Путешествие на "Щелье"

Пролог

Я помню одну весну… Это было в Диксоне. Мы ловили на припае сайку — опускали в полыньи и трещины сачки на веревках, через несколько минут поднимали на лед по шесть–семь рыбешек. Солнце уже несколько недель днем и ночью сияло в безоблачном небе, лучи дробились на снежной равнине, рассыпая радуги, океан света затопил тундру, но было холодно и не верилось, что снег начнет таять. И вдруг в полночь с юга подул горячий ветер. Я протянул ему навстречу закоченевшие руки. Мы, рыбаки–полуночники, сбросили меховые куртки и шапки — стало жарко.

От края до края заблестели первые ручейки. Тундра дымилась, преображалась на глазах. Талые воды вырвались из–под снежного наста и с тихим лепетом катились к морю. Припай — неподвижный лед, примерзший к берегу, к утру оказался под водой. На северных склонах холмов еще лежал снег, а на южных поблескивала влажная трава.

Через несколько дней припай всплыл и, освобожденный от снега, зеленой лентой засверкал под яростными лучами солнца. В тундре расцвели полярные маки, колокольчики, незабудки. Тысячи птиц — гуси, гаги, лебеди, гагары, кулики, пуночки, чайки, кайры, утки, поморники, куропатки — взмахами разноцветных крыльев, казалось, рождали веселый праздничный ветер; солнечная равнина, переполненная стоном, свистом, пеньем, словно летела куда–то вдаль под блистающим алым парусом, сотканный из лучей незаходящего солнца. Весна пронеслась, как виденье, наступило полярное лето.

С той поры чумазые весны–горожанки навсегда померкли в моих глазах. А та весна–полярница плескалась в памяти, как лебедь в озере. Но однажды мой друг Дмитрий Андреевич Буторин завел речь о весне еще более удивительной и прекрасной.

Мы обсуждали с ним — в который раз! — план нашего путешествия по древнему пути поморов от Архангельска до развалин легендарной Мангазеи, «златокипящей» торговой столицы Севера.

— Пойдем за распадом льда, — сказал он. — Будем двигаться с запада на восток вдоль побережья Ледовитого океана вместе с весной, на ее гребне. Понимаешь, в чем суть? Необычайное ощущение, которое весна дарит каждому человеку, всему живому, можно продлить, усилить. Если находиться на одном месте, в поселке, на зимовке, или в городе, где угодно, весна налетит, прошумит, и нет ее — двинулась дальше. Особенно на Крайнем Севере, ты знаешь, весна бурная, бойкая, длится по существу несколько дней, ну неделю. А мы от нее не отстанем, будем жить в ней. Весна будет вокруг нас не одну неделю, а полтора–два месяца. Надо тебе испытать самому. Только собраться бы нам в Мангазею…

Весна остановится — мы остановимся. Подождем — спешить некуда. Станем на якорь у кромки или, захотим, разобьем на берегу палатку, рыбачить будем, охотиться. Поморы так и делали раньше, по рекам шли вплотную за ледоходом, и в море то же самое.

Простоим у кромки сколько потребуется, льды начнут рушиться — пойдем дальше, весна все равно дорогу расчистит, свое возьмет. Я все это видел, испытал на себе. Главное в том, что мы все время будем дышать весной, чувствовать ее. Это большое дело. Важное для жизни. Тут есть какой–то орешек, ученые его еще не раскусили. Посмотри на гуся весной в тундре — как он бушует, взвивается, сил девать некуда, орел! А ведь он пролетел тысячи верст, вроде исхудать, ослабеть должен. В чем дело? В том, что он двигался на север за тающим снегом, вместе с весной.

Зачерпни на льдине талой воды, выпей — кровь так и закипит в жилах. Не напьешься! Эту воду пьют птенцы всех перелетных птиц. Что–то в ней есть такое, особенное.

Или возьми беломорского тюленя. Ранней весной стадо скапливается в южной части Белого моря, самки рожают детенышей и движутся на север за распадом льда, живут на кромке. И так миллионы лет…

«Когда–то люди шли годами, десятилетиями за отступающим ледником, жили у его кромки, — подумал я. — Вот это была весна!».

Буторин говорил еще что–то, но я не слышал его. Меня оглушил, закружил златокипящий, громадный вал, который катился вдоль края продрогшей земли, разливая и разбрызгивая жизнь… Да, надо увидеть это своими глазами, испытать самому!