн…

— Что ж, очень рад…

И он пошел прочь, большими шагами направляясь к полуразрушенным воротам кладбища. Удивленный Гийом прокричал:

— А вы? Не скажете, как вас зовут?

Человек остановился.

— У меня нет имени. Когда люди встречаются со мной, они говорят мне «Старик» или же «Отшельник»… Выбирайте!

— Где вы живете?

— Там!..

И он снова обвел посохом круг, на сей раз исключив из него море и махнув в сторону не менее обширного лесного пространства. После чего он удалился.

Гийом не собирался идти за ним. Он вернулся к Али, встал в стремя и легко опустился в седло. Потом потрепал коня по шелковистой шее.

— Поехали назад, — вздохнул он. — Постарайся отыскать дорогу!..

Сиреневые сумерки спускались на долину Сэры, когда он пересек ворота замка: Феликс и Фелисьен уже вернулись и сидели у огня, на кухне, где Мари готовила ужин. Они разговаривали, протягивая к пламени и потирая застывшие руки. С растрепанными темными волосами, в распахнутой рубахе и старой куртке с большими карманами, принадлежавшей, должно быть, еще отцу, Варанвиль мало чем отличался от сидевшего напротив высокого крестьянина. С легкой иронией Гийом подумал о том, как быстро с него слетел налет элегантного морского офицера — покорителя парижских салонов. Он на миг представил себе, что бы вообразила бойкая и кокетливая Роза де Монтандр, если бы только могла видеть его в эту минуту — в заправленных в чулки штанах, рядом с сохнувшими у очага сапогами.

— Ну как? — спросил он, придвигаясь к огню. — Ты доволен осмотром?

— Да. Фелисьен прав. У нас есть все для разведения скота и выращивания овощей, потому что земля здесь великолепная. Остается узнать, что мне перешло от отца по наследству. Завтра я думаю поехать в Валонь, чтобы встретиться с нашим нотариусом…

— Если ты не против, я хотел бы поехать с тобой.

— К чему? — бросил Феликс, насторожившись. — Разве я не говорил тебе, что попробую все уладить сам?

— Вот и договаривайся обо всем сам. Твой нотариус мне нужен лишь затем, чтобы получить кое-какие сведения. По-моему, я совершенно случайно нашел то, о чем мечтал. Мне хотелось бы узнать об этом побольше.

Феликс лукаво прищурил глаза.

— Уже? Ну и чудеса!

— Возможно, — сказал Тремэн, становясь серьезным. — Я очутился там случайно, мой конь привел меня, будто прекрасно знал, куда шел…

— Да это подвиг для парижской лошади! Может, объяснишь толком?

— Да, от одного любопытного человека, которого я там встретил…

И Гийом рассказал о своей прогулке, о том, как был очарован открывшимся ему местом, а также о разговоре с человеком в козьей куртке.

— Вы его знаете? — обратился он к Фелисьену и Мари, сидевшим друг возле друга. Первой ответила женщина:

— Нет. Может, я когда его и видела, но здесь столько всяких: бродят по округе, прячутся в лесах, и никто не знает, откуда они и чем живы…

— Она права, — продолжал муж. — Есть среди них и лесорубы, и угольщики, но немало и таких, у кого глаз наметан да руки длинные. В глуши, на болотах, они по полгода трясутся в лихорадке, а остальное время проводят за нечистыми делами. Там и беглые солдаты, и контрабандисты, а то и отъявленные разбойники — их боится даже конная полиция и не любит появляться в их краях. Или пастухи, у которых неизвестно что на уме: не приглянетесь вы им, вот они и…

— Зачем ты мне все это рассказываешь, Фелисьен? — прервал его Гийом. — Меня это не касается.

— Напротив, ведь Ла-Пернель стоит на границе их владений: отвесная скала над равниной и колокольня — словно перст Божий, который запрещает им заходить за черту! Если вы захотите там строиться, вам понадобятся земли, а где их взять, как не за счет леса?

Тут вмешался Феликс, так как считал, что Фелисьен преувеличивает. На самом высоком месте во всей округе обретались не только темные личности, как раз наоборот: в деревушке живут простые бедные люди, они кормятся либо на своих клочках земли, либо нанимаются на какую придется работу.

— Ты забыл про господина де Ронделера, представителя финансового округа Валони, он — человек железный и не дает злоумышленникам и близко подойти к своему поместью в Эскарбовиле…

— Он тоже на границе, — не унимался Фелисьен. — И потом, он не может всюду поспеть…

— Каждый в меру своих сил сам следит за порядком, и у нас в долине Сэры люди всегда умели за себя постоять…

— Не вижу причины, чтобы и мне это не удалось, — резко сказал Гийом. — Дело для меня решенное: мой дом будет стоять там, и нигде больше! Мари, не нальете ли мне кружку вашего замечательного сидра? Нет ничего лучше после большой конной прогулки!

Однако утром следующего дня Тремэну не суждено было попасть в Валонь. Лишь только они с Феликсом собрались ехать, как на короткой дорожке, что вела от ворот к замку, раздался топот копыт и показались два всадника, женщина и мужчина — это была мадемуазель де Монтандр со своим лакеем.

— Пресвятая Богородица! — воскликнула Мари, счищавшая последние пылинки с сюртука своего хозяина. — Кто это к нам пожаловал? Гостья! Больше двух лет гостей не видывали! И какая красивая!

И в самом деле, в длинной черной юбке для верховой езды и короткой куртке, из-под которой пенился кружевной воротник, в треуголке, молодецки сидевшей на ее блестящих, слегка растрепавшихся пышных волосах, девушка казалась много стройнее, чем в своих зеленых оборках, как бы они ни были ей к лицу. На фоне ее строгого костюма выделялся яркий румянец, еще сильнее разгоревшийся от встречного ветра! Гийом засмеялся.

— Похоже, ты действительно произвел сильное впечатление, друг мой! Как бы там ни было, ты должен соблюдать правила приличия и выйти к ней навстречу.

— Что ей от меня нужно?

— Единственный способ узнать — это спросить у нее. Я пойду с тобой. Чтобы ты не чувствовал себя таким безоружным перед лицом опасности…

Молодые люди вышли, но Феликсу, хотевшему подать гостье руку, чтобы помочь ей спуститься с лошади, пришлось ограничиться глубоким поклоном: она не стала его дожидаться и без посторонней помощи спрыгнула на землю.

— Мадемуазель! Какому счастливому случаю я обязан вашим сегодняшним появлением в моем доме? — проговорил он так чопорно, что услышал в ответ заливистый смех.

— Видно, что вы не читали хороших авторов, господин де Варанвиль. Принято говорить «в моем скромном жилище», даже если речь идет о королевском дворце! Но я очень рада вас видеть в добром здравии. Впрочем… я вам, наверное, помешала? — добавила она, взглянув на Жане, державшего поводья двух лошадей. — Вы собирались уезжать?

Феликс подхватил брошенный мяч.

— Да, это так! У меня важная встреча в Валони! Поверьте, я в отчаянии от того, что вынужден просить вас не медля сказать мне все, что вы имели мне сообщить…

Роза одарила его улыбкой, исполненной милой иронии.

— Отправляйтесь по делам и ни о чем не беспокойтесь, дорогой друг! Мне не хотелось бы вас в чем-нибудь стеснять. И я должна, в свою очередь, извиниться, поскольку именно с господином Тремэном мне нужно поговорить по одному важному делу. Не могли бы вы предоставить мне на время ваш парк? Я вижу там довольно красивую грабовую аллею…

Мужчины удивленно переглянулись. Гийом не без удовольствия отметил, что друг его хоть и не придавал значения визиту, но был слегка задет.

— Ну… разумеется! Мой дом к вашим услугам, а мне пора ехать…

— Как мило с вашей стороны! — обворожительно прошептала Роза.

— Не стоит благодарностей! Это вполне естественно… ах да, едва не забыл спросить о вашей тетушке. Госпожа де Шантелу и вы, полагаю, живете в замке?

— Разумеется. Мы только что переехали, и по этому случаю она просила вас обоих на обед шестнадцатого апреля, во вторник. Вы придете?

— В общем… да, конечно, если господин Тремэн не против.

— Я был бы очень рад, — произнес Гийом с лукавой улыбкой. — Дорогой Феликс, можешь теперь отправляться по своим делам…

— Я поехал! Заодно выясню то, что тебя интересует. Мадемуазель!..

Снова поклон, затем пируэт, и Феликс уже бежал к лошади, которую Жане отвел от Али, потом он вскочил в седло и ускакал в сторону дороги на Валонь. Мадемуазель де Монтандр следила за ним с растроганной улыбкой.

— Какая любовь! — вздохнула она с чувством. — Поистине изысканное существо! Вы не находите?

— Ни один комплимент не кажется мне преувеличением, когда речь идет о Феликсе, — произнес Тремэн сурово, — но вам, пожалуй, не следовало бы слишком сильно привязываться к нему…

Вдруг став серьезной, она обернула к нему свои зеленые потемневшие глаза.

— Что вы хотите этим сказать? Что он меня не любит… по крайней мере, пока? Я это знаю, но очень надеюсь, что он изменит свое отношение.

— Тогда-то он и станет несчастным, по-настоящему несчастным!

— Почему же это?

— Потому что даже если он полюбит вас без ума, то не осмелится просить вашей руки. И не спрашивайте, почему. Вы прекрасно знаете причину.

— Это намек на мое состояние?

— Настолько скромный, насколько мне это удалось. Феликс горд, тем более что он небогат. Его гордость не позволяет ему принять от меня помощь, которую я не раз предлагал, дабы поправить дела его семьи, а они, как мне кажется, идут плохо. Представьте себе, что он собирается заняться землей, разводить коров и сажать овощи. Вы, по-моему, привыкли к совершенно иной жизни?

— Ваш Феликс случайно не последователь господина Руссо? — воскликнула девушка игриво. — Меня бы это огорчило, потому что он невозможно скучный…

— Ничего подобного я не замечал. Больше всего Феликс любит море. Но он уважает имя своего рода и поэтому хочет продолжить его, оставив своим детям положение, достойное этого имени…

— Понимаю. Однако вы напрасно терзаетесь, господин Тремэн. Я не настолько глупа, чтобы действовать с господином де Варанвилем напрямую. Что до моих вкусов, то вас ожидают сюрпризы. Но я пришла с вами говорить не о нас, и, будьте любезны, проводите меня по той аллее, что я вам недавно показала, я бы с удовольствием по ней прогулялась.

Вместо ответа Гийом поклонился и подал девушке руку. Они медленно направились к выбранному месту. Несколько долгих минут мадемуазель де Монтандр молчала, о чем-то размышляя, и спутник не нарушал тишины. Лишь когда они достигли деревьев, Роза начала:

— Вы так рано уехали в тот вечер. Что вас заставило столь быстро удалиться?..

— Не так уж и быстро. Мы задержались на некоторое время около игравших за столом…

— …и даже со мной не попрощались, хотя бы из вежливости! — продолжала Роза, сделав вид, что не заметила замечания Гийома. — Вы что же, забыли, что я хотела представить вас подруге?

— Когда вы отошли от нас, мадемуазель, ваша подруга, по-видимому, была не в том состоянии, которое лучше всего подходит для новых знакомств. Ведь она, если не ошибаюсь, плакала около увещевавшей ее канонессы?

— Все эти елейные старые девы воображают, что стоит лишь указать путь на Небеса и познать волю Господа, как тотчас удастся справиться с любым злом! — проворчала Роза. — Жизнь бедной Агнес и так безрадостна, но в тот вечер, у госпожи дю Меснильдо, отцу удалось превратить будущее дочери в кошмар.

— Ловкий ход, если я правильно вас понял?

— Тут не над чем шутить. В конце ужина несчастная узнала, что скоро выходит замуж.

— Это и есть ваше дурное известие? По-моему, на том же самом ужине было решено, что ей никогда не удастся этого сделать.

— Все быстро меняется, когда речь заходит об интересах господина де Нервиля. Он вдруг отыскал зятя. Беда в том, что претендент годится ей в отцы, если не в дедушки! Ведь он решил отдать ее за барона д'Уазкура. Но я должна вам объяснить! Вы его не знаете.

Будто в свете молнии Гийом мысленно увидел партнера Нервиля, этого пергаментного, изборожденного морщинами старика, на котором золота было навешено, как на мантии епископа.

— Знаю. И даже у него выиграл несколько луидоров… Эдакая разнаряженная развалина в широком, как плащ, парике?

— Совершенно верно. Он самый. Согласитесь, что Агнес было от чего лить слезы! Выйти замуж за человека, который на шестьдесят лет старше, вы представляете? Да хоть сотканного из золота!

— Представляю, как легко им будет кормить своих детей, — съязвил Гийом, не подозревая о том, что перефразирует слова Людовика XI. — Брак будет фиктивным, вот и все!

— Фиктивным? Вы хотели сказать, грязным! Этот голубчик получил воспитание при дворе регента. Говорят, что он привозит в свой замок девушек из Шербурга и Гранвиля, и что иногда даже пропадают крестьянки…

Таинственная, полная драматизма интонация Розы заставила ее собеседника улыбнуться.

— Что-то вы ударились в сказки! Хотите, чтобы я поверил в Синюю Бороду?

— Вас одного это забавляет! — воскликнула Роза с возмущением. — Надо быть Раулем де Нервилем, чтобы согласиться отдать свое дитя в лапы старому пауку. Тетушка моя целый день от возмущения падает в обмороки, и я вынуждена жить в запахе нашатыря. Должна, кстати, заметить, что госпожа маркиза д'Аркур была весьма шокирована и не скрыла своего чувства от недостойного отца. Она даже собирается уведомить об этом своего кузена, господина губернатора Нормандии, чтобы он вмешался, прекрасно зная о том, что это бесполезно…

— Отчего же?

— Потому что старик Уазкур знает, как себя обезопасить: он сделал Полиньяк своей хорошей подругой…

— Можно узнать, кто такая Полиньяк?

— Временами все же довольно тяжело говорить с человеком, приехавшим прямо из Индии! — вздохнула девушка. — Да будет вам известно, сударь, что Ла Полиньяк — это фаворитка королевы, с которой она делает что хочет, так что губернатору и в голову не придет рисковать своим авторитетом при дворе ради того, чтобы помешать кому-то уложить нежную девственницу в постель со старым сатиром, который всего три недели назад был в Версале. Вот почему я к вам приехала.

— Ко мне? — спросил Тремэн, опешив. — Но что я, по-вашему, могу сделать? Вы сами только что сказали, что я прибыл с конца света, и ваш мир для меня совершенно чужой.

— Я с этим не спорю! Но меня никто не переубедит в том, что если и есть человек, который в состоянии помешать этому браку, так это вы, и никто другой!

— Ах вот как? А с какой стати, осмелюсь узнать?

Мадемуазель де Монтандр окинула взглядом дерзко вылепленные черты спутника и задержалась на его потемневших глазах, в которых вспыхнула искорка зарождавшегося гнева, — это не предвещало ничего хорошего для тех, кто его знал. К девушке это, разумеется, не относилось, но она была слишком чуткой, чтобы не насторожиться.

— Сама не знаю, — ответила она простодушно. — Это, верно, поначалу может показаться странным, что я обращаюсь к вам… однако чем дольше я об этом думаю, тем больше уверена, что не ошиблась. Агнес можете помочь только вы…

— Но почему же, наконец? Да вы в своем уме?

— Будьте вежливы, пожалуйста! Вот будет мило, если мы станем врагами, когда я выйду замуж за Феликса… Нет, я не сумасшедшая… или, хорошо, пусть так, но тогда скажите, за что вы так не любите Рауля де Нервиля?

Гийом был поражен, но не подал виду и лишь пожал плечами.

— Нелепица! Я не люблю этого… незнакомого человека?

— Мало сказать: вы его ненавидите, он вызывает в вас отвращение.

— Кто вам это внушил?

— Вы сами! Как все гордые и смелые люди, вы не боитесь за свои глаза, и они вас выдали: в тот вечер вы каждый раз на него смотрели так, будто хотели его убить. Да и он, кстати, вас не любит, но не знает почему: просто он не глуп и чует опасность.

Никогда не отличавшийся большим терпением Тремэн почувствовал, что начинает выходить из себя. Юная и слишком уверенная в себе особа начинала его чрезмерно раздражать.

— Ладно! — сказал он резко. — Допустим, что вы правы! Я ненавижу этого человека, мне надо свести с ним счеты, я вынашиваю зловещие планы, — все, что хотите! Но в таком случае дайте мне хотя бы один разумный довод в пользу того, чтобы я вдруг пожелал прийти на помощь его дочери!

В смотревших на него снизу доверчивых глазах светилась бесконечная искренность.

— Да потому что, если вы даже не были им от рождения, и не носите громкого имени, вы все равно дворянин, и одновременно герой романа, а подобный персонаж ни при каких обстоятельствах не бросит бедную девушку, готовую утопиться. Именно так может поступить Агнес…

— Где-то я слышал одну поговорку: «Мух уксусом не травят». Вы весьма проворны, мадемуазель. Даже слишком! Однако прежде, чем я провожу вас к вашей лошади, извольте ответить на один вопрос: как, по-вашему, я должен был бы поступить… если бы принял участие в ваших планах?

— Как и любой достойный человек, которому есть, в чем упрекнуть себе подобного: вызвать его на дуэль и убить!

— Так просто? К несчастью, существуют некоторые помехи вашему проекту. Во-первых, и, разумеется, если я последую вашему предложению, граф де Нервиль никогда не согласится иметь дело с Гийомом Тремэном. Затем, мне совершенно не понятно, каков мог бы быть повод для дуэли.

— Тогда забудьте о дуэли. Есть тысяча способов убить человека…

— …и очутиться в петле? У меня другие планы, мадемуазель де Монтандр, и если случилось так, что мне нужно свести счеты с господином де Нервилем, то уж позвольте мне самому выбрать способ и сделать это, когда я сочту нужным. Интересно знать, — прибавил он, изменив тон, — не за тем ли вы сюда приехали, чтобы отстаивать и свои интересы? Говорят, этот человек влюблен в вас и решительно хочет на вас жениться…

Девушка покраснела от внезапной вспышки гнева.

— На мне не женятся, сударь! Я круглая сирота и полностью завишу от своей тетки… иначе говоря, ни от кого. И я вас уже посвящала в свои планы на этот счет. Довольно об этом!.. А от вас я ожидала больше понимания, благородства… Лучше бы вы сказали мне, что бедняжка Агнес вам не нравится.

— Речь не об этом. Но, по существу, вы правы: я совершенно равнодушен к вашей подруге…

— Куда же смотрят ваши глаза? Она ведь красива, в ней много достоинств, но вы, как и все мужчины, под невзрачным серым оперением не можете угадать будущего лебедя. Вы могли бы претендовать на ее руку…

— …даже если бы она меня привлекала, я не сделал бы этого по двум причинам: чтобы не получить оскорбительный отказ…

— Который послужил бы поводом для того, чтобы призвать к ответу отца! — договорила Роза, верная своей идее. Она чуть не вывела Гийома из себя, но тот уже давно научился владеть собой. Отойдя на несколько шагов, он удостоил неосторожное существо ледяной улыбкой.

— Какое юное упрямое создание! Вам следовало бы внимательнее слушать то, что вам говорят. Так вот, я хочу сказать: если бы я даже был страстно влюблен в мадемуазель де Нервиль, что, впрочем, не угодно Богу, то предпочел бы скрыться, чтобы не поддаваться искушению на ней жениться.

— Это было бы глупо!

— Вы думаете?.. Есть одна деталь, о которой вы не подумали, потому что она ваша подруга и вы ее любите: дело в том, что она — дочь подлеца, и я готов биться об заклад, что наряду с теми великими достоинствами, которые вы ей приписываете, в ней найдутся и какие-нибудь недостатки отца. Ни за что на свете я не хотел бы иметь детей, хоть в чем-то похожих на этого уб…

Он вовремя остановился, но у Розы был прекрасный слух.

— Что вы хотели сказать? На этого у… держу пари: «убийцу»?

Гийом не ответил. С бесстрастным лицом он неожиданно подал свою сжатую в кулак руку девушке, чтобы она могла на нее опереться.

— Могу я вас проводить, мадемуазель? Время идет, и девушке неприлично задерживаться в доме, где нет женщин.

Роза, казалось, не замечала его руки. К удивлению Тремэна, она опустила голову. За белым пером треуголки на миг скрылись ее лицо и подступившие к глазам слезы…

— Тем хуже! — прошептала она. — Простите меня за то, что я вам докучаю… Всего вам хорошего, господин Тремэн! Увидимся шестнадцатого апреля, как вы обещали…

Приподняв свою длинную юбку, из-под которой показались сапожки, она подбежала к тому месту, где ее ожидал конюх, поставила носок на его руку, легко поднялась в седло и, развернув коня, во весь опор поскакала под вязами по ведущей к воротам дорожке. Ее недовольство красноречиво выразилось в бешеном галопе, а озадаченный Гийом наблюдал за ней до тех пор, пока пыль не улеглась.

Феликс вернулся усталый и озабоченный. Его друг без труда догадался, отчего складка залегла между его бровей: наследство наверняка оказалось меньше, чем он ожидал!.. Заставить его в этом сознаться было нелегко. Но в конце концов он согласился, что рассчитывать он может лишь на свою землю и на то, что сможет на ней вырастить, если, разумеется, ему удастся ее эффективно использовать. Работы по приведению замка в порядок придется отложить минимум на два года…

— С этим можно и подождать, если, конечно, ты не собираешься жениться, — заметил Тремэн, предусмотрительно не предлагая свою помощь. — Спасибо старушке Мари, здесь и так не плохо…

— Безусловно, но вернемся к интересующему тебя вопросу. Как я и думал, свободными землями в Ла-Пернель распоряжается маркиз де Легаль, это ему принадлежит Ридовиль — деревенька, расположенная между Ла-Пернель и Сен-Васт, там сейчас чинят церковь. Пять лет назад она досталась ему в наследство от его тетки мадемуазель де Бове, и он, возможно, согласится продать имение, в котором примерно пятьсот арпанов[14] земли. Гийом поморщился.

— Это немного! Едва хватит для парка и небольшой фермы. Мне бы хотелось побольше…

Феликс вытаращил глаза.

— Зачем, Бог мой? Тебе ведь совершенно не обязательно крестьянствовать, как мне, — добавил он с легкой горечью.

— Не забывай, весьма выгодный брак зависит лишь от тебя. Ладно, ладно! Не будем больше об этом!.. Я же собираюсь немного заняться разведением рогатого скота, но в основном лошадей. А еще подумываю о том, чтобы построить верфи и снаряжать свои собственные корабли. Со временем это может быть тебе выгодно. Как видишь, у меня нет ни малейшего намерения сидеть сложа руки и проедать состояние отца Валета. И тем более забыть про море!.. А пятьсот арпанов…

— Ты можешь потом увеличить свои владения! Здесь люди не очень-то богаты. Религиозные войны и англичане многих разорили, да еще многолетняя чума…

— Я позабочусь о том, чтобы никто не сожалел о моем появлении в этих краях. Буду хорошо платить тем, кто станет на меня работать.

— Благое намерение, но, кстати, должен предупредить тебя насчет дворянского титула: если ты станешь владельцем части Ла-Пернель, не надейся прибавить ее к своему отчеству. Маркиз наверняка захочет сохранить за собой привилегии сеньора.

— Ну и что? Все равно, как и другие окрестные поместья, о которых ты мне говорил, мое владение будет носить свое прежнее имя, и я не собираюсь прибавлять его к своему. Меня вполне устраивает имя, которое завещал мне родной отец, и если я его удлиню, мне будет казаться, что я надел карнавальную маску. Итак, готов ли ты проводить меня завтра к маркизу? Если мы поладим, останется лишь доставить сюда необходимую сумму…

Состояние Тремэна было разумно распределено между парижским банком Ле-Культе и судовладельческой компанией его старого друга из Сен-Мало Бенжамена Дюбуа, а часть хранилась в тайнике, устроенном в колодце домика на берегу Ране недалеко от Сен-Сервана, где жил верный ему человек — великолепный Потантен. Покинув флот, он ушел в отставку и занимался огородом, дожидаясь, пока Гийом не найдет себе, наконец, пристанище там, где ему заблагорассудится.

— Прежде чем мы покончим с денежными вопросами, — продолжал Гийом, — я хотел тебя кое о чем попросить. Неизвестно, сколько продлится строительство моего жилища; ты можешь приютить меня до тех пор, пока я смогу там жить?

— Что за вопрос? Ты здесь у себя дома, ты же знаешь.

— Чудесно! Если я здесь как дома, то позволь мне с помощью Мари и Фелисьена кое-что привести в порядок. Я решительно отказываюсь, чтобы ты за меня платил…

— Это смешно! — запротестовал Феликс. — За одного человека…

— Одного человека? Я приглашу рабочих: плотников, каменотесов, кровельщиков и т. д. Всех надо кормить. Твоим слугам потребуется помощь… Ну как, согласен?

— В таком случае конечно! — вздохнул Феликс. — Я повторяю: будь как дома…

Гийом одарил своего друга чуточку насмешливой улыбкой, делавшей его похожим на фавна. Он, разумеется, совершенно не собирался наводнять Варанвиль чужими людьми, но нескольких человек было ему достаточно, чтобы незаметно поправить финансы, а заодно и состояние дома.

Дело провели ловко. Неделю спустя Гийом Тремэн подписал документы на право владения шестьюстами арпанами леса и целины, которые он только что приобрел. В первую очередь он позаботился о том, чтобы, как того требовал обычай (о нем ему напомнил нотариус), отправиться в Монтебург и преподнести дар аббатству Нотр-Дам-де-л'Этуаль, некогда основанному Гийомом Завоевателем. Возвращаясь из небольшого путешествия, он радовался. Благодаря своему приобретению и только что совершенному поступку он вновь осознал себя неотъемлемой частью страны, как когда-то он ощущал себя в Канаде и чего никогда не чувствовал в Индии. Это была не просто страна, ведь именно здесь испокон веку жили, любили, страдали, трудились, познавая радость и горе, его предки. Своими костями они удобрили эту землю, в которой и он сам когда-нибудь обретет покой. Он чувствовал, как при этих мыслях расправляются его корни. Но прежде всего он думал о своей матери, о Матильде, душа которой, где бы она ни находилась, должно быть, радовалась его возвращению.

Неожиданно там, где начиналась узкая дорога, он заметил веху с едва державшейся на ней табличкой. Деревянная стрелка указывала на Нервиль. Гийомом вдруг овладело желание взглянуть на логово своего врага, и он направил Али по обсаженной живой изгородью ухабистой дороге, пока не заметил над рощицей зубцы квадратной башни и две серые каменные караулки. Он остановился и несколько мгновений рассматривал крыши. Подъезжать к самому замку он не собирался: проклятое жилище его не интересовало. Внутри, наверное, было так же душно, как в смертельных объятиях зыбучих песков, и, войдя туда, можно было замарать себя больше, чем вступив в навоз… Но в памяти всплыло бледное лицо девушки с глазами, полными слез. Он ощутил жалость. Это юное существо, еще ребенок, находился под гнетом стольких преступлений! Несомненно, она и сама была жертвой, и Гийом поклялся, что, когда настанет час расплаты, он постарается, насколько возможно, пощадить ее. Но большего от него пусть не требуют!..

Решив, что он довольно насмотрелся, он чуть ли не на месте развернул Али и поскакал по разбитой дороге так, что комья земли полетели из-под копыт крупной черной лошади.

С высоты холма он вновь увидел море. Близившееся к закату солнце покрыло его золотой глазурью, и в этой картине Гийом увидел добрый знак. Когда он очистит от яда эту прекрасную землю, здесь так хорошо будет жить!

Глава VII ВЫДУМКИ РОЗЫ

Гийом ступал по земле своего владения.

Сунув руки в карманы, он шагал по длинной, поросшей деревьями площадке, на неровной земле которой встанет его дом, и искал для него подходящее место. Послезавтра молодой архитектор Франсуа Клеман (его очень рекомендовал маркиз де Легаль) приступит к первым замерам, и сегодня Тремэн решил впервые обойти свои владения, никого не взяв в свидетели, кроме Али. Оставленный возле молодого бука, конь пощипывал его листья, кося глаз на ходившего из стороны в сторону хозяина.

Было совершенно ясно, что любоваться необычайной панорамой захочется из возможно большего числа окон. Однако, объезжая округу в поисках жилища, которое больше всего соответствовало бы его мечтам, Гийом заметил, что с учетом господствующих ветров почти все поместья и замки были ориентированы на юг или юго-восток, впрочем, господин Клеман наверняка знал об этой особенности.

Амбиции нового «сеньора» выросли вместе с ним. Несмотря на клятву, которую он дал в тот страшный сентябрьский день 1759 года, когда поджег дом убитого отца, восстановить дом На Семи Ветрах в том виде, как его построил двоюродный дедушка Ришар, было невозможно. Тем более не могло идти речи о дворце наподобие того, в котором Жан Валет жил в Индии! Будущее жилище Гийом представлял себе просторным и светлым, но простым, сложенным из прекрасного белого валонского камня. Не то чтобы он презирал серый гранит, одевший многочисленные дворянские усадьбы, но навсегда отверг его лишь потому, что из него сложен замок Нервиль. Еще он представлял себе высокие окна и большую пологую крышу, увенчанную широкими трубами и украшенную модным элегантным фронтоном и изящными слуховыми окнами, а также красивый сад с ковром удивительно тонкой зеленой травы, о которой с грустью вспоминал в Пондишери или в Порто-Ново, так как она была связана с проведенным в Канаде детством. Предстояло срубить много деревьев, но он посадит другие, неизвестных здесь пород, например, пихты и лиственницы, а еще красные клены, — даже если придется везти их издалека, дальше, чем из глубины Котантена, где находилось поместье одного крупного сеньора, герцога де Куани, который, как рассказывали, выращивал редкие виды благодаря довольно мягкому климату… И, конечно же, будут конюшни, добротные и просторные, для Али и других лошадей. Еще будет…

Гийом засмеялся. Он был похож на ребенка, получившего самую замечательную игрушку: он видел наяву все, что рисовало ему воображение. Другой, менее скромный наблюдатель, чем его конь, решил бы, что он сошел с ума, но отчасти так оно и было: ему нужна была короткая передышка, прежде чем он возьмется за предстоящую ему тяжелую работу. И никто не узнает, что скрытный, сдержанный Тремэн может резвиться, смеяться и напевать, как мальчишка! К тому же было такое прекрасное утро!..

Никто? Это было не совсем так. Обернувшись, чтобы оценить расстояние от своего будущего дома до церквушки, он неожиданно заметил спешившую к нему черную фигуру. Это был старый священник, его белые волосы развевались под круглой шляпой. По всей видимости, он вышел из часовни и заметил утреннего посетителя. Когда он заговорил, любезная улыбка смягчила его довольно интересное, четко прорисованное лицо с множеством морщин. Живые карие глаза и легкая походка говорили о внутренней молодости пожилого человека.

— Если не ошибаюсь, вы господин Тремэн, новый владелец этих полосок земли?

— Да, но позвольте выразить удивление. Откуда вам известно, что я их приобрел? Акты о продаже подписаны не далее как вчера…

— Прежде разрешите представиться: я аббат де Ла Шенье, священник в Ла-Пернель, но живу не здесь, а в доме священника в Ридовиле, где служит мой друг, кюре Фереоль-Левавасер. Разумеется, после вашего первого посещения господин маркиз ввел нас в курс дела.

— Черт возьми! — воскликнул Гийом, насторожившись. — Могу я узнать, как вы восприняли новость?

— Ну… как нельзя лучше. Вы, как я слышал, большой путешественник, и, кажется, исповедуете ту же веру, что и мы: в противном случае господин де Легаль не согласился бы продать. Тем не менее вам нетрудно будет понять, что поскольку я отвечаю за души, то желал бы поближе познакомиться со своим будущим соседом.

— Едва ли, ведь вы здесь не живете.

— Не станем играть словами, тем паче лукавить. Я могу быть вам полезен, если вы захотите получше узнать тех, кто будет жить рядом с вами. Люди они простые, некоторые очень бедны, и вера служит им большой подмогой. Я обязан защищать их душевный покой. А вы вернулись из стран, населенных неверными…

Гийом засмеялся.

— Всего лишь из Индии, как и многие другие жители этих мест, чьи профессии связаны с морем. Это не значит, что я почитаю Шиву, Вишну или Аллаха! Я родился в Канаде, в старой доброй нормандской семье. Вас это утешает?

Его тон был вызывающим. Господин де Ла Шенье был слишком умен, чтобы не почувствовать, что задел человека, совершенно не похожего на тех, с кем имел дело целыми днями. Он приветливо улыбнулся и взял руки Гийома в свои.

— Я допустил неловкость и умоляю вас меня простить. И от всей души говорю вам: добро пожаловать в Ла-Пернель! Мне хотелось бы поговорить с вами о далекой Канаде, где у меня были родственники, но я их, увы, никогда больше не видел. Хотите, я покажу вам нашу старую часовню? Надеюсь вас там видеть хотя бы по воскресеньям.

— С радостью, но вам придется подождать, пока я сюда перееду, — сказал Гийом, к которому вернулось хорошее настроение.

Беседуя, мужчины направились к краю утеса, где стояла церковь. Аббат показал на видневшуюся невдалеке скалу в форме стула.

— Вас интересует история нашего края?

— Разумеется! Мне было девять лет, когда я стал свидетелем гибели Новой Франции. Затем мне посчастливилось сражаться с англичанами на Коромандельском побережье бок о бок с господином де Сюфраном. Из меня выйдет плохой прихожанин, господин аббат, потому что мне так и не удалось избавиться от злости на англичан! И вы тут бессильны!

— К сожалению, вы не одиноки! Последние нападения британцев на наши берега оставили в людях страшную злобу. Вместе с тем…

— Неужели станете их оправдывать? Что вы знаете о тридцатилетних муках акадийцев, о грабежах, страданиях и бесчисленных невзгодах, которые не перестают сеять англичане… Не смотрите на меня так, господин аббат, я предупреждал, что я необычный христианин…

— Это ваше право, но неужели мы никогда не покончим с братоубийственными войнами? Именно Нормандия, сын мой, покорила Англию, а не наоборот…

— Я знаю. Воспоминания моих родителей стоили многих книг…

— Смотрите! — продолжал священник, не обращая внимания на его последние слова, и подошел к краю обрыва. — Вы видите Барфлер? Там герцог Гийом садился на корабль, отправляясь на завоевание Великобритании, и в том же самом порту, во времена зависимости от Лондона, сошел на берег не один английский король. Иногда их ожидали неудачи, как, например, во время страшной Столетней войны: надеясь поправить положение в Гиени, в 1346 году здесь высадился Эдуард III со своим сыном, Черным принцем, и посвятил его в рыцари вон в той церкви в Кетеу, которая у наших ног…

— Я плохо знаю историю Франции, — прервал его Тремэн, — но если мне предстоит узнать ее здесь, то надеюсь, что она будет больше соответствовать моим вкусам. Вы собирались показать мне какую-то скалу… Что это, еще напоминание об англичанах?

На сей раз засмеялся аббат.

— Да… только ложное. Вы слыхали о сражении при Ла-Уг?

— Я всего лишь моряк, сударь, но об этом мне известно: в тот страшный день, подчиняясь глупому приказу Людовика XIV, желавшего вновь посадить на трон зловещего Якова II Стюарта, изгнанного голландским губернатором, великий Турвиль был вынужден пожертвовать лучшими кораблями Франции на глазах у проклятого короля, который уж не знаю из какого наблюдательного пункта смотрел, как гибнут французские моряки. Уж не с вашей ли скалы? Если да, то мои каменотесы обрушат ее…

— Вам не придется мучиться, потому что король никогда на ней не сидел, так как находился гораздо южнее, в замке Киневиль. Но если история Ла-Уг вас интересует, мы можем о ней говорить сколько угодно, — добавил он, раскрасневшись, и глаза его заблестели. — Должен признаться, что грозная и одновременно замечательная история, в которой наши покрыли себя отчаянной славой великих катастроф, увлекает меня с детства… Мне удалось собрать некоторые воспоминания… — неожиданно прибавил он дружеским, доверительным тоном.

— В таком случае, — заключил Тремэн, — я думаю, что мы станем друзьями. К тому же…

Он не договорил. Подойдя к паперти, чья ветхость пряталась под разросшимся плющом, Гийом остановился.

— Мне нужно кое о чем вас спросить, господин де Ла Шенье, для меня это чрезвычайно важно… Вы хотите, чтобы мы остались на улице, или предпочитаете войти?

— Входите, если вам угодно. Лучше, если Бог нас услышит: его это касается в первую очередь…

Аббат толкнул тяжелую створку двери, и она заскрипела. Гийом снял шляпу и переступил через каменный порог…

Некоторое время спустя он вернулся к своему коню и уехал из Ла-Пернель, увозя с собой еще одну радость, благодаря которой он чувствовал себя счастливым хозяином настоящего владения. Теперь он мог отправиться в Сен-Васт и быстро преодолел сбегавшую вниз дорогу, которую надеялся со временем превратить в настоящий тракт. Настало время навестить мадемуазель Леусуа…

Он застал ее в саду за весенними посадками. Поскольку она повернулась к нему спиной, поначалу он различил лишь ее черную юбку и голубые завязки фартука. Стук копыт остановившейся лошади заставил ее выпрямиться и обернуться в его сторону. Он спешился и подошел к калитке в живой изгороди из терновника и тамарина.

Пока она медленно шла к нему навстречу, он заметил, что, несмотря на прошедшие годы, она почти не изменилась: лишь седые волосы выдавали ее возраст, но фигура осталась прежней, как это бывает с очень активными людьми. Лицо ее благодаря крепкому сложению казалось вечным: все тот же крупный нос, своенравный рот. Цвет лица оставался таким, каким его запомнил Гийом: оно обветрело и загорело на свежем воздухе еще в годы юности. Ее голубые глаза лишь еще больше запали под густыми бровями, но однажды поразившее мальчика природное величие этой женщины вновь предстало глазам мужчины.

Он положил шляпу на руку, обнажив рыжую голову, улыбнулся и, скорее из вежливости, спросил:

— Мадемуазель Леусуа?

От внезапного волнения голос прозвучал надтреснуто, хотя его бронзовый тембр приобретал в минуты ярости пугающие металлические нотки. Поскольку его не приглашали войти, он остановился у калитки, а старая дева, не отвечая на вопрос, подошла к ней вплотную и положила руку на деревянное плетение, словно ей вдруг потребовалось на что-то опереться.

— Так, значит, это все же ты? — выдохнула она наконец. — Разве могла я себе представить?

Теперь удивился Гийом.

— Вы меня узнали?

— Лишь только на тебя взглянула. Твою красную голову, знаешь, нелегко забыть, да она и мало изменилась. Правда, она теперь гораздо выше! Бог мой, какой ты высокий!

— Это упрек?

— Прекрасно знаешь, что нет! Твоя бедная мать могла бы тобой гордиться… Но входи же! Держу тебя за калиткой, как уличного торговца, будто хочу спровадить. И коня заведи! За изгородью ему будет спокойнее…

— Смотрите, на яблонях молодые побеги! У Али прекрасный аппетит…

— Али?.. Это имя пришло издалека.

— Как и я. Но вы меня заинтриговали, сказав: «Это все же ты», как будто вам сообщили о моем приезде?

Оставив Али пастись на весенней траве, мадемуазель Леусуа провела Гийома в комнату, которую он прекрасно помнил. Ему приятно было вновь увидеть начищенный красный кафель, два красивых шкафа для белья и третий, для посуды, с нарядным руанским фаянсом, широкую кровать в глубине и большой пылающий камин, возле которого она его и усадила.

— Ты по-прежнему носишь фамилию Тремэн и приехал из Индии? — спросила Анн-Мари, помешивая угли под медным чайником, который она наполнила водой.

— Да, а что?

— Так это ты купил половину Ла-Пернель у маркиза де Легаля?

— Да, я.

— И ты вообразил, что в нашем затерянном углу, где все от скуки добрую половину времени проводят за тем, что заглядывают к соседу, можно что-либо сделать, не подняв волну любопытства? Вчера в порту только о тебе и говорили, и во всех подробностях. Не обходилось и без выдумок, ведь тебя никто не видел, хоть и многие утверждают обратное… Ты любишь кофе?

Глаза Гийома заблестели, словно у мальчишки, которому предложили сладости.

— Конечно, люблю! Не знал, что он тут водится…

— А ты как думал? Наш порт открыт всему миру! Иногда мне дарят кофе.

— Надеюсь, вы умеете его варить? — осмелился спросить Гийом, вспоминая отвратительное пойло, приготовленное однажды Мари Гоэль.

— Сейчас увидишь!.. Так о чем я говорила? Ах да, что тебя описывали самым невероятным образом. Ты, оказывается, не то брюнет, не то рыжий, не то с черными волосами и кожей, не то пшеничного цвета, да еще с лицом американского дикаря; ты и мал, и высок, и толст, и худ…

— Если хорошенько присмотреться, во всем этом есть доля правды. Теперь вы всех сможете примирить.

— Пожалуй, не сразу. Видишь ли, твое имя застряло в одной-двух головах, и не самых доброжелательных. Ты столь внезапно исчез в ту ночь, когда…

— Но вы знали, что произошло на самом деле! Отец Валет мне сказал…

— Ты его так зовешь?

— Я так его называл. Скоро будет два года, как он умер, и я его очень любил. Тем, что я здесь, и своим богатством я обязан именно ему. Но не будем об этом! Вернемся к тому, о чем говорили: что он меня подобрал раненого, спас и вылечил, — вам все известно, раз он приходил к вам однажды ночью. Я до сих пор храню письмо, которое вы с ним передали…

Подобный знак верности смягчил суровое лицо женщины. Очень часто, на протяжении долгих лет, Анн-Мари пыталась представить себе, что же произошло с этим привлекательным мальчиком, которого она с радостью оставила бы у себя. Именно о таком ребенке она мечтала: он сильно отличался от этих плаксивых и притворных либо рано грубевших детей, не без ее помощи появившихся на свет. Она знала, что он жив, так как однажды ходила к старику Кино. Но от него она лишь узнала, что, когда Гийом поправился, он со своим покровителем уехал в Л'Орьян, где находилась Индийская компания, куда Валет собирался вновь устроиться на службу. Но ее воображение, питаемое столь скудными сведениями, построило довольно красочный и в то же время угрожающий мир, все больше склоняя ее к фатальному исходу, так как время шло, а вестей от него все не было. В конце концов она подумала, что он либо погиб… либо совсем о ней забыл, но и от того, и от другого ей становилось одинаково грустно.

— Почему ты мне никогда не писал? — спросила она наконец. — Ты же мог догадаться, что мне по меньшей мере хотелось знать…

— Жив ли я? Иногда я думал об этом, но отец Валет считал, что лучше хранить молчание. Так же, как он не хотел, чтобы я вернулся в Канаду. Он говорил: «Когда я покину этот мир, делай, что хочешь…» Болезнь долгие годы подтачивала его. Он слабел и становился беспокойным. Ни за что на свете я бы не стал причинять ему боль, даже самую малую. Простите меня!

— Дело прошлое! А теперь скажи, зачем ты вернулся сюда? Почему не в Квебек? Ты так любил свою страну…

— Теперь она принадлежит не мне, а англичанам. Может, это покажется странным, но я бы там задохнулся! Здесь у меня есть дела!

— Значит, ты и в самом деле решил обосноваться в наших краях?

— Зачем бы иначе я стал покупать землю? Я намерен построить дом, свой собственный дом, но не хотел приезжать в Сен-Васт, пока не был уверен, что смогу пустить новые корни.

— Где ты остановился?

— В замке Варанвиль у своего друга Феликса, с которым воевал в Гонделуре, да и не только.

— Как-нибудь расскажешь мне обо всем! Для меня это как сон, ведь я никогда не уезжала дальше Шербурга!

— Сколько угодно… но позже. А теперь я хотел вас попросить отвести меня на могилу матери.

Казалось просто невозможным, чтобы ее загорелое лицо могло вдруг побледнеть. Но именно это и произошло: лицо мадемуазель Леусуа стало серым, она сжала руки, чтобы унять дрожь, и отвернулась, стараясь избежать удивленного взгляда Тремэна, становившегося все более мрачным. Не получив ответа, он настойчиво и неожиданно грубо произнес:

— Так что же? Разве я попросил чего-то необычного? Ведь ее где-то похоронили?

Наконец послышался ответ: из глубины сгорбившегося тела его донес едва различимый голос, долетевший из-под охваченной руками склоненной головы:

— Да… но не так, как я сказала Жану Валету…

Встав на колени, Гийом оторвал дрожащие пальцы от лица и сжал их.

— Что это значит?

— Что я солгала, сказав, что ее похоронили по христианскому обычаю… Ее положили… за оградой кладбища.

— Что?

Старая дева глубоко вздохнула и заставила себя взглянуть в грозные глаза.

— Когда рано утром ее нашли мертвой… над городом словно пронеслась волна паники, тем более что никто не знал, что случилось с тобой. Она погибла в том же месте, что и бедная Луиза Симон…

— Но не так же! Ту женщину, если не ошибаюсь, задушили! А мою мать убили кинжалом…

— Это ничего не меняло: главное — совпадение. И тогда снова заговорили о Сэрском монахе…

— Об этой глупости! — сказал Гийом презрительно.

— Что поделать… да еще вмешалась Симона Амель. Ты ведь помнишь, она тетка…

— Я старался забыть эту сволочь, во теперь чувствую, что придется вспомнить…

— Лучше не надо! Как бы там ни было, она стала вопить и клясться, что если Матильду осмелятся похоронить рядом с ее отцом и братом, то она собственными руками выроет ее из земли и бросит в море. Говорила, что вы оба принесли беду и несчастья, что Матильда заключила союз с Дьяволом…

— А вы? Ничего не сказали? По-моему, к вашему голосу прислушиваются?..

— Я сделала что смогла, но Симона заручилась поддержкой самых отъявленных сплетниц Сен-Васт. Такие всегда найдутся, когда хочешь совершить зло. Тем более что Матильда уехала десять лет тому назад, и все завидовали ее так называемому богатству. Эти женщины взяли верх. Казалось, что мужчины, даже знатные лица в городе, их боялись! Все, что я от них получила, — это грубо сколоченный гроб, куда я ее и положила, завернув в красивую простыню, с четками в руках…

— А кюре? Не вмешался?.. Еще один храбрец! — проворчал Тремэн, негодуя от возмущения.

— Он был стар… и болен. Он тоже испугался взбесившихся баб. Правда, как-то темной ночью, некоторое время спустя, он пошел со мной на… в общем, туда, где она лежит, и освятил землю…

— Ну а убийцу, конечно, никто не искал? И впрямь удобная штука, этот ваш монах-призрак! Беда лишь в том, что из-за него человека на двадцать лет отправили на галеры!.. Кстати, что с ним сталось?

— Никому ничего не известно. Должно быть, умер в цепях. А меня тихонько предупредили, чтобы я вела себя спокойно, если хочу дожить свой век в своем доме… но обращаются ко мне гораздо реже, чем раньше. Некоторые даже считают меня ведьмой…

— Ну, это уж слишком! Да что же это за отсталая страна, и это в наше время, когда и в Париже, и в других местах без устали трезвонят о просвещении и свободе человека?

Тремэн достал платок и промокнул лоб, на котором блестели крупные капли пота. Его одновременно одолевали тошнота, тоска и бешенство, от которого он дрожал всем телом. Он встал у окна и устремил невидящий взгляд поверх деревьев, изгороди и крыш. Чувствуя, как ему тяжело в эту минуту, мадемуазель Леусуа поднялась и встала за ним.

— Гийом… Поверь, я говорю тебе это скрепя сердце, но… наверное, было бы лучше…

Он резко повернулся.

— Что? Опять уехать? И не надейтесь! Я приехал для того, чтобы прославить свое имя, имя своих предков. Я останусь. Я не боюсь вашего осиного гнезда и клянусь, что научу их уважать мертвых!

— Что же ты собираешься сделать?

— Увидите… Имейте в виду, что скоро я дам о себе знать… и что для вас тяжелые времена позади! К вам тоже я заставлю относиться с уважением!

Схватив старую деву, он поцеловал ее в обе щеки с такой силой, что ее чепец съехал набок, и, не дожидаясь ответа, выбежал из дома, вскочил в седло и поскакал со скоростью ветра, которую и он сам, и Али, по-видимому, предпочитали любой другой… После всего что он только что услышал, ему было необходимо вновь заехать в Ла-Пернель, чтобы повидать господина де Ла Шенье прежде, чем он вернется в Варанвиль: он наверняка опоздает к ужину, и Мари, старавшаяся изо всех сил угодить своим, как она их называла, «дворянам», пожалуй, расстроится, но это было не так важно. Все равно, совсем скоро людей, которых его присутствие не просто огорчает, станет куда больше…

Узнав о том, что произошло, и о том, что его друг собирается предпринять, Феликс задумался и лишь затем выразил свое мнение: он, разумеется, одобряет намерения Гийома и обещает ему свою поддержку, а также помощь со стороны всех, кто от него зависит, но при этом заметил, что этого будет явно недостаточно.

— Мне незачем столько народу, чтобы укротить стаю старых ворон. Не побегут же они звать на помощь солдат из форта?

— Они-то как раз не представляют большой опасности. Одного корабля с тридцатью решительными молодцами мне было бы довольно, чтобы захватить Ла-Уг: лишь три каптенармуса присматривают за двадцатью шестью пушками и довольно многочисленной артиллерией. Прибавь к ним человек пятьдесят старых инвалидов, один увечнее другого, и ты поймешь, что это за гарнизон.

— Как же так? В порт я, правда, не ходил и поэтому ничего не видел, но я помню, что там были внушительные укрепления и что они охранялись многочисленными солдатами.

— Все изменилось. Особенно после того, как король отдал предпочтение Шербургу, сделав его крупным военным портом. Долгое время считали, что Ла-Уг его превзойдет, отчего в порту было заметное оживление. Теперь городок засыпает, и в выигрыше только нищета… От нее люди ожесточаются, и им не понравится, если какой-то чужак станет их учить. Вот если бы ты заручился серьезной поддержкой…

— Кого?

— Лишь одного человека — епископа Кутансского, сын мой! Если он тебя благословит, власти позволят тебе делать все, что ты захочешь.

— Если дело лишь в этом, то я поеду к нему!

— Ни в коем случае! Ты забыл, что на завтра мы приглашены к госпоже де Шантелу. Ты увидишь, что она очаровательная, немного безумная пожилая дама, но в наилучших отношениях с его высокопреосвященством! Лучшего случая тебе не представится…

Когда на следующий день Гийом имел честь раскланиваться перед госпожой де Шантелу, он убедился в том, что она вполне соответствовала тому расплывчатому образу, который набросал Феликс. Она и правда была очаровательна: розовые щеки, белые волосы, круглое лицо и такой же рот, невысокая полная фигура, сиреневый муаровый наряд и, наконец, до того высокий кружевной чепец с лентами, что ее лицо находилось чуть ли не посередине между пятками и макушкой, — при этом ее очарование являло разительный контраст с неумолкаемой болтовней, отчего порой казалось, что она и в самом деле не в своем уме. Однако человеку наблюдательному вскоре становилось ясно, что она просто играет свою роль, делает это самым невинным образом, и что роль эта ее вполне устраивает. Так, она имела обыкновение при малейшей досаде падать в обморок, отчего за ней словно тень маячила камеристка с флаконом нашатыря в руке.

Гостиные были похожи на хозяйку: череда комнат, окрашенных в нежные тона и уставленных хрупкой мебелью, которую украшали букеты в вазах из севрского фарфора, глубокими креслами либо так называемыми креслами «а-ля герцогиня», уложенными пухлыми подушками, своей округлостью напоминавшими женское тело и обшитыми атласом цвета утренней зари, столами и консолями с изящными выгнутыми ножками, уставленными нежными фарфоровыми пастухами, любующимися своими пастушками, пестрыми птицами, фигурками из майсенского[15] фарфора, драгоценными табакерками и резной слоновой костью, привезенной, как без труда определил Тремэн, из Китая.

Феликса она знала давно: его отец раньше часто у нее бывал. Но когда мадемуазель де Монтандр, державшаяся с большими достоинством и серьезностью, чем обычно, представила ей Гийома, она расплылась в улыбке и подала ему пухленькую ручку, которая, благодаря свой изящной форме и атласной коже была настоящим произведением искусства и совершенно не нуждалась в многочисленных мерцающих кольцах, которыми была унизана.

— Какой вы великолепный мужчина, друг мой! Хвала Господу! Если бы я встретила вас в свои лучшие годы, чувства мои хлынули бы через край!.. Вдобавок ко всему вы вернулись из Индии? Это совершенно замечательно! На вас, должно быть, там все обращали внимание… да, я думаю, и не только там!

— Тетушка! — запротестовала Роза со строгостью, которая ей была вовсе не к лицу. — То, что вы находите господина Тремэна симпатичным, меня приводит в восторг, но стоит ли из-за этого говорить подобные вещи? Так, пожалуй, можно и усомниться в вашей добродетели!

— В моей добродетели? Было бы весьма печально, если бы я сохранила ее до моих лет… и не стану вас долго уговаривать, племянница, возможно скорее вверить вашу добродетель дворянину, который смог бы по достоинству ее оценить. Так дайте же мне вашу руку, господин Тремэн, и обойдем вместе нынешнее собрание! Я хочу, чтобы вы знали всех наших друзей!

Обойтись без этого было невозможно. Минут двадцать Гийом кланялся, улыбался и изредка обменивался банальными фразами с совершенно незнакомыми людьми, если в болтовне пожилой дамы возникали весьма короткие паузы. Девушка с пузырьком нашатыря следовала за ними повсюду, хотя госпожа де Шантелу не проявляла ни малейшего желания падать в обморок.

Когда они вернулись к исходной точке, мадемуазель де Монтандр, принимавшая вместо нее подъезжавших гостей, указала ей на группу из трех человек, собиравшихся переступить порог распахнутой двойной двери:

— А вот и Нервили, тетушка! И они не одни!

— Кто же с ними?

Усыпанная бриллиантами ручка судорожно пошарила в поисках лорнета, висевшего на корсаже на черной ленте, и приставила его к глазам. Госпожа де Шантелу издала нечто похожее на неодобрительное клокотание.

— Да простит меня Бог! Это старая развалина Уазкур? Зачем он сюда явился? Это вы его пригласили, Роза?

— Конечно, нет, тетушка! Но я думаю, вам сейчас объявят новость, — добавила она с таким мрачным выражением лица, что Варанвиль, с которым она, кстати, ни разу не заговорила с момента его приезда, посмотрел на нее с возрастающим удивлением.

— Новость?.. Терпеть не могу новостей! Чаще всего они отвратительны, и я не желаю ничего подобного у себя в доме!

— Их нельзя не принять, если вы не желаете поссориться с графом де Нервилем…

— Вы думаете?.. Ох, что-то мне стало дурно! Тебе придется этим заняться, малышка. Я… О-ох!

Взмахнув маленькими полными ручками, госпожа де Шантелу закатила глаза и упала на руки к Феликсу, успевшему инстинктивно их подставить. Девушка тотчас подбежала, и воздух наполнился запахом нашатыря.

Роза пошла навстречу гостям, а Феликс и Гийом тем временем укладывали баронессу в глубокое кресло «ушан», где она героически сопротивлялась действию нашатыря, пока, наконец, не сдалась и не принялась безудержно чихать. Решив, что она в нем больше не нуждается, Гийом отошел, желая понаблюдать за вновь прибывшими, которых мадемуазель де Монтандр принимала по всем правилам этикета. Тремэн видел, как она поцеловала подругу, затем хотела увести ее, но отец этому воспротивился.

— Вы побеседуете позже, девушки! А сейчас мы должны представить нашей дорогой госпоже де Шантелу будущего супруга Агнес, — сказал он достаточно громко, чтобы его отовсюду было слышно.

Среди присутствующих пробежал ропот, и, сопровождаемая сочувственным взглядом подруги, мадемуазель де Нервиль под руку с «женихом» направилась к хозяйке дома. В это мгновение Гийомом овладело странное чувство: перед ним словно была другая женщина. Элегантное платье и прическа, которая ей очень шла, чудесным образом преобразили эту дикую кошку, какой она показалась ему в первый вечер. А может быть, это присутствие рядом с ней дряхлого вельможи с сероватой черепашьей кожей придавало ее бледному лицу блеск камелии? В бархатном платье теплого кораллового оттенка, отделанном белым атласом, и в большой бархатной шляпе, украшенной белыми перьями, Агнес была совершенно другой. Даже ее рот, который тогда он нашел несколько неловким, теперь казался ему одухотворенным. Кроме тонкого жемчужного колье, подчеркивавшего основание ее длинной шеи, на ней не было ни единого украшения, ни одного кольца не было и на руке, лежавшей на шитом серебром рукаве ее спутника. Тремэн догадался, что о помолвке еще не было объявлено, но что произойдет она скоро, о чем можно было судить по довольному выражению лица будущего тестя, который в надежде понравиться своей даме сердца был облачен в тафту досадного светло-зеленого цвета, отчего казалось, что он страдает печенью.

Событие, вероятно, должно было произойти еще раньше, потому что, проходя мимо Тремэна, девушка подняла длинные и густые черные ресницы, и он увидел опустошенный тоской взгляд прекрасных серых глаз, которые, заметив его, вдруг оживились. Он прочел в них мольбу и призыв о помощи, удивляясь внезапно охватившему его волнению.

— Как жаль, что бедняжка выходит за эту старую рухлядь! — проговорил за его спиной резкий голос госпожи дю Меснильдо. — Кажется, обо всем было решено у меня еще в тот вечер, но я до сих пор не могу в это поверить. Сегодня Нервиль представляет обществу своего будущего зятя. Надеюсь, вы оцените иронию: будущий зять годится ему в отцы!

— Брак — дело решенное? — спросил Гийом, галантно целуя руку прекрасной Жанны.

— О, да! Они поженятся через три недели. Разве май — не месяц любви?..

— Неподходящее слово для такой пары!

— Согласна, но не будьте слишком жалостливы, дорогой друг! Или же я сильно заблуждаюсь, или же брак этот будет недолгим. Бьюсь об заклад, что оранжевый цветок довольно скоро уступит место вдовьей вуали.

— Это не утешение для Агнес, — вмешалась подошедшая к ним мадемуазель де Монтандр. — Как бы ни заторопился господин д'Уазкур к праотцам, настанет череда неприятных дней. Не говорю уже о ночах!

Тремэн с отвращением поморщился. Слишком уж ясный образ предстал пред его глазами: обнаженное девичье тело, предоставленное ухваткам отвратительного старика. Чудовищный паук на цветке лилии!..[16] Роза была права, говоря, что этот брак будет грязно-серого цвета: довольно было видеть, с каким видом собственника взирал барон на свою будущую супругу, и как предвкушал удовольствие, оттопыривая нижнюю губу, его синюшный рот.

Впервые Роза, наблюдавшая за ним, улыбнулась.

— Вам нездоровится? — спросила она сладким голосом. — Вы нехорошо выглядите!

Внезапно раздраженный ее иронией, он метнул на нее взбешенный взгляд.

— Не помню, чтобы мне когда-нибудь нездоровилось, мадемуазель! Что вы хотите этим сказать?

— Ничего… я просто хотела бы показать вам наш сад. Еще довольно прохладно, но у нас есть время, прежде чем сесть за стол…

— Вы должны оставаться с гостями…

— И вы — один из них. А с остальными тетушка прекрасно справится до ужина. Она редко падает в обморок больше одного раза в час…

Тремэн не был расположен опять ее выслушивать, но понял, что мадемуазель де Монтандр, несмотря на игривый тон, собирается сообщить ему что-то серьезное. Он поклонился и подал ей руку.

— Если вы не опасаетесь, что уединенная беседа со мной повредит вашей репутации…

— Наедине? Ничего подобного! Мы пойдем втроем.

Она сделала знак рукой, и подошел Феликс.

— Вот как раз и господин де Варанвиль, которому я предлагала показать сад. Два года назад мы посадили новый сорт яблонь и надеемся готовить чудесный сидр. Во всяком случае, судя по их цветению…

Прихватив короткую накидку в тон ее шелковому платью цвета сливы, будто случайно оказавшуюся рядом с застекленной дверью, она увлекла мужчин за собой.

Под стоявшим на невысоком холме маленьким замком, окруженным небольшим парком, раскинулась деревня, отмеченная квадратной башней церкви. За ней поля, леса и обнесенные зеленевшей живой изгородью пастбища простирались до высоких холмов, которые на фоне бледно-голубого неба казались обведенными более темной синей полосой… Из-за кучевых облаков выглянуло поднимавшееся к зениту бледное солнце и осветило напоминающий вышивку пейзаж.

— Правда восхитительно? — вздохнула девушка. — Чем дольше я здесь живу, тем больше мне здесь нравится! Тут намного красивее, чем в Париже!..

— Вы родились в столице, мадемуазель? — машинально спросил Гийом, когда, сойдя с террасы, они пошли вокруг дома.

— Всего в нескольких лье к северу, но корни нашей семьи в Бретани. Так захотелось моему отцу, выбравшему поприще дипломата, тогда как все остальные служили в Королевском флоте…

— Вы принадлежите к семье моряков? — приятно удивился Феликс.

— Именно так, но поскольку нам, бедным женщинам, можно плавать лишь в качестве пассажиров, я предпочитаю заниматься земными вещами: растениями, деревьями, цветами… и еще животными. С большим интересом я прочла произведения господина де Бюффона… но мы сюда не за тем пришли, чтобы говорить обо мне. Простите меня, сударь, если вам покажется, что я завлекла вас в ловушку, но мне во что бы то ни стало нужно было поговорить с вашим другом без болтливых свидетелей. Речь идет об очень серьезной вещи, и я обещаю, что тотчас после этого покажу вам сад…

Феликс не казался раздосадованным и шутливо поклонился.

— Не извиняйтесь, мадемуазель. Мне чрезвычайно лестно слышать, что вы считаете меня человеком сдержанным. Говорите смело, а если хотите, чтобы я удалился…

— Вовсе нет! Напротив, ваша помощь, если, разумеется, вы нам ее окажете, нам может весьма пригодиться.

Затем без всякого перехода Роза напала на Гийома:

— Ну что, сударь? Вы видели? Вы слышали? Неужели вы останетесь бесчувственным к спектаклю, который нам сегодня устроили?

— Одно дело — что я чувствую, другое дело — что замужество вашей подруги меня не касается…

— Опять! Да из какой же деревяшки вас вырезали? Я считала, что вы дворянин…

— Я хоть раз намекал вам на то, что таковым являюсь? Разве что случайный дворянин, — добавил он с едва заметной ироничной улыбкой. — Напомню, что вы обо мне ничего не знаете, так что меня удивляет настойчивость, с которой вы пытаетесь вовлечь меня в эту историю.

— Я вам изложила свои доводы…

— Совершенно верно, но если бы я в тот вечер не свалился как снег на голову в гостиную госпожи дю Меснильдо, на кого бы вы возложили спасительную миссию? Может быть, на Феликса?

Роза де Монтандр покраснела и бросила полный отчаяния взгляд на предмет своей любви, который в двух шагах от них грыз ногти и слушал их словесный поединок.

— Нет… нет, это было невозможно! Да вы же понимаете, что, если бы кто-нибудь, молодой и богатый, захотел жениться на моей бедной Агнес, это бы уже давно произошло.

— Вы хотите, чтобы я на ней женился? Да это бред какой-то, мадемуазель! — сказал Тремэн сурово. — По-моему, я тоже сообщил вам свои аргументы…

— Так много я от вас и не прошу, но поймите, в тот вечер мне показалось, что лишь к вам я могу обратиться. Вы человек посторонний, у вас нет привязанностей в этой стране…

Феликс де Варанвиль счел момент удобным, чтобы вступить в разговор. Ему тоже было жаль несчастную Агнес, но мириться с подобными утверждениями юной Розы он не мог.

— Привязанности, — произнес он мягко, — это как раз то, что мой друг хотел бы создать, или, вернее, возобновить в наших краях. Вам, разумеется, не известно, что он только что приобрел у маркиза де Легаля участок земли в Ла-Пернель и собирается там построить дом?.. Послушав вас, он рискует серьезно повредить своему положению в обществе…

— Как будто он придает этому обществу какое-то значение! — отвечала Роза, выразительно, но не слишком вежливо пожав плечами. — Я знаю, что он терпеть не может Нервиля, и… что вы сказали? Господин Тремэн купил землю? Я за него бесконечно рада, да и за вас, господин де Варанвиль, ведь друг ваш останется рядом с вами, — добавила она совершенно другим тоном и с такой ослепительной улыбкой, что даже поразила Феликса, несмотря на всю его бдительность.

Он продолжал гораздо приветливее:

— Чего же вы от него хотите?

Девушка не стала долго раздумывать.

— Чтобы он помог мне помешать этому нелепому браку. И больше ничего! Например… если бы господин Тремэн согласился прогуляться здесь после кофе, я могла бы… предложить моей подруге к нему присоединиться, сказав ей, что он хочет с ней побеседовать. Некоторое время спустя я бы отправилась его разыскивать вместе с женихом, и если бы тот решил… что это любовное свидание…

— Ему ничего не осталось бы, как вызвать меня на дуэль! — воскликнул Гийом вне себя. — Да вы совсем сошли с ума, мадемуазель! Вы представляете, как я стану драться на дуэли с этим ископаемым? Вы желаете выставить меня на посмешище?

— Вы ничего не понимаете! Вместе с ним я бы привела отца, и тогда он, скорее всего, бросит вызов, предоставив вам столь… соблазнительный повод!

— В вашем вымысле, к сожалению, слишком много промахов! Я отнюдь не интересен мадемуазель де Нервиль и не вижу, с какой стати она согласится на… свидание под деревьями.

— Хотите, поспорим?.. Прошу лишь одного — вернуться на это же место, скажем… от трех до половины четвертого. В остальном дело за мной. Согласны?

Мужчины переглянулись, и было видно, что ни у одного из них предложение не вызывает восторга. Несмотря на странное впечатление, которое произвела на него преобразившаяся Агнес, Тремэн испытывал сильное желание потребовать своего коня и скрыться. Он мечтал заполучить шкуру Нервиля, но вместе с тем игривые затеи юной болтушки казались ему недостойными мести. И на этот раз Феликс выразил мысли друга:

— Боюсь, мадемуазель, что вы сейчас вынуждаете господина Тремэна не долго думая спастись бегством.

— Я его считала смелым.

— Он не трус. Но представьте себе, что все может повернуться иначе. Мой друг очень богат; все здесь так считают, и это правда. Наверняка богаче, чем старик Уазкур. Нервилю может прийти в голову мысль о выгодном обмене. Так скажите, как, по-вашему, должен вести себя Гийом, если граф предложит ему руку дочери?

— Без колебаний жениться на ней! — ответила Роза уверенно. — Поскольку я не в счет, он едва ли найдет лучшую партию!

— Об этом не может быть и речи! — воскликнул Тремэн, вне себя. — Мадемуазель, имею честь кланяться!

— Останьтесь, прошу вас! В таком случае… я признаюсь, что придумала всю эту комедию. Даю вам честное слово!

Гийом открыл было рот, чтобы ответить, но Феликс его опередил:

— Это гарантия. Однако прежде, чем он согласится, а я уверен, что он согласится, я бы посоветовал ему немного поторговаться.

— О чем?

— Весьма желательно, и по одной весьма важной причине, как можно скорее получить аудиенцию у его высокопреосвященства епископа Кутансского!

Девушка испытующе посмотрела на мужчин, желая узнать, уж не смеются ли они над ней, но серьезное выражение лица одного и мрачный вид другого развеяли ее сомнения. В тишине послышалось пение птиц, затем в замке пробил колокол. Наконец она серьезно заявила:

— Еще до вашего отъезда я вам вручу рекомендательное письмо от тетушки, которое обеспечит вам наилучший прием. Ее щедрость столь безумна, что его высокопреосвященство ни в чем ей не откажет. Если, разумеется, речь идет о серьезном деле, но уж в этом вы будете сами его убеждать.

— В таком случае я сделаю то, о чем вы меня просите, — заверил Гийом. — По-моему, пора возвращаться.

В назначенный час Тремэн шагал по роще, борясь с непреодолимым желанием достать свою длинную глиняную трубку и сделать несколько сладких затяжек. Но разве мог он навязывать нежной девушке запах, в котором было что-то от морского разбойника? Это вынужденное лишение ухудшало и без того плохое настроение. Он смеялся над собой и лелеял надежду, что Агнес не придет и что задуманный мадемуазель де Монтандр безумный план рухнет сам собой.

В десятый раз он посмотрел на часы, решив, что снимется с места, лишь только наступит половина четвертого, как увидел, что она приближается. Его досада чудесным образом улетучилась.

Ее легкая, медленная и, пожалуй, чуточку нерешительная походка не сообщала ни малейшего движения ее плечам. Она держала голову с достоинством и изяществом, присущими лишь высочайшим особам. Ее осанка ничем не напоминала напряженные позы, которые она обычно занимала в присутствии отца.

Он обратил внимание на тонкость ее рук, поддерживавших длинное платье, и на черные волосы с мягким отливом, собранные на затылке в плотный пучок из кос. Оглядев ее, он подумал, что хотя Агнес де Нервиль и не была поистине очаровательной, ей удавалось в то же время быть очень красивой. Гийом попытался представить, как засветилось бы ее лицо в лучах счастья: ни разу еще он не видел на нем улыбки.

Когда она приблизилась, он отвел в сторону ветки, освобождая ей путь, и поклонился.

— Мадемуазель, — проговорил он мягко, чувствуя, что ее легко встревожить, — позвольте мне поблагодарить вас за то, что вы любезно согласились уделить мне несколько минут для беседы. Вы, должно быть, были весьма удивлены?

— Да… признаться, да! Разве у вас есть что мне сказать? Ведь мы едва знакомы?

Ее голос очаровал молодого человека. Он ожидал услышать робкий, чуть ломкий и немного тусклый тембр, соответствующий тому образу, который у него сложился, но до него долетел теплый, низковатый голос, привлекавший своей добротой.

— Мы могли быть знакомы раньше. Например, в Валони, где мы вместе ужинали, хотя и далеко друг от друга…

— Я думала, что вы и вовсе не заметили моего присутствия… — тихо проговорила она. — Разве вы не были так окружены? — прибавила она с едва уловимым оттенком горечи, который не ускользнул от Тремэна.

— Когда поддерживаешь разговор, можно еще и смотреть по сторонам… А теперь позвольте задать вам один вопрос?

— Задавайте…

— Вы поете?..

Он внезапно увидел изумленные глаза восхитительного серого цвета.

— Неужели меня следовало сюда звать лишь затем, чтобы спросить об этом? — сказала она с едва заметной улыбкой. — Но раз уж я тут, отвечу. Нет, я не пою…

— Почему? У вас… музыкальный голос.

— Потому что отец бы этого не потерпел… Я не должна ни смеяться, ни петь. Мне едва позволено говорить.

— Это немыслимо!

— Нет, такова его воля. Он… он ненавидит мой голос.

Она перешла на едва различимый шепот, по которому можно было догадаться, сколь невыносимы ее страдания. Тремэн почувствовал, как в нем росла странная потребность утешить, защитить Агнес: при одном упоминании об отце тотчас померкло ее лицо, которое так светилось, когда она шла на их нелепое свидание. Заметив это, он тотчас встал на сторону Розы: невозможно было позволить Нервилю окончательно разрушить в отвратительном браке создание, которое он в согласии с элементарными законами природы должен был любить и защищать.

— Он внушает вам такой страх?

— Больше, чем вы могли бы подумать!

— И поэтому вы согласились выйти замуж за этого… я не нахожу подходящего определения, чтобы выразить свое отвращение.

— Вы, наверное, приехали из другого мира, где дочери могут не подчиняться воле родителей?

— Нет, — признал он. — В Индии я встречал девушек, еще детей, которых не спрашивали об их чувствах и отдавали замуж за стариков, приближая тем самым их судьбу к ужасной развязке. Смерть мужа не освобождала их, так как они должны были сгореть заживо в костре, на котором сжигали тело умершего супруга…

Ожидая услышать вызванное ужасом восклицание, Гийом был удивлен, поскольку Агнес устало пожала плечами и подняла на него разочарованный взгляд.

— Вы уверены в том, что им было грустно умирать, пусть даже столь ужасным образом? Огонь очищает, а прикосновение мужчины, подобного господину д'Уазкуру, мне кажется худшим из осквернений…

— Тогда не соглашайтесь на него! Я понимаю, что вы не в состоянии противиться воле отца, но есть другие способы…

— Я не знаю ни одного…

— А я знаю. По крайней мере, один: бегите!

Она горько усмехнулась и посмотрела на него глазами, полными разочарования. Может быть, она ждала чего-то другого?

— Какое безумие! Вы не понимаете, что говорите, сударь.

— Я говорю вполне серьезно. Позвольте мне устроить ваш побег! У вас же есть где-нибудь родственники… хотя бы со стороны матери?

— Да, есть… и я в них не уверена, они никогда обо мне не заботились…

— Есть мадемуазель де Монтандр! Она ваша подруга и вас любит…

— Она? Да… я думаю, но это означало бы поставить ее в затруднительное положение, и в любом случае, сударь, я никогда, вы слышите, никогда не соглашусь потерять свою честь! Я и так уже пользуюсь репутацией моего отца и достаточно от этого страдаю… Так что ваше намерение, бесспорно, похвально, и я вам благодарна за интерес, который вы изволили ко мне проявить… но, пожалуйста, пусть все останется по-прежнему.

Она отстранилась от него, и это движение было ему неприятно. Он протянул руку, схватил ее горячие дрожащие пальцы. Приближаясь к девушке, он ощутил запахи мха, леса и земли и был опьянен их свежестью.

— Умоляю вас! — просил он. — Позвольте мне вам помочь! Как и мадемуазель Роза, я не в силах смириться с мыслью об этом браке.

Она взглянула в его лицо, словно ножом вырезанное из красного дерева.

— Какое вам до этого дело?

В следующее мгновение она была в его объятиях, и он нежно целовал ее трепещущий рот, который встретил его поцелуй, как уцелевший в пустыне встречает прохладную воду. Он почувствовал, что она готова отдаться, и тотчас пожалел о своем инстинктивном желании, подчинившись которому он привлек ее к себе. В тот же миг у него промелькнула мысль о тех, что должны были сюда прийти, и он испугался за Агнес. Их любовное свидание могло зайти слишком далеко: если этот демон Нервиль увидит их в объятиях друг друга, он может и убить свою дочь…

Он нежно отстранил ее, не отпуская при этом ее руку, которую быстро поцеловал.

— Пожалуйста, простите меня! Я не совладал со своим… порывом… а теперь умоляю вас, уходите… и скорее!

— Порывом?

Бездна разочарования прозвучала в этом коротком слове. Тотчас слезы наполнили глаза девушки, она резко повернулась и убежала. Понимая, что он ее обидел, Гийом бросился за ней в надежде, что она его простит, но, когда он выбежал из рощи, она уже присоединилась к группе, состоявшей из де Нервиля, его будущего зятя и Розы. Та с участием взяла за руку подругу, которая не могла скрыть своего волнения.

Отступать Тремэн не мог. Если бы он попытался скрыться за деревьями, ситуация могла еще больше осложниться. Тогда он достал свою трубку, постучал ею о каблук, будто только что кончил курить, спокойно положил ее в карман и неспешным шагом направился к четырем парам глаз, смотревшим на него с далеко не одинаковым выражением. Огонь открыл старый барон, заговорив высоким голосом.

— Что вы осмелились сделать с моей невестой, сударь? Я видел, как она, совершенно потрясенная, вышла из зарослей, а вы следом за ней. Вывод, как мне кажется, напрашивается сам собой и…

— Не будет ли преувеличением сказать «потрясена», когда речь идет лишь об испуге? — ответил Тремэн с лукавой улыбкой. — Мадемуазель, у которой, если я правильно понял, немного болела голова, укрылась под этими ветвями в надежде обрести прохладу. К несчастью, там она обнаружила меня. Я удалился туда, чтобы покурить. Старую привычку морского путешественника не очень-то ценят в салонах. Мое присутствие, боюсь, ее немного напугало…

— Он лжет! — оборвала его девушка. — Он попросил меня прийти сюда… Мы… мы любим друг друга и… он только что меня поцеловал! Благодарю за вашу любезность, дорогой Гийом, но это бесполезно…

Ужасающий визг «жениха» перекрыл бешеный крик отца:

— Замолчите, Уазкур, я сам этим займусь! Лучше уведите мою дочь: я вам ее отдал, так, стало быть, она ваша. Мы скоро поедем, как только я управлюсь с этим героем. И… пришлите-ка мне ваших лакеев! Желательно с палками…

Последнее слово задохнулось в его кружевном жабо: не в силах больше сдерживать себя, Тремэн ухватил его за галстук.

— Лакеи? Палки? Вот уж не люблю эти слова! Или это и есть оружие дворянина? Вы и правда к ним не относитесь…

Отпустив Агнес, Роза бросилась к графу, пытаясь разжать железную хватку, от которой он стал совсем фиолетовый.

— Бога ради, господин Тремэн! Вы же убьете его…

Она и в самом деле была очень напугана, и, увидев ее умоляющие глаза, которые обычно были такими веселыми, Гийом почувствовал, что на миг затмившая его разум красная пелена рассеялась. Он разжал пальцы, и Рауль де Нервиль повалился на траву, потирая себе горло.

— За это я велю вас арестовать, мой мальчик! Попытка убийства… вас отправят на галеры! — хрипел Нервиль.

— Ни в коем случае! — воскликнула Роза, которая, оправившись, повернулась к нему. — Не забывайте одну вещь: вы оскорбили его в моем присутствии! Если у вас есть в чем его упрекнуть, деритесь, как подобает вашему имени…

Милосердный д'Уазкур пытался помочь будущему тестю встать на ноги, но чуть было не повалился рядом с ним — настолько он был тяжел.

— Пойдите сюда, Агнес, да помогите же мне! — тявкал он. — Не усугубляйте вашу вину…

Девушка не успела вмешаться. Тремэн наклонился, взял своего врага за воротник и, словно мальчишку, с легкостью поставил его на ноги. Тот попытался дать ему тумака, но промахнулся, затем обратился к Розе.

— С моим именем, мадемуазель… а я надеюсь, что вы скоро окажете мне честь и тоже станете его носить, как раз не дерутся с кем попало…

— Господин Тремэн не кто попало! — вдруг в бешенстве закричала Роза. — И не рассчитывайте, что я за вас выйду. Лучше уйду в монастырь! Вы будете драться или нет?

— С этим? Да вы смеетесь, дорогая моя! — проворчал Нервиль. — Неизвестно откуда взявшийся проходимец, негодяй, по которому виселица плачет…

Гийом опять подскочил, но Феликс уже прибежал на шум ссоры, как, впрочем, и большинство гостей. Он попытался его удержать, но тот его оттолкнул.

— Не вмешивайся, Феликс! Этот несчастный хочет знать кто я, хорошо, я ему скажу. Как и всем присутствующим, всем, кто так любезно меня принял. А еще они узнают о том, кто такой граф де Нервиль!

— Гийом! Умоляю тебя! — вскричал Феликс в беспокойстве.

— Нет, Феликс, я не замолчу. Слишком долго эта история меня тяготит!

Потом он повысил голос, чтобы всем было слышно.

— Мне известны безумные домыслы на мой счет. Мое имя — Гийом Тремэн, и за ним не скрывается никакого внебрачно рожденного принца. Я родился в Квебеке, где мой отец, бывший хирург морского флота, оставил о себе более чем достойную память. Моя мать, Матильда Амель, родом из Сен-Васт, была вынуждена в 1749 году покинуть близких и отчий дом, потому что ее жизнь оказалась в опасности.

Она стала свидетельницей преступления — убийства женщины по имени Луиза Симон, из-за которого осудили невинного человека, Альбена Периго. Она об этом даже не подозревала, так как ее близкие, прекрасно знавшие, кто настоящий убийца, отправили ее в Новую Францию, где на ней женился мой отец. Когда англичане одержали победу, она вернулась сюда со мной, еще ребенком. Тогда ей стала известна трагическая судьба несчастного Периго, который уже десять лет отбывал каторгу. Она хотела, чтобы все узнали правду, но не успела этого сделать. Узнав о ее возвращении, убийца заманил ее в ловушку и заколол кинжалом. Затем он так же хотел убить и мальчика, который видел, как упала его мать, и кинулся на него. Тот мальчик — это я. А убийца — Рауль де Нервиль!

Последовавший за громовым голосом возмущенный шепот пронесся над парком, словно порыв ветра. Несмотря на бравый вид, Нервиль побледнел, но хорохорился изо всех сил; он притворно зааплодировал.

— Браво, браво! До чего трогательная история! И такая правдоподобная! А я, оказывается, заблуждался на ваш счет, Тремэн: вы даже не пират, вы шут… Если бы я вас убил, вы бы здесь не были!

На сей раз никто не вмешался, потому что в три прыжка Гийом подскочил к нему и вновь схватил его. В резко наступившей тишине его голос гудел, как бронзовый колокол:

— Если я не умер, то лишь благодаря двум мужчинам, один из них подобрал меня без сознания и отнес к другому. Ведь можно узнать, жив ли еще в Барфлере господин Кино?.. А ты, несчастный, слушай меня хорошенько! Я поклялся тебя убить, но даю тебе один шанс, потому что я — не убийца. Когда наступит отлив, мы будем драться в той самой Волчьей Заводи, где ты убил двух невинных женщин! Ты даже можешь выбрать оружие, ведь, как мне кажется, ты должен чувствовать себя оскорбленным!

С несказанным отвращением он разжал руки и отпустил пошатнувшегося врага, после чего достал платок и тщательно вытер их. Над разнаряженной лентами и перьями, надушенной толпой, царили гробовая тишина и молчание, вызванное тоской и ужасом, будто от голоса Гийома образовалась трещина, открывшая всем подземную клоаку, один из кругов Дантова ада. Двое женщин лишились чувств — мадам де Шантелу уже давно чихала во власти нашатыря, — между тем от присутствующих отделился суровый на вид мужчина и подошел ближе. Гийом уже разговаривал с ним во время ужина и знал, что это был господин де Ронделер, его будущий сосед в Ла-Пернель.

— Вы только что выступили с серьезными обвинениями, сударь, и нам придется уточнить некоторые детали вашего рассказа…

Нервиль, успевший перевести дух, издал скрипучий смех.

— Вы серьезно отнесетесь к этому бреду?

— Да, сударь, весьма серьезно! Эта история проясняет некоторые моменты, которые раньше мне были непонятны. Тем не менее, дабы избежать ужасного скандала, который рискует лечь пятном на всю нормандскую знать, я настоятельно вам советую согласиться с решением, предложенным вам господином Тремэном…

— Дуэль?.. Сражаться на дуэли с этим лгуном, с этим…

— Да, сударь, дуэль, и я желаю быть арбитром. Я полагаю, что господин де Варанвиль согласится стать секундантом господина Тремэна? А вашим помощником, граф, наверняка захочет стать ваш будущий зять? Назначаю вам встречу через пять дней в Волчьей Заводи, в час, когда вода начнет убывать: господин Тремэн покажет нам место… А теперь, полагаю, вам обоим следует представить ваши извинения хозяйке дома и удалиться!

— Благодарю, сударь, — произнес Гийом, взволнованно кланяясь. — Ваш суд меня совершенно устраивает…

— Вы думаете? Вас могут убить. Нервиль, которому вы предоставили право выбирать оружие, возьмет пистолет, а с ним он умеет обращаться…

— Я тоже кое-что умею! До встречи через пять дней!

Он отвернулся, желая поговорить с Феликсом, но в эту минуту к нему подошла Роза, встала на цыпочки и поцеловала его в обе щеки. На глазах у нее были слезы.

— Вы ведь убьете его, правда?.. Иначе я себе никогда не прощу. У меня такое ощущение, будто я вас заманила в ловушку?

— Вовсе нет! Вы лишь поторопили события. Можете вы себе вообразить, чтобы мы с ним жили бок о бок?

Она достала из-за корсажа записку и вложила в его руку.

— То, что я обещала! Ваше письмо для епископа…

— Тысяча благодарностей! Вы преданный друг…

— Я делаю все, что могу, но скажите, это правда, что вы поцеловали Агнес?

— Истинная правда. Но не столь правдива ее басня про любовь, которую она осмелилась сочинить. Будьте любезны напомнить ей, мадемуазель, что тот поцелуй был лишь простым… порывом и что не может быть и речи о любви между дочерью Рауля де Нервиля и мной. К тому же она только что доказала, что так же коварна, как и он…

— Я бы не стала ей этого говорить: ее горе и так на нее давит… А я желаю, чтобы всего через несколько дней вы смогли съездить в Кутанс…

— Через несколько дней? Я еду тотчас, мадемуазель. Неизвестно, чем закончится дуэль, так что у меня мало времени. Надеюсь увидеться с епископом завтра.

— Завтра? Но до Кутанса около двадцати пяти лье…

— Дело нескольких часов. Я оставлю своего коня в Валони и пересяду на почтовых. Если попадутся хорошие лошади, надеюсь вернуться через два-три дня…

Феликс, хорошо знавший своего друга, даже не стал оспаривать его план. Ведь он понимал, что Тремэну время было особенно дорого. Он лишь обговорил с господином де Ронделером условия встречи и помог путешественнику собрать необходимую одежду.

Час спустя Гийом уехал в Кутанс.

Глава VIII ДНИ ГНЕВА

Утро было похоже на сумерки — низкое небо слилось со свинцовым морем. Над бескрайним простором дул пронзительный ветер, вздымая седые волны, которые фыркали и плескались, словно не желая подчиниться его злой воле.

Кладбище Сен-Васт ютилось между полукруглой апсидой старой церкви и заливом. Оно опиралось на фундамент бывшего редута, не дававший волнам проникнуть в обитель мертвых. Но могила, в которую бросили тело Матильды, не была под его защитой, впрочем, этого и не требовалось: она находилась далеко в стороне, на краю целины у едва заметной в траве тропинки, где во время шторма волны могли размыть ее и унести тело. Найти ее можно было лишь по камню, отвалившемуся от кладбищенской ограды. Гийом сам швырнул его в заросли ежевики.

Он стоял в нескольких шагах от могилы, и его черная фигура выделялась на фоне грозного неба: просторный плащ развевался на ветру словно знамя на древке, а огненные волосы плясали подобно языкам пламени. У его ног два человека копали землю, освободив место от кустарника, а вокруг пугливо теснились жители городка, обступив кюре, в стихаре, церковного сторожа с крестом в руках и двух служек — они были так возбуждены событием, что могли устоять на месте лишь благодаря тумакам священника. Поодаль держалась группа инвалидов из форта Ла-Уг, виднелись кони и несколько изящных колясок.

Роза де Монтандр, бледная и строгая, в черной амазонке, стояла рядом со своей лошадью в обществе господина де Ронделера и четы Меснильдо, недалеко от бальи и начальника фортов Ла-Уг и Татиу. Даже старая маркиза д'Аркур потрудилась приехать, но наблюдала за происходящим из коляски, где она сидела со служанкой, укрыв колени меховой накидкой. Феликс де Варанвиль не пожелал оставить своего друга, он держался немного в стороне, шагах в четырех-пяти от него, и с растущим беспокойством попеременно смотрел то на могильщиков, то на горстку горожан: впереди стояли Симона Амель (теперь ее называли вдовой Дюбост, так как вскоре после смерти Матильды она во второй раз вышла замуж за одного владельца рыбачьего судна) и ее дети — близнецы Адель и Адриан, которым уже перевалило за тридцать, но, похоже, им было не суждено обзавестись семьями, поскольку они упорно не хотели расставаться. Как и в детстве, они держались за руки. Старость не украшала Симону, в своей траурной одежде, с длинным носом и постоянно бегающими глазами, она была похожа на летучую мышь, сложившую крылья. Всем троим было явно не по себе, они с радостью не пришли бы сюда, но были вынуждены подчиниться приказу, отданному одновременно бальи Ренуфом и епископом Кутансским, так что игнорировать его было невозможно.

Накануне глашатай обошел Сен-Васт вплоть до отдаленных окраин, оповестив всех о назначенной обоими представителями власти церемонии покаяния, специально остановившись у домов Симоны и двух-трех других сплетниц, имена которых назвала мадемуазель Леусуа. Они все были тут, за исключением одной: сильная лихорадка приковала ее к постели.

Здесь была и пожилая Анн-Мари, она стояла на коленях у противоположного края могилы, рядом с красивым дубовым гробом, покрытым белым атласом, который Тремэн заказал для Матильды… вернее для того, что от нее осталось по прошествии двадцати пяти лет.

Страшась мысли о том, что предстанет их взору, Анн-Мари умоляла Гийома отказаться от мрачной затеи.

— Почему бы не перенести стену кладбища, тем самым увеличив его? Твоя мать лежала бы в христианской земле. И можно было бы обойтись торжественным благословением.

Но молодой человек и слышать ни о чем не желал: настоящая могила, достойная такой женщины, какой была Матильда, ожидала ее в Ла-Пернель.

— Она первая поселится там, наверху, рядом с домом, который мог быть ее домом и который будет называться так же, как наше прежнее «поместье» на берегу Святого Лаврентия…

— На следующий день тебе предстоит драться, Гийом, и ты не можешь быть уверен, что победишь. Тогда зачем?

— В таком случае я буду спать рядом с ней, под сенью церкви… и вы унаследуете часть того, что мне принадлежит. Феликс де Варанвиль знает, что делать. Все в порядке. Хватит об этом!

Разговор окончился. Старая акушерка не боялась ни крови, ни гноя, ей приходилось укутывать в саван самые отвратительные трупы, но она не знала, найдет ли в себе силы вынести то, что ожидало увидеть сегодня. И ее с детства привычные к земле колени дрожали, несмотря на толстую одежду. В руках Анн-Мари держала большой клетчатый платок, а в нем пузырек с нашатырем, надеясь, что успеет поднести его к носу. В тоске она страстно молилась, желая отогнать ужас и от себя, и от упрямого молодого человека, который всматривался в могилу…

Она оказалась совсем не глубокой. Люди даже не стали себя утруждать, чтобы покрыть израненное тело, и мадемуазель Леусуа знала об этом. Поэтому могильщики, которым Гийом пообещал золота, действовали с осторожностью. Если вначале они орудовали кирками, вырывая крупные комья земли с проросшими в ней корнями сорняков, то теперь работали осмотрительно, словно боясь поранить лежавшую в земле.

Вдруг чуткое привычное ухо одного из них уловило что-то вроде резонанса, он поднял голову и посмотрел на Тремэна.

— Я могу ошибаться, хозяин, но, по-моему, коробка цела…

Он наклонился, разрыл землю руками, и вскоре показалась крышка гроба.

— Невероятно, — вымолвил его напарник. — Не такое уж хорошее дерево, а все еще держит, после стольких лет! Словно Господь не захотел, чтобы поганая земля коснулась бедной женщины!

Быстро поднявшись с распухших колен, Анн-Мари подошла к краю разрытой могилы и встала рядом со священником и его юной свитой. Крышка гроба была цела.

— Это чудо, — воскликнула она, неистово крестясь. — Если нам нужен суд Божий, то вот он. Как вы считаете, господин кюре?

Недавно назначенный в Сен-Васт аббат де Фольвиль был еще молод. Несмотря на то, что священник приехал издалека, из окрестностей Берне, он пользовался уважением и даже почтением среди своей паствы, иметь дело с которой было отнюдь не легко. Этот пришедший с плоскогорий человек говорил с мужчинами на языке, понятном для людей моря, и умел общаться с женщинами, замкнутыми и постоянными в своей вражде, которая могла переходить в ненависть. Мадемуазель Леусуа была из тех, кто его интересовал и кого он умел слушать. Ее напыщенная реплика вызвала у него едва заметную улыбку.

— Чудо — слишком громкое слово, — проговорил он, — но это может быть знамение!..

Ветер донес его слова до небольшой группы горожан, которые разом широко перекрестились. Некоторые стоявшие среди них женщины, — разумеется, те, что оклеветали Матильду, — повиновались приказу не без задней мысли и заранее сговорились. Симона и ее подруги рассчитывали на то, что им представится случай устроить какой-нибудь скандал. Так, по крайней мере, они думали вначале, но присутствие господина де Ронделера, бальи, солдат и дворянских экипажей вынудило их к осмотрительности. После слов, произнесенных господином де Фольвилем, они поняли, что если станут упорствовать, то их затея может оказаться опасной.

Гроб мог того гляди развалиться, и извлечь его из могилы было делом весьма трудным. По приказу Тремэна подняли только крышку: под ней оказалась бесплотная, съежившаяся масса, прикрытая потемневшей, истлевшей одеждой. Гийом велел поднять останки на нижней доске. Не меньше четверти часа потребовалось для того, чтобы переложить останки Матильды, вместе с землей и лоскутьями савана, на приготовленный белый шелк. Затем священник прочел молитву, взмахнул кадилом и окропил святой водой то, что когда-то было молодой красивой женщиной, полной жизни и надежд.

Пока заколачивали гроб, укрывали его черным бархатом, обшитым серебряным галуном, и устанавливали его на катафалк, запряженный двумя крепкими лошадьми першеронской породы, которые должны были доставить Матильду в обитель, выбранную ее сыном, Гийом повернулся к группе женщин, которых аббат де Фольвиль собирался поставить вслед за повозкой.

— Я благодарен вам, господин кюре, за то, что вы предложили им искупить вину, совершив своего рода паломничество, но в этом нет нужды: я не хочу, чтобы эти женщины здесь оставались!

— Отчего же? Не такое уж это страшное искупление, да и вполне заслуженное…

— Безусловно, но они не чувствуют ни малейшего раскаяния. И пришли лишь потому, что, выполняя решение его высокопреосвященства господина епископа, вы приказали им явиться. Однако ничуть не сожалеют о содеянном. Сегодня моя мать одержала победу: ни к чему, чтобы за ее катафалком, словно за римскими триумфаторами, тянулась горстка пленниц. Пусть уходят! Так Матильде Тремэн будет спокойнее.

— Дело в том… что они не одни.

И правда, десятка три мужчин, стоявших до сих пор в стороне, рядом с ветеранами, направлялись к ним. Некоторые были уже в возрасте, другие намного моложе, но все настоящие жители Котантена: рыбаки, земледельцы, ремесленники, с огрубевшими лицами и глазами, привыкшими смотреть на море и на солнце. Самый старший, опираясь на палку, подошел к Гийому.

— Меня зовут Луи Кантен, я пекарь из Сен-Васт. Я хорошо знал вашего деда, но особенно вашего дядю Огюста, который был на меня очень похож. Мне нелегко говорить, ведь уже давно мы сожалеем о том, что позволили сделать женщинам. Некоторых, как меня, например, даже не было дома… Но сказать это нужно. Если вы хотите, чтобы они ушли, это ваше дело! А мы, мужчины, просим сделать милость, разрешить нам проводить Матильду наверх… Это будет означать, что вы от ее имени нас прощаете и оказываете нам честь. И вы узнаете: Сен-Васт — не только кучка сплетниц, у которых языки хорошо подвешены…

— Я тоже почти из Сен-Васт, — сказал Гийом. — И давно это знаю! Поверьте… я тронут вашим поступком. От всего сердца благодарю вас…

С трудом скрывая волнение, он взял за руки старика, чьи добрые глаза блестели от слез, привлек его к себе и обнял.

— Конечно, согласен, с большой радостью. Мы пойдем вместе. Кто знает, может быть, нам не удастся больше поговорить.

Кантен подвел Гийома к своим товарищам и каждого представил, и тот всем пожал руки. Тремэну было особенно радостно сознавать, что эти люди близки ему, ведь на протяжении стольких лет о жителях Сен-Васт, за исключением Анн-Мари и еще двух-трех человек, он вспоминал с горечью и недоверием. В их глазах Гийом прочел, что они признали его, прежде всего как внука любимого и уважаемого ими человека, а не за его могущество, данное ему богатством, которого никто из них никогда не смог бы приобрести.

— Раз вы хотите проводить мою мать в Ла-Пернель, — сказал Тремэн, обращаясь к ним, — мы пойдем вместе. Но не покажется ли вам дорога слишком тяжелой, господин Кантен?

Пряча улыбку, за него ответил его сын Мишель:

— Не обращайте внимания на его больную ногу! Он может дойти до Барфлера и обратно, и не задохнется! Его и заяц не догонит!

— Однако я надеюсь, что он не откажется от моей руки…

Катафалк двинулся в путь, за ним последовали сопровождавшие его мужчины. В соответствии с принятым на похоронах обычаем, мадемуазель Леусуа собиралась пойти следом, и когда к ней подошел Феликс и предложил поехать в коляске, она отказалась.

— Спасибо, сударь, но я покрепче дядюшки Кантена!

— К тому же ты пойдешь не одна, — воскликнула Анет Кантен, жена старого Луи. — Мы виноваты перед бедной Матильдой, которой причинили столько зла!

— К тебе это не относится! Тебя тогда не было, ведь ты была у сестры, в Морсалине.

— Конечно, но когда я вернулась и узнала о том, что случилось, то и пальцем не пошевелила, чтобы помешать. Потому что испугалась, как и многие другие…

Кроме нее, еще пять или шесть женщин решили взобраться по длинному крутому склону, который вел к Ла-Пернель, и старая дева просияла. Теперь оставались лишь трое непримиримых вокруг вдовы Дюбост, которая, к своему неудовольствию, обнаружила, что ее дочь пошла с остальными, не обращая внимания на сопротивление брата.

— Тебе незачем ходить, ведь я остаюсь с матерью! — сказал он, пытаясь ее удержать.

Но Адель была полна решимости.

— До чего же ты глуп! — процедила она сквозь зубы. — Ты не думаешь, что пора помириться с двоюродным братом?

— Интересно, зачем? — насмешливо спросил Адриан. — Или, может, он тебе понравился?

— На него приятно посмотреть… и потом, почему не попытаться — вдруг и нам что-нибудь достанется от этого богатства, которое скоро засияет прямо у нас над головой. Как бы там ни было, в то время мы были слишком малы и не имели права голоса, так что у него нет причин на нас обижаться. В общем, делай, как знаешь, но я иду.

— Ладно… а если мне идти, то с мужчинами?

— Пожалуй, неплохая мысль! А сам-то ты кто?

Небо, похоже, решило, что пора отпустить грехи, и показалось синими островками в разрывах серых туч, улетавших к востоку. Большие зеленые и красные зонты, которыми некоторые запаслись на случай дождя, теперь могли пригодиться лишь для того, чтобы оживить мрачный колорит похоронной процессии.

Когда, миновав деревушку Змеиную и место под названием Каменный мост, пошли по направлению к квадратной башне Ридовиля, где процессию вместе с господином де Ла Шенье ожидало духовенство, отец Кантен заговорил с Гийомом о том, что лежало у него на сердце.

— Это правда? Говорят, завтра вы деретесь с графом де Нервилем?

— Да. Завтра на рассвете… но откуда вы знаете?

— Вести у нас быстро разлетаются. Ветер здесь дует почти постоянно и вмиг их разносит, но, признаться, эта новость кое-кому по душе… Граф де Нервиль — плохой человек. Многие считают, что он причастен к преступлениям в Волчьей Заводи. Во всяком случае, больше, чем Сэрский монах!..

— Если все так верили в монаха-призрака, зачем же было тридцать пять лет тому назад осуждать человека?

— А-а!.. Альбен Периго очутился там, где ему не следовало находиться, а сказать, что он ни при чем, было некому. Вот и…

Он махнул рукой, и его жест выразил судьбу затерянного мира, где власть сеньора оставалась по-прежнему грозной. И тут же пояснил его словами.

— Видите ли, в наших краях, от Морсалина до Ревиля, все боялись виконта Рауля.

— Как вы можете это объяснить? Ведь на всей этой территории есть, не считая короля, лишь две признанные власти: господин адмирал, командующий военным округом, и аббат в Фекаме… И что же?

— Ничего… вы знаете где это, Фекам? До него Бог знает сколько морских миль. Слишком далеко, чтобы монахи стали заниматься погибшей девушкой. А что касается господина адмирала, то я за всю свою жизнь видел его не больше одного раза. Он, наверное, при короле… или того дальше.

Задумавшись, пекарь споткнулся о камень, но Тремэн вовремя поддержал его. Гийом достаточно знал своего врага, и ему был понятен страх этих, в общем, смелых мужчин перед лицом глухой, но реальной угрозы, которую он представлял собой в глазах людей. Да и кто бы стал слушать любого из них после графа? Дед мудро поступил, когда воспользовался случаем, чтобы отправить подальше свою дочь…

— А… каторжник? Не знаете, что с ним стало?

— Нет, никому ничего не известно. Отец его умер от горя лет через пять или шесть после осуждения. Он понимал, что никогда больше его не увидит. Двадцать лет каторги — это не шутка. Альбен наверняка умер от тяжкого труда…

— Если бы его послали на галеры, тогда конечно, но ведь галер больше не существует…

— Они существовали еще совсем недавно! Как раз в шестидесятые годы их с Мальты доставили в Брест, чтобы посмотреть, как тонкие берберские корабли поведут себя в океане, да еще в наших краях. Потом они отправились в Шербург и даже, говорят, плавали к какому-то северному королю. Все равно, Нервили, уж наверное, позаботились о том, чтобы Альбен не вернулся… Да и куда бы он вернулся? После смерти отца граф быстренько забрал дом и клочок земли, который его дед отдал Периго… Мы часто молились за них. Они были славные люди… такие же, как ваш дед. Беда в том, что таким-то чаще всего и приходится страдать.

— Еще один вопрос! Зачем вы сказали, что люди радуются моей завтрашней дуэли? А если я не выйду победителем? Меня могут убить!

— Вы молоды и полны сил. А ему далеко за пятьдесят. Так же как и мне, только ноги у него здоровые.

— Это ничего не значит. Мы будем драться на пистолетах. Говорят, он с ними умеет обращаться… — бросил Гийом небрежно.

Луи Кантен сжал его локоть со всей силой, которой у него оставалось немало.

— Даже если его пулю направит сам Дьявол, она не причинит вам зла, потому что о вашей должен позаботиться сам Бог. Или уж вообще нельзя рассчитывать ни на какую справедливость тут, на земле!

Отныне Матильде предстояло покоиться в мягкой земле, а над ее могилой возвышался красивый каменный крест — до тех пор, пока Гийом, если Господь оставит его в живых, не построит склеп для нее, для себя самого и своих потомков. Всех, кто его сопровождал, Феликс де Варанвиль и мадемуазель Леусуа увезли в свободных экипажах вниз, на постоялый двор Ридовиля, где, как и полагается в день похорон, их ожидало солидное угощение. Еще по пути Феликс распорядился об этом по желанию Гийома. Никто не удивился тому, что он задержался на кладбище. Все прекрасно понимали, что, выполнив свой долг, человек, которому завтра предстояло рисковать жизнью ради того, чтобы душа его матери обрела покой, хотел побыть возле нее еще.

Теперь, когда сердце его успокоилось, Гийому вновь открылось великолепие северной весны, а она обещала радость. Нежно-голубое небо светилось совсем не так, как раскаленный безжалостный небосклон между тропиками и экватором. Быстрые ласточки мимолетно перечеркивали его, а на высокий конек церкви, словно на корабельную мачту, уселась чайка. Огромный куст боярышника осыпал белыми цветами могилу Матильды, защищенную от западных ветров высокими деревьями. Ее сын ощущал на лице их дыхание, в котором к жизнеутверждающему запаху моря примешивался аромат пробужденной земли. Чтобы насытиться им, Гийом сорвал галстук и расстегнул рубашку. Его рука наткнулась на подаренный Конокой волчий коготь, с которым он никогда не расставался: лишь однажды, когда кожаная тесьма истерлась и юноша чуть было его не потерял, отец Валет отдал его на несколько часов ювелиру…

Привычным движением он зажал в кулаке слегка затупившийся коготь, и он впился ему в ладонь в том же месте, что и обычно. И как всегда, волшебство на него подействовало: Гийом почувствовал прилив сил и уверенность перед тем, что на него надвигалось. Он не боялся смерти, но, достигнув ближайших целей, устремлялся к другим. Было бы так жаль, если завтра все оборвет слишком метко пущенная пуля! Конечно, его принесут сюда, и до Судного дня он вместе с матерью сможет сколько угодно любоваться декорациями, которые выбрал сам. Но сможет ли его душа спать спокойно, зная, что Рауль де Нервиль с еще большим рвением продолжит творить зло, а несчастная девушка спустится в самый ад?

Не в первый раз его мысли возвращались к Агнес после того, как он пережил гнев, вызванный ее столь странным поведением. Во время неистовой скачки до Кутанс и обратно у него было достаточно времени, чтобы подумать об их необычном свидании и вновь ощутить вкус ее поцелуя, который был свеж, как дыня, и одновременно жгуч, словно красный перец. Он был таким пламенным, что в какой-то миг ему страстно захотелось ею обладать. Даже произнести слова, которые она от него ждала. Слава Богу, он удержался, вызвав тем самым естественную досаду… Теперь он охотно все прощал, ведь в душе честно себе признался, что в иных обстоятельствах с радостью предложил бы ей руку и сделал хозяйкой дома На Семи Ветрах.

Потому, наверное, что в ней таилось что-то дикое и в то же время хрупкое…

Обходя в последний раз место, где он мечтал однажды увидеть свой дом, Гийом пришел к выводу, что суд оружия при любом исходе будет справедлив, так как определит судьбу рода Тремэнов. Если Гийом умрет, вопрос будет решен. Если он останется жив, ему придется найти идеальную продолжательницу рода, что в нынешней ситуации Гийому начинало казаться немыслимым подвигом. Ему все больше нравилась Роза де Монтандр, но она была безвозвратно влюблена в Феликса, и, судя по тому, как он только что поддерживал ей стремя, можно было предположить, что очаровательная девушка выигрывает партию…

Неожиданно Гийом протянул руку, сорвал веточку со старого дуба, который, как он надеялся, будет украшать его парк, и прижал ее к груди.

— Индейцы считают, что ты приносишь счастье, — сказал он высокому дереву. — Посмотрим завтра, правы ли они…

Он застегнул рубашку, небрежно повязал галстук и поехал к своим новым друзьям, ожидавшим его в гостинице Ридовиля… Женщины разошлись по домам, а мужчины пили и закусывали до наступления ночи. Но проспав до утра крепко, почти без сновидений, Гийом ощутил себя полным сил и был готов вместе с Феликсом отправиться к месту дуэли.

Серый холодный рассвет порозовел, окрасив ровный перламутровый атлас моря, словно голубиную шейку. Еще стоял легкий туман, но его скоро должен был развеять утренний бриз. Он стер очертания форта Татиу и придал неожиданную прелесть надменной башне Ла-Уг. Примерно полчаса назад начался отлив, и вода обнажила песчаный берег, почти в три раза расширив тонкий, заросший тамарином полумесяц, где через десять лет после Симон погибла Матильда и где со смертью повстречался Гийом.

Когда он приехал, господин де Ронделер, казавшийся еще более суровым в своем внушительном парике и черной треуголке, уже был там вместе с врачом из форта и измерял участок. Увидев двух мужчин, он поклонился и достал из кармана жилета большие часы.

— Вы пунктуальны как военный, господин Тремэн. Чего не могу сказать о вашем противнике. Я не слышу даже топота копыт, — прибавил он недовольно…

— Он, возможно, нездоров, — предположил Феликс, стараясь угодить и тому, и другому. Де Ронделер пожал плечами.

— Я бы ему этого не пожелал: его честь… вернее, то, что от нее осталось, оказалась бы смертельно оскорблена.

Волнения были напрасны. Тотчас послышался шум колес приближающейся повозки. Вскоре Нервиль и Уазкур пробрались через кустарник и спустились на песок. Тремэн со злорадством отметил, что даже слабый утренний свет выдавал возраст одного и потрепанное лицо другого. Глаза графа бегали, как у встревоженного зверя, и было видно, что он предпочел бы в этот миг оказаться в другом месте.

Чтобы избежать скопления людей, начальник форта выставил заслон из старых солдат, которых он отобрал из тех, что были не слишком покалечены, и перекрыл вход на дамбу. Это обстоятельство, нарушившее однообразие их существования, наполняло солдат радостью, и было приятно смотреть, как они, распрямив спину, стояли, опершись обеими руками на мушкеты и поставив приклад на землю между воинственно расставленных ног. По их уверенному виду чувствовалось, что они без колебания откроют огонь по любому, кто осмелится помешать встрече шестерых одетых в черное по самый подбородок мужчин, чьи фигуры на фоне светлевшего неба были похожи на крупных воронов, ожидавших восхода солнца…

Среди этих людей не было священника, несмотря на то, что один из них должен был умереть, а может быть, даже оба… Такое уже случалось. Но прежде чем явиться на место дуэли, Гийом заехал в церковь, где его ждал господин де Фольвиль. Так что он с Богом уже примирился.

В утренней тишине раздались равномерные удары звонкого колокола; все приготовления были закончены. Когда проверили пистолеты и бросили жребий, чтобы определить каждому место, господин де Ронделер сказал:

— Господа, следуя правилам дуэли, я обязан спросить вас, не желаете ли вы примириться. Я думаю, это не входит в ваши намерения?

Тремэн отказался презрительным жестом головы. Его противник ограничился молчанием, но в его взгляде чувствовался едва заметный смутный вопрос в адрес судьи, который поспешил добавить:

— Если бы вы этого хотели, знайте, что поскольку я расцениваю поединок как испытание правдой, то имел бы честь отказать вам в примирении. А теперь, господа, будьте любезны занять ваши места…

Тремэн быстро встал на свое место. Судьба не была к нему благосклонна, так как ему придется считаться с солнцем. Но он сохранял спокойствие. Чрезвычайно хладнокровно, не ощущая больше ненависти, как и подобает человеку, которому предстоит выполнить роль палача, он наблюдал за черной фигурой своего врага, тяжелым шагом выходившего на позицию. Пройдет лишь несколько мгновений, и каждый из них вытянет руку, приготовясь открыть огонь. Звук двойного выстрела спугнет стайку чаек, и они улетят к воротам дамбы, а одна из мрачных марионеток рухнет на землю. Быть может, сразу обе?..

Послышался сухой и отчетливый голос Ронделера:

— Вы готовы, господа?

Ни один из дуэлянтов не успел ответить. Возникшая из кустов мохнатая фигура набросилась на графа де Нервиля, одной рукой скрутила его, а другой приставила к его виску пистолет.

— Все назад! Или я убью его на месте… Этот человек принадлежит мне!

— По какому праву? — закричал судья.

— По праву его жертвы! Я Альбен Периго и решил, что сегодня этот подлец вместе со мной отправится в ад!

Не говоря больше ни слова, бывший каторжник поволок Нервиля за отступавшим морем, он пятился, не теряя из виду наблюдавших за ним людей.

Тремэн медленно опустил пистолет. Он узнал в человеке незнакомца, которого повстречал в Ла-Пернель, того, кого называли Отшельником или Стариком…

— Не делайте глупостей! — прокричал Ронделер. — Вы взвалите на себя еще одно преступление, и вас повесят…

В ответ издалека раздался смех.

— Вам не придется себя утруждать. Я же сказал вам, что отведу его в ад…

— Послушайте! Вы надеетесь выплыть, но предупреждаю: там зыбучие пески…

— Как раз туда я и иду!.. Прощайте, господа!

Тогда Нервиль, изо всех сил пытавшийся вырваться, стал кричать, звать на помощь и даже умолять Периго отпустить его, обещая ему золота… Стоявшие на берегу уже не могли различить ничего, кроме невнятных криков. При этом никто из них даже не пошевелился: все были зачарованы драмой, разворачивавшейся у них на глазах.

— Я мог бы, — тихо проговорил Гийом, — одним выстрелом убить его и освободить Нервиля, но я бы себе этого никогда не простил!

Господин де Ронделер посмотрел ему в глаза.

— Я мог бы вас об этом попросить… или даже приказать. Но полагаю, что, жертвуя своей жизнью, этот человек приобрел право насладиться местью. Видите ли, если Бог помог ему пережить долгие годы ужасной каторги, то лишь затем, чтобы подарить ему этот момент!

— Почему он не сделал этого раньше? Не понимаю…

Не зная, что ответить, Ронделер лишь пожал плечами.

— Смотрите! — сказал он. — Желая причинить своему врагу страшную смерть, этот несчастный без колебаний выбрал ее сам. Это ужасно…

Судья и его жертва достигли опасного места, обозначенного вехами. Рауль де Нервиль был ниже, чем Альбен, и погружался быстрее. Светлый смертоносный песок уже обхватил его за талию, тогда как плащ из козьей шкуры был еще хорошо виден. Чем сильнее он барахтался и старался вырваться, тем быстрее его засасывало. Периго даже не нужно было его удерживать. Сложив руки, он смотрел, как тот погружается в безудержных рыданиях и отчаянных криках. Сам он держался прямо, с высоко поднятой головой, неподвижный словно статуя. Живыми казались лишь его растрепанные волосы, которые шевелил поднимавшийся ветер.

Когда Нервиль скрылся, издав последний стон, Альбен широко перекрестился и тоже исчез в песке. Легкая рябь пробежала по тонкому слою желтоватой воды. Все наблюдавшие за ними на берегу одновременно опустились на колени и перекрестились. Теперь все было кончено…

Варанвиль достал платок, вытер лоб и перевел глаза на друга, из руки которого выскользнул пистолет. Лицо Гийома совершенно одеревенело. Феликс подумал, что столь резко очерченный профиль с высокомерным носом прекрасно подошел бы вырезанной из дерева фигуре, которую обычно устанавливают на носу корабля, или статуэтке какого-нибудь вождя индейцев из племени чероки, наподобие тех, что привозили сражавшиеся в Америке солдаты. Лицо друга было таким же непроницаемым. Феликс положил руку на плечо, показавшееся ему каменным. Но, к удивлению своему, увидел, как по задубевшей щеке катится слеза…

— Ты жалеешь, что у тебя похитили смерть Нервиля?

— Нет. Альбен Периго давно имел на нее право. Но именно его я встретил, когда впервые оказался в Ла-Пернель, и теперь у меня такое чувство, будто я потерял друга… Может быть, он спас мне жизнь.

— Возможно. И благодаря его жертве твой дом все-таки будет построен, и семья Тремэн заживет в мире и покое. Ты не можешь себе представить, как я счастлив!

— Счастлив? Тогда отчего и ты плачешь?

Феликс отвел глаза и неопределенно пожал плечами.

— Наверное, от облегчения. Последние пять дней я просто не мог жить. Я очень боялся, знаешь?

Вместо ответа Гийом обнял своего друга за плечи. В эту минуту их окликнул господин де Ронделер:

— Мне понятны ваше волнение и ваша радость, господа, но не согласитесь ли подкатить коляску господина д'Уазкура? У нас новая неприятность…

И в самом деле, хирург пытался привести в чувства старого дворянина, которого настолько потрясла смерть будущего тестя, что он рассыпался, словно карточный домик, и лежал без движения на перемешанной с фукусом гальке, лицо его было таким же серым, как и парик, нос заострился, и он едва дышал.

— Он что, тоже умрет? — спросил Гийом.

— Не думаю, — подал голос лекарь, — но он перенес сильное потрясение. Какое зрелище для человека его возраста!

— Представление, которое он готовился нам показать, женившись на восемнадцатилетней девушке, было бы, на мой взгляд, не менее шокирующим, — безжалостно произнес Тремэн. — Я пока пойду за экипажем…

Когда чуть позже они с Феликсом вернулись к своим лошадям, небольшая группа людей встретила их дружными приветствиями. Невзирая на больную ногу, Луи Кантен опередил бальи и, бросив свою палку, кинулся к Гийому в объятия, не зная, плакать ему или смеяться.

— Если бы вы знали, как мы счастливы, господин Тремэн…

— Зовите меня Гийомом! Вы же знаете, что я вам родня.

Старик покраснел словно солнце на закате и разрыдался от радости и волнения… Бальи Ренуф воспользовался моментом и заговорил.

— Это правда. Мы все видели со старого редута на кладбище. Сегодня в Сен-Васт замечательный день, потому что исчез последний из Нервилей. Мы так вам за это благодарны!

— Если вы все видели, то знаете, кого следует благодарить… и оплакивать! Невинного человека тридцать лет назад отправили на галеры, и сегодня он пожертвовал собой, чтобы избавить вас от злого гения.

— Мы отслужим обедни, всех соберем на них, и жаль, что не можем сделать большего. Мы уже предупредили господина де Фольвиля — он наблюдал вместе с нами и с высоты бруствера благословил бухту и отпустил грехи этому мужественному человеку. Он пошел за чем-то домой… да вот и он!

Кюре бежал к ним, приподняв обеими руками сутану, из-под которой виднелись его кривые, как у кавалериста, проворные ноги, обутые в башмаки с пряжками.

— Какая ужасная смерть! — сказал он, переводя дух. — Воистину пути Божьей справедливости бывают извилисты! Как бы там ни было, все, что он ни совершает, во благо. Держите! Я должен отдать это вам.

Из просторного кармана он извлек письмо и протянул его Тремэну.

— Только что пожертвовавший собой человек приходил ко мне вчера под покровом ночи, попросил исповедаться и дал мне эту записку, настаивая на том, чтобы я передал ее вам сегодня утром после дуэли. Я, разумеется, согласился, но предложил ему прийти на исповедь утром, перед службой. Он отвечал мне, что ему предстоит долгое путешествие и что он желает примириться с Богом прежде, чем отправится в путь. Я уступил его желанию, и вот его письмо!.. Нет, не открывайте сейчас: несчастный выразил особое желание, чтобы вы были одни, когда станете читать.

Гийом кивнул в знак согласия, поблагодарил священника, положил в карман записку, пожал всем руки, но отказался последовать за ними в трактир. Ему понятно было их желание отметить исчезновение ненавистного человека, но в то же время это означало бы празднование гибели бывшего каторжника, чего Тремэн делать ни за что не хотел. Наоборот, он мечтал побыть один в своей комнате, подумать о человеке, которого любила его мать, и постараться лучше узнать его, прочитав его послание…

Альбен Периго не был большим грамотеем и писал округлым и понятным почерком, как прилежный ученик. Но от аккуратно сложенного и заклеенного кусочком сосновой смолы листка веяло силой и захватывающей искренностью. Простыми словами, коротко и ясно он описывал свою жизнь в молодости, любовь к Матильде и огромное желание обоих уехать куда-нибудь далеко, чтобы жить только любовью и не быть вынужденными отстаивать ее или отвечать за нее перед кем-либо, кроме Всевышнего. «Каждый из нас знал: чтобы быть счастливым, ему нужен лишь другой…» Затем убийство Симон, страх преследований, жертвой которых могла оказаться Матильда, ее отъезд в Квебек в тот самый момент, когда конная полиция арестовала Альбена. О поспешном суде, обвинении без достаточных доказательств и отправке на каторгу он почти ничего не писал. Как и о страшных годах, проведенных в кандалах, когда ему пришлось возить на тележке камни или боеприпасы в порту Бреста. Чувствовалось, что пером водил человек, испытавший немало стыда, и объяснялось это, быть может, его надломленной гордостью.

Как ни странно, Периго более подробно описывал то, что доставило ему, вероятно, наибольшие страдания: появление в Бретани типично средиземноморских галер, которые, однако, приплыли из Л'Орьяна, где Индийская компания много лет назад начала их строительство, да так его и не закончила. Ими командовал известный моряк, бальи с острова Мальты, человек суровый, имени которого Альбен не называл. Сам он был нормандцем и выбирал гребцов из наиболее крепких мужчин, предпочитая тех каторжников, что были из Нормандии, так как знал об их выносливости: Периго вызвался быть среди них, надеясь… поскорее умереть. По рассказам моряков он знал, что люди не доживают до старости на этих длинных и легких красно-золотистых судах, столь не похожих на привычные высокие округлые корабли.

Труд там был тяжелее, чем на земле, а плетки надсмотрщиков стегали еще больнее. Но бальи оказался человеком справедливым, и Альбен не только не умер, но развил в себе неожиданную силу. Но главное, он плавал. Ощущая под днищем корабля движение волн, он, несмотря на ужасающие условия, мог хотя бы отчасти испытывать радость, известную тем, кто всю жизнь смотрел на море. За время плавания на галерах в Ла-Манше и затем в Северном море (закончившемся неудачно) он проникся уважением к бальи, который хоть и был крут, во перед тем, как вернуться на Мальту, добился для Периго помилования. Через два года после смерти Матильды ее бывший любовник вернулся на родину, где был вынужден скрываться, так как человек с Мальты помог ему лишь при одном условии: Альбен должен был поклясться на кресте, что не будет мстить своему преследователю. «Если, как ты утверждаешь, тебя осудили напрасно, не отягощай свою душу преступлением, которое на сей раз будет настоящим, — сказал ему бальи. — Быть может, Бог уже распорядился по-своему. А если нет, его следует оставить в живых». — «Даже если он опять нападет на невинное существо, будет угрожать жизни другого человека?» — «Лишь тогда, и только в этом случае ты можешь его покарать, но затем обо всем рассказать». Альбен поклялся…

Вернувшись в Котантен, он жил скрытно, зная, что у него не осталось ни родственников, ни друзей. Присоединившись к малочисленному племени дровосеков и угольщиков, живших в довольно больших наделах, оставшихся от огромного леса Брикс, он в конце концов обрел покой. Альбен оказывал людям мелкие услуги, и они не отвергали его. Иногда он уходил в Ла-Пернель взглянуть на Сен-Васт или даже в Гатвиль — полюбоваться на узкий пролив Барфлер, где однажды чуть не погиб вместе со своей галерой. В 1774 году, когда там начали строить малый маяк,[17] он заинтересовался этим и даже предложил свои услуги, но потом снова вернулся в леса. Альбен появился вновь, когда услышал, что почти разорившийся граф де Нервиль вернулся в свой запущенный замок. С тех пор каторжник стал за ним следить, со страхом и надеждой ожидая преступления, которое позволило бы им свести счеты с жизнью — и одному, и другому. Ничего не происходило до того дня, пока он в Ла-Пернель не встретил Гийома…

«В тот день, — писал Альбен, — я узнал, что час скоро настанет и что мне нужно быть начеку. Вы не собирались уезжать, и когда я вас увидел и услышал, то понял, что вы не потерпите, чтобы Нервиль продолжал спать спокойно после всего содеянного. Но главное, я понял, что именно о таком сыне всегда мечтал, и Матильда могла бы мне его дать!..

Вернув ее в Ла-Пернель, вы доставили мне единственную радость, на какую я еще мог надеяться. Последнюю радость. Да воздастся вам за это, и благослови вас Господь, равно как и тех, кто у вас родится — внуков Матильды. Найдите для них мать, достойную ее!..»

Медленно Гийом сложил листки прекрасной бумаги — наверняка подарок одного из бумагопромышленников Сэры. Он с силой надавил на них рукой, словно желая слиться с ними, потом положил их в сафьяновую папку, где, кроме письма мадемуазель Леусуа, хранились его самые ценные бумаги. Среди них — завещание отца Валета и несколько листков, написанных его рукой. Затем он достал роковую записку Нервиля, с помощью которой он заманил Матильду в западню, и сжег ее на тлеющих в камине углях, глядя, как помятый листок съеживается и превращается в прах, словно проклятый грешник в огне ада.

Гийом подумал, что следует дать почитать письмо Феликсу — своей преданной дружбой он вполне заслужил подобного знака доверия. Но позже. Ему не хотелось никому показывать эти посмертные признания. Жаль, что нельзя похоронить Альбена там, где покоится его единственная любовь — пески редко возвращали свои жертвы. Но он восполнит это тем, что установит стелу в память о нем…

Внезапно комната показалась ему слишком тесной, чтобы вместить мир, бушевавший в его душе. Гийому потребовалось вдохнуть свежего воздуха, погрузиться в обновляющуюся природу. Он выбежал на улицу (Феликс уехал на свою последнюю ферму) и бросился в сад, где выстроились купола цветущих яблонь: при малейшем ветерке с едва распустившихся цветков слетали лепестки, усыпая молодую траву пахучим снегом.

Гийом, наконец, почувствовал полное избавление и ощутил себя таким счастливым, что ему захотелось обнять эту нормандскую землю, ведь теперь она его не отвергнет, а, наоборот, отплатит ему за труд, благодаря которому станет еще богаче и краше.

И тогда он раскрыл руки и во весь рост упал на влажную траву, зарылся в нее лицом, словно в женские волосы, и катался по ней так же, как делал давно, в Квебеке, когда сходил снег и земля покрывалась тонким ковром особенного нежно-зеленого цвета, а примулы раскрывали свои нежные желтые лепестки. После такого погружения в природу он всегда возвращался мокрым и грязным, зная, что будет наказан, но желание было сильнее его, и это повторялось каждый год…

Немного успокоившись, Гийом вслух посмеялся над своим ритуалом возвращения к истокам, чего он никогда не делал в Индии, стране вечного лета. Правда, там его душевное равновесие нарушал муссон, толкая его на странные поступки: когда после долгих недель неимоверной жары, от которой все сохло и трещало, начинался все затопляющий и благотворный ливень, он срывал с себя одежду и голышом бегал по саду, всеми порами впитывая небесную воду, хлеставшую его тело.

Однажды Гийом обнаружил, что не он один выполнял этот языческий ритуал: произошедшая в тот день встреча оставила на всю жизнь столь жгучее воспоминание, что теперь он поспешил прогнать прочь это видение. Прошла пора несколько извращенного приобщения к любви и экзотических увлечений. Обладая пылкой душой, скрывавшейся под внешней холодностью, он привлекал женщин и часто испытывал бесконечное наслаждение, но сердце его оставалось безучастным… кроме, пожалуй, того самого случая…

Звук колокола в замке, звавший к обеду, помог ему прогнать воспоминание, до сих пор приводившее его в смущение. Феликс, наверное, уже был дома, и Гийом поспешил вернуться в тот мир, который для себя выбрал, и который ему предстояло построить заново…

Глава IX АГНЕС

Почти целую неделю Гийом наслаждался свободой, пока в одно прекрасное утро он вместе со своим архитектором господином Клеманом не склонился над проектом. Он был очарован и понял что художник старался ему угодить, для чего, впрочем, не требовалось особого воображения. Ведь вкусы его заказчика не выходили за рамки простоты и изящества. Постройка не должна была выглядеть претенциозно, подавлять Ла-Пернель, а, напротив, требовалось, чтобы она как можно гармоничнее вписывалась в пейзаж, причем высшей точкой ансамбля оставалась колокольня церкви.

В долине Ранс стоял один дом, запомнившийся Тремэну: он был возведен одним из директоров Индийской компании в конце прошлого или в начале XVIII века в стиле, характерном для построек Сен-Мало — два этажа, не считая подвального, высокая черепичная крыша, украшенная односкатными слуховыми окнами и невысоким треугольным фронтоном, придававшим зданию особую изысканность.

По обе стороны здания, в его фасадах имелись выступы, над которыми и возвышался легкий фронтон. На главном фасаде в каждом этаже было по девять окон, в то время как в задней части здания — всего семь. Архитектор учел все пожелания. Однако высокие окна с небольшими стеклами, охваченные разноцветной стяжкой, не нравились ни ему, ни Гийому. Поэтому было решено использовать лишь светлый валонский камень, но, стараясь оживить фасады, господин Клеман задумал тонкую игру различных по форме оконных перемычек, а над центральным окном нарисовал балкон. Высокие трубы придавали стремительность конструкции, еще меньше похожей на замок, чем отцовский дом на северном берегу Святого Лаврентия — на поместье. Гийому был нужен просто большой дом, где могли свободно разместиться семья с прислугой. Внушительно должны были выглядеть конюшни, и тут Тремэн был непреклонен. Господину Клеману пришлось трижды переделывать эскиз, пока его заказчик не перестал хмуриться.

Итак, в то утро были сделаны последние уточнения, и Гийом просиял. На месте строительства уже заканчивали корчевать. Скоро можно было взяться за кирку.

— Вы прекрасно поработали, — сказал он архитектору, — времени даром не теряли. Будем надеяться, что строительство пойдет также гладко.

— Не вижу причин, которые могли бы этому помешать. У нас в запасе несколько погожих месяцев — конец весны, лето и начало осени. К тому же вы обещали хорошую плату, и люди, которых я нанял, не станут жалеть сил. Однако нам придется считаться с бурями и непогодой…

— Когда, по-вашему, я смогу отпраздновать новоселье?

— Чтобы все закончить? Примерно через год. Не забывайте о внутренней отделке и о мебели… По поводу покраски, я думаю, вы можете рассчитывать на человека, с которым я вас познакомил…

— Что касается мебели, то я уже приобрел несколько великолепных вещей, они хранятся на складе в Париже вместе с предметами, привезенными из Индии и Китая, но я еще думаю заглянуть к некоторым краснодеревцам в пригороде Сент-Антуан, а также съездить в Кан и Руан. Пожалуй, мы заслужили по стаканчику доброго вина в ожидании ужина! — добавил Гийом и обернулся, собираясь позвать Мари.

И тут он увидел их через окно гостиной и от удивления забыл о своем намерении: Роза де Монтандр и Феликс прогуливались по грабовой аллее и о чем-то беседовали, живо, но в то же время с нежностью. Девушка была чем-то взволнована: время от времени она подносила к носу платочек, а по внешнему виду Варанвиля можно было догадаться, что он старался ее утешить.

Лицо Гийома расплылось в улыбке. Если бы они поладили, то для Феликса это было бы лучше всего, и даже не из-за богатства девушки — которым, впрочем, не следовало пренебрегать, — а потому, что в ней он мог обрести полную обаяния и жизненных сил, да еще и смелую подругу, и спокойно отправиться по жизни в окружении подрастающих детей, а их ему непременно подарит столь цветущее юное создание. Древний, угасавший род Варанвилей будет продолжен. Все же они были очаровательной парой…

Заметив его, Феликс и Роза неожиданно повернулись и подбежали к окну. Спеша к ним, Гийом перемахнул через подоконник. Его радостная улыбка исчезла: Роза плакала, а Феликс казался совершенно растерянным.

— Могу я чем-нибудь помочь? — предложил он, поцеловав руку девушки с особым чувством. — Вы как будто оба чем-то расстроены? — прибавил он, упирая на слово, их объединявшее.

Роза высморкалась в платок.

— Так оно и есть! Дело в том… даже не знаю, сможете ли вы мне вообще помочь. Я приехала к вам, повинуясь своему чутью, словно собачонка, которая, не раздумывая, бежит к тому, кого больше всех любит и в ком ждет участия.

— Как приятно осознавать, что тебя предпочитают другим! — заметил Феликс таким проникновенным тоном, что Гийом чуть не рассмеялся. — Да еще когда речь идет о столь очаровательной собачке!

На этой земле решительно происходили какие-то перемены! Только что пережитые тяжелые дни, похоже, сблизили их.

Тремэн повернулся к другу с лукавой улыбкой.

— Твой мадригал весьма удачен, но утешитель из тебя никудышный! — заметил он. — Я вижу слезы.

— Не обвиняйте его! — вступилась Роза с привычной быстротой. — Феликс, наверное, расстроен не меньше, чем я. Видите ли, речь идет об Агнес!

— Опять! — проворчал Гийом, и его настроение тотчас испортилось. — Да простит меня Бог, дитя мое, но вам не следует больше так терзаться из-за вашей подруги. Разве она недостаточно взрослая, чтобы обойтись без посторонней помощи?

— Боюсь, только внешне…

— Полноте! Какие с ней могли случиться неприятности теперь, когда она избавлена от ненавистного отца?

— Всего лишь брак с Уазкуром!

— То есть как это брак? Да ведь почтенный старик был в тот день едва живой. Уж не хотите ли вы сказать, что пережитый страх вернул ему силы?

— Понятия не имею. С тех пор я его не видела, но мне известно, что Агнес собирается за него замуж.

— Что это значит? Она с ума сошла?

— Не похоже. Напротив, она очень спокойна, я бы даже сказала, полна решимости. Кажется, господин де Нервиль официально помолвил их накануне встречи с вами, и теперь, если только оба не пожелают расстаться, соглашение расторгнуть почти так же трудно, как брак На руке у Агнес кольцо из сардоникса с гербом Уазкуров.

— И вы позволили ей это сделать? — воскликнул Тремэн, чувствуя, как в нем поднимается гнев.

— Интересно, как бы я могла этому помешать? После смерти отца я даже предлагала Агнес переехать жить к нам, чтобы не оставаться одной в старом замке, где ей прислуживают лишь полоумная старуха да лакей, настоящий мужлан. Она ответила, что замок Нервиль — ее дом и что она не видит причин переселяться в другое место до своего замужества.

— Это никуда не годится, — заметил Феликс. — Любая девушка должна иметь наставницу! Мадемуазель де Нервиль, чья репутация всегда была безупречной, рискует вызвать осуждение. Наше валоньское общество склонно придерживаться строгих правил…

— Это ее совершенно не волнует. И в чем-то я ее понимаю, — проговорила Роза спокойным тоном, однако ее волнение выдавал кружевной платочек, который она задумчиво теребила зубами. — Все эти пустые условности кажутся мне такой отсталостью…

— Ну вот, наша амазонка опять начинает воевать, — сказал Феликс, засмеявшись. — Я считаю, что некоторые из этих правил полезны, особенно если речь идет о молодых девушках, тем более о сироте, — они нуждаются в защите!

— Вздор! Вы что же, думаете, что моя тетка де Шантелу может и в самом деле кого-нибудь защитить, когда сама падает в обморок, стоит лишь чихнуть у нее в гостиной?

— Мне кажется, она способна обрести силы, если только увидит, что кто-то пытается вам угрожать, ведь она вас бесконечно любит…

— Будьте любезны, прекратите увлекательный спор, — нетерпеливо прервал Гийом, — давайте вернемся к теме разговора! Когда свадьба?

— Она мне не сказала, но боюсь, что скоро.

— Вот это мы сейчас и выясним. Феликс, извинись за меня перед любезным господином Клеманом, которого я пригласил на ужин… Я встречусь с ним, когда начнут класть фундамент.

— Не беспокойся! Я его накормлю и напою… но что ты собираешься делать?

— Я еду в Нервиль.

Реакция мадемуазель де Монтандр была мгновенной.

— Я еду с вами.

— Ни в коем случае. Если ваша подруга предпочитает сама переносить превратности судьбы, не лишайте ее этого удовольствия! Я ваш преданный слуга, мадемуазель!

Гийом уже бежал к конюшням, но, взглянув на небо, увидел надвигавшиеся вместе с приливом серые тучи и вернулся в дом, чтобы захватить попону и шляпу. Через несколько мгновений он вихрем умчался из Варанвиля, так как и он сам, и его конь предпочитали именно эту скорость. Не сходя с места, друзья внимательно наблюдали за его шумным отъездом.

— Как вы думаете, что он сделает? — спросила Роза, провожая невидящим взглядом поднятую копытами волну пыли.

— Честно говоря, даже не знаю. Огненная голова — человек непредсказуемый. Он способен силой увезти Агнес и доставить ее в Шантелу!

— Гм-м!.. Похищение! — прошептала мадемуазель де Монтандр, зажмурившись словно кошка, перед которой поставили блюдце сметаны. — Да еще таким мужчиной! Как это должно возбуждать! Уверена, что Агнес бы это страшно понравилось… при условии, разумеется, что столь увлекательная скачка не завершится под крылом старой графини.

— А где бы вы хотели, чтобы она завершилась?

— Ну… например, перед священником! Милый мой Феликс, вы восхитительный мужчина, только вот воображения у вас никакого. Ведь похищение — это полет к любви. А не к богатой вдове!

— Тогда не надо мечтать! Никогда Тремэн на ней не женится!

— Между тем она его любит… и, судя по его реакции, он к ней неравнодушен.

— Возможно, но в этом нельзя быть уверенным. В Гийоме есть что-то от Дон Кихота. К тому же у него страсть брать под защиту все хрупкое и произведения искусства. В Париже я видел, как он железными пальцами вцепился в руку одного молодого дурака, который в мастерской Фрагонара осмелился добавить… неприличный штрих к одной из его очаровательных картин. Впрочем, я знаю, что его пленницам не приходилось на него жаловаться.

— Его пленницам? — выдохнула Роза, округлив глаза. Заметно довольный тем, что поразил девушку, Варанвиль одарил ее язвительной и вместе с тем приятной улыбкой.

— Ну да, его пленницы! В течение нескольких лет Тремэн командовал кораблем, который он велел построить и вооружить десятком пушек, чтобы промышлять в Бенгальском и Сиамском заливах и даже в Китайском море. Случалось, что он покупал рабов либо освобождал их, когда попадал на корабль, взятый на абордаж…

— Рабы? Такой замечательный человек мог быть… работорговцем?

— В некотором роде! Он охотно перепродавал мужчин. Ну а с женщинами, особенно с молодыми и красивыми, он обходился… хорошо, из-за чего их нередко скапливалось довольно много.

— Невероятно!.. Но до чего увлекательно!

Ее голос дрожал, а круглое юное лицо светилось таким восхищением, что Феликс пожалел, что набросал слишком яркую картину для ее столь буйного воображения. С блуждающей на губах улыбкой и широко раскрытыми глазами Роза грезила наяву, пока он провожал ее к дому. Она больше ни о чем не говорила; она была далеко отсюда, наверное, где-нибудь в Китайском море, и видела, как Гийом с развевающимися по ветру огненными волосами, с саблей наголо берет на абордаж пеструю джонку, до краев набитую красивыми девушками. Недовольный Феликс внезапно почувствовал себя обманутым: в конце концов и с ним случались необыкновенные приключения!.. Он положил властную руку на локоть девушки, приглашая ее спуститься на землю и посмотреть ему в лицо, и заявил:

— Если похищение вас так увлекает, мадемуазель де Монтандр, и вы хотите попробовать, что это такое, я к вашим услугам.

Подгоняемый бешенством, которое передалось его коню, прекрасно понимавшему своего хозяина, Тремэн спешил преодолеть два лье, отделявших Варанвиль от Нервиля. Деревушки, лесосеки, разбитые дороги, перекрестки и глубокие строевые леса вихрем проносились по бокам двуглавого кентавра, ни на секунду не отвлекая его устремленный вперед взгляд. Гийом плохо представлял себе, как поступит и что скажет, но одно было ясно: девушка издевалась над ним, выставляла на посмешище после того, как громогласно, перед всеми, объявила о своей любви, существовавшей разве что в ее больном воображении. Из-за нее он мог умереть от пули этого разбойника, ее отца. Как нелепо выглядит он теперь, когда спас ее от брака, который у любой женщины, здоровой телом и душой, мог вызвать лишь отвращение. Мало того! Самопожертвование Альбена Периго позволяло ей ускользнуть от отвратительного предприимчивого старика, и никто бы не счел это неприличным. История с официальной помолвкой была, с точки зрения моральных принципов Тремэна, просто выдумкой. Кольцо следовало вернуть на следующий же день после смерти Нервиля, невзирая на любые протесты со стороны «жениха»… если он вообще был в состоянии противиться, и пусть время сделает свое дело, пока омерзительная история и вовсе не забудется. Но это оказалось бы слишком просто, вернее, слишком естественно! Их самая серьезная ошибка — и Розы, и Феликса, и четы Меснильдо, и его самого — заключалась вот в чем: они вообразили, что дочь дьявола могла отличаться от своего отца!

От неистовой гонки гнев Гийома не проходил, а лишь сильнее разгорался. Но когда он достиг ведущей к замку дубовой аллеи из старых деревьев, ставших корявыми от постоянных ветров, ливень стеной обрушился на свод молодой листвы, а через нее — на непокрытую голову Гийома, так как его шляпа осталась висеть где-то в лесу Рабе, но его это нисколько не расстроило. Напротив, он осадил Али и наслаждался освежавшим его разгоряченный лоб дождем, который он ловил открытым ртом. Хладнокровие вернулось к нему, когда он выехал к тому самому замку, куда поклялся никогда не входить. Но увиденное поразило его: от благородного строения, хранившего отпечаток многих поколений со времен средневековья и до великого века,[18] веяло нищетой.

Несмотря на то, что замок был сложен из стойкого серого гранита, лицо его, словно морщины, избороздили трещины, слепые окна заколотили досками, заменившими разбитые стекла, с двух квадратных флигелей, заметно выступавших из основного здания, обсыпалась тонкая итальянская резьба, и в один из них через зияющую рваную дыру хлестала вода. А на главную башню, возвышавшуюся над ансамблем, и вовсе можно было смотреть лишь с одного боку, где еще сохранились зубцы, так как остальные уже давно обрушились.

Пока Тремэн, укрывшись под огромной сосной, созерцал картину крушения, в которую вполне вписывался безумный эгоизм последнего хозяина замка, в его памяти возник образ Агнес, входящей в салон госпожи де Шантелу: она была в восхитительном светло-красном платье, являвшем разительный контраст с ее серым монашеским одеянием на ужине в Валони. И тогда ему в голову пришла мысль: старый барон наверняка одолжил будущему тестю кругленькую сумму и теперь требовал от Агнес уплатить по счету…

Вот чем объяснялось странное поведение Агнес! Да иначе и быть не могло, и тогда ярость Гийома обрушилась на другой объект. Пусть он, человек посторонний, не знал, в сколь драматичном положении оказались Нервили, но Роза де Монтандр, она-то знала! Почему же она не поняла, перед какой ужасной дилеммой стояла ее подруга? Да и можно ли назвать дилеммой полное отсутствие выбора?..

Поскольку присутствие людей ни в чем не проявлялось, кроме поднимавшегося из трубы дыма, Тремэн спешился, быстро развернул попону и, укрыв коня, привязал его к большому дереву, затем направился к красивой старинной двери: к ней вели три ступеньки, а рядом висела цепочка колокольчика.

Он уже потянулся к ручке, как вдруг из-за дома вышел молодой человек высокого роста, в крестьянском платье и в сабо и обратился к нему, нимало не заботясь о приличиях:

— Что вы хотите?

— Я хочу видеть мадемуазель де Нервиль. Она здесь, как я полагаю?

— Это зависит от того, кто вы!

— Не бандит с большой дороги, и это, должно быть, заметно, — ответил Тремэн, которому удивительно не понравился тон этого человека с недоверчивым взглядом и желчным лицом. — Если вы управляющий, в чем я сомневаюсь, то потрудитесь объявить господина Тремэна. Ваша хозяйка со мной знакома…

Вместо ответа человек встряхнул колокольчик, издавший чистый звук, потом произнес:

— Вы могли бы привести коня. Тут, между прочим, умеют обращаться с лошадьми.

— Ему и там хорошо, я не желаю никого беспокоить. В любом случае я не надолго.

— Как будет угодно!

Приоткрывшая дверь пожилая женщина была похожа на ведьму из волшебной сказки. Виной тому были ее большой горбатый нос и рот с прикушенными губами, так как зубов у нее не осталось. А еще, пожалуй, возведенное на голове сооружение из серых тряпок: когда-то они, по-видимому, служили одним из восхитительных головных уборов, делающих нормандок столь величавыми. Женщина была наверняка очень старой, но возраст не тронул ее черных недоверчивых глаз, упрятанных под неровными бровями.

— Он хочет видеть нашу госпожу! — сказал мужчина. — Еще он говорит, что знаком с ней.

— Это мы поглядим. Как ваше имя?

Гийом повторил. Старуха кивнула, приказала ему дожидаться и, шаркая ногами, исчезла в темном вестибюле, бросив посетителя, за которым мужчина закрыл входную дверь. Гийом остался один в просторной, влажной и холодной комнате, где располагались лишь каменная лестница, терявшаяся в потемках под едва различимым потолком, старый сундук, на котором выстроились медные ручные подсвечники со свечами, щипцы для снятия нагара и огниво, да высокое древнее кресло, стоявшее на трех ногах, так как четвертая ножка была короче. Свет с улицы проникал через расположенную над дверью фрамугу, которую, должно быть, редко мыли: отблеск дня, падавший на старые плиты пола, где не было видно ковров, казался еще более серым, чем снаружи.

Еще совсем недавно комната была хорошо обставлена. Это было видно по стенам, где следы от картин, гобеленов и мебели чередовались с более светлыми пятнами, окаймленными черноватыми подтеками. К запаху плесени примешивался подбадривающий, но столь же тяжелый дух капустного супа. Общее впечатление было настолько мрачным, что Гийом, вспомнив сверкание бриллиантов на руках графа Рауля, подумал было, что ошибся адресом. Но старуха уже вернулась.

— Следуйте за мной! — прошепелявила она, придерживая одну из створок двери, на которой еще сохранились остатки растительного орнамента.

За ней были расположены две почти такие же пустые гостиные, где под ногами Тремэна заскрипел старый паркет. Пройдя через них, Гийом очутился в помещении, показавшемся ему оазисом посреди пустыни. Это была небольшая библиотека с окном, украшенным импостом, где каким-то чудом уцелели вполне приличные зеленые занавески из шелковой камчатной ткани. Там, между мраморным камином, в котором полыхал огонь, и столиком для рукоделий, сидела Агнес де Нервиль в черном платье с глухим воротником, которое не оживляло ни малейшее кружево. Она устроилась в одном из четырех обитых потертым зеленым шелком кресел с изящными выгнутыми ножками.

Черными были и ее муслиновый чепец, — от него лоб девушки под приподнятыми волосами казался еще больше, — и митенки, откуда виднелись длинные бледные пальцы с единственным украшением — гравированным сардониксом. Ее прозрачные руки спокойно лежали на вязании: вероятно, она отложила его, узнав о приезде гостя.

Взволнованный природным величием девушки, которую он застиг врасплох посреди столь трагической бедности, Гийом поклонился ей, словно королеве, но ее непостижимые серые глаза даже не оживились.

— Зачем вы приехали, сударь? — сказала мадемуазель де Нервиль. — Или вы желаете убедиться в том, что Роза не преувеличивает, описывая нашу бедность? Если так, теперь вы все видели.

— Никому бы и в голову не пришло сомневаться в словах мадемуазель де Монтандр. А приехал я затем, чтобы получить ответ на один вопрос. Ничего более, и заранее прошу меня простить.

— Какой вопрос?

Гийом перевел взгляд на старуху. Скрестив руки на животе, та застыла возле хозяйки в позе часового. Агнес посмотрела на нее.

— Оставь-ка нас ненадолго, Пульхерия! Уверяю тебя, что мне нечего опасаться этого господина…

— В самом деле?

— Конечно!.. Со мной ничего не случится, раз ты дома и Габриэль охраняет снаружи…

Старуха нехотя повиновалась и зашлепала ногами в стоптанных туфлях, бормоча что-то себе под нос. Агнес проводила ее глазами, и лишь когда дверь за ней закрылась, вновь повернулась к гостю.

— Итак, сударь? Ваш вопрос?

— Он простой: отец умер, и вы принадлежите самой себе. Тогда к чему выходить замуж за этого старика? Ведь вы выходите за него, не так ли?

Ее соблазнительный рот едва улыбнулся.

— Кому под силу заставить Розу молчать? Но она сказала правду.

— Тогда повторю: почему?

— Я могла бы ответить, что вас это не касается, и это было бы справедливо. Но вы хотели мне помочь, а посему я обязана отвечать. И ответ очень прост: я дала слово, помолвку благословил священник, так что говорить больше не о чем.

— Полноте! Ни для кого не секрет, что вас вынуждали к браку, и вы от него в ужасе. Если бы господин д'Уазкур был действительно настоящим дворянином, за которого он себя выдает, то снял бы с вас прежнее обязательство.

— А может быть, он это сделал? Или я сама хочу, чтобы этим все завершилось?.. Так что объясните мне теперь цель вашего визита, — заключила она равнодушным тоном, вновь берясь за длинные самшитовые спицы, и они сами собой задвигались в ее руках. Но Гийом желал поймать ее взгляд, блуждавший на полпути между вязаньем и его лицом.

Поскольку Агнес так и не предложила ему сесть, он опустился рядом с ней на корточки, прикоснулся руками к ее пальцам и бережно, но решительно забрал вязанье, положив его на стол. Она, разумеется, запротестовала, но без особой настойчивости.

— Вы распустите петли…

— Ни в коем случае! Моя мать часто вязала, и я научился беречь ее труд. Как-то, ради забавы она даже пыталась меня научить.

Серые глаза Агнес немного смягчились, когда она перевела взгляд с широких плеч и вызывающей огненной головы на тонкие мускулистые руки. Нелегко было представить Тремэна со спицами в руках! Ощутив его близость, вдохнув запах коня, кожи и свежего воздуха, который он принес с собой, Агнес почувствовала, что слабеет. Она страстно любила этого человека, и неожиданный приезд Гийома, его почти умоляющая поза возродили в ней надежду. Но Агнес прекрасно знала, что не нужна ему, и тогда на помощь ей пришла гордость и вновь взяла ее под защиту.

— Встаньте, господин Тремэн! Такая поза вам не к лицу, — сказала она решительно. — Сядьте лучше в кресло и скажите, наконец, чего вы хотите!

Он тотчас повиновался, потому что так ему было легче сдержать внезапно охватившее его желание обнять ее. Он придвинул одно из кресел как можно ближе к Агнес.

— Я приехал, чтобы умолять вас: откажитесь от брака, он вас погубит!

— Какое преувеличение! Я буду не первой девушкой, вышедшей замуж за человека намного старше себя!

— Вам восемнадцать лет, а ему восемьдесят. Такая разница вам не кажется чрезмерной?

— Маршалу Ришелье было восемьдесят четыре, когда он женился на тридцатилетней мадам де Рот, и, говорят, она была счастлива…

— Ваш пример неудачен. Там речь шла о вдове… и о великом соблазнителе, на которого не очень-то похож ваш жених. Либо он это тщательно скрывает… Пожалуйста, давайте поговорим серьезно! Я знаю, почему вы за него выходите, и вовсе не потому, что Уазкур вас внезапно покорил: он одолжил изрядную сумму денег вашему отцу, и у вас нет другого способа с ним расплатиться. Или я ошибаюсь?

Она устало повела плечами и наклонилась, чтобы подобрать щипцами горящее полено, скатившееся на мрамор очага.

— Если даже и так?

— Именно этого ваши друзья никогда не допустят. Я приехал сказать вам: положитесь на меня! Позвольте мне расплатиться со стариком и будьте вновь свободны!

— Нет!

Тремэна поразил ее ответ, прозвучавший сухо и бесповоротно.

— Почему? Вы же согласились с планом мадемуазель де Монтандр, чтобы отдалить от себя господина д'Уазкура? Одному Богу известно, как трудно это было! Так почему же отказываетесь от того, что так просто?

— Потому что в таком случае я лишь поменяю кредитора. Смерть отца многое изменила, господин Тремэн. Пока он был жив, долги касались его одного. Теперь лишь я за них в ответе. Господин д'Уазкур… согласен принять меня взамен всего, что мы ему должны.

— Вас, ваши земли — ведь они у вас остались — и ваш дом?

— Он заложен по самую крышу.

— Ну и что? И так слишком дорогая плата за несколько экю, от которых ваше жилище все равно не стало прекраснее. На что он их потратил? На одежду или, может, на экипаж?..

— На карточные долги… которые, как всякому известно, являются делом чести! — прибавила девушка с горькой иронией.

— Ваша честь не ставится под сомнение, а вот в его можно усомниться, коль скоро он настаивает на том, чтобы вы вышли за него из-за нескольких горсток монет. Умоляю вас, согласитесь на мое предложение!

— У вас нет причины так поступать! Мой отец был вашим врагом. Он едва не убил вас и готов был снова сделать то же самое. Так какое вам дело до судьбы его дочери теперь, когда он больше не может ей вредить?

Наступила тишина. Гийом протянул руки к огню, и в его глазах хищника, странным образом оттененных густыми, почти черными ресницами, загорелись искорки. Он думал, что ответить. Тогда Агнес тихо проговорила:

— Еще один… порыв, разумеется?

— Нет. Гораздо серьезнее: я не могу смириться с мыслью об этом браке. После известной вам драмы я жил безмятежно, думая, что у госпожи де Шантелу вы нашли пристанище и покой, в котором столь нуждались. Оставив полумертвого господина д'Уазкура в его коляске, мы все считали, что отныне он далек от мысли о браке. Я, признаться, был поглощен своим будущим домом и занимался им со спокойной душой, свободной от ненависти и злобы. Но в Варанвиль прибежала мадемуазель де Монтандр. И вот я здесь!..

Агнес встала и, скрестив руки на груди, медленно подошла к окну. Ее черный стройный силуэт был словно нарисован тушью на фоне вытканных на старинном шелке нежных зеленых цветов. Сквозь муслиновую оборку занавесок Гийом видел лишь ее профиль и уложенную на затылке тяжелую косу.

— Уходите! — сказала она. — Мне не нужны ваши деньги, потому что вы не хотите единственного, что я могу предложить вам взамен…

Гийом тоже поднялся, не решаясь к ней подойти.

— О чем вы говорите?

— О себе… о своей персоне! То, что невозможно принять от чужого человека, наверное, приятно получить от…

Она подыскивала слово. Тогда Тремэн осмелился подсказать:

— От… любовника?

Агнес покраснела. Ее серые глаза вдруг потемнели, будто на них набежали тучи, и сверкнули подобно молнии.

— Я — ваша любовница? Кто вам дал право меня оскорблять? Граф де Нервиль, чье имя я ношу, был, без сомнения, преступником, человеком, достойным презрения, но его предки сражались в святых землях бок о бок с Танкредом и Боэмоном. А ваши…

— Тоже могли там быть, — подхватил Тремэн с улыбкой. — В пехоте, разумеется, но какой полководец сумеет завоевать царство без помощи армии? А дворянство в конце концов — всего лишь счастливый случай, позволивший кому-то оказаться в нужном месте и в нужное время…

Агнес тотчас успокоилась.

— Простите меня!.. Вы, безусловно, правы, но согласимтесь, что произнесенное вами слово оскорбительно!

— Если бы вы меня любили, оно бы вас не задело.

Девушка повернулась к нему и посмотрела в лицо.

— Если бы вы меня любили, то женились бы на мне! — быстро возразила она, и Гийом отвел глаза.

— Я вас люблю… но не женюсь на вас. Я не могу.

— Скажите лучше, что не хотите! — возразила она с горечью.

— Отчасти вы правы, хотя я умираю от желания так поступить! Но вы должны понять… как бы ни обидно было это слышать, что я хочу основать семью, иметь детей, но не могу дать им деда, который был убийцей их бабки. К тому же…

— Добродетельный человек, коим вы являетесь, боится обнаружить во мне порочные инстинкты? — бросила она с саркастическим смехом. — Довольно, сударь! Занимайтесь вашим домом и предоставьте мне жить, как я хочу. Господин д'Уазкур, слава Богу, лишен осмотрительности, свойственной мелким буржуа, и я с удовольствием приглашаю вас на нашу свадьбу… Пульхерия!

Старуха, видимо, была поблизости, так как появилась удивительно скоро.

— Проводи господина Тремэна! — приказала Агнес. — И предупреди Габриэля, что отныне двери моего дома для него закрыты!

Окончательно униженный, но полный решимости оставить за собой последнее слово, Гийом неожиданно бросил ледяным тоном:

— Ваши распоряжения бесполезны, мадемуазель! Черт меня побери, если я еще переступлю порог этого дома. Желаю вам огромного счастья… и много детей, которые будут — я не сомневаюсь в этом — живой копией господина д'Уазкура!

Слегка поклонившись, Гийом вышел из комнаты так, что старый паркет зазвенел под каблуками его сапог. На улице он глубоко вздохнул, будто вынырнув на поверхность. Дождь прекратился, и среди облаков показались большие светлые промоины. Птицы снова щебетали… К своему удивлению, Гийом обнаружил Али привязанным у двери. Вороного коня тщательно обтерли соломой, скатанная попона лежала на месте. Однако Габриэль не выходил, показывая тем самым свое презрение ко всякой благодарности, хотя наверняка был где-то поблизости. Обладая с детства почти что звериным чутьем охотника, Тремэн ощущал его недоброжелательное присутствие и не подал виду, что ищет его. Не торопясь, он поднялся в седло, достал из кошелька луидор и, бросив его на ступени замка, потрепал гриву Али.

— Домой! — лишь произнес всадник, разжав колени, и животное стрелой помчалось к зеленому тоннелю, выходившему на дорогу.

Только теперь Гийом почувствовал, что умирает с голоду. Час ужина прошел. У него возникла соблазнительная мысль спуститься в Сен-Васт и попросить у Кантена свежего хлеба и стакан сидра, но подумал, что побеспокоит семью, так как наступило время отдыха. Тогда он решил закусить по пути на постоялом дворе в Кетеу.

Но и эта мысль оказалась не из лучших, поскольку был вторник, базарный день. Вернувшиеся с рынка люди до отказа заполнили трактир «Золотой лев», и там было чересчур шумно. Гийом поколебался, прежде чем погрузиться в этот гам, но доносившийся из трубы запах жареной курятины был слишком соблазнительным. Впрочем, в селении он никого не знал, так что мог быть спокоен: ему не помешают. Однако он заблуждался.

Не успел Тремэн заказать яичницу с салом, сыра и сидра, как сдвоенный силуэт отделился от сборища набившихся в зал шапок и чепцов — последних было заметно меньше — и предстал перед ним. С тоской он узнал в нем близнецов Амель.

— Боже праведный, — сказала Адель своим пискливым голосом, — да ведь это наш кузен Гийом! Надеюсь, вы нас узнаете?

Брат с сестрой не очень-то ему нравились, но Тремэн против них ничего не имел: они были еще меньше, чем он сам, когда мать прогнала их с Матильдой. К тому же молодые люди поступили мужественно, пройдя с похоронной процессией до самой Ла-Пернель. Поэтому Гийом поднялся, как и полагалось перед женщиной.

— При таком сходстве вас трудно не узнать, особенно когда вы вместе.

— Мы всегда вместе, — уточнил юноша не слишком учтиво. — Ты идешь, Адель? Поздоровались с ним, и довольно!

— Какой же ты бываешь грубый, мальчик мой! Простите его, кузен. Он такой со всеми. Я хочу сказать, когда я говорю с мужчиной…

— Ты также не любишь, когда я говорю с девушкой!..

Принеся еду, прислуга помешала ссоре разгореться, и Тремэну ничего не оставалось, как предложить «родственникам» присесть и чем-нибудь угостить. Его жест чудесным образом смягчил Адриана, который не замедлил усесться за стол и заказать рому, «и получше!». Сестра открыла было рот, чтобы запротестовать, но, по-видимому, сочла момент неподходящим и отложила разговор на потом. Впоследствии Гийом заметил в Адриане повышенную склонность к выпивке, особенно к рому, когда тот встречал кого-нибудь, кто мог угостить его не просто сидром. Когда ром принесли, он сунул нос в стакан и утратил к собеседникам интерес.

Адель немного помолчала, попросив кузена не «студить яичницу, которая будет никуда не годной». Отставив мизинец, она пила свой сидр осторожными глоточками, словно боясь обжечься, и, по-видимому, о чем-то размышляла.

— Это настоящая удача — встретить вас здесь, — сказала она наконец, когда Гийом уже принялся за сыр, который остыть не мог. — С того грустного дня нашей встречи мы искали случая вас увидеть. Похоже, вы не часто бываете в Сен-Васт?

— Пока мой дом не выстроен, у меня нет особых причин туда ездить, разве что навестить друзей. Но если вам угодно со мной поговорить, вы знаете, где я живу. Правда, я довольно часто отсутствую, — поспешил он добавить из осторожности.

— Мы знали, что вы находитесь в замке Варанвиль, но не решались туда явиться. К тому же это довольно далеко, а повозки нет… В базарный день за нами заезжает сосед… Кстати, у нас мало времени: вон он договаривается о покупке теленка.

— В таком случае, если у вас есть что мне сказать, говорите быстрее!

— Я постараюсь. Это… это нелегко… из-за воспоминания о нашей первой встрече…

— Вы были детьми и ничего не могли тогда сделать…

— Спасибо. Вы сняли с меня тяжкий груз…

Потом, взглянув на забеспокоившегося соседа, она решилась.

— Так вот!.. Мы хотели бы, Адриан и я, уйти из дома, где нам нет счастья. Выйдя замуж за Дюбоста, мать не стала богаче. Она даже продала нашу часть соляных копей, потому что у брата не хватает сил там работать.

Гийом оценивающим взглядом окинул по-прежнему безучастного Адриана. Даже не спросив разрешения, тот заказал еще рому и спешил с ним расправиться. Брат с сестрой до удивления были похожи: одинаковые круглые, не слишком выразительные лица с коротким носом, одинаковые глаза голубого фарфора, одинаковые светлые, но потемневшие с детства волосы, одинаковые черты лица, но если у девушки они еще могли сойти за довольно соблазнительную женственность, то у юноши выглядели совершенно вялыми.

— По нему, однако, не скажешь, что он слаб здоровьем? — заметил Гийом, осматривая его полные плечи и толстые руки.

— Нет, но соляные копи — это очень тяжело. Не подумайте, что он ничего не делает: он работает у Барбаншона, плотника, и поскольку мы все знаем, что вы собираетесь строить, то подумали: может, вы и его наймете?..

— Барбаншон действительно должен на меня работать — и на строительстве дома, и на верфях, которые будут сооружаться одновременно с ним. Как и другие ремесленники, разумеется, ваш брат не останется без дела.

— Да, но это не совсем то, что мы хотели бы…

— Что же тогда?

— Было бы так хорошо уйти из дома, в котором мать сделала нашу жизнь несносной. Сколько бы ты ни делал, ей все мало, и она почти превратила нас в прислугу. Если бы мы сказали ей, что уходим работать на вас… оба и будем жить возле вас, то она, возможно, согласилась бы нас отпустить.

— Вы тоже хотите на меня работать? Но, послушайте, это невозможно! Я не собираюсь заставлять свою двоюродную сестру работать, как служанку!

Адель подняла на него умоляющие глаза, и на них заблестели слезы.

— Никто бы не удивился, понимаете? В наших краях нередко бедные родственники работают на богатых. А я многое умею: шить, вышивать, следить за бельем… Глажу я лучше всех. Мне кажется, я даже смогла бы содержать ваш дом…

Слезы катились по ее лицу, и вдруг на нем появилась обольстительная улыбка. Гийому стало неловко, и он тотчас расставил точки над i.

— Не хочу вас обидеть, кузина, но я не думаю, что это возможно. Дом будет большой, и у меня уже есть для него управляющий — этого человека я знаю давно, он вместе со мной вернулся из Индии. Ему в помощницы я подыщу гувернантку. Я не хочу сказать, что ваши способности не найдут применения, но напомню, что пока даже не приступал к строительству…

— Я знаю, но раз господин Барбаншон и Адриан будут работать на вас, не могли бы вы найти нам дом… недалеко от Ла-Пернель?

Вконец раздосадованный, Тремэн не знал, что и ответить. Слезы у Адель уже лились ручьем, она достала из кармана фартука платок и вытерла лицо. Во время этого занятия она выставила еще красный след от ожога на тыльной стороне ладони, да так явно, что ее собеседник неизбежно должен был его заметить.

— Вы ранены?

— О-о, уже почти прошло…

— Как это случилось?

Она смутилась, взглянула на брата, у которого слипались веки, и быстро прошептала:

— Это мать… кочергой! Я… я разбила ее самую красивую суповую миску… только никому не говорите, пожалуйста!

Гийомом овладела жалость, и от его недоверия не осталось и следа. С детства в нем жила обида на Симону Амель, и он считал, что она способна на все, но такого варварства от нее не ожидал. Если такова мать, то что же удивляться странностям близнецов? Он подумал, что обязательно поговорит с Барбаншоном, и в любом случае ему ничего не стоит подыскать для них дом. Мать лишь чуть больше его возненавидит, но как бы там ни было, Адель и ее брат уже давно взрослые люди.

В этот момент человек, с которым они приехали, поднялся и поискал их глазами. Она поспешила сделать то же и стала трясти брата, готового задремать.

— Мы должны ехать! Вы не сердитесь на меня за то, что я нарушила ваш ужин? Мне нужно было — поделиться.

— У вас что же, нет подруг?

— Почти нет. Нас с Адрианом всегда видят вместе, если он, конечно, не работает, но и тогда я хожу за ним. Мне кажется, над нами посмеиваются…

— Не терзайте себя! Я постараюсь что-нибудь сделать…

— Спасибо! О, спасибо!.. Пошли, Адриан, нас ждут!

Прежде чем Гийом успел пошевелиться, она наклонилась и поцеловала его в щеку.

— Мне не надо извиняться, правда? Ведь родственникам можно…

Она была уже в конце зала, увлекая за собой покачивающегося брата. Гийом видел, как они подошли к человеку в куртке, с раскрасневшимся лицом под черной широкополой шляпой, и вместе вышли. Машинальным движением Тремэн обтер щеку тыльной стороной ладони, так как поцелуй Адель был ему неприятен. Встреча заставила его задуматься, и хотя он по-прежнему был готов помочь этим двум существам, вызывавшим в нем жалость, но сказал себе, что, по крайней мере, в Ла-Пернель их не поселит. Возможно, в Ридовиле? Надо будет поговорить об этом с аббатом де Ла Шенье…

Решив так, Гийом перестал об этом думать, покончил со своим скромным ужином, расплатился и ушел. Он и не подозревал о том, что в ту же самую минуту, сидя в повозке соседа, везшего их в Сен-Васт, Адель втайне радовалась своей находчивости. Удачная мысль — вспомнить об ожоге, который она получила несколько дней тому назад, доставая пирог из раскаленной духовки! До этого момента кузен отнюдь не горел желанием помогать своей очаровательной родственнице! Тремэн стал куда понятливее, как только поверил, что Симона свирепо обращается со своей несчастной дочерью! Интересно, сдержит ли он свое обещание… И что значит «позаботится» — даст им дом? Мать бы, конечно, обрадовалась. И вмешиваться не стала бы, ведь это только начало. Даже если Тремэн не поселит их в Ла-Пернель, даже тогда! Главное было приблизиться к нему насколько возможно. А потом, когда дом построят, будет видно, как в него попасть… Настроение у нее было прекрасное, и она стала напевать, заглушая храп забившегося в угол Адриана, по телу которого бродил выпитый ром…

Спустя три недели в Валони, в старинной церкви Святого Мало, Гаэтан д'Уазкур венчался с Агнес де Нервиль в присутствии многочисленных гостей — любопытство заставило их покинуть свои замки.

Поскольку невеста пребывала в трауре и праздник невозможно было обставить с особой пышностью, барон д'Уазкур поселился в гостинице «Гран Тюрк», а Агнес — у госпожи де Шантелу. Но госпожа дю Меснильдо, как всегда, предложила свои услуги и взялась организовать для всех угощение, после которого предполагалось отметить событие в узком кругу. Супруги собирались провести свою первую брачную ночь в одном из замков, расположенных в окрестностях Валони, после чего они отправлялись с визитами по всей Нормандии, а тем временем в Уазкуре должны были все подготовить к приезду юной баронессы.

Хотя Гийом тоже был приглашен (Агнес сама объявила ему об этом), сначала он хотел отказаться. Его утомила вся эта история, и он резонно полагал, что чем меньше будет видеть мадемуазель де Нервиль, тем лучше будет себя чувствовать. Но он забыл о Розе де Монтандр.

— Все помнят, как Агнес заявила тогда у нас, что вы любите друг друга. Если вас не увидят на свадьбе, то сразу вообразят, что вы от всех скрываете свою печаль.

— Не вижу причин печалиться. Если юная дуреха хочет замуж за старика, это ее дело. Я же ей предлагал освободить ее от долга по отношению к нему, — произнес он высокомерно.

— Не так, как она хотела бы! Покажитесь на людях! Я знаю, что многим красавицам ваше присутствие доставило бы удовольствие.

И вот Гийом рядом с Феликсом стоял посреди готического нефа церкви и смотрел на высокие колонны без капителей, поддерживавшие стрельчатый свод, на кафедру, напоминавшую разрезанное пополам яйцо, на мерцавший в витражах свет, на выполненную в стиле Ренессанс деревянную обшивку римских хоров… — на все что угодно, лишь бы не видеть пару, стоявшую в центре под венцом. Никогда еще он не был в таком плохом настроении и, хоть и не считал себя, как выразилась Роза, «несчастнейшим на земле», ему было ужасно не по себе, и сердце его щемило от чувства, похожего на сожаление.

Лишь только Тремэн вошел в церковь, держа под руку госпожу дю Меснильдо, как его тут же поразил блеск невесты. Она шла по красному ковру под шуршание украшенной кружевами длинной юбки из белой тафты, обхватившей ее тонкую талию. Элегантный силуэт Агнес поднимался к кружевной корзине, где, словно в колыбели, покоилась ее нежная девичья грудь. Под высокой прической, к которой белыми розами была приколота спадавшая вниз вуаль из алансонского кружева, ее лицо поражало перламутровой бледностью, оно все светилось, но не выражало никаких чувств. Агнес смотрела прямо перед собой, на большие зажженные свечи, венчавшие алтарь, у подножия которого ее ожидал старый жених, сверкая тысячью огней, в алом костюме, обильно расшитом серебром и с бриллиантовыми пуговицами.

Стоявшая позади Гийома женщина прошептала:

— Смотрите! На ней нет ни малейшего украшения. А ведь драгоценностей у Уазкура хватает. Свекровь мне как-то рассказывала, что у его первой жены была самая прекрасная шкатулка во всей провинции…

— Быть может, она отказалась их надеть? И это понятно, ведь ей ничего не осталось…

— Тсс!.. — зашикали рядом, и тотчас взревел орган, словно выражая возмущение Всевышнего перед лицом неравной пары.

Агнес занимала место возле человека, по брачному договору уже считавшегося ее мужем, ей помогала мадемуазель де Монтандр, свежая и нарядная в своем платье из белого муслина с зеленым поясом, убранном, как и ее большая шляпка, бледными розами, а Тремэну становилось все грустнее. Агнес была права, что отказалась от жемчуга, бриллиантов и еще Бог знает чего: знатные дамы часто так злоупотребляли ими, что походили на лошадей в сбруе. Белые розы на декольте и в волосах и такие же в руках не закрывали чистой линии ее шеи и нежного затылка. Цветы делали их еще прекраснее… а Гийома — еще несчастнее. Это не осталось незамеченным.

— Надеюсь, ты не станешь прямо здесь вызывать старого Уазкура на дуэль? — шепнул обеспокоенный Феликс.

— С чего ты взял?

— Посмотрев на твое лицо. Да и то лишь в профиль…

— И что с моим лицом?

— Ты похож на волка, который щурится на старого барана. Глаза горят, того гляди начнешь облизываться!

— Не беспокойся, я никого не проглочу. Пожелаю счастья молодоженам и отправлюсь прогуляться в Сен-Мало. Хочу взглянуть на свой домик на берегу Ранс и навестить мудрого Потантена, которому мне нужно дать кое-какие распоряжения.

— Неплохая мысль!..

Опять зашикали, и им пришлось замолчать, а между тем церемония разворачивалась по установленным канонам. Госпожа де Шантелу доказала, что не намерена отступать и от своих: она с ужасным стоном упала в обморок в тот самый момент, когда невообразимая чета проследовала мимо, направляясь в выходу.

— Никогда бы не поверила, что мне доведется наблюдать такое зрелище! — вздохнула она после того, как нашатырь возымел свое действие и три пары сильных рук извлекли ее из мрака обширной черной атласной юбки. — Мне почудилось, будто бедная малышка подала руку огромной старой ящерице с красным языком! Это было мерзко и отвратительно!

— Вы хотите сразу же вернуться в Шантелу, тетя? — предложила Роза. — Не стоит подвергать вашу чувствительную натуру новой встрече и…

— Что ты, что ты!.. Моя нежная натура чудненько приспособится после куриного крылышка и бокала шампанского. А у Жанны оно самое что ни на есть прекрасное! Подайте-ка мне вашу руку, господин Тремэн! Вы — наилучшая защита для моих эмоций…

Гийом был вынужден подчиниться. И очень сожалел об этом, поскольку и в самом деле не желал никого видеть. Волей-неволей ему пришлось кланяться, поддерживать разговор, даже смеяться с целой когортой девушек: они атаковали его, лишь только он оставил госпожу де Шантелу в мягких глубинах синего кресла. Драма, к которой Тремэн был причастен, придавала ему особое обаяние, тем более что никто толком не знал, что именно произошло между ним и Агнес де Нервиль. Он то заговаривал с одной, то угощал сладостями или чокался с другой. Улыбчивый, обходительный, чуточку отстраненный, Гийом на всех розовых губках читал немой вопрос, который они не осмеливались задать, а в некоторых, более отважных глазах — даже простодушное приглашение; он никого не обнадеживал и не обескураживал, радуясь этой фривольной, щебечущей и надушенной стайке, отдалявшей его от слишком прекрасной молодой супруги.

Только что Тремэн несколько притворно ей поклонился, машинально произнес поздравления, и новоиспеченная госпожа д'Уазкур ответила ему столь же безразлично. Руки их не прикоснулись одна к другой, глаза не встретились. Они стояли лицом к лицу, словно изваяния, по обе стороны все углублявшейся пропасти, и казалось, что только землетрясение способно ее заполнить, да и то лишь разбив обе каменные статуи. На миг Тремэна охватило желание завладеть прекрасной женщиной и увезти ее на край света…

Но то был всего лишь миг. Другие ожидали своей очереди, чтобы выразить поздравления, по всей видимости, не искренние и чаще всего проникнутые тонкой иронией. Несмотря на похвальные усилия Жанны дю Меснильдо, собравшиеся вели себя чопорно, немного торжественно, так что окружавшие Гийома щебетуньи вносили единственную веселую ноту в эту свадьбу.

Внезапно атмосфера разрядилась: супруги удалились. Каждому из них госпожа дю Меснильдо предоставила комнату, чтобы они могли переодеться. Для большего спокойствия господин д'Уазкур решил провести первые три дня медового месяца в небольшом имении, которым располагал недалеко от Шербурга. Мадемуазель де Монтандр, разумеется, пошла помочь подруге. Как только они покинули гостиную, разговоры пошли веселее, чаще стал раздаваться смех, и прием, наконец, начал походить на праздник. Хозяйка дома, с лица которой не сходила застывшая улыбка, протянула Гийому бокал.

— Уф! — весело вздохнула она. — Кончилась каторга. Или почти кончилась: прощание пройдет незаметно! Какого черта я решила взяться за эти «увеселения», которые и на праздник-то не похожи!

— Вы щедры, любите принимать гостей. Благодаря вам у бедной девушки получилась достойная свадьба… вернее, праздник, достойный так называться.

— Вы верно уточнили, потому что мне она представляется все менее достойной. Когда они выходили сегодня из церкви, мне показалось, что я увидела Смерть, ведущую бедную душу на казнь… Бр-р!.. Меня до сих пор в дрожь кидает!

В этот момент поверх плеча своей собеседницы Гийом заметил Розу, делавшую ему знаки из-за открытой в сад застекленной двери. Он извинился и подошел к девушке.

— Пойдемте! — сказала она. — Агнес хочет с вами поговорить.

— Со мной? Место и время, по-моему, не подходящие!

— Всего на минуту. Она там, в зарослях пионов, справа от старого колодца.

— Я полагал, что она пошла одеваться. А чем занят благородный супруг?

— После столь трудного дня молодая супруга имеет право подышать свежим воздухом в саду…

— Столь трудного дня? По-моему, самое трудное — впереди, — съязвил Тремэн.

Роза пожала плечами.

— Вы идете или нет? Время не ждет!

— Не беспокойтесь, я иду!

Сад был невелик. Сделав всего несколько шагов, Гийом очутился рядом с Агнес. Она сидела на небольшой каменной скамейке и, услышав его шаги, встала. На ней по-прежнему было свадебное платье, но вместо вуали декольте закрывал кружевной воротничок. Ее поза выражала усталость, а вокруг глаз — или то была тень от цветущих кустов? — залегли синяки. Гийом остановился в нескольких шагах от нее.

— Я думал, что нам больше не о чем говорить, — сказал он.

— Осталось только одно. Поскольку речь идет о семейной тайне, прошу отнестись к ней подобающим образом…

— Даю вам честное слово, но почему вы решили доверить ее мне?

— Я думаю, она вас заинтересует. Но, прежде чем открыть ее, я хотела, чтобы все было позади. Теперь я могу говорить. Да будет вам известно, господин Тремэн, что я не дочь графа де Нервиля. Во время одного из его бесконечных отсутствий, когда он был в Версале, моя мать, оставшись одна в Нервиле, полюбила мужчину, офицера Королевского флота.

— Что вы сказали? — вымолвил пораженный Гийом. Она жестом остановила его.

— Дайте сказать, у меня мало времени. Итак, она его полюбила настолько сильно, что решила сохранить ребенка, зная, какой опасности себя подвергает. Я родилась, а моя мать через несколько месяцев умерла… но не от беременности.

— Опять этот негодяй?..

— Возможно! Одна Пульхерия знает правду, но отныне господин де Нервиль в ответе лишь перед Богом! Вот о чем я хотела вам сообщить. А теперь прощайте!

— Нет! Не уходите!.. Почему нельзя было рассказать этого раньше?

Она еле заметно улыбнулась, но глаза ее остались серьезными.

— Вы говорили, что любите меня, и я была в этом уверена. Но я хотела проверить вашу любовь… И проверила. Прощайте!

Подобрав пышное платье, она выбежала из укрывавших их пионов, оставив сраженного Тремэна в таком ошеломлении, что он даже не подумал побежать вслед за молодой женщиной. Да и зачем? Теперь было слишком поздно: он потерял Агнес, и потерял по своей вине…

С большим трудом ему удалось выбраться из отеля Меснильдо незамеченным, после чего он добежал до своей комнаты, которую постоянно резервировал в гостинице «Гран Тюрк», закрылся в ней и потребовал, чтобы его ни под каким предлогом не беспокоили. Там, в окружении одних лишь флаконов, он стал методично напиваться, не желая слушать даже Феликса, ломившегося в дверь и умолявшего открыть, пока, наконец, под утро не свалился мертвецки пьяным. Только так ему удалось усыпить свое безжалостное воображение и прогнать возникавшие в нем невыносимые картины…

Лишь через сутки Варанвиль смог к нему войти. Да и то ему пришлось позаимствовать у садовника лестницу, чтобы пролезть в окно…