Путешествие из Нойкукова в Новосибирск

— Нормально, — ответил Юрген.

— Заскучал, значит. Вижу, вижу. Сбегал бы искупался. Говорят, у нас новую вышку построили. В вашем Кукушкине такой нет. А вечерком я тебе покажу прошлогодние слайды. Те, что я снимал на Балатоне. Гудрун их уже. приготовила, я еще никому не показывал. Нет, это ужасно! Стоит тебе начать работать — ничего не успеваешь. Скоро ты и сам это поймешь. Или у тебя что-нибудь стряслось?

Нащупав телеграмму в кармане, Юрген сказал:

— Ты не мог бы дать мне немного денег?

Доктор положил сигарету, которую только что намеревался закурить, в золотой портсигар. Взгляд его помрачнел. Но не следует думать, что он был жадным, скрягой, жмотом. Нет, нет, он не был ни тем, ни другим, ни третьим. Еще студентом он охотно помогал тем, кто не умел растянуть стипендию на месяц, а позднее, когда уже хорошо зарабатывал, помогал и родителям, оплачивал мелкий ремонт, а сестре выдал денег на покупку и установку драгоценной для нее печи обжига, когда она открыла свою мастерскую. Все это доставляло ему даже радость, давало понять, что он чего-то стоит, но сейчас взгляд его сделался мрачным и тяжелым — он явно заподозрил какое-то нарушение порядка.

— Как же так? — воскликнул он. — Что это? Родители тебе разве не оставили денег? Или ты их все уже растранжирил? Не может быть!

— Нет, нет, ничего подобного. С этим все в порядке, — объяснил Юрген. — Но видишь ли, предстоят траты, непредвиденные траты, дополнительные расходы…

Все это были слова, которые Юрген заранее приготовил, найдя их убедительными и достаточно благозвучными. Но сейчас, на пути от мозга к языку, под тяжелым и мрачным взглядом брата, взглядом «профессора Зауербруха», они почему-то потеряли и убедительность и благозвучность, стали какими-то вялыми и хрупкими, заставляли произносящего их содрогаться, бросали в пот, делали его даже заикой. Больше всего этот заика хотел бы провалиться сквозь землю вместе со всеми навязчивыми идеями и дурацкими планами. Хотел бы удрать, и немедленно.

Да, Юрген, «этот неутомимый стайер с севера нашей республики», хотел бы улизнуть, но вместо этого он дрожащей рукой достал телеграмму от спецгруппы «Папоротники и мхи» и протянул старшему брату.

С чувством некоторого облегчения доктор взял телеграмму — хоть что-то конкретное, черное по белому! Сначала он быстро пробежал глазами текст, как какое-нибудь извещение, но затем уже медленно прочитал. Отдав ее Юргену, он безразлично сказал:

— А кто этот Августин?

— Секретарь, — ответил Юрген, — На самом-то деле он аптекарь. Лекарственными травами занимается. Секция такая есть. Раньше-то он был…

Доктор прервал:

— Лекарственными травами, говоришь? — При слове «травами» голос его звучал уже строго, но затем стал резким. — Лекарственными травами, значит. Отрадно. Может, когда-нибудь станет начальником отдела мятного чая? Очень мило с его стороны. А тебе я сразу выложу сотню марок? Может быть, лучше две? Ну? Что скажешь? Вот что, дружок, если ты здесь кого-то за дурака считаешь, то имей в виду: ты сильно ошибаешься. Кое-что я, правда, видел на своем веку, в том числе и с твоей стороны. Но это, пожалуй, чересчур! Приходит тут ко мне, врет как сивый мерин, и еще ведет себя как заправский мошенник. Требую, чтобы ты немедленно покинул мой дом и не переступал его порога до тех пор, пока я не выясню всех обстоятельств дела с родителями. Черт знает что такое! Вон, вон и еще раз вон!

Быстро вскочив, Юрген с опущенной головой промчался через приемную, разумеется, к великому удивлению фрау Молькентин. Как только она услыхала громкий голос доктора, доносившийся из кабинета, и затем увидела скачущего как ни в чем не бывало Юргена, она подумала: «Наш доктор, хоть и немного ворчлив, даже вот собственного брата не пожалел, но дело свое знает отлично». Душа ее исполнилась надеждой.

Выскочив на лестничную площадку, Юрген на минуту остановился и даже облегченно присвистнул. В ту же минуту за его спиной открылась дверь. На ней была прикреплена эмалированная дощечка с надписью «Служебный вход». Женский голос произнес:

— Подожди, заправский мошенник!

Это была тетя Гудрун, называемая просто Гудрун, общепризнанная красавица, между прочим. Как-то вечером мать Юргена, положив на колени вязанье, мечтательно заметила, что никогда в семье, включая кузин и более дальних родственников, не было подобной красавицы. Хотя никто тогда ей не возразил — отец делал это только в крайних случаях, а для Юргена красавицы старше семнадцати были так же красивы, как занавески или скатерти, и тем самым не представляли никакого интереса, — мама все же стала копаться в семейном фотоархиве в поисках доказательств своего постулата. И действительно, ни среди Аннетт, ни среди Берт и Луиз, ни среди Анна-Мари, ни среди Эрик или Гильдегард, ни среди Гриц, Бриц и Кармен не нашлось ни одной, которая красотой могла бы потягаться с Гудрун. Разве что некая Анна (снимок 1913 года), но с уверенностью этого нельзя было сказать: все ее достоинства были сильно умалены латоподобной одеждой, и к тому же она стояла так неловко прислонившись к картонной скале, как будто обязана была поддерживать ее — не дай бог обвалится! — что, разумеется, и отразилось на оценке ее красоты. С тех пор мать включила в золотой фонд своих изречений следующее: «Настоящая красавица наша Гудрун! И в домашнем хозяйстве знает толк. В доме врача ведь непочатый край работы!»

А сейчас Гудрун сказала:

— Не смотри ты так! Да, я подслушала ваш разговор и прошу тебя, покажи мне, пожалуйста, чем ты так разъярил Рудольфа. Я сгораю от любопытства.

Юрген несколько неуверенно взглянул на дверь приемной, но невестка изящно отвела его опасения.

— Ну что ты, он уже опять работает. Не бойся.

Юрген вручил ей сильно смятый телеграфный бланк.

Тетя Гудрун принялась разглаживать его прямо на стене — перламутровые ноготки так и сверкали при этом. — Какой же ты выдумщик! И от кого это у тебя? В семье у нас еще таких не было. В этом Рёригке что-нибудь важное?

— Ну да, — ответил Юрген. — То есть нет, хотел я сказать.

— Тогда мне все понятно. — Она опустила руку в карманчик своего серебристо-зеленого брючного костюма, достала новенькую двадцатимарковую бумажку и сказала: — На, возьми!

Юрген колебался ровно столько, сколько требовало приличие.

— Не беспокойся и поскорее отчаливай. А то еще дядя доктор выскочит и выпустит из тебя целый литр крови. И без глупостей, пожалуйста.

— Да нет, что вы… И спасибо вам.

На улице вокруг его мопеда толпились девяти-десятилетние мальчишки, в одной руке плавки, в другой — мороженое. Заметив, что он имеет какое-то отношение к мопеду, они, подтолкнув друг друга, вдруг разразились диким издевательским воем. А Юрген весьма степенно уселся в широком и удобном седле, ласково помахал маленьким шакалам и, несколько раз провернув педали, тронул с места. И хотя подвигался он не так уж быстро, но немного да напылил.

В настоящее время мы присутствуем при том, как фрау Прюверман и ее супруг Людвиг Прюверман, владельцы самого ярко начищенного наружного градусника во всем Нойкукове, заполняют свои лотобилеты. Каждый делает это в отдельности. Господин Прюверман играет «5 из 45», а его половина в телелото. Больше чем три правильных цифры ни тот ни другой еще ни разу не отгадывали. Но это и не так важно для них. Зато каждый понедельник они тщательно просматривают таблицы выигрышей и без конца спорят о том, кто выиграл бы больше, если бы отгадал все цифры.

— Сколько градусов у нас сегодня? — спрашивает Людвиг Прюверман.

— Тридцать, — говорит фрау Прюверман.

И господин Прюверман ставит крестик под тридцаткой.

Иоганн Фридрих Мёллендорп («Часы — оптика»), можно сказать, спаситель близоруких и дальнозорких, стоит за прилавком и который раз пересчитывает солнечные очки — осталось ведь всего четырнадцать пар. И если в ближайшие дни не поступит новая партия… Заказ отправлен уже давно! Так что жители Нойкукова будут обеспечены солнечными очками.

Один-то из этих жителей обеспечен вполне — Эрих Клифот, старший сын Клифота. Это он сидит с Дорис Шрёдер на берегу озера и показывает ей солнечные очки, купленные в Джибути. А Дорис Шрёдер в белых бикини еще красивее, чем в белом халате! Эрих что-то рассказывает ей о причудах своего капитана, то и дело называя его стариком. Впечатление создается такое, будто он и тот самый капитан плавают на двухместном паруснике и вся команда этого парусника состоит из самого Эриха и старика. Так что все идет своим чередом.

Но где же наш Джони Рабе? Очень даже далеко. Шею можно свернуть, ища его. Он сидит на пляже у самого Черного моря с рыбаком почти таким же здоровенным, как он сам, только волосы у того черные как смоль. Оба уплетают жареную рыбку, запивая ее красным вином из бутыли солидных размеров, и ведут беседу об уловах и о вине. О Нойкукове Джони начисто забыл.

Папе и маме Юргена Рогге тоже сейчас неплохо живется. Сидят они себе в знаменитом ресторане «Пальмира» в Зелёной Гуре и только диву даются, что здесь растут и пальмы, и комнатные липы, и какие здесь шустрые официантки, и какой непонятный язык, и сколько ни стараешься, а только и слышишь «пшт», «пшт». Но вот они перестали удивляться: им подали сбитые сливки, к тому же посыпанные орешками и утыканные изюмом и курагой. Необыкновенно вкусно! Отлично!

— Отлично! — громко произносит и доктор Блюменхаген, хотя никого, кроме него самого, в саду нет. Очевидно, именно поэтому он беседует с самим собой. Он достаточно стар для этого.

Справедливости ради надо сказать, что говорит он не с самим собой, а с георгинами. Хвалит их за хороший рост и яркость красок. И он прав. В этом каждый своими глазами может убедиться.

А наш Юрген Рогге едет себе и поет. Только что он пел «Иветту», а сейчас «Крэйзи хорсес», хотя и не знает ничего, кроме этих двух слов и завершающего ржания. Да это его не смущает, он поет и мотает в такт головой — «Крэйзи хорсес, ви-хи-хи»[2]. Как тот пастух из сказки, который успел победить двух многоголовых драконов, научил уму-разуму двух великанов, женился на принцессе и получил в приданое полцарства. Он едет по своей стране — мимо ее разноцветных полей, где трудится ее народ, проезжает через ее леса, мимо ее синеющих озер, он весело машет ее гражданам, то тем, которые обгоняют его, то тем, которых обгоняет сам.

Однако гораздо чаще он приветствует тех, кто его обгоняет. Ведь продвигается он со скоростью, необременительной даже для мотора «лилипут» и при которой ласковый ветерок успевает остудить капельки пота на лбу ездока.

Да, не самым быстрым был он на этом шоссе. Несколько километров его сопровождали два парня в настоящих гоночных шлемах, с белыми флагами у руля — то они обгоняли его, выкрикивая остроумные замечания, то плелись в хвосте, столь же остроумно подбадривая. К счастью, его освободил от них народный полицейский в ближайшей же деревне. Ему, видите ли, не понравилось, что ребята заехали на узенькую пешеходную дорожку, выложенную цементной плиткой и бегущую вдоль домов.

Но и самым медленным он не был. Например, лихо обгонял тракторы, играючи оставлял позади тяжело нагруженные телеги и всяких бабушек на старинных велосипедах. А уж о пешеходах и говорить нечего! Эти-то, по его мнению, передвигались со скоростью улитки.

— «Крэйзи хорсес, ви-хи-хи!» — пел он и катил вперед, уезжая все дальше от Нойкукова.

Он улыбался и думал о всякой всячине. Например, о том, как свободно и вольно сейчас у него на душе. Должно быть, это и есть то, что называют свободой! Тут ему и вспомнился учитель обществоведения Витками. Тот как-то сказал: «Свобода — это осознанная необходимость». Но ни в какие другие объяснения поначалу не пустился — план урока не позволил. Однако Юргена слова эти задели. Обдумывая их, он проделал несколько этапов. На первом он постучал себе пальцем по виску и деловито констатировал, что здесь имел место случай учительской зауми: не хватало еще, чтобы свободу осознавать! Такое занятие всякую охоту отобьет сто лет прожить! Вот если бы учитель Виткамп сказал: «Обедать, в особенности обедать в школе, есть осознанная необходимость», — это еще как-то можно было бы понять. На следующем этапе он рассердился сам на себя — ведь ничего разумного словам Виткампа он противопоставить не мог. Разумеется, у него хватило соображения сказать себе: «Свобода — это когда можно делать что хочешь». Но это и ему самому показалось подозрительным и звучало вроде: «Паровоз — это когда черный и из него пар валит». А потом, с таким заявлением может кто хочет прийти. И тогда уж это будет значить: каждый делай что хочешь. Ну, это уж никуда не годится! Это и дурак поймет. Даже в Нойкукове Юрген знал несколько типов, которым он ни за что не предоставил бы такой свободы. Зигфрид Хальгабель, например, весь день только и делает, что бегает со своей духовушкой и стреляет воробьев! Невероятно вредные они, оказывается. Но и на людей он смотрит тоже так, как будто и их считает чрезвычайно вредными. Или этот толстый Древский. Когда-то давным-давно, когда киношки принадлежали частникам, у этого Древского был свой кинотеатр. «Капитоль» назывался. Этот теперь всюду рассказывает, что, кабы была его воля, он бы всех за решетку посадил: и тех, у кого слишком длинные волосы, и тех, у кого слишком короткие юбки. И наоборот тоже. Даже для некоторых вполне достойных людей, как, например, для городского садовника Тюбке, тоже это не подошло бы. Дай такому свободу, он бы целую улицу вместе с домами снес, чтобы посеять травку и разбить клумбы. «Как оно и предусмотрено в чертежах и планах, дорогой мой», — обычно говорил этот последний защитник древних городских стен Нойкукова.

Чертежи эти, нечто вроде главного плана озеленения города Нойкукова, Тюбке составил еще до войны, когда его сразу после экзаменов назначили городским садовником. Согласно чертежам-планам, Нойкуков должен был быть превращен в нечто похожее на ботанический сад, в котором кое-где попадались бы жилые дома. Никто, конечно, этот план всерьез не принимал. С течением времени листы поистрепались — сколько раз Тюбке, сперва в «Нойкуковер Хоф», а затем в «Заходите к Рабе!» раскладывал их на столе и елозил по ним желтыми от табака пальцами. А однажды один из главных супротивников, владелец магазина строительных материалов Карл Иоганн Фридрих опрокинул на них кружку пива. Разумеется, это было случайностью. Ведь к Тюбке все относились одинаково хорошо, да и властью он никакой не обладал. А вот советский комендант, несомненно обладавший властью, перечеркнул в 1945 году весь план красным карандашом и написал сердитое «нет». Он бился над тем, где разместить и приютить переселенцев, прибывающих в Нойкуков кто пешком, а кто на отощавших лошадях, а тут этот Тюбке, решивший, что новое начальство особенно любит природу, пристает со своим планом озеленения.

Сначала комендант, молодой еще человек, ругался довольно громко, рассказывал впоследствии Тюбке об этой замечательной встрече, однако велел подробно объяснить, внимательно слушал переводчика, и все дело вроде было уже одобрено. Но вдруг коменданта охватил совершенно непонятный гнев, и он вышеупомянутым красным карандашом перечеркнул весь план. На прощанье он сказал или, вернее, выкрикнул два слова: «До свидания, Мичурин!»

Загадочные слова эти оставались неразгаданными до тех пор, пока в театре «Капитоль» не прокрутили фильм под названием «Земля в цвету». Смотрело его, за исключением нескольких классов, очень мало людей, но Тюбке смотрел его три раза и долго потом спорил с другими жителями Нойкукова, не желавшими ничего знать обо всех этих новомодных затеях, о прививках и выдумках седовласого селекционера Мичурина, которого как раз и показывали в фильме. В конце спора Тюбке обычно возвращался к своей дружеской беседе с комендантом и говорил:

— А я вам о чем? Чуть было тогда это дело не выгорело, только вот средств у нас не хватило.

А когда в 60-х годах пошел разговор об охране окружающей среды и бережном отношении к родной природе, он три месяца кряду внимательнейшим образом читал от корки до корки «Фольксцейтунг» и «Нойесте Нахрихтен», затем убрал со своего письменного стола эмалированную плитку, на которой от руки было намалевано «Пей до упаду, жри до отвалу, в политику ни шагу!», и вступил в одну из антифашистских партий. Вскоре после этого он даже баллотировался на выборах в городской Совет. Тогда-то он и стал депутатом. Разумеется, его на первой же сессии избрали председателем комиссии по охране окружающей среды, хотя некоторым из его коллег было не очень по себе, когда они за него голосовали, — теперь-то он получит власть, не такую уж большую, но вполне достаточную. Очень даже скоро он стал грозой всех «диких» застройщиков, нерадивых директоров предприятий и тех горожан, которые потихоньку выбрасывали свои старые диваны в городской парк.

Всего этого о городском садовнике Тюбке Юрген, конечно, не знал, но он хорошо знал, что свободу «делать что хочешь» Тюбке тоже давать нельзя. По правде говоря, такую свободу заслуживал бы только предельно благородный, разумный, даже мудрый человек. Однако во всем Нойкукове Юрген знал только одного такого человека — мудрого и благородного юношу по имени Юрген Рогге. Но при всем уважении к собственной персоне ему в конце этого этапа размышлений все же стало ясно: такое объяснение ломаного гроша не стоит, раз оно применимо лишь к одному-единственному жителю из всех семи тысяч четырехсот шестидесяти девяти жителей Нойкукова!

На третьем этапе своих размышлений о свободе Юрген стал спрашивать всех и каждого о том, каково его мнение насчет свободы и осознанной необходимости. Оживление это вызвало немалое.

Начал он с Джони Рабе, когда тот потребовал от него, чтобы он, Юрген, раз в неделю не меньше ста раз бегом поднимался на Дубовую гору и бегом же спускался с этого большого, поросшего травой холма неподалеку от нойкуковского озера. И это только для начала. Позднее предстояло вбегать и сбегать каждый день. Один из австралийских бегунов именно таким образом выработал в себе невероятную выносливость, так что и Юргену предстоит идти тем же путем. Это ему придется осознать! Джони Рабе, пропустивший вначале столь важный вопрос о свободе мимо ушей, переспросил:

— Чего-чего?

И с ним случилось то, что в бестселлерах описывается примерно так: «В его ледяных глазах вспыхнула ярость, губы сжаты, желваки под натянутой кожей ходят вверх и вниз». Рабе здорово разозлился. Юрген это хорошо видел, хотя и не очень разбирался в физиогномике. Да и времени у него для этого не было. Джони тут же разомкнул свирепо сжатые губы и произнес на классическом родном языке: «Заткнись, умник!», что Юрген и поспешил сделать. И так поступил бы каждый на его месте, кроме, пожалуй, Мухамеда Али, который тогда был еще в своей лучшей форме. Понять Джони он, правда, тогда не понял, потому что и не подозревал, какой взрыв ужаснейших воспоминаний он вызвал, воспоминаний о дне, когда из молотометателя Джони вдруг превратился в кабатчика. Юрген успел только подумать, что Джони Рабе потому только так разозлился, что чего-то не понял. Это ведь и с ним самим порой случалось.

Первым он, значит, спросил Джони Рабе, а последним — своего старшего брата. Приберег его, так сказать, на закуску. Рудольф Рогге представлялся ему подлинным специалистом в области осознания необходимости. Тот и правда сделал этакое добренькое лицо, словно говоря: «Сейчас, сейчас, еще минуточку… Вот мы и справились! Не больно ведь было, право, не больно!» А вслух он произнес:

— Да это же обвед! Я уже давно покинул стены своей альма-матер. — Обвед звучало как имя албанского форварда или название саксонской фабрики леденцов (владелец Гергард Вельдке), на самом же деле было сокращением, каким студенты называли лекции по обществоведению.

— Так-так! — отметил доктор Рогге, после того как подумал над этим обведом. — Понимаешь, это примерно вот что: существует целый ряд необходимостей, и это, так сказать, всем известно. Законы природы, например. Они же существуют, хотим мы того или не хотим, знаем мы их или нет. Лучше, разумеется, чтобы мы их знали. Если мы их знаем, мы можем считаться с ними, учитывать их; еще лучше, если мы их используем. Ну, это, я надеюсь, тебе понятно?

Что ж, это Юргену показалось и впрямь понятным.

— Ну, так вот, — продолжал доктор Рогге, — а теперь скажи мне: кто свободней по отношению к природе — тот, кто знает ее законы, или тот, кто их не знает?

— Это ясно, — сказал тогда Юрген. Сосчитать, сколько будет дважды два, он уже давно умел.

— Не правда ли, это же действительно абсолютно ясно? — сказал его брат и, должно быть, так увлекся своими воспоминаниями о лекциях по обведу, что тут же привел еще один пример. — Разумеется, я могу спрыгнуть с десятого этажа и перед этим заявить, что умею летать. Гравитация и всякие перегрузки, появляющиеся при свободном падении, меня ничуть не интересуют. Я вовсе не зависим от них! Однако зависимость эту мы устанавливаем уже после экзитуса.

— После чего?

— После экзитуса, то есть после того, как мы установим смерть.

— А-а!

Тогда Юргену стало все еще ясней. Смерть… Что может быть убедительней?

— Да, да, — продолжал тогда Рудольф Рогге, — только после того, как человек познал соответствующие законы природы, стал с ними считаться, научился выбирать между различными возможностями, он создал и самолет и космический аппарат. Смог, так сказать, освободиться от силы тяжести, научился летать. Не правда ли, так ведь оно и есть? Осознанная необходимость равнозначна свободе. Так и с общественной необходимостью. Вот и все.

И Рудольф удовлетворенно откинулся на спинку кресла. Мать, слушавшая самый конец рассуждений, принесла бутылку пива «Любсатор» — марку, которую Рудольф предпочитал другим и которую трудно было достать, а Юргену выдали бутылочку колы.

Однако Юрген не был удовлетворен. Конечно, ход доказательств ему казался вполне понятным. Особенно понравилось, что такие же люди, как он, научились летать. Но что-то во всем этом было чересчур уж просто, трезво, что ли. А ведь в слове «свобода» слышалось что-то дико-вольное, похожее скорее на водопад, чем на оросительный канал, на девственные леса, чем на ровные грядки огорода. Но, должно быть, в рассуждениях брата, особенно в его последнем замечании относительно общественной необходимости, и была зарыта собака. Об этом Юрген сам был наслышан. За этим могло скрываться очень многое и отнюдь не только приятное.

Юрген выпил тогда колу, которая ему совсем не понравилась — отдавала кофейной гущей, и поднялся наверх, в мансарду.

Там он сразу придумал и свой пример.

Что ему сейчас лучше делать — осторчертевшее домашнее сочинение писать или в «Капитоль» идти, картину «Кровавая земляника» смотреть???

Взвесив все эти возможности, он все осознал. Еще один потерянный вечер в кино — и он опоздает сдать сочинение или же напишет его небрежно и наспех. А это, в свою очередь, ставит под угрозу пятерку; в конце концов, он первый ученик, лучший из лучших, да и привык к такой отметке.

Таким вот образом и закончилось состояние «несвободы» и он вновь обрел «свободу».

Строя отвратительные гримасы и изрыгая весьма крепкие проклятия, Юрген принялся за сочинение. Написав первые три предложения, он подумал: «Вот мы и обрели ее! Именно так я и представлял это себе! Красота-то какая — свобода!»

— «Крэйзи хорсес — ви-хи-хи!» — протрубил он снова и отбросил все воспоминания и тяжкие умозаключения.

Большой, сильный, смелый Юрген Рогге сказал маленькому, такому старательному и добросовестному Юргену Рогге: «Ступай-ка ты в угол, сыночек. Это не для тебя, это, видишь ли, новый сорт, и называется он — свобода большого Юргена Рогге!»

А маленький, такой старательный Юрген Рогге крикнул из своего угла: «Смех, да и только! А какая она? Как ее определить? Кататься на шоссе Ф-79 на мопеде и выкрикивать слова дурацкой песенки? Это, что ли? Вот уж смех-то!» Но большого Рогге не так-то легко сбить.

«Это все, что вы в состоянии сказать? Вам непременно подавай определение, и дважды два, и где запятую поставить, и когда жуешь — не чавкай! Нет-нет! Свободу большого Рогге — ее не записать, не разложить на главные и придаточные, не разделить или сократить, ее можно только чувствовать».

«Хи-хи! — пропищал маленький Рогге. — Что ж, на полчасика твоей свободы хватит, может быть, конечно. Но ты смотри не наскочи на угол вон того дома! Видишь, прямо поперек шоссе торчит».

Странные эти дома нет-нет да попадаются на дороге. Стоит углом чуть не на проезжей части. С каждой стороны по узенькому оконцу. Юрген даже как-то предположил, что люди, жившие раньше в Мекленбурге при каком-нибудь великом герцоге, ставили в эти оконца фонарь «летучая мышь», превращая таким образом дома в сухопутные маяки для всяких там почтовых карет, скотогонов и допотопных самокатов.

Он осторожно проехал мимо грязно-белого строения и вскоре очутился вблизи маленького города. Маленький город узнаешь по маленьким садикам перед домами. В деревнях маленьких садиков не разводят. Крестьяне себе гаражи строят, в окнах витрины с цветами устраивают. А вот городской житель — тот так и рвется садик посадить. Заведет себе сад и непременно беседку построит, такую чистенькую, аккуратненькую, что на крыше хоть завтрак подавай. Юрген прожужжал мимо этих самых беседок, думая о том, что в дождь очень даже уютно сидеть там и читать книжки. Но не в хорошую погоду. В хорошую погоду надо другим заниматься, например взять да укатить в Новосибирск! Но можно и книги читать. Книги читать всегда хорошо, но при хорошей погоде для этого никакой беседки не надо, только вот если дождь…

За последней беседкой показался склад строительных материалов, а дальше улица резко пошла вниз. В конце стоял павильончик, в котором продавалось печенье, газировка и жареные сардельки. Там начинался город. Название его было Пренцлин. И тут придраться было не к чему. Но вот вид мостовых в этом самом Пренцлине заставлял призадуматься: не следует ли выпустить немного воздуха из колес? И вообще, не опоздали ли пренцлинцы при распределении булыжника? Не пришлось ли им забирать те камешки, от которых все остальные отказались? Юрген покрепче сжимает руль своего мотокозла, до минимума сбрасывает газ и, то и дело резко подскакивая, старается объехать самые крупные скалы и пики. Мопед из Зуля, твой верный друг и спутник на все времена года!

И средь раскаленных песков пустыни, и на ледниках Исландии, и даже на страшной Линденштрассе в Пренцлине…

Эта Линденштрассе вела мимо магазинчиков, где продавались перчатки, скатерти, кипятильники и поздравительные открытки, а также мимо кооперативов, в которых сыр еще резали огромными ножами, и так бежала до самого Линденмаркта. Здесь и правда росло несколько лип, но не очень много. Автомашин было гораздо больше. Так что на самом деле этот Линденмаркт был просто стоянкой автомобилей.

Сначала Юрген поставил своего «козла» там, где стояли более мощные «Штары» и тому подобный двухколесный транспорт, но почему-то усомнился в своем выборе и задвинул мопед в брешь между «краузе-пикколо» и видавшим виды МЦ. Поглядывая в зеркальце заднего обзора, он тщательно причесался — за уши, за уши, как оно и положено. Спортсумку повесил через плечо, а вывеску, над которой так трудился накануне вечером и все же не прицепил к рулю, оставил завернутой в старом одеяльце на переднем багажнике. Она никому, кроме него, не понадобится, никто ее не утащит!

Вот Юрген и на чужбине! Но он ведь и подальше этого Пренцлина уезжал. В Берлин, например, или в Обервайсбах, где поднимался на горы в вагончике зубчатой железной дороги и где, оказывается, находился детский сад, который придумал и создал некий господин Фребель. Юрген тогда еще очень удивился, как это мужчине пришло в голову изобрести такое. Правда, работать в детсаду пришлось все равно женщинам. Д-да! Случалось, что он уезжал гораздо дальше, но всегда на очень тоненьком и даже невидимом, но крепком поводке. Всегда ведь с ним бывали родители, а то и брат или учителя. И всегда-то очень много людей знало, что он уехал и куда. Но теперь он обрезал поводок. Он прекратил радиосвязь! Маршрут его и цель никому не известны!

Мурашки пробежали по спине. Он рассмеялся. Старая женщина, закутанная в платок, решила, что Юрген хороший и отзывчивый человек, и спросила, не знает ли он, когда они в Совете (в ратуше, значит) свою контору открывают. Чего Юрген не знал, того не знал. Но бабушка не обиделась, только махнула рукой, что вполне могло означать: «Этого, дорогой мой, никто не знает!» Но когда-нибудь они все же откроют? И она тут же рассказала ему, зачем идет в Совет. Намедни электрик заходил, все спрашивал, не продаст ли она Городскому Совету электрический столб, что стоит рядом с ее домиком, за девятнадцать марок и восемьдесят четыре пфеннига. Дело в том, что столб числится ее собственностью, а она этого и не знала совсем. О всех делах муж ее заботился, но он давно умер. «Если вы хотите, — сказал электрик, — можете столб оставить себе, но тогда вам самой придется красить и пропитывать его». Вот она умом и раскорячилась: вроде бы с одной стороны, а вроде бы и с другой… Как-никак собственность, расставаться жалко, но и олифить и пропитывать тоже хлопотно. Да и денег стоит. Не справится она сама. А сын далеко — директором школы в Шверине работает. Внуков нет — одни внучки. Хоть нынче и девушки сами на все руки мастера, но не хочет она их беспокоить. Пусть Городской Совет теперь сам решает…

Она испытующе посмотрела на Юргена и, заметив, как аккуратно парень причесан, спросила, не собирается ли он тоже в Совет? Нет, ответил Юрген, в Совет он не собирается. А когда старушка удалилась, ни на минуту не сводя глаз с городской ратуши, он даже позавидовал ей: она-то знает, что ей здесь надо, а он — нет!

Но тут вновь объявился маленький, аккуратный и такой старательный Юрген Рогге. А большой и такой щедрый Юрген Рогге тут же заткнул ему рот, сказав:

«Мы находимся на базовом лагере „Пренцлин“. Я заканчиваю подготовку к крупной экспедиции! И это вам не съеденный жуками электрический столб! Карамба и крамбамбули!»

Юрген прикинул, что ему надо захватить с собой, — не так уж мало! Большая часть состояния большого Рогге уйдет на это. Может быть, придется даже продать фамильное серебро.

Надо снарядить от двух до трех десятков вьючных мулов! Они ведь превосходят своих более элегантных родственников как в выносливости, так и в непритязательности.

Надо запастись десятью особенно прочными палатками. Кстати, всепогодными.

Сорок спальных мешков из гагачьего пуха!

Надувные лодки!

Сырокопченая колбаса!

Котлы и сковородки!

Изрядный запас спиртного!

А также передвижная электростанция! Она одна, черт возьми, будет стоить более трех тысяч гульденов, или франков, или цехинов!

О вертолете не приходится даже мечтать! Разве что о каком-нибудь бывшем в употреблении. Но он, Юрген, вовсе не намерен довольствоваться снаряжением с пометкой «БУ». Это никогда хорошо не кончается.

Юрген остановился у магазина канцелярских товаров и через стекло, затемненное защитной пленкой, увидал рядом с кассой продавщицу. Больше никого? Ни разу в жизни он еще не видел пустующего магазина канцтоваров! Даже если бы все жители Принцлина были неграмотными, это сенсационное состояние не могло бы долго продолжаться, так как в магазине имелись и ситечки для кофе, и елочные украшения, и даже изящные корзины для бумаг. То есть предметы, в которых постоянно нуждается даже человек, не владеющий письменностью. В любую минуту этакий любитель попить кофейку, а то и страстный потребитель бумаги мог бы появиться и войти в магазин. А следовательно, нарушить это необычайное состояние.

Решительно нажав на ручку, Юрген вошел и оказался первым и единственным посетителем. Продавщица была занята подкрашиванием губ и, когда заметила Юргена, чуть не выронила помаду из рук. Испугалась, значит. Несколько мгновений она не могла проронить ни слова.

— Послушайте, у нас же закрыто! До пятнадцати часов, — возмущенно сказала она наконец.

К этому времени Юрген подошел к самой кассе и успел разглядеть, что продавщица — молоденькая девушка, до чертиков хорошенькая. Может быть, она ученица? В ответ на ее слова он обернулся к двери.

— Да нет, кажется, не закрыта.

И он вовсе не острил. Он хотел просто объяснить, что действительно вошел в дверь и что она не была закрыта.

Продавщица испуганно опустила руку в карман коротенького халатика и с некоторым удивлением достала оттуда связку ключей. Другой рукой она откинула со лба огромное количество золотых волос — не менее двух тысяч единиц.

— Ах, я, должно быть, забыла. Вы что хотели?

Юрген чуть было не сказал, что зашел купить кастрюли, сковороды и спиртовой примус…

— Но я же не мог знать, что дверь закрыта, — произнес он. — Нет ли у вас логарифмических линеек марки «Рекорд»? Видите ли, я уезжаю в Новосибирск… И знаете, там без такой линейки не обойтись. Вот я и зашел…

Продавщица рассмеялась, однако вежливости ради прикрыла ротик рукой.

— Вы сейчас? — спросила она.

— Не знаю, — сказал он, запинаясь.

— Я спрашиваю, вы сейчас уезжаете?

— По правде сказать, да. Обо всем уже имеется договоренность. Меня ждут. Я…

— Но понимаете, — сказала продавщица, — до пятнадцати часов придется вам все же потерпеть.

Она подошла к выходу и приоткрыла для него дверь. На сей раз она не забыла запереть ее.

Было без пяти два, и у Юргена оставался целый час. Он купил себе мороженого (ванильно-малиново-шоколадного) и «Футбол за неделю». Потом нашел скамейку и устроился на ней. К этому времени от мороженого осталась одна шоколадная прослойка, и лучшего места, чем урна, для него не найти. Юрген сидел и листал «Футбол за неделю», в сотый раз задавая себе вопрос — правда ли, футболисты разговаривают так, как было написано в еженедельнике. «Нам удалось… и это редко кому удается… мы упустили шанс забить гол…» Или: «Мы уже успокоились, когда вдруг жадные до голов форварды внезапно принялись бомбардировать наши ворота…» Может быть, журналисты и спорткорреспонденты заставляют их так говорить или сами футболисты, начитавшись «Футбол за неделю», стали говорить, как там написано? В Нойкукове он знал только нескольких болельщиков, и они говорили совсем по-другому. Когда он кончил читать, у него оставалось больше получаса. Пока он сидел и читал, на кладбище прошли несколько человек с лейками и тяпками, как будто на работу, идут, будто смена начинается.

Но ничего потрясающего, необыкновенного так и не произошло. Перед ним не пала ниц делегация нойкуковцев во главе с бургомистром, не молила его, чтобы он, великий сын города, немедленно возвратился к родным берегам. Не поступало и сообщений о землетрясениях, наводнениях или крупных лесных пожарах, что, разумеется, могло бы стать непреодолимым препятствием для его дальнейшего продвижения в сторону Новосибирска. Нет, ничто не препятствовало его решению. Никто ничего не решал за него, и это было так же непривычно, как и неприятно. Нехорошо поступают с маленьким Юрджи! Нехорошо так вдруг, мам, а мам…

…И тут же мать и впрямь подъехала на «трабанте» и остановилась у самой скамейки. Почему-то она сидела за рулем. На голове — «обсерватория». Опустив стекло, она как-то по-доброму посмотрела на него и сказала: «Вот так, мальчик мой. Ты теперь у нас большой, сам должен все решать. Я женщина старая и ничем помочь тебе не могу. Ты только береги себя, ради бога, и не забывай потеплее одеваться. А профессором ты все равно можешь стать. Я узнавала». Отец, сидевший на заднем сиденье, снял форменную фуражку и очень серьезно кивнул ему. Тут мать нажала на газ, и «трабант» умчался со скоростью молнии. До чего хорошо у него коробка скоростей отлажена!

А Джони Рабе, которого никто не звал, явился в модном спортивном пиджаке и капитанской фуражке. «Бегать и бегать! — сказал он. — И лесом, леса вокруг сколько угодно». Сказал, приложил два пальца к козырьку и был таков.

…А Сусанна Альбрехт села рядом на скамью. Расстояние — пятьдесят сантиметров. Ударила по струнам гитары — шрум-шрум-шрум — и продекламировала: «Тысяча мыслей в голове и тысяча тысяч километров!..» Еще раз взяв аккорд, сделала книксен и удалилась…

…На докторе Блюменхагене была соломенная шляпа из искусственной соломки и куртка грубого полотна. Прежде чем что-нибудь сказать, он прошел несколько раз мимо скамьи, на которой сидел Юрген. «Да, мой друг, это совершенно верно. Я не буду от тебя скрывать, нет-нет. Мне приятнее было бы, чтобы ты остался в наших пенатах или, вернее сказать, сформировался бы в наших пенатах, стал бы тем, кем ты станешь в том Дальневосточном краю. Быть тебе настоящим математиком! Итак, поезжай спокойно и передай мои наилучшие пожелания профессору Шарфутдинову. Как я хотел бы, если бы мог… Нет, нет, все в порядке. В путь добрый!»

А Юрген все таращился на первую страницу «Футбола за неделю», где красными буквами было набрано: «3:0 — еще один шаг Дрездена к вершинам высшей лиги».

— Так я ничего и не решил! — вдруг громко произнес он.

Времени без пятнадцати пятнадцать. Солнце печет немилосердно. Весь мир прекрасно освещен. До вечера можно еще уйму сделать. Можно, например, повернуть и к ужину быть в Нойкукове. С удовольствием полакомиться ливерной колбасой из лавки Кувады и по телевизору посмотреть на Даниэля Бенэ. Вот уж кому надо бы быть председателем сельхозкооператива! Правда, хорош этот Даниэль Бенэ! Даже когда сам себя избивает, он делает это аккуратно и добросовестно… Можно еще и здесь покататься, просто так, куда глаза глядят. Можно в Рёригк съездить — Сусанну Альбрехт поискать. Найти ее, предложить руку и сердце… жениться… а затем вместе внимать аккордам гитары: «На черном небе две звезды, одна — для тебя, другая — для меня…»

Много чего можно сделать, но все это не то, что надо! А надо идти по непроторенным дорогам. Даже если никто не удивится, не обратит внимания. Правильно он сделал, что вывеску нарисовал. А вот что в одеяло ее завернул, а не к рулю прикрепил — это уже трусость. Итак, вперед! Даешь Новосибирск! Никто, конечно, этому не удивится. Прежде всего потому, что не поверит: уж очень всем хорошо известно, что нужен загранпаспорт, виза и т. д. А во-вторых, никто и не испугается, никакое это не страшное известие. Все хорошо знают, где этот самый Новосибирск. Но ведь кое-кто прислушается, кое-кто и уши навострит, глаза широко раскроет и уж по меньшей мере одну бровь подымет чуть выше своих очков.

Перед магазином канцтоваров, где Юрген появился в пятнадцать часов двенадцать минут, его чуть не одолел приступ скупости. У Юргена ведь уже была счетная линейка. Правда, маленькая и дешевая — рекламное приложение к поставкам медицинских инструментов, присланная брату Рудольфу, а затем уже подаренная ему. Впрочем, Юргену и такой было достаточно. А линейка марки «Рекорд» стоила двадцать восемь марок! Но он тут же разозлился на самого себя. Хорош, нечего сказать! Разве с такими расчетами до Новосибирска доберешься? А потом, новая линейка будет стоит только восемь марок. Двадцать-то невестка подкинула. Значит, они не в счет. Вроде бы с неба упали, волшебные, как в волшебной сказке.

Этот подсчет окончательно убедил его. Обычно Юргену хорошо удавалось убедить самого себя.

Пятнадцать часов тринадцать минут. Он вошел в магазин. Какой-то человек в синем халате покупал у хорошенькой продавщицы бумажных салфеток на пятьдесят марок и все убеждал ее, что ему совершенно безразлично, какой на них узор — елочки или виноград. Продавщица сказала, что ей это тоже совершенно безразлично. Если даже она была только ученицей, то кое-чему она уже научилась. Взглянув на Юргена, она одарила его улыбкой. Кроме дядьки, который покупал полцентнера бумажных салфеток, перед ним была еще супружеская пара, без конца вертевшая стойку с поздравительными открытками, и мальчишка, который в течение одной минуты дважды успел пересчитать свою наличность, сравнивая ее с ценниками на пластмассовых индейцах, разложенных под стеклом. На вождя с красивым убором на голове ему явно не хватало, но на косоглазого копьеметателя, должно быть, хватит. Юрген тут же решил помочь ему одной-двумя десятипфенниговыми монетами. Но в основном-то он думал о том, как поостроумней начать разговор с продавщицей, объяснить, что ему надо, да и напомнить, что они уже, так сказать, знакомы. «А вот я и опять у вас. Вы меня еще не забыли?» Нет, это не пойдет. Лучше уж: «Помните, я недавно заходил к вам и спрашивал 50 логарифмических линеек». Остроумнее этого ему сейчас ничего не пришло в голову, и он решил, что подобное обращение убьет ее наповал.

Но в следующую же минуту все его мучения оказались напрасными: из-за занавески, закрывавшей вход на склад, появился сам шеф. Вид у него был такой же скучный, как у старого несгораемого шкафа. Да, этого никакими остроумными формулировками не проймешь! Он величественно игнорировал супружескую пару, в течение десяти секунд обслужил мальчишку, выдав то, что ему поручили купить, а именно пузырек канцелярского клея, и тут же несколько настороженно справился, чего желает молодой человек. Не прошло и новых десяти секунд, как на прилавке лежали вождь ирокезов и линейка «Рекорд». Юргену успели сообщить, что инструкция приложена к линейке, и «волшебные деньги» Гудрун плюс предусмотренные суровым бюджетом сменили владельца. И вот Юрген Рогге, нойкуковский гений, снова на раскаленной мостовой Пренцлина.

Несмотря на быстротечность торговой операции, Юрген сохранил присутствие духа, знаменитую свою сообразительность и оглянулся, ища глазами маленького покупателя канцелярского клея. Любитель пластмассовых индейцев шмыгнул как раз за угол, и Юрген австралийско-новозеландским шагом припустился за ним. Юрген Рогге— мекленбургский кенгуру! Заметив преследователя, мальчишка пригнулся, однако лицо его сохранило вполне невинное выражение, как у человека, который за последние полчаса не стащил ни одного яблока.

— Индейца дать? — спросил Юрген и показал ему на ладони вождя ирокезов. — Это вождь, дарю его тебе.

— Сам знаю, что вождь, — по перьям видно. Мне даришь? Почему?

Да, почему, собственно? Может быть, у мальчишки уже целая рота таких вождей дома лежит?

— Берешь или нет? — не то сердито, не то смутившись спросил Юрген.

Прохожий на другой стороне улицы остановился, явно заинтересовавшись беседой двух подростков столь различного возраста. А вдруг готовится похищение младенца? Средь бела дня, в самом центре Пренцлина?

— Беру, — ответил мальчишка, не торопясь засовывая индейца в карман. — И спасибо вам. Мы завтра уезжаем. В Саксонскую Швейцарию.

— Надо же! — сказал Юрген. — Смотри не упади там с горы.

— Я не боюсь. Я всегда с отцом хожу.

— Ну, тогда будь здоров! Гляди хвост не поджимай!

— Сам не поджимай! — ответил мальчишка.

На Линденмаркте уже не было ни инвалидной коляски, ни сильно помятого «МЦ». На его «козла» никто не польстился.

Подскакивая на мягком седле, Юрген покатил из города. Пренцлин распадался на составные части — хорошенькие домики с палисадниками, кусты смородины, покосившиеся сарайчики… На этой окраине города еще не укрепились ни дачестроители, ни селекционеры роз. У самого выезда справа показался кирпичный завод, и наконец Пренцлин кончился. По обеим сторонам шоссе — темный буковый лес.

Юрген свернул на первом же повороте, проехал метров сто и соскочил у аккуратно сложенных бревен. Развернув старенькое одеяльце, он достал табличку с надписью, отстранил на вытянутых руках и внимательно рассмотрел. Недурственно! Желтые буквы на небесно-голубом фоне так и сверкали: «Экспедиция Нойкуков — Новосибирск». Поставив табличку-вывеску на штабель и зажав ее между двумя бревнами, он отошел шагов на двадцать, затем развернулся на каблуках и стал вновь приближаться небрежной походкой. Поглядывая по сторонам, не попадется ли ему на глаза душистая земляника, пугливая лань, а то и трудолюбивый дятел, он как бы случайно взглянул на некую поленницу и некую табличку. Впечатление — отличнейшее! Даже для беспристрастного наблюдателя. Удар, еще удар! Серия ударов! Нокаутированного противника уносят с ринга…

Юрген достал из сумки несколько кусков мягкой, однако прочной проволоки и прикрепил табличку-вывеску пониже руля, точно так, как он это прикидывал в уме накануне вечером. Потом разбежался, плюхнулся в мох. Надо же было рассмотреть новую покупку — логарифмическую линейку!

Все это, конечно, хорошо и даже прекрасно, однако теперь пора! Пора выбираться из лесу, и не только из-за комаров, среди которых очень быстро распространилась молва, что некий Юрген Рогге, налитый с ног до головы кровью, почивает во мху.

Аккуратно уложив счетную линейку в спортсумку, Юрген крепко привязал весь скарб к багажнику, затем вскочил в седло, неприлично и неспортивно широкое и мягкое, и провернул несколько раз педали, чтобы привести в движение мотор. Это было ужасно глупым, даже каким-то дурацким делом и всякий раз напоминало ему бегущую и хлопающую крыльями курицу, которая надеется: а вдруг она и вправду полетит?

Он катил по шоссе совсем один, но вскоре на встречном курсе появился сверкающий хромом «вартбург». Впереди сидели мужчина и женщина. Женщина за рулем судорожно вытянула вперед шею, а мужчина смотрел на нее сбоку, как настоящий кинозлодей. Оба не удостоили экспедицию, возглавляемую «NN», ни единым взглядом. Что ж, скатертью дорога! Такие не обратили бы внимания и на белого слона, попадись он им на дороге. Разве что мужчина сказал бы своей обожаемой половине: «Чтоб тебя! Неужели не можешь принять вправо? На ваших шоферских курсах не проходили разве — при встрече с белыми слонами следует принять вправо!»

Затем его обогнал хрипящий, медленно ползущий и чадящий автобус. В проходе и на задней площадке люди толпились, как в пятницу в булочной. А когда автобус прополз мимо и заднее окно проплыло метров в двух-трех, Юрген увидел, что за стеклом стояли одни африканцы, совсем черные и в белых рубашках. Они, должно быть, сказали молоденькой девушке, весьма бледненькой на вид, что-то о нем. Девушка им что-то ответила, и все африканцы принялись дружно махать ему. Но тут автобус скрылся в синем дыму, а потом исчез за поворотом. Когда Юрген увидел его вновь, автобус уже имел метров двести фору. «Для таких гостей можно было бы тачку почище подобрать. Вон ведь откуда приехали!» — решил про себя Юрген. Наверное, эти африканцы хотели на все своими глазами взглянуть? Он-то знал, чего бы они лишились, проплыви они здесь в самолетных креслах новенького «икаруса»!

Следующая деревня называлась Цинцеров. Славненькая! Когда-то кто-то перекрасил свой дом, а другим стало завидно. И теперь и справа и слева от шоссе стояли небесно-голубые, и ярко-зеленые, и розовые, и желтые дома — смотреть любо! Юрген подкатил к кооперативной лавке, которая по красоте сильно уступала другим домам. У входа на перевернутых корзинах сидели двое мужчин в вельветовых брюках. Они попивали пиво и поглядывали, как Юрген пристраивал свой мопед и затем зашел в кооператив.

А когда он, неся в руках две булочки и кусок копченой колбасы, вышел, один из них, опустив бутылку, спросил:

— Ты что, еще сегодня собираешься туда добраться?

Юрген посмотрел на ручные часы и, улыбнувшись, с сожалением покачал головой. Второй мужчина, кивнув на булочки и колбасу, сказал:

— Гляди не подавись. Всухую-то.

— Правда, всухую. Да у них нет ничего все уже продали.

Спрашивавший поднялся на вторую ступень крыльца и крикнул в открытую дверь:

— Паула, достань из холодильника бутылку лимонада и принеси сюда!

— Сам поднимись и достань, отозвалась Паула.

У нас здесь магазин, а не ресторан, Отто.

— Это я еще давеча заметил, — сказал Отто, подмигнув Юргену, и снова преспокойно уселся на корзину.

Секунд через десять в дверях показалась Паула и кинула Отто зеленую бутылку лимонада с старинной «вечной» пробкой. А он, передав ее Юргену, показал на дверь и проговорил:

— Жена. Всегда такая.

У лимонада был такой же вкус, как и цвет, зеленый. Знатоки зеленых лимонадов отлично знают, что это значит. Остальные пусть думают что хотят. Юргену важна была температура. Хорошо бы похолодней. Он выпил бутылку одним духом, оставив на два пальца жидкости.

— Парень выпить может, — похвалил Отто, обращаясь к собутыльнику.

— Да брось ты! — сказал тот, явно не намереваясь вступать в разговор. Должно быть, он был из тех, что молчат, как цементные львы.

Зато Отто не собирался молчать.

— А ты когда-нибудь ездил так далеко, Вилли? — спросил он.

— Нет, — ответил Вилли и высморкался весьма элегантно, приложив палец к ноздре.

— Ничего я понять не могу, — сказал Отто. — Когда был молодой, я все в Париже хотел побывать, посмотреть на него с этой самой Эйфелевой башни, и какая-нибудь там Колетта чтоб со мной рядом стояла. — Честное слово, на велосипеде в Париж собирался. Да так и не рискнул.

— Ишь Колетту какую-то выдумал! С тебя станет.

— А потом вот женился на Пауле. А за ней не такие, как я, ухлестывали. Верно я говорю, Вилли Фезе?

Вилли Фезе ничего не ответил, а достал из кармашка громадную сигару и так основательно раскурил ее, что только искры полетели.

Юрген с удовлетворением отметил про себя: хорошо еще, что эти мужики не кровожадные сицилианцы и не мстительные курды! Но все же он решил утихомирить разбушевавшихся цинцеровцев. И кто бы мог подумать, что за этой Паулой так много народу ухлестывало! А ведь только благодаря его, Юргена, появлению, Отто об этом и вспомнил.

— Правда, погодка хороша? — сказал Юрген. — Для сельского хозяйства, я имею в виду.

Вилли Фезе опустил горевшую, как факел, сигару и посмотрел на Юргена так, будто он заявил, что огурец следует причислить к масличным культурам. А Отто, хлопнув себя по обтянутой вельветом коленке, сказал:

— Да-да, ничего не скажешь! — И расхохотался.

«Хоть у одного настроение поправилось», — подумал Юрген.

В дверях опять показалась пользовавшаяся таким большим успехом Паула.

— Да, парень, — сказала она Юргену, — сильно печет! А ты прав: увидят люди, как двое тут сидят, еще подумают, хлеб сам в амбар переберется. Сухота такая, что не до смеха!

Отто принял выпад Паулы на свой счет и сразу же перестал смеяться. У кого глаза зоркие, тот успел бы заметить: на лице Вилли Фезе промелькнула злорадная улыбка и тут же погасла. Должно быть, радовался, что в свое время достиг только почетного второго места.

— Пора мне, — сказал Отто. — Надо за порядком приглядеть.

— Да-да, — проворчала Паула. — Гляди-гляди, да не заглядывайся.

И этого нам не миновать: едет, едет себе человек и рано ли, поздно ли, а приедет он к перекрестку. И в романах это так же, как на шоссе: направо пойдешь… налево пойдешь… Невольно и призадумаешься. Вот основная дорога, вот второстепенная. Можешь ты первым ехать или надо подождать? Как выбрать новое направление и цель? Цель — это, конечно, главное. К цели следует стремиться не окольными путями Впрочем, это на дорогах и на шоссе. В романах иначе. Романам свойственно приближаться к цели именно окольными путями, то есть всякими объездами. Более того, они целиком состоят из окольных путей, даже самые прямолинейные. Разве это не окольный путь, если в романе, скажем, написано: «Небо было чисто-голубым, когда господин NN вышел из дому»? Ведь господин NN всего-навсего пешеход. Он не летчик, который через летное поле направляется к месту стоянки самолета, он и не яхтсмен, шагающий к лодке перед регатой. Да какой же это роман без окольных путей и всяческих объездов!

Юрген Рогге из Нойкукова, находясь примерно в десяти километрах за Цинцеровом, местом жительства Вилли, Отто и Паулы, подъезжал к перекрестку как на шоссе, так и в нашем романе.

Случалось так и в прежние времена. В старинных былинах, в сказках читаешь порой об этом. Принц, скажем, или его младший брат, которого все всегда считали дурачком, приближается к перекрестку, обозначенному всевозможными указателями, иногда даже ярко раскрашенными. «Пойдешь налево, — написано на одном из них, — придешь по красивой дороге в городок. Там царит райская жизнь, прямо с неба падают сахарные пряники, все сидят на пуховых подушках и так целый божий день. Пойдешь направо — тоже ничего плохого не случится с тобой, а после того как трижды три раза взойдет солнце, дорога приведет тебя туда, откуда ты пришел, как бы далеко это ни было. Но если ты хочешь добраться до яблоньки, на которой растут золотые яблочки, тогда следует тебе идти прямо. Но помни: впереди ждут тебя немалые опасности и препятствия — два великана, например, и оба людоеды, и у каждого по столетнему дубу в руках вместо дубины. И еще ждут тебя там пять отвратительных ведьм, которые, когда выйдешь ты на тропку, ведущую через болота, непременно напустят густого тумана; и еще повстречаются тебе дикие кабаны и единороги — это злонамеренные копьеносцы, им бы только кого-нибудь проколоть-просверлить! А под конец, перед самым деревцем с золотыми яблочками, встретишь ты чудовище, тридцатиголового дракона из тех… огнедышащих».

Но вернемся к современным перекресткам. На них одни названия городов, номера дорог да числа километров — все черным по желтому. И ни слова о великанах, злодеях, ведьмах, единорогах или о невероятных вознаграждениях, не говоря уже о говорящих воронах, которые кричат тебе вслед последние предупреждения. С другой стороны, для Юргена Рогге (география — «отлично») его местонахождение было вполне ясно и определенно.

1. Он — в ГДР.

2. Дорога, ведущая на север, приведет в Штральзунд и далее на лохматый остров Рюгген — и так до самого Засница.

3. Дорога на северо-запад пройдет через несколько городов и кончится в Рёригке. Это дорога к Сусанне.

Все так ясно и четко, что не надо даже на секунду задумываться.

Быстро отметив, что справа нет помехи и можно ехать, Юрген резко свернул на дорогу, ведущую в северном направлении…

«Куда это ты едешь, Юрген Рогге?» — спросил он себя.

«Еду-еду не свищу, а наеду — не спущу», — ответил он сразу.

«А тебе какое дело?»

«Не будь дураком!»

«Сам дурак!»

«Не видишь, что ли, куда я еду?»… и тому подобное.

И так до самой той минуты, когда он вдруг одновременно нажал на тормоз и дал газ и его моторизованный «козел», чихнув, заглох. Юрген соскочил и затеянный разговор довел до конца уже в заросшем травой кювете.

В этой дружеской беседе слово брали разные люди, высказывавшие много вполне разумных мыслей, вроде: «Никогда не выпускай цели из виду». Или: «Планомерно продвигайся вперед»… и все такое прочее. Но сколько они ни выдвигали аргументов, с одним из участников мы так и не справились. Этот со своей страстью заявил, что Засниц есть самый северный город республики, что до него рукой подать, и да падет позор на голову того, кто не стремится как можно скорей повидать самый восточный… западный… южный и северный город страны. Пингвин он — и только! Председательствующий сделал замечание: не следует, мол, употреблять нецензурных выражений. Однако, как и все остальные участники беседы, констатировал, что самого-то простого так никто и не предложил! Бесспорно, Засниц — самый северный город республики. Разве не следует его посетить? Непременно следует. Итак, передать через все радиовещательные станции и дать объявление во всех газетах: «Отважный путешественник Юрген Рогге взял курс на северный полюс (в местном масштабе, конечно)». «Долой папоротники и мхи! Долой стихотворения, те, что без рифмы! Рёригк, я покину тебя! Засниц, я увижу тебя! Тру-ля-ля! Тру-ля-ля! Хорошо и даже отлично!»

В Заснице Юргену не повезло. Провал за провалом. И ясно это стало, когда он рано утром преодолел длинный подъем сразу после выезда из города. Впрочем, позднее, когда пройдет определенное время, ни о каком невезении, ни о каких провалах он уже не будет вспоминать. Позднее, годика через два, а то уже и через полгода, он будет говорить о Заснице совсем иначе. «Засниц? Когда-то я там переночевал в Доме моряка». Но может, он вспомнит и кое-какие подробности: «В этот дом далеко не всех пускали. Всю ночь там проговорили с одним штурманом…» Да-да, так оно примерно и будет. Что ж, и это правда, чистая правда! Он ведь действительно переночевал в Доме моряка. Не сразу, конечно. Нет, нет. Кто же это будет начинать с ночевки, если он еще до «Песочного человечка»[3] в чужой город приехал. Сначала он принял парад шведов. Туго пристегнутые к поролоновым сиденьям, они шурша катили от парома. Шуршали, правда, не сами пристегнутые шведы, а широкие покрышки автомашин. Но похоже это было, будто шуршали сами шведы, будто это сами шведы — существа с толстыми радиальными покрышками и сверкающими молдингами.

Потом он пешком спустился к волнорезу. Маленький мальчишка, обращаясь к своему отцу, все время тянул: «Па-а-па, па-ап!» Странным образом — отца это совсем не волновало. «Чудовище! — подумал Юрген. — Такого я сразу бы отправил в воспитательный дом!» Кого, собственно, — мальчика или отца? Папаша ведь тоже вызывал немалые подозрения. Он, видите ли, доказывал, что крохотные рыбацкие лодки с отважными рыбаками на борту ходят ловить селедку не куда-нибудь, а в океан.

Юрген некоторое время шел за отцом и сыночком — ему было интересно, что этот «Па-ап» скажет про большие траулеры? Атомные ледоколы или ракетные крейсеры? Но к этому времени паром отчалил, и папаша с сыночком так припустились бежать к самому концу волнореза, словно их преследовали все дочери из «Лесного царя» Иоганна Вольфганга Гёте. На бегу папенька сумел достать из сумки фотоаппарат с огромным телеобъективом. А что, если этот папаша какой-нибудь особенно ловкий шпион? Всем ведь известно, что фотографировать на волнорезе строго запрещено!

Юрген еще подумал, не арестовать ли его, но потом решил предоставить это органам безопасности. Некоторое время он сидел на волнорезе и острым глазом морского волка долго глядел поверх волн в далекую даль… Должно быть, это выглядело очень здорово. Впечатление ослаблялось только тем, что на морской стороне полностью отсутствовали зрители и никому не суждено было полюбоваться, как это он сидел на волнорезе и как это он устремил свой взгляд в морскую даль.

Потом в маленькой побеленной ресторации, снаружи имевшей вид веранды без дома, а внутри — обыкновенной пивнушки, съел шницель, щедро упакованный в панировочные сухари и украшенный петрушкой с картофельным салатом. Пьяный лесник или егерь, сидевший за соседним столиком, все хотел ему продать сначала кольцо с печаткой, а потом даже складной велосипед. Что ж, лесники тоже люди, и почему бы им не хватить иной раз лишку? А вдруг это с горя? Может, у него околел старый олень с роскошными рогами или пришлось свалить семисотлетний дуб? За кольцо он запросил двадцать пять марок. Кольцо было большое, а из зеленоватого камешка, разумеется, если его снабдить соответствующей надписью, можно было бы воздвигнуть небольшой памятник для канарейки. Пфеннигов за восемьдесят Юрген купил бы его не колеблясь. Но лесник дешевле двадцати пяти марок кольцо не отдавал. Велосипед наличествовал в виде квитанции камеры хранения Грейфсвальдского вокзала. Сначала он стоил сто сорок марок, потом сто, а под конец — семьдесят две марки. Без доставки, конечно. Когда лесник дошел до семидесяти двух марок, вмешался сосед по столику, и Юргену удалось незаметно ретироваться. Он снова поднялся в город, по дороге думая о том, почему это у лесника, пившего пиво в Заснице, складной велосипед хранится в камере хранения на вокзале в Грейфсвальде? Но так и не сумел ответить на этот вопрос. Жизнь — сплошная загадка!

Чуть было он в кино не пошел. Но в довольно большом и солидном для такого городка здании показывали картину «Умереть из-за любви». Такое название нокаутировало Юргена Рогге на месте. В голове у него гудело: «Умри из-за любви! Умри из-за любви!» И слышалась печальная мелодия, исполненная одинокой скрипкой… А правда, великолепная это была идея — посетить самый северный город республики! Почаще бы только это делать.

Напротив входа в кинотеатр стояло несколько скамеек, словно нарочно там поставленных, чтобы было где выплакаться. Когда появился моряк, Юрген сидел там с вытянутой физиономией уже более получаса. Вид у моряка был загорелый, но табак он не жевал.

— Ну как? — спросил он. — Тоже на пенсии?

Моряк не только не жевал табака, но и вообще не походил на моряка. На нем не было ни тельняшки, ни капитанки, ни трубки в зубах. Одет он был в полосатую рубашку предпоследней моды и брюки с поясом из искусственной кожи. На ногах — вьетнамки без носков. Никаких «полундра» и тому подобного Юрген от него так и не услышал.

— Да нет, не пенсионер я, — ответил Юрген.

Моряк рассмеялся, так как ему и самому совсем недавно стукнуло двадцать два. И у того и у другого еще был хороший запас времени, а это, как известно, настраивает на веселый лад. Но разговор почему-то не завязался. Оба молчали. Минут семь. Моряк достал гребенку и начал причесываться. А Юрген, поводив своими видавшими виды «кларками» по песку, хотел было уже уйти. Он подумывал о том, не забраться ли ночью в одну из пустующих пляжных корзин. Где-нибудь да должны они стоять. Морской курорт ведь! Недурно было бы провести ночь в двух сдвинутых пляжных корзинах под южным небом на берегу уснувшего моря. Чего там, совсем недурно! Шикарно было бы! Но тут моряк возьми да скажи:

— Нездешний, что ли?

Вроде бы и пора было об этом спросить. И вообще, где бы Юрген не появлялся, всюду его об этом спрашивали. Должно быть, в радиусе ста миль другого такого не найти! Но Юрген скромно ответил:

— Нет.

— В отпуске? — спросил моряк.

В отпуске? Что-то в этом роде, но уж, конечно, не то, что подумал при этом моряк. Он-то небось решил: папочка и мамочка сидят себе в профсоюзном доме отдыха и слушают лекцию на тему «Наши пернатые друзья». Ну, а сыночка отпустили погулять. На мороженое, наверное, дали. «Он же у нас сластена!» Ничего подобного!

— Нет, — сказал Юрген. — Так, поглядеть захотелось. Проездом вроде. Понимаете?

Моряк опять рассмеялся. Потом это случалось с ним еще много раз, но в этом месте это было второй раз. Он сказал:

— Проездом, говоришь? Неплохо. Отсюда ты хорошо до Кёнигсштуля и Аркона[4] доберешься. А дальше — водичка. Гляди не утони!

К этому времени Юрген еще не знал, что моряк этот был действительно моряком. Будучи гениальным мыслителем и ходячим арифмометром, Юрген при слове «водичка» должен был бы задуматься: от моряка ведь следовало ожидать таких выражений, как «большая лужа», «море» или хотя бы «старик океан», но уж никак не «водичка».

Тут следует сразу сказать: не только с городом Засницем, но и со всем островом Рюгген Юргену действительно не повезло. Но как уже известно, он ничего еще не знал. А когда узнал — и это случилось несколько минут спустя, — он забыл про «водичку», ибо тем временем были произнесены великолепные, полнозвучные слова — «Дом моряка».

— Жилье-то у тебя есть? — спросил моряк.

— Пока нет.

— Пока, говоришь? Лучше б сразу сказал, что нет. Ты не найдешь здесь жилья. Разгар сезона!

Тогда Юрген поделился своими мыслями относительно сдвинутых пляжных корзин. Моряк слушал его внимательно и в конце концов сказал:

— Корзины такие здесь есть. В сторону Мукрана. Если там не сидит уже какая-нибудь парочка и не целуется… А ты хоть раз ночевал в такой корзине?

— Нет, — ответил Юрген.

— Так я и думал, — сказал моряк. — Это только когда не попробовал, думаешь, что ночевать в них хорошо, а потом — ни за что! Будешь дрожать от холода, глаз не сомкнешь. Дело не стоящее.

«Такой всегда найдет что сказать. На почте, должно быть, работает. Окно № 2,— подумал Юрген, — а то и официантом в гостинице „Митропа“[5]. Шведам виски подает, а дома сидит укутанный пледом с электроподушкой на ногах. Мягкотелый тип!»

— Дело не стоящее, — сказал моряк. — Пойдем со мной в Дом моряка. Койка Брюдигама все равно свободна — у него невеста в Заграде. А багаж-то твой где?

Вместе они зашли на вокзал, достали из ящиков-автоматов ободранный и помятый чемодан и спортсумку. Съели две черные и холодные котлеты, выпили по кружке пива и так шаг за шагом добрались до Дома моряка. А моряк-то оказался настоящим моряком. Его рыболовный траулер стоял у погрузочного причала, принимал на борт помидоры, матросский хлеб и другой груз. И Брюдигам, должно быть, действительно уехал к невесте — койка его стояла пустая. Все это было точно так, как говорил новый знакомый. А может быть, все-таки и не так? Может быть, этот Брюдигам, которого Юрген так и не увидел, был гораздо интереснее — настоящим опытным моряком, не то что его знакомый по скамейке у кинотеатра. Может быть, он рассказал бы что-нибудь о Нептуне, о водяном, о Бермудском треугольнике, о причудах капитанов и таинственно исчезнувших кораблях.

Юрген и сам себе иногда представлял, как он неожиданно оказался на японском судне, по загадочным причинам покинутом командой… Уже многие сутки корабль дрейфует по необозримым просторам Тихого океана. В трюме полным-полно транзисторов, магнитофонов и портативных цветных телевизоров. Все японского производства. А еще там шикарная капитанская каюта. И горючего для дизелей судовой электростанции хоть отбавляй. Отличнейший корабль! Жаль только, что в судовой библиотеке все книги на японском языке…

А его моряк ничего о Нептуне, о таинственном синем огоньке на самом кончике грот-мачты не рассказывал. Разве что назвал несколько морских отмелей у канадского побережья, где они брали сельдь. Да и то эти названия в его устах звучали не иначе чем Шверин, Росток, Гюстров. А потом он дал понять, что ничего приятного нет, когда тебе ночь напролет надо вкалывать на палубе. По пояс стоишь в скользкой рыбе, кругом мокрые сети, канаты, ветер воет, и корабль идет по большой волне… Но с другой стороны, у них и кино на борту показывают, и зарабатывают они неплохо. А иных укачивает. Морской болезнью болеют.

Но в основном моряк совсем по-сухопутному рассуждал на тему получения квалификации и соответствующего разряда. Это его больше всего волновало. Не ради золотых лычек на погончиках и не ради денег. Он даже потерять готов был. Если он, Юрген, правильно понял, то этот моряк даже злился, что сельдь, да и вся рыба, плавает в океане и так далеко от рыбокомбината. За ней с сетями, видите ли, приходится гоняться, на каких-то там мелях, а затем ножами разделывать, как какому-нибудь охотнику или грибнику. В двадцатом-то веке! Он прямо одержим был идеей все механизировать, автоматизировать! Потому и хотел учиться.

Что ж, ничего плохого в этом не было. Но лучше бы ему выбрать что-нибудь другое. В связь пойти или в пищевую промышленность. Там много чего можно пооткрывать и наизобретать. А иначе рыболовецкому делу грозят немалые опасности — уйдут из него парни, и останутся одни полные дамы пожилого возраста, или оно перейдет народным предприятиям по промышленному выращиванию цыплят, по совместительству, конечно. Слава богу, пока до этого еще не дошло. Нет, не настоящий ему попался моряк, не та квалификация!

Недалеко от развилки, в конце длинного подъема, на свежем утреннем ветру заняли свои посты голосующие. Те, что автостопом хотят ехать. Юрген одну за другой читал их вывески, а они смотрели на его вывеску.

А может, и не смотрели. У этих ребят взгляд особый, избирательный. Все внимание направлено на транспорт, который может и даже хочет их подвезти. Например, на вымытый до блеска, сверкающий хромом «трабант» они взирают с меньшей надеждой, чем на покрытую пылью «ладу», за рулем которой сидит человек артистического вида. Этот наверняка не прочь скрасить свое путешествие беседой со случайным спутником. Зазывно они поглядывают и на «Запорожец», владельцы коего любят продемонстрировать, как лихо, вопреки всем наговорам и слухам, способна передвигаться эта машина. Самым загадочным в этом смысле следует считать автомобили марки «Вартбург» — на них кто угодно может ехать: и бургомистры, и пекарских дел мастера, и каменщики, и педагоги, и пианисты, и подполковники…

Но фиксируются ли их сетчаткой мопеды, собачьи упряжки и вьючные ослы, пожалуй, никто не может сказать. Сам-то Юрген зафиксировал всех голосующих. Фиксировал и думал, что они все похожи друг на друга, как похожи индейцы одного племени. И почему-то все девчонки казались хорошенькими. Или это только хорошенькие выходили вперед? Может, они хорошели оттого, что голосовали на обочине?

С определенностью этого тоже нельзя было сказать. Сусанна Альбрехт, например, с каждой страницей классного сочинения делалась красивей. И это он не раз наблюдал своим непредвзятым взглядом. Точно. Он поворачивал голову и видел, как нос делался тоньше и как-то изящней, губы влажно алели, глаза расширялись. Уши розовели. Нет, правда.

Потом он въехал на дамбу, соединяющую большую землю с островом Рюгген. А чуть позднее это и случилось. И на то и на другое Юрген вполне рассчитывал. Он был почти уверен, что за ночь никто за ним дамбу не разрушит. Но что у его транспортного средства на долгом пути до Новосибирска что-нибудь да сломается — к этой мысли он давно привык. Однако, что эта поломка будет такой идиотской — этого он уже никак не мог предполагать.

Он ехал по краю шоссе, солнце сияло с небесной высоты, и у самого края, почти на обочине, валялась брошенная доска, в которой торчал очень длинный, тонкий и острый гвоздь. «Надо же! — еще успел подумал Юрген, — лежит себе старая, расщепленная доска и с таким длинным и тонким гвоздем!» И еще он успел увидеть, не без удивления, между прочим, как переднее колесо коварно и своевольно направилось на этот самый гвоздь, и опомнился уже тогда, когда зашипела покрышка и мопед, несколько раз подпрыгнув, остановился.

Переднее колесо было сплющено, как никакое другое в мире!

Но на это никто смотреть не хотел, и меньше всех Юрген Рогге из Нойкукова. Сперва он взглянул наверх — нет ли поблизости стервятников? Пристально посмотрел и на молодой сосняк — не смеются ли там олени себе в кулачок? Схватился и за голову — надо же было проверить: на месте ли она? Потом вспомнил монашку на велосипеде, которую совсем недавно, до наезда на гвоздь, обогнал. Он оглянулся: вон выезжает что-то черно-белое из-за поворота, решительно давит на педали и подъезжает все ближе и ближе на отлично накачанных покрышках…

Юрген закатил «козла» на крутой откос, да так, чтобы переднее колесо было скрыто от чужих глаз, а сам спрятался в соснячке, заняв наблюдательную позицию. Кто их знает, этих монашек? Еще соскочит и начнет осенять тебя крестным знамением, а то и пригласит пойти в монастырь. Но монахиня, даже не взглянув в сторону лежащего на откосе транспорта, а устремив взгляд строго вперед, прокатила мимо. Облачение ее оказалось хорошо приспособленным для использования попутных воздушных течений. Вот ее уже и след простыл.

Юрген лежал и высматривал из-под маленькой сосенки, не приближаются ли еще монашки. Появление их позволило бы ему подольше полежать в соснячке. Но разумеется, ни одной новой монахини не показалось на шоссе. Да и откуда бы им взяться, с неба, что ли? А почему бы и нет? Оттуда-то уж скорее всего. Чуть было он и правда не посмотрел на небо, но вместо этого принялся кататься по сухой траве. Правда это не помогло ему избавиться от назойливых мыслей о ближайшем будущем. Надо же было что-то предпринять. Ну, это понятно. Но надо же и других людей привлечь — скажем, какого-нибудь рыжего или лысого дяденьку. Может быть, и какую-нибудь толстую или, наоборот, худую тетеньку. Этот последний вариант был, пожалуй, хуже.

У него же не было запасной камеры! Только логарифмическая линейка!

Ничего не стоило представить себе, как будут развиваться события в дальнейшем.

«Что-что? У тебя нет запасной камеры?»

«Нет, что вы! У меня только логарифмическая линейка».

«Что-то? Логарифмическая линейка? А камера?»

«Нет, камеры нет».

И вот уже по всей округе распространилась весть о странном типчике, который на таком-то и таком-то километре сидит в кювете. У него прокол, а камеры нет. Группа ребятишек из детсада приедет к нему на экскурсию, юные пионеры будут изучать его биографию, художники запечатлеют его на холсте («Портрет сидящего юноши без запасной камеры», гуашь). Ветераны станут советовать, расскажут, как они выходили из положения в 1429 и 1732 годах… Но что бы там ни было, а жизнь продолжается. До сих пор всегда так бывало. Так уж на свете все устроено.

Устроено-то устроено, но, должно быть, случаются и заминки. На шоссе ни души, никто не едет, не идет, не летит и не скачет на коне. Впечатление такое, будто вся округа вымерла, и самым громким сейчас было жужжание мух и жуков. Муравьи переговаривались друг с другом: «Это не вы тут кошелечек уронили?», но гораздо тише, чем жужжали мухи, — у муравьев ведь очень тонкий голосок, если судить объективно, конечно.

Итак, наступила тишина. Но очень не надолго — страна-то маленькая! А машины с хлебом, выстиранным бельем, монашки-велосипедистки, моторизованные бригады «Свободного дня», многочисленные делегации, тренирующиеся марафонцы и, возможно, даже один или два шпиона наверняка ежеминутно передвигались по ней. Стране нужны были все улицы и дороги, и даже такие латано-перелатаные боковые, по которой он ехал с утра до прокола. Она была обсажена яблонями. Не то чтобы ему очень хотелось яблочка, и уже во всяком случае, не такого — ядовито-зеленого цвета и жесткого, как примерзшая к вокзальной скамейке жвачка. Нет, яблоки были явно несъедобны. Да и не похоже было, что они когда-нибудь станут съедобными. Во всяком случае, Юрген не намеревался дожидаться этого. Но ему все равно было приятно, что дорогу окаймляют яблони, а не какие-нибудь бетонные столбы или мраморные статуи. Почему-то все вокруг напоминало сказочную страну Шларафию. Юрген ведь был за эту самую Шларафию. А ведь есть люди, которые не признают такой страны. Учитель родного языка Панель из Нойкукова, например, хотя он регулярно и съедает бесплатный школьный завтрак, не признает. Не обязательно ведь, чтобы тебе сразу сорок жареных голубей в рот залетело. Достаточно и четырех голуби не бройлеры, мяса у них не так-то много. Ну а овощной салат — это уж для здоровья! На картинах про эту Шларафию всегда показывают, как там лежат кверху пузом какие-то толстяки, ленивцы и дурачки. Должно быть, художникам воображения не хватает. Нарисовали бы, как в эту Шларафию толковые ребята попадают и что они там делают…

Яблони, должно быть, сами понимали, что ничего путного они не произведут. Несколько километров, и они кончились. Потом он проехал огороженные пастбища. Но коров не было видно. Должно быть, отправились купаться на Черное море. Здесь ведь только и растет, что этот лесок, а он, Юрген, лежит на животе и ему так хочется, чтобы время остановилось! Хотя бы на месяц или на два…

Однако время не остановилось. Оно-то подвигалось вперед. Сначала в образе крепкого старика. Словно медведь, старик пробирался через молодой лес, и, только когда он уже вышел, Юрген увидел, что это был человек. Но первое впечатление — медведь, да и только! Спина широченная, плечи мощные, покатые, руки — будто лапищи. Спокойно так он раздвигал и отодвигал все, что было на пути, приговаривая: «Н-ну, н-на», как будто уговаривая ветви и сучья уступить ему дорогу. На этом человеке-медведе были очень широкие брюки. В прежние времена, когда еще не был изобретен паровоз, они, должно быть, были синие, теперь же они были совсем неопределенного цвета и пристегнуты парой помочей, тоже широких и в полоску. Подстраховывал их старый, потрескавшийся кожаный ремень. Нельзя было даже представить себе, что на нашей маленькой планете нашлись брюки, которые этакому детине были бы велики. Но вот, оказывается, нашлись! Кроме брюк, на нем была еще нижняя рубашка цвета промокашки, с белыми пуговицами, какие пришивают на пододеяльники и наволочки. Юргену были хорошо известны домашние брюки отца, но что-то он не помнил, чтобы они ему нравились, а на «медведе» понравились. Всякие там новомодные «Юмо», «Презент-20» и тому подобные ничего не стоили по сравнению с ними.

Юрген присел. Утомительно, оказывается, было, лежа на животе, смотреть вверх. Да и неприлично, когда гости! А человек-медведь (сколько ему дашь — семьдесят шесть или восемьдесят два? — старики ведь начинаются примерно с тридцати) не сообщив о себе никаких сведений, не спросив ничего и не представившись, тоже сел на серую сухую травку. Покряхтел, правда, усаживаясь поудобнее.

Потом вытащил носовой платок величиной с хорошее посудное полотенце и вытер им вспотевшее лицо, да так, что любой актер, лауреат национальной премии, которому поручено изображать утирающегося старика, позеленел бы от зависти. Бывает же такое! Потом вытер и шею. Снова покряхтел и спросил:

— Хоть один гриб нашел?

— Не, — ответил Юрген, несколько удивившись.

— Я тоже, — сказал старик, — сухота! Не любит гриб сухоты. Год не грибной. Но если подумать, не будем же мы им воду в лес таскать. Этого еще не хватало!

— Что верно, то верно! — сказал Юрген, хотя он не очень-то разбирался в грибах. Ему просто ничего другого в голову не пришло по поводу лесного полива лисичек. Папоротники и мхи — вот его будущее! И с ними он выйдет на мировую арену. Не с грибами ведь. Они же из другого семейства.

Старик посмотрел немного влево, потом вправо, будто ища что-то, и, так не найдя ничего, спросил:

— Транзистора нет у тебя?

Это еще что такое! Про чернику бы его спросил. Ничего подобного. Ни про какую чернику его не спрашивали, а очень даже определенно про транзистор. Странно.

— Что-что? переспросил Юрген. — Что вы сказали?

Но старик опять за свое:

— Где транзистор-то у тебя, спрашиваю?

— А, вы вон про что! Дома он у меня.

— Далеко ли до дома твоего?

— Километров сто пятьдесят. Это по прямой, конечно.

— Чего только на свете не бывает, — сказал старик, с любопытством рассматривая парня, как будто тот неожиданно сделал сейчас что-то похвальное.

Лицо старика следовало отнести к закаленным всеми ветрами, водонепроницаемым, коррозиоустойчивым и ударостойким лицам. С носом, правда, когда-то что-то случилось, его когда-то оторвали, а потом не очень ловко приспособили доморощенным способом. Утверждение о том, что лицо было нечувствительно к ударам, оказалось неверным. Разве бывают такие лица, которые были бы нечувствительны к ударам? Самая обыкновенная палка тверже человеческого лица. Под доморощенным носом виднелись квадратные, совершенно белые усы. Вид у них был такой, как будто они выросли еще до того, как в моду вошли усы. Глаза у старика были светло-голубые и очень подходили к дубленой коже лица и седому ежику на голове. «Зачем они во все фильмы этого Жана Габена пихают? Вот этот старик прекрасно мог бы сыграть старого человека, за грубыми чертами которого скрыто доброе, здоровое зерно…»

— И магнитофона у тебя нет? — спросил он.

— Нет, — ответил Юрген. — Да и откуда? Мопед не автобус.

Должно быть, это старику понравилось. Может, ему сказать, что нет у него с собой ни саксофона, ни горной гаубицы, ни брикетного пресса? Да и запасной камеры, между прочим? Что ж, ничего тут не изменишь. Теперь и Юргену захотелось кое о чем расспросить. Например, нет ли у старика при себе жевательного или нюхательного табаку и раскуривает он табак от огнива или от спичек? Он спросил:

— Скоро тут деревня будет?

— Скоро, скоро, — задумчиво ответил старик. — Да нет, не очень скоро, километра три еще. Первый-то дом — дом Люттояна будет, а за ним еще хороший конец. А тебе туда, что ли, надо?

— В том-то и дело, — сказал Юрген. — Прокол, понимаете? Нужен таз с водой. Иначе ведь дырку не найти. Ну и все такое прочее…

— Тогда давай с тобой к Люттояну потопаем.

Осмотрев аварийное транспортное средство, он приказал снять переднее колесо, схватил своей медвежьей лапой руль и без всяких разговоров поволок «козла» за собой. Седая голова светилась впереди, шуршали широченные штаны, помочи натянулись, а Юрген плелся сзади с проколотым колесом.

«Внимание, слушайте все! — сказал он себе. — Чинить, паять! Чинить, паять! Но я только ученик по этому делу».

Они шагали некоторое время под голубым небом. Затем лес, росший по сторонам шоссе, кончился, пошли луга, и очень скоро, сразу за поворотом, показалось странное сооружение, которое старик и назвал домом Люттояна. В самом доме не было ничего странного, стой он на ровном месте, в каком-нибудь Мальцдорфе или другом поселке на окраине большого города. Правда, был он построен весь из дерева и очень красиво раскрашен, особенно ставни — они были светло-зеленые и сверкали, будто совсем новенькие. Рубероидная крыша поблескивала серебром. А уж занавески на окнах были белее снега. И бузина пахла так, как она одна только пахнет. Правда, все было хорошо и прекрасно, но казалось удивительным потому, что дом ни с того ни с сего вынырнул из-за поворота п вокруг простирались одни выгоны. Бесконечно огороженные выгоны и слева, и справа, и позади. Будто в сказке, где за ночь исчезают дворцы и замки, а король на следующее утро себе локти кусает. Аладдин со своей волшебной лампой это здорово умел делать. Но как же это Люттоян такое сотворил и сразу целую гору впридачу? Дом-то действительно на горе стоял. Если, конечно, по правде, то гора эта была не выше двух метров. Но на фоне гладких, ровных лугов казалась даже невероятной, прямо чертовой горой. Не чертовой она была, конечно, а делом рук человеческих.

Ровная такая, с гладкими откосами, покрытыми дерном, а сверху аккуратно срезана — это чтобы дому было где стоять. Такой горы ни один черт не придумает и не сотворит. Черт — он спешит вечно, делает все со зла, и получается у него все вкривь и вкось. Но это тоже бывает неплохо. Какое-нибудь косенькое и кривенькое озерцо — оно красивее ровного и круглого. Спереди к дому вели каменные ступени, четыре или даже шесть, справа и слева росла трава. Вели ступени до самой калитки палисадника. На овальной эмалированной табличке затейливыми черными буквами значилось: «Карл Фридрих Люттоян».

Это я и есть, — сказал старик, показав огромным большим пальцем на табличку.

«Вот, значит, кто такой Люттоян!» — подумал Юрген.

Миновав кусты бузины, они вошли в дом. Люттоян — невозможно было даже про себя называть его Карлом Фридрихом — прислонил мопед к пропитанной дегтем черной стене сарая.

— Пусть пока постоит, — сказал он Юргену.

Из-за угла на прямых лапах вышла старая-престарая овчарка с совсем уже белой мордой. Должно быть, поглядеть хотела, что тут и как. Потом, вспомнив, что она сторожевая собака, словно бы прокашлялась разок-другой.

— Ну, ну, и тебе, значит, поговорить хочется, — сказал Люттоян.

В дом они вошли через кухню, как оно и положено в Мекленбургском краю. На кухне не видно было ни одного электрического прибора. Вот уж откуда по телеку никогда не будут вести прямой передачи: «Соковыжималка нашей фирмы как никакая другая выжимает морковный сок…»

Ясное дело, что не будут. Но все равно это была отличная кухня. За столом могли усесться не меньше шести тяжелоатлетов и свободно орудовать ножом и вилкой, не подвергая друг друга никакой опасности. Ну а если горшки и сковородки, которые стояли на плите, наполнить всякой едой, то можно и сытно накормить этих парней. И все же кухня была не только большой — она была и маленькой. По вечерам, например, она делалась меньше. Лампа, висевшая над столом, была снабжена нехитрым, однако эффективным механизмом: бери ее за абажур и тяни вниз, сколько тебе желательно. Желтый теплый свет осветит небольшой кружок, а ты сиди себе в этом кружке, разбирай марки или чисть грибы, а то и читай о путешествии на Северный полюс или «Всадника на белом коне» Теодора Шторма.

«Всадника»-то прежде всего! Но об этом впереди. До вечера еще далеко, и до «Всадника на белом коне» тоже.

Сейчас еще светло как днем на этой кухне, и рядом с умывальником легко можно прочитать транспарант, хотя буквы на нем очень затейливые: «ВОДЕ СКАЖИ СПАСИБО КОЛЬ ЧИСТО ВСЕ И ЛЮБО!» Не хватало, правда, запятой, но сам лозунг был ясен, и транспарант, конечно, был не транспарантом, а так называемым вышитым подзором. Он как бы начальствовал над другим полотенцем, покрывал его, как занавеска. А вот вышитые на подзоре голубыми нитками слова были действительно как лозунг на транспаранте.

Человек-медведь Люттоян решительно стянул с себя выцветшую рубашку, подошел к крану, открыл его так, что вода била, как из брандспойта, и принял, можно сказать, слоновый душ. Он хватал воду горстями, словно ковшами, швырял себе в лицо, прижимал к груди, набирал в рот, полоскал горло, нагибался еще ниже, пускал целые ручьи через лицо на спину, кряхтел, чудовищно стонал и торжествующе фыркал. Однако вода, пройдя путь по просторному телу Люттояна, стекала на пол, и тут-то Юрген сообразил, что в доме Люттояна нет фрау Люттоян. Подобное бесстрашное и беззаботное обращение с водой иначе никак не объяснишь. Но надо сказать, что великолепному полу этой великолепной кухни вода была нипочем. Он был выложен красными, как кирпич, плитками с желобками. Вода собиралась в желобках, и весь пол напоминал озерную гладь, подернутую легкой рябью. Конечно, красиво! Но найдите такую хозяйку, которая терпела бы, чтобы у ней на кухне озера разводили! «Этого мы еще, так сказать, не достигли, — сказал бы учитель обществоведения Левкнехт. — Этого мы достигнем только при коммунизме, так сказать, в бесклассовом обществе». Во здорово, правда?

Люттоян набрал еще два ковша воды, выплеснул их на себя, отодвинул упомянутый транспарант или подзор, схватил из-под него полотенце и небрежно вытерся. Еще мокрый, очень похожий на водяного, он повернулся к Юргену и, приглашая его к умывальнику, сказал:

— Давай, если хочешь. Душа, как в городе, у нас нет.

Юргену очень захотелось умыться, во всяком случае, гораздо больше, чем возиться с камерой, резиновым клеем и вентилем. Умывшись, он поблагодарил и как бы про себя сказал:

— Воде скажи спасибо, коль чисто все и любо.

Но не совсем про себя он это сказал. Это был как бы пробный шар, пущенный в сторону Люттояна, — посмотрим, послушаем, мол, что скажет, когда ему вслух прочтут его собственные слова, вышитые на подзоре. Но Люттоян поднял свой огромный указательный палец и добавил к этой водяной строке еще одну:

— Вода наш друг, когда она укрощена, покорена![6]

Юрген, конечно, знал другой вариант: «Потому что без воды ни туды и ни сюды! Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!» Но его он сейчас не произнес. Беспардонным ему это показалось. Особенно «тра-ля-ля и тра-ля-ля»! В конце концов, он же был в гостях.

— Это и Шиллера и Люттояна, — сказал Люттоян. — А ты знаешь, откуда?

— Нет.

— Неужто? Вы этого уже не учите в вашей политехнической школе? — «Песнь о колоколе»! Небось таких длинных стихотворений теперь не пишут. Шесть страниц в мекленбургской хрестоматии «Родная речь». Или пишут?

— Понятия не имею, — сказал Юрген. — Этого еще не хватало: стихотворения на шесть страниц учить!

— Понятно. Теперь такие, значит, не нужны, — сказал Люттоян. — А звучит-то как! «Вода наш друг, когда она укрощена, покорена!»

— Это вы вместе с Шиллером сочинили? — спросил Юрген. Интересно было узнать. Да и надо же было как-то дальше двигаться.

Люттоян немного смутился:

— На самом-то деле об огне, о стихии речь. Когда колокола льют, там ведь огонь, тепло все решает. Потому Фридрих фон Шиллер так об огне и написал. Но для воды это вроде еще больше подходит. Если подумать, конечно.

Никакой охоты подумать об этом Юрген не ощущал.

Но хотел он этого или нет, он вдруг увидел перед собой огромную плотину мощной электростанции. Ничего не скажешь слова точные!

— Вот, к примеру, снова начал Люттоян, подняв свой двестиграммовый палец, будто знамя, — к примеру, «мелиорация».

— Чего? — спросил Юрген.

Люттоян, чуть опустив палец, заговорил:

— Под мелиорацией следует понимать систему организационно-технических мероприятий для коренного улучшения неблагоприятных природных условий мелиорируемых земель путем регулирования их водного режима и обеспечения повышения плодородия почвы. К мелиорации относится осушение и орошение почвы, регулирование рек и поверхностного стока воды, укрепление сыпучих песков и оврагов. Мелиорация путем осушения, орошения, а также глубинной обработки, как мелиоративная пахота, устройство дамб и террас, защитных сооружений против ветровой и водной эрозии имеет большое значение.

Все это Люттоян произнес почти скороговоркой. Большой и сильный этот человек, должно быть, боялся заблудиться среди всех знаков препинания. Но все же можно было уловить, что сыпучие пески и овраги его мало занимали. Зато осушение и орошение даже очень, и особенно регулирование водных стоков, устройство дамб и других оградительных сооружений.

— Вы здорово в этом разбираетесь, — сказал Юрген. — Прямо наизусть шпарите.

«Что это я мелю? — подумал он. — Нелогично же получается. Или он шпарит наизусть или здорово разбирается. Правда, те, кто действительно хорошо разбираются, — тут же подумал он, — к примеру, Юрген Рогге, тоже кое-что и наизусть шпарят. Теорему Пифагора, например, и еще кое-какие формулы. Ничего плохого в этом нет. И хорошо соображающему это вполне к лицу. Плохо, когда не соображающие ничего вызубрят наизусть, — вот тогда беда!»

Люттоян, совсем опустив свой огромный палец, сказал:

— Я только насчет отводных и обводных канав соображаю.

После того как Юрген тоже устроил небольшое наводнение и испробовал фырканье и прысканье, найдя его отменным, у него пропала всякая охота покидать дом Люттояна раньше самой поздней осени, во всяком случае, до начала больших дождей и ночных заморозков или всем известных великих мекленбургских снегопадов! В общем, до начала следующего периода оледенения. «А что, куплю себе такую же нижнюю рубашку, подтяжки и буду сидеть в этой чудесной кухне, беседовать о мелиорации и время от времени устраивать небольшое наводнение. А то пойдем прогуляться с Люттояном и выкопаем канаву поперек великих лугов и выгонов. Дома, конечно, возникнет переполох. Вот удивятся все эти тренеры, профессора, родители, братья, сестры и Августин! Да и все красавицы-девчонки, а больше всех — Сусанна Альбрехт…»

— Что ж, пора мне вроде! — сказал он вдруг.

— Поесть сперва надобно, — сказал Люттоян. — Чего бы такое нам съесть? — Он внимательно оглядел большие черные горшки, стоявшие на плите, будто крупнотоннажные танкеры в порту.

«А ведь правильно, хорошо бы поесть», — подумал Юрген. Правильным он нашел бы теперь все, что позволяло ему остаться в этой кухне. Например, правильным было бы соткать семиметровый ковер. Но ковер этот пусть Люттоян сам отнесет на выставку работ «Мастера будущего». «Это произведение знаменитого Юргена Рогге. К сожалению, сам он не мог прийти — болен, высокая температура, понимаете…»

Тут Люттоян хлопнул себя по лбу, что при ковшеподобных, лопатообразных лапищах было небезопасно, если, конечно, голова недостаточно велика и крепка.

— Погоди-ка, — сказал он. — Забывать что-то стал. Но мелочь всякую вроде бы хорошо помню…

При этих словах он открыл в коридорчике люк, спустился вниз и долго там что-то ворочал. Юрген уже решил, что внизу у него шахта, а то и целый рудник. В конце концов на свет явился огромный глиняный горшок с роскошным вишневым супом и другой, с манным пудингом. Почему-то Юргену это показалось гораздо интереснее, чем если бы из глубины подняли вагонетки цветных металлов и железной руды высокой концентрации. Кое-кто действительно мог бы сейчас задаться вопросом: почему всякие царствующие особы и монополисты-империалисты предпочитают на званых обедах заливного поросенка и фаршированных фазанов вишневому супу с манным пудингом? Да, да, Юрген кое-что слышал об этом. Но, может, они секретничают, хитрят? Кто их знает! Ну и пускай! Ни Рогге, ни Люттоян отнюдь не бедствуют, и жаловаться им, собственно, не на что.

А вдруг все эти коммерции советники и графы вовсе не секретничают? Может, они и не подозревают о существовании такого блюда. Может, им их повара и камердинеры ничего не говорили про вишневый суп с манным пудингом? А вот Юрген и Люттоян сидят себе посиживают в большой кухне и большими ложками уплетают вишневый суп с пудингом, в то время как несчастные господа должны мучиться, глотая всяких устриц и перепелиные яйца. Может ведь так быть? Однако не следует забывать, сколько на свете всяких предательств и измен. Великая тайна вишневого супа!

Ну, как, Юрген Рогге, здорово жарко там на улице?

Наконец великие супоглотатели положили ложки на стол и победоносно отодвинули тарелки.

— Так жить можно, — сказал Люттоян.

— Согласен, — сказал Юрген. — И спасибо большое. Очень вкусно. Спасибо.

— Чего там говорить, — сказал Люттоян, — вишню эту генерал какой-то в Европу завез. Лукуллом звали. Плиний пишет.

— Кто-кто? — спросил Юрген.

— Плиний, — повторил Люттоян. — Плутарх — тот ничего об этом не пишет. Должно быть, считает, что пустяки все.

— Это греки, что ли? — спросил Юрген. Всех-то он тоже знать не мог.

— Вроде бы римляне они, — сказал Люттоян. — Правда, слово «керозос» это по-гречески, а от него слово Kirsche (вишня) и происходит. Честно говоря, все это я вычитал в энциклопедии у старого Тидемана. Энциклопедия Майера 1898 года. Но ее можно было бы и словарем Плюкхана назвать. Ты только представь себе, больше пятидесяти лет я к нему хожу и каждый раз семь километров. Три с половиной туда и три с половиной обратно. Читать-то у него можешь сколько хочешь. Мятного чаю дадут. Но прежде велят руки помыть. А так хоть всю ночь читай. Безвозмездно, как старый Тидеман говорит. Но не подумай, что хоть одну книжку он тебе с собой даст. На один день и то не даст, ни-ни! Хоть ты его лучший друг — не даст! Я, к примеру, лучший друг ему, но на вынос не даст! Это он клятву такую дал Плюкхану, когда тот на смертном одре лежал.

Может, этой клятвы и не было, но Тидеман так говорит, он у нас всякие словеса любит. Не, не, не торопись, сиди! Я сейчас тебе картинку принесу. Посмотреть картинку — на это у человека всегда время найдется. Погоди, посиди тут.

— Ладно, — сказал Юрген.

Время-то у него было. Немного-то он, конечно, удивился. Вишневый суп они тут ели. Тарелки и горшок тут стоят. И точно ведь Kirsche происходит от греческого керозос или что-то в этом роде. Плутарх этого не знал. Плиний знал. Может, правда, и наоборот. Но кто этот Плюкхан? И так называемый старый Тидеман? У этого вроде бы своя библиотека. Но такая библиотека, где книг домой не дают. Ни на один день не дают. Зато чай дают. И всю ночь читать можно. Да, есть тут чему подивиться!

Так-то он думал, когда Люттоян вернулся и снова сел за стол — в одной руке коробка из-под сигар со всякими цветными наклейками, в другой картонка. Из коробки, немного порывшись, он достал старую фотографию, а из картонки — тонкую сигару. Ткнув сигарой в снимок, он сказал:

— Гляди! Вон он, Плюкхан! Чахоткой страдал. И немного сумасшедший был. Однако заразить никого не заразил. Разве что Тидемана и Люттояна. Но не чахоткой. Не-е…

Фотография, правда, была очень старая, выцветшая и совсем желтая. Плюкхан стоял слева у самой рамки перед обшарпанными кирпичными домиками и, вытянув руку, указывал на шеренгу ребят, будто дирижер своим фаготистам. Особенно сумасшедшим он не выглядел, вот только вытянутая рука, когда надо стоять, спрятав руки за спину. Бедный больной человек, маленький и тощий. Костюм на нем висит как на вешалке. И усы какие-то ненастоящие. И те, на кого он так величественно указывал, тоже не производили лучшего впечатления. Круглоголовые, стриженые, маленькие человечки в длинных чулках и коротких халатиках. И зачем это Плюкхан на них так важно указывает? Может, они в чужой сад забрались, яблок много стащили? А этот, который поздоровее других, с чернильным крестом над стриженой головой, — главный вор и разбойник?

— Это наш класс. С крестом — это я, Люттоян, — объяснил Люттоян. — Полгода спустя Плюкхан и умер. На пасху это было.

— Зачем он рукой показывает?

— Привычка у него была. Привычка такая. Вечно на что-нибудь указывал: «Смотрите, вон там горизонт!.. Смотрите, это кучевые облака!.. Обратите внимание — брачная игра грачей». Всегда ему хотелось что-нибудь показывать. Здесь-то он уже совсем плохой. Но когда в 1907 году к нам приехал, другой у него вид был. Должно быть, костюмчик только что из паровой гладильни получил. А что пальто у него не было — этого сперва никто и не заметил, потому как в 1907 году весна рано наступила. Насчет пальто — это только после, осенью выяснили. Пасторша, вдова старого пастора, у ней он квартиру снимал. Так та в первый день, как он приехал, даже сказала: «Какой приличный молодой человек. И состояние, должно быть, есть». Это у него поклажа больно тяжелая была. Позднее-то пасторша ворчать принялась. Одни книги, оказывается, Плюкхан с собой привез. И тоже только двух сортов — энциклопедия Майера, двадцать один том и «Всадник на белом коне» Теодора Шторма, семь книжек. Уж под конец, когда Плюкхан скончался, она еще приговаривала: «Ничего-то он не умел, ничего-то он не имел, и ничего-то он не хотел». А сам Плюкхан — он книгами своими гордился. Когда он, значит, учительствовать к нам пришел, то первым делом нам, ребятишкам, велел всю эту энциклопедию в школу перенести и сложить на старом шатком столе. Встал, руку вытянул — показывал, значит, — и сказал: «Смотрите! Вот они — знания человеческие!»

Мы-то перепугались тогда. Корешки у книг кожаные, а сами книги — и красные, и синие, и золотые. Старый Тидеман и ныне каждые полгода их бесцветной сапожной ваксой чистит. А об этом он «при смертном одре» клятвы не давал. Один том этой энциклопедии тогда десять марок стоил! Потому на пальто ничего и не осталось.

Сам-то Плюкхан тогда еще был веселым человеком. Знаниям человеческим хотел он нас научить. Тут мы еще больше перепугались. Тидемана он тогда первым вызвал, потому как тот за чтение вслух всегда пятерку получал. И велел ему читать, что в этой энциклопедии про школу написано. Самое начало я до сих пор помню. Правда, я и поздней в это место энциклопедии заглядывал. «Школа» происходит от греческого «схоле», латинского Schola. Дословно — досуг. Ученый досуг, изучение искусств и наук и литературных плодов их.

«Взглянем сюда, — сказал тогда Плюкхан, — страшного тут ничего нет. Речь о досуге, об искусствах и науках».

Мне-то хотелось, чтобы он нам объяснил, про какие такие там плоды говорилось. Маленькие мы ведь были. Что ни говори, а в школе у нас тогда никаких плодов не водилось. Но он ничего больше не сказал. Думаю, что самое важное он не всегда нам объяснял.

Люттоян раскурил сигару, затянулся и сделал такое лицо, как будто и сейчас еще думает: что это, мол, за плоды такие?

— А этот, — сказал он, — уши у которого торчат, это Тидеман. Он у нас первый ученик был — по чтению, пению и закону божьему. Но счет плохо знал. Тут я лучше его был. Плюкхан всегда на меня пальцем показывал и говорил: «Смотрите на него — это математик!» Но счет-то тогда у нас был простой: большая таблица умножения, малая, деление да умножение. Позднее он меня и уравнения научил решать, с двумя неизвестными которые. Но это уж черт-те что было! Во всей деревне только Плюкхан да я это умели. Вот однажды он возьми да скажи мне про Хауке Хайена[7]. Сразу после того, как я эти уравнения научился решать. Я, значит, сказал: «Икс равен двадцати четырем». А он говорит: «Хауке Хайен ты!» Сумасшедший был человек этот Плюкхан.

Люттоян махнул рукой, как бы отбрасывая от себя сумасшедшего Плюкхана не менее чем на два световых года. Но, должно быть, не насовсем. Только так, ненадолго. Вот они уже и снова вместе, в этом странном и давным-давно ушедшем 1907 году.

— Не-ет, хотеть он хотел, — сказал Люттоян. — Иметь он ничего не имел. А хотеть — хотел. Хауке Хайена найти хотел. А ты-то его знаешь, Хауке Хайена?

Юрген вздрогнул. Он все смотрел на выцветшую фотографию с тощим Плюкханом, крепышом Люттояном, Тидеманом с торчащими ушами… Смотрел, как на кинокадр, когда демонстрация картины на минуту остановилась… Вот-вот на тачанках примчатся красные матросы и лихо обратят в бегство всех угнетателей, как бы они ни прятались. А эти маленькие, с такими серьезными лицами человечки в халатиках закричат: «Ура-а-а!» Но здесь на кухне никто ведь кино не показывает. Тоже мне кино, когда тебе всякие вопросы задают. В такое кино и ходить не стоит. Заплатишь целую марку, а тебя в темноте из-за спины спрашивают: «Уж не трус ли ты, как вон та трусливая сволочь с длинными волосами?» Или: «Ты же предатель! Чего ты только не выдашь, когда тебе ногти вырывать станут». А то и такой вопрос: «Хауке Хайен — ты-то его знаешь, Хауке Хайена?»

Хауке Хайен. Глупо, правда, получилось. Он же правда знал его. Не очень Хорошо, но знал. Не очень-то он ему нравился. А этому Люттояну он очень даже нравился. Люттояну нравится, а ему, Юргену Рогге, не нравится. Вот и готов компот! Так оно всегда и бывает, когда объявляются общие знакомые.

— Ну, да, — сказал он очень осторожно.

— Ну, да, — сказал Люттоян. — Ты же как раз в том возрасте. А его в школе проходят. Вот если бы Плюкхан жив был! Нынешние дети — им этот Хауке не очень-то нравится. «Старье, — говорят. — Сложно что-то». Я их и не спрашиваю больше.

Последние слова прозвучали даже печально. И это было непонятно Юргену. Не к лицу печаль Люттояну. Он же дуб кряжистый, а не плакучая ива! Юрген задумался, как бы ему что-нибудь бодрящее сказать, но вспомнил он только, что, когда по литературе проходили «Всадника на белом коне», он не очень-то высокого мнения был и о самом сочинении, и о его главном герое Хауке Хайене. Правда, старая какая-то история и довольно-таки запутанная. Они там собачку живую в плотину хотели закопать или дамбу? Ну да, в дамбу. Вот ведь суеверные люди какие были! Но понравилось ему, что этот Хауке Хайен, смотритель дамб и плотин, собачку у них отнял. Потому его и невзлюбили все, кто закапывает живых собачек. Насколько он помнит, никто этого Хауке Хайена особенно не любил. Кроме жены, конечно, А то бы она за него и замуж не вышла.

— Нам эта история про Хауке Хайена не казалась такой уж старой, — сказал Люттоян. — Правда, не казалась. Мы вроде ближе к ней были. Плюкхан — он говорил, что не повезло, мол, этому Хауке Хайену. Все ведь в конце концов плохо кончилось. «Вот если бы немного счастья ему подвалило, — говорил Плюкхан, — тогда бы много чего хорошего вышло». А вот Люттоян — он другое говорит. Люттоян — он прочитал все семь изданий, все семь книг про всадника на белом коне и говорит: нет, братец, не так это. Очень даже повезло Хауке Хайену. Счастливый был человек. Но умен больно. Время-то было глупое, а человек чересчур умный, а никак это не согласуется. Тут тебе никакое счастье не поможет. И повезло ему потому, что отец его не такой долдон был, как наш Тидеман. Он же евклидову геометрию читать Хауке давал. Старый-то смотритель, когда Хауке у него еще батраком работал, велел ему счет учить, а не навоз возить. Хауке потом и дочку в жены получил, и все наследство ему досталось. Хоть он сам ничего за душой не имел. Потом-то они все равно его смотрителем выбрали. Понимаешь? Где же это не повезло ему, спрашивается? Надо было ему чуть-чуть поглупее быть, все бы и обошлось. Умному-то ему в университеты надо было идти, а не жить в своей темной деревушке.

— А дамба-то его лопнула, прорвало ее, верно?

— Не спеши, — сказал Люттоян. — Какой у тебя балл по литературе?

— Пять, — ответил Юрген.

— Вот как! Неверно ты говоришь: его-то дамба выдержала. Его дамба — она и сегодня еще стоит целехонькая! — Люттоян, словно старый паровоз, сердито попыхивал сигарой; он и впрямь рассердился, будто он сам дамбу строил.

— Это старую дамбу прорвало, — сказал он немного погодя, — которая рядом с дамбой Хауке стояла. Потому как разница между ними чересчур велика была. С новой-то большая вода не справилась, и вся сила ее на старую дамбу обрушилась. Вместе-то они совсем не подходили друг другу. И не в счастье или несчастье тут дело. Умен он слишком был, Хауке Хайен. Такому уму царем надо было быть или уж по меньшей мере великим герцогом. Тогда бы он мог приказать сразу везде новые дамбы ставить. Но может быть, ему тогда, как герцогу, не было бы никакого интереса новые дамбы строить? Что там ни говори, а был Хауке всего-навсего сын мелкого крестьянина, бедняка.

— Общественные условия еще не созрели, — решительно заявил Юрген.

— Чего-чего? — переспросил Люттоян. — А, ты вон о чем! Видишь ли, вот этого Плюкхан и не учитывал. Этих самых условий. А были они такие, что и не скажешь даже какие. Ну а потому как Плюкхан не видел этих условий насквозь, он по-своему был счастливый человек. И всегда-то делом своим увлечен. Только когда помирать время пришло, он очень рассердился: не по характеру ему, видишь ли, это было. Энциклопедия еще совсем новенькая стояла, никто вроде и не пользовался ею как следует. Чахотка-то старика легко одолевала. В человеке еле душа теплилась. Совсем маленький он был. И делался все меньше, вроде высыхал. Прямо на глазах. Тогда-то он и сочинил свое сумасшедшее завещание. Тидеману энциклопедия досталась, но не в собственность. Вроде как в управление. Завещал Плюкхан, чтобы стояла она в доме Тидемана, а если кто о чем хотел справиться, того, значит, пускать, пусть, мол, читает. Послушал бы ты батюшку Тидемана — этот скорее бы козу в дом пустил, чем энциклопедию поставил. Больше всего хотел он эти книги продать. Не вышло у него. Тогда он ее на чердак отправил. Наш Тидеман неделю целую ревмя ревел. Потом взял да стащил в бусеровской лавке два шотландских джутовых мешка. Эти, которые совсем крепкие, двойные. В тринадцатом году, стало быть, батюшка Тидеман помер. В четырнадцатом мы опять достали энциклопедию — поглядеть, где это самое Сараево? Мешки, правда, крепкие были. Энциклопедия хорошо сохранилась, словно новенькая была. Но вот что Сараево — это война, того господин Майер из энциклопедии Майера знать не мог. После той войны у Тидемана осталась только одна рука. Пошел на почту служить. Но энциклопедию мы в его доме расставили. Да никто в нее заглядывать не хотел, кроме самого Тидемана и Люттояна. И только еще один раз вдова коннозаводчика Фосса. Она слово такое «инфляция» хотела посмотреть. Но узнать так ничего и не узнала. Там только значилось, что это что-то американское.

У нас в Мекленбурге инфляция была другая. Вас-то про это в школе учили или как?

— Учили, — сказал Юрген, — на уроках истории.

— Да-да, уроки истории! — сказал Люттоян. — А у тебя что по истории?

— Пять, — ответил Юрген. — А вы сами, вы тоже наследство от Плюкхана получили?

Люттоян собрал тарелки и ложки, поставил всю посуду рядом с умывальником на табуретке, аккуратно прикрыл горшок с вишневым супом и отнес его в свою таинственную шахту. Потом снова сел за стол, закурил сигару и сказал:

— Ничего такого особенного. Семь книжек «Всадника на белом коне». И кличку в придачу. Но ее теперь тоже забывать стали.

Натянув широкие помочи, он громко хлопнул ими.

— Какая кличка?

— «Какая-какая»! Смотритель. Это ж сразу все подхватили. Потому как Плюкхан вечно про своего всадника на белом коне рассказывал и о том, что быть, мол, и мне смотрителем дамб и плотин. Голова у меня для этого подходящая. Под конец Плюкхану совсем худо стало. Жар у него лютый был. Тонкими, желтыми пальцами показывает и говорит: «Смотри, друг мой, море!» И все торопил меня, чтобы я дамбу скорее возводить начал. Очень хотелось ему, чтобы мне немного счастья подвалило. Повезло бы мне! «Да что вы, господин Плюкхан, — сказал я ему, — у нас тут моря никакого нет». А он мне: «Есть. Есть. Слышишь, шумит как!» Я ему: «Дорогой господин Плюкхан, не море это, а наш Плюмпер». Это ручеек у нас за околицей течет, понял? На самом-то деле это у Плюкхана все от высокой температуры было. Как у домового слух у человека должен быть, если он ручеек за околицей у себя дома слышит. Немало я страху натерпелся. Вот так-то я книги эти и получил. И кличку в придачу. Из-за нее у меня две невесты сбежали.

— Это как же? — спросил Юрген. Спросил, должно быть, неспроста: у него ведь тоже вроде бы невеста сбежала.

— А вот как. Злились девки очень. Придешь с какой-нибудь на танцульку — все сразу: «Смотритель идет! Глядите, смотритель идет! Уступите место господину смотрителю! Рюмку водки не желает ли, смотритель?» Только уж третья — та выдержала. И бог его знает, хорошо ли это было.

Но Люттоян превосходно знал, что хорошо. На его словно дубленом лице появилась улыбка, и он сам себе кивнул с признательностью.

— Тогда здесь как раз дело с лугами началось. Решили пастбище создавать. А Люттоян и сказал: нужна, мол, мелиорация. Это такое дело насчет воды и насчет земли. Но ближе к смотрительским делам никогда не подходил. Луг, правда, хороший отвоевал. На нем мы свой дом и поставили. Плюкхану это, может быть, и не понравилось бы. Он же хотел, чтобы я на белом коне окрест скакал или хотя бы следил, правильно ли профиля канавы выкопаны. Сумасшедший был человек. Мы-то были довольны тем, что имели.

Юрген посмотрел на довольного собой Люттояна и спросил:

— А горка — она всегда такая была? Кругом все ровно и плоско очень.

Немного смутившись, Люттоян потер большим и указательным пальцами нос, с которым ему когда-то чуть не пришлось расстаться, и сказал:

— Гора эта или горка, как ты говоришь, она гора в тысячу тачек. Из-за наводнения.

И он засмеялся от души. Юрген вслед за ним. Наводнения? Это когда могучий Плюмпер выйдет из берегов, что ли? Люттоян ладонью смахнул слезу.

— Да-да, — продолжал он, покачивая головой. Озорство это все, веселья ради. Был у нас тут обер-инженер один, господин Стетиниус, славный человек. Он подсчитал, сколько мне понадобится кубометров. Сам-то я не смог бы. Быстро у него это получилось, раз-два и готово.

Юрген только на минуту представил себе холм, поросший травой, и дом на нем под палящим солнцем и сказал:

— Ничего тут сложного нет. Думаю, что это усеченная пирамида.

— Точно, — сказал Люттоян, усеченная пирамида. Но ведь это тебе не кротовина какая-нибудь.