Путешествие на край ночи

Как-то друзья предложили веселую поездку на курорт, в большой и с шумной компанией.

— Ну нет, — закричали мы оба, — нам нужна природа и полное, абсолютное одиночество.

— Какое же это абсолютное одиночество, раз вы бродите вдвоем?

Мы с Иолантой недоуменно переглянулись.

— Бывая одной, — позже сказал мне она, — я чувствую, что не все мое "я" бывает со мной. Это — ложное одиночество. Совершенно, по-настоящему одна я, только вдвоем с вами. Поэтому отдых и успокоение дает мне лишь уединение, при котором я вся здесь нераздельно — я сама и моя вторая часть — вы.

Так мы нашли друг друга, и друг в друге обрели себя.

И вот однажды я снова обратил внимание на то, о чем стал уже забывать, — на печальное и пустое выражение ее глаз. Заметил, и снова забыл. А потом уловил опять эту беспредметную тоску во взоре, скользящую поверх людей и вещей.

Беспредметную ли? Я встревожился. Мысленно перебрал все элементы нашего быта. Она никогда не жаловалась… Ничего не просила… Как будто бы все шло хорошо, с каждым днем все лучше и лучше… У нас было немного желаний, но то, что мы желали, оказывалось исполнимым. Уж не жалела ли Иоланта о потерянной свободе? Положа руку на сердце, я отвечал себе "нет", потому что ничем не ограничивал ее в нашем браке, ни одним вопросом, ни одним взглядом. Нет, контроля не было. Неизбежные ограничения вытекали для обеих сторон из добровольно принятых на себя обязательств.

Я начал приглашать гостей, каждый вечер возил жену в театр, дансинги. Вышло хуже: среди веселой суеты еще заметнее казались ее тоскливые взгляды и печальная рассеянность. Я терялся в догадках. Не верил себе, потихоньку наблюдал и снова убеждался в том же: моментами Иоланта напоминала зверька в клетке, маленького и слабого, сознающего невозможность сломать железные прутья и лишь с покорной грустью глядящего вдаль, в недоступные просторы свободы.

— Мадам нездорова, — доложила как-то горничная, когда Иоланты не было дома.

— Что с ней?

— Не могу понять. Она как будто во сне. Ничего не говорит, но… Спросите ее сами.

В тот вечер я был очень взволнован. Иоланта, сидя в кресле, рассказывала что-то. Я

видел, какие усилия делает она над собой, чтобы поддерживать разговор.

— Вы больны, Иола?

— Нет.

— Но у вас странный вид.

С выражением отчаяния и тоски она глядит куда-то вверх.

— Я устаю в последнее время.

— Так позовем врача.

Страдальческая гримаса. Умоляющий жест.

— Не надо… Ради Бога.

С этого вечера под предлогом усталости она часами просиживала в кресле, опустив голову на грудь.

Потом ответы Иоланты стали короче. Иногда невпопад. Она уходила в другой мир, из которого возвращалась нехотя и с трудом. Каждый день приносил усиление ранее подмеченных странностей: молчание становилось упорным, попытки добиться ответа и весело расшевелить ее вызывали на глазах слезы. Иногда движения ее казались совершенно машинальными, и она выполняла чужую волю, как заведенный автомат.

— Вы больны. Что с вами? — тревожился я.

— Что? — после некоторого молчания, точно с трудом поняв вопрос, отвечала Иоланта. — Больна?

Секунду она глядела на меня без всякого выражения. Потом отворачивалась, ее лицо кривилось гримасой страдания.

— Оставьте меня, — шепотом отвечала она. — Мне ничего не надо. Я здорова.

И вот настал, наконец, день, когда мучительная непонятность выяснилась. Утром кое-как горничной удалось поднять Иоланту с постели, накинуть халат и усадить в кресло. Но вечером, когда я вернулся, она с испуганным видом прибежала ко мне.

— Мадам очень плохо.

Мы поспешили в спальню. Я рванулся вперед с вопросами, но взглянул на жену и остановился: это уже не была Иоланта.

— Скорее, Анна! Позовите доктора!

— У нас во дворе живет молодой врач… Может быть, его?

— Все равно. Только быстро, не теряйте времени.

Врач оказался сухощавым парнем с загорелым веснушчатым лицом и непослушными вихрами выцветших волос. Он был одет в пыльный и мятый спортивный костюм.

— Извините, я прямо со стадиона, — возбужденно начал он, энергично тряся мне руку и заметив мой взгляд, скользнувший по его одежде. — Грандиозный скандал: "Славия" всыпала " Спарте" восемь на три! Ну и дела, пане!

Он натянул белый халат.

— А виноват Ванэк, два раза промазал у самых ворот.

Вздохнул. Лицо поблекло.

— Так что у вас болит?

— Нездорова моя жена, пожалуйте сюда.

Откинув голову на кожаную подушку, Иоланта неподвижно сидела в большом и глубоком кресле. Ничего не видя. Глаза уперлись в потолок.

Точно ожидая приговора на жизнь или на смерть, я, затаив дыхание, следил за врачом. Он пробежал глазами по золотистому телу, на груди и бедрах облитому прозрачным шелком розового белья. В рамке обширных складок черного тяжелого халата оно казалось тоненьким букетом цветов. Врач исподлобья покосился на меня и взял бессильно лежавшую маленькую руку.

— Раз… два… три… — бормотал он, подсчитывая удары пульса. Вдруг его лицо просияло. С надеждой я рванулся вперед.

— В последнем хафтайме, Годный лбом взял три мяча. Представьте-ка: три мяча, похожие на снаряды тяжелого орудия! Вот это лоб, пане! Что вы скажете?

— Ради Бога, доктор…

Молодой человек потух снова. Тряхнул головой и с казенным лицом повернулся к Иоланте.

— На что вы жалуетесь, уважаемая пани?

Молчание.

— Пульс — нормальный, температура тоже. В чем же дело? — обернулся он к горничной. Та быстрым шепотом сообщила свои наблюдения.

Врач повернулся к больной, внимательно и пытливо разглядывая ее безжизненное тело. Взял себя рукой за подбородок. Задумался. Сосредоточенная мысль светилась теперь в живых серых глазах.

— Ага, рассеянность… выражение страдания… так, так… быстро нарастали, говорите вы… Понятно! Она стала как заводная кукла… да… потом оцепенела… не хочет двигаться… не отвечает на вопросы… Гм, гм…

Минуту, он молча стоял перед маленькой больной, не спуская с нее глаз и теребя свой загорелый, сильный подбородок. Потом подошел к столу и стал писать что-то.

— Горничная сейчас же сбегает. Аптека рядом, — тихо сказал я, думая, что врач пишет рецепт.

На бумаге был адрес.

— Позовите пана профессора, доктора Крамаржа, — врач начал снимать халат.

— Вы предлагаете консилиум?

— Нет, но… разве вы не догадываетесь, что произошло с вашей супругой?

— Совершенно не понимаю, — сердце у меня сжалось в предчувствии ужасного.

— Что это такое?

— Маниакально-депрессивный круг. Депрессивная фаза.

— Ничего не понимаю, — с тоской проговорил я, озираясь вокруг, как будто бы в поисках поддержки. — Объясните проще.

— Проще? Как бы это выразиться… Ну, словом, ваша супруга сошла с ума.

Горничная провожала врача к выходной двери. Я один в большой комнате. Иоланта лежит неподвижно, невидящими глазами смотря в потолок.

— Циркулярный… маниакальный… депрессивный… — бормочу я в полной растерянности, как он сказал? — Круг и фаза? Да, да…

Потом, на бегу надевая шляпу и пальто, я выскакиваю на улицу.

Профессор Крамарж похож на ядовитый гриб. У него непомерно большая, круглая и лысая голова, пухлое тельце и короткие кривые ноги, они болтаются в воздухе, когда профессор сидит на диване. Из-под нависших черных бровей — тяжелый, пристальный и отталкивающий взгляд.

— Я пошлю к вам ассистента, — вяло повторяет он.

Но случайно я упоминаю о Посольстве, и неприятный человечек поворачивает ко мне бугристый шар своей огромной головы. С любопытством рассматривает меня.

— Хорошо, едем.

Мягко ступая по ковру, профессор неслышно входит в спальню и останавливается перед Иолантой. Опустив голову, долго рассматривает ее исподлобья. Чувствуется, как этот тяжелый, неприятный взгляд выхватывает незримые нам характерные мелочи и через них проникает дальше в недоступный другим мрак, куда скрылась сейчас израненная душа Иоланты. Потом, не проронив ни слова, профессор идет в гостиную, садится к столу. Вынимает лист бумаги и карандаш.

— Вы хорошо знаете семью больной? Не очень? Жаль, все же расскажите, что вам известно. Отвечайте на вопросы, пожалуйста.

Профессор не спеша берет толстую сигару, с чувством закуривает и начинает записывать мои ответы в кружки, которые соединяет линиями. Получается что-то похожее на генеалогическое дерево.

— Начнем с отца молодой пани. Не был ли он болен сифилисом?

Задав этот вопрос, маленький человечек пускает клуб дыма и внимательно смотрит на меня, слегка наклонив голову. В неподвижном взоре мне чудится насмешка. С трудом я сдерживаю себя и даю ответ.

— Нет? Так, так… Ну, а туберкулезом? Да? Очень хорошо. Очень. Запишем. Еще чем? Не знаете? Ну, а не замечали ли вы в его поведении каких-нибудь странностей? Определите его характер? Что он за человек?

Профессор спрашивает и записывает. Как у следователя, я сижу на кончике стула и отвечаю на мерзкие вопросы, которыми он настойчиво лезет в щели чужой жизни, стараясь выворотить из них побольше нечистот.

— Вот, кажется, готово. Все ясно, — с довольным видом он похлопывает коротенькой волосатой рукой по исписанному листу.

Я заглядываю и вижу плоды его работы.

— Вполне ясная картина, — изрекает профессор.

Я с ненавистью смотрю на белое, пухлое горло. Хорошо бы сдавить его пальцами.

— Однако, — хрипло говорю я, — такую таблицу можно составить о каждом человеке, в том числе обо мне и о вас.

— Вас я не имею честь знать, а о себе подтверждаю ваши слова. Это лишь показывает, что так называемых здоровых и нормальных людей среди нас мало. Извольте проводить меня к больной.

Ловкими и быстрыми движениями профессор обстоятельно осматривает Иоланту. Для этого горничная и я поднимаем ее с кресла и, поддерживая сзади, заставляем стоять среди комнаты, босыми ногами на ковре. Профессор умелыми вопросами горничной вскрывает картину болезни — постепенное и все ускоряющееся нарастание симптомов, давших, в конце концов, картину ступора. Он говорит вполголоса, короткими отрывистыми фразами. Она отвечает быстрым захлебывающимся шепотом. Когда осмотр окончен, профессор вдруг грубо берет больную за плечи и совершенно неожиданно резко и повелительно спрашивает:

— Вы ели сегодня?

Голова больной, бессильно запрокинутая назад, на мою грудь, чуть заметно вздрагивает. Но лицо остается пустым.

— Я спрашиваю: вы ели сегодня? Мне некогда ждать! Отвечайте!

Он настойчиво трясет ее за плечи.

— Отвечайте сию же минуту! Я не шучу! Мне надоело повторять одно и то же! Ели вы или нет? Ну?! Ну?!

Иоланта беззвучно шевелит губами. В страшно больших глазах — тоска и страдание, они блестят влагой. Потом две крупные слезы ползут по бледным щекам. С легким стоном она закрывает глаза и роняет голову на грудь.

Горничная всхлипывает.

— Дурра, — свирепо цедит сквозь зубы профессор, — пошла вон!

Потом, как бы про себя, добавляет: — А все-таки контакт пока что возможен… — Наконец, укладывает Иоланту в кресло, очень мягко, почти добродушно заканчивает: — Маленькая пани нас хорошо видит, слышит и понимает, но говорить с нами пока не желает. Не будем ее тревожить — пусть отдыхает.

Мы вышли в гостиную.

— Ну как, пан профессор? Говорите, ради Бога!

И опять я сижу в кресле, а профессор на диване. Рядом с ним заготовленная пачка книг. В сумраке неуютной комнаты вижу перед собой бугристый круглый череп и коротенькие ноги, которые не касаются пола.

— Случалось ли вам, молодой человек, натыкаться в книгах на описания людских характеров, которые кажутся зарисовками с нас самих или наших близких? Например, встречали ли вы литературный портрет пани Иоланты?

И прежде чем я успеваю ответить, память услужливо раскрывает передо мной картину теплого после полудня дня на лестнице, устланной алым ковром. Закрыв глаза, я беззвучно произношу слова, ставшие для меня магической формулой и заклинанием:

"Передо мной была одна из тех голов, какие часто можно видеть на картинах Гвидо

— нежная, бледная, проникновенная, чуждая низких мыслей откормленного невежества, которое глядит на мир сверху вниз, но вместе с тем и лишенная робости, поднимающая глаза снизу вверх. Она смотрела прямо вперед, но так, точно взор ее видел потустороннее".

"Для этих людей жизнь точно подернута траурным флером — между тем негромко читал профессор страницу из скучного вида книги. — Они видят в ней только печальное. Их можно довольно легко вывести из обычного состояния грусти и неопределенных устремлений; тогда они начинают улыбаться и шутить, становятся такими, как все. Но вот разговор кончен — и снова они возвращаются в свое царство теней. Эти люди охотно молчат и сторонятся окружающих, одиночество манит их, как открытая бездна.

Во-первых. Потому что болезненная фантазия предлагает им взамен реального мира иной, дивный и прекрасный. Во-вторых. Потому что соприкосновение с людьми для них зачастую мучительно: их душа сверхчувствительная и потому необычайно легко ранима, она как будто лишена того спасительного покрова, который делает нормального человека покладистым, терпеливым и выносливым к трагедии нашего бытия. Отсюда их частая одаренность, душевная чистота и обаяние: стоящие вне низких интересов всего земного, слабые и беззащитные, они способны без всяких усилий со своей стороны возбуждать в других самую страстную любовь.

Так и живут эти люди — как нежные оранжерейные цветы, в вечной опасности неожиданной гибели: свежий ветер, который только укрепляет полевые растения, должен неизбежно подорвать их красивое, но эфемерное существование".

— Что вы читаете, профессор? — воскликнул я. — Вы меня поразили: ведь это — портрет Иоланты!

— Это — портрет шизоида психоастенического типа, — профессор уперся в меня тяжелым, неподвижным взором. — Я читаю соответствующий раздел главы "Смежные состояния" курса психопатологии одного известного ученого.

Пожилая горничная в черном подала кофе, ликеры и коробку сигар. Уже знакомыми мне жестами маленький неприятный человечек не спеша обжал сигару, срезал кончик и с чувством закурил. Этот день переполнил меня ужасными впечатлениями, я очень устал и сидел, понурив голову в ожидании дальнейших ударов.

— "Из поколения в поколение, — начал снова он, — накапливаются отрицательные признаки, снижающие жизнеспособность рода. Наконец, появляется экземпляр, особенно сильно отягченный дурной наследственностью и потому плохо приспособленный к существованию. Жизнь обрушивает на него ряд испытаний, которые нормальному индивидууму не только не опасны, но просто необходимы и естественны, например, половое созревание, беременность, климакс, но в данном случае они вызывают в течение индивидуального развития дальнейшее усиление органических и функциональных дефектов. Таким образом, онто — и филогенетическое развитие данной особи приводит ее в состояние полной неспособности сопротивляться разрушительным влияниям объективных и субъективных факторов. С широкой биологической точки зрения это — неудачный, порочный индивид, подлежащий уничтожению согласно закону естественного отбора, но в человеческом обществе этого не бывает, и забракованные природой экземпляры живут.

Психика является отражением сомы: в своем развитии, поэтому она неизбежно повторяет путь последней. В ней происходит накопление и усиление болезненных симптомов, которые вызывают патологический сдвиг от нормы в сторону явно выраженного душевного заболевания. Интересующий нас физически неполноценный субъект застревает на полпути между душевным здоровьем и душевной болезнью, в состоянии, которое мы, психиатры, называем "смежным" или "пограничным". Такой человек не здоров и не болен; он — благодатная почва для дурных влияний, его удел — жить на грани тяжелых психических заболеваний. Это естественно: в его душе, зачастую красивой и благородной, заложена вечно тлеющая искра безумия!"

— И циркулярный психоз — это неизбежный для шизоида дальнейший сдвиг в сторону усиления болезненного состояния?

— Нет. У нас не имеется оснований утверждать, что смежное состояние должно со временем обязательно развиваться в тяжелый психоз. Мы знаем только, что любой удар по соме для психики может вызвать такой сдвиг. Больше того, — само смежное состояние вызывается, очевидно, расстройством эндокринного обмена на почве физиологического развития организма (полового созревания, беременности, климакса) или патологического влияния инфекции (люэса, туберкулеза и тому подобного). Это расстройство в любой момент может усилиться и тем самым сбросить больного с пограничного состояния в область психоза. Но, повторяю, это не обязательно.

— Так что по характеру пограничного состояния вы всегда можете предугадать направление, по которому пойдет развитие психоза?

— Никоим образом. Каждое смежное состояние — это симптомокомплекс, и дальнейшее патологическое развитие избирательно обостряет одну какую-нибудь характерную черту. Например, у астеника с повторяющимися обострениями заложены роковое стремление уйти от людей в мир мечты и беспредметная печаль. Развитие первого симптома даст шизофрению, то есть расщепление личности между реальным и воображаемым миром, с последующим (в случае тяжелого обострения) исходом в полное безумие вследствие окончательного и необратимого распада личности. Развитие второго симптома дает циркулярный психоз, то есть период подавленности, затем по закону компенсации (но не всегда) сменяющийся периодом психомоторного возбуждения. Эту картину мы наблюдаем у вашей супруги.

— Что же будет с ней дальше?

— Неизвестно. Вероятно, наступление маниакальной фазы, поэтому вы заблаговременно должны поместить ее в психлечебницу. Возможен и другой вариант: постепенное ослабление патологических явлений и…

— Выздоровление?! — закричал я радостно.

— К сожалению, нет. Только возвращение к исходному пункту. Это — в лучшем случае. Но каждый приступ разрушает психику. Бывает, что за всю жизнь приступ случается лишь раз. Такой больной остается после приступа тем же, каким он был до него. В случае частых повторений психоза личность начинает распадаться, душевные силы иссякают, и больного ожидает заслуженный отдых в полном безумии.

Мы помолчали. Руки у меня тряслись. Голова, странно пустая, была переполнена быстро несущимися обрывками мыслей. Профессор прихлебывал ликер.

— Почему вы сказали — "заслуженный отдых"?

— Потому что отсутствие выражения на лице таких больных — лишь следствие угнетения нервной системы, ведающей мимикой. Такая пустота — обманчива. Она прикрывает страшную драму и нечеловеческие страдания, которые терзают больную душу, погруженную в мир призраков. Эти больные — в полном смысле великомученики, и для многих из них безумие будет отдыхом.

— Тогда, сам не знаю почему, я рассказал профессору об Изольде и необычных наклонностях Иоланты.

Ничего не изменилось на его лице. Непомерно большая лысая голова не шевельнулась, глубоко запавшие глаза также тяжело и отталкивающе смотрели из-под густых бровей. Он не проявил никакого интереса к предмету, и я почувствовал в душе теплую благодарность.

— Штрих, лишь подтверждающий уже известную картину дефективности, но не вносящий ничего существенно нового, — серьезно закончил профессор. — Французская школа объясняет гомосексуализм психопатологическими факторами, открывающими двери дурным влияниям среды. Современная русская школа доминирующее влияние отводит социальной неустроенности. Немцы выдвинули теорию генов, объясняющую гомосексуализм неполной или неправильной дифференциацией половых признаков. Мне кажется, что правы все понемногу: недостаточно или неправильно определившийся пол создает благоприятные условия для порочных влияний, которые не действуют на вполне нормального человека. Аномалия вашей супруги выражена слабо: это не гомосексуальность, а бисексуальность, то есть, половое влечение не направлено исключительно на лиц своего пола, а патологически разделено между обоими полами. Согласно одной точки зрения, такое положение вещей является результатом недостаточно четкого разделения элементов пола в начальной стадии развития зародышевой клетки: вместо мужчины или женщины получается мужеженщина. Психический бисексуализм — нечто иное как слабая степень того явления, которое в своем полном развитии дает физический гермафродитизм. Такое понимание данного явления осуждает вас и меня на полную пассивность. Но согласно другой точки зрения, мы имеем здесь дефект воли, а значит роковую неспособность к сопротивлению порочному влечению. Это объяснение имеет для вас двоякое значение: с одной стороны, — оно должно звать на борьбу с пороком, которому вы можете и должны противопоставить свое доброе влияние, — психотерапия, подкрепленная трудовой нагрузкой, имеет все виды на успех. С другой стороны, будьте осторожны: сегодняшняя лесбиянка завтра может стать преступницей. Люди, не умеющие вовремя сказать "нет", потенциально готовы на все. Ваша прелестная супруга — опасный ящик Пандоры. Никогда не забывайте этого и берегитесь!

Профессор поднялся, давая понять, что разговор окончен. Мы условились о переводе больной в лечебницу. Он сунул мне в руки пачку книг, которую я взял совершенно автоматически.

Мы идем к дверям. Я чувствую, что горблюсь: столько ударов получил я за эти дни. Но, кажется, теперь все…

У двери профессор останавливается. Разглядывая мой жилет, говорит любезно:

— Кстати, чтобы не забыть: болезнь пани Иоланты основание для иска о разводе. Если угодно, пришлите своего поверенного. Я дам положительное заключение.

Как потерянный выхожу на улицу, украшенную предвечерним розовым сиянием. В листве деревьев радостно щебечут воробьи. Очевидно, прошел дождь, потому что вдоль тротуаров бегут ручейки, и дети с веселым криком пускают в них кораблики.

— Отдыхом будет безумие, — шепчу я.

Снова дома. Не зная, что делать, горничная постояла и на цыпочках вышла. Я остался один, наедине с тем, что было Иолантой.

Широкие окна спальни выходили в парк, за которым садилось солнце. В просторной комнате уже сгустились фиолетовые тени, она потонула в них — мебель, ковер, зеркало, все давно знакомое и привычное вдруг исчезло. Кроваво-красные полосы протянулись из окон и уперлись в стену, обрызгав ее алыми пятнами зловещего света. В них, как будто сгорая на костре, сидит Иоланта, погруженная в безумие.

Она откинулась назад в мертвой неподвижности и глядела невидящими глазами в пурпурное солнце. Что-то страшное было в ней — и соблазнительно волнующее, как всегда. Прозрачное белье только обнажало и дразнило, тяжелый бархат халата, скрывая подробности, открывал совершенство общих линий. Это был дивный сосуд, из которого жадными устами я пил сладкий яд наслаждения. Теперь он был пуст… разбит… и в бессильном отчаянии, ломая руки, я стоял над его обломками.

Так смотрел я на то, что осталось мне от Иоланты. Одно за другим вставали воспоминания… легкие, как сон… и ложились на усталые плечи пластами свинцового груза. И я склонялся под их тяжестью, ниже… ниже… пока не уронил несчастную голову на ковер, к розовым ножкам своей безумной подруги.